banlieue (СИ) [shipper number one] (fb2) читать онлайн

========== un. ==========

Прованс. Та самая тихая часть Франции. Долина лавандовых полей и чистейших источников. Прованс всегда вдохновлял меня, и я посещал это место уже много раз.

Марсель – местечко, которое я почитал годами. То, что я так отдано люблю. Я восхвалял это пристанище для меня так сильно, что мое сердце тосковало по нему зимами, проведенными в Америке. Но сегодня я еду северо-восточнее от Марселя, возвращаюсь назад на такси. Аллош – мое новое место назначения. Обедневший городок, представляющий собой огромное гетто, являвшийся коммуной, приводил меня в ужас об одном его упоминании. Но, если честно, мне пришлось.

Джоанна, жена моего умершего дяди, заявила, что тот оставил дом мне. Честно, я был искренне удивлен, когда она сообщила об этом, ведь у них, кажется, был ребенок. Но по голосу Джоанны, что я услышал, она ни капли не жалела этот дом, и вскоре я понял, почему.

– Добрый день, – дверь мне открыла аккуратная дама в платье кремового цвета, которое спереди было прикрыто фартуком.

– Да, сейчас миссис Томлинсон спустится, – она копошилась, и, если честно, я, никогда прежде не видев Джоанну, сразу понял, что это точно не она. Мой дядя не выбрал бы себе такую.

Прохожу вглубь дома, не разуваясь. Дом не выглядит так, как будто здесь кто-то убирается. Вообще, он ужасно захламлен, хотя, как Джоанна сказала мне, они уже перевезли большую часть вещей на новую квартиру в Париже.

– Здравствуйте, мистер Стайлс, – она подходит ближе, бижутерия на ней ослепляет меня.

– Да, здравствуйте.

Она вежливо приглашает меня на чашечку кофе, и мы оказываемся на заднем дворике, в то время как та хрупкая женщина, что открыла мне дверь, понесла два моих тяжелых чемодана на второй этаж дома. И даже когда я сказал Джоанне, что я сам смогу их отнести, она как-то брезгливо на меня посмотрела и в приказном тоне потребовала от той женщины поскорее удалиться вместе с чемоданами.

– Да, я хотела выбраться отсюда куда-нибудь, далеко, знаете… Здесь совсем нет перспектив, – она выдыхает дым своей сигары прямо мне в лицо, хотя я отодвинулся как можно дальше.

– Правда? И зачем вам перспективы?

– Это не для меня, а для моего малыша, – она как-то по-доброму улыбается.

– И сколько вашему малышу?

– Уже двенадцать, – она устремляет свой взгляд где-то позади меня, куда я поворачиваюсь всем своим телом и вижу его. – Это мой Лу.

Мальчик, что бежит по тропинке к дому, бросая свой велосипед, выглядит так, как самая лучшая нарисованная мною картина. Рубашка, отсюда видно, как сильно она накрахмалена, уже немного вылезла из его шорт синего цвета, которые невинно оголяют его коленки, где изображена вся радость детства: они были разбиты, но мальчик смеялся. Его уже вытертые до дыр тканевые кроссовки были все в грязи, как и его ноги где-то до середины икры. Был похож на сына Тропинина – Арсения – чей портрет мне очень нравился.

– Мам! Я пришел! – он оббегает дом и оказывается рядом с нами.

– Сейчас Дори тебя покормит, – кажется, она говорила о той служанке.

– Да, я знаю, – он поправляет волосы и вытирает нос рукой, не смотрит на меня, просто крутится около столика.

– Луи-и-и-и-и-и-и-и-и-и, – его кличет другой мальчик, стоящий за забором.

– Сейча-а-а-а-а-ас, – он как метеор несется туда, они начинают громко разговаривать о чем-то, и потом Дори зовет Луи пообедать.

Мы, по моей просьбе, возвращаемся в дом, где я замечаю прыгающего у телевизора Луи, который подтанцовывал какой-то спортивной девушке, что ритмично двигалась под музыку.

– Луи! Я просила тебя снимать обувь, когда заходишь в дом!

– Сейчас, мам, – я улыбаюсь, когда вижу то, как он снимает с себя обувь и кидает ее куда-то за диван, где весь оставшийся песок точно отряхнется на ковер.

– Что за ребенок, – стою в коридоре, поглядывая на мальчика, который теперь начал тихо подпевать. Дори зовет его за стол.

– Луи! Ты оглох? – Джоанна отталкивает меня и заходит в гостиную, чтобы, наверное, хорошенько отшлепать своего сына.

– Я иду! – он убегает через другую дверь, пролетая мимо меня, задевая мою руку с чашкой кофе. – Извините! – кофе оказывается у меня на рубашке и штанах.

– Все в порядке, – говорю я спокойно, когда меня прерывает Джоанна.

– Луи! – тот убегает в столовую, где его уже ждет Дори. – Простите его, иногда он слишком активный, – я стою во все еще мокрой одежде, и Джоанна проводит меня в ванную комнату.

– Все нормально, он еще ребенок, – успокаиваю ее я, и она оглядывает меня с не скрывающим женским интересом.

– Сколько же вам лет, мистер Стайлс?

– Тридцать шесть.

И наш разговор заканчивается ее довольной ухмылкой. Я переодеваюсь и иду в предоставленную мне комнату. Окно выходит на задний дворик, где я вижу Луи, который лезет на дерево, устраиваясь на ветке поудобнее, и открывает журнал. Начинаю работать. Открываю свой блокнот. Я делаю набросок будущего шедевра. Через пару минут снова смотрю в окно. За забором появляется какой-то мальчик, он громко зовет Луи к себе. Тот роняет журнал на землю и, крепко схватившись одной рукой за небольшую веточку, аккуратно спрыгивает. Он поправляет свою рубашку и бежит к тому парню. Небольшой разговор, и внутри их разгорается идея, Луи уже мчится к дому.

– Мама! Мам! – слышу его топающие ножки. – Ма-а-а-а-а-ам! – он появляется наверху и пробегает прямо перед моей дверью. – Вы не видели мою маму? – он вдруг теряет свой пыл и смущенно заходит в комнату.

– Нет, ты мог бы спросить у Дори, – он не останавливается, а подходит ближе к столу, но я все еще вижу стеснение в его движениях.

– Она ушла в магазин, – мы сохраняем зрительный контакт. – А что вы делаете? – пока он не опускает свои глаза на стол, где мой блокнот лежал в раскрытом виде.

– Рисую, – мой голос надломлен.

– А что вы рисуете?

– Все, – в его глазах интерес, неподдельный, он всматривается в страницу, а я не решаюсь закрыть ее.

– Это я? – он вдруг хватает блокнот. – Красиво. Я покажу это своей матери?

– Нет! – хватаю его за руку, вскакивая со стула. Луи испуганно подымает свои глаза на меня. – Рисунок еще не закончен, это всего лишь набросок.

– Лу? Ты что-то хотел? – его мать появляется в коридоре. Я отпускаю Луи и забираю свой блокнот. – Что ты тут делаешь? – она поправляет свое платье, когда заходит, смотрит на меня, я улыбаюсь ей.

– Я, я просто искал тебя.

– Он не помешал мне, не волнуйтесь.

– Луи, нельзя врываться в личное пространство людей.

– Я хочу на озеро, с Микки и его старшим братом, можно? – его глаза становятся больше и взгляд ужасно умоляющий. Они уходят, а я все еще стою у стола с блокнотом в руке.

И Луи радостно завизжал, когда его мать разрешила ему пойти на озеро, и даже небольшого напоминания о том, что в этом доме был мальчик, не осталось. Я просто сидел у мольберта, на котором был всего один карандашный штрих, пытаясь настроиться, но чего-то мне не хватало. И вот, было уже шесть часов, Дори принесла мне уже пятую чашку кофе, который был настолько противный, что им с легкостью можно было пытать людей, но, если честно, я заметил это только когда пил третью чашку. Джоанна зашла в мою комнату, присаживаясь на кресло, она начала говорить о моем дяде и о том, какой он был прекрасный. И она как-то незаметно поменяла тему, начала говорить о Луи, о его учебе, о его дополнительных занятиях танцами. Она говорила, что он никогда не сидел на месте и однажды, когда ему было пять, он ушел за молочником, и прошел по району, а потом вернулся домой, и все тогда буквально лишились рассудка. А на танцы она решила его отдать, когда ему исполнилось шесть, она увидела в нем грацию и внутренний свет, который плясал и плясал.

– Может, мы сходим в местный ресторан? – я почти подавился своим кофе. – Вы расскажете о себе, я думаю, здесь вы не очень разговорчивы.

– Ох, конечно, я просто давал вам возможность рассказать о вашем сыне.

– Он у меня замечательный, правда? – она встала с кресла. – На самом деле, он был не от твоего дяди, – прошептала. – Ну а что, теперь, я думаю, об этом можно говорить.

Джоанна оставила меня с упавшей челюстью и вылезшими на лоб глазами. Я собирался, она ждала меня уже у машины.

– Так что, расскажете о себе что-нибудь? Некрасиво оставлять даму в неведении, мистер Стайлс, – она сидит за рулем и еще может при этом разговаривать, но не отводит взгляда от дороги.

– Ну, я преподаю в университете имени Леонардо да Винчи, в Нью-Йорке, – мы останавливаемся, и я только сейчас заметил, какая же дыра, все-таки, это место.

Я иду за Джоанной, по разбитой бетонной плитке, по обе стороны от нас стоят какие-то статуи, у некоторых из них не хватает частей, и я не думаю, что это задумка скульптора. Ресторан, если его так можно назвать, располагается отдельно от всего в этом городе, и музыка из него раздается не самая приятная. Заведение небольшое и, как я заметил, когда вошел, не блещет изысками и хоть каким-то стилем. Красный пол, который выглядит в точности как в самых дешевых пабах, занавески на окнах, которыми можно только укрывать покойников в гробах, усеянные пятнами скатерти, которыми стыдно даже вытереть руки после очень грязной работы, создавали ощущение того, как будто я зашел в притон, где у барной стойки мужики разливают крепкие напитки и швыряются смятыми и липкими банкнотами, где пахнет развратом и похотью. Это место было почти таким. С одной стороны стояли столики, за которыми сидели пары, воркующие о своем, а с другой стороны толкались какие-то простые рабочие, которые били бутылки о головы друг друга и шумели. Мы присели за самый отдаленный столик, чтобы по минимуму слышать нецензурную брань. Я хоть и приехал из США, самой грязной страны в мире, как о ней все думают, не терпел грязную жизнь маленьких городов, ненавидел заведения, где можно было встретить таких людей.

– Так, вы преподаете, да? – переспросила она меня, пока я пытался отключить мозг.

– Да, я учу детей основам графики и живописи, многие ненавидят мой предмет.

– Неужели? Я бы ходила на ваши уроки с удовольствием, – она как-то странно улыбается.

– Я очень строго сужу детей и не даю им возможности расслабиться.

– По вам и не скажешь, что вы очень строгий.

– По вам и не скажешь, что вы имели ребенка не от своего мужа.

– У твоего дяди плохие гены.

– Неужели?

– Да, – она игриво засматривается в мои глаза. – Что мы все обо мне да обо мне? Расскажите еще что-нибудь о себе, мистер Стайлс.

– Я обожаю Прованс и провожу здесь по две недели каждый год.

– И вы ни разу не навестили своего дядю за все это время? Разве так можно?

– Ну, моя мать не очень хорошо ладила со своим братом, поэтому я не сильно стремился к вам.

– И из-за чего же они повздорили?

– Не знаю, я никогда не интересовался.

И знаете что? Через пятнадцать минут нашего разговора она вырулила его на своего распрекраснейшего сыночка. Я имею в виду, она действительно рассказывала о нем слишком много. И пока я слушал все мельчайшие подробности, вплоть до количества родинок на его теле и небольшого родимого пятна на внутренней стороне бедра, я оставался в своем уме, а нам уже принесли вино. И она подумала, что уже после третьего бокала не замечу, как она со мной флиртует и выпивает всего по глотку, наблюдая, как я от отвратности этого места, да и самого вина, опустошаю сосуд, давая организму дополнительный заряд энергии. Она сняла свою туфельку под столом и почти закинула мне свою ногу на колено, а я всего лишь как дурачок улыбался, давая женщине возможность проявить себя во всей своей сущности. Я ведь знаю, к чему все ведет, и это, как показал многолетний опыт, никогда неизбежно. Честно, где-то после двух часов нашего распития алкоголя и легкого разговора, я потерялся, поэтому и не заметил, как оказался зацелованным ее губами около дома, когда она, немного агрессивно, цеплялась за меня, как за свое не очень хорошее прошлое, и как мы оказались в гостиной, а я взглянул на часы, которые показывали уже полночь и мы услышали странный шепот телевизора. Она остановилась и ее взгляд резко изменился, а я, когда наконец увидел, что растопило ее сердце, пришел в себя.

– Мой сладкий мальчик.

Луи спал на диване, со сложенными под щекой руками. Джоанна присела рядом с ним и поглаживала его по спине, параллельно снимая с себя обувь и драгоценности, распуская свои волосы из очень странной, но вполне аккуратной прически. Я, будучи уже полностью под своим собственным контролем, тихо предложил ей отнести Луи в его спальню, потому что спать на диване не совсем этично, и даже неудобно. Она кивнула, и я старался сделать это как можно аккуратней, понимая, что если мой мозг уже осознал то, что я не пьян, то мое тело все еще желало упасть где-нибудь рядом, лишь бы не делать лишних шагов. Джоанна неторопливо шла за мной, зачем-то придерживала мою спину, когда мы подымались по лестнице, и осталась в коридоре, когда я укладывал Луи на его кровать, всего лишь немного прикрывая его ноги покрывалом, чтобы он не перегрелся из-за жары. Он что-то мягко пробормотал, и я пожелал остаться рядом с ним вечность, он был до умерщвления восхитителен. Но у матери Луи были другие на меня планы, поэтому, снова прикинувшись пьяным неопытным школьником, я позволил ей сделать со мной то, что она хотела.

Это не было неприятно или приятно. Это было всего лишь никак. Без чувств и без настоящих эмоций, она всего лишь использовала меня для своих личных целей, ну а я всегда рад помочь хорошим людям. Я не спал, только слушал ее дыхание. И когда наконец солнце начало подниматься в небо, когда город был окрашен моими любимыми цветами, я встал, надевая свой костюм, пытаясь не выглядеть как-либо плохо. По пути в свою комнату, я заметил Луи, который распластался на своей одноместной кровати так, как будто он не маленький двенадцатилетний мальчик. Я был не сонный и полностью себя контролировал, поэтому зашел, закрывая за собой дверь. Я мялся около нее, потому что мне хотелось посмотреть на него полностью, а потом уже и изучить каждую маленькую часть его тела. Я простоял там достаточно долго, уронив свой пиджак на пол, пытаясь отпечатать эту картину где-то даже не в мозге, а в сердце, чтобы сохранить ее навсегда.

– Вы там еще долго будете стоять? – мое сердце только что ушло в пятки, это было неожиданно. Он приоткрыл свои голубенькие глаза и посмотрел на меня сонно. – Не бойтесь, я не скажу маме, – я был в ступоре и ничего не мог с собой поделать. – У вас с ней был секс, да? – все еще пытаюсь сбежать где-то внутри себя.

– Да, – наконец-то выдыхаю я. – Почему ты не спишь?

– А почему не спите вы? – Луи садится на кровати, как бы приглашая меня сесть напротив.

– Ну, потому что я не хочу.

– Вот я тоже не хочу, – его глаза бегали, как-то напугано, но он не подавал виду. – Вы же знаете, что у мамы есть кавалер в Париже?

– Нет, – мне почему-то стало немного стыдно.

– Он мне не нравится, вы подходите ей больше, – он улыбается, даже тихо хихикает. – Вы поженитесь?

– Нет, я ведь не люблю ее.

– Жаль, – мы замолчали, выдержали паузу, потому что не знали, что бы еще сказать друг другу. – Мистер Стайлс, а почему вы нас никогда не навещали?

– У меня не было времени, я всегда занят работой, – не хотел нагружать ребенка проблемами взрослых.

– А кем вы работаете?

– Я преподаватель. Учу других рисованию.

– Научите меня?

– Если ты сам хочешь.

– Да, я очень хочу, – кокетливо наклоняет голову в сторону. – Расскажите мне о своей жизни.

– Мне нечего рассказывать. Я просто живу и рисую. В этом нет ничего необычного.

– Тс-с-с-с-с, – он закрывает мне рот ладошкой и прислушивается. Я ничего не слышал. – Кажется, Дори проснулась, – он шепчет, хмурится. Спустя пару секунд он берет мою руку и закрывает рот ей, а сам встает с кровати и подходит к закрытой двери. – Под кровать, быстро! – кричит шепотом.

– Что?! – я тоже кричу шепотом.

– Она поднимается ко мне, быстрее, – подталкивает меня ручками и мило хохочет.

– Луи, мой пиджак!

– Сейчас! – он хватает мой пиджак с пола и ложится вместе с ним в постель, быстро прикидываясь полумертвым. Я никогда не чувствовал себя более неловко. Под кроватью было пыльно и тесно, а сверху был ребенок, который не мог улечься, поэтому еще больше давил на меня. Дори и правда зашла в комнату, открыла шторы и ушла, даже не заметив меня или что-либо еще в комнате. Как будто бы она еще спала. Мы подождали еще две минуты и я услышал хохочущего во все горло Луи, который свесился с кровати, смотря мне прямо в глаза. – А ваш пиджак приятно пахнет. И еще вы нравитесь мне больше, когда вы под кроватью, мистер Стайлс.

– Почему ты разговариваешь вслух?

– Дори уже на улице, она постоянно просыпается очень рано, чтобы поработать в саду, ей это нравится. Ну а мама точно проспит чуть ли не до вечера, она всегда так делает.

– Ты поставил меня в неловкое положение.

– Я даже не знаю вашего имени. Как вас зовут?

– Гарри. Гарри Эдвард Стайлс, – я не знаю почему, но я все еще под кроватью, и нас обоих это не смущало.

– Луи, Луи Уильям Томлинсон, – он протягивает мне руку, пожимать ее в таком положении было неудобно. – Вы можете вылезти, опасность миновала, – он садится ровно, а я встаю, отряхивая свои брюки, поправляя волосы. – Гарри, как Гарольд, да? Хотел бы я иметь такое же значимое имя.

– Гарри, как Гарри. Мое имя самостоятельное. И оно ни капли не значимое. Это твоя мама назвала тебя в честь какого-либо французского короля, – его щеки краснеют и милое личико прячется за улыбкой.

Он мягко на меня смотрел, я присел на стул, стоящий рядом с кроватью, взял в руки вещи, которые на нем лежали. Луи не был глупым, но был ребенком, поэтому скрытно со мной заигрывал, пока ложился, его глаза все так же неотрывно на меня смотрели. Он выглядел настолько прекрасно, что мои руки зачесались, хотели быстрее запечатлеть этот момент на бумаге, во всех его красках и тонах, передать акустику помещения и частоту дыхания этого мальчика. Луи продолжал просто лежать, молча, все также разъедающе смотреть на меня, и его глаза блестели из-за этого. Он был моей лучшей моделью, просто находясь в своей кровати, будучи в простой голубоватой пижаме, с растрепанными волосами и выглядывающей из-под одеяла ножкой. Я сидел так много времени там, пока Луи засыпал, наслаждаясь моментом. Я просто обязан изобразить его прямо сейчас. Я тихо вышел из его комнаты, последний раз глядя на это восьмое чудо света, прячась за холстом и красками.

– С добрым утром, – я не завтракал до самого полудня, поэтому Дори, как хороший человек, заставила меня поесть. Джоанна и правда проснулась очень поздно.

– С добрым, – говорю ей я, даже не окидывая хоть немного уважающим взглядом.

– Вы уже обедаете?

– Нет, мистер Стайлс только завтракает.

– А Лу? Ты покормила его?

– Да, он ушел вместе со своими друзьями, – Джоанна грузно падает на стул напротив и закидывает ногу на ногу, смотрит на меня.

– Как спалось, мистер Стайлс? – я перелистываю страницу газеты.

– Прекрасно, я так даже дома не спал, – Дори вытирает стол вокруг моей чашки, тихо смеется.

– Правда?

– Ага, – она остается как будто бы посреди улицы абсолютно голая, в ее голосе слышалось это непонимание и немного стыд.

Я продолжаю читать газету (чего, в принципе, никогда ранее не делал в Америке, считал газеты всего лишь пустой тратой бумаги), Дори ушла куда-то, последний раз протерев все предметы в доме, а Джоанна молча сидела рядом и как будто бы ждала чего-то.

– Вам понравилась наша ночь? – внезапно спросила она, я выглянул на нее.

– В каком смысле?

– Вам было хорошо? Вы ничего мне так и не сказали и ушли.

– А вы хотели, чтобы каждый в этом доме знал правду о вас? Я знаю, что в Париже за квартирой кое-кто присматривает.

– В этом нет ничего личного, вы были слишком замкнуты, я решила помочь вам.

– Я не замкнутый, я человек другого общества.

– Зачем вы ушли?

– Я не могу спать с женщинами, понимая, что становлюсь соучастником их измены. Вы хотите еще больше травмировать ребенка, который совсем недавно пережил смерть отца? Вы что, не понимаете, что он, как вы, не может искать замену в каждом попавшемся на пути мужчине? – она побелела, создавала контраст со своим малиновым, очень ярким, ситцевым халатом. Я остановился. – У нас был секс и ничего более, после такого люди не спрашивают друг у друга о ночи.

Я встаю, чтобы уйти на крыльцо, хотелось просто дочитать газету, чтобы убедиться, что она все-таки бессмысленна и бесполезна. Всего только середина июня, а на улице невыносимая жара. Сажусь за небольшой столик, замечаю краем глаза толпу детей, несущихся на своих велосипедах по тротуару. Один из них, в знакомой одежде, останавливается у калитки и бросает свой велосипед на траву за забором.

– Ма-а-а-а-а-а-ам! Ма-а-а-а-а-а-ам! – он был чересчур громким. – С добрым полуднем, Гарольд! – маленький сорванец. Он жмурится от яркого солнца. – Мама!

– Сейчас, Лу, малыш, я уже выхожу! – она одевалась в платье. Быстро появляется на крыльце, рядом со мной. – Это что такое?! – его вид просто убил ее.

– Хвастаюсь, – к слову, на нем был мой пиджак, который я оставил ему еще утром. Он надел его, закатал рукава и выглядел так, как будто бы нашел мешок с золотом. – Да, спасибо, кстати, но в нем жарко и не очень удобно, – Луи его снимает и передает мне. Я, как ни в чем не бывало, беру его. Джоанна все еще не может поднять челюсть с пола.

– Луи! Ты же мог его запачкать! Ты совсем что ли? Эта вещь же не дешевая!

– Все в порядке, он всего лишь поносил мой пиджак, в этом нет ничего страшного. Он полностью в сохранности.

– Мистер Стайлс, не мешайте мне воспитывать собственного сына! – Джоанна была до чертиков раздражена и лишь быстро взглянула на меня своими горящими глазами. Потом она снова повернулась к мальчику. – Луи, ты наказан и сейчас же поднимайся в свою комнату! Никуда сегодня не выйдешь!

– Ну ма-а-а-а-а-а-ам!

– Живо!

И в глазах Луи я увидел эту обиду на собственную мать, которая обидой вовсе и не является, а всего лишь какое-то короткое и непонятное чувство. Он прошел мимо нас и громко крикнул: «Ладно!» – после чего исчез за занавеской, и топал ногами так сильно, что стены дома тряслись. Я увидел эту неподдельную детскую злость. Я увидел эту типичную ситуацию для них, что была для меня относительно нова; не помню, когда в последний раз общался с детьми, младше семнадцати. Не помню, когда видел такую простую жизненную ситуацию. Это просто. Если у вас есть дети, то у вас есть козел отпущения. Джоанна пропала в саду, как и Дори, которая вот уже второй день уходила куда-то в районе двух часов, а приходила только к пяти. Я успел полюбоваться природой, почитать книгу и даже рассмотреть некоторые снимки семьи моего дяди, которые лежали сами по себе на комоде в гостиной.

Честно, было ужасно скучно и не хотелось работать. Я сидел в своей спальне за столом, пытался передать тот самый взгляд мальчика на бумаге. Было непривычно и как-то неприятно. Да, я понимал, что другая обстановка стопроцентно как-либо на меня повлияет, ведь я, будучи привыкшим к абсолютной тишине и виду, скорее не на прекраснейший сад с цветами, а на такие же пустые и тихие здания, каким бы Нью-Йорк не был громким городом. Здания в нем пусты, как и люди. Поэтому я посещаю Прованс каждый год. Здесь люди наполнены историями и приятными мыслями. Мне нравится разговаривать с незнакомцам и случайно сталкиваться с прохожими. Они здесь все как предоставленные книги. Я сидел в непонятной, наполненной шумом тишине, что сильно меня настораживало. Комната Луи была напротив моей, но немного левее, так что иногда я мог видеть его, сидя прямо на этом стуле. Но сейчас дверь в его комнату закрыта и я не слышу даже хоть какой-либо жизни.

– Можно ненадолго нарушить твое личное пространство? – я все-таки вошел в его комнату. Постучался, но никто не ответил, поэтому я решил зайти. Но там, на удивление, никого не оказалось. – Луи? – вещи разбросаны. Я осматриваю шкаф, который стоял у левой стены. – Помнишь, ты хотел посмотреть мои рисунки? – стучу по боковой стенке шкафа. Луи толкает дверь.

– Отстань, Гарольд, – я придерживаю дверь рукой с опущенной головой. Луи просто сидел в шкафу, прячась в своих вещах. – Я ничего не хочу, – он поднимает на меня свои глаза.

– Ты не можешь целый день просидеть здесь, – сажусь на пол, опираясь о стену. Мы с Луи напротив друг друга.

– Я не маленький.

– Я знаю.

– Утром вы разговаривали со мной, как со взрослым, а сейчас – как с ребенком, – он тянется рукой к двери, но я придерживаю ее ногой.

– Хорошо, я буду разговаривать с тобой, как со взрослым, если ты будешь вести себя, как взрослый.

– Мне нужно личное пространство, как всем взрослым. Вы можете уйти?

– Взрослые не прячутся в шкафах и не злятся.

– Взрослые всегда злятся, – его лицо становится угрюмым, а взгляд – прожигающим.

– Правда?

– Папа часто злился, поэтому он умер так рано, – вижу, что его напрягает то, что мы начинаем двигаться к смерти (не) его отца.

– Что за журнал ты читал вчера, сидя на дереве? – Луи выглядит растерянным. Он не ожидал такого вопроса.

– О самолетах, я люблю самолеты.

– Почему?

– Я не знаю, они выглядят очень красиво.

– Ты летал хоть раз на самолете?

– Нет, – он опускает свой взгляд на колени.

– Ты боишься?

– Совсем немного.

– В этом нет ничего страшного.

– В смерти тоже нет ничего страшного, но многие ее боятся, – Луи накидывает на голову покрывало, которое лежало рядом с ним, и, видимо, не хочет продолжать разговор.

В тот день я оставил его одного, вернее, я оставил одного себя, ведь я просто заперся в своей комнате и принял лишь чашку кофе от Дори. Вечером Луи и Джоанна помирились, а я никогда не думал, что в этом есть необходимость. И тогда, вообще-то, я понял, как важно говорить слова любви или прощать людей. Вечер был очень длинным и одиноким, но за хорошей книгой моего хорошего знакомого все было не так плохо. Я сидел, пробуя нарисовать картину кофейной гущей, и тихо смеялся внутри себя, потому что это было краем моего поведения, моей личности. Я поставил все кисти в стакан, прибрался в своей комнате и уже прилег, когда в дверь постучались.

– Я очень сильно любила его, как и Луи, мы очень скучаем, – Джоанне требовалось тяжелое мужское плечо, которого она лишилась, чтобы справиться со всеми трудностями. Она не была надоедливой или неприятной. Она была женщиной, которая потеряла мужа, и я мог ее понять. Я никогда не терял близких мне людей, поэтому, как говорят люди из моего окружения: «Ты не знаешь, что значит умереть внутри по-настоящему», – но я умел сопереживать, или делать вид.

========== deux. ==========

Дни пробегали незаметно, а жить тут становилось все легче и легче. Чаще всего я сидел на заднем дворе, окруженный цветами Джоанны и деревьями, ловил на себе взгляды ее соседок, которые по вечерам приносили мне разные блюда и приглашали на прогулку, но я отказывался, и они ошибочно думали, что я новый парень Джоанны. Я отказывался не потому, что они некрасивы или неприятны мне. Я отказывался потому, что мне этого не нужно, я не стану их хорошей опорой. Я узнал, что Джоанна работает медсестрой, она часто уходит по вечерам из-за ночных смен, а мы с Луи в это время не спали, я слушал его истории, которые были о разных людях или существах. Он громко смеялся и стал позировать мне, перестал меня стесняться.

– Мам! Где моя рубашка?! – Луи носился по дому в поисках Джоанны, нервничал.

– Она ушла, – я стоял в дверном проеме в гостиной, Луи остановился у дивана.

– Почему так рано? – его глаза блеснули.

– Вообще-то, уже почти полдень, – я поправил свои наручные часы и засунул руки в карманы.

– Черт! – он раздраженно разворачивается и выходит на улицу. Я иду за ним.

– Что-то случилось?

– Вы все равно не поймете.

– Расскажи мне.

– Где Дори?

– Она больше не будет приходить.

– Но почему?

– Потому что у нее тоже есть семья, – Джоанна думала, что я буду хорошей нянькой.

– Вы одолжите мне рубашку?

– Зачем?

– Мне надо.

– Они все будут на тебя велики.

– В этом нет ничего страшного.

– Ты расскажешь мне, зачем?

– Да, только вечером.

– Ладно, пойдем.

Я увидел, как его лицо изменилось, как он стал счастливым в один миг. Мы поднялись в мою комнату, я открыл шкаф, Луи стоял сзади меня. Мои рубашки действительно сидели на нем не так, как ему хотелось бы, я помогал ему застегивать пуговицы.

– Как я выгляжу? – я сделал шаг назад и пригляделся. Рукава висели, рубашка прикрывала его колени, она была слишком белой для него. Это изначально было плохой идеей, но я хотел провести с ним время.

– Как сказать… – он грустно на меня посмотрел. – Давай померяем другую.

– Это была последняя, – я оглянулся на рубашки, которые лежали рядом с вешалками на моей кровати. Да, действительно последняя.

– Давай знаешь что, – я подошел к нему и взял его руку, – мы закатаем рукава для начала. – он расслабил ее и позволил мне помочь. Внимательно следил за моими движениями.

– Не думаю, что это поможет…

– Ты еще не видел результата, – я уже закатываю второй рукав. – Видишь? – я снова отошел немного назад и посмотрел на него. – Так намного лучше.

– Разве?

– Иди к зеркалу, – он подошел к тому, что стояло в углу моей комнаты. Наклонил голову.

– Неплохо, – поправил рубашку, наклонил голову в другую сторону.

– Теперь, я думаю, ее надо заправить, – я подошел сзади, наши взгляды встретились в зеркале.

Он медленно приподнял край рубашки и расстегнул пуговицу своих шорт. Поднял руки и ждал, что я сделаю это за него. Я наклонился, осторожно, смотрел ему в глаза. Луи случайно дотронулся до моей щеки ладонью, но не стал ее убирать. Улыбнулся. Этот момент был очень медленным и нежным, я застегнул ширинку шорт мальчика и поправил их, легонько отмахиваясь по его бедрам. Луи повернулся ко мне лицом. Мы долго смотрели друг на друга.

– Спасибо, – он оставляет мягкий поцелуй на моей слегка заросшей щеке.

– Не за что, – шепчу я на его ухо.

– Мне пора, – он оставляет меня с отпечатками ладоней на майке и пальцев на запястьях.

Он ушел, а я долго думал про себя, что же мы делали? Луи как будто хотел этого, как будто он совершенно точно знает, что делает. В моей комнате все еще пахло им, вишней и лилиями. Мне захотелось оставить эти моменты с ним в сердце навсегда, потому что он точно тот, кого я никогда не забуду. Эта неделя у них была настолько необычной для меня и красивой, что мне захотелось жить тут, захотелось поддерживать с ними контакт, как с хорошими друзьями семьи. Люди во Франции привлекательны мне. Я провел день в одиночестве, снова. Но это было приятно, я что-то чиркал в своем блокноте вместе с пижамной рубашкой Луи на своих коленях, которая дарила тепло.

Вечер тянулся достаточно долго, тем более после звонка Джоанны о том, что она вернется только утром. Вечер был удивительно прохладным и я сидел на заднем дворе за столиком с чашкой кофе. Мои брюки были немного испачканы краской и недавно пролитым на меня морсом, кувшин с которым обронил Луи. Я сидел там, рассматривая цветы Джоанны, все еще восхищаясь ими, видел соседку, которая кокетливо со мной заигрывала, помахав рукой. Я помахал ей в ответ, и она смущенно улыбнулась, скрылась за прекрасно плетущейся ипомеей. День близился к концу, я посмотрел на наручные часы и удивился, что Луи все еще нет дома. Я растерялся и не знал, что мне делать, ведь небо уже украшал закат, а мальчика так и не было. Я зашел в дом и позвонил семьям его друзей, номера которых оставила Джоанна, но они все уже были дома, причем давно. И никто из них сегодня не видел Луи.

Я покрылся холодным потом и собрался, чтобы идти на поиски, хотя совсем не знал местности. Я уже вышел из дома вместе с фонарем, но этого, слава богу, не потребовалось. Где-то в начале улицы уже ехал Луи, я видел его темнеющие глаза и испачканную одежду. Он кинул велосипед у калитки и побежал ко мне. Его щеки были мокрыми из-за слез, а волосы клочьями торчали. Он протер нос рукой и обнял меня. Его плач пронзил меня насквозь, а его холодное и трясущееся тело сжало мои легкие. Он прижался лицом к моему животу и продолжал плакать. Я осторожно гладил его по голове, сочащаяся кровь из его брови попадала на мою майку. Видимо, у него заканчивались силы, и я почувствовал это, поэтому взял его на руки и отнес в дом. Его ладони и колени были стерты до крови, его бровь была разбита. Я посадил его на унитаз в ванной и принялся раздевать. Он все еще плакал, старался не делать этого, но у него не получалось. Его тело легко мне поддавалось, поэтому мы быстро справились. Я включил воду, оставив его сидеть в одном нижнем белье, он сложил руки на груди, как будто прятался.

– Ты обещал, что расскажешь, зачем тебе нужна была моя рубашка, – я понимал, что спрашивать у него что-либо будет бессмысленным, потому что он не выглядел так, как будто хотел поделиться.

– Я ее испортил, извините, – его голова была наклонена, а голос совсем охрипшим.

– Ничего страшного, у меня таких миллион, – решил не давить на него сильно.

– Не говорите маме.

– Не скажу, если ты скажешь мне, – он ничего не говорил, только закрыл глаза и сглотнул.

Когда воды стало достаточно, он без моей помощи снял свое белье и залез, немного стесняясь, и это было нормально. Мы сидели так около десяти минут, просто наслаждаясь компанией друг друга, просто я пытался отпечатать его опухшее лицо в крови где-то в извилинах, просто чтобы он был. Его нервные окончания посылали миллионы сигналов в мозг, болевые ощущения рассеивались в местах с открытыми ранами. Он выдохнул тяжело и высунул свои руки из воды.

– Я ему не нравлюсь, – его бедное личико перестало быть умиротворенно спокойным, его глаза зажмурились, чтобы не выпустить ни единой слезинки.

Я обнял его, и он обнял меня мокрыми руками, но это не было некомфортно. Я почувствовал, как он сжимает ткань моей расстегнутой рубашки, как его слезы исследуют его лицо от глаз до подбородка. Его кожа была влажной и очень мягкой на ощупь, и он все еще пах как летний сад. Луи периодически всхлипывал и усиливал свою хватку, но его тело не выдерживало этого. Ему было как-то тяжело, ему было как-то неприятно и неудобно. Спустя еще некоторое время нам было больно отпускать друг друга, но нам пришлось. Я накинул на него полотенце и мы пошли в его комнату. Я одел его и уложил в кровать, но ему не хотелось спать. Его бровь кровоточила, поэтому мне пришлось сходить за аптечкой, но он не хотел этого.

– Расскажите мне об Америке, – я поглаживал пластырь на его брови, смотрел в его красные глаза.

– Она большая и имеет много красивых мест, – его руки лежали под щекой.

– Вы путешествуете по ней? – его голос был приглушенным.

– Нет, меня не очень привлекают эти места.

– Почему?

– Потому что они не живописные. Они не такие, какими я бы хотел их видеть.

– Вам нравится Франция?

– Очень.

– Вы родились в Америке?

– Да.

– Я думал, что у меня никого нет, кроме мамы и папы.

– Я тоже так думал, когда был меньше.

– Когда вы начали рисовать?

– Еще в начальной школе, мои родители поддерживали мое увлечение.

Я поправил его челку, сел на кровать. Луи пытался заснуть, закрыл глаза. Он тяжело дышал и хмурился. Я не знал, куда себя деть, только выключил свет и вернулся к нему. Его тело дрожало снова, а из горла прорывался тихий скулеж, я чувствовал всю его боль на себе. И даже если я не понимал, кому Луи не нравится, почему он был избит, почему он так плачет, я знал, что его детское сердце разбито, но он должен оправиться. Детская боль сильна, но коротка. Он очень не хотел этого, пытался как-то это прекратить, но ему было очень больно. Я ожидал, что он поделится со мной своими страхами, но напрасно. Мы знали друг друга лишь восемь дней, он не обязан рассказывать мне все, что его тревожит.

– Не уходите, мистер Стайлс, – я остановился в коридоре, опустив голову, повернулся в его сторону.

Я вернулся к нему в постель и лег рядом. Он перестал дрожать, но не перестал плакать. Я прижал его к себе сильнее, нам хватало места на его односпальной кровати. Луи прижал свои руки к груди, не двигался, лишь бесшумно плакал и всхлипывал. Это было так необходимо мне, понять его, побыть с ним наедине, показать, что я надежный человек. Луи не был глупым, он был очень умным и прекрасным. Он всегда добивался того, чего хотел. Мы заснули почти одновременно, не меняли свое положение, я только поправил одеяло и поцеловал Луи в лоб. Этот момент был волшебным, эта ночь была обворожительной.

– Лу, откуда у тебя эта рана на лице? – Джоанна разбудила меня где-то в шесть часов утра, как только вернулась. Она вежливо попросила меня покинуть комнату мальчика.

– Упал, вчера, я катался в лесу, – уже было десять, мы завтракали в столовой, Джоанна совсем не спала, но и не выглядела уставшей.

– Правда? И с кем же ты был? – я не встревал в разговор, делал вид, что заинтересованно читаю книгу.

– С Микки и остальными, как обычно.

– Странно, они все сказали мне, что вчера ты с ними не был.

– Врут.

– Ты снова был у Бена?

– Мам.

– Луи, тебе всего лишь двенадцать.

– И что?

– Может, ты подождешь немного?

– Ты не вернешь мне папу.

Он встал слишком резко, ушел быстро, оставив недоеденный бутерброд на столе. Я посмотрел ему вслед, нахмурился, а затем снова уставился в книгу, когда Джоанна встала с места.

– Вы читаете сто третью страницу уже целое утро. У вас какие-то проблемы, мистер Стайлс? – я захлопнул книгу и положил ее на стол.

– Кто такой Бен?

– Мальчик, который нравится Луи.

– Сколько ему?

– Пятнадцать, и он тот еще задира.

– Он как-либо обижает Луи?

– Бьет, наверное, обзывает, я не знаю. Я ни разу его не видела, я только представляю, как он выглядит. Он живет где-то за городом, отдаленно.

– Поэтому вы ничего не можете сделать?

– К сожалению, нет.

– Почему Луи к нему ходит тогда?

– Потому что ему нужна любовь.

Я заметил, как Джоанна смахнула слезу и отвернулась, начала мыть посуду, чтобы отвлечь себя. Я никогда не встречал ничего подобного, да и сильно не разбирался в психологии, но это было отвратительно. Я сидел там, слушая, как посуда ударяется друг о друга, недолго. Я не выдержал. Я не знал, что мне делать. Мысль о том, что какой-то там подросток творит то, что ему хочется, взбудоражила меня. Мне кажется, я даже немного приревновал Луи. Я поднялся наверх, в его комнату, около минуты стоял у запертой двери. Я думал, что я могу его напугать, я думал, что разрушу идиллию в один момент, я думал, что потеряю все за секунду. Я открыл дверь медленно, уже ненадолго остыв. Он сидел на кровати с тем же журналом, который читал неделю назад. Листал его, рассматривал рисунки, слезы периодически капали на гладкие страницы.

– Я не давал разрешения входить, – он сидел с опущенной головой, одна его рука лежала на коленке.

– Я решил войти сам, – подхожу к нему осторожно, подставляю себе стул, что постоянно стоит в его комнате у стены.

– У вас нет такого права.

– У тебя нет права разбивать сердце матери, – Луи начинает моргать чаще, пытается сдержаться.

Он молчал целую минуту, а затем поднял на меня свои глаза, положил журнал рядом и встал на колени, вытягиваясь вперед. Слезы текли вниз, почему-то когда я смотрю на него, мне хочется изобразить этого мальчика на холсте и посвятить ему не одну выставку. Он был живописен. Прям как Франция, он был воплощением Марселя. Человеческой версией моих мечтаний и самых дальних грез. Он выглядел как живой портрет, как пейзаж, где вы можете заметить колыхание волн или услышать шелест листьев. Он поставил руки мне на колени и выгнулся. Я напрягся, сжал скулы, смотрел в его безвинные глаза. Мы долго переглядывались. Я знал, что Луи все понимает, и, возможно, он понимал, кто я такой.

– Так что, даже не поцелуете меня?

Он приблизился первым, дышал мне на лицо, ждал. Он все еще сомневался, до конца ли правильно ли, все-таки, меня понял. Я положил свои ладони на его руки и легко их сжал. Он закрыл глаза и я поцеловал его. Он не старался что-либо сделать, просто поддался, как будто был умелым в этом. Я проник внутрь, исследовал его маленькие (еще, возможно, молочные) зубки, приметил два клыка в нижней челюсти. Я почувствовал вкусарахисовой пасты и сахара, приторный остаток алкоголя, что было странно. Ему нравилось, его руки не были настолько напряжены сейчас. Я подхватил его хрупкое тело, держал в районе ребер. Не знаю почему, но мы не боялись быть замеченными, мы не боялись, что нас застукают. Это могло продолжаться вечность, но в его небольших легких кончился кислород. Мы даже не посмотрели друг другу в глаза, он сразу упал на мое плечо, схватив меня на майку на спине, вдыхал запах моей кожи.

– Луи, все в порядке.

И он ничего не ответил, просто продолжил держать меня, а я продолжал держать его. Мы провалились в свой собственный мир, для нас не существовало ничего, кроме этого момента.

Тем утром мне пришлось оставить его, Джоанна поднималась в комнату, звала меня. Она застукала нас совсем близко друг другу, находящимися буквально в паре сантиметров, только-только разрывая вечные объятия.

Мы с Луи сдружились. Он сопровождал меня везде, почти не гулял с друзьями. У этих детей была небольшая ссора, которую я наблюдал, когда Микки (вроде бы) набросился на Луи с кулаками, выкрикивая оскорбления в сторону того самого Бена. Мы все были в недоумении, я увел оттуда Луи, который был не в состоянии постоять за себя. Но об этом быстро забыли.

Я рисовал только его и прятал рисунки от Джоанны, показав ей всего один, я немного боялся всей этой ситуации. Я рисовал его постоянно счастливым, улыбающимся. Однажды он попросил добавить его на один из моих пейзажей:

– Мне кажется, здесь чего-то не хватает, – он сидел у меня на коленях.

– Чего же? – я еще раз провел кистью по рисунку.

– Меня, – он улыбнулся. Я поцеловал его щеку. Он стал поглаживать мои колени, опустил свои глаза на пол.

Мы замолчали и больше к этому не возвращались.

Семнадцатое утро выдалось очень свежим, дни становились невыносимо горячими, мы были в лесу. Джоанна много работала, в больницу поместили несколько зараженных какой-то болезнью Третьего мира. Солнце было уже достаточно высоко. Луи играл с камнями.

– Я всегда думал, что художники очень неряшливы, постоянно измазаны краской и носят береты, – он кинул один из камушков в меня. Я нес наши вещи.

– Разве?

– Да, – Луи поднял глаза на меня, зажмурился.

– И на кого я тогда похож? – мне было жарко, я снял майку.

– На писателя. Писатели обычно очень аккуратны и точны в своих действиях.

– На самом деле, я работаю над книгой, – Луи снова посмотрел на меня.

– Правда? – он шел впереди.

– Да, – деревья пропускали слишком много света. Я почувствовал увеличивающуюся влажность. – Я работаю над учебником по живописи.

– Боже-е-е-е, – он остановился, я почти в него врезался, – ты такой скучный.

– Просто ты еще недостаточно взрослый.

– П-ф-ф, – он отвернулся от меня, поднял голову. – Мы уже пришли.

Я оглянул место. Здешние называли это озером, но, вообще-то, это был средних размеров пруд. С той стороны, куда мы пришли, находился небольшой пирс, достаточно устойчивый и ровный, из почти новых деревянных досок. Луи скинул с себя одежду, оставив только тканевые белые плавки, прыгнул в воду бомбочкой с этого самого пирса. Если бы я там стоял, то был бы уже мокрый.

– Гарольд, чего же ты ждешь? – его голова показалась из воды, он протер глаза.

– Я пришел сюда не за этим.

– Трус.

Я усмехнулся. Луи снова скрылся под водой, я установил мольберт на пирсе. Захотелось порисовать чем-либо легким, например, акварелью. Которую я, кстати, купил в Париже. Я рисовал быстро, акварель была легка для меня в использовании, мне не требовалось даже делать карандашный набросок. Все было очень спокойно, вокруг пели птицы и вода немного шумела из-за Луи. Я изредка смотрел на него, мальчик выныривал с ракушками в руках, кидал их в камыши неподалеку. Он вышел на противоположный берег и разлегся на траве, где не было деревьев, что могли помешать солнцу. Я очень быстро сделал набросок карандашом, придавая немного объема тенью. Вскоре Луи перевернулся. Я замечал, что ему становилось скучно. Я посмотрел на часы, уже начало десятого. Я размял руки. Он снова запрыгнул в воду, немного поплавал, я видел его. Я с энтузиазмом принялся за рисунок, добавлял динамики цветам. Луи нырнул. Я почти не обратил на него внимания. Я смешивал краску на палитре, еще раз глянул на воду. На гладь воды. Ни одного заметного колебания. Я остановился, положил кисти и палитру на мольберт. Вода все еще была гладкой. Я снял свои часы и штаны.

– Луи?! – я сильно испугался за него. – Луи! – реакция была заторможенной.

Ни одного шороха вокруг – и я прыгнул в воду, опускаясь на самое дно, не имея возможности открыть глаза из-за песка и пыли. Я плыл вперед, пруд был очень глубокий. Я задыхался, выныривал, снова опускался под воду. Он не дышит уже больше минуты, я ускорился. Честно, я начал паниковать из-за этой ситуации, с которой я столкнулся впервые. Обследовав весь пруд, я пытался отдышаться на поверхности, осматривался. Луи не дышит уже больше двух минут, я параллельно рассматривал ближайшие кусты и деревья. У меня не было никакой надежды, я заправил волосы наверх, безысходно протер свои глаза. Внезапно, я почувствовал движение около своих ног, снова опустился под воду. Маленькая ладонь схватила мое предплечье. Мы вынырнули.

– Купился! – он был в порядке.

– Луи, какого черта?! – смеялся. Мне было не смешно. – Господи, да я чуть не умер здесь!

– Гарри, это просто шутка, – он не понимал меня, все еще держал мои предплечья. – Я знал, что ты залезешь в воду только чтобы спасти меня.

– Луи, ты же уже взрослый! Я, о господи.. – я был зол.

Его улыбка сходила на нет, я был весь напряжен, его грудная клетка вздымалась от учащенного дыхания. Мы застряли в самой глубокой точке этого озера. Где-то посередине. Солнце спряталось, поднялся ветер, нам стало холодно. Я смотрел ему в глаза, немного придерживал его на плаву. Рука Луи поползла к моему лицу по моей руке, он погладил меня по подбородку. Медленно, очень медленно. Но я все еще злился, он сократил расстояние между нами, почти прижался ко мне. Луи убрал волосы с моего лба, провел большим пальцем по брови. Я прикрыл глаза, он все еще держался за меня другой рукой. Я подхватил его, и тогда он незамедлительно поцеловал меня. Снова, он снова сделал это, извиняясь, по-детски невинно, я не сопротивлялся, хотя очень хотел. Ветер подул сильнее, мы прижались друг к другу, потому что замерзали. Луи не хотел отпускать меня.

– Прости, я больше так не буду, – его ладонь прижалась к моей груди.

Мы быстро оказались на пирсе, к счастью, Джоанна дала нам полотенца и немного перекусить. Мы сидели укутавшись, свесив ноги в воду. Луи все еще трясся, я пил содовую из стеклянной бутылки. Он смотрел вдаль, я смотрел на него.

– Ты знаешь, я хотел нарисовать тебя, но, кажется, придется закопать тебя под травой, – он повернулся ко мне. Улыбнулся с набитыми щеками, отвернулся.

– Нет, не рисуй меня, мама снова попросит показать рисунок.

– Ты так боишься, что она тебя заметит?

– Нет, – Луи откусывает бутерброд, опускает голову. – Она тебя выгонит.

– Почему? – я не понимал его.

– Она спрашивала меня, чем мы занимаемся, когда ее нет дома. Еще она спросила, не трогаешь ли ты меня.

– В смысле?

– В смысле как плохие дяди трогают маленьких мальчиков, – я замолчал. Луи высунул ноги из воды и отряхнул руки от крошек. – Я ничего не сказал ей. Ты не трогаешь меня, – он ушел переодеваться, а я смотрел в воду. Пустая бутылка отправилась в корзинку. – Гарольд? – я пришел в себя.

– Все нормально.

– Ладно.

Он стоял рядом со мной, когда я стирал карандашный набросок, закрашивая его после. Ему понравился мой пейзаж. Я оделся, солнце снова появилось, но в тени все еще было не так жарко. Луи обнял меня, когда мы ждали, пока высохнет краска. Я придерживал его плечи. Мы возвращались домой не спеша, Луи болтал о мелочах. Его тело было очень загорелым, светлые волосы переливались на солнце, рубашка открыла его живот. Мы решили не говорить Джоанне о неудачной шутке Луи, у нас было приподнятое настроение. Луи сказал, что ему очень нравится ходить на танцы в его городе. Ему нравится Рождество. Пока мы шли, погода сменилась на пасмурную, поднялся небольшой ветер. У дома стояла машина Джоанны, хотя утром она уезжала на работу. Мы удивились. До полудня оставались минуты, мы зашли во двор, услышали голос Джоанны и еще один мужской. Луи резко помрачнел.

– О, Луи, мальчик мой! – мужчина говорил с ужасным акцентом, от которого меня воротило. Как я заметил, Луи тоже.

– Мам? Почему ты не на работе? – он не подходил к ней, стоял возле меня.

– Сюрприз! Я привезла Бартоломью! – Луи не был рад так же, как и она. Мужчина подошел ко мне.

– Бартоломью Валуа, – он протянул мне руку.

– Гарри Стайлс, – я поставил мольберт на землю.

– Ох, какой у вас прекрасный американский акцент, – у Луи вырвался смешок.

– Да, я из Америки. А вы?

– Из Обервилье, рядом с Парижем.

– М, понятно, вы новый парень Джоанны? – Луи спрятался за мной.

– Да, да, вы знаете, удивительная женщина, Джоанна, – та покраснела от смущения, Луи покраснел от злости.

Мы зашли в дом, Бартоломью говорил стихами, я оставался с Луи, потому что тот испытывал ненависть к этому человеку. Джоанна готовила обед. Я прибирался в своей комнате, искал кофту потеплее, Луи сидел на кресле, читал одну из моих книг. Он был раздражен, зол, поэтому я не трогал его. Он не любит отчима, его можно понять. Он не заметил, как я сел за стол, смотрел на него, зарисовывал в своем блокноте. Он очень вдумчиво читал взрослую книгу, пытаясь, наверное, прочитать что-то между строк.

– О чем вообще эта книга? – ему надоело. – Гарольд, не рисуй меня.

– Луи, тебе лучше говорить тише, Бартоломью ходит бесшумно.

– Угх, он меня бесит.

– Я заметил.

– Кто тебя бесит? – Бартоломью появился буквально из воздуха. Серьезно.

– Неважно, – Луи встал с кресла, что было возле двери, подошел ко мне.

– Луи, можно с тобой поговорить?

– Говори, – я мешал им.

– Нет, наедине, пойдем, не мешай мистеру Стайлсу.

– А у меня нет секретов от Гарри. Говори, – он держался уверенно и дерзко. Я не мог смотреть на него, но и не мог смотреть на Барри. Его закрученные усики превращали меня в школьника, смеющегося от любой вещи.

– Луис, пойдем, это семейное.

– Семейное?! С каких пор мы с тобой – семья?!

Я встал, хотел выйти, чтобы не мешать им, Джоанна поднималась по лестнице, вытирая руки кухонным полотенцем. Она зашла в комнату, закидывая его на плечо, подошла к Бартоломью. Я почувствовал, как напряжение Луи разрастается, я видел, как он сжал кулаки.

– Луи, это что такое?! – она не подходила к нему, стояла около Барри, держала его за предплечье. – Перестань так разговаривать со взрослым человеком! – начала кричать.

В моей комнате не хватало воздуха. Я не двигался. Луи тяжело дышал. Бартоломью просто стоял, смотрел на все это без особых эмоций. Мы с ним переглянулись. Не буду лукавить, я хотел прожечь его взглядом, я посмотрел на него осуждающе, он пользовался любовью Джоанны, она всегда становилась на его сторону, судя по всему. В помещении застоялась тишина и плохой воздух, уже теплый. Луи смотрел на мать, наверное, пытаясь до нее достучаться. Мне показалось, они так и не говорили о Бартоломью, просто однажды Джоанна появилась с ним. Луи ревновал.

– Папа умер всего пятьдесят один день назад!

С этими словами он ринулся с места, толкнул Джоанну, выбежал из комнаты. Напряжение так и не спало. Мы услышали, как хлопнула дверь, Бартоломью держал Джоанну за талию, прикрыл глаза. Та, в свою очередь, приложила ко рту полотенце, сдерживала слезы. Я ждал, когда же они покинут эту комнату.

– Поганец, – Барри поправил свои усы, я нахмурился.

– Он срывает нам весь переезд, – по щеке Джоанны текла слеза, она закрыла глаза. – Такой неблагодарный.

Они ушли. Я остался один. Луи нигде не было, он уехал куда-то на велосипеде, а я молился, чтобы он вернулся до заката в нормальном настроении. Я сидел на улице за столиком, солнца все еще не было. К счастью, ветер стих. Бартоломью открыто флиртовал с нашей молоденькой соседкой. Она громко и пискляво хихикала. Я читал книгу, попивал свой кофе, высматривал Луи на горизонте временами.

– Что вы читаете, мистер Стайлс? – Барри присел ко мне.

– «Колыбель для кошки», – я не отрывал глаз от книги.

– Интересно?

– Да, – давал краткие ответы, чтобы он отстал от меня. Но мистер Валуа не понимал намеков.

– А чем вы занимаетесь в Америке? – я не любил такие расспросы, мне уже хватило Джоанны.

– Я преподаватель в университете.

– Американцы, – он сказал это с каким-то отвращением в голосе, прикусив свой язык на звуке [н], невоспитанно выплюнув последние буквы.

Я не любил спорить с людьми, обладающими уровнем интеллекта ниже моего. Поэтому закончил наш диалог на его слове, продолжил читать книгу с полуухмылкой на лице. Джоанна вышла к нам и позвала на обед, когда я вежливо отказался. Бартоломью снова подкрутил свои усики и посмотрел на меня.

– Что вы, Гарри, вам не нравится французская еда? – Барри был обычным среднестатистическим мужчиной.

– Прошу простить, Джоанна, но я не голоден, – я не отрывал глаз от книги. Последние абзацы не остались в моей памяти.

– Пойдем, Бартоломью, там все стынет, – тот встал, нависая надо мной тучей. Барри был с меня ростом, но немного крупнее и тяжелее на вид.

– Я думаю, это неуважение к хозяйке, – я держался. Мало ли что там у этого мужчины происходит в голове.

– Я бы не отказался от чашечки кофе, будь так любезна, – я протянул свою чашку Джоанне, та послушно взяла ее.

– Джоанна! – Бартоломью выбил из ее рук чашку, та упала на траву, оставшийся в ней кофе немного расплескался. – Сколько раз я говорил тебе!

– Мистер Валуа! – я вскочил. Все было неожиданно. – Я не позволю вам так обращаться с женщиной, – я положил книгу на стол, поправил свою рубашку и протянул Джоанне руку. – Пойдем, – я собирался увести ее. Руки раскраснелись.

Бартоломью остался там, стоял как столб, походил на разъяренного быка. Соседи уже выглядывали на нас из-за цветущих кустов и заборов, стоя на дороге, позабыв о своих делах. Что это было, я так и не понял, Джоанна выглядела расстроенной, она ничего не сказала мне. День был тихим. Джоанна была в своей комнате, Бартоломью в гостиной смотрел телевизор, я читал книгу на креслах на крыльце, ждал Луи. Закат начинался раньше, чем должен был, я пролил на себя кофе, поэтому вернулся в дом, чтобы переодеться.

– Вы, американцы, такие заносчивые, – похоже, что Бартоломью услышал, как я проходил мимо. Точно не знаю, но он, по-моему, был нетрезв.

Я не ответил ему. Да, до этого я встречал людей из Европы, которые плохо отзывались об Америке, но я плевал на них. Мне было все равно. Они не оценивали мой талант по достоинству, они просто не умели. Мне не надо было знать, что они думают о нас, о нашей стране, о нашей власти. Моя мать научила меня не обращать внимания на все это. Благо, я и вырос в толерантном обществе, где все вокруг отличались своим умом, и всем было плевать, откуда ты.

– Такие тупые и мелочные. Вам нужны только деньги, – я поднимался в ванную комнату, но все еще его слышал. Но не слушал. – Такие свиньи.

Я намылил пятно на своей рубашке, пошел за другой. Джоанна уже встала, выглядела уставшей. Я попросил ее еще полежать, на что она ответила, что должна готовить ужин. Мне не переубедить ее. Я спускался вниз, застегивая пуговицы, заметил, что Барри уже нет в доме. Я вышел, увидел его, стоящего у перил вместе с моей книгой в руках. Он курил, выдыхал дым с пронзительным кашлем.

– Даже эта книга тупая, – он бросил ее на кресло, где я ее и оставил.

– Если вы не понимаете смысл, это ваши проблемы, – он повернулся ко мне.

– Не обязательно быть умным, чтобы понять, что Америка – это страна, которая рухнет первой.

– Ах, я бы поспорил с вами, – я сел в кресло, снова открыл книгу, – но я, к сожалению, был воспитан культурным человеком.

– Гарри, зачем вы приехали сюда?

– Этот дом теперь мой, я не могу отдохнуть здесь?

– Зачем вы приехали сейчас? – закуривает третью сигарету.

– Джоанна пригласила меня.

Он отвернулся, я не понимал, что конкретно его волнует, что ему не нравится в моем поведении. Еще, я так и не понял, зачем он вообще приехал. Джоанна вышла к нам, позвала на второй обед, все еще выглядела уставшей. Бартоломью стал говорить с ней на французском, думая, что я не пойму его, но, о господи, я знал французский так же хорошо, как и английский. Нелепость ситуации заставляла меня сдерживать смех. Бартоломью спорил с Джоанной обо мне, спрашивал, почему я здесь, если у нее есть он и все в таком духе. И, последняя фраза, вылетевшая из его рта как пуля, полетевшая прямо мне в лоб:

– Bientôt vous dire Louis que j’étais son vrai père? (Скоро ты скажешь Луи, что я его настоящий отец?)

– Comment intéressant de vous entendre dire. (Как интересно слышать это от вас.)

Бартоломью повернул голову в мою сторону, его лицо выражало огненную ярость, я прищурился, смотря в его глаза. Не улыбался, не показывал ничего, кроме аристократичного отвращения к низшему классу. Бартоломью уже было налетел на меня, Джоанна приоткрыла рот, на горизонте появилась знакомая тень, мчащаяся на своем велосипеде так быстро, как только можно было.

– Я дома! – он был таким же, как и в первый день нашей встречи: счастливым и светлым. Он бросил свой велосипед на траве. – Мам, я голоден! – его внутреннее состояние было для меня загадкой.

Луи поднялся по ступеням и прошел мимо нас так, как будто ничего не замечал. Не почувствовал напряжение, не увидел злости в наших лицах. Он прошел мимо, потянув Джоанну за руку, Бартоломью остановился в шаге от меня. Мы решили успокоиться. Мы зашли в дом, дружно сели за стол. Луи сверкал, был ярче солнца. Мы спокойно сидели за столом, не смотрели друг на друга, мальчик с аппетитом опустошал тарелку.

– А мороженое будешь, Лу?

– Да! – Бартоломью потрепал Луи по голове, я зло на него посмотрел.

– Джоанна, достань ему одно.

Луи выбежал из помещения быстро, с мороженым в руке, я проводил его взглядом. Бартоломью неодобрительно посмотрел на меня. Вскоре и я ушел, а тот начал громко говорить с Джоанной обо мне. Эх, как легко не понравиться людям. Я заперся в своей комнате, натянул новый холст. Был относительно вдохновлен на шедевр. Руки болели, я подошел к окну. Луи сидел на дереве вместе со свернутой в трубу газетой, рассматривал окрестности. Джоанна постучалась, я открыл ей дверь и принял кофе с пирогом. Она больше не носила дешевую бижутерию. Или яркую одежду. Больше никаких гламурных босоножек или причесок. Мне стало ее жалко. Я вернулся к окну, где увидел Барри, держащего Луи на руках, пока тот отбивался и смеялся очень громко.

Я закрыл окно и больше к нему не подходил.

========== trois. ==========

Луи игнорировал меня четыре дня. Четыре дня он делал вид, что любит Бартоломью. Я провел четыре дня в одиночестве, от которого уже отвык, с грудой литературы на полу, оставленными на деревянном столе следами от кружки с кофе, с бутылкой второсортного вина и холстом. Мы так и не поняли, куда делся Луи в тот день, почему был такой счастливый, почему поменялся. Почему так крепко спал. Джоанна приболела, но продолжила ходить на работу, задерживаясь там. Барри и Луи были лучшими друзьями, устраивая театральные постановки каждый день.

Я каждое утро и каждый вечер выходил на улицу, наблюдал за всеми, читал книги и пил кофе так, как делал это всегда. Только Джоанна, как казалось, не перестала замечать меня. Изредка болтала со мной по душам. Дни снова стали солнечными, лицо Бартоломью стало темнее от загара. Луи обгорел на солнце, но проводить на улице много времени не перестал. Мы иногда, мимоходом, переглядывались, и я замечал, что он сожалеет. Это было обычное утро, Джоанна уже принесла мне кофе, сегодня она не пошла в больницу. Я стоял в двух шагах от окна, где видел немного выглядывающий из-за дома стол, за которым они завтракали. Я повернул голову влево, посмотрел на небольшую фигурку самолета из дерева. Я сделал ее для Луи, но не знал, как вручить.

– Луи, будь осторожен! – я слышу отчетливый топот и этот противный акцент. Делаю глоток.

– Ладно, Барт! – Луи останавливается у моей двери.

Я ставлю чашку на стол, стою около него, слежу за дверью. Чувствую, как Луи тянется к ручке, затем останавливается, собирается постучаться.

– Луи, чего застрял? – он резко делает шаг в свою комнату, а затем выбегает из нее. Снова топот, последующая тишина и одиночество.

Луи лезет на дерево, вместе с той же трубой из газеты, Бартоломью делает вид, что он преступник. Луи спрыгивает, стреляет из сложенного пальцами пистолета, убегает за дом. Я слышу только его задорный смех и стук в комнату.

– Одну секунду, – я отхожу от окна и достаю руки из карманов брюк. Джоанна зашла в комнату.

– Ох боже, Гарри, вы давно окно открывали? – она сразу подошла к окну, я стоял у двери. – У вас очень душно, как вы спите здесь?

– Не знаю, в Нью-Йорке окна – последнее, о чем я думаю, – она открывает окно полностью, протирает подоконник полотенцем.

– Мы, мы едем в парк аттракционов в Марсель, – смахивает пыль со стола, не задев ни одной вещи. – Хотите с нами? Вы мало бываете на улице, – уголок ее рта дернулся вверх. – Ну же, будет весело, – я не был поклонником таких развлечений, сложив руки на груди думал.

– Ладно, почему бы и нет, – она расцвела.

– Можете собираться.

Обычное утро, подплывающий незаметно полдень, я медленно одевался. Дверь в мою комнату была закрыта, но не была заперта, я сидел на кровати, смотрел в распахнутое окно. Быстрый топот и за ним тихий размеренный шаг, за стенкой послышался мужской голос. Напротив моей двери кипела жизнь, внезапно замершая в считанных миллиметрах от деревянной поверхности.

Послышался неуверенный стук.

– Можете войти, – дверь заскрипела протяжно, Луи открывал ее осторожно.

– Доброе утро, – я встал с кровати и взял свою чашку со стола. – Вы едете с нами?

– Да, – я глотнул кофе вместе с крупицами, – конечно, ни за что такое не пропущу.

Луи улыбнулся, он так и не отпустил дверь, потянул ее за собой уже уверенно и быстро, без характерного скрипа. Я вышел из комнаты минутой позже, когда услышал, как Бартоломью ушел вниз. Я тоже спускался, дома было тихо, Джоанна надевала сережки у зеркала в прихожей.

– Выглядите великолепно, миссис Томлинсон, – она кокетливо посмотрела на меня в отражении зеркала, улыбнулась. Луи очень похож на нее.

– Вы тоже ничего, мистер Стайлс, – я подставил ей свой локоть, она с радостью скрестила со мной руки.

Мы вместе вышли из дома, Барри курил у машины, но когда заметил нас, спешно выкинул сигарету в траву и подошел к ступенькам. Джоанна закрывала дверь ключом, я отпустил ее и прошел мимо Бартоломью. Луи уже сидел в машине, смотрел на нас. Я сел рядом с ним, снимая свою шляпу. Бартоломью вежливо открыл даме дверь с водительской стороны и сам сел справа. Луи посмотрел на меня и улыбнулся.

Мы наконец-то двинулись.

Валуа посматривал на меня через зеркало сбоку, Луи был нетерпелив, поэтому не мог усидеть на месте. Джоанна спокойно вела машину, сильно не торопилась и через каких-то сорок минут мы были в Марселе. Мое сердце трепетало, мы ехали по знакомым мне улицам, я видел столики на тротуарах, за которыми любил сидеть. Мы подъехали к парку, там было много людей, было шумно, везде летали шары. Луи выбежал первым, машина еще была на ходу, совсем медленном, Бартоломью пошел вслед за ним. Я не торопился. Осмотрел место, сидя в машине, затем вышел, внимание мое привлекла огромная вывеска, которая переливалась на солнце. «Добро пожаловать», – гласила она.

– О, мистер Стайлс, давно не виделись, – ко мне подошел мужчина с девочкой двух лет на руках.

– Ох, Циско, я так рад тебя видеть! – я действительно был рад. Его дочка тянула ко мне свои руки. – Привет, Элизабет, – мой друг охотно передал ее мне.

– Давно здесь? – к нам подошла Джоанна, она сильно не торопилась в парк.

– Мы только в парк, я сейчас живу в Аллоше, – я передал ребенка в руки отца.

– Ох, это твоя дама? – Циско снял шляпу, Джоанна кивнула головой.

– О, нет, что ты, это жена моего умершего дяди, – Элизабет начала скулить, мой друг уложил ее на плечо.

– Она очень устала, мы были у врача сегодня, – он похлопывает ее по спине. – Нам пора, увидимся еще!

– Конечно, Циско! – Джоанна берет меня за локоть.

– Какой приятный молодой человек, – мы идем к вывеске, Луи и Барри потерялись в толпе.

– Ребенок отнимает у него слишком много времени, – она не собиралась отпускать меня.

– А что с его женой?

– Умерла при родах, – на этом мы закончили, гуляли по парку, осматриваясь, ища знакомые лица.

Люди улыбались мне, наверное, вспоминали, что когда-то мы встречались, а я тосковал. По этому месту, по этому складу жизни, по этим громким улицам. Мы заметили Луи у очень быстрой карусели, Бартоломью уже сидел на своем месте. Мы присели на лавочку в теньке.

– Чего же вы не катаетесь, Гарри? – Джоанна поправила свои бусы.

– Не люблю я такие развлечения, – играла музыка, мимо нас пронеслись девушки на роликах. – Луи выглядит счастливым.

– Он уезжает завтра, – она пробормотала эти слова, как будто боялась, что я услышу.

– Вы доверяете Бартоломью? – мы смотрели на лицо Луи, сияющее от адреналина, кружащееся в смехе.

– Мне было двадцать семь, когда мы с твоим дядей задумались о детях. Ничего не выходило, поэтому он отправил меня на отдых в Париж. Барт торговал фруктами на рынке. Он сделал мне большую скидку, потому что я ему понравилась. У нас закрутился роман. Я приехала обратно уже беременной.

– Ох, женщины, – я все еще не отрывал глаз от Луи. – Барри ведет себя очень озлобленно.

– Иногда, да, я согласна, но он хороший человек.

Я ничего ей не ответил. Мне должно быть все равно на чужую личную жизнь, на чужих любовников. Луи бегал по парку, не зная, что попробовать первым, Барт ходил за ним по пятам, изображал хорошего отца. Средний из него актер, если быть предельно честным. Мы с Джоанной все там же сидели, купили себе мороженого и прошлись по парку, молодые девушки и парни предлагали нам сыграть в лотерею, испытать судьбу, покрутить колесо фортуны. Джоанна решила, что собьет пять банок за раз. За это ей предлагался медвежонок. Она решила попробовать.

– Джо, ну же, я верю в вас, – я стоял рядом, будучи совершенно неуверенным в ее победе. Она сбила три банки подряд, без какой-либо подготовки.

– Два патрона – две банки, – проговорил мужчина, что держал медвежонка, дразнил им Джоанну. Вокруг столпились люди.

– Тише, – произнесла она, прицелившись. Я все еще сомневался.

– И игрушка ваша! – она сбила эти банки этими легкими патронами, забрала свою сумочку у меня, взамен вручила медведя.

– Джоанна? – я остался с кучей вопросов.

– Мой папа учил меня стрелять, когда я была маленькой.

Мы провели здесь около трех часов, Луи все еще радовался жизни и бегал вокруг. Четкие линии молодого тела просвечивались через тонкую ткань рубашки, его ладони часто трогали Бартоломью. Энергия заполнила воздух в пределах парка, Луи крутился как волчок, он подбежал к нам.

– Откуда у вас медведь? – он запыхался, отрывочно дышал, Джоанна прижала его к себе и гладила по голове.

– Твоя мама заслуженно отстреляла его, – отвечаю ему я, к нам подтягивается Барри, держащийся за сердце. Вся его рубашка насквозь промокла.

– Ох, Барт, что с тобой? – Джоанна бросает Луи, подбегает к умирающему мужчине.

– Да так, жмет сердце, – Луи грустно на меня посмотрел.

– Я хочу мороженое, – он протянул свою руку. Джоанна стояла у скорчившегося Барри.

– Джо, там через дорогу есть аптека, – она подняла на меня глаза. – Я могу присмотреть за Луи, тем более, фармацевт может оказать помощь.

– Да, ладно, мы скоро вернемся, – Барри выгнулся, Джоанна придерживала его. – Лу, мальчик мой, веди себя хорошо.

– Хорошо, мам, – они стали медленно двигаться к выходу. Луи снова посмотрел на меня. – Пойдем за мороженым?

– Пойдем, Луи.

Надо сказать, Луи не отделался одним мороженым. Он захотел вафлю в шоколаде и сладкую вату. Я не был против. Мы сидели на лавочке, я держал этого медведя, Луи облизывал свои пальцы. Он был такой, такой, боже.

Такой прекрасныйкрасивыйизумительный. Он облизывал свои руки нарочно, я сначала сделал ему замечание, а он просто продолжил, посматривал на меня, пытался соблазнить, наверное. Мы сидели только вдвоем, фоном играла музыка и проносился детский смех, я смотрел на него прищурившись. Его рубашка была заправлена в шорты из брючной ткани темно-серого цвета, подтяжки держали их на худощавом теле. Джоанна с Бартоломью где-то задержались, солнце стало опускаться.

– Я хочу на ту карусель, – он указал пальцем на большие качели, катавшие людей по кругу.

– Надо подождать твою маму, – он, растопырив пальцы, держал руки на уровне груди. – И тебе надо умыться, боже, Луи, – я улыбнулся, когда заметил шоколад на уголках его рта. – Ты такой ребенок, – протянул ему платок из кармана брюк.

– Спасибо, – его руки все еще были липкими, но Луи не думал о них.

Мы встали, он потащил меня своими грязными руками к карусели. Он очень долго стоял у нее, смотрел на меня огромными глазами, полными мольбы. Люди должны были сидеть попарно там, и до четырнадцати лет детей самих не пускали. Я использовал этот аргумент, чтобы подождать Джоанну и Барри, но Луи не хотел даже слушать. Его лицо выражало ненависть ко мне, он опустил голову, озлобленно напрягаясь. С этого момента для меня все замерло, кроме него. Растрепанные волосы, кристально чистый белый ворот рубашки, темные побитые коленки. К нам подошла Джоанна и забрала медведя, я не заметил ее. Я протянул деньги на билет кассиру. Луи схватил два билета и потащил меня к карусели. Мы сели, нас пристегнули. Луи уже был встревожен, ожидал нашего подъема. В память врезался момент, как нас подняли в воздух, Луи схватил меня за руку, улыбался. Он смеялся, мы закружились, нас отнесло немного влево от центра. Я ничего не чувствовал, кроме жизни. Кроме настоящей и красивой жизни, Марсель кружился перед глазами, солнце уже было достаточно низко. Луи поцеловал меня в щеку и прошептал быстрое «спасибо, Гарри». Мы стали кружиться медленнее.

И помню я только дорогу домой и картинный закат, вылившийся красками в моем небольшом альбоме, красное лицо Бартоломью и бледное лицо Джоанны. Луи с аппетитом поел, я ужинал вместе с ним, Барри отдыхал в спальне. Джоанна сообщила, что у него поднялось давление. Поздно вечером они стали собирать вещи. Я стоял в дверном проеме вместе с чашкой кофе. Луи выглядел грустным. Он не хотел принимать в этом участия. Он сидел за своим столом и с печалью следил за своей матерью. Уже было поздно, Джоанна заставила Луи принять ванную, в нем пропала жизнь.

Я не спал. Я не мог уснуть, понимая, что этот мальчик исчезнет из моей жизни. Возможно, навсегда. Ночи были светлыми, негрубыми светлыми, луна бросала голубое свечение в мою комнату. Я как всегда стоял у окна, замечая, как гаснет последний огонек в доме напротив. Я вспоминал, как проводил ночи в Нью-Йорке, я не скучал по этому месту. Дверь в мою комнату была приоткрыта, на ночь я не любил закрываться. Было уже около двух часов утра, я сидел на кресле, рядом стояла лампа, которую я включил, чтобы почитать книгу. Пришлось надеть очки. Я услышал движение в комнате Луи, но счел их за простое желание мозга уснуть. Шаги становились громче. Я боялся, что разбудил кого-то. Небольшая рука потянулась к ручке, дверь толкнулась внутрь. Луи закрыл ее за собой.

– Я не могу уснуть, – глаза глубокого темного оттенка синего блеснули.

– Что случилось? – его нижняя губа подалась вперед, подбородок напрягся.

– Я не хочу уезжать, Гарри, – из глаз капнули первые слезы, Луи бросился ко мне на руки.

Всхлипы, бившие в такт и в сердце, издавались в пустой комнате, я щелкнул выключатель лампы. Луи съежился у меня на руках, поджал ноги, спрятал половину лица в груди. Его слезы капали, я держал его крепко, его тело было холодным. Минуты длились вечность, я поцеловал его в макушку и погладил по голове. Я поднял глаза на самолет, который стоял на шкафу. Луну прикрыли облака, в комнате стало темно, я все еще мог разглядеть плачущее лицо Луи. Всхлипы стали еле слышными, он протер тыльной стороной кисти глаза, снова лег на меня. Слезы перестали капать, но его грусть не прошла.

– Я не хочу уезжать, – снова произнес он сквозь усталость. Не поднимал на меня глаза.

– Я знаю, Луи, – он игрался с ремешком моего халата.

– Можно поспать с тобой?

– Конечно.

Я отнес его на кровать, лег рядом. Нам вполне хватало одной подушки. Луи сложил руки под щекой, его глаза все еще слезились. Я смотрел на его лицо, он изо всех сил старался уснуть, но ничего не получалось. Луи еще не уехал, но я уже скучал по нему. Я придвинулся, обнял его за плечи, он снова издал протяжный всхлип, обхватил мою шею мертвой хваткой. Он снова плакал. Я пытался подарить ему свое тепло, свою заботу и любовь. Луи притих спустя несколько минут, кажется, уснул. Я не отпускал его, держал хрупкое тело руками, гладил по спине. Та ночь просто въелась в мой мозг, и я не знаю, как описать то, что я чувствовал. Луи влюбил меня в себя? Определенно. Невинное обаяние и детское желание познавать мир взяли меня в тиски.

Но вместе с этой ночью, в моей памяти осталось и это болезненное утро.

Проснулся я уже без Луи, от криков Бартоломью, какой-то оживленной спешки в доме. Место на кровати, где спал Луи, еще было теплым, я буквально выбежал из комнаты. Внизу лестницы на чемодане сидел он, Джоанна протянула ему леденец, пытаясь оживить мальчика. Я почистил зубы и спустился на кухню.

– Мистер Стайлс, как спалось? – я стоял у чайника, выглядывая Луи, Джоанна крутилась рядом.

– Нормально, не мог заснуть долго, эта карусель перед глазами, – в дом зашел Барри.

– Поедете с нами?

– Нет, что вы, не хочу портить прощание, – Луи зашел на кухню. Он выглядел озлобленным на весь мир.

– Что хочешь, солнце мое? – Джоанна старалась изо всех сил развеселить Луи.

– Я только попью воды, – он посмотрел на меня. Я отвернулся, наливая кипяток в чашку.

Я сидел в своей комнате с завесой пара от кофе, смотрел на фигурку самолета, что стоял на столе. Я покрасил его и сделал максимально реалистичным. Я не знал, как вручить его и что сказать, но он прекрасно подходил как прощальный подарок.

Они уже складывали чемоданы в багажник, Валуа тоже не был рад, что ему спихивают ребенка, как я заметил по его выражению лица, по очевидно недовольному выражению лица. Я вышел на улицу. Начал идти к машине, Бартоломью вежливо пожал мне руку. Я смотрел на Луи, занявшего свое место. Джоанна копошилась в доме, боялась, что забыла дать что-то своему сыну. Тот смотрел на меня несколько очень долгих секунд, а затем сорвался и вышел из машины. Мы немного постояли напротив друг друга, я упал на колени, Луи схватился за меня, обнял очень крепко. Я обнял его в ответ, мы стояли долгую минуту вот так.

– Не забывай меня, Гарольд.

– Никогда, – я вдохнул поглубже аромат вишни и лилий, Джоанна вышла на улицу.

Я отдал Луи самолет, его ярко-голубые, лазурные глаза снова блеснули, но я заметил в них радость, а не печаль.

– Прощайте, – слезы снова показались на его лице.

– Я вернусь за тобой, – мы сохраняли дистанцию.

Луи сел в машину вместе с Джоанной, повернулся назад. Они отъехали, Бартоломью смотрел на меня через открытое окно, Луи держал в руке самолет, мы следили друг за другом сквозь заднее стекло. Машина скрылась за горизонтом, я стоял на улице еще несколько долгих минут.

Я думал, что на этом закончится мое увлекательное знакомство с новым миром.

В тот же день, не дождавшись Джоанны, я уехал в Марсель к своему другу, потому что не знал, что делать дальше.

– Ох, Гарри, приятно снова тебя видеть, – Циско держал свою дочь на руках. Она бормотала что-то на французском.

– Я поживу у тебя немного, Аллош не мое место, – я зашел в дом вместе с небольшим чемоданом. Я оставил много вещей в том доме.

– Конечно, мы с радостью примем тебя, – Элизабет была очень уставшей.

Я любил Циско, любил его гостеприимность и непоколебимый дух, он сразу принялся за воспитание дочери в одиночку, не принимая помощи. Их домик был очень уютным, тем более здесь всегда была комната для меня, я помню, как помогал им с ремонтом детской, когда его жена была беременна. Женщина была невообразимой красоты, тонкий стан ее радовал глаз, хозяйственность не мешала ей быть очень обаятельной и посещать светские мероприятия. Жаль, она не знала английского, переехала в Марсель из Испании. Ее портрет, нарисованный мной, все еще висит в их гостиной.

Вечер медленно приблизился, мы оставили ребенка с няней, которую Циско хорошо знал, сами отправились в паб. Нам давно хотелось посидеть вот так, за стаканом виски, хотелось просто расслабиться. Циско говорил, как он любит дочь, сколько он отдает ей, сколько получает взамен. Я любил детей, но я не понимал, как кому-то захочется добровольно взяться за их воспитание. Вырастить человека, полноценного, адаптированного под общественные рамки, вырастить эту самую единицу человечества. Дети, они требовательные и привередливые, они не всегда понимают, что делают что-то неверно, они растут. Циско сказал мне, что я ничего не смыслю в семейной жизни, и сказал он это так, как будто я много потерял. А я знал, что я не должен зацикливаться на семейном благополучии, мне нравится моя работа и мое увлечение. Мне нравится то, что делаю, хоть иногда я устаю, или мне все быстро надоедает.

Алкоголь заставил мой мозг чувствовать себя в черепной коробке словно в карцере, я не заметил, как мы под шумок истощали запасы заведения, пили уже третью бутылку. Обычно я строго себя контролирую, но сегодня что-то пошло не так. Или я хотел, чтобы это что-то шло не так. Мы с Циско добирались домой пешком, с двумя дамами, укутанными лисичьими шубками, под их заводной смех и завесу дыма. Я уже было потянулся к сигарам, но что-то мелькнуло перед глазами, меня переклинило. В дом Циско этих женщин я не пустил, под плач Элизабет мы с ними распрощались, как и с няней. Я сел на пуф у двери и начал разуваться. Бетти требовала внимание отца, но тот еле держался на ногах.

– Что с ней? – я был удивлен, что нашел силы говорить.

– У нее режутся зубы, передние мы еще как-то пережили, но эти… – он качал дочь на руках, она все продолжала плакать.

– Ей надо немного помассировать десны, только очень аккуратно, – я попытался встать. Если бы это был не Циско, мне было бы стыдно. Но об этом никто, кроме него, не узнает.

– Я своими пальцами делать этого не буду.

– Я тоже, – я сделал несколько шагов к ним. – Няня уже ушла? Надо было не отпускать ее так рано. У нее тонкие аккуратные пальцы, она бы справилась.

– Ты должен попробовать.

– Я? – девочка не могла сомкнуть зубы, лежала на руках отца с приоткрытым ртом. – Ты что, я очень пьян, еще задену ей что-нибудь, – я снял пиджак, закинул его на плечо. – Ты давал ей болеутоляющее? – уходил, не дождавшись ответа.

– Ей нельзя давать болеутоляющее, Гарри.

Я забыл, как уснул, но помню, что проснулся рядом с Элизабет, которая закинула на меня свои ножки и, весело дергая ими, отбивала мне ребра. Вместе с девочкой на руках, я спустился на кухню, дом был пустой. В записке, что оставил Циско, было сказано, что он уехал по делам в соседний город, я, если сам того пожелаю, могу вызвать на дом няню, деньги в тумбочке с наклейкой. Я огляделся. Вот и тумбочка с наклейкой, вот и свежие купюры.

– Бетти, ты завтракала? – я все еще спал, мало что соображал. Девочка помахала головой. Кажется, ее зубы больше не болели. – Нет? А будешь что-нибудь? – я открыл холодильник, проверил шкафчики. Здесь не было ничего здорового и достаточно сытного. – Не будешь? – она прикрыла ротик руками, снова помахала головой. – А животик не болит? – снова отмашка. – А скажешь что-нибудь?

– Дядя, – она ткнула в меня пальцем, я заметил, что спал в майке и брюках.

– Дяде надо принять ванну. Ты посидишь немного одна?

Она кивнула, я оставил ее в ее комнате с игрушками. Быстро стер с себя грязь, остатки алкоголя, вышедшего вместе с потом, переоделся. День был сказочно прекрасным и насыщенным солнцем, мы отправились в город за покупками. Надо научить Циско ухаживать за дочерью. В аптеке мне посоветовали детскую мазь для десен, Бетти вела себя хорошо. Была очень спокойной. Когда мыпришли домой, она была уж очень голодной, поэтому съела огромное яблоко, сквозь боль и красные глаза, а затем уснула. Я старался намазать ей десны, но мои большие пальцы с этим не справлялись и я решил оставить это дело на потом. Я читал книгу на улице, наслаждался солнцем, отвлекался всеми возможными способами. Здесь соседи не были такими приветливыми и красивыми, как у Джоанны, они все смотрели на меня, как на коренного американца, попивающего кофе, они считали, что я строю из себя интеллигента, потому что «американцы не могут быть такими умными», «вы уверены, что коренной американец?» и тому подобное. Но только здесь, в самом городе люди были приятные и очень свежие, узнавали меня, здоровались, расплывались в улыбке. От книги и размышлений меня оторвал дикий плач, даже не плач, а рев. Элизабет проснулась от зубной боли.

– Тише, только не плачь, – я безуспешно пытался втиснуть палец в ее напряженный рот. Она вырывалась, била меня ногами. – Элизабет, я только помогу твоим зубкам, – она меня не слушала. Дети – это тяжело. Я буквально сжал ее своей рукой, ноги зажал бедрами. – Тише, тише, я помогу тебе, не бойся, – как будто говорил не с человеком. Она продолжала сопротивляться. Мазь частично была на деснах. – Будь хорошей девочкой, Элизабет, – она укусила меня за палец. Передние зубки были уж очень острыми. Я стерпел. – Тихо, уже все, все, я тебя отпускаю, – вынимаю свой окровавленный палец.

Мазь щипала мне рану, Бетти вроде выглядела довольной. Через полчаса у девочки разыгрался аппетит, а боль отступила, поэтому она хлопала по своему животику ладошками.

– Серьезно, Элизабет? Моего пальца было мало? – она просто стояла и улыбалась.

Элизабет набралась сил, начала бегать по кухне, изредка ударяя меня своей куклой по коленным суставам, мои ноги подкашивались.

Я сидел вместе с ней на заднем дворике, девочка совсем не скучала по папе, дергала меня поиграть с ней. Мяч покатился к забору, я сел на траву, потому что устал, болела голова. Элизабет не понравилось, что я расселся. Она мычала что-то, заставляла меня подняться. Мы еще немного поиграли, я был измотан, день близился к смысловому его завершению. В саду кроме травы и одной скучной груши не было совсем ничего, поэтому я, взяв девочку на руки, пошел вниз по улице, любуясь красками цветов соседей. Она медленно засыпала, опрокинула голову на мое плечо, ручки болтались, я мягко похлопал ее по спине, увидел мутный свет фар и подъезжающую машину Циско. Теплый вечер на улице, под тихую классику, теперь уже с кофе и круассанами мы провели медленно, неторопливо, Циско не переставал благодарить меня. Элизабет крепко спала в детской, мы ближе к одиннадцати перебрались в дом, разговаривали о планах на будущем.

– Vous dites que son nom était Louis? (Ты говоришь, его звали Луи?)

– Oui, Louis, beau nom français. (Да, Луи, прекрасное французское имя.)

– Louis, huh, simple garçon de la banlieue? (Луи, хм, простой мальчик из предместья?)

– Oui, juste un garçon de la banlieue. (Да, просто мальчик из предместья.)

Следующим утром я покинул Марсель. Вернулся в Аллош, все еще не знал, что делать. Хотелось вернуться в Америку, читать книги и пить кофе. Джоанна приветливо приняла мое отсутствие. Она стала выглядеть хуже. Больше о моем возвращении сказать нельзя было. Дни стали серыми, Луи не заполнял пустоту, было одиноко, я очень быстро отвык от одиночества.

Последующие дни, вплоть до самого возвращения в Америку, я помнил лишь в виде серых картинок.

========== quatre. ==========

Я вспоминал наше с Джоанной свидание, ее поведение, ее манеру говорить. Она выглядела точно как те дамы из женских сериалов с длинными, тонкими сигарами, в мягких шелках или полушубках. Сегодня она замотала свои волосы платком, скромно оделась, не могла встать с дивана. Она медленно умирала и держала это секрет в себе, потому что хотела лучшего будущего для сына. Комната Луи была пустой.

– Я умираю, Гарри.

Привезенная из-за моря неизвестная болезнь очень медленно разрушала организм Джоанны, съедая ее изнутри. Она заразилась от одного из больных, когда делала ему укол. В больнице помогать ей не собираются, так как они ничего не знают об этом вирусе, об этой смертельной заразе. Джоанне дали всего месяц, но ее состояние ухудшается куда быстрее. Через день она уже не смогла встать с кровати, я заботливо помог ей справиться с водными процедурами. В тот день она уже не ела. Следующее утро она провела с Дори, не имея возможности говорить. Только шептать, совсем неразборчиво. Я думал о том, как мог бросить ее одну. Я съездил в больницу. Все, что могли предложить они: инвалидное кресло и зарплату на неделю раньше. Мир чертовски несправедлив. Дори пришлось спать вместе с Джоанной, ведь та задыхалась во сне и давилась собственными внутренностями. Я был очень огорчен таким раскладом вещей, выпивал по полбутылки вина каждый день. Проводил время в комнате Луи. Спал на его кровати. Временами заглядывал в комнату Джоанны. Утренняя почта пришла вовремя.

– Мистер Стайлс, вам конверт, – Дори протянула письмо. Я взял его, открывал на кухне.

Запахло вишней, цветущими лилиями. На конверте было указано имя Луи.

«Гарри, Гарри, Гарри…

Мой почерк может быть тебе не понятен, или мои ошибки будут уничтожать твои глаза, но я пишу это письмо. Сидя в своей новой комнате в квартире, посреди этого огромного Парижа. Мы только что приехали. Бартоломью очень угрюмый и злой. Слава богу, в моей двери есть щеколда. И я начинаю это письмо вот так, потому что это первое, что пришло мне в голову и переписывать его я не собираюсь. На самом деле, я засыпаю, у нас уже довольно поздно, и может быть я допишу письмо завтра. А может вообще не допишу. А может разорву его на кусочки прямо сейчас. Я не знаю, что и сказать тебе. Просто хочу, чтобы ты знал, что я помню тебя. И я скучаю. И я люблю тебя. Только не давай это письмо маме. Я позвоню ей. Но тебе я хочу отправить письмо. Потому что это романтично. И еще я хочу, чтобы ты знал, что я не люблю Бена. Он черствый, очень агрессивный и неприятный. Я люблю только тебя. И я надеюсь, что ты любишь меня тоже. Не уезжай в Америку. Я вырасту и выйду за тебя замуж. А еще я хочу, чтобы ты рисовал только меня. Не рисуй никого другого. Я люблю тебя.

PS. Я забыл поздороваться.

PРS. Где-то на бумаге могут быть жирные пятна.

Искренне твой Луи»

Я спрятал письмо в карман. В тот день я не пил, я сидел в комнате Джоанны. За окном пошел дождь. Она выглядела как лишенная жизни кукла. Минуты тянулись, она спала, я вернулся сюда неделю назад. Дори собирала белье с веревок на улице, ведь его мог снова намочить дождь. Капли барабанили по крыше, радио затрещало помехами. В спальне горела всего одна лампа, Дори кормила Джоанну ужином, жидким крем-супом, потому что та не могла проглатывать твердую пищу. Доктора приходили каждый вечер, что-то делали, меряли. Ничего хорошего или плохого не говорили, посоветовали Дори сходить в церковь и надеяться на Бога.

– Поберегите Луи, мистер Стайлс.

Утро девятнадцатого июля стало для нее последним.

Через четыре часа после того, как скорая забрала тело Джоанны, они вернули ее обратно. В городской больнице нет изолированного места для зараженного трупа. Когда я попытался объяснить, что у нас даже не заказан гроб или отсутствует выкопанная яма на кладбище, они не совсем вежливо пояснили, что хоронить Джоанну тоже нельзя: вирус может заразить землю. Они помогли нам перевезти ее тело в крематорий. Спустя время я стоял в гостиной перед погребальной урной с прахом Джоанны.

Все для этой женщины закончилось слишком быстро.

Я не сообщил об этом ни Луи, ни Барри, но на мои просьбы в больнице не говорить им об этом, они лишь помотали головой и сказали, что родственники обязаны быть уведомлены. Не знаю, как отреагировал Луи или Барри, телефон на стене в кухне разрывался, трезвонил так, что было слышно в Марселе, но я не брал трубку. Сад Джоанны вял, на глазах цветы превращались в палки, торчащие из земли. Я выпил последнюю чашку кофе в Аллоше, первым же поездом из Марселя поеду в Париж.

Мой мозг был пуст, мое сердце было разбито, мое тело не хотело двигаться. Это то, как я чувствовал себя. Кто знал, что это лето станет таким особенным. Рано утром я уже был в Париже, сидел в такси с конвертом, где был указан обратный адрес новой квартиры Джоанны. Придерживая свою шляпу, я посмотрел вверх, на крышу дома, пробежал по окнам вниз. Здесь всего пять этажей, вход с внутренней стороны улицы, широкие лестницы. Я поднимаюсь на третий этаж, в восьмую квартиру. Стою у двери пару секунд, затем мягко стучусь. Бартоломью открыл мне, понурое темное лицо не поднялось на меня. Я поздоровался. За мной закрыли дверь, он ушел на кухню.

– Где Луи? – мне не хотелось показывать свои эмоции этому человеку.

– В своей комнате, – он отмахнулся, – на двери висит рисунок.

Я прошел в гостиную, оставил свой чемодан и обувь здесь. Квартира была большой и очень светлой, красивой. В коробках все еще лежали различного рода вещи, к которым поленились притронуться. Под рукой я держал небольшую коробку с обмотанной целлофаном и клейкой лентой погребальной урной. Дверь с рисунком была заперта. В письме Луи упомянул, что у него в комнату есть замок. Я постучался, затем последовала тишина.

– Луи, открой, пожалуйста, дверь, – никакого движения в комнате, не слышно даже шороха, наручные часы показали 6:53. – Луи, милый, открой дверь, – совсем ничего, как будто мальчика не было в комнате. – Луи? Я знаю, что ты не спишь, – я снова постучался. Мягко, очень мягко. – Луи, пожалуйста, или я уеду сейчас же, – давить на него было не самым верным в моей ситуации, но наконец-то на мои слова отреагировали.

Замок щелкнул, на ручку несильно надавили, дверь потянули на себя медленно, Луи стоял в ярком свете утреннего солнца в светлой пижаме, с большими мешками под глазами. Он не посмотрел на меня, сразу спрятался в ткань моего пиджака, обнял за талию, я опустил голову, чтобы посмотреть на него. Редкие всхлипы с икотой, Луи прокашлялся, усилил хватку, напрягся. Мы сделали по небольшому шажку друг от друга, я поставил коробку на стол, Луи стоял в начале комнаты, протирая глаза длинными рукавами спальной рубашки. Он посмотрел на меня, его глаза были очень красными.

– Как тебе Париж, Луи? – я остался у стола, мальчик только закрыл дверь на щеколду.

– Плохо, – он выдохнул, голос задрожал. – Я не спал всю ночь, так что… – взялся за свои локти, сжал пальцы сильно. – Что в коробке? – держался слишком спокойно.

– Там, – я взглянул на него. Опустевший взгляд, мимолетное желание упасть, – там прах твоей матери. Ее не разрешили хоронить.

– Папа тоже в вазе. Это было его желанием, – завивавшаяся челка спадала на левый глаз.

– Иди сюда, – я распахнул руки для объятий, Луи подошел с изменяющимся лицом, кривившимся в эмоциях.

Я взял его на руки, поцеловал в лоб, он лег на мое плечо, обхватил шею. Мой пиджак быстро впитывал его слезы, я стал носить Луи по комнате, успокаивая легким пением неразборчивых строк. Париж нежился в солнечных лучах, на улице вовсю играла жизнь. Мы провели длительное время в его кровати до десяти часов, Бартоломью ушел еще в начале восьмого.

– Ты вернешься в Америку? – нам всегда хватало пространства в одноместной кровати.

– Да, Луи, там мой дом, – он опустил голову, мялся. – Я не уеду сегодня или завтра. Но я все равно буду должен вернуться.

– Я думал, что ты не бросишь меня, – я взял его ладонь в свою руку, целовал пальцы.

– Я не брошу тебя, – его детский взгляд на вещи меня смешил.

– Ты бросишь меня.

– Мы придумаем что-нибудь, – я поцеловал его нос, он поднял голову.

Выдержка в пять секунд – и он цепляется за мои губы, я кладу ладонь на его лицо, Луи не хочет прекращать. Через еще пару секунд мы вынужденно оторвались, посмотрели друг другу в глаза, Луи улыбнулся. Я оставил несколько поцелуев на его лице, встал, он посветлел. Его краткий взгляд на коробку на столе привел его в чувства, он встал за мной. Их квартира была красивой, было видно, что ремонт делался со вкусом, помещения копировали точь-в-точь картинки из модных журналов и каталогов мебели. Но копировали без бешеного фанатизма, с понятием стиля и меры. Мне нравилось. Мальчик проводил меня на их просторную кухню с балконом, куда мы вышли, откуда открывался вид на Париж, на соседние дома, богатые окна, лавочки с цветами.

– Позавтракаем в том кафе? – Луи держался за перила, жмурился от яркого солнца.

– Нет, – он окинул взглядом место, о котором говорил я, повернулся ко мне. – Не хочу выходить на улицу, – опустил перила, вышел на кухню.

– Ладно, – я последовал за ним.

Мы завтракали медленно, Луи сидел расслабленно, засмотрелся на мультфильмы, что шли в это время, смеялся. Я не мог оторвать от него глаз, намазывал на хлеб масло, кофе прочистил мое горло. Барри не было уже довольно долго, Луи переоделся и умылся, распаковал урну, поставил ее в своей комнате, но не стал грустить. Он, улыбаясь, затащил мой чемодан в одну из спален, которых, к слову, в квартире было четыре, плюс еще гостиная, достаточно вместительная, но, к сожалению, проходная. Джоанна и Барри планировали еще ребенка, насколько я понял, в одной комнате отсутствовал ремонт. Я стал помогать Луи раскладывать вещи, которые одиноко валялись в коробках, мы открыли везде окна и поставили одну из пластин Бартоломью. Музыка была веселая и задорная. Я не знал, насколько останусь в Париже, но мне не хотелось уезжать. Совсем.

– Луи, мальчик мой, я дома! – пьяный Барри ввалился в квартиру с протяжным стоном. Я растерялся. – Луис! – Барри упал в прихожей.

– Иди в свою комнату, – сказал я мальчику, сам пошел к распластавшемуся на деревянном полу человеку.

– Не трогай меня! – он был агрессивен, но слаб, я подхватил его, уложил руку на шею. – Ты убил мою женщину! – его слова были неуместными и сумбурными. – Я убью тебя! – я молился, что он не напугал Луи. Пьяные люди не были мне приятны. Я затащил его кое-как в спальню, уместил на кровать. Я ушел, закрыл дверь.

Мужчина еще что-то пытался высказать, но я плохо слышал его, не понимал, что он пытается донести. Я зашел в комнату Луи, он сидел на кровати вместе с погребальной урной, держал ее крепко, не плакал, но все равно выглядел грустным. Я не решался подходить к нему, но и выйти из комнаты, оставить его одного будет чем-то совершенно неприличным. Поэтому я стоял у двери, облокотившись, слушал лишь дыхание этого мальчика, четкое, правильное, он пытался что-то показать мне без слов и движений, одним своим видом. Глаза его выкрасились в темно-синий, руки напряглись.

– Это не из-за смерти мамы, – выдыхает, встает, ставит вазу на стол. – Барт пил четыре дня назад. Запер меня здесь на целый день и вернулся только ночью. Он кричал, – Луи держался. Он показал мне, что он очень сильный. – Я ненавижу то, что он называет меня Луисом. И оскорбляет тебя за то, что ты американец, – поднимает голову, смотрит на меня. Глаза его стали снова голубыми, радужка четко очерчена синей полосой. – Как только мы сели в поезд, он стал расспрашивать меня о том, что ты заставлял меня делать, – я молчал, смотрел на него нахмурившись. – Он играет хорошего папочку только при маме, – Луи подошел ко мне, я выпрямился, опустил голову. – Не оставляй меня с ним.

Мне и не пришлось. Остаток дня мы провели за телевизором, немного посидели на балконе, поговорили, вечер он провел в моей комнате, ведь там была двухместная кровать, но Луи и не пытался занять свою половину. Держа его в своих объятиях, я читал ему книгу, несерьезную, смешную, он улыбался, а когда я стал читать тише, он быстро уснул, и я устроился рядом с ним, его тело грело мое сердце. Утром я проснулся первый, оставил его в кровати, сопящий носик его поежился, он отвернулся. Вернее, я встал вторым, Барри уже был на кухне, завтракал таблетками и очень дешевым пивом.

– Доброе утро, – я пытался быть вежливым, делал себе кофе.

– Вам так нравится спать с маленьким мальчиком, – я прекрасно его расслышал, но решил переспросить.

– Простите? – повернулся к нему, свел брови на переносице.

– А вы что, плохо слышащий? – он глотнул пива из бутылки. – Вам нравится спать с детьми?

– А вам нравится напиваться и пугать ребенка? – чайник быстро закипел, воды там с натягом хватило на эту миниатюрную чашечку, я налил кипяток.

– Сегодня к нам придут органы опеки и нотариус. Я хотел попросить вас уйти на неопределенное время.

– Зачем это?

– Луи не должен думать, что у него есть кто-то, кроме меня. Вы не должны в этом участвовать.

– Я не уйду, у меня есть право выбора. Не думаю, что они найдут что-то против вас, не волнуйтесь.

И они нашли? Луи проснулся примерно в десять часов утра, Барри накормил его, прибрался в доме, насколько хватило его сил и терпения, и стал ждать этих людей, которые вот-вот решат судьбу Луи. Бартоломью не успел сделать даже предложение Джоанне, их отношения не были никак задокументированы, поэтому ему пришлось самому все решать с опекой. Барри не сказал Луи, что он является его настоящим отцом, не хотел травмировать ребенка, на которого взвалилось столько всего, наверное, я надеялся, что он делает это из благих побуждений. К двум эти люди, одетые в приличные костюмы, с чемоданами в руках, какими-то бумагами, пришли, вели себя крайне воспитанно, Луи боялся. Я решил не встревать. Закрылся в своей комнате, отвлекся на книгу. Что там именно происходило, я не знал, слышал, как они задавали вопросы то Луи, то Бартоломью, что-то обсуждали между собой. Через минут так тридцать пять в мою комнату вошел Луи.

– Мистер Стайлс, они хотят поговорить с вами.

Я встал, поправил свои брюки и волосы. Все-таки, надо выглядеть подобающе. У нас, в Америке, принято пожимать всем руки, но эти люди сразу пригласили меня присесть. Луи стоял у моего стула, на столе лежали бумаги. Они говорили по-французски с приятным акцентом.

– Мистер Стайлс, мы хотели удостовериться, что вы самый ближний из имеющихся у Луи родственников, – их речь была медленной.

– Да, я его двоюродный брат по линии отца, – странно было говорить это. У Джоанны сестер и братьев не было.

– Понимаете, вот в чем дело, – их было трое, они уставились на меня, Барри выглядел расстроенным, – мы не можем так просто отдать мистеру Валуа Луи, потому что мужчина крайне неподходящий. На него есть несколько жалоб от соседей и судимость за мелкое воровство, – мне захотелось посмотреть на Барри вылезшими на лоб глазами, Луи положил мне руку на плечо. Я сдержался. – К тому же, у мистера Валуа нет работы. Жил он на деньги, отправленные ему умершей миссис Томлинсон, – один из них писал что-то на чистом листе бумаги. – Мы хотели спросить у вас, готовы ли вы взять опеку над Луи? Конечно, такой вопрос не решается за минуту, у вас будет время передумать.

Это то, чего боялся Барри? Не знаю, каким местом он думал, но так легко Луи смог бы попасть в приют. Я думал, я понимал, что они не отдадут его так просто, возможно, они дадут Бартоломью какой-то срок, чтобы найти работу, чтобы исправиться, но мальчика они не оставят. Или, по их взгляду было видно, что они понимают, что я подхожу по всем критериям, и они согласны отдать мальчика мне. Во Франции очень чтут детей, всячески защищают их, сразу же безоговорочно забирают у несостоявшихся родителей. Я чувствовал, как Луи смотрит на меня, стоя за спиной. Он боялся, что я не соглашусь.

– Я готов, – да, такое не решается за минуту или две, просто, я давно все решил для себя.

Они забрали мой паспорт, задали несколько вопросов по поводу места жительства и работы, спросили, в каких я отношениях с Джоанной и Николасом – моим дядей. Я им понравился. Я уточнил, что если стану опекуном Луи, то увезу его в Америку, Барри пытался высказать что-то, но эти приятные мужчины ответили, что в этом нет ничего плохого до того момента, как Луи пожалуется на меня. Мальчик был счастлив. Я не верил в судьбу или что-то в этом роде, но сегодня эта чертовка решила поиграть со мной.

– Гарри, – поздним вечером я стоял на балконе, осматривал Париж в сиянии садящегося солнца. Желтые переливы заигрывали с небом. – Гарри Стайлс, – я не поворачивался, Луи подходил медленно. – Гарри Эдвард Стайлс, – он обнял меня сзади, уперся лбом в спину, вдохнул и выдохнул громко. – Я люблю тебя, – я улыбнулся. Проехавшая машина кинула на меня отблеск солнца.

– Я тоже люблю тебя, Луи, – мальчик вдыхал вечерний воздух, приятный запах засыпающего Парижа. – Я же обещал тебе, что не брошу.

Барри снова исчез, но мы не волновались за него, легли в постель, Луи рассказывал мне историю о динозаврах, напавших на Африку, которые вылезли из океана. Я улыбался. Его нутро светилось ярким пламенным огоньком, Луи спрятался под одеялом, а потом снова вылез с криком «бу!», я засмеялся.

– У тебя красивый смех, – сказал он, в комнате горел свет, который мешал нам. – Мистер Стайлс, – он лег на спину, раскинул руки в стороны, – я никогда не чувствовал ничего такого, что чувствую рядом с вами, – он повернул голову на меня. – Вы тоже?

– Я тоже, – и я не могу сказать, что соврал. Луи был притягательным, вызывающим, нежным. Он был живым, цветущим, и этим привлек меня.

Он рассказал мне об отце. О том, какими они были близкими. Мой дядя был младше моей мамы на лет восемь, когда родился Луи, ему уже исполнилось пятьдесят, но он не стал стареть – наоборот, – он стал живым, он полюбил жизнь заново, его выдавала лишь его пробивающаяся седина. Он был под стать молодой Джоанне, подарившей ему долгожданного сына. Николас вел небольшой бизнес, мог позволить себе посидеть с сыном, провести с ним много времени. Джоанна быстро вышла из декрета, отправилась на работу, а Ник воспитывал Луи, лелея его и всячески обхаживая. Мальчик любил отца, тот никогда ни в чем не упрекал его, поддерживал, когда Джоанне захотелось отдать Луи на танцы, тот сначала спросил у мальчика, а потом принял решение. Николас был образцовым отцом, играл с сыном, дарил ему подарки, не отказывал в мелких вещах. Да и в больших тоже. Луи не вырос избалованным, он вырос нормальным ребенком. Поэтому потеря отца, хоть и не биологического, но родного и любимого, привела его в шок и абсолютный ступор. Луи буквально потерялся и не знал, что ему делать. Они были лучшими друзьями всю его жизнь.

В полдень следующего дня мы с Луи отправились в мэрию, где мне вернули документы, нас встретили двое из тех мужчин, что приходили вчера, я держал Луи за руку. Они еще раз поговорили с нами, а затем пожелали удачной жизни. Новой удачной жизни. Луи был вне себя от счастья, по возвращению домой нас встретил угрюмый Барри, который ничего не сказал, мальчик стал собирать вещи. Ему не терпелось покинуть город вместе со мной. До вечернего поезда оставались часы, но Луи уже сидел в своей комнате рядом с чемоданом, он собрал все. Меня смущало только быстрое течение времени.

– Надо упаковать вазу, – попросил он меня, я с радостью помог ему.

Барри сидел на кухне, пил что-то в не вызывающей доверия бутылке, не интересовался нами, нашими действиями. Когда мы выходили из квартиры, к вызванному мной такси, он даже не попрощался с нами, Луи выжидающе на него глянул и вышел за мной. Он не будет скучать по всему этому. Мы уезжали обратно в Аллош, ведь я оставил там все свои холсты и половину вещей, Луи тоже хотел много чего еще забрать. В поезде он следил за дорогой, могу с уверенностью сказать, что он не спал всю ночь, смотрел в окно. Утром он был очень сонный, засыпал в такси, было интересно наблюдать за ним.

– Мы полетим в Америку сегодня? – мы завтракали у дома, за столом на заднем дворике, кто-то хлопнул нашей калиткой.

– Нет, Луи, полетим мы только послезавтра, – из-за дома появилась молодая соседка, что заигрывала со мной больше всех. В руках она несла пирог.

– Добрый день, – она лучезарно улыбалась, я встал. – Хотела просто принести вам такой небольшой презент, – она передала мне пирог. – Я так рада, что вы вернулись.

– Мы улетим в Америку скоро, – она посмотрела на Луи, потом на меня.

– Правда? – переспросила она низким дрожащим голосом.

– Да, Луи переезжает в Америку со мной, – я кладу руку на ее плечо. – Анжела, не хотите составить нам компанию? – я посмотрел на Луи, ему эта затея не понравилась.

– Да нет, что вы, у меня еще много дел дома, я пойду, – она опустила голову, пьяно улыбалась.

– Даже на кофе не задержитесь?

– Нет, я не пью кофе, спасибо.

– А на чашечку чая? – Луи злобно на меня посмотрел, я все еще держал Анжелу за плечо. – У нас есть прекрасный травяной чай, немного расслабитесь перед тяжелой работой по дому.

– Ну, разве что на совсем небольшую чашечку чая, – она потерла лоб, присела на мой стул.

– Сейчас я вернусь, – сказал я, подмигнув Луи, подтолкнув его на разговор с Анжелой. Я заметил, как сильно он ревновал.

Я быстро нарезал нам ее пирог, вообще, я не был любителем таких блюд, к сладкому совсем не питал никакой привязанности. Я вынес пирог, принес третий стул себе, снова оставил их одних. Луи не говорил с ней. А я предложил ей провести с нами время, потому что Анжела была одинокой, присматривала за своим больным дедушкой, скорее всего, потеряла веру в людей и красивое будущее уже давно. Так просто молодые, красивые, обаятельные девушки не остаются на короткой привязи в маленьких городах. С ее внешностью она могла стать хорошей моделью или даже актрисой, но судьба приготовила ей совсем иную жизнь. Я вернулся к ним вместе с чашкой, Анжела тихо меня поблагодарила.

– Так вы уезжаете, да? – она сделала совсем небольшой глоток, держала чашку кончиками пальцев, элегантно.

– Да, я теперь законный опекун Луи и забираю его с собой, – мальчик притронулся до моей ноги своей под столом, я напрягся.

– Гарри теперь мой папочка, – Анжела удивленно на меня посмотрела, я отмахнулся, задержал дыхание.

– Не слушайте его, я все еще прихожусь ему двоюродным братом, – деревья пропускали совсем немного света подступающего на самую вершину неба солнца.

– Ах, понятно, – она быстро допивала свой чай. Мы ее смущали. – Мне, в принципе, уже пора, я и не собиралась оставаться у вас.

– Даже не отведаете своего пирога? – я вскочил за ней.

– Нет, у меня дома точно такой же, дедушке может понадобиться моя помощь, – она тут же ушла, не дав даже проводить ее до калитки, та также хлопнула. Я сел на место, ее чашка была наполовину полной.

– Ты делал это специально? – Луи уплетал ее пирог с огромным удовольствием. Ему надо было научиться манерам, хотя бы немного.

– Делал что? – я понял его, но решил переспросить.

– Заигрывал с ней, зная, что ей все равно ничего не светит, – он протер лицо майкой. – Ты можешь разбить ей сердце.

– Ты так волнуешься за ее сердце, – я расслаблено на него посмотрел.

Луи встал, вернулся в дом, ничего не ответил мне. Я видел, что он просто злился, думал, что я променяю его на кого-то постарше, опытнее. Он думал, что я забрал его не потому, что люблю. Я еще немного посидел за столом, наблюдал за Анжелой из-за клематиса, покрывшего забор плотной стеной. Она пару раз глянула на меня, когда я ловил ее глаза, она быстро отворачивалась, вскоре вернулась в дом. Я сделал то же самое, нес домой грязную посуду, мимоходом увидел Луи на диване в гостиной. Он спал, сложив руки под щекой, на уголках его губ собралось варенье и крошки. Я наблюдал за ним, стоя в дверном проеме, вспоминал Джоанну. Секунды складывались в моменты, которые я так отчаянно запоминал, открыл свой альбом, сделал несколько небольших зарисовок. Впервые я взялся за карандаш за две недели.

Луи долго спал, я не мешал ему. Я убирался в доме перед нашим отъездом, еще раз позвонил в кампанию, где взял билеты. Удостоверился, что выбрал правильное время, что мы успеем или не приедем слишком рано. Я сидел в своей комнате, паковал картины в плотную бумагу, завязывал бечевкой, ставил их у стены, складывал мольберт, собирал, в общем, все свои рабочие принадлежности. Луи плавно, деликатно появился в моей комнате, я сидел на полу.

– Что делаешь? – небо налилось румянцем, таким светло-розовым, беззаботным.

– Упаковываю свои холсты, – он протянул руку к брошенному мной маленькому отрезку веревки. – Выспался?

– Ага, – он игрался с ней. – Погуляем немного? – поднял свои сонные глаза на меня.

– Конечно, я сначала уберу все.

Он кивнул, помогать мне не стал, зашел в свою комнату, постоял у заправленной кровати. Все вокруг окрасилось в поздний цвет, солнце садилось за облаками, мы вышли. Я замечал, как его глаза охватывают территорию, как они пытаются быстро все запомнить, или же быстро все выкинуть из головы. Луи не хотел прощаться со всем вот так. Его рука крепко держала мою, мы молча шли, я рассматривал дома и сады. В конце улицы, когда мы уже вышли на соседнюю, Луи развернулся, предложил вернуться. Он подумал, что не справится со всем этим.

– Ты говорил, что Америка красивая, – впервые одноместной кровати не хватало. Луи лежал на мне.

– Да, она красивая, но я живу в большом городе, где нет ничего такого, – в моей комнате, как и во всем доме уже было темно.

– Почему ты не путешествуешь по Америке? – его сердечко быстро билось, подбородок упирался в мою грудь.

– Потому что не хочу. Я никогда не рассматривал Америку как что-то живописное, подходящее для путешествий. Вообще, у нас много туристов, но я даже не знаю, что привлекает их в нашу страну.

– Но ты был хоть когда-нибудь в других городах?

– Конечно, мои родители живут в Вашингтоне, я там и родился, потом переехал в Нью-Йорк. А моя сестра живет в Индианаполисе. Я много где бывал, потому что я езжу на выставки, знакомлюсь со многими людьми.

– Здорово, – он посмотрел мне в глаза. – Ты возьмешь меня на какую-нибудь из выставок?

– На все, – Луи улыбнулся.

– Гарольд, – мои руки лежали на его спине, он прижался щекой к моему телу, – твое сердце так сильно бьется. Ты чувствуешь мое?

– Да, Луи, я чувствую твое сердце.

Мы так и уснули, а утром я обнаружил его почти что под собой. Он свернулся в клубочек, прижался ко мне, спрятался под рукой. Я улыбнулся, похлопал его по плечу, слабо, чтобы не разбудить. Я пролежал с ним еще сорок минут, мы встали вместе. Утро плавно перетекало в день, день в вечер, мы немного искупались на озере, вернулись домой и рано легли спать. Поезд из Марселя отходил утром, мы должны были успеть. Я проснулся в одиночестве.

– Луи, что ты делаешь? – он сидел на коленях у клумбы в саду. Я только-только открыл глаза.

– Надо собрать эти луковицы лилий. Они погибнут, – он протер лицо предплечьем. Я дрогнул от холода быстро меня накрывшего, как волна.

– Луи, я живу в квартире, боюсь, что у меня нет подходящего для них места, – он повернул на меня голову.

– Ну пожалуйста, можно я заберу их? Они были очень важны для мамы, – я наконец-то проснулся.

– Конечно, я пойду переодеваться.

Мы воспользовались машиной Джоанны, чтобы не ждать такси в пять часов утра, потому что если в Париже с этим проблем не было, то из Марселя в Аллош никто охотно ехать не захочет. Мы уже были на вокзале, Луи захватывало новыми ощущениями, он держал в руках коробку с двумя тщательно упакованными погребальными урнами родителей. Он не хотел отпускать их. Чемоданы не были уж очень тяжелыми, мои холсты занимали много места в купе, нас ждала достаточно долгая дорога, к нам никто так и не присоединился. Я смотрел на Луи, который держал коробку и мною подаренный самолет, вздыхал, его колени выглядели более и менее целыми, он заскучал по своей жизни, по своим приключениям. Я зарисовывал его скучающее личико в блокноте, рядом приписывал время и место, что мы проехали. Мы так и не заговорили, Луи только с тоской на меня смотрел время от времени, уже стал жалеть, что мы уезжали. В один момент я прочитал в его глазах желание вернуться к Барри.

Париж принял нас, как самых преданных французов, мы сразу же поехали в аэропорт, проверили документы и все в этом роде, билеты. Я решил оставить все наши вещи в аэропорту, в комнате хранения багажа, мы с Луи отправились в кафе неподалеку, он был голоден. Мы не навещали Барри, хорошо провели время и набили свои животы, Луи расслабился, больше не выглядел так, как будто совершил ошибку. Он улыбнулся мне мимолетно, держал самолет левой рукой крепко. Я говорил уже, что запомнил все эти дни лишь частично, в виде серых картинок, и единственное, что я действительно хорошо запомнил – это лицо Луи, когда он увидел самолет, настоящий большой самолет, на котором мы собирались лететь, сквозь стекло. Вот тогда оно действительно засветилось, его восторг нельзя просто описать словами. Он приоткрыл рот, сжал мою руку, стюардесса вышла к нам. Ощущения, сравнимые с экзальтацией, полностью перекрыли все, что он чувствовал до этого. Его глаза были способны осветить весь этот ничтожный, в сравнении с Луи, Париж, его сердце забилось чаще, мы заняли свои места. Он даже не боялся взлетать, сжал мою руку потому, что был просто в бешеном восторге. Я бы отдал все на свете за то, чтобы видеть его таким постоянно. Полет рядом с ним не был длинным и муторным. Могу с уверенностью сказать, что это единственный полет, который мне вот так запомнился.

========== cinq. ==========

Так как из Парижа самолет летит прямым рейсом в Вашингтон, мне всегда приходилось гостевать у родителей после посещения Франции. Мои родители, как и я, давно к этому привыкли, я мог задержаться у них на достаточно долгое время, тем более, они жили очень богато, в доме моего деда, оставленного им после смерти. Это был не то чтобы дом – целый замок, огромный и устрашающий. В нем много пустых комнат, но зато есть место для моей личной студии, где я, обычно, рисую просто огромные картины, которые потом вывозятся отсюда специальными машинами. Моя мама любила роскошную жизнь, но вела себя сдержанно, ведь так ее учили с самого детства.

Я предупредил их, что мы прилетим ночью, нас встретил их личный водитель и один из команды дворецких. Луи был все еще в восторге от полета, но очень быстро устал, поэтому уснул в машине, я держал его на руках. Дорога была темной, мужчины разговаривали о завтрашней погоде, я любил то, что они чувствуют себя свободными. Моя мать не была из тех, что издеваются над прислугой, она относилась к ним так же, как и ко всем, – уважительно. Мы приехали, они подвезли нас к самому дому. Я вылез из машины и взял Луи на руки, на что водитель тут же отреагировал просьбой забрать его у меня. Я сказал, что в состоянии донести мальчика до кровати, он лишь кивнул, они забрали наши чемоданы. Ступенек было много, огромные двери нам открывал еще один дворецкий, поприветствовал он меня вежливо, снял мою шляпу. Мама стояла у лестницы, расположившейся посреди холла, была удивлена.

– Это тот самый мальчишка Николаса? – она была груба, посмотрела на спящего Луи пренебрежительно.

– Да, мам, это он.

– Какое неуважение, – она подозвала к себе еще одного парня, который выглядел моложе остальных. – Отведи Гарри в комнату мальчика, – мы стали подниматься по лестнице, вслед за нами тихо, боясь разбудить ребенка, двигались еще двое мужчин с чемоданами.

– Мальчик будет спать со мной, эти холсты занесите в студию, а наши чемоданы в мою комнату, – я отдавал им приказы более расслабленно, они легко слушались.

– Но, сэр, там уже готова спальня для мальчика, – молодой парень нес чемодан и коробку с погребальными урнами.

– Ничего страшного, Луи не будет спать один в этом огромном доме, – мы разговаривали шепотом, моя мать уже была в своей спальне в другом крыле дома. – Будь аккуратнее с коробкой, там очень ценные вещи.

– Как скажете, мистер Стайлс.

Я уложил Луи на кровать, со всех сторон окруженную маленькими статуэтками львов. Я подождал, пока наши чемоданы и другие вещи оставили в комнате, дверь закрылась. Я стал раздевать Луи, он был просто в отключке, никак на меня не реагировал. Скорее всего, видел сон о том, как он ведет самолет. Я одел его в пижаму, переложил на подушку, спрятал под одеялом, сам улегся только через минут пятнадцать. Луи прижался ко мне, в Вашингтоне было на удивление очень прохладно, возможно, он замерз. Ночь не продлилась долго. Утром меня с вежливыми криками будила мать.

– Гарри, как такое возможно?! – я очень быстро вылез из кровати, пытался ее успокоить. – Этот мальчик не может с тобой спать! Мы приготовили ему прекрасную спальню, – она кипела от злости. Да, племяннику она точно не рада. – Так ты еще и приказы отдаешь моей прислуге! Мистер Стайлс, когда это в вас стало так много уверенности в себе?

– Мам, пойдем, нам надо выпить кофе, – я вывел ее из комнаты, закрыл за нами осторожно высокую дверь. – Пойдем, пойдем.

Мы шли медленно, я был в своей пижаме, шел по коврам босиком, ее это выводило из себя. Она быстро потребовала от кухарки две чашки кофе, мы вышли на один из балконов, я оглядел местность. Через минуту наш кофе уже был готов, на небольшом подносе нам его принес еще один из слуг. Я точно не помнил, сколько их было. В саду уже работали садовники, стригли кусты, подметали листья у фонтана.

