Легенды Бенсонс-Вэлли [Фрэнк Харди] (fb2) читать онлайн

ЛЕГЕНДЫ БЕНСОНС-ВЭЛЛИ

В начале 1946 года я написал рассказ про двух человек, которые украли машину дров и раздали их безработным во время жестокой южной зимы 1931 года. Рассказ этот я назвал просто «Дрова» и вывел в нем ряд персонажей, главными из которых были Дарки и Эрни Лайл.

Тогда я и не подозревал, какую цепную реакцию откликов и событий вызовет этот маленький рассказ. Честно говоря, я ни на что не рассчитывал, если умолчать об естественной, но весьма туманной надежде, что его где-нибудь опубликуют. К тому времени у меня был написан всего один рассказ, а опубликованные труды мои состояли из материалов в нелегальном коммунистическом листке, выпускавшемся в армии (я был его редактором), да еще из статей в мельбурнской левой прессе.

«Дрова» были признаны одним из двадцати лучших рассказов 1946 года и помещены в антологии «От берега до берега», став моей первой книжной публикацией.

Но это было только начало! В течение последующих четырех лет, пока я работал над книгой «Власть без славы», «Дрова» уже были перепечатаны во многих других антологиях австралийских рассказов. Эта новелла заняла центральное место в моем сборнике «Человек из Клинкапеллы», который разошелся в десятках тысяч экземпляров и помог получить средства на борьбу за демократические права в трудные дни 1950 — 1951 годов. Это был мой первый рассказ, переведенный на русский язык. С тех пор он опубликован на стольких языках, что я уже и счет потерял. Критики обсуждали рассказ и его главного героя Дарки в ученых статьях. В 1956 году он был экранизирован.

И, наконец, случилось то, чего я не мог вообразить даже в самых смелых своих мечтах: он положил начало целому циклу из тринадцати связанных между собой рассказов, составляющих эту книгу, а его герои, Дарки и Эрни Лайл, которых я задумал только как персонажей одного рассказа, участвуют в большинстве рассказов этого цикла.

Вот как это получилось. В 1958 году, через двенадцать лет после появления «Дров», я задумал написать рассказ о том, как сильный, молодой парень бросает вызов человеку мужественному и крепкому, но уже начинающему стареть. Когда замысел уже созрел, у меня возникла мысль использовать Дарки в роли этого стареющего человека. Я колебался: воскресив Дарки, я рисковал ослабить этот образ, лишить его наиболее драгоценных из воссозданных мною человеческих черт. В конце концов я решил все-таки рискнуть, и результатом этого явился рассказ «Такой же, как прежде», ведущие роли в котором вновь играли Дарки и Эрни.

Однако только в 1961 году я решил создать цикл рассказов, действие которых происходит в городе Бенсонс-Вэлли. У меня было написано несколько других новелл, сюжеты их я почерпнул, как и сюжет «Дров», из кладовой воспоминаний о днях юности, проведенных в небольшом городке в тридцати милях от Мельбурна. Однажды вечером, бродя в одиночестве по Мэнли-Бич, я спросил себя: «А что, если я возьму Дарки, Эрни и героев из других рассказов о жизни маленького городка в голодные тридцатые годы и создам вымышленный городок — типичный австралийский городок, в котором происходят типичные события и действуют типичные люди, вроде Дарки и Эрни; они играют то ведущую, то второстепенную роль, и писатель, а вслед за ним и читатель открывают все новые и новые черты в каждом образе. Этот городок мог бы представлять собой своего рода капиталистический микрокосм, переживающий муки кризиса и классовые конфликты; в рассказах, зачастую не имеющих прямого политического содержания, была бы заложена идея неизбежности победы рабочего класса».

Так родился замысел этой книги. Несколько новых рассказов для нее я написал в 1961 году.

Я не сомневаюсь, что эти рассказы понравятся в Советском Союзе; некоторые из них уже известны советскому читателю. В русское издание книги не внесено никаких изменений. Я пишу преимущественно для борющихся рабочих и прогрессивной интеллигенции Австралии, но в некотором смысле можно сказать, что из-за моего плеча выглядывает советский читатель. По-видимому, литературные вкусы и общественно-политическая позиция моих австралийских и советских читателей одинаковы. Даже шутки и смешные положения, которые, на мой взгляд, имеют специфически австралийский характер, неизменно встречают в Советском Союзе полное понимание. Как австралийцы, так и советские люди обладают весьма ценным качеством — великолепным чувством юмора.

Меня часто спрашивают, реальны или вымышлены герои моих рассказов. По существу, верно и то, и другое. Все мои образы имеют в своей основе реальных людей, однако человека достаточно типичного, чтобы стать литературным образом, не существует — всегда кое-что нужно добавить, кое-что отнять. Мой метод состоит в том, что я нахожу человека, заинтересовываюсь им, говорю о нем со своими друзьями, а затем ввожу его в соответствующей роли в свою книгу или рассказ. Иногда может произойти обратное: первым появляется замысел рассказа, а затем я начинаю искать персонажи на различные роли. При этом задуманные образы всегда развиваются в действии, раскрывая новые, иногда совершенно неожиданные качества и разрывая оковы первоначального авторского замысла. Это происходит и с теми образами, которые неоднократно появляются в этой книге: с каждым своим появлением они как бы поворачиваются к свету все новыми сторонами.

Во всяком случае, такие образы, как Эрни Лайл, Дарки и Арти Макинтош, имеют в своей основе реально существующих людей и для меня лично весьма реальны.

Хочу надеяться, что знакомство с ними доставит вам столько же радости, сколько доставило мне их открытие.

Фрэнк Харди

Москва, январь 1963 года

Коки из Бангари

— Эй вы, бродяги с больших дорог, чьи руки скучают без дел! — гнусаво запел Арти Макинтош. — Держите путь на Бангари: картофель давно там поспел!

Мы — я и Арти — подъезжали к Бангари в пивном фургоне, и вслед за нами с пустынных холмов ползла темнота.

— Попытай только счастья у коки, — продолжал Арти Макинтош, — и клянусь тебе, хоть умри, никогда не забыть тебе распроклятых этих коки из Бангари.

Песня эта¹ прославила город Бангари, зато бангарийских фермеров ославила — и некоторых, надо сказать, вполне заслуженно.

В наступающей темноте мы еще смогли разобрать рекламу возле железнодорожного шлагбаума:

Бангари — город лучшего мыла!

— Эти бангарийские коки и не слыхали, что на свете существует мыло, — заметил Арти.

— Ну, доехали, — сказал Берти, шофер из Балларата, останавливая машину у гостиницы. — Бангари вас приветствует.

Берти был в фуражке и кожаном фартуке. Этот парень, толстый и добродушный, как какой-нибудь сластена-монах, возил больше бесплатных пассажиров, чем канберрский экспресс.

— Спасибо, Берти, — сказал я.

Если покидаешь дом не по своей воле, а нужда тебя гонит, то место, куда приходится ехать, кажется самым что ни на есть поганым на свете. Я уже начинал ненавидеть Бангари, и нетрудно было догадаться, что Арти разделяет мои чувства. Наш родной город Бенсонс-Вэлли представлялся нам тогда лучшим местом в мире, во всяком случае Бангари было далеко до него.

— Давай выкопаем эту картошку побыстрей и по всем правилам, дружище, — сказал Арти. — Чем скорее мы с ней разделаемся, тем меньше придется торчать в этой дыре.

Мы потащили свои чемоданы вверх по крутому откосу, поднимающемуся над дорогой. Мы никогда не брали с собой одеял и прочих пожитков и вообще в поисках сезонной работы редко отъезжали далеко от Бенсонс-Вэлли. К чемодану Арти были привязаны ремнем специальные вилы для копки картофеля. Он шел за мной, прихрамывая: еще мальчишкой Арти приходилось делать всякую тяжелую работу, вот он и нажил себе плоскостопие. Но судить об Арти по походке я бы не советовал. На самом деле он был проворен и ловок, как олень, и вынослив, как бык.

С веранды трактира мы разглядывали город: магазин при почтовом отделении, полуразвалившаяся кузница, забавные, в ирландском стиле, дома, отдаленные огни разбросанных вокруг ферм. Где-то лаяла собака. Слабое погромыхиванье бидонов и жужжанье сепараторов возвещало конец дойки. Окрестные холмы и низины уже окутала ночь; она скрыла и картофельные поля, ждущие уборки.

— Как со мною все это стряслось, расскажу я вам не тая: остался я без гроша за душой и не знал, что делать, друзья, — тянул Арти Макинтош монотонно, как принято петь народные песни. — В бюро по найму пришлось махнуть, пришлось согласиться — увы! — картошку у коки ехать копать, у коки в Бангари.

Он обернулся ко мне и добавил тоном упрека, точно городок этот был делом моих рук:

— Самая распоследняя, богом забытая, однопивнушечная дыра! Эти коки не оставляют в покое ни одной женщины моложе пятидесяти, заставляя их беспрерывно рожать мальчишек — дешевую рабочую силу… Мы ведь с тобой, кажется, решили никогда больше сюда носа не показывать?

— Было дело, решили, — подтвердил я.

Мы лениво рассматривали витрину магазина, глядевшую прямо на гостиницу: стандартные пакеты с завтраком, реклама чая, выгоревшие плакаты, а в середине серебряный набор для приправ: графинчик и три баночки и при них засиженный мухами ярлык с ценой: «Только 3 фунта».

— Не перевелись еще эти чертовы оптимисты на свете! — сказал Арти, указывая на прибор.

Он направился к двери, через которую входили в бар завсегдатаи. Хотя время закрытия давно прошло, в баре еще сидели несколько мужчин — сыновья фермеров, сезонники, приехавшие копать картошку.

— Хэлло, Мак! — обратился один из них к Арти. — Ну, чем тебя жизнь радует?

— Выпивкой, только очень редко.

— У кого будете копать?

— У Жадюги Филлипса, — ответил Арти Макинтош. Издевательская улыбка мелькнула на его лице и тут же исчезла, словно стертая рукой волшебника. — Таков уж мой обычай: не стану на кого попало работать.

— Само собой!

Мы прислонились к стойке, ожидая, что выйдет трактирщик или его болтливая супруга, но вместо них появилась молодая женщина лет двадцати, не больше.

— Две кружки, — заказал я. — Нам тут вроде дают в кредит в сезон уборки.

— Пойду спрошу у мистера Мерфи, — чуть ли не шепотом ответила она и скрылась.

— Видал? — сказал Арти и присвистнул. Трактирщик тем временем пытался разглядеть нас из-за задней двери бара. — Неплоха для Бангари! — Он повернулся к ближайшему посетителю: — Что за девица?

— Понятия не имею. Всего несколько дней как появилась. Приехала из Мельбурна. Зовут Мэйбл. Боится собственной тени. Зря время потеряешь.

— Все в порядке, — сказала возвратившаяся девушка, неумело наливая две кружки.

— И запомните, — голова трактирщика Мерфи высунулась из-за двери, — в этом году я не желаю никаких неприятностей, иначе не видать вам здесь кредита!

— Стоит ли вдаваться в подробности? — ответил Арти, давая понять, что замечание трактирщика неуместно; Мерфи намекал на прошлый сезон, когда бар разнесли вдребезги в драке из-за проститутки, которая завернула в Бангари по пути домой со скачек в Балларате, надеясь вернуть проигранные деньги…

Мэйбл записала, сколько мы выпили, и робко спросила наши имена. Я назвал свое.

— Арти Макинтош, — скромно отрекомендовался мой напарник и тут же добавил: — Сто семьдесят пять фунтов мозгов и мускулов, чемпион Бенсонс-Вэлли, в каждом городе отсюда до Милдьюры — жена.

Девушка порядком растерялась, но все же внесла наши имена в потрепанную конторскую книгу. Я разглядывал Мэйбл. Она была небольшого роста, коренастая, с крепко сбитым, слишком мускулистым для женщины телом; длинное, облегающее платье обрисовывало полные ноги. Грудь у Мэйбл была, пожалуй, великовата и не очень красивой формы. Блестящие черные волосы девушка причесывала по моде, на пробор, и взбивала их над ушами; это не шло к ее широкому лицу. У нее была желтоватая кожа, округлые щеки — как у куклы, вздернутый нос и розовые чувственные губы. Веки ее больших и глубоких синих глаз иногда трепетали, словно готовые вдруг опуститься и скрыть какую-то тайну. И странная улыбка, грустная и робкая, все время пряталась в уголках ее рта.

Арти Макинтош оглядел девушку с дерзкой самоуверенностью. Многое в жизни доставляло удовольствие моему приятелю: выпивка, грубоватые шутки, игра в крикет, скачки, танцы. Но больше всего он увлекался женщинами. И женщины — замужние ли, одинокие ли — находили его неотразимым. Почему — это известно только им самим. Его привычку мучить их даже кое-кто из мужчин осуждал.

Я все смотрел на Мэйбл, хотя она и не была в моем вкусе. Женщины, которых я любил (или думал, что любил), на которых мог бы жениться, из-за которых валял дурака, были непременно стройные, с каштановыми волосами, мягкие и уютные, как пуховые детские одеяльца. И все же сильное тело Мэйбл чем-то притягивало. Выражение нежности в ее глазах говорило о быстро вспыхивающем желании. И даже стыдливость Мэйбл казалась скорее воздвигнутой ею самой плотиной, чтобы сдерживать тайные порывы страсти. В то же время чувствовалось, что эта девушка расчетлива. Она, наверно, долго все взвешивает, прежде чем сделать ход в любовной игре.

— Мне начинает нравиться Бангари, — сказал Арти Макинтош, допивая пиво. — Ну, еще на дорожку!

Мы выпили еще и перешли в тесную столовую. Мэйбл, успевшая надеть белую наколку и фартук, стала накрывать на стол.

— Как вас зовут? — спросил Арти, когда мы уже заказали суп и говядину.

— Мэйбл, Мэйбл Эверард, — ответила она как-то слишком застенчиво.

— Мэйбл. Мое любимое имя! — воскликнул Арти.

Он облапил ее и слегка шлепнул пониже спины. Я улыбнулся, вспомнив часто повторяемые слова Арти: «Порой мне девушки отказывают, а порой и нет».

Она отстранилась, вспыхнув до корней волос, и сбежала на кухню.

— Вначале всегда трудновато, — объяснил Арти. Когда Мэйбл появилась, неся суп, Арти протянул ей коробку из-под шоколада. — Угощайтесь!