– Мам, хочу напомнить тебе, что Луи потерял обоих родителей с разницей всего в каких-то два месяца, – она делала вид, что не слушала меня, но у нее было сердце. – Он спит со мной, потому что он так хочет.

– Все равно то, что он спал вчера, когда приезжал в наш дом, было неуважением к нам. Его никогда не учили манерам? Нельзя просто завалиться у кого-то на руках, будучи спящим.

– Мама, он всего лишь ребенок, он захотел спать – он уснул, и ты ничего с ним не сделаешь.

– Дети Джеммы куда более воспитаны, чем этот Луи, – я сдержался. Занял рот кофе, чтобы не сказать чего-нибудь лишнего.

– Кстати, как там Джемма? – она повернула голову на меня. – Я давно ничего от нее не слышал.

– Она немного занята, ее старшая – Аманда – окончила специализированную гимназию для девочек, ее надо устроить в хороший колледж.

– Понятно, – я снова сделал глоток, устремил взгляд в сад. – Я взял опеку над Луи, я не говорил тебе.

– Ну, это стало понятно, никто так просто не отдаст тебе сироту.

– Я буду воспитывать его.

– Хорошо, Гарри, ты же знаешь, что я всегда тебя поддержу.

– Даже если он – сын дяди Николаса?

– О мертвых плохого не говорят и не думают, Луи, все-таки, мой племянник.

Мы допили свой кофе, мама сказала, что у меня есть десять минут на то, чтобы привести в порядок себя и Луи и спуститься на завтрак. Ох, эти ее завтраки в столовой, они так бесят меня и отца, но мы терпим. Мы молимся перед едой, первую половину процесса молчим, нам не разрешено разговаривать, а вот во второй половине мать сама задает вопросы. Где она такого набралась, я не знаю, все свое детство я хорошо помню, а этих странных ритуалов никак нет в моей памяти. Мы только молились, потому что это было принято, и все. Я поднимался к себе в комнату, на самом деле, только чтобы обойти весь этот дом, не заблудившись, понадобится десять минут, я не торопился. Я никогда не торопился на завтрак, обычно, я вообще отсутствовал. Мне хватало чашки кофе и маленького разговора с кухарками на том самом балконе. Я уже шел по коридору, увидел Луи, которого за руку вел один из служителей, мальчик выглядел напуганным.

– Луи? – он подбежал ко мне, вцепился в мою майку. – Господи, что случилось?

– Когда я проснулся, тебя не было рядом, я так испугался, – я кивнул мужчине, он оставил нас незамедлительно. – Я думал, что ты меня бросил.

– Луи, я никогда так не сделаю, – я уже вел его за руку в нашу комнату.

Пришлось быстро ему разъяснить, почему теперь мы будем жить по правилам моей мамы и почему лучше держаться около меня. Луи выслушал, принял все, он хотел рассмотреть дом побыстрее и поиграть во дворе, потому что тот был нереально огромным и места, где устроить свою личную игровую площадку, было предостаточно. Мы спускались в столовую, Луи совсем не боялся, он вел себя расслаблено. Мы пришли. Мама сидела слева, папа посредине, нам с Луи досталось два места справа. Стол в столовой был очень длинным, раскидистым, вмещавшим человек тридцать, сделан из дорогого старинного дерева. Все в этом доме было достаточно старым и красивым, мама переделала только проводку и кухню. Ну, и поставила новые ванны, что были в ванных комнатах в каждой спальне. Луи быстро сел за стол, мы молчали, стали ждать блюда, которые нам должны были подать личные официанты. Луи несколько раз посмотрел на меня, на него неодобрительно смотрела моя мама, сидевшая напротив него на расстоянии одного метра. Папа смотрел на Луи вполне спокойно, улыбался. Он любил детей, детям моей сестры показывал свою любовь разными способами.

– Гарри, зачем нам там много вилок и ложек? – мой папа легко посмеялся, мама лишь посмотрела на меня строго.

– Так надо по этикету, милый, – шепотом ответил ему я.

– Ты можешь есть любой вилкой, которая тебе понравится, – сказал отец, мама и на него посмотрела строго. – Не надо пудрить ребенку мозг, Энн, – он решил успокоить ее. – Я сам не знаю всего этого этикета, беру всегда те приборы, которые берешь ты, – я прикусил язык, чтобы сдержаться, не хотел смеяться здесь, ведь мама даже мокрого места от нас не оставит. Она хотела уже накричать, но в столовую вошли официанты.

Я и отец взяли Луи и маму за руки, закрыли глаза, стали благодарить Бога за пищу, за этот день, за все блага,которыми одарили нас наши предки. Мы тихо ели, Луи молчал, был голоден, он ел слишком быстро, поэтому соус капнул на его рубашку. Он стал тереть пятно грязными от курицы руками, поэтому оно только увеличилось в размерах.

– Луи, перестань, мы потом постираем твою рубашку, – тихо сказал ему я на ухо, он меня послушал.

– Луи, а как ты учился? – вот и наступила вторая часть нашего завтрака.

– Хорошо, – я смотрел на него, – редко получал тройки, в основном четверки и пятерки.

– А где ты учился? – папе это не нравилось.

– В обычной школе в Аллоше, – Луи не боялся, просто не знал мою мать. Он отвечал уверенно.

– А чем-то занимался?

– Балетом.

– Балетом? – все в этой комнате были поражены. Даже я. Я думал, Луи занимается чем-то вроде этих латиноамериканских танцев, какой-нибудь сальсой или танго, ни разу как-то мы даже не говорили об этом.

– Да, балетом.

– И получалось ли у тебя?

– Да, получалось, и сейчас получается, мы просто летом не занимаемся. А еще я плавать люблю, и могу долго не дышать под водой. Папа занимался со мной.

На этой ноте мы закончили наш завтрак, папины глаза прожигали мать, она попросила служанку снять с Луи его рубашку и срочно застирать ее, чтобы к вечеру не осталось ни одного пятна. Мальчик, оказавшийся свободным, быстро исчез из моего поля зрения, я пошел в студию в своих перепачканных брюках. Сегодняшний день был очень жарким, солнце пробивалось в высокое окно. В этом доме было три этажа, третий представлял собой большую смотровую площадку, где раньше были стулья для людей, которые любили шум дождя или вид звезд. Сейчас это просто большая комната с множеством окон, где давно уже ничего не было. Маме уже было семьдесят, папе – семьдесят четыре, но они были очень живыми и энергичными, папа играл в гольф во дворе, мама любила плавать. Раньше она была лучшей во всей Америке, но это все в прошлом. Двор был действительно очень большим, когда-то тут планировалось сделать лабиринт из густорастущих кустов, но эту идею не поддержал отец, поэтому мама просто насажала везде декоративных кустиков, из которых вырезают всякие зеленые произведения искусства. Также сад пестрил разнообразием плодовых деревьев. Которые были очень удобными для их покорения. Я заметил Луи на одной из груш, к нему уже всей толпой неслись садовники, дворецкие, мама.

– Что за воспитание?! – я быстро шел в холл, надо было спасать Луи. – Тебя что, обезьяны в лесу растили?!

– Мам, пусти его, – она тащила его за руку, на эту суматоху уже появился папа. Было видно, что у персонала зажались сердца, Луи держался.

– Ты кого привел к нам в дом?!

– Энн, успокойся, он всего лишь ребенок, – папа встал передо мной на шаг ближе к маме. Он протянул руку.

– Откуда ты взял этого невоспитанного вертихвоста?! – она была в бешенстве.

– Энн! – все замерли, отец забрал Луи у матери.

– Робин, ты что, его защищаешь? – она поправила свою прическу, стала ровно. Люди стали расходится, я взял Луи на руки. – Да это разве воспитание?! Дети Джеммы сидят ровно в библиотеке, пока это чудовище портит мой сад!

– Мама! – тут уже я не выдержал, критиковать детей – это уже слишком. Держал Луи на руках крепко. – Дети Джеммы – это дети Джеммы, они до шести лет росли под твоим чутким руководством, поэтому сейчас они такие запуганные и занудные. У них не было детства, у них была расписанная с самых пеленок жизнь, – пауза, короткая, уместная. – Слава богу, что у меня был дедушка, – мама выслушала и ушла после некоторой паузы. Быстро испарилась. Луи играл с цепочкой моего крестика.

Отец потупив смотрел в пол, затем быстро глянул на меня. Я придерживал Луи за талию, мы пошли обратно в студию. Я держал его на руках, был напряжен, Луи ничего не говорил, ему нравилось сидеть у меня на руках. Мы зашли в студию, я закрыл за нами дверь. Я хотел защитить его.

– Ты мой герой, – наконец-то сказал он, поцеловав меня в щеку, я посадил его на подоконник.

– Будь со мной, тебе опасно гулять по этой местности одному, – я снова взялся за кисть.

– Что ты рисуешь? – он легко спрыгнул, шел ко мне медленно, осматривая помещение.

– Это фонтан, что стоит у родителей в саду, – Луи подошел сбоку, нахмурился.

– Зачем ты его рисуешь?

– Мама попросила, – я упал на стул, что стоял рядом.

– Он у тебя не такой, как в реальности.

– Я знаю, у меня не получается.

– Потому что ты не хочешь его рисовать. Может, ты хотя бы на свежий воздух выйдешь, так будет легче рисовать его.

– Ты хочешь на улицу? Ты же знаешь..

– Гарри, ну пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, – он видел неодобрение в моих глазах.

– Ладно.

Команда садовников вместе с дворецкими уже тащили мой мольберт в три с половиной метра шириной и два с половиной метра высотой на улицу, благо, центральные двери позволяли это сделать. Моей матери не было видно, а отец вскоре присоединился к нам, принесши мне чашку кофе. Луи резвился рядом, тестировал мягкость травы, кувыркаясь, папа не мог на него насмотреться.

– Вот это я понимаю, ребенок, – произнес он, Луи побежал за дерево, прятался от двух молодых людей из персонала, которые согласились поиграть с ним. – Если тебя я еще хоть как-то воспитал, приучил к развлечениям, даже Джемму немного с помощью деда, то внуки – это что-то в недосягаемой для меня зоне. Твоя мама хотела, чтобы я воспитал рыцаря, интеллигентного рыцаря, а я, в пределах разумного, разрешал тебе делать все, что ты хочешь, – он сделал глоток, посмотрел на меня, на мольберт, на Луи. – Я воспитал правильного человека. А Джемма, она прекрасна и любит Джонатана, вот только материнство у нее неправильное, притянутое за уши. Аманду она еще любила, а Ноа родила только ради твоей матери, – я внимательно слушал, не перебивал. – Гарри, если ты не хочешь жениться, не надо, и неважно, чего там хочет Энн.

– Хорошо, пап, – я улыбнулся ему, посмотрел на Луи.

Через пару мазков мой фонтан был действительно закончен, кое-как, но мне нравилось. Луи совсем утомил этих молодых парня и девушку, они шли обратно абсолютно измученными, но счастливыми, мальчик появился рядом со мной, не выглядел уставшим.

– Гарри, я голоден, – я повернулся к нему, взглянул на время.

– Пойдем, на кухне найдется что-нибудь вкусное, – я оставил все свои кисти на улице, взял Луи за руку, повел в дом.

Мы шли быстро, он торопился, было время его второго завтрака, его организм привык к этому, я не возражал. Матери не было видно, мы зашли с Луи на кухню, кухарка уже готовила шоколадное печенье. Мы с Луи подождали немного, когда противень с горячим печеньем поставили на стол, где мы сидели, он быстро схватил одно, даже не почувствовал его температуру, по-моему, он даже проглотил его целиком. У меня чуть не остановилось сердце. Но ему было как-то все равно, когда печенье оказалось в тарелке, он уже ел его, не останавливаясь, я пил свой кофе, слушал новости от одного из слуг. Было непринято у нас знать их имена, моя мама всегда говорила, что я не могу разговаривать с ними. Раздался стук ее тонких каблучков, люди быстро испарились, нашли себе работу. Луи облизывал пальцы, шоколад был у него вокруг губ.

– Луи, – мама подошла к нам. Он повернулся на нее. – Какое свинство, – сказала она шепотом, но я ее услышал.

– Что? – спросил Луи, высунув палец изо рта, самым смешным в мире тоном.

– Молодой человек, вам надо умыться, у вас шоколад на губах, – она держалась только потому, что я был рядом.

– Где? – он протер рукой рот. – Все? – по ее лицу было видно, что он только все размазал.

– Пойдем, Луи, я помогу тебе, – мальчик спрыгнул со стула, шел за мной, мы обошли мою маму.

– Стойте, – вдруг произнесла она. – Луи, – он остановился, повернулся к ней.

– А?

– Не хочешь поплавать в бассейне? У нас в доме есть бассейн, там теплая вода, – я тоже остановился в паре шагов от Луи. Он повернулся на меня.

– Гарри, можно?

– Конечно можно, – я одобрительно улыбнулся.

– Ура! – он совсем забыл про шоколад на лице, побежал в спальню.

– Боже, что за дитя, – мама опустила голову, говорила себе под нос, но акустика помещения позволяла мне ее услышать.

– Мам, мы можем уехать, если ты хочешь. До тех пор, пока ты не хочешь видеть Луи в этом доме, ты и меня не увидишь, – я развернулся, уже уходил.

– Нет, не уезжайте.

Луи остался в одних плавках, выбежал из комнаты, не вытерев шоколад, дворецкий отвел его к бассейну. Все были рады Луи в доме, это было видно по тому, как они улыбались. Я вышел в сад, гулял по нему, разговаривал с садовниками, рабочими, расспрашивал, как идет их жизнь. Я провел там много времени, мы с отцом даже поиграли немного в гольф. Затем я несколько раз обошел дом вокруг, где на расстоянии трех метров от фундамента была выложена плитка, а по кругу росли цветы, розы, они были какими-то скучными. Я ушел в библиотеку, время близилось к обеду, по дому пронесся запах запеченной утки.

– Гарольд! – в доме были тонкие стены, только высокие потолки мешали звуку проходить к чужим ушам. – Гарольд! – это я уже услышал, бросился к выходу. В этом доме было принято закрывать двери. – Гарри! Гарри! – в меня врезался бегущий со всех ног Луи.

– Что? Что такое? – в конце коридора уже отозвалась моя мать. Я взял его на руки, мы зашли в библиотеку.

Луи показал мне свои раскрасневшиеся кисти рук, где нечетко просматривались полосы от указки. Мы сели на диван, я продолжил читать книгу вместе с ним, Луи не плакал, но его руки немного горели болью. В библиотеку зашла мать, пыл ее охладился, как только она увидела меня, поправила свое платье, выпрямилась. Мы не обращали на нее внимания, продолжили читать. Вскоре она, поняв, что я не собираюсь кричать на нее или спорить с ней, ушла, а нас тогда же позвали на обед. Луи подержал руки под холодной водой, служанка обработала красные пятна каким-то кремом, мальчик не хотел идти за стол. Мы пришли в столовую, поблагодарили Бога, приступили к обеду. Мама вышла из-за стола самой первой, папа проводил ее взглядом, ничего не сказал.

– Гарри, – мой холст уже несли обратно, я руководил процессом издалека. – Гарри, послушай, – мама появилась рядом не вовремя. – Просто, этот мальчик такой невоспитанный, Николас даже не научил его элементарному этикету.

– Мама, Николас и не хотел приучать его этикету. Бить ребенка за то, что он не в состоянии запомнить, к какому блюду какая ложка и вилка? Теперь я понимаю, почему Николас сбежал.

– Гарри, во что тебя превратила эта распущенная Франция? – она говорила тихо, я хлопками давал указания. Краска почему-то все еще была влажной.

– Извини? А во что я превратился?

– Ты взял не ту ложку для супа за обедом. Ты никогда не ошибался…

– Мама, всем плевать, какую ложку я беру. Ты знаешь, почему Николаса уважали? Потому что он был добрым человеком.

– Он ушел на войну, ничего не сказав родителям.

– И? По-твоему, это плохой поступок? Его уважали не за то, что он знал, какой ложкой что есть, не потому, что он жил в большом доме и пользовался бригадой слуг. Его уважали потому, что он любил своего ребенка, а не запирал его в огромной библиотеке. О нем говорили так много хороших слов, а мы даже не съездили на похороны. Мне есть, за что поблагодарить тебя. Спасибо за мою любовь к книгам, за поддержку моего увлечения, за то, что ты действительно воспитала меня человеком. Спасибо, – она была в ступоре. До этого я никогда не видел ее такой жестокой и наровящейся всех приучить к ее порядку. Да, она кричала на слуг по пустякам, я всегда списывал это на обычное ощущение власти. – Но Луи, мам, Луи не твой сын, и даже не мой, ты не можешь взять и перевоспитать его.

– Гарри, но кто же будет уважать тебя в высшем обществе, если ты возьмешь не ту ложку?

– Мама, вот именно, что я не хожу на такие мероприятия. Я появляюсь там раз в пять лет и быстро исчезаю, чтобы не брать ложки, чтобы люди не судили меня за мой этикет. В высшем обществе уважают мой талант, мою начитанность, – мы уже долго стояли в пустом коридоре. – Ах, ну да, еще мою фамилию и девичью фамилию моей матери. На выставках никто не смотрит, какую ложку я беру, они смотрят на мои картины, на мои чувства.

– Господи, ты говоришь, прям как твой отец.

– Мы уезжаем в Нью-Йорк утренним поездом, – я скрылся за дверью в студию.

Я никогда не видел, что моя мама настолько помешена на порядке. Она била Луи по рукам указкой за то, что он не мог запомнить что чем есть. Я был, мягко говоря, шокирован, поражен и разочарован. Никогда не думал, что мне придется терпеть родительский дом. Раньше моя мама придиралась ко мне, в Нью-Йорке я сильно расслабляюсь и забываю про этикет и все в этом роде, когда приезжаю к ним, просто закрываюсь в студии на несколько дней, пытаясь сохранить все свои дни, проведенные во Франции. Луи играл в гольф с отцом, его руки уже не болели, очень скоро я к ним вышел, мама уехала куда-то с водителем.

– Как тебе, Луи? – он пинал мяч в лунку ногой, высунув от усердия язык.

– Да! – тот закатился в нее. – Давайте еще?

– Давай, – мой папа никогда не был таким расслабленным.

– Гарольд, возьми тоже клюшку, – Луи зажмурился от солнца, когда поднял на меня глаза.

– Ладно, – мне уже подал клюшку парень, что держал сумку со всем необходимым.

Мы расслабленно играли, Луи не единожды нарушал правила, но это только веселило нас. На улице было жарко, я уже был без майки, Луи расстегнул рубашку. Мама сначала подкупила его бассейном, а потом сказала, что просто покажет ему, как надо вести себя за столом, в Луи был его энтузиазм, но после первого замечания, громкого, злого, ему ничего больше не хотелось. Я смотрел на него, такого живого и радостного, все вокруг собрались, чтобы посмотреть на нашу игру, ведь матери не было, приказов никто не получал. Луи резко захотелось потанцевать, он загорелся желанием, побежал в дом, кинув клюшку, мы размеренно шли за ним. В доме не было ничего, кроме классики, медленной и местами раздражающей, моя мать использовала эту музыку в качестве наказания, поэтому у меня при первой же ноте всплывают неприятные воспоминания и ощущения. Один из служащих принес нам свою пластинку, на ней была веселая музыка, через пару минут мы уже наблюдали за Луи, который просто прыгал и веселился. Каждый прочувствовал дрожь от подъезжающей к дому машины, люди стали расходиться, даже мой отец ушел.

– Луи, – моя мать снова позвала ее, мальчик спрятался за мной, музыка играла. – Я привезла тебе кое-что в качестве извинений, – он стоял за мной, немного выглядывал, я гладил его по голове.

– Что это? – она подняла глаза на меня, держала в руках небольшую корзинку, упакованную пестрой бумагой и бантиками.

– Это шоколад, – она стала подходить к нам.

– Я могу быть уверен, что он не отравлен?

– Гарри, – она остановилась, – ты за кого меня принимаешь?

– Даже не знаю, за кого принимать, – Луи смотрел на меня, я видел, что мама нагло его использовала. – Иди, – я отпустил его, он осторожно подходил к маме.

– Спасибо, – он обнял ее, она наклонилась, оставила на его лбу отпечаток помады, Луи улыбнулся. И я тоже.

До самого вечера нас никто не трогал, Луи либо был на улице, либо разговаривал с персоналом, рассказывая им истории про тех же динозавров, делился впечатлениями о полете, а потом таскался по дому вместе с самолетом, который я ему подарил, показывал его всем, нахваливал их работу. За ужином ничего такого не произошло, кроме как того, что я специально взял не нужные приборы, а те, что взял Луи. То же самое сделал и папа, а мама, сквозь головную боль от увиденного, сделала вид, что не заметила. Здесь был строгий режим, по отношению к детям, поэтому уже в девять Луи был в пижаме.

– Гарольд, мне скучно, – он только что принял ванну, уже переоделся, сидел на кровати с видом умирающей птицы. – Зачем вообще так рано ложиться спать?

– Луи, я ничего не могу сделать, ты должен посидеть здесь, пока я буду в ванне, – я стукнул пальцем по его носику. – Не выходи никуда, иначе будешь наказан, – он угрюмо на меня посмотрел.

– Ургх, я уже наказан, – он сложил руки на груди. – Почему я даже с тобой посидеть не могу?

– Потому что это неприлично, – я стоял около него, не мог оставить.

– Как будто что-то случится, – он закатил глаза, лег на спину. – Я буду ждать тебя.

– Хорошо, – я ушел за дверь в ванную, Луи лежал на кровати.

Не знаю, сколько точно времени я там пробыл, но когда вышел в спальню, от него осталась только помятая постель. Я был в одном полотенце, поэтому идти на его поиски не мог, закинул еще одно полотенце на волосы, вытирал лишнюю воду. Через минуту я уже передумал идти за ним. Стоял у чемодана, не мог найти нижнее белье. Еще через минуту в комнату привели Луи.

– Миссис Стайлс попросила следить за ним лучше, – я обернулся, Луи стоял у двери, дворецкий уже уходил.

– Луи, я же попросил тебя, – я стоял в одном полотенце, другое держал в руках. Мальчик сложил руки на груди.

– Мне стало скучно, – ухмылка украсила его личико. – Ты такой красивый в этом полотенце, – я отвернулся с улыбкой, слышал шаги Луи.

– Ложись в постель, – он продолжил подходить ко мне. – Иди, Луи, я сейчас вернусь.

Он подошел впритык, дотронулся до моей руки, смотрел мне прямо в глаза. Мое тело было влажным, он сжал мою руку над локтем. Момент был медленный, разбитый на все нужные и мелкие кадры, в свете центральной люстры его глаза сверкали. Они были такого яркого синего, цвет не был глубоким и темным, но они и не были голубыми с отливами серого.

– Луи, – я закрыл глаза, – ложись, я сейчас вернусь.

– Ты такой красивый, – он убрал свою ладонь, опустил руки.

Он лег, я оделся в ванной, выключил свет, лег рядом с ним. Луи положил голову и руку на мою грудь, дышал тихо, его сердце часто билось. Я быстро уснул, он спал спокойно, обычно Луи очень много двигается во сне, но той ночью все было нормально. На самом деле, я действительно планировал уехать утром, но я передумал. Возможно потому, что моя мать попросила меня задержаться, или я хотел дать отцу возможность поиграть с ребенком, или я хотел оставить в этом доме частичку светлой энергии Луи. В этом доме обычно тоска и грусть, злоба, иногда, но с приездом Луи все расцвели. Дети Джеммы вели себя как маленькие взрослые, я помню, как пятилетний Ноа поправил меня, когда я говорил с Джеммой насчет своей жизни, как он, еще не до конца научившись говорить, критиковал мои картины. Как семилетняя Аманда избегала меня, потому что я был чужим мужчиной, она не оставалась в одной комнате со мной, не снимала свитер, потому что ей нельзя было показывать свое тело, а через рубашку я мог, упаси боже, увидеть кусочек ее оголенной кожи. Луи не был таким, какими были они все, его вырастили правильно, так, как я хотел бы.

– Гарольд, – утром меня разбудило упершееся локтями в мои ребра тело, – просыпайся. Гарольд, – он наконец-то перестал давить на меня, подтянулся к уху, – просыпайся, – прошептал.

– Луи, слезь, пожалуйста, – я открывал глаза.

– Если я слезу, то буду прыгать на кровати, возможно, задену тебя, – я посмотрел в его глаза. – Лучше уж я буду лежать.

– Мы должны были уехать сегодня.

– Сегодня? – он свел брови на переносице.

– Да, но мы не поедем.

– Конечно, мы не поедем, – снова уперся локтями в мои ребра, – мне нравится это место. И дядя Робин.

– Хорошо, только убери руки, – он улыбнулся.

– Не-а, – надавил сильнее, – тебе же не больно? – я подхватил его за талию, положил на кровать, сам лежал сбоку.

– Боишься щекотки? – моя рука переместилась на его ребра.

– Нет, – я улыбнулся.

– Правда? – привстал, повис над ним. – А проверить? – он тоже улыбнулся.

– Не-ет, – протянул, я легко провел пальцами по ребрам. Луи выгнулся.

– Ты врешь мне? – я снова пощекотал его.

– Хватит! – я прижал его ноги к кровати коленом. – Ладно! Я боюсь щекотки, только перестань! – я перестал, Луи задорно смеялся.

Он смотрел мне в глаза, напряжение заполнило эту огромную комнату до самого потолка. Мои руки обхватили его изящное тельце, я убрал колено с его ног, наклонился. Между нами пробежало то самое чувство, что-то похожее на любовь, только немного сильнее. Он смотрел в мои глаза так же, как и смотрел в тот день, когда мы впервые приблизились друг к другу настолько, что наши губы столкнулись. Я не хотел портить момент первым, ждал какого-то знака от Луи.

– Так что, не поцелуешь меня? – я улыбнулся.

Мы рьяно соприкоснулись, его ротик приоткрылся, губы были мягкими и сладкими, он провел рукой по моим волосам, положил ее на шею. Через пару секунд ему пришлось вдохнуть, он посмотрел на меня. Я расцеловал его лицо, встал с постели, уходил в ванную, скоро будет завтрак.

– Гарри, – я обернулся.

– Что?

– Je t’aime, (Я люблю тебя.) – я улыбнулся.

– Je t’aime aussi. (Я тоже люблю тебя.)

День проходил мирно. Мама перестала перевоспитывать Луи, только кидала в его сторону несколько не очень красивых выражений, но мальчику было все равно. После обеда на улице стало откровенно жарить солнце, мама никого не выпускала на верную смерть, и я, вежливее, попросил Луи сидеть в доме, почитать журнал или поиграть с чем-нибудь. Я был в студии, занимался своей книгой по живописи, отец дал мне несколько советов. Я любил писать от руки, поэтому вел толстый блокнот, в котором, как в чистовике, уже писал книгу в таком виде, в котором я бы хотел, чтобы ее выпустили. По коридору, за дверью, пронеслось эхо.

– Несносный мальчишка! – я выдохнул, шел к дверям. – Мы с ним по-доброму, а он все равно пакостит! – Луи мог высказать кучу всего, но он молчал. – Сейчас будешь читать огромную скучную книгу! – за мамой, судя по шагам, шли слуги. – Гарри! – она открыла дверь первая.

– Что еще сделал Луи? – она отшвырнула мальчика ко мне.

– Он был на третьем этаже, игрался с моими коллекционными статуэтками! – он стоял около меня, прижавшись.

– И? К чему все эти крики? – мы сохраняли дистанцию, от нее исходил жар.

– Он разбил одну из них! Таких всего пять на мир! – она была в диком неистовстве.

– Луи, это правда? – я посмотрел ему в глаза, похлопывая по плечу.

– Нет, – он сожалел, но, мне кажется, говорил правду. – Эта она ее разбила, – он указал пальцем на маму.

– Что?!

– Мам? – она побелела. – Как все было?

– Я расставил их на полу, а когда она пришла, то стала собирать их и уронила, – он по-детски озлобленно на нее смотрел.

– Да если бы он их не взял, я бы ничего не роняла! – мужчина сзади нее прикрыл рот рукой, потому что хотел засмеяться.

– Ты могла спокойно попросить его вернуть все на место, ничего бы не случилось.

– Ты должен следить за ним лучше! – она поправила свое платье. – И вообще, нельзя его оставлять одного, он просто монстр.

– Мы покинем этот город сегодня вечером.

Она вышла, я понял, что перевоспитать ее не получится, я закрыл дверь, потрепал Луи по голове, выдохнул. Было стыдно за собственную мать.

– Прости, Гарри, – я медленно вернулся за стол, Луи шел за мной. – Мне не стоило их брать, – я повернулся к нему, похлопал по коленям.

– Ничего страшного, – он сел ко мне, я взялся за ручку.

– Ты такой напряженный, – он уперся руками о мои бедра, сидел ко мне боком.

– Не стоило привозить тебя сюда, – он положил голову мне на плечо, поглаживал шею ладонью.

– Нет, тут весело, – он смотрел на меня, я уставился на буквы в блокноте, – не считая твоей мамы. Она любит правила и кричать.

– Да, она немного такая.

– Что мне сделать, чтобы ты расслабился? – его правая рука скользнула вниз по моему торсу. – Может, мы не уедем сегодня? – он провел пальцами по поясу брюк. Левая рука прижалась к моему подбородку. Я закрыл глаза, выдохнул.

– Луи… – пальцы оттянули пояс, я напрягся сильнее. – Перестань.

– Тише, Гарри, все будет нормально.

Он поцеловал мою шею. Легко, невесомо дотронулся до нее пухленькими губами. Рука осторожно протиснулась между моей кожей и тканью нижнего белья. Я расслабился, его холодные пальцы дотронулись до уже возбужденной плоти. Он очень деликатно обхватил член у самого его основания, постучал по нему пальцами, прошелся вверх, вернулся вниз, я отпустил ручку. Мои руки лежали на столе, я сжал их в кулаки, Луи сжал ладонь сильнее, провел ей вверх, пальцами прощупал расселину, затем снова вниз, до середины, вверх, вниз, я снова напрягся.

– Нет, Луи, – я взял его за предплечье, он выровнялся.

– Но почему?

– Нет, не надо, просто не надо, – он убрал руку, встал на ноги.

– Но почему? Тебе не нравится? – я сидел на стуле, не мог встать, ноги онемели.

– Нет, Луи, я просто не хочу, – я повернул на него голову. – Надо повременить с этим.

– Ладно, – выплюнул он, зашагал к дверям.

– Ты куда?

– Пойду поиграю с дядей Робином, мы же уедем сегодня, – он был зол на меня.

Но я решил все насчет нашего возвращения домой и передумывать ничего не хотел. Папа занял Луи на некоторое время, он был уже не в той форме, чтобы играть с ним в какие-то активные игры, но пробудить в нем интерес к книгам у него получилось. Луи сидел на кухне с большой энциклопедией о транспорте, жуя бутерброд. Кухарка смотрела на него с любовью.

– Мне только кофе, – я присел рядом с ним. Луи не отвлекался. – Интересно? – молчал, был очень сосредоточен.

– Гарри, не мешай ему, – папа вышел к нам с балкона. – Пусть читает, ему это интересно.

– Ладно, – мой кофе уже стоял на столе. – Чем мама занимается?

– Стрижет розы в саду, – папа присел напротив меня.

– Она раздражена и расстроена одновременно.

– Да, – Луи повернул голову на меня.

– Это потому, что мы уезжаем? – он посмотрел на отца. – Мы же можем не уезжать, правда, Гарри?

– Луи, нам лучше уехать, – папа кивнул, ему тоже подали кофе. – Она снова накричит на тебя.

– Я потерплю, – мы с отцом переглянулись. – Она злобная, но она же тоже человек.

– Луи, Гарри прав, вам лучше уехать, или ты возненавидишь ее до конца своей жизни.

Мальчик выдохнул, мы наслаждались своим кофе, я вскоре ушел. Я проходил по холлу, мимо лестницы, думал о своем, отвлекла меня мать.

– Гарри, – я не хотел останавливаться, но сделал это.

– Да, мам? – повернулся к ней, высунул руки из карманов.

– Может, вы еще немного побудете у нас? – она спускалась по лестнице медленно.

– Зачем это? Я закончил фонтан, мне тут больше нечего делать.

– А как же твоя книга? Ты не напишешь ее без отца.

– Правда? Тогда я не буду ее писать.

– Гарри, ты у меня такой упрямый, – она спустилась, подошла ко мне. – Дети Джеммы у нас уже давно не были, она сама даже не звонит, на письма не отвечает. Ты хоть и приезжаешь летом, но тебя вечно нет рядом, ты постоянно в своей студии, тебя даже на разговор не вытащить, – я не смотрел ей в глаза, отвел взгляд. – То, что ты привел Луи, замечательно, я давно скучала по детям. Просто он сын Николаса, я не могу смириться с этим. Возможно, ты был прав насчет этикета и всего этого, но только не уезжайте, – дотронулась дрожащей рукой до моего лица.

– Ладно, мам, – я обнял ее. – Только ты больше не будешь трогать Луи. Если он натворит что-то, просто скажи мне.

– Хорошо, – мы отошли друг от друга.

– Можешь обрадовать Луи, он на кухне, – я улыбнулся ей.

– Хорошо.

В тот день мама забрала Луи в город, а вернулся он с тонной подарков и незабываемых впечатлений. Он катался на американских горках, ел в самом настоящем фаст-фуде, напился кока-колы так, что ныл от боли в желудке. Когда он вернулся, его первыми словами были: «Америка такая замечательная», – он не был с нами за ужином, мама разрешила ему прыгать на кровати и исследовать дом. Нашли мы его в подвале, у неработающего котла, в спящем состоянии. Тогда у матери на лице показалось легкое отвращение, пол был грязным, но я все равно взял Луи на руки. И так стал проходить каждый день. Мама стала вести себя абсолютно противоречив самой себе, Луи даже разрешили полазить по деревьям. Дни ничем особо не выделялись, разве что мальчик, по своей неосторожности, споткнулся на ступеньках и покатился кубарем по бетонным выступам. Он был весь в синяках, потерял сознание от удара головой, в тот день его все обхаживали, я не мог найти себе места. Он быстро пришел в себя, мы вызвали медиков. В Нью-Йорк мы приехали первого августа, Луи был впечатлен еще больше. Его подарки еле уместились в купе, всю дорогу он читал энциклопедию, которую подарил ему папа.

Новая жизнь должна ему понравиться.

========== six. ==========

– Кстати, у твоих родителей очень много твоих картин, – мы завтракали дома только что доставленной пиццей, потому что у меня ничего не было.

– Я знаю, – чемоданы все еще были в прихожей, мы были измотаны.

– У тебя много комнат в квартире? – Луи болтал ногами, специально задевая меня.

– Тут всего три комнаты, не считая совмещенную с кухней гостиную, но две из них – это библиотека и студия, – до этого он лежал на диване, пытаясь справиться с болью в ногах.

– Боже, – он протяжно выдохнул, – я так и знал, что ты будешь супер скучным.

– Супер скучным? – он запихал в рот последний кусочек.

– Ага, – ответил он, не в силах произнести полноценное слово. – Теперь покажешь мне квартиру, – стряхнул крошки с рук.

– Можешь осмотреть ее сам.

– Ладно, – спрыгнул со стула.

– Только руки помой.

Уже наступил август, я думал о том, в какую школу отдать Луи. Когда опека над ним переходила ко мне, я даже не сомневался, что получу ее, и нет, я не пытаюсь поставить себя выше других, я не последний человек в обществе. Не могу сказать, что пользуюсь огромной популярностью, но мои картины часто узнают. Просто я не такой человек, который любит хвастаться. Насколько я понял, проблемы с опекой появляются только тогда, когда опекунов несколько и они либо одинаково хороши, либо один из них подал прошение в суд на заседание, где и будет решаться судьба ребенка. Я никогда не воспринимал эти процессы, так как считал их издевательством над детьми. У детей младше тринадцати даже ничего не спрашивают. Я никогда не возвращался так поздно, письмо из университета лежало в горе других писем.

– А кто это? – Луи стоял у фотографии, что висела на стене в гостиной. – У него лицо знакомое…

– Это Дэвид Боуи, – он медленно повернулся.

– Что? – удивленно и восторженно посмотрел на меня. – Тот самый?

– Да, Луи, тот самый, – он пялился на меня. – Что?

– Ты встречался с Дэвидом Боуи и у тебя даже есть фотография с ним?

– Да, у меня еще подписанная пластинка есть.

– Покажи, – Луи подошел к столу, смотрел на меня.

– Пойдем, – я вытер руки салфеткой, встал со стула.

Тогда его восторгу точно не было предела. Во Франции Боуи знали, но как-то огромного ажиотажа вокруг него не было, Луи сказал, что видел его по телевизору, слышал песню. В библиотеке у меня был и свой личный кабинет, там я хранил все, что было для меня важным. Газеты, страницы журналов, на которых я появлялся, на самом деле, они давно для меня ничего не значили. Я подал Луи выпуск журнала People семьдесят шестого года, на обложке которого тоже был Боуи. И он тоже был подписан им.

– Я не знал, что ты так популярен, – он потянул руку к шуфлядке, где находились те самые статьи обо мне.

– Это было так давно, – интерес к Боуи у него пропал.

– Ну вот же, прошлогодняя статья, – Луи держал в руках газетные листы. – «Гарри Стайлс раскритиковал произведения Виллема де Кунинга». Зачем писать о таком?

– Потому что Виллем де Кунинг достаточно почитаемый человек, у него есть медаль Свободы, и он старше меня в два раза.

– Что такое медаль Свободы? – он пробегался глазами по статье.

– Это такая медаль от президента, которую дают людям, участвовавшим во Второй Мировой.

– То есть, тебе нельзя было говорить о нем что-то?

– Да, мне нельзя говорить о нем что-то.

– А что такое «абстракция»?

– Это такое понятие, которым называют картины, на которых непонятно, что именно нарисовано, простые фигуры, пятна.

– Как рисунки маленьких детей?

– Да, только там больше цвета, и они должны иметь смысл.

– Тебе не нравятся его картины?

– Как сказать, они совершенно непонятны. То есть, в них нельзя увидеть эмоции или чувства, это буквально ничего не значащая мазня.

– Я не понимаю, как тогда его картины могли принять где-то.

– Я даже не знаю, как объяснить.

– Можешь не объяснять, мне все равно не очень-то интересно, – он опускает глаза на статью. – А можно я почитаю их все?

– Конечно, – Луи вышел из комнаты.

Я разбирал наши вещи, к счастью, в моей комнате был большой шкаф, который относительно пустовал, вся одежда мальчика спокойно там уместилась. Луи лежал на диване в гостиной, читал все статьи обо мне, был крайне заинтересован. Все мои холсты в запечатанном виде отправились в студию, там уже было много таких, я их редко вешаю, люблю, когда они стоят у стены. Я наводил порядок в квартире, она немного запылилась за полтора месяца. Я был счастлив, что наконец-то оказался в Нью-Йорке, в родной квартире.

– Луи, пойдешь со мной, нам надо набить холодильник, – он лежал на спине, закинув ноги на спинку дивана.

– А? – я стоял у стола, просматривал письма. – Ты что-то говорил? – он повернул голову в мою сторону.

– Да, не хочешь прокатиться по городу? – декан уже звал меня на работу. Обычно я сам приходил тогда, когда мне было удобно.

– Конечно, – он оставил бумаги на журнальном столике.

Луи сидел на переднем сидении моего Крайслера 300, выпуска шестьдесят шестого года. Да, видеть восторженное лицо мальчика уже не было чем-то уж очень знаменательным. Он, как мне казалось, уже на все так реагировал. Солнечный денек позволил нам откинуть крышу, в Луи была неподдельная детская радость, он внезапно почувствовал себя на вершине мира. Нью-Йорк был чем-то совершенно новым для него, я с улыбкой наблюдал за ним, еще немного, и он мог бы лопнуть от переполняющих его чувств. Луи катил тележку в магазине, смотрел на все с особым интересом. И, о господи, как же по-своему он жевал жвачку. Тогда я думал, что ничего, кроме нас, нет. Продукты в бумажных пакетах стояли сзади, Луи забрал мои солнечные очки, включил магнитофон. Он тогда был свободнее всех, на светофоре, приспустив очки, посмотрел на водителя справа, потом на меня. Его улыбка в тот день сияла ярче, чем солнце.

– А куда ты поставил погребальные урны? – Луи на полу в гостиной, частично уже на коридоре и на кухне, разбирал свои подарки, которыми его подкупала мама.

– Они в спальне, на подоконнике, – я готовил нам ужин.

– А лилии? – он был окружен оберточной бумагой и коробками от игрушек. – Я отдал садовнику одну, он сказал, что попробует ее вырастить.

– Вот тут, на столе, – Луи глянул на стол.

– Надо посадить их, – ему было лень вставать. – Подай, пожалуйста.

– Я занят, – он, скуля, выдохнул.

– Я посажу их завтра, – продолжил потрошить коробки. – У тебя на балконе они будут прекрасно смотреться.

– У меня нет ничего, во что мы бы могли посадить их, – я повернулся к нему с ложкой в руках.

– Завтра купим, – каким-то образом он рвал коробки голыми руками. – А я буду спать с тобой?

– Да, – я снова стал к нему спиной.

– А мы же живем в богатом районе? – я не знал, к чему был этот вопрос.

– Да, в достаточно обеспеченном и приличном районе.

– А я буду учиться в специальной школе или простой?

– В какой захочешь, – я уже ставил тарелки на стол. – Иди вымой руки.

На этом его расспросы закончились. Вернее, я их закончил, я очень устал, не знаю даже, почему. Луи смотрел телевизор, вечер мы проводили тихо, я заставил его прибрать все картонные остатки от коробок, он цокнул и нехотя встал со стула. Внезапно раздался телефонный звонок, Луи подбежал первым.

– Это тебя, – он передал мне трубку, сам вернулся на диван.

– Да?

– Мистер Стайлс! – декан. – Как я рад, вы порадовали нас своим возвращением!

– Мистер Родригес, – редкостной изменчивости человек, – я получил ваше письмо.

– Да, я сначала хотел выслать его во Францию, но вскоре подумал, что вы там его все равно не прочитаете.

– Вы были правы, и вы все равно не знаете адреса.

– Завтра я жду вас на работе, – его тон голоса меня совсем не радовал. Хотя, он относительно задорно говорил. – На десять, – я взглянул на Луи, он был занят телевизором.

– Я приду не один.

– Ах, я все ждал, когда вы скажете, – я не понял его. – О вас уже написана статья в Нью-Йорк Таймс! Какая-то журналистка ехала с вами на одном поезде!

– Зачем им это надо? – я потер глаза, спросил у самого себя.

– Ну, Гарри, ты достаточно популярен с самой первой твоей самостоятельной выставки, – уже говорил со мной, как с другом. – Все еще вспоминаю этот семьдесят четвертый. Удивительное было время.

– Да все уже давно прошло, они могли бы отстать от меня.

– Она, возможно, ваша самая ярая поклонница, у вас всю вашу жизнь не было партнеров, ребенок же не мог появиться из воздуха, – задор в голосе был только у него. Я еще раз глянул на Луи.

– Мог, на самом деле, – Родригес выдохнул в трубку.

– Вы взяли его из приюта? Решили остепениться?

– Дастин, не думаю, что это твое дело.

– Ладно-ладно, завтра на десять, я жду тебя! Ректор уже все уши мне выела!

Я повесил трубку.

– Кто это был? – Луи посмотрел на меня.

– Мне надо на работу завтра, – я устало посмотрел на него.

– Я пойду с тобой, да? – пил сок из пакетика, жевал трубочку.

– Да, – я уперся о стену.

– Ладно, – он снова уставился в телевизор.

– Там будет скучно, Луи.

– Поэтому ты такой грустный?

– Нет, – я встал ровно, подходил к нему.

Не хотелось говорить Луи, что сейчас его жизнь может стать достоянием общественности. Одной статьей они не обойдутся, это же Нью-Йорк Таймс. Я помню, когда моя выставка получила много одобрительных отзывов от критиков, от других художников, даже от де Кунинга, я стал действительно популярен, был самым молодым, как мне сказали, художником, получившим так много признания, самым успешным молодым художником, вот тогда они заездили мое имя так, что людей уже тошнило. Я назвал выставку просто – «Жизнь», где были показаны самые удачные мои работы, с семнадцати лет. Около тридцати пяти картин сначала попали в Метрополитен-Музей Искусств, куда тогда, в этот знаменитый и почетный музей, завозили только самое ценное. Не могу сказать, что мне не помогали родители, сестра, ректор университета, где я уже преподавал. Возможно, частично мою известность мне купили, но выставку быстро стали рвать на куски, меня приглашали в университеты, музеи, театры, где я мог бы показать им все это, рассказать обо всем этом. От репортеров тогда действительно не было отбоя, они выжидали меня у апартаментов, часто ловили в общественных местах, но я залег на дно через год, картины все еще висят в музеях, некоторые из них выкупили богатые из богатых, я как-то и не придавал этому значения. Фурор прошел только через три года, когда я продал свою картину за немалых сорок три миллиона американских долларов. Люди тогда вспыхнули и скоро погасли, обо мне как-то и перестали говорить. И я был рад. Но в семьдесят восьмом году, когда я посетил уже застоявшуюся выставку де Кунинга, вернее то, что от нее осталось (он тоже продавал свои картины, с особой страстью), и сказал то, что его абстракция странна и непонятна своему другу, почти на ухо, об этом все быстро узнали, Нью-Йорк Таймс кидался своими заголовками. Виллем де Кунинг даже высказался по этому поводу на телевидении.

Утром я быстро покормил Луи, он, прихватив с собой статьи, что не дочитал вчера, и самолет, горел желанием увидеть университет. Я медленно собирался, нехотя надевал костюм.

– Гарри, ты не хочешь ехать на работу? – на светофоре я оглядывался.

– М? – я снова нажал педаль газа. – Нет, нет, просто что-то неважно себя чувствую.

– Надо было остаться дома, – он был в моих солнечных очках. – Эти люди так странно одеты, – пара молодых людей стояла на тротуаре.

– Почему?

– Слишком ярко, нет? А у той девушки юбка очень короткая, – я улыбнулся.

– Это еще не короткая, Луи, – он посмотрел на меня.

– Бывают короче?

– Конечно, это же Нью-Йорк.

На первом этаже здания меня уже ждал Дастин. Я осматривался,словно параноик, Луи свободно зашел сам, я взял его за руку, чтобы успокоить самого себя.

– Все еще пьешь кофе из МакДональдса? – Луи снял свои очки, я нес портфель.

– Тут новая статья в Нью-Йорк Таймс, – Дастин протянул мне газету.

– Шустрые они, – Луи изучал обстановку. – Ты же знаешь, я не буду ее читать.

– Дай своему сыну почитать, – Родригес наклонился, улыбнулся Луи. – Меня зовут Дастин Родригес, – протянул ему руку.

– Луи Томлинсон, – тот пожал ее.

– Нам пора, – я потащил мальчика за собой.

– А газетку? – Дастин смотрел нам вслед.

– Обойдемся, – выкрикнул я.

В общем, ректор, будучи той еще стервой, заняла меня работой, мне относительно нравилось то, что ей было плевать на мое материальное состояние. Луи она спокойно восприняла, сама мать четверых детей, которых я знаю лично, они хорошие люди. Леди Кэмпбелл была удивительной женщиной, строгой, независимой. Сама вырастила детей, мужчин использовала. Она была моим кумиром, когда я только начал работать здесь. Луи заинтересованно читал статьи обо мне, читалось все с неослабевающим любопытством. Мне надо было перепроверить все списки учащихся, прочитать программу своего предмета, сделать поправки. Луи сидел рядом со мной, за кафедрой, пил чай, принесенный ему Дастином.

– Я подумал, что твой сын мог быть голоден, – в салфетке Родригес притащил кекс. Я не обратил на него внимания. – Будешь, Луи? – мальчик странно на него посмотрел.

– Спасибо, – он положил бумаги на стол.

– Ого, ты читаешь историю Гарри Стайлса с точки зрения журналистов? – этот задор в голосе не пропадал. Луи не понимал его, сегодня он был серьезен.

– Ну да, типа того.

– А не хочешь вот это почитать? – он протянул мальчику вчерашний и сегодняшний выпуски нью-йоркского ежедневника.

– Дастин, тебе лучше покинуть помещение прямо сейчас, – меня это раздражало.

– А что? Ему должно быть интересно, что о нем пишут, – я напрягся.

– Обо мне? – спросил Луи с набитым ртом. Он посмотрел на меня.

– Да, о тебе, ты теперь тоже популярен! – он оставил газеты на столе. – Не буду мешать.

– Ты не хочешь, чтобы я их читал? – Луи запил кекс чаем. – Там что-то плохое написано?

– Я сам не знаю, что там написано, – я взглянул на газеты, я не хотел, чтобы о Луи говорили.

– Я не буду читать, если ты не хочешь.

– Почитай вслух.

Первым он читал выпуск вчерашнего дня. Сел за парту напротив, отдаленно, но читал громко и четко.

«Гарри Стайлс отсудил сына у неизвестной прессе женщины

“Не выпускайте Таймс сегодня! – услышали мы от нашей коллеги, вездесущей миссис Бейли. – У меня есть сенсация! – она позвонила нам с вокзала в Вашингтоне. – У Гарри Стайлса есть ребенок!”

Каждый в нашем скромном офисе был удивлен, слегка шокирован. Тут же мы и объяснили задержку ежедневника на целых два часа! У всемирно известного художника, молодого и красивого Гарри Стайлса есть ребенок! Господи, да мы все просто в восторге!

“Его зовут Луи, – передала она нам уже на следующей станции поезда. – У меня всего пятнадцать минут, – мы все навострили уши, было интересно. – Имя мальчика – Луи, ему на вид лет одиннадцать, – мы были не в себе. Гарри одиннадцать лет навещал ребенка во Франции и наконец-то отсудил его у матери. – Он взял у мистера Стайлса всю его красоту, – женская часть наших работников погрузилась в невообразимую эйфорию. – Он двадцать минут не упускал из рук книгу”.

Луи Стайлс – звезда, нужная этому миру? Или Гарри, будучи очень скромным и воспитанным, произошедшим из самих Томлинсонов, научит и его скромности?

Будем держать вас в курсе.

Тейлор Мур и Диана Бейли специально для Нью-Йорк Таймс.

1 Авг. 1979.»

– Я даже не похож на тебя, – Луи разочаровано на меня посмотрел. – Они такое всегда пишут?

– Они хотят снова, чтобы я был в центре внимания, – не хотел говорить ему это.

– Меня даже не зовут Луи Стайлс, – цокнул. – А мы можем сказать им правду?

– Надо подождать, так быстро все не делается. У них уже со стопроцентной вероятностью припасены статьи на неделю вперед.

– Чертова клевета, – проговорил он, – такое даже читать никто не будет.

– Луи, все это читают. Им интересно, что происходит в жизни других людей.

– Посмотрим, что во второй, – Луи взял ее в руки. – Они нас сфотографировали! – он передал газету мне.

– Да уж, – мы в магазине. Ничего удивительного. Конкретно всех я в лицо не помню, поэтому претензий предъявлять некому. Снимков было несколько, все они качественные.

– Давай, – я вернул ему эту удивительную газету.

«Гарри Стайлс с сыном. Эксклюзивные фото

Если вы ждали этот выпуск с нетерпением, только чтобы почитать статью о Луи – ранее неизвестном сыне Гарри Стайлса, то вот она, и я, специально для вас, подготовил несколько фотографий, по которым вы можете понять, насколько Стайлс младший является копией Стайлса старшего. (фото 1)

Я заметил их в местном супермаркете, Гарри расщедрился мальчику на сладости. Вы только посмотрите (фото 2), Гарри самый настоящий любящий отец! Луи так повезло с ним! Ох, сколько бы из нас захотели быть детьми Гарри Стайлса? (у меня не хватало эмоций, я даже не знал, какие заядлые фанатики там работают) Тысячи, миллионы по всему миру. Тогда я понял восторг моей коллеги Дианы, мальчика действительно надо увидеть вживую, чтобы понять, насколько он прекрасен.

Хотели бы мы узнать, что именно вытерпел Гарри, чтобы отсудить, нет, отвоевать своего сына у его матери. Но, к сожалению или к счастью, мы можем только поддержать его. Все мы знаем, что Гарри любит Францию и ездит туда еще со своего студенчества.

Пока вы будете наслаждаться фотографиями (фото 3, 4, 5), мы будем держать вас в курсе!

Тейлор Мур специально для Нью-Йорк Таймс.

2 Авг. 1979.»

– Почему они говорят, что ты отсудил меня? – Луи выглядел расстроенным. – Что вообще значит «отсудить»?

– Это когда родители разводятся, и суд должен решить, у кого останется ребенок. Или когда родители даже не были женаты, но они оба хотят быть с ребенком, но не хотят быть вместе.

– Это неправда, – его глаза заслезились, мое сердце сжалось. – Мои мама и папа любили друг друга, они просто умерли, – я встал, подошел к нему. – Зачем они такое пишут?

Никогда не думал, что ложь в газете может так сильно кого-то расстроить, я держал Луи на руках, утешал, говорил, что они ничего не знают, поэтому пишут такое, и лучше даже не читать это. Мне кажется, Луи просто затосковал по дому, по старой жизни, такое будет происходить с ним еще некоторое время, он очень маленький, чтобы как-то побороть это и не поддаваться эмоциям. Тихий плач его заполнил не только аудиторию, но и мое сердце, он успокаивался.

– Гарри! Там репортеры! – отлично, в аудиторию ворвался Дастин. – Ой, что-то случилось?

– Тебе лучше уйти, – я похлопал Луи по спине, он, кажется, засыпал, слишком много всего происходило в последнее время.

– Мистер Стайлс, вам лучше задержаться ненадолго, там репортеры внизу, – в помещении появилась ректор.

– Не пускайте их, пожалуйста, это все-таки частная территория, пусть проявят хоть долю уважения.

– Они выследили тебя по твоей машине! Ох, этот крайслер…

– Мистер Родригес, прошу вернуться в свой кабинет, – сказала она строго, этот раздражающий человек ушел. – Я могу вызвать полицию, но вы же знаете, свобода печати и эти новые законы, – я кивнул ей. – Боюсь, они не уйдут отсюда, вынудят вас выйти к ним с мальчиком.

– Да, эти звери не дадут проходу, – я посадил Луи на парту. – Все будет хорошо, Луи, не волнуйся, – я повернулся к ректору. – Вы присмотрите за ним? Я спущусь к ним, если они хотят сенсацию, они ее получат.

– Конечно, мистер Стайлс.

Я медленно спускался вниз, слышал этот гул, как будто там собрались журналисты всех изданий, что были в Америке. И их действительно было много. Вся эта ситуация заставляла меня снова ненавидеть людей здесь. Я спустился, ко мне тут же подбежали ребята с камерами штатских каналов, люди фотографировали меня. Боже, эти ощущения одновременно приятные и такие отвратительные. Вроде бы, я популярен, а я люблю популярность, признание, уважение, мои картины все еще пользуются спросом, на аукционах так и просят меня хоть что-нибудь еще продать. На них все еще делаются критика и отзывы. Но с другой стороны, они лезут во что-то священное, в мою неприкосновенную жизнь, я и не думал, что все так обернется, я надеялся, что у прессы не будет ко мне интереса. Ко мне подсунули микрофоны, люди достали свои блокноты.

– Я бы хотел попросить вас, – застрочили быстро, метко исправляли слова на те, которые хотят услышать от меня люди, – не трогать меня и Луи, позвольте ему освоиться без всеобщего внимания, – они молчали, не знали, что и сказать, думали, как бы вывернуть мою речь так, как будто я оскорбил кого-то. – Спасибо.

И я ушел, в след еще несколько вспышек, снова восторженные возгласы, они получили то, чего не хотели, но я больше ничего им не скажу. В тот вечер меня показали по всем государственным каналам, по новостям передали мои слова, лицо было засвечено вспышками. Мой телефон трещал, утром почтовый ящик был завален приглашениями на тв-шоу и письмами от женщин, которых я никогда не видел, которые говорили, что готовы стать матерью моего сына. Который сыном мне и не являлся. После этих громких слов, которые всеми любимый Тейлор Мур растянул чуть ли не на пьесу, Нью-Йорк Таймс печатали лишь по статье в неделю, что-то вроде «был замечен», «по слухам», «из неопределенного источника стало известно». Я снова не мог спокойно выйти на улицу, у моей машины крутились люди. У дома, слава богу, никто не поджидал меня и Луи, более крупные издания для широкой общественности напечатали еще одну статью, как бы сборную от Нью-Йорк Таймс, где спокойно изложили то, что мальчику хорошо со мной живется. Не без моего вмешательства, конечно, не без помощи моих друзей.

«Луи Стайлс. Не затмит ли он папочку?

Первого августа в Нью-Йорк Таймс впервые упомянули новенького отпрыска знаменитости – Луи Стайлс, которого окрестили “восходящей звездой”. Единственное, чего не хватает мальчику лет одиннадцати для того, чтобы носить такое имя, – талант. Из чего наши нью-йоркские коллеги сделали такие выводы – мы даже и предположить не можем, но их статьи так и кидаются этими пафосными словечками.

Так кто такой Луи Стайлс?

Второго августа, когда американские журналисты со всех штатов ринулись в Нью-Йорк, только чтобы написать самую сочную статью, у которой будет настолько кричащий заголовок, что он затмит все, Гарри Стайлс сказал: “Прошу вас не трогать меня и Луи”, – заботящийся папочка, подумали все. Но писать не перестали. Это единственное, что мы услышали о Луи из уст его отца, и мне кажется, этого достаточно.

После мальчика ловили с Гарри Стайлсом несколько раз в разных кафе и парке, он выглядит действительно счастливым. Но где талант? Чем он затмит папочку? Если честно, мы любим Гарри Стайлса и уважаем его, но ведь ребенок совсем и не похож на него, не находите?

По просьбам Гарри, мы и не будем говорить вам о наших догадках и обо всем этом, это действительно не должно касаться общественности, нельзя втягивать детей.

Здесь я бы хотел обратиться к нашим нью-йоркским коллегам: перестаньте нести чушь, это непрофессионально, и проявите уважение, личная жизнь должна оставаться личной.

Фотоматериалы прикреплены.

Мартин Рассел.

27 Авг. 1979.»

========== sept. ==========

Мы с Луи остановились на самой простой средней школе, он будет учиться так же, как и все дети. Август быстро пролетел для нас, ничем особым не выделялся, лилии на балконе уже взошли, там появились довольно-таки массивные стебли, Луи ухаживал за ними бережно. Америка ему нравилась, единственное, по чему он действительно скучал – игры на улице и велосипед. Я боялся, что жизнь в высотке сделает его ленивым, но мои опасения были напрасными. Луи добровольно попросил меня отдать его на балет, потому что ему действительно нравится танцевать.

– Браво, – я хлопал, Луи шел за мной между сидениями в театре. – Как всегда бесподобна, – мы подходили к сцене, на которой девушка только что прекратила двигаться.

– Гарри! – она мне улыбнулась. – Я так рада тебя видеть! – она спустилась к нам, в зале было темно, свет давали прожектора на сцене.

– Я пропустил твое выступление с Черным Лебедем, – обняла меня быстро, учащенно дышала.

– Ничего, я там немного все испортила, – она была возбужденной.

– Ты не могла все испортить, – она выглядывала на смущенного Луи за моей спиной.

– Твой сын? Пресса кишит статьями о вас, – она улыбнулась. – Я Елена, – я повернулся к ней боком, показывая Луи.

Елена Хейс – икона балета, удивительная девушка тридцати четырех лет, преподает балет в этом театре для совсем маленьких и подрастающих. Я познакомился с ней после ее дебютного выступления, мы быстро сдружились. Нам даже приписывали роман, но она вышла замуж, родила скоро ребенка, выступала, будучи беременной, со специально составленной для нее постановкой о беременной женщине. Я тогда даже пустил слезу. Она на сцене вытворяла нечто, нечто настолько особенное и неповторимое, что принесло ей такую популярность. Она была очень хорошим другом и постоянно помогала мне.

– Это была незаконченная программа для зимнего фестиваля балета, – мы подходили к залу, где она тренировала детей.

– Выглядит чудесно, – я вел Луи за руку.

– Так, ты хотел заниматься балетом? – она открывала дверь ключом, помещение было большим.

– Он до этого занимался балетом во Франции, ему бы хотелось продолжить, – Луи смущался, держал свою сумку с формой.

– Значит, он уже подготовлен? – мы остановились у двери, Елена прошла дальше.

– Да, но он все лето не занимался, ему надо размяться, наверное, – Луи уж очень смущался. – Хей, все в порядке? – я наклонил голову.

– Да, – Луи повернул голову на девушку. – Я видел вас по телевизору, – мы с Еленой улыбнулись.

– И что, теперь ты меня боишься? – она подходила к нам.

– Нет.

– Хочешь показать мне что-нибудь?

– Я мало что помню.

– Не волнуйся, я не буду судить тебя строго, – она потрепала его щечки. – Иди в ту комнату, переодевайся, мы подождем тебя, – подмигнула. Луи свободно, уже не стесняясь, пошел в раздевалку. За ним закрылась дверь. – Так он что, твой сын или мне не стоит верить всему, что я читаю в газетах?

– Как сказать, – я сложил руки на груди. – Газетам лучше не верить никогда, – она разминалась у станка. – Это сын моего дяди, – не смотрела на меня.

– Твой кузен?

– Да, – я следил за ней. – Мой дядя умер чуть меньше четырех месяцев назад из-за инфаркта. Его жена сказала, что он оставил дом мне, но на самом деле, она как бы подарила его мне. Она уже переезжала в Париж, но заболела чем-то страшным. Инфекция убила ее полтора месяца назад, мне пришлось забрать Луи, чтобы он не остался совсем один.

– Благородно, – быстро села на шпагат. – Типичный Гарри Стайлс, – посмотрела на меня.

– Ну да, я не мог оставить его, я к нему привязался.

– Пресса такое уже с вами натворила, – встала ровно. – Страшно читать.

– Ты же знаешь, что у меня особенные отношения с нашим ежедневником. Они все такие мелочные, – Луи вышел к нам.

– Готов? – он осторожно подходил к Елене на носочках, его спина держалась ровно, мышцы были напряжены. – Давай сначала немного упражнений выполним?

– Хорошо.

Они стали крутиться у станка, Луи легко садился на шпагат, Елена хвалила его за каждое его маленькое движение. Я бы делал тоже самое. Через минут семь разогрева, она освободила ему пространство, Луи растерялся, взглянул на меня, я дал ему немую поддержку. Он встал, словно по струнке, опустил голову. То, что было дальше, отняло у меня дар речи. Я плохо разбираюсь в балете, во всех этих названиях, могу узнать разве что по музыке, но в комнате было очень тихо. Шуршала только ткань его футболки и тонких рейтуз за пару с черными пуантами, ленты которых поднимались до его колена. Прыжок, поворот, он смотрит на себя в зеркало, прыжок, выглядит уверенно, хорошо держится на паркете. Снова прыжок, поворот, поворот, шпагат в воздухе. Его ноги обрели особые черты в полете, фигура извивалась, под футболкой показывался худой живот, ребра. Он деликатно порхал. Что-то защемило в груди, казалось, что это просто невозможно.

– Возмутительно! – Луи стоял в финальной позе, был напряжен. – Ты двигаешься лучше наших танцоров балета! Твой Щелкунчик просто восхитителен! – она переигрывала, но я это одобрял. Я все еще хлопал, Луи посмотрел на меня, восстанавливал дыхание. – Я беру эту приму! Прямо сейчас беру в балет! И не отпущу! – подбежала к нему, обняла. – Умничка! – Елена была такой.

Мы покинули театр через часа два, у Елены как раз была тренировка, она предложила Луи остаться, освоиться. Он согласился, мы посетили ресторан неподалеку, мальчик перенервничал, был голоден, мы с Еленой говорили о своем. У Луи, кажется, появились друзья, девочки и мальчики лет тринадцати-пятнадцати, Елена предложила отдать его в группу постарше, он был невообразимо талантлив. Некоторые спросили у Луи, что он делает с популярностью, но мальчик только отмахнулся и сказал, что это не популярность. Я гордился им и был очень удивлен и рад.

– Я правда хорошо станцевал? – спросил он у меня уже дома.

– Да, – я поцеловал его в лоб.

– Правда-правда? – он смотрел мне в глаза.

– Да, милый, это было действительно красиво.

– Я так боялся, я знаю ее, я часто видел ее по телевизору.

– Ты прекрасно показал себя, молодец, – снова поцеловал в лоб. – Луи, я горжусь тобой, – он улыбнулся, смущенно отвел глаза.

– Ты мой герой, – губы встретились в яром стремлении показать все, что хотелось сказать.

Влечение одного тела к другому было сильным, Луи прижал руку к моему сердцу, второй держался за шею. На диване в гостиной было удобно, я уперся правой рукой о его спинку, левой придерживал Луи за талию. Было медленно, было страстно, французское окно, что было за моей спиной, трещало от переполняющего комнату сексуального напряжения. Я прошелся языком по нижней губе Луи, мы оторвались, рвано дышали.

– Я люблю тебя, – напряжение никуда не девалось.

– Я тоже люблю тебя, – поэтому мы снова поцеловались.

Первый день в школе Луи волновал меня больше, чем его. Он не боялся. А у меня подкашивались коленки, ведь я оставлял его одного на полдня. Ну, как одного. Я оставлял его без себя на пол дня. В не совсем знакомой ему стране люди могли относиться к нему не так, как ожидалось, или его уже могли как-либо дразнить из-за частого бессмысленного появления в популярном ежедневнике. Я поправлял галстук Луи, провел руками по брюкам. Он уже был без настроения.

– Гарольд, все будет в порядке, – никогда бы не подумал, что кто-то будет успокаивать меня.

– Я надеюсь, – я не мог отпустить его, мы стояли на парковке у школы.

– Я тебе обещаю, – я сидел на корточках, не знал, как правильно отпустить его.

– Ладно, – я встал, прижал его к себе в объятиях, – веди себя хорошо.

– Угу, – поправил портфель на плечах. – Я пойду.

– Я заберу тебя.

– Хорошо, – он махал мне вслед.

Я помахал ему. Ладно, признаюсь, это не совсем обычная школа. Немного строже, немного лучше. Не мог я так просто спихнуть Луи на произвол судьбы в самую обычную школу. Во Франции нет таких школ, там все либо гимназия, либо лицей, я боялся, что свобода действий его изменит, расслабит. Луи действительно прекрасно учился, но его баллы не волновали меня – я не моя мать. Оставив Луи здесь, я сел обратно в машину, в зеркале заднего вида приметив пацаненка с камерой, который тут же отвернулся и пошел своей дорогой. Чертовы журналисты. Я приехал в университет, заметив своих учеников в холле, они приветливо здоровались со мной. День обещал быть хорошим.

«Луи Стайлс пошел в школу»

Дальше заголовка я даже и читать не захотел, Дастин притащил это после второй пары, одна из моих учениц посмотрела на меня странно, спрятала такой же выпуск в свою сумку, я выдохнул громко, раздраженно, окинул взором фотографии. Не понимаю, чего добиваются Нью-Йорк Таймс, откуда вдруг такой интерес? В конце как всегда имя Тейлора Мура.

– А у вас будет еще выставка? – парень в аудитории поднял руку, я никак не мог начать пару.

– Я думаю, у меня есть несколько новых картин, что я хотел бы показать, – я делился с ними всем, о чем они спрашивали. – Но в то же время, я не хочу показывать их, я не хочу осквернять их важность. Они действительно важны для меня.

– А ваш сын? Он проявляет интерес к искусству?

– Конечно, каждый человек проявляет интерес к искусству, – я крутил ручку пальцами. – Искусство – это все, что нас окружает, – они повторили за мной хором. – Молодцы.

После третьей пары я забрал Луи из школы, он был расслаблен, отчужден, я не мог вытянуть его на разговор. Я не хотел оставлять его в аудитории, первокурсники могли завалить его и меня личными вопросами, с ним согласился посидеть Дастин. Он был рад больше, чем Луи, я потрепал мальчика по голове. Он был совсем без настроения, как и я.

Вечером того дня Луи как-то странно себя вел, ничего не поел за ужином, со мной не разговаривал. Родригес сказал мне, когда привел его обратно, что мальчика доставали в школе, но сам он ничего мне не сказал. Сентябрь точно так же пролетел, Нью-Йорк Таймс ничего более не писали, даже не публиковали фотографии, я расслабился. Луи ходил на балет, его все нахваливали, он редко бывал таким замкнутым, я могу сказать, обычно был громким и веселым, активным. Его старания меня радовали, я гордился каждым его достижением, рисовал. Много рисовал, его, пейзажи, что мы видели, когда уезжали на выходных, его. Луи наслаждался каждой минутой, проведенной со мной, проведенной здесь. Вскоре он стал добираться до школы сам, возвращался домой тоже сам, проводил день один, иногда со мной, чаще всего был окружен игрушками, что моя мама подарила ему. Он был обычным ребенком, без повышенного к нему внимания, любил сладости, мультфильмы, проводил время в парке. Только со мной, в школе он общался со сверстниками, но за порог школы это не выходило. На занятиях по балету его тоже никто не трогал. Кто-то из-за его статуса, кто-то просто завидовал, ведь Луи действительно был хорош, Елена сказала, что такому не научиться, надо иметь особенный врожденный талант. Когда я смотрел на него, что-то внутри щелкало, каждый раз, я ощущал, как сильно хочу его защитить, как сильно хочу любить и заботиться.

На его осенних каникулах мы посетили одно светское мероприятие, где я впервые показал его миру. Там было много людей, много журналистов, они не могли отстать от нас, но я и Луи ничего им не говорили, хотя они встревали в личные разговоры. Мальчик был в очень хорошем настроении, его манеры смешили всех вокруг, он был неуклюжим, врезался в официантов. Один раз Луи назвал меня «Гарри», тогда я заметил ползущие на лоб глаза одного журналиста, который услышал это, который записал это, сфотографировал. Нам с Луи пришлось выйти в туалет, чтобы поговорить.

– Мне называть тебя папой? – все кабинки были пусты, но я закрыл дверь, просто на случай.

– Да, пока они здесь, тебе лучше не называть меня по имени, они кучу всего напридумывают, а потом выпустят это в свет, – мы стояли близко друг к другу. – Лучше действовать так, как они хотят.

– Ладно, – он улыбнулся, – папочка, – бровь дернулась вверх.

– Только не папочкай, – он приблизился.

– Как скажешь, папочка, – опустил руки на мои бедра.

– Луи, нам надо идти, – провел пальцами вниз-вверх. Я улыбнулся, было щекотно.

– Тс-с-с-с, – положил руку на промежность, – папочке будет хорошо.

– Луи, нет, – потянул меня на себя галстуком.

– Я не принимаю отказ, – поцеловал мой подбородок, сжимая пальчики на брючной ткани, стало жарковато. – Тебе лучше не расстраивать меня, – еще раз прошелся влажными, горячими губами по подбородку, поцеловал в губы.

Он мял мои яйца, я ничего не мог с собой поделать, просто поддался. Я не понимал его, не принимал реальность. Такую реальность. Он еще несколько раз поцеловал меня, я уже был возбужден, кто-то дернул ручку. Луи затолкал меня в кабинку, закрыл дверь, в туалет зашли, я услышал, как официант извинялся перед кем-то, звеня ключами. Мальчик опустился на колени, я немо простонал, уперся в стену, держался за бочок унитаза. Боже, он со страстью и без терпения расстегнул мои брюки, горячее дыхание разряжало воздух, я был не в силах взглянуть ему в глаза. Он спустил брюки вместе с бельем, горящими пальцами провел по горящей плоти. Затем он прошелся по члену языком, остро, дерзко, я опустил голову, заметил его ухмылку, снова закрыл глаза. У него во рту было жарко, тесно, я ослабил галстук, под пиджаком в рубашку впитывался пот. Мальчик исследовал своими бархатными губками каждый миллиметр, я прикусил язык, старался совсем не издавать никаких звуков. Луи взял член полностью, провел кольцом по всей длине, достал, ладошка нахально щемила яички. Мне пришлось сильно напрячься, чтобы не застонать в голос, он опять ухмыльнулся. Он снова взял член, немного подержал его во рту, языком нашел расселину, проехался по ней. Перед глазами темнело, я думал, что потеряю сознание, Луи еще раз вобрал мой член полностью, медленно выпускал его, снова проглатывал всего меня. Он беззастенчиво доводил меня до оргазма, ноги схватила своеобразная судорога, я закусил губу, в туалет кто-то зашел. Луи ускорился, наконец-то убрал руку, мне стало легче.

– Кончи в меня, папочка, – мы были одни.

– Нет, нет, иди, я сам, – я был на грани, но мне не хотелось этого.

– Точно помощь не нужна? – он ухмыльнулся, встал с колен, находился в миллиметре от эрегированного члена.

– Точно, – я учащенно дышал, сердце качало кипящую кровь очень быстро.

Луи вышел, сполоснул свой рот, ушел в зал. Я думал, что упадка не дождусь, быстро закончил все сам, вытерев бедра и половой орган туалетной бумагой. Хотелось верещать. Откровенно хотелось верещать. Я не помню, чтобы женщины делали такое со мной. Это вообще точно был Луи? Я не уверен. Я не уверен, с кем живу. Я вышел из кабинки абсолютно красным, мужчина странно на меня глянул, я приводил себя в порядок. Холодная вода не смогла привести меня в чувства. Весь оставшийся вечер Луи провел не со мной, разговаривал с людьми, куда более старшими, чем он, в раз пять точно, я смотрел на него издалека, пил слабое шампанское. Луи тоже смотрел на меня, неоднозначно облизывая губу или даже палец. Я улыбался каждый раз, когда он так делал. Он ни разу не назвал мое имя в тот вечер, даже когда мы приехали домой, говорил «папочка» в каждом предложении.

– А тебе понравилось то, что я сделал тебе в туалете, папочка? – он уже лежал в постели, я очень медленно, из-за ступора, переодевался.

– Луи, – я сел на кровать боком к нему, – я люблю тебя.

– По-взрослому? – он был раскрыт.

– Да, – я стал тащить его за ногу к себе, он не сопротивлялся, но и не помогал.

– Я тоже люблю тебя по-взрослому, папочка, – он закрыл лицо подушкой.

– Да? – я прошелся рукой, щекоча, вверх по ноге до низа живота, что выглянул из-под рубашки и пижамных штанов. Резинка нижнего белья дернулась. – По-взрослому? – я тянул его рубашку вверх, наклонялся к его смуглому телу. – А не врешь? – оставил поцелуй возле пупка.

– Гарольд… Папочка, – сказал он в подушку, убрал ее с лица, но не отпустил. – Уже пора спать, – еще пара поцелуев на животе, поднимаясь к солнечному сплетению. Луи засмеялся. – Хватит, щекотно же, – посмотрел на меня. – Гарри! – выкрикнул, когда я стал быстро щекотать его.

После того случая мы стали куда ближе, чем были до этого, теперь Луи делился всем, что его волновало, что его расстраивало. Не стоит упоминать, что я несколько раз находил его в ванной плачущим, вместе с фотографией родителей, но такой небольшой разрядки хватало ему на недели две, может три, я поддерживал его. На улице мы не вели себя настолько открыто, одно сомнительное издание выпустило в свет статью о том, что мальчик находится в сексуальном рабстве, потому что так сказала одна учительница, которая преподает что-то у Луи. Я не отреагировал на это, Луи как-то тоже, но общественность подняла эту тему, и вскоре закрыла ее, когда ко мне в квартиру одним пасмурным вечером нагрянул полицейский, который вежливо расспросил меня о Луи и Луи обо мне. Пришлось рассказать ему все, хотя об этом знали только ректор и Елена, он пообещал держать это втайне, журналистам сказал только, чтобы те заткнулись, иначе за распространение таких слухов им будет грозить минимум штраф, максимум – закрытие издательства и переиздание закона о свободе печати. То есть, я рассказал ему все то, что посчитал нужным рассказать. Наши отношения не заходили очень далеко, для людей я заботливый отец.

– Ты думаешь, мне стоит? – я посещал некоторые из тренировок Луи, особенно те, что они проводили на сцене театра.

– Конечно! – он лучше всех знал постановку «Щелкунчик», Елена хотела подготовить его к фестивалю. Это могло привлечь к мальчику некоторых особ.

– Я боюсь, я же не настолько хорошо танцую, тем более мы учим совсем не то, что надо для фестиваля, – мы возвращались домой, он был не уверен.

– До фестиваля еще два месяца, ты успеешь подготовиться, – я не заставлял его, пытался доказать, что это действительно прекрасный шанс.

– Правда?

– Луи, я верю в тебя, ты должен попробовать.

– Я не думаю, что у меня получится, – уверенность в себе испарилась.

– Давай ты начнешь готовиться, но если передумаешь, то откажешься?

– Ладно.

Люди спрашивали меня о сыне, всем было очень интересно. Нью-Йорк Таймс ничего более обо мне не писали, разве что, мои картины наконец-то вернулись в город, Метрополитен-Музей почетно расположил их у себя, в зале с классиками, вроде да Винчи, Пикассо, Ван Гога, Санти. Я думал вернуть их родителям. Я перестал рисовать на некоторое время, картины получались однотипными, везде Луи выглядел одинаково, мне хотелось проветриться. Холода медленно подходили, я думаю, организм Луи не был готов к такому, морской климат в Аллоше приносился с Марселя, там никогда не было холодно, мальчик быстро заболел. Мы не могли сбить температуру несколько дней, к счастью, детский терапевт быстро нам помог. Приближалось Рождество, перед которым следовал день рождения Луи. Мы отметили его в детском кафе, куда позвали нескольких детей, взрослых из нашего окружения. Луи был рад. Я не знал, что именно подарить ему, портрет уже давно был нарисован, очень красивый, висел в моей студии. Мы вернулись домой очень уставшими, полными восторга и веселья.

– Мы утром едем к твоим родителям? – мы закинули подарки под сверкающую елку в гостиной.

– Ага, – свет горел в прихожей, – утром поезд.

– Может мы позже приедем? – мы с Луи грузно упали на диван. Детские игры были очень веселыми и тяжелыми.

– Нет, моя мать будет злиться, – смотрели на огни.

– Уф, – он вставал, я потянул его за руку на себя, – Гарри…

– У меня тебя есть подарок, – он сел на меня, положил голову на плечо.

– Ты мне уже много всего подарил, – он вздохнул, в квартире было очень жарко, мы сидели в теплых свитерах.

– Это кое-что особенное, – я достал из кармана брюк цепочку с небольшим кулоном. – Смотри, – он мало что смог разглядеть при свете гирлянды и еле доходящему к нам свету от лампы в прихожей.

– Это что, настоящее сердечко? – подвеска была сделана из чистого серебра, форма подгонялась под натуральное человеческое сердце.

– Да, – я помог застегнуть цепочку, Луи спрятал кулон под ворот свитера.

– Я люблю тебя.

– По-взрослому?

– По-взрослому.

Я медленно стягивал его утепленные джинсы, под ними прятались потерявшие свой загар, немного красные и горячие бедра. Луи лежал на кровати, я навис над ним, его глаза блестели при свете уличных фонарей. За штанами на пол пошли носки, Луи был расслаблен, щеки горели. Свитеров на нас уже не было, я поставил колено на кровать, поцеловал Луи, мои отрастающие волосы мешали, он попытался заправить прядь за ухо. Пальчики его ощупывали кулон, он смотрел куда-то за мной, глаза налились слезами, я не придал этому значения. Я запустил руки под футболку, его соски уже были твердыми, грудь вздымалась высоко, но размеренно. Я аккуратно ощупал его ребра, целовал шею, Луи мял кулон в руках, как-то сопел носом. Я опустил руки к бедрам, мягко сжал левое, мальчик выдохнул.

– Луи? – посмотрел на меня. – Все в порядке?

– Я не, – отпустил кулон, уставился в потолок. – Я хочу спать, – снова взглянул на меня.

– Хорошо, почему не говоришь ничего? – я встал.

– Не знаю, – он поднялся на колени, поворачиваясь, дополз к подушке. – Прости.

– Не за что извиняться, Луи, в следующий раз скажешь сразу, договорились?

– Да.

Точно не знаю, во сколько он проснулся, но намного раньше меня. Луи быстро утер слезы у зеркала в ванной, когда я постучался, ничего не сказал. Первый день рождения и Рождество без родителей дались ему тяжело. Он не хотел показывать этого, в поезде тоже мало говорил, я думал, что в Вашингтоне он развеселится. И Луи действительно посветлел, когда наш поезд остановился на вокзале, когда нас встретил водитель. Мы приехали туда рано, папа был рад нас видеть, мама стояла с чашкой в руках, приветливо улыбалась.

– Санта кое-что оставил для тебя, Луи, – отец пошел с ним в гостиную, наши вещи понесли в комнату.

– Я надеюсь, ты сделал из него человека, – мать была собой.

– Нет, мам, у меня нет времени его воспитывать, – я так же уходил в гостиную.

– Ты можешь доверить его нам.

– Мам, ты же знаешь, – я шел медленно. – Где сейчас Джемма?

– В Канаде, вместе с мужем и детьми.

– Что они там делают?

– Отдыхают.

– Мама, она видеть тебя не хочет, – останавливаюсь. – Прими это уже наконец.

Я продолжаю идти, размеренно, мама смотрит вслед, ничего более не говорит. Она не хотела принимать этого. Но Джемма разговаривала со мной пару дней назад. Она попросила купить билеты на фестиваль. Моя сестра говорила, что она не может простить себе кое-что, что она сделала. Я поддержал ее, хотя не одобрил поступок. У них с мамой не было ничего общего.

– Вы знаете, я не верю в Санту, – Луи сидел на полу у огромной рождественской елки, – но спасибо за все это.

– Погоди, ты не веришь в Санту? – папа изображал удивление.

– Нет, его не существует, – почти все подарки были для Луи.

– Как не существует?!

– Пап, ему уже тринадцать, он на это не клюнет, – мне принесли кофе. Настроение сразу улучшилось.

– Ты же поверил, – Луи засмеялся. – Гарри до пятнадцати лет верил в Санту.

– Ты преувеличиваешь.

– Нет, я говорю все так, как было, – мама появилась в гостиной. – А еще ты плакал, когда узнал, что все эти годы ты верил в ложь.

– Пап! – Луи захохотал. Папа смеялся вместе с ним, мама смотрела на мальчика.

Я наслаждался своим кофе под медленный джаз, Луи был завален игрушками, лежал на полу. Родителей рядом не было. Не могу сказать точно, но мне кажется, что он был счастлив. Луи обрел покой или что-то в этом роде. Я любил родительский дом за то, что здесь была такая атмосфера. Дом украшали всякой яркой белибердой, замок по-настоящему сиял по вечерам, повсюду стояли маленькие елочки, украшенные шарами, в доме было тепло, пахло печеньем, которое стояло в вазе на столе в гостиной. Атмосферу все эти люди умели создавать. Поэтому я так сюда несся каждый год. В Нью-Йорке я раньше даже елку не ставил, мне с ней помогали либо Дастин, либо девушки, которым посчастливилось оказаться со мной в декабре. Луи валялся в оберточной бумаге, коробках и игрушках, вместе с одной завалявшейся среди всего книгой, которую приготовил отец. Он смотрел куда-то вверх, руки раскинул.

– Луи, может, печенья? – я взял одно и надкусил. – Мы с тобой не завтракали даже.

– Гарри, я люблю тебя, – я перестал жевать, затупил. – Я не знаю, что было бы, если бы во Франции не было всех этих законов об опекунстве, – он не смотрел на меня. – А что такое «возраст согласия»?

– Ну, – я не знал, как объяснить ему, – это возраст, с которого уже можно соглашаться на секс.

– То есть, пока мне не исполниться столько лет, я не могу соглашаться на секс, иначе тебя посадят? – я чуть не подавился.

– Да, как-то так.

– А с какого возраста можно соглашаться?

– По-моему, с пятнадцати или шестнадцати, я точно не знаю.

Мы закончили наш разговор, Луи с папой играли в нарды, я расслаблялся рядом с ними, сидел в библиотеке. Мы ждали праздничного ужина, который провели бы вместе, как семья. Обычно, моя сестра хотя бы оставляла письмо или что-то вроде, но Джемма не хотела возвращаться сюда. Луи также подарили свитер, простой свитер с какого-то показа мод, который моя мама посетила, он с гордостью носил его и вытирал об него руки. Моя мама не могла смотреть на это, не сидела с мальчиком в одной комнате.

– Так, вы тоже приедете посмотреть на меня? – праздничный ужин начался. Обстановка была подходящей.

– Да, Луи, я бы хотел посмотреть на то, как ты выступишь.

– Я о-о-о-очень долго готовился. Я старался!

– Да, ты действительно старался, – моя мама настойчиво смотрела на него, мне стало бы неудобно от такого взгляда.

– И с чем же ты будешь выступать? – она смотрела брезгливо. Как будто сомневалась в Луи.

– Это секрет! – весело сказал он и улыбнулся. – Вы сами увидите! – я понял, как сильно люблю его и почему.

– Я заинтригован! – мы оба посмотрели на отца. Мама все еще смотрела на Луи. – Я знаю, что ты можешь показать!

Далее ужин проходил мирно, в Луи уже ничего не лезло, но он хотел попробовать все. Я не хотел с этим затягивать, поэтому взял обратные билеты на вечерний поезд. Луи вышел из-за стола первым, наверное, хвастался подарками перед прислугой, которые с удовольствием подыгрывали. Мы все еще сидели за столом, играла музыка, нас никто не трогал. Я видел, мама хотела сказать что-то, хотела выговориться. Она стеснялась только папы, ведь он говорил, что я молодец.

– Гарри, – мы стояли с отцом у окна, наблюдали за Луи, который утонул в снегу. В Нью-Йорке мало где найдешь такие сугробы, – ты ни капли его не испортил, – мама сидела в нескольких шагах от нас, вслушивалась. – Как его учеба?

– Все нормально, – я глотнул кофе. – Он старается и у него получается. Четверки только по математике и английскому.

– У детей Джеммы не было ни одной четверки, – вдруг отозвалась мама. Папа повернулся к ней. – И ты говоришь, что я не умею воспитывать детей.

– Энн, это мужской разговор, не встревай, пожалуйста, – отец посмотрел на меня, затем снова в окно. – Он молодец. Хорошо держится, я так горжусь им.

– Я тоже, – я снова сделал глоток. Вторая рука была в кармане. – Он вырастет хорошим человеком.

– Я надеюсь, – пар кофе плыл вверх, Луи делал снежных ангелов, нам уже надо было возвращаться.

По приезду домой, Луи уже был очень уставший, в поезде засыпал. Дома он снял только куртку с шапкой и обувь, закатился, буквально, в гостиную под елку, куда мы складывали все его подарки. Целая тонна всего, чего можно было подарить. Пока я возвращал все вещи на места, приводил квартиру в порядок, Луи уснул под елкой, обняв энциклопедию по машиностроению, которую подарил папа. Уже было очень поздно, но я не хотел спать, заварил себе кофе при свете елочной гирлянды и лампы, что давала штучный свет около плиты. Луи лежал под елкой, я не знал, что делать со всеми его подарками. Через двадцать дней он должен будет выйти на сцену вместе со взрослыми. Елена сказала мне, что это не будет целая программа, Луи просто должен будет исполнить свою часть, это не полноценная постановка. Я помню, когда в самый первый раз сидел на балете, был еще не просвещен и не заинтересован, умирал от скуки, два часа беспрерывно бегающих людей туда-сюда, иногда подпрыгивающих, просто вывели меня из себя. А потом я вырос и полюбил балет. Я смотрел на спящего Луи, пил кофе, уголки губ медленно поднимались вверх, он засопел громче, перевернулся на другой бок. Я отнес его на кровать, раздел и укрыл одеялом. Он обнял меня, когда я наконец-то лег в постель, всю ночь не отпускал, так и не дал уснуть.

Я думал, что мне нужна вечность, чтобы понять его, и секунда, чтобы снова перестать понимать.

========== huit. ==========

Я сидел в наполненном зрительском зале, мы занимали первые ряды у самой сцены, я убедился, что Луи меня увидит. С одной стороны сидела мама, что не выпускала меня к мальчику, с другой расположилась семья сестры, Джемма придерживала мою руку, выглядела грустной, но улыбалась. Я отвез его сюда часа три назад, азатем поехал за родителями на вокзал. Я нервничал, чувствуя, что Луи тоже волнуется, начинал нервничать еще больше. Но мама схватила меня за коленку, сжав своими пальцами, сказала, что Луи справится сам. Я хотел быть с ним, хотел проводить на сцену, хотел поцеловать наудачу. Вот все и началось, прожекторы направили на самую середину, голос из колонок объявлял выступающих. Фестиваль – это обычно смесь профессионалов и кого-то послабее, разного рода программы, некоторые исполняют бессмертную классику. Это может быть похоже на соревнование, но нет, это просто что-то, что помогает уже уважаемым артистам еще раз показать себя, а совсем новичкам обрести своего наставника или получить приглашения в крупные постановки. За всю историю этого фестиваля, там никто настолько маленький не выступал, самому младшему было семнадцать. Луи усердно тренировался, последние две недели посещал репетиции каждый день, он не жаловался на боль, но пальцы его ног были синими, я сам уже хотел это прекратить, но мальчик никогда не останавливался. Он перестал чувствовать себя неуверенно, три предшествующих дня исполнял все на высшем уровне, вчера весь день спал, сегодня отдыхал, был ребенком, смотрел мультики с самого утра.

– Гарри, хватит, я чувствую, насколько ты напряжен, – я следил за выступающими, Елена уже исполнила постановку, я надеялся, что она поддержит Луи.

– Мама, хватит, он волнуется за мальчика, это нормально, – они сидели рядом со мной, удержать их могли только их мужья, я боялся, что мама и Джемма могли устроить словесный бой прямо тут. – Он же не чужой ему. Да и тебе тоже.

Мама отвернулась, начала смотреть на сцену, даже отпустила меня. Я поблагодарил сестру кивком, она держала меня за руку. Я посмотрел на ее детей случайно, заметил краем глаза. Ее дочь восемнадцати лет была точной копией моей матери, сидела так, как будто ей уже давно за сорок, строго всех оценивала. А Ноа, которому было десять, был искренне заинтересован, но ничего такого не показывал. Я думал, как из детей можно было сделать что-то такое.

– Итак, дамы и господа, на сцену выходит самый младший участник нашего фестиваля – Луи Томлинсон! Поддержим юного артиста балета аплодисментами! – я сосредоточился, на меня глянула мама.

– О господи, – вырвалось у отца, Луи появился на сцене в изумительном костюме, был напряжен.

– Он прекрасно выглядит! – сказала Джемма, улыбнулась широко, сжала мою руку.

Музыка начала играть. Я помнил, как с самого начала у него ничего не получалось, когда пришло время отыгрывать главный прыжок, что-то взятое не из балета, что-то намного сложнее, он долго не мог. У него ничего не получалось, он падал и сдавался. Я не знаю, что было бы, если бы не Елена, которая постоянно поддерживала его, она ни разу не сказала ничего такого, что бы погасило в нем огонек, что сделало бы его еще более неуверенным. Она внушала ему, что маленькие проигрыши здесь превратятся в большие победы там. Он держался уверенно, после пары движений расслабился, прочувствовал сцену и зрителей, мимолетно заметил меня, я улыбнулся. Подстроенное падение, я знал, что Елена подготовила ему не «Щелкунчика», она сделала упор на что-то новое, на что-то современное. Каждый вжался в кресло, Луи передал все эмоции. Это была грустная постановка, я долго думал, обсуждал это с Еленой, она была уверенна в мальчике. Вот тот самый прыжок, быстрые и громкие аплодисменты, Луи посмотрел на меня еще раз. Музыка становилась тише, мальчик пробежал по сцене, всех зацепили его движения и выражение лица. Зал взрывается овациями, люди встали вслед за мной и моей сестрой, мы хлопали ему стоя. Луи быстро дышал, даже с балконов было видно, как он был рад. Он поклонился и убежал за сцену.

И тогда я сорвался. Я быстро переступал ноги людей, выбежал из зала, захлопнув дверь, помчался за кулисы. Я проносился между людьми, одетыми в костюмы, словно на карнавал, пробегал между этими гримерками, кучей инвентаря для сцены. Я заметил мужа Елены, стоящего у самого выхода на сцену, сидящую на коленях саму Елену, которая обнимала мальчика, что все еще дышал тяжело. Луи посмотрел на меня, я смотрел на него с улыбкой, Елена отпустила его, похлопала его по плечу, посмотрела на меня тоже. Она встала к мужу, между нами было около трех метров, мы с Луи стояли, уставившись друг на друга, любовь играла на своих струнах, заполняя шум вокруг тишиной и нашим сердцебиением. Луи побежал ко мне, я подхватил его на руки, он крепко обнял меня за шею, обхватив талию ногами, прижался ко мне изо всех оставшихся в нем сил. Его сердце билось быстро, мы стояли там вместе, я закрыл глаза. Его дыхание восстановилось, тело начало остывать, ноги расслабились, все еще держались на мне. Я хотел поцеловать его.

– Ты прекрасно выступил, – прошептал я ему на ухо, Луи ничего не сказал в ответ.

Мы с ним вернулись в зал, он сидел у меня на руках, Джемма смотрела на него с любовью, как и отец, мама своего брезгливого взора не меняла. Но мы и не разговаривали с ними. Такси, вызванное мной, забрало родителей до вокзала, они не хотели оставаться. Мы поужинали вместе с семьей сестры, Луи был счастлив. В моей квартире нет места для еще четверых человек, Джемма вместе с мужем уехали в отель неподалеку, в районе полуночи. Мы ничего такого при детях не обсуждали, стоило подметить, что ее сын уже спал в такое время, а Аманда ничего не ела, ведь уже очень поздно, смотрела на меня так же, как и пару лет назад, словно я чужой. А Луи был рад встретить и свою двоюродную сестру, обнял Джемму на прощание, мы с ним вернулись домой достаточно поздно.

– Ты правда думаешь, что я хорошо все сделал? – мы готовились ко сну, раздевались в спальне.

– Естественно, милый, это было очень хорошо, – я быстро насунул свою футболку. Луи сидел на кровати со спущенными штанами, очень устал.

– Елена сказала, что я молодец.

– Ты молодец.

– Я люблю тебя.

– Я тоже люблю тебя.

Он улыбнулся, вскоре мы лежали на кровати, зацеловав лица друг друга, весело смеялись в тишине. Луи не засыпал, рассказывал то, что происходило за сценой до его выступления, а затем решил рассказать историю о динозаврах. Снова. Он высоко поднялся, положил голову на мою подушку, я лежал снизу, его ладошка закрыла мои глаза. Я заснул из-за монотонности его голоса, спал крепко. Следующим днем мы прогуливались по нью-йоркским аллеям и бульварам вместе с сестрой, ее мужем и сыном. Луи пытался вывести Ноа на разговор, но тот вел себя отвратительно, если честно, назвал Луи глупым и эмоциональным. Но мальчик был непоколебим, оставался веселым и всячески вызывал сына сестры на ссору, провоцируя его своим поведением. Поведением обычного ребенка. Мне пришлось успокоить его. Джемма прихватила выпуск Нью-Йорк Таймс, где на первой странице расположился Луи.

– «Восходящая звезда балета», – она прочитала вслух. – Это про тебя, правда, Луи?

– Да! – он протянул руку к газете. – Я хочу прочитать!

– Держи, – мы присели в кафе, чтобы перекусить, четыре часа на ногах нас просто измотали.

«Восходящая звезда балета

Вчерашним вечером прошел именитый Фестиваль балета на главной сцене Нью-Йорка. Были ли вы в числе счастливчиков, что успели купить билеты и увидеть то, что увидели мы все? Самый младший участник фестиваля – Луи Томлинсон – сын того самого Гарри Стайлса выступил просто изумительно, мальчик покорил сердца всех, каждый аплодировал стоя, меня самого пробрало на слезы. А выбежавший следом за ним Гарри? Все его эмоции невозможно передать словами. Мы все прочувствовали эту связь отец-сын, и нам даже стало не по себе. Луи действительно восходящая звезда балета, никто не мог настолько хорошо исполнить то, что он показал нам. Как будто это были его личные эмоции. Будем надеяться, что мальчик такой грустный только на сцене. А пока я остаюсь лишенным слов, насладитесь всем величием Луи на сцене. Уникальный кадр. (фото 1)

Тейлор Мур специально для Нью-Йорк Таймс.

17 Янв. 1980 год.»

– Мы с Гарри хотели бы побыть наедине, – я прощался с Луи у моей машины.

– Конечно, дорогая, я все понимаю, – мы с сестрой хотели побыть вдвоем.

– Я заеду за Луи, – оставляли детей вместе с ее мужем – Джонатаном.

– Конечно, я думаю, мы весело проведем время, – Ноа выглядел озлобленным.

Мы с Джеммой поехали на мою квартиру, хотели просто поболтать. Я планировал показать ей несколько новых картин, я всегда делился с ней этим. Она была рада, что оставила груз, что сможет вырваться хоть куда-то, даже ко мне. Я только волновался за Луи.

– Сначала я сильно жалела, ведь больше не смогу иметь детей, но потом я поняла, что это мне уже не надо, – я ставил на стол покупные пирожные, Джемма грела руки о чашку. – Тебе повезло, тебе не надо рожать детей.

– Меня пилят не меньше, – я сел напротив. – Это точно было законно?

– В Техасе аборты давно законны. Мне делали его в больнице, – она глянула на меня, улыбнулась. – Почему ты решил взять Луи?

– Ну, я привязался к нему за тот месяц, что там провел. Да и жалко было бросать его.

– Детей так просто к себе не берут.

– Я надеялся, что меня перестанут пилить, когда у меня появится ребенок.

– Ты любишь его? – внезапно спросила она. Я неправильно ее понял.

– Конечно, он мне как сын. Даже если все еще мой двоюродный брат.

– Нет, Гарри, я имела в виду, – она смотрит на меня, я быстро глотаю кофе, не чувствуя вкуса, – по тебе видно, как ты любишь его, – она сделала акцент на «как», мозг перестал соображать. – И по нему видно, что он чувствует.

– На что ты намекаешь?

– Ты любишь его не так, как должен, но все равно правильно. Ты хороший человек, я знаю тебя, ты бы никогда не сделал ему больно.

– Джемма… – я успокоился.

– Я права? – на ее лице нарисовалась довольная ухмылка. – В этом нет ничего такого.

Она читала меня как открытую книгу, без особых усилий.

– Спасибо тебе, – мы держали зрительный контакт. – Я действительно люблю его.

– Я всегда поддержу тебя, Гарри.

Мы пошли в мою студию, я показал ей свои картины, она оценивала их, хвалила меня. Сказала, что моя выставка не должна провалиться. И я ей поверил. Это счастье, что у меня есть такая сестра, что она так хорошо понимает меня и всегда готова подставить свое хрупкое плечо. Я доверяю ей. Я абсолютно точно доверяю ей.

– Да, после сорока секс тоже есть, – мы смеялись, стояли в моей студии. Она осматривалась. – Я была так огорчена тем, что забеременела.

– Никогда не думал, что тебя расстроит беременность, – кофе в наших чашках уже остыл.

– Аманде не нравится учиться в Индиане, она хочет в Вашингтон, к бабушке, – я удивился, посмотрел на сестру. – Да, мама ее выдрессировала под себя. Меня она не любит.

– А Ноа? – она глотнула кофе, посмотрела на меня.

– Он учится в частной школе для мальчиков, мы его только на выходные забираем. Он не горит желанием играть с другими детьми.

– Можешь жить с нами. У тебя дома совсем нет любви.

– Меня только Джонатан поддерживает. Я не знаю, как бы жила без него, – она посмотрела в окно, опустила глаза под подоконник, где стояли горшки с лилиями. Луи хорошо ухаживал за ними, они хоть и не цвели, но все равно остались. – Энн просто ненавидит его.

– Да-а, она же хотела тебя выдать за какого-то англичанина? Или кем он там был, – Джемма засмеялась.

– За шведа. Такого зануду еще поискать надо, – я засмеялся тоже. – Это что за цветы?

– Лилии. Джоанна, она выращивала их в саду, Луи решил забрать их к нам.

– Да, лилии, они ведь очень красивые.

– Очень.

– Ему ведь хорошо с тобой живется?

– Да, он не жалуется.

Через почти час я уже стоял в их номере в отеле, обнимал Джемму, Луи быстро одевался, хотел сбежать. Мы с ними быстро попрощались, Аманда даже не глянула на меня, Ноа все также озлобленно смотрел на Луи. Действительно, надо быстрее уезжать, нагнетающая атмосфера выводила меня из себя. Уже в нашей квартире Луи выдохнул, сказал, что с такими чудовищами еще не сталкивался. Он включил себе телевизор и разложил игрушечную железную дорогу в гостиной.

– Ноа сказал мне, что игрушки для маленьких детей, – я сидел за столом, наблюдал за мальчиком. – Я сказал ему, что я и есть маленький ребенок. У него глаза чуть не выкатились, – Луи посмотрел на меня. – Я точно его уделал, – улыбнулся.

– Ты хорошо себя вел? – он хитро на меня посмотрел.

– Аманда попросила меня замолчать, и я стал говорить громче, – стал двигаться в мою сторону на четвереньках. – Она злая и недовольна всем.

– Ты плохо вел себя, – он полз медленно, я смотрел ему в глаза.

– Ноа сказал, что я не читаю книг, я начал рассказывать ему о самолетах. Джонатан смеялся с нас. Он был расслаблен.

– Ты меня позорил перед ними, – три метра между нами преодолевал неторопливо. Я повернулся боком к столу.

– Разве что немного, – подтягивался ближе. – Я очень плохо вел себя, папочка.

– Луи… – его руки потянулись вверх по моим ногам, он не дал мне их сомкнуть. – Перестань, – устроился между бедер, мягко их поглаживал.

– Не-а, – оставил локти на бедрах, пальцы скрестил между собой, положил голову на свои руки. – Ты можешь наказать плохого мальчика, – наклонил голову в сторону, смотрел прямо на меня.

– Лишить тебя телевизора или карманных денег? – я улыбнулся.

– Нет, такое на меня не подействует, – он выдохнул.

– А что на тебя подействует? – он встал на ноги.

– Что-то жесткое и справедливое, – прошептал, наши лица находились на расстоянии пары миллиметров. – Ты же мужчина, Гарольд, – посмотрел на мои губы, поднял взгляд снова на мои глаза.

– Милый, – я посадил его на бедро, – иногда нужно подождать.

– Ясно-о-о, – слез, снова пошел к железной дороге. – Ты скучный.

Я глянул на него прищурившись, он уселся на пол, просто играл с поездами. Поменялся, я смотрел на него и думал, как можно оставаться таким прекрасным. Мы снова остались с ним одни, снова жили так, как будто ничего вокруг не существовало. Быстро целовались за завтраком, обнимались перед сном, он много рассказывал мне о машинах и динозаврах. Я не любил праздновать свой день рождения как-то по-особенному, получил несколько звонков от друзей и коллег, Луи испек для меня пирог, который, кстати, получился очень вкусным. Зима перестала быть такой холодной в середине февраля, очень скоро дороги уже были сухими, погода радовала слабо греющим солнцем, Луи расцветал на глазах, быстро рос, менялся. Он часто сидел в моей студии, рассматривал картины под разными ракурсами. О нас ничего больше не писали, письма от женщин стали приходить реже, на улицах люди перестали неприлично на нас глазеть. Луи больше не оплакивал родителей, жил хорошо, весело проводил время. Джемма часто звонила нам, уже звала мальчика на каникулы к себе, он охотно соглашался.

Третьего марта моя мать умерла от сердечного приступа. Утром, в пятом часу мне позвонил отец. Он не плакал. Он сказал, что этого стоило ожидать. Они уже давно не молодые люди.

– Ты весь день собираешься проваляться? – Луи не пошел в школу, стоял в дверном проеме в пижаме.

– Да, – я перевел взгляд в потолок.

– Может, тебе помочь с чем-нибудь? – мальчик лез под одеяло, положил голову на мою грудь.

– Луи, ты ничего не сможешь сделать, мне жаль, – он водил пальчиком по моему животу.

– Можешь поговорить со мной или поплакать, если надо, – он вел руку вниз, проглаживал мое тело.

– Я не думаю, что это поможет, – его пальчики скользнули под резинку моих пижамных штанов. – Луи…

– Гарри, это должно помочь, – я не знал, что делать, не хотел останавливать его.

Его рука осторожно оттянула край нижнего белья, холодные пальцы притронулись к горячему члену, он мягко его обхватил и начал водить колечко пальцев вверх-вниз. Я расслабился. Его осторожные прикосновения не сильно помогали, но, возможно, они могли хоть немного меня расслабить. Луи очень осторожно и не торопясь проглаживал уже стоящий член, ощупывал каждую венку. Я все еще был расслаблен, он хотел помочь мне, я поддался. Он привстал, я почувствовал движения его ног под одеялом, не придал этому нужного значения, пропустил. Я лежал с закрытыми глазами, Луи отпустил мой член, так и не закончив.

– Что ты делаешь? – он садился на меня уже без штанов и нижнего белья. – Луи?

– Не бойся, – я встал на локти, смотрел на него. – Гарольд, все в порядке.

– Я не хочу, чтобы ты думал, будто обязан. Мы можем закончить прямо сейчас.

– Я хочу этого, – он сказал серьезно. – Я хочу тебя.

Медленные прикосновения, он очень осторожно вводил в себя мой член, аккуратно и не напрягаясь садился. Я сел, обнял его, прижался лбом к ключице, что выглянула из-под расстегнутого ворота его пижамной рубашки. Я немного помог ему, провел ладонью вниз по позвоночнику до самой поясницы, помассировал ее. Я до конца вошел в него, Луи остановился, расслабился.

– Все в порядке? – я целовал его шею, он все еще не двигался.

– Все хорошо, – обнял меня тоже, скрестил руки на затылке.

Я никогда не был так обходителен ни с одной женщиной, когда-либо со мной спавшей. Луи нерасторопно поднялся выше, снова опустился, садясь на мои бедра, тяжело выдыхал. Я не двигался, я боялся, что ему будет больно, но он даже не реагировал на это как-то боязливо. Ему нравилось, ему действительно нравилось, он бы прыгал на мне быстрее, но это была не та ситуация, неподходящий момент. Наш секс был медленными, мы держали друг друга в крепких объятиях. Луи не ускорялся, он ждал меня, затяжно погружая мой член внутрь и выпуская его. Мне нравилось то, что мы не торопились, чувствовали друг друга на уровне атомов, спокойно двигались, я держался до последнего. Наш первый раз был именно таким, каким бы я хотел, чтобы он был. Луи отпустил свою левую руку и правой схватил член у его основания. Подскакивал быстрее и резче.

– Можешь кончить в меня, – я посмотрел ему в глаза.

– Луи, милый… – он взял меня за подбородок.

– Пожалуйста, – сказал тихо и умоляюще. – Гарри, я люблю тебя, – поцеловал меня в нос. – По-взрослому.

– И я люблю тебя по-взрослому, – наши губы сцепились страстно, он простанывал мое имя, пока я кончал в него. Ему было хорошо.

Я быстро целовал его, даже остервенело и рвано, закусывал губу, когда переворачивал его на спину. Луи хихикал в мои губы, просил перестать. Я опускал руку на его гениталии, молочный цвет кожи манил меня. Мальчик сомкнул бедра и потянул вниз рубашку, прикрылся.

– Милый, – я поднял голову, посмотрел на него, – все хорошо?

– Просто не надо, – я заправил волосы за ухо, короткие пряди выбивались.

– Ты уверен? – Луи смотрел на меня.

– У меня даже не встал, – я широко улыбнулся. – Он еще недоразвит.

– Правда? – я не сдержался, засмеялся не очень громко. – Ты так считаешь?

– Тебе придется подождать немного, – он все еще держал рубашку, прикрываясь.

– Ради тебя я готов ждать.

Мы поцеловались в последний раз, Луи удалось развеселить меня, я готовил нам завтрак. Похороны должны состояться послезавтра, я собирался забрать Луи туда, в родительский дом, Джемма собиралась приехать туда тоже, мы хотели немного побыть с отцом, чтобы ему не было так одиноко. В нашу последнюю встречу в театре мы даже не обменялись ни одним хорошим словечком с мамой. Иногда люди уходят слишком быстро.

– Не грустите, у вас еще есть я и Гарри, – Луи обнимал отца, люди уже уходили, были одеты в черные костюмы. Я не мог смотреть на Луи спокойно в его черном смокинге.

– Я знаю, Луи, я грущу совсем немного, – мальчик подошел ко мне, я положил руки ему на плечи.

Мы приехали сюда вчерашним вечером, Аманда была очень подавлена и расстроена, пришла на похороны в одном из платьев матери, Джемма не могла успокоить ее. Ноа не был ребенком, который знал что такое чувства, поэтому даже не напрягался и не делал вид, что ему хоть немного жаль бабушку. Я постоянно засматривался куда-то, Луи приводил меня в чувства касанием и просил не грустить. Мы устроили поминальный ужин, мамин портрет, обмотанный черной лентой, стоял на комоде в гостиной. Аманда не переставала плакать. Джемма с детьми и я с Луи сидели в этой большой комнате.

– Да хватит уже лить слезы, Аманда, – Ноа не выдержал первым.

– Ноа, замолчи, нельзя говорить так о бабушке, – Джемма держала руки на коленях дочери, пыталась ее успокоить.

– Она сдохла потому, что была стара как мир, все, – Луи шел к нему. Я никогда не встревал, потому что дети Джеммы все равно не слушали меня и могли оскорбить.

– Ноа!

– Если бы сдох ты, она бы не плакала, – мальчики стояли слишком близко друг к другу.

– Да ладно, тебя вообще слушать никто не будет, лягушонок! – я шел к ним. – Беги к своему художнику-неудачнику!

Мы все замерли. У Луи на лице застыл озлобленный оскал, он тяжело дышал. Каждая клеточка его организма ненавидела Ноа. Аманда больше не всхлипывала, Джемма раскрыла рот, я остановился. Ее сын всегда был таким, и ничто уже не могло научить его уважению. Он знал все правила этикета, но не знал правил жизни. Никаких. Это то, чему учила его моя мать. Именно поэтому я не любил ее. Не любил так, как должен был.

– Ну что, ребенок, струсил? – после этих слов Ноа уже лежал на полу, заливаясь кровью, что сочилась из его носа, Джемма вскочила, я подбежал к Луи.

– Это ты струсил, – его костяшки были окровавлены, это была не его кровь.

Я увел Луи, Ноа через минуту пришел в себя, заревел, Аманда повеселела, засмеялась, вышла с нами, сказав, что давно пора было ударить это невоспитанное чудовище. К Джемме уже выбежали медики, крови там было предостаточно, белая рубашечка и черный костюм уже были ею пропитаны. Луи достойно держался, когда его немного поцарапанные костяшки обрабатывали спиртом, даже не зажмурился. Аманда была рядом с нами.

– А ты смелый, Луи, – он был голоден, точил печенье, что принесла кухарка.

– Я знаю, спасибо, – ее даже не смущал его набитый рот или отсутствие хоть маломальской аккуратности. Я сидел рядом. – Ты не должна грустить, иногда люди просто умирают.

– Ты когда-нибудь терял кого-то? – она не знала. Я быстро перевел взгляд на Луи.

– Мои родители умерли в том году, – Аманда посмотрела на меня, извиняясь. – Это нормально, грустить иногда, но нельзя так убиваться. Твоя жизнь продолжается.

– Спасибо, – она поправила прическу. – Может, ты хочешь погулять где-нибудь?

– Я хочу в сад, – Луи облизывал пальцы.

– Нет, Луи, милый, сегодня нельзя, – я понимал, что так просто в сад к деревьям мальчик не пойдет

– Ладно, Гарольд, – он спрыгнул со стула, Аманда посмотрела на меня. – Ты же не заставишь меня извиняться перед этим мелким чудовищем?

– Нет, ты мог бы заставить его извиниться перед сестрой и мамой.

– Ноа не извинится. Он никогда не извиняется, – она больше не стеснялась.

– Луи его заставит, правда? – мы оба посмотрели на мальчика.

– Мне можно еще раз его ударить?

– Нет, Луи, – Аманда издала легкий смешок.

Было странно видеть ее такой. Когда Луи убежал в гостиную, мы с Амандой начали незатейливый разговор. О ее учебе, о моих картинах, о наших жизнях. То есть, она действительно разговаривала со мной. Мне было двадцать три, когда я разговаривал с ней в последний раз. Ей тогда было четыре. Она достаточно интересная девушка, она сказала, что читает все статьи обо мне и с нетерпением ждет новой выставки. Джемма сначала не поверила своим глазам, когда увидела нас, весело разговаривающих вместе.

– Бабушка запрещала мне приближаться к вам. И вообще к мужчинам, она сказала, что найдет мне хорошего мужа, – я улыбнулся. Моя мать такая.

– Вы что, разговариваете? – Ноа лежал в спальне, Джемма осталась в гостиной, Луи тоже сидел здесь.

– Ага, – мы с Амандой засмеялись. – Мы умеем говорить.

– Да, мам, все нормально, – Джемма улыбнулась. – Гарольд достаточно приятный человек.

– Мое имя не Гарольд, – Аманда посмотрела на меня.

– Но, Луи назвал тебя…

– Луи не понимает, что мое имя Гарри само по себе, – мальчик глянул на меня.

– О, боже, извините, – она пошла к матери на диван.

– Все в порядке, – я улыбнулся. – Гарольд мне даже больше нравится, – Джемма посмотрела на меня и тоже улыбнулась, Луи ухмыльнулся.

Поминальный ужин прошел тихо. Молитва длилась дольше, чем нужно, Ноа сидел со своим немного синим носом, вместе с ватой в нем, не мог дышать. Мы не разговаривали, портрет принесли сюда, я не понимал, зачем. Атмосфера нагнеталась. Первым из-за стола встал отец, выбежал из столовой, мы все понимали его. После ужина все ушли в свои комнаты, не высовывались. Мы с Луи рано легли, я стал чувствовать себя хуже, мальчик только просил не держать все в себе. Я не мог заснуть, Луи крутился, я лежал к нему спиной. Не знаю, сколько прошло времени, но я все никак не мог даже закрыть глаза.

– Гарри, ты плачешь? – я разбудил Луи своими всхлипами. Мне было грустно. – Гарри, – он положил руку на мое плечо, – повернись, – я медленно повернулся к нему, надеялся, что он не будет смотреть на меня. – Тише, все хорошо, – его хрупкое тело стало для меня спасательным кругом, я прижался лбом к его грудной клетке. – Это нормально, – шепот проносился по комнате, окутывал меня со всех сторон. – Я люблю тебя.

Я никогда не чувствовал себя более защищенным. И уж точно никогда не мог даже представить, что буду чувствовать себя так из-за тринадцатилетнего мальчика. Мне было грустно даже не из-за того, что умерла моя мама, больше из-за того, что так легко потерять людей. Луи, наверное, чувствовал себя намного хуже, когда умерли его родители. Это странно. В это долго не верится. Мы просто продолжили лежать так, Луи гладил меня по голове. Я тогда заснул раньше мальчика, полночи мы точно провели в сознании. Общество определяет возрастные рамки для нас и наших любовников, я никогда даже не думал смотреть на детей. Но Луи. Луи взрослый и ребенок одновременно. Никогда ни с кем я не ощущал чего-то такого. Вся его сущность меня привлекала.

– С добрым утром, – мы с Луи проспали завтрак, нас никто даже не разбудил.

– С добрым, – мы с ним спустились вниз в пижамах, на кухне Джемма с детьми завтракали. – Почему не в столовой? – они уже были одеты.

– Там отец, он хочет позавтракать в одиночестве, – Ноа открыл рот, чтобы сказать что-то, но затем передумал.

– Возможно, мы поторопились, когда думали, что ему нужна компания, – Луи сел рядом с Амандой. – Может, ему не нравится то, что мы остались.

– Не знаю. Мы уедем сегодня, Ноа надо в школу.

– Мы же договорились остаться на пару дней, нет?

– Он неуправляемый. Ему надо домой, – я взглянул на сына сестры, Луи тянул со стола бутерброды, ему уже несли чай.

– Ладно.

– Здесь останется Аманда, она будет учиться в колледже неподалеку.

– Да, – девушка посмотрела на меня, – я остаюсь. Я привезла половину вещей, вскоре родители привезут все остальное.

– Отлично, – я слабо улыбнулся.

Мы завтракали, вокруг нас бегали слуги, помогали Ноа, мальчик вел себя более чем просто отвратительно. Мы перестали обращать на него внимания. Аманда говорила, что она будет делать здесь, чем будет заниматься. Мы с Луи решили остаться здесь еще на несколько дней, для него не было сущей катастрофой прогулять школу. Ноа смотрел на него так же, как смотрела моя мать. Вскоре Луи стал бегать вокруг да около, принес в этот дом частичку счастья. Он не делал ничего, что нельзя было делать. Мне пришлось установить некоторые правила, иногда у него тоже не срабатывали тормоза. Ноа весь оставшийся день только ныл о том, как он хочет домой, Джемма с мужем начали собираться.

– Удачной дороги, – мы провожали их у дома. Ноа уже сидел в машине.

– Да, пап, спасибо, не скучай, – Джемма обнимала отца, мы стояли рядом. – Луи, жду тебя в Индианаполисе!

– Я надеюсь, что Ноа не будет рядом, – они обнимались, сестра уже подходила ко мне.

– Он будет в школе на каникулах.

– Отлично! Я приеду, – Джемма садилась в машину. – Пока!

– До свидания! – она помахала нам, мы быстро вернулись в дом, холодало.

Папа не общался с нами, на просьбы Луи поиграть с ним во что-нибудь или поговорить о чем-то умном не соглашался. Аманда сидела с ним в библиотеке, мальчик был грустным, даже не хотел выйти на улицу или поиграть с кем-нибудь другим.

– Почему он грустит? – на балконе было прохладно, я пил горячий кофе.

– Луи, его жена умерла, он будет грустить, – мальчик вышел ко мне с накинутым на плечи пледом.

– Он же сам сказал, что этого стоило ожидать.

– Любую смерть стоит ожидать, но от этого людям не становится легче.

– Мне кажется, становится.

– Нет, Луи, когда кто-то смертельно болен, все ожидают его смерти, но от этого им становится только грустнее.

– Я думаю, что если люди знают, что кто-то умрет, они подготовятся.

– Папа потерял любовь всей своей жизни, они прожили вместе почти пятьдесят лет. Это так просто не забывается.

– Ты проживешь со мной пятьдесят лет?

– Я очень надеюсь, – он обнял меня, я положил руку ему на голову.

– Пообещай.

– Обещаю.

– Я обещаю, что буду вести себя хорошо.

– Замечательно.

Мы остались здесь на три дня, вернулись домой полными сил и энергии. Луи удалось развеселить отца, он не отходил от него ни на шаг, везде сопровождал и интересовался всем, что мой папа делал. Луи даже перестал замечать меня, мы больше не ели по расписанию, в столовой провели только один вечер. Я снова взялся за книгу, на самом деле, я закончил ее. Ну, почти. Много времени я проводил с Амандой, мы разговаривали много о чем, пили кофе вместе, она спрашивала меня об искусстве. Я и не догадывался, что знал ее настолько плохо.

– Так, ты будешь адвокатом? – мы сидели на диванчике в гостиной, я поставил чашку с блюдцем на журнальный столик рядом.

– Да, я хотела бы выучиться на адвоката здесь, в Индиане мне не нравится, – она тоже поставила свою чашку, закинула ногу на ногу.

– Почему? – я прилег немного, очень устал и чувствовал себя расслабленно.

– Ну, там все знают, что ты мой дядя и не дают прохода, – она игриво улыбнулась.

– Правда? Ты меня стесняешься?

– Нет, они лезут со своими вопросами о тебе, – уперлась рукой о диван, приблизилась ко мне.

– Люди иногда бывают такими.

Я посмотрел в ее глаза, они бегали по моему лицу, мне стало неудобно. Я хотел спросить что-то у нее, но ее губы на моих отшибли мне память. Я в прострации, я напуган.

– Извините, – она покинула комнату. Я действительно тогда ничего не понял.

Именно поэтому мы и уехали, я не хотел давить на нее своим присутствием, возможно, ей надо обдумать кое-что.

========== neuf. ==========

Луи прекрасно учился, я уже думал о том, когда мы поедем во Францию. Вечера проходили в одиночестве, мальчик нашел себе друзей, часто гулял, где-то не в нашем районе. Я не беспокоился за него, я доверял ему, Луи всегда приходил вовремя. Он выполнял домашнее задание и обедал дома, я потом только проверял все. Луи старался. Он интересовался учебными предметами, ему нравилось. Он попросил у меня какой-нибудь справочник о динозаврах, подготавливал какое-то задание по ним, хотел всех удивить. В середине апреля он перетащил лилии на балкон, любовался ими, они еще не цвели, но уже нравились мальчику. Мы начали небольшой ремонт в библиотеке, у Луи теперь будет свой кабинет, пространство, где можно хранить все учебники и книги, тетради.

– Ты должен расписаться, – сегодня Луи не уходил гулять. Как только я пришел домой, он подошел ко мне с листами и ручкой.

– Что это? – я пробежался глазами по листам, их было несколько, это был какой-то тест.

– Моя контрольная по биологии, – плохо выполненный тест. Луи не набрал даже двадцати процентов из ста. В конце стояла двойка с минусом.

– У тебя проблемы с биологией? – он не смотрел мне в глаза. Я быстро расписался навесу.

– Я забыл подготовиться.

– Почему?

– Я забыл о том, что у нас контрольная сегодня. Я не подготовился.

– Это можно пересдать? – я шел в спальню.

– Да, завтра, после всех уроков.

– Мне забрать тебя? – он посмотрел на меня, я раздевался.

– Да, если нетрудно.

– Доставай учебник по биологии.

– Ладно, – он ушел.

Более у нас с ним проблем не было. Нью-Йорк Таймс стали вытягивать факты и истории из пальца, часто гонялись за нами, Тейлор Мур очень соскучился, поэтому стал преследовать. Такое ощущение, что его уволили и сказали вернуться только с громкой статьей о Гарри Стайлсе и его сыне. Луи несколько раз выступал в детских постановках, об этом тоже писали, выделяя мальчика, не заостряя внимания на остальных. Хотя, там было о ком написать.

– Господь, Гарри, – я ждал Луи у гримерки. – Сколько лет, сколько зим, – мужчина протянул мне руку.

– Джордж, я рад тебя видеть! – старый знакомый, владелец нескольких фабрик по всей Америке. Вот только я не помнил, что он изготавливал.

– Да, как-то странно, наши сыновья ходят на балет к одному и тому же человеку, а мы ни разу не встретились.

– Действительно странно, – мы улыбались друг другу.

– Как твоя жизнь? Я читал, что ты получил права на своего сына.

– Да, да, сын, а как Джей-Джей?

– Отлично! Ему уже одиннадцать, – Луи появился в коридоре.

– Луи, познакомься, это Джордж Керри, – мальчик протянул руку, мужчина пожал ее.

Спустя двадцать минут мы уже ели мороженое в одном местном кафе, Джей-Джей был очень стеснительным, мальчики устали. Мы торопливо разговаривали с Джорджем обо всем, обсуждали наши жизни. Я не виделся с ним уже около года, его жена была убита конкурентами еще в далеком семьдесят пятом. Джордж долго оплакивал ее, он остался с Джей-Джеем. Мужчине было уже сорок два, он выглядел прекрасно, но ни одна новая женщина не свыкалась с его сыном, поэтому он быстро прощался с ними. Он делал для сына все. Джордж был прекрасным человеком, очень добрым и отзывчивым. Мы вернулись домой уже с планом на всю вторую половину июня, Джордж отправлялся в Калифорнию и брал нас с собой. Мы не были против. Особенно Луи. Он не хотел почему-то возвращаться во Францию. Даже в Марсель. Это будет первое лето за последние лет двадцать, что я проведу не во Франции. Джордж был тем человеком, что мог вытянуть вас на любую авантюру.

– Завтра последний день, – мы с Луи ложились в постель.

– Тебе не нравится школа? – было жарко, но Луи все равно обнял меня.

– Нравится, но лето мне нравится больше, – он сразу же закрыл глаза.

– А в лагерь не хочешь какой-нибудь?

– Нет, Джемма сказала, что в лагерях скучно.

– А к Джемме на лето не хочешь?

– Может быть. Она классная, и Джонатан тоже классный. Он разговаривал со мной о машинах и самолетах.

– Ты уже говорил мне.

– Гарри?

– Да?

– А ты же любишь меня?

– Конечно, – я открыл один глаз, посмотрел на мальчика.

– Вот я тоже люблю тебя и не пойду завтра в школу.

– Луи! – я усмехнулся. – Ты меня используешь.

– Мои друзья не идут в школу, мы хотели погулять немного.

– Я когда-нибудь увижу твоих друзей? Я даже не знаю их имен.

– Джессика и Леонардо. Им тоже по тринадцать.

– Куда вы пойдете?

– Мы хотели в парк аттракционов, просто пройтись по городу.

– Что мне за это будет? – Луи наконец-то открыл глаза.

– Я буду хорошо себя вести.

– И все?

– А что ты еще хочешь?

– Ничего, солнце, – я положил руку ему на щеку. – Я и так люблю тебя, – поцеловал.

– Значит, договорились! – мальчик был рад. – Спокойной ночи, Гарольд!

Утром за завтраком Луи много болтал о своих друзьях, я понял, что это были люди, что следили за модой, носили все эти яркие вещи, смотрели на плохих людей свысока, но были хорошими друзьями. Еще, они действительно были заинтересованы в балете, поэтому им понравился Луи. Он сказал, что они очень веселые и поддерживают его разговоры о динозаврах. Сегодня было достаточно тепло, а Луи хотел быть под стать своим модным друзьям, поэтому на нем уже были обрезанные чуть выше середины бедра шорты и футболка с какой-то надписью, что мы купили ему совсем недавно. Мы договорились, что я заберу его с собой в университет, а потом завезу на место их встречи, к десяти.

– Тебе нравится то, как ты выглядишь? – Луи надел свои солнечные очки и снял обертку с леденца.

– Ага, – положил в рот конфету. – Я ведь классно выгляжу?

– Конечно, – мы вышли из квартиры. – Если хочешь, мы можем съездить в какой-нибудь магазин одежды.

– Почему бы и нет, – я не мог перестать улыбаться.

В холле университета как всегда сидел Дастин с какой-то газетенкой, выжидал меня вместе со своим кофе в бумажном стаканчике. Я здоровался с учениками, вел Луи за руку, тот жевал кончик пластиковой палочки. Дастин заметил меня, быстро подбежал, пытаясь впихнуть неважную статью обо мне или Луи.

– Они наконец-то решили написать… – Луи появился из-за спины. – Святая дева Мария, Луи! Выглядишь бесподобно, – Дастин любил всю эту моду, носил яркие галстуки на работу.

– Спасибо, – я чуть не засмеялся, мальчик улыбнулся.

– Так вот, они наконец-то задались вопросом, почему Луи носит девичью фамилию твоей покойной матери, – я повел Луи за собой. – Гарри, да прочитай же ты!

– Родригес, нам все равно на эти статьи.

– Я же знаю, что тебе не все равно! Ты их все коллекционируешь!

Луи сидел за столом, что-то рисовал, его не было видно. Я спокойно провел первую пару, не мог налюбоваться мальчиком, он выглядел так смешно и прекрасно. Я думал, что скоро его молодой дух прогнется под все эти новшества, но это случилось как-то неожиданно. Нам уже надо было ехать, небольшой перерыв не давал мне возможности приехать вовремя на вторую пару, но я мог задержаться один раз. Луи сел в машину, солнце светило ярко, мальчик насунул на нос свои очки, улыбнулся. Мы приехали быстро к каким-то домам, облокотившись о стену, там стояла длинноногая девочка, одетая в точности как все эти модели в журналах, с кулонами на шее. И мальчик ростом с Луи, крепкого телосложения, в очках для зрения и брекетах, одетый тоже по последней моде. Дети иногда бывают такими забавными, когда пытаются быть серьезными. Они сразу повеселели, когда увидели Луи, встретили его крепкими объятиями, я поехал. Я вернулся в университет, быстро забежал в аудиторию, поздоровался с третьекурсниками. Они не очень тепло меня встретили, стояли некоторые в куче, я заметил тот самый выпуск Нью-Йорк Таймс.

– Мистер Стайлс, а можно личный вопрос? – девушка подняла руку.

– Только один.

– А нам стоит верить Нью-Йорк Таймс?

– На самом деле, я не знаю, что вы там прочитали, но им лучше не верить. По крайней мере тому, что пишет Тейлор Мур.

– Он одержим вами, – по учащимся прошлось одновременное «да», я поднял на них голову.

– Я знаю, давайте начнем.

День шел слишком медленно, медленнее, чем обычно. Я постоянно получал все эти взгляды, никогда так ужасно себя не чувствовал, никогда так сильно не хотелось просто спрятаться. Но я был слишком гордым для того, чтобы прочитать эту статью. Я прокручивал в голове, что мог написать Тейлор Мур, что вообще можно было придумать. Дастин постоянно попадался на глаза, держал эту газету в руках, я разворачивался и забывал, куда шел. Постоянные взгляды и те же вопросы от учеников. Я ждал, когда же закончится этот день, ректор пришла ко мне вместе с чашкой кофе, сказала, что скоро она запретит чтение газет в здании университета. А я даже не видел заголовка. Я даже не знаю, о чем там. Интерес распирал меня, словно мне снова пять и я мчусь за бабочкой. К дому я подъехал изнеможенным и лишенным каких-либо сил. К счастью, это была пятница. На первом этаже в нашем почтовом ящике лежал выпуск Нью-Йорк Таймс, на полях кривым почерком было выведено «чертова семейка!». Тогда меня любопытство пробрало до самого мозга костей.

«Вся правда

По последним неофициальным данным, что мы получили от бывшего домашнего служителя из королевского дома семьи Стайлс (Томлинсон, при живом Генри Лукасе Томлинсоне), стала известна история Луи Томлинсона – внезапно появившегося из воздуха ребенка нашумевшего в семьдесят четвертом Гарри Стайлса.

Если вы не готовы к жестоким реалиям, не читайте это. Это вся правда о семье Томлинсон.

В далеком прошлом браки между родственниками были обыденной вещью. Дети в таких браках не жили долго, часто умирали от врожденных болезней. Такая практика часто использовалась для сохранения чистых королевскихкровей, во избежание вливания в родословную какого-нибудь ненужного человека. Такое давно было принято неправильным, неэстетичным и неприятным. Браки между дальними родственниками тоже были запрещены. Мы все пережили королевские времена, мы с вами теперь живем в красивом обществе, где нет места чему-то подобному.

Но, как я сказал вначале, от бывшего прислуживающего семьи Стайлс стало известно, что уже усопшая Энн Стайлс желала себе чистого наследника огромной кампании по изготовлению джема, которой владеет семья Томлинсон еще с прошедших времен. Чистого, это не оговорка. Энн была строгой женщиной, для своих детей она хотела только того, чего бы пожелала сама, поэтому муж ее дочери, Джеммы Морган, Джонатан Морган не нравился ей. Она хотела себе красивого наследника, у которого не было бы этих простых, «работящих» генов. Если вы еще не поняли, к чему я веду, то вот вам подсказка: Энн не была против всего того, что происходило раньше. Для нее ребенок от близких родственников был единственным спасением.

Не хотелось произносить этих слов, но Луи Томлинсон – это ребенок Гарри Стайлса и его родной сестры – Джеммы. Девичью фамилию матери ребенок носит из-за того, что она достаточно популярна среди людей, она у всех на слуху. А мальчик может стать прекрасным владельцем всей кампании, раз уж он так долго прятался в тени своей бабушки и родителей.

Действительно, отвратительно даже слышать такое, но это правда. В курсе последних новостей вас буду держать я. Оставайтесь на связи.

Тейлор Мур специально для Нью-Йорк Таймс.

30 Мая 1980 год.»

Я был в бешенстве. Никакие статьи обо мне никогда не могли так взбудоражить мой разум, всего меня. Скоро Нью-Йорк Таймс распространят эту информацию по другим издательствам, пустят в мир. Надо делать с этим что-то. Я не знал, как правильно поступить, но мою агрессию сейчас ничего бы не остановило. Итак, я рванул в это чертово издательство. Я рванул к офису этой желтой прессы, надеясь, что я решу с ними все эти вопросы прямо там. Изначально мне стоило успокоиться.

– Мне нужен Тейлор Мур! Сейчас же! – им принадлежало несколько этажей в этом здании, пока я поднимался на лифте, уже придумал тысячу и один способ убить этого журналюгу.

– Хорошо, хорошо, – за первым попавшимся на мои глаза столом сидела молоденькая девушка, в очень короткой юбке, весь этаж был заклеен газетными страницами. Я выдыхал. – Мистер Мур, вас спрашивают, – она не возвращалась обратно, смотрела на меня из-за открытой двери в кабинет, как я понял, того самого Мура.

– Да-да, Хлоя, я уже иду, – за ней появился парень, серьезно парень, на вид ему было лет двадцать пять, худощавый, я уже видел его у школы Луи однажды. – Ох, мистер Стайлс, какое почтение, – он поклонился, быстро протянул мне руку. Я прожигающе смотрел ему в глаза.

– Завтра же вы выпускаете опровержение или я закрою здесь всех вас! – я не сдерживался. Мои родители решили бы эту проблему спокойно, но я не думал об этом. Надо было действовать. Надо было показать, что я могу решить все самостоятельно.

– Тише, мистер Стайлс, – он был уж очень спокойным. На минуту мне показалось, что он под наркотиками. – А разве то, что там написано, неправда? – он еще смел говорить со мной.

– Вы что, издеваетесь? Где ваш главный редактор или директор?! – на мой крик уже подходили люди, среди них и оказался это незаурядный командир всея. Мне стало плохо от того, с чем я имею дело.

– Прошу вас, это Рикки Окленд, – мужчина, одетый точно так же, как и все молодые журналисты здесь, выглядел хоть и старше, но ни капли не умнее.

– Я хотел бы попросить вас срочно написать опровержение этому. Это сущая ложь.

– А что там? – он протянул руку к газете, что я держал. – Ах, это. Извините Тейлора, он завтра же все напишет, из его зарплаты вам выплатят компенсацию, – ему было просто наплевать, я полагаю, он даже не читал статью.

– Да, я надеюсь, – Мур уже стоял с повисшей челюстью, я застегнул пуговицу своего пиджака. – Спасибо вам огромное за оперативность, – я пожал ему руку, весь пылал. – Проконтролируйте его, пожалуйста.

Ему действительно было плевать. Никогда не мог даже предположить, что таким крупным и информативным издательством занимаются люди вроде таких. С этих самых пор я точно перестану даже в руки брать эту газету. Даже не буду читать заголовки. Я думал, что такое может дойти до суда, или хотя бы до каких-то доказательств того, что Луи не мой родной сын, что он мне даже не родственник. Не кровный родственник. Но пока есть такие журналисты, мир будет питаться ложью. Я возвращался домой медленно, уже не торопился, газету оставил в мусорном баке рядом с тем офисом.

– Гарри, где ты был? – в гостиной Луи что-то вытанцовывал медленно. – Обычно, ты раньше возвращаешься.

– Я решал кое-какие вопросы, – на нем была странная накидка, вроде той, что я видел сегодня утром на его подружке. – Как день прошел?

– Отлично, – Луи убрал иглу электрофона с крутившейся пластинки. – Мы на спор пили газировку. Джессика выиграла нас, – мальчик улыбнулся, его рука нежно скользнула вверх по ключицам, он поправил цепочку подаренного мной кулона. – Мы много гуляли и набрели на распродажу. Она любит распродажи. Да и Лео не против закупиться чем-нибудь, – медленно шел ко мне. – Тебе нравится? Этот укороченный топ мне выбрала Джессика. У нее много таких, – он говорил очень расслабленно. – И накидка эта подошла к нему, – взял мои руки. – И эти желтые шорты понравились мне, они очень короткие, кажется, девчачьи, – потянул меня за собой. – Но они очень классные, хорошо сидят на мне.

– Я люблю тебя, – Луи снова запустил электрофон.

– Потанцуешь со мной?

– Конечно, – я запомнил тот вечер на всю свою жизнь.

Мы просто танцевали, я забыл, почему был зол еще пару часов назад, быстро целовались. Ночью я не смог уснуть, в своей студии уже прикидывал то, как будет на полотне выглядеть Луи, во всей своей одежде, которую он купил на какой-то там распродаже. Его друзья тоже из богатых семей, достаточно обеспеченных, родители у них моего возраста, все люди хорошие. Следующим утром вышла статья, опровергающая все, что написал Тейлор Мур, уже от другого автора, этого парня уволили, как я узнал из той же статьи. Компенсация быстро пришла на мой счет в банке, я даже не нуждался в этих деньгах, вернул все обратно тем же вечером, попросил лучше следить за выходящими в свет статьями.

– Гарри, ты мой герой, – Луи уже прибежал со свеженьким выпуском, я только вымыл нашу посуду.

– Что такое? – я улыбнулся, мальчик быстро скинул с себя босоножки.

– Они написали извинения, – он обнял меня, я не успел опомниться. – Много извинений! Ты мой защитник, – смотрел мне в глаза по-особенному. – Вчера Леонардо читал эту статью для меня, а Джессика сожгла газету, – он говорил открыто. – Ты так быстро с ними расправился.

– Для тебя, милый, все что угодно.

Он перечитывал газету снова и снова, а после убежал гулять, я даже забыл попросить его попозировать мне, стоял у холста, хотел превратить эту работу во что-то очень красивое. Действительно красивое. Я медленно рисовал ее, мальчик с охотой позировал мне, много смеялся и не стоял на месте. Я не мог никак это завершить, мне чего-то не хватало, его фигура, спина дугой на балконе у перил, высокие носки, один из которых сполз, его еле заметные колебания мышц как-то не передавали суть, не запоминались. Плотный закат, украсивший стену в нашей гостиной с фотографиями, пробирающийся без помех через французское окно, дополнил картину. Луи уперся локтями о перила, ноги вытянул вперед, посмотрел на меня, прячущегося за полотном.

– Ты такой красивый, когда занят работой, – все еще стоял там, хотя я только дополнял картину штрихами. Мне не хотелось относить ее в студию, в моей спальне вдохновения было больше. – Такой особенный и прекрасный, – я не смотрел на него. – Мужественный, хочется сесть на твои колени, – я быстро глянул, он прихотливо дернул уголок губ вверх. – Взять эти большие руки ладонями и расцеловать лицо, уже немного заросшее.

– Я побреюсь завтра.

– Ты такой горячий, – я снова посмотрел на него, держал кисть. – А я все жду, когда ты на меня посмотришь.

– Тебе всего лишь тринадцать…

– Уже тринадцать с половиной, – он снова повернулся к городу. – Так красиво. Если бы я умел, я бы все время рисовал закаты и тебя, – его голос был расслаблен.

– Что с тобой? – он встал ровно, подошел к дверному проему, остановился. – Ты странно себя ведешь.

– Просто я что-то чувствую, – прислонился головой к косяку, простучал пальцами по подоконнику.

– Что?

– Как будто бы я заведен? – он посмотрел на меня, подняв одну бровь вверх. – Как будто бы я люблю тебя, и мне хочется сделать что-то, чтобы доказать.

– Тебе необязательно делать что-то, чтобы доказать это.

– А как же ты поймешь, что я люблю тебя? – мы улыбнулись, Луи даже как-то смущенно.

– Ну, я знаю, ты смотришь на меня так, как будто любишь.

– А если я закрою глаза? – он улыбнулся шире, закрыл глаза и встал ровно.

– Тогда я почувствую твое сердцебиение, – показывал, заигрывая, свои зубки.

– Ну ладно, Гарольд, ты меня убедил, – он все еще улыбался, открыто. – А что сделаешь ты, чтобы доказать, что любишь меня?

– Я рисую только тебя, – я нежно на него посмотрел, закат давал достаточно света в эту комнату.

– Ну ладно, ты снова меня убедил, – медленно шел ко мне. – Мне кажется, у нас очень красивая история любви, не находишь? – я положил все на мольберт, освободил руки для мальчика. – Мы все такие красивые, – детская наивность ослепляла меня с самого первого дня нашего знакомства. – И мне достался кто-то очень смелый, изящный.

– А мне кто-то живописный и экстерьеристый, – я взял его на руки.

– Что это значит вообще?

– Вычурный синоним к «красивый», – Луи провел пальчиками по моему щетинистому подбородку.

– Ты любишь вычурные вещи.

– Особенно тебя, – моя рука пробежалась по его худому тельцу, мальчик засмеялся.

Луи стоял на коленях на кровати, снимал свою футболку, я стягивал с себя брюки и нижнее белье. Он лег, вместе с шортами по ногам поднимались трусики, его гольфы тоже не остались на его теле. Я скинул с себя майку, руки были немного перепачканы краской, особенно пальцы, Луи улыбнулся.

– Ты уверен, что не хочешь? – я уже был на кровати, расположился над мальчиком.

– Нет, – он очертил рукой мышцы моей груди, было щекотно. – Тебе придется подождать еще немного.

– Ладно.

Он постепенно раздвигал свои ножки, не чувствовал стеснения, я поцеловал его нежно, наши языки столкнулись у него во рту, рука повелась по моему плечу к локтю. Мягкий толчок, самый первый, Луи поджал свои пальчики на ногах, выгнулся, закрытые глаза попали под полоску света, проходившего сквозь плохо задвинутую штору, ладошка схватила мою напряженную руку. Рот открылся, я находился слишком близко к нему, чувствовал его персиковую кожу и запах апельсинового леденца, вкус которого уже частично был у меня на языке. Выпуская из горла, как из самого сердца, стоны, его ребра раздвигались, вбирая кислород в легкие, он не был таким уязвимым еще ни разу. Спустя время, мальчик открыл глаза, наполненные проблесками солнца, аквамаринового цвета, я неторопливо, избирательно в него вдалбливался, чувствовал его маленькие яички. Луи тяжело простонал, почти прокричал мое имя, его фирменное «Гарольд», протягивая [o]. Его кожа, уже успевшая набраться лучами солнца, потемнеть, по-особенному смотрелась при розово-оранжевом свете солнца, пропитавшим комнату запахом лилий и корицы. Я опустился к его худой шейке, его руки дернулись вверх, он перебирал мои волосы на затылке, мягко сжимал его. Слеза, невольно выкатившаяся из его левого глаза, попала мне за ухо, я еще раз поцеловал его шею, поднялся по линии челюсти вверх. Губы были словно заварное пирожное, я опробовал их полностью, промычал, снова прислонился к его груди, вставшие соски упирались в мою кожу. Я грязно и быстро кончил в него, Луи прижался щекой к моему уху, поцеловал, еле дотянувшись, шею. Мы пролежали, обнявшись, некоторое время, когда пришли к выводу, что вставать смысла нет, ведь уже поздно.

– Я люблю тебя, – сложенные под щекой ручки, Луи смотрит в мои глаза. – Мне так хорошо с тобой.

– Я знаю, – мы не оделись. Ветерок пробирался под тонкое покрывало.

– А тебе со мной хорошо?

– Конечно, милый, – он вытянул свою руку к моему лицу, прошелся по скуле.

– Ты красивый, – я смотрел на него, в относительной темноте его глаза сияли ярко.

– Ты тоже.

– Мне нравится, что твои глаза зеленые. Они прекрасны.

– Спасибо, – я мягко улыбнулся, мальчик водил свои пальцем по моей щеке. – У тебя благородный оттенок голубого в глазах, это завораживает.

– Ты обыграл меня в комплиментах, Гарри Стайлс, – сказал твердо. – Вам должно быть стыдно, – я улыбнулся веселее и прикрыл глаза. – Спокойной ночи.

– Спокойной, – его острое плечо вжалось в мой живот.

Луи считал дни до поездки в Калифорнию, мы навестили Джорджа, он жил в большом и богатом доме, но не настолько большом, как мои родители. Луи быстро нашел с Джей-Джеем общий язык, мальчик был стеснительным, до жути, после смерти матери общался только с отцом. Луи вывел его и на разговор, и на общую игру в прятки, что превратилась в очень громкую. Я не сомневался в том, что они подружатся. С самого утра Луи собирался к полету, к счастью в солнечный Сан-Франциско из Нью-Йорка был прямой рейс, утром я был в университете. Луи завораживал самолет, вечером они включили фонари, белый отлив корпуса смотрелся действительно хорошо. Маленький Джей-Джей спрятался за своими отросшими золотистыми волосами, мальчик был очень похож на мать. Уже утром мы прибыли на место.

– Мы будем спать раздельно? – на окраине города, у самого океана расположились съемные домики, полностью передававшие сочность и экзотику пляжа.

– Видимо, да, – Джордж позаботился о нас, снял домик с двумя одноместными кроватями. Хижина из дерева дарила чувство внутреннего баланса.

– Но я отвык спать один, – я снял шляпу, вдыхал запах океана и песка. – Гарольд!

– Луи, ну что? – он посмотрел на меня жалостливо.

– Я хочу спать с тобой, – я поставил чемоданы, наконец, прошел в другую комнатку.

– Не капризничай, – здесь было прекрасно. Мне давно надо было посетить это место. Я люблю все то, что похоже на тропики.

– Гарри! – мальчик пошел за мной, я все еще был одет в брюки и не очень строгую рубашку. Мы вышли на улицу.

– Луи, хей, ты начинаешь плохо себя вести, – я помахал Джей-Джею, что стоял на крылечке домика рядом, уже в плавках и с полотенцем на плече. – Иди, ты никогда не видел настоящего океана, – я повернулся к нему. – Ты не выспался в самолете? Можешь поспать немного, если хочешь.

– Ладно, – развернулся, ушел с поднятым подбородком.

За Джей-Джеем вышел его папа, они весело пошли к океану, что находился в метрах пятидесяти от домиков, ровно поставленных в ряд. Скоро на улицу вышел и Луи, солнце пригревало, я накинул шорты, полотенце на плечо, пошел за ним к океану. Там было красиво. Там было невообразимо прекрасно. Вода была теплой, идеально подходящей под все эти чувства, обогревала мое тело и мою душу. Мы с Луи плыли под водой, держась за руки, выныривали вместе, Джей-Джей сидел на песке, строил замок, Джордж заботливо надел ему панамку на голову. Мы снова нырнули. Луи развеселился, мы осознали, что наши дети были очень голодными, только во втором часу, забежали в домики, переоделись, прихватили пухлые бумажники. Я не любил разбрасываться деньгами или хвастаться ими, а Джордж перестал так делать после того, как его жена умерла, мы спокойно провели остаток дня в городе, в окраинном городе. Забегаловки, хорошая еда, никаких фастфудов – Сан-Франциско, который мне нравился. Стоило только на километр лишний проехать вглубь города – все тот же Нью-Йорк, немного ярче, возможно, зеленее, как и все города. Мы все вернулись домой очень расслабленными и бессильными. У нас с Джорджем болели ноги от почти что пяти часов прогулки, а у младших с этим проблем не было. Мальчики сидели на песке у домиков, во что-то играли, что-то обсуждали.

– Здесь хорошо, – я сидел в помещении, что должно было быть кухней, пил лимонад. – Мы когда вернемся в Нью-Йорк?

– Еще не скоро, – Луи упал на диванчик, где сидел я.

– Это хорошо, – прилег на меня. – Я так устал.

– Почему?

– Джей-Джей знает очень много о динозаврах, – он закрыл глаза, я протянул руку с бутылкой к столику сбоку. – Но мою идею не поддерживает.

– А у него есть идея?

– Он считает, что настоящие динозавры вымерли. Сейчас остались только маленькие динозаврики, типа ящериц.

– Понятно, – я улыбнулся. – Когда-нибудь ты докажешь свою теорию.

– А что значит «экстраординарный»? – он не смотрел на меня, лежал на коленях.

– Ну, что-то очень необычное, выделяющееся.

– Ясно, – он зевнул. – Я хочу спать.

– Я вижу.

– Пойдем?

– Хорошо.

Следующие две недели мы провели здесь, сын Джорджа буквально похорошел. Мальчику давно нужен был друг. Джордж много раз благодарил меня, о Луи не расспрашивал, так как был хорошо воспитан. Спросил, как мой отец ведет бизнес, как ему удается содержать сразу все фабрики самостоятельно. Я этим не интересовался. Я сразу для себя решил, что никогда не стану частью всего этого, мне не было интересно предпринимательство, торговля и все в этом духе. Да и родители, поняв, что нам с Джеммой это неинтересно, как-то перестали говорить об этом. Луи сначала не хотел уезжать, все время проводил в океане, я смотрел на него с берега. А в последний день собрался самым первым, сказав, что очень устал от такой жизни и скучает по шуму города.

– Гарри, ты не спишь? – глубокая, но светлая ночь, я слышу шелест листьев через открытое окно.

– Сплю, – наша одиннадцатая ночь здесь. Я не знал, почему Луи не может заснуть.

– Я хочу искупаться в океане, – мне пришлось открыть глаза. Нам всегда хватало места на односпальной кровати. Всегда.

– Завтра утром пойдешь на пляж, – он перевернулся на спину.

– Я хочу сейчас, – глянул на меня.

– Луи-и-и-и, – я спрятал лицо в подушку. – Милый, я не хочу вставать.

– Ну пожалуйста, – он повернулся, прилег на меня. – Ты же любишь меня, – водил пальцем по затылку.

– В данный момент я больше люблю сон, – он легонько шлепнул меня по спине.

– Тогда я пойду сам, – специально с силой уперся об меня, когда вставал. – Люби свой сон дальше.

– Ладно, – я сказал громко, сел, – я уже иду!

Свет давали только факелы, подожженные по периметру всего комплекса. Я сидел на прохладном песке в пижамных штанах и накинутой рубашке, был сонный. Луи исчезал и появлялся на горизонте, я закатал свои штаны, зашел в воду, она была прохладной. Я позвал Луи к себе, надо было возвращаться, он меня не слушал. Вскоре подошел, стоял где-то по пояс в воде, улыбался.

– Давай же, Гарольд, я тебя не за этим вытащил, – брызгал на меня воду, штаны стали немного мокрыми.

– Вода холодная, тебе пора выходить, простудишься, – я стоял неподвижно, не улыбался ему, пытался быть строгим.

– Иногда ты такой занудный, – еще раз капли соленой воды попали на меня. – Ты один раз проплывешь со мной и я отстану.

– Луи, пойдем, – я протянул ему руку, мальчик посмотрел на меня. – Ты серьезно простудишься.

– Давай же, Гарри, ты же не трус, – улыбался хитро, вода шумела. – Один разочек, для меня.

Он посмотрел на меня, цвет его глаз был куда насыщеннее, чем цвет океана. Я согласился только на минуту в воде, она действительно была прохладной, мы привыкли к теплому океану. Я снял свою одежду, Луи ждал меня на том же месте, взял за руку, когда мы зашли. Минутой я конечно же не обошелся. В воде мы провели около получаса, мальчик не выпускал меня, я не хотел бросать его. Мы просто плавали и баловались, я никогда не чувствовал себя живее, тогда я понял, что не живу от картины к картине, от Нью-Йорка до Марселя. Рядом с ним я проживаю каждую секунду. Буквально каждую. Мы просто нежились в воде, играли в догонялки, падали в воду от сдерживающего ноги песчано-глиняного дна. Мы много смеялись, не боялись быть такими, я забыл о том, сколько мне. Я забыл о нашей разнице в возрасте и статусе. Я просто знал, что люблю его, что он любит меня. И еще я знал, что это все, что мне нужно.

========== dix. ==========

Конец октября. Я проводил Луи на сцену, последний раз поцеловав его в лоб, сам спустился в зрительский зал, который действительно был набит, пустыми оставались первые ряды. Я присел на крайнее кресло, Луи начал двигаться. Это была его идея – провести фестиваль для учеников, для младших учеников, потому что годы занятий обходятся им всего лишь одной постановкой, на которую мало кто идет; обычно такие выступления неинтересны. И детей, по сути, не замечают до самого их взросления. И тогда Луи поговорил со мной, а потом с Еленой и директором театра, на что тот сказал, что это идея удивительна, нова, она определенно нужна театру. Прыжок, Луи показывает гримасу боли, так надо, так было задумано. Его движения завораживают, все затаили дыхание. Через два месяца ему будет четырнадцать, Джемма уже попросила нас не навещать отца, с ним что-то происходит и ему необходимо одиночество. Даже Аманда старается не показываться ему на глаза, часто засиживается у подруг. Я просто надеялся, что отец не выжидает свою смерть. Я очень надеялся.

– Бесподобно! Прекрасно! Восхитительно! – проговорил диктор с аккуратной четкостью и идеально вписывающимся восторгом. – И все это Луи Томлинсон, дамы и господа!

Мальчик тяжело дышал, люди громко аплодировали, как и я, он смотрел на меня, мимолетно улыбнулся. Я поднялся обратно за кулисы, он сразу полез за объятиями.

– Я люблю тебя, – для нас ничего не существовало.

– Я тоже люблю тебя.

Мы не стали задерживаться там, быстро вернулись домой, витрины и информационные столбы все еще украшали громкие постеры с приглашениями на детское шоу. Мальчик улыбался. Эта неподдельная радость в его ярких глазах ослепила меня, как его ослепили фанаты. У моего мальчика уже были фанаты. Елена гордо зашла в гримерную после его выступления вместе с большой пестрой коробкой с таким же огромным бантом на ней и открыткой «Луи Томлинсону от всего сердца». В коробке был краткий руководитель, как быстро стать диабетиком без особых усилий. Этих сладостей должно было хватить ему на лет сто. Но Луи немного устал, свалился даже не на диван, а рядом с окном, и посмотрел на Нью-Йорк снизу-вверх.

– Я никогда не думал, что окажусь здесь рядом с таким человеком как ты и что все мои мечты исполнятся в тринадцать лет, – я поставил коробку на стол, взглянул на мальчика с улыбкой.

– Так у тебя больше нет к чему стремиться? – я шаг за шагом приближался к нему.

– Возможно, пока что нет, – он поднял на меня голову. – Только, может быть, большой балет.

– Перед большим балетом всем нужен отдых, – он вытянулся ко мне, я взял его на руки.

– Ладно, – мы последний раз взглянули на серое небо уходящего дня.

Каждый день в нем расцветало что-то, и я думал, за что мне выпала такая удача – следить за его взрослением. За настоящим человеческим взрослением, чем-то настолько обыденным и нормальным, но в корне для меня восхитительным и обаятельным. Еще этим летом худощавое тельце скоро стало крепчать, мышцы на плечах прорисовывались приятными глазу дугами, бедра приобрели некую сдобность и лукавую роскошность. Все следы от царапин на его теле исчезали, и оно с определенной точностью становилось идеальнее.

– Я вырос! – он отходил от стены в прихожей, где я для него прорисовал измерения. – Ровно пять футов!

– Где-то еще половины дюйма до фута не хватает, – красным маркером я отметил чуть ниже пяти футов. Луи грозно глянул на красную черточку, а затем на меня. – Нам нужны точные измерения, – я наклонился к нему.

– А у тебя какой рост? – я выпрямился.

– Не знаю, около шести футов, – он смотрел на меня.

– Ну ничего, скоро я буду выше тебя.

– Конечно, Луи.

Исполнение последней мечты Луи не заставило долго себя ждать. Он никогда не проверяет почтовый ящик, я привык забирать почту по возвращению домой и половину разбирать в лифте. Обычно там валялись письма признания в любви, какие-то приглашения на интервью, как всегда счета, но одно письмо в этот раз выделилось. Дверь лифта открылась, но я затормозил немного, остался внутри на пару лишних секунд. «Луи Уильяму Томлинсону», – я просмотрел конверт, обратного адреса не было. Конверт выглядел хорошо, не хватало только красочного сургуча. Я зашел в квартиру.

– Луи, у меня подарок! – он как всегда сидел за столом перед телевизором на кухне, быстро среагировал на меня.

– Что? – вышел, сопел носом.

– Письмо, – я передал ему конверт, снял с себя пальто.

Он быстро открыл его, очень аккуратно, глаза побежали по выведенным рукой буквам. Там не было написано много, совсем мало, я бы даже сказал, но этого хватило для него, для меня, для нас.

– Меня пригласили в большой балет, Гарольд! Меня пригласили танцевать для Бродвея! – его руки дернулись к моей шее, я подхватил его. Лицо засияло обольстительным желтоватым светом, он улыбнулся во все свои двадцать девять зубов. Я улыбнулся вместе с ним. – Меня берут в большой балет! Для серьезных взрослых программ!

– Молодец, солнце, – я прижал его к себе, положив левую руку на спину, энтузиазм пробирался через все щелочки.

– Меня берут в большой балет, поверить не могу!

Он поцеловал меня. От нахлынувших эмоций и детского самозабвения, я полагаю. Он поцеловал меня быстро и резко, я не успел прочувствовать вкус яблока, что остался у него во рту, но он дал мне вторую попытку. Луи снова поцеловал меня, все так же резко и необъяснимо, а затем еще раз и еще раз, зажимая пальчиками острый угол челюсти у уха и затылок всего лишь тремя пальцами левой руки, в которой все еще лежало письмо. Последний поцелуй затянул я, мальчик выгнулся, его гладкие зубы были очерчены моим языком, губы расслабились. Он посмотрел мне в глаза, а затем намертво вцепился в мою шею. Я оставил его на своих руках тогда на весь вечер, потому что это было волшебно и по-особенному красиво. Его мечта исполнилась, а я запомнил лицо, полное истинной радости на всю жизнь.

– Тебя берут на Бродвей?! – Елена была горда и удивлена. Но больше горда. Я держал свои руки в карманах.

– Да! – Луи буквально влетел в зал, где они занимаются, поставил на уши всех находящихся здесь. – Первый просмотр первого декабря!

– Надо подготовиться? – она держала мальчика за плечи, смотрела прямо в его горящие глаза, тепло улыбалась.

– Я думаю, да, что им может понравиться? – Елена взглянула на меня, Луи повернулся ко мне тоже. Дети вокруг просто занимались своими делами.

– Может быть, твой «Щелкунчик»? – посмотрел на нее снова.

– Да?

– Там сидят люди, которые без ума от классики, это их слабость.

– Хорошо, ты же поможешь мне?

– Конечно! – она обвила его дрожащие от экстаза тело тонкими руками, я стоял у двери. Луи тоже обнял ее.

Они начали подготовку, здоровую подготовку, до декабря оставалось тринадцать дней и пары занятий ему бы хватило. Ничего не писавшие про нас до самого конца октября Нью-Йорк Таймс, подбившие свою репутацию независимых и укрепившие репутацию хорошей редакции, наконец-то выдавили краткую статью о том, что мальчика берут в большой балет. Но лишь по слухам, лишь по слухам, они теперь, видимо, всегда будут такое дописывать, чтобы не оскорбить меня или Луи. Их статья о том, что мальчик прекрасно поступил, когда вызвался устроить «детский фестиваль балета», понравилась мне, они назвали его смелым и амбициозным. Луи любил популярность и похвалу, но не пользовался ей излишне, кажется, я приучил его к скромности.

– А если они передумают? – он не дал мне заснуть в ночь с тридцатого ноября на первое декабря. Он не шел в школу завтра, очень волновался.

– Луи, тебе надо отдохнуть, – планировал с самого утра вытанцовывать свою короткую программу, пока на полу не появится отметин.

– А если я не подойду? Разочарую их? – мне пришлось повернуться к нему.

– Все будет хорошо, Луи, – я взял его в свои руки, прижал к груди. – У тебя впереди еще вся жизнь, успеешь насладиться балетом на Бродвее сполна.

– Мне все равно страшно, – его пальцы на руках и ногах были холодными.

– Я знаю, что тебя возьмут. И Елена знает, что тебя возьмут. Все будет хорошо.

– Ладно.

И, в итоге, он не спал ночью. Уснул под утро. Сегодня я тоже пропустил рабочий день, хотел быть с ним, хотел поддержать его. Кастинг на Бродвее они назначили на четыре часа дня, до скольких мы там будем, мы не знали. Я был уверен в нем на все сто двадцать пять процентов, мальчик спал в комнате, я закрыл балкон и завесил плотные шторы, прикрыл за собой дверь, когда уходил. Тихо сидел в своей студии с чашкой кофе, любовался сетом картин, которые нарисовал за этот год. На всех них был изображен Луи. Я одаривал каждую своим мягким взором, почесывал затылок, мои волосы отрастали медленно.

– Гарольд, – в студии незаметно появился мальчик, – ты не разбудил меня, – я быстро глянул на свои наручные часы.

– Ага, – было почти двенадцать. – Надо было спать ночью.

– Я даже ничего не прорепетировал, – он подходил ко мне. – Они очень красивые, – поставил подбородок на мое плечо. – Эксерьеристые.

– Экстерьеристые, – я поправил его, улыбнулся.

– Я сказал то же самое.

– Хорошо, – он отошел от меня.

– Вот когда мне репетировать? – раздражение быстро затмило все его чувства. – Гарри!

Мы приехали на Бродвей очень скоро, в три уже были на месте, везде ходили статные люди, смотрели на нас, как когда-то моя мать смотрела на Луи. Пренебрежительно. Я давно умел не обращать на это внимания, Луи сильнее сжал ремень своей сумки. Нас перехватила какая-то девушка, с микрофон и наушником на голове, выглядела достойно, командовала всеми. Она отвела нас в зал, где проводился просмотр, там было много молодых людей, висел постер с каким-то балетом-пантомимой. К счастью для Луи, там было местечко, где можно было прорепетировать свой номер. И вот, переодевшись, пока я ждал его снаружи, он помчался туда с новоприобретенным другом, скользя на своих пуантах по паркетным доскам. Я был рад, что он развеселился. Елена хотела поддержать его вместе со мной, но не смогла прийти, кажется, ее дочка приболела. За кулисами была суматоха, было много девушек и парней, одетых в обтягивающие лосины, они все дрожали, я стоял вместе с Луи, который использовал меня в качестве подставки.

– Мне страшно, – без внимания он не остался, многие успокаивали его, на репетицию, после того, как все заметили меня, сбежался народ.

– Я знаю, Луи, все будет хорошо, – я глянул на часы. – Ровно четыре, – прогремел, буквально, раздражающий звонок, везде потух свет, затем снова загорелся на сцене. Все затихли.

– Луи Уильям Томлинсон, пожалуйста, на сцену, – издалось из многочисленных колонок, все обернулись на нас.

– Удачи, – пронеслось по людям, мальчик встал ровно, напрягся.

– Я люблю тебя, – прошептал я, наклонившись к его уху, держал его сумку.

Он вышел, шагал избирательно, очень осторожно, не мог расслабиться. Отсюда в зрительский зал спуститься нельзя было, к сожалению, я наблюдал за ним из-за тяжелой занавески плотной ткани, что была пыльной. Здесь не играла музыка, она была строго запрещена на бродвейских кастингах, сбивала с толку. Мы все слышали в этой пронизывающей тишине только его мягкие шаги и колебания мышц, которые неугомонно сокращались. Неровное дыхание и сдерживающийся скулеж. Спустя долгих полторы минуты он закончил, поклонился, все еще сдержанно дышал, в его легких не хватало кислорода.

– Луи, – акустика всего театра была удивительной, мы прекрасно все слышали, – что ж, – мальчик смотрел прямо, боялся отвлечься на меня. Я почесывал подбородок. – Это прекрасно. Расслабьтесь, пожалуйста, – вот тогда он быстро задышал, через узкие ноздри протекал кислород, он расслабился, его руки повисли. – То, как вы чувствуете в свои тринадцать лет, это нечто абсолютно изумительное. Настолько молодого участника мы берем к себе впервые. Мы рады, что вы приняли наше приглашение. Надеемся, что вы нас не расстроите.

– Спасибо, – быстро произнес он, сложил ладошки вместе. – Спасибо, – мельком поклонился.

– Можете идти, – он промчался по сцене, пронесся мимо всех быстро. Все эти люди за кулисами захлопали.

Он отключился еще в машине, был физически и морально измотан, я позволил ему проспать весь оставшийся вечер. Я уложил Луи на диване в гостиной, он по-своему перевернулся на живот, рот был приоткрыт, мальчик болел, не мог дышать носом. Штанина приподнялась, оголяя бледновато-синюю кожу, с отливами серого, сочеталась с его темно-синими носками. Я снял с него свитер, он лишь пробормотал что-то, коротенький рукав футболки оголил плечико, я ухмыльнулся. Волосы растрепались, к дивану я подкинул его сумку с формой, притащил в гостиную мольберт и сварил себе кофе. Я надеялся, что он перестанет сильно двигаться.

– Гарольд? – мой разочарованный вздох после очередного мановения мальчика был слишком громким. – Что ты делаешь? – я выдохнул еще разок.

– Рисую тебя, – поставил чашку с кофе на стол сзади, протер кисть тряпкой. – Не двигайся, пожалуйста.

– Что? – выдал он со смешком, потянулся, я выглянул на него. – Зачем рисовать меня, когда я сплю?

– Потому что это красиво, – мы переглянулись, он муторно упал на подушку. – Потому что ты красивый.

– Хватит, – развернулся к стене, запустил руки под подушку.

– Луи! – я улыбался. – Вернись в обратное положение!

– Отстань, я устал, – я посмотрел на наручные часы.

– Время позднего ужина, – он не дал мне закончить картину.

Когда я был в Аллоше, я рисовал мальчика для себя, по памяти, потому что его не было у меня под рукой, и я довольствовался тем, что осталось в моей памяти о нем. Но сейчас, когда у меня живая модель каждый день под боком, рядом, было бы преступлением не воспользоваться этим. Еще один маленький выходной ему бы не помешал, я был слишком лояльным и добрым к нему. Да, ладно, я провел одну пару с ним, дал задание для четвертого курса, очень сложное задание. Я попросил Луи позировать для них, но не сидеть в одной позе больше трех минут. Я знаю, это тяжело и даже как-то несправедливо с моей стороны, но это отличная практика.

– Тебе понравилось, правда? – Дастин не был тем человеком, которого я бы назвал другом.

– Ага, – Луи тянулся к картошке, на столе лежал недавний выпуск от Нью-Йорк Таймс.

– А как тебе большой балет? Говорят, на Бродвее очень строгие наставники, – я только следил за мальчиком, уже жалел о том, что мы спустились в общий университетский кафетерий.

– Все хорошо, они позвонят, когда будет следующая репетиция, – Родригес немного раздражал. Как всегда.

– А не хочешь почитать это? – придвинул газету к Луи, тот бесстыдно роняет на бумагу картошку, пропитанную маслом. Я улыбаюсь.

– Нет, – он грубо смотрит на Дастина, тот переводит взгляд на меня. – Неинтересно то, что про звезду пишут люди, – если бы его физическая наружность позволяла, Родригес был бы сожжен заживо, я издал подавленный, из уважения, смешок.

– Понятно, – он забирает свою газету с жирным пятном на ней, прячет за пиджак. – Ясно, – смотрит на мальчика. – Не буду мешать, – исчезает. Я наконец-то отсмеиваюсь.

– Надо вести себя прилично, Луи, – он вытирает руки салфеткой.

– Он действительно раздражает, – больше мы к этому не возвращались.

Его тренировки начались тринадцатого декабря, проводились через день, занимали по три часа. На учебу у него не хватало времени, чисто физически я бы даже сказал, он постоянно засыпал уже в машине. Каждый раз после тренировок. Суббота и воскресенье были выходными, девять часов в неделю хватало ему по самое горло. Изначально, насколько я понял, они все еще оценивали их, человеческий потенциал и желание участвовать во всем этом. Девять занятий, на два последних пришел я, сидел на местах для зрителей, пока на сцене в одну шеренгу стояли ученики, а на них горланила какая-то старуха. По-другому я не мог назвать ее.

– Посмотрите на себя! – я видел, как Луи вжимался в себя от ее криков, стоял последним, дальше всех от нее. – Да ребенок лучше вас чувствует любовь! Чувствует паркет! Сцену и зрителей! – Луи ей точно понравился. – А вы, уже все в возрасте, балетом занимаетесь столько же лет, сколько и ему, и ничего не можете! – я не видел смысла в этих криках. Вообще никакого. Наблюдал за мальчиком с оценивающей аккуратностью. – Луи, быстро покажи им как надо!

Луи, сдерживаясь, выбегает вперед, своей особенной балетной походкой, шелковистая ткань пуантов поблескивает, я присматривался. Она быстро покидалась всеми возможными балетными терминами, Луи исполнял все с осторожностью и робостью в его скованных движениях, я заметил испуг в глазах, горько и безотрадно смотрящих на меня. Его четкие движения точно устраивали эту даму в возрасте, остальные напряглись, пытались спрятаться за шлейфом милой энергетики, которую оставлял Луи после каждого своего движения. Девятое занятие прошло почти точно так же. Я сидел в зале, никому не мешал, после окончания занятия мальчик невесело поплелся в раздевалку, я встал и через центральный выход уже хотел уходить, как вдруг меня окликнули:

– Мистер Стайлс, – этот прокуренный до хронической хрипоты голос, разнесшийся по залу быстро, был хорошо мне слышен.

– Да? – я развернулся, медленно, монотонно, устал сидеть на одном месте три часа подряд.

– Розалина Екатерина Фадеева, – быстро проговорила женщина, что приближалась ко мне на своих невысоких каблучках. – Я большая поклонница ваших работ, – за три метра от меня уже тянула руку. – У меня дома висит оригинал вашей «Вечерней темноты», – когда она приблизилась достаточно близко, я пожал ее руку.

– Моя самая нелюбимая картина, – с меньшей, чем у нее хрипотцой проговорил я, мой взгляд был затуманен.

– Почему же?

– Слишком темная.

– В этом суть темноты, не так ли?

– Это не то, что я хотел передать, – она выдержала паузу, я опустил взгляд на пол, засунул одну руку в карман брюк. – Вы что-то хотели?

– Насчет вашего сына, Луи, он очень талантлив, – я улыбнулся, она мягко на меня глянула. – Волшебный мальчик, удивительной красоты и грации, – говорила тихо, хрипота ее куда-то исчезла. – Я возьму его во взрослую постановку «Карнавал» от Фокина.

– Замечательно, – я не смотрел на нее. – На самом деле, это была его мечта и это прекрасно, что его так скоро заметили.

– Да, – выдохнула на гласной, улыбнулась, – да.

– Что-то еще?

– Нет, – отмахнулась рукой, – нет, вы свободны, спасибо.

Со мной она разговаривала достаточно вежливо и сдержанно, как полагается дамам в таком обществе. Я вышел в коридор, где Луи прощался со своими новыми коллегами, измотанно подходил ко мне. Из-за тренировок мы не смогли по достоинству отметить его день рождения и Рождество, посидели вдвоем при свете электрических огоньков на елке и ночного Нью-Йорка. Все те же мелочи в качестве подарков, книги, какие-то вещи и безделушки, открытый счет в банке от моего отца на будущую жизнь. Самым главным для Луи была его исполнившаяся мечта, пусть и требовавшая много усилий, терпения и гнучести от мальчика. И время, проведенное со мной, как он сказал сам за пару минут до того, как уснул на моих коленях у яркой рождественской елки в моем свитере.

А потом что-то стало идти наперекор. Что-то изменилось в нем, я все списывал на его усталость, ведь подготовка к чему-то крупному не может быть простой, я поддерживал его, мягко массировал избитые пальчики на ногах каждый вечер, бинтуя их. Каждый раз он говорил, что просто устал, и я понимал его. Но не было ощущения, что ему хочется бросить все. Второе полугодие в школе не началось для него вовремя, он перешел на домашнее обучение, но это было не то. Ему нужно было общение, друзья, простая жизнь. Тогда я подумал, что, возможно, это стоит остановить.

– Луи? – обычно я просыпался раньше его, но в то темное утро января его не было рядом. Я, взбодрившись волнением, окатившим мое тело словно холодная вода, медленно шел по коридору, заострил внимание на полоске света, просачивающегося через стыки двери в ванную и косяков. – Луи? – я спросил громче, потянув дверь на себя. – Хей, милый, – он сидел на полу, я не понимал, что происходило. – Что такое, Луи? – я сел с ним.

– Гарри… – тошно выдал он из-за корзины, прокашлялся, но уже не плакал.

– Что? Луи, что случилось? – он посмотрел на меня своими бездонно мертвецкими глазами, быстро сменившими цвет на более светлый.

– Нас взвешивали на балете, и, – выдыхает,протирает левый глаз ладонью, моя рука лежала на его колене, – я вешу на килограмм больше, чем нужно, – милое личико искривляется в эмоциях и жестокой несправедливости. – Меня могут выгнать, – сказал серьезно, хоть и с залитыми горькими слезами лицом, я даже прочувствовал ситуацию.

– Из-за одного килограмма? – я принял его на свои руки, расцеловал лоб.

– Да, – снова этот оскал боли, пронизывающий мое сердце до самых тканей. – Она так громко кричала на меня, – дыхание рваное, видимо, он долго плакал до этого. – Она сказала, что такая тяжелая бабочка ей не нужна, – снова эта одышка, напряженное тельце в моих руках снова стало слабеньким и хрупким.

– Все будет хорошо, – тихо произнес я, Луи закрыл лицо руками. – Я думаю, что если пару дней ты обойдешься без сладкого, то все будет хорошо, – приподнял его ближе к лицу, мальчик убрал одну руку, а другой закрыл рот. – Ладно?

– Да.

– Только помни, что ты у меня красивый в любом весе и в любой форме, ладно, Луи? – он кивнул. – С любым весом и ростом.

– Я люблю тебя.

– Я тоже люблю тебя.

Этот день мы провели дома, я взял что-то вроде отпуска, Дастин заменял мои уроки, часто заглядывал к нам некоторое время, вваливался в квартиру без спроса. Этот день Луи провел в постели вместе с ноющими от боли мышцами, я боялся давать ему обезболивающее, все эти препараты содержат чистые наркотики, его юный организм мог среагировать негативно. Я думал, что мы никогда даже не затронем этой темы, по крайней мере, до лет восемнадцати точно. Но большой балет требовал слишком многого от ребенка, и в другой ситуации я бы предпринял что-то более радикальное. Но, в общем, куда уже радикальнее?

– Розалина Фадеева, – Луи сказал мне, что она была выдающейся балериной в прошлом, я не знал этого. – Миссис Фадеева, – в этот раз я окликал ее, а она как будто имела плохой слух. Стояла у сцены.

– Ох, мистер Стайлс, давно вас не видела, – я не посещал предыдущие репетиции, меня об этом попросил Луи. Все только что закончилось.

– Я пришел поговорить о Луи.

– Да, он отлично справляется, знаете, большой молодец, – она перебила меня, что было не очень уместно с ее стороны.

– Да, я знаю, спасибо, – я сохранял дистанцию и смотрел в ее глаза. – На самом деле, я хотел бы поговорить о нагрузке и моральном давлении на него, – ее впавшие глаза резко поднялись. Лицо изменилось на возмущенное.

– О нагрузке? – отсмеялась, как будто я шутил. – Что вы, нет никакой нагрузки и уж тем более морального давления, – подавленный смешок вырвался из ее рта, я посмотрел на нее угрюмо.

– Это, возможно, вам так кажется, но еще одного нервного срыва Луи ни я, ни вы не переживем, – глаза снова впали, она вся вдруг посерела. – Он, как сказать, Луи еще совсем юный и я не хочу, чтобы мечта о большом балете его разрушилась, да еще и из-за меня, – она не понимала. – Возможно, мальчику нужен какой-то перерыв? Луи очень любит свое творчество, ему по-настоящему это нравится, но я не хочу, чтобы его мечта ассоциировалась у него с усталостью или отсутствием личной жизни, обычного подросткового веселья.

– На что вы намекаете? – испуганно смотрела на меня.

– У Луи не такая уж и большая роль, думаю, без третьестепенной бабочки вы один денек обойдетесь, – я улыбнулся, Розалина все еще тупо смотрела на меня. – В понедельник у него будет хорошая жизнь, – ей не нравилось то, что я улыбался. – Спасибо, что выслушали и поняли меня.

Я развернулся и ушел, покинул театр с мальчиком слишком быстро, я пообещал, что эти выходные он проведет хорошо. Очень хорошо. Я не мог так просто оставить это, я думал, что у меня есть долг перед ним, я знал, что близкого человека я не брошу. Луи согласился полежать для недоделанной недавней работы, и в тот вечер я ее закончил. Его не отпускало чувство неправильности его мечты.

– Гарри, а что значит «родственная душа»? – мы ужинали при свечах и недобирающимся до нас свете лампочки из прихожей, сидели на полу.

– Ну, так обычно называют человека, который полностью подходит к другому, – он заинтересованно смотрел на меня. – Когда в отношениях гармония и полное взаимопонимание.

– Как у нас с тобой? – задорно спросил он, я улыбнулся.

– Ага, – мы сидели у французского окна в наших пижамах, смотрели на Нью-Йорк. – Как у нас с тобой.

– Значит, ты моя родственная душа? – ужин перестал быть ему интересен.

– Да, – я со всей своей любовью посмотрел на него.

В битве за первенство наши тела столкнулись у дивана, я молился, чтобы мы не задели эти тарелки, свечи потухли, света из прихожей было достаточно. Я целовал Луи, его ноги сцепились на моей пояснице, пальцы щекотали затылок. Одна моя рука скользнула под его футболку, притронулась к горячему телу.

– М, – тихо промолвил он, оторвался от меня. – Слишком остро, – прикрыл мой рот рукой и выпрямил ее. Я вытянулся.

– Луи, – пробормотал невнятно, мальчик смеялся.

– Нельзя есть столько острого кетчупа, Гарольд, – теперь улыбнулся я, он еще раз похихикал. – Ты как маленький.

– Это взрослая жизнь, Луи, – он все еще держал свои пальцы растопыренными, смеялся.

– Нет, я не буду тебя целовать, – он не мог перестать смеяться настолько чудесно и прекрасно, я улыбнулся и мягко на него смотрел. – Что-о?

– Ничего, милый, ничего, – снова пробормотал, руки стали немного болеть. – Сейчас пойдем спать.

– Нет! – он убрал руку, но не дал мне поцеловать его, отвернулся. – Сначала ты почистишь зубы!

– Маленький центурион, – я поцеловал его шею, начал вставать, Луи расцепил ноги.

– Центурион? – переспросил он меня, остался сидеть у дивана. – Я не знаю что это, но я центурион.

– Какая-то четырнадцатилетка не будет мной командовать, – я завернул на коридор, дверь ванной, которую я нагло проигнорировал, была видна Луи.

– Хей! – он дернулся за мной.

– Свет выключи! – прокричал я.

Было весело. У нас был медленный секс, был жаркий и особо чувственный. А сегодня был веселый и быстрый, неуклюжий, я мог бы сказать. Луи постоянно смеялся, мы чувствовали себя очень расслабленно и даже немного неловко. Мы тонули в весело раздающемся хохоте, а скоро погружались в патетическую страсть, до судорог в ногах. Я осторожно придерживал его тельце, когда процесс стал набирать обороты, Луи напрягся, снова лежал подо мной, я чувствовал его мелкую дрожь. Я быстро входил в него, он открыто стонал, изрекал ласковые звуки к моему уху, маленькое сердце часто забилось, намеревалось выпрыгнуть из груди, чтобы воссоединиться с моим. Капли пота побежали вниз ровно посредине грудной клетки, по подтянутому животику, где я перехватил их на себя, прижавшись к мальчику сильно, пошло и глубоко пронзая болью через эйфорию и его первый настоящий оргазм. Луи впервые по-настоящему кончил, его глаза были зажмурены от переполняющего чувства окончательности и зрелости. Я поцеловал его губы, поверхностно, не хотел мешать ему, наша постель была очень грязной.

– Гарри, – он сидел в ванне, я потерял счет времени.

– М? – загружал белье в корзину, мы все еще были без одежды.

– Я люблю тебя, – мальчик не смотрел на меня, следил за своими синими и подбитыми пальцами в воде.

– Я тоже люблю тебя.

– По-взрослому.

– По-взрослому.

Он назвал те выходные лучшими в его жизни, действительно лучшими. Субботу он провел в компании своих двух друзей: Джессики и Леонардо – вместе с огромной коробкой различных сладостей, за телевизором, электрофоном, танцами и играми в прятки в подъезде нашего дома. Все это время я сидел в студии, дополнял картины, о которых уже все решил, подписывал их аккуратно и с деликатной точностью. Эти дети были хорошими людьми, Джессика совсем немного разбиралась в искусстве, и мой, взявшийся из воздуха гнев, когда они вошли, вдруг испарился. А Леонардо разбирался в музыке и моде, они поговорили со мной немного, было интересно послушать то, как они видят мир. И все свелось к динозаврам, напавшим на Канаду или Африку, я уже точно не помню, я смеялся с их детских убеждений, день пролетел незаметно. А в воскресенье мы отправились в большой парк аттракционов в центре города, только вдвоем, я запомнил мелькающие улыбки на его лице и не сходящий смех, оставшийся в моем сознании надолго.

Я любил его.

========== onze. ==========

Мальчик словно ускользал сквозь пальцы, мы с Еленой и Джеммой заняли места в переполненном зрительском зале. Его дебют в большом балете состоялся в конце февраля, и я не жалел о его усилиях или избитом домашнем обучении. Сцена была пустой, а зрители оживились, я заметил парочку журналистов по периметру. На постере к показу были написаны имена всех артистов, в том числе и Луи, не самое последнее, это быстро навело много шума. Нью-Йорк Таймс внесли свою лепту, настрогали сразу пять почти одинаковых статей.

– Мы скучаем по нему, – сказала Елена, Джемма повернулась к ней, я не слушал. – Его давно не было у нас.

– Последние две недели репетиции были пять дней в неделю, – я не отрывался от сцены, хоть там и никого не было. – Он истощен.

– Большой балет – это трудная работа, – карнавал начался.

Я не смотрел на всех этих ненужных людей, не следил за актерами и сутью сюжета, я глазами выискивал своего мальчика, которого буквально притащил сюда на руках. Вчера вечером его пальцы на ногах буквально взрывались болью, он плакал и не мог ничего с собой поделать. Но он хотел выступить, хотел показать себя, все эти старания не были сделаны для того, чтобы попасть в больницу, даже если все десять пальцев были сломаны. Луи не привык жаловаться, если дело касается его мечт или чего-то серьезного, как его мечты. Он пролетает, как бабочка, для него освобождают сцену только что танцевавшие свой карнавал. Луи грациозно несется к краю, каждый прыжок отдавался болью в моей груди, я понял, что минутный выход не заслуживал стольких страданий. Положительный третьестепенный персонаж выглядел грустно, его выдавленная сквозь боль улыбка меня разбила, его звездная минута закончилась быстро, он залетел за кулисы, я встал.

И захлопал. В больших театрах и на таких постановках никто никогда не хлопает во время всего действа, это является неуважением к актерам и создает слишком много лишней суеты в зрителях. Мне было все равно. Джемма и Елена поднялись за мной – и через минуту весь зал громко аплодировал мальчику, пока на сцене развивался сюжет и грустный Пьеро криво исполнял свою часть. Я люблю Луи и сделаю для него все. Из зала меня никто не выпустил, да и спуститься к сцене не дала Елена. Нельзя двигаться со своих мест, пока не закончится представление. Все эти правила бродвейских театров. Я с трудом высидел до конца, непреодолимое желание оказаться рядом с ним рвало меня на части, никогда не чувствовал себя более уязвимым и зависимым. Зависимым от маленького мальчика.

– Ты большой молодец! – я пропустил дам вперед, зная, что если я сейчас обниму Луи, то никогда его больше не отпущу. – Я так горжусь тобой! – я стоял рядом с Джеммой, держа свои руки в карманах брюк, смотрел в пол.

– И я горжусь тобой, – очередь Джеммы, Елена поднялась с колен, мальчик устало обнял сестру. – Такой талант еще сыскать надо, – она говорила тихо, в его гримерной были еще люди.

Она встала, Луи сидел на стуле, устало поднял на меня голову. Я держал свои руки в карманах, медленно осматривал его с ног и добрался до лица. Он смотрел в упор, но не озлобленно, грустно, расслабленно, даже сонно. Я не знал, почему не двигался, Джемма невесомо подтолкнула меня за плечо, я продолжал смотреть на своего измотанного мальчика. Он сдался первым, Луи встал со стула, сразу упал на меня, Елена подхватила его за плечо. Я взял мальчика на руки, он всхлипнул мне в шею, мы стояли там минут пять вот так, без слов.

– Я люблю тебя, – Джемма сидела у нас на кухне, была увлечена нью-йоркским ежедневником, Луи сидел в наполняющейся водой ванне. – Ты молодец, – я сидел вместе с ним, его пальцы на ногах оставляли желать лучшего, я удивлялся тому, что он мог еще ходить. – Я очень горжусь, – я массировал их в воде, очень осторожно, Луи держался за бортик ванны. – Но сейчас тебе лучше устроить перерыв в балете, ладно? – я повернул к нему голову, он кивнул, закусил губу. – Больно?

– Немного, – сжал ладонь, промычал. – Меня осмотрели за кулисами после выступления, все в порядке.

– Точно?

– Да, – открыл глаза, озарил меня светом серебристо-голубых оттенков в них.

– Хорошо.

Я отнес мальчика в спальню, где оставил его под одеялом вместе с энциклопедией о динозаврах, его хрупкое тело растворялось на глазах. Я наконец-то составил компанию своей сестре, которой уже понадобилась вторая чашка кофе. Она с отвращением в глазах смотрела на газетные листы.

– В Индианаполисе такого не бывает, – она откинула газеты на середину стола, я подал ей чашку. – Странные они люди, – присел напротив.

– Я уже привык к этому, – она закинула ногу на ногу, посмотрела прищурившись.

– Почему бы тебе не рассказать правду? – быстрый синхронный глоток, она облизывает губы, я улыбаюсь.

– Ну, во-первых, все начнут жалеть его, да и это не должно быть достоянием общественности, разве нет? – Джемма улыбается мне, ставит локти на стол. – Во-вторых, мне нравится быть его отцом, люди не думают о чем-то другом, – мы смотрим друг другу в глаза.

– Ясно, – отворачивается. – Ты рисовал еще что-нибудь?

– Да, – с интересом рассматривает картину над диваном.

– Ты повесил что-то свое? – она повернулась ко мне, подняла бровь вверх.

– Луи попросил меня, – я поставил чашку на стол. – Это озерцо в Аллоше, его родном городе.

– Понятно.

Мы переместились в мою студию, Джемма оценивала картины, как обычно меня поддерживала и нахваливала. Она согласилась поспать на диване. Я долго с ней спорил, но ее аргументы были более весомыми. Луи действительно не будет спать без меня. Вечером мы только напоили его чаем, который должен был успокоить его сокращающиеся безостановочно мышцы ног и рук. По крайней мере, его мечта сбылась.

Утром я отвез Джемму в аэропорт, оставив Луи одного, крепко спящего, я даже не глянул на него. Сестра пожелала мне удачи, как и я ей, меня что-то тревожило. Мальчику нужен перерыв, нужен отдых. Я впервые подумал, почему люблю его. Из четырех миллиардов людей я выбрал его. В несколько раз младше. Почему это тревожило меня именно сейчас, я не знал. Я возвращался домой медленно, даже слишком, не торопился к нему. Я зашел в квартиру, сразу услышал голоса из телевизора, сделал шаг на кухню. Я заметил его, такого простого, сидящего в своей пижаме, он ел йогурт пальцем, внимательно следил за людьми на экране. Уголки губ ползли вверх, я даже засмеялся.

– Что? – я вешал свое пальто на вешалку, Луи встал. – Гарольд? – подошел ко мне.

– Ничего, – я все еще улыбался.

– Что смешного? – он смотрел на меня широко открытыми глазами.

– Как твоя мама нашла меня? – он нахмурился, мы стояли в прихожей.

– Ей дали номера телефонов твоих родителей и твой с Джеммой, не знаю, зачем, – он шел впереди меня. – Мама вспомнила, что когда-то уже слышала твое имя. Она решила позвонить именно тебе.

– Почему она не продала дом? – он сел на стул. Мне было интересно.

– Она хотела приезжать туда на лето, – с энтузиазмом он вылизывал свои липкие пальцы. – Нужен был кто-то, кто всегда занят и не создаст много проблем.

– Она так сказала?

– Из-за каких-то законов она не могла оставить дом себе. И продавать его не хотела.

– Ясно, – я уходил в спальню, чтобы переодеться.

– Она, – сказал Луи после продолжительной паузы, – она не успела рассказать тебе, – я обернулся, мальчик посмотрел на меня грустно.

Я никогда не верил в судьбу и не знаю, почему думал об этом сейчас. Я лежал рядом с тонким, субтильным тельцем любовника четырнадцати лет и впервые подумал, что я боюсь его. Или, нет, не так. Я боюсь его любви, его пылкого молодого духа и юношеского стремления ко всему живому. Луи скоро снова пошел в школу. Все было в порядке, мы жили нашу обычную жизнь, я боялся охладеть к нему. Мы ни о чем не думали, просто жили, он всячески показывал мне свою любовь, я отвечал взаимностью.

И вскоре все возобновилось, я перестал думать об этом, в очередной день сидел за кафедрой, пока студенты уходили и приходили обратно, суета нужна была мне. Дастин позвал меня к секретарю, звонили из школы Луи, лично сама директор. Меня впервые вызывали в школу. Вот так, в конце его школьного дня, за чем-то очень срочным. Я ехал быстро, она не пояснила мне, к чему такая спешка, я волновался. У кабинета уже поправил свой костюм, волосы, попытался расслабиться. Я открыл дверь, на меня сразу обернулись все находящиеся там. Луи, угрюмо сидящий на стуле напротив директора, другой мальчик, довольно плотный, тяжелый на вид, его мать, как я предположил, сама директор и напуганный мальчишка, сидящий на диване у окна. Обычное зрелище для обычных людей.

– Здравствуйте, мистер Стайлс, – я прошел в кабинет, Луи скрестил руки, смотрел в пол.

– Здравствуйте, миссис Белл, – я протянул ей руку. – Что случилось?

– Ваш сын чуть не сломал моему нос! – женщина закричала, как будто у меня была причина плохо ее слышать.

– Мисс Стивенсон, успокойтесь, – я потрепал Луи по голове. – Мистер Томлинсон ударил сына мисс Стивенсон – Ромео.

– Без причины? – эта дамочка кипела от моей расслабленности, не знаю, чего она ждала.

– Он якобы заступился за Майкла, – директор перевела взгляд на напуганного мальчика, я тоже посмотрел на него.

– Я и заступился! – Луи разрывался от злости.

– Я ничего ему не сделал!

– Мальчики! – миссис Белл быстро это прекратила.

– Можно мне узнать от моего сына, – я смотрел на директора, – что именно случилось?

– Конечно, – мамочка рядом залилась красной краской.

– Ромео толкнул Майкла в стену и смеялся над ним, – сжав зубы, говорил Луи. – Я нормально попросил его отстать, но он не послушал и толкнул меня.

– Он сразу ударил меня, он врет! – мы с Луи синхронно повернули свои головы в сторону семьи Стивенсон.

– Когда я отдавал Луи в эту школу, я думал, что это престижное учебное заведение, – я говорил спокойно, держался за спинку стула, на котором он сидел. – Я думал, что здесь учат детей тому, что других обижать нельзя, ровно так же, как и смеяться над ними, или кричать свою правду, – у мисс Стивенсон, на которую я посмотрел, лицо выражало полное непонимание ситуации. – Мне не хотелось бы искать для него другую школу в конце учебного года.

– Вы и не обязаны, – директор посмотрела на меня, затем на Стивенсон. – Я надеюсь, что вы, мисс, объясните своему сыну, что смеяться над людьми, у которых проблемы со здоровьем не только плохо, это даже по-свински.

– Да он не смеялся ни над кем! – из-за ее криков в помещении становилось меньше кислорода. – Его ни за что ударили!

– К сожалению, он даже не воспитан так, чтобы бить других детей ни за что, – мой спокойный тон голоса выводил ее из себя. – Я думаю, что нам уже пора, у меня, все-таки, работа.

– Конечно, мистер Стайлс, всего доброго, – Луи спрыгнул со стула, я взял его портфель.

За нами послышались какие-то неразборчивые крики, я не вслушивался, мальчик шел рядом. Он спокойно сел в машину, я закинул его вещи назад, мы выехали, он согласился провести день со мной.

– Тебе не стоило бить его, – он смотрел вперед, был сосредоточен на дороге.

– Он давно над ним издевается, этого жирдяя давно надо было поставить на место.

– Луи, не выражайся так, – он посмотрел на меня. – Надо оставаться воспитанным человеком в любой ситуации.

– Даже когда какой-то отморозок пристает к маленькому и беззащитному? Майкл не виноват в том, что он мочится под себя, он болеет и это все знают.

– Не выражайся, где ты только таких слов набрался, Луи? – он отвернулся.

– Ты начинаешь говорить так, как твоя мать, – сказал серьезно, приглушенным голосом, я больше не смотрел на него.

Я живу с ним уже почти два года, и вот, во что моя жизнь превратилась. Было бы неправильно, жаловаться или говорить что-то плохое. Я согласовываю с ним свои планы, пока он пропускает мои слова мимо ушей, уставившись в телевизор, качается на стуле и жует очередную конфету или наспех сделанный бутерброд. А я улыбаюсь, когда поднимаю на него свои глаза. Потому что он такой. Он Луи.

– Ты говорил что-то? – быстро поворачивается на меня с набитыми щеками.

– Я люблю тебя.

– Я тоже.

В этом году мы собирались в Аллош. Собирались во Францию, собирались отдохнуть. Он не был против, хотел снова в Сан-Франциско. Оставшийся год он не ходил на балет, его изящные ноги больше не болели. Я следил за ним, тихо поливающим лилии, которые недавно Луи вытащил на балкон, он что-то очень тихо напевал, не замечал меня. Легкая рука поднялась вверх, он поправил кулон в виде сердца, правой держал кружку, с которой уже который раз возвращался на кухню.

– Ты напугал меня! – брызнул на меня оставшейся в кружке водой, я выдал смешок.

– Извини, – он прошел мимо меня.

Год он закончил хуже, чем предыдущий, был сильно расстроен. Мадам Фадеева несколько раз звонила нам, договаривалась насчет следующего года, хотела взять Луи в свою труппу. Я позволил ему выбирать, у него было три месяца, чтобы подумать, он не знал, что делать. Когда понял, что его оценки меня полностью устраивают, он стал чаще улыбаться. Я пытался объяснить ему, в который раз, что все эти мелочи не делают его плохим человеком или менее любимым. Его переходный возраст по-своему ощущался, я лично воспринимал это как что-то красивое и важное.

– Не могу поверить, что ты притащил меня сюда только сейчас, – мы сидели у берега Гудзона в риверсайдском парке на траве в этот теплый июньский день. – Здесь очень хорошо.

– Очень? – Луи занял большую часть нашего покрывала, я сидел рядом, корзинка с едой стояла у моей левой руки.

– Очень-очень, – он игрался с цветочком, оторванным где-то в десяти сантиметрах от покрывала, я смотрел на мальчика. – Мы скоро поедем в Аллош?

– Еще одиннадцать дней.

– Уф-ф, – он перевернулся на живот, погрустнел. – А кто такой Джон Леннон?

– Певец, он был в группе Битлз, – Луи водил пальцами по покрывалу, болтал ногами в воздухе. – Ты не знал о нем?

– Его же убили полгода назад? – он зажмурился, посмотрел на меня. – По-моему, ты говорил мне, об этом долго говорили по телевизору.

– Да, он был хорошим человеком.

– Вчера было ровно шесть месяцев с его смерти, – я лег. – Джессика пыталась веселиться с нами, но у нее не получалось. Ее парень пытался ее отвлечь.

– Парень?

– Да, его зовут Дейв.

– Она не слишком маленькая для парня? – Луи посмотрел на меня странным осуждающим взглядом.

– Серьезно, Гарри? – я начал смеяться, быстро спрятал лицо руками.

– Господи, я забыл, – никогда не чувствовал себя так неловко перед ребенком. – Я всегда забываю, что ты еще маленький.

– Я не маленький, – он толкнул меня в плечо. – А ты иногда да.

– Я?

– Иногда ты, Гарольд, такой взрослый, умный и рассудительный, солидный, пахнешь своим дорогущим одеколоном в костюме и в шляпе, – я открыл один глаз и смотрел на него сквозь пальцы, – становишься таким маленьким и нежным, сладким, улыбаешься, как младенец, и сияешь, словно рождественская елка, когда я говорю тебе что-то хорошее. Я тоже могу говорить много вещей о тебе, – он повернулся ко мне и приблизился. – Ты тоже растешь, Гарри Стайлс, – поцеловал в лоб, обнял. – Я люблю тебя по-взрослому.

– Я тоже люблю тебя по-взрослому, – я обнял его в ответ, мы продолжили лежать под щадящими нашу кожу лучами солнца.

И с того момента я не думал о том, почему люблю его. Или почему он любит меня. Я, вымотанный, уставший, зашел в квартиру, здесь было тихо, слышались лишь тяжелые вздохи Луи. Я поставил свой портфель в прихожей, разулся, смотря на мальчика, который был занят чем-то требующим внимания и сосредоточенности. Он ничего не сказал мне, я прошел мимо стола, поставил сразу чайник, чтобы заварить кофе, приготовил чашку. Луи от усердия высунул кончик языка, крутил в руках маленькие детальки паззла, болтал ногами ощутимо.

– Это..? – я наклонился, пригляделся на коробку с рисунком.

– Это твоя картина, да.

– Эм-м-м…

– «Яблоки», да, Гарольд, ты мешаешь, – я посмотрел на его опущенную голову, растерялся. – Знаешь, о чем я подумал? – спросил он сразу же.

– М?

– Ты мне не показал свою первую выставку. Я ни разу ничего не видел из первых работ, – отбросил паззл, поднял на меня голову. – Ты сводишь меня посмотреть?

– Конечно, в Метрополитене еще есть половина моей первой выставки.

– Хорошо, а теперь испарись, я хочу сложить это, – сказал грубо, но по-прежнему необидно. Я улыбнулся.

– Луи, милый, – я держал чашку горячего кофе в руке, смотрел на мальчика. – Помнишь, ты сказал, что у твоей подруги есть парень?

– Да, – он не смотрел на меня.

– Знаешь, о чем подумал я?

– Нет.

– Мы с тобой не встречаемся.

– Что? – он в секунду освободил руки и поднял на меня глаза. – Почему?

– Ну, никто из нас не предлагал, – я улыбался.

– Разве это надо?

– Конечно, так делают взрослые, – наивные глазки лазурного цвета не растерялись, как я предполагал.

– Я знаю, что ты любишь меня, ты знаешь, что я люблю тебя, все очевидно, – я пил кофе, чувствовал горечь и пламя на языке. – Мне казалось, что взрослые люди не нуждаются в таком, если они любят друг друга.

– Будешь моим парнем? – я перебил его.

– Что будет, если я не соглашусь? – он игриво наклонил свою голову в сторону.

– Тебе, возможно, потребуется отдельная кровать, – этот маленький человек заставлял меня улыбаться каждый момент моей жизни. – Или даже комната.

– Будешь моей родственной душой? – теперь он не дал произнести последний звук четко, заулыбался искреннее и шире.

– Конечно, Луи Томлинсон, я буду твоей родственной душой.

– А теперь, пожалуйста, быстро исчезни, я не могу сосредоточиться, – закрыл глаза, спрятал зубы, но все еще улыбался.

– Ладно, – я усмехнулся, ушел в спальню, чтобы переодеться.

Отлично. У тридцативосьмилетнего меня есть родственная душа в сосуде маленького мальчика. За два дня до нашей поездки он уже складывал чемоданы, в этом году он рвался на родину, за те два дня успел достать меня своими расспросами и глупой навязчивостью. Я нормально перетерпел это, в Вашингтоне в аэропорту он наконец-то утих, отвлекся на самолет за стеклом, я смотрел на него, сидя на стульях, линии его тела были продолговатыми, вытянутыми, кое-где угловатыми, но в основном сглаженными и без крутых изгибов. Его тонкое тельце поднялось на носочки, пальцы придерживали стыки огромных панорамных окон, мальчик немного выгнулся в спине, я быстро зарисовывал основные линии его тела, худые длинные ноги, такие же руки, согнутые, спрятанные кисти. Заправленную в желтые шорты белую футболку-поло от Лакост. Луи повернулся ко мне, я захлопнул блокнот, смотрел ему в глаза.

– Скоро мы? – он шел ко мне, опустив руки и голову, устало и раздраженно упал на сидение рядом.

– Еще немного, потерпи чуть-чуть, – я повернулся к нему, он опустился, почти лежал на стуле. – Устал?

– Мне скучно.

Я улыбнулся, в самолете Луи совсем немного развеселился, люди вокруг его завораживали, как и вид за иллюминатором, и он не знал, на что смотреть. Из-за его финансовой самостоятельности, к которой я его приучил, я считал это необходимым, я не следил за его личными вещами, приобретенными в очередной день во время прогулки с друзьями, он достал какой-то журнал о моде, с интересом листал страницы и вчитывался в названия брендов. Может быть, у него появится новое увлечение, которое я поддержу. Из-за скорой скуки и одних и тех же букв в журнале, моделей с одинаковыми лицами он уснул, уснул днем, пока мы летели, я смотрел на него, взял его маленькую ладонь в свою руку, легонько массировал пальцы.

– Мы приехали! – Луи упал на диван в гостиной, вокруг него сразу поднялся столб пыли.

– Здесь довольно пыльно, – я ставил наши чемоданы в комнате.

– Мне все равно.

– Уже поздно, надо лечь спать, а завтра мы проведем уборку, – я стоял недалеко от него, он на меня не смотрел.

– А я не хочу спать.

– Это неудивительно, ты почти пять часов проспал в самолете.

– Га-арольд, – протянул, устало и мягко, – я люблю тебя.

– Я тоже люблю тебя.

– Значит, я могу посмотреть телевизор, – он повернулся с улыбкой от уха до уха.

– Я иду спать, и если ты меня разбудишь, то мало не покажется, – Луи прищурился, улыбка сползла до непристойной ухмылки, я смотрел на него.

– Я буду прыгать на кровати и кричать слова из песен какой-нибудь группы тебе на ухо.

– Жду не дождусь, – он показал мне язык, я взял чемоданы, понес их наверх.

Я ушел в уже свою комнату, расстелил себе, не слышал Луи, быстро уснул из-за усталости. Я не чувствовал его ночью, вообще никак, не знаю, спал ли он со мной вообще, в спальне Джоанны было расстелено, но это была та постель, которую мы оставили два года назад. Я не осмелился трогать вещи Джоанны, поэтому закрыл в ее комнату дверь и даже не заходил туда. Утром я проснулся от активных движений рядом и громкого крика. Не уверен, что именно кричал Луи, но кричал он настойчиво и прыгал слишком близко к моей голове.

– Луи, боже, – я открыл глаза, мальчик перестал прыгать, сел на колени, улыбался. – Который час?

– Кажется, уже почти девять, – я протер глаза. – Вставай!

– В Нью-Йорке ты так рано не просыпаешься.

– Конечно, там очень тихо, а здесь поют птицы и кто-то орет на Анжелу.

– Кто? – он опустил глаза, улыбка исчезла.

– Не знаю, кто-то очень злой. Он орет на французском плохие слова.

– Может ее отец приехал.

– Не знаю, – он все так же сидел рядом. – Просыпайся, мне скучно! – его миниатюрные пальчики прошлись по моим ребрам.

– Я не боюсь щекотки, – я улыбнулся, перехватил его ладонь.

Он цокнул и выдохнул через нос очень громко. Мальчик встал и ушел, сказав, что ждет меня на улице. Утреннее солнце пробиралось в мою комнату, я тоже встал и не заправил кровать, сразу прошелся по дому, открывая окна, и спустился на кухню, чтобы сделать себе кофе. Но шкафчики были заполнены только испорченными продуктами, и холодильник, которому понадобилась бы вечность, чтобы выветриться. Хоть он и был пуст, но этот самый застоявшийся запах пустоты и испорченного кислорода был по омерзительности почти таким же, каким был бы запах чего-то испорченного. Я быстро взял пакет и начал все сгребать с полок, еще даже не умывшись. Через полчаса я наконец-то вышел на улицу к мальчику, вместе с приблизительным списком того, что нам надо купить.

– Луи? – он сидел на дереве, спрятался в зеленых листьях, висели только его ноги, болтались.

– Тише, – он смотрел на дом Анжелы, я слышал какие-то странные звуки. Я дернул его за ногу.

– Луи, нам надо в магазин, у нас буквально ничего нет, я не знаю ни одного магазина в Аллоше.

– Погоди, – он вслушивается, я замолкаю. – Ты слышишь? Голос знакомый…

– Пойдем, нельзя лезть в чужую жизнь, – он спрыгивает, берет меня за руку.

– Тут в минутах двадцати пешком есть продуктовый.

Мы ушли, Луи не переставал думать о том, что услышал что-то знакомое из дома Анжелы, часто отвлекался, пока тащил корзинку, магазин был пуст, похож на обычные заправочные ларечки. По пути назад мальчик наслаждался своим мороженым и рассказывал что-то о людях, живущих в этих маленьких домиках. К дому мы подходили под дикий рев, похожий на собачий, но кое-где можно было услышать полноценные слова, поэтому это был человек. Или что-то подобное на человека. Луи остался на улице, помогать мне не захотел, я разрешил ему делать все, что ему захочется, пока я не приберусь. Я взялся за тряпку и пылесос, провел слишком много времени в доме. К часам трем вышел на улицу вместе с чашкой кофе.

– Луи? – я обошел дом, уши прорезал ужасный акцент, с которым слышался еще не сломавшийся голос мальчика.

– Ох, мистер Стайлс, – отвращение пронизывало тело.

– Мистер Валуа, приятно вас видеть, – он стоял за забором, Луи стоял с нашей стороны, смотрел на него агрессивно.

– Взаимно, – он льстиво улыбался, стал еще больше в размерах, лицо совсем постарело, возможно, из-за алкоголя. – Как тебе Америка, Луи? – не знаю, о чем они говорили до этого, мальчик был раздражен и зол.

– Нравится, – я стоял рядом, на улице припекало.

– Я слышал, ты уже выступал в большом балете.

– Да.

– А как тебе живется с мистером Стайлсом?

– Уж лучше, чем с тобой, – мышцы напряглись, он был без футболки, только в шортах, тельце было бледным.

– Барт! – мы услышали голос Анжелы, что подходила к нам. – Бартоломью!

– Иду, дорогая! – Барри повернулся к нам, посмотрел на Луи, потом на меня. – Анжела ждет моего ребенка.

– Поздравляю, – сказал я, он ушел, Луи следил за каждым его шагом.

И мы вернулись в дом, сидели за столом на кухне, обедали. Луи был каким-то грустным, я читал книгу, изредка смотрел на него сквозь стекла очков, он поставил ногу на стул и положил на колено подбородок, вздыхал. Он ничего не говорил мне, я не хотел спрашивать, что произошло, пока я был занят уборкой. Он встал из-за стола, с протяжным отвратительным звуком двигая стул, ушел в гостиную, сел за телевизор. Я некоторое время смотрел в пустоту, пытаясь выследить мальчика, вскоре встал, подошел к дверному проему. Луи лежал на диване, грустно смотрел на экран, что-то его тревожило.

– Гарри, – я сделал шаг вперед, держал руки в карманах, – Барт сказал кое-что мне.

– Что? – он перевернулся на спину, сел.

– Он назвал себя моим отцом, – я посмотрел на него, его глаза потемнели. – Когда я сказал ему, что он оговорился, он ответил, что сказал все правильно. А потом проговорил: «Я твой папа».

– Что он имел в виду?

– Я хотел спросить у тебя. Они начали встречаться почти сразу же после смерти папы, тогда мама наняла Дори, чтобы та смотрела за мной, – его голос не дрожал, он говорил приглушенно, но уверенно. – Ты думаешь, мама обманула папу?

– Я не знаю, – я подошел к дивану. – Барри лучше не верить, он чужой тебе человек.

– Когда к нам пришли те люди, которые должны были сделать Барта моим отцом, в Париже, – я сел рядом, Луи смотрел в мои глаза, – они сразу сказали ему, что заберут меня, потому что у него много проколов, по закону он не подходит на роль отца. Они спросили у него, есть ли родственники, которые могли бы забрать меня. Он сказал нет, – опустил взгляд на диван, ногтем пытался достать нитку. – А я сразу сказал, что у нас есть Гарри, – он улыбнулся, послышался легкий смешок. – Я сказал, что ты можешь забрать меня.

– Ты правильно сделал, – он посмотрел на меня, открыто, живо, искренне. – Я люблю тебя.

– Я тебя тоже, – Луи обнял меня первым, его теплая кожа с отметинами от вышитого рисунка прижалась к моей рубашке, я прочувствовал его. – Спасибо, – мягко выдохнул он в мою шею, я усадил мальчика удобнее.

Спустя пару секунд, которые казались для меня, для нас, вечностью, Луи быстро стал целовать мою шею, его руки залезли в мои волосы, он поднялся к уху, я все еще держал его. Мальчик прощупывал мою трехдневную щетину губами, добрался до моего рта, целовал мои губы поверхностно, незначительно притрагивался, как будто боялся испортить.

– Гарри-и, – между нашими лицами было около десяти сантиметров, – все хорошо?

– Луи, милый, просто не надо, – одна его рука отпустила мои волосы, прошла к ключицам. – Все хорошо.

– Ты не хочешь меня? – прозвучало грустно, слишком высоко, расстроенно.

– Луи, иногда такие вещи портят хорошие моменты…

– Портят? – переспросил он, я напрягся. – Как занятие любовью может испортить момент?

– Иногда, чтобы выразить свою любовь, необязательно раздеваться и ложиться в постель. Иногда необязательно даже целоваться, – он смотрел на меня нахмурившись мягко, не понимая. – Иногда не надо говорить слова любви. Надо просто быть рядом друг с другом.

– Ладно, – он снова обнял меня, потерся носиком о ворот рубашки. – Прости.

– Все хорошо.

Мы просидели так минут пять, наверное, десять, может час. Я не помню. Я помню его натянутую для меня улыбку и смех тем вечером, за игрой в скрэббл, чистый и свежий, излучающий добро. Он абсолютно точно проиграл мне, даже не знал некоторых слов, свои выкладывал с ошибками, но, о боже, так весело ему еще никогда не было. Луи постоянно смеялся, кидал в меня деревянные плитки, но не зло, со смехом, закидывал голову назад, потому что не мог сдержаться. Мы даже потеряли несколько букв, он потом ползал по всей гостиной, только чтобы найти их.

– Пендельтюр, – проговорил он, с особым французским произношением, закартавил звук [р]. – Да нет такого слова! Ты обманул меня! – мы уже готовились ко сну. – Оно слишком смешно звучит!

– Когда мы вернемся, я найду это слово в словаре, – я улыбался, не мог расслабить лицевые мышцы.

– Реверберация, – подтянул свои щечки вверх, линия рта искривилась, – это я так и не понял, что-то странное со звуком.

– С тобой нельзя играть в такую сложную игру, – он посмотрел на меня. – С тобой надо во что-то простое, с названиями фруктов или овощей.

– Бе-бе-бе, – высунул язык, покачал головой, я усмехнулся. – Спорим, что ты не знаешь самого длинного слова на французском?

– Хм, – мы не хотели ложиться в кровать, – самое длинное…

– Да, в нем двадцать пять букв, – гордо посмотрел на меня, даже немного надменно.

– Двадцать пять?

– Ага, – я удивился, думал, что он обманывает меня. – Так что, Гарри Стайлс, ты не знаешь?

– Произнеси его.

– Хорошо, – выдержал паузу, готовился. – Anticonstitutionnellement, – я посмотрел на него, личико сияло. – Антиконституционный, ты не знал?

– Не-а, – я издал истошный смешок, опустил голову. – Ты меня уделал, молодец, – я прочувствовал то, как он доволен собой.

– Будешь знать, как со мной связываться, – я поднял на него глаза.

– Теперь я боюсь спать с тобой, – его лицо поменялось.

– Нет, мы будем спать вместе, – Луи подошел к кровати, встал рядом со мной. – Хочешь ты этого или нет, – лег. – Свет выключишь, – отвернулся к стене, накинул на себя одеяло. – Спокойной ночи, – я улыбнулся.

– Спокойной, – сказал тихо, почти шепотом, вздохнул, выдыхая с расслабленным смешком.

========== douze. ==========

Мы прилетели обратно через неделю, в Вашингтоне не оставались, Луи очень сильно хотел домой. Бартоломью под боком и его ежедневные крики нас с мальчиком раздражали, а беременная и измученная Анжела, которая заходила к нам раза два, отказывалась от помощи и просила не вызывать полицию. Ее дедушка умер прошлой осенью, ему становилось хуже с каждым днем. Было жаль ее, ее будущего ребенка.

Но, буквально через пару дней, мы забыли об этом. Луи забыл первым. Я помню тот жаркий день четвертого июля, день независимости Америки, когда везде люди стоят с барбекю, пьют колу из пластиковых стаканов, смешанную с виски и льдом. В этот день утром я уехал, оставил Луи дома, договорился о встрече. О встрече с Маргарет, моей коллегой, она тоже была художницей, моложе меня на три-четыре года, работала на заказ. Часто рисовала портреты, имела своеобразный стиль, отличающийся от обычной живописи, но все же, ее картины были похожи на выполненные с фотографической точностью. Она была хорошим человеком.

– Проходи, я сейчас позову Луи, – она и раньше бывала меня в гостях, самостоятельно прошла в студию, в гостиной не было мальчика. – Луи? – я открыл дверь в спальню.

И, о боже, просто, господи. Буквально, честно, он лежал на кровати, обмотанный огромным флагом штатов из шармуса, абсолютно голый под ним. АБСОЛЮТНО ГОЛЫЙ. Я выдохнул, он посмотрел на меня, перекатился на живот. Мои глаза наконец-то лезли на лоб.

– Что-то не так? – его взгляд совершенно меня не успокаивал.

– Одевайся быстро, к нам пришел человек! – вся эта ситуация заставила меня раскраснеться.

– Что?!

– Тише, она в студии, должна тебя увидеть, – я поправил закатанные рукава рубашки, прокашлялся. Мальчик копошился.

– Гарри? – я спешно вышел из спальни.

– Секунду, Маргарет!

Было неловко. Хотя, я даже еле заметно улыбнулся, понимая, что это красит мои скучные будни. Хорошо, что дверь в спальню была закрыта, Маргарет не увидела Луи, хотя странно на меня смотрела. Я решил показать ей одну картину, хотел узнать, что она думает. Тем более, мы давно невиделись. Она была хорошим человеком, слегка невоспитана, возможно, иногда ругалась, выпивала, но это не делало ее плохим человеком. Жила свободно. Она рассматривала мою картину, подходила близко, отдалялась.

– Ну, как всегда, очень хорошо, – отошла ко мне, повернулась. – Это твоя модель?

– Да, – мальчик задерживался. – Луи!

– Иду-у!

– У него необычное лицо, глаза вроде бы маленькие, но и такие огромные, – она жестикулировала руками. – Ты, как всегда, смог все передать. У него, – я стоял у двери, уперся о стену, мальчик зашел.

– Здравствуйте.

– …идеальные линии тела, лучше, чем у моделей, – она повернулась к нему. – Здравствуй, – улыбнулась. – Я Маргарет, можно просто Марго.

– Луи, приятно познакомиться, – он улыбнулся в ответ.

– Ты чертов везунчик, Гарри! – девушка потрепала его за щечки, я усмехнулся.

– Да ладно, он же не выглядит как приз за достижение.

– Именно! – Луи ничего не понимал. – Миловиднее парней, с которыми я спала.

– Господи, хватит, он еще ребенок, – мальчик улыбнулся, Маргарет смотрела на него.

– Одолжишь его на один день?

– Не-а, – она посмотрела на меня прищурившись.

– Ты такой собственник, – я выпрямился. – Ну ладно, пусть это будет твоим маленьким секретом.

– Не такой уж он и секрет, – я положил руки на плечи Луи.

– Хотите со мной на барбекю, к моим друзьям?

Я никогда не отмечал четвертое июля красным маркером на календаре, но, видимо, как подметил Луи, я никакие праздники не отмечаю, не отмечал раньше. Я никогда не имел необходимости отмечать что-то, но мальчик согласился быстрее, чем я успел дать отказ, поэтому мы собрались. В общем-то, вся эта затея не была очень плохой, на озере Медоу, в парке Флушинг Медоус. Сегодня там было слишком много людей, но друзья Маргарет заняли место чуть ли не ночью, когда мы приехали, многие из них уже были в бессознательном состоянии. Обычное четвертое июля у обычных людей. Луи сразу прыгнул в воду, я стоял на берегу, некоторые подходили знакомиться. И каждый раз, когда я представлялся, они сразу менялись, извинялись и говорили, что в обычной жизни они не такие. Что это всего лишь праздник и один раз в жизни можно напиться. Но я не осуждал их, мне должно быть все равно на чужие жизни.

– Гарри, – Маргарет подсела ко мне, я смотрел на Луи, который играл с другими детьми, – перестань так смотреть на него.

– Что? – я повернул голову на нее.

– Я все вижу, – проговорила она каждую букву, была пьяна, совсем немного.

– Что ты видишь?

– Однажды моя племянница была влюблена в моего парня, с которым я встречалась полгода, – я напрягся. – Я знаю, как выглядят дети, которые любят взрослых.

– На что ты намекаешь?

– Ты думаешь, что я не увижу, если вдруг мой друг влюбится? – она говорила шепотом. – Если ты еще как-то пытаешься скрыть свой хищный взгляд, то Луи даже не старается. Он таращится на тебя, прям как на той картине.

– Господи, ты просто напилась, – я иронично усмехнулся. – Тебе надо отдохнуть.

– Гарри, я все вижу. Я спрошу у него, ты не против?

– Нет, – она посмотрела на меня.

– Я все равно все вижу.

– Хорошо.

Тем вечером, когда мы приехали, Луи сразу лег на диван, он очень устал, я же зашел в студию и стал рассматривать картину, пытался разглядеть то, что увидела там Маргарет. Возможно, Луи действительно не стоит смотреть на меня, когда я рисую. Я думал, что этого никто не заметит, перерисовывать это глаза цвета голубики я не хотел. Он слишком идеален для того, чтобы быть перерисованным, словно какая-то ошибка. Через час в студию зашел мальчик, поставил свои руки на талию.

– Маргарет сказала, что я неописуемо красивый и мне стоит стать моделью, – я сидел на высоком стуле, поставив ноги на перекладину. – А ты что думаешь?

– Я думаю, что ты можешь выбрать, кем тебе стать, – я повернул к нему голову.

– А что насчет моей красоты?

– Хм, – я усмехнулся, Луи тоже. – Ты роскошный, художественный, обворожительный, фееричный, изысканный, ангельский, пленительный.

– И экстерьеристый, – он широко улыбнулся.

– И экстерьеристый.

– Что бы я без тебя делал?

– Не знаю, – он подошел, взял мою руку. – Я люблю тебя.

– Я тоже люблю тебя.

Я обнял его талию так же крепко, как и он обнял мою своими ногами, пышными бедрами, вторая моя рука придерживала его затылок. Луи поглаживал мое лицо пальцами, пока наши языки сшиблись в его горячем рту, кока-кола пропитала эти десны приторной сластью, я распробовал все, что было на остром языке мальчика. Его мягкие карамельные губы не хотели отпускать. Мы посмотрели друг другу в глаза, его голубые блеснули ярким пламенем, я положил его на кровать. Луи стянул с себя футболку, я одновременно снимал его шортики, проглаживал бедра костяшками пальцев, при солнечном свете было видно полосу, линию загара, четко делившую кожу на молочную и уже подрумянившуюся. Он выглядел слишком хорошо, слишком, я не сдерживался. Опустился к животику с поцелуями, прочерчивал каждую частичку его показавшейся души.

– Нет, нет, нет, – промычал он, я поднял голову.

– Что такое?

– Нет, не надо, – на нем уже не было нижнего белья, я целовал внутреннюю сторону бедер, поднимаясь к члену. – Просто не надо.

– Луи, все будет хорошо, – он выгнулся, когда я дотронулся губами до розоватой головки.

– Нет, Гарри, прошу, не трогай его, – мальчик выдохнул, простонав что-то неразборчивое.

– Хорошо, – я расстегивал оставшиеся пуговицы на рубашке.

Вслед за ней я снял свои брюки, опустился к Луи, целовал его плечи, шею, ключицы. Он перебирал мои волосы, я чувствовал его стояк животом. Гладкая, как шелк, кожа его бедер щекотала мою талию и ребра, когда я опускался, чтобы усыпать его лаской, задерживался только с набрякшей головкой внутри, ему очень нравилось. Луи как будто перестал стесняться, он был настоящим, уязвимым, даже слабым и сильным одновременно. Пальчики держали мои предплечья, его руки постоянно перебирались куда-то то вверх, то вниз, он трогал себя, запрокидывал голову. Я специально прижался к нему, трение помогло быстрее кончить, Луи прокричал что-то непонятное, но такое привлекательное и особенное, я оцеловывал его раскрытый ротик, усмехнулся. Он скрестил ноги на моей спине, положил руки на плечи, проглаживал линию по ключицам до шеи. Мы смотрели друг другу в глаза, Луи закусил нижнюю губу.

– Я люблю тебя, – его голова лежала на моей груди, он выводил пальцем круги на моей животе.

– Я тоже люблю тебя, – это было не то время, когда мы ложились. – Зачем ты сегодня утром лежал на кровати в одном флаге?

– Это же день независимости, надо было поздравить тебя как-то.

Я засмеялся.

– Луи, господи, иногда ты говоришь такое.

– Что?

– Ничего, – он поднял голову. – Просто иногда ты… Я даже не знаю, как сказать.

– Тогда не говори, – он снова опустил голову.

– Ладно, я люблю тебя.

– Я тоже.

Я проводил с ним очень много времени, даже если он целыми днями пропадал где-то со своими друзьями, я все равно проводил с ним много времени. Обычно мы вместе смеялись и не думали ни о чем серьезном, мне снова словно пятнадцать. Утром мы сидели за столом, Луи читал журнал, я намазывал для него масло и джем на хлеб. Он выглядел очень заинтересованным, эти журналы о моде, которые рекомендовала ему Джессика, ему очень нравились.

– Гарри, знаешь, что мне нравится? – он взял бутерброд.

– Ну?

– Эти джинсы, – он показывает, пытается, мне страницу, где изображен мужчина.

– Хорошо, если ты хочешь, я куплю их тебе, – я пил кофе.

– А эту кожаную куртку?

– И ее тоже.

– Эти огромные кроссовки?

– Хорошо.

– А какой-нибудь костюм из тех, что ты носишь?

– Конечно, – я поднимаю на него взгляд. – Проси меня, о чем хочешь.

– Гарри Стайлс, иногда ты такой раздражающий, – мальчик обиженно отвернулся, снова смотрел в журнал.

– Что-то не так?

– Все в порядке, завтра мы пройдемся по магазинам.

– Хорошо, – я расслабленно ему улыбаюсь, Луи агрессивно отхапывает кусок своего бутерброда.

Проблема была в излишней моей доброте и лояльности, как мне объяснила Елена, которую я от скуки решил навестить. У Луи слишком много свободы, ему нужен конфликт, ему не нужен я с таким к нему отношением. Я находился в замешательстве. Стать к нему строже чисто физически я не мог, даже заставлять себя не хотелось. Елена предупредила, что его поведение может скатиться к враждебному, в истошном, дичайшем желании заиметь конфликт. Она сказала, что это обычное подростковое состояние. Через полгода Луи будет уже пятнадцать и к этому стоило готовиться.

– Гарри, а ты смотрел «Прелестное дитя»? – он стоял у зеркала в прихожей, я читал книгу на диване.

– Фильм? – отвлекся, поднял голову на него.

– Да.

– Да, а что? – он выгнулся, посмотрел на свои ноги, положил руку на поясницу.

– Мы смотрели этот фильм вчера у Лейлы дома, и она сказала, что Джессика чем-то напоминает Вайолет, а Джессика сказала, что я идеально подошел бы на эту роль, – он повернулся ко мне, этикетки с названиями дорогущих брендов засверкали.

– Лейла?

– Да, она наша новая подруга, – вещи сидели на нем хорошо. – Так вот, еще Джессика сказала, что лет сто пятьдесят назад были очень популярны бордели с мальчиками, и я был бы самым дорогим экземпляром, – я улыбнулся.

– Откуда она знает?

– Ну, у нее тоже есть библиотека дома, это книжки ее отца, она их часто читает.

– Понятно, – он опустил руки, металлические детали на кожаной куртке звенели.

– Сколько ты бы дал за меня?

– Что? – я снял очки.

– Ну, если бы меня продавали на аукционе, сколько ты бы отдал за меня?

– Ты задаешь странные вопросы, Луи.

– Я просто хочу знать, – он переводит взгляд в сторону, поджимает губы. – Мне интересно.

– Ну, я даже не знаю, много, наверное, – он выдохнул.

– Ну, а конкретно, сотню, пятьсот, может тысячу долларов? – сложил руки на груди.

– Все свое состояние, если ты попросишь.

– Ясно, – разворачивается, уходит обратно в прихожую. – Сегодня мы будем у Леонардо, – прокричал, я услышал щелчок замка двери.

– Этикетки снять не забудь! – я улыбнулся, снова уставился в книгу.

Я услышал протяжный вздох, Луи вернулся, взял ножницы из шуфлядки, смотрел на меня, пока отрезал все ненужное. В кожаной куртке ему было бы жарко, июль все-таки, но я не стал с ним спорить. Елена сказала, что это можно перетерпеть, показывая, что я люблю его любым. Возможно, хотя, на самом деле, я ничего не смыслил в воспитании и, после его раздраженного хлопка дверью, в моей голове пронеслась фраза, что я не смогу состояться как родитель для него, как пример для подражания или хороший воспитатель. Стало немного страшно, что ли, как-то не по себе.

Я старался пережить это, это просто что-то непостоянное, скоро он перерастет, должен, по крайней мере. В начале августа в квартире вновь раздался телефонный звонок, я был один, поставил чашку кофе на стол и подошел к телефону. Мадам Фадеева звала Луи в свою труппу, они начинали тренироваться уже шестнадцатого августа, она хотела видеть мальчика в своей команде. Я ответил, что Луи еще думает, но лично мне не хотелось жертвовать его здоровьем для такого. Но, возможно, это будет тот конфликт, которого ему так не хватает. Луи согласился, на самом деле, даже охотно, он сказал, что тот опыт, который он получил там, был самым ценным в его жизни. Я не возражал, и это, скорее всего, вывело его из себя, совсем немного.

– Гарри, мы же с тобой гомосексуалы? – вечер, Луи только что выключил телевизор, я мыл посуду.

– Что?

– Ну, ты мужчина, я мужчина, значит, мы геи?

– Ну да, технически, получается так, – я повернулся к нему, руки были мокрыми и немного в пене. – А что?

– Просто, ты же не читаешь газеты, но там пишут, что мужчины, которые спали с другими мужчинами, умирают от какой-то болезни, – он грустно опустил взгляд. – Я не хочу умирать.

– Я не думаю, что мы болеем, – он смотрит на меня.

– Откуда такая уверенность?

– Не знаю, я просто верю в то, что мы даже не заболеем.

– В четверг будет забастовка у дома правительства, потому что они мало помогают с этим.

– Ты в четверг идешь в школу, – я думал, что раскусил Луи, отвернулся, вытирал руки.

– Ну пожалуйста, мы же должны выступать за свои права, – его голос пищал.

– Луи, нет, во-первых, ты еще мал для такого, – я услышал его вздох, дрожащий звук голоса. – Во-вторых, лучше не высовываться, пока ты не подрастешь, люди могут начать задавать вопросы.

– Ты боишься чужого мнения? Боишься того, что подумают обо мне люди?

– Луи, ты не понимаешь. Это мелочи, по сравнению с тюремным заключением и детским приютом для сирот. Мнение чужих людей, иногда даже близких, – это не то, о чем ты должен думать.

– Понятно, – он упал на диван.

– Если надо будет, я переведу им деньги на исследования.

– Хорошо, – сказал равнодушно, как будто это не то, что он хотел услышать.

– Не хочешь поговорить?

– Мы только что поговорили.

– Больше нечего рассказать?

– Нет, – он смотрел куда-то в пол, глаза бегали. – Ты хотел услышать что-то?

– Нет, – сказал я, – совсем нет, – уже для себя, под нос.

И, да, как-то так мы стали жить. Без ежеминутного «я люблю тебя», без обычных улыбок, я снова был один. Снова находился в одиночестве, от которого так отвык. Много лет в пустой квартире, пропитавшейся этим химическим, неприятным запахом краски и теплым паром кофе, который я постоянно пил, стерлись за считанные мгновения рядом с человеком, которого я не искал. А запах вишни и лилий стал острее, действительно острее, Луи даже не уставал на своих занятиях балетом. Я долго думал, брать ли его в Филадельфию, на выставку одного моего знакомого, я не хотел, потому что в нем не было того энтузиазма. В Луи не было желания, но он согласился, когда я думал о том, кому бы отдать его на те два дня.

– Ох, мистер Стайлс, – предварительный показ только по приглашениям, я окинул Луи муторным взглядом, он как будто ничего не чувствовал, – приятно вас вновь видеть, – я повернулся к человеку, который вежливо уклонил свою голову. – Ах, мистер Мур, тот самый, да, – он улыбался, в верхнем ряду показался серебристый зуб.

– Мистер Мур, здравствуйте, – я улыбнулся лишь из вежливости, снова перевел взгляд на мальчика. – Странно видеть вас на закрытом показе.

– Да, немного, может быть, я хороший друг жены мистера Гонсалеса – Аманды, – причудливый голос заставил меня снова улыбнуться. Да, его в этом костюме и не узнать, Луи бросил на меня кроткий взгляд. – Ваша племянница, она тоже Аманда, так ведь?

– Ага, да, – шампанское потекло по пищеводу, пузырьки заняли мои мысли.

– Как она, кстати? Говорят, живет с вашим отцом?

– А как вы? Помнится, в первый и последний день нашей встречи я разрушил вашу карьеру журналиста? – я повернулся к нему всем телом.

– К сожалению, нет, я уехал в Филадельфию и работаю для местного ежедневника, – он снова улыбнулся широко, серые губы обнажили такие же серые зубы и я заметил, что тот серебристый был действительно металлическим.

– Пишете такие же яркие статьи о местных художниках типа Гонсалеса? – мимо пронесся официант с подносом наполненных бокалов, мой был пуст, поэтому я быстро взял один.

– Нет, что вы, у меня уже достаточно опыта, да и в Филадельфии директора издательства не разорены, могут отсудить неправду.

– А у нас, в Нью-Йорке, разорены? Не кажется ли вам, что из-за подобных существ, как вы? – я быстро глотнул жидкость, вылизал губы, Тейлор странно посмотрел на меня, затем опустил голову.

– Возможно-возможно, – сказал более чем уверенно. – Как у вас с Луи жизнь? Все хорошо? Вы выглядите опустошенным.

– Все замечательно! – я не сдержал наглого восторженного всплеска. – Так и напишите в своей следующей статье, – глаза сфокусировались на чем-то позади Тейлора, затем снова на его черных глазах. – Вы ведь не просто так подошли, я прав?

– Вы меня переоцениваете, мистер Стайлс, – он лукаво улыбнулся, я снова промочил горло шипящим шампанским.

– Правда? Я всегда думал, что недооцениваю вас, – он прищурился, мне начала болеть шея, потому что мне приходится наклонять голову.

– Вы так искусно переводите тему, мистер Стайлс, – он просто прошипел эти слова, я не заметил, как Мур приблизился ко мне. – Так, с Луи все хорошо? Как там его карьера в большом балете? Все получается?

– На зимних каникулах поедет в Чикаго на выступление, – я чувствовал себя очень пьяным, было неприятно, этот тип дышал мне в грудь.

– Позволите написать об этом? Я уверен, что буду там, – что-то с ним было не так.

– Мне пора, – я вручил ему бокал, почти что пустой, с остатками моего здравого смысла. Было очень плохо.

В туалете этого ресторана меня уже вырвало, чувствовал себя просто какой-то последней пропойцей, вслед за мной забежал Луи. Было чертовски неудобно, неприятно мне, как человеку, это первое, чего я всегда не желал. Я попросил мальчика выйти, я спокойно попросил его выйти, успел до того, как мое горло снова сжалось, выпуская наружу скудное наполнение: шампанское, сыр, орехи, желудочный сок. На таких фуршетах я не ел, это было чем-то вроде личного правила, или заморочки. Сыр и орехи мне еще в самом начале впихнул Луи. Он вежливо подождал меня снаружи. Мне стало легче, туалетной бумагой я быстро протер рот, чтобы ничего лишнего не оказалось где-то на рубашке или пиджаке. Я нажал на слив и вышел.

– Гарольд, как ты себя чувствуешь? – здесь не было зеркал, хотя я и не хотел сейчас себя видеть.

– Ну, уже лучше, чем было до этого, – он положил руку на мой лоб.

– Горячий, – я прошел к умывальнику, снял свой пиджак. – Мы можем вернуться уже в гостиницу, здесь скучно.

– Я думал, – я сполоснул рот, – что тебе тут нравится. Ты нашел себе компанию в виде нескольких мужчин моего возраста, – еще раз вода пронеслась от стенки горла и обратно.

– Ну, они не такие интересные, как ты, – он поправил лацканы моего пиджака. – Да они никак не обращали на меня внимания, говорили между собой, пока я просто стоял рядом.

– Зачем? – я освежил лицо, глаза были красными.

– Ну-у-у-у, я думал, что они одумаются и заговорят со мной, они ведь спросили мое имя и все в этом роде, но я не был им интересен.

– Тебя это обидело? – я протер лицо и руки до середины предплечья бумажной салфеткой.

– Да нет, у меня же есть кое-кто, кто должен обратить на меня внимание, – мальчик улыбнулся.

– Естественно, но, возможно, только не сегодня.

– Да, конечно, – я принял свой пиджак, дверь в туалет распахнулась. – Домой? – мы с Луи перевели взгляд на вошедшего.

– Так быстро? – мальчик буквально воспламенился. – Все же только что началось, – Тейлор Мур улыбнулся.

– Все «только началось» еще часов пять назад, – я молчал.

– Досадно, что вы уйдете, а я так и останусь без подтверждения своих догадок.

– Луи, пойдем, – я схватил его за руку, поволок за собой.

– Куда это вы? – этот хиленький журналистик вытянул передо мной руку. – Хотите, я напишу свою статью о том, что вы делали в этом туалете. Мистер Стайлс, слухи от Нью-Йорка до Филадельфии проносятся быстро.

– Замолчи, или мы прямо сейчас пойдем в полицию.

– С чем же? – Тейлор наклонился к мальчику.

– С конкретным домогательством до детей, – тот выпрямился. – Сегодня днем, перед самым началом мы с вами были в туалете, так?

– Нет, – я пытался как-то собрать себя по кусочкам.

– А кто вам поверит?! Вы трогали меня за интимные места, Гарри может обратиться в полицию с жалобой. И не думайте, что вас не посадят, – карие глаза выкатывались из орбит. – Так что? Мы в гостиницу или в полицию?

– Ты думаешь, тебе поверят?

– А вы думаете, что вам поверят? Наврать я смогу, знаете, у меня есть актерский талант.

От интоксикации организма, да и мозга, в общем-то, стены перед глазами начали двигаться. Я думал, что у нас еще есть надежда, что у Луи все прошло. Он больше не был так холоден. Там, тогда, в ресторане, это была простая аллергия на кешью, эти ненавистные теперь мною орехи. Слабый алкоголь усугубил ситуацию. Луи стал избирательнее в еде. Перед покупкой чего-либо орехового, он сначала изучал состав, проверял, нет ли там этих злополучных кешью, от меня требовал такой же аккуратности, хотя я уже через недели две об этом забыл. Странно было иметь аллергию в сознательном возрасте. Очень странно, мальчик часто шутил надо мной из-за этого. Но мне было только тепло на душе, он больше не был холоден. Пряный запах вишневого пирога вернулся в нашу квартиру.

– Там же тот, тот мальчик, совсем еще юный, такой невинный, – шептались рядом леди.

– Да, господи, он, у него же увеличилась роль, – голоса были писклявыми, чересчур наигранными. – Мы будем лицезреть бабочку на полторы минуты дольше!

– О да, господи!

Чикаго. Когда Луи говорил, что хочет путешествовать по Америке, я думал, что он будет гулять по этим широким улочкам, по запутанным тротуарам меж громких и огромных вывесок. Я думал, что в нем будет хоть доля авантюризма, маленькое желание все изведать. Но тем утром, в день его рождения, когда мы приехали в Чикаго, он спал. Он крепко спал.

– Луи, милый, – я лежал, стоял, располагался над ним, наклонился к уху. Мои вьющиеся прядки спали вниз, – просыпайся, – шептал.

– Гарри, имей уважение, мы завтра выступаем в Рождество, – он пробормотал в подушку. – Дай любимчику Бога выспаться.

– Любимчик Бога, – я усмехнулся. – Вставай, тебе надо пройтись по Чикаго, в Рождество этот город очень красив, – потерся носом о место за ушком.

– Отста-а-а-ань, – он нечаянно, специально, скорее, ударил меня по лицу. – Я хочу выспаться в свой день рождения.

– Погоди, у тебя день рождения? – он максимально повернул голову ко мне, сонный и недовольный взор правого глаза окатил меня.

– Не смешно, – закрыл глаз. – Моя нога все еще находится в том положении, чтобы отлично влепить тебе двухочковый.

– Центурион, грозный и озлобленный центурион.

– Гарольд, ты вынуждаешь меня сделать так, чтобы ты во мне разочаровался.

– Как это? – я широко улыбнулся.

– Например, я сейчас докажу, что твой запрет телевизора был не зря.

– Сколько плохих слов ты знаешь? – он перевернулся на бок, почти, смотрел на меня, потирая свои глаза.

– М-м-м, точно не знаю, – голос отдавал хрипотцой, такой особенной и привлекательной. – Там еще с производными…

– Никакого праздника, спи дальше, – я сел на колени, мальчик быстро вытянул ножки к себе.

– Га-а-а-а-арольд, – теперь голос был нормальным, хоть и тихим.

– Я уже все сказал.

– А как же подарочки?

– За каждое плохое слово отнимаю один подарок. Слов ты знаешь достаточно, да еще и с производными, – он держал свои ручки у лица. – То есть, еще лет пять я тебе ничего дарить не буду.

– Я знаю, что ты врешь, потому что ты меня любишь слишком сильно, чтобы не порадовать чем-то дорогим.

– Ты нагло меня используешь, – мои руки опустились на его щиколотки.

– Я знаю, я очень стараюсь, – я щекотал его ноги, очень осторожно двигался к коленям.

– Ты совсем меня не любишь, только мои деньги, – я, прищурившись, на него посмотрел, мальчик улыбнулся.

– Нет, я люблю тебя, – как-то отсмеялся обтекаемо, – деньги нельзя любить, они не отвечают взаимностью, – смотрел на меня своими блестящими глазками. – Ты больше не видишь это в моих глазах?

– Я просто шутил, боже, – я встал с кровати, в гостиничном номере было жарко, показался мокрый снег за окном.

– Я люблю тебя, – я выглядывал на город из-за шторы, – по-взрослому, Гарри.

– Я тоже люблю тебя, по-взрослому.

========== treize. ==========

– Я люблю тебя, Гарри, хорошо? Я люблю тебя.

Я не притрагивался к кистям еще с начала октября, и сейчас я потерял надежду. Луи, он притворялся. Каждый вечер я думал, что просто накручиваю себя, что я просто не принимаю его подростковой изменчивости. Он не то чтобы стал холоден, ему стало все равно. Он все так же светился, как раньше, был таким же, как и раньше, просто ему не хватало одного кусочка. Любви ко мне, возможно, он часто кричал, даже если для этого не было причины, психовал и не был согласен буквально со всем. Я ни единого разу не повысил на него голос. Я стоял напротив него, когда его нутро полыхало, когда он скалил зубы, просто потерявшись, я не знал, что мне делать. Я изо всех сил пытался принять его, его гормональный всплеск, все его эмоции. Но я просто возился с ребенком.

– Как ты, Гарри? – я стоял у стены, шкрябал ее ногтем.

– Все нормально, – сказал почти шепотом, очень устало. – Джемма, ты же знаешь, я в порядке.

– Если бы ты был в порядке, я не звонила бы тебе так часто, – я выдохнул. – Это все перетерпится, дети, они всегда такие. Ноа вместе со своими друзьями терроризируют младших, – усмехнулся.

– Ты что-то делаешь с этим?

– В его частной школе с этим отлично справляются, да и мы в качестве наказания не забираем его на выходные, – я прочувствовал в ее голосе гордость за саму себя.

– Понятно, – протер глаза.

– Гарри, поговори с ним, скажи, что ты переживаешь.

– Он не слушает меня, я не помню, когда мы в последний раз нормально разговаривали, без его криков и возмущений.

– Может, ты отправишь его к нам на каникулы? – я помял стену кулаком, надо было чем-то занять себя. – Может, ты отдохнешь немного от всего этого.

– Его и так нет дома постоянно, не думаю, что я замечу разницу.

– Луи должен заметить, возможно, он соскучится по тебе.

– Его реакция может быть абсолютно другой.

– Гарри, ты говоришь так устало и грустно, – я перевел свой потемневший взгляд на пол. – Все обойдется, просто не обналичивай его чувства.

– Он в конце апреля поедет снова выступать, там пара городов в списке, – я зажмурился.

– Здорово! Мы можем прийти поддержать его, – улыбнулся, очень криво и сломлено.

– Да, конечно, хорошая идея.

– Гарри, все будет хорошо.

– Я знаю.

Сердце мне разбивает не какая-то красотка, дама из высокого общества, а человек, которому я в отцы гожусь. Я доверял ему (старался), у нас был установлен комендантский час, который он ни разу не нарушил, всегда приходил в девять, во вторник, среду и пятницу он приходил на минут двадцать позже, потому что его тренировка заканчивалась только в полдевятого. Я доверял ему, его оценки не становились хуже, его успехи в балете только росли, я думал, что могу доверять ему. Его интерес ко мне пропал, и я болезненно это воспринял. Или я все же накручивал себя.

– Я дома, – я сидел в библиотеке, следя за стрелками на своих наручных часах. Открыл книгу. – Гарри! – 21:47, поздновато.

– Ты опоздал, – проговорил я темным стенам этой комнаты, Луи медленно шел по дому.

– Гарри, – я повернул к нему голову.

– Что? – он свою опустил, упирался о дверной косяк.

– Ничего, – встал ровно, собирался уходить.

– Ты опоздал, – я снова уставился в книгу.

– Автобус задержался.

– На двадцать семь минут? – он не смотрел на меня, все еще стоял там в своей теплой куртке.

– Ну, нас еще задержали немного на балете.

– Ясно.

– Мне что-то за это будет? – мы одновременно перевели взгляд друг на друга.

– Домашний арест, я думаю, на неделю, – ноль эмоций в этих синих глазах.

– Понятно.

– Ты даже не расстроен?

– На улице все равно холодно, а дома с друзьями делать нечего, – он снимал куртку. – Здесь я хотя бы могу спокойно посмотреть телевизор.

– Ясно, – ушел.

Конец февраля, я стоял у окна в гостиной субботним вечером. Луи ушел к друзьям, как делал до этого, в квартире было тихо, шумел город за окном. Но это не ослабляло чувство одиночества и пустоты внутри меня, ничего в квартире не выделяло наличие здесь кого-то постороннего или не совсем чужого, я снова был один. В конце концов, Луи мог разлюбить меня, променять на кого-то своего возраста, на кого-то такого же активного и желающего познать эту жизнь; на кого-то с такими же подростковыми интересами. Я все же оставался его дополнением, бонусом. Тем вечером я не волновался за него. Я вернулся в библиотеку и сел за стол, надеясь чем-то себя занять.

– Да? – телефонный звонок, на который я нехотя ответил, раздался как гром среди ясного неба.

– Мистер Стайлс?

– Да, это я, – что-то щелкнуло внутри.

– Добрый вечер, это офицер Свифт, – он говорил спокойно, мои руки задрожали. – Ваш подопечный – Луи – он у нас, в главном офисе, вы должны забрать его.

– Что случилось?

– Они, его друзья с ним, находясь в состоянии алкогольного опьянения, пытались ограбить магазин. Заявление на них не подали.

– Да, я уже выезжаю, – я повесил трубку.

Зажмурился от внутреннего урагана, протер лицо руками, с секунды три простоял у телефона в полном ступоре. Сердце словно горело, распавшись на отдельные части, я ехал очень быстро, нервно стучал по рулю. «Каждый оступается», – думал я про себя, пытался утешить. Я все-таки не состоялся как родитель, как воспитатель. Как хороший пример для подражания. Да и сейчас мне казалось, что я и как любовник не состоялся. Ветер подул сильнее, когда я вышел из машины, я поднял ворот своего пальто, поправил накинутый шарф. Рука в кармане, вторая придерживает шарф, прикрывает половину моего лица, я зашел в здание, свет был слишком ярким, желтым. Я посмотрел на скамью у стены, где сидели знакомые поникшие лица, очень усталые, Луи спал или просто отключился. Я подошел к столу.

– Мне надо что-то подписать, чтобы забрать Луи? – офицер передал мне бумагу.

– Да, вот это, – следом дал мне ручку, я быстро вывел свое имя на листе. – И еще, мистер Стайлс, – он быстро пролистал еще стопку бумаг, – у наших органов опеки есть некоторые вопросы к вам и вашему подопечному, просто кое-какие маленькие проблемы.

– Что-то не так с документами?

– Я точно не знаю, мне просто сказали, чтобы вы заполнили это, скоро вам позвонят или вызовут в суд, – я выдохнул через нос, мои губы вытянулись в прямую полосу. – Не волнуйтесь, за такую оплошность у вас не отнимут права на него.

– Спасибо, – я быстро писал свое имя на пустых строчках на документе.

Видела бы меня моя мать, о господи, это было непривычно и так неправильно. Я нес это тонкое, увядшее тельце на руках, я не заметил, что Луи ушел из дома в своей легкой кожаной куртке, его пальцы были синими и очень холодными, руки болтались, я держал его под лопатками и коленями, его нос был красным. Я шел к машине, пока в голове прокручивался момент, так, воспоминание из детства, когда я впервые ослушался свою мать: она попросила меня не бегать на улице, но я продолжил и споткнулся. Я разодрал свое колено, мне было года три, я очень громко плакал от боли, протирал слезы грязными, разодранными ладонями. А моя мать тогда сказала: «Я же предупреждала тебя», – и няня взяла меня на руки, чтобы успокоить, а у матери не было эмоций на лице, кроме какой-то ненависти ко мне, пренебрежения. И прямо сейчас я слышал, как она повторяла «я предупреждала тебя насчет Луи» много и много раз. Я уложил его на задние сидения.