Мэйбл подняла крышку — там оказался черный игрушечный паук. Она вскрикнула, а Арти расхохотался.

— Куплю вам настоящую коробку конфет, это уж обещаю.

Мэйбл, совсем смущенная, снова умчалась на кухню.

— Так-то завоевывают сердца и добиваются женской благосклонности? — поддразнил я Арти.

— А ты думал? — отпарировал Арти. — Женщины, как и мужчины, все ищут чего-то. Надо только дать понять, что она тебе приглянулась.

Пока мы ели, Мэйбл то появлялась, то исчезала. Арти вызывал ее на разговор. Она рассказала, что мать ее умерла, а отец неизвестно где. В Мельбурне работала официанткой, потом уволили. В Бангари приехала на месяц, прочтя объявление агентства по найму. Ей нравится здесь, и она не знает, куда денется, когда кончится сезон, а с ним и работа.

Ее отношение к заигрываниям Арти озадачило меня. Несомненно, он ей приглянулся, но она сдерживала себя, пытаясь раскусить его. Арти же казалось, что ее поведение что-то обещает ему, и он не чувствовал ее тайного расчета и осторожности.

Поев, я вернулся в бар, ожидая, что Арти Макинтош тоже придет. Но он вызвался помочь Мэйбл мыть посуду. В баре оставались всего двое посетителей. Кабатчик Мерфи, уже приодевшийся и готовый уйти, подал мне кружку пива.

— Бар закрывается, — объявил он.

Вошла миссис Мерфи, затянутая, накрашенная, молодящаяся изо всех сил.

— Как закончишь там, убери в баре! — крикнула она Мэйбл.

Ушли наконец и двое пьяниц.

— Мэйбл, — снова позвала миссис Мерфи, — не забудь про бар, когда управишься там.

— Сейчас уберу, — ответила Мэйбл, входя в бар, и принялась мыть стаканы.

— Мы не задержимся. Пива больше не отпускай, — бросил трактирщик, и дверь за четой Мерфи захлопнулась.

Мэйбл взяла тряпку и торопливо подошла ко мне, делая вид, что собирается вытереть стойку.

— Вы хорошо знаете Арти? — спросила она.

— Еще бы! — сказал я.

— Что вы о нем думаете? — продолжала она, опасливо косясь на дверь.

— Он мой приятель.

— У него… у него много девушек?

— Кто его знает! — уклонился я, не зная, что лучше, хвалить Арти или ругать.

— Вы должны сказать мне правду, — настаивала Мэйбл. Она теперь не казалась страстной, загадочной женщиной, а скорее напоминала ребенка, брошенного, одинокого и напуганного. — Я хочу знать. Понимаете, мне надо устроиться наконец, нельзя мне больше околачиваться в Мельбурне без работы. У меня сын, ему три…

— А где муж?

— Мужа нет, — призналась она, опуская глаза и вспыхнув.

— А куда вы дели малыша?

— Он в приюте. Надо забрать его, пока он меня не забыл, — добавила она поспешно. — Арти говорит, что любит меня. Сейчас на кухне сказал. Может он соврать в таком деле?

Я колебался, смущенный и глубоко растроганный. Она влюбилась с первого взгляда. Но она и раньше любила, и ее обманули. Поэтому тот, кому она доверится теперь, должен избавить ее от страха и вернуть ей сына. Я прочел это в ее глазах. Вот и все, что могла для нее означать отныне любовь. Я попробовал представить себе Арти Макинтоша в роли мужа и отчима. Добродушный, но непостоянный, по шею в долгах и часто без работы, Арти принимал жизнь как она есть и брал любовь везде, где она подвертывалась, — к чему покупать книгу, ведь проще взять ее на время в библиотеке!

Я еще раз взглянул на Мэйбл. Зачем ей много знать об Арти, если между ними ничего и нет пока? Чему научила ее жизнь и какие надежды могут у нее быть на будущее, если утрачена непосредственность чувств, без которой невозможна любовь?

Мне не пришлось больше ломать над этим голову, ибо появился Арти Макинтош.

— О чем вы тут ворковали?

— Да так, болтали, — ответил я.

— С горшками и мисками покончено, — объявил он Мэйбл. — Обожаю легкую работу. Как насчет пивка?

Мэйбл помедлила, потом налила две кружки.

— Себе тоже налейте, — сказал Арти.

— Нет, Артур, спасибо. Я не пью. И мистер Мерфи велел закрывать.

— Слушай, дружище, нам давно пора, — заметил я. — Завтра до свету вставать.

Мы допили пиво и собрались уходить.

— До субботы, — попрощался Арти с девушкой.

Когда она закрывала за нами дверь, он обернулся и поцеловал ее в щеку.

Ночь была черна, как переплет библии. Мы ощупью пробрались по веранде и повернули на дорогу к ферме Жадюги Филлипса, расположенной в трех милях отсюда. Вначале мы то и дело спотыкались на выбоинах и ухабах, потом, свыкнувшись с темнотой, пошли ровным шагом.

— Скорей бы суббота! — прервал молчание Арти Макинтош. — В субботу мне кое-что перепадет.

Язык у меня не повернулся предостеречь Арти. Я чувствовал, что не должен выдавать тайну Мэйбл. Скоро я устал, вспотел и поставил чемодан на землю, чтобы переменить руку. Мы посидели на чемоданах, отдохнули и снова потащились. Наконец справа от дороги показался огонек — мы добрались.

Только мы вошли в калитку, которая болталась на одной петле, как поднялся свирепый лай. Я пропустил Арти вперед — не умею ладить с собаками.

— Тише, тише, ты, — успокаивающе сказал Арти, когда пес попытался загнать нас, словно овец, в угол.

— Лежать, ты, ублюдок! — загремел низкий раскатистый голос, и огромная фигура появилась в дверном проеме.

Мы прошли через веранду. Правая нога хозяина топала громче левой — штанина хлопала по деревяшке. Ходили слухи, что когда у Жадюги Филлипса заболела йога и началась гангрена, он, лишь бы не звать доктора, стал во время еды высовывать ногу в окно — уж очень она воняла.

— Наконец-то явились, — добавил наш хозяин, а пес отступил, разочарованно ворча.

Жадюга повел нас в дом.

— Усадьба его — непролазная грязь, а крыша — гнилая солома, — затянул Арти. — Двери и окна висят на гвоздях, ни задвижки тебе, ни засова. Куры разгуливают по столу — смотри-ка, приятель, смотри! Прямо в тарелку яйца несут для коки из Бангари.

— Ничего, утром тебе не до пения будет, — проворчал Жадюга Филлипс, очевидно еще незнакомый с песней, увековечившей его округ и таких же, как он, коки. — Картошка поспела, да и другая работенка найдется для вас.

— Мы приехали копать картошку — и только, — предупредил я, осматривая комнату.

Право же, неизвестный сочинитель песни почти не прибегал к поэтическим вольностям. Комната была грязная и запущенная. Мошки бились о стекло керосиновой лампы. На полу валялись старые газеты и консервные банки. Оловянные тарелки, эмалированные кружки, ножи и вилки, сковорода и кастрюли — все немытое — громоздились на столе. В кирпичном камине скопилась зола, должно быть, после доброй сотни топок. На закопченных, затянутых паутиной стенах ни обоев, ни картины. Собака, вошедшая в дом вместе с нами, вылизывала остатки еды из тарелки Филлипса.

Жадюга Филлипс, грубо сколоченный, неопрятный, был под стать своему дому — от старика буквально несло неряшливостью. Неумело залатанные штаны из бумажной ткани, старая серая фланелевая рубаха, пропитанная потом и пылью, заношенная, выцветшая куртка — таков был его наряд. Неимоверной величины единственный башмак, подбитый гвоздями, никогда не знавал прикосновения сапожной щетки. Лицо и шея Филлипса были сморщены, словно воловья шкура, высушенная на солнце, огромные руки узловаты и в мозолях, грязь въелась в них навеки. Жадюге

можно было дать и пятьдесят лет и шестьдесят пять. Словом, внешность его соответствовала тому, чем он и был — самым скаредным из всех скаредных коки в Бангари.

— Вы ужинали? — спросил он.

Мы поспешили сказать «да»; чем позже перейдем на его довольствие, тем лучше.

Хотя ночь была теплая, Филлипс зажег камин, пододвинул к нему старый скрипучий стул и развернул вчерашнюю газету.

— Случайно не читали сегодняшней? Какие там цены на картошку?

— Нет, — ответил я, усаживаясь на ящик, покрытый рваным мешком.

Арти Макинтош сел на свой чемодан и по привычке протянул руки к разгорающемуся огню.

— Начнем на рассвете, ладно? — сказал Жадюга доверительным тоном, как будто мы владели фермой с ним на паях. — И хорошо бы вам поработать субботний вечер. Должен заехать грузовик.

Я уже собирался повторить, что мы приехали копать картошку сдельно и принципиально не будем работать ни по субботним вечерам, ни по воскресеньям, но тут вмешался Арти Макинтош:

— Я не могу работать в субботу и в воскресенье — у меня кобыла в трактире привязана, за ней надо присмотреть.

Старик Жадюга свирепо уставился на Арти, засопел и стал тереть небритый подбородок. Филлипс всегда раздражался, если те, кого он нанимал, перечили ему. Но на этот раз — или мне показалось? — раздражение Жадюги было вызвано какой-то более веской причиной. Однако он взял себя в руки.

— Спать будете в сарае. Я сколотил две койки, и одеял там сколько хочешь.

— Нам и в доме неплохо! Что за новые порядки в этом году? — возмутился Арти.

Жадюга Филлипс отложил газету, взял с камина наушники и надел их.

— В доме полно места, — настаивал Арти.

— Передают насчет цен, — сказал Жадюга, делая знак, чтобы мы замолчали. — Фонарь тоже в сарае есть.

Арти Макинтош поднялся, кипя негодованием, и взял свой чемодан. Я направился за ним в сарай. Мы зажгли фонарь и увидели две койки среди разбросанной упряжи и мешков. На них валялись соломенные тюфяки и старые, в пятнах, подушки. На одной из коек лежала куча серых одеял. Мы постелили постели; как всегда, мы привезли с собой по две простыни и по наволочке. Потом мы легли, и Мак погасил фонарь.

— Ну, это уж слишком! Одного не могу понять, почему старик Жадюга выставил нас из дома?

А я лежал без сна и, прислушиваясь к возне опоссумов на крыше, старался понять многое. В конце концов я, видно, заснул и проснулся, лишь когда кто-то забарабанил по оловянной тарелке и хриплый голос заорал:

— Завтракать! Завтрак готов!

Некоторое время я не мог сообразить, где я; но зажегся фонарь, и вид зевающего и почесывающего голову Арти Макинтоша вернул меня к действительности.

— Ладно, сейчас! — крикнул Арти Филлипсу и тихо добавил: — Ублюдок несчастный!

Спустив ноги с койки, он стал натягивать носки и башмаки, напевая под нос:

— И вот спозаранку, едва рассветет — таков уж у коки закон, — бьет в колотушку изо всех сил, чтобы прервать твой сон. Звезды светят еще вовсю, луна — вон она, посмотри; верно, совсем не ложится спать этот коки из Бангари.

Мы лениво облачились в рабочую одежду — бумажные штаны, побелевшие от частой стирки, грубые башмаки. Я надел ситцевую рубашку, а Арти — фуфайку. Я обычно ходил с непокрытой головой, а Арти всегда носил шляпу с широкими обвисшими полями: светловолосый, розовощекий, он быстро загорал на солнце. По правде сказать, от долгого вынужденного безделья мы разленились, разучились находить радость в труде; кроме того, на копке бангарийской картошки и более привычные, чем мы, люди могли бы надорваться.

Завтрак, которым нас кормил Жадюга, состоял, как обычно, из холодной позавчерашней баранины и пышущей жаром картошки в мундире. Пока мы ели, совсем рассвело; солнце уже показалось из-за горизонта, когда мы вместе с хозяином отправились на телеге к дальнему концу участка.

— Я начну первым, — вызвался Арти Макинтош, спрыгивая с подводы с вилами в руках.

Картофельное поле Жадюги Филлипса начиналось на более или менее ровном месте, но потом участок поднимался на крутой открытый холм. Поэтому-то и говорили, что бангарийскую картошку можно не перевозить, а просто скатывать вниз с горки.

— Хорош урожай! — воскликнул Арти, щупая землю под кустом. — Можем заработать большие деньги.

— И еще надорвать животы, — сказал я.

Учить нас не было нужды. Картошка обещала заработок и небогатому фермеру и двум совсем бедным работникам; бесконечные ряды картофельных кустов — это был враг, победить его можно лишь молчаливым, упорным трудом. Точным движением руки и колена Арти воткнул вилы в землю возле первого куста. Старый Жадюга ходил взад и вперед вдоль восемнадцатидюймовых междурядий и бросал мешки на одинаковых расстояниях один от другого. Я расправил первый мешок, завернул его края и наклонился, подбирая картофелины, лежавшие около выкопанного Арти куста. Картофелины были приятные на ощупь и блестящие; они выглядели весьма аппетитно, но поверьте, если ешь картошку три раза в день, очень скоро перестаешь любоваться ею.

Я двигался за Арти, разворачивая края мешка по мере того, как он наполнялся. Арти не успевал выкапывать из земли все картофелины, которых под каждым кустом было помногу. Он никак не мог войти в нужный ритм и слишком торопился; с ним всегда бывало так в начале любой работы. Часть клубней оставалась в твердой земле, и мне приходилось буквально выцарапывать их ногтями.

— У меня же нет вил! — взмолился я. — Бога ради, выкапывай и обирай как следует!

Он поворчал, но стал делать, как я просил. Теперь он работал равномерно, словно заведенный, как и должен действовать опытный работник, гордый своим умением.

Я шел за ним, время от времени встряхивая мешок, чтобы туже набить его. Я старался держаться поближе к Арти: тому, кто выкапывает, не стоит ускорять темп, если подборщик отстает. Мы работали на пару, и платили нам на двоих. Мы атаковали картошку, как армия, решившая стереть врага с лица земли.

Сухая пыль набивалась мне под ногти, хотя я заранее остриг их коротко; она раздражала кожу, нестерпимо щекоча кончики нервов.

Мы добрались до второго пустого мешка, но первый не был еще полон. Да, не родился еще в Бангари фермер, которому урожай не казался бы больше, чем был в самом деле.