Он проснулся/очнулся в машине, когда мы подъезжали к дому, сел ровно, следил за дорогой через боковое стекло, мял свои пальцы, но не смотрел на меня. Я даже не слышал его дыхания, лицо было очень бледным, только покусавший холод давал румянец щекам и носу. Мы ничего не сказали друг другу в лифте, когда поднимались на этаж, тишина не была удобной сейчас, только мешала. Луи спокойно повесил свою куртку на вешалку, разулся, прошел кухню. Он не смотрел на меня, налил себе воды в стакан, сделал несколько глотков. Мальчик выглядел подбитым, изнуренным, волосы растрепались, синяки под глазами увеличились. Я пытался согреть его своей любовью, которую дарил одним только взглядом. Кажется, я просто перелюбил его.

– Иди в ванную, я сейчас подойду, – и даже сейчас он не посмотрел на меня, поставил свой стакан на стол и прошел мимо, поправил отросшую челку взмахом головы.

Я любил его слишком сильно, и он не справился. Я смотрел на свое серое отражение в оконном стекле, чувствовал себя таким же прозрачным, каким бы там. Я положил пальцы правой руки на ямку под нижней губой, прочувствовал колкую щетину, попытался улыбнуться самому себе. В квартире послышался только шум стекающей в емкость воды, я снял свой свитер и бросил его на диван. По коже пробежались мурашки, я зашел в ванную комнату.

Бессильный, потрепанный, мятый. Так я мог описать своего мальчика сейчас, его голова была опущена, руки прикрывали тело, левая ладонь лежала на правом плече, изувеченная кожа показала изогнутый дугой позвоночник и острые плечи, синяки показались на руках. Я протер его плечи намыленной мочалкой, на шее не было кулона. Луи не смотрел на меня, я быстро протер его ноги, тонкие, длинные, совсем костлявые. Пальцы и ступни отдавали болезненной краснотой, кое-где синью. Хотелось изобразить это, хотелось передать его состояние. Этот вечер напомнил мне тот самый, когда Луи впервые при мне был у Бена, когда на следующий день я понял, что мы встретились не просто так. Прошло почти три года, его взгляд был опущен в воду, на руки, скорее всего. Я проходил пальцами по его волосам, шампунь пенился быстро, мальчик немного поднял голову, чтобы мне было комфортнее. Ни единого слова от него за столько времени, ни единого звука, мягкое сонное сопение, дерганье носом.

– Поговоришь со мной? – я сидел на унитазе вместе с полотенцем в руках, которым протирал их. Луи впервые поднял на меня свои глаза, между нами было около двух метров.

– Прости меня, – он снова посмотрел в воду, капли стекали по лицу вниз.

– За что?

– Я не хотел всего этого, – он протер глаза.

– Зачем ты тогда делал это? – он выдохнул, я думал, что он сейчас расплачется.

– Я не знаю, я думал, я чувствовал, будто ты больше меня не любишь и я, – язык заплетался, я подошел к нему, – я так боялся, что я тебе больше не нравлюсь, я не знаю. Ты давно не говорил мне, как сильно ты меня любишь.

– Я люблю тебя, Луи, я всегда любил тебя, – я присел у ванны. – Я просил тебя поговорить, но ты не хотел, надо было сказать мне сразу.

– Прости меня, – мокрые объятия, его худые руки крепко сжали мою шею. – Я ужасно вел себя и у тебя проблемы из-за меня, мне так жаль, – вода не была такой же горячей, как его слезы. – Мне жаль, Гарольд, прости меня, пожалуйста.

– Я прощаю тебя, и я люблю тебя, – мягкая и влажная кожа идеально оголяла его душу.

Той ночью мы не спали, мы даже не пытались, я думаю. Сидели по обе стороны кровати и разговаривали, иногда молчали долгими минутами, вслушивались в дыхание друг друга, чувствовали частоту сокращений сердца. Луи очень много рассказал мне, сначала он молчал минутами, когда я задавал вопросы, а потом говорил правду, беспощадно бьющую в самое сердце, которое пропускало удар или вовсе останавливалось. Фонари на улице давали рассеянный свет, подбирающийся к нам частичками, я видел лицо Луи.

– Ты постригся, – я лег, мальчик сидел рядом, провел по моему плечу рукой.

– Если это повторится, мне действительно придется отправить тебя в лечебницу, Луи, – иногда он уворачивался от вопросов, переводил тему слишком открыто. – У меня достаточно средств, чтобы отправить тебя в самую лучшую, – он выдохнул, быстро убрал руку.

– Я знаю, но я всего лишь один раз покурил, – он говорил хрипло, кажется, его голос ломался. – Мне даже не понравилось.

– А ром понравился?

– Ну, на самом деле, совсем немного, просто мы пили его на спор, – мальчик отвернулся, опустил голову.

– И, кстати, ты сначала сказал, что курил и опиум, и марихуану, – его дыхание было отчетливым. – Это считается за два раза.

– Хорошо, я курил два раза, – сказал быстро, он хотел, чтобы я не трогал его по поводу этого.

– Луи, зачем ты продолжил это с ними? – я сел, между нами было тридцать сантиметров, я смотрел на его затылок. – Ты же достаточно умный, чтобы не вытворять подобное.

– С ними весело, они мои друзья, Гарри, – он повернулся ко мне, сел напротив. – Да, парень Лейлы не тот человек, с которым хотелось проводить время, это он постоянно добывал весь этот алкоголь, я просто… Я не хотел переставать дружить с ними из-за него. Сначала я долго ничего не пробовал, но – я не знаю – он просто смеялся надо мной, а потом они тоже стали так делать, и мне было неприятно, что они называют меня слабаком только из-за того, что я не хочу пить, алкоголь противный, – я молчал, я долго молчал. – То есть, да, Робби ужасный человек, он задирает младших, но Лейла, Джессика, Леонардо, они все хорошие. Они заступались за меня, сначала, а потом Робби сказал, что он, – пауза, этот длинный монолог мальчик прервал, – ладно, это глупо, я не буду рассказывать, прости.

– Луи, все хорошо, ты же знаешь, что я люблю тебя, ты должен доверять мне, – он не видел моих глаз в темноте.

– Просто, он однажды запретил нам войти в его дом, но там уже была Лейла и, мне кажется, то есть, мы не видели, но она плакала и один раз вылезла в окно, звала нас, – он зажмурил глаза, спрятал их ладонями. – Да, это ужасно, и нам стоило уйти раньше.

– Теперь ты понимаешь, почему должен был говорить со мной? – я нежно дотронулся до его предплечья, постарался убрать руки от лица. – Луи, я волнуюсь за тебя, и ты еще растешь, ты растешь, и это значит, что тебе нужен советчик, тебе нужен кто-то, с кем ты можешь поговорить, кто-то взрослый, – он улыбнулся. – И да, возможно, иногда возраст – всего лишь цифры, но я точно знаю больше, чем твои друзья или сверстники. Луи, милый, я люблю тебя и никогда не буду судить.

– Я знаю, – прошептал, очень ласково, – я тоже люблю тебя, Гарри.

Тело напротив приблизилось, он сел на мои бедра, я спрятал мальчика в своих объятиях, схватил эти угловатые плечи ладонями, прижал к себе. Луи сопел, проходил пальчиками по моей груди, мы смотрели друг другу в глаза. Кажется, тогда было что-то около четырех ночи или уже ближе к пяти, мы всю ночь действительно провели в сознании. Часто молчали. Но, кажется, поняли, что любим друг друга. Я никогда прежде не смотрел на детей, никогда прежде не любил. Я только хотел женщин, я желал их. Да, я посматривал на мужчин, но дальше проведенного вместе вечера это не заходило, мы даже не целовались. Но чувствовали эту симпатию, романтическую связь. И вот, я сижу на кровати в своей спальне, вместе с пятнадцатилетним ребенком на руках, который недавно на время разбил мое сердце, но только на время. И, как оказалось, его хрупкое, буквально хрустальное сердце я разбил в ответ. С детьми все намного сложнее, или проще, я так и не понял.

– Гарольд, ты правда не променяешь меня на кого-то старше? – он лежал на мне.

– Нет, Луи, я же сказал, – он гладил меня в районе талии, просто бегал пальчиками по ткани футболки. – Я люблю только тебя.

– Даже с прыщиками на лице? – я улыбнулся.

– У тебя нет прыщей на лице, – я посмеялся, выдохнул с нечетким перебоем, похожим на смех.

– Есть и это не смешно! – привстал немного.

– Нет у тебя ничего, – я провел по его шелковистым волосам. – Перестань, ты самый красивый в мире человек.

– Правда?

– Конечно, об этом все говорят, – он снова лег на меня.

– Иногда это плохо и неприятно, – его щечка горела. – Все пристают и не видят, что у меня есть кое-что большее, чем просто внешность.

– Луи не нравится то, что люди считают его красивым? Ого, это что-то новенькое.

– Ну, нет, это неприятно. Робби приставал ко мне из-за этого. То есть, я имею в виду, что он по-настоящему приставал ко мне.

– Что? – я поднял голову.

– В этом нет ничего такого, – он сделал то же самое. – Он всего лишь попытался сказать несколько непристойностей в мою сторону, он сказал, что ты не подарил бы мне кулон в виде сердца, если бы не любил так, как не должен, – смотрел в мои глаза. – Ну, как-то так он и сказал, поэтому я снял его, кулон, он где-то в моей сумке. Я надену его утром.

– Хорошо, – я положил голову на подушку. – Точно нет ничего, что ты хочешь рассказать мне о Робби?

– Нет, это же сейчас неважно, – он взял мою руку с часами. – Там, у тебя какие-то проблемы с опекой, да?

– Я не, – я выдохнул, – я точно не знаю, меня вызовут, должны,наверное, в суд в дом правительства, законы Франции отличаются от законов США, поэтому есть какие-то проблемы. Ну, я так думаю.

– Я думаю, что все обойдется.

– Сколько там уже времени?

– Почти семь утра, – сказал он, отбросив мою руку с часами.

– Ты не устал?

– Я есть хочу.

– Пойдем, я приготовлю что-нибудь.

Мы сидели у окна, смотрели наверх, на тусклое небо, тяжелое, затянутое светлыми тучками. Луи обронил чашку с чаем и после уместной паузы, когда он смотрел на меня с этим особым испугом, я улыбнулся, а мальчик засмеялся, он просто смеялся, закрыл глаза, потому что не сдерживался и даже качнулся назад. И тогда я улыбнулся шире, сам посмеялся, Луи даже приложил руку ко рту, чтобы как-то успокоить себя, я просто смотрел на него. Я чувствовал себя таким влюбленным идиотом, господи.

– Что-о? – без надобности он потянул гласную, тон голоса все еще был тонким.

– Ничего, возьми тряпку и вытри этот чай, – он поставил свою тарелку рядом, встал.

– Ага, – все еще тихо посмеивался себе под нос.

Грация в его движениях и, я сказал это слово уже так много раз, особенная красота, которую он излучал. К счастью, жидкости на полу было совсем немного, чашка была почти пустой, он наклонился, прижимал кусок ткани к мокрой лужице, смотрел на пол. Затем резко махнул головой вниз, я уставился на его затылок, он смотрел на свои колени или куда-то в этом направлении. И засмеялся. Снова.

– У тебя какие-то проблемы, Луи?

– Просто, не обращай внимания, – говорил где-то сзади меня, послышался шум воды. – Это ты заставляешь меня смеяться, – я поднял голову, чтобы посмотреть на него, он шел к окну, тряс руками, потому что вытереть их было чем-то не входящим в его планы.

– Я? – он сел напротив. – Я смешной, по-твоему?

– Ага, – мальчик улыбнулся, широко, даже слишком. – Ты, Гарри, всегда называешь меня какими-то странными словами, а сам идеально подходишь под них. Хотя, я бы не назвал тебя каким-то таким словом.

– Почему? – он быстро набил рот.

– Ну, – частично прожевал, – я их просто-напросто не знаю, да и добрый и красивый для тебя то, что надо.

– То есть, я добрый и красивый?

– И забавный, да, – посмотрел в окно. – Знаешь, я сразу понял, что должен обратить твое внимание на себя.

– Зачем?

– Ну, моей маме ты бы все равно не достался, потому что она была уже с Бартом, а мне просто хотелось доказать, что я тот еще сердцеед, – я посмеялся, Луи повернулся ко мне.

– Сердцеед ты еще тот, точно, – голубые глазки кокетливо моргнули. – Разбиваешь сердца взрослых мужчин налево и направо, без перебоя.

– Да, я так делаю, – улыбнулся, зубы были желтоватыми из-за желтка яичницы. – Из-за тебя, ведь только твоим сердцем я дорожу, – сомкнул губы, длинная изогнутая линия его улыбки не исчезла. – Мистер Стайлс, вы должны быть польщены такой обходительностью, – голосок был манящим, приглушенным.

– Конечно, я польщен, мистер Томлинсон.

– Не называй меня так, мне же не тридцать, – я улыбнулся и громко выдохнул через нос. – Серьезно, не надо так делать.

– Как скажете, мистер Томлинсон, – я расслабленно глянул на него, четкие линии скул напряглись.

– Ты любишь быть раздражительным, Гарольд, – он повторил за мной, затуманенный отчужденный взор попал куда-то на мой нос или губы.

– Я научился этому у тебя.

– В этом случае ученик превзошел учителя.

Луи не забрали, нет, они не пытались даже, я думаю, у органов опеки было много вопросов ко мне. Оказывается, им неоднократно поступали жалобы на меня и мое отношение к ребенку. Учителя в этой, якобы «престижной», школе любили копаться в чужом грязном белье. Насколько я понял, они постоянно шептались обо мне, а у мальчика спрашивали о его состоянии. Постоянно, Луи не говорил мне потому, что не считал это важным. Он думал, он надеялся, что они перестанут, так как он никогда не врал и говорил, что ему хорошо со мной. У них было много вопросов, и они хотели прикопаться к каждой мелочи, которую заметили в моей квартире, в которую буквально ворвались.

– Да, проходите, конечно, – я обычно не имел дела с органами правопорядка, впервые в полицейском участке побывал три недели назад. В квартиру вместе с женщиной из самых органов опеки зашел полицейский.

– Чистенько тут у вас, – она сделала шаг в гостиную, осмотрелась, я закрывал дверь. – Слишком хорошо для холостяка, мистер Стайлс, – не знаю, за кого она меня принимала.

– Ну, обычно в высшем обществе всех приучают к чистоте и порядку, без этого никак, – я обошел полицейского, очень крупного, стоял в коридоре.

– Ах, да, точно, дворяне, аристократы, знать, кто там ваши ближайшие родственники?

– Алоис Томлинсон, основатель той самой фабрики по изготовлению джема, – она смотрела на меня.

– Ваш дедушка?

– Прадед, это он основал фабрику, самую первую, но вице-президентом был назначен мой, тогда еще молодой, дедушка – Генри, – сколько раз я уже рассказывал это, не помню.

– Ах, да, вас назвали в его честь?

– Имя Гарри кажется вам идентичным Генри?

– Ну, разве что звучат похоже.

– Да, и больше ничего.

Я сказал это слишком резко и грубо, она быстро прошла мимо меня, осмотрела каждую комнату, не разулась, хочу приметить. Трогала разные предметы и полки, подоконники, смотрела в окна. Была любопытной, открыла наш шкаф с вещами, посчитала полки в нем, зачем-то, вешалки. Стучала своими противными каблуками по моему паркету, царапала его. Я вежливо улыбался, когда она поворачивалась ко мне. Зашла в студию, ткань с холста не решалась скинуть, но осмотрела все, прошлась по клеенке, которую я кладу под мольберт.

– Что ж, – открыла папку, которую все время держала в руках, достала ручку, что была прикреплена к корешку, – условия проживания у вас отличные, все же, пара десятков миллионов на счету, и ни одной бутылки с алкоголем или чем-то таким, молодец, – проставила галочки, я полагаю, на бумаге, прошла на кухню. – Медицинская страховка и гражданство легальное у мальчика есть, замечательно. Разве что, вам действительно отдали его слишком быстро, это и потревожило нас, но когда мы получили ответ от наших французских коллег, мы их абсолютно точно поняли. Знаете, они знали вас, были на вашей первой выставке, – повернулась ко мне. – На вас Луи не жаловался, всячески хвалил и даже льстил, слышали бы вы его, – полицейский смотрел на меня, придерживал ремень своих брюк. – У вас даже погребальные урны его родителей стоят на видном месте, очень уважительно с вашей стороны к ним. Вот только, да, на Луи мы видели, к сожалению, пару синяков, да и он иногда прихрамывает в школе, люди видят это. Вы как-то это объясните? – она уставилась на меня, уголки ее губ упали.

– Да, дело в том, что Луи ходит на балет, к мадам Фадеевой, если вы не знали, у нее строгие требования к ученикам, Луи регулярно осматривается прямо там, в театре.

– Он не жалуется на боль?

– Жалуется, конечно, жаловался, но это его мечта и так просто сдаваться он не намерен.

– Хорошо, удивлена, мистер Стайлс, синяки у него тоже профессиональные? – опустила взгляд в папку, что-то писала.

– Ну, он часто гуляет с друзьями, где-то падает, задевает прохожих на улице, случайно, у него иногда бывают синяки на руках, – ее не устраивало мое спокойствие, она надеялась, что я буду запинаться и путаться в словах, чтобы она смогла оскорбить меня, наверное.

– Понятно, – посмотрела на полицейского. – Вы спите на этом диване, да? – показала ручкой на наш диван.

– Да, конечно, Луи спит в спальне, – я сложил руки на груди.

– Значит, все хорошо, на самом деле, у нас были только серьезные вопросы к Луи, кстати, где он?

– У друзей, он часто гуляет с ними, я говорил, – я улыбнулся ей, она сделала то же самое.

– Ясно, было приятно иметь с вами дело, мистер Стайлс, я, если что, миссис Гумберт, обычно не люблю представляться людям, с которыми имею дело, – протянула руку.

– Взаимно, – я пожал ее осторожно, взял двумя руками.

– Это прекрасно, что такие люди как вы берут к себе одиноких детей, вы герой, мистер Стайлс, – говорила уже когда медленно шагала к двери. – Приятно работать с такими людьми, вы даже посвящены в его личную жизнь, во все его интересы. Это удивительно.

– Спасибо.

– За правду не благодарят, мистер Стайлс, – я быстро открыл им дверь, они вышли. – Было действительно приятно познакомиться с вами, надеюсь, что к вам больше по таким причинам я не попаду.

– Конечно, всего доброго.

Я выдохнул, когда закрыл эту чертову дверь. Сварил себе кофе, быстро, успокоился. Да, во Франции люди не были бы такими обходительными, как мне кажется, они были бы сверхпрофессионалами, а миссис Гумберт так просто заговорила со мной, почти как с другом, как с хорошим знакомым. Они знали меня, удивительно, они серьезно знали меня, я совсем их не помнил. Да, я был знаменит, всемирно известен, не последний человек в обществе, но я не придал этому нужного значения. Кто вообще может так просто отдать ребенка человеку, выставку которого они один раз посетили? И тогда мы снова стали хорошо жить. То есть, никаких проблем совсем не было. Наша беззаботная жизнь возобновилась, легкие улыбочки каждый день вернулись, быстрые «я люблю тебя» за завтраком тоже вернулись, Луи каждое утро целовал меня в щеку. Я расцвел и это заметили буквально все, я стал получать еще больше комплиментов по поводу своей личности, по поводу своей внешности и таланта. Нью-Йорк Таймс давно молчали, видимо, они действительно были разорены, не хотели лезть в ненужную им войну и суды.

– Гарольд, а меня сегодня похвалили благодаря тебе, – мы ужинали, я перечитывал статью от городского ежедневника, где пара строк была посвящена моему денежному переводу на фонд по борьбе с «болезнью четырех Г»*.

– Да?

– Да, ты же сказал, что это была моя идея, – я еще разок пробегаюсь по цитате, явно не приукрашенной: «Мы же должны выступать за человеческие права, и если у нас есть возможность, мы обязаны помочь». – Это и правда была моя идея, и даже если общество не одобряет гомосексуалов или наркоманов, они же тоже люди.

– Конечно, Луи, все правильно, – я посмотрел на него. – У тебя доброе сердце и люди заметили это. Ты молодец, – мальчик улыбнулся.

– Ты поедешь с нами в тур?

– Луи, я не думаю, у меня работа и тебе пойдет на пользу небольшой отъезд, увидишь Америку своими глазами, – через три дня он уезжал, и я не чувствовал себя ужасно по этому поводу. – Луи, ну же, тебе будет весело.

– Не думаю, что без тебя будет весело.

– Луи, милый, тебе будет весело, потому что ты будешь со своими друзьями по балету. Помнишь, как весело было на твой день рождения?

– Конечно, помню, – он подпер рукой свою голову, другой держал вилку. – Но там был ты, и мне не было одиноко.

– Солнце, – я вытянул свою руку вперед и раскрыл ладонь, – из-за расстояния ты поймешь, как сильно дорожишь мной. Я люблю тебя, – он положил свою руку в мою ладонь, я сжал ее.

– Я тоже люблю тебя, – его сердце разрывалось, он не хотел платить за свою мечту вот так.

Утром двадцать седьмого апреля я отвез его в аэропорт, Луи не хотел уезжать, совсем не хотел, всю ночь спал почти на мне, крепко ухватившись за тонкий материал моей майки. Было ветрено, его волосы постоянно попадали ему в глаза, он использовал это в качестве оправдания для своих слезившихся глаз, океаны выходили из берегов. Я улыбнулся ему, передал его чемодан, стоял напротив, мальчик как-то пустынно на меня смотрел.

– Я люблю тебя, – вельветовый пиджак не пропускал холодный ветер к моему телу, Луи прижался ко мне.

– Я тоже люблю тебя, – миссис Фадеева ждала его, пока остальные шли в здание. – Не скучай, – он протер глаз, сжато улыбнулся.

Без него было скучно, на комоде в нашей спальне лежала энциклопедия о динозаврах, а на кровати осталась пижама и теплый запах вишни и совсем немного лилии. Эти цветы уже отжили свое, в том году они не взошли, Луи не расстроился, он уже пережил это и отпустил. Жаль, конечно, он хорошо ухаживал за ними, и на балконе всегда было приятно находиться. Я стоял у окна в гостиной, пил кофе, замечал солнце, которое так рьяно пыталось показаться из-за облаков, которые то и дело, что постоянно преграждали путь солнечным лучам. На самом деле, у меня было желание съездить куда-нибудь недалеко, в один из городов, куда отправилась труппа, только чтобы сделать мальчику сюрприз, но я подумал, что это только зажжет в нем огонек, который сразу потухнет, когда уеду я или он, в другой город, к чему-то неизведанному. В Вашингтоне его пообещала поддержать Аманда, отцу уже трудно ходить, в Атланту обещала заскочить Джемма вместе с Джонатаном. А на всем его творческом пути ему всегда помогала Розалина, она любила Луи как собственного внука и всегда его лелеяла.

– Теперь у меня есть эти пуанты из красного шелка, Гарри! – каждый вечер он звонил мне, каждый вечер, иногда раньше или позже из-за их путешествий или каких-то маленьких празднований удачного шоу. – Ты представляешь?!

– Разве что чуть-чуть, – слышать его голос было всем для меня в те дни. – Я горжусь тобой.

– И, о господи, он подошел ко мне! Просто подошел и дал коробку с пуантами! – радость могла разорвать его на части. – Понимаешь?! Этот человек, он же самый влиятельный критик во всем мире!

– Хорошо, милый, я горжусь тобой, – я мягко улыбался, рука лежала на животе, так как сейчас я чувствовал бабочек внутри. По-настоящему.

– А-а-а-а-а! Я так счастлив! – фоном слышался шум, легкие смешки людей из труппы. – Господи, мне теперь все двери открыты! В буквальном смысле!

– Жду не дождусь, когда увижу тебя в них, – его голосовые связки рвались, определенно, он скулил от счастья. – Я очень-очень-очень сильно горжусь тобой, Луи, я люблю тебя.

– Я тоже люблю тебя! – никакого подтекста, никакой предыстории. – Мне пора!

– Пока, – гудки проносили тепло по моему телу, я всегда ощущал что-то новое рядом с ним или не рядом.

До этого я никогда не замечал, что в моей кровати слишком много места для одного человека, ночами сердце пустовало, но его легкая пижамная рубашка всегда была мягкой и теплой для меня. Через шесть дней они вернулись, и Луи не был вымотанным. Он рассказывал, что постоянно отдыхал там, а миссис Фадеева всегда водила его в разные рестораны и позавчера они даже были в казино. В Нью-Йорке «Жизель» они исполняли через два дня после приезда, это время давалось им, чтобы отдохнуть. Заменять юным мальчиком центральных женских персонажей – новшество, что принесла в этот мир балетного искусства Розалина Екатерина Фадеева, она считала, что придаст историям новую жизнь. Мне кажется, она была просто помешана на еще неопытных детях. Но, если честно, сама идея заменить Жизель нашим Луи была действительно выигрышной. Билеты продавались слишком быстро, эта жажда людей увидеть любовь подростка – мальчика – такую невинную, неоправданную, спонтанную, и его чувства, она так и кипела внутри них. Луи прекрасно справился с ролью, он знал, что показать и как это донести. После второго акта мы все дружно встали, а на сцену полетели цветы. Его особенные движения поманили меня туда, к нему, очень быстро. Было в нем что-то невинное и дьявольское, чертовски притягательное. Я впервые возбудился вот так, я ничего не чувствовал, кроме дикого желания взять хрупкое тело этого сияющего мальчика.

========== quatorze. ==========

В конце июня мы находились в нашем пути в Вашингтон, отцу стало хуже, Джонатан уехал к родителям на ранчо, чтобы помочь, а Джемма не хотела тащить к умирающему отцу переживающего свои первые пубертатные изменения Ноа. Папе становилось хуже из-за его скорого старения, после смерти матери он перестал жить даже для своих детей и внуков. Аманде становилось сложнее следить за ним, сиделки посменно дежурили у его кровати. Он действительно доживал свое.

– Добрый день, – Луи угрюмо зашел в дом, его чемодан сразу потащили в отдельную от моей комнату. Аманда спустилась по лестнице.

– Рада вас видеть, – мальчик быстро прошел мимо нее, дворецкий улыбался. – Надолго к нам?

– Ну, не на всю жизнь, разве что, может на неделю, – она улыбалась мне.

– Можешь зайти к нему, он больше не ворчит, – прошла мимо меня к двери.

– Хорошо, – я почесал затылок и немного взъерошил свои волосы.

Дом выглядел особо устрашающим, я проводил пальцем по портретам, которые оставил здесь я и некоторые другие люди. В папиной спальне кроме него находилось еще три человека, они вышли, когда я зашел, оставили нас.

– Гарри, – его голова повернулась немного вниз, он устремил взгляд на меня, – я так рад тебя видеть.

– Пап, – я устроился на стул у кровати, здесь пахло гниющей плотью. Он прокашлялся.

– Гарри, ты не представляешь, как я рад тебя видеть, – его рука приподнялась, я взял ее.

– Знаю, папа, я знаю, – тяжелые веки медленно закрывали его глаза и также медленно открывали.

– Как ты? Тебя давно не было слышно…

– Все хорошо, у меня все хорошо.

– А Луи? Как там его балет, Аманда говорила, что он очень красиво танцует, сейчас, – его глаза слезились, голос был тихим и дрожал, речь была немного несвязной.

– Отлично, Луи, он очень талантлив, удивительный, – его посеревшие глаза смотрели на меня, я бегал по морщинам на лице. – Особенный, он очень талантлив.

– Это хорошо, у него хорошее будущее, – он быстро уставал, снова прокашлялся. – Я, я оставил все кампании тебе, Гарри, все эти заводы, фабрики, они твои.

– Пап, – по моему лицу пробежалась слеза, – спасибо, ты же знаешь, я люблю тебя.

– Гарри, я был так счастлив, когда ты родился, – он поднял другую руку. – Подай мне стакан, – я быстро протер свою щеку, передал отцу стакан с водой. – Когда ты родился, твой дед, Генри, сказал, что ты будешь особенным, что ты будешь очень талантливым и всеобщим любимчиком.

– Пап, – это все, что я мог вот вытащить из себя, – это благодаря тебе, благодаря вам с мамой и дедушке.

– Ты, ты, Гарри, ты молодец. Ты отличный человек. Я очень горжусь тем, что оставил кого-то такого, как ты или как Джемма, – он посмотрел в потолок. – Вы молодцы.

– Я знаю, пап, я знаю, – его веки закрывались.

– Я, мне надо поспать, так тяжело.

– Конечно, конечно, папа, я всегда рядом, я всегда рядом, если что, – вторая слеза быстро упала на мои брюки, третья упала сразу на пол.

– Хорошо.

Через две минуты я вышел, я никогда не хотел быть рядом, когда мои родители умирали, я никогда не хотел видеть их последние мгновения. В этом огромном доме поселился лекарь, я спустился на кухню, где мне быстро под нос поставили полдник и чашку кофе, Луи сидел в библиотеке. Его томный монолог, состоящий из одних вздохов, сильно раздражительных и немного уставших, я прервал, закрыв за собой дверь. Послышался шелест страниц падающей книги, стук, и мягкое «черт».

– Луи, – еще один раздраженный вздох, даже тихая ругань, которую я предпочел проигнорировать, – что ты делаешь?

– Ищу, чем занять себя, – он безуспешно старался снова поставить книгу на верхнюю полку стеллажа.

– Давай я помогу, – я взял книгу и поставил ее на место.

– Я низкий, правда?

– Что? – я улыбнулся. Луи поднял на меня голову.

– Ну, Аманда сказала, что Ноа уже давно с нее ростом, даже перерос немного, – его грустные глазки глянули на меня. – А я только весной за пять футов и один дюйм перешел. Почему я такой маленький?

– Луи, – я засмеялся, тихо, нежно, чтобы не обидеть его, – маленький рост не делает тебя хуже. Помнишь, я говорил тебе?

– Да, но разве это справедливо, что Ноа уже пять футов и пять дюймов, а я такой маленький?

– Луи, – улыбка не покидала моего лица, – зато я все еще могу носить тебя на руках, – я раскинул свои руки, насколько это позволяло пространство меж стеллажей, ждал мальчика.

– Ага, прям как маленького, – он не собирался даже обнимать меня.

– Иногда ты такой капризный, – сложил руки на груди, я свои опустил.

Легкое дыхание, через минуты три он откинул какой-то роман в сторону, сел на широкий подоконник одного из окон, посмотрел грустно на улицу, на вычурные кустики, на фонтан, зеленый подстриженный газон и плодовые деревья. Луи вздохнул, снова, как-то расстроенно, густая тень падала на пол, я сидел на диване недалеко от него. Он повернулся ко мне, я плохо различал черты лица из-за положения света, мальчик наклонил голову. Его руки обхватили одно его колено, другая нога болталась. Он был настолько обаятельным и живописным в тот момент, что мои легкие сжались.

– Гарри, а почему дядя Робин умирает? – он спрыгнул, медленно шел ко мне.

– Ну, потому что его организм уже очень слабый и выходит из строя, если так можно сказать, – присел рядом, уложил голову на мою грудь.

– Я хотел увидеть его, но я боюсь, – он гладил пальцами по моей руке.

– Почему?

– Потому что он может умереть прямо сейчас, у меня на глазах, я не хочу это видеть.

– Твой папа умер у тебя на глазах? – я прижался губами к его голове.

– Я вернулся из школы, а он лежал на полу в кухне, – чмокнул над ушком. – Мне было так страшно, – еще один раз.

– Мне жаль, – он вздохнул, я пощекотал пальцами его бедра, бесстыдно оголенную кожу.

Дни здесь тянулись, как-то слишком медленно, чаще всего я находил себя в студии, молча рисовал, пока Луи бегал где-то рядом или на улице. За завтраком, на котором с нами всегда была Аманда, мы молились за отца, мы умоляли Бога оставить его с нами еще на время. Аманда часто уходила, вернее, за эти пять дней я ни разу не видел ее дома с полудня до самого вечера, даже глубокой ночи. Я не спрашивал ее ни о чем, она уже взрослая и может делать все, что хочет. После долгого разговора с Джеммой по телефону, который был долгим только потому, что ее любимый сын был явно чем-то недоволен, о чем я так и не узнал, я отправился в подготовленный крытый бассейн, где Луи уже ждал меня.

– Мы скоро уедем? – я сидел на краю, ноги находились в воде, мальчик подплыл ко мне.

– Не знаю, Луи, ты хочешь уехать? – вытянул руки по плитке у бассейна, немного приподнялся.

– На самом деле, нет, мы нужны Робину, но Аманда мне немного надоела, – мальчик стучал пальцами по плитке.

– Что? Она довольно приятно к нам относится, не напыщенно, – он посмотрел на меня. – Что тебе не нравится?

– Она вообще не просила говорить, но Аманда убеждена, что ты влюблен в нее, – сначала мне захотелось улыбнуться, а потом мой взгляд помутнел. – Она постоянно спрашивает меня о тебе, постоянно. Она помешана.

– Ты не придумываешь это потому, что ревнуешь?

– Гарри, я доверяю тебе, я бы не хотел портить с ней отношения, – мокрые ресницы его стали расклеиваться. – Просто, если она еще раз скажет, как ты там смотришь на нее и все в этом роде, я буду вынужден доказать ей, что ты мой, – я улыбнулся.

– Точно? Ты не врешь?

– Гарри, господи, она уверена, что подглядываешь за ней, когда она переодевается, поэтому она всегда оставляет дверь в свою комнату приоткрытой, – я перевел взгляд на воду. – Мне вообще кажется, что за ней подсматривает тот светлый, его, кажется, Даффи зовут, который всегда возле нее крутится. Но она думает, что это ты.

– Ясно, Луи, – я встал на ноги, накинул на плечо полотенце.

– Ты куда? – он быстро плыл около меня. – Гарри? Давай, кто дольше под водой продержится?

– Луи, я устал, – я не смотрел на него.

– Ну, Га-а-арольд, ну пожалуйста, – у края он остановился, я уже собирался уходить в соседнее помещение.

– Ладно, – я подошел к лестнице у бассейна, скинул с себя полотенце.

Луи не спал отдельно, конечно, он к этому не привык, вернее, уже отучился. Так как строгого режима в доме больше не было, он мог до полуночи не спать и слоняться по дому, в его комнате просто валялись его вещи, которые каждое утро убирала домработница. Аманда не заходила в мою комнату утром или вечером, дурной тон, а она воспитанная девушка, поэтому Луи делал вид, что уходил спать в свою комнату, а потом возвращался ко мне. Каждый вечер. Я, уже в пижаме, возвращался в свою спальню из кухни, решил проверить его самочувствие перед сном. У закрытой двери стоял Луи.

– Милый? – его руки были опущены, рукав футболки задерся наверх. – Что-то случилось? – он наконец-то повернул голову в мою сторону.

– Я хочу пожелать Робину спокойной ночи, – между нами было расстояние в два моих шага, я подошел к нему ближе. – Я хочу, чтобы он увидел меня.

– Почему не заходишь?

– Я боюсь, – я положил руку на его плечо, немного сжал его.

– Пойдем вместе, – протянул вторую руку к ручке двери.

Мы зашли, папу осматривал врач, еще двое копошились, готовили его постель, поправляли подушки и все в этом роде. Я стоял сзади мальчика, он придерживал мои руки, начал часто дышать, шмыгать носом. Я провел по его щеке большим пальцем левой руки несколько раз, он не плакал, просто ему было жалко умирающего дядю. Люди покинули его комнату, когда закончили, я кивнул доктору, дверь закрылась. Луи выдохнул, папе под голову положили еще одну подушку, он смотрел на нас.

– Луи, – его сухие губы зашевелились, – солнце, – мальчик пошел к кровати, оставил меня у двери, – ты уже так вырос, – он присел у ног отца на кровать, поправил рукав своей футболки. – Такой взрослый, я давно тебя не видел, – он держался изо всех сил, его детское сердце громко рассыпалось в труху. – Как твоя жизнь?

– Все хорошо, я хожу на балет к миссис Фадеевой, – мальчик протянул руку, подсел ближе к отцу. – Она хороший наставник, я уже даже в тур ездил, – я услышал, как он улыбнулся, но его глаза слезились. – У меня все хорошо.

– Это замечательно, тебя ждет большое будущее, – слеза вырвалась на свободу, упала на еще по-детски полную щеку. – Ну же, Луи, не надо грустить, – он наклонил голову, отец взял его руку. – Тебе нельзя грустить, надо всегда улыбаться, – папа улыбнулся, мальчик протер свои щеки. – Не надо плакать, тем более из-за меня, мальчик мой, не надо, – я подошел к ним, меня самого распирали чувства.

Отец попросил оставить его, Луи протер последние слезы, простое пожелание спокойной ночи далось ему нелегко. Я обнял его на кровати в моей спальне, влажное личико прижалось к моему плечу, тонкие руки не могли обнять меня в ответ, только бродили по моему затылку и иногда протирали эти проскальзывающие сквозь веки слезы. Икота пронзала тишину комнаты, я держался для него. Я сказал слова любви уже после того, как его тело сдалось и уснуло.

Следующее утро выдалось тяжелым, мы завтракали на кухне, а не в столовой, сегодня забыли попросить помощи у Бога. Луи долго спал, я лежал с ним еще два часа, ждал, когда он раскроет свои уставшие и посеревшие глаза. Мой взгляд тоже был грустным, тяжелым и темным, поэтому мы избегали зрительного контакта. В одиннадцатом часу в помещение забежала Аманда, в слезах, вся тряслась.

– Гарри! Он умирает!

Я рванулся с места, впервые ощутил величину дома, когда мчался к комнате, которая постоянно отдалялась. Папа кашлял, врач быстро заливал в него всевозможные инъекции, при мне ему сделали три укола, залили в рот какую-то мутную смесь, я упал на колени у кровати, где-то около его груди.

– Пап, – теперь я не сдерживался, не хотел видеть его умирающим, вот так, не хотел застать этот момент погружения во тьму, когда человек рядом перестает существовать. – Пожалуйста, пап, держись, – я взял его руку, прижал к своей щеке. – Все будет хорошо, только держись, ты еще должен попасть на мою будущую выставку.

– Гарри, – голос был довольно здоровым, почти не хрипел, – я хотел передать тебе кое-что, – он переводит взгляд на прикроватный столик. – Вот, возьми эту шкатулку.

– Папа, – эхо его сердцебиения проносилось по большой комнате, – что там, скажи мне.

– Кольца, это наши фамильные кольца, еще от твоего прапрадеда остались, – он прокашлялся, веки уже не открывались, разве что немного. – Ты должен отдать одно любви всей своей жизни, а другое взять себе, – я держал его руку и эту шкатулку слишком крепко, отдавал себя каждому отцовскому вдоху. – Их нельзя уносить в могилу, надо передать от отца к сыну, всегда, – слезы вычищали последние остатки радости в моей жизни. – У нас в семье женщины всегда умирали раньше мужчин, у Стайлсов так принято, – я слушал, внимательно слушал, смотрел на его лицо. – Я отдаю их тебе.

– Пап, пожалуйста, – кажется, только препараты дали ему возможность сказать последние слова, – давай, ну же, твое время еще не пришло, – он открыл глаза, широко, достаточно широко, серая радужка совсем угасала. – Пап, пожалуйста…

– Гарри, ты же нашел любовь всей своей жизни, правда?

– Конечно, пап, конечно, – зубы стало сводить от боли, мой голос совсем задрожал. – Пап, ты должен увидеть его, любовь всей моей жизни, не надо, папа, ты не должен умирать так рано, – я снова прижал его руку к своей мокрой щеке, за дверью стояли люди. – Папа, давай, потерпи еще чуть-чуть, сейчас все пройдет и снова будет все хорошо, – его руки были очень сухими, бледными, впавшие глаза старались не моргать, ведь после этого он мог уже не открыть их. – Папа, пожалуйста, мы найдем что-нибудь, чтобы тебе не было так плохо, у нас много денег, пожалуйста.

– Гарри, – каждая буковка отозвалась в моем сердце, – жизнь за деньги не купишь, – он положил левую свою руку себе на грудь. – Иди, сын мой, я должен умереть в одиночестве.

– Нет, пап, нет, ты не умрешь в одиночестве, я всегда буду рядом, не говори так, – я отпустил его руку. – Я не брошу тебя, пап, пожалуйста, еще чуть-чуть продержись, Джемма должна приехать, продержись, мы скоро отметим день независимости, с тобой, давай, пап, пожалуйста, останься, – я чувствовал себя слабым, я чувствовал себя так, как когда смотрел на умирающего деда.

– Гарри, иди, не надо, все будет хорошо, – я уже шептал, здесь было светло. – У каждого есть конец, и это приятно, что я провожу его рядом с тобой, рядом со всеми, – я опустил взгляд, громко всхлипнул. – Смерть должна прийти в пустую комнату, уходи, Гарри, – горло выпускало всхлипы, громкие, грубые, мужские.

– Папа, пожалуйста, не надо, не умирай сейчас, – я положил руку на одеяло.

– Гарри, сынок, отпусти уже старика, все будет хорошо, со мной все будет хорошо, – он закрыл глаза, положил голову прямо, но еще дышал.

Я стоял в Малибу, на берегу огромного бушующего сейчас океана, недалеко от дома, который я арендовал. Первого июля в 12:09 папа вдохнул в последний раз, я упал у двери его комнаты, весь дом поместился в траур. Второго июля, сразу после его похорон, мы с Луи уехали. Сюда, в Малибу, я не хотел ехать домой, надеялся, что океан утащит мою грусть с собой. Я не знаю, что было бы, если бы я застал и смерть матери вот так, если бы потерял ее почти что у себя на руках. Мой эмоциональный крах произошел сейчас, я провел в объятиях старшей сестры слишком много времени для взрослого мужчины. Я помнил, как умирал дедушка, не так грустно и подготовлено, он сидел на кресле-качалке в гостиной, позвал меня к себе. Мне было шесть лет, он посадил меня к себе на колени, его колючий плед впивался в мои ноги, даже сквозь ткань плотных шерстяных чулок и коротких черных шорт. Он стал рассказывать мне о Красной Шапочке, тогда любимом моем герое сказок, даже пощекотал меня, хотя уже был ослаблен. Через некоторое время в гостиную вошла мать и сразу ринулась ко мне, как и несколько слуг. Я спал на мертвом теле, из-за пледа и не заметил, как он остывал, как перестало биться его сердце. Я громко кричал, когда закапывали гроб, меня утащили слуги, родители не могли со мной справиться. Я не понимал, почему моего дедушку закапывают, я не понимал, почему все плачут и не пытаются его спасти. Но я очень быстро забыл об этом, я думал, что потеря из детства ничего не значит. Я хотел, чтобы она ничего не значила. Я сделал вид, что забыл. Мой взгляд был устремлен куда-то далеко, начинался рассвет, ветер выдувал каждый мой выдох, к ногам постоянно рвалась вода, в мокрый песок были зарыты мои пальцы и пятки. Слеза покатилась вниз и упала в темную ткань гольфа. Прямые льняные брюки прибились к моим икрам, были мокрые снизу, вода снова подплыла.

– Гарольд, – я не обернулся, продолжал смотреть на поднимающееся солнце. – Гарри, ты совсем не спал, правда? – голос стал громче, Луи подошел близко. – Пойдем, тебе надо отдохнуть, – обошел вперед, он был укутан в махровую простыню.

– Луи, – мальчик протянул руку к моему лицу, смахнул следующую слезу, – почему ты не спишь?

– Без тебя не спится, – повернулся лицом к океану, прижался ко мне спиной. – Давно тут стоишь? – я скрестил свои пальцы на его груди, прежде поправил края ткани.

– Не знаю, я не следил за временем, – Луи зевнул, поерзал головой по моему солнечному сплетению.

– Гарольд, все хорошо, он в раю, вместе с Энн, – только подсохшая дорожка от моего правого глаза снова намокла, от левого пошла вниз по скуле. – Теперь там он проживет с ней еще пятьдесят лет и целую вечность, – мне пришлось быстро вытереть слезы, я шмыгнул носом.

– Конечно, Луи, – его тоненькие пальчики обхватили мои ладони, простыня немного съехала с его плечика. – Все хорошо.

– Теперь мы только вдвоем против всего мира, да? – он поднял голову, его лицо сияло.

– Да, милый, вдвоем против всего мира, – мальчик нежно улыбнулся.

Мы встретили рассвет вместе, было прохладно, воздух с океана к нам поступал влажным. Это отразилось на солоноватых губах мальчика, который пытался взять меня в свои хрупкие ручонки, я не захотел спать, поэтому мы присели на плетеное кресло в гостиной этого дома, Луи целовал мое лицо, очень осторожно, говорил хорошие слова обо мне. Я даже на минуту подумал, что так расклеился только из-за него, если был бы один, давно уже оставил это в прошлом, попытался бы пережить смерть отца как-то по-своему. Луи уже выплакал все, что было у него для дяди Робина. И утром он сделал мне кофе, потому что я отключился на кресле, но мальчик даже не будил меня. Он сидел на мне, а потом принес уже немного остывший напиток, держа чашку кончиками пальцев. С самого утра солнце стало беспощадно выжаривать людей.

– Давай останемся здесь навсегда? – пляж на частной территории не наполнялся людьми так, как где-то, где собирались местные или приезжие, которые не могли позволить себе снять дом на берегу необъятного океана. – Давай, Гарольд? Мы же можем купить этот дом? – я сидел на покрывале, пил уже теплую газировку.

– Нет, Луи, этот дом можно только арендовать на время, он не продается, – мальчик сидел в трех метрах от меня, возился с песком.

– Мы можем купить какой-нибудь другой дом, правда? – вставая, старался отряхнуть мокрые руки от песка, безуспешно. – Пожалуйста, Гарри-и, здесь очень классно.

– Луи, когда ты пойдешь в школу, тебе снова будет грустно. Никто не отменял школу.

– П-ф-ф, – присел рядом, – ясно, ты не хочешь переезжать.

– Нет, милый, возможно, позже, не знаю, когда ты подрастешь и мы будем чувствовать себя свободнее.

– Ладно, – он протянул руку к еще одной бутылочке, которая лежала под полотенцем. – Но мы же не скоро уедем?

– Нет, – я улыбнулся, – сегодня пойдем в город на салют.

– Хорошо.

Укутанный в американский флаг Луи бегал неподалеку вместе с другими детьми, на площади все люди вели себя так, как будто были хорошими друзьями. Ко мне подошла молодая пара и протянула бутылку пива, а когда я отказался, из своей сумки девушка спешно вытащила бутылку с лимонадом, от которого я уже не смог отказаться. Луи поменял мой взгляд на людей здесь, поменял мою жизнь, я тихо смотрел на него, стоял ровно, больше не отвлекался. Невесомая рука рванулась в воздух, потянула за собой шлейф полупрозрачной ткани с поблескивающими звездами, в точности как эти голубенькие задорные глаза. Заразный смех прошел сквозь наполненную праздничным настроением атмосферу, ничего, кроме этого сладкого звучания, я больше не слышал. Из-за белых коротеньких шорт кожа казалась еще более смуглой, а при слабом закате цвета переигрывали друг с другом, создавали приятную глазу картинку. Бандана на голове по-особенному смотрелась, четкую тонкую талию приобняла чужая рука девочки его возраста, судя по всему. Луи побежал ко мне.

– Сейчас будет! – он устремил ясный взгляд в небо, усыпанное яркими огоньками, по людям прошелся восторженный возглас.

Прикосновения в области моей поясницы и немного выше по позвоночнику отдавались слабым покалыванием внутри нижнего белья, мальчик не мог спокойно стоять, терся о мою ногу подкаченным бедром, постоянно ерзал. Его рука блуждала по моему телу, я обнял его плечи, наш путь домой не был долгим, я торопился. Уже за закрытой дверью этого чужого помещения, пропахшего средствами для мытья пола и окон, Луи был у меня на руках, пухлые губы жаждали меня больше, чем я жаждал его. Изогнутая спина, совершенно нагая и незащищенная, прижалась к дверному косяку из-за полной дезориентации в неродном доме, еще незнакомом и неизвестном; непривыкшем. Луи проскулил что-то в мой рот, его язык был горячим, был внутри меня, оглаживал уздечку сверху и передние зубы. Хаотичные движения его рук напрягали, он цеплялся за мои волосы на макушке и отпускал их, ширинка шорт приподнялась, каждый шов неприятно отпечатывался на моей коже. Готов поспорить, его белье уже промокшее и испачканное. Я уложил его на кровать, стянул свою рубашку через голову, к моему торсу подтянулась ножка мальчика, Луи захихикал и прижал к губам указательный палец левой руки. Я улыбнулся, наигранно, подтянул один уголок рта вверх.

– Ну же, Гарри, чего же ты ждешь? – пуговицы – вместо ширинки – на моих брюках не выдерживали напряжения внутри.

– Тише, милый, мы должны распробовать эту любовь сполна.

Я нагнулся к его телу, мышцы заиграли, их рельеф заводил меня, ребра поднимались вверх. Мои пальцы поплыли вдоль его рук, губы прижались к яремной впадинке, прошлись по выпирающей кости влево, затем вправо, усаживая кожу поцелуями, Луи хихикал, так нежно и ласково, я спустился вниз по его грудной клетке, где она еще слабо выделялась. Мои руки опустились на его талию, прошли вниз к шортам, которые я дернул за пояс, не расстегнув их ширинку. Животик напрягся, я поцеловал его у пупка, затем еще раз чуть выше, закусил кремовую кожу, такую мягкую, буквально таящую у меня на языке, ощущения рвались от одной крайности к другой. Я выпрямился, помассировал его щиколотки, правую руку оставил на месте, левой быстро пробежал по бархатисто-шелковистой коже, до самого края еще прикрывающей его ткани, дернул за правую ногу к себе ближе, постельное белье двинулось вместе с ним, мальчик снова захихикал, выгнулся. Горящие губы прижались к бедрам с внутренней стороны, я не глядя расстегивал пуговицу вместе с ширинкой. Луи согнул свои ноги, ногтями я проглаживал податливую, краснеющую кожу, пока снимал шорты, зацепив заодно и его нижнее белье. Мальчик поднял свою голову.

– Гарри? – я отбросил одежду на пол, поцелуями спускался вниз по ножке, смотрел ему в глаза. – Что ты будешь делать?

– Все будет хорошо, расслабься.

Луи опустил голову, теребил свои пальцы, закрыл глаза, я уложил его ноги на свои плечи. Ни один сантиметр его сладкой плоти не остался без моего внимания, я обхватил его член указательным и большим пальцами, мальчик сжал ткань покрывала ладонями, я улыбнулся. Три поцелуя на его гладеньком алом лобке уже показали целый спектр его наслаждения, коротенькое «ах!» вырвалось не по его воле, он закрыл рот рукой. Я усмехнулся, прошелся кончиком острого и горячего языка от самого основания до уже испачканной головки, взял ее в рот, осторожно обсосал. Его ноги напряглись, мягкие икры на моей спине окаменели, волосы по всему телу встали дыбом. Громкие вздохи пронеслись по дому, остались в моей голове навсегда. Следы от моих губ отпечатывались на девственной оболочке этой недевственной, похотливой души. Вены ощутимо пульсировали, особенно тонко это ощущал мой разгоряченный язык, нетерпеливый испробовать все касающееся мальчика. Слюна тянулась длинной нитью, его аккуратные, избирательные стоны раздавались ярко, экспрессивно, красиво.

– Г-га-а-арри-и-и, – в моих брюках было очень узко, грубая ткань давила, его стоны только усугубляли ситуацию, было больно, – Га-а-арольд, – его пальчики на ногах поджались, губами я проглаживал дорожку от самой головки члена к яичкам и ниже. – А-а-ах!

Я потерял голову от этих сладких «г», которые он так грамотно и умело тянул, натяжение ткани уменьшилось, но теперь брюки были мокрыми и мне не было стыдно. Мальчик держался, я еще приподнял его ноги, теперь на моих плечах лежали именно бедра. Такая гладкая, шелковая кожа сжалась колечком, я улыбнулся.

– Га-а-арри-и-и! – высокий звук [и] вырвался откуда-то изнутри, Луи кончил на свой живот еще до того, как я успел дотронуться до мягкого местечка меж его ягодиц.

Но это не остановило меня, он был чересчур сладким, и если до этого я не питал к сладкому симпатии, то сейчас он моя любимая сладость. Я покусывал пухленькие ягодицы, то одну, то другую, прошелся языком по следу от складочки, между бедром и попкой.Анус бесцеремонно сокращался от смущения, я выцеловывал кружочек, пытался убрать его напряжение, дыхание было частым и отрывистым.

– Гарри-и-и, не надо, пожалуйста, – каждая буковка была проговорена четко, без его обычного легкого, отдающего частичкой Прованса, акцента.

– Луи, все будет хорошо, – его глаза были закрыты, зажмурены, одна рука сжимала бедро.

– Не надо, не надо, я не хочу, – я еще раз поцеловал сжатое колечко ануса, отпустил его ноги, встал.

Луи подтянулся выше, трогал рельефное сердце на цепочке, посмотрел мне в глаза.

– Тебе не нужна помощь? – я не насытился вдоволь сахарным телом мальчика, вишенкой на торте стала сперма на его животе.

– Нет, – я отвернулся, быстро прогнал эти мысли.

– Ты куда? – он сел, кровать заскрипела.

– В ванную, – я посмотрел на него.

– Я с тобой, – улыбнулся, Луи улыбнулся со мной тоже.

Мы с ним могли занять место площадью в один квадратный сантиметр всего лишь воссоединив души, по-другому нашу с ним компактность, причем только совместную, когда мы по отдельности, мы горазды сносить близлежащие предметы, я не мог объяснить. И вот в этой, на первый взгляд не такой уж и большой, ванне мы прекрасно умещались, Луи занял место на моих ногах, держал мои большие пальцы, хихикал. Я целовал его голову, легонько, невесомо, почти не дотрагивался губами до волос, он рассказывал мне о динозаврах. Ведь нет ничего стыдного в том, чтобы иметь свое мнение по поводу чего-то малоизвестного.

– Гарри, а что ты думаешь о динозаврах, тебе не кажется, что они могут быть еще живы? – он повернул на меня голову, водил мои руки в воде.

– Не знаю, я не думал о динозаврах, – его пальцы устроились меж моих, сжали ладони.

– Почему? – я посмотрел в его глаза.

– Просто, обычно взрослые не думают о динозаврах.

– Гарри, я думал, ты не обычный взрослый, – мальчик улыбнулся. – Тем более, ты не всегда был взрослым.

– Меня больше привлекали не динозавры, а сказочные существа, – он переместил ногу, по воде пошли низкие волны.

– Расскажи, ты думал о драконах и чудовищах?

– Нет, я думал о говорящих животных и факте того, что люди не перевариваются в животах волков, – Луи громко выдохнул, разочаровано.

– Ты все-таки скучный, – он перевел взгляд на воду, устроился на моей груди удобнее.

– И тебе с этим жить, – хихикнул, я прочувствовал вибрацию его позвоночника.

– Ага, я ведь люблю тебя, – я улыбнулся, поцеловал его макушку.

– Я тоже люблю тебя.

========== quinze. ==========

Комментарий к quinze.

поздравляю всех с началом учебного года:) примите эту главу как скромный подарок, чтобы поднять (я надеюсь) вам настроение:*

всех люблю хх

Он держал меня за руку, когда мы вошли в галерею, хотя я попросил его этого не делать. Здесь много людей и они могли понять нас не так, никогда не знаешь, кто из них работает на такие издательства, типа Нью-Йорк Таймс. Но Луи все равно держал меня за руку, потому что он сказал, что нам не стоит бояться. За любовь люди не должны осуждать, они должны ее приветствовать. Я чувствовал себя смущенным, но мальчик с энтузиазмом пробегал по залам, таща меня за собой, он был для меня загадкой. Постоянные «а зачем ты нарисовал это?», «а что это?», «а здесь какое чувство?», «а почему?» меня сначала напрягали, но после я глянул в глаза, сияющие чистейшим ангельским светом, особенным оттенком василька, и мне стало хорошо. Он тянул меня за руку.

– А это что? – мои первые работы отличались размытым эффектом, как будто на все смотрел человек с хорошим зрением, но в очках. Но людей это привлекло.

– Это, в общем, это клен у дома моей крестной, – Луи вел себя как ребенок, очень нетерпеливый и навязчивый.

– Да? Красиво, – наклонял голову в стороны, пытался разглядеть смысл. – А это кто? Похоже на человека.

– Это ее дочь, к сожалению, я давно с ними не виделся, даже не помню ее имя, – людей вокруг было не так много, они не обращали на нас внимания.

– Понятно, – отвлекся на что-то, повернулся туда, все еще держал мою руку. – Что это там? Маленькие какие-то картинки, пойдем посмотрим!

– Луи-и-и, – за столько времени я знатно подустал, он рассматривал и другие картины, не только мои, уделял каждой много времени.

Искусство фотографии уже давно не было чем-то новым, среди молодежи пользовалось особой популярностью, обычно фотографы показывали свои работы на улицах, завораживали обыденностью и полным отсутствием вычурности, аристократичности в их деле. Но не меня, я все еще считал хорошо нарисованный портрет чем-то поистине замечательным и подходящим под статус человека. Да и в высоком обществе, к коему я себя относил, люди тоже не считали умение правильно держать камеру за талант. Луи даже отпустил мою руку и подбежал к фотографиям ближе. Не думал, что что-то такое, как Метрополитен-Музей, опустится до низости впускать ненастоящее искусство в свои двери. Фотографии как фотографии, ничего необычного.

– Ва-ау! – по шумной комнатке пробежался возглас мальчика, я улыбнулся, прищурился. – Гарри, посмотри! Ты только посмотри! – такое шумное поведение привлекло к нам внимание, я прокашлялся.

– Луи, тише, – он подбежал ко мне, глаза наполнились детской радостью.

– Посмотри! – прокричал шепотом, потянул меня за руку к ровной линии снимков. – Красиво, правда? Такой насыщенный закат или рассвет, не разберешь, – я без особого интереса смотрел на глянцевую поверхность фотографий.

– Рассвет, рассвет в Детройте, в моем родном городе, – рядом появился мужчина, лет тридцати, может тридцати пяти, в пестрой рубашке и с черным ремнем на серых брюках. Мою мать хватил бы удар от такого сочетания.

– Детройте? – Луи отвлекся на него, затем поднял на меня взгляд. – Гарольд, а ты был в Детройте?

– Как-то раз, проездом, красивый город, – мужчина посмотрел на меня, я ему улыбнулся из вежливости.

– Так вы Гарри Стайлс, да? – он наклонил немного голову, прищурился.

– Ага, да, Гарри Стайлс, – он протянул мне две руки, я пожал правую.

– Я Майкл Льюис, – я спрятал руку сразу в карман, на другой повис Луи. – Это мои фотографии, все до одной.

– Они красивые! – сказал мальчик, я кивнул.

– Ваш сын?

– Ага, его зовут Луи, – они пожали руки, быстро, мальчик улыбался широко, глаза бегали от лица Майкла к его фотографиям на стенах и стендах. – Так, это ваши снимки?

– Да, мои, я делал их много лет, путешествуя по Северной Америке, – меж зубов его показалась щербинка, это меня рассмешило. – Я очень люблю ваши картины, мистер Стайлс, очень хорошие, видно, что вы умеете чувствовать.

– Спасибо, конечно, – Луи тянул меня в другой конец зала. – Ваши фотографии тоже ничего, но, знаете, я такого не понимаю.

– Ну, в этом нет ничего страшного, что вы, – силы у него не хватало, я стоял на месте. – Ваш сын, кажется, хочет что-то посмотреть.

– Конечно, – что-то было в его словах, что-то такое, неправильное, он как будто насмехался надо мной.

Он оставил нас, меня, вернее, у Луи было много вопросов, потому что он был полностью захвачен картинками, цветными или черно-белыми, его нутро горело, он был живой. Майкл Льюис даже дал ему автограф, я никогда не видел Луи таким счастливым. Кажется, искусство фотографии ему действительно понравилось. Я был слегка разочарован его поведением, но не стал говорить ему об этом.

Круглые солнечные очки со стеклами оттенка персика, короткий топ, принадлежащий его подруге, немного растянутый на груди, где висело сердце, навсегда, кажется, запечатлевшее мою бесконечную любовь к нему. Талия, нехарактерная мальчикам, юношам, тонкая полоска загорелой кожи, но все еще сладкой и молочной на вкус, ямка над пупком, который прячется под грубой тканью джинсовых шорт, на месте пуговички, истертых, купленных вчера, на каком-то рынке. Эти роскошные, налитые бедра, такие манящие, балетной слаженности, такие гладкие с переливающимися волосками на них. Его миниатюрные ножки, женские, я мог даже сказать, гуляющие пальчики, он кладет правую ногу на левую. Луи сидел спокойно, улыбался, иногда поднимал личико прямо к солнцу и хихикал.

– Гарри, ты же меня любишь? – я сидел неподалеку, напротив меня стоял мольберт.

– Конечно, Луи, – в самой глубине парка нас никто не мог достать, никто не смел потревожить.

– Значит, я могу перевернуться на живот, – меняет свое положение, снимает очки. – Я уже устал.

– Луи, пожалуйста, я только намечу тени, и мы закончим.

– Я устал, – согнул коленки, уперся локтями в покрывало. – Я очень устал, – снова надел очки, нехотя переворачивался.

– Луи, я очень сильно люблю тебя, поэтому, пожалуйста, потерпи, – я неаккуратно, зато быстро, ставил мазки, масло, к счастью, терпит паузы в работе.

– О-ох, – запрокинул голову назад, согнул ногу. – До школы еще всего лишь пять дней.

– Ты не хочешь в школу?

– Кто хочет? – я быстро протер кисть, убрал лишние, текущие вниз капли. – Ужасное место.

– Я могу перевести тебя в другую школу, мне твои учителя не нравятся, – поднял с земли бутылку с водой, сделал пару глотков.

– Я хочу учиться со своими друзьями, – он посмотрел на меня, эти оранжево-розовые стекла меня рассмешили.

– К чему в этом году будете готовиться с мадам Фадеевой? – его плечики раскраснелись, шлейка топа спадала.

– Ну, она хочет какую-то очень взрослую постановку, опять же со мной в главной роли.

– Снова женской?

– Ну, никто не писал пьесы о мужчинах, – он лег, заметил, что я ничего не делаю. – Это не так уж и плохо.

– Это очень хорошо, ты же, так сказать, вносишь что-то новое в балетное искусство, – я встал. – И что значит «очень взрослую»?

– Это значит, что любовь была взрослая, ну или что там еще в пьесах чувствуют, – я сел рядом с ним, Луи привстал ко мне на руки. – Не знаю, Розалина еще думает, она хотела спросить у тебя, что думаешь ты.

– Я пойду с тобой в следующий раз, – очень горячая, раскаленная кожа прижалась ко мне, мои ладони спрятали эти хрупкие плечики, я целовал его щеки.

Теплый вечер длился бесконечно в зале, где то и дело слышались постукивания картонных подошв пуантов и одной пары раздражительных каблучков, Фадеева размахивала своим веером, я сидел на сидениях в первом ряду, неуклюже развалился, буду честным, просто я уже заскучал. Но поговорить со мной до начала тренировки она не могла, занята ведь. Я конкретно вздыхал последние полчаса, развеселить, утешить меня мог только радостный Луи, пораженный его талантом, я не мог перестать смотреть на него. Его форма идеально на нем сидела, черные лосины обтягивали ножки, бедра и все нужные и прелестные места так, как его вторая кожа. То же самое было с футболкой, идеально проходящей кругом по воротнику, припирающей эту изумительную шейку, короткие рукава прятали только плечи и показывали все линии рук, изящных, картинных, с четко прорисованными тенями. И эта талия, ах, эта талия, господи, такое тельце было грех не хотеть, не распробовать, не заиметь и выкупить собственной жизнью. Что я такого сделал, чтобы заслужить наблюдать за тем, как это божественное существо растет?

– Мистер Стайлс? – я засмотрелся на пустую сцену, где мне только что подмигнул Луи, убегающий правильно, маня, заставляя желать большего.

– Да, миссис Фадеева, здравствуйте, – я сразу встал, из вежливости поцеловал ее руку.

– Вас Луи попросил прийти? – последний раз она взмахнула веером и в одну секунду его сложила.

– Да, что-то о постановке..

– Да, он подходит, это по пьесе моего мужа, – было какое-то нехарактерное ей смущение в словах и скованность. – Он не любит делиться с миром, считает недостойными внимания.

– Так, в чем загвоздка? – я стучал пальцем по подбородку. – Что-то не так с пьесой или ролью Луи?

– Давайте я дам вам почитать, – перевела взгляд, взмахнула указательным пальцем в воздухе.

Мы прошли в ее личный кабинет, комнатку, отсюда хорошо слышались разговоры и задорный смех из гримерных, она быстро передала мне бумаги, прошитые сбоку, пометив перед этим имя героини, которую должен был играть Луи. В машине я изредка поглядывал на листы, что-то в поведении Розалины показалось мне странным. Что такого может быть в простой пьесе? Мое исступление каким-то образом окупилось моим повышенным интересом к напечатанному тексту, кое-где даже с рукописными пометками, как будто мне дали первоисточник. Луи занял себя телевизором и печеньем, я сидел в библиотеке, проглядывал текст быстро, останавливался только на главной героине – Белле – на ее репликах, на действиях. Вызывающе, я бы хотел сказать. История сумбурная, быстрая, вокруг тысячи любовников и поклонников, а Белле все равно. Это не то, чего она хочет. История в двух действиях, длинная, монологи героини прописаны очень хорошо. И почему муж Розалины не хочет это публиковать?

– Гарольд, – щелчок собачки вырвал меня из самого сердца повествований на тринадцатой странице, – что читаешь?

– Да вот, постановка, которую ты, вроде бы, должен будешь исполнить, – он подходил ко мне маленькими шажочками, но спешно. Ему было интересно. – Странная история.

– Почему? – приобнял сзади и поставил подбородок на плечо.

– Ну, как сказать, просто для меня это странно. И не знаю, к чему там прикрепить тебя, пятнадцатилетнего мальчика.

– Ну, Розалина хочет, чтобы ее запомнили как изобретательницу, – поправил мои передние пряди за ухо и пригладил волосы на макушке. – Ну, или как там все эти первооткрыватели называются.

– Может, новатор в балетном искусстве, – щечка прижималась к острому уголку моей челюсти. – Это, кстати, ее муж написал.

– Да, знаю, странный старикан, он у нас часто бывает, – Луи выдыхал в мое левое ухо, дрожь проходила по всему телу. – Сидит на пятом ряду, не разговаривает, постоянно смотрит.

– На тебя? – мальчик выпрямился, подошел сбоку.

– Да, он очень странный. У него плохой взгляд, – я отодвинулся назад, он сел на мои колени. – Он неправильно на меня смотрит.

– Неправильно? – болтал ногами, сгорбился, просунул указательный и средний пальцы правой руки в карман рубашки на груди. – Это как?

– Как плохие дяди смотрят на маленьких мальчиков. Он больше ни на кого не смотрит, – оттянул ткань, его пальцы побелели. – Однажды караулил меня у туалета, но ничего не сказал. Только смотрел.

– Чего ты раньше не сказал? – отпустил меня, отвлекся на стопку бумаг на столе.

– Ну, он меня не трогает, близко подошел только тогда возле туалета. Просто смотрит.

– Это неправильно, – пальцы пролистнули страницы, он потерял интерес к этому.

– Мы тоже неправильные, – выдохнул, я провел рукой по его спине, прощупал позвоночник. – Прости, я просто… – повернулся ко мне.

– Что? – еще раз вздохнул, я смотрел на него.

– Люди на балете не могут замолчать, они шепчутся, теперь даже при мне, – грустный взгляд упал на мои брюки, Луи выглаживал ногтем стрелку на ткани.

– Не обращай внимания, все всегда будут говорить о нас, – я прижал мальчика к себе.

– Одни девушки говорили, что готовы убить тебя, если узнают, что ты меня трогаешь, – голова лежала на моем плече, Луи выдыхал в мою шею.

– Я хоть раз тебя обидел или сделал больно?

– Нет, – звуковые волны почти не потревожили воздух, он сказал это на издыхании, очень тихо.

– Значит, тебе надо перестать их слушать, – я чмокнул его лоб, два раза, уложил руку на голову и зачесывал волосы от виска назад пальцами.

– Ладно.

– Теперь тебе надо в ванную, уже поздно, – он утомительно простонал, встал на ноги.

Школа его напрягала, он пошел в ту же, потому что там его друзья, да и школа делится на две, условно, среднюю и старшую, но обучение проходит в разных зданиях. В первый день нового учебного года я проводил его взглядом, ведь здесь везде люди, а мальчикам в его возрасте нельзя держать отцов за руку или целовать их в щеку. Я махнул ему рукой и улыбнулся, Луи улыбнулся мне и побежал, придерживая шлейки портфеля, к друзьям, которые его ждали. Несколько дней я сидел вместе с этой пьесой на коленке, пока студенты собирались в аудитории, перечитывал и перечитывал каждое слово Беллы. Она не знает, чего хочет. Автор умалчивает, откуда у нее популярность, откуда столько внимания, даже не дает понять, красавица ли Белла. Должно быть, неописуемой красоты была. Столько, столько мужчин, а вот ей никак. Честно, это заинтересовало меня и я отсчитывал страницы до конца, пальцы пробегались по тексту, останавливались на громких словах.

– Ты тоже идешь сегодня на балет? – Луи закинул сумку к обуви в прихожей, подтягивал шнурок своих спортивных штанов.

– Да, надо отдать пьесу, – я держал чашку кофе, уже холодного, смотрел на потертые уголки листов.

– Я могу передать, – я поднял на него глаза, резко.

– И поговорить с Фадеевой, – он поправил футболку, подтянул материю вниз.

– Оу, – рука прошлась по волосам, он поправил свою челку. – Понятно, – снова поднял глаза на меня. – Там что-то очень плохое написано, слишком взрослое?

– Как сказать, – лазурные глаза окантованы этими бесконечно длинными ресницами. – Я собираюсь отрастить волосы.

– М? – мальчик свел бровки. – Насколько?

– Ну, пока не знаю, хочу, чтобы эти прядки, – я схватил пальцами передние пряди, – были ниже уха.

– Понятно, – он мягко улыбнулся, линия рта выгнулась, – я думаю, тебе пойдет.

– Хорошо.

Я сразу занял место в зале, еще пустом и темном, вскоре люди подтянулись, и Фадеева скорчила удивленное лицо, когда заметила меня. В руках я держал пьесу, она смотрела в мои прищуренные глаза, я ей улыбнулся. Эта пауза затянулась, люди стояли в недоумении, я поднял взгляд вверх, на Луи, Розалина повернулась к сцене и они начали. Через пятнадцать минут после начала я глянул на свои наручные часы, а затем повернул голову в конец зрительского зала, который хорошо освещался, где были двери, которые только что хлопнули. Там появился мужчина, седая голова, противно-зеленого цвета пиджак. На него Розалина не отреагировала, но остальные как-то зашевелились, Луи отодвинули на второй план, он поменялся местами с каким-то парнем. Я снова повернулся к мужчине, который сел на четвертый – пятый, я не посчитал тот, на котором сидел – ряд. Он уставился на сцену, я подумал, как такой примитивный человек мог написать что-то подобное. «Греховный раж» – такое название подходит мужчине, который должен кипеть жизнью, страстью, несмотря на возраст, он должен быть, не знаю, не таким. Этот выглядит так, как будто нуждается в няньке, сидит совершенно скованно. Подходить к нему я не стал, он не обращал на меня внимания, наверное, даже не заметил, смотрел только на сцену.

– Мадам Фадеева, – она прошла мимо меня, сразу двинулась к мужу, я догонял ее, – я принес пьесу, – они вдвоем развернулись, я стоял в метре от них.

– Давайте поговорим наедине, мистер Стайлс, – я не понимал, почему мы не можем поговорить при ее муже.

– Я хотел сказать, что это очень талантливо написано, профессионально, вы знаете, у меня есть знакомые в столичном издании, они могут опубликовать вашу пьесу, – мужчина как будто не мог сконцентрироваться на мне, глаза его бегали. – Такое не должно оставаться без внимания.

– Спасибо, конечно, Ричарду надо идти, а вы идите к гримеркам, мистер Стайлс, я сейчас подойду, – она даже не забрала у меня листы, повела своего мужа под руку, я шел за ними до самых дверей, а потом они исчезли в другом направлении.

Я шел и думал, что этот мужчина не может быть таким простым. У него косоглазие, вот почему он не мог сконцентрироваться на мне, вернее мог, просто я не сразу это заметил. Он смотрел то в мои глаза, то опускал взгляд на бумаги, выглядел вблизи действительно нуждающимся в посторонней помощи. Я шел очень медленно, поэтому Фадеева появилась рядом почти в то же время, что и я.

– Так, что вы думаете? – я положил пьесу на стол, она мяла в руках свой платок.

– На самом деле, мне понравилось, в плане написания это действительно красивая история, – в комнате пахло сигарами, крепкими, тяжелыми, дорогими.

– Значит, вы согласны с тем, что Луи может подойти на роль? – глаза бегали, а я держался уверенно и спокойно.

– Мне кажется, вы одержимы идеей того, что Луи должен исполнить каждую роль какой-то сердцеедки или запутавшейся в чувствах девушки, – приоткрыла рот. – Все начиналось с бабочки, с какой-то простой бабочки, а после вы позвали его во взрослую труппу и теперь отдаете главные роли.

– Вам очень повезло, Гарри, что Луи настолько талантлив и его заметили. Вы понимаете, настолько открытого сердца, умеющего показать чувства, я еще не видела. Луи очень талантлив, почему бы не использовать его талант? – мы стояли в тридцати сантиметрах друг от друга, моя голова была немного опущена.

– Надеюсь, что Луи не подведет вас с этим персонажем, – она выдохнула через нос, громко и ощутимо.

– Отлично, спасибо.

Тренировки каждый день и частые пропуски школы только потому, что к ноябрю труппа должна быть идеально подготовленной к постановке, которая еще даже не придумана до конца. К Луи относились как ко взрослому, поэтому никаких поблажек не делали. Он засыпал еще по пути к машине, когда я забирал его, от усталости, недостатка энергии. В квартиру эту тростниковую фигурку я нес уже на руках, в конце сентября его пришлось снова перевести на домашнее обучение, ведь он просто засыпал на уроках и не успевал выполнять тонну заданий на дом. Но Луи, каким бы пылким он не был, даже не жаловался. Вернее, иногда он делал это по утрам, когда не мог элементарно встать с кровати из-за избитых до цвета сирени пальцев. Такова была цена за талант, как говорил Луи. С десяти до четырех к нему приходили учителя, которые не оставляли заданий, а к семи ему надо было быть уже в театре, и только на выходных он мог спокойно заняться тем, чем он обычно хотел. Его друзья стали часто к нам приходить, каждую субботу, если быть точным, иногда забегали после школы и ждали, когда уйдет его учитель. Луи нужна была поддержка, от меня, от друзей, от названивающей Джеммы, от труппы и Розалины. Ему досталась главная роль, Луи почти все время находился на сцене. И от него не требовалось четкое исполнение всех движений. Требовались чувства. Настоящие, неподдельные.

– Может быть, ты отдохнешь немного от всего этого? – очередным вечером Луи не уснул, вернее, я ненароком разбудил его.

– Через неделю уже будет премьера, нельзя бросать все в конце, – я массировал его пальцы и щиколотки, обходил мозоли, размером с цент, некоторые были меньше.

– Ты не бросаешь, ты просто немного отдохнешь, – он краем глаза посматривал телевизор, изредка бросал на меня взор своих светящихся морей. – Неплохо было бы выступить совершенно бодрым, а не полумертвым трупом.

– Гарри-и, – он усмехнулся, тихо хихикнул, – не думаю, что Розалина разрешит мне.

– Я поговорю с ней, – я улыбнулся невольно, так уж вышло, что его улыбка заставляет мои лицевые мышцы напрягаться.

– Джемма придет, да? – теперь он сфокусировался на мне, реклама отняла у него желание смотреть на мелькающие силуэты на экране.

– Конечно, с Джонатаном и детьми.

– Понятно, – снова отвлекся на какой-то сериал, я почти не слышал телевизора, постороннего шума, только дыхание Луи, легкое, расслабленное.

Мальчик не волновался, что для меня было странно, я посетил предпоследнюю генеральную репетицию, стоял рядом с миссис Фадеевой, обстановка нагнеталась. Было не то чтобы совершенно, как сказать, вся конструкция второстепенных персонажей держалась на Луи, и, господи, он был подавлен. То есть, я хотел сказать, – черт – слишком серьезно и чувственно для пятнадцатилетнего мальчика. И он справлялся. Белла была подавлена отсутствием смысла жизни, все эти чувства идеально подходили. Я стоял там, скинув с себя вельветовый пиджак молочного оттенка с вышитыми розами на плечах, остался в одном гольфе темно-сапфирового цвета, какими были глаза Луи на протяжении всей его деятельности на сцене. Он сердце, без него, без его настоящих эмоций погибнет шаткий организм пьесы. Было решено, что основные монологи Беллы будет читать одна актриса, чтобы все имели фундамент в своих головах для более легкого и точного восприятия картины. Розалина, она больше ни на кого не ставила, готовила к такой серьезной роли только Луи и отмахнулась невзрачным «не буду я тратить время на какую-то бездарную овцу», постановка отчасти мужская, главный герой, не героиня, поклонники вокруг все мужчины, только одна-две подружки, бессмысленно слоняющиеся вокруг Луи. Я был впечатлен, безумно удовлетворен всей слаженностью движений этого ангела.

– Да, определенно, это что-то с чем-то, – задорный голос уже почти в десять часов вечера, мальчик лежал в спальне после расслабляющей ванны с маслом чайной розы.

– Хорошо, Гарри, я поняла это еще после первой фразы, – Джемма сладко усмехнулась, а я словно рассказываю ей о чем-то совершенно беспечном и беззаботном.

– Боже, это просто, у меня нет слов, чтобы выразить. Очень красиво, талантливо и хорошо.

– Ты влюбленный дурачок, Гарри, – свет горел в прихожей, только здесь, я не мог перестать улыбаться и гордиться. Как будто это был его первый раз.

– Если только немного, – сонное дыхание сестры никак не заставляло меня попрощаться с ней. – Бесподобно.

– Я знаю, Гарри, это же Луи, – послышался зевок, – он большой молодец.

– Я так сильно люблю тебя, Джемма, спасибо за поддержку, – я нахмурился, но по-доброму.

– Га-а-арри, – она всегда по-своему вытягивала звук [а], с самого детства, – ты же мой младший брат, я люблю тебя.

– Спокойной ночи, – я подтянул ткань своих пижамных штанов в районе колен.

– Сладких снов, – я повесил трубку и потянулся к выключателю. Длина моих рук позволяла дотянуться до него, оставаясь у телефона.

Я усмехнулся в темноте, слыша полный тоски вздох, сонный, веселый. Вместе с машинами на улице послышалось шуршание свежего постельного белья, Луи ударил матрас ногой, пытаясь закинуть одеяло на эту же ногу, пытаясь ее спрятать, я полагаю. Я шагнул к спальне, наступал на низ хлопковых штанов, что сползли на пятки, я немного подтянул их в бедре, толкнул дверь в комнату. Взгляд сразу упал на раскрытую ножку, всю обклеенную пластырями. Я сделал шаг к его стороне, наклонился, поправил пуховое одеяло, закинув уголок на голую ногу.

– Спасибо, – часть звука поглотила подушка, пронесся тонкий свист его носика.

– Не спишь? – я укладывался на кровать, очень осторожно, хотя мальчик не спал.

– Ты очень громко разговариваешь, – он отвернулся, но руку оставил на моей подушке, свою занимал только на процентов десять.

– Прости, – я взял его руку, переплел наши пальцы. Луи снова повернулся ко мне, проезжаясь лицом по мягкой ткани наволочки.

– Зачем ты это делаешь? – я видел только поблескивающий кончик его носика, глаза медленно привыкали к темноте. Он, видимо, уже видел меня хорошо.

– Делаю что?

– Я не усну, если ты будешь держать меня за руку, – лежал на животе, ноги его двигались.

– Почему?

– Гарри, я очень устал, дай мне выспаться, – он не старался расцепить наши руки, что лежали на краю моей подушки.

– Я отменил всех твоих завтрашних учителей, – я наконец-то стал замечать его расслабленные черты лица, прикрытые глаза, изредка выглядывающие из-под этих густых и длинных ресниц.

– Ну да, ты должен был, – хриплый голосок идеально сочетался с этой умиротворяющей тишиной.

– Спасибо тебе большое, Гарри, что ты так сильно меня любишь, – проговорил я, громковато, вся идиллия сразу нарушилась моим слегка обиженным голосом.

– Ты такой ребенок, боже, – глаза закрылись, его левая рука потянулась ко мне под одеялом, но его ручонки были слишком коротенькими и мальчик не достал до меня.

– Я люблю тебя, – я подался вперед, наткнулся боком на его тонкие пальцы, острые костяшки, стал целовать руку, которую держал.

– Я знаю, Гарри, я тоже люблю тебя, – провел ладонью по его щеке, еще раз приблизился, взяв вторую руку. – Хватит, я хочу спать.

– Спи, – я прижал теплое тело мальчика к себе, он произнес что-то невнятное на выдохе. – Я люблю тебя.

– И я люблю тебя, – крепкая спина его расслабилась, плотный слой мышц дал ощупать позвоночник и лопатки, я уткнулся носом в его шею, вдохнул терпкий, душистый аромат вишни, какой всегда пах Луи.

Суббота, минутная стрелка только что пробежала двенадцать, где пока что остановилась и коротенькая, часовая, мы только что подъехали к театру, рядом с которым уже толпились люди. До начала шоу без одной минуты пять часов. Мы сразу двинулись к его личной гримерке, да, маленькому, занимающему просто минимум пространства, мальчику выделили личную гримерную комнату, где уже стояли цветы и несколько коробок каких-то конфет. Луи, как мне казалось, еще не отошел от весеннего «сахарного шока», когда его воротило не только от шоколадок и конфет, полученных с выступлений, но и от чая с сахаром, какао, некоторых продуктов, в которых есть незначительные дозы сахара. А нет, действительно показалось. Он сразу открыл одну из них, перед этим по пять минут изучая, с чем же они. Я стоял у закрытой двери. Следил за его четкими движениями.

– Будешь? – протянул мне коробку, я остался на месте.

– Нет, – отвернулся, пожав плечами.

– Ладно, – вылизал указательный и большой пальцы, протер их о свой свитер.

Я улыбнулся, в дверь постучали, Розалина хотела удостовериться, что ее главная звезда на месте. Сегодня Луи будет выступать в тех самых красных пуантах, которые ему подарили ранее, какой-то критик, мальчик некоторое время говорил о нем. Я оглядывал каждый кусочек его карамельной кожи, пока он переодевался, не стесняясь, натягивал футболку, после которой сразу заправил все волосы назад. Лосины уже были под штанами, он перевязывал ленты своих стандартных, привычных черных пуантов. Угловатые линии четко прорисованных костяшек пальцев скользили по атласу, блестящему, сохранившему свой изначальный вид, он завязывал банты так искусно, профессионально. Я засмотрелся.

– Отойди, – зазевался, пытался выскоблить линии этого совершенства на черепе.

Я сделал шаг в сторону и не дал Луи протянуть руку к дверной ручке, открыл двери сам, уклонив голову немного вперед, прошел за ним. Гуляющие по воздуху руки особенно выделялись на фоне темных закулисных коридоров, хриплый смешок издался, когда у сцены Луи заметил своих товарищей. Я прошел дальше и с середины сцены спустился вниз по ступеням и остался там же. Оглянулся назад – двери зала были распахнуты, за ними слышался прокуренный женский голос, строгий, срывающийся на крик, за кулисами шептались члены труппы.

– Так, на сцену живо! – Луи выбежал, заиграли изгибы его черных одеяний.

Он играл, играл и играл. Никакой натянутости в его мимике и жестах, все по-особенному красиво, все выполнено в его стиле, вздох, проносящийся по залу к балконам как призрак, призрак оставшейся любви, ладонь дотрагивается до мужского лица его коллеги, затем грубо отталкивает его, рьяно отбиваясь к другому мужчине, умоляя. Я никогда не видел ничего подобного, никогда не чувствовал с ним что-то вот так.

– Стоп! – испуг раздался глухим стуком в сердце мальчика, он думал, что что-то сделал не так. – Якоб, пируэт деревянный, никакущий совершенно! – я осторожно, осознанно сделал шаг от миссис Фадеевой в сторону, встретился с Луи взглядами. – Отвратительно! – да, это было больше на нее похоже. – Еще раз с колен, Луи, давай, сладкий, – взмахнула рукой, парни быстро перестроились, начали эпизод заново.

Так снова и снова, она старалась не давить, просила их не переусердствовать перед премьерой, но сама кричала и накаляла воздух. Не обращала на меня внимания, я не отвлекал Луи от его основной работы. Мягкие, такие воздушные движения, сегодня ему было хорошо, сегодня его душа полностью раскрылась для зрителей. Меня всегда, всегда поражало то, как он справляется. Закаленный дух, три с половиной года назад я забрал с собой ребятенка, такого неопытного, задорного, не сконцентрированного, полного грез, мечтаний. Его голубенькие глаза блестели, отражающийся в зрачках самолет придавал им своеобразный шарм, такую простоту и полноту взгляда, он смотрел на меня так, как будто я подарил ему жизнь. И сейчас мною подаренный самолетик стоял на полке в нашей спальне, не запыленный, очень чистый, разве что с отпечатками пищевого красителя, оставшегося там от леденца, который так безалаберно начал таять в руках мальчика. И сейчас на сцене я видел юношу, окрепчалое тело, но все равно по-девчачьи тонкое, округлое в нужных местах. Юношу, который был мальчиком, но не стеснялся этого. Ноги плавно утекли за бардовую ткань занавеси, я шагал по ступеням за ним.

– П-ф-ф, – прохрипел Луи, когда только что уложенный локон спал на лоб, девушка еще раз его поправила и сбрызнула лаком. – Все?

– Очень аккуратно с этими вставками, там проволока внутри, чтобы они стояли, – снова повторила она, поняв, что до мальчика с первого раза не дойдет.

– Хорошо, – глянул на меня в отражении, снова покрутился у зеркала.

– Я еще перед выходом на сцену тебя проверю.

– Угу, – выдохнул раздраженно, поправил блузу костюма. – Что думаешь? – дверь за этой леди закрылась, я опустил голову.

– Более скромного костюма не было? – алый, такой идеальный, оттенок вишни, подходящий голубым глазкам и подрумянившимся щечкам. Костюм облегал все нужные и ненужные места, не спрятал ничего он неугомонного зрителя, оголил ключицы и грудь до самого солнечного сплетения.

– Нет, наверное, это самый подходящий, – красные пуанты добавляли пикантность, оголенная шея была слегка прикрыта воротником необычной формы, устойчивым, покрытым лепестками искусственных роз. Темно-бардовых, с отливами черного у оснований.

– Слишком хорошо выглядишь, – острые линии скул заиграли, губы вытянулись в ухмылку, зловещую, флиртующую.

– Я знаю, – прошептал, четко выделял буквы и пытался показать их ртом.

Мы собирались в зале, я встретил Джемму с семьей, дюжину своих друзей и коллег из университета. Даже Родригес был здесь, взбудораженный, перевозбужденный, я хотел усадить всех своих знакомых рядом, просто чтобы были. Подавал дамам руки, пропускал их вперед, я сел самый последний, с краю, через мгновения уже заговорила актриса, читающая монолог, везде потух свет, затем загорелся прожектор, направив на Луи кружок света, все затаили дыхание. От его движений мне становилось и плохо, и хорошо, под костюмом побежали мурашки, слабые электрические разряды, отдающие возбуждением, кратким, прыжки забирали мое сердце к солнцу, где оно беспощадно выгорало до состояния горстки пепла, с которой я все еще продолжал его любить. Темная тень, подходящая под антураж, под все это, тонко, тонко намекала на состояние Беллы, заменяющие друг друга «любовники» не создавали лишней суматохи, отыгрывали хорошо, застрявший между ними Луи выглядел потерянным, абсолютно запутавшимся, гримаса боли и легкого страха застревала на лице напротив таких темных лиц мужчин. Вот его настоящая сущность, абсолютная, предельная. Но Белла, Белла не была дьяволом в ангельской шкуре.

Луи падает на колени, до конца остаются секунды, в которые надо вложить больше, чем во всю постановку. Я задыхаюсь, легкие наполнены его немым криком, монолог героини заканчивается обрывком, недоговоренной фразой, но зато с законченным смыслом. Снова гаснет весь свет, остается прожектор, мальчик вытирает невидимые слезы, я вытягиваю шею, чтобы лучше его видеть. Он встает, теряется на секунду, прыгает вперед и приземляется уже всем телом на пол, грузный стук колен о паркет заставляет меня вскочить, вокруг мальчика сбегаются люди, обычная массовка, загорается свет.

Белла умерла, а я захлопал, подтирая слезу быстро, незаметно.

========== seize. ==========

Комментарий к seize.

ойоййййй

меня не было относительно долго, проститеее

думаю, вы понимаете, школа и все в этом роде, ага да

приятного чтения:)

Нью-йоркский ежедневник лежит на столе, на главной странице красуется сияющий Луи, сзади которого виднеется силуэт моего тела, костюм с цветочным принтом. Мальчик спит, я стою у окна с чашкой кофе, нечасто поглядывая на эту газетенку. Вчера после всего выступления за кулисы прорвались тонны репортеров и журналистов, что не давали мне пройти к гримерной мальчика, возле которой толпились проворные фанаты. Девушки закидали Луи сладким, я прошел в его комнату, когда за мной увязались люди с огромными камерами на плечах и микрофонами, они торопились, бегали, оскорбляли друг друга. Мальчик схватился за ворот моего пиджака, сдавил шею, нам не хватило времени вместе, я опустил его на пол, к его сияющей улыбке сразу подсунули микрофон.

«Достойно ли?

Вчера состоялась премьера спектакля “Греховный раж”, написанного неизвестным автором, в главном театре балета на Бродвее. Итак, здесь не будет моего личного мнения насчет самой постановки, игры артистов, движений. Мне понравилось, и это все, что могу сказать я читателям.

Но есть одна деталь, которую мы не можем пропустить. Всеми любимый Гарри Стайлс, пару лет назад показавший миру сына, Луи Томлинсона – юного артиста балета, очень талантливого и красивого, не так давно попросил всех перестать строгать статьи о нем и его любимом сыне, он попросил приватности. Так мы и поступили. Действительно, ведь лезть в чью-то личную жизнь мы не хотим, это неуважительно.

Так, если говорить прямо, именно Луи Томлинсон исполнил главную мужскую роль в спектакле, в этом взрослом спектакле. Удивительной грации юноша, хочу отметить я. Репортеры сразу пробились в гримерную комнату молодого артиста, бесцеремонно начав задавать вопросы.

“– Итак, Луи, мы давно заметили, что ты очень талантливый парень, все тобой восхищаются.

– Да, я знаю, спасибо!

– Мы хотели бы узнать твой секрет. Есть ли что-то, чем ты можешь поделиться? Почему ты так хорошо танцуешь и чувствуешь?

– Ну-у, я не знаю, на самом деле, я просто танцую.

– Нет никаких ритуалов перед выступлениями, никаких особых действий? Никаких правил?

– Наверное, – Луи поворачивается к Гарри Стайлсу, – я думаю, я всегда танцую для себя, в первую очередь. Мой, – небольшая пауза в его речи, – Моя мама научила меня, она сказала, что надо делать всегда так, чтобы тебе нравилось.

– Да? Мы думаем, это хороший совет, твоя мать сказала тебе хорошую вещь.

– И, я думаю, я танцую для своего папы и мамы тоже, для них.

– Это удивительно, Луи! Ты большой молодец! Очень талантливый!”

Думаю, осталось подождать только рецензий от критиков, хотя, в том году они все хорошо восприняли мальчика, все до одного, не имея ничего против юных талантов во взрослом балете. Нам остается только пожелать мальчику удачи и чтобы его не настигла участь его наставницы – Розалины Фадеевой, которой пришлось уйти из балета из-за травмы позвонков.

Удачи тебе, Луи Томлинсон!

Диана Бейли специально для Нью-Йорк Таймс.

28 Нояб. 1982.»

Хриплое «м-м» прозвучало на кухне, я поднял голову к потирающему глазки мальчику, лениво шагающему ко мне. Четкие костяшки, кисти с выступающими венками огладили лицо, но не трогали сбившиеся волосы. Футболка приподнялась, оголила бок, сахарную кожу, с красной отметиной от простыни. Я слышу только шуршание хрустящей ткани его штанов и снова это «м-м», но теперь уже с выгибающейся линией рта в легкую улыбочку для меня.

– Я долго спал? – падает на стул напротив, я ставлю чашку на стол. – Это сегодняшний выпуск? – смотрит на кадр из репортажа, что вчера крутился по всем национальным каналам.

– Ага, – протягиваю ему газету, – там про тебя написали.

– Я вижу, – он берет ее в руки. – Хорошая статья?

– Да, вроде бы, вполне себе. Все же не два слова написали в самом конце, как до этого, – мальчик пробегается по словам, склоняя голову то в одну, то в другую стороны.

– Ясно, – листает дальше, мотает головой, пытается уловить заголовки. – Ого…

– Что там? – я дальше не читал, не люблю всю эту журналистику и статейки.

– Эм-м, ну, в общем, тот надоедливый журналист, Тейлор Мур, он, эм, – щурит глаза, хмурится, пытается сосредоточиться на тексте. – Двадцать седьмого ноября в тринадцать двадцать четыре мертвым был найден бывший журналист нашей газеты – Тейлор Мур – пользовавшийся популярностью только из-за своих скандальных статей, ярких неправдивых историй, – я нахмурился.

– Не читай дальше, Луи, не надо, – он прокашлялся. – Дай мне, не читай, – я протянул руку к газете.

– Все в порядке, Гарри, – голубые наполненные глаза бегали по тексту, я заметил фотографию того парня на странице. – Полиция сообщила, что мужчина совершил суицид. По словам его соседки, Тейлора днем ранееуволили из филадельфийского издательства из-за того, что он пытался протолкнуть в газету просто абсурдную и неподдающуюся логике статью об одной известной личности, – Луи глянул на меня. – Он повесился, да уж, – положил газету на стол. – Поделом ему, он был ужасным журналистом, просто выходящим за рамки.

– Нельзя так говорить, люди не должны умирать так рано, – мальчик прикрыл глаза, отвернулся.

– Ты ходил куда-то? – резко повернул голову, крутил свои прядки за ухом пальцами.

– Да, я купил торт и печенья, к нам придут люди, чтобы отметить твой перфоманс, – он улыбнулся, прищурился.

– Не можем мы без всемирного признания, – был ли скрытый смысл в этой фразе?

– Я люблю тебя, моя звездочка, – я послал ему воздушный поцелуй, Луи хихикнул.

– Я уже звезда, а не звездочка, Гарольд, – улыбался широко. – Это ты звездочка.

– Я? – я улыбнулся тоже. – Я больше тебя.

– Ты ультра маленькая звездочка, посмотри! – указал на меня пальцем. – Эти маленькие ямочки на щеках! – привстал, чтобы ткнуть прямиком в это углубление на щеке, я не мог выпрямить линию рта. – Маленький. Мягкий. Милый. – сделал два быстрых шага ко мне, вокруг стола. – Любимый, – обнял за шею, прижал к своей груди мою голову, очень осторожно. – Я люблю тебя, Гарри.

Что в тот день нашло на него, я не знаю, но было так приятно, что ли, почувствовать себя любимым именно так. У меня обычно не собирались люди, не любил я гостей и шумные домашние застолья, даже с кофе, люди всегда говорили и говорили, создавая тот самый гул, который стены моей одинокой квартирки не выносили. Но вчера, когда мы с секунд пятнадцать простояли вместе, моя сестра и друзья, Джемма воскликнула: «А что насчет небольшого праздника для Луи?» – я думал, что провалюсь под дощатый пол, прямо в подвал этого огромного театра, и тогда мои друзья согласились. «Может, у Гарри дома? Мальчик будет наверняка уставшим», – а как же, конечно, уставшим. Я даже не успел возразить. И уже на обратном пути, вернее, когда Луи складывал все свои вещи и прощался с коллегами, которые собирались в паб неподалеку, Джемма быстро произнесла «мы придем к трем», что вызвало коллапс моего бедного сердца. Ну терпеть я не могу все это. Это неэтично, неприятно и полное неуважение к моему личному пространству. Посидеть вдвоем за чашкой кофе, пожалуйста, но не так. Я ставил на стол торт, вокруг печенье и коробки с конфетами, достал мамин сервиз, потому что такого количества кружек у меня не было. Вроде бы, придет человек десять. Я был весь напряженный, закрыл свою студию на ключ, который после спрятал в кармане пиджака, висящего в шкафу.

– Гарри, из этой коробки конфеты не бери, здесь некоторые с кешью, но какие точно, я не знаю, – я мимолетно посмотрел на конфеты, снова перевел взгляд на чашки. Улыбнулся от этой глупости с аллергией. – Хорошо, Гарольд?

– Да, Луи, – я не нервничал, боже, просто было так некомфортно.

– Расслабься, это всего лишь люди, ничего страшного, – он подошел ко мне, обнял сзади.

– Я в порядке, – потерся носом о спину. – Надеюсь, они надолго не задержатся.

– Не задержатся, я могу притвориться, что мне плохо, – я повернулся к нему, мальчик отпустил меня и сделал шажок назад.

– Не надо, – он улыбнулся, хитро, смотрел мне в глаза.

– Как хочешь, – снова приблизился, теперь его взгляд бегал вниз-вверх по моему лицу, он заострял внимание на губах. – Это могло бы спасти тебя, – прижался ко мне, легко обнял.

– Что ты делаешь?

– Ничего, – горячая ладонь побежала по ткани моей рубашки, оглаживала бок. Пальцы приблизились к пуговице брюк, Луи обвел мой пупок.

– Хватит, они будут с минуты на минуту, – мне нравилось, не буду отрицать, но вот-вот люди могли заявиться в мою квартиру.

– Тише, я только немного тебя расслаблю, – указательный палец правой руки скользнул по краю пояса брюк и залез вовнутрь чуть дальше от пуговицы, за ним туда отправилась ладонь. Было тесно.

Луи поднял голову на меня, улыбался, я смотрел вперед, на изображение озера над диваном, пытался не сосредотачиваться на движениях мальчика. Томный выдох в мой живот и хихиканье, невесомое, его руке было тесно, я прочувствовал ткань своего нижнего белья, прижимающуюся к еще не разгоряченной нежной коже полового органа, он помогает себе второй рукой, которой держит оттянутым пояс. Пальчики крепко сжимают мягкую плоть, я напрягаюсь, пытаясь отречься, но сзади был стол, и двигаться было некуда. Щеки мои налились румянцем, на предплечьях показались вены, пульс зашкаливал. Луи просто мял мой твердеющий член, и это совсем не расслабляло. Он хихикал каждый раз, когда я закрывал глаза, сводя брови на переносице, пытаясь изо всех сил не выдавать своего желания. Изящные пальчики с умом пробегались по запертым в тонкой ткани нижнего белья венам, я напрягся изо всех сил, промычал, оставил стон внутри. Было очень тесно и жарко, в нос ударил пикантный запах мальчика, сладкий, манящий. Раздался звонок в дверь.

– Черт, – я распахнул глаза, Луи высунул свою руку и облизал указательный палец, ухмыльнулся. Снова звонок, уже куда настойчивей. – Надо открыть окно.

– Я пока открою дверь, – скрылся за стенкой, я сделал два шага к окну, распахнул его, набрал в легкие свежий, уже холодный воздух. – Привет!

Я много говорил о Луи, много вещей, со своими друзьями я почти не обсуждал мальчика, почти не говорил о нем, на их лицах показалось удивление, когда они поняли, что он мой двоюродный брат, всего лишь кузен и ничего более. Они хвалили его, открыто, легко, мальчик улыбался и говорил коротенькие «спасибо», переводя глаза на меня, держа свою чашечку кончиками пальцев, подмигивая. Вместе с нами на кухне присутствовало одиннадцать человек, вполне себе неплохо, они не были слишком шумными, разговаривали со мной, с Луи, просто хорошо проводили вечер. Компания моих близких друзей не была раздражительной, все они были хорошими людьми, все сами представились Луи. Некоторые занимали места на диване, брали стулья, чтобы поговорить между собой.

– Я собираюсь купить эту поддельную Мону Лизу, и меня не волнует, – Франческа всегда был заинтересован в подделках, он держал коробку с конфетами, которые со страстью уплетал. – Три тысячи за такую хорошую копию – это совсем недурно, – я улыбнулся, быстро опустил взгляд в пол, снова посмотрел на друга.

– Так что, даже моего совета не спросишь? – прикусил язык, сдерживал смешок.

– Да ладно, Гарри, ты придешь, оценишь, посмотришь на меня так, как будто я совершаю ошибку, – облизнул палец, взял чашку со стола рядом. – Спасибо, но мне этого не нужно.

– Я думал, мы друзья, – я отвернулся, улыбнулся еще разок, смотрел краем глаза на Франческа.

– Ох, боже, Гарри, извини, только не обижайся, – его ребячество никогда не смущало нас обоих. – Будешь конфетку? – Луи стоял совсем близко, разговаривал с Джеммой.

– Ну ладно, только одну, – я беру одну и сразу кладу в рот. Мы с ним улыбаемся, сестра оттягивает меня за край рубашки. – Что?

– Луи говорил, что хочет камеру, – она улыбнулась мне, мальчик наклонился в сторону, посмотрел на моего друга, затем на меня.

– Гарольд, не говори мне, что ты жуешь конфету из той коробки, – он пальцем тычет на Франческа. – Они с кешью, – смотрит на меня очень строго, Джемма быстро переводит взгляд то на него, то на меня.

– Упс, – смог выдать я под таким взором темных глаз цвета бушующего океана.

– Выплюнь, или опять будешь корчиться над унитазом, – сестра не сдерживает смешок, как и Франческа, некоторые оборачиваются на нас.

– Как скажешь, Луи, – я иду к умывальнику, пока Джемма что-то шепчет эту мелкому центуриону, конфета, вернее ее остатки, уплывают куда-то по канализационным трубам, я полощу рот, протираю его полотенцем. Это было странно.

Остаток вечера проходит под его устрашающим взглядом, к восьми здесь уже никого не осталось, только небольшой беспорядок. Я наполнял мусорное ведро фантиками и всеми этими упаковками, выпил свои витамины, чтобы уж точно не валяться в туалете целую ночь. Через полчаса здесь уже было чисто, а мальчика не было рядом. Было тихо, я нашел его на балконе нашей спальни.

– Луи, накинул бы хоть что-нибудь, холодно же, – я с собой ничего не взял, темнеющий ноябрь спускался на город.

– Все нормально, – его желваки поджались, он отвернулся, выпрямился.

– Точно? – он дрожал. – Посмотри на меня, – я подошел к перилам, наклонился к мальчику.

– Все в порядке, – он повернул голову ко мне, перевел взгляд от подбородка к глазам.

– Милый.. – я положил руку на его плечо, погладил вниз-вверх, по его телу побежали мурашки, – что случилось?

Луи молчал около тридцати секунд, его глаза бегали, наполнялись слезами, он боялся моргнуть, но потом сделал это – и капля упала с его ресниц на щеку. Я протер ее большим пальцем.

– Что, что такое? – открыл глаза, посмотрел на город за моей спиной, затем снова на меня. – Что? Кто-то сказал что-то плохое о тебе?

– Нет, Гарольд, – дрожат голосовые связки, дрожит мое сердце. – Мои родители, – сколько боли было вложено в это словосочетание, я прочувствовал на себе, – они не увидят всего этого, они не видели всего этого, – толчком я прижал мальчика к себе, его лицо спряталось в холодной ткани моей легко продуваемой рубашки.

– Ох, милый, – я гладил его по голове, скулеж прорвался сквозь ребра в самое сердце. – Они видят, они все видят и гордятся, – наконец-то его ручки смогли дать мне объятие в ответ. – С небес, Луи, с небес все видно, – мокрые пятнышки на материале прижались к моему телу. – Все хорошо, сладкий, все хорошо.

Давно, очень давно он не вспоминал о родителях. Через три минуты наше тепло уже не в силах было спасти нас от этого морозного ветра, наши тела продувались острым запахом наступающего холода. Мы рано легли в постель, нигде не выключили свет. Его аккуратные пальцы обвили мой большой, глаза опустились на переплетенные руки, больше ничего не хотелось. Свистящее дыхание сопровождалось кашлем, я постоянно поправлял его челку, игрался с волосами. Округлый кончик носа блеснул, когда мальчик поднял лицо ко мне. Я из-за чего-то улыбнулся, и тогда он озарил меня своей улыбкой. У детей боль сильная, но краткая.

– Гарри, – прошептал, мои глаза исследовали его личико.

– М? – я стукнул по его раскрытой ладошке пальцем, он его схватил.

– Я люблю тебя, – улыбнулся, подтянулся ко мне и поцеловал местечко под левым глазом. – Ты самое дорогое, что у меня есть.

– Ты тоже, я люблю тебя, – теперь он поцеловал маленькую горбинку моего носа и между бровями.

– Ты такой хороший, – буквально два сантиметра между кончиками наших носов, Луи о мой потерся своим, я улыбнулся. – Ты очень хороший человек и я бесконечно тебе благодарен.

– Луи, – я вдыхал углекислый газ, что выдыхал мальчик, наслаждался запахом этого совершенства напротив.

– Мы же просто влюбились, правда, Гарольд? – он хихикнул, отодвинулся немного назад. – Как во всех сказках о любви, с первого взгляда?

– Определенно, – четкие линии его лица тенью спадали на подушку. – Я люблю тебя, и я хочу, чтобы ты знал, что всегда достоин любви, – цвет его глаз резко изменился с серого на небесно-голубой, яркий, блик на зрачке выделял частичку его сердца.

Разговоры о динозаврах всегда его успокаивали, а мне было приятно слышать одну и ту же историю раз за разом, пытаясь, наверное, переосмыслить его слова, пытаясь понять, откуда в его голове могли взяться такие дикие теории и с годами не забыться. Я оставил Луи переодеваться в пижаму, сам выключил свет в коридоре. Смущенное тельце быстро скрылось за тканью рубашки. Мальчик сжато мне улыбнулся, пока я застрял в дверном проеме, мой мозг не разрешал двигаться, заставлял смотреть на Луи, заставлял запомнить каждое его еле уловимое мановение.

– А если бы ты не забрал меня, то навещал бы хотя бы? – он не может уснуть, говорит мне в спину.

– Я бы все сделал, чтобы забрать тебя, Луи, – его рука проскальзывает под моей, он кладет ладонь на мой живот.

– Судьба сильно постаралась, чтобы мы были вместе, – грусть в голосе заставила меня открыть глаза и взять его ручку в свою. – Даже слишком. Просто совпадение на совпадении, как будто мы должны были быть вместе с самого начала.

– Конечно, милый, и я думаю, что если бы не получилось тогда, то судьба сделала бы все, чтобы мы встретились позже, – я сжал его ладонь, почувствовал его выдох.

– Иногда вселенная борется за людей, которые являются одним целым, правда? – Луи хихикнул, по моему телу прошла дрожь. – Вернее, вселенная всегда борется за любовь.

– Да, милый, вселенная всегда борется за любовь, – он прижался лбом к моему позвоночнику. – Всегда.

Каждый день рядом с ним превращался во что-то особенное, мальчик не переставал говорить о том, насколько я важен и нужен. Все потому, что он заболел бронхитом и не вставал с кровати, а я превратился в его личную сиделку. Для пущего эффекта не хватало только колокольчика в этих изящных ручках.

– Га-а-а-арольд! – срывающийся голосок, я только присел на диван вместе со своей чашкой кофе, надеялся отдохнуть. – Гарри-и-и-и! – совсем хрипло и безнадежно режущий слух звук.

– Секунду, милый! – ответил ему я, соседи, должно быть, устали от этих ежедневных истошных криков.

Его желания колебались от простого «мне нужен чай» до заоблачного «домашний яблочный пирог прямо сейчас и янебудуслушатьвсетвоиоправдания». Его друзья не приходили не потому, что бронхит – вещь опасная и заразная, а потому, что они не могут увидеть Луи таким больным и совсем нежизнерадостным с хрипящим голосом, из-за которого я смеялся. Он требовал от меня внимания, развлечений и постоянных разговоров ни о чем, а мне надоедало постоянно сидеть дома. Но через неделю ему стало легче, и он мог наконец-то передвигаться по дому, преследуя меня, опять же, постоянно. Мы много смеялись вместе, много шутили, в университете без меня не скучали, один раз заскочил Дастин, чисто проведать и порадовать стопкой выпусков газет и журналов, где упоминали меня или Луи. Вот кто мой самый большой фанатик.

– Вам помочь? – я с интересом рассматривал все фотоаппараты, представленные этим магазином.

– Да, конечно.

В магазине много людей, Джемма прямо сейчас договаривается насчет блюд на завтрашний день рождения Луи. Мои глаза растеряно бегали от одной камеры к другой, приятный молодой консультант быстро проговаривал все характеристики, я ничего не улавливал. Тогдашний интерес молодежи принадлежал этим красиво выглядящим Polaroid-ам, которыми были забиты стеллажи и которые стояли наравне с профессиональными камерами. Я думал, что с фотоаппаратом мгновенной печати у него будет меньше проблем с проявлением снимков и всей этой индустрией. Тем более, все эти маленькие фотографии были сейчас в моде.

– Леонардо привезут вместе с Джессикой ее родители, – Луи сидел на полу у рождественской елки, я занимался ужином.

– А Лейла? – пялился в окно, там падал снег.

– Не знаю, – он повернулся ко мне, поправил свой носок. – Она еще не знает, сможет ли папа отвезти ее.

– Чего ты такой грустный, милый? – поднял глазки и сразу их отпустил.

– Не знаю, – вздохнул, положил на колено щеку, снова смотрел в окно. – Это последний школьный год, там потом все уходят в колледжи.

– И что?

– Они все разъезжаются по разным городам, – он говорил тихо. – Ну, все мои друзья. Они все уезжают.

– Ничего страшного, это должно было случиться, рано или поздно.

– Это наш последний год вместе, – мальчик встал, шел к столу. – Они мои лучшие друзья, Гарри.

– Луи, ты всегда найдешь себе новых.

– Где? – сел на стол, опустил голову.

– Ты не придумал, в какой колледж пойдешь?

– Нет.

– У тебя еще много времени, чтобы подумать, Луи, все будет в порядке. Ты всегда можешь передумать и поменять что-то. Ничего страшного, если ты поменяешь колледж посреди года.

– Эх, Гарольд, – я улыбнулся, выдохнув, – ты всегда такой поддерживающий.

– Конечно.

После баночки мороженого, которое я ему не разрешил, ему стало легче и веселее. Он просто смеялся, смотря телевизор. Мы быстро уснули, провожая последние огни вечернего рождественского Нью-Йорка. Его сопящее дыхание усыпляло меня каждую ночь. В последнее время он часто грустил из-за того, что ему придется что-то поменять в жизни. А я просто обнимал его и уверял, что никогда не поздно передумать. Утром повеяло холодом, когда я уже не спящий перевернулся на другой бок, стремительно протягивая руку в сторону мальчика. Но его не было рядом. Это заставило меня мигом открыть глаза, после чего я услышал смех из телевизора и пронзающий, словно стрелы, смех Луи. Я встал, протерев свои глаза.

– Луи, ну что ты делаешь, – на полу валялись фантики от конфет. Много фантиков от конфет. – До диабета тебе осталось только выпить чай с тремя ложками сахара.

– Отлично, сейчас сделаю. Сразу с четырьмя, – не смотрел на меня, смотрел мультфильмы.

– Милый, убери, пожалуйста, – я еще раз протер глаза и зевнул.

– Нет, я сегодня именинник, могу делать все, что захочу, – высовывает свой уже разукрашенный леденцами язык. Думаю, после этого я перестану покупать ему конфеты. – Что? – я подходил к нему медленно. – Гарольд, только не вздумай меня щекотать, – я хитро улыбнулся, Луи попытался встать со стула и убежать, но я перехватил его руки. – Отпусти! – он смеялся, я прижал его к себе и поднял вверх.

– Ни за что, – он совсем не сопротивлялся, положил голову на мое плечо.

– Ну и ладно, теперь ты от меня никогда не отделаешься, – улыбнулся.

– Я надеялся на это, – я смотрел на его ресницы. – Когда я вернусь из ванной, на полу не должно быть ни одного фантика. За каждый ты будешь отвечать лично, – прошептал на ухо, шум телевизора нам не мешал.

– Я хочу знать, какое будет наказание, – линия рта изогнулась еще сильнее.

– Один фантик равен одному дню без сладкого.

– Ты жестокий, – я поставил его на ноги.

– Таковы правила, – я пожал плечами и развернулся.

По приезду в семейный ресторанчик, где мы сняли зал на целый день, Луи делал вид, что командовал всем, пока мы с Джеммой, смеясь, перевешивали шары. Столик для подарков был выделен, на праздник раньше положенного приехали только некоторые недавние почитатели его творчества – мои близкие друзья, которые полюбили мальчика с первого взгляда, но праздник в целом не должен был быть взрослым. Друзья из труппы, имена которых я не знал, три лучших друга Луи и еще четыре просто друга из школы, кучка «надоедливых взрослых, но не волнуйтесь, они сидят за другим столом». Все-таки, шестнадцать лет – это большая и серьезная цифра. Я улыбнулся мальчику, когда садился на свое место за взрослым столом. В целом праздник удался и в нашу машину с некоторыми трудностями еле уместились все эти огромные подарки. Луи поправил свой свитер, незатейливо, всего лишь подтянул ткань выше на плечики, он был ему великоват, постоянно сползал, оголял ключицы. Тонкие пальцы скользнули под ворот и притронулись к теплой коже на месте около шеи, потянули шерсть вверх, мальчик кивнул своему другу и улыбнулся; я не знал, что они обсуждали. Белые зубы меня ослепляли, Джемма дернула рукав моей рубашки, но я не отвлекался. Теперь руки Луи опустились к штанам, талия в них была немного выше, чем обычно, но не слишком высоко, под свитером пальцы подтянули их повыше за шлевки, мягкими рывками мальчик опустил низ свитера, его подруга что-то шептала ему на ухо, они всей компанией улыбнулись.

– Гарри, – сжатие плеча и тонко вонзившиеся в кожу ногти я не смог проигнорировать. – Не будь таким очевидным, – повернулся к Джемме.

– Я стараюсь, – я улыбнулся и посмотрел на людей, которые на нас не обращали внимания.

– Не-а, – она сдерживала улыбку. – Кстати, как вы там? Все в порядке?

– Эм, ну, – некоторым пора было уже идти, – Луи немного грустит из-за того, что он еще не знает, в какой колледж ему идти и чем заниматься. И еще он не хочет терять своих друзей, но они уезжают из Нью-Йорка.

– Я думала, что он не пойдет в колледж, а станет зарабатывать в труппе, на постоянной основе, – она уловила в моих глазах непонимание и неодобрение. – Это не так уж и плохо, из-за учебы он не может сконцентрироваться на чем-то одном, а так у него будет только труппа.

– Это же неправильно, – я быстро перевел взгляд. – Я имею в виду, его балетная карьера не будет постоянной. Через лет пять у него уже будут проблемы со здоровьем, это постоянно случается. И, тем более, без образования сейчас никак.

– Гарри, я не думала, что ты будешь таким занудным, – я помахал уходящим. – Он хочет быть артистом балета, все, это все, что ему нужно. Потом он сможет преподавать балет или еще что-нибудь. На крайний случай, он будет содержать фирмы, как ты делаешь это сейчас.

– Я ничего не делаю, ты же знаешь, – я опустил руки на колени. – Я даже отчеты не могу самостоятельно разобрать.

– И что? Зато ты официально получаешь с этого деньги, – посмотрел на Джемму. – И все. С нашим статусом не надо волноваться насчет денег.

– Но Луи должен что-то делать, чем-то заниматься, я не знаю, он не должен думать, что все будет падать с небес.

– Гарри, – она погладила меня по спине, – я не думаю, что Луи настолько избалованный. И он занимается балетом, все, почему ты не можешь понять этого?

– На самом деле, я не знаю, – я выпрямился, не сиделось на месте. – Я не хочу, чтобы его осуждали, как меня, чтобы думали, что его место в театре куплено. Я до сих пор слышу, как люди говорят, что мои картины бездарные, что я больше денег потратил на раскрутку, чем заработал с продаж, что все отзывы куплены.

– Я говорила тебе много раз, что стоит перестать слушать таких людей. Я знаю, что ты талантлив, ты знаешь, что ты талантлив, все знают, что ты талантлив, Гарри, – зрительный контакт очень помогал. – Ты же уже взрослый и должен знать, что всяких забияк слушать не надо, – я улыбнулся.

– Конечно, я знаю, – я положил голову на ее плечо. Джемма пробежалась по моим волосам пальцами.

Я два раза спускался за подарками мальчика к машине, просто потому что физически мы не смогли утащить все за один раз. Хотелось знать, что такого ему могли подарить. Но в одиннадцать он уже понемногу отключался, упал на диван и сложил ручки на животе. Я клал все коробки у елки, улыбался, когда видел Луи, внимательно за мной следящим, но даже не желающим помогать. Я снял свой шарф, быстро закинул его на вешалку, туда же отправилось пальто, я щелкнул по выключателю на кухне.

– Отнесешь меня в кровать, я устал, – он смотрел на меня одним глазом.

– Ты вообще понял, что я тебе ничего не подарил? – я расстегивал верхние пуговицы рубашки, здесь было жарко.

– Разве? – совсем сонный хриплый голосок раздавался только еле различимыми гласными звуками.

– Да, – он открыл глаза, повернул голову на подарки, затем снова на меня.

– Как это так, Гарольд? Ты оставил меня без подарка?

– Да, это наказание, – уголок рта дернулся вверх.

– Ничего себе, и за что? – уже не был сонным, говорил твердо.

– Ты меня очень сильно достаешь последнее время, и я вот подумал, что все, пора с этим завязывать.

– О боже, ты такой смешной, когда пытаешься быть строгим, Гарольд, – я наигранно убрал улыбку.

– Ты думаешь, я шучу?

– Я знаю, что ты шутишь, хотя, актерская игра превосходная, Гарольд, еще год назад я бы поверил, – сел ровно, хлопнул по своим бедрам. – Ты выглядишь глупо, когда врешь.

– Неправда.

– Ты любишь меня слишком сильно, чтобы оставить без подарка, – мальчик ухмыльнулся. – Я же твой любимчик.

– Любимчик, хм, – моя рубашка была полностью расстегнута, я пошел в спальню.

– Ты куда?

– Жди здесь.

– Я надеюсь, что это та пушистая курточка из каталога! – теперь ухмыльнулся я. – А глаза закрывать?

– Как хочешь.

– Я не буду!

– Хорошо, – я возвращался, спрятав украшенную коробку за спиной, Луи светился. – Может, ты попробуешь угадать?

– Ну, я сказал, что я надеюсь, что это та самая куртка, о которой я говорил тебе неделю назад.

– Не-а, это не она, – я сел на диван около него, мы держали зрительный контакт.

– Тогда я даже не знаю.

– Хорошо, я не буду тебя томить, – я передаю коробку мальчику, он с остервенением рвет упаковочную бумагу.

Звезды не могли затмить этого ярчайшего света, исходящего от мальчика, прибившего мое сердце к спине. «Спасибо, Гарри! – он буквально врезался в меня, когда пытался обнять, вдохнул мой запах поглубже и на выдохе произнес: – Я люблю тебя, очень сильно!». Пальцы обвили эту небольшую камеру, мальчик рассматривал каждую деталь, смотрел внимательно. Его рука сразу рванулась кассетам, без инструкции, которую я разворачивал, он понял, что куда надо вставлять, сразу вскочил с дивана.

– Улыбайся, Гарольд! – лицо спряталось за фотоаппаратом, глаз прищурился.

– Луи, погоди, надо разобраться с настройками, – я выбрал самый легкий в использовании, чтобы запечатление какого-то момента не стало проблемой.

– Покажи свои ямочки, Гарри! – щелчок кнопки и вспышка света, я сидел с выставленным напоказ телом. – Смотри! – фотография уже была в его руках, он легко ее потряс. – Ты моргнул, Гарри! – я улыбнулся.

Я смотрел на него, пытающегося что-то все-таки настроить, он высунул от усердия язык. Сегодня Луи исполнилось шестнадцать, но ребячество никуда не исчезло из этих глубоких голубых глаз, которые сейчас смотрели на меня, в свете луны, пытались собраться, пытались сказать что-то. Я забрал его еще совсем маленьким и таким светлым, честным, и с ним ничего не случилось за эти годы, ничего особенного не произошло. Он стал известным в Америке артистом балета и просто хорошим человеком, который умел любить. Голубые глаза не хотели закрываться раньше моих зеленых, тусклых, они не хотели забывать меня.

– Я люблю тебя, – прошептал, неразборчиво, но понятно моему сердцу, пальчики бродили по моему оголенному плечу. – Гарри, ты не представляешь, как сильно я влюблен в тебя, – я молчал, мне нечего было сказать, мои слова не выразили бы всю мою любовь. – Я очень сильно влюблен тебя, ты весь мой мир, – его фирменная хрипота и относительная скрипучесть голоса были тягучими и приятными моему уху. – Я люблю тебя, и я хочу, чтобы ты знал, что я люблю тебя очень сильно, до беспамятства.

– По-взрослому?

– Да, конечно, по-взрослому, – улыбнулся, указательный палец прочертил линию моей челюсти.

– Я тоже, я тоже люблю тебя, Луи.

Кому вообще нужны двухместные кровати, если наши тела ничего не могли с собой поделать, притягиваясь друг к другу словно магниты. Я, если честно, точно не помню, спал ли. Кажется, я дремал, как и Луи, и мы боялись отпустить друг друга. Боялись пошевелиться, рука мальчика все время лежала на мне, он почти не ворочался во сне. Я держал его близко к своему сердцу, было спокойно. Даже свистящий за окном ветер не мешал мне прослушать его сердцебиение. Тихое, умиротворяющее.

========== dix-sept. ==========

– Давай же, Гарри, – после трех бокалов вина я еще мог собой совладать, но те два стакана виски были лишними. – Ты не будешь спать здесь, – мой мозг перекатывался в черепной коробке, словно мячик. – Ну же, – Луи навел объектив камеры на меня, я просто хотел спать. Мое тело хотело отключиться. – Тебе лучше улыбнуться, – яркой вспышки мои опьяневшие глаза не восприняли, я зажмурился.

– Луи-и-и-и, – протянул я неожиданно для себя, что-то случилось с моим голосом, – хватит, – мальчик положил фотоаппарат на стол и снова вернулся ко мне.

– Какой ужас, – он снял свой джемпер. – Тебе не идет быть пьяным, – хотел передать мне снимок, но мои руки не смогли подняться.

– Я знаю, – я выглядел тогда очень глупо и непривычно мальчику. – Так вышло случайно.

– Ничего страшного, Гарольд, у тебя же сегодня юбилей, – он упал рядом, прилег на меня. – Но тебе лучше не дышать даже в мою сторону, – я отвернулся, издал избитый смешок, улыбка вытянулась на моем лице.

– Ладно.

Луи заботливо помог мне раздеться и даже укрыл одеялом, но отодвинулся подальше. Я отключился почти мгновенно, не видел никаких снов. Было тяжело. Утром я открыл глаза от яркого февральского солнца, но перевернуться на другой бок не смог. Я выдохнул, мозг начал работать, я услышал голоса из телевизора, закадровый смех, смех мальчика. Я с трудом встал с кровати, поправил нижнее белье и волосы, кажется, это было самое ужасное утро в моей жизни; одно из самых ужасных.

– Гарольд! Ты наконец-то проснулся! – по голове как будто ударили молотом.

– Тише, милый, тише, мне болит голова, – моя рука на двери, взгляд устремлен на мальчика, что-то творящего с пирогом на столе.

– Я испек его для тебя! – мозг с силой ударяет по лбу изнутри, я закрываю глаза.

– Луи-и-и, – захожу наконец-то в ванную комнату.

– Это лимонный пирог! – он как будто бы кричал специально.

Шум воды был слишком громким, я глянул на себя в зеркало, чистил зубы. Первый день моих сороковых. Не могу сказать, что я чувствовал себя старым, у нас в это время жизнь только начинается, но все равно было как-то неудобно. Непривычно, что я такой старый, а Луи такой молодой. Впервые я ощутил эту огромную пропасть между нами, красные глаза никак меня не украшали. Я вышел, ноги шлепали по паркету, я не ощущал холода.

– Быстрее садись, сейчас попробуешь пирог, – телевизор был выключен, я почесал свое плечо, снова засыпал. – Он не слишком сладкий, как ты любишь, – я улыбнулся, голубые глаза не смотрели на меня.

– Спасибо, Луи, – мальчик быстро приставил ко мне тарелку с куском пирога, подал кофе.

Луи умел печь пироги, Луи умел готовить, на самом деле, но он ленился и никогда не делал это без собственного желания. Я был голоден, поэтому ел все с аппетитом, он смотрел на меня, улыбался. Это утро резко перестало быть плохим, Луи уселся рядом, взял себе горстку конфет, мы сидели в тишине. Было хорошо. Я оглядывал его личико, изящные пальцы разворачивали карамельки быстро, умело. Проблеск аквамарина заставил мое сердце дрожать. Мы мягко улыбнулись друг другу.

– Родственная душа, да?

– Конечно, милый, я люблю тебя.

– И я тебя.

Я ушел в спальню довольным и удовлетворенным полностью, головная боль отошла на второй план, сейчас я думал только о том, что будет после. Вчера в ресторане я разговаривал со своими коллегами-друзьями, они подумали, что вернуться через десять лет снова на все главные полосы газет и журналов будет чем-то эпичным и абсолютно в моем стиле. Итак, выставка была назначена примерно на май-июнь следующего года. Луи уже будет семнадцать к тому времени.

– Гарольд, – я сидел на нашей не заправленной кровати, – о чем думаешь? – он медленно двигался ко мне, мы смотрели в глаза друг друга.

– Да так, неважно, – я надел футболку, аккуратными и точными движениями мальчик спустился на колени, сел напротив.

– Чем займемся сегодня?

– Я хотел, на самом деле, сходить и посмотреть какой-нибудь телевизор в нашу спальню. Большой, возможно, подходящий для твоей приставки, – его ладони поглаживали мои бедра.

– Неплохая идея, но я не думаю, что мне будут интересны все эти игры, – никакой скрытости в его глазах, распахнутое для меня сердце. – Но, если честно, может мои друзья будут чаще к нам заходить.

– Наверное, не пылиться же подарку, – пальчики побежали вверх, остановились в сантиметре от полового органа. – Что ты делаешь?

– Это всего лишь часть моего подарка, Гарольд, не волнуйся, – глазки блеснули, остро и горячо, вторая рука начала двигаться по тому же направлению.

– Луи, перестань, – немой вопрос показался на лице, – пожалуйста.

– Все хорошо? – я мягко и нежно улыбнулся, взял мальчика за подбородок.

– Не надо портить момент, хорошо? – его голубые пуговички бегали, он растерялся. – Иногда мне кажется, что ты не знаешь, как выразить свою любовь, много говоришь, много делаешь, но, Луи, сладкий, я и так вижу, что ты любишь меня, ладно? – он перевел взгляд, осторожно убрал руки. – Иногда людям не хочется секса или даже поцелуев и это нормально.

– Ладно, – я легонько приподнял его к себе, он обнял меня, и мы упали на кровать вдвоем.

Моей голове было больно, но мягкая рука, прижавшаяся к моим ребрам, теплая, что-то сделала со всеми моими болезненными ощущениями. Я чувствовал его сердцебиение, хрупкое сердце билось часто, он глубоко вдохнул и выдохнул, я усмехнулся. Махровые носки немного щекотали мои голени. Мы полежали так, не разговаривали, не смотрели друг другу в глаза. И рядом с ним я не думал, что будет дальше. Что будет с нами, что будет после нас. Я был уверен, что мы будем в порядке. Мы точно будем в порядке, у нас будет отличная жизнь.

– Если честно, то я хочу небольшой ремонт в нашей квартире, – идти с ним в магазин было нельзя. – Может быть, перекрасить стены в бежевый или повесить пару полок в гостиной, – я не слушал его. – Гарольд, что думаешь?

– Даже не знаю, Луи, я не хочу ничего делать в своей квартире, – вижу его закатывающиеся глаза, улыбаюсь. – Я хочу, чтобы все стены были белыми, мне нравится.

– А мне нет! – слишком громко и вспыльчиво, я кладу руки на его плечи.

– Что-то не так? – он не смотрит в мои глаза, я наклоняюсь. – Почему ты так ведешь себя?

– Ничего, – смотрит в пол, я вижу только его ресницы и сетки кровяных сосудов на веках.

– Это не ответ, – жалостливо поднимает глаза. – Милый, все в порядке?

– Да, Гарри, – он отстраняется, я становлюсь ровно.

Что-то могло случиться с его настроением, но я не знаю, что именно. Его руки в карманах, яркая куртка привлекает внимание, кепка на голове. Но я не осуждал его за его выбор одежды. Хотя, его уши могли немного замерзнуть. Он раздраженно пнул воздух, развернулся. В тот день мы все-таки приобрели телевизор, а вечером установили подаренную одним моим другом приставку еще месяц назад. И как сам Луи сказал, эти игры были не для него и не для меня. Зато теперь наш комод относительно не пустовал.

Луи вернулся в школу, Фадеева сейчас подготавливала людей для какой-то мелкой постановки, ее труппа заслуженно отдыхала. Теперь мальчик проводил много времени с друзьями и, как я понял, нашел еще одного друга в их компанию. Его зовут Марти, и оказалось, что он совершенно не похож на друзей Луи, просто он был один и еще он довольно симпатичный.

– Ты мог позвать всех в субботу к нам, почему бы и нет? – мы ужинали, мы всегда вели разговоры за ужином.

– Да, возможно, только придется забрать Марти и привезти его, он потеряется, – даже если Луи доставал до пола, он не упускал возможности поболтать ногами и задеть меня.

– Ты говорил, что он из Ванкувера, да? – я заправил волосы за ухо.

– Да, канадец, – мальчик протер пальцем губы. – Он веселый. Хотя все считают его странным фермерским мальчишкой, – улыбнулся, я поднял голову.

– Почему?

– Я даже не знаю, он не похож на такого, – его взгляд постоянно останавливался на случайных вещах поблизости. – Его папа был там директором какой-то фирмы, очень влиятельный человек.

– Понятно.

– Марти хорошо играет в футбол, он даже записался в нашу команду, но ты же знаешь, в этой школе одни зубрилы, никто нормально играть не умеет.

– Лейла больше не встречается с тем плохим парнем?

– Нет, Робби переехал вместе с родителями, еще летом, – он встал, убрал свою тарелку в умывальник. – А почему ты спрашиваешь?

– Да так, просто интересно, – он хлопнул меня по плечу, когда уходил.

Луи сказал, что нет ничего страшного в том, если я останусь дома в субботу. Он сказал, что его друзья считают меня крутым взрослым, поэтому у меня нет необходимости куда-то уходить. Утром субботы я тщательно прибрался в нашей спальне и в гостиной, пока Луи вместе с друзьями отправились за Марти. Я оставил им сладости и освободил место на вешалке, поставил ровно обувь. На самом деле, мне хотелось увидеть этого симпатичного парня, потому что Луи часто говорил о нем слова «красивый», «привлекательный», «обаятельный». За входной дверью послышались голоса, затем звонок.

– Здравствуйте, мистер Стайлс! – я придерживал дверь для них, Марти зашел последним, был слегка растерян.

– Здравствуй, Марти.

Паренек догонял меня по росту, да и по телосложению, серьезно, он был очень плотным и широкоплечим, мне было неловко. У меня, как казалось, даже не такие широкие плечи и не такая атлетичная мускулатура. Он снял свою куртку, откуда сразу показались крупные руки, ничем не прикрытые, он был в одной футболке. Луи и Джессика сразу схватили его за плечи и потащили в спальню, просили расслабиться. Я попросил Лео и Лейлу взять с собой все закуски и еще попросил не мусорить. Эти дети быстро мне кивнули и исчезли. Я оглянулся на разбросанную обувь, у Луи ноги были совсем маленькими, как у его подруг, у Леонардо они были тонкими из-за его природной худобы, но кроссовки Марти были огромными. Кажется, он профессиональный спортсмен, или хотя бы занимался чем-то на дому. То есть, быть большим от природы – одно дело, но быть таким подкаченным может не каждый. Я был в изумлении. Не могу честно сказать, показался ли мне Марти симпатичным, но его подругам он нравился. Обычный старшеклассник.

Игры, что вместе с приставкой подарил мой друг, нравились ребятам, судя по шуму, который они создавали. Я отдыхал на кресле в библиотеке у окна вместе с хорошей книгой. Дети шумели, и когда кто-то выигрывал, в квартире раздавался победный возглас, а затем бесконечно льющийся задорный смех, среди которого я так четко для себя определял смех Луи. Я не следил за временем и полностью погрузился приключенческую историю, когда чуть не подавился кофейной гущей. Это привело меня обратно в реальный мир, и я понял, что стало очень тихо. Когда я проходил мимо спальни, все притихли, слышно было только тяжелое дыхание Марти. Я не придал этому значения, сполоснул свою чашку, поставил чайник, насыпал кофе. Я хотел спросить у ребят, надо ли им еще что-нибудь, подошел к двери и прислушался.

– Фадеев? – Джессика или Лейла, я не различал. – Если его зовут Ричард, то это точно он, – я прикрыл рот рукой.

– Несколько лет назад она говорила, что он умер, – Леонардо.

– Он не говорит и у него косые глаза, – Луи.

– Это из-за того взрыва, она не хотела, чтобы ее считали женой сутенера, – снова девичий голос.

– Откуда у тебя вообще такие мысли, Джесс?

– У меня дома есть страница из газеты, моя бабушка обожала собирать информацию о борделях, она там когда-то работала.

– Какой ужас!

– Да нет, она много зарабатывала, но вскоре их стали вытеснять несогласные. Поэтому бордель Фадеева взорвали, когда он был там.

– Разве нельзя было это просто решить через полицию? – очень грубый голос Марти.

– Нет, нельзя, раньше даже таких законов не существовало.

– Но ты говорила, что он содержал там детей.

– Да, именно, поэтому его взорвали. Все считали это верхом мерзости. Никто не мог сношаться с детьми.

– Говори тише, Гарри все услышит, – я напрягся.

– Там были очень худые и некрасивые мальчики и девочки, совсем еще юные, их часто избивали, – теперь они зашептались.

– Ты не можешь знать таких подробностей, Джесс.

– В этом нет смысла. Зачем бить товар?

– Не отзывайся о них так, Лео!

– Вещи надо называть своими именами.

– Вот похитили бы тебя и сдали в такое место, мы бы посмотрели на тебя, товар.

– Меня бы не украли, я не хожу по улицам в одиночку.

– Почему этих детей не искали?

– Я не знаю, я принесу в понедельник газеты, все вам покажу.

– Мне кажется, Розалина не светила бы своим мужем тогда, раз он у нее такой плохой, – снова слышу голос Луи.

– Ты же видел его?

– Да, он сидел иногда на занятиях в зале.

– Не говори только, что смотрел на тебя.

– Ну, немного, может он вообще не на меня смотрел, у него же косоглазие.

– Тебе стоит держаться от него подальше.

– Я все равно до апреля, вроде бы, свободен.

Они замолчали и снова включили телевизор, я ушел к свистящему чайнику. Да ладно, чего дети только не придумают, чтобы напугать друг друга? Я старался не воспринимать их слова серьезно. Но было сложно, соглашусь, им уже не по десять лет, и так просто такая серьезная леди как Джессика врать не будет. Хотелось самому, что ли, проверить эту информацию. Но к шести вечера я уже забыл об их разговоре.

– Уже уходите? – я сидел за столом на кухне, читал ту же книгу.

– Да, мои родители попросили прийти к ужину, – Марти улыбался, неловко прятал свои руки сзади.

– Ох, понятно, – я встал, чтобы проводить их, он все еще смотрел на меня, но Джессика попросила его поторопиться.

class="book">– Спасибо вам за приглашение и, – он очень простой и легкий на подъем, протянул мне руку, Луи выпрямился, смотрел на нас, – я хотел сказать, что ваши картины чудесны, мы с семьей были на двух выставках, я все хорошо помню, – я улыбнулся ему, слабо кивнул.

– Спасибо, я очень рад, что твоей семье нравятся мои работы.

– Да, мой отец приобрел одну, к сожалению, я не помню, как она называется, – только сейчас мы отпустили наши руки, Луи подал Марти куртку. – Там изображено море вместе с корабликом, очень насыщенная картина.

– Кажется, это Гватемала, я был там как-то, на побережье, – его зеленые глаза светились, Марти было со мной интересно, я полагаю.

– Умиротворяющая картина, замечательная, – я поражался его языку. Канадцы обычно не выражались красиво.

– Спасибо, я очень рад был встретиться с тобой, – он очень быстро обулся, Луи подталкивал его к выходу.

– До свидания!

В школе у Луи пока что все было в порядке, я очень гордился им. Он попал в десятку лидеров по успеваемости, что я так просто оставить не мог и все-таки купил ему ту самую куртку, о которой он уже и забыл, но зато вспомнил, когда крутился у зеркала. И его не волновало, что она была женской. В конце марта раздался такой устрашающий телефонный звонок, Розалина снова звала Луи на тренировки, обещала до лета ничем серьезным не нагружать. Мальчик был рад вернуться в балет, ведь тогда у него было меньше времени, чтобы думать о скором расставании со своими друзьями. Все, кроме Марти, уезжали в другие города. Иногда это выливалось в надоедливое нытье по вечерам, когда Луи просто не мог уснуть, слоняясь по дому. Около двух недель он спал по четыре часа, и мы совсем ничего с этим не могли сделать. Снотворное только заставляло его засыпать на уроках, и в школу я тогда наведывался часто.

– Сладкий, это уже третье за эту неделю, – я подал ему пачку замороженных овощей, теперь на брови будет еще один шрам.

– Он полез первым, – апрель был очень тяжелым для нас месяцем.

– Никогда нельзя опускаться до драки, Луи, ты же приличный и воспитанный юноша, – я подтер, очень осторожно, каплю крови на его скуле.

– Ромео всем надоел, – его затуманенный взгляд был направлен в сторону.

– Я понимаю, Луи, но вы же уже не дети.

– Нет, я ребенок и еще огромная обуза, – я смотрел на его руку, что держала пакет с овощами.

– Луи, ты же знаешь, что я так не считаю. Я люблю тебя, а любимые люди не могут быть обузой.

– Все так считают, кроме тебя, Гарольд, – слишком жесткий тон, он впервые произнес (не) мое имя вот так. Меня пробрало.

– Милый, что-то снова происходит? – я подошел к нему, присел напротив на корточки. – Скажи мне, пожалуйста, расскажи, что не так? Что-то снова на балете или тебя дразнят в школе?

– Ничего не происходит, просто иногда ты слишком, – поднимает голову, убирает сверток с пачкой от лица, смотрит на пятно крови на полотенце.

– Слишком что? – по его взгляду было понятно, что он не хочет говорить.

– Я не знаю, – глаза начинают слезиться, он быстро моргает. – Просто, я просто расстроен из-за всего, и я не знаю, что мне делать, я не понимаю.

– Луи, – я нежно взял его в свои руки, поцеловал макушку, – твои друзья не будут забывать тебя. Ты можешь один год ничего не делать, выбирая колледж, ты можешь и вовсе ничего не выбирать, а работать в труппе, – он поднял свои глаза на меня. – Понимаешь, это не окончательный выбор, твоя жизнь не закончится на выбранном колледже без друзей. У меня есть всего один школьный друг, который еще не забыл обо мне, у меня есть много друзей из университета, которых я все еще встречаю на улицах разных городов, – этот благородный голубой сверкал. – Некоторые мои друзья появились у меня уже после тридцати, и это нормально. В жизни постоянно все меняется, все уходят и возвращаются, или их заменяют другие.

– А ты останешься? – он вытер свою слезу пальцами.

– Я очень сильно постараюсь остаться, Луи, если ты этого захочешь.

– Хорошо, – что-то с ним происходило, что-то плохое и необъяснимое. – Я хочу этого.

– Все будет хорошо, милый, ты не должен расстраиваться.

Следующим утром я проснулся уже под играющим не совсем громко Queen, без мальчика в постели. Сегодня я разрешил ему не идти в школу, его бровь не сильно рассечена, возможно, мы обойдемся без видимых шрамов. Я поцеловал его в лоб, когда уходил в университет, попросил просто отдохнуть и целый день ничем не заниматься. На балете они все равно пока что серьезного ничего не учили, один день он мог провести в тишине и спокойствии. В школе меня встречали как своего, было уже привычно приходить сюда. Сначала меня вызывали из-за его успехов, но за апрель он успел пять раз подраться и один раз прогулять занятия. Но я не пытался вот так бездушно его наказывать, я всегда пытался выяснить, что заставило его так сделать. Насколько я понял, его друзья совсем не расстраиваются из-за того, что уезжают. И это еще больше расстраивает Луи. Тот же Ромео на стуле, его мать, она стала больше в размерах. Она вела бессмысленный монолог, не давая высказаться мне или директору, всячески меня оскорбляла. Я спокойно выслушал ее, пытаясь не смотреть на мальчика, который был раза в четыре шире Луи, немного выше. Луи еще легко отделался, хотелось подметить. И таким образом проходил апрель, в мае все вроде бы наладилось. По каким причинам Луи дрался, я так и не понял, что-то просто происходило с ним, с чем я пытался бороться и, в конце концов, победил.

– Джессика уже собирает вещи, – грустно раздалось в моей студии, пока я стоял у еще чистого холста. – Сегодня ее родители уже забрали документы.

– Еще целый месяц учиться, почему она уже собирается? – мальчик присел на стул, опустил взгляд.

– Первого июня у нее собеседование в колледже, – вздохнул.

– А когда у вас итоговые экзамены?

– Двадцать восьмого и двадцать девятого.

– Три экзамена?

– Да, – спрятал лицо, я заметил, как он зажмурился.

– Все будет хорошо, господи, милый, – я взял его на руки.

– Она говорит, что хочет уже скорее уехать, – совсем сломанный голос мальчика разбил мое сердце. – Ей тут надоело, – по шее к ключицам побежали слезы, но мне не было некомфортно. – Они с Лео только об этом и говорят, в последнее время им уже даже гулять не хочется, – сглатывает очень громко, я услышал приглушенный всхлип и продолжительный скулеж. – Я не хочу, чтобы они уезжали.

– Все будет хорошо, сладкий, успокойся, – я легонько его покачивал. – Ты говорил им, как сильно будешь скучать?

– Нет, – он протер слезы рукой, снова обхватил мою шею.

– Ты должен сказать, – в моих руках ему было спокойно.

– Не хочу распускать сопли, – я усмехнулся.

– А сейчас ты что делаешь? – он улыбнулся, снова протер свои слезы.

– Дома мне можно, а с ними нельзя.

– Ты не должен стесняться своих чувств, Луи.

Меня снова вызвали в школу, и по какой причине, я так и не понял. После университета я садился в свой Крайслер, быстро поправил беспорядочно лежащие локоны, думал о чем-то совершенно случайном, у Луи сегодня утром закончились хлопья. Шестнадцатое мая, ему легче не становилось, но теперь уже все обходилось без происшествий. У меня не было никаких предчувствий, я даже не позвонил Луи, когда уходил из университета, я просто забыл. Сегодня я был относительно растерян и легко себя чувствовал, совсем ничего не угнетало.

– Мистер Стайлс, – в кабинете директора находился полицейский и сама миссис Белл, – присаживайтесь, пожалуйста.

Вот тогда я полностью собрался с мыслями, когда я сел, мне сразу положили несколько снимков. Фотографии Луи, на всех четырех я. Я не совсем понимал, в чем проблема.

– Мистер Стайлс, эти фотографии мы нашли у Луи, – я их рассматривал. На одной я спал, на второй был в одном полотенце, третья была размытой, но было видно, что я без футболки, на четвертой я стоял у мольберта, совсем задумчивый и непонимающий, что меня фотографируют. – Вы можете как-то объяснить их?

– Объяснить что? – я поднял на нее голову, она не сидела, не было у нее такой привычки. – У Луи есть фотоаппарат, да, мы живем вместе, и он часто меня фотографирует, в чем проблема?

– До этого вы уже привлекались к ответственности за растление малолетних, – я перевел взгляд, нахмурился. Она не могла об этом знать.

– Было доказано, что я ее не трогал.

– Конечно, можно и словами заставить ребенка раздеться.

– Она не раздевалась при мне, во-первых, – я перешел на более жесткий тон. – Во-вторых, она взломала замок моей квартиры и проникла туда, как преступница, – я снова посмотрел на Белл, затем на полицейского. – Мы с Луи живем вместе уже достаточно долго, мы привыкли друг к другу и мало чего стесняемся. Вы не можете обвинить меня в том, что я хожу по дому без футболки.

– Вами могут заняться органы опеки.

– У них ничего не против нас, совсем ничего, – все это меня напрягало и раздражало.

– У них будут показания мальчика и все нужные анализы, – я провел по своей щетине.

– Подавать заявление или нет – это абсолютно ваше дело, вы принимаете меня не за того человека.

– Мы просто должны удостовериться, – я встал. – Той девочке было тринадцать, и она не могла так просто появиться в вашей квартире.

– Вы забываете, – я поправил пиджак, – что я был достоянием общественности в те годы, – еще раз глянул на полицейского. – Вы не представляете, как много писем от женщин я выкидываю, каждый раз почтовый ящик просто забит, – я старался не нервничать.

– Заберите снимки, мистер Стайлс.

– Конечно, миссис Белл.

Уже в машине мой мозг решил прокрутить в голове события того дня. Когда после самой первой выставки прошел уже месяц, было лето, было жарко, я тогда уехал по кое-каким делам. День был замечательный, до моего приезда домой. Я никогда не забывал закрывать дверь, и когда дверь легко толкнулась внутрь, я даже немного испугался и думал, что меня ограбили. Я громко захлопнул ее и услышал испуганный визг, быстро заглушенный ладонью. В спальне на кровати лежала девочка, в моей рубашке, везде пахло моим острым парфюмом. Я ничего с ней не сделал. Я попросил ее одеться и уйти. Она постоянно выкрикивала слова восхищения, она яро признавалась в любви, но я не подпускал ее к себе. На следующий день меня вызвали в участок. Она много врала и постоянно рыдала. Все эти домохозяйки – подруги ее мамы – были настроены против меня, но об этом боялись говорить. Я выиграл дело, меня не посадили, а ее заклеймили. Я больше никогда не виделся с ней. И старался не вспоминать об этом.

Я схватился за голову и не мог притронуться к рулю еще несколько продолжительных минут.

========== dix-huit. ==========

Второго июня мы уже находились в нашем пути в Аллош. Вчера Луи проводил Джессику у ее дома, но к счастью не плакал. Леонардо уезжает в июле, Лейла уедет через несколько дней и в начале августа вернется на недельку. А у Луи на сентябрь был расписан тур, они собирались выступать с культовым «Греховным ражем», и у мальчика это уже будет считаться за настоящую работу. До этого деньги перечислялись на его счет, без его ведома, мне почему-то казалось, что он зазнается. Университет я этот год посещал чуточку чаще, чем Луи школу, но все же последние деньки все могли отучиться без меня. Я хотел расслабить мальчика перед огромным туром по США, возможно, его родной дом немного прибавит ему уверенности и сгонит грусть.

– Здесь очень тихо, – мы оставили наши чемоданы в доме и сразу отправились в магазин. Город действительно пустовал, стало даже еще грустнее.

– Многие переехали, здесь стала разводиться зараза. Вы приезжие? – кассирша заговорила с нами.

– Не совсем, это мой родной город, мы были здесь в том году, – Луи отвечал ей, я перебирал купюры.

– С начала года умерло семь работников городской больницы, – я посмотрел в ее краснющие глаза. – В этом городе стало небезопасно жить, здесь проводили много анализов, брали у всех кровь. Зараженных увезли в Париж, в изолятор, – я был поражен.

– И почему город не закрывают тогда?

– Ну, дело не в нашем городе, в Марселе в больнице тоже лежит зараженный, по всему региону есть зараженные в больницах.

– И что это за болезнь?

– Говорят, что это СПИД, но я не совсем уверена, – она почему-то зашептала. – Вам лучше здесь долго не задерживаться.

– Ясно, спасибо, – я так ничего и не сказал, я не придавал этому значения.

Здесь было очень спокойно, учитывая, что вокруг нас не осталось соседей, я взглянул на куст клематиса, засохший, на дом Анжелы. Ее убили. Ее убил Бартоломью Валуа. Этим январем. Где ребенок, я не знаю. Я еще раз взглянул на солнце, уже садящееся, на переливы неба, оглянулся по сторонам. Было непривычно тихо, пусто. Совсем неприятно. Луи позвал меня в дом.

– Может, нам уехать завтра же? – я пил кофе, а Луи – чай, мы пытались как-то развеселить самих себя. От города остались только пустые домики. – Хотя бы в Марсель, я думаю, что Циско примет нас. Я давно с ним не общался.

– Нет, я хочу остаться, – я посмотрел в глубокие глаза мальчика.

– Ладно, мы останемся, если ты хочешь.

Большую часть времени Луи возился в саду, иногда гулял по пустым улицам. Мне было так неприятно смотреть на все это. Лес был ужасно засорен, здесь совсем ничего не осталось. Озерцо высохло, а пирс сгнил. Кое-где на деревьях висели выцветшие фотографии Анжелы. Сначала ее считали пропавшей без вести. Я думал о том, что было бы, если бы я оставил Луи. Если бы я наплевал на него. Если бы я не был заинтересован в его чувствах ко мне. Если бы я попытался забыть, ведь ребенок не может любить взрослого человека. Я смотрел на него сзади, я оглянул эту понурую фигурку в свете приходящего дня, в одних шортах, с руками на подоконнике. Мы спали в спальне его родителей.

– Здесь становится лучше с каждым днем, – он не поворачивался, волосы светились. – Пустой город не так уж и плох, здесь хотя бы спокойно.

– Ты совсем не грустишь? – я лежал под тонким одеялом. – Это ведь грустно, когда твой родной город пустеет.

– Не всегда, – потянулся, повернулся ко мне. – Я не грущу по этому поводу.

– Это хорошо.

– Мы надолго здесь?

– Не знаю, когда ты захочешь домой, мы поедем, – в дверь постучали, громко, мы хорошо услышали.

– Кто это может быть?

– Я даже не знаю, – я присел на кровати и потянулся к своим штанам.

– Я пока пойду посмотрю, – я не хотел отпускать Луи, но он ушел.

Я был сонным, было семь утра, здесь очень хорошо спалось. Нам с Луи ничего не надо было, кроме молчаливых вечеров в объятиях друг друга, кроме бьющихся в унисон сердец, когда мы оказывались близко, кожа к коже, когда он терся носом о мое плечо. Я застыл, солнце поднималось слишком быстро. Я глянул на фотоаппарат, что лежал здесь на тумбочке, на несколько новых снимков. Луи нравилось меня фотографировать. Я ничего не имел против. И общественность не должна иметь что-либо против. Мальчик извинился за то, что у меня проблемы из-за него, но в этом не было ничего страшного. Я спускался, Луи с кем-то вел беседу.

– Доброе утро, – я приподнял занавеску, что висела в дверном проеме.

– Здравствуйте, мистер Стайлс, – очень странный паренек, я взглянул на велосипед, что лежал на траве. – Я Бен, – меня только что ударила молния, – Бен Альфред, – он протянул мне руку, я заметил, что Луи улыбается ему. – Приятно познакомиться, – внутри меня начинался ураган. У него светлые волосы и такие предательски светлые голубые глаза. Яркие и привлекающие внимание. Ровные зубы, он был довольно плотным, но не таким как Марти, просто был хорошо слажен.

– Взаимно, – могу поклясться, что мой зеленый цвет глаз превратился в черный, Луи положил руку на мой торс.

– Рад был тебя встретить, Луи, – он подмигивает мальчику, тот светится, как рождественская елка, я не знаю, куда деть себя.

Луи зашел в дом первым, я еще некоторое время простоял, ощущая всю прохладу утреннего воздуха и росу, пропитавшую деревянный пол крылечка. Цепь старого велосипеда звенела, неприятно, я проводил Бена взглядом, укоризненным, я не знал, куда деть свою ревность. Луи так улыбался ему, что у меня свело мышцы. Когда я вошел в дом, он быстро облачил себя в футболку, зашел на кухню. Я был напряжен.

– Это тот самый Бен, да? – он не смотрел на меня, набирал в чайник воду.

– Да, он совсем не изменился, – сказал как-то безразлично.

– Понятно, – я сел. – А что он тут делал?

– Он проверяет проводку в домах, раз в неделю. Где-то отключает, если люди уехали, – мальчик повернулся ко мне, кидая коробок спичек на стол. – Он знал, что мы вернемся, ведь наш дом всегда закрыт. Сбежавшие не закрывают свои дома.

– Ясно, – я смотрел в его глаза внимательно. Они что-то прятали. – О чем вы болтали?

– Да так, я рассказывал, что теперь занимаюсь профессиональным балетом, а он о своей жизни. Его младшая сестра умерла из-за вируса.

– Так, ему сейчас девятнадцать, да?

– Да, – взмахнул своей челкой. – Ты откуда знаешь?

– Твоя мама говорила мне.

– Ясно.

Все это не представляло никакого смысла, вечером Луи как будто гнал меня в кровать. В десять, когда только-только опускался сумрак, он уже был готов ко сну, звал меня. Я не понимал его. Мы не ложились так рано, мы всегда наслаждались вечером, пили кофе, он – чай, обсуждали разные темы, раз за разом узнавая что-то новое друг о друге. Иногда мы играли в шашки, в шахматы, скрэббл. Но тогда он рано лег, и из-за его нытья мне пришлось лечь к нему, хотя я был еще бодр. В его руках я уснул, я уснул, мое тело и сознание предали меня. Я просто уснул в его руках, пока он уверял меня, что любит. Я должен был что-то заподозрить, что-то предпринять. Это я должен был взять его в свои руки.

От открытого окошка отражался свет прямо в мои глаза, я перевернулся на другой бок и осознал, что это сторона кровати мальчика, моя нога свисала. Я открыл глаза, пели птицы за окном, я услышал порхание крыльев.

– Луи? – тишина.

Здесь было пусто, постель была холодной. Болело сердце, я встал, прошелся по дому еще без осознания настоящего. Я зашел в ванную, умылся, посмотрел на себя в зеркале. Пошел обратно в спальню, взял свои часы. Восемь тридцать две. Я спустился на кухню, еще, кажется, не понимая всей ситуации, не осознавая. Без сознания, я находился тогда в бессознательном состоянии. С чашкой кофе я вышел на улицу и завернул за дом. И там ничего не было. Никого. Мимо пробежала кошка, спрятавшись на соседнем участке, я потупил, смотрел на зачем-то восстановленные мальчиком клумбы. Земля там не была разрыхленной, и это означало, что его не было здесь утром. Ноги были мокрыми из-за травы, я вышел босиком. Еще раз глотнул кофе, я ничего не понимал. В голове прокручивались события предыдущего утра, они не могли болтать только о чем-то не личном.

И вот я уже тринадцатую минуту обходил этот райончик, подмечая, что здесь еще все-таки остались люди. Около восьми домов еще были с людьми. Я спрашивал у них, не видели ли они Луи. И никто не видел. Я потерялся, кажется, уже вышел к центру города, к шоссе, развернулся и шел обратно. Меня не было дома почти сорок минут. Но почему-то меня не охватывала паника. Я хотел волноваться, но не мог. Безразличие, почему-то, прямо сейчас решило показать себя.

У жителей этого дома иногда была привычка оставлять дверь незакрытой, как я сейчас и сделал. Я больше не искал его. Я даже боялся своих чувств. Мне было все равно. Я открыл бутылку лимонада, стоял на кухне, смотрел в узкое окно, здесь было очень пыльно, но мне не хотелось убираться. Я не понимал сам себя. Бормотание доносилось с крылечка, я поднял голову, в проеме, где не было дверей, я видел темную тень Луи. Он поднимался наверх и не заметил меня. Он был грязный, его футболка была порвана, волосы были мокрыми.

– Луи, – позвал я его, он снимал свою футболку в спальне. – Где ты был?

Он молчал, я немного понимал его. Я выдержал паузу, рассматривая царапины на плече, синяк на боку. Я вскипал.

– Луи, я задал тебе вопрос.

Он все еще стоял ко мне спиной, за футболкой на пол отправились шорты. Мальчик осторожно прогнулся, я пересчитывал позвонки, его белье тоже было грязным. Все в какой-то земле и траве.

– Милый, тебе лучше ответить.

Он что-то рассматривал на своей руке, я заметил, что кулона на нем не было.

– Луи, пожалуйста, – я находился на грани, я не знал, что мне делать с ним, – скажи мне, что случилось, я прошу тебя, – я, кажется, плакал.

Через две секунды упала первая слеза, проложившая путь остальным, он повернулся ко мне, на лице показалась еще одна царапина, щеки красные, кровь засохшая. Только грусть и тоска в глазах, он ничего не сказал мне. Он совсем ничего мне не ответил. Прошел мимо, раздраженно, я почувствовал тепло на секунду, которое убежало вместе с ним. Он сидел в ванной, я не трогал его несколько минут, стоял у двери, слушал. Я вошел, посмотрел на лицо под водой, на зажмуренные глаза, на кровь, покидающую его тело сквозь узкие щели. На скуле царапина была окружена аккуратной желтизной. Я сидел на полу, когда он смотрел в воду, смотрел тихо, слабо дышал, я слышал только собственный пульс, отдающий по барабанным перепонкам болью. Я долго смотрел на него. Я ждал реакции. Я ждал слез. Извинений. Оскорблений. Хотя бы чего-нибудь. Но ничего. Я не выдержал первым, ушел из ванной через семь минут, вода, должно быть, остывала. Он вышел следом.

– Собирайся.

Этот образ на фоне голубоватого кафеля застрял в моей голове, застолбился. Я смотрел на мальчика в самолете, он следил за облаками, а затем заснул. Я смотрел на него, зарисовывал в своем блокноте, пытался сквозь вздохи достучаться. Я больше не расспрашивал его. Я так не мог, я не умею давить на людей. На любимых и близких людей. Я только смотрел в эти глубокие глаза цвета сапфира, которые избегали меня. Однажды он расколется, я очень надеялся на это.

– Приве-ет! – Аманда скучала в этом огромном доме, была рада нас видеть.

– Привет, – впервые я услышал голос мальчика за последние двое суток.

– Как вы? – я только кивнул ей, у меня забирали чемоданы.

Луи сразу же ушел наверх, в свою отдельную от моей комнату. Вместе с прислугами, они должны были помочь ему. Я следил за его ногами, осторожно ступающими на ступеньки, как будто ему было больно. Аманда смотрела на меня.

– Так, у вас все хорошо? – она совсем немного изменилась, стала носить макияж. – У Луи тело в синяках, – я махнул рукой служащему, который пошел в мою спальню. – Гарри?

– Не знаю, хорошо у нас все или плохо, – я улыбнулся ей, но мне было больно. – Я думаю, что он тяжело переживает свой переходный возраст, – она могла понять меня. Я более не хотел затрагивать эту тему.

Мы не ужинали, я сидел в наполненной ванне, пытаясь не думать о том, что Луи мог делать с этим проклятым Беном, я не хотел думать о том, откуда у него столько следов от побоев. Вы можете понять меня неправильно, но я действительно не мог просто надавить на него и заставить говорить. Я считал это неверным, так вы заставляете своих близких ненавидеть вас. Я стоял у дверей в его спальню и боялся зайти.

– Я хотел только пожелать тебе спокойной ночи, – дальше дверного проема я не продвинулся, Луи не взглянул на меня, сидел на кровати вместе с книгой. Я выдержал неприятную для себя паузу, нахмурился. – Я люблю тебя, – ноль эмоций. Никакой реакции. Совсем. На нем не было моего кулона, не было. – Я хочу, чтобы ты помнил, что ты заслуживаешь любви и заботящихся людей рядом, я хочу, чтобы ты, – он как будто меня не слушал. Мне не хотелось кричать в пустоту и унижаться перед каким-то там подростком. – Чтобы ты знал, – мне казалось, что это я не в порядке, – что я всегда буду рядом, пока ты не захочешь обратного.

Что могло произойти за одно утро? Что такое могло случиться? Тогда я не уснул. Я лежал и думал о том, что все не могло рухнуть в один момент. Он не мог разлюбить меня за одну ночь, проведенную с другим парнем. Если до этого, конечно, он любил меня. Я думал, что я накручиваю себя. Я много думал. Почему же я влюбился в Луи? Во что такое в нем я влюбился?

– Доброе утро, – слава богу, он ел. Вместе с Амандой они завтракали на улице, куда меня привел дворецкий.

– Ох, Гарри! – она была одета не так, как ее учила моя мать. Короткая юбка-шорты, майка, оголяющая плечи и шлейки ее бюстгальтера. Я удивился. – Принесите Гарри приборы и посуду, срочно! – даже я сжался от такого тона.

Луи не смотрел на меня. Он спокойно ел, и я был очень этому рад. Я присел рядом с ним. Весь завтрак мы так и не обменялись с ним словечком, он не разговаривал со мной, и Аманда, поняв, что происходит, тоже перестала говорить. Но обстановка не была напряженной, вокруг нас бегали слуги, постоянно что-то подавали и подставляли, хотя я привык обслуживать себя самостоятельно, все давно знали об этом. Аманда как будто ввела новые правила для них. Луи встал из-за стола и просто ушел. Я следил за его тонкими ножками, ступающими на землю избирательно. Казалось, что ему что-то болит, но сейчас я был беспомощен.

– Гарри, – я повернулся к ней, – что происходит?

Я опустил взгляд, как будто мне было чего стыдиться.

– Не знаю, – она покачала головой.

– Он перестал говорить, когда рядом появился ты.

– О чем он говорил?

– Да так, о своем городе. Там люди умирают от СПИДа?

– Еще не доказано, что это СПИД.

– Мне поговорить с ним? Спросить о чем-то конкретном? – я посмотрел в ее глаза.

– Будь ему хорошим другом. Его друзья разъехались.

– Хорошо, – улыбнулась, она была очень похожа на мою мать.

Я сидел в студии, каждые двадцать три минуты ко мне подходил человек, наливающий кофе в мою чашку, я стоял у окна. Аманда играла с Луи в гольф. Она умело объясняла ему правила. Мячик полетел в сторону фонтана. Мама оторвала бы им головы. Я усмехнулся.

– Войдите, – я попросил служащего не стучать, но они были все по-другому воспитаны.

– Ваш кофе, сэр, – здесь было много новеньких. Я то и дело натыкался на незнакомые лица.

– В следующий раз не стучите, пожалуйста, – я ему улыбнулся, они явно к такому не привыкли. Аманда навела здесь порядок.

– Конечно, извините за неудобства.

– Все в порядке.

Когда я приехал из университета на целый месяц, впервые, я уже был отвыкший от постоянных дозоров и помощи даже с застегиванием пуговиц собственной рубашки. И тогда я попросил их всех не помогать мне с обычными человеческими потребностями. Я помню, как в первый вечер я зашел в свою спальню и там стоял человек, держащий полотенце. «Ваша ванна уже готова», – я прокашлялся, растерялся. «На самом деле, я хотел лечь спать, я измотан», – я чувствовал себя таким виноватым. «Ох, – он опустил свои руки, – извините, мистер Стайлс», – я думал, что провалюсь от стыда. Было странно. «Все в порядке, все в порядке, не волнуйтесь», – я улыбнулся, этот мужчина поспешил уйти. После этого у меня были особенные отношения со служащими.

– Он ничего мне не рассказал, он вообще обходит тему о тебе, – шесть утра, Аманда, оказывается, ходит бегать по утрам и делает зарядку.

– Ясно, – я произнес это на выдохе, совсем тихо и печально. На балконе жарило утреннее солнце, но нам было все равно.

– Гарри, что случилось? – ее тон был таким дружелюбным и заботливым. Она положила руку на мое голое плечо.

Я посмотрел в ее глаза, глубокие, определенного оттенка бирюзового. Я находил ее привлекательной. Мы просто помолчали, я ничего не смог ей ответить. Но Аманда не могла держать язык за зубами, поэтому где-то через два часа меня позвали к телефону.

– Джемма, – я не был удивлен. Это наш четвертый день здесь, Луи еще спал.

– Аманда обеспокоена тем, что у вас с Луи происходит, – она охрипла.

– Я заметил, – меня оставили одного.

– Расскажи мне.

– Джем, дорогая, – я протер свои глаза, – я не хочу об этом говорить.

– Придется.

– Мне уже сорок лет, я не собираюсь ныть тебе о собственных проблемах.

– А мне уже сорок шесть и ничего, все еще звоню младшему брату, чтобы помочь, – я улыбнулся.

– Это неловко.

– Гарри…

– Я уже взрослый мужчина и решу все сам.

– Отлично, взрослый мужчина, не забывай хотя бы, что я люблю тебя.

– Я тоже люблю тебя.

– Когда будешь готов, позвони мне.

– Ладно.

Я любил наши с Джеммой отношения, разница в возрасте нас совсем не разлучала и с годами хуже не становилось. Она удивительный человек, понимающий, я всегда был благодарен за то, что она была у меня. Я в студии, как обычно, Луи в бассейне. Информацию о нем мне докладывают слуги. Так мне было спокойнее. Я рисую его подбитое личико в ванной. Я думаю, что эта картина будет личной, она не выходит точной, детальной, хотя, она просто не походит на ту, которая должна висеть в галерее.

– Он ушел на улицу, мистер Стайлс, – в студию вошла девушка в обычном костюме горничной. Мне не совсем нравилась эта устаревшая традиция – наряжать всех в эти неудобные одежды.

– Хорошо, позовете его на обед, а меня не трогайте, – я повернулся к окну, надеясь увидеть его.

– Как вам будет угодно, мистер Стайлс.

Солнце пригревало и мне не нравилось то, как в солнечном свете смотрелись цвета красок, все не было таким серым, каким должно было быть. Через четыре минуты ко мне уже мчались люди вместе с тяжеленными шторами, я был слегка зол, я даже не знал, почему. Аманда собиралась в город, хотела пройтись по магазинам, Луи изъявил желание пойти с ней, я не был против. Я знал, что он не захочет остаться со мной. Мальчик оставался отчужденным и невеселым, я старался не напрягать его и не ставить в неудобное положение. Меньше всего мне хотелось, чтобы он стал меня ненавидеть. Я хотел, чтобы он знал, что я чту его желания, его личное пространство, его тишину.

– Все было в порядке.

Они только что вернулись, на часах семь пятнадцать, ужин мы провели по традиции, в нашей столовой, мне уступили место отца. Когда нам принесли еду, я взглянул на Луи, протягивая ему свою руку. И, о господи, он впервые за эту неделю посмотрел на меня. В мои глаза. В мои темные и уже не совсем мои глаза. Он сожалел. Он извинялся и извинялся, за эти долгие три секунды я успел прочитать все. Я простил его. Его руки были мягкими, пальцы придерживали мои совсем нежно, аккуратно, как будто он отвык от меня.

– Я думаю, что бокал вина тебе не помешает, – глубокая ночь. Я не спал, Аманда тоже не спала, зашла в гостиную вместе с бокалами и бутылкой.

– Чего не спишь? – я посмотрел на нее, снял свои очки, закрыл книгу и отложил ее. Горела всего одна лампа.

– Тебе очень идут очки, Гарольд, – искра в глазах, она присела на подлокотник кресла. Вопрос проигнорировала.

– Мы должны пересесть на диван, тебе неудобно, – ее шелковая сорочка была слишком короткой, ее бедра оголились.

– Не думаю, – пышная грудь выглядела очень хорошо без бюстгальтера, я поднял свои глаза. – Ты должен рассказать мне, что же все-таки у вас с Луи происходит.

– Я сто раз говорил уже, что я не знаю, – бутылка была откупорена, она подала мне бокал.

– Я так не думаю, – казалось, она уже была немного пьяна. – И мама так не думает.

– Твоя мама беспокоится по поводу и без, – Аманда повернулась немного ко мне передом, горбилась.

– Ну же, Гарольд, – она произносила это имя не так, как Луи. Мне это не нравилось, – я умею хранить секреты.

– Нет у меня секретов.

– У всех людей есть секреты, – она опустошила свой бокал моментально.

– Я не такой, – я старался не обращать внимания на ее флиртующие с моими ноги. – А у тебя есть секреты?

– Да, – снова наливала себе. – Ты хочешь узнать? – посмотрела на меня, ее локоны спали на плечи. – Только обещай, что никому не скажешь.

– Хорошо.

– Я влюблена в человека, которого не могу любить, – улыбнулась, закрыла глаза. – Я такая глупая, – улыбнулась шире.

– Ну, я думаю, что однажды ты разлюбишь его.

– Как и ты? – свое негодование я запивал вином. Оно не было крепким.

– Что ты имеешь в виду?

– Кого же ты любишь, Гарри Стайлс? – она закинула ногу на мои бедра, я игнорировал это. – Такой загадочный и неприступный. Неужели нет человека, который бы попал в твое сердце?

– Не думаю, – я прокашлялся в кулак, Аманда накручивала волосы на палец, выглядела неподобающе леди.

– Но я же вижу, что ты влюблен, – еще раз кончила свой бокал раньше меня. – Как я, – налила себе еще, в бутылке осталось совсем немного. – В кого-то, кого нельзя любить, – я отвернулся, усмехнулся.

– Мне надо идти, – она не дала мне встать.

– Не так быстро, вы, как джентльмен, должны составить даме компанию в эту одинокую ночь, – налила остаток вина в мой бокал. – Гарри Стайлс, будьте мужчиной, – мне это совсем не нравилось.

– Я твой дядя, и, кажется, ты еще ребенок, которым можно командовать, – она посмотрела на меня, глаза потемнели.

– Ты можешь мной командовать, – прошептала, наклонилась, – конечно, Гарольд, – сказала на ухо, я отрекся, отодвинулся от нее.

– Аманда, я думаю, ты пьяна и тебе надо выспаться.

– Тише, я сижу здесь чуть больше пяти минут, – я отпил немного, не смотрел на нее. – Ты, Гарри, очень интересный человек и самый красивый мужчина, которого я когда-либо встречала.

– Я не думаю, что ты можешь говорить так о дяде, – я снова пил, это помогало мне не обращать внимания на нее.

– Да разве любви есть дело, в кого влюблять нас, простых людей, – пересела с подлокотника на мои колени. – Ох, – захохотала. – Извини! – посмотрела в мои глаза, я хотел встать. – Иногда я такая неловкая и неуклюжая! – алкоголь затмил ее красивый ум. Я не любил пьяных людей.

– Тебе лучше встать, Аманда, это не совсем удобно, – я пытался как-то вежливо поднять ее и встать самому. Это надо было прекращать.

– Хей! – она ударила меня по руке. – Не трогай меня, мне щекотно, – улыбнулась, болтала ногами. – Потерпишь.

– Встань, пожалуйста.

– Нет.

– Аманда.

– Ты ничего со мной не сделаешь, я хочу сидеть здесь.

– Твое поведение просто отвратительно.

– Я знаю, Гарольд, но, о боже, никто не может остановить меня.

Это напряжение вокруг нас накаляло воздух, становилось жарко, она схватила меня за подбородок.

– Мое сердце.

Сжимала его сильно, от ногтей уже остались следы.

– Ты такой неблагодарный и заносчивый, Гарри Стайлс.

Мне это не нравилось, я смотрел в ее глаза, но ничего не делал.

– Ты думаешь о себе слишком много, используешь женщин и их сердца.

– Ты пьяна.

– Не перебивай меня, – опустила взгляд к моим губам. – Ты жалкий, на самом деле, – снова смотрела в мои глаза, строго и пытаясь обвинить меня в чем-то. – Я все знаю о тебе. Статьи не печатаются на пустых доводах. Доля правды там все-таки присутствует.

– Ты пьяна и не понимаешь, о чем говоришь.

– Не. Перебивай, – приблизилась, ее взгляд бегал от моих губ к глазам и наоборот. – Ты высоко мнения о себе, но я знаю, что ты ничего не достоин, – ерзала на моих бедрах, чего-то ждала. – Я знаю, что ты засматриваешься на молоденьких. Я знаю, что ты любишь кого-то, кого нельзя любить, – я был напуган. – Как я, мне тоже все детство запрещали любить, – сантиметр между нашими лицами. – Любить тебя.

Я выронил бокал из рук, от него откололась ножка, содержимое расплескалось на ковер. Аманда вцепилась в мои губы, голодно и так нетерпеливо, закусывала губу, стервозно пыталась вылизать остатки вина, ее язык был горячим и острым, но мне нравилось. Внутри я корил себя за происходящее, но я ничего не мог с собой поделать. Моя рука опустилась на ее тело, я оглаживал ребра, большим пальцем цепляя ее твердые соски. Мы испробовали друг друга, ее бокал был на столике, грудь прижималась к моим ключицам, мы не заметили, как сменили положение. Мои руки на ее спине, ее промежность трется о мое бедро, я не знаю, что делать с собой. Куда деть себя. Через минуту я отстраняюсь.

Я смотрел на себя в зеркале, хотел ударить. Мне было неприятно и больно из-за самого себя. Я чувствовал себя отвратительно, я не понимал, почему так поступил. Она моя племянница, племянница, ничего более, ничего более быть не должно. Аманде было пять, когда она впервые поцеловала меня в щеку. Я привез ей подарок. Она поблагодарила меня объятием и поцелуем в щеку. Она три часа стояла в углу гостиной, потому что ей так нельзя было делать. Мы с Джеммой пытались оправдать ее, ведь она ребенок, в ней нет ничего такого, чего боялась моя мать. После этого Аманда стала обращаться ко мне по фамилии и только по необходимости. Больше она мне ничего не рассказывала. Ничем не делилась, больше не считала родным человеком.

– До чего же ты опустился, Гарри?

Я стоял у двери в спальню Луи, в коридоре горел свет, но здесь никого не было. Я не хотел признавать того, что я почувствовал. Чертову симпатию, я ощутил то, что Аманда могла мне нравиться. Я открыл дверь очень осторожно, прокрутил ручку, аккуратно, еле слышимо. Полоска света упала на пол, где виднелся край моей тени, я прикрыл дверь за собой, но не закрывал ее. Я сделал шаг к постели, его руки были раскинуты, одеяло валялось на полу. Я невольно улыбнулся, вздохнул. Мои пальцы потянулись к его отросшей челке, я невесомо поправил ее, закинул немного наверх, его лоб был мокрым. Тело совсем тонкое, худенькое, с женскими очертаниями, никаких перекачанных мышц. Все маленькое и искусное. Я постоял там еще с минутку, затем открыл окно и вышел.

– Доброе утро, – я в комнате Аманды. Я сожалею. Она стоит ко мне спиной.

– Ох, Гарри, – поворачивается и улыбается.

Я уснул в библиотеке, на минут сорок, теперь пришел к ней. Зачем, я так и не понял.

– Что-то хотел? – на ней блузка из очень тонкой ткани, ее соски просвечивались, я старался не смотреть на них.

– То, что было ночью, ошибка, и я думаю, теперь это наш личный секрет.

– Ого, у самого Гарри Стайлса теперь есть секреты? – завязывала волосы, я перевел взгляд в пол, мои руки находились в карманах.

– Это ошибка. Ты моя племянница и я не могу жить с этим, – она зашагала ко мне. – Мы должны забыть об этом.

– Правда? – женская обида на лице, черты угловатые, злые. – Я люблю тебя, Гарри, – я сделал шаг назад.

– Аманда, пожалуйста, – я перехватил ее руки. – Ты отвратительна.

– Я расскажу матери.

– Твоя мать знает, что я хороший человек, она знает, что это не моя вина, – глаза бегают, я сосредотачиваюсь.

– Общественность мне поверит.

– Аманда, ты знаешь, что это ты виновата.

– Да ладно?!

Когда моя жизнь превратилась в это?

– Я люблю тебя! – закричала, я сделал шаг к ней и снова схватил руки.

– Успокойся!

– Я люблю тебя, Гарри Стайлс! – слишком громко. На этаже в этом крыле все точно слышали.

– Аманда, перестань!

– Нет, Гарри! Я люблю тебя!

Она пыталась сделать что-то с собой, она не могла успокоиться. На лице обида, обычная, даже детская обида, которую я так часто видел. Ее глаза бегают по моему лицу, застревают на губах, я хочу отойти и пускаю ее руки. Все медленно. Аманда снимает свою блузку.

– Оденься, – я закрыл глаза.

– Нет, я хочу, чтобы ты смотрел на мое тело.

– Я не буду.

– Посмотри.

– Аманда, ты сходишь с ума.

– Посмотри на меня! – я не смотрел, отошел немного от нее. – Я люблю тебя, а ты просто заносчивая скотина!

Она меня толкает, а затем целует, я прижимаюсь к ее туалетному столику у двери. Я старался отречься, старался отодвинуться, я не хотел ее трогать. В глазах искры. Старые воспоминания мчатся колесницей. Аманде семь, Джемма беременна, Джонатан не смог приехать на День Благодарения. Мы в городе, уже довольно поздно. Девочка засыпает на ходу, я предлагаю Джемме взять ее на руки. Та охотно соглашается, Аманда обнимает мою шею и шепчет: «Я люблю тебя». Я улыбаюсь.

– Я тебя ненавижу!

Черт, черт, черт.

Частые шаги Луи, теперь я отталкиваю Аманду. Она ищет, чем прикрыться, я убегаю. Я облажался. Я не знаю, что мне делать. Я иду по звуку, который моментально теряется. Слезы на глазах, он не должен был видеть это. Он на низу лестницы в холле, держится за грудь, часто дышит.

– Все в порядке? – он отталкивает меня.

– Не трогай меня! – рев, раздавшийся из самых глубоких чертог его сердца. – Что это, черт возьми? – делает шаг в мою сторону. – Кто ты такой? – смотрит в мои глаза. – Кто ты такой, черт возьми?! – ударяет по животу, очень слабо. – Ты тупой извращенец, я тебя ненавижу!

Я ничего не могу сказать, я терпел не одно крушение в этих глубоких океанах его глаз, взбунтовавшихся, выходивших из берегов. Луи убегает к выходу. Я в ступоре. Я потерялся. Я не знаю, что мнеделать.

– Я тебя ненавижу, надеюсь, ты сдохнешь!

Исчезает за дверью, та громко хлопает. Вокруг люди. Я хватаюсь за сердце и осторожно спускаюсь на ступени. Я не в порядке.

Я в гостиной, на диване рядом сидит Аманда. Я смотрю в ее глаза, она чувствует себя виноватой. Мне дают капли, врач еще раз слушает сердце. Мне трудно дышать, сконцентрироваться. Врач что-то спрашивает, Аманда отвечает. Он смотрит на меня, я перевожу взгляд на окно.

– Вам надо отдохнуть, – тяжело вставать, ко мне подгоняют дворецких, те кладут мои руки на свои плечи. Но я не был настолько беспомощен.

Прошло пять часов. За пять часов я выспался. Рядом сидела Аманда, смотрела на меня с сожалением. Она принесла зеленый чай и капли. Мне болит сердце. Я боялся, что сегодня закончу эту жизнь. Я принял капли, чай пить не стал, я не пью чаи, но кофе мне ближайшую неделю нельзя. Он перегружает сосудистую систему. Ранние инфаркты и все в этом роде. Мы с Амандой молчим. Мне жарко, чувствую мокрую на спине ткань.

– Где Луи? – это единственное, что мне надо было знать.

– Я не знаю.

Голос тихий, почти шепот, я посмотрел на нее.

– Я спросил, где Луи.

– Гарри, я не знаю, он просто убе-

– Двадцать человек в доме и еще десять на улице! – чашка с чаем летит в сторону с тумбы. – И вы не знаете, где ребенок?!

Она уходит. Убегает, вернее. Мне хочется исчезнуть. Я снимаю рубашку и ложусь на спину. Закрываю глаза, в голове одни образы заливающегося слезами мальчика и звезды. Я часто видел их, когда приходил в комнату Луи в Аллоше, тогда, первые дни там. Он всегда очень красиво спал. Я наблюдал за ним по полчаса. Постоянно. Я не могу оправдывать себя. Он понравился мне с самого первого мгновения. Я снова уснул.

Часы шумели, я старался не кричать на всех подряд, но они не могли найти Луи. Они нигде его не видели. В пределах этого огромного участка земли его нет. Мое сердце сжималось, я еще раз выпил капли. Аманда не выходила из своей комнаты. Тот вечер мог бы продлиться вечность. Я проверил третий этаж и котельную. Там было пусто. Мы все были на нервах, во всем доме горел свет, и люди раз за разом проверяли одни и те же помещения. На улице бегали сторожевые собаки. У нас было пять доберманов. Я не считал этих собак особенными, никакой привязанности или отвращения, в детстве с ними строго-настрого запрещали играть; конечно, псы сторожевые и не избирательные, одно неверное движение – и вы их сегодняшний ужин. Я думал, что доберманы не бывают такими. Вообще, я не интересовался собаками.

– Я в студию, – команда служащих не отходила от меня последние полчаса, хочу подметить, что они стали меня бояться и жалеть.

Уже было темно, мы надеялись, что Луи не перелазил этот высокий бетонный забор, потому что через центральные ворота он не уходил. Вообще, дальше в саду, вернее, за самим садом были только прутья, как бы объяснить, забор из железных палок. Я быстро напряг свою память, пытаясь вспомнить, какое расстояние между прутьев, пытаясь понять, смог ли мальчик пролезть. Я вошел в студию и услышал свистящий звук. По комнате расплылось мягкое сопение.

– Луи? – у меня здесь стояли упакованные холсты, все они чистые и новые, огромных размеров. – Хей? – я стал быстро смотреть за ними, звук доносился как будто сразу из всех углов.

Луи лежал на полу, за одним из холстов, мое сердце растаяло, когда я увидел знакомое личико мальчика.

– Милый..

Я взял его на руки, аккуратно, без раздумий. Его личико сморщилось, спряталось в моей груди, я улыбнулся. Он очень крепко спал. Я держал его на руках целую вечность, мое лицо было мокрым из-за слез. Было очень тяжело. Последние дни были очень тяжелыми. Я смотрел на него, его дергающиеся ресницы и нос, на его царапину, которая заживала, на брови, где его также украшали небольшие шрамы. Его рука потянулась к глазам, когда он хотел поменять положение, когда понял, что больше не лежит на полу.

– Гарольд? – сорок четыре минуты. За сорок четыре минуты его лицо наконец-то было высечено где-то на моем черепе.

– Я люблю тебя, – я прошептал.

– Прости меня, – его взгляд сразу ушел куда-то вниз.

– И ты тоже, – а я не мог перестать смотреть на него.

– Мне жаль, – я поставил его на ноги. – Я не хотел к нему идти, – я протирал свои слезы, быстро, улыбаясь. – Я сожалею, – теперь я избегал этих глаз. – Я потерял кулон в лесу, Гарольд, мне так жаль.

– Тише, – я обнял его. – Я люблю тебя, я люблю тебя, – во мне не могло быть столько слез.

– Я тоже люблю тебя, очень сильно.

В конце концов, у нас красивая история любви, не находите?

========== dix-neuf. ==========

– Зачем ты это сделал?

Конец июля. Луи стоит в нижнем белье у кровати вместе с фотоаппаратом и фотографией в руках. Я голый, меня прикрывает только тонкое покрывало.

– Зачем ты пометил меня? Теперь все будут задавать вопросы.

Он внимательно рассматривает засос на снимке.

– Гарольд, ты сумасшедший. Зачем ты сделал это?

Я пожимаю плечами, мальчик вздыхает. Он кладет фотографию на комод и направляет объектив на меня. Я привстал на локти и улыбнулся.

– И тебе не стыдно?

– Ни капли.

– Не подходи ко мне больше, – эта фотография в его руках. – Ты просто, – качает головой, быстро улыбается.

– Я просто люблю тебя.

– Но не до такой же степени!

Мы не обговаривали детально его поступок, мой поступок. Мы решили оставить это в прошлом и забыть, как о кошмаре. Луи скучает по родителям. Он не знал, что делать со своими эмоциями, засыпал в слезах и просыпался точно так же. Но это продлилось всего несколько дней. Он садился за стол утром уже успокоившимся, но минуту спустя вся его боль и тоска снова застревали комом в горле, он просто опускал голову, позволяя слезам капать на его оголенные бедра. И, слава богу, он принимал мою помощь и заботу. Он не стеснялся сидеть в моих руках по несколько часов в сутки, он не стеснялся молчать или говорить много.

– Зачем тебе такая тонкая кисточка? – вообще, я терпеть не мог, когда люди трогали инструменты, которыми я пользовался. – В ней всего три шерстинки, – но Луи я позволял делать это.

– Не три.

– Это образно.

– Чтобы вырисовывать мелкие детали.

– На твоих старых картинах совсем не было мелких деталей, хочу сказать, – он сидел на стуле и просто возился с моими кисточками.

– Сейчас я прорисовываю твои ресницы и мелкие вкрапления твоих глаз, веснушки.

– Нет у меня веснушек.

– Есть.

– Нету.

– Есть, – он вздыхает. – Ты их стесняешься?

– Не хочу, чтобы меня называли конопатым.

– Тебе еще далеко до конопатого, милый, это всего лишь небольшие веснушки, – он поднимает голову.

– Но гордиться я ими не собираюсь.

– Я люблю тебя, – мы одновременно улыбнулись.

– Я тоже.

А еще Луи сдружился с Марти. Этот парень был чем-то невообразимо прекрасным. Он часто бывал у нас, за этот месяц раз десять, может больше, они часто гуляли по Нью-Йорку. Луи посещал с Марти спортивные игры, которые, как он честно признался, он ненавидел. Но зато Марти всегда мог составить компанию Луи для шопинга, к которому мальчик пристрастился. Однажды Марти задержался у нас, потому что его отец был занят работой, а дома одному может быть скучно. В тот вечер за ужином мы с ним обсуждали искусство, оказалось, что он разбирается в нем и всегда может составить собственное аргументированное мнение о картинах. Луи не нравилось то, что я краду у него друга.

– Если честно, я должен согласиться насчет картин Виллема де Кунинга, – очередной вздох Луи, который мы игнорируем. – Его картины понятны только ему самому и это немного неправильно.

– Я никогда не понимал абстракцию, – я глянул на мальчика, который собирался задушить меня. – Виллем де Кунинг зазнался со своими непонятными картинками.

– А что с твоей матерью, Марти? – Луи не мог просто не перебить.

– Ах, она, – неловкая пауза, он не хотел говорить о ней, – она с другим мужчиной в Ванкувере.

– Она изменяет твоему отцу? – я без слов просил его прекратить.

– Да нет, уже, как бы, они уже развелись, – Марти улыбается.

– Ох, понятно, – это было невежливо и некрасиво.

Мы не концентрировались на проблемах, мы с Луи не собирались раздувать драму из всего, что происходило с нами. Я не был тем человеком, который долго помнил о чем-то плохом. Луи растет, ему хочется постоянно что-то менять в жизни или оставаться на месте, оставаться неизменным. Я собирался принять это и жить с этим. Жить с его грустью или радостью.

– Мне хорошо с тобой, – мы в парке. Снова в парке в уединенном местечке.

– Мне тоже.

– Нам так повезло оказаться рядом друг с другом, – мы загораем, потому что можем. Луи пытается спасти растаявшее мороженое всеми силами. – Как будто так должно быть. Мы одно целое.

– Я знаю, я люблю тебя, – я смотрю на него, его глаза красиво переливаются за стеклами оттенка персика, на уголке рта мороженое, я убираю его пальцем. – Очень сильно, – я облизываю свой палец, мальчик протирает губы тыльной стороной ладони.

– Я хочу килограмм фруктового льда, – улыбаюсь.

– Если после него ты будешь болеть, я заботиться о тебе не буду.

– Иногда ты ведешь себя хуже, чем ребенок.

– Кто еще из нас ребенок, – я ложусь на спину и закрываю глаза.

И вот во что превратилась наша жизнь, в очередной раз. Я совсем не замечал его отсутствия, балет стал частью его жизни, такой частью, как мое рисование, наверное, мы почти не обсуждали это. Мы не придавали балету так много значения, как до этого. И это было хорошо. Мы жили нашу обычную жизнь, я стал чаще встречаться со своими коллегами, которые критиковали мои картины, которые помогали мне с организацией и всем этим. Я уже готовился к выставке. До этого мне помогали родители, но их, к сожалению, уже нет со мной. Я мало о чем думал в августе, я совершенно расслабился и ни о чем больше не жалел. Я все еще думал, уезжать ли мне с мальчиком.

– Его забрала мама, – этим летом так вышло, что Луи со своими старыми друзьями только попрощался. С Лейлой он не встречался. – Он сказал, что это на недельку, но я уезжаю через два дня.

– Луи, ничего страшного, Марти просто побудет немного со своей мамой, ты не должен быть таким эгоистом, – он не хотел, чтобы я ехал. И я не знал, почему.

– Ты прав, но я хочу побыть эгоистом, – строгий и резкий тон, я смотрю в его глаза. – Она забрала его без предупреждения, он, вообще-то, в колледже учится.

– Луи, – я подхожу к дивану, на котором сидел мальчик, расставляю руки для объятий, – расскажи мне, что опять происходит?

– Ничего, – он нехотя встает, обнимает меня и прячет лицо в животе. – Я не знаю, я просто волнуюсь немного.

– Давай я поеду с тобой?

– Тебе надо работать в университете.

– Я могу оставить университет.

– Не можешь, – поднимает голову, чтобы на меня посмотреть. – Ты не должен жертвовать работой для меня.

– Я все равно собирался уйти, чтобы подготовить все для выставки, – я поправляю его челку.

– Тебе идут длинные волосы.

– Спасибо.

– Я даже не знаю, тебе не надоест? – я нахмурился.

– Что мне может надоесть?

– Вообще-то, в труппе одни надоедливые люди, – он улыбнулся. – Кара и Тони никогда не затыкаются.

– Я думал, у вас там строгие правила.

– Это только на тренировках. А так они все превращаются в обычных назойливых людишек.

– И ты самый назойливый из них? – я усмехнулся.

– Нет, вообще-то, меня все любят.

– Конечно, как тебя не любить?

Мы целуемся уже в темном помещении, у дивана в гостиной, не спешим опускаться на него, наслаждаемся губами друг друга так долго, как только можно. Я помогаю ему снять кофту, быстро, неуклюже, мы торопились, хотя торопиться не стоило. Руки на изгибе спины, я щекочу ямочки его поясницы, вторая рука поднимается вверх, останавливается на уровне лопаток. Его пальцы в моих волосах, беспорядочно пытающихся ухватиться за разум, чтобы подчинить себе, я полагаю. В штанах быстро становится тесно, Луи их расстегивает. Мы не могли оторваться надолго, крали кислород один у одного, быстро цепляясь заново, не имея возможности сказать хоть что-то. Мне начинает болеть шея, последний поцелуй я распробовал досконально. Луи поцеловал меня в районе грудной клетки, я готов поклясться, что в этот момент мое сердце просто упало в пятки. Он продолжил целовать мое тело, выдыхал, хрипя. Мы опустились на диван, мальчик выгнулся, теперь была моя очередь целовать его тело. Мне как будто бы заложило уши, я слышал собственный пульс, участившийся, было жарко. Наши тела уже прилипали друг к другу, я быстро расправился с его шортами и нижним бельем. Луи следил за моими движениями, я поднимался от тазовых косточек по ребрам прямиком к его шее.

– Перевернись.

Я прошептал, затем прижался губами к его челюсти. Нам хватало места на этом узком диване. Луи переворачивался на живот очень медленно, но тогда я не придал этому значения. Он выдохнул, протяжно, даже со стоном, его член прижался к грубой ткани, я опустился к затылку, с которого началась дорожка мягких поцелуев. Все его тело покрылось мурашками, я улыбался между поцелуями, очень осторожно прижимался всем телом к нему. Луи опустил голову и схватился за собственную футболку. Его глаза были закрыты, я опустил собственное нижнее белье, взял свой член в руку.

– Я люблю тебя.

Мальчик подо мной напрягся, даже слишком сильно, уже меж его ягодиц мне стало не по себе. Его острые плечи высоко поднялись, он смотрел в сторону, правая щека не осталась без моего поцелуя. Он снова напрягся, я следил за его реакцией, медленно двигаясь внутрь, Луи зажмурился и спрятал лицо в ткани футболки. Я поцеловал его плечи, прошелся по складкам кожи губами, на затылке осторожно ее закусил. Мальчик что-то проскулил, я стал двигаться. Очень осторожно и медленно, Луи непривычно сжимался и как будто боялся.

– Все в порядке-е.

Простонал, когда я остановился, я снова вошел в него, прижимаясь к мягкой коже колючим лобком, я опустился к его плечам еще разок. Вся его оболочка манила меня, от него пахло терпкой вишней, черешней, спелой, красной, сочной. Я не смог не оставить засос на его плече. Ямочки на пояснице сводили меня с ума, а углубление посредине спины никогда не оставляло меня равнодушным. Его тельце не могло быть таким идеальным. В очередной раз я протолкнулся резко и грубо, Луи вскрикнул, закусил свой кулак, я остановился на мгновение, опустился к его уху.

– Тише.

Мочка уха была холодной и …сладкой. Со спины его тело подо мной смотрелось так, как будто это его место. Как будто там ему надо быть, потому что это не могло быть реальностью. Для меня. Его локти поднялись выше его тела, он уперся одним в мой бок, правая рука съехала с края дивана и костяшки ударились о пол. Луи застонал, так громко и открыто, этот звук заполнил комнату теплом и словно пеной, я закрыл свои глаза, почти упал на мальчика. Я сжал его плечо и совсем немного подтянулся вверх, к шее, пальцами прочувствовал глубокую ямку у кости ключицы. Опустился к его лицу, он повернулся немного ко мне, насколько ему хватило сил, я увидел зажмуренные глаза и размазанные слезы. Он снова болезненно вскрикнул, и я вышел из него.

– Милый?

– Все в порядке, – хриплый голосок, совсем сорванный.

– Точно?

– Да, Гарри, продолжай.

Если бы подо мной была женщина, я бы не останавливался. Я уже говорил, что не был с ними обходителен. Но это Луи. Мой Луи. Шестнадцатилетний подросток. Я очень осторожно стал поднимать его на колени, стоя сзади, усаживая на свой член медленно, деликатно, стараясь не вырвать из его горла очередной крик. Мои пальцы переплелись с его, левая рука придерживала это тельце, хрупкое, невообразимо красивое, идеальное. Луи раскрывает ротик, я прижимаюсь щекой к его голове, я чувствую всю его любовь. Моя левая рука опускается ниже, а наши правые руки все еще переплетены, его пальчики, очень тонкие и изящные, идеально вписываются меж моих. Мокрая ладошка ложится на мою руку в области его паха, я не успеваю даже дотронуться до его полового органа, когда Луи, протяжно, так красиво, пробившись к моему сердцу, подняв его снова к легким, застонал, извергаясь на диван, расплывчатое «Га-а-а-а-арри-и-и-и» застряло в моей голове. Нечеткое, он почти падает обратно на диван, я подхватываю его за ребра, моя рука немного грязная, очень липкая. Мальчик упирается о диван локтями, прогибается и опускает голову. Я опускаюсь к его спине, уже не двигаюсь, прохожу влажными поцелуями по всему позвоночнику, причмокивая, Луи тяжело дышит, горькие и грубые стоны тянутся долго, нетерпеливо. Я кладу ладонь на его поясницу, снова щекочу ее, проглаживаю полоску загара. По его спине бегут небольшие капли пота, плечи поблескивают при свете уличных фонарей и луны. Французское окно открывает вид на ночной город, я вижу несколько проезжающих машин вдалеке. Я ставлю правую ногу на пол, еще раз толкаюсь в уже словно неживое тело грубо, даю себе возможность заполнить мальчика, он сжимается, я замечаю его руки, его костяшки, побелевшие.

Я целую его плечо и шепчу на ухо:

– Я люблю тебя.

И тогда он отвечает:

– Я тоже люблю тебя, – хрипя, отказываясь от поцелуя в губы, пряча лицо в мягком материале кофточки.

Вчера наш диван забрали в химчистку, пока Луи прятался в библиотеке, потому что он сказал, что ему стыдно. Мы только что заняли наши места в самолете, Фадеева улыбнулась мне, сказала несколько слов о Луи, но я и так знал, что он талантлив. Мальчик посмотрел в окно, затем на меня и улыбнулся. Через некоторое время мы были в Филадельфии. Это город, с которого должен был начаться чертов переворот в мире балетного искусства. Для нас уже был готов пятизвездочный отель в центре города, огромный, сияющий хлеще, чем улицы Нью-Йорка в Рождество. Мы заселились, и Розалина сразу же позвала всех в ресторан. Я совсем не запомнил все события, произошедшие в те дни, я запомнил только лицо Луи и его элегантные пальчики, придерживающие трубочку, из которой он пил свой сок. Я уже был с ним однажды в Чикаго, я знал, какими эти люди могут быть веселыми, ведь тогда, на его день рождения, они все были как кучка дядей и тетей, вечно цепляющихся и пытающихся ухватиться за по-детски пухлые щечки мальчика. Но уже сейчас у Луи не было этих щек. Были только острые, аристократичные скулы и морщинки у глаз, когда он смеялся. Его юношеское тело вытянулось, я следил за его движениями из зала. Луи был рад тому, что некоторые девушки были его роста, ведь сам он недавно достиг пяти футов и пяти дюймов. Джессика и Лейла, так, к слову, были выше его.

– Так, Луи, не волнуйся, – я за кулисами с Фадеевой и всеми выступающими.

– Я не волнуюсь.

– Ты весь трясешься, – она похлопала его по плечам, я сторонился.

– Все в порядке.

– Ребята, вы все сможете, – давала последние указания, желала удачи.

Мы с ней спустились в зал, заняли крайние места в первом ряду. И тогда все началось. Он двигался так, как будто был подвязан к потолку веревками, так легко и плавно, совершенно изысканно. И этот легендарный алый костюм, к нему добавили несколько блестящих элементов, и мои помокревшие глаза ловили эти блики. Выступление проходит за считанные мгновения, когда Луи падает, я снова встаю самым первым и начинаю хлопать. И я уверен, что мальчик не слышал бурных оваций всего зала, он слышал только мои хлопки, наполненные гордостью. Я так сильно любил его тогда.

От журналистов меня начинало тошнить, но они не переставая задавали одни и те же вопросы, каждый раз, пытались ухватить эксклюзив себе. В них не было ни капли человечности, что ли, мне становилось противно от них, хотя иногда попадались нормальные журналисты, которые, так скажем, не имели в своих вопросах подтекста.

– И каково же вам работать с ребенком? – я стою немного дальше от них, Луи в компании своих коллег, он улыбается и сияет.

– Нет ничего такого, в чем Луи был бы плох, честно, – они все соглашались своими кивками и негромкими поддакиваниями. – Мы никак не выделяем его, нет ничего плохого в том, что он еще молод, – улыбается еще шире, смотрит на меня, затем снова на журналиста. Его костюм поблескивает, но не ярче его глаз.

– Они любят меня!

– Конечно, мы любим тебя! – всей командой быстро обнимают. Вскоре этот сюжет показали везде, где только можно.

Так было в Чикаго, Миннеаполисе, Шайене. Журналисты и репортеры, везде, постоянные закулисные интервью, хотя, что еще можно было спросить с него. Розалина, будившая нас по утрам вместе с очередной макулатурой в руках, где были яркие снимки мальчика, всей труппы, где было написано так много вычурных слов о нем. Критики, подходившие к нам уже у выхода из театра, приглашавшие всех нас в рестораны, думающие, что могут отобрать мальчика и написать что-то совершенно новое о нем. Но все они как один повторялись.

«Это что-то абсолютно новое в балете, что-то новаторское, – очередной репортаж, интервью с одним из критиков, познакомившихся с Луи буквально вчера. – Вы знаете, я всегда восхищался Розалиной Фадеевой, она могла сделать что-то с балетом. Она всегда могла что-то выдать, такое, что у всех перехватывало дух, – он выглядел младше нее и точно не мог посетить хотя бы одно из выступлений в сознательном возрасте. – И Луи, ох этот мальчик, он замечательный. Каждое его движение отдается у меня в сердце, я так еще не чувствовал себя, никогда, он определенно талантлив, – Луи слушал это все внимательно, ему нравилась похвала и всеобщее внимание. – Он точно станет следующей звездой балета, он уже является самым младшим, принявшим участие в нью-йоркском фестивале балета, теперь он самый младший и талантливый ребенок во взрослой труппе. На самом деле, детей раньше не брали в балет, в такой серьезный балет. Это, очевидно, что-то, что перевернет все принятые каноны балетного искусства».

Мы в Лас-Вегасе. В этом удивительном городе, никогда не спящем. Здесь всегда было весело. Мы снова в центре, снова где-то в самом сердце города, Луи направляет камеру немного вверх и хочет сфотографировать информационный столб, где висел постер с ним. Анонс выступления. Он очень счастлив и не знает, куда деть себя. Я подаю ему руку, потому что я не стесняюсь его, он показывает мне снимок. Тот немного засвечен, но мальчик все равно радуется.

Мы лежим на кровати в нашем номере. Я не скучаю по Нью-Йорку, на одноместной кровати нам хватает места, Луи держит меня за руку. Мы молчим, потому что слов не будет достаточно. Я люблю его, он любит меня. Нам ничего больше не надо. Мы ничего больше не хотим. Я говорил ему, как сильно им гордился, и сейчас он был уверен во мне. Я думал, что это идеальный момент, чтобы подарить ему новый кулон, потому что я люблю его.

– Милый, – его глаза были закрыты, он засыпал, и я все разрушил.

– М? – распахнувшиеся океаны быстро поднялись на меня.

– Я кое-что хотел отдать тебе.

– Что? – он привстает, на щеке отпечаток от пуговицы моей рубашки. Я улыбнулся.

– Я хотел подождать окончания тура, я хотел отдать это тебе в Нью-Йорке, но я взял его с собой и..

– Что это, Гарольд?

– Это твой новый кулон, – да, я носил его в кармане, не боясь потерять.

– Гарри-и, – он прокашлялся. – Это же для фотографии? – обычное сердце, открывающееся.

– Да, – он открывает его, раздается тихий щелчок.

– Вау, – я улыбаюсь, мальчик пытается прочитать слова, которые были там написаны. – Я люблю тебя?

– Да, милый, – он самостоятельно застегивает цепочку, еще раз рассматривает медальон внимательно.

– Это очень красиво, – он приподнимается к моему лицу и целует лоб. – Спасибо.

– Не за что, – я снова улыбаюсь, Луи смотрит на меня своими сонными глазками. – Я люблю тебя.

– Я тоже люблю тебя.

Три пакета одежды из этих нахваленных бутиков, мои отказывающие ноги, пять потерянных часов и одно радостное личико мальчика, который прямо сейчас бегал по номеру в нижнем белье и носках, стараясь надеть все и сразу. Широкие джинсы, широкий черный ремень к ним, желтая футболка с динозавром. Новые тканевые кроссовки, кеды, очередная яркая куртка, шапка. Красные брюки, которые мальчик подворачивает, потому что они не очень красиво смотрятся на его тонюсеньких щиколотках, полосатая футболка-поло. Взъерошенные волосы, улыбка, самолюбование. Я зарисовывал его фигуру быстро, в своем блокноте линиями отмечал только скупые и моментальные движения. Еще много футболок, в том числе и с длинным рукавом, один пиджак, цветочный, ему очень к лицу. Один коралловый костюм для меня, который Луи просит примерять.

– Ну, Гарри-и-и-и, – я уже мерял его в магазине и не видел необходимости мерять его сейчас.

– Я надену его сегодня на выступление, Луи, хватит, – он не отставал от меня.

– Ради меня, пожалуйста, я хочу посмотреть.

– Ты ведешь себя плохо.

– Сейчас будет еще хуже.

– Луи, – я смотрю на него, медленно насовывающего пиджак на себя, – ты очень громкий, – зрительный контакт не прерывается, мальчик поправляет ворот и лацканы. – Перестань так вести себя.

– Я хочу тебя.

Я замолкаю на целых полминуты.

– Я хочу тебя.

– Мы не можем.

– А я ничего не могу сделать.

– Луи, иногда надо держать себя в руках.

– А я не хочу, – он подтягивает рукава вверх, они точно помнутся.

Мы оставили его детский каприз, и уже на следующий день он переключился на такой же прекрасный Лос-Анджелес. В очередной раз, когда Розалина устраивала небольшую экскурсию по городу, я решил остаться в гостинице, потому что я неважно себя чувствовал. В холле мне предоставили телефон, и я тогда же позвонил своей сестре.

– Я не был уверен, что ты дома, и, – я слышу ее вздох и улыбаюсь.

– Я недавно разговаривала с Амандой, – я напрягся. – Она переезжает на Кубу и не хочет больше возвращаться в родительский дом.

– Но ему нельзя пустовать.

– Я знаю, Гарри, мы с Джонатаном собирались туда переехать, – у нее грустный голос.

– А Ноа?

– С этого года он в вашингтонском кадетском училище, он живет там. Мы заберем его на зимние каникулы.

– Понятно, – я вздыхаю. – Аманда уже окончательно все решила?

– Да, она собирается работать там.

– Мне так жаль, Джем, – она хрипит, собирается сказать что-то и на секунду теряется.

– Все нормально. Она забудет об этом через год.

– Я надеюсь.

– Как там Луи? Я стала часто видеть его по телевизору и в газетах, – я слышу, как она улыбается, улыбаюсь тоже.

– С ним все хорошо, он любит то, что все любят его.

– Он заслужил это.

– Да, конечно.

– Я люблю тебя, Гарри.

– Я тоже люблю тебя, Джемма.

Разговор вышел сухим и неприятным, но он был мне необходим. Я не могу сказать, что были моменты, которые запомнились мне как-то ярко, не было ничего такого. Только счастливый мальчик, обретший свой внутренний покой. Из Лос-Анджелеса мы отправились в Финикс, затем в Даллас, Атланту и Шарлотт. Шарлотт мне очень понравился, город был тихим и не таким живым, как все предыдущие, и слегка терялся на фоне остальных мест. Я часто делал зарисовки мальчика, просто сидя на кровати в номере отеля, старался запомнить все, что только можно было запомнить в нем, старался уловить каждую частичку его души. Луи часто улыбался, и эти прекрасные изгибы его лица получались у меня лучше всего. Все линии были плавным, мягко перетекающими, я ставил легкие точки карандашом, отмечая его веснушки.

– Ты же знаешь, что я люблю тебя? – он улыбался, широко, зажмурив свои прекрасные глазки.

– Да, Луи, конечно, я знаю, – он прятал что-то за спиной.

– Так вот, – показывает мне коробку из магазина обуви. – Это тебе.

Луи сделал шаг навстречу, я потянулся к коробке. Там были туфли. Туфли под цвет кофе, лаковые, на шнуровке. Они подошли мне по размеру. Он сказал, что когда увидел их, то сразу подумал обо мне. Я улыбнулся, мальчик теребил свою подвеску. Той ночью мы не спали. Мы долго молчали и игрались со своими руками. Я думал, что я умер и это все сон. Я думал, мне казалось, что тогда на лестнице я все-таки умер от сердечного приступа и сейчас я в раю. Потому что вот это все не могло быть реальностью. Судьба была либо последней стервой по отношению к нам, либо была настолько снисходительной и доброй, как родной и близкий человек. Возможно, судьба проверяла нашу любовь на прочность и после этого, решив, что мы все-таки неразлучны, решила дать нам возможность наслаждаться компанией друг друга в тишине. К концу сентября холодало. Труппа дала уже десять шоу. Осталось два. Послезавтрашнее в Вашингтоне и еще одно в Нью-Йорке. Послезавтра в театр приедут Джонатан с Джеммой. Чтобы поддержать Луи, чтобы увидеться с ним.

– Почему вообще некоторые влюбляются? – три утра. Розалина точно не будет рада тому, что Луи сонный.

– Я не знаю, милый, иногда так случается.

– Но мы же не должны были влюбиться, понимаешь? – я не понимал. Он не смотрел мне в глаза, водил пальцем по ребрам. – То есть, я имею в виду, что у нас так много причин, чтобы не влюбляться. Огромная разница в возрасте, мы с тобой одного пола и вообще, родственники, причем двоюродные братья. Так не должно было быть.

– Иногда так бывает, – он выдыхает, разочарованно. – Любви нет дела, в кого влюблять нас. Ты расстроен из-за чего-то?

– Ты знаешь, что нам нельзя быть вместе, просто мы никогда не сможем выйти на улицу, держась за руки, или поцеловаться на публике.

– Нам этого и не надо.

– Разве?

– Луи, я люблю тебя, и миру необязательно знать это. Главное, чтобы об этом знал ты.

– Ладно, я тоже люблю тебя.

Джемма не пришла в театр. Она не посетила выступление Луи. В театре я выискивал ее глазами, надеясь на лучшее. Не хотелось осознавать, что нашим отношениям конец. Она ничего не сказала мне, но после того, как мы вернулись в отель, у меня не было времени, чтобы позвонить ей. Ночью отправлялся самолет – так ведь быстрее – в Нью-Йорк и Фадеева уже собирала нас всех. Я не очень хорошо себя чувствовал из-за сестры, но собирался позвонить ей.

Я уверял себя, что все будет в порядке.

========== vingt. ==========

– Неожиданно было встретить вас здесь, – я пожимаю руку Марти, затем его отцу. – Гарри Стайлс, – он улыбается, – приятно познакомиться!

– Гордон Вилфорд, – Марти очень похож на отца. Этот мужчина очень хорошо выглядит.

– Да, на самом деле, это сюрприз, Луи не знает, – в руках парня букет цветов и коробка конфет. – Я не знал, будет ли это уместно, – он застенчиво поднял на меня взгляд.

– Луи обязательно понравится, – я дружелюбно кивнул.

Я остался с ними и не стал уходить к мальчику. Настроение у меня, если честно, улучшилось, а когда я позвонил домой, мне сообщили, что Джемма еще не приехала. Ну да, она и Джонатан не могли бросить работу так скоро, хотя, на самом деле, они жили только на родительские деньги. Ну, на самом деле, мы этого не стеснялись. С фабрик по всей Америке на счет капало несколько миллиардов долларов, это без учета Южной Америки, Канады, Евразии, где мы тоже были. Вместе со всеми этими бумажными делами справлялись надежные люди, но я считался владельцем всей сети, если это можно так назвать. Я глянул на Марти, хотел увидеть его реакцию на Луи. Тот появился на сцене снова в темноте, озаренный прожектором, словно луной. А у парня рядом со мной буквально закончился кислород. Таким восторженным его я еще не видел, он не мог оторваться от бесконечно легкой порхающей фигуры моего Луи, и, не буду лукавить, я даже немного заревновал, поэтому снова повернул голову к сцене и внимательно следил за своим мальчиком.

– Марти! – здесь в гримерные журналистов не пускали, я стоял рядом с Гордоном, когда мальчики обнимались.

– Это тебе, – все было очень неловко для парня, его отец улыбнулся.

– Спасибо, – на лице Луи показалась маленькая улыбочка, его глаза сверкали как две звездочки, теперь улыбался и я.

В помещении быстро стало шумно, здесь появились другие люди, мы вышли, сразу же наткнулись на журналистов и репортеров, их огромные камеры и свет не давали нам пройти.

– Мистер Стайлс, а что вы можете сказать о выступлениях Луи?

– Гордитесь ли вы им?

– А вы когда-нибудь раскроете тайну его рождения? Нам всем очень интересно!

– Собираетесь ли вы отдать его еще куда-нибудь?

– А как скоро новая выставка и будет ли она вообще?

Я видел, как лицо старшего Вилфорда менялось, как его уважение ко мне исчезало, как он начинал презирать меня. Я обычно не трогал журналистов, не трогал их аппаратуру, обычно я говорил два-три слова. Мне не к чему были эти скандалы, я упорно продвигался мимо, стараясь никого не задеть, за мной шли Марти и его отец, мне задали еще несколько вопросов, но я не отвечал. Я сохранял приватность, интригу, я хотел снова заинтересовать людей. Я ужасный человек, я знаю. Но, ох, популярность, она такая удивительная, ее можно сравнить с дорогим шампанским, приятно щекочущим горло.

Следующим днем Луи и я отправились вместе с труппой к самой Фадеевой, чтобы отпраздновать гастроли, чтобы пересчитать деньги, чтобы перечитать все рецензии от критиков. На самом деле, изначально, у Розалины не было желания звать меня. Когда Луи сказал: «Конечно, мы с Гарри придем», – ее лицо резко изменилось, она не была этому рада. Ну, так я заметил по ее поведению, она только скрипя голосом выдала «да, приходите» и больше ничего.

– Зачем мне идти туда, я не понимаю, – раннее утро, вынужденный ранний подъем.

– Я не хочу быть там один, – он окружен сладостями и всей его любимой вредной едой.

– Ты не будешь один, ты будешь с труппой, – я разминаю его стопы, фоном идет телевизор.

– Просто, – пьет сок и пакета с трубочкой, переводит взгляд, – там муж Розалины и..

– Понятно, – не хочу слышать, что будет после «и», просто отвечаю ему. – Хорошо, я пойду с тобой.

– Я тебя люблю, – я улыбаюсь и смотрю в его глаза.

– Я тоже тебя люблю, – после этого Луи передвигается, чтобы поцеловать мой лоб.

Розалина, как я и предполагал, жила не в доме, а в большой квартире. В огромной двухэтажной квартире, где пахло этой «гламурной» старостью, вроде всех этих предметов косметики для пожилых дам, где пахло сигаретами и крепким алкоголем. Квартира темная, но это не тот темный цвет, что в родительском доме. Это такой темный, который блестит, от которого становится жарко. В интерьере много бардового и золотистого, очень много разных деталей, типа бахромы и покрывал на диванах, креслах, много всяких картин на стенах. По всему дому стоят пепельницы, Фадеева посчитала нужным провести нам с Луи личную экскурсию. Замечаю свою картину среди многих других. Фадеева вместе с платком на шее и с длинной сигарой в руках ведет нас наверх, там несколько комнат, одна закрыта и ее нам не показывают.

– Иди возьми что-нибудь, – Луи можно было выкупить одной шоколадкой. Мы остановились у входа в комнату.

– Гарри? – мальчик поворачивается ко мне.

– Не спрашивай у Гарри, просто иди и возьми, – мы с ней смотрим друг другу в глаза, я усмехаюсь.

– Иди, Луи, возьми, – в комнате стоял шкаф, где стопками лежали всякие коробки конфет, много шоколада, печенья и всего в этом духе.

– Гарри, вы, должно быть, очень строгий, – стеклянные двери были поставлены там специально.

– Что вы, напротив, – он выдыхала дым в сторону, а пепел отправлялся во все пепельницы в доме. Во все. Буквально.

– Я хотела спросить у вас, – я нахмурился, свел брови, мои руки находились в карманах.

– О чем?

– Я еду в Канаду, на их фестиваль балета, я бы хотела взять с собой Луи, он же сейчас не учится? – мальчик слишком долго выбирал себе сладость. Я максимально выпрямился, стараясь выглядеть строго.

– Нет, он не учится, но, я боюсь, что отдать его вам, чтобы вы поехали в другую страну, – я мотнул головой и перевел взгляд, – я не смогу.

– И почему же?

– Я просто не смогу, – я снова смотрю в ее глаза, она пафосно выдыхает этот чертов дым в мою сторону. – Хотя, мы ведь должны спросить у мальчика сначала, не так ли?

– Я так и знала, что вы всегда учитываете мнение Луи.

– Конечно, это ведь он поедет, а не я. Он может просто не захотеть, – я пожал плечами, она осмотрела меня сверху-вниз и обратно, поместила сигару меж своих скомканных губ.

– Вы правы, – я улыбаюсь, пряча свои губы, очень сжато.

Вечер проходил вполне неплохо, я не сидел за столом, стоял у лестницы, откуда смотрел на мальчика, который выглядел очень счастливым. Вдруг все эти дешевые краски интерьера заиграли чем-то светлым и простым. Фадеева настоятельно предлагала мне алкоголь, которым любила побаловать себя и труппу. Я не хотел показаться слишком правильным, но я не пил, потому что мы приехали на машине, и запретил мальчику, ведь он еще слишком мал для этого. Я не хочу, чтобы он пристрастился к алкоголю, даже если от одного небольшого стаканчика ничего не будет. Вечер был очень ярким и совсем немного шумным, но внезапно я услышал скрип ступени позади и обернулся.

– Добрый вечер, – все затихли, за перилами от меня стоял Ричард. Он выглядел очень потерянным, как будто не понимал, что происходит.

– Дорогой, возвращайся в спальню, пожалуйста.

Что это было, я так и не понял, мужчина просто развернулся и ушел наверх, я проводил его взглядом, стараясь вникнуть в ситуацию. Я посмотрел на Луи, брови которого изогнулись напугано, все вернулись к своим веселым рассуждениям, пытаясь не обращать внимание на произошедшее. Я посмотрел на Розалину, которая тут же перевела глаза и посмотрела на мальчика. Мы приехали домой в районе девяти и никак себя не чувствовали. Честно, просто хотелось уснуть.

– Я не хочу ехать с ней в Канаду, – я чищу свои зубы, Луи стоит в дверном проеме, обнимая косяк. – Потому что она обязательно возьмет с собой своего недалекого мужа.

– Луи, милый, нельзя называть человека «недалеким», – я быстро полощу рот и вытираю его полотенцем, мальчик смотрит на меня грустно.

– Однажды я пришел на репетицию, и там не было других людей, была только она и ее муж, и она попросила меня станцевать, – мы оставались на своих местах, я смотрел на него. – Он просто стоял рядом с ней и смотрел на меня, а она просила меня танцевать и все.

– Луи, по-моему, я просил тебя говорить мне обо всем, что тебя тревожит, – он опустил взгляд, я смотрел на его челку. – Почему ты не сказал сразу?

– Я думал, что она просто хотела прорепетировать мою часть и все.

– Отныне ты рассказываешь мне, что тебе покажется странным, понятно? – он кивает, я пробегаюсь по его волосам рукой. – Об этом нельзя так просто молчать, – притягиваю к себе, он делает один сжатый шажок на встречу и прячется в ткани моей футболки. – Я люблю тебя.

– Я люблю тебя тоже, – горячее дыхание опаляет мою грудь.

Мы жили очень хорошо целых две недели, каждый день уверяя друг друга в бесконечной любви. Двадцать четыре часа в сутки рядом с Луи. Двадцать четыре часа. Я знаю, я говорил, что отвык от одиночества и это правда. Но эти стены вдруг стали давить. Как и Луи, постоянно пытающийся как-либо задеть меня. Его нутро горело, а Марти не мог просто погулять с ним, ведь он учился в колледже и ходил на регби. А занятий в театре сейчас не было. И поэтому я стал уставать от него.

– Улыбайся-я-я, – мне не нравилось то, что я становлюсь его единственной и постоянной моделью.

– Луи, пожалуйста, – я не кричал, я старался не кричать. – Дай мне одну минуту тишины, – и почему мы никуда не ходили, я не знаю. Возможно, я не хотел появляться с мальчиком на публике. – Я умоляю тебя, дай мне побыть одному всего лишь минутку, – его личико изменялось, и черты лица опускались вниз, сглаживались. – Иди и займи себя чем-нибудь.

– Что-то случилось?

– Ничего не случилось! – я сразу спрятал глаза, потому что я не хотел кричать. Так вышло.

Он хлопнул дверью, я дернулся на своем кресле в библиотеке. Я быстро пытался согнать всю агрессию руками, протирая свое уставшее лицо. Мальчика было слишком много. Луи дал мне целых пятнадцать минут. Вернее, он дал мне вечность, но я вышел первым. Я хотел уехать и поменять обстановку, прямо сейчас, чтобы все это не угнетало меня. Мальчик сидел в моей студии, расклеивал фотографии, которые сделал сам, и статьи, вырезанные из газет, на стены. Сразу на все четыре.

– Луи, – я выдохнул. Я любил эти белые стены своей студии. Они кое-где были испачканы, потому что иногда, когда я вдруг порчу холст, из меня исходит агрессия, и я начинаю крушить все вокруг.

– Что? – он продолжал рвать бумажный скотч зубами и в случайном порядке расклеивать все, что валялось на полу.

– Что ты делаешь?

–Ты попросил чем-нибудь себя занять, – я снова выдохнул, громко и грузно, его тонкие пальчики пробежались по стене, постукивая.

– Ты хочешь куда-нибудь съездить? – он повернулся, смотрел на меня непонимающе.

– В смысле?

– Куда-нибудь, просто уехать, нам ведь все равно нечем заняться, – я складываю руки, мальчик снова принимается расклеивать фотографии на стену.

– Я даже не знаю, – он пожимает плечами, осторожно переступает все холсты и двигает их в сторону. – Я могу выбрать любую страну?

– Да, любую, – я не понимал, зачем он создавал этот беспорядок на моих стенах.

– На самом деле, – я сделал шаг и протянул руку к снимкам. Я улыбаюсь. Мне нравится то, что я улыбаюсь на снимке, – я хочу во Францию, только не домой, – слышу шелест тонких страниц газеты, я провожу пальцем по буквам на статье рядом. – Я хочу в Париж, – на фотографии репортера мы с Луи смотримся отлично. Я пропускаю все его слова мимо, что-то цепляет меня в этом ярком снимке, что-то тянется по сосудам, терпкое, густое. – Гарольд?

Я поворачиваюсь и смотрю на него, долго, очень долго, он поворачивается, наши глаза встречаются. Я все еще смотрю на него, он легонько улыбается, ему неловко, как я подумал. Я не помню, какие эмоции показывал, я не помню, что именно тогда случилось. Я осмотрел помещение, глаза застревали на снимках и еще не упакованных холстах, где везде был изображен мальчик. Я действительно рисовал только его идеальное лицо и мы не придавали этому такого значения. И сейчас я все осознал. Я рванулся к нему, ноги зашагали по пленке, которая зашуршала, а лицо Луи вдруг стало слегка испуганным и немо спрашивало меня «что происходит?». Его щечки в моих руках, он абсолютно потерян, я страстно целую его губы, чувствую вкус чего-то сладкого и фруктового, скорее всего, это мармеладные конфетки, которые мальчик ел немного ранее. Его губы, его язык, его зубы ощущались так правильно, мой язык как будто забирал у него жизнь. Луи быстро оказался прижатым к стене, где мы слышали, как рвется бумага, но нам было совсем немного все равно. Его бедра вжимаются в мои бока, его мышцы очень твердые. Раскаленный воздух просачивался в бронхи, откуда поджигал все мои внутренности. Но дальше поцелуя мы не продвинулись. Потому что иногда чтобы доказать свою любовь, можно просто помолчать. Или рвануть в Париж, никого ни о чем не предупреждая.

– Какао и круассаны, Гарольд, ты кажешься совсем не креативным, – он подмигнул мне, так свободно и не неуклюже, красиво.

– Еще не все, – я показываю букет белых роз, что прятал за спиной. Мы сняли себе квартиру.

– Ты, Гарольд, очень обычный, – мальчик берет букет и вдыхает аромат этих осенних роз.

– Je t’aime. (Я люблю тебя.)

– Аргх, – пробурчал мальчик, я улыбнулся. – У тебя американский акцент.

– А у тебя прованский.

– И тебе он нравится, – маленькая ухмылочка заставила меня улыбнуться шире.

– Да я просто без ума от него, – я присел на край кровати, где еще лежал Луи. – И от тебя тоже.

А затем мы просто скрестили руки и играли с пальцами друг друга, несколько долгих минут, пока я думал о том, как сильно я люблю его. Видели бы вы, каким влюбленным идиотом рядом с ним в Париже я был. Мы рано просыпались и завтракали свежей выпечкой из пекарни по соседству, иногда выходили гулять в элегантных пальто с шарфами на шеях, много смеялись и чувствовали себя превосходно. Луи делал очень много снимков. В основном меня и разных окружающих его вещей. И это было безупречно. Я не мог тогда жаловаться на свою жизнь.

– Гарри, – слышу этот голосок, смотрю не в его глаза, а в объектив камеры.

– Что?

– Улыбайся, – я в одном нижнем белье на твердом белом стуле этой квартиры. Локти на коленях, рука придерживает подбородок. Его руки изящно обхватывают фотоаппарат. Правильно и профессионально. – Давай, Гарольд, улыбайся, – я отсмеиваюсь, слышу характерный щелчок камеры и меняю положение. Теперь я упираюсь о спинку стула, руки скрещены на груди. Левая нога вытянута вперед, а правая согнута и колено немного направлено в сторону. – Прирожденная модель, – мой взгляд смутный и совсем немного прищуренный. Луи в моей рубашке, которая висит до середины его бедра, она застегнута всего лишь на одну пуговку примерно посредине. – Отличные снимки, Гарольд! – я улыбаюсь, тяну к мальчику свои руки.

– Иди ко мне, – он садится на мое бедро, обнимая голову, кладет фотографии вместе с фотоаппаратом на стол. – Я люблю тебя, – я вдыхаю вишневый аромат и трусь щетиной об оголенный сосок Луи. Он смеется.

– Я тоже люблю тебя.

Я стою посреди кухни, глаза завязаны шарфом, который слегка покусывает мои щеки. Мальчик начинает раскручивать меня, я интуитивно выставляю руки вперед, полагаясь на свои тактильные ощущения.

– Три хлопка!

– Хорошо!

Луи убегает, а я остаюсь на месте, давая своему организму пару секунд, чтобы устоять, чтобы привыкнуть к временной слепоте. Я слышу первый хлопок, оборачиваюсь осторожно, стараясь не зацепить стулья или какие-либо другие вещи. За неделю я не смог привыкнуть к этому. Я пытаюсь вспомнить, откуда донесся хлопок, иду очень осторожно, маленькими шажками.

– Хлопок!

Я говорю не слишком громко, Луи хлопает, я поднимаю голову, улыбаясь. Он далеко от меня, я придерживаю стену рукой и очень осторожно ступаю вдоль нее. Мне сорок лет и я играю в жмурки с парнем, которому шестнадцать и в которого я влюблен. Я слышу его смешок, такой коротенький и приятный, я ударяюсь ладонью о дверь, ведущую в нашу спальню. Улыбаюсь хитро и широко.

– Хлопок.

Теперь я говорю спокойно и слышу этот последний хлопок у самого своего уха, а Луи дотрагивается до моего плеча рукой, я сразу хватаю его за бок, обнимаю. Он снимает с меня шарф и начинает смеяться, оставаясь навесу в моих руках. Мальчик запрокидывает голову назад, я улыбаюсь, целуя его подбородок. Если это не то, за что я собираюсь держаться всю свою жизнь, то я даже не знаю, что это.

Каждый день с ним превращался во что-то хорошее. Во что-то особенное. Я не могу сказать, что хорошо опишу все события, произошедшие там. У меня просто не хватит слов. Это было прекрасно. Удивительно. Живо. Эта та жизнь, о которой я и не мог мечтать. Я всегда мечтал, я действительно верил, что буду холостяком постоянно. Что буду использовать женщин в своих личных целях. И сейчас, когда я смотрю на него, сладко улыбающегося только для меня, с небольшим пятнышком над губой в виде молочного месяца, повернутого на бок, который быстро исчезает вслед за его острым язычком, и на глаза, что окружены морщинками, я понимал, что это все, чего только я мог пожелать. И все. После этого дни перестали быть такими тяжелыми. Мне нравилось то, что наши проблемы большие и маленькие быстро решались. Я привык решать проблемы моментально, а Луи привык передавать их мне. И после каждой решенной проблемы следовала не просто белая полоса жизни: она была светящейся. Даже если я не верил во все это.

О его дне рождения хотелось сказать лишь пару слов, первое, что приходит в голову. Наверное, стоит с самого начала упомянуть его друзей, что приехали в тот чудесный день. Да, они действительно пришли на его день рождения. Несмотря даже на свои собственные планы, возможно, на свои какие-то неотложные дела. К нему пришел и Марти, а взрослые навестили нас следующим днем, в Рождество, уже у нас дома. Тогда мне больше не было совсем плохо от того, что кто-то находится здесь и нарушает мое личное пространство. Я знаю, что мне сорок, и я не должен жаловаться, но …иногда люди бывают раздражительными, даже мои друзья, особенно когда пропустят по стаканчику алкоголя, который притащили сами. И знаете, что я заметил за нами? Мы перестаем быть тем самым высоким обществом, к какому относили себя. И только потому, что наши родители один за другим умирали. Я в тот вечер даже подумал про себя: смог ли я уехать так просто в Париж вместе с Луи, если бы моя мама была жива? Я думаю, что нет. Я не знаю, почему я рассказываю это сейчас.

Одиннадцать двадцать две утра. Я стою напротив зеркала в ванной комнате, рассматриваю четыре подарка, который приготовил для меня Луи. Пальцы пробегаются по багровым, ярким и экспрессивным засосам, даже багрово-черным, свежим. Один засос на шее, второй – чуть ниже и дальше по плечу, третий расположился на ключице. Я ухмыляюсь, вспоминая, что он всю ночь не давал мне уснуть. Я вспоминаю, как жадно он кусал меня. Среди этих небольших пятен теряется блеклый, отражающий свет медальон. Точно такой же, какой я подарил ему в конце сентября. Внутри вместо стандартных «я люблю тебя» надпись «одна любовь на всю жизнь». А еще там его фотография. У него в кулоне моя, а у меня – его. И это дарило мне надежду на светлое будущее рядом с ним. Я перестал думать о том, почему люблю его, и просто любил. Это ключ.

– Чем займемся сегодня? – ежедневный вопрос, который никогда не оставался без ответа. Я нерасторопно переставлял ноги, массируя засосы пальцами, ухмыляясь.

– Я даже не знаю, – по лицу побежала ухмылка, но телефонный звонок прервал наш флирт. – Алло?

Это была Джемма и она плохо разговаривала. Большая часть текста, выходящая из ее уст, была полной бессмыслицей, но все нужные слова я понял и принял. Сегодня утром на оружейных учениях в Ноа выстрелили. Случайно, попали в плечо, и пуля полностью раздробила его сустав, насколько я понял. Когда мы ехали в Вашингтон, где была Джемма, где сейчас учился мой племянник, его состояние уже было стабильным, так мне сообщили. Ничего более сестра не сказала. Мы, почему-то, торопились туда.

– Дже-ем, – грустно протянул я, когда она встретила нас в холле, в надежде протягивая руки, – успокойся, – я прижал сестру к себе, убрал волосы от лица. – С ним все будет хорошо.

Она сильно поседела, вся поморщилась и стала очень хрупкой. Джонатан находился в спальне Ноа, где этот мальчик – бледный, весь в поту, трясущийся – лежал, словно доживая последние мгновения. Почему он не в больнице, я так и не понял, ничего внятного Морганы мне не ответили. Они были отчужденными, отреченными, со мной Джонатан даже не поздоровался, Джемма, бессильная, валилась с ног и ушла в комнату, где заперлась. Да, это тяжело, я понимал. Я приехал поддержать их, но они не принимали мою поддержку. Луи ушел куда-то вместе с прислугой, я взял у дворецкого поднос с чашкой и чайником с чаем, который он нес в комнату Ноа. Я постучался.

– Ты не против? – не могу сказать, что я когда-либо разговаривал с Джонатаном по душам.

– Нет, нет, конечно, – он кивнул лекарю и медсестре, те вышли.

– Как он? – странно было это спрашивать. Совсем немного.

– Плохо, – его темный понурый взгляд остался на сыне, на той бледной фигуре, что от него осталась. Джонатан снял очки и протер глаза. – Пули были не стерильными, они, они учебные, – он говорил спокойно, я подошел и поставил поднос на стол. – У него инфекция. Инфекция, которая берет верх над его иммунитетом, – я налил чаю и протянул ему чашку. – Нет, нет, я не хочу, – я поставил ее на поднос, посмотрел на мужа сестры.

– Почему он не в больнице?

– Они хотят ампутировать руку, потому что надежды на ее восстановление нет. Пуля попала именно в то место, где кости как бы прикреплялись друг к другу, – он еще раз трет глаза, вытирает слезы, он не хочет, чтобы я их видел.

– Это разве плохо? У него не будет руки, но он будет жить, – я посмотрел на мальчика, который приходил в себя, медленно, его лоб покрылся маленькими капельками пота.

– Так нельзя, – я положил ладонь на плечо Джонатана, я заметил, что он тоже поседел. – Никто в этой семье не умрет инвалидом, это клеймо.

Меня пробрало. Если я понял его правильно. Я не хотел этого понимать, я не хотел думать об этом.

– Вы дадите ему просто умереть? – я сразу же убрал руку и сделал шаг назад.

– Ноа не будет жить с одной рукой, он мечтал служить, – я посмотрел на мальчика, потом на Джонатана.

– Вы что, серьезно? – я думал, что это просто тупая шутка.

– Конечно, Гарри, мы серьезно. Он умрет в этом доме с двумя руками. По-другому мы не можем.

– Еще как можем! – ему точно промыли мозги мои родители. Еще при них такое могло случиться. Но сейчас. Неприятное чувство беспомощности и неправильности ситуации расплывалось по всему телу. – Ребенок страдает из-за каких-то маразматичных представлений о жизни!

– Не кричи, – очень грубо. Я замолкаю, дышу часто.

– Я вызову скорую, – я развернулся в одну секунду и двигался к дверям.

– Нет! – чашка летит в пол, я сжимаюсь от неожиданности и звука бьющегося фарфора, который я всегда ненавидел. Этот звук ассоциировался у меня с криками матери. – Ты не сломаешь ему жизнь.

– Это ты ее ломаешь, – я повернулся к нему. – За пару с моей сестрой. Взрослые и образованные люди живут по каким-то идиотским правилам! Ребенок умрет. Из-за вас, не из-за выстрела в плечо, – я не мог принять их бесчеловечность. – Как вообще можно дать собственному ребенку умереть? – я понизил тон. – Он ваш родной сын. Он человек, которого вы любите. Почему вам плевать на него?

– Нам не плевать.

– У нас переполненные банковские счета, я думаю, что протез руки мы ему приобретем еще раньше начала операции. Этого не надо бояться.

– Дело не совсем в этом, Гарри.

– А в чем же тогда?! – я скалил зубы, мои глаза, уже слезящиеся, бегали от лица мальчика к Джонатану. Все происходило слишком быстро.

– С протезом это будет уже не Ноа.

– Я ухожу, – я разжимаю кулаки, врач заходит обратно.

Я думаю, что это очередной бредовый сон. Так не может быть. Моя сестра абсолютно нормальный и адекватный человек, она бы так не поступила. Я на балконе, за мной стоит служащий, подливающий кофе в мою чашку. Вечереет. Становится темно, я слежу за тем, как по периметру загораются фонари. Я думаю. Вызвать скорую мне так и не дали. От инфекций умирают медленно и мучительно. Пожелать такое я бы не смог даже врагу.

– Гарольд? – я глянул на мальчика, затем снова отвернулся к улице.

– Да?

– Что там с Ноа? – я передал чашку мужчине, он ушел.

– Не очень, – я еле заметно пожал плечами, Луи обнял меня, прижался щекой к телу, я тоже взял его в свои руки.

– С ним все будет хорошо, – его голос мягкий, уже по-мужски грубый, но не совсем. – Просто надо подождать немного.

– Нам стоит приготовиться к худшему, – слезы снова создали непроглядную пелену, я моргал часто.

– Не-е-ет, – он произнес это очень хрипло и тихо. – Никогда нельзя готовиться к худшему, потому что тогда оно точно придет, – я улыбнулся, отсмеялся и шмыгнул носом. – Мы должны приготовиться к лучшему.

Джемма вечером вышла из комнаты, на ужин, но я не хотел с ней разговаривать. Просто не хотел, я перестал ее уважать. Так не должно быть. Аманда не приедет, потому что она не хочет застать смерть брата. А моя помощь не приветствовалась. Я не понимал, зачем тогда нахожусь здесь.

– Гарри, – у меня дежавю. Как будто сзади стояла мама, а не Джемма.

– М? – я посмотрел на нее, медленно поворачивался.

– Я хочу, чтобы ты понял меня.

– Джемма, я не хочу понимать тебя, – это точно сон. От моей сестры ничего не осталось.

– Гарри, пожалуйста, – ее лицо красное из-за непрекращающегося плача, слезы капают на впалые щеки, она быстро вытирает их руками. – Я не могу оставить его инвалидом, – голос сел, она неприятно пищала.

– Джемма, ты выбираешь сейчас между жизнью и смертью, – она перевела взгляд. – Ты выбираешь оставить ли его в живых или дать умереть, – молчала, я смотрел на ее поседевшие волосы. – Я не поддерживаю и не уважаю твой выбор. Никогда я не буду уважать это. Мы не в средневековье. Быть директором фабрик может и однорукий человек. В нем есть эти качества, он же потомок Томлинсона.

– Гарри, – подняла голову и взгляд к потолку, еще раз протерла слезы. – Они бы не оставили его, это клеймо.

– Клеймо – это родители, дающие ребенку мучительно и несправедливо умереть, – она снова спрятала глаза, поправила пряди волос за ухо. Мой голос дрожал.

– Ты не понимаешь.

– Нет, не понимаю и не собираюсь понимать. Это бесчеловечно. Ему можно еще помочь.

– Нельзя.

– Джемма, черт возьми! – я не выдержал, я оставался на своем месте. – Мы уедем завтра, мы уедем, потому что следить за смертью ребенка я не собираюсь. Это отвратительно.

Третьего февраля в 8:03 он умер. Это было чем-то неприятным. Это было ужасно. Ноа прожил чуть меньше суток с инфекцией. Я тогда мало что воспринимал. На его похоронах нас не было. Потому что я не захотел, это неправильно. Это отвратительно. Просто отвратительно. Я не мог держать весь гнев в себе. Я не знал, куда мне податься, потому что я думал, что мог спасти его, мог убедить его родителей поехать в больницу. Мы сказочно богаты, и обеспечить ему будущее мы все могли. Мы могли. Но некоторые из нас не захотели. Да, у меня были с Ноа плохие отношения, вернее, они отсутствовали, я даже простил ему все оскорбительные речи. Но он человек, ребенок, который умирал. Я не знал, что мне делать с этим. Я не знал, как жить дальше. Мне было жалко себя. Мне было жалко его и ситуацию, в которой он оказался. Никто не захотел бы, чтобы его родители так просто с ним попрощались.

С каждым годом становилось ясно, что родился в семье бесчувственных тварей.

========== vingt-et-un. ==========

– Гарольд, улыбнись!

Я слежу за тем, чтобы в зале столы стояли ровно, чтобы закуски выносили аккуратно. Луи крутится рядом, щелкает все, что видит. Я смеюсь и не успеваю повернуться к нему полностью. Я прижимаю его к себе за плечи и смотрю снимок.

– Он такой размазанный, – недовольный, но любящий тон, я чмокаю мальчика лоб.

– Зато красивый. Посмотри, – я взял фотографию из его рук и приподнял вверх. – Иногда такой эффект создает чувство присутствия и неожиданности.

– Ты несешь бред, как всегда, – я отталкиваю его, совсем легко, без ненависти, Луи смеется и убегает.

Предварительный показ только для близких и избранных, это начало июня. В нашем клубе художников, в котором я состоял, было принято угощать присутствующих на первых показах. «Желтая волна» подарила мне все, о чем я и не мог мечтать. Это клуб, общество, где было приятно находиться. Луи в своем черном вельветовом смокинге, я в обычном, цвета чайной розы, а в кармашке лежит красная искусственная роза. Я еще раз осматриваю картины. Их двадцать три. Меньше, чем в тот раз. Многие картины я просто не включил в выставку, но разместил здесь, как отдельную коллекцию.

– Итак, друзья, – здесь нет Джеммы, потому что я не могу ее видеть. Луи стоит впереди и снова делает снимок. Кроме тридцати человек здесь еще два журналиста. – С чего бы я хотел начать, – я держал бокал с вином в руке, – вы все уже ознакомились с картинами, надеюсь, никто из вас не разочарован, – я улыбался, глупо и неуместно. – Часть картин, а именно те двадцать три, на которых изображен мальчишка, – я улыбнулся шире, заметив Луи, старательно прятавшем фотографию в карман, – это «Banlieue», – я прочувствовал свой акцент в этом пустом помещении, не пустом, но все же, для меня здесь было пусто. – А остальные картины принадлежат неофициальной коллекции «Новое начало», – я глянул на мальчика, который улыбался, гордо и привлекательно. – Вы, наверное, хотите в лицо знать мою модель, ведь так? – его глаза вдруг открылись широко для меня, сверкали как летнее небо, покрытое лучами солнца, его черты лица смягчились и проглядел в нем все того же ребенка, какого встретил пять лет назад. – Иди сюда, Луи, милый, – его внимание вдруг рассеялось, он вдохнул глубоко и выдохнул уже около меня, я приобнял его за плечи. – Вот он, человек, который вдохновил меня на все это.

Он сиял. Он часто дышал, и я не могу передать всех эмоций. Смотреть на его лица здесь, на многочисленные пары глаз, каждая из которых была своего собственного оттенка, это подарок судьбы или Бога. Я не знал, как сильно люблю Луи, на самом деле. Его руки сцепились от волнения, ненужного, но вполне уместного.

– А как вы можете описать Луи, мистер Стайлс? – мои друзья из клуба отшучивались, Кайл смотрел в мои глаза, дергая своими бровями.

– На самом деле, – я посмотрел на мальчика, затем снова на людей, – я не мастак хороших и длинных речей, – снова легкий смешок прошелся по толпе, за это я и любил клуб. Беззаботность. – Но я могу сказать, что Луи представляет собой смесь чего-то удивительно благовидного и дивного. Как Прованс, со всеми его полями и источниками, со всеми добрыми людьми и чистым небом, с храбрым воздухом, – я похлопал по крепенькому плечу мальчика, он улыбнулся. – Это нечто, что собирает в себе все заветные мечты и любовь, – я остановился, я следил за реакцией на, возможно, лишние слова. – Но, он мой кузен и я считаю, что это прекрасно.

– Кузен? – противно переспросил один из журналистов, все на него обернулись.

– Да, сын моего дяди, – тишина, такая напряженная, я слышал только удивленные вздохи тех, кто прочтет эту информацию в скором времени.

Тот день длился вечность и по своим ощущениям напоминал какой-то очень светлый праздник любви, наполненный благородством души. Я чувствовал себя невообразимо любимым, правильным, нужным. Луи общался со всеми, много смеялся и кокетливо наклонял свою голову в стороны, морщинки вокруг глаз играли с искусственным светом помещения. Я не мог перестать смотреть на него, люди рассеялись и прибились к картинам, поодиночке или в небольшой компании, много говорили и тыкали пальцем на детали. Я смотрел на Луи, игриво кладущего ладонь на плечо моего друга, улыбающегося широко, отсмеивающегося, я глотнул вина из своего бокала, жажда этого мальчика избивала мой бедный мозг. Я прищурился и полностью погряз в своих неприличных мыслях, прямо как в тине, откуда вытащил меня Кайл.

– Итак, Гарри, – вино в стакане немного перемещается из-за толчка, который я получил. Я улыбнулся. – Твой уровень высоко поднялся. Все портреты приятны глазу, на самом деле, я даже и не знал, что ты так умеешь.

– Я тоже, это просто Луи, – теперь и он смотрел на мальчика, его карие глаза всегда излучали этот особенный горячий свет, желающий все предметы вокруг в свою власть. – «Новое начало» не такое как картины с Луи.

– Зачем ты назвал выставку так?

– Потому что мы с ним повстречались в пригороде, – я совсем себя не сдерживал. Еще раз глотнул вина, прокатившегося по горлу как ком. – Потому что Луи похож на тот самый пригород.

– Я так и знал.

– Что? – я удивленно отрываюсь от мальчика и поворачиваю голову к Кайлу.

– Двенадцать лет прошло, – память напрягается изо всех сил, пытаясь вспомнить. – Все эти картины нарисованы с особенным и неприятным чувством, слабым и неподходящим тебе чувством, Гарри, – я опустил голову, пытаясь скрыть свои эмоции. – С любовью, ты не скрываешься, Гарри, совсем нет, – Кайл сжимает мое плечо. – Я просто надеюсь, что ты сделал правильный выбор.

Он уходит, а я остаюсь со своими флешбэками, отдающими в груди некой особой болью. Неприятным чувством наполнения, не того, какое я хотел бы чувствовать. Мне двадцать восемь, мы в Северной Каролине, конкретно город я не помню, где-то на побережье, я проиграл в покер. Но, так как деньги не являлись для меня, для нас какой-то проблемой или азартом, у нас были желания. Вернее, задания, иногда выходящие за рамки. На днях один мой друг сказал мне, что я не должен смотреть на детей так, как смотрю. Они долго шутили по этому поводу, но я не придавал этому значения. Так вот, меня отправили в бордель. В бордель с детьми. Девочки обычно были в борделях с женщинами, редко они бывали вместе с мальчиками. Я не провел с этим ребенком ночь, я ничего вообще с ним не делал. Его звали Эйбел, ему нравилась его жизнь, и он ничего более не желал. Мы поговорили около двух часов, было интересно пообщаться с ребенком. С ребенком, оказавшимся в такой ситуации. Я даже не целовал его, не трогал совсем. Он сидел на кровати, уже начинал раздеваться, но я попросил его не делать этого. Я стоял у двери все два часа. Я не гордился этим. Тогда уже я был в товариществе «Желтой волны», уже тогда я готовил свою выставку. В этом не было ничего такого, но я не гордился этим и получал много неуместных шуточек от своих друзей весь последующий год.

– Знаешь, что мне еще нравится? – вот и мы с Луи стоим в окружении моих близких друзей и немного пьяных Гектора и Джека. – Ты сменил имидж. Твои длинные волосы тебе идут, – мальчик улыбнулся, глянув на говорящего мужчину, я тоже улыбнулся, смущенно.

– Даже молодят! – мы засмеялись из-за Джека, Луи обнял меня за талию, всего лишь нежно уместил свою руку, пощекотав меня.

– Да не такой уж я и старый! – обиженно произнес я, мы снова засмеялись, мальчик по-своему красиво и мягко, я слышал только его смех и смотрел на слегка взъерошенные волосы.

– Ну да, сорок один, еще вся жизнь впереди, – улыбки украшали наши лица в этот замечательный вечер, я передал свой бокал официанту.