Мы медленно двигались вдоль первого ряда. Позади осталось несколько полных мешков, и выкопанные кусты устилали междурядье. Старый Жадюга шел следом, зашивал мешки и без усилия перетаскивал их на телегу. У меня начала невыносимо ныть спина, я даже перестал замечать боль в пальцах.

— А ну, давай сюда вилы, поменяемся, — сказал я Арти. — Я уж небось два часа подбираю.

У Арти часов не было, как и у меня, так что спорить он не мог. Мы поменялись местами.

Солнце поднялось довольно высоко, когда Жадюга Филлипс отвез первую телегу с картофелем к дому; он вернулся с котелком чая и тремя эмалированными кружками, но не привез ничего поесть. Мы разогнули спины и сели на землю, вытянув ноги.

— Ничего, второй день всегда тяжелее первого! — утешал меня Арти Макинтош, прихлебывая дымящийся чай.

— Ребята, вы не дополна накладываете мешки, — недовольно ворчал Филлипс. — Картошка неплотно лежит, так она испортится.

— Мы сдельщики, — ответил Арти. — Да и вы, между прочим, платите не по фунту за мешок.

— Ладно, постараемся, — пообещал я.

В начале сезона старого Жадюгу всегда приходилось ублажать.

Долго отдыхать Жадюга не дал, да мы и сами торопились. Я был рад, что Мак снова взялся за вилы, — у меня на руках уже появились волдыри. Но скоро измученная спина и стертые пальцы стали требовать передышки. Да и голод стал мучить.

Арти Макинтош выпрямился, чтобы поплевать на ладони.

— Ну вот еще, волдыри! — пробурчал он, удерживая слюну во рту. — А вот мои бедные кишки небось думают, что мне закупорили глотку!

И даже тут он ухитрился пропеть:

— Право же, сдохну я до заката в Бангари этом проклятом.

Наконец Жадюга Филлипс отправился к дому с новым грузом картофеля; мы продолжали работать уже в напряженном ожидании. И вот — о радость! — задребезжала оловянная тарелка; мы заковыляли к дому, обмыли истертые до крови руки. Жадюга Филлипс подал нам все ту же баранину с картошкой; вдоволь хлеба — и ни кусочка масла; много сахару — и ни капли молока; куча соли — и никаких других приправ.

— Передайте перец, пожалуйста, — сказал Арти.

Жадюга взглянул на него как раз вовремя, чтобы уловить мимолетную издевательскую улыбку на губах Арти. Я обвел глазами стол. Хозяин молча взял из разбитого блюдца, служившего солонкой, большую щепоть соли.

— Ну, тогда передайте маринад, — не отставал Арти. — Уж очень я люблю маринад!

Жадюга Филлипс и бровью не повел. По-моему, Мак и сам не рассчитывал разозлить его и только зря тратил свой пыл.

— Ладно, сойдет и красный томатный соус с пряностями, — пошел на компромисс Арти. — Пожалуй, он лучше всего подходит к такой сухой пище.

Жадюга Филлипс уничтожил свою порцию, не поднимая глаз. Мы с Арти Макинтошем густо посыпали баранину и картофель солью и тоже принялись есть. Потом нам выдали добавку. Напившись чаю, мы с Арти отправились в сарай и растянулись на койках — точно солдаты после боя. Но Жадюга не дал нам долго прохлаждаться. Когда он пришел, Арти попросил кувшин и наполнил его водой из бака.

И снова мы работали без передышки, поочередно берясь за вилы, несмотря на боль в руках и нытье в спине. Солнце свирепо палило, пот лил с нас ручьями. Я чувствовал, что руки и лоб у меня порядком обгорели. Мы часто прикладывались к кувшину, поэтому Жадюга решил обойтись без вечернего чая.

На следующее утро мы с Арти проснулись совершенно разбитые. Тело у меня одеревенело; каждый мускул болел, как ошпаренный. Я еле поднялся с постели; спина не выпрямлялась, руки и лоб были ярко-красные, словно с них содрали кожу.

Завтрак съели в молчании. Я опустил рукава рубахи и попросил у Жадюги старую шляпу, чтобы спастись от палящего солнца. Как только мы вспотели, суставы стали сгибаться, но ничто не могло смягчить мучительную боль в спине и руках.

За обедом Арти опять завел речь о всяких деликатесах; на этот раз, должно быть для разнообразия, он потребовал чатни² и горчицу. Жадюга стал терять терпение: видно, ему уже давно хотелось осадить Арти, но он никак не мог сообразить, что бы такое сказать.

Так, переворачивая листки календаря, тянулись однообразные дни. Постепенно боль утихла, спины наши стали гибкими, руки огрубели и свыклись с тяжелым трудом — самым тяжелым, какой мы знавали до этих лет безработицы. Солнечные ожоги превратились в загар. Избавившись от всех этих мук, я мог наконец вспомнить о Мэйбл. Мне очень хотелось заговорить о ней с Арти, но я решил: пусть он первый о ней заговорит. Однако Арти молчал; у него все время был вид занятого человека, не склонного откровенничать.

Как-то под вечер в пятницу я пошел в дом, чтобы налить в кувшин воды. Заодно я заглянул в старый ящик со льдом, подвешенный к столбу на веранде; я надеялся обнаружить хоть какой-нибудь признак обновления опостылевшей бараньей диеты. Как бы не так — там не было ничего, кроме половины бараньего бока, огромного, что твоя гора! Мясо засохло и потеряло естественный цвет. Я подозрительно принюхался и обследовал его более тщательно. Меня чуть не стошнило, рот наполнился слюной.

Из столовой доносились какие-то странные звуки. Я заглянул в дверь и увидел Жадюгу Филлипса; в чем мать родила, он сидел в жестяной ванне с водой, прижав колени к подбородку, и яростно намыливался; лицо его выражало нечто вроде блаженства — насколько, разумеется, это возможно при такой грубой роже. Ну прямо восьмое чудо света!

Вернувшись к Арти, я сообщил:

— Старый Жадюга принимает ванну.

— Не болтай! — ответил Арти. — Упади он в помойку — и то после не станет мыться.

— Говорю, моется! Сидит в лохани с водой. Мало того, моется с мылом! Да, чуть не забыл: не ешь вечером мясо — оно червивое.

— Стрелять надо дураков, кто на него работает! — крикнул Арти и в сердцах швырнул вилы на землю.

Однако платили-то нам сдельно; мы снова принялись копать, только изредка останавливались поворчать о протухшем мясе да о Филлипсе, который моется сейчас с мылом. Когда лучи заходящего солнца окрасили голые холмы в оранжевый цвет, мы нагрузили телегу. И не успели подъехать к дому, как появился Жадюга. Он извлек из холодильника мясо и постучал им о столб веранды.

— Эй ты, старая скотина, нечего вытряхивать червей из мяса! — крикнул Арти. — Не трать зря силы! Мы червивое мясо не едим!

Жадюга растерялся. Мы были до крайности разозлены, но, взглянув на него, вдруг окаменели: на Филлипсе был синий костюм, целлулоидный воротничок и черный галстук!

— Мясо хорошее, — преодолевая смущение, выговорил Жадюга. — Но если вам так не хочется его есть, я открою мясные консервы. — Он бросил баранину обратно в ящик и скрылся в доме.

За ужином Арти, как обычно, потребовал перцу и маринаду. За столом все чувствовали себя как-то напряженно, но вовсе не из-за реплик Арти — мы были чрезвычайно заинтригованы необычным видом Жадюги Филлипса. Он понимал это и вел себя, как подозреваемый в убийстве на допросе в полиции.

— Куда это вы собрались? — спросил Арти, когда мы покончили с едой. — На похороны, что ли?

— Это мое дело, вас это не касается, — сварливо ответил Жадюга и разразился самой длинной речью, какую мы от него когда-либо слышали: — Я еду в город. Завтра не вернусь. Картошки и консервов оставляю вдоволь. Погрузите мешки, когда заедет грузовик.

— И не подумаем! — отрезал Арти Макинтош. — Мы сами собираемся в город.

— Зря время потратите, да и денежки, — проворчал Жадюга Филлипс. — Кому-то ведь надо грузить картошку!

— Вот и займитесь этим сами! — огрызнулся Арти, пристально разглядывая хозяина. — И вообще чего это вы вырядились, словно фельдшер какой?

— Я заплачу вам фунт за погрузку, — уклонился от ответа Жадюга. В смятении он, видно, позабыл цену деньгам.

— Фунт каждому, — подзадоривал Арти.

— Фунт на двоих.

— Нет, каждому.

— Ладно, каждому по фунту. — Жадюга и вправду согласился, хоть и вздохнул при этом. — И заодно нарежьте немного соломы! — С этими словами он скрылся в спальне.

— И вот подходит коки ко мне и молвит такие слова, — пропел Арти Макинтош: — А ну-ка, порежь соломки чуть-чуть, немного — часок или два. Вот чего старый хрыч хочет от нас! Нет, ты подумай, он не будет ночевать дома — первый раз в жизни!

Тут Жадюга появился снова, и убей меня гром, если он не смочил и не причесал свои редкие седые волосы! Они с Арти подсчитали наш недельный заработок, причем Филлипс не выказал почти никакого интереса к итогу; мало того, с видом жертвы грубого шантажа он вручил Арти еще две фунтовые бумажки. Потом, напялив выцветшую мягкую шляпу, Филлипс запряг лошадь в повозку и отбыл по направлению к Бангари, оставив нас крайне озадаченными, прямо-таки умирающими от любопытства.

Усталость взяла свое. Мы проспали долго и встали освеженные, с приятным ощущением, что заработали порядком денег, и притом честно. После завтрака побрились и вымылись в ванне. Мы судили и рядили насчет странных поступков Жадюги, но так и не смогли придумать подходящего объяснения. Скоро разговор перешел на пиво и лошадей. Я порылся в газетах Филлипса и обнаружил программу Колфилдских скачек. Мы просмотрели список лошадей и решили попробовать дозвониться в Бенсонс-Вэлли, чтобы через букмекера в Гранд-отеле сделать ставки в кредит.

Подъехал грузовик и затормозил перед домом. Мы помогли шоферу, тощему, веснушчатому парню, нагрузить машину и попросили подвезти нас в город. Шофер подождал, пока мы переоделись. Арти Макинтош запел:

— Курносый нос у девчонки моей, не устоять мне против него.

— Она что-нибудь тебе рассказывала про себя? — спросил я, когда мы уже выходили из дому.

— Все, что я хотел знать, — ответил он.

— У меня тоже был с ней разговор. Ей пришлось нелегко.

— Поскорее, дружище, — сказал Арти шоферу, словно не слыша моих слов. — А то она там совсем истомится.

Мы забрались в кабину, и машина помчала нас к заслуженному отдыху.

— А где Жадюга? — осведомился шофер, когда мы уже подъезжали к Бангари. Мы объяснили, и он покачал головой: — Старый хрыч, видно, в детство впал.

Мы высадились у гостиницы. Небольшой бар был битком набит. Тут толпились и сборщики картофеля и местные жители. Мерфи с женой еле-еле справлялись. Мэйбл не появлялась. Мы сразу же пропустили по кружке, чтобы промыть горло от картофельной пыли. Потом еще по две, торопливо, словно получившие расчет батраки из глухомани.

Я сбегал в соседнюю лавку и купил мельбурнскую газету: надо было поподробнее ознакомиться с программой скачек. Арти сидел молча и не проявлял обычного интереса к этому спорту «алчущих и жаждущих».

— Где Мэйбл? — спросил он у кого-то.

— Кто? Служанка? Что-то ее сегодня не видно, сам только об этом подумал.

Я услышал, как Арти, заказывая очередную кружку, спросил Мерфи о Мэйбл.

— Она взяла расчет. И слава богу! — ответил Мерфи. — Хлопот с ней больше, чем пользы. Можно подумать она невесть что: парни вечно торчали тут до полуночи. А она всех оставила в дураках.

Арти Макинтош вернулся от стойки в унынии.

— Единственная в округе женщина моложе пятидесяти — и та натянула тебе нос, — поддел я его, но на душе у меня кошки скребли.

— Хочешь, скажу тебе кое-что? — отвечал Арти. — Всю неделю, копая картошку, я думал о ней.

— А мне ни слова!

— Так-то. И больше того, — добавил он с горячностью, — можешь смеяться, но я подумывал: хорошо бы на ней жениться…

Такого с Арти еще никогда не случалось.

— По-моему, Граф Орлов может и на этот раз прийти первым, — переменил я тему. — Победитель прошлых скачек — вот в чем штука!

Арти взял газету и принялся обсуждать достоинства лошадей, но я видел — мысли его далеко. Мы записали свои ставки и дозвонились-таки до Бенсонс-Вэлли. Потом я предложил заказать какую-нибудь еду.

— Не хочется, — покачал головой Арти.

Я отправился в столовую один. Подавала другая девушка, с нежной кожей и каштановыми волосами. Я стал было заигрывать с ней, но она оказалась местной жительницей и муж ее сидел рядом в баре за кружкой пива. Она вообще выглядела какой-то разочарованной, но ее настроение и в сравнение не шло с моим. Я проклял в эту минуту жизнь сезонника: бессмысленный труд и попойки, поиски хоть какой-нибудь женщины в первом попавшемся месте…

Вечером мы пили и слушали передачу со скачек. Я перешел на маленькие порции пива, Арти Макинтош продолжал пить большими кружками. Он, видно, решил веселиться вовсю: криками подбадривал невидимых нам лошадей, взмахивал рукой, словно сам был жокеем и стегал свою лошадь хлыстом.

К середине вечера в походке его наметился крен, речь стала несколько неразборчивой, а настроение драчливым.

Приближался последний заезд; мы ничего не выиграли пока, но если бы Граф Орлов пришел первым, дело было бы в шляпе. Мы слушали затаив дыхание. Наша лошадь до самой финишной прямой шла третьей. Вот диктор объявил, что Граф Орлов, шедший за лидерами, сделал рывок.

— Ну, давай, давай, кляча несчастная! — завопил Арти в исступлении.

Но Граф Орлов пришел к финишу, отстав от лидера на целую шею.

— Ничего, легко досталось — легко и расставаться! — сострил я с притворным смирением.

— Само собой! — сказал Арти. — Что для нас какие-то несколько фунтов!