– Конечно еще все впереди, а как же наследники? – Джерри никогда не оставлял тему семейного бизнеса. – Или Луи станет наследником? – мальчик удивленно посмотрел на меня.

– Да, я думаю, – мы смотрели в глаза друг друга, я тонул там, не понимая, как такое могло свершиться, – да, он определенно будет хорошим бизнесменом.

– А балет? – они все помнили. Они все видели Беллу в исполнении Луи.

– Эм-м-м, – Луи с сентября не было на балете, иногда дома он разминался, просто чтобы не потерять свои навыки, – я даже не знаю, я думаю..

– Я буду заниматься балетом, конечно! – продолжил за меня мальчик, я расплылся в теплой улыбке, смотрел на него. – Буду ждать всех на следующем шоу!

– И когда оно будет?

– Думаю, в Рождество, – он улыбнулся широко, радостно и дивно, я загляделся.

В нашей квартире было душно, хотя на улице было непривычно для этого периода прохладно. Мы зашли, я оставил на столе все приятные подарки от друзей, в частности алкоголь и конфеты. Луи сразу ушел в спальню, я смотрел на него, следил за движениями, четкими, отточенными, его балетная походка будоражила всего меня, и я чувствовал, как электрический ток бежит по костям. Легонько переставленные ножки отыгрывались, его руки снимали пиджак, скорее всего неудобный для него. Я улыбнулся, пошагал за ним, щелкнув перед этим выключатель на кухне.

– Мне сказали, что я выгляжу как девчонка, – он расстегивал рубашку, снял ее также искусно и красиво.

– В каком смысле? – я не раздевался, я застрял у двери, был слегка пьян.

– У меня женское тело, Гарри, люди стали говорить об этом, – он завел руку за спину, чтобы почесать местечко под лопаткой, не смотрел на меня.

– Оно не женское, – потянул штанину в сторону, положил брюки на кровать. – Оно твое и оно прекрасно.

– Оно женское, маленькое, неуместное и слабое, – в его глазах показалась злоба и ненависть, слова он просто выплюнул. – Оно ужасное.

– Луи, – он вздохнул, осмотрел комнату, руки были опущены, – посмотри на меня, – грустно переводит взгляд, его глаза слезились.

– Меня это задело.

– Я заметил, – я шел к нему, Луи сделал шаг навстречу и прижался ко мне в объятиях. – Да, оно не такое, как у других мальчиков твоего возраста. Ты немного их ниже. Талия у тебя тоньше, – не сдержавшийся всхлип прорвался наружу сквозь сомкнутые губы. – Но твое тело все равно очень красивое, милый, оно картинное и живописное.

– Экстерьеристое, – я улыбнулся, выдохнув смешок.

– Конечно, – его кожа была мягкой и вкусной на вид. – Не слушай их, они просто не понимают, что это обижает. Ты красивый, Луи, ты очень красивый, перестань, – его всхлипы участились, били прямиком в сердце.

Уже минутой позже я целовал его на нашей кровати, откидывая вещи в сторону, пытаясь в промежутках ухватиться за что-то на его теле, почувствовать кожу, почувствовать его полностью, воссоединиться. Его руки были прижаты к его груди, кисти сложены в кулачки, наши кулоны прозвенели, столкнувшись, Луи улыбнулся, пока я исследовал форму его прикуса, пока я пересчитывал эти уже тридцать зубов. Мы оторвались, я смотрел в его бездонные глаза, где безвозвратно терялся, его глазки бегали, были слегка красноватыми. Он шмыгнул носом, когда я стал опускаться по рельефам его туловища вниз, ощупывая каждый сантиметр этой оболочки губами. Его грудь подалась навстречу моему языку и пальцам, которыми я щекотал его соски, они были прохладные, но в моем рту стали горячими, его сердечко забилось быстрее, мальчик выдохнул протяжно, со свойственным скулежом, я пошел вниз, пересчитывая ребра, что так уязвимо показались. Луи напрягся, а я улыбнулся, подмечая его бугорок под хлопковой тканью нижнего белья. Мои волосы щекотали его кожу, я пытался убрать их каждый раз, но безуспешно. Я присел на кровати, оторвался от своей сладости буквально на секунду, только чтобы стянуть с себя ненужные брюки и нижнее белье, Луи смотрел на меня.

– А-ах! – вырвалось у него, когда я закусил кожу внизу живота, запуская пальцы под резинку трусов, цепляя ногтями его слабеющую оболочку.

Вслед за трусиками, что щекотали его бедра, пошли и мои губы, целовавшие это благолепное существо, открывавшее для меня границы своей сущности, потому что именно в тот момент меня вытянуло на что-то романтически прекрасное. Я люблю его, я абсолютно точно люблю его. И я должен его поблагодарить за последние пять прекрасных лет жизни. Я поднял его правую ногу, целовал щиколотку, на улице послышались сирены полицейских машин, я улыбнулся. Его ножка осталась на моем плече, я потянул мальчика к себе, наши разгоряченные органы столкнулись, что вызвало у обоих всплеск искр в глазах и вырвало удовлетворенное, но не до конца, мычание. Луи откинул руки по обе стороны, схватил край подушки, напрягся, вдохнул глубоко. Я запустил руку под его попку, прошелся пальцем меж ягодиц, мальчик сжался и зажмурил глаза.

– Не надо, Гарри, – он выдохнул, распахнул свои глаза, я оказался прямо напротив его лица, стоя на одной руке.

Его губы показали его ровные зубки и язычок, поблескивающий из-за слюны на нем, я рванулся к этим вкусным губам, Луи прокричал в меня, когда я оказался внутри него, он очень сильно сжал колечко мышц, его ягодицы стали твердыми. Я не двигался, я целовал его лицо, умоляя расслабиться, потому что мне самому становилось больно. Его растяжка позволяла прижать к его груди его собственное колено, в то время как вторая нога лежала на кровати, слегка согнувшись, я улыбнулся, оставляя поцелуй на его густых ресницах, слизал слезу, что так спешно старалась потеряться в волосах на его виске. Я два раза толкнулся в него, ловя это тельце, двигающееся вверх, затем сел на колени и еще ближе притянул его к себе, ладонь мальчика легла на его живот. Луи закрыл глаза, притягивая к себе подушку другой рукой, я уложил его на свои бедра, держал его за бока, оглаживая тазовые косточки большими пальцами, я не сдерживался. Я ухмылялся, замечая, как Луи прячет свои глаза, закрывая их, как выгибается и пытается ухватиться за подушку крепко, как за что-то дорогое и обеспечивающее безопасность. Поэтому я наклонился к нему, толкнувшись, он ухватился за меня, пальцами давил на кожу на спине, я почувствовал его яйца и напряженный член, определенно требовавший внимания. Я приподнялся и смотрел в его открытые глаза, запуская руку меж наших животов, ощупывая его вены и намокающую расселину, он закрыл глаза от накатившего наслаждения и выгнулся подо мной.

– Гаро-о-ольд, – губки в форме идеально круглой [о], за которые я зацепился, на вкус были словно вишневое вино.

Ему не понадобилось много времени, чтобы кончить, наши тела почти слиплись, было грязно, в ушах шумело, я слышал только его громкие издыхания, я чувствовал их, его сердце и его трепещущую душу, что показывала себя сквозь эти ярчайшие глаза, сейчас переливающиеся подобно лунному камню, отражающие все его мечты и желания. Потому что на романтику меня тянет только тогда, когда подо мной любимое мною тело, которому я готов посвятить все на свете. Его четкие скулы вдруг сжались, а губы вытянулись в тонкую полосу, он зажмурился, а я прижался к нему настолько, насколько мог, чтобы не придавить мальчика. Наши ребра ударялись друг о друга с каждым моим дерзким толчком, я находился на грани, а Луи терпел то, что я делал с ним, сдерживая крики внутри. Его волосы, в которые я запустил руку, стали грязными и липкими из-за спермы, я протер большим пальцем пот на его лбу. Мальчик сжал кулачки, я перестал двигаться, все еще пряча эту тонкую фигуру под собой. И уже тогда я не сдержал сладостный звук наслаждения внутри себя, простанывая слова любви прямо в его маленькое ушко, щекоча при этом шею намокшими волосами.

– Я люблю тебя, – низко произнес я, хриплым голосом, перебитым моими вздохами.

– Я тоже люблю тебя, – я вышел из него и опустился к грязному туловищу, вылизал местечко у его пупка и закусил кожу на боку, сильно, чтобы оставить метку.

К черту все мои грязные мечты, к черту все те ночи с женщинами. Вот оно, то, чему теперь я буду вечно верен. Я протрезвел, я принимал ситуацию, я принимал его горящее подо мною тело, испепелившуюся душу. Этим маленьким сердцем Луи любил меня, а я любил его. Прямо сейчас я скучал по портретам, что остались в галерее, прижимая мальчика, уместившегося на моей груди, к себе ближе, ведя пальцами по его плечу к локтю, после по предплечью, опускаясь к самой кисти, проглаживая меж костяшками. Заснул я тогда только к часам четырем, когда Луи отрекся, недовольно сводя брови, я усмехнулся и поцеловал его руку, которую он спешно спрятал под подушкой.

– Луи, милый, – произнес я, еще даже не открыв глаз. Я повел рукой к его стороне, но там было пусто. Я уже и забыл, что хотел от него.

Я приподнял голову и осмотрелся. Вокруг беспорядок, наши костюмы валяются на полу, вся простынь в беловатых, местами липких пятнах, как и одеяло, я протер глаза, сел. Снова осмотрелся, в квартире было тихо, хотя я не слышал даже улицы сквозь открытую балконную дверь. Я протянул руку к своему нижнему белью, спешно надел его, параллельно вставая с места. Я прокашлялся в кулак и вышел в коридор.

– Луи, – он крутился у зеркала в одних трусах, – что делаешь? – я двигался к двери в ванную комнату.

– Оно мне не нравится, – он опустил руки и сгорбился. – Оно маленькое и слабое.

– Перестань, милый, у тебя все в порядке с телом, – он не смотрел на меня, трогал тело руками, пренебрежительно сжимая кожу до красных пятен.

– Пять футов и пять дюймов, Гарри, – я не подходил к нему, сначала надо привести себя в порядок. – Да я еле до ста фунтов в весе дотягиваю.

– Луи, с тобой все в порядке, ты выглядишь изумительно.

– Нет! – он развернулся, махнув руками. – Почему я не выгляжу как ты? – я напрягся, оставил в покое дверь ванной, подходил к нему.

– Потому что мне уже сорок один, а тебе всего семнадцать, – его расстроенный вид расстраивал и меня. – Все еще у тебя будет, я тоже был не самым крупным среди сверстников.

– Не будет, я всегда буду низким и слабым.

– Ты не слабый, – я прижал его к себе, он не мог дать объятия в ответ, потому что был сильно разочарован в себе. – Луи, перестань, ты не можешь говорить о себе такие вещи.

– Это правда.

– Да, это правда, но это не делает тебя хуже, – он всхлипывал, тихо, часто. – Я люблю тебя не за твое тело.

– А за что тогда?

– Ты любишь меня только из-за того, как я выгляжу?

– Нет, – я прочувствовал слезы, попавшие в сгиб моего локтя. – Внешность идет как дополнение.

– Вот видишь, – я грустно натянул улыбку, Луи положил ладонь на мое плечо.

– Но меня же не за что любить, Гарри, – я провел рукой по его влажным волосам.

– Луи, не говори так, ты удивительный человек, – я говорил твердо и быстро. – Ты очень хороший и я рад, что мы с тобой вместе, ясно? – он кивнул. – Даже если это неправильно, я здесь для тебя, прямо как и ты для меня.

– Конечно.

Я потрепал его по голове и ушел в ванную, сегодня проходит открытый показ для всех желающих, я собирался немного опоздать. Луи отказался идти, я не спорил с ним, я хотел узнать, кто же сказал о нем такие вещи. Но мальчик не помнил имени. Он не поцеловал меня на прощание, сидел на диване в пижаме, поедая прямиком из коробки глазированные кукурузные колечки. В тот момент я в очередной раз увидел в нем того маленького Луи, которого встретил в Аллоше.

– Вы сказали, что Луи – ваш кузен, не так ли? – перед огромной публикой я обычно не изворачивался. Я появлялся на таких показах чисто ради вопросов.

– Да, – ответил я женщине, что подошла с сегодняшним выпуском ежедневника.

– Не находите ли вы эти картины слишком откровенными? – она смотрела в мои глаза спокойно, твердо, я даже растерялся.

– Откровенными? – спросил я, оглянул зал. – Что вы имеете в виду?

– То, как он стоит на некоторых картинах, его взгляды, – я потоптался на месте, выдержал паузу. – Мистер Стайлс, я давно интересуюсь искусством и человеческой психологией, – очень интересно. – Я просто вижу это и хотела спросить вас.

– Вы не думаете, что это может быть неуместным? – нападать на нее было неверным решением, но это не я. Это человеческая психология. – Луи всего-навсего мой двоюродный брат, который потерял родителей слишком рано, а я оказался рядом. Не кажется ли вам, что это совершенно неприлично и отвратительно?

– Извините, – она опустила голову и исчезла.

Я поправил ворот своей рубашки и снова оглядел картины. Ничего не скрыто, все его чувства выставлены напоказ. Я застрял на глазах цвета морской волны, на портрете, висевшем среди таких же прекрасных творений. Я почувствовал тепло его тела и шепот у уха. Он шептал слова любви.

– И что дальше? – к моему приходу домой он справился со всеми своими эмоциями. Луи сидел у умывальника на столе, руки уперлись о его край.

– Будем ждать приглашения в другие галереи, – сегодня на улице было гораздо теплее, а мальчик закрыл окна в квартире.

– А почему бы не попроситься в другие галереи? – я расстегнул верхние две пуговицы рубашки, повернулся к нему, убирая волосы назад.

– В каком смысле?

– Ну, Розалина не ждала приглашения труппы, она просила у директоров принять нас.

– Это не в моем стиле, люди должны возжелать меня и мои картины, – он улыбнулся.

– Ты самовлюбленный придурок, Гарольд, – смотрел на меня мягко, я тоже улыбнулся.

– Совсем немного, разве что, – я подошел к нему и взял его руку в свою. – Я люблю тебя, – Луи смотрел в мои глаза, смотрел настойчиво и влюбленно. Я прекрасно это понимал. – Я хотел поблагодарить тебя, – я зашептал, потому что эти слова предназначались только ему. – Я хочу сказать много слов благодарности, Луи, милый, – теперь его глаза бегали, растеряно и безысходно. – Я люблю тебя, я очень сильно люблю тебя, я отдаю тебе свое сердце, – я улыбнулся, глаза намокли. – Мне никогда не было так хорошо с кем-то, – я совсем распался на части.

– И мне, – он тоже шептал. – Я люблю тебя, Гарри.

Мы поцеловались. Без языков, просто столкнулись губами, Луи совсем немного раскрыл свой ротик, но лишь для того, чтобы поцелуй стал слаще. Мои слезы теперь были на его лице, мы оторвались друг от друга. На секунду, посмотрели в глаза друг друга, я заметил зеленый проблеск в них, крапинку моего зеленого. Готов поклясться, что Луи заметил в моих глазах остатки голубого.

– Ты чего плачешь? – я отошел немного и протер свое лицо. На самом деле только размазал все слезы. Я пожал плечами.

– Я не знаю, – я улыбнулся, мальчик спрыгнул и подошел ко мне.

– Ты у меня такой ранимый, – он меня обнял и прижался к груди.

– Я-то? – я поцеловал его голову и взъерошил немного волосы.

– Ага, – выдохнул он в ткань моей рубашки, там стало тепло.

– Как и ты, – мы синхронно издали смешки.

Вот так. Я никогда не думал, что что-то будет происходить так медленно и быстро рядом с ним. Через две недели мы отметили нашу пятую годовщину, что до этого не делали. Я видел его каждый день рядом в постели, обычно я просыпался раньше, но бывали утра, когда он будил меня своей музыкой и приятным запахом тостов, приготовленных лично для меня. Я смотрел на него в постели, когда солнце отражалось от блестящей ото сна кожи, когда верхняя губа открывала вид на передние зубки, и его нос дергался из-за моих прикосновений.

– Я принес ужин, – сегодня было собрание клуба, они все собирались продвигать мою выставку. Всего лишь дружеская помощь. – Что это у тебя в руках?

– Это? – мальчик приподнял бокал вверх мне навстречу, я проглядел там розовую жидкость. – Это розовое вино.

– Розовое? – на столе стояли две бутылки вина. – Не помню, чтобы мне дарили розовое вино.

– Я изготовил его сам, – он опустошил бокал и прополоскал им рот прежде, чем глотнуть. – Немного белого, немного красного, и voi la (вуаля)! – его акцент смог загладить его вину. Я прищурился.

– И как оно? – он снова наливал в бокал содержимое бутылок, я заметил, что он уже был пьян.

– А ты попробуй, – на стол упала капелька красного, Луи быстро вытер ее пальцем и облизал его, передавая мне бокал. На вкус ничего.

– Неплохо, – я сделал всего один глоток, чтобы прочистить горло. – Но тебе надо поесть,иначе ты свалишься с ног от опьянения.

– Если ты вдруг забыл, у меня уже был опыт, – он улыбнулся, сел на стул.

– Да, причем не очень приятный, – я взял нам еды из итальянского ресторана. – Но да ладно, не будем вспоминать об этом, – у меня было хорошее настроение. – Я принес нам оссобуко и ризотто. Классика, – он снова сделал глоток вина.

– И что же это?

– По-моему, ты еще не пробовал.

– Я бы все равно не запомнил, – я улыбнулся.

– Конечно, вид уже не совсем ресторанный, но зато еще теплое, – я передал ему пластиковую упаковку, шагнул к вилкам. – А ты что делал целый день, кстати?

– Да так, – бокал был пуст. – Я сделал несколько фотографий в агентстве, сегодня забрал их, – я подал ему прибор, мальчик смотрел на меня. – Я хочу снять портрет в нашей спальне.

– Зачем?

– Я повешу свои снимки, Гарольд, из-за телевизора все равно половина уже не видна.

– Но это подарок, – я сел напротив, бутылки слегка мешали.

– Но там я еще маленький, – он вздохнул. – Давай снимем?

– Завтра?

– Ладно.

Мы просто ужинали, я убрал бутылки, но сам Луи уже не хотел пить. Двух бокалов ему хватило. Вообще, смешивать алкоголь очень опасно, но я думал, что мы обойдемся всего лишь рвотой и позеленевшим лицом. И это будет ему уроком на всю жизнь, потому что кто вообще мешает вино? Опускалась темнота, наш ужин затянулся на целый час, потому что мы бесстыдно флиртовали друг с другом. Смеялись и говорили о разных мелочах. Пьяный Луи мне определенно понравился. Я не стал ворошить память и вспоминать о случившемся два года назад. Это прошлое, я никогда не держусь за прошлое, каким бы оно ни было. Я сидел у дивана, Луи – на нем, мы смотрели какую-то мелодраму. Он игрался с моими волосами.

– Если будет больно, то ты мне скажешь, – я кивнул, улыбнувшись.

Мальчик расчесывал мои волосы, очень осторожно, я чувствовал его тонкие пальчики, дотрагивающиеся до кожи, массирующие мою голову. Он хотел попробовать что-то заплести, но судя по вздохам мало что получалось. А я сидел и улыбался. За окном послышался ветер, очередной вздох мальчика и разочарованное цоканье.

– У меня не выходит, – проговорил он, я усмехнулся.

– Ты просто устал, – я повернулся. – Пойдем спать.

– Хорошо.

Луи отключился. Я прижал его к себе, чувствуя учащенное сердцебиение и тепло. Я улыбался. Я заснул, улыбаясь, потому что это то, о чем я даже не мог мечтать. Испарявшийся через кожу алкоголь придал ему тот самый терпкий вкус, я поцеловал его плечо несколько раз, как и кисть руки. Его дыхание дарило ощущения абсолютного покоя и счастья. Поэтому у меня и полились слезы, снова. Я не знал, что и делать с собой, прижимая спящее тщедушное сейчас тельце этого мальчика, выпуская все эмоции наружу. Я был благодарен судьбе, или кто там еще сводит людей, которые по умолчанию не должны быть вместе. Я был бесконечно благодарен.

– Гарри! – еще секунду назад свет вырвал меня из крепкого сна. Я не сразу все понял. – Гарри-и-и! – Луи потряс меня за плечо, я открыл глаза.

– Что? – лицо опухшее, залитое слезами. – Что случилось? – я сел на кровати, мальчик стоял напротив.

– Вот, – выдавил он, выставляя мне свои предплечья.

Мне потребовалось время, чтобы понять, что происходит. Я протер глаза, стараясь разглядеть на его руках что-то, что так его напугало. Небольшие пятна разной формы, красноватые, показались не только на руках, но и на шее. Больше их нигде не было. Пять утра. Мы мчимся в больницу, Луи не может перестать лить слезы, и я не решаюсь успокоить его. Это очень похоже на ВИЧ-инфекцию. Я давлю на педаль, город только-только просыпается, машин нет совсем. Ожидая самого худшего, мое сердце болело за Луи. У него не может быть такой плохой конец.

– Это аллергия, – я протер свое мокрое лицо ладонями, выдохнул. – Мы еще выясняем на что именно, может быть, вы помните, что он такого вчера съел или выпил?

– Ну-у, – потянул я, стараясь собраться с мыслями, – он ел итальянское оссобуко и ризотто.

– Понятно, – врач странно на меня смотрела. – С ним все в порядке, можете успокоиться.

– Спасибо, – прошептал я, кивнув.

Мой разъяренный и пугающий вид быстро поднял всех на уши, я потребовал сделать анализы как можно быстрее, лишь бы убедиться, что у моего мальчика все хорошо. Сейчас уже семь утра, Луи в комнате покоя, я сижу еще у кабинета врача, выжидая последующих инструкций. У меня пронеслась перед глазами жизнь, когда я увидел те пятна на его руках и теряющее надежду лицо. Я тогда очень старался не терять надежду, но у меня не получалось. Я не совсем верил, что с ним все в порядке. А еще я понимал, что тоже могу болеть. И почему-то я поставил себя в приоритет. И сейчас я смотрел на белую дверь в кабинет и думал, почему же я такой.

========== vingt-deux. ==========

Комментарий к vingt-deux.

че как, щеглы? :)))

не ждали да а вот вам сюрприз ;)))

да уж, конец первой и вторая четверти выдались тяжеленькими, так что да, мне очень жаль.

нет, я не бросаю фанфик, просто, ой, творческий кризис так не вовремя

не мое это, фанфики бросать, тем более такие, постараюсь больше не пропадать на такое долгое время, я действительно постараюсь

(я честно горжусь собой за эту работу, она очень мне нравится, так что, если я вдруг перестану ее писать, то я просто умерла, ага да)

– И куда мы?

Конец июля, я кладу наши билеты на самолет на стол. Пятна Луи прошли уже через три дня и с тех самых пор он итальянскую кухню ненавидит. Причем всю.

– В штат Мэн, милый, вернее, на остров Пикс.

– На остров?

– Да, к нему поплывем на яхте.

– На яхте?! – его восторг в глазах меня забавлял. – У тебя есть яхта? – я взял его личико в свои ладони.

– Она не моя, вообще-то, Франческа нам ее одолжит, – я поцеловал его в губы, слишком сильно, там остался отпечаток. – Будем веселиться, Луи.

– Я не думал, что ты умеешь веселиться.

– Я много чего умею, – я улыбнулся.

Мои картины берет портлендский музей искусств. Не самое популярное место среди туристов, но это только начало. Десять лет назад я начинал там же. Тогда раскруткой занимались родители, сейчас – мои друзья. Поэтому, схватив десять холостяков (такое уж проклятие у членов клуба), мы отправились прямо на нашу яхту. Перед тем, как захватить что-то большое, надо проехаться по стране.

– Луи, может, ты хочешь пересесть? – мы уже заняли свои места в самолете, к нам подошел Дейв, все мои друзья из клуба были едкими надоедливыми товарищами, которые не упускали возможности колко вывернуться, прямо как десятилетки.

– Да нет, а что, я должен хотеть? – мальчик сидел рядом, листая какую-то сомнительную книжонку.

– Ах, да, я Дейв, – он протянул руку, мешал некоторым пассажирам. – С Гарри может быть скучно, он у нас не самый веселый человек, знаешь ли, – я смотрел на книгу, старался сдерживать улыбку.

– Эм-м, – Луи не понимал юмора моего друга, к нему подключился еще один.

– Ох, Дейв, что ты тут делаешь? – Форд. – Твое место там, – он указал пальцем, я поднял голову, чтобы посмотреть на него.

– Хочу посадить с нами Луи, так сказать, подружиться. А то мы летим на дружеский отдых, а еще не знаем друг друга, – мальчик читал книгу, старался, я поправил волосы за ухо.

– Что за детский сад вы тут развели? – Рич, самый старший и самый воспитанный. – Вы мешаете людям, все уже давно сели, – парни оглянулись, Луи так и не поднял на них голову, они ушли ни с чем, так скажем, а я улыбался. Да, они были такими.

Такими, надевавшими деловые костюмы и шляпы по необходимости, но на отдых улетая в глупых гавайских рубашках и сандалиях, больше подходящих дамам. «Желтая волна» – это винегрет из отличительных и талантливых умов в сфере искусства. Когда я вступил в клуб, я не думал, что попаду в основной состав, то есть в ту самую компанию близких друзей, для которых раскрываются эти люди. На собраниях они все – зазнайки, говорят хорошо, четко, внушают вам все, что сами захотят. Но вот так, когда наступает минута, когда вы все в первую очередь друзья, они все вдруг обычные мужчины, прожигающие свои деньги и жизни на женщин и алкоголь, на тонну веселья и развлечений. Единственное, чем они никогда не пожертвуют, но ради чего будут жертвовать всегда, – дружба.

– Я вызову нам такси, – сказал Джерри, Гектор усмехнулся.

– Давай, найди такси для двенадцати человек, – он присел на скамейку, я смотрел на город, держа руки в карманах. – Я подожду, – теперь и я усмехнулся, ко мне подошел Луи.

– Давайте закажем автобус, господи, как будто у нас денег нет, – Джек, трезвый, упал рядом с Гектором.

– Твои друзья странные, – зашептал Луи, сложив руки на груди.

– Странные?

– Да, они не такие как ты, – я усмехнулся и обнял его за плечи.

– Такие, поверь мне, – я поцеловал его голову, а затем повернулся к остальным. – Что насчет лимузина? – мальчик, зажмурившись от солнца, посмотрел на меня. – Хоть свадебный, я не знаю, здесь же должны быть лимузины?

– Знать бы, как дозвониться до лимузинного агентства, – Крис и Курт переглянулись, затем мы все переглянулись между собой.

– Давайте просто наберем такси и пожелаем лимузин, – предложил Джерри, мы кивнули в знак согласия.

Пикс нас заждался. Я убедился, что мои картины в целости и сохранности доберутся до музея, их везут отдельным самолетом вместе с еще парой людей из клуба, которые будут отвечать за выставку. Я там всего лишь приглашенная звезда. Я улыбнулся, глянув на Луи, который был окружен кучкой взрослых, беспомощно пытающегося открыть эту книгу, что точно его заинтересовала. На самом деле, от скуки Луи в последнее время постоянно читает. Читает книги из моей библиотеки, но конкретно эту он купил в аэропорту. Мои друзья пытались вывести его на разговор, по-моему, пытались докопаться до чего-то, но у мальчика не было настроения сегодня говорить, и по его малиновым губкам я то и дело читал «я хочу почитать книгу» и «вы могли бы спросить у Гарри», а еще такое тихое, бубнящее себе под нос «отстаньте». Я подошел к ним.

– Довольно, – наши чемоданы уже грузили в этот лимузин, что только подъехал, водителю помогал Рич. – За нами уже приехали, – я уклонил голову в сторону машины, ребята взяли свой багаж и поспешили к Ричу. – Устал? – Луи потер глаза ладонями.

– Они немного надоедливые.

– Как Дастин?

– Да нет, – я положил руку на его плечи. – Они как добрые дяди, которые всегда говорят что-то смешное, а Дастин раздражающий по своей природе.

Я придерживал Луи за руку, он читал «Дети капитана Гранта», напомнив, что это любимая серия книг его отца. По-моему, что-то такое я читал в детстве, но я уже мало что помню оттуда. Я потрепал мальчика по голове, оглянулся на своих друзей, хлеставших лимонад из маленьких стеклянных бутылочек из-за почти невыносимой жары. Для Портленда здесь действительно было очень жарко, но это хорошо, ведь нам проводить время на яхте. Когда мы прибыли в наш порт, пятерых, в том числе меня с Луи и Рича, который должен был контролировать количество алкоголя, купленного Кайлом и Джеком, отправили именно в магазин, чтобы хорошенько закупиться на неделю или около того.

– Гарри, – Луи выбирал себе мармеладные конфеты, я повернулся к Ричу, – подойди, пожалуйста, – он, кстати, был основателем клуба. А еще ему было сорок девять лет.

– Да? – я нахмурился, смотрел в его глаза.

– Чего ты с ним возишься?

– В каком смысле?

– Луи восемнадцать в этом году, а ты от него ни на шаг, постоянно трогаешь и спрашиваешь про самочувствие, – я посмотрел на мальчика, затем снова на Рича.

– Ну да, он в чужом для него обществе, не хочется оставлять Луи одного. Это забота и ничего более.

– Это гиперопека.

– Не тебе учить меня, как воспитывать детей, Рич, – я не понимал его.

Мы оставили этот разговор, вернулись в порт, к этому времени яхту средних размеров уже подготовили для нас. За судном следили работающие в порте люди, они содержали яхту в чистоте, поэтому в каюте было приятно находиться. Там было несколько комнат, кроватей хватало на всех, наверху располагалась рубка, где я заметил Франческа в его капитанской кепке. Луи задорно улыбнулся, насунул на нос очки.

– Луи, не хочешь порулить? – мальчик отбросил свои вещи.

– Конечно хочу! – он поднимался по лестнице, был счастлив.

Вскоре мы отплыли, я стоял на палубе с чашкой кофе, следил за рассекающейся водой и волнами, что мы создавали. Мы двигались не очень быстро, остров был виден с берега Портленда, находился чуть ли не в пешей доступности, туда ходили паромы. Но нам не хотелось торопиться, мы двигались тихо, наслаждаясь полуденным солнцем, что опускалось за горизонт медленно. Я посмотрел на своих товарищей, что сидели на пластмассовых стульях, их расстегнутые рубашки слегка развивались на ветру. Они чокнулись стаканами, наполненными виски или коньяком. Я улыбнулся.

– Чего это Стайлс улыбается? – Луи все еще сидел в рубке с Франческа и Ричем, на меня уставились Гектор и Джерри. Джек уже висел на перилах.

– Да так, я просто наслаждаюсь видом. Мы давно не выбирались на нашей яхте, – моя чашка была пуста.

– Скажи спасибо, что тебя не слышит Франческа, – я засмеялся. – «Нашей», – перекривлял меня Гектор. – Он за эту яхту горой.

– Вот точно, – поддакнул Джерри.

– А куда мы путь держим? – прокричал я, шагая ближе к рубке. – Эй, Франческа! – мальчик выскочил из помещения, чуть ли не сбивая меня с ног. – Ты двигаешься куда-то на север, а не на восток, – Рич осмотрел меня снизу-вверх, лукаво вытянул ухмылку.

– Да мы через Лонг-Айленд, – я смотрел на нелепую кепку друга.

– Мы же собирались на Пикс, – как-то грустно сказал я.

– Успеется твой Пикс, Гарри, до него рукой подать, а у нас в распоряжении пять с половиной дней.

– Понятно, – я им кивнул и спустился снова на палубу.

Подул прохладный влажный ветерок, Кайл тащил Джека в каюты. А мы всего минут сорок пять в пути. Им путь перегородили выходящие к нам Форд, Крис и Курт, последний нес в руках коврик и мяч, а те двое несли клюшки. Я по-глупому усмехнулся, посмотрел на Луи, что следил за водой, держа в руках свою камеру, уже обклеенную смешными и совсем детскими наклейками. Он резко ко мне повернулся, я услышал только характерный щелчок кнопки фотоаппарата. Мальчик мне улыбнулся и, закусив губу, посмотрел на снимок.

– А он красивый, – я хорошо услышал его слова, хоть вокруг на самом деле было шумно. – Потому что на нем ты, – Луи кокетливо улыбнулся и зажмурился, озаряя блеском только одного своего глаза, и тогда я понял, что этот океан ничего по сравнению с этими ярчайшими и выдающимися глазками.

Через три минуты я уже прижимал его к иллюминатору нашей каюты, усадив на средней широты подоконник, или что-то на него похожее, придерживая эти упругие ягодицы ладонями, целуя его губы рвано и незаконченно, боясь быть застуканными. Мальчик тяжело дышал и пропускал стоны в мой рот, которые я глотал, стараясь успокоить горящее нутро, но это делало только хуже. Отпечатки от подушечек его пальцев точно останутся на моем лице.

– Мы должны закончить, – Луи целовал уголки моих губ, опускаясь по подбородку вниз.

– Я уже заведен, – я закрыл глаза, когда почувствовал его влажные губы на своей шее.

– Нас могут заметить, – его ноготок прочертил тонкую белую полосу по моему предплечью, он посмотрел мне в глаза.

– Мне казалось, вы это уже обсудили, – он пожал плечами зачем-то, я опустил голову, ударяясь о его худощавое плечо. Из-за отсутствия тренировок его мышечная масса уменьшалась.

– Нет, я и не собираюсь это обсуждать. По крайней мере, еще пару месяцев, – я пробубнил, но был уверен, что мальчик хорошо расслышал.

– Ждешь моего совершеннолетия? – я почувствовал расплывающуюся улыбку в его словах.

– Я думаю, что это хоть немного упростит ситуацию, – он провел рукой по моим волосам, зачесал их назад, я поднял голову.

– Ладно, Гарольд, – прошептал, совсем не своим голосом. – Я люблю тебя, – я чувствовал его эрекцию.

– Я тоже люблю тебя, – моя была не меньше. – По-взрослому, – я улыбнулся и сделал шаг назад от него.

– Конечно, по-взрослому.

Я считал, что умение сдержаться – это и есть любовь. То есть, любовь не есть умение сдержаться, но, в общем, я не писатель и изложить эту мысль не смогу. В течение дня Луи продолжал спонтанно – или не совсем – меня фотографировать и отлично ладить с моими «недалекими» друзьями. Они даже обсудили его роль Беллы, я в это время стоял на самом носу судна, покачиваясь от неспешных волн. Мы странно бороздили просторы, двигались хаотично, отдалялись и приближались к виднеющейся на горизонте земле. Луи сфотографировал меня на фоне заката с бокалом вина, пьяно и расслабленно улыбающегося, с растрепанными из-за ветра волосами и с повивавшей в сторону рубашкой, что была застегнута только на три нижние пуговицы. Наши медальоны висели на местах и как будто были невидимы для других.

– А нас сфотографируешь, Луи? – я не успел отойти, меня перехватил Крис. – У нас нет ни одного совместного фото с отдыха! – мальчик делал шаги назад, чтобы уместились мы все, почти все, Франческа за рулем, а Джек пьянеет от одного стакана шампанского, чем обычно злоупотребляет.

– Скажите «желтая волна»! – я не сказал, но все равно широко улыбнулся, по непривычке обнажая зубы уж очень сильно для самого себя.

– Желтая волна! – пронеслись по океану тяжелые мужские голоса, что точно могли охмурить неотважных сирен.

Девять из нас, в их числе и Луи, могли похвастаться умением готовить, а еще трое просто лестно отзывались о наших блюдах. Тыкать на них пальцем не будем, на достаточно просторной кухоньке было слишком много хозяев, а Франческа все не мог отойти от руля. В подсобной ребята нашли не совсем старый гриль, вдруг всем захотелось чего-то тяжелого и мужского, типа жареного мяса. Но Рич всех вразумил. Своим обычным отцовским криком. Он разогнал остальных как поганых провинившихся ребятишек, а мы с Луи наслаждались видом.

– Гарольд, разве это не прекрасно? – опускался розоватый теплый сумрак. Я оглянулся, взял руку мальчика в свою. – Ты, я, безграничный океан и закат.

– А еще несколько спорящих мужчин неподалеку, – я улыбнулся, поцеловал прохладные костяшки мальчика, он глотнул кока-колы из банки.

– Это все на втором плане, – прошептал Луи, посмотрел в мои глаза. – Я люблю тебя, Гарри.

– Я тоже люблю тебя, – трепет в наших глазах не описать, а нежность, бесконечно красивую и неподдельную, не заметить простому человеческому глазу.

Кто-то очень сильно хотел, чтобы мы сорвались и оказались постыдно выставленными со своей любовью на всеобщее обозрение. Я поцеловал хихикающего Луи в губы в последний раз, оставил его на кровати в нашей комнате. Но он так звал меня к себе и тянул на указательный, схваченный в последнюю секунду, палец. Я устало опрокинул голову в противоположную сторону и пытался освободить себя. Но Луи не сдавался, и я снова оказался над ним и придавил, уже не жалея тонких костей. Он тихо проскулил «ты тяжелый» в мое ухо, я прошелся языком чуть левее кадыка, с очень громким и четким причмокиванием поцеловав место под мочкой уха. Мы замерли на мгновение.

– Никто не слышал, – зашептал Луи, я поднял взгляд на иллюминатор, уже нарисовывалась гуща тьмы.

– Я пойду, – я поцеловал его щеку, встал и быстро завязал волосы, в последнее время они мне очень мешали.

– Тебе идет, – мальчик ухмыльнулся, я недовольно закатил глаза и покинул каюту.

В рубке Франческа засыпал, но обычно он держался до последнего. Рич уговаривал друга пойти и выспаться, я поднялся к ним. В помещении стояли еще Джек и Форд. Они спорили о том, кто останется у штурвала, хоть яхта ночью и не двигается, разве что течением, не знаю, почему мы останавливались, если быть откровенным. Просто надо следить за рулем, ведь Франческа любит свою яхту как члена семьи. Да, он мог показаться вам странным, но лучше не берите в голову.

– Мы с Луи можем, – влез я, все разом на меня повернулись. – Ну, ничего сложного делать не надо, а ему нравится рулить и все в этом роде, – Рич одобрительно кивнул, а его мнение никогда не оспаривалось. – А я подстрахую, чуть что.

– Ну ладно, оставлю парню свою капитанскую кепку, – по-доброму улыбнулся Франческа, я вытянул уголки губ в стороны.

Здесь было тихо, и только вода, ударяясь о корпус, шумела. По небу рассыпались звезды, я накинул на мальчика свою кофту и мы поднялись с палубы в рубку. Я пил кофе, здесь холод не доставал меня через все те же расстегнутые пуговки рубашки. Луи с интересом рассматривал руль управления и помещение в целом. Кепка была слегка ему великовата, но раз уж Франческа натянул ее на голову Луи, то пусть будет так. Мальчик заулыбался, широко, не смотрел на меня.

– Что? – спросил я, затем глотнул свой кофе. – Что тебя рассмешило?

– Ты, – хихикнул он, я улыбнулся, вздернув бровь вверх.

– С чего бы это?

– Откровенно на меня пялишься, рассматриваешь ноги, прикрытые только твоей кофтой, – я прищурился, Луи вытянул губки.

– Я просто подумал, что пора тебе уже начать носить шорты подлиннее, – его лицо резко изменилось.

– В каком смысле?

– Не находишь ли ты эти шорты уж сильно для тебя откровенными?

– П-ф-ф, – он снова смотрел вперед, на воду. – Совсем нет, – я так сильно его любил. – А вот вы, Гарри Стайлс, – он повернулся, проговорил мое имя по буковкам, рассматривая меня с головы до ног, – зачем же вы вытащили меня сюда в эту ночь? Не должны ли мы спать?

– Ты хочешь спать?

– Это правда, что отсюда внизу совсем ничего не слышно? – игриво усмехнулся, даже немного лукаво, затем спрятал нижнюю губу под верхней.

– Ну, если кто-то будет молотком стучать на полу, то услышат, скорее всего, – теперь была моя очередь улыбаться.

– А если кто-то будет заниматься любовью? – я почему-то засмущался, спрятал лицо наклонившись.

– Я думаю, – я посмотрел на его ноги, – что мы должны потерпеть хотя бы до прибытия на остров.

– Я тоже так думаю.

Я поднял голову, Луи смотрел на меня, наши взгляды встретились, и мы что-то ненароком взорвали, наверное, сексуальное напряжение никогда не было таким экспрессивным и еще ни разу не имело запах вишневого вина и корицы. Мы ненадолго остановились, замерли, но зрительный контакт не разрывали, Луи набросился первым. Я ударился о стекло спиной, мальчик привстал на носочки, схватив мое лицо. Его губы были горячими, и зубы неуклюже ударились о мои, но это его не остановило. Широкие рукава моей кофты упали к его локтям вниз, я отвлекся только на его язык внутри меня, старающийся показать, кто в данный момент главный. Мы оторвались на секунды три, мальчик сразу опустил руки к ширинке моих брюк, не церемонился, чуть не оторвал пуговицу. Но я промолчал, ведь сказать что-либо мне снова не дали пухленькие губы, что лежали на моих. Он очень торопился и был заведен, хоть и думает (если не врет), что мы должны терпеть.

– Спокойно, – произнес я, опрокинув голову на холодное окно. – Я никуда не убегу.

Луи не ответил, он упал на колени и разом опустил мои брюки с трусами к щиколоткам. Я замер. По рубке пронеслось его довольное мычание и расслабленный стон, к моему члену прижались теплые губы. Клянусь, в тот момент мое сердце остановилось. Вызывая бурю в легких, на орган легла горячая ладошка и влажный кончик языка, пробежавшийся вверх по рельефам выступающих вен. Указательный и большой пальцы образовали колечко под наглое «хм» мальчика, головка члена легла на мокрый язык, Луи пошло обсосал ее, положив в полный слюны рот. Я распахнул глаза, схватив взглядом яркую лампочку светильника, затем снова закрыл их. Его горло сокращалось, но никакого рвотного рефлекса я не прочувствовал. Стало очень жарко и хорошо, я зажмурился. Луи долго и нерасторопно игрался с головкой, сжимая пальчиками член у основания, щекоча яйца другой рукой, которую он вскоре уместил на моем бедре. Я очень сильно напрягся, на шее показались вены, по виску потекла капелька пота. Я смущенно и продолговато простонал, вторая рука мальчика легла на мое бедро. Он двигался медленно, немо заставляя меня не молчать. Было так тяжело сдержаться. Под собственный тяжелый гортанный стон я запустил пальцы в его волосы, осторожно сжимая голову. Если бы Луи мог, он бы улыбнулся. Подталкивая его ближе к окончанию процесса, я осторожно двигал голову навстречу своему телу, но не срываясь, стараясь делать все аккуратно. Как только я почувствовал наслаждение, импульсами добирающееся до сердца и до мозга, мальчик взял мои ладони и переплел наши пальцы, глотая все без остатка, помогая себе языком. Я сжал его ручки до хруста суставов, зажмурился до искр в черной пелене.

– Я точно тебе ничего не сломал? – только что Луи прибежал из туалета, мне хватило этого времени, чтобы прийти в себя.

– Точно, – я несколько раз поцеловал его лицо.

Он снова встал у штурвала, нас слегка покачивало волнами, я встал сзади, мы следили за водой и звездами, которые очень ярко сияли той ночью.

– Моя помощь не нужна? – спросил я тихо, проговаривая слова в его правое ухо. – Кто-то у нас остался неудовлетворенным, – я глубже вдохнул запах его волос, опустил руки в его паху.

Луи легко поддался и расслабился, упершись о панель, мягко прогибаясь в спине. Я улыбнулся, он легонько подался назад, ударившись попой о мой член. Выдохнул тяжело, я расстегнул ширинку его шорт, прижавшись к нему всем телом. Каково же было мое удивление, когда я нащупал мокренькое пятно на его нижнем белье, широкие шортики упали вниз по тонким ножкам. Я положил вторую ладонь на его ягодицу, задрав перед этим мою большую кофту наверх, отодвинулся, Луи посунулся за мной, даже с жалостливым скулежом, но я помешал ему.

– Черт, – выкрикнул он, когда я отпустил резинку его нижнего белья, там даже показалась красноватая полоска.

Я наконец спустил его трусики вниз, несильно ущипнув мягкую кожу бедра. Луи еще больше прогнулся в спине, опустил голову, простонал глубоко, прохрипев, я обхватил его уже мокрый член своей ладонью, повел ее вниз, затем вверх, мальчик напрягся, сжав деревянную панель пальцами, те побелели. Я усмехнулся, быстро его шлепнув, кожа моментально покраснела, он двинулся от меня, я сжал ладонь на его члене сильнее. Это вырвало из его уст еще один болезненный стон. Я наклонился к его уху.

– Будь хорошим мальчиком, – прошептал, выдохнув в ушко, и поцеловал висок.

Я выпрямился, облизнул указательный и средний пальцы левой руки, повел их к смущенно спрятанному колечку мышц, что расслабилось, доверчиво впуская меня внутрь. Луи очень постарался, чтобы снова не сжаться, я протолкнул пальцы на одну фалангу и чуть их развел. Мальчик сам дернулся навстречу, но я спешно вышел, проглаживая кожу вниз до яичек, большим пальцем правой руки я почувствовал, как он сдерживается, расселина намокала, головка его члена была грязной и липкой. Осторожно сжав яйца, я заметил, как он закусил губу и упал на локти, чудом не задев руль и что-либо еще на панели. Луи еще больше прогнулся и раздвинул ноги, насколько ему это позволяли шорты и белье на щиколотках. Я вернулся к розовенькой дырочке, сразу вошел полностью, мальчик сжался, но тут же расслабился. Его предстательную железу оказалось нетрудно найти, и только коснувшись до нее подушечкой среднего пальца, я прочувствовал дрожь во всем его теле и теплую жидкость, что потекла по пальцам правой руки.

Где-то через минут пятнадцать он вернулся в рубку в чистых шортах и нижнем белье, а я пока вытирал оставшиеся следы нашего преступления.

– Четыре тринадцать, – сказал я, глянув на часы у руля.

– Я голоден.

– Пойдем, – я расслабленно улыбнулся, потрепав мальчика по голове.

Луи подвинул стул к иллюминатору, сел там, держа сэндвич двумя руками. Он легко постучал по полу ногами, вздохнул. Его растрепанные волосы чуть светились от поднимающегося солнца, моя кофта спала с плеч, рукав футболки его смялся. Обычно в таком положении он сидел на кухне в нашей квартире, смотря телевизор. Я снова расплылся в улыбке, нежной и любящей, мальчик протер уголок рта и стряхнул крошки на пол. Он неуклюже сгорбился, поправил рукав футболки, вытянул ножки.

– На палубе будет лучше видно рассвет, – Луи спокойно повернул на меня голову, даже как-то сонно, улыбнулся и встал.

К шести он уснул в моих руках, клянясь перед этим минут десять, что он продержится. Я нес его в каюту, мне навстречу выходил Рич, сдерживая свой язвительный комментарий внутри: по его глазам я понял, что ему не нравится то, что я ношу мальчика на руках. Просто, понимаете, мужчинам нельзя быть друг к другу нежными и выражать свою даже платоническую любовь. Мы иногда останавливались, только чтобы ребята окунулись в прохладный океан, выкрикивая снизу что-то вроде «спускайтесь скорее все!», заманивая Луи, который буквально горел желанием.

– Посмотрите на него, он отсюда такой уже папочка, – я стоял на краю палубы вместе с бокалом вина, смотрел на своих друзей.

– Папочка, точно, – посмеялся Луи, жмурясь от яркого солнца, я поднял свои очки на лоб.

– Помолчали бы, сопляки, – мои наручные часы блеснули, я улыбнулся.

– Как скажешь, папочка, – сказал Кайл, все разом засмеялись, я опустил голову и снова надел солнцезащитные очки.

Вода была холодной, мы далеко от берега, я попросил Луи не нырять, как это делали остальные. Все же, если схватит судорога, не успеешь и опомниться, как уже опускаешься на дно. Мы должны были уже через день быть на острове Лонг-Айленд, я проснулся еще в четвертом часу утра, но где-то в шесть от усталости снова ушел спать, не удерживаясь от соблазна взять в свои руки Луи, который сладко сопел. Мы продолжали тихонечко флиртовать, раскрывали свои медальоны в опускающемся в воду солнце, оставаясь наедине. Он много улыбался и играл с моими волосами, я целовал шрам на его брови, округленький кончик носика и мягкие костяшки. Проснулся я тогда уже в десятом часу.

– Ты можешь поделиться со мной, – я точно не знаю, правильно ли расслышал Рича. Он разговаривал с Луи на палубе.

– Хей, Рич, – странно было видеть его, наклонившимся к ребенку, словно не дающим уйти.

– Погоди, Гарри, – передо мной свои руки выставили Крис и Гектор, я смотрел на Луи.

– Что происходит? – мальчик рванулся ко мне, но Рич его перехватил.

– Стой, Луи!

– Отпусти его! – я закипал. – Рич, черт возьми!

– Гарри, успокойся, – теперь все стояли на палубе. Даже Франческа бросил руль и спустился к нам. – Я слышал, как ты говорил Луи всякие непристойности. Я не могу это так просто оставить, – я опустил взгляд.

– Ну и что? – все перевели взгляд на мальчика. – В чем проблема?

– Луи, ты не должен бояться сказать правду, – тот одернул руку.

– Да какую правду? – я почему-то улыбнулся. – Я не понимаю, что вы хотите услышать.

– Гарри до тебя домогается?

– Рич! – Луи посмотрел на меня, я сжал скулы.

– Что? Нет! – они все разом спокойно выдохнули. – Мы любим друг друга, вот и все! – теперь все смотрели на меня, мальчик показал Ричу мою фотографию в медальоне. – У Гарри такой же!

– Так значит, Кайл был прав? – с какой-то скорбью проговорил Рич.

– Ты должен мне сотку баксов, Рич! – мы все засмеялись, передо мной наконец-то не было преград.

– Ладно, наверное, я тоже должен признаться, – Луи подошел ко мне, Рич выпрямился. – У меня есть девушка, – мы все были удивлены. – Ей девятнадцать и она беременна, – я улыбнулся.

– Хорошо, тогда я тоже скажу, – поднял руку Крис. – Я уже женат, – он полез в карман. – Кольцо я не ношу, мы ведь холостяки.

– Да уже нет, вроде бы, – улыбнулся Дейв, показывая фотографию своей семьи. – У меня уже и сын есть, – нам точно было что обсудить.

========== vingt-trois. ==========

«Гарри Стайлс и его новая выставка»

«”Нет, вы все верно расслышали, я их не продаю”»

«Гарри Стайлс не собирается продавать картины»

«Гарри Стайлс рассказал о своем сыне»

«Что показывает нам новая выставка Гарри Стайлса?»

Г а р р и С т а й л с Г а р р и С т а й л с Г а р р и С т а й л с

Произношу я свое имя по буквам, засматриваясь на очередной заголовок. Я снова на первых полосах, я снова ловлю репортеров, снова убегаю от журналистов, караулящих у нашей квартиры. Да, я не собираюсь продавать картины с мальчиком, и это привлекло так много внимания и ко мне, и к Луи, что теперь все поголовно пытаются разузнать мой секрет. До середины декабря, устраивая небольшие уик-энды в Нью-Йорке, мы успели побывать в двух десятках разных галерей. Штаты я уже объездил, мы пока решили отдохнуть и вернуться в дорогу только к моему дню рождения.

– Я попросил тебя слезть со стола, – двадцать четвертое декабря, уже обед. Луи пожелал никого не звать и сюрприз-вечеринок не устраивать.

– А я не слезу, я сегодня именинник, – он вытягивает шею, улыбаясь широко и нагло, лукаво.

– Ты действуешь на нервы, – проговариваю я, когда кладу очередную стопку газет на журнальный столик у дивана.

– Я знаю, я очень стараюсь, вообще-то, – через две секунды я слышу звук разбивающегося фарфора. Поворачиваюсь к нему.

– Зачем ты это сделал? – его ноги на столе. Луи улыбается, подпирая щечки руками. Я осматриваю осколки чашки.

– Мне скучно.

– Я же говорил тебе, что надо было поехать в ресторан.

– Нет, я хочу отметить день рождения только с тобой.

– Интересно почему, – я подхожу к нему осторожно, мальчик сразу кладет руки на мою талию.

– Ну, просто так. Не хочу я видеть всех тех людей.

– Марти звонил с утра, вы давно с ним не виделись.

– Я надеюсь, что ты не ждешь от меня какой-то ответственности или чего-то еще взрослого, – тень улыбки проясняется на личике, он наклоняет голову.

– А чего мне от тебя еще ждать?

– Ничего, – показывает свои белые зубки, убирает руки. – А с Марти я встречусь завтра, – голос изменился, Луи вытягивал гласные, засмотрелся в мои глаза. – Сегодня только ты и я, – прошептал, захихикал, совсем не смущенно, я улыбнулся и сделал шаг назад.

– Ты слишком много о себе думаешь.

– Ну так, как себя такого и не любить? И не думать? – я просунул руку в карман, усмехаясь, достал оттуда серебряный браслет.

– Я понял, что ждать торжественного момента не стоит, – мальчик вытянул свою левую руку, расслабил пальцы.

– Вообще-то, я хотел футболку с тираннозавром, – браслет чуть спал вниз с его тонкого запястья, Луи покрутил немного руку.

– Ее я тоже купил, – улыбнулся я, приближаясь к его лицу.

– А новую камеру?

– Ее получишь на Новый год, – я прошептал, невесомо прижимаясь губами к его щеке, опускаясь чуть ниже, целуя уголок рта.

– Неси уже мне мою водку, – я усмехнулся.

– Ты любишь портить моменты, Луи.

Я в центре этой чертовой вселенной. У меня есть власть, красота, талант, деньги. Мы с Луи вышли в торговый центр и теперь не можем выйти, ведь к выходу прибежали репортеры, которых силой пытаются выгнать. Несколько патрульных машин, звуки сирен и все в этом роде. Я чувствую, что держу всех на коротком поводке. Грубо ухмыляюсь, покручивая кольца на пальцах.

– Гарольд? – окликает меня Луи, я опускаю взгляд.

– Что?

– Все нормально?

– Да, а что, что-то не так?

– У тебя глаза потемнели, – теперь я усмехаюсь по-доброму, прижимая мальчика к себе.

– Все хорошо.

В машине я отшвыриваю очередной журнал на задние сидения, Луи поправляет шарф. Мне казалось, что он меня испугался, ведь после он даже не смотрел в мою сторону. Но я ничего не могу с собою сделать, я наслаждаюсь всеобщим вниманием. Теперь я им наслаждаюсь. Это не описать. Когда я вижу всех этих полицейских, внутри взрываются лампочки одна за другой, я стараюсь не ставить себя выше других, но у меня не выходит. Я знаю, что я лучше. Талантливее. Умнее-богаче-красивее. Грешная у меня душа, я знаю.

– Снимай свою курточку, – пакеты небрежно брошены у входной двери, я подхватываю мальчика у стены, избавляясь от своего пальто и обуви. Луи как-то неохотно расстегивает молнию.

– Гарри, – успевает произнести он, но я тут же снова прижимаюсь к его губам. Сегодняшние события опьяняют. На нем еще ненавистный мною свитер и футболка, я озлобленно мычу в его рот, заставляя ускориться. – Гарри, – его руки уперлись о мою грудную клетку. Я пропускал его слова мимо ушей. Я был сильнее, поэтому мальчишка все еще был зажат у стены. – Стой! – острая коленная чашечка, упершаяся в мою промежность, заставила меня сделать шаг назад. Я посмотрел в его глаза.

– Все в порядке?

– Да, – я хмурюсь и снова приближаюсь к нему. – То есть, нет, Гарри, успокойся, – на шее все равно появилось покрасневшее пятнышко. Но оно скоро пройдет.

– Что-то не так?

– Что с тобой?

– Ничего, – я пожимаю плечами, наклоняясь к брошенному пальто.

– Ты странно ведешь себя сегодня, – он легко пинает мои ботинки ближе к вешалке, там же оставляет свои.

– Почему? – я по-джентльменски беру его куртку. Мы проходим на кухню.

– Хотел спросить у тебя, – Луи снимает свой свитер, кладет его на стул.

– Хей, – я беру его округлое личико своими ладонями, – прости меня, ладно?

– Да, – он вздыхает, в глаза не смотрит.

– Все будет хорошо, – я прижимаю его к себе, проглаживаю волосы рукой.

Надо себя сдерживать. Надо попытаться. Но популярность опьяняет и бодрит, поэтому я покидаю нашу постель в третьем часе утра, оглядывая спящую фигуру своего зацелованного мальчика. Я не хочу, чтобы он меня боялся. Через две недели мне сорок два. Я не хочу терять его. Любовь должна перевесить мою славу. У зеркала в ванной словно стоял не я.

– Луи, кто там? – около пяти вечера того же дня, я сонный.

– Привет, Гарри, – Джемма. Бледная и очень худая, сливается со своим светлым пальто.

– Зачем приехала? – я стою у двери в ванную комнату, не хочу подходить ближе. Луи закрывает дверь.

– Я хотела поговорить.

– Нам не о чем разговаривать.

– Наедине, Гарри, – я вздыхаю, переводя взгляд на мальчика.

Я думаю несколько секунд.

– Луи, милый, иди, пожалуйста, в библиотеку.

– Ладно, – быстрый топот его пяточек слегка меня расслабляет.

– Я даю тебе десять минут.

– Откажись от попечительства над Луи, – мой мозг отключился.

– Что?

– Передай его нам на воспитание, – она сделала шаг навстречу.

– С какой стати?

– Гарри, передай опеку нам по-хорошему, или я пойду в суд.

– Джемма, что ты несешь? – я совсем ее не понимал. – Ему уже есть восемнадцать, опеку над ним не возьмешь.

– Если мы пойдем в суд и проведем все нужные экспертизы, ты сядешь в тюрьму, – я зол и начинаю ломаться.

– Да какое ты имеешь право?! – больно слышать это от нее. – Ты не разрушишь мою жизнь, ясно тебе? – грозно тычу в нее пальцем, немного наклоняясь.

– Гарри, в этот раз ты так просто не отделаешься, – я поправляю волосы и сжимаю кулак. – У нас уже есть несколько свидетелей, что дадут показания против тебя.

– Я не делал им больно, ни одному из них, так просто до меня не докопаться, – не в наших интересах было ворошить прошлое. Она долго к этому готовилась. – Ты не помнишь, кто собственного сына бросил умирать? Теперь пытаешься заполнить пустоту Луи? Моим Луи?!

– Хватит!

– Это ты пришла в мой дом и пытаешься разрушить мое счастье! Я не виноват в том, что вы так просто дали ему умереть! – нельзя растягивать такое. Лучше говорить все и сразу.

– У меня не было выбора!

Это все превращалось во что-то ужасное. Этот вечер не должен был появляться в моей памяти.

– Выбор есть всегда, – воспоминания словно уворачиваются от пуль, начинает болеть голова.

– У нас был брат, – она протягивает ко мне руку, кладет ее на щеку, я уклоняюсь от противного материала перчаток.

– Мне не интересно.

– Его подстрелили какие-то охотники, ему было одиннадцать, – я не знал о нем. И сейчас мне было все равно. – Ему должны были ампутировать ногу.

– Зачем ты рассказываешь это сейчас?

– Ему дали умереть, – что-то не так. Это сон. – Дедушка сказал, что инвалиды ему не нужны в семье. Особенно со смешанной кровью.

– Он ненавидел нашего отца.

– Его звали Эдвард.

– Джемма, это все равно не оправдывает тебя. Уходи.

– Гарри, просто передай его нам, пожалуйста, – слезы на моей щеке засыхали. На ее щеках только появлялись.

– Он не игрушка, чтобы просто передавать его из рук в руки. Я люблю его, –заглядываю в ее глубокие глаза. – Я не виноват в том, что ты лишилась обоих детей вот так.

– Виноват.

– Джемма, уходи, пожалуйста, – я не любил вспоминать. Не любил думать о прошлом.

– Я дам тебе время подумать.

– Нечего думать, – я глубоко вдыхаю, глаза пробегаются по интерьеру, стараясь все забыть.

Черствая реальность. Дергаюсь от хлопка входной двери, повеяло холодом, упираюсь рукой о стену. Я легко забываю проблемы, я не люблю на них останавливаться. Я ищу самый короткий путь решения и избавляюсь от них. Потому что так меня воспитали. Мне было двадцать восемь, когда я понял, что возраст не должен быть помехой для любви. Я не признался кое в чем вам. У меня были отношения с детьми. Две девочки и один мальчик. Об этом никто не знал. Кроме семьи. Все отношения закончились плохо. Я не трогал этих детей. Я их любил, по-настоящему. Я выражал свою любовь в виде подарков. Я не трогал их, пока они не хотели этого сами. Я любил. Я любил и после срывался на легкодоступных женщинах. Потому что я не мог сделать больно ребенку, которого я любил. Все закончилось плохо. Родители подавали на меня в суд, мы откупались. Мое чистое имя стоило нашей семье всего каких-то тридцать четыре тысячи долларов. Тридцать четыре тысячи для амнезии у всех, кто знал о суде. Судьи, прокуроры, кто там еще, они все увольнялись. Семьи со своими детьми переезжали в другие города. Тридцать четыре тысячи долларов и хорошие места работы для отцов. Мы обеспечили их хорошей жизнью, они обеспечили меня чистой совестью. Мое имя не запятнано глупыми судебными разбирательствами. Гарри Стайлс не был судим. За любовь он точно никогда не будет осужден. Я изо всех сил старался это забыть, ведь таких как я, с моими потребностями, безжалостно тащат на расстрел. Теперь некому помогать. Родители мертвы, а от Джеммы не откупиться. Сердце начинает болеть. Я просто не хотел быть одинок.

– Гарольд, все в порядке? – с Луи все немного по-другому. Я его новый родитель. Мы вместе навсегда, это точно.

– Да, почти, – я протираю свое мокрое от слез лицо. Мне больно обо всем этом вспоминать. Я думал, что я буду счастлив.

Мои родители меня осуждали.

– Хе-е-ей, – он обнимает меня за шею. Я понимаю, почему меня осуждали. Я понимаю, но если бы они знали правду. – Все будет хорошо, слышишь? – я обнимаю его сильнее. Теми ночами я плакал, потому что я лишился своего счастья. Если бы я любил так кого-то взрослого, проблем бы не было. – Гарри, я люблю тебя.

– Я тоже люблю тебя, – я обнял его еще крепче, наклонился немного, вдыхая приятный и родной аромат. – Они не смогут забрать тебя у меня.

– Я всегда буду с тобой, Гарольд, – я заснул под его тихую колыбельную, стараясь не вспоминать прошлое.

Я провел с теми детьми по несколько месяцев, надеясь, что они не предадут меня. Фелисите было пятнадцать и она яро за меня боролась. Она прогуливала ради меня свои занятия в художественной школе, утверждая, что я научу ее чему-то большему. Питер был спокойным и знал о своем влечении к мужчинам. В одиннадцать он поцеловал своего отчима. В двенадцать позволил тому «поиграться» с ним. В тринадцать встретил меня. Хельге тоже было тринадцать, когда мы встретились. Я знал ее отца. У нее были роскошные длинные кучерявые волосы. А еще много ненавистных подруг, от которых она сбегала ко мне. Они все клялись мне в любви. Они утверждали, что мы никогда не разойдемся. Питер боялся отчима, а Хельга боялась все тех же подруг. Они все обещали вечность. И где сейчас они, я не знаю. Я рассказал обо всем Луи, потому что я доверял ему. Он должен принять меня любым. Что он и сделал. В его руках я чувствовал себя безопасно и комфортно, словно это мое место. Джемма не заберет у меня мое место, никогда в жизни.

– Надеюсь, что когда ты говоришь «всегда», ты и имеешь в виду «всегда», – дни обязательно будут ясными.

Кошмары две ночи подряд и боязнь его потерять.

– Ты во мне дырку прожжешь таким взглядом.

Не прожгу, я просто не хочу терять тебя.

– Извини.

Но взгляд я не перевел.

Теперь вы знаете секрет Гарри Стайлса. Он плачет из-за детей, с которыми по принуждению расстался.

Комментарий к vingt-trois.

але-оп, я снова тут

испытываю стыд насчет этой главы (нет на самом деле), но как вышло. как бы я запомнила это на месте гарри. да.

(а еще ребят, если замечаете опечатку, то не стесняйтесь сообщить мне об этом, публичная бета включена :))) )

========== vingt-quatre. ==========

Первое февраля. Послезавтра мы вылетаем в Канаду. Я вдыхаю поглубже и ощущаю сразу несколько запахов, что смешались в один. Слышу музыку. По-моему, это «Ночная серенада» Моцарта. Пластинка, подаренная матерью. Очень давно. И как только Луи ее нашел?

– С днем рождения! – я жмурюсь от внезапности и громкости этой чертовой хлопушки в его руках.

– Только хлопушки нам тут и не хватало, – стряхиваю с плеча серпантин, Луи продолжает улыбаться. – Зачем столько роз? – у нашего французского окна расположилась целая корзина.

– Ну, дети – цветы жизни и все в этом роде, – я усмехаюсь. – Ты последнее время сам не свой и мне хотелось, чтобы на день рождения ты был счастлив.

– Когда мне придется выносить эти завянувшие розы на улицу, я точно буду счастлив.

– Поблагодарил бы, зануда, – мальчик кладет на стол тубу от хлопушки и тянет руки к какой-то коробке. – Смотри!

– Ангелочек, – у меня не было настроения совсем.

– Я попросил, чтобы сделали похожим на меня, по-моему, неплохо вышло, – на торте лежал сахарный ангел, лицо которого действительно слегка походило на лицо моего Луи. Я взял немного крема с края пальцем. Слишком сладко. – Но это еще не все, – я постарался сделать не самое грустное лицо в мире.

– Что же еще? – мальчик подходит ко мне, задирает свою футболку, придерживая ее одной рукой, второй он стягивает чуть вниз свои пижамные штаны и нижнее белье. У меня только что взорвалось сердце. – Господи, зачем? – под тазовой косточкой с правой стороны красуется мое имя.

– Ну, чтобы помнить, кого я люблю, – он широко улыбается, довольно взмахивая головой, я не решаюсь трогать тату, но провожу пальцем рядом. – Осторожно, оно еще немного болит.

– Когда ты ее сделал?

– Три дня назад, – его глаза светятся. – Спрятать ее от тебя оказалось проще простого.

– Я люблю тебя, – я прижимаю его к себе, руки на пояснице. Он свои вытягивает на моих плечах.

– Я тоже люблю тебя.

Из-за того, что я не мог отпустить прошлое, которое снова навязалось, мы две недели жили в моем постоянном отчуждении и отсутствии какого-либо настроения. Я быстро забываю проблемы. Это прошлое. За прошлое нельзя держаться, надо всегда смотреть только вперед. Это прошлое, которое меня преследовало. Иногда я думал, правильный ли я все-таки, все ли со мной в порядке. Потому что я помнил первый разговор с родителями, я вспоминал, как они говорили, что им стыдно за меня. Мне было тридцать три и я плакал. Губы Луи на моих, он кратко улыбается.

– Ты такой очаровательный с этими подтяжками, – мы собирались в ресторан, отметить мой день рождения, да еще и обсудить дальнейшие планы с выставкой.

– Все мои джинсы спадают, это ужасно, – да, Луи немного сбросил в весе, я не мог это объяснить. – А все твои ремни просто огромные.

– Мы купим тебе и новые джинсы, и пару ремней.

– Это нелепо, – он поправляет подтяжки у зеркала. – Как будто мне снова двенадцать.

– В этом нет ничего нелепого, – я встал сзади, чтобы поправить свою прическу.

– Твои волосы уже такие длинные, – он смотрит на меня в отражении. – Ладно, я все равно надену наверх свитер.

– Я люблю тебя, – я быстро целую его в лоб, нехотя отпуская. – Кстати, – почему-то я отвлекся на розы, которые стояли у окна, – сколько роз ты купил?

– Сто одну, – проговаривает он, выходя из спальни. – Сначала я хотел сорок две, потом вспомнил, что это четное число, – мои глаза пробегались по бархатистым лепесткам. Я присел на корточки. – Потом я подумал подарить три, но это прям совсем что-то ужасное, как напоминание о трех любимых людях, – я вытягиваю указательный палец правой руки и осторожно глажу бутоны. Розы белые, очень красивые. – В итоге я понял, что ты достоин сто одной розы. Зато несимволично.

– Несимволично?

– Ну, это хороший символ. Типа, я люблю тебя и поэтому посчитал нужным купить розы.

– Неужели я так крепко сплю, что не услышал, как их доставили?

– Ты собственного храпа не слышишь, что уже говорить о каком-то парне, что занес в дом цветы, – я непонимающе свел брови и встал.

– Я что?

– Ты храпишь, Гарольд, – он улыбался, по-детски невинно, я повел глаза к потолку.

– А ты ворочаешься во сне, занимая мою половину кровати.

– Я знаю, – эта улыбка меня оскорбляла. – Я же не говорил, что твой храп – это плохо.

Тогда я тоже улыбнулся. Придется принять факт как данное. Я и не знал, что храплю. Вечер прошел отлично, за исключением Джека, который свалился на пол вместе с бутылкой вина, осколки которой порезали ему руку. Лучший день рождения в моей жизни, определенно. Всем не хватало моей сестры, она ладила с моими друзьями и много шутила, но сейчас все немного по-другому. Слушая поздравления Луи, который, словив мой строгий взгляд, перестал подливать себе вино, я задумался о мертвом брате. Если мне не изменяет память, его нет ни на одном семейном снимке, портрете, никакого упоминания или чего-то такого. Мой дедушка ненавидел моего отца, но меня он почему-то любил. Я был у него в фаворитах. Ни одного упоминания об Эдварде. Никто о нем не говорил, никто не водил меня на могилу. Никто не плакал в день его смерти, хотя, я, возможно, просто не помню.

– Угадай, кто звонил? – острый локоть буквально вонзился в мой бок, Луи не церемонился, просто упал на меня, пока я спал.

– Даже не знаю, – прохрипел я, после открыл глаза.

– Фадеева, – я увидел на его лице улыбку, закрыл глаза. – Мы едем в Европу! – барабанная перепонка в правом ухе лопнула. – Гарольд, ты представляешь?! Мы будем выступать в Европе!

– Ты мне не дашь еще десять минут, правда?

– Конечно же нет!

– Мы завтра улетаем в Канаду, ты ведь сказал ей?

– Да, в общем, мы поедем в тур только в конце весны, у нас еще много времени.

– С «Греховным ражем»?

– Ага, – он наконец-то освободил меня. Его локоть уж очень острый. – Вставай, Гарольд, хватит уже спать.

…Девятнадцать, двадцать. Я открываю глаза, оборачиваясь, оглядывая комнату нашего номера в отеле. Рич захотел снять дом для всех, но парни решили, что нянька им не нужна. Дейв приехал вместе с семьей, у него чудный сын четырех лет, который за словом в карман не полезет. Мы с Луи коротали время за игрой в прятки, потому что для него заняться чем-то полезным – невыполнимая миссия. Он в самолете дочитал «Двадцать тысяч льё под водой», как-то грустно опустив взгляд на виднеющийся город.

– Я иду искать, – я улыбнулся, это ведь забавно. Здесь было немного мест, где спрятаться.

Краткий скрип половицы заставил меня обернуться, я глянул под кроватью. Кстати, она была двухместной, хоть и в соседней комнате была еще одна кровать – для Луи – мне не придется терпеть его острые кости, вонзающиеся в мое тело. Мне нравилось спать с ним, но, кажется, мы выросли из одноместных кроватей. В ванной комнате послышался стук – я пошел туда, но за шторкой никого не оказалось, как и за дверью. Осталась только пустующая комната, что предназначалась мальчику. Я медленно вошел, скрипя дверью. Я осторожно подтолкнул ее обратно к косяку, не глядя. С очень томным выдохом я ринулся к шкафу. Услышал тяжелое дыхание, улыбаясь, я потянул ладони к ручкам. Улыбка исчезла, когда я увидел слезы в глазах Луи.

– Милый, хей, что случилось? – он сделал шаг навстречу, падая в мои руки, я его схватил, прижимая к груди очень сильно. – Луи, скажи мне, что произошло? – мне было непонятно, и я волновался.

– Р-родители, – высокий голосок его скрипел, отдавался неприятной болью в области грудной клетки.

– Луи, малыш, – я положил руку на его голову, нежно зарываясь в эти карамельные волосы.

Джоанна неоднократно изменяла Николасу. И Луи знал об этом. Она не уходила только потому, что не хотела оставлять ребенка, который сам пожелал остаться у отца. Потому что Николас души в Луи не чаял и всячески его оберегал. А Джоанна кричала и звала в дом незнакомцев. Но мальчик понимал, что она любила. Она не всегда была такой. В очередной вечер, когда Луи дослушал главу второй книги из серии Жюля Верна, его отец ушел вниз. Мальчик только притворился спящим, на самом деле, он слышал их ссору. Ему было семь. Николас выгонял Джоанну, называя ее не самыми красивыми словами, умоляя оставить его и его сына в покое. Джоанна не отступалась, надеялась, что найдет в сыне поддержку, который был почти не родным. Луи очень болезненно все это воспринимал и вот недавно вспомнил. Ему жаль отца, который терпел эту неблагодарную женщину только из-за него, ему жаль мать, которая искала счастье на стороне, не имея возможности удержаться за него опять же из-за Луи. Ему жаль за то, что их семья не была идеальной. И еще ему не хотелось верить, что Ник не родной ему отец.

– Прости, – мягко проговаривает он, пошмыгивая носом.

– За что?

– Я всегда порчу нам каникулы, – я улыбаюсь, слежу за его похлопывающими ресницами.

– Какие каникулы? Это очень важная командировка, – я крепче прижимаю его к себе, его пальчики играют с моими прядями.

Я рад, что он умеет делиться этим, что он готов рассказать обо всем, что его тревожит, что он не скрывается. Одно сплошное доверие. Глаза чуть покраснели, взгляд был сонным, ресницы, что я осторожно целовал, стали еще мягче из-за слез. Мы уединились в этом номере отеля где-то недалеко от центра Ванкувера и уснули. Спокойствие и гармония, что создавали наши родственные души, погрузили нас в пушистые облака, рядом с солнцем, которое приятно согревало.

– У тебя отцовские руки, – наш покой был нарушен, потому что мы опаздывали на мою собственную выставку.

– В каком смысле? – Луи взял одну руку, переплел пальцы.

– Аккуратные пальцы, широкая ладонь, эти костяшки – все как у него, – я улыбнулся. – Еще теплота и мягкость, Гарри, у тебя родные мне руки.

– Я рад, – я прошептал, слегка сжав его щечку пальцами другой руки.

– В твоих руках я чувствую себя безопасно, – его глаза снова слезятся, – как дома.

Я снова крепко его обнял, желая раствориться прямо сейчас. Хотелось превратиться в пыль вместе с моим Луи. Элегантно и эпично появиться в зале огромного ресторана, что я арендовал, было единственным верным решением сейчас, раз уж мы все-таки опаздывали. Мы с мальчиком сели в такси, Луи смотрел в окно, на вечерний город, укрытый свечением уличных фонарей и вывесок. И глаза лишь блекло, как стекло, отражали этот свет. Я снял перчатку и поправил ворот его черного пальто, он улыбнулся и слабо кивнул, поджав губы.

– Добрый вечер, – я распахиваю двери в зал под бурные аплодисменты, Луи проходит рядом со мной, я вижу картины, презентабельно занимающие свои места на стойках, здесь пахнет этим особым ароматом величия.

Как хорошо, что у меня есть все это, что я владею всем этим. Люди в своем странном рвении наконец-то до меня дотянуться, чтобы хоть на миг оказаться на моем уровне. Я словно расставляю руки в стороны под дождем. Это неописуемое чувство чертовой власти в ваших руках. Идеальный костюм, идеальные черты лица, улыбка, вызывающая бурю в глазах напротив, что немо клянутся в любви. Женщины подходят и флиртуют, стараясь уцепиться за эту минуту, проведенную со мной. Иногда мне кажется, что картины им совсем не интересны.

– Внимание, – я постукиваю ногтем по своему бокалу, улыбаясь. – Завтра здесь же будет еще одна моя выставка «Новое начало», приглашения, как всегда, у Рича, – как много денег они готовы отдать за возможность постоять рядом со мной?

«Могущество», – прокручиваются в голове слова моего друга, что ударил свой бокал о мой с ослепительно дорогим звоном. Я был скромником, но – о господи – все это так манит меня. С восторгающейся улыбкой я расстегнул верхнюю пуговицу шелковой блузы, окидывая своим оценивающим взглядом Луи, что избавился от ненужного пиджака. Он шепчет что-то на ухо какому-то человеку. Я улыбаюсь шире, вырывая из глубин души женщины, что стоит рядом, комплимент о моих ямочках на щеках, делаю вид, что не ревную, отворачиваюсь. Мо-гу-ще-ство.

– Что-то случилось? – мальчик (возможно, мне стоит его так не называть больше) затянул меня в туалет, я слежу за его руками, что закрывают дверь на щеколду.

– Да нет, я просто заметил, какое у тебя сейчас настроение, – рвется ко мне, притягивая для глубоко поцелуя за лацканы моего пиджака. Я отвечаю крепкой хваткой за его ягодицу. – Полегче, Гарольд, – он хитро улыбается, пропуская руку меж наших тел. – Я тебе сегодня не дам распустить руки, – я смотрю в его горящие глаза.

– Хочешь поиграть?

– По моим правилам, – я прикусываю нижнюю губу, когда чувствую его пальцы, что беспощадно сжимают мои яйца. – Тише, папочка.

– Луи-и, – пальцы пробегаются по всей длине, вторая рука придерживает мою блузу.

– Попросил же, тише, – шепчет он в мои губы, за которые после цепляется, кратко. – У меня сложные правила, – улыбается, снова, так чертовски горячо. – Не вздумай даже себя трогать, папочка, – он отходит, оставляя меня с расстегнутыми брюками, всего раскрасневшегося, заведенного.

– Почему ты опять папочкаешь, а? – я словно брошен и опустошен.

– Потому что мне хочется, – его взгляд останавливается прямо там, где сейчас беспорядок, Луи улыбается, высовывая кончик языка. – Слишком много власти у тебя сегодня, Гарольд, ты зазнался. Надо бы поставить тебя на место.

Он ждет, пока я умещу и спрячу свой стояк в брюках, что до невозможности сильно давили, оценивая мое состояние своим особо-лукавым взглядом. Внезапно вечер превратился в пытку. Я старался не отвлекаться от бесед, в которые меня втягивали, улыбаясь, ловя на себе его голубые поблескивающие глаза. Все стало хуже, когда через минут двадцать Луи подошел и невзначай уместил руку на моей промежности. «Я просто проверяю твой стояк, папочка, расслабься», – я не смог что-либо ответить, сжимая бокал с шампанским сильнее. Он опустил свой палец, обмокнув его содержимым трескающегося от моей хватки, что ли, или от сексуального напряжения бокала. Игриво облизнул, оглянулся, мы находились где-то в служебном помещении, мягко поцеловал, прижавшись к пульсирующей в брюках плоти.

– Уже зудит, правда? – улыбнулся.

– Это так просто тебе с рук не сойдет.

– Мы еще посмотрим, – в глазах цвета надвигающегося цунами я потерялся.

Луи чуть потерся бедром, взрывая все мои эрогенные зоны, пламенем прогоняя табун мурашек по коже. Я чувствовал, словно по-настоящему горел. Я снял пиджак, Луи же, в свою очередь, надел свой, с серьезным видом центуриона, коим и являлся, поправляя ворот и манжеты. Вечер близился к завершению, мы стояли в своей компании с Джерри и остальными. Разговаривали ни о чем, вернее, я просто не помню. Луи стал спереди, придерживая свой бокал, вильнул попой чуть ко мне, я наткнулся на стул, что мешал мне отойти. В его щипке за бок прочувствовалась команда стоять. Я решил послушаться, ступая к нему ближе, даже чуть толкая всем телом вперед. Нам было все равно на людей, которые видели это и понимали. Осторожничать сейчас он не собирался, поэтому по-тихому снова схватился за мою промежность, я сменил вырывающийся стон на недовольный кашель. Слава богу, здесь остались только свои.

– Ты невыносим, – рычу я в его рот, пока пухлые губы пытаются отнять у меня остатки достоинства.

– Спасибо за комплимент, – его язык разгорячен, пытается прорваться меж моих губ, но я отталкиваю его собственным языком. – Нас заждалось такси.

– Я.. – мне хотелось проговорить ненависть в его адрес, но я сдержался.

– Скоро ты будешь удовлетворен, – я прижат к холодной стене туалета, его колено меж моих ног, издевается. – Или нет, – дьявольская ухмылка вдруг зажигается искрой на его лице, глаза по-своему любят.

– К черту, – я наконец беру главенствующую роль на себя и подхватываю его напряженные ягодицы, стало больнее, до эйфории больно, его язык попал в мой рот.

– Тише, – словно лезвием проходит по деснам, – потерпи еще чуть-чуть, – уздечка сверху являлась его любимым местом, – или ты все испортишь.

– Это ты держишь меня со стояком уже почти два часа, – его ладонь незаметно для меня просачивается меж грубой тканью нижнего белья и моей чересчур чувствительной кожей. – Правила несправедливые, – его рука с неосторожностью освободилась. Кажется, он меня поцарапал.

– Несправедливые? – он перемещает мою ладонь на свой пах. – По-моему, мы в одной лодке, – улыбается, наслаждается этим моментом, я сжимаю обе руки одновременно, на его ягодице и на твердом половом органе.

Февральский мороз чуть остудил нашу кровь, мы с Луи улыбались и без слов обменивались любезностями, он кинул в меня мою перчатку, я улыбнулся, поправив волосы. Пришлось сдерживать свою любовь, прокашливаясь в кулак, стараясь спрятать внутри восклицающий вскрик радости. Потому что я любил его до искр в глазах, и каждый день я понимал, что он любит меня тоже. Он обещает мне счастье и он его дает. Это все, о чем я мог мечтать.

– Не торопись, сегодня ты не командуешь, – я улыбнулся и выдохнул мягко в его рот, прижимая невозможно прекрасное и желанное тело к двери в ванную, стараясь, что ли, его там растворить.

– Ты плохо справляешься со своими обязанностями, – эти разговоры были ему на потеху, он тянул время и испытывал мое терпение.

– Да нет у меня никаких обязанностей, – он чуть вырывается, лопатки отрываются от деревянной поверхности, он скидывает пальто. – А ты на шаг дальше от желанного.

– Зря ты все это затеял.

– Я хочу, чтобы ты помнил, что не всевластен. Не я в твоей власти, а ты в моей.

– Естественно, – внешний вид ботинок точно испорчен его неизбирательно ступающими ногами, но я плевал на все это. – До завтрашнего утра, Луи, ты же знаешь, – ему не понравились мои слова, я ощутил это вместе с металлическим привкусом моей крови на его языке. Было больно, но зато как горячо.

– Ты не понимаешь, о чем я говорю, – мы падаем на кровать.

Я не отвечаю, потому что, вообще-то, понимаю, но не хочу признавать. Он оказывается сверху, мне кажется, на его брючной ткани в районе ягодиц остались пятна от моих грязных пальцев. Из-за наших эрекций лежать вот так было больно и неудобно, мальчик чуть съехал по моему бедру вправо, подтянулся выше, его пальцы запутались в моих волосах. Мне казалось, он захотел оставить засос на моем языке, который игриво покусывал, зализывая эти же места после. Луи намеренно тянул, как будто получал больше удовольствия от издевательств надо мной, потому что я уже осознавал, что теряю голову из-за этого архангела во плоти. Я мог назвать его ангелом еще некоторое время назад, но сейчас, извольте, он – нечто.

– Я люблю тебя, – успеваю сказать я, пока мои губы свободны от его плена.

– Это тебя не спасет, погубит, – проговаривает он, скорее всего, не вкладывая в эту мысль столько противоречивого значения, сколько прочувствовал я. Не будь я тогда опьянен его приятным ароматом, чуть смешанным с вином, я бы, возможно, остановился. – Я тоже люблю тебя, – как-то бессмысленно добавляет Луи, передвигаясь ниже по подбородку к адамовому яблоку.

Наконец-то тело податливо и не без желания оголяется, его язык пластом ложится на мой левый сосок. Я будто вырван из реальности, чувствую чуть щекочущий кончик носа на своей груди, от поцелуев остаются слюнявые красноватые следы. Мальчик резко выпрямляется, усаживается на мои бедра, в темноте я вижу, что он расстегивает свою рубашку. Я опускаю руки к брюкам, надеясь их расстегнуть и скорее кинуть где-нибудь, чтобы не мешались. На мою руку медленно ложится его ладонь.

– Нельзя, – сколько же, черт возьми, подлости в этом слове.

Луи берет мою ладонь и кладет ее на свое сердце, врезаясь твердым соском в кожу. Я чувствую его частое сердцебиение. Моя вторая рука ложится на мое сердце, я чувствую, что они бьются в унисон. Это немного меня растрогало.

– Теперь можешь расслабиться, – я не помню, как он оставил меня без брюк и нижнего белья, блузу я снял сам.

Себя раздевать Луи не торопился, поднялся выше, только расстегнул ширинку и чуть просунул туда руку, выгнулся в спине. Я не знал, что он собирается сделать, но мне понемногу начало нравиться. Он присел на мой член и качнулся назад. Черствый шов брюк вызывал жжение на коже, я положил руки на его бедра. Мальчик ухмыльнулся, хихикнув, так безнадежно и изысканно, даже скверно. В моей оболочке словно прожигалась плешина, от низа живота и по бедрам вниз. Луи пробежался пальчиками по моему торсу, чуть огладил ребра, довольно цокнув.

– Луи, пожалуйста…

– Еще чуть-чуть, папочка, – я зажмурился, он сел еще выше.

Пальцы Луи были холодными, они поочередно легли на мой член. Мальчик прилег на меня, вильнув бедрами вверх, проезжаясь тем же жестким швом по разлагающейся оболочке моей души. Я открыл от неведения рот, он продолжал качаться вверх-вниз, влево-вправо, стараясь, наверное, вытащить тяжелый умоляющий стон. Адские пытки казались единственным спасением.

– Лу-уи-и, – я не смог сдержаться, глаза закатились наверх сами.

– Тс-с-с, – его ладошка на моем подбородке, большой палец прижался к губам. – Тише, мы должны уважать соседей.

– Быстрее, – я хотел, чтобы он забрал всего меня без остатка.

Луи разделся. Глаза, уже привыкшие к потемкам, видели его точеный силуэт. Архангел, точно вам говорю. На секунду я вспомнил, что это мой Луи. Я приподнялся на локти, слушая приятный и успокаивающий шелест ткани, что падала на пол. Его руки легли на мои плечи, когда он поставил колени по обе стороны от меня.

– Я люблю тебя, – невинные глазки блестели в свете луны, я улыбнулся.

– Я тебя тоже люблю, – теперь он тоже улыбнулся.

Мальчик жестом попросил меня сесть, поманив пальчиком, сладко хихикнув. Наши пальцы столкнулись на моем члене, я помогал ему сесть, моя ладонь лежала на его спине, я целовал тело, что сейчас поддавалось само. Весь он горел, прямо как и я, языки пламени сражались за главенство, за управление любовью и страстью, что показывалась на его грудной клетке мелкими и случайными засосами, которые надолго не задержатся.

– Тебе лучше сидеть ровно, – прошептал он в мое ухо, чуть приподнявшись, когда я попытался толкнуться за ним.

Я смог только грубо промычать, вдохнув поглубже. Луи обнял мою шею, пальцы запустил в беспорядочно лежащие пряди, что уже слипались от пота. Он прижался слишком близко, я опустил голову, ударившись лбом об острую кость ключицы. Мальчик резко приподнялся, сжимаясь, чтобы оставить внутри только истекающую спермой головку, снова садился, не стараясь даже расслабиться, я ощущал его тугое нутро, мягкие стенки и бугорок простаты, до которого я не нарочно касался. Я обнял его, обхватывая бока ладонями, тело напряглось в ответ, ребра раздвинулись, чтобы в легкие попал кислород, который был ему необходим. Его член терся о низ его живота и о мой торс, я чувствовал, как размазывалась тягучая жидкость, Луи был открыт и уязвим. Он покрутился, это вырвало мягкий трепещущий стон, который я пытался сдержать, мальчик еще раз сжался, подпрыгнул вверх резко, я смял ногами покрывало.

– Убери руки, папочка, – снова это «папочка», вызывающее внутри шквал эмоций, я не послушал его, оставил руки на ягодицах, крепче их сжимая.

Луи только высоко ахнул в мое ухо, схватив волосы на макушке и прижавшись еще ближе, его медальон ударился о цепочку моего, чуть прозвенел. Я напряг пресс, не давая шанса половому органу мальчика, который уже был весь мокрый. У него точно нет возможности сдержаться, хотя бы немного растянуть момент. Только что тугое кольцо мышц сжалось, наверное, надеясь меня раздобрить, я лизнул его сосок, улыбаясь. Луи снова простонал в мое ухо, что вызвало легкую дрожь в ногах, восклицая мое имя по-своему особенно и искусно.

– Я люблю тебя, – казалось, мы поменялись ролями, он двигался лишь по инерции, пока я пытался выбить дурь из его тела не самым верным способом. – Я обожаю тебя, – проговорил я, горячо выдыхая на местечко, что только что укусил. Этот засос задержится надолго.

– И я тебя, – издыхая звуки произнес он, снова вскрикивая от оргазма, накрывшего его с головой.

Мы были грязными и липкими снова, по его вине, Луи ослабил хватку и сгорбился, наши лбы столкнулись. Четкие и казистые «ах!» выдыхались в мое лицо, обворожительно притягивая к этим пухлым губам цвета сочной клубники. Мы поцеловались, грязно, влажно, я исследовал языком все неровности его нёба и верхние постоянные зубы. У Луи не было сил ответить мне такой же отдачей, его ресницы вдруг затрепетали, они изящно переливались в свете луны, что чуть прикрыли облака.

– Кажется, ты проиграл, – я подхватил его тонкое и слабое тело, переместил под себя, я снова вошел в него сорвано и грубо, заставляя ухватиться за мои плечи, как за единственное спасение.

– Га-а-аро-ольд, – приторно вытянул он не похожим на его голосом, я прижал мальчика к матрасу этой скрипящей кровати.

– Тише, – вскрик я заглушил губами, ему, казалось, было больно, я лишь немного помогал себе руками, не оставляя между нами пространства, но не надавливая слишком сильно. – Я отобью у тебя желание командовать.

Луи прикрыл рот, но выдыхать немые стоны не перестал, мой медальон ударился о его с характерным звоном, который вернул меня в реальность на мгновение, после я снова продолжил грубо в него толкаться, показывая, что со мной в такие игры лучше не играть. Я чувствовал его эрекцию, было жарко, но, опять же, Луи не умел сдерживаться. Пары толчков по правильному направлению хватило, чтобы он снова, извиваясь, излился на наши животы. Его анус был совсем расслабленным и очень влажным, покрасневшим. Я даже улыбнулся от его невинности и роскошной слабости, поцеловал шею, наполняя его нутро спермой, пачкая покрывало.

– Я люблю тебя, – Луи был ослаблен, говорил чуть бессвязно, – по-взрослому, Гарри.

– И я тебя тоже по-взрослому.

Это «по-взрослому» успокаивало его, как мне казалось, его рука лежала на моем торсе, когда мы засыпали. Утром я проснулся от настойчивого стука в нашу дверь и приятного голоса Рича, который как хороший воспитатель собирал нас на завтрак. Я всегда улыбался из-за таких ситуаций. Я вежливо попросил его перестать, он дал мне десять минут на сборы. Рука Луи лежала на моей талии, сам он крепко прижался со спины, выдыхая в мою спину неразборчивые слова из своих снов. Максимальный уровень комфорта и любви был достигнут именно в тот момент, я очень медленно вставал, стараясь его не разбудить. Мальчик только что-то просопел, свел бровки и перевернулся на живот на мою сторону кровати, не заметив, как казалось, моего отсутствия. Я только постоял под струями горячей воды и спешно покинул номер, оставив Луи записку о скором возвращении.

– Господи, Стайлс, да от тебя несет сексом, – я улыбнулся, нахмурился, повернулся к Крису, который мне кивнул. – Да, и не отнекивайся.

– Да я и не собирался, – я улыбнулся шире, заправляя за ухо выбившуюся из пучка прядь.

– Давайте не будем говорить об этом перед завтраком, ладно? – Джерри явно был недоволен, мы только над ним посмеялись.

Видели бы вы нас, компания мушкетеров с толстыми кошельками и истертыми жизнями, где у нас есть счастье. Я мог не помнить, откуда у их семей деньги, да это и не было важно. За эти пять лет, когда я чуть притих и не был с ними в клубе как полноправный его член, они тоже не дышали полной грудью. Искали свое счастье и молились по вечерам пятниц вместе с сигарами или бутылкой дорогого коньяка, даже с книгой или кольцом усопшей любви. Весь мир у наших ног, мы словно на собственном Олимпе, откуда сыпем пенни вместо капель дождя. Мы все присели за огромный стол ресторана, куда пришли, нас обслуживала целая команда официантов. Счастье не в деньгах, но без них мы не могли обрести себя, чтобы искать счастье. Будь оно заключено в ребенка, которого греховно любишь, или в ребенка, которого получил от любимой женщины, или даже в ребенка, который еще не родился. Счастье для некоторых из нас было заключено даже в новый костюм.

– Их так много, – сегодняшний показ для всех желающих, имеющих при себе не очень большую сумму на приглашение. Для всякого сброда, с которым я не общался. – Да ты, Гарри, просто невероятно талантлив, – здесь было откровенно скучно. Такое я не любил.

– Ты только это понял? Странно, – я чуть выше приподнял подбородок, перевел взгляд на Луи, который охотно со всеми общался.

– Не язви, Гарри, – я прослушал, помахал сыну Дейва, который был невероятно очарователен.

В миг по толпе людей пронеслось немыслимое «ах!», уведомляющее о каком-то происшествии. Мы все разом повернулись туда, я побежал первым. Офицеры, или какое у них там звание, полиции уже всех расталкивали и пытались успокоить. Я замечаю Луи, кулак которого летит по направлению к лицу какого-то непонятного типа в поношенном спортивном костюме. У него, к слову, уже был разбит нос.

– Луи! – он вырывался из рук полицейских, я жестом попросил их пустить его, притянув мальчика к себе. – Что ты тут устроил?

– Ничего, – едко выплюнул он, я заметил кровь на губе.

– Пойдем, тебя осмотрит врач.

– Все нормально, – его ладонь протерла кровь, он посмотрел на пятно, затем вслед уходящему незнакомцу.

– Луи, – он повернулся, в мои глаза только виновато глянул, Рич попросил всех вернуться к своим делам. – Скажи мне, кто это был?

– Неважно, Гарольд, – я ничего не понимал, мальчик лишь избавился от моей руки на плече, пошел в сторону. Еще один полицейский поднял пластиковую бутылку, которая валялась на полу, и тоже ушел.

«Он нас ненавидит, Гарри, – его слова отдаются в сердце. – За нашу любовь, он просто ненавидит нас, – я не знал, как успокоить его. Луи снова плакал у меня на руках, и в тот раз хотелось плакать с ним. – Почему он думает, что у него есть право нас ненавидеть? Мы же ничего не сделали, – это было странно, его слезы были странными. Это не должно было его задеть. – Он хотел испортить картину, но я не дал ему. Он сказал, что мы должны отправиться в ад, – грудную клетку сжимало чувство безысходности. Меня приняли семья, друзья, я больше ни в чем не нуждался. Но такие люди все еще существуют. – Меня учили, что Бог любит всех, и почему же мы должны быть им нелюбимы? – и теперь я должен научить его не обращать внимания на все это. Ненавистники будут всегда. – Мы же не делаем ничего плохого, мы просто любим. Так совпало, что родственные души находятся в телах с родственными связями, – я мягко его покачивал, с каждым всхлипом исчезала маленькая его частичка, и он становился совсем невесомым. – Мы правильные, Гарри, потому, что мы любим».

Общество внушает нам, что если мы любим что-то, что не входит в список разрешенного, мы не имеем права любить. Если мы сами не входим в список разрешенного, мы не имеем права быть любимыми. За столько лет жизни я понял много вещей, и самое главное – нужно уметь игнорировать некоторые нехорошие вещи, которые, к несчастью, неизбежны.

========== vingt-cinq. ==========

– Интересно, Луи? – он с раскрытым ртом следил за героями очередной мелодрамы. Я просто собирал всю запачканную им посуду.

– Да, отойди немного, – я расстроенно выдохнул, пытаясь обратить его внимание на себя. Но все бессмысленно.

Это пятая или уже шестая мелодрама за эти пару дней. Это все, чем сейчас он занимался: читал книги, смотрел телевизор и ел очень много вредной и слишком сладкой еды. А еще он снова начал ходить на балет, сильно уставал, но не жаловался, потому что все равно спал чуть ли не до вечера. Луи просто превратился в какой-то неживой овощ. Вот сейчас, в полночь, я снова просил его пойти в кровать.

– Га-а-а-арольд, не будь таким занудным, – во время рекламы он мог на меня отвлечься. – Я досмотрю и пойду спать, там еще чуть-чуть осталось.

– Ты сейчас живой пример человеческой деградации, – он недовольно закатил глаза, резко положил в рот горстку соленых орешков. – Я не шучу.

– Отстань от меня со своими нравоучениями, ничего со мной не случится, если лягу позже.

– Много чего может случиться.

– Например?

– Например, твои синяки под глазами и нездоровый внешний вид, – он обижено отвернулся, я смотрел на растрепанные волосы.

В итоге, он снова лег тогда, когда ему самому захотелось. Я ничего не мог с ним сделать, он повзрослел, и теперь шантажировать его или даже наказывать было бессмысленно. Но мне и правда не нравилось то, как он сейчас вел себя. После приезда из Канады его словно подменили. Вернее, где-то через пару дней, когда он пошел на первую тренировку. Возможно, это все из-за балета, но ходить с ним на репетиции я не хотел. Он уже взрослый и сопровождающие ему не нужны. Тем более, после такого длинного перерыва и провалившейся постановки с новичками, у Фадеевой определенно не было настроения терпеть мое присутствие. Поэтому я ждал и пока что угождал всем его желаниям.

– Луи, это уже третья упаковка, нет? – я часто уезжал по делам клуба, связанным сейчас со мной, но обычно долго не отсутствовал.

– Да, третья, и скоро я начну четвертую, – разговор велся о пачках чипсов. Мне не нравилось то, что сейчас моя квартира пропиталась всеми этими искусственно-неприятными запахами.

– Ты не боишься, что наберешь вес? – возможно, только это могло вернуть его к нормальному образу жизни.

– Это мне только в пользу, – я его не понял, присел рядом на диван.

– Что?

– Когда я пришел на балет, во мне было на четыре килограмма меньше нормы, – (я знал, что Луи сбросил вес.) – Фадеева сказала, что если я не наберу к концу марта все нужные килограммы, она точно меня уволит.

– И что, это была твоя программа по набору веса? – он наконец-то повернул голову в мою сторону. – Есть все вредное и лежать на диване перед телевизором? Работает вообще?

– Нет, теперь мне не хватает целых пяти с половиной, – Луи опустил глаза, я нахмурился.

– И почему ты не сказал мне? Мы бы сходили ко всем нужным врачам.

– Не хотел нагружать тебя своими проблемами. У тебя сейчас столько забот с выставкой.

– Милый, – я чуть притянул его к себе и обнял, – ты всегда должен делиться со мной своими проблемами. Всегда, ты должен мне доверять.

– Гарри, я знаю, – он не мог обнять меня в ответ, так как его руки были испачканы. Мальчик легонько прижал к моей спине свои запястья.

– Но никогда не делаешь.

– Возможно.

Утром следующего дня мы сначала поехали к терапевту, а после сразу к диетологу. Надеюсь, теперь у него не будет проблем со здоровьем. Или с доверием. Весь оставшийся день он просто стоял у зеркала то в одежде, то в одном нижнем белье, пересчитывая свои небрежно торчащие ребра. Угрюмый доктор, который на диетолога точно не был похож, массивный, неуклюже массивный, определенно имеющий за душой пару лишних килограмм, очень серьезно поговорил с мальчиком, тыкая в его истощенное тело своим противным толстым коротким пальцем, даже у меня пробегали мурашки по коже, хотя он меня не трогал. Он разъяснил ситуацию для Луи во всех красках и даже не забыл упомянуть о скорой кончине из-за недостатка массы. Это очень взбодрило мальчика, поэтому вечером он неплохо, хоть и без желания, поел. Я говорил, что знал о его проблеме, все его вещи на нем висели, но, знаете, я не придавал этому значения, даже не знаю почему. Впредь, видимо, придется быть внимательным с ним и его здоровьем.

– Итак, – проговорил я, раскладываю карту Европы на столе, – нам надо составить тур, господа, – Луи уже спал, а вечерние посиделки для нас в моей квартире стали обыденными. Ну, или точнее, ночные посиделки с чашками кофе и дорогущим запахом наших одинаковых одеколонов.

Середина жаркого для Америки мая, я все же прикрываю форточку на кухне и снова возвращаюсь за стол. Вчера Луи узнал, по каким числам и в каких городах будет его тур с труппой. Сегодня утром я купил карту Европы с особенным важным видом и удивляющим чувством собранности и организованности. Если покорять материк, то только вдвоем. В общем, я собирался подстроить собственный тур под театральный тур Луи. Идея вызвала у моих друзей восторг и ту самую зависть с горящими глазами и этим кратким «заносчивость – твое второе имя». Я лишь усмехнулся, ставя маркером точку на плотной глянцевой бумаге, рядом с красующимся Лондоном.

– Я вызову вам такси, – они не были сонными, но все же за руль не садились, выпив притащенную с собой бутылку отечественной водки.

– Я с этими шизиками не поеду, – Рич подтянул к себе исследующего своей щекой мою стену Гектора.

– Ребята, успокойтесь и видите себя потише, вы разбудите Луи, – вдруг на их лицах вытянулась странная пьяная улыбка, как будто у нас только что был девичник, и я проболтался о парне, который мне нравился.

– Голубки, – славабогу, все знали нас лишь как серьезных и взрослых мужчин, умеющих рисовать и критиковать картины других. О нас с такой стороны не должен знать никто.

– Мне всегда было интересно, как у вас это происходит вообще? – Форд вдруг толкнул неясно выразившегося Джека, тот медленно повернулся к нему, а затем снова посмотрел на меня. – Так, все же, как вы занимаетесь любовью?

– Святые угодники, Джек! – выкрикнул Рич шепотом, выталкивая остальных за дверь. – Это не наше дело! – видимо, это очень его задело. Я улыбался.

– Да как не наше? Он же наш друг! – я чуть выдохнул, маскируя неуместный смешок, ребята медленно покидали квартиру.

– Джек, все, потом спросим, ты все равно не вспомнишь об этом завтра, – Дейв поддерживал Криса, теперь еще взял за плечо и Джека.

Я захлопнул дверь, чуть потерев от усталости глаза. Расслабленно улыбнулся и окинул счастливым взглядом письма, что вечером забрал из нашего почтового ящика. Пару приглашений на какие-то передачки для домохозяек, на интервью для журналов и газет, на репортаж для штатского канала и даже на радио. Десять лет назад мои родители с сестрой составляли план и принимали все эти приглашения в свои руки, утром заезжали за мной, вечером возвращали обратно в томную квартирку. Сейчас я игнорирую все это. У меня нет желания объяснять мое творчество. Люди приходят и смотрят, понимают согласно своему мировоззрению и воспитанию. А больше обо мне и знать ничего не надо.

– Утром съездишь за берушами в аптеку, – я не успеваю лечь в постель бесшумно, чуть поднимаю угол одеяла, поворачивая голову к Луи.

– Мы шумели? – я прижимаюсь к нему, он свой мешающий локоть не убирает.

– Не то слово, – его голос очень хриплый и причудливо звучит. – И дай мне поспать, – я перестал мягко поглаживать его позвоночник и вовсе убрал руку.

– Спокойной ночи.

Это больше похоже на Луи. Присущая ему надоедливость и раздражительность снова стали неотъемлемой частью нашей жизни. Без этого я не мог жить, хоть и, пересиливая, терпел. Сегодня из-за неотложных дел Фадеева отменила тренировку, и мальчик с облегчением вздохнул, просматривая все мои письма, пытаясь выяснить, почему же я все-таки отказывался.

– Ну для журнала People можно дать интервью и не быть таким загадочным, как ты сейчас, – я лишь возмущенно покачал головой, улыбаясь этим голубым глазкам.

– Я не хочу, неужели я кому-то что-то должен?

– Мне беруши, – я опустил голову, усмехнувшись, Луи бросил на стол письма.

– Мы могли бы съездить вдвоем, – в моих волосах застревает фантик от леденца, я стряхиваю его, поднимая глаза на ликующего мальчика. – Да?

– Ты обычными берушами не отделаешься, – он встает, не удосуживаясь унести в мусорное ведро все фантики от конфет, оставляя их мне.

Я с чуть недовольным видом их все убираю, отправляясь в спальню за блузой и шляпой. Луи, видимо уже не в первый раз, подтягивает свои джинсы выше, те стремительно валятся к его коленям снова.

– Надень другие, – нужный вес он набрал и даже выглядеть стал здоровее, но все же кое-какие вещи уже не сидели на нем так, как раньше.

– Так я избегу проблемы.

– Так ты ее решишь.

– Они на меня велики, хотя я вернулся к нормальному и здоровому образу жизни, к балету, а они все равно огромные, как будто и не на меня покупались, – он даже больше к ним не притрагивается, стягивает с помощью одних лишь ног, сжав кулачки.

– Успокойся, они просто растянулись, мало ли что могло с ними случиться, – Луи вздыхает, рьяно запуская руки на полку со своими штанами, доставая измятые шорты чуть выше колена.

– Джинс не тянется, – я наконец надеваю блузу, закатывая наверх рукава, пояс его шорт чуть топорщится. – Невыносимо! – он агрессивно поправляет свою футболку, со злой резкостью в движениях, я только на него смотрю.

– Тише, – мальчик на меня не смотрит, я не понимал, почему об этом еще нужно говорить, почему нельзя просто забыть. – Луи, с тобой все в порядке.

– Нет, – он раздраженно покачивается и дергается, переступает с ноги на ногу и после поднимает на меня глаза. – Мне страшно, – шепчет, – однажды меня просто не станет.

– С тобой все будет в порядке, – разговор резко перестал мне нравиться.

– Ты не можешь гарантировать этого мне, ведь я сам не уверен.

– В этом и проблема. Все было хорошо целых два месяца, что же случилось снова?

– Не знаю. Все вещи просто огромные. Это странно.

– Мы купим новые, которые подходят по размеру.

– Ладно.

– Я обещаю, что буду с этим бороться.

– Хорошо, – он не улыбается, хотя было видно, что он хотел.

В торговом центре он немного повеселел, постоянно высовывая свой язык черничного цвета, который стал таким из-за мороженого. Я мягко ему улыбался, стараясь не думать о нашем разговоре. Луи не должен бояться того, что умрет. В таком возрасте точно нет. Он нормально – по-своему нормально – вел себя и даже начал отшучиваться и дурачиться, в этот раз я никак его не останавливал и не успокаивал. Его футболка-поло поднялась куполом на животе, когда нам в спину подул сильный майский ветер, он резко прижал руки к себе, я поставил наши покупки на задние сидения. А мальчик просто стоял и ждал, пока стихнет ветер, смотрел на свои руки и, кажется, снова стал считать себя неправильным, нездоровым, некрасивым.

– Луи, – я положил шляпу рядом с пакетами, – все нормально.

– Да, – он выдохнул, осторожно ступил с бордюра на дорогу, – наверное, – прошел к своему сидению, сел.

Я передал ему жевательную резинку, он без особого энтузиазма взял ее своими короткими, изящными пальчиками, где я заметил чуть покусанную кожу у ногтей. Я нахмурился, но говорить ему ничего не стал. Все же, нельзя видеть во всем проблему. Жить надо легко. Рутина могла бы отвлечь его хотя бы на эти пару часов, я передал ему ключи от квартиры, как всегда делал, шел вслед за ним, он придерживал двери.

– Снова письмо, странно… – действительно странно, Луи не проверял почту, но из нашего почтового ящика топорщился уголок конверта. – Мне? – грузный шум лифта вдруг перебил меня, мальчик отвлекся. – Обратного адреса нет, – конверт узкий, но непривычно длинный, Луи бесцеремонно порвал его край.

Его хмурые глаза, окрасившиеся в небесный голубой, не отрывались от прописанных эстетически прекрасным каллиграфическим почерком букв. Он только на секунду отвел взгляд, чтобы попасть ключом в замочную скважину, я прошел в квартиру первым, а Луи остался на месте. Письмо было длинным, я даже не знаю о чем, возможности хоть что-то разобрать не было.

– Луи? – он захлопнул дверь, положил ключи на столик. – Что там? – я поставил руки на бока.

– Ну, эм-м, – мальчик поднял глаза на меня, не моргал, я не мог понять по его взгляду, что не так. – Меня позвали на фотосессию для Vogue, – он глянул на письмо, затем на меня. – Вот так просто, прислали написанное от руки приглашение, – улыбнулся.

– Здорово, – я чуть расставил руки, намекая ему на объятия.

– Vogue, вау, это же Vogue, Гарольд, – он в меня врезается, становится на носочки и крепко хватает мое тело. Я чувствую его отчаянное сердечко, вырывающееся наружу.

– Я тобой горжусь, – я прижимаю его голову к своей груди сильнее, целую лоб, – ты молодец.

Может быть, хотя бы эта фотосессия вернет ему его уверенность в себе, которую он так глупо потерял. Это было похоже на знак судьбы. Вот есть проблема, она долго не уходит и не решается, судьба посылает нам помощь. Ну, назвать внезапно возжелавших Луи редакторов этого модного издательства я никак, кроме «помощью свыше», не мог. И, по-видимому, это действительно его взбодрило. Смурое лицо снова начало поблескивать, его тонкие пальцы пробегались по челке, Луи улыбался, сияя, смеялся из-за глупостей. В театр зашел чуть подскакивая, я просто решил его проводить.

– Добрый вечер, Гарри, – не думал, что она начнет обращаться ко мне по имени.

– Миссис Фадеева, – фотография Луи висела в их холле, очень красивая и яркая. – Здравствуйте, – я повернулся и пожал ее протянутую руку.

– Давно вас не видела, – она улыбается. Ее лицо помрачнело, морщины стали глубже, голос более хриплым. – Восхищена вашими работами, картины с Луи невообразимо прекрасны, – она чуть стукнула каблучком по полу. Я не знаю зачем. – И я уважаю ваш выбор, я бы и сама не стала продавать такие портреты, – ее черствая улыбка показала передние золотые зубы. Поставила их недавно, очевидно. – Но, возможно, я, по старой дружбе, получу хотя бы репродукцию.

– Довольствуйтесь фотографиями, – я тоже улыбнулся и невежливо зажмурил свои глаза. Она посмеялась. – Может быть, договоритесь с кем-то из художников, которые сами нарисуют вам Луи, но я перерисовывать его не собираюсь.

– Художественные приметы?

– Что-то вроде.

Почему-то именно во время этого разговора я вспомнил рассказ Джессики о Фадеевом. О том, что он был сутенером и торговал детьми «плохого качества». А потом я вспомнил, что это он написал историю Беллы, так живо и сочно, здесь все же что-то не так. Я решил откинуть все эти мысли. Отвлекался только на ее несуразные золотые зубы, вспомнив трагично покинувшего этот мир Мура, который подпортил мне жизнь своими чертовыми статьями. Неужели этими золотыми вставными зубами Розалина пыталась показать, что имеет статус, занимает какое-то место в обществе? Странно для нее.

– Свободны.

Репетиция/тренировка ничем не отличалась, хотя, теперь Луи не выделялся так сильно. Сливался, конечно, с женскими фигурами, а не с мужскими, как должно было быть, но я несколько раз терял его из виду. Отвратные ощущения. Словно он исчезал из моей жизни на несколько продолжительных секунд, вытягивающих мои внутренности от страха. В те моменты я действительно боялся, что вот так скоро его потеряю. Но с чего бы вдруг мне терять его?

– Тебе не больно, когда она вытягивает твою ногу вверх? – я был очень заинтересован. У меня сжималось все ниже пояса, когда я видел, как Фадеева садила на шпагат бедных членов труппы. Но на их лицах не было боли. Смех, один лишь дурацкий смех.

– Нет, Гарольд, я уже хорошо натренирован, – мальчик улыбнулся и закинул свою ногу на мое бедро.

– Почему вы еще не начинаете репетировать саму постановку?

– Да мы все ее помним, вообще-то, Фадеева пока что хочет привести нас в рабочее состояние.

– Это она так говорит?

– Да, – к его счастью его тканевые кеды были относительно чистыми. Он легко ударил меня своей пяткой и усмехнулся, закусывая палец оголенными зубами. – Чем займемся на выходных?

– Даже не знаю. Уборкой? – он повернулся ко мне почти всем телом.

– Ты скучный.

– Ты уже говорил.

– Говорю еще раз.

Я стираю улыбку с его самодовольного лица поцелуем в узкой кабине лифта, я уже и почти забыл, какими сочными и божественными могут быть его малиновые губы. Тонкое запястье легко втискивается меж застегнутыми пуговицами моей полупрозрачной рубашки и его извечно прохладные кончики пальцев прислоняются к моему животу. Наш этаж, Луи достает руку, щекоча кожу, хихикает очаровательно и негромко, я улыбаюсь. Действо продолжается за закрытой дверью нашей квартиры, где он как-то уворачивается и не дает приподнять его на руки, а мне ведь так сильно этого хотелось.

– Не сегодня, я очень устал, – я оставляю влажные следы на его шее, прижимая субтильное тело к себе сильнее, чувствуя его всего.

– Тише, – ему нравится, я вижу и понимаю, но он действительно устал.

– Гарри-и, – сжимается, по его коже пробегаются мурашки. Я ненароком задел что-то очень чувствительное.

– Все, отстаю, – целую его губы еще раз, без ожидания ответной реакции, оставляю его в коридоре.

Луи усмехнулся, посмотрел в пол. Через день у него будет та самая фотосессия для журнала, и я не вижу в нем здорового волнения или восторженной возбужденности. Его тонкие пальцы зарылись в мои волосы, он мягко массажировал мою голову, подметил, что волосы стали очень длинными и длиннее были только у Джессики. Он перекинул пряди с правой стороны на мою грудь, я опустил голову, чтобы посмотреть на них, они и правда были очень длинными.

– В прошлый раз у тебя ничего не получилось, – я улыбнулся, Луи пнул меня ногой.

– В прошлый раз я был пьян, а ты даже не наказал меня.

– По-моему, тебя наказал кто-то другой, – превратить это в шутку не получилось.

– Иногда я забываю, что у тебя тоже аллергия на какие-то тупые орехи, – его изящные ручки умело заплетали мои волосы.

– Кто тебя научил заплетать волосы?

– В детстве я каждое утро смотрел на маму, которая заплетала свои волосы, – его колени чуть сжались, острые кости уперлись в мои плечи, я немного двинулся на полу. – Я хотел убедиться, что она в порядке.

– Она могла не быть?

– Иногда она исчезала на несколько дней и возвращалась в синяках. Она говорила, что отец не такой, и это все не его рук дело.

– Ты верил?

– Наверное, пытался, я знал, что это не мог быть он, у него было железное алиби.

– И какое?

– Он был со мной каждую секунду моей жизни. Он делал все, что только мог. Он был папой, мамой, бабушкой и дедушкой одновременно.

– Джоанна – сирота, да? – его невесомые касания меня расслабляли. В обычной, привычной обстановке мы бы о таком не говорили.

– Родители умерли в немецком концлагере, когда ей было два, вроде.

– Это она рассказывала?

– Да, они с папой были помешаны на войне, если честно.

– Николас сбежал на войну от нашей семьи и беспечной жизни.

– Настоящий герой, – прошептал он.

Этот шепот показался мне особенным, его интонация была уместной. Правильной и идеально описывающей его отца. Жаль, что я не был знаком с Николасом лично. Жаль, что его выставляли как предателя и за обеденным столом не вспоминали. Мне было три года, когда я увидел его на старом семейном портрете. Дедушка отвел меня в свой кабинет (он считал его личным и не пускал туда никого, ключ носил на шее), там я увидел портреты. Я сразу узнал маму и молодых бабушку с дедушкой, но вот мальчик, как две капли воды похожий на деда, был мне не знаком. Я неуверенно промычал, ткнув пальцем на этого ребенка. «Это твой дядя», – он по-доброму улыбнулся, уселся на свой стул, больше похожий на королевский трон: высокая спинка и дерево, чуть подкрашенное желтым. «Его больше нет с нами», – я поплелся к столу с детским интересом, вытянул руки, схватив пальцами край залакированного дерева, приподнялся на носки, но все равно ничего не смог увидеть. Дедушка посмеялся, а больше я ничего не помнил.

– Это выглядит, – я делаю паузу, пытаясь подобрать точное прилагательное тому, что было на моей голове. Уверен, я видел это на голове Джоанны, – по-женски.

– Отвратительно, как ты мог сказать такое? – он ударил меня по спине, несильно.

– Эти косички больше подходят девочкам тринадцати лет, – я к нему повернулся, мы стояли впритык, но не двигались.

– Это не косички, а французская коса, – его строгий тон меня рассмешил.

– Спасибо, – я положил ладонь на его шею и поцеловал лоб. – Я тебя люблю.

Он ничего мне не сказал, опустил голову, я тут же приподнял его подбородок и поцеловал. Но я не чувствовал от него той же взаимности, его губы сжались в тонкую полоску, внутренние уголки бровей чуть приподнялись, глаза заблестели. Я поцеловал его висок и прижал к себе.

– Все в порядке? – его костяшки чуть притронулись к моему телу, он их убрал.

– Да, наверное, – мне это не нравилось.

– Прости, если что-то не так, – Луи всхлипнул.

Мы стояли там вечность и пять минут, я не знал, что с ним происходило, возможно, все из-за родителей. Он сказал утром, что с ним все нормально. Я поверил. Луи перечитывал письмо за завтраком, помешивая уже растворяющиеся в молоке хлопья.

– Здесь написано, что меня будут снимать для какого-то спецвыпуска, вместе с людьми с такой же необычной красотой, – я забрал письмо.

– Ешь и не отвлекайся, – вчера он не ужинал, сегодня уже не завтракает. Он даже сладкое перестал есть.

– Я не хочу, – мальчик сложил на груди руки и отодвинулся от стола. – У меня просто нет аппетита.

– Хочешь что-нибудь другое?

– Хочу бутылку вина и Рождество.

– Луи.

– Ну что?

– Что происходит у тебя в голове?

– Не знаю, – он отвернулся. – Люди говорят, что я тебе ничем не обязан.

– В каком смысле?

– Ты веришь в то, что я тебя люблю?

– Да, конечно.

– Они думают, что я не знаю, что такое любовь, Розалина говорит, что я не умею чувствовать. По-настоящему, она говорит, что я прекрасный актер, но человек из меня никудышный.

– Она прямо так и сказала?

– Она сказала, что я переигрываю с тобой, сказала, что мне пора перестать притворяться, что я тебя уважаю.

– Я не понимаю.

– Я тоже.

Луи тяжело вздохнул и вышел из-за стола. Через минуту я услышал The Beatles, раздающихся радостно из нашей спальни. Если громкая музыка его успокаивает, то пусть так и будет. Я открыл окно, шум города пронзил меня насквозь, тот день ничем примечательным не запомнился. Мальчик зашел в мою студию и перечитывал статьи, которые когда-то давно там развесил. Я заботливо подклеил их, чтобы не упали, у потолка были разбросаны наши фотографии. Я положил сложенное в разорванный конверт письмо в шуфлядку своего стола в библиотеке.

– Зачем они уточнили, что красота «необычная»? – Луи разбудил меня в пять утра. Я не хотел вставать, он сел на меня.

– Не знаю, – промямлил я, Луи встал на колени и резко сел, выталкивая внутренние органы из моего живота. – Ты надоедливый.

– Спасибо за комплимент, – терпеть его не могу за это. – Если ты сейчас же не встанешь, я сделаю кое-что похуже, – я открываю глаз, чтобы посмотреть на его лучезарную улыбку.

– Луи, пожалуйста, еще пару минут, – я улыбнулся, положил руки на его бедра.

– Не-а, – он быстро оказывается подо мной. – Гарри!

– Теперь будем спать, закрывай глаза.

Я чувствую, как он пытается избавиться от меня меж его ног, он их выпрямляет и пытается сомкнуть, отталкивает своими слабыми ручками. Я не поддаюсь, но и не сопротивляюсь. Возможно, я вел себя неправильно, но я должен понять, что творится у него на сердце.

– Скажи мне, что не так, – я смотрю в его напуганные глазки, он начинает часто моргать. – Луи?

– Слезь с меня, – я приподымаюсь и падаю на свою сторону кровати, он резко встает и поправляет свою футболку. – Ты придурок, Гарри, – не поворачивается, уходит.

Уснуть хотя бы на полчаса я так и не смог.

«Андрогинность как модный тренд

– Чуть левее, наклони голову, не стесняйся, – мне разрешили сидеть прямо рядом с фотографом, они заметили, что мальчик сильно стесняется.

– Луи, ну же, – он действительно собой не был. Как-то странно.

На его прекрасное лицо нанесли немного неуместного, как по мне, макияжа. Одели во что-то очень яркое, что-то похожее на его стиль, чуть распущеннее, вроде, с лишними деталями. Его тело стало совсем тонким из-за этой узкой водолазки и штанов, расклешенных к самому низу, но очень узких на талии и в бедрах. Спустя время он расслабился. Репортерша мне не понравилась сразу, был у нее неприятный внешний вид. Но все же в их интервью я не лез.

– Как вы пришли в балет?

– Мне было шесть, кажется, моя мама подумала, что я буду прекрасно смотреться в узких лосинах.

Мы с ним смеемся.

– И каково это, быть настолько молодым и уже таким успешным?

– Даже не знаю, просто я живу свою жизнь, как и все.

– Вы скромник?

– Мои родители и Гарри научили меня скромности.

– Расскажите о Гарри. Какие у вас с ним отношения?

– Да, обычные, не знаю даже, как правильно назвать. Мы просто стали лучшими друзьями, он прекрасный человек.

– Вы вдохновили его на самую известную в мире выставку. Фотографии картин разлетелись по всему миру, люди очень заинтересованы в этом. И что вы чувствуете по этому поводу?

– Вдохновлять людей определенно прекрасно, тем более для чего-то такого.

– Вы же знаете, что открытки с вашим изображением печатают в Швейцарии?

– Правда? Я не знал! Сумасшествие какое-то. Мне кажется, Гарри не в восторге от такой новости, это же нарушение авторских прав!

Мы снова смеемся, смотрим на мистера Стайлса.

– Сейчас вас будут фотографировать в образе Клод Каон*. Вы знали о ней?

Я не знал. Впервые слышал это имя.

– Фотохудожница? Я обожаю ее!

– Она очень яркая личность, давно вы о ней знаете?

– Недавно наткнулся на учебное пособие по мастерству фотографии и там была статья о ней. Ее работы удивительны.

Луи не рассказывал мне об этом человеке.

Я смотрю на него, ярко одетого, с макияжем глаз, зачесанными волосами, он улыбается. Луи смеется, и я слышу щелчок фотоаппарата, фотография выйдет чудесной. Я был им абсолютно очарован, словно тонул в вязкой субстанции его красоты, поддаваясь течению.