И вдруг он пришел в ярость:

— Это все ты, дурья башка!

Он рванулся ко мне, пытаясь преодолеть опьянение, но кулак его беспомощно повис.

Пришлось умиротворить его пивом, хоть он и так уже накачался. Я предложил вернуться на ферму, но Арти, кажется, решил упиться до потери сознания. В шесть Мерфи собрался закрывать бар, и мы вместе с остальными вышли наружу. Арти перегнулся через перила веранды, и его вырвало. Появился Мерфи с тряпкой и ведром воды.

— Новички сопливые, а туда же лезут! — проворчал он.

— Заткнись ты, ирландский ублюдок! — огрызнулся Арти. Ему заметно полегчало. — Боишься, что ли, тряпку испортить?

Он угрожающе двинулся к Мерфи.

— Что ты сделал с Мэйбл? Где она?

— Знать не знаю. А и знал бы — тебе бы не сказал.

— Пошли, Арти, — вмешался я. — Надо чего-нибудь поесть.

— Опять есть? — заныл Мерфи. — Думаете, у меня денег куры не клюют? Кредит, кредит, кредит! Всем подавай в кредит!

— Мы заплатим по счету наличными, — ответил я. — И что за нами записано, вы тоже получите.

Мне удалось затащить Арти в столовую. Он настоял, однако, чтобы мы еще выпили за едой. На новую официантку он и внимания не обратил. Мы снова перешли в бар. Вскоре он совсем скис и заснул у окна. Я разбудил его, уговорил Мерфи выдать мне две бутылки пива и засунул их в карманы пиджака.

Мы пустились в путь. Я поддерживал Арти, но получалось это, надо сказать, плоховато: силенок не хватало, да и самого меня пошатывало. Уже стемнело. Ноги у Арти подгибались, он все бормотал что-то себе под нос. Первый раз на моей памяти он так накачался. У меня отлегло от сердца, когда мы наконец доплелись до сарая. Я снял с Арти башмаки, и он заснул мертвым сном.

Утром во рту у меня было ни дать ни взять как в хлеву у коки, а голова — словно футбольный мяч, в который накачали больше воздуха, чем следовало. Солнце стояло высоко. Я сел на койку и налил стакан пива. Арти Макинтош застонал и тоже сел, держась за голову.

— Выпей этого нектарцу, — предложил я. — Сразу почувствуешь себя как в раю.

Он взял стакан с пенящимся пивом, отхлебнул и поморщился.

— Ну, расскажи мне всю правду. Здорово я валял дурака?

— Не больше чем всегда, — успокоил его я. — Лез в драку со старым Мерфи… И от нас уплыли денежки, которые мы поставили на лошадок.

— Граф Орлов. Помню. Надо же быть такими идиотами — рыть картошку, чтобы дать заработать букмекеру!

Мы прикончили обе бутылки; мне стало чуть получше.

— Который час? — поинтересовался Арти.

— Около полудня — у меня в желудке звонит.

Я вызвался приготовить картошку с бараниной — для разнообразия.

— Слушай, друг, — сказалАрти, когда я оделся, — мне приснилось или Мэйбл в самом деле натянула мне нос?

— Не приснилось. Она и впрямь это сделала, — ответил я. Любопытство мое пересилило даже муки похмелья. — Тут что-то не то. Мне сдается, старик Мерфи что-то знает.

После обеда мы снова завалились спать. Меня разбудил голос Жадюги Филлипса. Я привстал и выглянул наружу. И словно меня кто-то обухом по голове хватил: Филлипс был тут собственной персоной, и рядом с ним в повозке… Мэйбл Эверард!

Я не верил своим глазам. Арти Макинтош спал, разинув рот, и метался во сне. Я не стал будить его. Слышно было, как старик Филлипс распряг лошадь, потом пригласил Мэйбл в дом. Она вошла, не проронив ни слова.

Примерно часом позже раздался стук по тарелке, и Жадюга Филлипс окликнул нас:

— Ребята, вы тут?

— Тут, — ответил я.

— Ужин готов.

— Подавись ты им!

Арти Макинтош проснулся словно только для того, чтобы высказать Жадюге это пожелание.

— Кончай дурить! — сказал я. — С ним дама.

— Кому ты голову морочишь?

— Разрази меня гром! Хочешь пари: и на десятый раз не угадаешь, кто она!

— Грета Гарбо, я полагаю, — ответил Мак и вдруг уставился на меня так, словно услышал, что пришел конец света. — Послушай, ты рехнулся или того хуже?

Он обулся, вымыл лицо и руки и причесался перед зеркалом, которое я повесил в сарае на гвоздь.

— Не пойму, зачем ты мне шарики вкручиваешь, — бросил он и направился в дом.

Во главе стола восседал старый Жадюга. А Мэйбл вилкой доставала картофель из кастрюли. Она обернулась и побледнела как смерть, увидав Арти.

— Это моя жена, — сказал Жадюга запинаясь.

Мой приятель словно поперхнулся чем-то. От замешательства и бог весть от чего еще у него даже кадык заходил.

— Рад вас видеть, — еле выговорил он.

— Здравствуйте, — пробормотала Мэйбл.

Она поставила перед каждым обычную нашу еду и опустилась на стул.

— Передай-ка маринаду, друг, — начал Арти.

Мне пришло в голову, что, может быть, за грубоватыми шутками Арти имел обыкновение прятать неуверенность в себе или какое-нибудь глубокое душевное страдание, вот как теперь. Я не поднимал глаз от тарелки.

— Тогда подай перец, — настаивал Арти.

Старик Жадюга так и ел Арти глазами, но тот, не теряя присутствия духа, попросил горчицы, затем чатни.

— Возьмите соли, мистер Макинтош, — сказала наконец Мэйбл.

Чуть покраснев, она придвинула к нему блюдце.

Ужин закончился в молчании. Не в силах больше выносить все это, я извинился и встал из-за стола; Арти вышел следом за мной.

— Да, теперь я своими глазами видел, — сказал он, бросаясь на койку. — Значит, она вышла за Жадюгу Филлипса. Вышла из-за денег!

— Несчастная девчонка, — пробормотал я. — До чего же ее жизнь заела!

Ночь незаметно подкралась к ферме, как будто помогая скрыть ее печальные тайны. Я засветил фонарь и попробовал читать старый журнал. Арти лежал, неотрывно глядя в потолок. Он курил, зажигая одну сигарету от другой. И только один раз прошептал:

— А она там в постели с Жадюгой Филлипсом.

Мы встали на рассвете. Арти за завтраком почти не ел. В поле он схватил вилы и стал копать как бешеный.

— Полегче, ты прокалываешь картошку, — пожаловался Жадюга. — Берешь слишком близко к кустам.

Арти передал мне вилы и не прикасался к ним ни до перекура, ни после. Я удивился, это было непохоже на Арти, он всегда старался побольше работать именно вилами. Время уже подходило к обеду, Арти объявил, что пойдет наберет воды в кувшин, хотя обычно, если Жадюга забывал о воде, за ней ходил я.

Арти взял кувшин. Жадюга настороженно следил за ним.

— Лучше я сам, — предложил Филлипс. — Вы работайте. Я спешу, хочу вывезти картошку, пока она в цене.

Не обращая внимания на Жадюгу, Арти ушел. Отсутствовал он долго. Жадюга глаз не спускал с дома, пока Мак не появился на дороге.

— Я запряг лошадь для вашей жены, — объявил он. — Она едет в город.

— Что это ей взбрело? — проворчал Жадюга.

— За покупками.

Как видно, это встревожило Жадюгу. Он долго смотрел вслед удалявшейся повозке.

— Вот уж не думал, что она умеет править, — бормотал он, но было видно, что хотел он сказать что-то совсем другое.

К обеду Арти побрился и принарядился. Войдя в дом, мы застыли в изумлении. Пол был выскоблен дочиста. Красные и белые бумажные ленты украшали камин. Стол покрыт новой скатертью. Жадюга сидел за столом с — мягко говоря — мрачным видом. Мэйбл взглянула на него, потом на Арти. Это был взгляд рабыни, не знающей еще, кто будет ее господин.

— Передайте перец, — сказал Арти больше по привычке, чем из желания побалагурить.

Мэйбл подошла к кухонному шкафу и достала солонку и перечницу. Супруг ее нахмурился и засопел. Борясь с волнением, будто помощница жонглера, работающего с ножами, она поставила приправы перед Арти, и тот щедро сдобрил ими еду, не обращая внимания на возмущенный взгляд Жадюги.

— А кто уплатит за это? — осведомился Жадюга.

— О, не беспокойся, — мягко ответила Мэйбл. — У меня было пять фунтов своих денег. И мне хотелось, чтобы у тебя были красивые вещи и вкусная еда.

— Всю жизнь я сам зарабатывал себе на пропитание, — сказал Жадюга, отчеканивая каждое слово. — И ни к чему мне все эти штучки.

После супа она подала говядину с морковью, потом яблочный пирог. Жадюга Филлипс ел, но деликатесы, казалось, застревали у него в глотке. Все это выглядело бы уморительным, если бы не накал страстей, готовых в любую минуту вырваться наружу.

Только добравшись до своего сарая, мы услышали громкий голос Филлипса; Жадюга, видно, готов был лопнуть от злости, страха и ревности.

Арти вышел из сарая и спрятался за баком с водой.

— Ты познакомилась с ним раньше, еще в пивной! — рычал Жадюга.

— Да, я знала его, — отвечал дрожащий голос Мэйбл. — Но ведь эти вещи я купила для тебя.

— Так вот, мне они не нужны! — отрезал Жадюга. — И все покупки в моем доме буду делать я. Понятно?

— Да.

— Есть у тебя еще деньги? — гремел Жадюга.

— Нет, я все истратила.

— Есть деньги? Не вздумай врать.

— Мне больно. Пусти, у меня нет больше денег, ни пенни.

Арти сжал кулаки, готовясь вмешаться. Я еле удержал его.

— И чтоб ты никогда не просила его ни о чем! — продолжал бушевать Жадюга. — Он пьяница и бездельник! Держись от него подальше! Слышишь?

— Д-Да.

Я силой увел Арти Макинтоша в сарай. В доме воцарилась тишина. Арти опустился на койку и обхватил голову руками. Я подсел к нему и попытался воззвать к его чувству юмора, пропев подходящий к случаю куплет из той же песни:

— Чуть улыбнется хозяйка мельком, старый хрыч уж ревнует — смотри! Но, хоть готов он меня убить, все равно потерянного не воротить старому коки из Бангари!

Арти поднял голову, и такая мука была в его глазах, что мне стало ясно — тут не до шуток.

Теперь во время работы Жадюга Филлипс поедом ел Арти Макинтоша: то он проколол картофелину, то неплотно набивает мешки, то недостаточно бережно переносит их.

Мы с Арти разговаривали мало. О Мэйбл он не упоминал. Ели мы, как и прежде, картошку с бараниной. Я пристально наблюдал за Арти и Мэйбл, когда они бывали вместе; замечал то взгляд исподтишка, то мимолетные, будто бы нечаянные прикосновения; и я боялся, как бы Жадюга в один прекрасный день не взорвался и не наделал бед.

Как-то после ленча Жадюга собрался в город. Он попросил, а точнее сказать, велел Мэйбл ехать с ним, но она отказалась.

Едва мы начали работать, как Арти взялся за кувшин.

— Пожалуй, схожу за водой, — сказал он.

— Еще есть вода.

— Она уже несвежая.

— Я схожу, — сказал я, отбирая у него кувшин. Что-то не хотелось мне, чтобы они с Мэйбл оставались наедине.

Я опорожнил кувшин и замешкался у бака. Мне казалось, что я должен поговорить с Мэйбл. Только я не знал, о чем именно. Я поднялся на веранду и остановился у дверей в комнату, словно пригвожденный к месту. Мэйбл, совершенно нагая, стояла у ванны; она поворачивалась в разные стороны, разглядывая себя в большое треснувшее зеркало на камине. Тело ее, хотя и слишком массивное, с кожей цвета хлебной корочки, было по-своему красиво. Она поглаживала свои крепкие груди.

Вконец смущенный, я хотел бежать, но не смог: стоял как загипнотизированный. Она шагнула к камину, вынула один кирпич и достала из-под него несколько бумажек.

— Один, два, три, — сосчитала она. — Три фунта.

Я на цыпочках вернулся к баку и открыл кран.

— Это ты, Артур? — нежно окликнула она.

— Нет, это я.

— Ах!

Я налил воды в кувшин и поскорее убрался.

— Ты не слишком спешил, — заметил Арти.

Мы проработали еще около часа, когда наконец возвратился старый Жадюга в своей повозке. Вскоре он явился к нам. Чай во время перерыва принесла Мэйбл. Жадюга и Арти не сводили с нее глаз, пока она разливала чай. Мэйбл почувствовала это, подняла голову и смело посмотрела на Арти.

— Выпейте чаю, мистер Макинтош.

— Спасибо, — сказал Арти и на мгновение задержал ее руку, когда она передавала ему чашку.

Глаза Жадюги выкатились. Мэйбл дала чашку ему, потом мне. Мы стали пить.

— Я еду в город, — объявила Мэйбл. — Пожалуйста, запрягите мне лошадь, мистер Макинтош.

— Я только распряг, — заворчал Жадюга. — И лошадь мне понадобится перевозить картошку.

— Я быстро вернусь.

— Пусть берет лошадь, — сказал Арти, — Мы отвезем картошку вечером, когда кончим копать.

— Не суй нос не в свое дело! — огрызнулся Жадюга. — С каких это пор вы так рветесь работать?

— Но я ведь могу иногда съездить в город? — сказала Мэйбл.

— Я только что ездил сам и купил все, что нужно, — стоял на своем Жадюга. — И потом, у тебя же нет денег.

— Пусть едет, — сказал Арти. — Идемте, я запрягу лошадь, миссис Филлипс.

— Занимайся своим делом! — Жадюга встал с угрожающим видом. — Я сказал, она не поедет!

Мэйбл собрала чашки, ложки, банку с сахаром и котелок.

— Нравится это тебе или нет, а я поеду, — сказала она и направилась к дому.

Жадюга заковылял вслед за ней.

— А я говорю, не поедешь!

Арти Макинтош приподнялся было с земли. Я схватил его за руку.

— Не стоит вмешиваться, друг.

Он рывком освободился, встал и выпрямился.

— Помяни мое слово, прикончу я эту старую скотину!

— Ты сказала, у тебя больше нет денег, — доносился до нас голос Жадюги Филлипса. — Нечего тебе ехать в город!

Они скрылись за серыми от пыли деревьями, окружавшими дом. Потом я увидел, что Мэйбл все-таки уехала. Мы снова принялись работать. Скоро вернулся Жадюга.

— Завтра даю вам расчет, — сказал он.

— Да тут еще на две недели работы! — удивился я.

— Найму других. Охотников полным-полно, — ответил он. — Твой товарищ плохо работает.

— Не валяйте дурака, он лучший работник в округе. Вы и сами это говорили, — возмутился я.

— Мало ли что! Без старания работает. Лишь бы денег побольше отхватить.

— Не вам о деньгах говорить, — вмешался Арти. Голос у него прерывался, пот ручьями стекал по запыленным подбородку и шее. — Не дам хаять мою работу, такое еще никому с рук не сходило. Да мы на вашей картошке рекорды ставим!

— Плохо работаете, — не совсем уверенно твердил Жадюга. — Слишком много прокалываете.

— Нечего брехать. В жизни не видал такой чистой картошки, — возражал Арти.

Странная это была перепалка — словно смертельные враги, жаждущие крови друг друга, спорили о погоде.

— Вы не доверху насыпаете мешки. Хотите содрать с меня побольше и портите картошку. Все! Кончите завтра — и хватит болтовни! — отрубил Жадюга.

Арти Макинтош стоял, стиснув зубы и сжав кулаки. Вдруг резким движением он выдернул картофельный куст из земли.

— Закопаю к черту обратно твою проклятую картошку! — закричал он исступленно.

— Смотри, спущу собаку! — пригрозил старик Жадюга.

— А я сверну ей шею, — отвечал Арти. — Это ж ублюдок, как и ты сам!

Жадюга Филлипс захромал прочь.

— Кончайте завтра. Я подсчитаю сегодня, сколько вам причитается, и скатертью дорога! — бросил он злобно через плечо.

— Ну давай, друг, — сказал я, поднимая вилы. — Все равно надо постараться побольше монет из него выкачать.

Я вывернул куст, и Арти Макинтош нагнулся и стал подбирать картошку. Он нащупал картофелину покрупнее и в бессильной ярости швырнул ее вслед Жадюге Филлипсу.

За ужином я глядел на них. Двое мужчин и одна женщина — треугольник, старый, как мир. Мэйбл, не таясь, следила за каждым движением Арти, смеялась его шуткам. Старик Жадюга не отрывал от нее глаз.

Я быстро поел, встал из-за стола и ушел в сарай на свою койку. Арти явился позже.

— Ругался со старым хрычом из-за платы, — объяснил он. — Этот выродок хотел обсчитать нас на два фунта.

Он показал мне подсчет в своей записной книжке. Все как будто было правильно.

— Но ему не удалось выкрутиться, — заключил Арти.

Я стал читать при мерцающем свете фонаря, но скоро журнал вывалился у меня из рук. Не знаю, сколько я проспал, — разбудил меня какой-то шорох. Кто-то ходил в темноте по сараю. Арти, наверно, понадобилось встать, подумал я еще сквозь сон. Потом послышался шепот. Что-то непохоже, чтобы старина Мак разговаривал во сне! Правда, случалось, он стонал и бормотал, но только спьяну. А сейчас от постели Арти доносились два голоса.

— Я тебя люблю, — услышал я хриплый шепот Арти.

— Не надо об этом, — ответил тихий голос Мэйбл. — Я уже не верю в любовь. И я не могу больше жить так — всегда опасаться за завтрашний день.

— Зачем же ты вышла за него? Ведь ты его боишься?

— Страх страху рознь. Филлипс как-никак будет заботиться обо мне.

— Может, я бы тоже заботился, ты не дала мне даже попытаться, — прошептал Арти.

— В Мельбурне тоже много было таких, как ты, — тихо ответила Мэйбл.

— И ты любила хоть одного из них?

— Не одного. Но одного — особенно. От которого у меня…

Дело кончится убийством, подумал я. Я выбрался из постели и прокрался к двери в отчаянной надежде, что сумею помешать Жадюге Филлипсу ворваться в сарай, если он вдруг проснется и обнаружит отсутствие Мэйбл. Светила луна, двор был весь изрезан тенями. Я встал у сарая настороже, готовый сам не знаю к чему. Приходящая в упадок ферма, четверо людей и необъятная ночь, наполненная моим беспокойством, — остального мира словно не существовало.

— Плевать мне на это, я все равно люблю тебя! — донесся взволнованный шепот Арти Макинтоша.

— Милый, не надо мне ничего обещать, — отвечала Мэйбл. — Это ни к чему.

— Как ты прекрасна! Твое тело — как оно прекрасно!

— Только тело?

— И лицо, и волосы, и душа твоя — все.

— Молчи, только целуй меня. Люби меня сейчас. И молчи. Я хочу, чтобы ты получил то, чего добивался.

Залаяла собака, я вздрогнул.

— Тихо, пес, — срывающимся шепотом стал я уговаривать ее. — Ты ведь добрая псина.

Звякнула цепь, и собака снова улеглась, ворча, не очень-то успокоенная. С отдаленных холмов донесся ответный лай. А потом послышалось размеренное шарканье ног на веранде. В тени у бака появилась фигура в белом. Я съежился в дверном проеме.

В сарае стало тихо. Почти не дыша, я следил за призраком у бака. Он был неподвижен, словно статуя. К этому времени, казалось, все собаки в округе переполошились, они заливались громким лаем на разные голоса, создавая дикую какофонию, но Филлипсов пес только тихонько ворчал, словно чувствуя присутствие хозяина, его унижение.

Жадюга Филлипс двинулся в мою сторону. Потом остановился. Должно быть, противоречивые чувства терзали его, и он колебался. Я услышал невнятный, но настойчивый шепот — он донесся от кровати Арти. Ни жив ни мертв, я прижался к стенке сарая.

Жадюга Филлипс сделал еще несколько шагов вперед. И вдруг, словно приняв наконец решение, повернулся, пошел к веранде и исчез. Деревяшка его чуть слышно простучала по голым доскам пола.

Я пришел в себя и отдышался. И тут увидел Мэйбл. Она была в длинной ночной рубашке, босая. Возможно, она тоже заметила меня, но не подала виду; она прокралась в дом. Я навострил уши, ожидая, что начнется ругань или что-либо пострашнее, но в доме было тихо.

Одна за другой замолкали собаки. Я невольно поежился и пробрался к своей кровати. Глаза мои уже привыкли к темноте, и я разглядел спину Арти Макинтоша, одеяло, свешивающееся с края кровати. Он не сказал ни слова, даже не шевельнулся.

Меня била дрожь. Весь в поту, я лежал на спине, пока не прокричал первый петух, возвещая восход солнца. Оно уже выглянуло из-за голых холмов.

Я встал и вышел во двор. Свернул сигарету, жадно затянулся, как будто едкий дым мог успокоить мои взбудораженные нервы. Я присел на край подставки, где стоял бак. Окурок обжег пальцы; я бросил его и свернул другую сигарету. Небо на востоке стало розовым, и ко мне вернулось наконец ощущение реальности того, что меня окружало: фермы, полей, окрестных холмов и долин. У меня было такое чувство, будто события минувшей ночи произошли не здесь и не теперь, а в какой-то далекий, зловещий час и участвовали в них совершенно неизвестные мне люди.

Как обычно, из дому вышел старый Филлипс и принялся стучать вилкой по тарелке, сзывая к завтраку. Какая бы ни стряслась беда, внешне жизнь должна была идти обычным чередом. Жадюга посмотрел на меня испытующе, но промолчал. Я разбудил Арти Макинтоша. Он одевался медленно, неловко, избегая моего взгляда. Я через силу потащился в дом. Жадюга сидел на своем месте во главе стола, тупо уставившись в пустую тарелку. Вид у него был жалкий, как у всякого обманутого супруга, бессильного бороться с унижением.

Мэйбл вышла из спальни, взяла тарелку Жадюги и положила на нее из кастрюли три большие дымящиеся картофелины. Потом начала резать баранину. Я заметил, что платье на Мэйбл то же, какое было в день нашего приезда в Бангари. В лице ее, во взгляде и поведении не было и тени сожаления или стыда; наоборот, она словно гордилась тем, что произошло.

Она без единого слова или взгляда поставила перед мужем тарелку. Жадюга принялся есть, а Мэйбл подала еду мне. Потом положила четыре картофелины и особенно большую порцию баранины в тарелку Арти. Его все еще не было. Наконец высокая фигура моего приятеля появилась в дверях. Не скрывая нежности, Мэйбл смотрела на Арти. Он отвел глаза и даже чуть покраснел — так мне показалось. Он вошел как-то неуверенно и сел за стол. Не поднимая головы, взял соль и перец и начал есть.

Я украдкой наблюдал за ним. Почему-то мне очень хотелось, чтобы он потребовал, как всегда, маринаду и всего прочего. Но он молчал.

Мэйбл наложила еды в свою тарелку и вышла. Скоро она вернулась. Она несла судок для приправ. Это был тот самый судок для приправ, который мы видели в витрине магазина в городе. Она держала его перед собой кончиками пальцев, как священник чашу. Все три бутылочки были наполнены. Мы, трое мужчин, удивленные — правда, каждый по-своему, — следили за Мэйбл. Она поставила судок на стол.

Жадюга Филлипс сидел, сжимая в кулаках вилку и нож. Рот его превратился в узкую полоску, словно застегнутый застежкой «молния», челюсти были сжаты, жилы на шее напряглись. Он хотел что-то сказать, но губы его шевелились беззвучно, как у немого.

— Возьмите маринаду, мистер Макинтош, — предложила Мэйбл.

— Большое спасибо, — ответил Арти.

Обычная издевательская улыбка тронула его губы, но глаза тут же засветились лаской и благодарностью. Он медленно потянулся за маринадом и увидел наконец искаженное яростью и болью лицо старого Жадюги.

— Уж очень я люблю эту приправу! — сказал Арти и положил себе маринаду на тарелку.

Мэйбл наклонилась и повернула судок кругом.

— Чатни и горчица тоже есть, — сказала она и снова занялась едой.

Стояла зловещая тишина. Филлипс проглотил кусок-другой и с усилием выговорил:

— В поле можете не ходить. Я выпишу вам чек и так.

Что ж, меня это вполне устраивало. У Арти задрожали мускулы на лице, но он не нашелся, что сказать.

Я сосредоточенно, словно это занятие поглотило все мои мысли, доел завтрак и, не дожидаясь добавки или чашки чаю, вышел из-за стола.

Скоро и Арти явился в сарай. В руке он держал чек.

— А как с теми двумя фунтами? — почти безучастно спросил я.

— Что толку спорить со старым ублюдком, — сказал он. Похоже, ему теперь наплевать было на деньги.

Мы стали укладывать чемоданы. Я покончил с этим первый и пошел к воротам.

Выйдя за ворота, я остановился и оглянулся. Арти Макинтош выходил из сарая. Из окна дома донесся голос Жадюги.

— Можешь ездить в город, когда хочешь! — говорил старик. — И можешь покупать всякие вещи — занавески, линолеум и что еще вздумается. И вот тебе десять фунтов, девочка. Поезжай в Мельбурн в понедельник и привези домой сына…

У дома Арти помедлил, посмотрел на входную дверь, нерешительно поставил ногу на ступеньку веранды, но тут же повернулся и заспешил ко мне.

Мы двинулись в путь; Арти все оглядывался назад. Краем глаза я заметил — у перил на веранде появилась Мэйбл; она медленно подняла руку и помахала, как бы прощаясь с любимым, уходящим навсегда.

Арти обернулся и тоже стал махать рукой, и так стоял, пока Мэйбл не скрылась в доме. Тогда рука его тяжело упала. Я зашагал дальше. Догнав меня, он остановился и поднял руки и глаза к небу.

— Господи, какое идиотство! — воскликнул он, словно жрец на богослужении. — Ну и идиотство!

Всю дорогу до бангарийской гостиницы мы шли молча, поглощенные каждый своими мыслями. Меня так и подмывало поскорее найти попутную машину и сразу махнуть в Бенсонс-Вэлли. Бангари опротивел мне до чертиков; и потом, если уж ты повернул в сторону дома, не терпится поскорее добраться туда.

— Выпьем сначала, — предложил Арти. — Все равно надо получить деньги по чеку и расплатиться с Мерфи.

Мы вошли в бар. Мак отдал чек миссис Мерфи и спросил пива. Увидев подпись на чеке, трактирщица так и взвилась.

— Фу, мерзость какая! — Она с грохотом выдвинула ящик кассы. — Он ей в деды годится! Грех это, грех!

Грех был излюбленной темой миссис Мерфи; она откровенно высказывалась против всех разновидностей греха, исключая только злоупотребление спиртными напитками, поскольку тут могла зайти речь о посетителях бара ее супруга.

— Старое, грязное животное! Да и она не лучше! Я сразу сказала мужу: это никудышная девка!

— Вам ли судить? — сказал Арти Макинтош, отрываясь от кружки. — Каждый живет, как может. Всяко бывает на свете.

— Вам-то лучше знать! — ответила миссис Мерфи. — Я ведь видела вас тогда с ней на кухне.

— Ну, ты, старая сука! — оборвал ее Арти. — Не распускай язык. Кончай со счетом и можешь не желать нам удачи — ты сама в жизни удачи не увидишь.

Он оставил недопитую кружку на стойке.

— Пора нам, друг, домой, в Бенсонс-Вэлли, там хоть пива приличного достанешь.

Миссис Мерфи умолкла, словно онемела, — небывалый случай в ее практике. Мы забрали сдачу и скоро поймали грузовик, направлявшийся в Мельбурн.

Мы молчали. Грузовик, слегка подпрыгивая, несся мимо холмистых овечьих пастбищ к Бенсонс-Вэлли.

Мне по-прежнему не верилось, что странные события на ферме в самом деле произошли. Арти Макинтош сидел унылый и задумчивый.

Мы миновали ближайшую к Бенсонс-Вэлли деревню. Знакомая придорожная пивная была для меня как бы пограничным столбом, и я отдался радости возвращения домой. Мы поднялись на плато; по бокам потянулись пустынные, открытые ветрам поля.