– Когда вы осознали, что вы андрогинны?

Меня грубо вырвали из собственных грез. Этот вопрос поставил Луи в ступор, мальчик посмотрел на меня, ища помощи и спасения, я нахмурился и посмотрел на молодую журналистку, держащую в руках диктофон. Говорил же, она мне не нравится.

– Я что?

– Андрогинны, – она теперь тоже смотрит на меня, я выхожу из затемненной части помещения, это просто смешно. – Вы не..?

– Вы, наверное, ошиблись, – спокойно произнес я, Луи выглядел очень растерянным.

– Большая часть критиков говорят о Луи как об андрогинном человеке, да и сама миссис Фадеева сказала нам, – мальчик повернул голову в мою сторону.

– Простите?

– О чем вы вообще говорите? – я положил руку на плечо Луи, чтобы его успокоить. Он резко побледнел.

– Мы наверное ошиблись, простите, – она от страха пятится назад, фотограф и визажисты переглядываются.

– Даже не знаю, это просто случилось».

– Мы отправим вам все снимки по почте в виде портфолио, где-то через пять дней, – я не слушаю этого агента по каким-то там делам. Я смотрю на Луи, которого умывают всевозможными средствами. Он на грани слез. – А сам журнал за день до выпуска его на продажу, – она передает мне визитку, и я быстро кладу ее в карман. – Простите за все неудобства, вышло неловко, – вышло хуже, чем просто неловко. Отвратительно.

– Зато в следующий раз будете бдительнее, – я улыбаюсь.

Необычная красота. Они назвали это необычной красотой. Они не сказали прямо, что ищут андрогинов для своего спецвыпуска об андрогинности в культуре. Это очень расстроило мальчика. Он признает себя как мужчину, как худого, возможно, недостаточно высокого, но мужчину. Это было непросто отвратительно. Они его расстроили и заставили усомниться в своей маскулинности. Когда фотографии попали к нему в руки, он даже не мог на себя смотреть. И убедить его в чем-то я не мог. Я несколько раз перечитал письмо, пытаясь заметить, дали ли они намек на то, что это фотосессия для андрогинов. И нет, просто репортеры и журналисты вокруг нас всегда ошибаются, словно на нас проклятье. Луи не ходил на балет несколько дней. Он из кровати не вылезал, вообще-то.

– Я люблю тебя, – я ложусь рядом.

– Тебе не надоело об этом мне напоминать? Каждые пять минут приходишь и говоришь одни и те же слова.

– Через две недели мы вылетаем в Англию, а у тебя нет настроения даже встать и посмотреть в окно.

– Через две недели встану.

– А балет?

– Брошу, сразу после тура.

– Луи, перестань.

– Гарольд, уйди.

Я скрывал свою боль.

Комментарий к vingt-cinq.

Клод Каон (настоящее имя Люси Рене Матильда Швоб) — французская писательница и фотохудожница-сюрреалистка, андрогин.

========== vingt-six. ==========

Я проделал самую тяжелую работу в мире. Я снова попытался вернуть ему его уверенность в себе. Я купил рамки и повесил все фотографии Луи на стены. Я оставил выпуск с ним на столе, я каждый день говорил о том, что он прекрасен. Слов и действий не всегда было достаточно, поэтому за одиннадцать дней до поездки я решил раз и навсегда помочь ему.

– Я люблю тебя, – он снова плохо спал. Даже в моих руках ему не было достаточно комфортно. Но я понимал его. – Ты же знаешь, что ты самый красивый в мире парень, – блестящее сонное личико я покрываю поцелуями. Он улыбается, я щекочу его шею кончиком носа. – И никто никогда не убедит меня в обратном. Ты спустившийся с небес ангел, – его щеки наполняются живым и невинным розовым оттенком.

– Гарри, перестань, я знаю, что ты собираешься делать, – он поворачивает голову в сторону, не оставляя возможности сдержаться от укуса.

– Я собираюсь любить тебя всю свою оставшуюся жизнь.

– Я знаю, спасибо тебе, – холодные пальцы прижимаются к багровому следу моих зубов. – Но просто, я не хочу ничего… ты понял… – я отодвинулся немного и сел у подножья кровати.

– Да, я понял, – я шумно выдыхаю, пробегаюсь по его голой ноге пальцами, вплоть до края очень коротких пижамных шортиков. Материал почти такой же мягкий, как и его кожа. Мы просто смотрим друг на друга.

– А если я и вправду андрогин? – я массажирую его щиколотки. – Ну, просто, надо же как-то объяснить мою миниатюрность, например.

– Ты просто низкий, вот и все.

– А талия? Голос высокий, сзади я вообще похож на короткостриженую девочку, – его тон становится грубее к концу предложения. – Об этом говорят все. Ну и играю я женских персонажей, даже лучше, чем женщины.

– Значит, ты андрогин?

– Я не знаю. Наверное, – он переводит взгляд, немного думает, а затем широко улыбается. – А знаешь, что еще? – хихикает, я думаю о том, что он может сказать мне. – Выпрями свою ногу, положи рядом с моей, – снова смеется, я делаю так, как он просит. – Смотри, – штанина отправляется наверх, Луи щекочет мою икру. – Когда я переодевался там, на фотосессии, одна девушка спросила меня, почему мои волосы на ногах такие светлые, хотя, вообще-то, у меня волосы темные. Это же странно, правда?

Я начал смеяться, а Луи ударил меня по ноге.

– Гарольд! Не смейся, это странно!

– Это просто генетика, милый, вот и все.

– Если к двадцати я не возмужаю, я буду считаться андрогином.

– Может хотя бы к двадцати пяти? С тобой все происходит медленно и неторопливо.

– К двадцати двум, – он вытягивает руку вперед. – Это пари, Гарри.

– И на что спорим?

– Даже не знаю. Мы сбежим в Австралию на неопределенный срок, если ты проиграешь.

– Если проиграешь ты, то ты меня поцелуешь.

– Что?

– Это мое желание.

– Не играйся в добродеятеля, Гарольд.

– Ты же не знаешь, что будет после поцелуя.

– Отвратительный. Ты отвратительный.

Я так сильно хотел прочувствовать его уязвимость в постели и с трудом держался каждый день, смотря на его округлые ягодицы в этих коротких шортиках. Луи игриво крутился у зеркала и вставал на носки, приближался к своему отражению и рассматривал идеальные черты лица. Затем он со своей – присущей только моему Луи – элегантностью обхватывал чашку теплого чая в это начало душного июля, он просто не мог согреть тонкие пальцы рук. Мальчик ставил чашку на стол, прежде сделав глоток, вытягивался к шкафчику и брал себе любимые ванильные хлопья, включал телевизор и садился за стол. По утрам показывали глупые мультфильмы, которые отвлекали его от повседневности и телефонного звонка, который он так хорошо игнорировал.

– Здравствуй, Марти, – его реакция на это имя была неповторимой. Испуг медленно сменялся восторгом. – С Луи? Конечно, сейчас он подойдет, – дно чашки ударяется о твердую поверхность стола, я щипаю мальчика за бок и бесстыдно улыбаюсь. Он хмурится и сводит свои бровки.

– Привет, я рад тебя слышать! – они не общались некоторое время, насколько я знаю, Марти уже не учится в колледже, вроде бы, он его бросил.

Я встретил его где-то с месяц назад в торговом центре. Марти стал еще больше. А еще он попал в нью-йоркскую команду по регби. Мы немного поговорили с ним, потому что я восхищался этим человеком. Он действительно был красив, а его мускулатура идеально подходила для скульптурного образца. Словно это с него лепили всех этих богов и героев. Ну и лицо его, хоть не совсем сочетающееся с грозным видом, – оно было доброе, даже детское, редкая щетинка и следы от акне придавали ему ту самую нотку несерьезности и легкомыслия. Обычный спортсмен. К сожалению, хоть я пригласил его на выставку, он так не смог ее посетить. Но он честно признался, что видел фотографии с выставки в журналах и газетах. (Упоминать о том, что он был выше меня, я не буду.)

– Он читал тот самый выпуск Vogue и хочет встретиться перед моим отъездом, – в голосе Луи я услышал сожаление.

– Отлично, в чем проблема?

– Я не хочу.

– Что не хочешь? – мальчик мотает головой и стеснительно берет себя за локти. – Луи? – я сел на диван.

– Не хочу выходить на улицу, – он грустно смотрит на свое отражение в зеркале, затем на меня. – Я ничего не могу с этим сделать.

– Скажи, что случилось? Это же не из-за той недалекой журналистки?

– Не знаю, – он опускает голову и всхлипывает. – Просто что-то происходит. У меня каждый день плохое предчувствие насчет всего.

– Луи… – я встаю и подхожу к нему медленно, чтобы не спугнуть.

– Я скучаю по родителям, по старой жизни, по Аллошу, по всему, – он прижимает свои ладони к моей спине, они были слишком холодными. – Я хочу свою старую жизнь обратно, – он дрожал, но, похоже, сам этого не замечал. – Мне надоело, мне все это надоело, – хлопковая ткань блузы впитывала его горькие слезы, а сердечко билось слишком быстро рядом с моим, из-за чего внутренности неприятно вибрировали. Было неприятно от того, что я ничего не мог с этим сделать. Я не мог ему помочь.

Весь тур был проклят на его эмоциональный крах.

– Нет, эта картина не относится никак к этой выставке, ее в другой зал, – мальчик сидел на столе и болтал ногами. – Рич, да что за людей ты набрал? Какие-то бездари! – он усмехнулся и спрыгнул.

Мы проводили примерно по три-четыре дня в каждом городе, для членов клуба пришлось взять личный самолет. Розалина же от нашей помощи с самолетом отказалась и была занята планировкой полетов. Наши пилоты были знакомы с Гектором, люди надежные, веселые, решали все свои проблемы сами. Вообще после того случая, мы с Фадеевой мало общались. Луи постоянно был со мной, о репетициях она предупреждала заранее. К сожалению, иногда его приходилось оставлять с ней.

– Они смотрят на меня так, как будто я кого-то убил, – этим летом мое солнце не засветилось, его сердце болело. – Я никуда не хочу.

– Ты должен сказать мне, что же все-таки произошло, – в нашем номере никогда не было тихо: Луи безостановочно жаловался и вздыхал. Это меня успокаивало, он хотя бы не молчал.

– Она сказала, что.. – я не услышал, что он пробубнил, он усмехнулся из-за собственной глупости.

– Что? – я подошел к нему, приобнял за талию.

– Что.. – он снова что-то бубнит, потом качает головой и кладет руку на лоб. – Если я произнесу это вслух, это будет значить, что я согласен с этим.

– Но ты не согласен.

– Нет.

– Говори.

– Га-а-арольд, – ударяется о мое плечо виском. – Давай вернемся в Нью-Йорк?

– Луи, скажи мне, – я прижимаюсь губами к его лбу, с ним становилось холоднее.

– Ладно, – мальчик трется носом о мою ключицу и затем произносит: – Она сказала, что Белла – это моя последняя роль, – видимо он надеялся, что я не услышу ничего, если он пробубнит это в мою кожу, но я услышал.

– В каком смысле?

– После мне никого более подходящего и такого успешного не найти. Поэтому вот, все, с балетом придется завязать, – он очень быстро говорил, просто чтобы эти слова не застревали в его голове надолго.

– И ты решил ей поверить? Ты же знаешь, что это неправда.

– А что если она права? Просто, сам подумай, лучше уже не будет, – я целую кончик его носа и легко дотрагиваюсь до бледных губ.

– Я напишу пьесу, которая будет лучше «Греховного ража», и ты засияешь еще ярче на сцене, – теперь он целует меня. – Я сделаю для тебя все, только улыбайся чаще, – Луи действительно улыбается и смущенно прячет улыбку в моей ключице. Тень от скулы вдруг исчезла, ушки стали красными. – Все, все, все, ты ведь заслуживаешь этого.

– Мне ничего не надо, – я глажу его волосы и торчащий позвоночник. Похоже, он снова сбросил вес. – Только холодный чай в каком-нибудь кафе.

Под облачным небом Лондона было просторно и свободно. Теплый воздух не застаивался, погода Англии позволила Луи немного оголить кожу, обычной длины шорты ему просто не идут. Когда он получил свой холодный чай, он мягко мне улыбнулся и прошептал «спасибо», посылая наш секретный поцелуй. Может быть он и не секретный. Но зато легкий. Луи придумал его в самолете. Вам надо прислонить друг к другу кончики большого и среднего пальцев, при этом направив указательный палец на человека, которому предназначается поцелуй. Я сделал тоже самое и положил руку на его плечо.

– Что с ним? – спрашивает у меня Джек, кивая на Луи. Мы снова в галерее, мне надо убедиться, что все будет в порядке.

– Устал на репетиции, – мальчик уткнулся в книгу и ничего не замечал вокруг. Возможно, сцена его оживит.

– Не похоже на Луи, он никогда не уставал на репетициях, – я улыбнулся.

– Уставал, вообще-то, – Джек был очень чувствителен к погоде, к такой погоде, для него это было невыносимо жарко, а снять рубашку он не мог. Причудливых форм пятна пота украшали ткань. – Ты уже нашел, что наденешь сегодня вечером?

– Белую рубашку и льняные брюки, как обычно, – он похлопал по моей спине. – А ты как всегда свои расшитые костюмы?

– Ага, – я заметил, что один из портретов висел криво. – Хей! Кто-нибудь, поправьте его быстро! – в помещении появилось сразу пять человек. Луи посмотрел на меня каким-то странным и необычным взглядом. Я ничего не понял.

Мальчик как и всегда выложился на полную. Программу обновили. Ее увеличили, а закадровый голос больше ничего не читал. Теперь зрителю давалась возможность додумать все самостоятельно. Страдальческий образ Беллы идеально вписался в настроение Луи. Он больше не жил, а существовал. Он уснул в такси, а после выступления никаких интервью не давал, спрятался в гримерке. Я его вывел, на его лице еще остались блестки. Мне стало как-то не по себе из-за его состояния. Луи бы сказал «отвратительно», это слово въелось в его лексикон, и сейчас я помнил только его.

Я сразу уложил его в постель, раздел. Его левая рука упала на подушку, правая лежала на животе, лицо чуть склонилось вниз. Веки дрожали, он вздохнул и приоткрыл ротик, показав два передних зуба, это зрелище показалось мне милым и я не сдержал улыбку. Я спрятал его ноги под тонким одеялом, сам лег немного позже, я должен был запечатлеть его в своем небольшом блокноте. В свете этой огромной луны его блестки напоминали звезды. Особенно мне нравилась та, что блестела на кончике его носа, которым он имел привычку дергать. Я не мог уснуть. Я привстал на локоть, чтобы смотреть на чудо, лежащее рядом. Впервые от него исходило тепло, и пальцы его рук были теплыми. Я взял его левую руку в свою, стал мягко массировать костяшки, чтобы он не проснулся. Его лицо чуть повернулось в противоположную от меня сторону и блестки снова отразили прекрасный лунный свет, мне казалось, что это не светится, а не луна, мое дыхание замерло; мне нужен был только он и его внутренний свет, чтобы жить.

– Мне снилось, как будто я тонул, но мне не было больно, – мы ушли на завтрак очень рано, нашли небольшой ресторан, который работает с самого раннего утра. Пришлось даже товарищество клуба оставить. – То есть, я просто погружался под воду и плыл вниз, как какая-то русалка, – я усмехнулся.

– Русалка?

– Ну, знаешь, когда плывешь под водой тебе не больно, но ты не дышишь и через некоторое время надо подняться наверх. Там такого не было. Я просто плыл и поднимался для того, чтобы не забыть, наверное, что я человек.

– Странно, – здесь подавали очень вкусные блинчики, но Луи к ним почти не притронулся. Только пил сок. – Луи, съешь хоть что-нибудь, – я поднимаю на него умоляющий взгляд, он смотрел на меня извиняясь. – Ты можешь хотя бы постараться что-либо сделать.

– Я просто не хочу есть, – кладет вилку рядом с тарелкой и снова пьет этот сок. Меня стало это раздражать. – Нет аппетита.

– Что ты хочешь?

– Домой, – быстро выдает он, поднимая на меня свои огромные синие пуговицы. – Я хочу домой.

– Мы вылетаем ночью в Париж, если ты хочешь, мы можем съездить в Аллош.

– Не хочу.

– В Нью-Йорк мы сможем приехать только в конце августа.

– Да мне кажется, что я и в Нью-Йорке не уживусь.

Я ничего ему не отвечаю и прошу у официанта счет. Его не мог развеселить даже шоппинг. На все эти дни он стал всего лишь моим аксессуаром, что было странно. Я кидал на него свой суровый взор, Луи стоял в углу помещения, пока тут бегали грузчики, которые разносили картины. Они все меня раздражали, и мне не нравилось то, что они соглашались хорошо работать только за дополнительную сумму. Нет, я не жадный, просто изначально работа шла медленно и рамку одной картины чуть не разнесли вдребезги; все же иногда стоит быть внимательнее к людям.

– Я не знал, что ты так громко кричишь, – мальчик берется за голову, я подаю ему таблетку и стакан прохладной воды. Ему стало плохо.

– Прости, – я падаю на кресло рядом. В Париже душно и действительно не хватает воздуха.

– Гарольд?

– М? – я распахиваю глаза. Последние двое суток я почти не спал и это плохо сказывалось.

– Сходим куда-нибудь? – я был слегка удивлен.

– Куда? – он мягко пожимает плечами и снова пьет воду. Потирает щеку ладонью, смотрит в мои глаза.

– Может, кино или парк аттракционов? – мы одновременно улыбаемся, Луи встает, поправляет прическу.

– Ладно.

Глаза заблестели, он поставил стакан на журнальный столик, я медленно подошел сзади. Луи встряхнул головой и протер глаза, неоднозначно выдохнул. Я обнял его со спины, усилил хватку, мальчик недовольно простонал.

– Помни, что я тебя люблю, – он щекочет пальцами мой подбородок, затем мягко поворачивается, я его отпускаю.

– И я тебя.

Отпечатки моих голодных губ остались на его лице, один бардовый спрятался под ушком мальчика, Луи жалостно скулил, когда я посадил его на тот самый шатающийся столик в нашем номере. Он словно разряжался, был постоянно сонный, неживой, временами мелькал, возгорался, улыбался широко, красиво, ясно, но затем снова потухал, и мне становилось очень его жаль.

– Ты что, боишься высоты? – скажу честно, я считал себя слишком старым для всего этого. Даже для обычного колеса обозрения. – Ну же, Гарри, можешь взять меня за руку, если будешь бояться, – он не смеялся надо мной. Он всего лишь по-доброму улыбался и хотел, чтобы я был рядом.

– Луи, я просто не хочу. Я подожду тебя здесь, – в голове кадрами сменялись воспоминания о Марселе, когда мы с Луи летели, когда я думал, что моя вечность рядом с ним будет очень короткой. – Все в порядке.

– Пойдем со мной, – он потащил меня за руку к билетеру.

Я до последнего думал, что он все-таки хоть немного испугается высоты и прижмется всем телом ко мне, стараясь найти убежище. Но более смелого подбитого сердца я еще не видел. Его лазурные глаза впервые перестали быть такими темными и тусклыми, они засветились, заслезились из-за переполняющих его чувств. Мы сидели рядом и держались за руки, но когда поднялись настолько высоко, что могли считать крыши домов, он меня отпустил и двинулся ближе к двери.

– Ты только посмотри, – я не знал, из-за чего горел: из-за его энергии или из-за этой духоты.

– Я вижу, милый, я вижу.

Но я смотрел на его затылок, где отросшие волоски завивались, смотрел на плечи, компактные, швы этой футболки чуть сползли вниз. Смотрел на руки, правой он держал палочку с остатками сахарной ваты, которую я еще надеюсь попробовать на его языке. Все, что он видел вокруг, не могло с ним сравниться. Каким бы весь вид ни был захватывающим и зрелищным – Луи больше. Луи что-то большее. Беспечно влюбленное сердце взрослого мужчины снова сгорало до состояния пепельной пыли из-за мальчика, из-за простого мальчика из предместья, где я никогда бы его не нашел. Если бы не случай. Если бы не вселенная, которая хотела, чтобы мы были вместе.

– Я люблю тебя, – он показывается французской публике на моей дневной выставке, сквозь тоскуулыбается и смотрит на меня.

Рич говорит, что успех художника в том, если он объяснит свое видение мира. Я же думал, что я ничего не должен объяснять. Сколько людей, столько и мнений. Пусть посмотрят на то, что я создаю, пусть поймут по-своему. Я не нуждаюсь в том, чтобы меня правильно поняли. Луи умел находить компанию на время, сейчас он крутился у каких-то женщин преклонного возраста, невинно улыбался, кладя руки на их упавшие плечи. Я держал потные ладони в карманах и смотрел прямо на него. На его мелодичную фигуру, на тонкие ноги, на не уложенные волосы, которые торчали в разные стороны; но это было красиво. Он нужен был мне прямо сейчас.

– Гарри, – хлопок по спине вырывает из приторных тягучих фантазий, – ты снова откровенно на него таращишься.

– Отстань, – отнекиваюсь я, разворачиваюсь, собираюсь уходить.

– Постой, – Крис заставляет меня повернуться.

– Что?

– Поговоришь с нами? – я сдерживаюсь от неуместного грубого замечания. – Луи грустный, теперь вместе с ним ты становишься каким-то странным, – я не замечал этого за собой. Придется что-то с этим делать.

Я ничего ему не отвечаю, опускаю глаза в пол и ухожу. Странным? В каком смысле «странным»? Я действительно этого не чувствовал. Я думал, что все со мной в порядке. Ну, возможно, я немного винил себя в том, что сейчас происходит с Луи. Я не смог защитить его, защитить от этого мира и плохих людей, от чужих слов и взглядов. Когда в начале нашей совместной жизни на нас набросились журналисты и Нью-Йорк Таймс были готовы подавиться собственной кровью, лишь бы написать хоть строчку о нас – я думал, что я его хорошо защищаю, что я ограждаю его от всего. Я вырвал его из жизни тихого маленького французского города, я боялся, что Америка – это слишком для него, но я клялся его защищать. И сейчас я не смог, я с дребезгом провалил свое задание.

– Мне сказали, что я становлюсь странным, – тонкие ручки аккуратно обвивают мою талию. Мы стоим посреди нашей комнаты и просто обнимаемся.

– Разве? – вибрации голосовых связок проходили по моим костям.

– Я хотел уточнить у тебя, – Луи выдыхает, трется щечкой о мою грудь.

– Не знаю, я думаю, нет, – я смотрю на его макушку, затем снова перевожу взгляд на кровать. – Это из-за меня, да?

– Нет, нет, милый, – я начинаю мягко его покачивать, затем мы ложимся в постель и переплетаем наши руки. Луи долго молчит.

– Ты весь мой мир.

– Я знаю, я знаю, – я улыбаюсь.

Я не становлюсь странным, я просто меняюсь. Для Луи. Ему нужен кто-то сильный и кому можно доверять, на кого можно положиться в любой момент. Я старался таким быть, поэтому ни на шаг его не отпускал. Только на репетиции. Иногда в гримерку я не мог пробиться, поэтому пришлось и там оставлять его одного. Он старался. Он очень старался ничего не сорвать и не испортить всем работу. Он интересовался настроением членов клуба, которые, как мне показалось, не воспринимали его всерьез. Они трепали его волосы и по-дружески смеялись, чтобы поднять ему настроение. Но Луи в этом не нуждался. Он мне улыбнулся, когда уходил со сцены. Я стоял и хлопал так сильно, что на ладонях горела кожа, но я не знал, что еще для него сделать. Луи вместе с Фадеевой позвали для одного итальянского журнала. Мальчика собирались фотографировать на улицах Венеции в движении. Они хотели, чтобы он танцевал, они считали, что балет можно передать через фотографию.

– Наивные, – проговорил мальчик тихо, но я услышал. – Балет – это движение, движение не увидишь через тупые картинки в журнале.

– Да нет же, Луи, – я притянул его к себе, он сел на мои колени. – Это красиво. Это обязательно будет красиво.

– Я устал от всего этого. От этих переездов и танцев. Надоело видеть одни и те же скучные лица зрителей. Иногда мне кажется, что они не понимают.

– Тебе просто кажется.

Он посмотрел на меня как-то не так, пожал плечами, затем просто спрятал лицо в жесткой ткани белоснежной рубашки. Я напевал ему легкую мелодию и вскоре он уснул. И мне становилось от этого тоскливо.

Я не читаю статьи о нем, я ничего этого не делаю. Я не думал, что в этом нуждаюсь. Я его и так хорошо знаю. Но действительно, мы почти месяц в пути и из-за наших разногласий с труппой время текло медленно. И скучно. Из-за Луи мы часто оставались в номере и перечитывали одну и ту же книгу с истертой обложкой. «Колыбель для кошки», когда Луи узнал, что Барри ненавидит эту книгу, он даже посмеялся и начал читать вслух. Через несколько дней он ее прочитал.

– И все же, я не понял, о чем она, – поздняя ночь. Сегодня он как и всегда прекрасно выступил и мы уничтожали его подарки от поклонников. А именно трюфельные конфеты и белое вино.

– О человеческой глупости, это все, – мальчик пожал плечами, положив на язык уже подтаявшую конфетку.

– Понятно, – мы сидели на полу, горел торшер у стены. – Если бы я мог, я бы написал книгу о тебе, – он улыбнулся.

– Да?

– Да, – шире и искренней. Он допил вино из своего бокала. – Но я не умею. Может быть, я научусь.

– А о чем бы ты писал?

– О тебе, – хихикает, я беру бутылку, чтобы налить ему еще, но он забирает бокал и прячет его за спиной. – Разное о тебе. Не знаю, я бы просто начал с твоей красоты и таланта и закончил бы, наверное, твоим храпом.

– Я попрошу, – смотрю на него из-подо лба, улыбаюсь, он продолжает мило и тихо хихикать, поднимает голову к потолку.

– Это просто забавный факт о тебе, – зажмуривается, снова берет конфету.

А потом Луи оказался подо мной, прижатым к скрипучему полу, я не мог насытиться его любовью, весь алкоголь с шоколадом на моем языке горчил. Он с краткими кричащими стонами выдыхал, я сильнее прижимал его к полу, не оставлял места в его легких для кислорода, я любил. Я ничего тогда кроме своего собственного ужасно сильного желания Луи не чувствовал, я целовал его до синяков на губах, и – черт, мне так за себя противно – я не слышал, как он умолял меня перестать. Я был возбужден, и животная жажда взять контроль над телом Луи взяла контроль надо мной.

– Гарри-и!

Я распахнул глаза. Неприятное дежавю пронзило все мои внутренние органы, ткани. Я встал и надел свитер. Я делал все быстро. Я не смотрел на Луи, он так и остался лежать на полу. Из-за шокового состояния, наверное. Я увидел только блестящую слезу, скатывающуюся по его виску в волосы. Я ушел. Я взял бумажник и ушел. Наверное, я должен был остаться там для него, но я ушел. Ушел ради себя. Я не мог больше рядом с ним находиться. Мне жаль, мне жаль, что я снова так поступаю. Что я снова так себя веду.

– Я люблю его, – Джек всегда мог составить компанию поздней ночью, когда вам плохо. – Ты же знаешь, что я борюсь с этим, я боролся с этим, я ему не изменял. Я сдерживался.

– Гарри, я знаю, я понимаю, – и у него всегда была выпивка. В его номере было тихо. – Хоть я и не могу принять то, что вы с ним, эм-м-м, – его речь уже была несвязной. Но это просто его особенность.

– Мы с ним не братья. Не кровные братья. Николас не отец Луи, – мне было холодно, я собрал волосы в высокий пучок, потому что они мне мешали. Они напоминали мне о Луи. – У нас с ним все хорошо складывалось, но, кажется, я просто не заслуживаю счастья.

– Гарри, – он уместил руку на моем плече, – ты не сделал ему больно, Луи поймет.

– Я сделал, в этом проблема, я сделал!

– Тс-с-с, – он прикладывает указательный палец к губам, затем убирает его и пьет виски из стакана. Я из своего еще ничего не пил, я не могу. – Это не разрушит ваши отношения.

– Разрушит, я все разрушу. Снова, я не смогу удержать его рядом.

Как хорошо, что у меня есть все эти люди. Принимающие меня со всеми моими недостатками. В четыре часа утра к Джеку пришли Рич, Гектор, Крис, Джерри и Кайл. Они все меня выслушали и согласились с тем, что один небольшой промах не испортит мою жизнь. Я думаю, каждый из них понимал, что я с ума схожу по Луи, ведь только отчаянно влюбленные будут посвящать любимым целую выставку, представленную миру. Утром, когда солнце поднималось над теплым Будапештом, мы всемером вышли на эти шикарные раскидистые улицы, я уже и не надеялся встретить хоть кого-то, кто в такую рань будет продавать цветы. Но одна приятная пожилая женщина дала мне самый большой букет. Она даже говорила по-английски. Настроение резко пошло в гору. В пекарне за дополнительную плату мне приготовили торт, который я с гордым видом понес в наш отель.

– Прости меня, – все советовали поговорить с Луи, но он не был настроен на разговор. Когда я вернулся, мальчик еще спал.

Мы с ним просто обнялись. И я принял это за прощение. Я не был готов к разговору, если честно, но Луи, видимо, в объяснениях не нуждался. Он съел большую часть торта, и я, почему-то, этому обрадовался. По-детски, я улыбался, когда видел, как он его ел. Просто слушал музыку по радио и смотрел в окно, на солнце. На его пояснице была разодрана кожа. Он позже сказал мне, что это случилось той ночью. Пол здесь плохо обработан. Он очень жесткий, а у моего мальчика нежная кожа. Его красное пятно внизу спины мозолило мне глаза. Я помогал ему с подготовкой к последнему выступлению в этой части тура. В середине сентября мы снова полетим в Европу. Почему все сложилось именно так, я не понимал, но у Розалины не спрашивал.

– Ты в порядке? – даже загар не прилипал к его коже, все из-за солнечной Европы были смуглые и загорелые, а у Луи остался его бледно-персиковый оттенок кожи.

– Вроде бы, – от него исходил жар, но я думал, это из-за последней репетиции. Фадеева кричала на всех так, что вспотел даже я.

– Луи, можешь сказать, что тебе болит? – я положил руки на его плечики. Его глаза избегали мои.

– Да ничего, все нормально, Гарольд.

– Я люблю тебя.

– Я тебя тоже, по-взрослому.

Я думал, что в этом «по-взрослому» мы больше не нуждались. Но видимо все-таки нуждались. Я обнимал его за кулисами, я не хотел сидеть в зале. Я уже упоминал, что его программа была усовершенствована, она стала лучше, насыщеннее, дольше. Он находился на сцене дольше, чем раньше. Я видел, как от изнеможения его ноги подкашивались, как он стряхнул настоящую слезу, отвернувшись от зрителей, как сморщилось его лицо от боли. От настоящей боли. Я слышал, как он выкрикнул Розалине на репетиции, что его чувства – это не просто тупая игра, это не шутки, он чувствует, он взрослый человек, он способен чувствовать. Но Луи застрял в этом образе подростка Беллы, и ему больше никто не верил, его не понимали. На него давили. Я нахмурился, рядом стояла Фадеева и тяжело дышала. Раз, два, Луи падает, вокруг, как и положено, сбегаются люди. Все хлопают, а занавес резко падает вниз, и я слышу пронзительный девчачий крик.

– Он без сознания!

Тогда я тоже выпал из реальности.

Комментарий к vingt-six.

с наступающим, детки!

========== vingt-sept. ==========

Комментарий к vingt-sept.

так, обещала не пропадать и пропала

ну, давайте сделаем вид, что я не пропадала, ага :))

приятного прочтения!

– Доброе утро, – Нью-Йорк уже встречал осень. На балконе нашей спальни собирались дождевые капли.

– Доброе, – его сонный голосок очень хриплый, губы сухие и бледные, глаза впалые. Я постарался улыбнуться.

– Как самочувствие? – общая усталость и истощение. Из-за самого себя я не замечал, как Луи угасал.

– Намного лучше, – он повернулся на бок, посмотрел на меня. Через пару секунд вытянул свою руку и переплел наши пальцы. Я протяжно выдохнул. – Прости, – мне пришлось закрыть глаза. Каждый день после того случая рядом с ним я чувствую себя так, словно сейчас заплачу. – Прости за то, что не сказал тебе, что чувствую себя просто отвратительно.

– Отвратительно, хм, – повторил я, сжимая его руку крепче. – Мне кажется, это хуже, чем просто отвратительно. А если бы я тебя потерял? – ему не нравится, он отпускает мою руку и садится.

– Ты сам запретил мне говорить о смерти, – я знаю, я помнил об этом. – Я ничего не могу с этим сделать, я стараюсь веселиться и жить, но…

– Что?

– Не знаю. Мне надоело. Мне просто надоела эта жизнь. Хочу что-нибудь другое, – он встает и уходит, а мне нечего ему ответить.

Я не могу понять, чего он хочет и это загоняет меня в тупик. Даже говорить с ним после такого не хочется. Сутки рядом с этим полуживым телом я кое-как выдержал. Я действительно ничего не мог с этим сделать. Луи плохо из-за чего-то, чего он не понимает, мне становится плохо из-за Луи. За завтраком было тихо. Он смотрел свои глупые мультики и стучал ложкой по краю миски, в которую насыпал немного кукурузных колечек и налил молока. Он ведь взрослый, разве я могу указывать ему, как жить? Когда его привезли в больницу, я думал, что все, что я умру там же, где и он. Он не мог прийти в себя больше часа, а журналисты выломали дверь больницы. И все. И разлетелось. Все снова говорят о том, что мальчик в сексуальном рабстве, приписывают туда же семью Фадеевой, о которой мне ничего не ясно. Почтовый ящик снова забит непонятной макулатурой. Я хватался за голову в той больнице и уснул рядом с Луи. А потом он проснулся и стал еще более блеклым. К счастью, это было последнее выступление этой части их гастролей. С нашими пилотами мы сразу же рванули домой.

– Ты злишься на меня? – он в дверном косяке, кое-как стоит на ногах. Я отрываюсь от книги и снимаю очки, от которых болели глаза.

– Нет, – я откладываю книгу и смотрю в его глаза. Они такие же серые, как и весь он. Ему постоянно холодно, но надеть свою кофту он не мог. Стоит в моей.

– Мы можем поговорить? – мое сердце чуть не остановилось. Я всегда готов к разговору с ним, но не прямо сейчас. Не в данный момент.

– Да, конечно, – я выпрямился на кресле, а он спешно подошел ко мне и устроился поудобнее на моих руках.

Мы долго молчали. На небе снова сгущались свинцовые тучи, из-за них в доме становилось пусто. Этот серый свет никак ничего не украшал, я глянул на фотографию Луи на своем столе. Все это, как ни странно, не угнетало. От этого мне становилось легче, я надеялся, что ему тоже. Но нет. Он свернулся клубочком и просто заплакал.

– Я скучаю по отцу, – не буду лгать, было очень больно. Его надрывистый голос застрял в моей памяти. Таким я его еще точно не слышал. – Я хочу к нему, снова, я хочу к своему папе, – и почему это произошло именно сейчас?

Я не мог словесно его поддержать, я не мог с этим справиться и сам чуть ли не плакал. Там за окном быстро начался дождь. Он просто бил по стеклу, слышался шум машин, тот самый неприятный звук шин, проезжающих по мокрому асфальту. Я отвлекался сейчас на все, не хотелось просто оставаться с Луи и его тоской один на один. Это страшно. Раньше такое было, но он признавался сразу. Теперь он молчал. Он слишком долго молчал и это его чуть не убило. Я снова подумал о себе, я снова считал, что проблема в Луи, я думал, что он разучился мне доверять. Через целую вечность он уснул. Я встал очень аккуратно вместе с ним на руках, от моего Луи остался только хлипкий скелет, обтянутый шелковой кожей. Он был слишком незаметным для восемнадцатилетнего парня. Уже в кровати я снял с него кофту, за которой потянулась очень тонкая ткань футболки. Его ребра были очень острыми, суставы некрасиво выделялись, колени синие, до него было страшно дотронуться. Я разделся и лег рядом. Я крепко прижал его к себе и обнял двумя руками. Может быть, ему снится что-то хорошее. Я верю в это.

– Гарри.. – я не спал, слушал его дыхание. Он спал около трех часов, сладко сопел. – Я уснул? – он распахнул свои яркие глазки, я чуть не ослеп.

– Да, – я потерся носом о его плечо, мальчик снова упал на подушку и что-то протяжно промычал. – Как спалось?

– Изумительно, – я улыбнулся, поцеловал его шею и спустился чуть вниз. От него приятно пахло. Я вдохнул поглубже. – Щекотно, – он переместил свою руку немного назад и постучал костяшками по моему плечу.

– Тебе уже лучше? – он стал медленно переворачиваться на другой бок. Если бы я его отпустил, легче было бы нам двоим, но я не мог. Луи, кажется, тоже не хотел, чтобы я его отпускал.

– Намного, – он поцеловал мой лоб и обнял за шею. Я хорошо слышал его сердцебиение. Луи наматывал мои прядки себе на пальцы. Мы лежали так несколько минут, и казалось, что теперь все снова будет хорошо. – Я люблю тебя, – я улыбнулся, а он снова поцеловал мой лоб.

– И я тебя, – он смотрел в мои глаза, улыбался, как будто бы сегодняшнего утра в нашей памяти и не было. – Ты скучаешь по своей семье?

– Теперь ты моя семья, Гарольд, – он сложил пальцы для нашего секретного поцелуя и ткнул указательный в мою щеку. – Теперь тебе меня терпеть.

– Я счастлив, – Луи приоткрыл рот и провел язычком по своим верхним зубам. – Ты моя семья, – проговорил я шепотом, чтобы, наверное, убедиться в этих словах.

– Чем займемся сегодня?

Чем-нибудь, только чтобы быть вместе. Луи раскрыл свой кулон, чтобы убедиться, что я нахожусь на своем месте, затем проверил мой. Это определенно лучший день в моей жизни. В постели в такую погоду хорошо лежалось, мы с Луи предпочли сегодня не покидать наше скромное убежище. Разве что только за чашкой кофе и тарелкой винограда. Мы очень много смеялись и не могли определиться с тем, что нам смотреть. В итоге, мы пролили кофе на белоснежные простыни, раздавили пару виноградин и оказались прижатыми тяжелым одеялом к матрасу кровати. А потом Луи начал смеяться, зажмурив свои глазки.

– День не задался, – яркая улыбка, губы сочного, клубничного оттенка нежно обхватывают ягоду винограда. – И где мы сегодня спать будем? – матрас забирали в химчистку. А второго у меня не было. – Гарольд? – я провожаю рабочих, отдаю им наличку, закрываю дверь. Луи кидает в меня виноград.

– Перестань, – все же я улыбаюсь. Капли дождя красиво текут вниз по французскому окну. – Не знаю даже, – я поднимаю все три ягоды, кладу на стол. Луи улыбается шире, ставит ногу на стул, обхватывая колено рукой.

– Я буду на диване, это точно, – я падаю на стул рядом и беру чашку чая в руки. Это чай Луи и он уже холодный.

– Хорошо, – я делаю глоток. – С каких пор ты пьешь чай без сахара?

– Эм, вообще-то, уже очень давно, – я не помнил. Раньше он сыпал по три ложки сахара. – А что?

– Ты раньше пил с сахаром, – я снова глотаю этот противный чай.

– Это было раньше. Теперь это изменилось.

– Что-то еще изменилось?

– Ну-у-у, наверное, не знаю. Ты, может быть, – я не понял. Нахмурился, Луи из-за этого улыбнулся. – Когда я увидел тебя впервые, и вообще, в Аллоше ты вел себя по-другому, что ли. Я думал, что ты правильный взрослый.

– А я что? Неправильный что ли, по-твоему? – это меня оскорбляло. Я встал, чтобы сделать себе кофе.

– Ну нет, ты просто другой.

– Ты тоже, – зачем-то говорю я.

– Я знаю, – в мою спину снова летит виноград.

И что вы думаете? Я, Гарри Стайлс, сорок два года, и Луи Томлинсон, восемнадцать лет, устроили виноградную битву. Весь виноград валялся на полу, пара ягод попала в наши рты. Мы очень много смеялись. Но потом Луи перестал, ведь я заставил его убираться. Я стоял у стола и смотрел на него, ехидно улыбался. А мальчика это раздражало, даже злило, он недовольно стонал и говорил, что он еще отыграется. Я не против. К вечеру мне стало казаться, что это странно, что он так быстро все забыл. То есть, мы боролись с этим около полугода и тут раз – он уснул и проснулся совершенно нормальным. Неужели тоска уходит после трехчасового сна в надежных руках?

– Разве ты не понимаешь, как сильно на него похож? – я не мог так просто это оставить.

– Ну, я видел его фотографии. Да, мы оба похожи на деда, но между собой – мы ведь совершенно разные, нет?

– Характеры у вас разные, это понятно, но внешность. Ты разве не заметил? – Луи сползает с кресла в моей библиотеке и подходит к небольшому книжному шкафу, который мы когда-то поставили здесь для него. – Смотри, – я внимательно за ним следил, он взял маленькую квадратную черно-белую фотографию.

– И что? – я вижу на ней Николаса, в его военной форме. Черты лица Генри, ладно, мы похожи немного. Но не настолько, чтобы говорить об этом. – Ну похожи мы, немного, ладно, признаю.

– Не немного, – мальчик протягивает руку к шуфлядке, я опрокидываюсь назад, он достает мой полароидный снимок. – Теперь смотри внимательно, – я кладу фотографии на стол и смотрю.

Ладно, мы выглядим одинаково. Серьезно, почти как близнецы. Я не обратил на это внимания, когда смотрел на фотографии, портреты, все это. Если честно, это странно. Весь оставшийся вечер я смотрел на эти снимки и на себя в зеркало, смотрел, не понимал, как мы можем быть так похожи. Моя мать не похожа на Генри. Она похожа на мою бабушку, которую я не помню, не знаю даже, так как та умерла вместе с третьим ребенком деда. Ну да, я был похож на деда. Но не настолько. Казалось, что у нас с Николасом один отец.

– Я иду спать, – я отвлекся на Луи, наконец-то отпустил эти фотографии.

– Сам себе расстелешь, я надеюсь, – я сидел за столом на кухне, мальчик упал на диван.

– Не-а, – он зевнул и лег. – А ты где спать будешь?

– На полу в студии, – я встал, чтобы взять ему подушку с одеялом, Луи пошел за мной.

– Почему в студии?

– Я раньше спал там. Так лучше рисовалось, – он посмеялся.

– Ты что, серьезно? Неужели ты просыпался посреди ночи, чтобы рисовать? – я посмотрел на него самым серьезным в мире взглядом. – Что? Это правда?

– Никогда не знаешь, когда придет вдохновение.

– Ты чудак, Гарри, – я улыбнулся. – Вообще, я надеялся, что ты будешь спать со мной. Ты же знаешь, что без тебя я не усну.

И я согласился. Диван не раскладной, какой-то дизайнерский, его мне подарила мама. Очень давно. Места на нем катастрофически мало, но когда на ваших губах лежат другие, вам как-то все равно. Луи не давал мне нормально его поцеловать, смеялся прямо в мой рот и кусал губы, пытался достать мой язык своим, пальцами ног щекотал мою берцовую кость. Еще чуть раньше я бы отвечал ярой взаимностью, но сейчас у меня не было настроения для всего этого. Я был потрясен нашей с Николасом схожестью.

– Твой стояк будет занимать слишком много места, – улыбается он в мой рот, опускает руку на мое бедро и кончиками пальцев пробегается к промежности.

– Которого нет, – выдыхаю я, избавившись от его плена. Я глубоко вдохнул.

– Все нормально?

– Просто сейчас неподходящий момент, – он медленно убирает свою руку и привстает.

– Ладно, тогда будем спать, – я его разочаровал, наверное, совсем немного. – Мы можем поговорить, если ты хочешь.

– Не о чем разговаривать, Луи, все нормально.

– Я хотел сходить в церковь, чтобы помолиться за отца. Он мне снился, – его слова были совершенно неожиданными, я подумал, почему он говорил об этом сейчас.

– Снился?

– Да, мне кажется, что он по ошибке попал не в то место, не в лучший мир, – его голос дрожал, ему было больно говорить об этом.

– Он точно в лучшем мире, – Луи лег на меня, прижавшись щекой к груди.

– Ты думаешь, что твои родители тоже в лучшем мире?

– Да, наверное, я не верю в рай или ад, – его указательный палец прошелся по моей руке до самого плеча, затем вниз. Было приятно чувствовать его.

– Когда папа умер, мама попросила меня не молиться за него. Она сказала, что он достоин только худшего.

– Твоя мама не любила Николаса, – мальчик тяжело вздохнул, все его кости неприятно впились в мою кожу.

– Я знаю, я надеюсь, что она в аду, – вся злость в его голосе показалась мне неуместной. Хотя, я сам не знаю, как относился к собственной матери.

– Если ты хочешь, мы обязательно сходим в церковь.

– Ты пойдешь со мной?

– Да.

Мы так и уснули. Было немного жарко и неудобно, диван мал для меня, но вроде бы мы выспались. Ну, если три с половиной часа считаются. Луи хотел перевернуться на мне и упал на пол, начал громко смеяться и разбудил меня. Он сказал, что ему не больно, но я все же осмотрел его спину. Внизу все еще находилось то самое пятно. Рана заживала, но еще мерзко блестела. Мы улеглись. Теперь Луи был зажат между мной и спинкой дивана, и мы действительно старались уснуть. Было бы легче, если бы он молчал.

– Мне тяжело дышать, – смеялся он, я сильнее сжал его тельце.

– Не задохнешься, – я был очень уставший, поэтому хотел спать. Только спать.

– А если задохнусь? – он рьяно пытался сместить меня на самый край.

– Все будет нормально, просто спи.

– Гаро-о-ольд, – его тело извивалось, было неудобно, я отодвинулся немного, чтобы сразу же к нему прижаться.

И он меня просто столкнул. Я сразу полностью лег на пол, ударяясь локтями о паркет, изображал предсмертное состояние, словно я задыхался. Луи показал свою голову, держась за подушку, я кашлял и стонал от наигранной боли.

– Неубедительно, – я ухмыляюсь, сажусь, упираясь руками в пол.

– До тебя мне еще далеко, – не собираюсь подниматься на диван, это бесполезно.

– Ой, да ладно тебе, – он почему-то хихикает, разваливаясь звездой. – Не такой уж я хороший актер, раз Белла – это все, на что я способен.

– Я обещал тебе, что напишу что-то лучше Беллы.

– Ты не напишешь.

– Вот и напишу.

– Гарри, перестань, ты ведешь себя как ребенок.

– А ты в себя и свои силы не веришь.

– Это затянулось, раньше я нравился всем, потому что был маленьким, а сейчас все думают, что могут вытирать об меня ноги, – я нахмурился, потому что не понимал, о чем он говорит.

– В каком смысле?

– Фадеева, да и все вообще. Никто не понимает твои картины, Гарри, они все думают, что ты делал это против моей воли.

– Люди всегда будут думать то, что хотят. Их, к сожалению, не переубедить.

– Ты же меня никогда не разлюбишь, правда?

– Конечно, милый. Я буду с тобой до конца, – он переворачивается на бок, вытягивает шею ко мне и целует меня в губы.

– Я тоже, я обещаю, что буду здесь всегда.

Мы легли на полу, положили под себя одеяло и подушку и просто уснули. Рядом, держась друг за друга как за все, что у нас осталось. Еще с нами осталась вечность и звезды. Мы так и не уснули, потому что Луи нравилось смотреть на звездное небо, а мне нравилось то, как оно отражается в его темно-синих глазах. Мы переплели наши ноги, его пальцы окунулись в мои волосы и остались там на всю ночь. А я старался дышать полной грудью, чтобы только крупицы моего мальчика были с моих легких, как напоминание о нем. Луи чуть задрал свою футболку и я провел пальцем по своему имени, спрятанному под его кожей. Мы одновременно улыбнулись, посмотрели в глаза друг друга. Луи обнял меня за шею и прижал голову к своей грудной клетке. Я положил руку на его талию. Мы попытались уснуть, но наши бьющиеся сердца были слишком громкими. И звезды, взрывающиеся от переполняющей сосуды любви, мелькали, как маленькие вспышки где-то вдалеке.

– Мне слишком хорошо с тобой, – в шесть утра мы поехали к круглосуточному кафе фаст-фуда. Здесь Гарри Стайлса точно никто никогда бы не увидел. Если бы не Луи и его тонкие руки в рукавах моей кофты. Я в не самой чистой футболке, накинутой наверх рубашке и брюках.

– Мне тоже, – здесь шумно. Слышу работающий холодильник с газировкой прямо в зале, треск догорающей лампы и чавканье кассира. По собственной воле я бы точно сюда не приехал. – Как ты это ешь? – я выплевываю их чизбургер в салфетку, мальчик громко смеется, у кассира никакой на нас реакции.

– Это просто как бутерброд, Гарольд, – не могу смотреть на то, как он ест это. Это все искусственно, во рту словно пластик и картон.

– Из чего? Из мусора? – поправляю волосы за ухо, окидываю взглядом помещение. Я даже немного удивлен тому, что здесь нормально пахнет.

– Ты утрируешь, – Луи тянет свои изящные пальцы к картошке, на меня не смотрит. – Есть же можно.

– Но нужно ли? – даже кока-колу водой разбавили. – Я все еще голоден, – и крайне недоволен.

– Я приготовлю тебе пирог, лимонный, почти без сахара, ладно? – мальчик усмехнулся, я кивнул и постучал по своему локтю пальцами. – Только нам нужны лимоны.

– Хорошо, – я смотрю на него, он откровенно улыбается, ничего не прячет, цветет.

– Перестань так на меня смотреть, – выдыхает он, затем смотрит на кассира. Я тоже поворачиваю голову в его сторону.

В висок попадает скомканная салфетка. У Луи какой-то пунктик насчет кидания в меня вещей. Я поворачиваюсь к нему и складываю руки.

– Ты напрашиваешься.

– Я знаю, я этим как раз-таки и занимаюсь, – он хихикает и кидает в меня уже картошку. Та попадает в бровь.

– Ты невыносим.

– Спасибо за комплимент, – я пересаживаюсь на стул рядом с ним, двигаюсь ближе. – Я тебя не боюсь.

– А стоило бы, – моя спина перекрывает кассиру вид. Я смотрю в глаза мальчика и сжимаю его бедро. Его рука резко дергается к моей промежности. – Стоять, – я перехватываю запястье, правая его рука сжата в кулак на столе. – Я же говорил, – двигаюсь вверх, оглаживаю внутреннюю сторону его бедра. Он смотрит в мои глаза и ухмыляется.

– Ладно, я понял, – освобождает свою руку, я отодвигаюсь с удушающим скрипом ножки стула по плитке этого помещения.

– Со мной тебе лучше не играться.

Я ждал его в машине у супермаркета, нетерпеливо стуча по рулю подушечками пальцев. На моей скуле все еще мокрый отпечаток его губ. Иногда мне казалось, что у меня раны на сердце, которые он залечивает одним своим взглядом. Мне кажется, Луи способен очищать воздух от загрязнений своим дыханием и восстанавливать целые популяции растений смехом. Разве это не странно, что я чувствую, словно мое сердце больше не у меня за прочной решеткой ребер, а у него в руках? Это очень странно, а еще это прекрасно.

– Давай поиграем? – мои брови резко взлетают вверх, кофе застревает в глотке, и я кашляю.

– Что?

– Я хочу, чтобы ты снова меня рисовал, – буквально простонал он, положив голову на стол.

– Ну, ладно, наверное, прямо сейчас? – Луи кивнул и быстро убежал в нашу спальню.

Сейчас я не был готов брать в руки кисть, если честно, но простого карандаша и моего альбома хватило нам. Я думал, чем он занимается в нашей спальне, но я просто прошел мимо за всем необходимым. Отвлекся на снимки, те самые, от которых вчера мне не было покоя. Я решил об этом не думать. Я протер глаз, когда снова заходил на нашу кухню, Луи сидел на столе вместе с бутылкой вина рядом.

– Ох, – вырвалось у меня. На нем была моя рубашка и его маленькое нижнее белье. Его колени, к счастью, зажили, на них больше не было синяков. – Это то, каким ты хочешь себя видеть? – я притянул к себе стул и сел напротив. Мальчик откупорил бутылку и выпил прямо с горла. Зрелище невероятное, скажу я вам.

– Мы поиграем в художника и откровенную модель, – пуговицы легко скользят в его пальцах, расстегиваются. Плечи оказываются голыми.

– Ладно, как хочешь, – внутри я кричал.

Его колени раздвинулись в стороны, ноги висели, руки уместились меж бедер, он улыбнулся. Я приступил к рисованию, ведь это то, чего он хотел. Плавные линии его фигуры сразу же выходили идеальными, глубокие ямки за ключицами я легко заштриховал карандашом, отметил и грудную клетку, бедно обтянутую его персиковой кожей. Луи повернул голову к окну, где ярко светило солнце, лучи густо падали на пол нашей квартиры. Он взял бутылку и снова отпил немного, вино капнуло на его подбородок и белоснежную рубашку, я всего тремя линиями отметил его движения, не рисовал в деталях лицо, он улыбнулся, когда заметил, как я закопошился. Луи облизнул свой большой палец, держа ноги раздвинутыми, с бутылкой в левой руке, он усмехнулся, выдохнул, уперся правой рукой о свое голое бедро. Я не знал куда податься. Время тянулось очень медленно, мне показались забавными его оттопыренные вверх большие пальцы на ногах и острые коленки со странными ямками под коленной чашечкой.

– Может мне как-нибудь по-другому сесть? – вдруг спросил он, я поднял голову.

– Как хочешь, чувствуй себя полностью свободным, – мы оба улыбнулись, мальчик закусил губу.

– Ладно.

Его пальцы пробежались по оставшимся пуговицам, рубашка оказалась на полу, Луи снова взял в руки вино. Я больше не мог на него смотреть. Кусок ткани на его теле казался лишним, и, по-моему, Луи ощущал, словно его сжимают оковы, поэтому быстро, без лишних движений скинул с себя нижнее белье. Мое дыхание оказалось перебитым и мне пришлось прокашляться в кулак, чтобы избавить себя от внутреннего натяжения ткани легких. Сердце прижалось к ребрам и прилипло, не билось. Он стеснялся, но так сильно этого хотел. Он хотел меня рядом, я прочувствовал это, я понял. Я встал и возле него оказался уже без футболки.

– Я люблю тебя, – его язык облизывает мои губы, его глаза мечутся, не могут сосредоточиться.

– Я тебя тоже, – его тело таяло в моих руках, его ладони лежали на моем затылке.

– Ты позаботишься обо мне, Гарри? – его голос ломался, он подался немного вперед и сгорбился.

– Да, я буду о тебе заботиться, – я протяжно выдыхал, закусывая его щеку губами, приторное вино на кончике его языка жгло мою кожу.

– Я буду хорошим мальчиком.

Нервные клетки взрывались как уличные фонари, они лопались и внутри становилось темно. Он мягко прошипел в мое ухо, когда я дотронулся рукой не нарочно до раны на пояснице. Он не торопился, сидел, немного ерзал, его руки блуждали по моей спине, но он не торопился. Липкие губы оставили мой рот, спустились ниже, мне хватило сил убрать волосы наверх, я их завязал, чтобы не мешали. Луи прикусил кожу на шее чуть ниже уха, но больно не было. Я приподнял его подбородок указательным пальцем, мальчик посмотрел на меня своими крупными поблескивающими глазами, почти стеклянными, живыми. Он стал медленно ложиться на стол, сжав свои коленки. Почему-то сейчас Луи был напуган. Глаза бегали, хоть и были яркими и жаждущими, они испуганно бегали, словно ожидая чего-то плохого. Он просопел, пытаясь вобрать в легкие как можно больше воздуха, грудная клетка взмыла вверх, позвоночник образовал арку. Я придерживал его дрожащее тельце за бока, чуть сжимая кожу, пытаясь этим его успокоить. Ребра поднялись двумя холмами, смотреть я на это не мог, мне становилось жаль Луи. Я прошелся с поцелуями по каждой кости его грудной клетки, по каждому ребру с правой стороны, рельефы мурашек отпечатывались на коже моих губ.

Я уделил особое внимание его татуировке. Линии букв горели, оставляли ожоги в виде небольших сеток на подушечках моих пальцев, на языке и устах, глаголавших тихо речи о бесконечной любви, в которой Луи сейчас нуждался. Его четкая линия губ создала восхищенную букву [о], чуть раскрывшуюся еще шире, как только я взял его член в свою руку. Движения сжатого кулака вверх-вниз заставили его закрыть глаза и сжать зубы; он давно не чувствовал себя желанным. Я отпустил его бардовый половой орган, разгорячившийся, явно ожидающий большего, повел указательный палец вверх по его коже, что снова покрылась мурашками, пощекотал шею и расположил между верхней и нижней губами.

– Я люблю тебя, – выдохнул я в его рот, его руки все это время лежали над его головой, глаза все так же не раскрывались. – Ты же знаешь, что ты у меня самый лучший, – я убрал палец и поцеловал влажные сладкие губки своего мальчика.

Пряжка ремня брюк звенела, создала мне лишние проблемы, я не смог сразу расстегнуть ремень. Брюки упали вместе с нижним бельем, приятная свобода окутала ноги. Я в одно движение притянул мальчика ближе к краю стола и, кажется, его больное место снова было повреждено, задето. Он протянул злобно «с-с», я прильнул к шее, извиняясь, целовал его мягкую оболочку.

– Прости, – его ладони прижались к моей голове, он явно не хотел, чтобы я отрывался. – Расслабься, – параллельно я пытался занять место внутри него, чтобы наконец-то насладиться этой душонкой сполна. – Я люблю тебя, – для него сегодня это было трудно.

– Я тебя тоже… – мягко простонал Луи, сжимая пальчики на моей голове, захватывая волосы у самых корней, – люблю… – его грудь снова поднялась вверх, бедра сжали мои нижние ребра. Он отпустил мою голову, руки его оказались на моих плечах.

– Тише, тише, – неосторожным шагом ближе я что-то задел внутри его полыхающего тела, Луи в момент сжался, неприятно, зажмурил глаза, ущипнул мою кожу до белых пятен.

Я снова немного наклонился для него, стенки его ануса разжались, освобождая меня. Я с облегчением выдохнул, резко вошел в него снова, задевая все нужное и ненужное, так же резко вышел, в горле мальчика застрял стон, он распахнул свои глазки и устремил взгляд на потолок. Солнечные лучи резко спрятались за набегающей тучей. Я еще немного притянул Луи к себе, он меня отпустил, его руки упали по обе стороны от его головы. Два голубых океана по неизвестным причинам выходили из берегов, я снова вошел в него, но уже медленно, чувствуя, как внутри расходятся стенки. Он расслабился, протер свою слезу тыльной стороной ладони, снова выгнулся, вытягивая руку к моему сердцу. Я прижал маленькую ладошку Луи к своей груди и сверху накрыл ее своей ладонью. Когда я убедился, что ему будет комфортно, чуть приподняв попу выше, я начал неторопливо двигаться, Луи быстро достигал оргазма, сейчас на расселине показалась капля спермы, привлекательно сверкающей при свете солнца, что показалось из-за тучи. Ветер за окном был сильный, в квартире создался сквозняк, чуть охлаждающий наши разгоряченные тела.

Стол трясся от толчков, Луи чуть поднимался вверх каждый раз, я чувствовал, как начинал ударяться о край стола бедрами. Приходилось снова притягивать мальчика к себе, насаживая его еще сильнее, вырывая чуть ослабевающий стон. Его ногти то и дело стучали по дереву, руки поднимались к чему-то, снова падали бессильно, как будто я выталкивал из него всю жизнь. Мокрый анус до неприличия раскраснелся, шлепки наполнили помещение вакуумом, и казалось, что даже в коридоре воздух будет таким же разряженным. Я закрыл глаза и сжал ягодицу мальчика, подняв голову к потолку. Луи мычал, стонал, его краткие плаксивые «ах-х!» разбивались о мои барабанные перепонки.

– Гарри-и-и-и!

Луи протянул к моему телу свои руки, схватился за предплечья, я резко потянул его к себе, схватив за локтевой сустав. Хватка определенно была слишком сильной, чересчур крепкой, это я не проконтролировал, правая рука мальчика обняла мою шею, я усадил его на бедрах. Мы на пару секунд остановились, ему определенно надо было перевести дыхание, прохладная липкая кожа его живота прижалась к моему торсу, руки обхватили шею расслабленно, я слышал, как часто он дышал.

– Все нормально? – я потерся носом о складку кожи между шеей и плечом, вдохнул его пикантный запах.

– Да, – он выдохнул, чуть сжав бедра сильнее.

Я продолжил. Я обвил руки вокруг его талии, прислонив к себе ближе его тонкое невесомое тельце, размазывая всю его сперму по животам. Я сделал шаг назад от стола, чтобы не удариться об него, слушал сердцебиение Луи, медленно погружаясь в тугое нутро. Он снова напрягся, даже приподнялся выше, я провел пальцем по его ребрам сбоку, чтобы он расслабился. Я снова дал ему время, что-то ему мешало. Я решил резко толкнуться внутрь, вырывая из его глотки болезненный вскрик. Зато он совсем разомлел, полностью лег на меня, идеальная дуга его позвоночника сгорбилась. Мне даже пришлось придерживать его бедро, потому что мальчик начал спадать. С каждым толчком, с каждым пошлым шлепком тел друг о друга, я обещал ему свою вечность. Краткие полу-всхлипы, его удовлетворенные вздохи и непрекращающееся мычание попадали из уха в сердце, в желудочках рассылая эхо.

Я недолго держал его на руках, прижавшись подбородком к соску, лизнув его быстро, усмехаясь. Луи мертвой хваткой вцепился в мою шею и не отпускал. На пол с громким характерным звуком капала моя сперма, капли дождя били по нашему французскому окну. Мы мгновенно погрузились в вечность, в ушах звенел писк, но больше ничего я не слышал. Даже тяжелого дыхания мальчика, я не ощущал его.

– Просто говори обо всем, о чем жалеешь, о чем хочешь попросить прощения.

Когда Луи стоял перед священником со свечкой для отца, я почему-то понял, что должен обратиться к Богу, чтобы поблагодарить, чтобы извиниться, наверное, за прошлую жизнь. Хоть семья наша вся верующая, мы не признавали церковь, книги и все в этом роде. Хотя дедушка подарил мне крест, когда я был еще маленьким. Я стоял у скамеек, ждал Луи, после сказал ему, что хочу сделать. Он меня поддержал. Хотя я даже не сомневался. Я передал ему свою шляпу и пиджак, прошел в специальное помещение.

– Это ведь останется между нами, да? – священника я только слышал, даже не видел, от этого мне становилось спокойнее. Я сложил руки в молитвенном жесте.

– Да, не бойтесь говорить.

– Мы ведь можем пропустить часть с молитвой? Я просто хочу высказаться, – я нервничал, даже не знаю почему.

– Как вам будет угодно.

Я вдохнул и шумно выдохнул, запах свечей забил нос.

– Когда мне было тридцать два, я думал, что сделал со своей жизнью все, что только можно. Я думал, что больше ни на что не гожусь, если честно, я потерялверу во всем, что я когда-либо делал. Я искал что-то, за что мог бы зацепиться, чтобы жить. Ничего не выходило. Я ходил на любимую работу как на каждодневную публичную казнь, я не могу даже вспомнить, улыбался ли я тогда. Наверное, улыбался, но не по-настоящему. Я тратил свое время и время других людей, я использовал все, что попадалось в те дни, я выжимал из всего выгоду для самого себя, но я не мог этим насладиться. Но, проживая такую жизнь, я все еще думал, что придерживаюсь всех своих моральных принципов, я считал, что сам могу учить людей морали и духовным ценностям. И так четыре года, я просыпался, не имея для этого причины, я засыпал, не будучи уверенным, что проснусь завтра. И я не был уверен, где находится мое спасение, но я нашел его в человеке. В талантливом и самом прекрасном человеке, которого я когда-либо встречал. Мне было тридцать шесть, когда я понял, что я снова могу жить. Снова появилась причина просыпаться, снова захотелось смотреть на палящее полуденное солнце, снова хотелось заниматься любимым делом. Я нашел счастье там, где никогда бы не подумал искать. Я хотел бы попросить у Бога прощение за те четыре года, когда каждый день я думал о том, когда уже отправлюсь в ад, потому что жить больше в таком мире я не мог. Я смотрел вперед и не видел нескончаемой линии горизонта. Я смотрел на ночное небо и не видел звезд. Я смотрел в зеркало и не видел в нем человека. И сейчас я хочу сказать спасибо за ангела, спустившегося ко мне в качестве спасения. Я обещаю, что буду его беречь.

Я обещаю.

========== vingt-huit. ==========

Восемь дней назад мы потеряли Джека. Это было неожиданно. Мы договаривались встретиться в тот день с ребятами из «Желтой войны», просто чтобы обсудить некоторые мелочи. Утром я собирался медленно, поглядывал краем глаза на Луи. Я постригся, не сказав ему об этом, и это очень сильно его обидело. Он несколько часов со мной не говорил. А я только улыбался как по уши влюбленный идиот.

– Может ты перестанешь уже дуться?

– Да ты обрезал свои волосы! Свои длинные прекрасные волосы! – кого-то вообще могли так сильно расстроить волосы? – Да я просто, – он потряс недовольно своей головой, – да я был без ума от этих вьющихся волос, а ты их просто обрезал!

– Они еще вырастут, – я не обрезал совсем коротко. Чуть выше первого шейного позвонка, мне так было комфортно. – Успокойся, это всего лишь волосы.

– Привыкать к этой длине я не собираюсь.

– Ну и пожалуйста, – я легко ударил его по носику пальцем, мальчик усмехнулся, но снова сменил выражение лица на сердитое.

День был легкий, я ехал в нашу штаб-квартиру (да, мы ее так называли, но это всего лишь вторая квартира Рича), постукивая мягко по рулю. Второе сентября выдалось солнечным, хоть и ветреным, я снял темные очки, когда выходил из машины, быстро поднялся в квартиру.

– Ты разве не должен был привезти Джека? – я даже не успел снять обувь, в передней появились мужчины, все с бледными лицами.

– Нет, с чего вдруг? – мы не двигались. – Он же всегда приезжает сам, самый первый, обычно выпивший.

– Его нет, – я нахмурился, глаза бегали от одного человека к другому. – И на звонки не отвечает.

И мы все поехали к Джеку. Он самый пунктуальный среди нас, в каком бы состоянии он не был – он всегда приедет вовремя. Хоть с бутылкой чего-нибудь в руках. Он приедет, всегда приезжал. Но в тот день все было по-другому. Дверь в его съемную квартиру была не заперта. Мы вошли, спрашивая в надежде «Джек?», вытягивая гласную его прекрасного имени. Его тело лежало на полу, у табурета на кухне, на столе – опрокинутая бутылка портвейна. В квартире стоял запах крепкого алкоголя, сгнившего яблока и умершей радости.

Тромб обычно отрывается независимо от обстоятельств, вернее, неожиданно, вы никогда не знаете, когда умрете. Но у Джека было куплено место на кладбище, был, оказывается, заказан гроб. Он заказал его за пару дней до нашей поездки в Европу. Мы быстро его похоронили, решили не тянуть с этим, мы щедро окропили землю его любимым сортом портвейна. И сами напились. Джек бы хотел этого. Некоторые из нас даже плакали. Я нет, хоть и был сильно расстроен, Луи это беспокоило. Ничего отменять мы не стали, просто вернулись в путешествие без одного человека.

– Как вы знаете, Джек Брайт действительно скончался несколько дней назад, – обычно такую второсортную публику мы не созывали, они приходили в галереи и смотрели на картины. – Тяжело было ехать сюда без него, – почему Рич думал, что я смогу с легкостью сказать все эти слова? – Мы бы хотели, чтобы в залах с моими картинами вы сохраняли полную тишину. Пожалуйста, давайте почтим память о нем нашим молчанием. Надеюсь на ваше понимание.

И хоть я был уверен в том, что дублинская публика не воспримет мои слова всерьез, они все молчали. Они действительно молчали весь вечер. Выходили, по-моему, в туалеты, в холл, чтобы поговорить, но в залах молчали. Было тихо. Томным шумом проносилось только синхронное дыхание людей. Луи дотронулся пальцами до моего локтя, погладил предплечье и взял меня за руку. По-настоящему. Скрестил наши пальцы и поцеловал мою ладонь, попросил поговорить с ним, попросил не молчать. Глаза заслезились от его заботы и доброты. Я, почему-то, тоже о нем беспокоился. С Фадеевой отношения не наладились, серьезно, я готов высказать ей все, что думаю, каждую минуту своей жизни. Балет – искусство, но оно не требует такой самоотдачи. Она даже в больницу тогда не пришла.

– Я знаю, что тебе плохо, – я смотрю в потолок, Луи смотрит на меня. Снова ночь, спать сегодня он не собирался.

– Плохо, но мне не о чем говорить.

– Есть о чем, я же вижу, – я медленно поворачиваюсь к нему лицом, рукой поправляю его волосы.

– Не знаю даже, мне просто не хочется, еще не время говорить об этом, – его глаза ярче звезд на небе, я не могу оторваться. – А как дела с труппой?

– Нормально, – Луи пожал плечами и посмотрел куда-то вниз. – Фадеева гоняет из угла в угол как неживого, но я справлюсь.

– Ты думаешь, что ты потерял свою ценность как человек потому, что вырос?

– Раньше все относились ко мне по-другому. Они от меня ничего не ждали. А сейчас все сами себе противоречат.

– В каком смысле?

– Они говорят: «Ты слишком взрослый, Луи, ты тут не командуешь», – он очень смешно пародировал хриплый голос Розалины. Я даже улыбнулся. – А потом я слышу: «Повзрослей, мальчик, ты ведешь себя как ребенок!» – хотя я ничего даже не делал. Я не менялся, – он протяжно и огорченно выдохнул, снова поднял глаза на меня. – Ты ведь ничего от меня не ждешь, правда, Гарольд?

– Нет, – шепотом произнес я.

– За это я тебя и люблю, – Луи осторожно приблизился ко мне, поцеловал лоб, прилег на плечо. – Я обещаю тебе все на свете, только не уходи, ладно?

– Я никуда не уйду, Луи.

– Я знаю, но мне надо убедиться.

Проснулись мы тогда только к полудню. Я дремал, не спал, насколько я понял, Луи тоже. Мы сидели в гостиничном кафетерии, Луи прикрывал зевки длинными рукавами уже не моей кофты. Было видно по глазам напротив, которые меня избегали, что они не голодны и что они понимают, что это не нормально. Спустя время к нам присоединились Гектор, Курт и Джерри, при них Луи оживился, больше не рискнул растаскивать омлет по тарелке, я мягко ему улыбнулся. Он медленно ел и мои приятели не обращали на него внимания. Там что-то взволновало их в галерее, вроде там было недостаточно места или чего-то такого, я не помню. Тогда я смотрел на Луи, который своими короткими пальчиками поправил волосы, натянул рукава кофты ниже, прикрыл подолами бедра. Что-то попало ему в глаз, он даже отодвинулся от стола, пальцем пытался себе помочь и вскоре лишь с недоразумением на лице посмотрел на ресницу на своем пальце, встряхнул кистью руки, протянул другую к чашке с чаем, двумя пальцами надломил кусок сладкой булки. Потом он стал слушать Курта, который никак на мальчика не реагировал, продолжал что-то говорить о галерее. Луи отвлекся на ребенка, на какую-то маленькую девочку, которая ему улыбалась. Луи улыбнулся ей тоже, перевел взгляд на мать девочки, потом на кампанию друзей его возраста, сидящих неподалеку. Он опрокинулся на спинку стула и посмотрел на меня, подняв свою бровь, немо спросил, почему я так на него смотрю. Я пожал плечами.

– Точно все в порядке? – он побледнел после репетиции, долго не мог отдышаться, жмурился, как-то странно хромал. Я закрыл дверь его личной гримерки изнутри.

– Да, Гарри, все нормально, – он сидел на стуле и не мог собраться с мыслями, я сел рядом на корточки, посмотрел в его глаза.

– Луи, я сделаю все, о чем ты попросишь, только попроси меня, – он грустно мотнул головой.

– Все нормально, просто хочется спать, – мальчик протер свои глаза пальцами, я встал.

– Можешь вздремнуть на диване, – он перевел взгляд на диван, муторно повернув голову. Затем снова поднял свои глаза на меня.

– Можно у тебя на руках? – я кратко улыбнулся, потому что был счастлив. Я кивнул.

Я уже был в своем нарядном костюме, пришлось снять пиджак. Я сел на диван, Луи – на мои колени, сразу лег на грудь и попросил «сильно на него не смотреть». Я поцеловал его лоб, он сразу же закрыл глаза, ресницы трепетали, его нос морщился. Не совсем уверен в том, спал ли он, возможно, снова дремал, но после этого короткого сна, не больше часа, его было не поймать. Он носился за кулисами и по всему театру в расстегнутом костюме, с ползающими с него лосинами, босиком. Он громко хохотал и шутил над всеми членами труппы. Я тихо следил за каждым его шагом.

– Луи! – я повернул голову на Фадееву, мальчик выскочил из женской гримерки с пушистыми ободками в руках.

– Ладно, забирай! – по-моему, это была Майли. Она легко ударила Луи по плечу, он несдержанно смеялся.

– Сегодня чувствуешь себя лучше? – он рвано дышал, уперся руками в колени, улыбался. Розалину не расслышал, а я как вкопанный стоял между ними, спрятав руки в карманы. – Луи, – он поднял голову, улыбка сразу стерлась с его лица.

– Намного, – блестки на его лице отражали тусклый закулисный свет. Он на меня глянул и ухмыльнулся. – А что?

– Просто волнуюсь за состояние подопечных, – весь этот тур и на нее плохо влиял. Она была совсем бледная, морщины стали глубже. Ее неживые глаза посмотрели на меня, затем она развернулась и ушла.

Луи пожал плечами отчего-то, я ушел в зал, скоро со всеми аплодировал. Я думал, что мне станет скучно смотреть на мальчика, повторяющего одни и те же движения с одними и теми же эмоциями, на все такого же одинакового на сцене, я думал, что буду скучать вечерами, проведенными в театрах. Но нет. Каждый раз Луи показывал все по-другому, не знаю, замечали ли это парни из клуба, которые тоже ходили со мной на каждое шоу, но я это прям чувствовал. Каждый раз все было по-новому. Но ни один из этих раз не сравнится с самым первым. Когда я думал, что моя душа покинула тело вместе с его падением.

– Ты как всегда очарователен, – нежность вытесняла холод нашего номера в отеле, пальцы бродили по рукам напротив.

– Я знаю, – Луи стянул с меня пиджак и приступил к пуговицам на рубашке.

Он приоткрыл ротик, улыбнулся, спрятал зубки. Мои руки уместились на его талии под его мягкой футболкой. Одна за другой пуговицы проскальзывали сквозь отверстия в ткани, мальчик каждый раз облегченно вздыхал. Кончики пальцев прижались к груди пошли вниз, пока другая рука доставала ткань из моих брюк. Я напрягся, почувствовал мурашки, Луи улыбнулся и поцеловал меня под правым соском, затем под левым. Я снял его футболку, его кожа была бархатной. Рядом с ним было тепло, комфортно, словно я там, где я должен быть. Луи хихикал в миллиметрах от моего торса, выдыхал горячо и сладко, целовал мой живот.

– Ты устал, – не то время, не та обстановка.

– И почему-то говоришь мне это ты, – его ноготок оставляет красную полоску на коже.

– Прости, если я тебя разочаровал, – Луи прижимается щекой к моей груди.

– Все нормально, я и правда устал, – его пальчики сцепляются на моей спине, он через нос выдыхает и ветерок проглаживает мою кожу. Становится щекотно. – Давай постоим так немного.

– Давай.

Наверное, мы никогда так не чувствовали. Его руки под тканью моей рубашки заняли свое место, выполняли свое предназначение. Через минуту я обнял его сильнее и пожелал остаться рядом навсегда. Сахарная, персиковая кожа прижалась к моей грубой, я словно окунулся в бочку с медом, тепличное хрупкое тельце слабо дышало. Луи закрыл глаза, я провел пальцем по его плечу, ощущая, как распускались лепестки бурно-красной лилии. Он уветливо шмыгнул носом, задев мое туловище, улыбнулся, рельефы его рук меня завораживали. При свете лампы он казался смуглее, широкий для него пояс джинс чуть съехал вниз.

– Я так сильно тебя люблю.

– Я тебя тоже.

Утром мы медленно целовались и игнорировали шум за дверями. Луи лежал на мне и клялся, что будет любить вечность. Я ему верил. Он говорил убедительно, мы думали, чем займемся сегодня перед тем, как улетим из Ирландии. Его руки раз за разом пересчитывали мои ребра. Скоро он встал и быстро накинул мою рубашку, ухмыльнулся, посмотрев на меня, ожидая моей реакции. Я тоже улыбнулся. Через двадцать минут мальчика у меня с руками вырвали его товарищи по труппе, умоляя пустить его попробовать какие-то ирландские блюда. И я его отпустил, решая не строить из себя собственника, тем более, Луи уже взрослый. А моя рубашка на нем осталась. И как бы неуместно она на нем не смотрелась, ему это нравилось слишком сильно. Я надел гольф и брюки, ушел в забегаловку рядом.

– Мистер Стайлс, – я обернулся, быстро протер губы салфеткой, встал. Хоть Фадееву я с каждым днем уважал меньше, я вырос в том обществе, где при дамах встают и приглашают их присесть. – Спасибо, – тихо произнесла она, садясь на стул, который я для нее отодвинул.

– Доброе утро, – наконец сказал я, возвращаясь к своему завтраку.

– Я услышала, как Луи говорил, что вы перестали читать статьи о нем, – чушь. Я читаю, просто тщательно отбираю нормальные статьи. Когда среди журналистов ходит неизведанный мне вирус, при котором они начинают писать бред о нас, сложно среди всего этого найти нормальную статью. – Тут вот еще одна газетка вышла, я просто решила вам принести. Ее может почитать Луи, если вы не хотите.

– Могли бы себя не утруждать, мои друзья всегда приносят мне подобную литературу, – зачем она вообще пришла?

– Думаю, именно этой у вас еще точно не было, – я ее не понимал. Она странно улыбнулась, подняла руку и позвала жестом официанта. Ну ладно.

– Вы еще не завтракали? – в тишине сидеть с ней я не мог, надо было начать разговор ни о чем.

– Да нет, как-то не успела с этим. Утром была занята одной девочкой, вчера Кара что-то не то съела.

– Ей уже лучше?

– Ну, жить будет, до следующего шоу точно поправится, – она снова улыбнулась, я сделал вид, что не заметил. – А как там Луи? В последнее время он как-то странно себя вел.

– Он потерял родителей и никогда не избавится от этой боли, – глаза Розалины резко впали. Она вмиг погрустнела. – Иногда такое случается.

– Это удивительно, что вы есть у него. Он всегда говорит о вас с восхищением, – ей принесли ее кофе и пирожное. Она поправила часы на ее пухлой руке и сняла шарфик. – Вот бы кто-нибудь говорил обо мне с таким же трепетом в глазах, – я ее не слушал, – с такой же любовью.

– Извольте, вы балерина, известная на весь мир, о вас всегда говорят с любовью, с уважением, – это точно не то, что она имела в виду.

– Ну, это одно, а то, как говорит Луи – совсем другое, – если она ведет разговор к тому, о чем я думаю, то его надо сейчас же заканчивать.

– Не вижу разницы, если честно, – я глупо улыбнулся, попросил свой счет. Розалина все это время молчала, я видел только, как ее сухие губы пережевывали десерт.

– Мне кажется, – вдруг сказала она, – что вы видите и даже знаете.

– Я тороплюсь, договорим позже, – я оставил деньги и уже вставал.

– Останьтесь, мистер Стайлс, попьете со мной кофе, – я повернулся к ней. – Я хотела поговорить с вами о вашем прекрасном подопечном, – что?

– В каком смысле? – она позвала того же официанта, попросила мне кофе. Я сел.

– Журналистам будет интересно узнать, откуда на теле Луи такие синяки, – я подтянул рукава гольфа, посмотрел в ее серые глаза. – Синяки, хм, метки любви, да? Или как вы их там называете?

– Вы что, пришли сюда меня постыдить? Вы думаете, что мне есть дело о том, что вы думаете об этом?

– Нет, но вам же есть дело до того, узнают ли об этом или нет, – абсурд.

– Если честно, уже нет дела. Луи, даже если я не хочу этого говорить, – моя собственность. За его спиной только я и больше никого.

– Спасибо, что уделили мне время, – она встала и оставила купюру на столе, газету спешно спрятала. – Было приятно с вами пообщаться, – накинула на шею шарф и взяла свою сумочку.

Я проводил ее непонимающим взглядом. Что это было только что? Плохой сон? Ко мне подошел официант и оставил чашку кофе, я попросил у него счет. Он мне быстро кивнул, я огляделся. Надо было уходить, пока не было поздно. Я посмотрел на стол, где лежали ее деньги. Достал еще наличку, взял и ее купюру. Внезапно что-то упало на мои колени. К купюре приклеилась фотография ребенка. Маленькая, на ней мальчик, сзади подписано «любовь». Отклеилось от купюры Фадеевой, определенно ее.

Я положил фотографию в карман, не желая ее разглядывать, интереса совсем не было. У Розалины, насколько я знаю, детей не было. День пасмурный, вполне осенний, я медленно возвращался в наш отель, замечал улыбки на лицах людей, которые, возможно, меня узнавали. Я шел в комнату Фадеевой только чтобы отдать ей снимок и все. Не знаю, почему я был так настроен. У меня в бумажнике тоже лежит фотография Луи, почему-то мне казалось, что и этот снимок мог значить много для этой женщины с черствым сердцем.

– Миссис Фадеева, – и я не сомневался, что она тут будет. Хотя она могла уйти куда угодно. Я еще раз постучался. – Вы кое-что оставили, – достал фотографию из кармана, Фадеева пригласила меня внутрь. – Да я только хотел отдать вам это, – она спешно выхватила снимок из моих рук, достала из сумочки кошелек и вернула все на свои места. – Ваш брат? – да и братьев у нее не было. Не знаю, зачем я спросил.

– Дочь, – тихо сказала она, я отпустил ручку двери.

– Что? Дочь? – тогда я был нетактичен, невежлив. Но останавливаться уже слишком поздно. – Извините, но ребенок на снимке не похож на особь женского пола, – и правда. Короткая стрижка, веснушки небрежные, мальчишеские, черты лица острые.

– Да, дочь, мистер Стайлс, – Розалина повернулась ко мне, быстро утерев слезу. – Вы что-то еще хотели?

– Не хотите рассказать о ней? Вы говорили, что вы бесплодны и что Бог вам так и не помог.

– Конкретно с вами я о таком не говорила, – она села в кресло, я быстро подошел и взял стул у косметического столика.

– Ну, когда о вас знает полмира, тяжело что-то скрывать.

– Как раз-таки легко, надо просто уметь.

РАССКАЗ ФАДЕЕВОЙ О ЕЕ ДОЧЕРИ

У меня до сих пор нет слов описать то, что я услышал в тот день. Вроде как, Фадеева подстроила этот наш бессмысленный диалог в кафе и нечаянно найденную фотографию. Может, она хотела остеречь меня или просто поделиться горьким опытом.

Я достаточно поздно ее родила. Я посвятила жизнь балету. Мой отец и отец Ричарда были знакомы очень давно. Какая-то русская мафия, знаете. Еще до первой мировой они вдвоем уехали в штаты, в поисках лучшей жизни. Женились тут на американках, и так вышло, что даже детей поженили. Я люблю Ричарда, но наши отцы учили его относиться к женщине, как к вещи. Он так и поступал. Я занималась балетом только потому, что он мне разрешал и не хотел детей. Но потом отцы начали на него давить. Ричард стал грубее. Часто кричал и не пускал меня на мои тренировки. Я не могла жить без балета. Он стал бить меня по наставлениям своего отца, и я не могла обратиться за помощью. Поэтому я ушла из искусства. Скоро забеременела и родила девочку, мы назвали ее Беллой. Мой отец потом застрелил отца Ричарда и себя сразу. Мы так и не поняли причину, но мы и не жалели. Они учили нас, как жить, нам это не нравилось. Мы переехали в Вашингтон, когда Белле было два с половиной года. Она была обычным ребенком. Я сидела с ней дома, Ричард работал бригадиром. Все было идеально, если честно, я даже не скучала по балету.

И когда Белле исполнилось пять, мой муж захотел отдать ее в балет. Он сказал, что у нее такой же талант, как и у меня. Я согласилась. Белла была очень активной, надо было куда-то девать ее энергию. И балет ей понравился. Она танцевала и танцевала, в пачке смотрелась очаровательно. Я была очень собой горда, что когда-то решилась бросить балет. Хоть не для себя, но для дочери. У нее действительно был талант. Не просто бездушно плясать и выполнять трудные элементы; в семь она смогла сыграть бедную сиротку одним своим лицом. О ней написали в газете. Популярность быстро пришла к маленькой девочке. Но я не хотела ей такой жизни. Мы отказывались от всех передач, интервью, каких-то встреч, мы попросили знакомых не говорить о Белле.

В девять с ней стало что-то происходить. Она сама обрезала свои волосы, она смотрела в зеркало и кричала, она говорила, что ненавидит себя. Белла начала называть себя мужскими местоимениями. Она перестала танцевать в девчачьей форме, в рейтузы клала свернутый носок. Ричард быстро это принял, а я не могла. Я родила девочку и я любила свою девочку, я не могла принять ее мальчиком. Мы все еще называли ее Беллой, потому что она любила это имя. Она стала пропускать занятия, часто гуляла.

Однажды она уехала на автобусе в другой город. Ей было одиннадцать. Она сказала, что поцеловала свою подругу, но та ее отвергла. Она перестала с нами говорить. Убегала, она уходила через окно своей спальни, оттуда можно было дотянуться до пожарной лестницы. Она ночами не бывала дома. Я не могла сделать что-то со своим ребенком. Однажды она вернулась вся заплаканная в порванной одежде. Напрямую она нам ничего не сказала, но вроде как мы люди не глупые. Я думала, что никогда себе этого не прощу. Белла много извинялась. Тогда она перестала гулять. Она перестала смотреть на себя в зеркало. Она кричала по вечерам, что себя ненавидит. А я ничего не могла сделать с этим, я ненавидела себя тоже.

И потом она снова ушла. Она ушла и не вернулась. Ее нигде не было, она никуда не уезжала. Мы с мужем потом получили письмо. Ее похитили, требовали денег, иначе они превратят ее в рабыню. Мы отдали письмо полиции, ведь там был указан адрес куда идти, и это оказался детский подпольный бордель. Его много раз закрывали, но содержатели находили детей и снова открывались. К сожалению, мой муж пошел туда первым. Я много плакала. Я плакала слишком много, я подумала, что если уберегу ее от славы, то все будет хорошо. Но о Белле все равно говорили. Ее все равно все желали, ею все равно воспользовались.

Когда владельцы борделя поняли, что едет полиция и что мой муж собирается забрать Беллу без выкупа, они подорвали здание. Стены подвальных комнат не выдержали и рухнули. На Беллу упал кусок бетонного фундамента, моего мужа задел осколок чего-то. После этого он не говорит. У него косые глаза и он не может спать по ночам. Сутенеры даже не думали о детях. Они хотели похитить известного ребенка ради выкупа и хорошо жить. Они бы все равно подорвали бордель. Со всеми этими детками. С этими бедными детьми, которые точно не заслужили этого.

Когда Белла умерла, мы снова переехали. В Нью-Йорк. Я снова попробовала танцевать, тогда получила известность. Мы сменили фамилию на мою девичью. Чтобы о нас забыли. Я врала о возрасте, чтобы танцевать. Затем я, как и все артисты балета, повредила колено и больше не смогла выступать. Я стала тренером в театре и хорошо зажила.

***

– «Греховный раж» о Белле, да, – кивнула она, пока я пытался подобрать челюсть с пола. – Как вам удалось уберечь Луи? С детьми так часто случается подобное. Похищения, издевательства. Как вам удалось его оставить под собственным крылом? Вы и сами у всех на слуху.

– Я не знаю, просто, у него было к кому возвращаться, – я протер глаза. – У нас да, в общем, романтические отношения, не знаю, я никогда его не отпускал от себя далеко. Он, кажется, уже был по-другому воспитан. Он был привязан к отцу, сейчас – ко мне.

– Мы давали Белле все, что было у нас, мы ее берегли так, как обычно родители берегут долгожданных детей. Но это все равно случилось.

– Мне очень жаль, – больше я ничего не мог сказать.

– Когда я увидела Луи, я поняла, что вот он – мой второй шанс. У Луи такой же талант, этому не научить детей. Когда я увидела его Щелкунчика, я думала, что сойду по нему с ума.

– Я рад, что его заметил правильный человек.

– Я рада, что у него такой надежный защитник.

Мы еще немного посидели, в тишине, я был искренне удивлен тому, что Розалина смогла мне это рассказать. Она не хотела, чтобы я уходил, а мне было комфортно здесь. Хоть я не совсем понял ее поведение, я все же стал снова ее уважать. Я бы серьезно не пережил что-то подобное.

– Вы разве не боялись, что люди увидят вашу необычную любовь к Луи?

– В каком смысле?

– Вы хоть раз смотрели на свои картины со стороны? Луи на всех выглядит так, как все эти девушки в порно-журналах, – я усмехнулся, прокашлялся в кулак.

– Нет, мне не кажется, что мальчик выглядит как-то так. Я просто рисовал его.

– Ему с вами хорошо?

– Да вроде не жалуется.

– Гарри, – не знаю, как объяснить, но она произнесла это имя с такой материнской любовью в голосе, что мне захотелось протянуть ей свою руку. Сработал какой-то рефлекс, – я хочу, чтобы вы знали, что я вас поддерживаю. Я хотела извиниться за то, что это я порекомендовала редакторам Vogue Луи в качестве модели. Просто он вел себя по-женски, в его голосе чувствовалось, что он понимает, что он немного другой. Он говорил с девочками о своем теле как о женском. Я говорю правду. Можете мне не верить, спросите у него. Просто спросите.

– Ладно, – она наклонилась ко мне и протянула руку.

– Спасибо, что выслушали, надеюсь, это останется между нами, – я взял ее.

– Я не сплетник, не волнуйтесь, – мягко улыбнулся, она тоже.

– Берегите Луи, мистер Стайлс.

– Конечно.

========== vingt-neuf. ==========

Комментарий к vingt-neuf.

знаю, нет мне, безбожнице, оправданий, мне тут карма подкинула тяжелейшую простуду, так что наслаждайтесь целыми двумя(!) главами

люблю всех вас за терпение хх

– Отдай!

Гастроли закончились пару дней назад. Оставшееся время в поездке прошло нормально. Я не говорил с Луи о дочери Фадеевой.

– Вообще-то за такое можно и в тюрьму попасть.

Мы с мальчиком бегаем вокруг стола на кухне, я держу в руках фотографию.

– Отдай сюда!

С мокрых волос капает вода, я затягиваю пояс халата потуже.

– Зачем ты это сделал?

Луи сфотографировал меня – кхм – ню.

– У тебя красивое тело, грех не сфотографировать.

– Может, ты бы предупредил меня? Не знаю, можно же в нижнем белье сфотографироваться.

– Это будет уже совсем другое.

– Луи, это не смешно.

– Ладно, прости. Можешь ее порвать, если хочешь, – я выпрямляюсь, еще раз затягиваю пояс, под ним ничего нет, а он почему-то так и норовит развязаться.

– Зачем тебе вообще фотографии? – я и правда рву снимок. Он неудачный, мне не понравился. – Я в полном твоем распоряжении.

– Небо каждый день в полном нашем распоряжении, мы видим закаты и рассветы, но почему-то все же их фотографируем и рисуем.

– Но я же не закат или рассвет.

– Все, закрыли тему.

Луи забрал камеру со стола и ушел в спальню. Что такого его задело? Это ведь я должен обижаться. Я оделся и сел на кухне с чашкой кофе. Осень выдалась дождливой. Я не думал о возвращении в университет. Почему-то я считал, что больше там не нужен. Я думал, чем нам стоит заняться после. Если у Луи еще не все ясно с балетом, у меня уже все ясно с картинами. По-моему, я уже сделал все, что должен был в этой жизни. Луи все это время не выходил из спальни, я не слышал телевизора. На часах одиннадцать тринадцать вечера, я поставил вымытую чашку у умывальника и медленно пошел спать.

– Луи? – он отвернулся, когда я ложился в кровать, спрятал руки под подушкой.

– У Джека ведь никого не было, да? – пробубнил мальчик в подушку, я обнял его.

– Да, – он повернулся ко мне, посмотрел в глаза. – Что-то случилось?

– Мне так его жаль, – выдохнул, наклонился к моей груди. – Просто, когда вы пошли к нему на могилу, после возвращения, ты не разговаривал. И взгляд у тебя был странный, как будто – не знаю, это было просто странно.

– Ты не хочешь говорить?

– Нет, мне страшно, – я погладил его по голове.

– Почему? Просто не бойся, скажи мне.

Он тяжело вздохнул, почесав глаз. Я надеялся, что он не плакал.

– Гарольд, скажи, ты тоже думаешь, что закончишь как Джек?

Как объяснить момент, когда вас как будто бы стирают с лица земли? Я словно не умер, а попал в контейнер, пропал без вести. Я не знал, что ответить, я не мог. То есть, нет, я не думаю, что умру в одиночестве в своей квартире, возможно, тоже от чего-то такого тупого, как отрыв тромба. Я надеюсь умереть, как мой дед. В кресле от старости. Тихо, зато не в одиночестве. Да, позавчера мы ходили к Джеку на могилу, мы просто хотели поделиться с ним результатами нашей работы. Может, это странно, но нам было все равно. Мы верили, что он нас слышал. Рич также организовал в Сан-Франциско выставку всех работ Джека, просто чтобы люди вспомнили и больше не забывали. Рич занимался этим весь месяц, что мы были в пути. Он больше нас всех был огорчен смертью друга.

– Просто знай, что ты так не закончишь. Не так скоро, не в такой обстановке.

– Я знаю, милый, я знаю, – я положил ладонь на его щеку и попытался успокоить. Он начинал дрожать. – Я знаю, что ты будешь рядом, я знаю, что все случится еще не скоро. Просто жизнь Джека так сложилась.

– У тебя тогда был такой взгляд, как будто ты ждешь смерти.

Если честно, я не помнил, какой у меня был взгляд, как я себя вел. Я помнил, что вернулся домой, а после белое пятно в памяти. Я не придавал этому значения, такое иногда бывало у меня, но видимо сейчас это будет беспокоить Луи. Он снова говорил о динозаврах. Он так давно мне об этом не рассказывал, что все эти истории я словно слышал в первый раз. Это успокаивало его и меня. Даже его голос стал выше, тоньше, его руки игрались с тканью моей футболки, выводили узоры на моей спине и боках. Луи заснул, громко сопя, по-своему, что я обожал. Мы лежали на моей подушке, вернее, мальчик находился в моих руках, его голова лежала на моем плече. Его колено устроилось меж моих бедер, в начало этого холодного октября его тепло было мне необходимо.

– Доброе утро.

– И давно ты на меня смотришь? – он проснулся первее, но вставать не стал. Смотрел на меня все это время, насколько я понял.

– Минут сорок, наверно, – проснулись мы почти в той же позе. Я протянул руку к часам, что лежали на прикроватной тумбе.

– Девять утра, – я снова обнял мальчика, закрыв глаза. – Ты выспался хоть немного?

– Да, – хихикнул он, перебирая мои пряди. – Утром ты почти не храпишь. Только мычишь что-то странное, – я чувствовал его ухмылку. Его наглую, широкую, самодовольную ухмылку.

– Наверное, молю Бога избавить меня от тебя, – я укусил легонько кожу на его ребрах, Луи засмеялся.

– Щекотно! – я прокашлялся, прижал его хрупкое тело к себе сильнее. – И что мы теперь будем делать?

– Ну, надо сделать ремонт в одной из гостевых комнат в нашем родительском доме, – я поднял голову, чтобы посмотреть мальчику в глаза.

– Зачем?

– Все портреты в этой квартире не поместятся, мы оставим какой-нибудь или даже парочку, а остальное вывезем в Вашингтон.

– Ты что, сделаешь для меня что-то типа комнаты восхваления?

– Комнаты восхваления? – я засмеялся. – Не слишком ли ты мал, чтобы тебя восхвалять?

– Я думаю, что я уже слишком взрослый для того, чтобы меня восхвалять. Меня пора уже давно обожествлять и приносить ради меня в жертвы таких мужчин как ты.

– По-моему, мной уже кто-то пожертвовал.

Одна его бровь тянется вверх, глазки сверкают, но вместо того, чтобы приблизиться ради поцелуя, которого я так ждал, он дергает своей ногой и ударяет по промежности коленом. Не сильно, но вполне ощутимо. Тишина, а потом его задорный вольный смех.

– Прости, прости, прости, – целует лоб и гладит по голове, я сжимаю зубы.

– Ты чертов, – не знаю, какое слово подобрать, чтобы точно его описать, чтобы он сказал «да, я знаю» или «спасибо за комплимент», – ты едкий стервозный мальчишка, – ох, этот довольный скупой взгляд. – Ты треплешь мне нервы, – я сжимаю его ягодицы, надеясь, что ему хоть немного больно.

– Я очень стараюсь, спасибо, что заметил, – я оставляю его там.

– Не подходи ко мне сегодня.

За завтраком я терпел его ногу, лежащую на моем бедре, пятку, которая пыталась задеть мой член, и его выражение лица, такое, словно он меня не уважал. Знаете, кто так смотрит? Проститутки. Я не стал об этом ему говорить, знал, что это заденет его слишком сильно. Пропасть между двух его крайностей так сильно меня пугала и возбуждала. Иногда так и хотелось прокричать: «Ну вот, держи, забирай всего меня, все, что у меня есть, забирай все, оно мне больше не нужно!» – его губы, пытающиеся не растягиваться в улыбке, искривились. Скоро он ушел в спальню, а я расслабленно выдохнул.

– Да, алло? – по поводу картин. Сейчас они находились у Рича. – Подождите минутку, – на кухне не было моей записной книги, пришлось идти в библиотеку.

– Гарри, а кто это?

– Это из клуба, насчет перевозки картин, – я подтянул немного пижамные штаны.

Я встал у стены, зажав телефон между плечом и ухом. С этим всегда были проблемы и мне приходилось их решать. Вообще, я должен был убедиться, что картины не упаковывают вместе, как делали это однажды, и еще много этих мелочей. Луи вышел из спальни, ухмыльнувшись, я не знал, что он хотел. Он быстро шагал в мою сторону, я посмотрел на него, нахмурившись, стараясь слушать говорящего на том конце провода. Я думал, что Луи шел к холодильнику, но нет. Все было намного хуже. Он упал на колени с глухим стуком и в одно движение спустил мои штаны с нижним бельем. Я даже напрягся от неожиданности.

– Погодите секунду, – я прикрываю микрофон ладонью. – Луи, какого черта? – он улыбнулся, зажмурив глаза, и положил руку на мои яйца.

– Просто расслабься.

– Это очень важный звонок.

– Ну так говори, раз важный.

– Оставь меня в покое.

– Тише, тебя могут услышать.

Жаль, что я не мог его просто пихнуть. Он бы неправильно меня понял. Пальчики сжались на чувствительной коже, рука начала быстро двигаться вверх-вниз, кончик языка игрался со мной. Я дышал часто, старался не выдыхать в микрофон. А там, как назло, сидел кто-то медленный и тупой, говорящий постоянно: «Я не расслышал».

– Да, я сейчас запишу, – рука хаотично задергалась, я не мог держать ручку. – Одну минутку.

Его пламенный язык сводил меня с ума. И да, ладно, мне это нравилось. Луи терпеливо облизывал головку, стараясь вывести меня из себя. Я снова напрягся, за что получил шлепок по бедру, но это не помогло мне расслабиться. Я смог записать то, что мне сказали, хоть я и не соображал, что писал. Его рука прижала член к моему животу и губы осторожно спускались вниз, затем вверх побежал острый язык, мальчик ухмыльнулся, выдохнув, я сдержанно промычал.

– Дадите мне время? Мне надо сказать об этом нашему водителю.

– Конечно, конечно, – облегченно вздохнул я.

Горло этого сорванца сжалось, он меня освободил, я держал трубку телефона у уха, старался не шуметь. Луи еще раз взял меня полностью, я не выдерживал этого, его ногти вонзились в мою кожу на бедрах, я очень старался не толкнуться глубже. Его губы зажали член у самого основания, больно и неприятно, я даже сгорбился от этих сдавливающих ощущений. Я мягко простонал, а в телефоне кто-то снова говорил со мной.

– Я вас слушаю, – не-а, я даже не пытался.

Я опустил голову, чтобы посмотреть на своего талантливого мальчика, его правая рука находилась в его штанах. И это меня взорвало. Прям изнутри. Его ладошка двигалась в том же темпе, что и его голова, левая рука придерживала мое бедро. На серых светлых штанах появилось мокрое пятно. Его незрелость в этом вопросе тоже меня возбуждала. Мокрая правая рука взяла мой член у основания, Луи отдышался, его красные щечки заставили меня улыбнуться.

– Вы можете позвонить ему прямо сейчас? Я перезвоню вам через десять минут.

– Да, конечно.

Они все хотели меня сегодня довести.

– Луи, Луи, дай мне поговорить с Ричем, – я пытался набрать номер, но рука не слушалась. – Пожалуйста…

Он ничего мне не ответил. Продолжил. Я его за это ненавидел. Он снова, действуя на нервы, игрался с головкой, целовал низ моего живота, облизывал кожу по всей длине. Его издыхание наполнило помещение. К счастью, Рич говорил быстро и по делу, я только откидывался краткими «да», «нет», «возможно». Пятно на штанах Луи стало больше, его липкая ладонь снова взяла колечком член, начиная медленно оглаживать каждую вену. С самым довольным видом мальчик быстро слизал каплю спермы, засунув член в себя снова, я почувствовал, как он попытался глотнуть слюну.

– Возьми трубку, Гарольд, – я не слышал звонка, клянусь, я откинулся к стене и больше ничего не чувствовал.

– Еще раз позвонят, – он положил руки на свои колени. – Луи, пожалуйста, – я открыл глаза, чтобы посмотреть на него. Подбородок весь мокрый и блестит, я хотел снова почувствовать его маленький ротик.

– Гарри, возьми трубку, или ты так и останешься стоять.

– Я тебя ненавижу.

Я несвязно говорил, почему-то я чувствовал себя сонным, слабым и наполненным. Его язык пластом лег на яички, рука дрочила быстро и неумело. Его горло снова сжалось, я не сдержался и подался вперед, пока проговаривал по памяти телефонный номер родительского дома. После каждой цифры я жмурился, выдыхал, старался не кричать от боли и оргазма.

– Да, хорошего вам дня.

Последние две минуты я шептал, не говорил, ручка выпала из моей руки. Я не с первого раза повесил трубку на место, я рвано дышал, голова начала болеть. Я слишком долго себя сдерживал.

– Черт, черт, черт.

Холодный кончик носа прижался к лобку, я прочувствовал его словно рвущийся на свободу язык и полный рот слюны с моей спермой, вытекающей по уголкам рта. Я сжал его голову своими ладонями, мягкие волосы слегка щекотали мои пальцы. Я жалостно выдыхал, мычал что-то непонятное для себя.

– Я тебя так сильно, – Луи встал на ноги с довольным видом и с высоко поднятым подбородком пошел к ванной комнате, – люблю.

– Я тебя тоже, – за ним закрылась дверь.

Его носик покраснел, когда мы добрались до родительского дома. Луи сразу же скинул с себя пальто, ушел на кухню, чтобы согреться, я снял шарф, следил за тем, чтобы картины заносили осторожно. Их все повесят в одной из комнат, куда падали лучи заходящего солнца. Я думал, что смотреться все будет просто прекрасно. Люди оказались быстрыми и аккуратными, все скоро оставили меня одного. Я не мог перестать смотреть. Даже не верилось, что это создал я.

– Джемма, – я давно с ней не говорил. Она подобно призраку появилась в комнате.

– Привет, Гарри, – кратко улыбнулась. Завела руку за шею, поправила бусы. – Они красивые, – я наклонил голову.

– Спасибо, – пожал плечами, спрятал руки в карманах. – Как у вас с Джонатаном дела?

– Да вроде живем, – это звучало странно. – А вы как?

– Мы в порядке, – я сжато ей улыбнулся.

В комнату вошел Луи, Джемма повернулась к нему, он как-то напугано на нее посмотрел.

– Привет, – они друг другу улыбнулись. – Ты так вырос! – моя сестра прижала мальчика к себе, он ответил ей объятиями.

– Я скучал, – мы с ней усмехнулись, Луи шумно вдохнул.

– Я знаю, – по-моему, никто из нас не держал больше зла.

Вечером мы вчетвером ужинали. Джонатан сидел на месте отца, мы с Луи с одной стороны. Как будто мы вернулись в самое начало. Когда я привез Луи, он смущенно болтал ногами и улыбался. Его рост не позволял больше болтать ногами, но аккуратности у него не прибавилось. Иногда мне казалось, что он ведет себя так назло. Горничная быстро протерла его бедра, где на штанах расплывались жирные пятна. Джонатан на нас не реагировал, был уже весь седой, Джемма спокойно ужинала. По-моему, они сидят вот так каждый вечер и даже не говорят. Меня это напрягало, а Луи шептал всякий бред мне на ухо, надеясь, что в этом тихом помещении его не будет слышно. Он в очередной раз сказал какую-то глупость, Джемма засмеялась, поднимая на нас взгляд. Джонатан посмотрел на нее, та тут же спрятала глаза, наклонившись. Я ничего не понял.

– Ты скоро? – мне не хотелось тутзадерживаться.

– Никогда не думал, что буду стоять в комнате, где на стенах висят одни лишь мои портреты, – я улыбнулся, прошел в помещение, закрыв дверь. – Их так много, и когда мы только успели?

– Не знаю, честно, – я обнял мальчика со спины, поцеловал голову несколько раз.

– Это просто, не знаю, у меня нет слов, – он положил ладони на мои руки. – Это невероятно. Мне кажется, что я сплю. Это не может быть реально.

– Что именно?

– Просто, как сказать, – он прилег на мое плечо. – Мне говорили, что у меня не будет счастья в личной жизни, и я в это искренне верил.

– Кто мог сказать такое кому-то такому, как ты?

– Ну были люди когда-то в моей жизни.

– Не хочешь рассказать о них?

– Это уже неважно, – мальчик встал ровно и повернулся ко мне. – Я люблю тебя.

– И я тебя.

Я никогда не видел, чтобы прислуга нарушала личные границы. Этим утром в половину седьмого утра в нашу комнату вошел служащий, собиравшийся распахнуть тяжелые шторы на окнах и оставить мне (Луи не должен был спать здесь) стакан воды. Странные правила, но Джемма в очередной раз сменила персонал и подстроила все под себя. Разбудил меня гулкий звон серебряного подноса, разбившийся кувшин со стаканом, который уронил этот впечатлительный мужчина. Его бурной реакции послужил я, прижимающий Луи к себе. Мальчик, к счастью, не проснулся. Я попросил слугу поторопиться. Поняв, что больше я не усну, я сам раздвинул шторы и ушел на кухню.

– Утро не задалось? – Джемма бегает по утрам. Я удивлен.

– Надо было попросить прислугу не совершать утренний обход по нашим комнатам, – я пью кофе. Сестра часто дышит, не знает, по-моему, что сказать.

– Прости, забыла предупредить.

– Они у тебя впечатлительные.

– Просто не привыкли к тебе, – почему-то не садится рядом. Я прошу сделать мне еще кофе. – К вам с Луи, – я поднимаю голову, она выглядит растерянной.

– К нам никто никогда не привыкнет, – эти хотя бы работали быстрее. – Мы уедем сегодня, не хотелось тут задерживаться надолго.

– Гарри, я забыла еще сказать кое-что, – ее голос дрожит, я не понимаю ее, хмурюсь. Джемма садится на стул рядом. – Тебе не звонили? По-моему, у них даже нет твоего номера, просто, в Шайенне, там произошла авария на фабрике, никто к счастью не пострадал, но надо, чтобы ты приехал, как президент кампании.

– Что? Почему я узнаю об этом только сейчас? – да, я косвенно всем заправляю, но ..у меня было право знать, правда?

– Я не знала, что ты не знаешь, вчера вечером звонил директор, судебного разбирательства, – она делает эту паузу для «к счастью», по ее выражению лица это было видно, – не будет, но около двухсот людей потеряли работу.

– Сделайте что-нибудь тогда, вы же все предприниматели, – мой мозг не воспринимал эту проблему как свою собственную, я ведь ничего не делаю со всем этим. – Что там вообще произошло?

– Один из станков вышел из строя и загорелся, по цепи загорелись соседние конвейерные ленты, но люди быстро среагировали и там еще пожарная станция рядом. Все люди живы и целы, один мужчина обжег руку, но это совсем мелочь.

– Туда поедешь ты с Джонатаном, мне там нечего делать, – серьезно, я – формальность.

– У нас нет такого права.

– Джемма, скажешь, что я заболел, что я занят, что – не знаю, говори, что хочешь, от меня там толку не будет.

– Ладно, – она ушла, снимая спортивную кофту.

Я тогда протер лицо руками, пытаясь согнать ужас происходящего. Мой дед точно постыдился бы меня. Я понял, что отреагировал резко, меня просто сломил страх. Страх ответственности. Но после обеда мы были уже дома. В Нью-Йорке. Луи зачем-то развешивал фотографии той комнаты с картинами в моей студии. Он попросил увезти все картины, ведь тогда выставка будет в полном составе в одном месте, и это то, чего он хотел. Я не стал возражать.

– Так что там случилось?

Я лежал на нашей кровати на животе, Луи сидел сверху и массажировал мою спину. Я засыпал, фоном шел телевизор.

– Загорелся станок, за ним – конвейерные ленты. Никто не пострадал, просто случился пожар в одном из корпусов.

– Ужасно, – он сидел на моей пояснице и не мог перестать ерзать. – А это разве тебя как-то касается?

– Да, я же владею всеми этими фабриками.

– И что делают владельцы?

– Проверяют бумаги, деньги, и все в этом роде. Ничего интересного.

– А ты что делаешь?

– Ничего, – он посмеялся. – Я в этом совсем не разбираюсь, да и мне не хочется.

– Да ты просто ленивый, – снова посмеялся и слез с меня. – Ты не просто не разбираешься, ты ничего не умеешь, – я повернулся. – Просто кого-то надо взять на слабо, – он хитро улыбнулся.

– С чем угодно, но не с этим. Серьезно, меня никто никогда ничему не учил. В конце концов, я не обязан, – Луи громко цокнул и сложил руки.

– Ты до смерти занудный, – я присел на кровати, вытянув ноги вперед.

– С чего это?

– С того это, – мне показалось, он топнул ногой, поднял подбородок выше. – Мне ску-у-у-у-у-учно, – свел свои бровки и надул губки.

– Это правда, что ты разговаривал с девочками о своем необычном теле? – видно, что этот вопрос просто сбил его с толку. Я даже не помню, зачем спросил его.

– Что?

– Фадеева сказала мне, что ты открыто говорил с девочками о своем теле как о женском.

– С каких пор вы с Фадеевой снова разговариваете?

– Луи?

– Что?

– Ответишь или лучше скроешь правду?

Луи вдохнул и выдохнул, смотрел на меня.

– Просто мне надоело слышать от тебя «красивое, оно красивое» и ничего по делу. Я должен был знать точно. Я занимаюсь балетом, причем достаточно давно, а моя мышечная масса меньше, чем у Майли, которая всего пять футов в росте. Серьезно, я чуть-чуть ее тяжелее, меня это пугало, – он истерил.

– Прости, что не смог поддержать.

– Да дело не в тебе, ни в ком, даже не во мне. В этом тупом теле, – он тараторил, его это раздражало и злило. Он начал тараторить еще быстрее: – Я просто, не знаю, Гарри, мне скоро девятнадцать, а я выгляжу как пятнадцатилетняя девочка.

– Ты так не выглядишь.

– Не спорь со мной, – я замолчал. Он злился сильнее. Я уже жалел о том, что спросил его. – Ты же видел, какие все спортивные, какие у них рельефные мышцы, какие тела. Я раньше весил больше, чем должен был, и сейчас я просто не могу набрать даже один необходимый килограмм.

– Это просто твоя особенность, вот и все.

– Я рос нормальным, что со мной стало?

– Пойдешь со мной на свидание? – его слезы злили меня. Он не должен плакать из-за чего-то такого.

– Что?

– Пойдешь сейчас со мной на свидание?

– Ты придурок.

– А ты не должен плакать из-за такого пустяка. Проблема в том, что ты неосознанно пропускаешь приемы пищи. С завтра у тебя будет расписание, как у ребенка.

– Точно придурок, – хихикает, снова вытирая слезу.

– И ты любишь придурка, – кивает. – Прости, что не заметил этого, что не помог тебе, что ты искал поддержку у своих коллег по труппе. В первую очередь, это моя обязанность – помогать тебе.

– Все нормально.

– Тогда собирайся.

Мы вышли в половину девятого. Было холодно и сыро, но улыбка мальчика меня приятно согревала. Он надел мой севший по его вине гольф. Мы уехали в самый центр города, где было почти так же светло, как и днем, где яркие вывески ослепляли.

– Все так сияет, – его пальто было расстегнуто.

– Твои глаза сияют изящнее, – он лишь улыбнулся на нескромный комплимент.

Почему-то тогда я не боялся. Того, что нас могут заметить, что нас обязательно заметят, что нас могут высмеять или осудить. Я просто наслаждался вечером с Луи. В зале остался только один столик, как раз для нас, я не скрываясь ухаживал за мальчиком. Он даже покраснел немного, и я снова сделал ему комплимент. Это, все-таки, свидание. Наше первое официальное свидание. Пусть и спонтанное.

– Гарри… Гарри Стайлс? – к нам внезапно подошел официант, у него заметно тряслись руки. – И – о господи – Луи, – что ж, это было приятно. Хоть и совсем немного мешало.

– Да, – я мягко улыбнулся бедному растерявшемуся парню. Странно, что в такой ресторан взяли кого-то такого. Нетактичного.

Глаза Луи бегали от меня к официанту, затем тот попросил наши автографы на салфетке и спросил, чего мы хотим. Наконец-то. Луи поправлял приборы от скуки и иногда поглядывал на меня, улыбаясь.

– Так это был твой грязный план? – я почти забыл о том, что за рулем. Нам принесли вино и мальчик забрал оба бокала себе. – Споить меня, да? – я смеялся. – Да ты просто извращенец.

– Говори тише, тебя услышат люди, – Луи залпом выпил бокал вина.

– Пусть слышат, что ты глупенький дурачок. Как можно было приехать на машине на свидание? – и сразу приступил ко второму.

– По-моему, ты спаиваешь себя сам, – я заметил, что на Луи смотрели люди. Да, в этом ресторане так еще точно никто не делал. – Перестань, ты ведешь себя как алкоголик.

– Зато скучно не будет.

– С тобой соскучишься.

– Со мной нет, а вот с тобой – запросто, – ну все, началось.

Я много смеялся из-за него. Луи говорил какие-то странные вещи, шутки на уровне десятилеток, бессмысленные, но только один его смех заставлял меня улыбаться. Очень широко, искренне. Все его ребячество в тот момент мне не мешало, не раздражало, оно было хоть не совсем уместным, но таким очаровательным. Он использовал все салфетки и на одной оставил свой «винный» поцелуй. Луи засунул палец в бокал с вином и увлажнил губы терпкой жидкостью, приложил салфетку к губам и после отдал ее мне. Вернее, кинул скомканную. Прямо в мое лицо. Из-за его смеха и поведения на нас обращали слишком много внимания. Он быстро опьянел. Людей становилось меньше, и я понял, что нам тоже пора.

– Это пальто такое неудобное, – это он затащил меня на задние сидения и сел сверху.

– Луи, давай домой, – мне немного нравилось, но мы стояли почти у самого входа, и нас было видно.

– Нет, я хочу тебя, – он беспорядочно меня целовал и кусал губы, тяжело дышал перегаром. Вино пропитало его ткани. – Нет, нет…

– Луи, что такое? – он резко отрекся и даже задел потолок машины головой.

– Нам надо домой.

– Ладно, конечно.

Я все списал на его нетрезвое состояние, с утра он даже не вспомнил. Но это было очень странно, как будто он что-то осознал. Не знаю, на самом деле, что происходило в его голове в тот день. Он сразу же приступил к алкоголю, невзначай намекал на мою извращенность, глупо шутил и привлекал внимание. Мой истощенный ум думал, что мальчик снова меня провоцирует.

========== trente. ==========

Примерно семнадцать месяцев назад Елена Хейс с мужем уехали в Эдинбург, в Шотландию, чтобы завести ребенка. Там какой-то оздоровительный санаторий. Не знаю, почему они вдруг так решили, но все получилось довольно-таки скоро, мы с ней поддерживали связь. И вот, в очередном письме она приглашала нас к себе погостить. Нам с Луи все равно заняться было нечем, поэтому мы уже ехали к дому Хейсов.

– Скорее заходите, у нас так морозит на улице! – ну да, декабрь здесь выдался холодным. И снежным. Очень снежным. Я не был готов к такому.

– Не то слово, тут просто Северный полюс какой-то! – мы с Еленой посмеялись из-за слов Луи, его красный носик спрятался в шарфе. – Я не чувствую рук!

– Бр-р-р-р, – я пожал руку мужу Елены, Карл всегда был улыбчивым.

– Господи, как же холодно, – я взял руки Луи в свои и пытался их согреть, но температура моего тела была, наверное, даже ниже чем его.

– Карл, отведи их в ванную, а я позову Кейт, – по-моему, их дочке уже девять.

Через три недели Рождество. Вернее, день рождения Луи, а потом Рождество. Недавно у нас с Луи состоялся какой-то странный разговор. До сих пор в животе неприятное волнение из-за его слов и мелкая дрожь в позвоночнике. Просто, пока у меня не было абсолютно никаких планов на будущее. И Луи не знает, что делать после такой громкой роли Беллы. Боится, что больше собой никогда не будет. Будет тенью из пьесы. Я пытался его успокоить.

– Господи, твоя роль была просто бесподобной! Я так рада, что когда-то смогла помочь тебе! – удивительный человек.

– Да ладно тебе, это просто балет, – я улыбнулся. Ну да, просто балет.

– Это искусство, – вдруг произнес Карл, я кивнул.

– А Кейт занимается балетом? – девочка смущенно улыбнулась, Луи смотрел на нее, тоже улыбался.

– Нет, ей по душе бейсбол, – гордо сказал Карл, она засмущалась еще больше и сгорбилась.

– Настоящая американка, – мы посмеялись.

Обычно я не видел Луи, который взаимодействовал с детьми, то есть, взрослого (относительно) Луи, который взаимодействовал с детьми, намного его младшими. Но с Кейт он быстро нашел общий язык, они сидели на полу у камина и о чем-то болтали, перекидывая друг другу небольшой резиновый мячик. Его длинные руки тянулись к лицу девочки, поправляли ее тонкие хвостики, уголки губ стремились вверх от радости. Мы с Еленой сидели на диване, ее муж ушел к их маленькому сыночку.

– Как он? – она осторожно придерживала чашку пальцами.

– Луи? – она кивнула. – Замечательно, – я криво улыбнулся.

– Правда?

– Он подросток, поэтому да, с ним точно все в порядке, – не хотел говорить об этом.

– К новому году он точно восстановит силы. Крупные гастроли всегда изматывают, – я чувствовал, что она на меня смотрела. Я на нее не смотрел.

– Он говорит, что к нему плохо относятся там, в труппе, они не считают его за человека.

– Потому что он младший?

– Потому что он младший и все в этом духе. У всех всегда будут поводы его недолюбливать.

– Гарри, успокойся, это просто люди, – я смотрел на Луи, по-моему, он начал слышать наш разговор. Уже так лучезарно не улыбался.

– Я не знаю, что делать.

– Он справится, – она улыбнулась и кивнула. Я тоже кивнул, хоть и соглашаться было не с чем.

В гостиную зашел Карл с младенцем на руках, аккуратно замотанным в тонкое одеяльце. Этого необъяснимого умиления или что там еще испытывают, когда видят очень маленьких детей, я не чувствовал, к такому я был удивительно холоден. Но Луи, господи, его глаза так всполохнули и загорелись, я даже не заметил, как быстро и умело он взял ребенка в руки.

– Он такой маленький, – мальчик даже сморщил нос от переполняющей его нежности к крошечному существу.

– Ты где-то учился держать младенцев? – Этан не плакал.

– Нет, – Луи принял этот комплимент, Елена не торопилась забирать сына из рук моего мальчика. – Он такой милый и мягкий, – ладно, даже я улыбнулся.

Никто не мог забрать ребенка у Луи, потому что он быстро к нему привязался. Но вскоре Елена забрала ребенка, чтобы его покормить, мы с Луи ушли в свою комнату, Карл, по-моему, в курсе наших отношений не был, но он ничего не сказал. И когда я уже лег, чтобы крепко уснуть, мальчик бросил меня, чтобы уложить ребенка, а Елена только хитро улыбнулась. Я нахмурился и снял наручные часы.

– Он такой милый и такой сладенький, – Луи вернулся через пятнадцать минут.

– Ага, – он был холодный, поэтому крепко ко мне прижался. Я улыбнулся.

– Тут почти так же холодно, как и в анти-аду, – я засмеялся в его шею, обнял. – Ну правда же!

– Да, почти, – анти-ад, господи, я запомнил это на всю жизнь.

– Спокойной ночи, Гарольд.

– Сладких снов.

Мальчика не было рядом, когда я проснулся, поэтому я лишь разочарованно вздохнул, когда вставал с кровати и весь съежился от холода.

– Только очень осторожно.

Луи в мятой футболке, которая задралась немного, и в широких пижамных штанах с ребенком на руках, обмотанным тем же желтеньким одеяльцем. Елена передала ему бутылочку с чем-то белым, и мальчик осторожно начал кормить Этана. Луи выглядел таким уютным, домашним, теплым, я не знаю, таким светящимся и спокойным. Этан только немного дергал ножками, Елена быстро поправила носок сына, и Луи усмехнулся.

– У вас тут что, школа матерей? – она ударила меня по плечу и ушла в гостиную.

– Отцов, – Луи покачивал малыша на руках.

– Ты вообще спал? – Луи поставил бутылочку на стол и вытер подбородок Этана платком.

– Почти, ага.

Мы сели завтракать после того, как младенца забрали у Луи и он даже немного расстроился что ли. А потом вообще знаете что? Луи заплел Кейт косички, и они ушли на задний двор делать снеговика. Он помог девочке надеть варежки и даже застегнул молнию на ее ботинках. Елена заметила мой в изумлении открытый рот и слегка толкнула бедром.

– Луи теперь нянька? – она закрыла дверь и прошла мимо меня. Мы словно в тупом ситкоме.

– Ему нравится возиться с детьми, я не могу отказать ему, – я прошел на кухню.

– Что если сначала парень говорит тебе, что хочет большой семейный дом, а потом еще оказывается, что у него прекрасное отцовское чувство?

– Что?

– Луи хочет дом, хочет семью, – я не хотел говорить с такой досадой в голосе. – Ты же знаешь, что я не такой человек.