И вот на краю крутого склона внизу мы увидели зеленую долину, напоминающую пестрый ковер чудесного рисунка и яркой расцветки. Темно-зеленые пятна полей люцерны, бледно-зеленые луга, густо-красные и коричневые пашни, и все это просвечивало сквозь голубоватую вечернюю дымку.

— Красиво, а? — не выдержал я.

— Угу, — шофер рванул рычаг скоростей на спуске.

Арти все молчал.

Белый дым из труб молочного завода. Черный паровозный дым, тянущийся от станции в южном конце долины, там, где выемка. Серебристые и красноватые железные крыши. Таинственно мерцающие огоньки отдаленных ферм.

Где-то залаяла собака, сгоняя коров на дойку; послышался топот и удары по мячу — играли в футбол; уже видны стали вязы, намечающие контур Мэйн-стрит. Промелькнула вывеска:

Добро пожаловать

в Бенсонс-Вэлли — город лучшего мыла!

Машина, погромыхивая, спускалась с холма; дорога теперь вилась между вязов.

Мы расстались с Арти у Гранд-отеля. Я отдал ему свою часть проигрыша на скачках. Маловато денег оставалось после бангарийской кабалы. Но не это мучило меня; было такое ощущение, словно на моих глазах трое людей наложили на себя руки.

Попрощавшись, Арти обернулся и, сделав над собой усилие, запел:

— Я снова в Бенсонс-Вэлли, недолог домой был путь; стою в дверях Гранд-отеля, готовый с друзьями кутнуть. — Ему так хотелось казаться беззаботным! Но голос его дрожал, как у оперного певца в трагических местах арии. — Итак, окончен, окончен труд, будем пить и петь до зари. Но не забыть мне злосчастных дней, там, у коки из Бангари.

У двери в бар Арти повернулся ко мне и многозначительно поднял палец.

— На будущее с этой песней покончено, — сказал он. — Запрещается! Понял меня?

С тех пор Арти заметно переменился. Он чаще задумывается, меньше подсмеивается над людьми, шутки его потеряли прежнюю резкость и беспощадность. Отношение его к женщинам стало намного добрее.

Ни я, ни Арти Макинтош больше не бывали в Бангари.

Дрова

Шестеро безработных отрабатывали свое пособие. С тяжелой размеренностью, не спеша они набирали полные лопаты гравия и по очереди ровным слоем рассыпали его на дороге. Одни работали в фуфайках, другие в старых жилетах: несмотря на все старания солнца прогнать мороз из долины, было холодно. Две пустые подводы стояли у обочины дороги. Лошади щипали заиндевевшую траву.

— Вы уж кончайте до обеда эту подводу. Скоро двенадцать, — сказал Мерфи, десятник из городского управления, присматривающий за работой.

Здоровенный детина, самый рослый из шестерых, кинул лопату на одну из подвод.

— Не знаю, как другие, а Дарки лопаты не возьмет до обеда, — сказал он, проводя мозолистой рукой по копне черных волос. — Вот платили бы нам десятку в неделю, а то пособие — горе одно…

Из поношенного пиджака, висевшего на столбе у железнодорожной ограды, он достал завернутый в газету завтрак и бутылку с холодным чаем, после чего растянулся на порожнем мешке. Его огромному телу было тесно в красной с черной полоской футболке и в заплатанных брюках из бумажной ткани.

— Ну, ну, Дарки, — примирительно сказал Мерфи, — ты ведь знаешь, с меня тоже спрашивают…

— А тебе и платят хорошо, Спад. Проваливай! Иди пообедай, а мы потом закончим.

— Мистер Тай и так уже лезет на стену: слишком медленно вы работаете, ребята! — Мерфи отвел велосипед от ограды и перекинул ногу через седло. — Надо бы разбросать еще немного до обеда.

Мерфи был уже в летах и сильно сутулился; казалось, только на велосипеде ему и удобно. Когда он уже отъезжал, медленно нажимая на педали, Дарки крикнул ему вслед:

— Скажи Таю, пусть сам придет помахает лопатой, раз у него такая спешка!

Остальные работали до тех пор, пока Мерфи не скрылся за вязами у самого городка, уныло раскинувшегося по другую сторону долины. Городок выглядел мрачным, словно и его придавил кризис, принесший столько горя его жителям.

— Посмотрел бы я на Тая, как бы он здесь гравий кидал! — сказал Дарки, когда его товарищи уселись рядом и принялись за еду. — Бьюсь об заклад, мы бы его заставили попотеть.

Все засмеялись, а Дарки, опершись на локоть, продолжал:

— Встретил я его на днях возле лавки; он меня спрашивает: «Как живешь, Дарки?» А я ему: «От ваших вопросов лучше не заживу!» Потом еще говорю; «Послушайте, — говорю — если я не ошибаюсь, у нас в городе только два мерзавца». — «Кто такие?» — спрашивает. А я ему: «Тай — городской секретарь и Тай — городской инженер». Видать, не понравилось!

— А ты что думаешь — может человеку понравиться, коли его мерзавцем называют? — утирая нос тыльной стороной ладони, проговорил Коннорс, по прозвищу Гундосый.

— Защищаешь Тая, да? — зло огрызнулся Дарки.

— Вовсе не защищаю. Просто так сказал. Ты ведь и сам не хотел ему потрафить.

Дарки глотнул чаю, лег навзничь и с аппетитом принялся за кусок хлеба, намазанный джемом.

— Знаешь, — сказал он немного погодя, уставившись в небо, — если рабочий человек голосует за националистов, выходит, он ничем не лучше скэба. А?

Гундосый явно нервничал:

— Никогда я за националистов не голосовал.

— Я и не говорю, что ты голосовал, — взглянул на него Дарки. — Я только сказал: если рабочий голосует за националистов, значит, он паршивый скэб. Вот и все.

Наступила неловкая тишина. Все молча жевали, пока Эрни Лайл, молодой парень, недавно ставший отцом, не переменил тему разговора:

— Ну и холодно же было сегодня ночью, черт побери! Я прямо закоченел.

— Восьмые сутки как мороз держится, — вставил один из возчиков, — а в доме ни полена. Топлива-то, что выдают, надолго ли его хватает? Мы стали было жечь забор, да хозяин пригрозил выкинуть нас из квартиры, если не поставим новый.

— А мы с Лиз как поужинаем, сразу спать, — сказал Гундосый. — Бережем дрова на стряпню. Они уже на исходе.

— Я сегодня ночью к речке ходил, думал, хоть сучьев наберу, да там все мокрое после паводка, — сказал еще кто-то.

— Хочешь не хочешь, а надо доставать дрова, иначе замерзнем! — заговорил Эрни. — У маленького кашель. Домишко наш совсем развалился, его не натопишь; а тут еще и топить нечем. Того и гляди воспаление легких схватишь!..

Второй возчик, самый старый из всех, поднялся, разминая ноги.

— Собачья жизнь! Мы топим половицами из уборной, — сказал он.

Дарки вскочил и со злостью швырнул в траву корку хлеба.

— А мне вас и не жалко. Я ведь тоже едва свожу концы с концами. Но уж дров-то у меня — завались! Полный сарай!

— Со складов за последнее время дров утекло порядком, — сказал Гундосый, с усмешкой глядя на Дарки. — Небось и тебе перепало?

— А я тебе не стану докладывать, где я взял. Даже если и со склада. Захотел бы я взять, так знал бы, у кого надо брать. У тех бы не убыло! А вы, ребята, просто бесите меня. Скулите — топить нечем, — а кругом вон сколько леса! Акры! Сложились бы, наняли на ночь грузовик да нарубили, сколько надо.

— Но это же воровство, — сказал Гундосый. — Разве ты не знаешь, что сделали с Бино Джексоном, когда его поймали? Нет уж, спасибо, в тюрьму меня не тянет.

— Думаешь, в тюрьме тебе хуже будет? По мне так лучше рискнуть, чем морозить детей.

— Дарки прав, — сказал Эрни Лайл. — Надо что-то делать!

— Вот и не прав, — возразил Гундосый. — Никогда я в жизни не воровал и теперь не стану. Сдается мне, лучше бы нам поговорить с Каулсоном, — добавил он.

Каулсон был депутатом парламента от местной организации национальной партии.

— А что толку с Каулсона? Помог он когда-нибудь нашему брату, рабочему? Да я лучше закоченею до смерти, чем стану его просить, — ответил Дарки поднимаясь. — В прошлые выборы он меня выпить звал. Стою я возле будки для голосования и раздаю лейбористские бюллетени. А он выходит из будки — сам за себя проголосовал — «Пошли, — зовет, — Дарки, выпьем». — «Стану я пить с тобой, как же!» — говорю. А он прицепился: «Брось, Дарки, пойдем! Что до меня, я не хочу с тобой ссориться». — «Ну а что до меня, — отвечаю ему, — то как раз наоборот!» — Дарки сплюнул на траву, словно хотел выплюнуть самое имя Каулсона. — Просить у него? Черта с два!

Он достал жестянку с табаком из кармана брюк и принялся со злостью крутить сигаретку.

— Коли у вас недостает смелости взять вязанку дров, мое дело сторона! У меня-то дров хватает.

— Пожалуй, стоит это обмозговать, — сказал Эрни Лайл. — Надо же чем-нибудь топить! Рискованное это дело, да надо же топить чем-то.

— Не хочу я в это ввязываться! — отвернулся Гундосый.

— Мне дрова нужны, — сказал возчик, тот, что жег половицы из уборной. — Да больно опасно это, Дарки…

— А мне тесть обещал немного подкинуть, — соврал другой возчик.

— Вот трусы проклятые! — с отвращением сказал Дарки. — Ладно, скажу вам, как я придумал. Я возьму у Берта Спарго грузовик и, если кто-нибудь из вас поедет со мной, привезу дров. У меня-то дров полно, но я возьму половину из тех, что привезу, на продажу. А другую половину можете делить меж собой.

Рабочие с надеждой посмотрели друг на друга, потом взгляды всех, за исключением Гундосого, обратились к Эрни Лайлу. Эрни помялся и нерешительно сказал:

— Что ж, Дарки, я помогу тебе. Помогу.

— Только знайте, ребята, я это не для вас делаю. Я о себе забочусь, — сказал Дарки, ударяя кулаком в свою широкую грудь. — Получу малость деньжонок за свою половину, понятно? А вы, ребята, держите язык за зубами. Сегодня вечером потолкую со Спарго насчет грузовика, а завтра ночью мы с Эрни привезем дров.

Вдруг он снова повернулся к Гундосому:

— Пойдешь с нами? Дровишек хочешь?

— Мне дрова позарез нужны, Дарки, но краденых я не хочу.

— Значит, ты бы эти дрова и в подарок не принял? — Огромными мозолистыми ручищами Дарки схватил Гундосого за шиворот и поставил его на ноги. — Ну, смотри у меня — молчок! Донесешь — дух из тебя вышибу!

— Н-н-не донесу я, Дарки, — испуганно проговорил Гундосый. — Ты же знаешь — не донесу…

— Не советую, — сказал Дарки, отпуская его. — Не советую!.. Вон уже старый черт Спад едет. Пошли работать. И смотрите — не болтать! Завтра условимся…

Ночью мороз словно белой простыней накрыл Бенсонс-Вэлли. Эрни Лайл быстро шагал к окраине городка, где должен был встретиться с Дарки.

Только бы Дарки не опоздал, думал Эрни, глубже засовывая руки в карманы пальто и с опаской оглядываясь. Облачко от его дыхания плыло перед ним.

Послышались чьи-то шаги, и Эрни поспешно перешел на другую сторону улицы.

Жена была права, думал он. Лучше бы я сидел дома. Поймают нас…

Не успел он дойти до условленного места, как его догнал старый грузовик.

— Прыгай сюда, — сказал Дарки, не заглушая мотора. — Никак не хотел заводиться. Видно, аккумулятор сел.

На нем была поношенная черная куртка и мятая шляпа; шея обмотана старым красным шарфом.

— Ух, дьявол, и холодно же! — прибавил он, когда Эрни влез в кабину.

— Куда ты собираешься ехать? — спросил Эрни.

Неопытный шофер, Дарки резко отпустил педаль сцепления, и старая развалюха рванулась вперед.

— На делянку старого сквоттера Флеминга. Это мили за две от речки. Там уйма хорошего леса.

— Ты что, Флеминга не знаешь? Он ведь там и живет. За холмом. Всего в какой-нибудь миле. Да он нас сгноит в тюрьме, если сцапает!

— Пусть сперва сцапает. Пусть только сунется — полетит у меня в речку!

Дарки оглушительно расхохотался, однако Эрни было не до веселья.

Фальшиво, но с чувством Дарки начал насвистывать «Пташечку-малиновку». Эрни наблюдал, как баранка прыгала в его руках, когда он старался направить дребезжащий грузовик между выбоинами дороги.

Конечно, Дарки тоже боится, только не показывает виду, размышлял Эрни. И какого черта я влез в это дело? Увидят нас — обоих посадят… Эрни стал думать о жене и ребенке, и кажущаяся беспечность Дарки вдруг задела его.

— Перестань ты свистеть, ради Христа! — раздраженно сказал он. — Можно подумать, мы на прогулку едем.

— Неужто боишься?

— Да. Боюсь, дьявол тебя возьми!

— А ты не бойся. Я ведь хитрый. Меня этим остолопам не поймать, — успокоительно заметил Дарки и снова принялся насвистывать.

Когда они были уже почти у цели, грузовик подъехал к небольшому мосту через речку. Загрохотали расшатанные доски. Для Эрни этот грохот был как раскат грома, и от страха он вдавился в сиденье. Ему чудилось, что и у ночи есть глаза и уши.

Они подъехали к забору. С поспешностью отчаяния Эрни распахнул ворота.

— Что это там за надпись на дереве? — прошептал он, влезая обратно в машину. — Вон там, с твоей стороны?

Дарки вылез из кабины, приподнял еле державшийся козырек над фарой и направил свет на табличку, висевшую на дереве.

— «Браконьеры будут преданы суду, — прочитал он вполголоса. — Всякий, кто посмеет взять лес из этого владения, понесет строгое наказание. Именем закона, Джон Флеминг».

Не говоря ни слова, Дарки достал из кузова топор, поплевал на него и начал делать зарубку для пилы на том самом дереве, где висела табличка. Это было огромное, сухое, смолистое дерево с толстыми сучьями — лучше топлива не сыщешь! Удары топора рассекли морозный воздух.

Эрни, чуть живой от страха, сидел в грузовике. Дарки вернулся к машине, положил на сиденье шляпу, шарф и куртку, потом достал из кузова поперечную пилу.

— Пошли! — сказал он, выключая фары. — Пока не свалим, поработаем в темноте.

— Дарки! Лучше поедем домой, право. Сцапают нас! Как пить дать, сцапают!

— Давай, давай! Никто нас не сцапает, если быстро управимся. И, ради Христа, перестань трястись, у меня из-за тебя прямо мурашки по спине бегают.

Эрни нехотя сбросил пальто. Освоившись в темноте, они начали пилить. «В тюрьму, в тюрьму», — казалось, твердила пила. Эрни дрожал от страха и пилил плохо.

— Хочешь верхом на пиле прокатиться? Валяй! Только ноги держи повыше! — сострил Дарки и опять громко расхохотался.

Эрни не ответил. Они снова принялись пилить.

Услышат на ферме, думал Эрни, и старый Флеминг приведет полицию. Слишком Дарки храбрится, вот что плохо! А жена была права: нечего было мне лезть в это дело. Но раз уж влез, теперь надо поторопиться. Он налег на пилу, стараясь не отставать от Дарки. Дерево было почти перепилено.

— По-моему, в самый раз, — сказал Дарки, наваливаясь плечом на ствол.

С трудом запустив мотор, он зажег фары и направил свет на дерево.

— Еще разок провести — и готово, — прибавил он.

Скоро дерево рухнуло на покрытую инеем землю, разорвав тишину ночи.

— Боже мой, — пробормотал Эрни. — Небось даже в городе слышно!

За холмом, в стороне фермы Флеминга, глухо залаяла собака.

— Живо, бери второй топор! — прошептал Дарки. — Обрубим ветки, распилим ствол — и скорее на машину… Да брось ты трястись!

— Не беспокойся, Дарки, я не трясусь… Просто хочу домой. Вот помяни мое слово — нас схватят!

— Тебя не поймешь, отчего ты дрожишь — от страха или от холода. Накличешь беду — сам будешь виноват. Перестань скулить!

Около часа они работали без передышки. Со злости и отчаяния Эрни не отставал от Дарки. Наконец тот выпрямился и отер ладонью лоб.

— Из этой вывески неплохая растопка получится, — сказал он, отдирая от распиленного ствола грозное предупреждение и швыряя дощечку в грузовик. Но Эрни даже не отозвался.

Несмотря на мороз, оба вспотели. Еще час — и машина была нагружена выше бортов. Дарки обвязал бревна толстой веревкой. Эрни облегченно вздохнул — можно было ехать назад.

Дарки принялся заводить машину, но, как он ни бился, мотор молчал. Дарки крутил заводную рукоятку, поднимал капот, проверял, есть ли искра, вытягивал подсос, ругался и богохульствовал. Он швырял на землю рукоятку, чертыхался, потом снова крутил ее, но все безрезультатно. Мучимый страшными предчувствиями, Эрни вглядывался в ночную темень.

— Застыл, как червяк. Аккумулятор сел… — буркнул Дарки. — Придется развернуть машину и толкать вниз с холма.

Они принялись толкать. Дарки одной рукой поворачивал руль. Когда грузовик двинулся, Дарки прыгнул в кабину и включил передачу. Кренясь то на одну, то на другую сторону, громыхая по корням и пням, старая колымага покатилась между деревьями. И вдруг мотор заработал — вначале он неохотно заворчал, потом взревел оглушительно. Дарки круто развернул машину и выехал за ворота.

Протирая время от времени запотевшее стекло, они добрались до окраины темного, затихшего городка. Внезапно Дарки расхохотался неудержимым хриплым смехом.

— Над чем ты смеешься, черт побери? — спросил Эрни.

— Хотелось бы мне поглядеть на рожу старого сквоттера, когда он утром увидит, что осталось от дерева, — ответил Дарки и, перестав смеяться, добавил: — Отвезем сначала этому Мэтчесу Андерсону. И запомни: половина дров мне на продажу! Я пилил их не для поддержания здоровья.

Дарки свернул в пустынную улочку и остановил грузовик у дома Андерсона.

— Как бы нас не увидели, — прошептал Эрни.

— Никто не увидит, не волнуйся, — сказал Дарки. — Тут ложатся вместе с курами. А сейчас больше двух часов…

Дарки только выключил фары, мотор продолжал работать. Осторожно вытащив закоченевшими руками несколько чурбаков из кузова, они перебросили их через ограду. Вдруг в окне сбоку вспыхнул свет и из-за занавески выглянуло чье-то лицо. Через мгновение свет погас.

— Довольно! — шепнул Эрни. — Нас ведь пятеро на эти дрова.

— Еще парочку на прощанье, — ответил Дарки, перекидывая во двор Андерсона два больших чурбака. — Теперь старик Мэтч может оставить в покое свою уборную.

Никем не замеченные, они доставили дрова еще в три дома, и везде Дарки подбрасывал «лишнюю парочку на прощанье».

Он по-прежнему казался беззаботным, а Эрни нервничал, его одолевало желание поскорее все кончить. Вдруг он заметил, что по темной улице кто-то идет.

— Кто это? — воскликнул он. — Неужто полицейский?

— Да нет, — сказал Дарки, глядя на прохожего через заднее стекло кабины. — Это всего-навсего Клэри Симпсон топает домой из пекарни. Он ничего не поймет. Ума не хватит.

— Но он мог нас увидеть1

— Думаешь, он что-нибудь видит в темноте? Да ты труслив, как щенок!

— Скорей бы отвезти тебе и мне и лечь спать. Да и тогда нас могут накрыть!

В ответ Дарки снова начал насвистывать, сменив прежнюю песенку на «Матушку Макри». Он, видимо, погрузился в мечты — едва не пропустил поворот в узкую улочку позади дома Эрни. Борт грузовика заскрежетал об ограду.

— Тише ты, Дарки! Разбудишь соседей!

— Если к ним въехать через переднюю дверь и выехать через заднюю, они и тогда не проснутся, — равнодушно отозвался Дарки, останавливая грузовик за домом Эрни. Лед, покрывший лужи, трещал под колесами.

— Дарки, ты ведь уже сбросил половину дров!

— Э, да говорил я тебе, у меня их полно. А вы замерзнете до смерти, коли я о вас не позабочусь. Тебе-то полагается больше, чем тем трепачам. Ты ведь ездил со мной, не так ли? — усмехнулся Дарки, легко швыряя за ограду громадные чурбаки. — Бери эту вывеску тоже, — добавил он, бросая во двор треснувшую деревянную табличку.

— Лучше сломай ее совсем, Дарки!

— Пригодится утром на растопку… Теперь выедем назад и сбросим остальное у меня. Надо успеть до рассвета… Потом я подвезу тебя домой и верну Спарго грузовик.

На Мэйн-стрит машина поравнялась с домом старой вдовы-пенсионерки.

— Держу пари, старуха давненько не видела дров, — сказал Дарки. — Надо бы и ей малость подбросить.

— Не много же у тебя останется на продажу!

— От пары чурбаков у меня не убудет. У меня же полный сарай! Да и в кузове еще порядком.

Дарки с размаху бросил три большущих чурбака прямо в середину старательно возделанного цветника. Тут отворилась дверь, и седая женщина в пижаме уставилась на них, держа перед собой керосиновую лампу.

— Кто это? — спросила она испуганным шепотом. Затем, видимо поняв, что происходит, задула лампу и прикрыла дверь.

— Держу пари, мы ее напугали, — сказал Дарки. — Э, да не беда! Если ей не с кем согреться в постели, так хоть у огня погреется.

И, как всегда, он радостно расхохотался собственной шутке.

— Ты меня замучил, Дарки. Помираю от страха. У меня прямо все нутро выворачивает. Ради бога, забирай свои дрова и отпусти меня.

Грузовик свернул в переулок, гдежил Дарки. В тусклом предутреннем свете выплыл ветхий домишко, в котором ютился со своей женой и тремя детьми непреклонный Коннорс Гундосый.

— Бьюсь об заклад, эта сволочь храпела в постели, пока мы добывали дрова. Даже и в подарок не принял бы! Подумаешь!..

— Старина Коннорс — неплохой парень, — вступился Эрни.

— Я тебе говорю, в душе он паршивый скэб. Он за националистов голосовал.

— Ты ведь не знаешь наверняка, за кого он голосовал, Дарки. А много мы получили, хоть и голосовали за лейбористов?

— Говорю тебе, он проклятый скэб всей своей душонкой. Но сдается мне, его жена и дети здесь ни при чем.

Небось они там закоченели. Надо им подкинуть чурбанчик.

— Да у тебя осталось всего-то полдюжины.

— Сколько тебе твердить — у меня полон сарай дров! — огрызнулся Дарки, круто поворачивая грузовик. — И деньги у меня тоже есть. В прошлую субботу на скачках выиграл…

В домишке никто не шелохнулся, пока они выгружали бревна. Потом, выводя машину из узкого переулка, Дарки со злобой проворчал:

— Чтоб он сгорел вместе с этими дровами.

— Скоро рассветет, — сказал Эрни, когда они остановились у старого дома Дарки.

— Я в минуту, — Дарки торопливо спрыгнул на землю. — Тут всего два или три чурбака. Брошу их прямо в палисадник.

— Отнеси лучше во двор. В палисаднике кто-нибудь увидит, и нас схватят. Я тебе помогу.

— Сам управлюсь. Думаешь, все такие хилые, как ты?

— Но ведь тяжело. Я помогу тебе…

— Сказал тебе — справлюсь! — буркнул Дарки.

Несмотря на протесты Эрни, он откинул задний борт грузовика, взял, поднатужившись, увесистое бревно под одну руку, два поменьше под другую и, покачиваясь, двинулся по дорожке к дому.

Замерцал морозный рассвет. Эрни ждал.

Чудной парень этот Дарки, думал он. Хотел бы я знать, есть у него хоть полено в сарае?..

Финал бильярдного турнира

Под конец зимы 1931 года на Мэйн-стрит перед залом Австралийской национальной ассоциации появилась грифельная доска на подставке. На ней мелом было выведено:

__________________________

Бильярдный финал

АНА — «Королевский дуб»

в пятницу вечером

__________________________

Еще одно лишнее объявление — ну кто в Бенсонс-Вэлли не знал про финал турнира! В обычное время он вызывал интерес только среди любителей. Игра всегда носила строго спортивный характер, даже когда играли давние соперники — АНА и «Королевский дуб». Но в этом году сержант Флаэрти был неспокоен и потому вместе с констеблем Лоутоном Промежду-Прочим намеревался официально присутствовать на финале.

Бильярдный турнир не мог не отразить изменений, происшедших за последнее время в Бенсонс-Вэлли. До депрессии в городке имущественные различия проявлялись не так резко и богачи не очень-то задирали нос. Фермеры — крупные, средние и мелкие — сообща толковали про дождь (или про то, что его нет) и про цены на масло. В застойные периоды фермеры бок о бок с рабочими трудились на молочном заводе, в оранжереях или шахтах. Сыновья и дочери обитателей городка в ту пору переженились, и родители этому не препятствовали. Сын рабочего или мелкого фермера, если он был недурен собой и не растяпа, мог соблазнить дочь богатого фермера, управляющего банком или лавочника и даже жениться на ней. Только очень богатые семейства посылали своих отпрысков в изысканные мельбурнские школы, а все остальные дети посещали местную школу и, повзрослев, приходили к выводу, что дружба важнее денег и социальных предрассудков.

А потом шахта закрылась, на молочном заводе машины работали не полный день. Большинство рабочих семей перебивалось на пособие. Мелкие фермеры — те, что поселились по краю долины, на скудных землях, очутились в руках банков, многих выгоняли с ферм, и они присоединялись к стоящим в очереди за пособием городским безработным. Очереди эти увеличивались с каждым днем. Скрытые прежде классовые и имущественные барьеры стали так высоки, что их не могла преодолеть даже юная любовь. Те, что побогаче, держались поближе друг к другу, чтобы защитить свои привилегии, и с презрением осуждали «бродяг», которые «не хотят работать». Разорившиеся фермеры вместе с рабочими и безработными проклинали богачей, которым ни до кого дела не было. Лавочники, как начинка в пироге, льнули и к тем и к другим и оплакивали вместе со всеми добрые старые времена. Рабочие постепенно сплачивались, и скоро молочный завод смолк в безнадежной забастовке. Безработные повторяли мельбурнские требования — положить конец выдаче пособий продовольствием. Городок стал свидетелем печального зрелища: люди, которые жили в одной долине и даже учились когда-то в одной школе, на улице проходили мимо, даже не кивнув друг другу.

И вот теперь вся взаимная классовая неприязнь сосредоточилась, как это ни нелепо, на таком пустом занятии, как бильярдная игра.

Местные букмекеры впервые в истории начали записывать ставки на финальный матч по бильярду. Да еще какое выгодное оказалось дело — не успевали записывать! АНА шла шесть против четырех, «Королевский дуб» точно так же: шесть против четырех.

По всем данным, должна была победить АНА — как и случилось в последних пяти финалах, — но разгоревшаяся вражда разжигала страсти; вскоре ставки на «Королевский дуб» шли уже пять против одного. Шансы игроков оценивались в зависимости от их темперамента.

В семь вечера в ту пятницу команда «Королевского дуба» собралась в трактире, чтобы перекусить и провести военный совет.

Дарки, в старом спортивном костюме и в рубашке с открытым воротом, нервно крутил сигарету.

— У меня прямо руки дрожат. Весь день работал на дробилке. Эти-то паршивцы и дня не проработали за всю свою жизнь. Обставят они нас. — Он взял из стойки кий и попробовал срезать шар в лузу. — Ну вот, промазал. Кий не могу держать — трясется.

Капитан команды Том Роджерс был, как всегда, одет очень строго: черный костюм с узкими брюками и узкими лацканами, галстук, целлулоидный воротничок.

— Только не вешать носа! — сказал он. — Если мы войдем туда уверенно, может, и победим. Практики у нас было хоть отбавляй.

Нервным движением он поправил свой галстук.

Джек Аткинс, по прозвищу Как-Ни-Верти, или Кузен Джек, который работал на обжиге кирпича и знал одну только радость — выпить кружку пива да сыграть в бильярд, рассудил:

— А я, как ни верти, вот что скажу: если мы, как ни верти, будем бить только наверняка, и не будем оставлять им подставок, и не будем гнаться за всякими там сногсшибательными ударами, то как ни верти, а им крышка.