– Гарри, так скажи ему об этом. Просто поговори с ним.

– Он думает, что я черствый. Ну не могу я возиться с детьми, никогда даже желания не было, – мои пальцы на руках странно дрожали. – А он просто, не знаю, порядочный папочка, – Елена усмехнулась. – Я ноль в воспитании, я же не гожусь в отцы, – мне было грустно.

– С Луи ведь все вышло.

– С Луи ничего не вышло, он вырос сам, я имею в виду, его воспитали, после двенадцати детей незачем воспитывать.

– Гарри, – она положила руку на мое плечо и сжала его, – не загоняйся. Все будет хорошо, главное, чтобы ты был готов.

– Ты так говоришь, как будто я буду беременеть и вынашивать ребенка.

– Ну мало ли, – она начала смеяться, я только спихнул ее руку и выдохнул с улыбкой на лице.

Знаете, что я еще заметил? Елена попросила Кейт с Луи вернуться домой, там начинался снегопад, да и вообще было холодно, девочка неохотно проскулила: «Ну, ма-а-а-а-ам!» – не имея желания идти домой, но затем Луи сказал ей: «Пойдем, Кейт, выпьем какао», – и она, широко улыбаясь, побежала за ним. Теперь я помогал Кейт раздеться. Хотя никто меня не просил. Девочка протерла влажный нос рукой и посмеялась, смотря прямо в мои глаза. Ладно, я улыбнулся, что-то внутри растаяло. Да, я считал детей очаровательными, но не настолько, чтобы идти и сюсюкаться с ними. Луи тоже улыбнулся, я взял его пальто.

– Спасибо, – он кивнул, положил руки на плечи Кейт.

– Всегда пожалуйста, – я постараюсь для него.

Мы с Еленой болтали на разные темы в течение дня, Луи помогал Карлу с Этаном, даже играл с Кейт, он делал все, чего я от него никогда не ожидал. Я не думал, что Луи семейный человек, он просто, не знаю. Я думал, что он как я, он никогда не давал мне поводов для того, чтобы я думал, что он готов жертвовать любовью ради семьи и обязанностей, ради всего этого, чего я никогда не понимал.

– Ладно, но вы все должны меня подстраховать, – я решился взять ребенка в руки. Луи сказал, что я должен хотя бы попробовать. Я даже Элизабет не держал, только когда она подросла, про племянников вообще молчу.

– Мы подстрахуем, не волнуйся. Главное не напрягайся, – Луи встал на носки, чтобы передать Этана прямо в мои руки. Я уже передумал.

– Он такой… – я выпрямился, – легкий.

– Да, Гарри, ему трех месяцев нет еще, – скривившиеся от умиления лица напротив вызвали неоднозначные чувства.

– Ладно, забирайте, я больше не могу, – мальчик положил ладонь на мое плечо и погладил его.

– Ты все равно молодец, – Елена ушла, а у меня неприятные внутри чувства.

– Разве тебе не страшно, что ты его уронишь, заденешь ему что-нибудь, или что он заплачет без видимых на то причин? – я тараторил, потому что волновался.

– Так ты его боишься? – Кейт за спиной засмеялась. Я надеялся, что она нас не слышала.

– Немного, просто, это же не кто-то там, это маленький беззащитный ребенок,– я нервничал слишком сильно.

– Успокойся, Гарри, главное практиковаться. Сегодня десять секунд, завтра – пятнадцать, – он смеялся.

Да, Гарри Стайлс не ладит с младенцами. Я сложил руки на груди и повернулся к в голос смеющейся Кейт. Такую бурную реакцию вызвала поломанная кукла. Ну, слава богу, что не я. Луи присел рядом с девочкой и взял в руки отломанную часть тела игрушки. Это была рука. Кейт покраснела от того, как сильно смеялась и даже не могла успокоиться. А Луи говорил ей что-то, что я не слышал. Девочка засмеялась громче, и я заметил сощуренные глаза Луи.

– Она теперь пират! – Кейт подняла куклу высоко вверх и прокричала: – Йо-хо-хо! – Луи как-то влюбленно на нее смотрел.

– И где корабль пирата?

Вот что их всех цепляет. В тот момент я понял, что такое благодушность. Кейт была искренне радостна от того, что у ее куклы отломалась рука. Она сразу нашла этому применение. В тот темный вечер мое сердце разрывалось на части. Я понял. Дети Джеммы были сдержанными, дочь Циско – Бетти – часто плакала из-за мелочей, что меня раздражало. А так я больше и не взаимодействовал с детьми. Вообще-то, они те еще эгоисты и малодушники. Но в тот момент Кейт просто зажглась как свеча. Теперь у нее есть однорукая кукла и по-моему это все, что нужно было ей для счастья.

– Что с тобой? – я стоял в дверном проеме в гостиной с чашкой кофе. Елена толкнула меня вперед и зашла в помещение.

– Ничего, – я наблюдал за тем, как Луи пытался сложить кораблик из бумаги для Кейт. – Она сломала куклу. Почему ей весело? – Елена посмеялась, села.

– Потому что теперь это Барби-пират, – таких простых человеческих радостей я не знал, но я пытался понять.

– Это же странно, – я не мог перестать следить за руками мальчика, за его пальцами, проглаживающими сгибы. Кейт от интереса высунула кончик языка.

– Она ребенок, в этом нет ничего странного.

Снежный Эдинбург, горячий кофе, холодный камин, запах сладкого печенья, ребенок с перепачканными в шоколаде руками, смеющаяся любовь почти всей жизни и человек, учащий меня кормить младенца. Луи сидел рядом и направлял легонько мои руки. Этан смотрел на меня своими темно-синими глазами, пытаясь, наверное, привыкнуть к незнакомому лицу. А я избегал его пронзительного взгляда. Его глаза казались мне слишком большими. Этан заерзал, Елена только забрала бутылочку и сказала, чтобы я еще подержал ребенка. Кейт села с правой стороны и смотрела на брата, с левой к моему плечу прижался Луи. И тут младенец захныкал.

– Так, все, забирай его, – я передал ребенка в руки Луи, тот встал и начал качать малыша. Я протирал потеющие ладони о брюки. Кейт положила свою маленькую ладошку на мою.

– Дети плачут, не волнуйтесь, – ее слегка растрепанная челка приятно обрамляла лицо и скрывала брови.

– Я почти не волнуюсь, – я улыбнулся, сжато. Дома у Хейсов было душно.

Луи приложил палец к губам за ужином, Кейт, сидевшая напротив меня, улыбнулась и тут же спрятала улыбку рукой, неуклюже поправила волосы. После ужина Луи еще почитал с девочкой книгу и только после вернулся в спальню. Я слышал, что Елена говорила с ним, только я так и не понял о чем. Мальчик зашел в спальню с яркой улыбкой на лице, поцеловал меня в лоб, когда лег. Он молча закрыл глаза, уложив голову под моей рукой.

– Почему тебе не страшно брать его в руки?

– Что? – если меня что-то беспокоит, я об этом спрашиваю. Надо бы перестать.

– Этан, он просто, он же такой маленький, почему тебе не страшно брать его в руки?

– Ну, не знаю, просто, – он явно не знал, что сказать. – Он ребенок, да, он беззащитный, но ничего ужасного с ним не случится, пока он будет лежать у тебя на руках.

– Когда я его брал, вы чуть ли не список составили того, что мне можно делать, а что нет. Руки не напрягай, не прижимай сильно, головку поддерживай и вообще..

– Гарри-и-и, – он протяжно выдохнул, а я мял одеяло. – Твоя мама почти не брала тебя на руки, правда?

– Я не помню, я не могу помнить.

– С вами ведь никто даже не игрался, – я не понимал, причем тут все это. – Мой папа катал меня на спине до восьми лет, а потом начал катать на шее, а я представлял, что лечу.

– Очень интересно, – я не хотел выслушивать это.

– Гарри, тогда почему, по-твоему, ты его боишься?

Я выдержал паузу.

– Пока Аманда росла, я учился и приезжал, когда мог, домой. Она ведь росла в родительском доме и для нее родители наняли пять нянек. Пять, понимаешь? Они ее не воспитывали, они скинули ее каким-то девушкам. И еще после трех лет для нее взяли учителей и воспитателей, не просто нянь. И она росла, находясь в кругу этих людей, она не называла Джемму мамой.

– Тебя недолюбили, поэтому ты боишься недолюбить кого-то?

– Это непросто. Я имею в виду, что каждый раз, когда ты делал что-то неправильно, я думал, что это моя вина, ведь я твой опекун и я должен был научить тебя.

– Гарольд, – только сейчас он на меня посмотрел, – это не твоя вина.

– Но это я не состоялся как воспитатель.

– Ты состоялся, ты прекрасный человек, отец, – он усмехнулся. – Мне было с тобой комфортно.

– Спасибо, – прошептал я, уложив ладонь на его щеке.

Это было совершенно спонтанно, но знаете, к черту. Побыв неделю у Хейсов и все взвесив, я помчался в Париж в полном одиночестве. Я сказал, что появилось место для некоторых моих картин в парижском выставочном центре, еще я сказал, что у Циско появились проблемы, и что я ему нужен. Я поцеловал Луи, я весь горел от нетерпения.

Лицо мальчика так светилось, я забрал его за день до его дня рождения, не знаю, о чем он думал, но я точно смог обрадовать его. Я передумал. Вернее, я нашел компромисс для нас обоих. Может быть меня недолюбили, может быть я не хочу быть отцом из-за детской травмы, может быть я просто не хочу быть отцом. Я не знаю. В Париже было намного теплее, здесь розовато-персиковые дома словно согревали. На незамысловатых странных вывесках висели гирлянды, люди ходили с большими или маленькими коробками в руках. Мы ехали в такси, и Луи тыкал пальцем на разные вещи. Много смеялся и улыбался. Он был просто рад тому, что мы отметим его день рождения и Рождество здесь. В такие моменты в нем просыпался французский дух.

– Луи, стой, – я перехватил его руку, он угрюмо повернулся ко мне.

– Что?

– Сначала я дам тебе кое-что, ладно? – глазки загорелись ярким голубым пламенем, а на лице нарисовалась счастливая улыбка. И он еще даже не знал, что я собирался отдать ему. – Недавно мы с тобой говорили о кое-чем важном, и я долго об этом думал, – я засунул руку в карман пальто. – Так вот, я знаю, твой день рождения только через, – я быстро глянул на наручные часы и достал подарок из кармана, – приблизительно, пять часов, но я подарю сейчас, – он не до конца понимал, что такое я подарю ему. – Давай сюда свою руку, – клянусь, я заметил, как его сердце упало, он подумал, мне кажется, что это кольцо.

– Погоди, – брелок прозвенел, ударившись о большой ключ, – только не говори мне, что ты…

– Что я купил нам квартиру?

– Господи, Гарри! – он набросился на меня, чуть ли не сбив с ног. Я также крепко его обнял. – Ты купил квартиру! Нам! Получается, нашу?

– Да, Луи, она наша, – он хотел поцеловать меня, но в последний момент передумал делать это здесь.

– Когда ты только успел?

Я недолго ее выбирал. Циско помог мне. Честно, меня тянуло на небольшие квартирки, типа моей нью-йоркской, такой простой, минималистичной (серой и скучной). Мы выбрали большую квартиру. С кофейнями рядом и большим цветочным ларьком, который в холодное время года продавал искусственные цветы, что из окон этой квартиры выглядели как настоящие, и широкие атласные ленты.

– У тебя какой-то фетиш на гостиные, совмещенные с кухней? – я только посмеялся, Луи скинул ботинки и прошел дальше. – Я вижу лестницу, значит, она должна быть просто, – голова покрутилась, поднялась к потолку, – огромная.

– Да, просторная и удобная.

Луи оставил пальто на перилах и медленно поднимался наверх. Мягкий стук его носков о дерево отпечатался на извилинах и быстро стал родным. Я пошел за ним. Квартира была красивой, вместительной, не белой, приятного теплого бежевого оттенка. Совсем светлого, но очень сочного. Луи зашел в каждое помещение и покрутился, потрогал стены и мебель.

– Тут некоторые комнаты пустые, – мы сели за стол на кухне, я писал список того, что нам еще надо. Бытовая суматоха казалась Луи веселой.

В общем, кухня и гостиная, ванная комната, кладовая и моя студия на первом этаже, а на втором – спальня, гостевая, библиотека-кабинет, еще одна ванная и пустая комната. Ремонт требовался в библиотеке и той пустой комнате. Опять же, совместный ремонт вызывал внутри Луи целую бурю.

– Да, мы начнем здесь собирать библиотеку, а еще одна комната в полном твоем распоряжении, – я улыбнулся, мальчик прикусил палец.

– Тогда мы ее просто оставим пустой, – он незаметно пожал плечами.

– Я думал поставить там станок и сделать стену напротив окна зеркальной, – он нахмурился.

– Не хватало мне тут еще балетной студии.

– Ну да, почему бы и нет? Я бы смотрел на то, как ты тренируешься совершенно один.

– Фу, господи, Гарри, любая фраза из твоих уст звучит пошло, – я засмеялся.

– Это тебе хочется услышать пошлость.

– Гарри Стайлс всегда будет Гарри Стайлсом, – лукавая ухмылка вытянулась на этом лице.

– Так, что нам еще надо? – в голове только сладкие причмокивания губ мальчика.

– Может, продолжим завтра?

– И чем мы займемся? – он встал.

– Наверное, опробуем мягкость нашего нового матраса, – подмигнул и убежал к лестнице.

– Пошляк, – я оставил ручку на столе.

Не хочу лукавить, эта лестница мне уже нравится. За то, что тут же на ней Луи оставил свой свитер, за то, что его ноги с балетной точностью ступают, настолько осторожно, как лепесток лилии касается земли. За то, что его узковатые брюки обтягивают все нужные места, и тугой шов проходится точно там, где необходимо. Когда я зашел в нашу новую спальню, Луи уже стягивал с себя футболку. Он смеялся, расстегивая свой ремень. Я снял водолазку и бросил ее на пол, мальчик протянул ко мне свои руки. Он встал на колени на кровати и помог стянуть мою майку. Мы смотрели друг другу в глаза и ничего не говорили. Его изящные пальцы пощекотали мои бока, опустились к ремню. Губы прислонились к груди, я положил руку на его затылок и наклонился.

– Я люблю тебя, – он дышал, раскрыв немного рот, смотрел в мои глаза.

– Я тоже тебя люблю.

Мы медленно легли на кровать, он неустанно извивался и пряжки ремней редко ударялись, что сопровождалось раздражающим звоном. Он поцеловал меня, вытягивая свой ремень из брюк, я сделал то же самое со своим. Луи чуть приподнял свою голову, чтобы видеть ширинку моих брюк, которую умело расстегивал. Я усмехнулся, опустился к его телу, целуя мягкую кожу у ключиц, спускаясь чуть ниже. Он выгнулся, хотел большего, хотел начать все быстрее, я присел и принялся стягивать его штаны. Мальчик нежно хихикал, одну руку откинул выше головы, другую прислонил к груди и кокетливо покусывал свой палец. Я улыбнулся, пощекотал щиколотки моего удивительного создания.

– Ты медленный, – проговорил он, присев.

– Да ладно? – я скинул его одежду на пол.

– Да, – он улыбнулся.

Луи немного приподнялся, вцепился в мои губы, он их кусал, не целовал, его пальцы осторожно зарылись в моих локонах. Я крепко обнял его за талию, почувствовав, как сердце забилось быстрей. Оно пыталось меня догнать. Забилось часто, гулко, я и не заметил, как оказался под изнеженным телом Луи. Он засмеялся, а мне нечего было ответить и смеяться не хотелось тоже. Твердые бедра сжали мои, он немного качнулся назад и резко опустил, насколько смог, мои брюки. За такую дерзость я снова прижал его к матрасу.

– Ну как, мягко? – посмеялся я, укладывая тонкие запястья в свою ладонь.

– На семерочку, – он не сопротивлялся.

– По-моему, на все восемь, – я прижался губами к бледной шее.

– Не-а.

Я его просто обожал. Податливое тельце тут же засмущалось, когда на нем не оказалось ничего, я отпустил его запястья, но руки он не сдвинул, смотрел в мои глаза. Он был словно сладкая вата на вкус, на ощупь, так и таял на языке. Ноги непроизвольно сжались, когда я уместил руку на его члене, поцеловав бедро. Прохладная кожа прижалась к щекам, я даже улыбнулся. Быть в таком плену одно удовольствие. Но Луи скоро раздвинул немного ноги, переместил руки, уложил их вдоль своего туловища и сжал покрывало. Я целовал его тело, пытаясь, наверное, добраться до сердца. Мальчик схватил меня за запястье, когда я прижался к его чувствительной коже острыми и холодными зубцами молнии. Он попросил делать все быстрее. Я положил ладонь на его голову, он выгнулся, заскулил, я прижался своей щекой к его и попросил быть потише. Луи пытался убрать мою руку со своего члена, но он не мог даже дотянуться.

– Тише, – после этого он еще раз жалостно простонал. – Я люблю тебя, – и он ничего не смог даже ответить.

Чтобы не мучить нас обоих и не испытывать его терпение, я приспустил нижнее белье с брюками. Его послушное, покладистое тело сжалось от боли и не совсем приятных чувств. Я снова взял его запястья и уложил их над его головой. Мальчик прикрыл глаза, дышал ртом, он вновь выгнулся, прислоняясь ко мне мокроватым животом. Я улыбнулся. Его неспелость в этом деле так сильно меня возбуждала, трогала сердце липкими и холодными пальцами, зачаровывала. Вроде Луи уже взрослый, такой открытый, но и несмелый во всем этом. Его краткие издыхания заполняли ушные раковины, а внизу живота такое терпкое ощущение заставляло прижиматься ближе к телу мальчика.

– Все хорошо, – он напрягся, как будто пытался избавиться от меня внутри его, даже дернулся вверх. Я остановился. – Все хорошо, – повторил я уже шепотом, прислонив губы к его лбу.

Луи что-то невнятно промямлил. Он не открывал глаза, только густые реснички дрожали, слеза покатилась по виску, мальчик выгнулся идеальной дугой, я подхватил его тельце. Рельефные мышцы плотно были обтянуты его бледной кожей, тату в прямом смысле светилось. Оно словно загоралось каждый чертов раз, когда я его замечал. Короткие ноготки царапали плечи, руки потом переместились на затылок. Мальчик открыл свой рот, но звук наслаждения застрял где-то в глотке, я поцеловал его, подхватывая остренький язычок своим. Его стон попал в мои бронхи, стало тепло внутри, приятно, сердце забилось еще быстрее.

– Гарри-и-и! – я на него упал, я просто прижал его к нашей постели, поддерживая себя руками, совсем немного.

– Ты восхитительный, – я остался в нем на мгновение, ему было некомфортно, он пытался подняться выше. – Тише, тише, – тонкие ручонки обхватили мои плечи.

– Я люблю тебя, – и я его тоже любил.

Тело осталось прижато к постели, покрывало под нами скомкалось и я уверен, оставило на спине Луи небрежные полосы, какие-то странные узоры. Я чувствовал, как сильно были напряжены его мышцы, все, особенно бедра, они вдруг стали каменными и пытались сомкнуться. Пришлось даже уместить руку на его колене и немного притиснуть к кровати. Он громко охнул, заежился, сопротивлялся. Я надеялся, что это рефлекторное, я немного его приподнял и крепко обнял, чтобы он почувствовал себя в безопасности. Я не двигался некоторое время, а он сжал тугое колечко мышц, у меня вырвался грубый стон. Луи сцепил руки на моем затылке и прижался к груди. Его хрупкое сердечко с каждым ударом заново и заново разбивалось о ребра. Под тонкой кожей показались синюшные вены. Он казался безжизненным. Дыхание было тихим, а бесслезный плач провоцировал головную боль.

Я поцеловал его лоб, когда закончил, а он парой минут позже уснул и ничего мне не сказал. Я надеялся, что он в порядке.

========== trente-et-un. ==========

Комментарий к trente-et-un.

ну типа… привет, меня зовут юля, я снова здесь. ладно, на самом деле, я знаю, боже, больше года прошло, и у меня было столько попыток действительно заморозить фик и уйти, но эта история должна быть рассказана. даже если многие уже потеряли интерес или им она перестала нравиться. много произошло, я тут окончила первый курс, успешно сдала сессию, перешла из состояния глубокой депрессии в состояние легкой дистимии. я пыталась писать, правда, но я перегорела по фандому, меня мало что вдохновляло и в общем, я пыталась сначала привести в порядок себя и основные аспекты своей жизни, а потом уже свои хобби и увлечения. не могу обещать, что завтра же опубликую следующую главу, но до конца лета, я надеюсь, я смогу это дописать.

приятного чтения хх

– Луи, что ты делаешь?

Около семи вечера, сегодня мы целый день были заняты.

– Лежу на полу, ты что, не видишь?

Я протираю уставшие глаза, за окном темно и падает мокрый снег.

– Зачем ты ее купил? – он не менял своего положения. Валялся на полу у лестницы, раскинув руки в стороны. Луи постучал костяшками по полу.

– Ты говорил о семейном доме и я подумал, что можно купить квартиру, – мальчишка издал краткий смешок. Я подошел к нему ближе.

– Елена рассказала мне о том, о чем ты с ней говорил, – я сжал губы в тонкую полосу и от злобы качнул головой. – Ты меня неправильно понял.

– Что?

– Гаро-о-ольд, – он сел, посмотрел на меня, подтянул майку на спине пониже, – мне сегодня девятнадцать исполнилось, какие дети?

– Я думаю, что не до конца не понимаю…

– Я сказал, что я не хочу всего этого сейчас. Я говорил, да, что огромный дом, типа как у твоих родителей – да это замок, черт возьми, – это круто, и для семьи то, что я очень хочу. Но не ближайшие лет пять, а то и десять, понимаешь? – он опустил голову, а потом снова поднял на меня взгляд, сказав: – Я слишком молод для этого, ты за кого меня принимаешь вообще?

– Я тебя обожаю, – я опустился на колени и взял его лицо в свои руки. – Ты весь мой мир, – я прошептал, даже слезы появились на глазах.

А Луи смотрел на меня своими огромными голубыми глазами. Такими свежими, чистыми, наполненными. Живыми, я не мог перестать видеть в них бездонные океаны. Он смотрел на меня так, как когда-то впервые. Он по-детски сгорбился, руки лежали между ног, прямых, расправленных в стороны. Луи улыбнулся легонько, чуть уголки его рта дернулись вверх, левый выше, как это обычно у него бывало, а ресницы вдруг распушились и были направлены в разные стороны. Их мягкая тень спадала на его голубые радужки. Как сильно я его любил.

– Я люблю тебя, – я всхлипывал и ничего не мог с собой сделать.

– Га-арри, – прошептал он, заключая меня в своих объятиях, – все хорошо.

– Я так сильно тебя люблю, – изгиб его шеи идеально подходил по форме к моей челюсти.

– Я тебя тоже люблю, – он погладил меня по спине и любяще похлопал. – Все хорошо, мы вместе.

– Я никому тебя не отдам, – я почувствовал, как мальчик улыбается.

– Конечно не отдашь, мы ведь родственные души. Нас нельзя разделить, никак, – тусклый свет этой квартиры мне нравился.

– Да, нас нельзя разделить.

Мне вдруг стало грустно из-за всего, что я когда-либо терял. По своей или чужой вине. Я просто чувствовал себя так, словно теряю все это еще раз. Все сразу. Как будто я теряю Луи. Я не могу объяснить это, просто, один миг кажется с ним таким идеальным, а следующий таким неправильным и я боюсь, что неправильных моментов вдруг однажды окажется больше. Но ведь неважно, что было или что будет. Важно то, что сейчас мы с ним вместе. В нашей квартире в Париже. Обнимаемся на полу у лестницы, просто потому что мы можем так сделать. В следующее мгновение мы уже стоим у нашего полупустого холодильника, где много мороженого и шоколадной пасты. Просто потому что я доверил Луи купить нам еды. И он притащил мороженого и шоколада. Потому что это его день рождения, и он не собирался покупать что-то, что он в данный момент не хочет. А я смеялся. Луи вымазал меня всего этой сахарной и липкой пастой, которую я не мог есть, она была для меня слишком сладкой. Мы просто …дурачились. Мы бегали по квартире и громко смеялись. И уснули мы на диване в гостиной. Везде был включен свет, разбросаны ложки и наши неразобранные покупки. А мы уснули на диване, обнимаясь.

Я наблюдал за кончиком его носа утром. Тот мягко поблескивал, терся о мою водолазку и громко выдыхал. В Луи было столько света, когда он проснулся и первым делом увидел меня рядом. В нем буквально разгорелся пожар. Мальчик не отходил от меня все утро, постоянно трогал и щипал, смеялся. К обеду мы вышли позавтракать. Он вел себя так открыто и чисто, его желания в тот момент были простыми. Стакан сока, булочка помягче. Погода теплее и ярче солнце. Его глаза хаотично бегали по рождественской обстановке вокруги захлебывались от детского восторга. И все это вызывалось такими обыденными (для меня) вещами: цветными огоньками, фруктовой жвачкой, моими покрасневшими от холода щеками.

– Ты купил все, кроме штор и полотенец, это какая-то тупая схема? – вечер, Луи не мог отпустить ткань моих брюк, пока я вешал шторы в нашей спальне.

– В каком смысле? – я нахмурился.

– Тут было все. Постельное белье, посуда, скатерти, даже салфетки. Но не было полотенец и штор. Это специально?

– Ну-у-у, – я опустил руки и поставил их на бока, Луи смотрел на меня, – наверное, да, я думал, ты обидишься, если все будет готово и у тебя не будет возможности поучаствовать в этом.

– На самом деле, мне абсолютно все равно, Гарольд, – он улыбнулся и отпустил меня, а я спустился на пол. – Но спасибо за заботу, – он меня обнял. Просто обнял.

– Не за что, – я поцеловал его в лоб, мальчик протяжно выдохнул, я потрепал его по голове.

Все казалось странным. Я бы никогда не подумал, что окажусь здесь. Мы сидели около нашей елки с горящей гирляндой, что лежала на полу, и молчали. Мы кое-как поужинали и принялись пить вино из бутылки. Луи хихикал, когда наши взгляды встречались. Он спрятал руки под бедра и вздохнул. Я вопросительно на него посмотрел, а он только пожал плечами. Мальчик пересел ко мне ближе и прилег на мое плечо.

– А если это не по-настоящему? – я не понял его вопрос.

– М?

– Ну, вдруг я проснусь завтра, а это все было только сном.

– Почему ты думаешь, что это сон?

– Потому что все слишком хорошо.

Я не стал отвечать. Если что-то слишком хорошо, то, вероятно, мы это заслужили. Я предложил ему подняться в постель, но Луи ответил, что понаблюдает еще за звездами. Я не возражал, но с ним не остался. Я сам лег в постель и задумался.

Вскоре Луи вернулся и лег рядом, обнял меня, уложив голову на плече. Я перевернулся на бок, чтобы обнять его крепче, чтобы спрятать его в своих руках. Это сопровождалось его разочарованным вздохом. Но я это проигнорировал и прижал его щуплое тельце к своей груди так сильно, как только смог. И я почувствовал, как бьется его сердце. Его удары заглушали мои, и мое сердце стало подстраиваться под его ритм. Я так четко это ощущал, так детально отзывалась каждая часть моего сердца, я слышал это. Или, возможно, я был слишком пьян, чтобы не придать этому значения.

И как же дела шли дальше? Лучше некуда. Моя студия вдруг стала яркой. И почему? Луи подумал, что его отпечатки рук прекрасно смотрятся на стенах. На светло-бежевых стенах появились его небольшие ладошки желтого цвета. Короткие пальчики, добирающиеся не так высоко, как Луи планировал, вдруг не стали меня раздражать. Среди его миниатюрных отпечатков можно найти один мой. Его я сделал позже и тайно. Но Луи все равно заметил.

– Я расскажу всем о том, что ты оставил отпечаток ладони на стене! И ты еще меня отчитывал! – он пробежал по лестнице вверх. Я за ним. – Гарри Стайлс, как вам не стыдно! – дверь в его пустую пока что комнату захлопнулась.

– Луи! – я чувствовал себя живее, чем обычно. Я прокричал его имя буквально всем своим нутром.

– Ты такой лжец, Гарольд! – я не трогал дверь, так как мои руки испачканы свежей краской.

– Открой дверь!

– Она открыта, – я удивлен, – дурачок, – Луи стоял посреди комнаты, пряча смущенно свои руки за спиной.

Мы просто поцеловались. Его руки быстро перебирали мои волосы и цеплялись за затылок, я успел вытереть ладони о его футболку на спине. Луи даже наступил на мою ногу, чтобы подняться повыше, мы вдруг стали голодны, и нам не хватало собственных губ. Маленькие ладошки прижались к моей челюсти, сжали ее жадно, лунки ногтей отпечатались на моей коже и потерялись в легкой щетине. А я добрался до его изогнутого позвоночника, до осязаемой ямки посреди спины, подняв хлопковый материал футболки выше к лопаткам. Мы пытались серьезно вырвать друг у друга легкие этими поцелуями, каждый выдох Луи являлся моим вдохом, и так по кругу, пока воздух рядом не стал совсем разряженным. По-моему, он пытался отступить назад и запутался в моих ногах и следующее мгновение мы оказались на полу.

– Ты в порядке?! – я упал на него. Это определенно было больно. А еще грохот его полых костей до чертиков меня напугал.

– Проклятье, – он зажмурился и прижал локти к туловищу, подогнул колени.

– Луи, черт, что тебе болит? – я навис над ним, подкладывая руку под твердые плечи.

– Все, – с издыханием сказал он, переворачиваясь на бок.

– Черт, прости, прости, – его мимика вдруг поменялась, я подумал, что он заплачет от раздирающей его изнутри боли.

Но он просто…

…засмеялся.

– Да ты тяжелый как не знаю кто! – он лег на живот, продолжая смеяться. – Как пара крупных медведей гризли! И я не шучу!

– Прости, – я улыбнулся, положив осторожно руку на его спину. – Сильно болит?

– Да, – мальчик напрягся, уместив ладошки на затылке. – Черт, тебя бы даже жалко не было, – мои брови поднялись вверх, он снова засмеялся.

– Не жалко? Меня-то?!

– Да, – сквозь зубы произнес Луи. – Кажется, я отбил все, что только можно было отбить.

– Может мы в больницу съездим?

– Нет, не надо, просто оставь меня здесь, пока я не умру, – он смеялся и всхлипывал одновременно, это заставляло меня улыбаться.

– Может тебя отнести на кровать? – я протянул к нему вторую руку, но он тут же меня остановил.

– Нет, не трогай.

Мы остались лежать там. Луи еще много раз меня проклял, похныкал, посмеялся, потом он смог сесть, и я осмотрел его спину. Синяк наливался краской стремительно, тонкая кожа мальчика не скрывала ни одного неосторожного кровоподтека. Все выглядело неаккуратно и даже жутко, но я заметил в этом одну мелкую деталь. Кое-что, что меня зацепило. Контрастом белые простыни затемняли этот синяк на лопатках чуть ниже по спине. Устрашающая гематома была похожа на прорастающие крылья, что были сложены. И нет, я не преувеличивал.

– Сфотографируй, пожалуйста, – он деликатно двигал руками. Камера попала в мои неумелые ладони. – Просто смелее, если не получится, сфотографируешь еще раз, я хочу увидеть ее.

– Ладно, но потом я прошу тебя сидеть ровно, – снимок по щелчку показывается из фотоаппарата. Я смотрю на него, а затем передаю мальчику.

– Красиво, на самом деле, – он горбится и его костлявый позвоночник кидает округлые тени. – Но это того не стоило, – он ухмыльнулся, а я отправился к холсту.

– Если начнет очень сильно болеть или будет трудно дышать, скажи мне, ладно? – он мягко кивает.

Я смотрю на его узкие плечи, на руки, больше не напоминающие отдаленно какие-то строгие рельефы. На шею, на которой лежат его отросшие локоны, на длинный, кажущийся бесконечным позвоночник, на тазовые кости, узкую талию, ограниченную этими острейшими ребрами. На его зелено-болезненный оттенок кожи. На секунду я словил себя на мысли, что это всего лишь серый свет парижского декабря и слишком белая простынь, натянутая в качестве фона. Он чуть-чуть склонился вперед.

– Луи, не горбись так сильно, – он возвращается в прежнее положение, пряча тонкие руки за телом.

– Прости, я просто засыпаю, – он немного помолчал. – Значит, я и вправду архангел, как ты говорил? – улыбка, счастливая, пошла по его голосу мягким переливом.

– Мой личный архангел, – его легкую невесомую фигурку невозможно было передать. Пятно потекло по холсту, я засмотрелся. – Сядь ровно, – я услышал, как он усмехнулся.

Луи не знал, как ляжет в постель, поэтому до последнего тянул. Я помог ему расправить плечи и с каждым стоном спрашивал, точно ли ему не надо в больницу. Синяк потемнел, его светлые веснушки спины затерялись в багрово-синей пелене. Мы сидели у кровати и только тихо дышали. Я спрятал его тонкие пальчики в своей ладони, щупал округлые костяшки, у него были удивительно мягкие руки. Луи улыбался. Мы живем в нашей квартире уже пять дней, кажется, моя жизнь никогда не была такой красивой. Такой поэтично прекрасной. Луи временами говорил на французском, а я не мог не наслаждаться его феерическим акцентом. Если честно, мальчик так привык к английскому, что именно на английском почти говорил без своего своеобразного прованского акцента. Но его французская речь так меня поражала.

– Мне кажется, что тебе точно надо в больницу.

– Это просто большой синяк.

– А если где-то трещина в кости или ты серьезно что-то отбил? Луи, ты не просто упал, я еще приземлился на тебя, – он вспоминает об этом с улыбкой, сдерживая смех.

– Давай, если что, завтра? Если лучше не станет.

– Ладно, только ты сразу же мне скажешь.

– Конечно, – я поцеловал его лоб.

Мальчик положил голову на мою грудь, его правая рука лежала на моем торсе, а левая – вдоль его тела, так ему не было больно. Слава богу, он быстро уснул, я взял его пальчики правой руки и сжал, чтобы убедить его, что он в безопасности. Я боялся засыпать, ведь он мог случайно перевернуться на спину и проснуться из-за боли, или я мог положить руку на его гематому. Спал я около четырех полных часов. Рано на рассвете я проснулся и, наблюдая за матовым пятном, чуть показавшимся из-под ворота футболки, решил съездить хотя бы за мазью. Как бы красиво гематома не выглядела, я хотел поскорее от нее избавиться. Луи ночью почти не двигался, учащенно дышал, закинул колено на мои бедра. Я очень сильно пытался не тревожить его, пока вставал, подсунув вместо себя как опору подушку. Мальчик сжал ее пальчиками и прижал к себе, глубоко вдохнул и что-то промычал. Вроде бы, это не было похоже на предсмертные стоны, поэтому я оставил поцелуй на его лбу и ушел.

– Где ты был? – лестница определенно его любимое место в этом доме. Он сидит на ней вместе с йогуртом, кажется.

– Тебе уже лучше? – я снимаю обувь и прохожу дальше в квартиру.

– Да, – он встает, облизывая ложку, смотрит прямо в мои глаза, заигрывает. – Так, где ты был?

– Ходил в аптеку, – Луи с интересом смотрит на меня. – Я купил тебе мазь, которая поможет побыстрее избавиться от синяка.

– Я думал, он тебе нравится.

– Да, он выглядит эстетично, но он не должен быть на теле моего хрупкого мальчика.

– Мне девятнадцать.

– Я знаю, но ты все еще мой мальчик, – я ухмыляюсь, а он делает вид, что вовсе не обижен.

– И еще я не хрупкий.

Наверное, я не должен был это говорить. Вообще-то, Луи немного поправился. Он стал мягче. В прямом смысле. Когда я его обнимал, в мое тело кости впивались не так сильно, как до этого. Он клялся, что ему не было больно, когда моя ладонь ложилась на его кожу. Небольшая зарисовка на скорую руку выглядела незавершенной для меня, но Луи приказал повесить ее на пустой стене в коридоре на первом этаже. Ладно, она там хорошо смотрелась. Он даже зачем-то сфотографировал меня на фоне этой стены с картиной.

– Честно, после того, как ты включился во все это фотографическое искусство, я стал находить в нем смысл, – довольная улыбка расплылась на его бледном личике. Он даже засмущался. – Майкл Льюис, наверное, не такой уж и плохой человек.

– Это просто я прирожденный фотограф, – он забрал снимок, развернулся, вскинув руки вверх. – Я устал.

– Шесть часов вечера.

– И что? – сладко зевнул. – На тебе, вообще-то, неудобно спать, – снова повернулся ко мне лицом.

– Так ты мог с меня слезть, я, по-моему, тебя к себе не привязывал, – я усмехнулся, а он начал чувствовать собственный проигрыш.

– Ты напыщенный, самодовольный, – плохое словечко вертится на языке, но, господи, с его выразительным взглядом, в котором все читается, ему можно было просто молчать. Всегда. – Ты сам понял кто, – и я ловлю его смех на своих губах.

Он весь мой мир. Я безустанно клялся, приклонившись к его ногам, что я никогда его не оставлю. Усыпанные поцелуями бедра были горячими, красные от пальцев следы окружили бурый отпечаток зубов. Подымаясь по солнечному сплетению от пупка к яремной впадине, прислушиваясь к сердцебиению, я просил его о том же. Словно спрашивая у самого сердца, я повторял «не оставляй меня, никогда не оставляй меня». Его пальцы стянули мою футболку, я сразу же взял его лицо в свои руки. И уже здесь, шепча в мой рот, он тоже клялся. Он уверял меня, что мы неделимы. Острый язык щекотал мое нёбо, легкое тело тянуло меня к подушкам, я повис над ним. Но его сомкнутые ноги не позволяли сполна насладиться его любовью, я не настаивал в тот вечер ни на чем. Мальчик притянул меня к себе ближе за цепочку крестика, сам отвернулся в сторону и немного приподнялся к моему уху.

– Ты моя родственная душа, – с внутренней стороны век был выжжен его портрет. Я закрыл глаза.

– Как и ты моя, – я почувствовал его напряженную из-за счастливой улыбки щеку.

Его пальцы считали мои ребра, в квартире было тихо, только шепотный, слабый смех Луи разряжал обстановку.

– Ты расскажешь мне о том, почему так боишься ответственности за детей?

– Я сплю, – я не хотел говорить об этом, но Луи очень настойчивый.

– Га-а-а-арри, давай, в этом нет ничего такого, – есть.

– Луи, я не хочу об этом вспоминать.

– Большому Гарри не хватило родительских объятий, – ну все.

Мальчик меня обнял, при этом зарывшись носом куда-то под бок, смеясь в щель меж моим телом и простыней. Стало щекотно, я тоже засмеялся, и тогда мы зазвучали идеально вместе. Он перелег чуть повыше, спрятав меня в своих тонких ручках, которые я целовал, оглаживая пальцами. Я понял, что Луи больше не хочет спать.

– Ты ведь правда меня полюбил? – мы перешептывались, хоть в этом не было необходимости. – Ты не просто хотел меня, потому что я был …юным?

– Я правда полюбил тебя, – он спокойно улыбнулся, голубые глаза больше не дрожали. – Я в тебе нуждался.

– Я тоже полюбил тебя, – слезы сочились по переносице, обильно омывая его густые ресницы. – Хоть сначала этого и боялся.

– Ты лучшее, что случалось в моей жизни.

– Я знаю.

Его пальцы гладили мои волосы, а потом он и вовсе лег над моей головой на подушки и стал заплетать из сбившихся локонов что-то. Мягкие подушечки пальцев прижимались к коже головы, возбуждая все нервные окончания, расслабляя сам мозг. Луи тяжело дышал, наверное, его хрупкое сердечко сдавливали легкие.

– А если бы ничего не вышло? – он щекочет мои ресницы и зачем-то стучит по бровям. – Ну, если бы я остался с Бартом, один на один?

– Я бы сделал все что угодно, чтобы забрать тебя.

– А если бы кто-то узнал о нас, о настоящих нас, и меня бы забрали, чтобы ты делал тогда?

– Я бы попросил тебя говорить обо мне только правду.

– Я бы сказал им всю правду.

– Я знаю.

– Ты слишком теплый.

С этими словами он начал двигаться к краю кровати, его голова свисала, а я сел, чтобы придержать его. Я попросил Луи лечь нормально, тогда он занял мою половину кровати, и я сдвинулся вправо, отдавая ему лишнее пространство. Луи запел. Детскую колыбельную, просто запел, царапая неровным отломанным ногтем мое плечо.

Я больше ничего не мог желать.

– Гарольд, боже, – с издыханием выкрикивает Луи, заливаясь золотистым хохотом.

– Je suis un natif français. Tu ne vois pas ma moustache? (Я коренной француз. Вы что, не видите моих усов?) – нарисованных только что моим маркером.

Игристый смех Луи заставил его присесть на пол, даже прилечь, схватиться за живот, и начинать хохотать громче каждый раз, как мальчик открывал свои глаза. Я смеялся из-за его искрящегося и объемного хохота и смотрел на скрючившуюся тонкую фигуру на полу с любовью. Утро, начавшееся в полдень, определенно задалось. Через минут пять, когда полуживое тело на полу издавало только кроткие смешки и вытирало слезы счастья, я ушел смывать маркер, потому что даже немного, но было стыдно.

Поймав своим фотоаппаратом женщину, что выходила из пекарни, Луи схватил меня за руку, потащив к двери. Он бесконечно клялся мне в любви своими тонкими пальцами, что обхватили мою ладонь у всех на виду, улыбаясь с набитым свежей выпечкой ртом. В его объятии за талию, в то время как я расплачивался за наш киш лорен и кексы, было больше интимности, чем он мог предложить в нашей общей постели. Писклявые просьбы попозировать были настолько пропитаны всем желанием быть со мной рядом вечность, что я едва ли верил всему, что видел и слышал. Хотелось отметить, что вообще-то у Луи получались действительно неплохие фотографии. Не просто мой портрет, а что-то, что имело за собой смысл. Мы бродили по темному Парижу в надежде, что отыщем укромное местечко, где мы могли бы спрятать свою любовь.

– Сдерживай себя, – улыбается он в мои губы, отворачиваясь.

– Не могу, ты же знаешь, – прошептал в ответ я, целуя его.

Следующие дней пять мы много гуляли, поправляли шарфы друг друга и заходили в кафе, пытаясь угадать, что закажут люди вокруг. Я не мог в это играть, постоянно ошибался, а Луи словно читал по губам. Он запретил мне разговаривать с официантами со своим «лицемерным» американским акцентом и не портить французскую речь. Я не обижался. После долгих пеших прогулок иногда хотелось просто уснуть прямо в передней на новом коврике в полоску, а иногда мне не удавалось прикрыть глаза, просто чтобы прокрутить в голове эти приятные образы и многочисленные лица французов, что улыбались нам, поднимая взгляд от наших скрещенных пальцев, которых мы не стеснялись. Мы любили, и нам было все равно.

– Гарри, – шепчет обеспокоенно Луи, наклонившись к моему лицу. Его рука сжимала мою ладонь. – Гарольд, – прошептал он громче, потирая свои глаза. Я не спал.

– Что? – я присел перед ним, его глаза в мои не смотрели, смущенно опустились к нашим рукам.

– Просто страшный сон, – я погладил его щеку, отпуская слабенькие, трясущиеся ручонки. – Очень страшный и реалистичный, – Луи издал истошный всхлип.

– Тише, я рядом, – колючие пальчики прижались к моим плечам. – Все кончилось, – он снова всхлипнул, громко, затем последовало мычание, разбивавшее мне сердце.

– Завтра все снова будет, – он спрятал глаза ладонью, извиняясь каждым своим движением за неудобства.

– Луи, милый, – каждый звук, произносимый надломанным голосом, я не мог терпеть. – Давно тебе снится это?

– Три ночи уже, – я словно снова держал в руках того двенадцатилетнего паренька, потерявшего на днях мать. Я прижал его к своей груди сильнее.

– Почему ты не сказал мне сразу? – ответ был очевиден и неоригинален, как всегда.

– Я, – снова этот всхлип сожаления, извинений. Я не понимал, что так сильно расстроило его, – я не знаю, – говорю же, очевиден и неоригинален.

Но говорить о том, что конкретно ему снилось, Луи не хотел, а я не стал давить на него. Тогда в третьем часу утра, он уснул, уткнув нос в простынь под моим боком, я боялся, что он задохнется, но так ему казалось, что он в безопасности. Я положил руку на его голову и пытался, скорее всего, своими действиями вытащить его кошмары, мешающие спать уже третью ночь подряд. В шесть утра, когда я сам начал засыпать, Луи снова проснулся, ударял себя по голове, уже не плача, а ругаясь на собственный мозг.

– Почему ты не хочешь это обсуждать? – я привез ему сладостей. Он сидел на ступенях лестницы, укутавшись в махровый плед, с которого сыпались нитки. Луи виновато опустил взгляд.

– Это глупо, – выдохнул он, я подошел к нему с чашкой горячего чая. Правой рукой я приподнял его подбородок выше, заставляя посмотреть в мои глаза, сам наклонился. – Гарольд…

– Просто поговори со мной, – я передал ему чашку и сел чуть ниже, повернувшись, насколько возможно, к нему.

– Я не хочу, – его глаза закрылись, на махровый плед упала горькая единоличная слеза, вторую мальчик растер пальцами по лицу.

Это не то время года, в которое он обычно грустил, но, возможно, он растет и меняется, а я просто не могу понять его и не могу что-либо предпринять. Его мягкие всхлипы и скулеж вытесняли весь доступный кислород, мы просидели на лестнице около получаса, и все это время он плакал. Вчера, позавчера он не был таким. Он тащил меня на улицу, уверяя, что на другом конце города есть интересные места. В его глазах не было ни грусти, ни тревоги. А вот сегодня он не мог даже подняться самостоятельно, словно у него больше не было желания и мотивации даже двигаться. Я расчесывал пальцами его спутанные волосы, его голова была опущена все время, я забрал через минут семь чашку с чаем, он мог ее уронить.

– Я жалок, прости, – я встал и поднялся на ту ступеньку, где сидел Луи.

– Поднимайся, – я взял его за плечо и стал тянуть вверх, к себе, мальчик неохотно поддавался. – Давай же, милый, – он обнял меня за шею, я взял его на руки.

Одеяло упало на пол, ни один из нас не обратил на это должного внимания, я просто нес Луи в нашу спальню, хотел, чтобы он отдохнул немного. Я уложил его на кровать, его тонкие пальцы не отпускали мой затылок, он не дал мне даже немного подняться. Я посмотрел в его глаза, улыбнувшись, его усталый вид и синяки под глазами никуда не испарились, даже когда и на его лице появилась улыбка. Его зрачки столкнулись с моими на долю секунды, я почувствовал, как он сдержал то ли радостный, то ли грустный вздох, напрягая мышцы живота, затем снова расслабляясь. Он отпустил мой затылок, и я наконец смог приступить к тому, чего желал.

– Гарри-и-и, нет, – но свои ноги, что в районе щиколоток скрестились на моей спине, приглашая ближе, он не убрал. Кратко улыбнулся, надеясь, что я этого не замечу.

– Все будет хорошо, – ему пришлось переместить ноги, чтобы я смог стянуть его мягкие пижамные штаны и белье.

– Нет, – до белья я все-таки не добрался. Луи перехватил мои руки своими, приподымаясь немного, чтобы хватка его стала увереннее. Потом произошел неприятный зрительный контакт, мальчик делал меня виноватым, я резко убрал руки и не знал, куда их деть. – Зачем ты так делаешь?

– Ты не говоришь со мной, – я выдохнул, так, словно сейчас расплачусь.

– Я же сказал, что не хочу обсуждать это.

– Но ты должен высказаться. Может быть, тебе снятся кошмары обо мне, я могу оставить тебя на пару дней, – он закатил глаза и повернул голову вбок.

– Они об отце, – прошептал Луи, стиснув зубы. – И о Барте.

Тогда я замолчал и боялся даже дышать.

Мы гуляли одним днем по заполненным живым улочкам Парижа, где вроде бы так и не наступила зима, а ярким изображением в мозге появлялись силуэты людей, передающих друг другу цветы или большие пакеты с покупками, спальные и тихие районы всегда дарили мне чувство упокоения. Как и Луи. Он говорил, что мы долго ходили, и он стал приглядываться к домам, внезапно поняв, что все кажется ему слишком знакомым. Неприятное дежавю завязало в желудке узел, Луи готов был, как он говорил, проблеваться прямо у этого дома, чтобы никогда в жизни больше не вспоминать о нем, как о доме, где он жил несколько мучительных дней с Барри, как о доме, в стенах которого все еще заключено его холодное дыхание, после осознания, что мать умерла. Но он просто игнорировал жгучий привкус кислых леденцов, что он съел после обеда на основании своего языка. Кварталом позже Луи увидел кого-то, кто он очень напоминал ему Бартоломью, он даже повернулся в сторону того мужчины, чтобы убедиться, что это точно не он, стал отставать. Тогда я сжал его ладонь сильнее и потянул на себя. «Все в порядке?» – ответом послужил неуверенный кивок, Луи признался, что не хотел обсуждать это со мной. Я тогда тоже повернул голову в сторону, но ничего там не увидел, лишь непонятливо нахмурился и поспешил вперед. А мальчик чувствовал себя так, словно за руку его от яркой витрины магазина оттаскивала мать, что боялась опоздать к ужину.

Луи думал, что это все – его вина и ничья больше.

Мне было его жаль.

========== trente-deux. ==========

Почему-то я раньше любил уезжать рано и возвращаться ко второму завтраку, я не знаю почему, но это вошло в привычку еще со студенческих лет и было при мне очень долго. Даже если я жил сам и знал, что никто не ждет меня и, в общем-то, мне было плевать на второй, (даже) первый завтраки. И вот я захожу в нашу квартиру и поднимаю взгляд к концу лестницы, хмурюсь.

– Луи? – я очень быстро снял обувь и кинул пальто прямо на пол вместе с шарфом. – Милый? – он лежал на животе у перил на втором этаже. – Господи, хей, – я упал на колени рядом с ним и пытался поднять, но он вдруг стал каменным, совсем неподатливым, твердым. К его телу было неприятно прикасаться. – Луи, скажи мне что-нибудь, – я потряс его, приподнял к своей груди, прижал ладонь к щеке. Он весь пылал.

– Уже утро? – мальчик выглядел растерянным, я погладил его по плечу. – Как я тут оказался? – было видно, что он пытается напрячься и хотя бы сесть, но ни одна мышца его прекрасного организма не поддавалась. Я прижался губами к его лбу.

– Ты весь горишь, – Луи сильно вспотел, я чувствовал сквозняк.

– Мне холодно, – еще более охрипшим, чем прежде, голосом проговорил он, я поднялся вместе с ним на руках.

Тридцать девять и один градус по Цельсию. Луи спросил меня, в каком алкоголе столько же градусов, я сказал, что существует целый перечень таких напитков. Мальчик улыбнулся, постукивая зубами из-за озноба. Я каждые десять минут спрашивал его о его самочувствии, прикладывал ладонь ко лбу и поправлял его носки или одеяло. Он сказал, что его мучает только озноб и непонятное чувство голода.

– Непонятное? – переспросил его я.

– Да, типа, не знаю, я вроде хочу есть и в желудке пусто, но одновременно я чувствую, что в меня ничего не влезет, – он скривился, – тошнит немного, – состроил страдальческую гримасу и перевел взгляд куда-то на шкаф.

Я усмехнулся и тут же встал к кричащему телефону на первом этаже. Мелодия (язык еле поворачивается назвать этот треск мелодией) была слишком громкой и резкой. Луи только вздохнул и лег на мою подушку.

– Алло?

– Гарри?

– Джемма? Привет, – я облегченно усмехнулся, не заметив ее встревоженного голоса.

– Как у вас дела? – она, однозначно, улыбнулась, на миг, позабыв, о чем хотела сказать.

– Луи, кажется, подхватил простуду, – я поджал губы.

– Это же просто простуда, оправится, может нью-йоркская погода пойдет ему на пользу.

– Мы еще не говорили о возвращении в Нью-Йорк, ему и тут хорошо.

– А тебе?

– И мне, мне тоже хорошо, – я улыбнулся, ведь говорил правду.

– Гарри, – ох, эта неоднозначная пауза, как сильно я тогда хотел заполнить свои мысли хоть чем-нибудь.

– Что-то случилось? – сердце неприятно сжалось.

– Какая-то женщина проникла в твою квартиру, она провела там около двух часов днем ранее, – я томно выдохнул через нос. – Соседи увидели, как она уходила, у нее была сумка, она могла что-то забрать, я приехала, как только смогла, – она начала говорить быстрее, ее голос скрипел. – Вроде бы тут все нормально, нет беспорядка или чего-то такого, но не знаю, она могла забрать какие-то вещи, личные, что-то, ты ведь понимаешь, – затихла к концу предложения, конечно я понимал. – Полиция была здесь всю ночь, они попросили, чтобы ты срочно приехал и посмотрел сам, чего нет, а они только составят список и сверят. У них также есть портрет той женщины, может ты видел ее хоть раз в жизни.

– Постараемся вылететь сегодня, – мне больше нечего было ответить.

– Жду вас, – я услышал, что ее голос чуть окреп, ей стало легче.

Я пытался убедить себя, что все хорошо. Что я не приеду и мне не придется терпеть унижения за то, кого я люблю. Кто она такая и как она попала в мою квартиру? Как узнала адрес?

– Все в порядке? – я повесил трубку и остался стоять в коридоре. Луи вышел из спальни, медленно спускался по лестнице. – Мы улетаем сегодня?

Я смог только кивнуть, а Луи замолчал. Несмотря на то, что его мучили кошмары о Барри и Нике целых шесть дней, он ни разу не ответил утвердительно на мое предложение вернуться в Нью-Йорк. Может быть там было спокойнее, но он не хотел покидать это место. А сегодня он с энтузиазмом собирал вещи. В отличие от меня. Я просто стоял в дверном проеме и смотрел, как Луи, трясясь от озноба, который никак не проходил, неаккуратно запихивал свои вещи в чемодан. Я усмехался.

– Почему ты не хочешь улетать? – странно, что это спрашивал он у меня. Я пожал плечами. – Мы можем вернуться, если ты очень хочешь, – он сел на мои колени, я прижался щекой к его плечу, глубоко вдохнул.

Я не хотел возвращаться туда вот так, не хотел, этот инцидент разрушил нашу идеальную жизнь. Я словно проснулся от прекрасного крепкого сна из-за того, что помещение вдруг стало слишком холодным или маленьким, воздух разряженным. Было неприятно. Все тело ломило от тупой боли, я чувствовал себя доживающим последние минуты стариком, в такси меня вообще чуть не вырвало. Меня все тогда стало раздражать, я не понимаю, почему я чувствовал себя так, но даже Луи, все так же восхвалено глядящий на самолет, со своим звонким голосом, вдруг стал источником ирритации сразу всех отделов мозга. Таким озлобленным на весь мир я не чувствовал себя даже в подростковые годы.

В самолете я немного успокоился. Луи лег на меня и почти сразу уснул, его хотя бы перестал мучить этот противный озноб, пробирающийся даже к моим костям. Я взял его руку в свою – и меня резко окатило ощущение свободы и безопасности. Было хорошо, американский воздух прошел глубоко по бронхам и обратно, образовал паровое облако у моего лица. Луи улыбнулся.

– Привет, – несмотря на всю ситуацию, мы втроем были очень бодры.

– Я так скучал, – Луи крепко обнял мою сестру, я пронес чемоданы в квартиру.

– Ты весь горишь, – и тогда я предоставил Джемме полную свободу действий. Пусть заботится о Луи сколько хочет.

Моя квартира вдруг перестала быть моей. Я как будто был в чужом доме, в чужом месте, не родном. Я стал перебирать вещи с библиотеки, быстро осмотрел свою студию, а затем уже спальню. Честно, я не заметил ничего необычного. Да, эта женщина переставила книги в наших полках, я рассматривал их слишком часто, я запомнил. Трогала постель, очевидно, или это были уже полицейские. Мы выспались в самолете, поэтому в два часа ночи ужинали вместе с Джеммой, которая давно не знала, что такое хороший сон.

– Они не нашли отпечатков или чего-то такого? – мальчик молчал. Думаю, он просто решил не лезть в это.

– Нашли, причем несколько, такое ощущение, что эта женщина пыталась их оставить, – я нахмурился.

– Она хочет, чтобы ее нашли? – моя сестра только пожала плечами и перевела тревожный взгляд на Луи.

К пяти утра мы все умирали со скуки, я предложил Джемме прилечь на нашу постель, выспаться; она ничего не рассказала нам о доме или Джонатане, я немного ее понимал. Часом позже я пригласил Луи в спальню, предложил и ему лечь с Джеммой, но он был бодр, у него была нормальная температура и желание стоять на руках. Поэтому к сестре пошел я. Ближе к девяти утра меня разбудил Луи.

– Пропала рубашка и самолет? – у него из глаз лились слезы, а я еще плохо соображал. – Не волнуйся, полиция найдет ее, – я его обнял, мальчик всхлипнул и схватился за мою руку.

Больше ему было грустно от того, что я этого не заметил. Мне было искренне жаль, но я как-то и не подумал смотреть на полки в нашей спальне. А Луи подумал. И посмотрел. И обнаружил только следы от деревянных шасси, где на полку не упала пыль. Через полтора часа мы позавтракали все вместе, еще через час пришел полицейский с портретом той женщины.

– Она похожа на Мура, – подытожил я, рассмотрев рисунок. Луи кивнул в знак согласия.

– Мура? Уточните, кто он такой? – я ушел в библиотеку, передав лист мальчику.

В моем столе, где я хранил статьи о себе, лежал конверт. Я, потеряв на минуту рассудок, потянул к нему руку. Что-то внутри кричало и ударялось о стенки опустевшего сердца. Словно сон наяву. Я взял его, позабыв, что приходил сюда за той самой статьей, что когда-то написал обо мне Мур. За теми статьями, если уже быть точным.

– Джемма, не твое? – я протянул конверт сестре, та же вопросительно изогнула бровь.

– Нет, – она быстро открыла конверт и достала содержимое. Какая-то старая бумага. – Что это? Свидетельство об усыновлении? – я выхватил его из ее рук.

– Что? – офицер заглянул в листок. – Не ваше? – я отрицательно качнул головой.

– Луи, дорогой…

Николас и Джоанна не муж и жена. Луи закрылся в моей студии и не отвечал ни на одну из наших просьб выйти. Эта непонятная женщина где-то раздобыла свидетельство об удочерении Джоанны Николасом и принесла его в наш дом. Теперь все было понятно. Она не хотела задеть меня, она хотела сломить Луи и показать, что вся его жизнь – одна сплошная ложь. Джоанна говорила мне, однажды, что отец научил ее стрелять, но когда она умерла, выяснилось, что у нее никого нет и не было, кто мог бы захотеть себе часть ее праха или хотя бы кому можно было бы позвонить еще, кроме Валуа и Луи. Я не знаю, как не обратил внимания на это. Почему упустил. Из студии вскоре перестали доноситься какие-либо звуки, не было даже тихих шорохов, Джемма сидела на диване в гостиной со стаканом воды в руке. Полицейский уверил нас, что свидетельство может быть поддельным, и они обязательно все выяснят.

– Луи, милый, – выдохнул я, упираясь рукой о стену, – открой дверь, не заставляй меня волноваться за тебя, – я положил другую руку на дверную ручку. Ответа не последовало. – Солнце, – я вздохнул, мой голос был тихим и спокойным, – это неправда.

– Правда, – смог сказать он, прохрипев.

– Нет, и ты это знаешь.

– Да, и теперь я понимаю, – я сглотнул. Это не могло быть правдой.

– Открой дверь, пожалуйста, – я услышал движение за дверью и облегченно выдохнул.

Хотел бы я, наверное, перенять его умение вдруг становиться маленьким, очень маленьким, буквально нечеловеческих размеров, сжиматься, прятаться в своем коконе и отвлекаться от мира. Мальчик уложил голову на моем плече и тихо всхлипывал в шею, пока Джемма заваривала ему лавандовый чай, который притащила с собой, понимая, я догадываюсь, что вся это ситуация будет слишком стрессовой. Не для меня, для их обоих точно. Вот бы и мне, как и Луи, не бояться быть слабым. Гордиться, наверное, своей мягкотелостью, своим умением просто выплакаться и быть в норме.

Луи проспал четырнадцать часов в тот день (в те два дня).

– Доброе утро, – моя сестра спала плохо, поэтому уже с полшестого утра мне мешал шум воды, ее шаги и металлическая ложка, что так часто ударялась о края фарфоровой чашки.

– Я тебя разбудила? – я лишь улыбнулся.

– Все в порядке, правда, – я был не против проснуться рано и наблюдать за тем, как мальчик исцелялся, подергивая своим округлым кончиком носа и зажмуривая глаза, пряча их в подушку.

– Как там Луи? – она достала чашку для меня, отвернулась.

– Сейчас встанет, – я присел за стол, зевнул, повернулся к окну. Там было еще темно и непривычно.

– Уже встал, – он махнул Джемме рукой, зашел в ванную.

– Ему лучше, да? – она подала мне чашку с кофе.

– Да, сон хорошо на него влияет, – я улыбнулся, отпил немного.

– Ты хорошо справился, Гарри, – сначала я ее не понял.

– С чем?

– Луи, – она сделала паузу, чтобы подобрать идеально подходящее определение, даже повернула голову к окну, ища там ответ, – удивительный парень, он просто, не знаю, он как улучшенная версия тебя.

– Меня?

– Да.

– Скорее Николаса, – сестра улыбнулась, и я посчитал это за согласие.

Эту женщину нашли уже через день. Она не пыталась скрыться. Меня сразу же позвали в участок, Луи и Джемма решили посидеть в кафе неподалеку, Я пытался выглядеть серьезным, не так, словно я готов застрелить эту мразь прямо тут. Она пожелала встретиться со мной, и перед тем, как зайти к ней в комнату, со мной долго и муторно говорил детектив.

– Да, она сестра Тейлора Мура, Памела Джуди Мур, – я нахмурился, взяв ее фотографию в свои руки. – Они близнецы, в этом году Памеле исполняется тридцать семь лет, – я внимательно слушал. – Год назад она вышла их психбольницы, в которой провела три года, до этого она тоже содержалась в подобном учреждении, в возрасте девятнадцати лет и до двадцати трех, между шаталась по разным санаториями, за все платил ее брат.

– Психбольница? Что у нее?

– Острый шизофренический бред, я не совсем уверен, что так можно выразиться, но так записано в ее личном деле, – детектив наклонился к своему столу и взял еще пару снимков. – В их нью-йоркской квартире все выглядит немного… – взяв фотографии, я понял, о чем он говорил.

– Боже, они были на мне помешаны.

– Вроде как.

На трех снимках небольшая комнатка, захламленная, на стенах разные вырезки из газет, мои фотографии, есть даже моя картина, уверен, это не подделка. Детектив дал еще снимки, где было видно, какие статьи обо мне они хранили, какие вещи собирали. Там висела даже рубашка, которую Памела забрала (у нее был необычный ворот, поэтому ее было легко узнать), и на одном снимке я увидел деревянную фигурку самолета.

– А вот это, вы забрали этот самолет? – я указал пальцем на вещь на фотографии, показал ему.

– Да, но он пока у нас, как улика.

– Скоро мы сможем забрать его?

– Мистер Стайлс, не волнуйтесь, как только он не будет нам нужен, вы его заберете.

Поговорив с детективом еще несколько минут, я уже и не хотел идти к этой Памеле и говорить с ней о чем-либо. У них с Тейлором была общая страсть, причем всю их жизнь. Их родители еще в юности стали чем-то вроде детективного бюро, отец работал на нас, пытался выяснить всю правду и вынести это в свет, но он так ничего и не нашел. Они оба были уверены в том, что наша семья «само послание дьявола». Я усмехнулся, прочитав это в дневнике, что передал мне детектив.

– По-моему, шизофренический бред достался Памеле по наследству, – подметил этот приятный мужчина, я убрал пряди за ухо.

– Да, определенно, – посмеялся я, поправив пиджак.

– Ее руки прикованы к стулу, там в помещении еще один человек, вы в полной безопасности, – я видел ее через это окно-зеркало в коридоре. Всем нутром я вдруг ощутил ее неприятный взгляд, показалось, что она смотрит в ответ, в мои глаза.

– Она отказалась от адвокатов, да? – я тяжело дышал.

– Да, она готова сесть в тюрьму.

Мне открыли дверь, я вошел, и как только мои глаза встретили ее темно-карие – уверенность и непоколебимость вернулись ко мне. Я выдохнул и сел напротив нее, кивком поприветствовав перед этим полицейского, что стоял в углу комнаты, держащий правой рукой приоткрытую кобуру. Кажется, сестра Мура была очень опасным человеком.

– Неужели сам Гарри Эдвард Стайлс согласился со мной встретиться? – у нее не было нижних зубов. Трех или двух.

– Жаль, что не смогу оставить вам автограф, – я знал, что не мог унижать ее и все в таком духе, но вся ее аура заполняла меня ядом, хотелось, чтобы ей было некомфортно. – У вас ко мне что-то важное?

– Тейлор бы все отдал, чтобы получить ваш автограф, – вот зачем она говорила сейчас о нем? Его нет, все, закончим на этом.

Я выдохнул, не зная, что ответить.

– Молчите, значит понимаете, что виновны в его смерти, – она дернулась ко мне, я никак не отреагировал, но полицейский за ней сделал еле уловимый шаг вперед.

– Еще чего, – я презрительно на нее посмотрел.

– У-би-й-ца, – проговорила Памела, мне стало не по себе от ее пронзительного голоса. В моей голове крутился один лишь вопрос: как ее выписали из психбольницы? От нее веяло этим экранным безумием. – Гарри…

– Для вас мистер Стайлс, да, – спокойно ответил я, вздохнув.

– Не-е-ет, – она протянула, шептала, постоянно наклоняла голову в разные стороны, – кто-то, кто убил моего брата, не заслуживает уважения.

– Вы ведь понимаете, что я никого не убивал, – я смотрел в ее глаза, они действовали на меня как триггер. Казалось, что сейчас я схвачу ее голову и выдавлю глазные яблоки большими пальцами. От этих образов меня затошнило.

– Вы ведь понимаете, что не откупитесь от всех своих грехов, – если я пришел сюда за этим, то, пожалуй, это самая пустая трата времени в моей жизни. – Я следила за вами, сколько могла.

– Осторожнее с выражениями, – я стал стремительно закипать. Я очень злился на нее.

Она рассмеялась.

– Мне ничего не страшно, но правду узнают все.

– Все и так знают правду, вы со своим братом были просто хорошими сказочниками.

– Не смей называть Тейлора сказочником.

– Я думаю, на этом все.

– Нет! – полицейский сзади сделал еще шаг и остановился. Я услышал разговоры на коридоре. – Вы будете сидеть здесь, пока не признаете, что убили Тейлора.

– Мисс Мур, вы совершили преступление, вы это понимаете? – я сел ровно. – Вы проникли в мою квартиру и забрали одну очень ценную вещь.

– Луи не виноват в том, что у него такие отвратительные корни.

– Не произносите его имя, – я готов был прямо тут застрелить ее. – Невплетайте его.

– Он очень дорог вам, – улыбнулась, я скалил зубы. – Как когда-то мне был дорог Тей, – мне было все равно. – Луи очень вам дорог и я знаю почему.

– Не надо его затрагивать, если это то, о чем вы хотели поговорить, извольте, я не намерен обсуждать жизнь мальчика, – пауза, ее коварная ухмылка была не напрасной. Я не должен был называть Луи здесь так, с такой любящей интонацией, с таким показательным подтекстом, в такой момент, – с вами, – я встал.

– Мальчика, мальчика, мальчика, – она была не в себе. – Как же он вам дорог…

Я молчал, тяжело дышал, опустил взгляд, придерживая рукой спинку стула. К черту ее и ее провокации.

– Как же дорого вам его сердце, – говорила тихо, назойливо. – Его тело..

– Где ты достала это чертово свидетельство, сука!

Я ударил двумя ладонями по хлипкому столу, который даже отскочил от пола немного и потом снова встал ровно. Наши лица в сантиметрах двадцати, я застыл в озлобленном оскале, мне болело горло от того, как громко я прокричал эти слова. Я вдыхал носом и выдыхал через рот, поставив верхние передние зубы на нижние. На секунду с ее улыбкой в глазах показался испуг, и это доставило мне удовольствие. Видеть, что она боится, было приятно. Я также приметил, что полицейский никак на это не отреагировал. Это было странно. Угрозу ведь могла представлять не только она.

– Ты никогда не узнаешь.

Она плюнула мне в лицо, но это было унизительно не для меня, а для нее. Плюют те, кто уже не имеет аргументов. Плюют те, кто проиграл и кто не был готов к проигрышу. Мужчина сзади резко подошел к Памеле и собирался схватить ее за волосы, кажется, но я жестом попросил его вернуться на место, сказав: «Спокойнее», – после я достал платок из внутреннего кармана пиджака и снова сел на стул. Упал, вернее. Ее слюна была едкой. Она больше не ухмылялась.

– Если больше некому оплачивать ваше лечение в больнице, я могу этим заняться.

И больше от Памелы я ничего не услышал. Детектив высказался по поводу моего действия, я сказал, что у меня нет времени слушать упреки. «Каждый бы сделал это за собственного ребенка, не находите? Вы не видели, как мой мальчик разбился от правды, что он узнал», – даже мылом никак не вымывалась ее слюна, словно я был укушен змеей. Детектив сказал, что попытается понять, но мне лучше сдерживаться. Мы еще немного поговорили, и было принято решение вернуть Мур в лечебницу, только не в нью-йоркскую, насколько я понял, там ей не помогут. Я был готов оплатить ее лечение.

И вот, всю следующую неделю все газеты и штатские каналы крутили только одну фразу: «Гарри Стайлс поступил как настоящий мужчина». Джемма уехала, и мы все заново обрели свой покой. Мальчик с трудом принял факт того, что Николас удочерил Джоанну, а не женился на ней, теперь он понимал, почему она его не любила. Наверное, Луи просто стал называть Николаса папой, а тот никак не отрицал это, и Джо боялась как-либо разрушить их связь. Да и Ник считал Луи своим собственным сыном. Томлинсоны не могли жить без каких-то тайн и лжи.

Но что если они просто не сошлись? Может, они любили друг друга, а потом вышло так, что уходить никто не собирался. Никто не смог уйти. Я перестал думать об этом, когда повернул голову на Луи, что рассматривал семейный снимок. Я вздохнул. Следующие мои мысли были еще мрачнее. Я подумал, что если однажды Луи захочет уйти, то я просто позволю ему. У него впереди вся жизнь, я не вправе приковывать его к себе и тащить в могилу, как бы отвратительно это не звучало. Ну, люди ведь иногда просто перестают любить, верно?

– По-моему, это ваше, – мне отдают самолет. Он в помеченном пластиковом конверте. Рубашку я не забирал, она была испорчена.

– Спасибо, – Памелу отправили в Пенсильванию, в филадельфийский стационар для душевнобольных.

– Наверное, вы не помните меня, но, – помощник детектива? К сожалению, их имен я не запомнил, – это тоже ваше.

Он медленно засунул руку в карман и, если честно, я испугался за собственную жизнь. Мало ли что там у него могло быть. Он достал полароидный снимок. На нем я. Я прикрыт легким покрывалом и, если приглядеться, то можно увидеть все нужные и ненужные очертания. День (ночь), когда я впервые оставил след от поцелуя на своем мальчике. Я придерживал снимок двумя пальцами, усмехнулся, сощуриваясь.

– И за это тоже спасибо, – я спрятал фотографию во внутренний карман пальто и поставил самолет на стол, полез в другой карман за чековой книжкой. – Подайте мне ручку, – я кивнул ему, сам он широко улыбался.

– С вами приятно иметь дело, мистер Стайлс, – я быстро пририсовывал нули к единице на чеке. – Если вдруг и правда не помните, то, вообще-то, я тот самый криминалист, который уже три раза все забыл.

– Забудете и в четвертый, – я протянул ему чек и улыбнулся. – И, кстати, почему вы все еще тут?

– Люблю свою работу и добропорядочных людей, – я посмотрел в его глаза.

– Огромное спасибо, – перед глазами проносилась жизнь, да, снимок не мог так просто все закончить, но – господи – нет. Не снова.

– Луи невероятно талантлив, – я вздохнул, перевел взгляд и поджал губы. – Как и вы, люблю ваши картины, – я усмехнулся. – Если вам нужна будет помощь такого плана, я всегда могу обеспечить вас связями и надежной защитой.

– Хорошо, спасибо.

– Удачи вам, Гарри.

– И вам.

Я быстро покинул здание участка.

========== trente-trois. ==========

В его серых очах отражались наши слякотные будни. Мы так и не вернулись в Париж, но говорили о нем каждые пять минут, словно о чем-то, что очень не хотелось забывать. В начале марта, когда солнце только-только начинало греть, Луи стал бегать по утрам. Из-за того, что не мог сомкнуть глаза ночами, а усталость от пробежки позволяла ему хотя бы до полудня поспать. Его синяки под глазами меня раздражали, как раздражало мое собственное бездействие. Нам нечем было заняться, а его бессонница только все усугубляла. Я трижды менял замки входной двери, и все три раза по просьбам мальчика. После третьего раза я отвел его к психологу, но он отказался говорить с доктором, а после и со мной. Я стал уставать от всего.

Эта весна была для нас холодной, одинокой, изматывающей.

– Вернись в постель, – пять утра, я стою между Луи и входной дверью. Погода порадовала проливным дождем, а он словно этого не понимает.

– Ты можешь просто уйти с моего пути? – он зол, раздражен. Он снова не спал.

– Выпей снотворное и ляг в постель, пожалуйста, – он сжимает свои кулаки и тяжело вздыхает.

– Ты просто невыносим, – он снимает обувь, куртку, шапку, кидает все это на пол и уходит в спальню. – Почему ты не можешь просто оставить меня в покое?! – я чешу бровь и разочарованно вздыхаю.

Не знаю, спал ли он вообще, но он вышел на завтрак только ближе к десяти. Я все это время сидел за столом с книгой. Мы выдержали неприятный зрительный контакт, Луи поджал губы, выдохнул, я первый опустил голову к чашке кофе.

– Прости, – ему не нужно было извиняться. – Все стало слишком сложно.

– Я понимаю, – пытаюсь, хотя бы. – Но дело так не пойдет.

– И что мне делать тогда?

– Открыться, – я снова поднял на него глаза, встал, но Луи не хотел, чтобы я подходил к нему. – Если не хочешь говорить мне, согласись хотя бы на психолога.

– Нет.

И мы снова разошлись. По разным помещениям этой вновь пустой квартиры. Казалось, что Луи уходит навсегда. Он перестал принимать мои объятия и поцелуи, перестал отвечать хоть на что-то. Я даже позвонил Фадеевой, но она отказалась иметь дело с мальчиком, который не настроен ни на что, кроме постоянного сна. Да, Луи хотя бы начал много спать.

Это была самая тяжелая неделя в моей жизни.

– Конечно я позабочусь о нем, мистер Стайлс, – это был конец мая, а Марти стоял в нашей прихожей, смотря в сторону спальни, из которой должен появиться Луи.

– Просто Гарри, я уже говорил тебе, – парень напротив широко улыбнулся, показал все свои тридцать два зуба, смущенно опрокинул голову набок.

– Ладно, Гарри, – теперь я тоже улыбнулся. – Луи, милый, ты скоро? – я не придавал значения этому ласковому «милый», вылетевшему из уст Марти. Просто не придавал, этот большой ребенок был любвеобильным.

– Три секунды! – Луи пнул ногой свою сумку с вещами в коридор, и я поспешил помочь ему. – Осторожно, там моя камера, – я посмотрел в его глаза.

– Ты только что ударил свою камеру ногой.

– Просто будь аккуратен, – мальчик подошел к другу, надел обувь и расслабленно выдохнул. – Я готов, – я передал ему его сумку и рюкзак, что стоял у холодильника на кухне.

– Удачно отдохнуть, – я улыбнулся обоим и чмокнул Луи в лоб, потрепав волосы.

– Не скучай! – выкрикнул он уже на лестничной площадке, а я грустно захлопнул дверь.

Мне не нужно было отдыхать от Луи, хоть я и уставал от этой ежедневной рутины с ним. От каждодневного нытья и постоянной скукоты. Но я ни разу не подумал, что нам стоит побыть порознь некоторое время, а потом на нашем пороге появился Марти и сказал, что его отец подарил пару билетов в Майами-бич, и ему никто не может составить компанию. Что ж, Луи решил, что мне стоит насладиться одиночеством, которое он назвал моей «естественной средой обитания». Я не знал, куда деть себя из-за разрывающего изнутри чувства привязанности к нему. Но я не мог просто так запретить ему, играясь в собственника, поэтому с полным отсутствием настроения и мотивации двинулся к Ричу, чтобы помочь ему с его небольшой выставкой, сыном и всем таким.

– Почему ты не поехал с ними? – я крутил в руках машинку Пи-Джея, которую он мне только что передал.

– Это молодежный уик-энд, Рич, я там лишний, – я посмотрел на друга, он только усмехнулся, закинувшись стопкой текилы.

– По сути, это неплохой шанс развеяться, – я нахмурился. – Его в городе нет, а друзей у него не так уж и много, – я не понимал.

– Ты о чем?

– Да ладно, Гарри, ты говоришь, что этому регбисту может нравиться Луи, ты думаешь, он поехал просто так?

– Что?

– Тебе стоит найти кого-то на ночь, с кем-то поговорить, расслабиться, – это его лицо, выражение лица старого извращенца, эти поблескивающие глаза.

– Да ты просто тварь, Рич, – я встал и тяжело вздохнул. – Если твое ненавистническое эго не может смириться с нашими отношениями, так и скажи.

Я вообще ничего тогда не воспринимал нормально. Я уехал домой, перед этим заглянув в один элитный магазин отборной водки. Я прибрался дома, избавился от большинства лишних вещей, даже вымыл французское окно. Я приготовил ужин и составил список покупок. А потом я просто сел за стол и чувствовал себя так, словно Луи был частью моего бурного воображения. Я стал жалеть о том, что перестирал все вещи, ведь больше ни одна из них не пахла как он. Я даже чуть не заплакал, а потом просто позвонил по номеру, который передал мне Луи, когда они приехали в город.

– Привет, – я был немного уставшим и измотанным.

– Гарольд, привет! – его голос вернул мне жизненные силы.

– Как у вас дела? Как отдыхается?

– Все просто замечательно, здесь очень весело! – я услышал смех Марти и поджал губы. – Я та-а-а-ак по тебе скучаю!

– Я тоже скучаю, милый, – я прислонился лбом к стене и вздохнул.

– Тут есть люди, которые знают меня! – его перебил какой-то непонятный шум, Луи засмеялся. А я улыбнулся. – Гарри, мне пора! – прозвучало где-то в стороне от телефонной трубки.

– Ладно, конечно, – я потер переносицу пальцами. – Я люблю тебя, – ответом послужили раздражающие одинокие гудки. – Надеюсь, что ты меня тоже.

Я не хотел признавать, но слова Рича меня задели. Да, по Марти было видно, что ему не безразличен Луи, но я просто надеялся, что это хорошая и крепкая дружеская привязанность, а, возможно, неплатоническая нежность могла быть вызвана всем внешним обликом моего мальчика. Рич позвонил мне еще позже, почти в двенадцать, я не хотел идти спать без Луи снова, поэтому сидел с книгой и бутылкой в своем кабинете.

– Гарри, прости.

– Все нормально, я уже взрослый человек.

– Он просто уехал на отдых, подростки так делают, не забивай голову.

– Пытаюсь, – я протяжно выдохнул. – В конце концов, он счастлив.

– Да, – Рич сделал паузу, явно почесав подбородок, а потом просто вздохнул.

– Я люблю его, ладно? Я не могу так просто пойти и переспать с кем-то, чтобы перевести дух, как делал это раньше.

– Да, я уже это понял, – он прочистил горло, слегка замешкался. – Я должен был просто поддержать тебя, а не лезть с идиотскими советами.

– Я напился, – мы синхронно издали громкие смешки.

– Рад за тебя.

Мы еще немного послушали дыхание друг друга, никто из нас не хотел прощаться. Рич вспоминал какие-то ситуации из прошлого, из-за которых я несдержанно смеялся или даже краснел. Только во втором часу ночи мы нашли в себе силы попрощаться, а я из-за подкашивающихся ног смог добраться только до дивана, на котором моментально отключился. До возвращения Луи оставалось пять дней, и я должен был как-то с этим жить.

– Матильда, дорогая, забери Пи-Джея, – мы в выставочном центре и я не знаю, зачем Рич привез сюда свою девушку и ребенка. Я лишь сжато улыбнулся Матильде, когда она забрала Пи-Джея, отчаянно пытавшегося добиться внимания от своего отца. Я перевел свой поникший взгляд на Рича, а он продолжал что-то говорить о картинах. – Гарри? Ты снова убиваешься?

– Что? Нет, – я провел пальцем по подписи на картине, та слегка размазалась, и я усмехнулся. – Когда ваша с Матильдой свадьба? – такие вопросы бесили Рича.

– Не знаю, когда-нибудь, – он отошел, наклонил голову. – Вы с Луи приглашены не будете, – я широко улыбнулся, потерев краску на пальце.

– Не очень-то и хотелось, – он снова очень близко подошел к картине, посмотрел на размазанную подпись и посмеялся.

– Зато теперь подделку легко будет отличить от оригинала, – Рич повернулся ко мне и мы громко засмеялись без видимых на то причин.

Я размазал подписи на всех его картинах, потому что Рич подписывает свои полотна в самый последний момент. Такая задумка ему понравилась. Он вызвал такси для Матильды и Пи-Джея, а сам уселся на пассажирское сидение моего Крайслера и приказал мне ехать к какому-то его знакомому, у которого всегда было весело. По словам Рича, там я должен был снова ощутить свою молодость.

– Гарри? – переспрашиваю я имя семидесятилетнего мужчины, что зажимал молоденькую танцовщицу.

– Да, его тоже зовут Гарри, представляешь, – мы где-то за городом в огромнейшем особняке, стоим у грязного бассейна. Вокруг много людей, но я не понимаю, почему это должно быть весело.

– Гарри Брайант, – он подошел к нам, я рефлекторно отошел немного назад. – А это тот самый Стайлс, да? – он посмотрел на Рича, а потом снова на меня. Я тяжело вздохнул и натянул свою улыбку.

– Да, он, – Гарри протянул мне руку, и я уверенно ее пожал.

Они с Ричем поговорили о чем-то, пока я стоял поодаль, сжимая в руке бутылку лимонада, что мне предложили. Почему-то этот человек сразу вызвал во мне какую-то неприязнь и глупую ненависть. Что-то все-таки здесь было и не так. Я заметил их пристальные взгляды на себе, а потом по губам Рича прочитал: «Дай мне время, я договорюсь», – и мне захотелось уйти.

– Я неясно выразился, когда говорил, что ни одну из них не продам?! – Рич закрывает дверь гостевой комнаты, а я не могу удержать свою агрессию.

– Гарри, тихо, первым делом ты должен успокоиться.

– Ты сказал этому идиоту, что я продаю портреты Луи, как ты мог?!

– Нет, я не говорил, он попросил меня договориться, как с другом, – я тяжело дышал. Рич стал говорить тише. – Он даст мне десять штук, если ты продашь ему оригинал, – я усмехнулся и взмахнул руками.

– Давай я дам тебе десять тысяч долларов, мне не трудно! – он закатил глаза и опустил голову. – Рич, ты не понимаешь.

– Ты помешался.

– Эти картины даже не мои, это все подарок.

– Для какого-то сопляка!

– Закрой свой рот!

– Он предлагает тридцать миллионов! Тридцать, Гарри, – я не передумал. Я не собирался изменять своим принципам из-за денег. – За какую-то мазню с личиком.

– Мне пора домой, – я оттолкнул Рича и потянулся к ручке двери, но он схватил меня за предплечье. – Отпусти, пока мы оба об этом не пожалели.

– Он даст двадцать миллионов за твою репродукцию, – мы смотрели друг другу в глаза.

– Кто он такой? Может он украл эти деньги, а ты бегаешь за ним, как щенок, – Рич вытянул ухмылку на своем отвратительном лице, а я нахмурился.

– Гарри Брайант – главный конкурент сети ваших предприятий.

– Пусть катится к черту, – хватка Рича ослабла и я смог отойти от него, освободив руку. – И ты тоже, – я открыл дверь и тут же наткнулся на Брайанта.

– Я дам тридцать пять, Стайлс! – я просто пошел дальше.

– Я уже сказал нет! – они вдвоем побежали за мной, а я расталкивал людей и полыхал.

Никогда в жизни, ни за какие деньги, у меня есть принципы. Если я сказал, что не собираюсь продавать портреты, я именно это и имел в виду. Если я сказал, что не отдам их ни в одну галерею на содержание, я именно это и имел в виду. Я чувствовал себя использованным своим собственным другом. Да, возможно я стал чутким из-за Луи, стал вспыльчивым и диким собственником. Но если что-то мое, то оно будет принадлежать мне всегда.

– Этот молокосос к тебе не вернется! – я сжал кулаки и остановился у припаркованной машины.

– Перестань оскорблять его! Он тебе ничего не сделал, а ты ведешь себя как последняя сволочь! – я хотел подойти к Ричу и вправить его челюсть.

– Гарри, он тебя использует, он высасывает из тебя деньги, а за спиной поливает грязью, они все так делают.

– Это мои проблемы, а не твои, по крайней мере, я люблю его, а Матильда для тебя просто прислуга!

– Не лезь в мою семью.

– Ты в мою тоже не лезь, это все не я начал.

– Это выгодное предложение, Гарри.

– Тем более, я готов дать сорок миллионов американских долларов, – ему завтра умирать, а он торгуется насчет портрета моего мальчика.

– Хоть сто двадцать, я уже дал ответ, и он окончательный.

Я развернулся и сел в свою машину. Они еще что-то кричали мне вслед, но я просто позволил им увидеть, как я уезжаю в закат. Я ударил по рулю и скинул крышу Крайслера, чтобы насладиться ветром. Когда я подъезжал к дому, у меня в горле образовался какой-то ком, и я еле сдержал слезы в лифте, отвернувшись к стене от соседа снизу. Я зашел в свою пустую квартиру и глянул на чашку, что все так же одиноко стояла у раковины. Я открыл бутылку коллекционного портвейна и не помнил, как уснул.

– Сюрприз! – Луи вернулся на целых два дня раньше. Я думал, что это сон. – Гарри, хей, – он широко улыбнулся, а я стоял напротив и пытался согнать сонливость.

– Я люблю тебя, – я обнял его так сильно, что его ребра вонзились в мой живот. Луи недовольно запищал.

– Хва-а-ати-и-ит! – ему пришлось отпихнуть меня самостоятельно. – Я чуть не умер! – он засмеялся и повис на мне, обхватив ногами мои бедра. – Я тебя тоже люблю, – обнял мою голову руками, я почувствовал отчетливый запах моря и счастья.

Мы сели на диван, Луи уместился на моих бедрах, целовал мое лицо. Было так приятно снова его чувствовать, снова слышать его учащенное сердцебиение. Его пальцы щекотали мою шею, а я сжал ладонями его талию, боясь упустить. Он соскучился по мне. Но не так, как я по нему. Это желание просачивалось сквозь каждый его влажный поцелуй и каждое колкое прикосновение. Мальчик выдохнул в мой рот во время затянувшегося поцелуя так преданно и ревниво, словно не хотел, чтобы чужой кислород заполнил мои легкие.

– Ты что, не соскучился по мне? – его глаза бегали, отчаянно взывая к моей ответной реакции.

– Соскучился, – я улыбнулся и погладил его щеку большим пальцем.

– Все хорошо?

– Ты хочешь заняться любовью, чтобы доказать мне, что скучал? – наверное, Луи недопонял вопрос. Он очаровательно нахмурился и выдохнул.

– А ты нет?

Я лишь мотнул головой в сторону и поджал губы. Мой отказ его задел, но он пытался не показать этого. Луи слез с меня, но далеко не отошел, а я встал с дивана и сам не знал, куда себя деть. Как только я устремлял свой взгляд куда-то на его загорелую кожу, я видел лишь отпечатки чужих прикосновений. И я не мог перестать думать об этом.

– Только не извиняйся, – эта молчаливая пауза была не к месту, сейчас, когда мы должны были отрывать друг от друга куски плоти от того, как скучали.

– Кстати, – я был рад, что он поменял тему. Пустая ревность заглатывала меня по самую макушку головы, – я увидел такую шикарную блузку в одном крутом магазине и сразу же подумал о тебе, – Луи беспощадно раскидывал свои вещи из сумки. Я усмехнулся. – Вот.

Мальчик протянул мне черную, совершенно невесомую кофточку. Мне было приятно, что в те дни он вспоминал обо мне. Возможно, я утрировал, но Рич – мудрый человек, и так просто пропустить его слова и не придать им значения я не мог. Луи стоял напротив и внимательно следил за тем, как я медленно застегивал пуговицы блузы.

– Я в таких больших размерах не разбираюсь, но, вроде бы, я угадал, – он довольно улыбнулся и поправил немного ворот.

– Почему она прозрачная? – мальчик продолжил поправлять ткань везде и щупать мое чувствительное тело так нагло, что у меня не сформировывалась адекватная претензия. Поэтому я ничего не говорил.

– Во-первых, она полупрозрачная. Во-вторых, ты в ней отлично выглядишь.

– Правда? – я перехватил его руки и поцеловал их. Он кивнул. – Не хочешь прогуляться по Нью-Йорку?

– Ты останешься в ней? – Луи закусил губу и ткнул пальцем в мою грудь. Я сжал его ручки крепче.

– Да, конечно.

– Отлично, ведь я купил себе такую же, только белую.

И вот я здесь: грязная кирпичная стена с недотертым граффити кажется мальчику хорошим фоном в свете падающего солнца, и я жмурюсь, потому что оставил очки в машине, но стараюсь не делать этого, чтобы снимок получился хорошим. Я вижу на плече Луи солнечного зайчика, что падал от моего кулона. Я достал его из-под блузы, просто чтобы его было видно. Мое мороженое в руке стремительно тает, несмотря на то, что Нью-Йорк был сегодня к нам лоялен: солнце ярким блюдцем располагалось на небе, и под ним было приятно находиться. Мы словно рассыпались на атомы и побывали везде, куда только можно было добраться. Кино, парк аттракционов, пустые гетто, прибрежный порт. Дорогой ресторан на самом закате вечера. Я забыл обо всем рядом с ним и словно снова вдохнул свежего воздуха, пропитанного океаном и ягодами.

– Понимаешь, он провернул этот трюк со мной дважды, – я смеялся. – Он два раза притворялся, что утонул в бассейне, и я два раза велся на это.

– Ты правильно поступил, вдруг он бы и правда утонул, а ты бы сидел без действия только потому, что не веришь в это, – Луи смотрел куда-то вниз, наша постель была наконец-то теплой.

– Помнишь, когда я сделал это с тобой? – мальчик широко улыбнулся и покраснел.

– Я считал секунды, чтобы понять, сколько ты еще протянешь, это вообще было не смешно, – он захихикал и отвернулся.

– Твое выражение лица было просто великолепным, я никогда в жизни этого не забуду.

Луи вымотался. Я просто лежал рядом и поправлял его мягкие пряди, убирал их назад, чтобы ничто не мешало мне рассматривать его лицо. Я так и не уснул. Я боялся закрыть глаза, ведь думал, что потеряю его. Я стоял в дверном проеме с руками в карманах штанов и не мог насладиться картиной, что хмурыми красками расплылась в нашей постели. Сочным пятном стала желтая футболка мальчика, что рьяно протянул руку к пустой части кровати, где встретил только скомканное одеяло. Он лег на спину и раскинул конечности звездочкой, а я усмехнулся.

– Гарри, вернись ко мне, – Луи повернулся и потер глаз.

– Спи, я сейчас, – я продолжил смотреть на его тугие изгибы и сбитые в ласточкино гнездо волосы. При слабом освещении луны и тусклых фонарей я проглядел его душу.

– Почему ты стоишь там?

– Потому что мне нравится наблюдать за тем, как ты спишь.

– Если это тебя сексуально удовлетворяет, то сейчас же отвернись, – я засмеялся и опустил голову.

– Почему вы вернулись раньше?

– Потому что там было скучно без тебя.

– Правда?

– Давай уедем? – я посмотрел на Луи, что сел и снова протер свои глаза. Он громко выдохнул. – Эта квартира стала до жути тесной.

– Мы поедем в Лос-Анджелес, на выставку Рича, и можем остаться в Малибу, если хочешь.

– Хочу, – я сел напротив него, протянув руку к его голове, поправил его футболку на затылке. – Я скучал по тебе, – прошептал он, склонив голову к моей ладони.

– Я тоже, – мальчик потянулся ближе ко мне, и я подхватил его объятия.

– Я люблю тебя.

– Я тоже тебя люблю.

Пальцы Луи мелодично обхватывали бокал за бокалом, что так непристойно быстро опустошались. Громкий вой помещения не мешал мне слышать обольстительную речь мальчика, он говорил с какими-то женщинами и мужчинами о своей сфере искусства. О балете и о том, что ждет нас после Беллы. Тихая ложь скрывала надежду и разбавляла вечер. Казалось, что Луи сорвет Ричу презентацию своей обаятельностью. К нему подходило все больше людей.

– Только погляди, как мурлычет, – я усмехнулся и отпил немного вина.

– Завидуешь?

– Чему завидовать?

– Он молодой, красивый, соблазнительный, безумно талантливый и способен расположить к себе кого угодно, – Рич смотрел в свой бокал и глупо улыбался. – Половина тобой приглашенных, готов поспорить, даже не прочла письма.

– Ты напился или просто хочешь меня унизить?

– Ты перестал себя уважать, – я повернулся к нему. – Ты опустился до пустых оскорблений в сторону невинного подростка, – я злился.

– Он не просто разобьет твое сердце, он вырвет его живьем, – я выдохнул и сжал бокал в руке крепче.

– Почему ты стал резко его ненавидеть? Это бесит и сбивает с толку. Последнее, чего я хочу – это неприязнь лучшего друга к человеку, которого я люблю.

– Ты все такой же наивный.

И он просто ушел. Рич оставил свой бокал на столе рядом и ушел. Зачем, куда, я так и не понял. Я взглянул на Луи, затем опустил голову. Почернелый Лос-Анджелес для меня больше не сиял так ярко, не был таким красочным, каким отражался в стеклянно-бездумных глазах рядом. В гостиничном номере было темно и жарко, я щелкнул выключатель настенной лампы, как тут же погряз в странных мыслях о поведении Рича. Я смотрел на приоткрытую дверь в ванную комнату и думал, что, наверное, мне стоит начать беспокоиться за мальчика.

– Гарольд, о чем думаешь? – он игриво показался из-за дверного косяка, отодвинув дверь чуть дальше легким толчком.

– Не знаю, ни о чем, – Луи был без футболки. Каждое клетка его таявшего тела заигрывала со мной. – Хочешь спать? – он мотнул головой и закусил губу.

Такая детская его восторженность ослепила меня, а показавшаяся коленка, обтянутая белой мелкой сеткой, выбила последний вздох. Он с балетной утонченностью вытянул свой носочек, спрятав при этом покрасневшее лицо, и обхватил пальцами дверной косяк. Я сидел на нашей кровати, боясь двинуться, прошелся по рельефам его ноги взглядом. Кокетливо на бедре показывалась широкая полоска кружева чулка, что контрастировала с его сладко-смуглой кожей.

– Тебе нравится? – прозвучал вопрос где-то в ванной комнате, Луи все так же не показывал своего лица. Его мягкий голос дрожал.

– Да.

– Хочешь увидеть еще? – этот вопрос рассыпался там же, в ванной комнате, и я пересел ближе к краю постели.

– Да.

Мальчик опустил руку на свою талию и прижался к дверному косяку лбом. Снежно-белый поясок кружева он слегка поправил на боку, а после опустил ладошку к бедру, проведя указательным пальцем по шелковому ремешку, что поблескивал. Луи стукнул ноготком по застежке и вновь спрятал свои озорные глаза. Я услышал его тягучий смех, немного сжатый и стеснительный. Маленькое шелковое белье сверху было расшито кружевными светло-розовыми розами, они невесомо касались кожи живота.

– Пожалуйста, покажись, – я не мог терпеть его лукавые пальцы, что гладили кожу бедер под кружевом чулка.

Луи медленно вышел, не забыв выключить свет в ванной комнате. Я видел, что его щеки выдавали его смущение, но его глаза были зрелыми, они рискованно открывали все намерения мальчика. Его губы растянулись в обольщенной улыбке. И в такие моменты я находил секунды, чтобы взглянуть на его лицо, чтобы не забыть, почему люблю. Невинно-белый кусок ткани не уместил его достоинство или это была его задумка: его член прижимался к низу его живота. Я неторопливо протер большим пальцем нижнюю губу.

– Не подойдешь?

Все его тело словно ждало моей просьбы. Мальчик осторожно переступал, касаясь пола только лишь носочками. Рельефы его бедер не скрывались, были обрамлены тканью, которая их подчеркивала. Луи обдумывал каждое свое движение, старался не спешить. Я окончательно стал прикован к румяным очертаниям головки его члена. Лепестки роз щекотали его уязвимую оболочку, дразнили. Я возжелал его прямо таким. Открытым, незащищенным, чувствительным, моим и вечно прекрасным. Он испытывал меня и мое терпение, шел избирательно, медлил, выгибался так, что мое сердце пропускало удар за ударом. Я раздвинул колени шире, когда он подошел совсем близко.

– Тебе правда нравится? – я притянул его к себе за талию и поцеловал кожу бедра на границе кружева.

– Очень, милый.

Мальчик тяжело вздыхал. Я покрывал поцелуями его сахарно-бархатные бедра, но теперь я растягивал эти минуты в целые часы. Я бережно обхватил ткань над коленом и совсем чуть-чуть ее стянул, кожа Луи покрылась мурашками, и я приступил ко второму его бедру. Он был изысканным десертом в тот пьяный вечер. Мягким, с твердыми кусочками, кисло-сладким, многогранным, удивляющим, но все равно каким-то знакомым и уже любимым. Я не смог удержаться и легонько его укусил, оставив рядом россыпь невесомых поцелуев.

– Подойди ближе.

Луи был очень смущен. Я положил руки на его талию и прижался губами к головке члена. Пояс под моими ладонями был не таким приятным, как оболочка тела моего мальчика, поэтому я потянулся руками к его груди. Он сжал мои волосы на затылке и простонал, напрягши мышцы, когда я взял его член в рот. Я деликатно обсасывал его лакомую кожу, пытаясь держаться черты, чтобы не переборщить. Обхватив большим и указательным пальцами его сосок, я мягко сжал его бок другой своей рукой. Мальчик чуть наклонился и запустил руку под мою рубашку, прислонив раскрытую ладонь к спине. Она была мокрая, и оттого мне стало еще приятнее. Я пощекотал немного оба его соска, а затем опустил руки к его трусикам и начал медленно их стягивать, параллельно опуская голову ниже. Его член был идеальной формы и идеального размера. Я ощупывал языком каждую его венку и чувствовал горячую кожу, что упиралась в мое нёбо. Луи крепко держался, я чувствовал лбом напряжение мышц его живота. Я вытащил член изо рта, мы посмотрели друг другу в глаза и выдержали паузу. Он тяжело дышал от переполняющего его стеснения, сильно покраснел. Он начал расстегивать мою рубашку, пока я справлялся с маленькими застежками, что мешали снять белье.

– Ляг, – ласково прошептал он в мое ухо, облизнув после мочку, когда я оставил ненужный кусок ткани на полу.

Я прислушался к его почти просьбе. Луи вытащил свои ножки из вышитого белья, переступив, наклонился ко мне и улыбнулся. Я улыбнулся ему в ответ. Он расстегнул мой ремень, затем брюки. Мальчик встал на колени на кровать и медленно подполз к моей груди, усевшись на живот. Я привстал на локти, когда опустился к моему лицу. Я поцеловал его, схватив за шею правой рукой. Он поставил руки на мои ключицы и первым протолкнул свой язык в мой рот. Я чувствовал его у своей левой щеки, затем он прошелся по зубам, а после мы облизывали языки друг друга так долго, что я чуть было не задохнулся. Луи посмеялся, когда наши взгляды вновь встретились. Я хотел, чтобы он чувствовал, как я возбужден. Я погладил его плечо, после протянул рукой вниз и взял его член. Мальчик смотрел в мои глаза, я ждал, что он будет умолять меня о каких-либо действиях, но он просто смотрел.

– Я люблю тебя, – было сказано как-то грустно и почти украло тот волшебный момент.

– Я тебя тоже люблю.

Я обнял его за талию и положил рядом, сам встал и наконец избавил себя от этой сковывающей одежды. Он игриво посматривал на меня, время от времени переводил взгляд в потолок, тихо посмеивался. Я хотел знать, что его так смешило. Я залез на него и устроился меж его крепких бедер. И не стал медлить, сжав ягодицу мальчика. Луи имел это по-особенному удовлетворяющее выражение лица, когда я входил в него.

– Ты ведь знаешь, что ты очень сладкий на вкус? – я поцеловал его.

Он только кивнул и обнял мои плечи, прижав к себе. Я любил, когда он так делал. Я очень нежно двигался, хотел слышать его изнеженные стоны, достаточно громкие, но и не слишком пошлые. Я поцеловал его шею несколько раз, уместил руку на талии, пытаясь несильно надавить, чтобы оставить узор кружева на его коже. Ремешки щекотали низ моего живота. Я стал двигаться резче, Луи отпустил меня и я встал на колени. Я смотрел на его лицо, на прикрытые глаза, на поблескивающий кончик носа. Я потянул чулок вверх и снял его. Он не был такой мягкий, как кожа моего мальчика. Я опустился, чтобы поцеловать Луи, укусил его губу и впустил его высокий, изящный стон в свой рот. Я надеялся, что он вновь использует это белье.

Я передал ему чулок, сплел наши пальцы, опустился к его груди мягкими поцелуями. Я чувствовал, как его сперма сглаживала трение наших тел. Щеки мальчика покраснели, а на шее местами проявлялись красные пятна. Я отпустил его руку, продолжил ритмично двигаться внутри, обняв Луи за талию. Он стал тихим, податливым, В такие моменты его уязвимости я дорожил им больше всего. Я оставил его тело перед тем, как кончил на шелковые трусики на полу.

– Ты ведь любишь меня, правда? – я хотел убедиться.

– Да, очень, – внушало доверие.

========== trente-quatre. ==========

– Ты не думал вернуться в университет? – мы занимались абсолютно ничем.

– Зачем? – я почти спал.

– Не знаю, чем ты сейчас будешь заниматься? – Луи звучал как-то тоскливо.

– Тобой, – я улыбнулся, надеясь, что он заметит это, услышит, я надеялся, что он уберет шляпу с моего лица и поцелует меня.

– Боже, – он усмехнулся и встал с покрывала, встряхнул на меня песок и неоправданные надежды.

– Луи, перестань, – я сел, поправил шляпу, протер глаза. Здесь было слишком жарко.

– Вот серьезно, чем нам заняться теперь? – я поднял голову и сильно прищурился из-за солнца.

– Я не знаю, дорогой, но не думаю, что меня ждут в университете. Меня не было там так долго, я даже не разговаривал ни с кем.

– А ты хочешь? – я пожал плечами, опустил голову.

– Почему ты спрашиваешь?

Луи развернулся и ушел, оставив меня без ответа. Я накинул рубашку на плечи и смотрел на него, пока он медленно погружался в воду. Я думал наконец-то прожить свою любовь, если честно, думал быть с ним каждую секунду своей жизни. Я не хотел разочаровывать его, потому что по нему видно, что он разочарован буквально во всем, что происходит и что его окружает. Я хотел, чтобы он отдохнул, но он думал о стольких вещах и не мог замолкнуть, он постоянно говорил. Я не был против, но он явно говорил не о том.

– Почему бы тебе не придумать программу? – стрекот кузнечиков прорывался в наш домик. Белый шум успокаивал меня и заполнял паузы диалога.

– Она не возьмет ее, ей нужно шоу, не просто какие-то танцульки, – я усмехнулся.

– Может сядешь рядом? – я упал на диван в гостиной, когда мы вернулись, а Луи, почему-то, сел на кресло.

– Не-а, мне очень жарко, – он улыбнулся, прислонил к губам горлышко стеклянной бутылки, смотрел в мои глаза.

Я выдохнул, отвернувшись, сделал глоток. Жидкость в бутылке нагрелась до неприятной температуры.

– Сходим куда-нибудь поесть? – Луи мотнул головой.

– Я пойду спать.

– Уже? – я встряхнул руку с часами, посмотрел на них. – Десять часов только.

– Я устал, Гарольд, – мы посмотрели друг на друга, а затем он встал. – Мы еще долго здесь будем?

– Сколько ты захочешь, – он закатил глаза, вздохнул и исчез за дверью в спальню.

Я просидел в одиночестве еще долго. Я думал о Риче, о Луи, о клубе, об университете, о будущем. Чем действительно нам заняться? Я бы хотел поездить по Азии, я думал предложить Луи это следующим утром за завтраком. Или когда мы пойдем на пляж. Я избирательно ступал на дощечки деревянного пола, который скрипел громче навязчивых кузнечиков, стараясь не разбудить мальчика. Когда я лег рядом и очень осторожно прижался к нему, все мое охватило приятное ощущение тепла, которое он источал.

– Знаешь, твоя мама сказала мне, что они планировали тебя, – я пытался подбодрить его. – Ты ведь все равно был сыном Николаса, несмотря ни на что.

– Я знаю, – в самолете было как-то тесно.

– Ты когда-нибудь думал о том, что было бы, если бы он не умер?

– Да, вообще-то, я думал об этом.

– И?

– Я думаю, он бы развелся с мамой в итоге, – Луи вздохнул, – ну.. ты понял, они бы просто разошлись.

– Ты бы остался с ним?

– Да, – мальчик усмехнулся и посмотрел на меня. – Но у нас не было бы возможности быть семьей, ведь он мне не кровный родственник.

– Ты когда-нибудь оставишь меня?

Этот разговор стал слишком личным для такого маленького самолета и людей рядом, пара из которых точно слушали нас уж очень внимательно. Думаю, что последние три дня нашего отдыха были лишними и за это время мы снова успели устать и нагнать эту тягучую тоску по воспоминаниям. Я так и не поговорил с Луи об Азии, но, видимо, он бы отказался.

Ранним октябрем Луи вернулся в балет, у Фадеевой было что-то очень интересное для него и остальных. Мальчик светился от счастья после каждой своей репетиции, он не мог перестать говорить, он был неомраченным сверкающим ангелочком, которого вы могли бы приобрести в какой-нибудь старой лавке антикварных игрушек. Я вернулся в клуб, Рич имел какие-то идеи по поводу его преображения, он желал, чтобы люди вновь хотели попасть к нам, как когда-то давно, чтобы от нас веяло престижем и чтобы товарищество в нашем клубе приравнивалось к дружбе с президентом.

– Добрый день, – я не ждал телефонного звонка в первый четверг ноября.

– Добрый, – женский голос не был мне знаком.

– Я могу чем-то помочь?

– Это Фелисите Ривера, помните меня? – конечно я помнил. И боялся. – Я отправляла письмо, но оно мне вернулось, не знаю почему… – я тяжело выдыхал прямо в микрофон. – Я устраиваю свою первую выставку и хотела пригласить тебя.

– Фелис… – я протер глаза, зажмурился. – Зачем?

– Не знаю, я просто… – она стала говорить тише.

– Это может разрушить мою жизнь, – прошептал я.

– Но это было так давно, я просто хотела поблагодарить тебя.

– Всегда пожалуйста, мисс Ривера.

Я повесил трубку. Я просто не выдержал. Я думал, что может это все продолжение плана Мур. Этот инцидент стал въевшимся пятном на белой простыне моих воспоминаний. Спустя столько лет будоражить меня вновь, серьезно? Видимо, она так и не повзрослела. Даже если бы я хотел, а я не горел желанием, я бы не пошел. Мне интересно, но это слишком. Мы ведь не станем друзьями. Я не мог доверять ей, себе, даже людям вокруг. Надо было сменить домашний номер.

Я слушал речь Рича, что он подготовил для студентов университета Леонардо да Винчи, с которыми мы собирались сотрудничать. «Всякая молодость резвости полна», – произнес гордо он, как тут же в импровизированном зале захлопали все пять человек, что пришли сегодня. Я помню, как моя мама привела меня сюда за руку, когда я окончил университет и не знал, что делать. Я думал, что я буду сидеть в нашем поместье и порисовывать портреты семьи и друзей семьи. И друзей друзей семьи по их рекомендации. Меня даже не сразу взяли, а потом за мной пришел отец Рича (он тоже был художником и основал клуб для своего сына) и сказал, что я славный малый. С тех пор я жил в Нью-Йорке.

– Боже мой, зачем нам спонсоры, если у нас есть мы сами, – он потягивал мягко спиртное из стакана, что всегда таскал с собой.

– Рич, да ты на грани банкротства, ты ведь ничем никогда не занимался.

– У меня остались деньги с выставки, да и вообще, у меня есть деньги.

– Расписки, между прочим, все еще приходят на мой адрес, ты задолжал нескольким арендодателям, ты ведь в курсе?

– Банк отобрал мою чековую книжку, – я тяжело вздохнул, усмехнулся, засунув руки в карманы пальто. – Вот только давай без этого.

– Рич, у тебямолодая невеста, ребенок, нет постоянного дохода, а еще ты лезешь в долги и пьешь кофе с водкой на завтрак.

– Я справлюсь, у меня все под контролем, – он упал на кресло в холле. – Я умею выживать, Гарри, я ведь не сынок могущественных магнатов, которому с детства все подносили на блюдечке.

– Я уж было хотел предложить тебе оплатить аренду, – я улыбнулся ему. – Позвонишь, если Матильде и Пи-Джею негде будет жить.

– Да пошел ты.

– Уже ухожу.

Он такой упрямый, но вместе с этим и амбициозный. Я понимаю, почему он держится за клуб. Его отец был хорошим человеком. «Желтая волна» – это первая проданная картина Рича. Я не хотел бы бросать его тоже. Но шансов не было. Студентам не нужны чужие клубы с чужими взглядами. Они основывают свои и держатся вместе. Я, в принципе, принимаю это, когда-то мы все тоже были молоды. Но Рич, боже.. Наши старые друзья, наша верхушка клуба, даже не отвечали на звонки. Я знаю, что некоторые уехали, обзавелись женами, уже даже детьми. После моего откровения мы все сдвинули клуб на второй план. Многие уже даже не помогали Ричу с выставкой.

– Может ты поговоришь с Матильдой? – Луи пытался утешить меня.

– Он ее не послушает, – мы лежали на нашей кровати, смотрели какой-то очередной фильм.

– Почему? – мальчик поглаживал мою руку.

– Рич никого не слушает.

– Мне жаль, – он поцеловал мой подбородок и прилег на грудь. Я обнял его чуть крепче, тяжело выдохнул.

– А как у тебя дела с балетом?

– Все хорошо, мы готовимся к приезду королевы Англии.

– Когда она приедет?

– Вроде в конце июля.

– Так скоро.

– Розалина уверена, что мы успеем.

– А мне можно будет прийти? – я почувствовал, как он улыбнулся.

– Если тебя пригласит президент или первая леди.

Мы мягко посмеялись, я поцеловал его голову. Я предложил ему уехать на пару недель в Париж, отметить его день рождения и новый год там, но он отказался. Сказал, что не хочет отвлекаться от балета. Я не возражал, я не горел желанием уезжать, просто хотел развеяться.

Луи купил билеты на выставку Фелисите. Он не знал и хотел сделать мне подарок в виде свидания. Это была выставка фотографий, и я тоже об этом не знал. Не догадался. Она ведь рисовала и художественную школу должна была окончить, хотя, наверное, я сломал ей жизнь, и она больше не смогла рисовать. Мне пришлось пойти, чтобы все это не казалось мальчику подозрительным. Мы сходим, посмотрим, я буду делать вид, что не знаю ее. Я слегка паниковал, ведь она не должна была возвращаться, она вообще не должна была существовать для меня.

– Красиво, правда? – людей было немного.

– Да, – Луи был очарован, он рассматривал каждый из снимков минутами.

Я не заметил Фелис среди гостей, и это, наверное, к лучшему. Я хотел увидеть ее, но только чтобы посмотреть, в кого она выросла, сохранились ли ее выдающиеся черты лица и загорятся ли ее глаза, если она увидит меня. Но все мои маленькие желания так и остались желаниями, что действительно было к лучшему. Двумя днями позже она позвонила, в последний четверг ноября. Меня тогда не было дома, трубку поднял Луи, и Фелисите оставила свой номер. Два дня спустя я смотрел на мятый клочок бумаги в три ночи и думал, как бы с ней попрощаться.

– Гарри?

– Привет, – я снял телефон с гвоздя и сел на пол.

– У тебя все хорошо?

– Ты останешься в Нью-Йорке? – я аккуратно подтянул провод телефона.

– Да, наверное, – она зевнула, я этому улыбнулся.

– Но ведь тебе нельзя было.

– Неправда, ты ведь не контролируешь мою жизнь, – она прокашлялась, ее голос стал четче. – Прошло уже столько лет…

– Почему ты звонила?

– Что?

– Ты звонила два дня назад.

– Я просто хотела поблагодарить тебя за то, что ты пришел, – я томно выдохнул.

– Ты была там.

– Да, но я увидела мальчика и не решилась подойти. Я не думала, что у тебя есть сын, – я посмеялся. – Что?

– Ты что, не читаешь газеты? – по тишине по ту сторону я понял, что она их не читает. – Он не мой сын, но это уже не твое дело.

– Он один из… как я?

– Я хотел бы провести с ним всю свою жизнь.

– Его родители рано или поздно узнают.

– У него есть только я, Фелис, и у меня есть только он. И ему уже почти двадцать.

– По нему и не скажешь.

– Да, знаю, у него специфическая внешность.

– Почему позвонил ты? – я выдержал паузу. – Я знаю, что ты бы не перезвонил, ведь ты не один, но сейчас начало четвертого утра и у тебя грустный голос.

– Я хотел попрощаться и попросить тебя больше не появляться в моей жизни.

– Ты любишь этого мальчика?

– Ты должна пообещать мне.

– Не разбивай ему сердце, иначе он будет всю жизнь помнить.

– Я не виноват в том, что нас разлучили.

– Прощай, Гарри.

Она повесила трубку. Я хотел сказать ей, что они с Луи не похожи, но, видимо, ей это уже не было интересно. Конец нашего диалога сохранился в моей памяти в виде жвачки, ведь мы то и дело перебивали друг друга, не слушали и хотели оказаться правыми. Я так и не спросил ее, обрезала ли она волосы, носит ли она все еще льняные сарафаны, пьет ли кофе на завтрак. Я повесил телефон на место, и когда вернулся в спальню, уже и забыл, что звонил ей. Я не разбивал ей сердце и она должна была знать об этом, а не встревать в деликатный ход событий моей жизни. Я стараюсь слишком сильно, чтобы все наладить.

– Ты попросил завести спонсора сам, Гарри! – в доме Рича стояла отвратительно едкая атмосфера, что впитывалась в обивку мебели вместе с испарениями алкоголя.

– Но Брайант, Рич, ты серьезно? – он сомкнул зубы, отвернулся.

– Да с ним хоть договориться можно!

– Хватит кричать! – Матильда стояла в дверном проеме гостиной с Пи-Джеем на руках, чье личико покраснело от плача.

– Это мой дом, Матильда, если ты вдруг забыла, – мы с ней посмотрели друг другу в глаза.

– Рич, – наверное мне не стоило встревать.

– А ты что, ты меня тоже бесишь, – он вышел, прошел мимо своей невесты, которой сам же отдал кольцо и признался в любви, прошел так, как будто никогда и не знал ее.

– Почему ты все еще здесь, Матильда?

– Я не могу вернуться к родителям с ребенком, мистер Стайлс, а жить одной…

– Я могу помочь.

– Он хороший человек, просто нервный. И у Пи-Джея должен быть отец, – я посмотрел на малыша, что жевал собственный палец, истекая слюной. Наверное Рич попытается быть отцом, если будет помнить о своем.

– Но ты ведь не любишь его.

– Не все в этом мире происходит по любви.

Обрести на несчастье сразу три жизни… Я поражался таким людям. Я бы никогда так с собой не поступил. Смотреть на них, видеть эти лица, Рич бесился от всей этой ситуации в его жизни, а Матильда была вроде удовлетворена тем, что обрела «женское» счастье, мифами о котором ее кормили с детства.

– Ты бы хотел когда-нибудь рассказать всем, что мы вместе? – я все еще надеюсь, что следующим утром не вступлю в тарелку, которую оставил возле кровати на полу.

– Не знаю, может когда люди станут принимать такое, – блестки на коже Луи подлавливали лунный свет, в свой день рождения мальчик был щедро одарен вниманием.

– Правда?

– А ты? – он был сонный.

– Я бы хотел оставить этот маленький секрет при себе.

– Ну, так тоже можно. В любом случае, я сам еще не готов рассказать.

– Я тебя ни к чему не обязываю, это был просто вопрос, – я поцеловал его висок и улыбнулся, когда он зевнул. – Пора спать, да?

– Да.

Он устал. Я вспоминал о Фелис. Она напоминала мне о том, что некоторым мечтам не суждено сбыться и это нормально. Она напомнила мне о том, как важно двигаться дальше и не просто откупаться от проблем. А Луи был просто счастлив. Волшебная атмосфера его собственного дня рождения обволакивала его волнения и грела их до состояния незначительных помех. То, как он вырос, господи… Каким прекрасным юношей стал Луи. Я так завидовал ему, его красоте, его ауре, всей его личности. Он был таким интересным, не серым, в нем «не выросло» все то, что так привлекает в детях. Искренность, охваченность чем-либо, простота. Я ценил все это в нем, пытался научиться. Даже то, как он спал сейчас. Все детские привычки остались при нем. Он видит свои лучшие сны в позе звезды, и при этом у него всегда есть местечко для меня. Мальчик дотрагивается до меня лишь только кончиками пальцев своей руки, он меня чувствует, хочет чувствовать, но и хочет личное пространство. Тем утром я вынес посуду из спальни до того, как успел про нее забыть. Луи мягко дышал.

– Послушай, я обещал тебе приехать до полуночи, я приехал, – он был так пьян. – Надо было пойти со мной, чтобы контролировать, как ты любишь, – до нового года оставалось всего семь минут.

– Не моя компания, ты же знаешь, – он улыбнулся, открыв дверь в ванную комнату. – Да и я сам неплохо провел время, – я усмехнулся в ответ.

– Не сомневаюсь, – он захлопнул за собой дверь.

Я стоял около нашей полуразобранной рождественской елки и трясся. Меня так трясло только на самом первом суде. Я крутил в руках кольцо матери, фамильное, с небольшим красным гранатом. Я помнил его. Она носила его камнем внутрь ладони, чтобы не привлекало много внимания, чтобы сочеталось с образами. Иногда поворачивала. Кольцо отца было с тяжелой, буквально вылепленной лепесток за лепестком розой, но все еще не слишком большой, сдержанной. Это кольцо сейчас лежало в моем кармане. Папа иногда тоже носил его розой внутрь, под стать матери. Они были у них вместо свадебных колец. Такие довольно старые, таинственные, как обозначение чего-то важного. Луи вышел из ванной буквально через минуту.

– Ты куда? – мой голос вздрогнул.

– Спать, – он зашел в спальню.

– Нет, Луи, подойди ко мне.

– Ну что еще? – он запрокинул голову назад, когда шел ко мне, тяжело вздыхал. – Я устал, Га-арольд.

– У меня есть подарок, – я спрятал кольцо в руке, смотрел на мальчика. Луи вновь тяжело вздохнул, встал передо мной. – Только молчи, хорошо?

Он кивнул. Я улыбнулся, раскрыл ладонь и поднял ее на уровне его груди. Луи приоткрыл рот, посмотрел на меня своими округленными глазами и тихо вымолвил:

– Гарри, что..

– Попросил же молчать, – я усмехнулся, взял его руку в свою и передал ему кольцо. – Я не делаю тебе предложение, – я крепко сжимал его кулак в своем. – Мы ведь так и не начали встречаться, мы приподняли наши отношения на уровень родственных душ, а там ведь нет ступеней, нет этапов совместного проживания, женитьбы, детей, внуков, счастливой старости. Мы просто вместе и я не хотел бы это менять, – он смотрел на меня своими мокрыми глазами так, словно я спасал его жизнь. – Но я люблю тебя, Луи, и если ты захочешь называть меня своим женихом, то я только буду этому рад. Я очень сильно тебя люблю. Я знаю, что люди могут думать о нас, что они думают обо мне. Но то, что мы нашлись друг у друга, – я уже не говорил. Мое сердце мягко напевало ему эти слова, – это просто подарок вселенной. Ты научил меня верить во вселенную и судьбу. Мне кажется, что до встречи с тобой я ничего не понимал, вел праздную, бесцельную жизнь, находился в петле. Я жил от Марселя до Марселя, я грезил перед сном о своем отпуске, я по-настоящему был счастлив только во Франции. И когда я встретил тебя – я словно нашел воплощение всех своих грез в тебе. Ты как маленький городок со всеми его жителями, их домами, наполненный самыми теплыми историями. Такой же интересный, цветущий, такой же согревающий. Ты научил меня быть счастливым в любое время года, в любом месте. Ты стал моим личным Марселем, моим домом. Ты научил меня быть собой, не бояться, быть проще, любить людей, ты научил меня использовать свои таланты правильно. Я никогда так сильно не наслаждался рисованием, как в те моменты, когда писал твои портреты. Ты словно только сошел с райского конвейера по-ангельски красивых людей. Видеть, как ты растешь, – это словно наблюдать массивный звездопад. Я каждый день благодарю твою мать за то, что она выбрала меня твоим опекуном, – первая его слеза покатилась вниз по щеке. Я убрал ее с его лица. – Ты приземлил меня и вместе с этим вознес. Никто никогда так сильно меня любил, никто не обнимал меня ночью, никто не заглядывал в мои глаза так, как это делал ты. Ты просто, не знаю, господи, – я посмотрел в его глаза лишь на секунду дольше и потерялся, – вот, видишь, так ты действуешь на меня, – он усмехнулся и следующую свою слезу протер сам. – Я так сильно тебя люблю, обожаю, дорожу тобой. Я обожествляю тебя, ты мой маленький бог, моя религия, мой храм. Я так счастлив, что со мной кто-то такой. Ты придал моей жизни смысл, которого мне так не хватало. За последние восемь лет я сделал больше осознанных, правильных вещей, чем за те тридцать шесть лет жизни. Я замечаю изменения в себе, и они мне нравятся. И меняюсь я ради тебя, благодаря тебе. Я хочу, чтобы кольцо было у тебя. Я не знаю, почему не отдал его раньше, ведь я должен был.

И он поцеловал меня. Я отпустил его руку, обнял за талию. Луи положил свой сжатый кулачок на мое плечо и почти откусил мой язык. В ту ночь у меня было все. Когда он надел кольцо и потом помог мне надеть мое, я почувствовал в голове, где-то в районе затылка тепло, расплывающееся вниз по шее. Луи не проговорил слова любви, он тогда вообще ничего не сказал, но я все видел. Каждая крапинка в его глазу была посвящена мне. Он был мой.

А я был его.