Он хитро прищурился и почти дотянулся нижней губой до носа.

Эрни Лайл, подтянутый, хоть и в поношенном костюме, высказался так:

— Очень многое зависит от жеребьевки. Если Тому достанется Тай и Том выиграет, можно считать, что мы победили.

Он взял кий и пошел потренироваться с Дарки, пока остальные рассуждали о жеребьевке.

Хозяин «Королевского дуба» старина Фред Мэннерс, маленький кособокий человечек, такой перекрученный, что мог глядеть назад, не поворачиваясь, — довольно удобный дефект, когда надо последить за полицейским или поглядеть вслед хорошенькой девушке, — сказал:

— Откровенно говоря, они ведь играют у себя — это десять очков форы. Финал надо играть на нейтральной территории.

По причине, лучше известной местным острякам, Фред Мэннерс именовался Затычкой. Сейчас он стоял в своей излюбленной позе: пальцы правой руки заткнуты за пояс, носок левого башмака закинут за правый и нацелен прямо на слушателей.

— Да, центральный стол в АНА — самый гладкий и строгий в городе, — сказал Эрни Лайл. — Финалы всегда на нем играют.

— Это война против господствующего класса! — просунув голову в дверь, заявил уборщик трактира Полковник Макдугал. — Классовая борьба на бильярдном столе!

— Как ни верти, а я… — начал Аткинс, но не договорил и повернулся к Дарки. — Ты бы не играл перед самым матчем на этом столе. Тяжеловат он… Так вот, как ни верти, а мы должны их сегодня обставить. Я, как ни верти, пять фунтов на нашу команду поставил и знаете, с кем полюбезничал?

— С кем? — спросил Дарки, как всегда с удовольствием слушая любимую присказку Аткинса. — Уж не с букмекером ли из Гранда? Смотри, как бы он тебя не надул.

— Нет, с самим мистером Таем, городским секретарем и инженером, — ответил Как-Ни-Верти, первый раз в жизни опустив свою присказку.

— Ну, уж если до этого дошло, так мы победим, это факт, — сказал Дарки.

— Хочет кто-нибудь глотнуть еще перед выходом? — спросил Фред Мэннерс, ковыляя к буфету.

Не зря, видно, сплетничали, будто его держали в команде за то, что он не скупился на угощенье, продавал в кредит и разрешал когда угодно пользоваться бильярдным столом, особенно членам команды «Королевский дуб».

— Будь я проклят, если не хлебну виски. Надо же нервы успокоить, как ни верти, — заявил Аткинс.

— Как ни верти, и я опрокину кружечку пива, чтобы руки не тряслись, — передразнил его Дарки.

Том Роджерс и Эрни Лайл поблагодарили и отказались.

— Вот выиграем, тогда пей не жалей, — усмехнулся Том.

Тем временем четверо из пяти игроков АНА собрались потренироваться на большом столе в Гранд-отеле, по очереди делая удары.

— Да, джентльмены, сегодня нам предстоит серьезный вечерок, — поспешно входя в зал, бросил Тай — капитан команды. — В городе и так волнения, не хватает только, чтобы этот сброд из «Королевского дуба» выиграл финал. Победа — вот что нам доктор прописал! — Тай говорил с деланной беспечностью.

Немного погодя пришел Фред Симингтон, по прозвищу Долговязый, из нейтральной команды ветеранов. Он был назначен официальным маркером. Фред велел освободить стол и начал его чистить. Фред был такой коротышка, что с трудом дотягивался щеткой до середины стола.

Члены клуба расположились у камина близ двери. Кто играл в шахматы, кто в крибедж или бридж, а кто строил прогнозы, как АНА изничтожит этот сброд из «Королевского дуба». Может быть, когда-то и где-то в Австралийскую Национальную Ассоциацию входили представители всех слоев общества, но в голодные тридцатые годы в Бенсонс-Вэлли это был очень замкнутый кружок. Похоже было, что принимали туда в зависимости от размера банковского счета, марки машины и занимаемой должности. Да, похоже было, что теперь-то они наконец и сведут старые счеты — эти чистоплюи и рабочий народ — тонким концом кия или толстым (если понадобится).

Под фотографией королевы над камином красовался в ожидании победителя серебряный кубок — «щедрый дар фирмы Эмблер». Тут же прохаживался и сам Эмблер с изысканной поздравительной речью в честь блистательной победы АНА в нагрудном кармане. Зал начал заполняться. В колясках, двуколках, на велосипедах зрители съезжались со всего округа, и скоро Мэйн-стрит была совсем запружена, велосипеды торчали в разные стороны.

Люди норовили пробиться на удобное местечко, поближе к главному столу. Когда прибыла команда «Королевского дуба», противники и не подумали приветствовать ее, как это было заведено.

Фред Симингтон распорядился, чтобы зрители отошли от главного стола. Кое-кто из молодежи вышел на улицу, чтобы наблюдать матч через большое окно.

Фред подозвал обе команды и произнес речь, словно судья перед состязанием по боксу. Прежде всего он обратил внимание игроков на правила, которые какой-то остряк развесил по стенам: не наваливаться животом на стол, не рвать сукно и не оставлять сигареты на краю стола.

— Итак, джентльмены, — продолжал Долговязый Фред речь, которую репетировал целую неделю, — вам надлежит сыграть пять партий, каждая до ста очков, время каждой игры — полчаса. Победителям, лучшей тройке из пятерых, будет вручен почетный трофей — кубок Эмблера.

Послышались вежливые хлопки с той стороны, где собрались болельщики АНА, а также приглушенные проклятья и свистки тех болельщиков за «Королевский дуб», которые получали недельное пособие продовольствием в лавках Эмблера, — самые низкосортные продукты.

— Мои решения и счет очков — окончательны и не подлежат обсуждению. Капитаны команд будут тянуть жребий — кому начинать. Желаю удачи, джентльмены. Пусть победят сильнейшие.

Желтолицый, с круглой, как мяч, бритой головой, Тай уверенно и надменно шагнул к Тому Роджерсу. Они обменялись холодным рукопожатием. Оба вытянули из шляпы по свернутой в трубочку бумажке и вручили их Фреду Симингтону, который объявил:

— Первая игра: Л. Дж. Дигдич — АНА и Э. Лайл — «Королевский дуб».

— Ну, Эрни ему всыплет! — присвистнул Дарки, чтобы подбодрить друга.

С жеребьевкой покончили быстро. Тай и Том Роджерс, капитаны и лучшие игроки команд, вытянули последнюю игру. Эрни Лайл нервно сбросил пиджак. Лори Дигдич снял свой твидовый пиджак с подчеркнутым спокойствием — приветливый и учтивый, усики щеточкой. Добряк, когда это можно себе позволить, он всем на свете благодетельствовал и расточал любезности, но депрессия словно подменила его, и его популярность в городке сразу упала после того, как он согнал нескольких фермеров с их земли. Дигдич взял из стойки у стены свой собственный кий.

Эрни Лайл помелил кий Фреда Мэннерса — по случаю такого события тот предоставил его в пользование всей команды «Королевского дуба». Маркер сосредоточенно метнул монету — кому начинать. Эрни Лайл сделал удар меченым. Он не соразмерил величину стола, и ни один из шаров не вернулся за черту. Теперь их ничего не стоило уложить в любую из средних луз. Дигдич, тщательно прицелившись, срезал красный. Маркер объявил счет и вернул его шар. Дигдич пригнулся, чтобы положить теперь свой от белого шара.

— Ставлю квид: Эрни его разделает, — высунувшись из толпы у окна, сказал Арти Макинтош. В одной руке он держал раскупоренную бутылку пива, в другой — пирожок с мясом.

Дигдич сердито поднял голову.

— Пари! — сказал он и от злости промазал простой шар.

— Деньги на бочку! — с вызовом крикнул Арти Макинтош, швыряя на пол фунтовую бумажку (он только что вернулся с работы в управлении водоснабжения и был пока при деньгах).

Дигдич прикрыл ее своей.

— Пари строго запрещаются! — объявил сержант Флаэрти, памятуя, что его свободное толкование законов не раз подвергалось нападкам со стороны почтенных горожан.

Эрни Лайл сыграл трудный карамболь, и ему посчастливилось срезать красный шар в лузу.

— Вот это еще куда ни шло! — нервно бросил он в сторону.

Затем он сделал кряду восемь ударов, однако Дигдич ответил двенадцатью отличными ударами. По местным масштабам Дигдич был хороший игрок и, если был в форме, мог обыграть Тома Роджерса и даже Тая. Эрни Лайл не был для него серьезным противником, хотя удар у Эрни был уверенный.

На половине игры у Дигдича было на пятнадцать очков больше. Зрители замолкали, когда игрок целился, перешептывались между ударами, приветствовали удачный удар и не скупились на похвалы: «вот это да!», «отличный шар!»; при неудаче утешали: «правильно бил», «эх, мог бы и попасть», но под спортивным азартом крылось напряжение: вот-вот — и вулкан начнет извергать огонь.

В самый острый момент в переулке послышался шум, и к окошкам протиснулись сорванцы с Лердиберг-стрит.

— Кто бьет? — спросил их вожак Рыжая Макушка Пиктон — мастер на всякие проделки. — Уолтер Линдрум?³ Да он с ума сошел — играть за АНА!

— Не Линдрум это, а Дигдич, — сказал другой паренек. — Только он почище Линдрума будет. Не знаешь, что ли? Все эти фермы и овец, что он недавно заимел, он же на бильярде выиграл!

Это были свои ребята, сливки городской молодежи, всеобщие любимцы. Не зная, куда девать энергию, они придумали уйму очаровательных занятий: били уличные фонари, обвязывали каминные трубы мокрыми мешками, пугали вдов, ломали что могли в танцзалах, играли в «брось монетку», стучались в двери, выслеживали парочки на «тропе влюбленных», изничтожали кошек, грохотали под окнами жестянками, набитыми камешками, и бомбардировали булыжниками железные крыши. Проделывали они все это потому, что чаще всего сидели без работы, без пенса в кармане и помирали со скуки.

— А это Эрни Лайл, торговец дровами, — сообщил шутник Пиктон, и Эрни промазал легкий карамболь. — Как насчет дровишек, Эрни? Ночи-то ух какие холодные!

— Получишь в ухо, — предостерег Рыжего Дарки.

— Этому чудаку Эрни тоже подкинул пару полешек.

— Нельзя ли установить тишину? — повернулся Дигдич к маркеру.

— Да, да, — заверил Фред Симингтон. — Прекратите разговоры! Ведите себя прилично, или я закрою окно!

Фред добился лишь того, что шуточки лердибергской шайки обрушились на него самого.

— Если играет не лига ветеранов, — заметил Рыжая Макушка, — тут уж старина Фред знай плутует с очками.

Объявив счет, Фред Симингтон, словно бы не обращая внимания на нарушителей порядка, стал незаметно подвигаться к окну. Вдруг он резко повернулся и влепил Рыжей Макушке оплеуху. Вся компания с криками скрылась в ночи, отправилась на поиски других развлечений — может быть, решила подвергнуть обстрелу крышу вдовы Джонсон.

Игра продолжалась. Эрни Лайл с мрачной решимостью медленно шел к победе. Он сделал пятнадцать ударов подряд, хоть и не бог весть каких сложных. Дигдич ответил семью. Счет перевалил за семьдесят. Дигдич был всего на пять очков впереди.

Противники резко отличались по стилю игры. Дигдич бил уверенно и свободно, время от времени доставая из кармана жилета собственный мелок и осторожно приваливаясь к столу пухлым животом, когда надо было тянуться к шару. Он рассчитывал свои удары так, чтобы оставлять шары в выгодной для себя позиции. Эрни Лайл нервничал, но старался изо всех сил, чтобы не подвести команду.

Он то и дело хватал мелки, которые лежали по обе стороны стола, и мелил свой кий больше, чем требовалось. Шары Эрни клал хорошо, но ему редко удавалось ставить их в выгодную позицию.

Дигдич набрал девяносто, на одиннадцать очков больше, чем Эрни, и начал играть очень осторожно, выжидая удобный момент, чтобы закончить партию. Эрни представилась возможность сделать несколько сложных ударов, но ему не везло. Зрители ждали неизбежного конца; даже самые верные болельщики «Королевского дуба» в глубине души уже не надеялись, что их игрок победит. Однако Эрни не сдавался — как-никак он здорово натренировался за долгую зиму, когда был без работы. Он три раза подряд уложил в лузу красный шар, сделал карамболь, трижды положил свой в лузу и вышел вперед. Низко согнувшись над кием, он прицеливался теперь в правый дальний угол. Его шар с такой силой влетел в лузу, что выскочил обратно. С той стороны, где толпились болельщики «Королевского дуба», раздались тяжкие вздохи; оттуда, где расположилась АНА, донесся вздох облегчения. Болельщики АНА даже забыли отдать должное противнику, как предписано спортивной этикой, и воскликнуть: «Эх, не повезло!»

Теперь уже и Дигдич явно нервничал, хотя разыгрывал сравнительно легкий карамболь. Человек он был темпераментный, а игра шла не простая — это он чувствовал. Точными ударами он набрал девяносто восемь и заметил следующий легкий шар.

— А я вам говорю, Эрни его отделает! Ставлю шесть против четырех! — выкрикнул Арти Макинтош, допив бутылку и швырнув ее через плечо в темноту.

Дигдич приостановился, поднял голову и негодующе поглядел сначала на Арти, затем на маркера.

— Отставить разговоры! — крикнул Фред Симингтон. — Прошу во время игры соблюдать тишину!

Лори Дигдич стал снова целиться, казалось, вполне спокойно. Наконец он ударил. Взгляды всех следовали за красным шаром. Шары стукнулись — и это был единственный звук, нарушивший тишину. Эрни Лайл напряженно следил за белым шаром: тот упал в сетку, не задев краев лузы.

Игроки АНА и их болельщики разразились аплодисментами. Большинство болельщиков «Королевского дуба» воздержалось от положенных формальностей. Дигдич протянул руку Эрни Лайлу, тот пожал ее скрепя сердце, после чего Дигдич забрал свой выигрыш.

— Не повезло тебе, Эрни, — сказал Том Роджерс. — Да у него и нелегко выиграть.

— Шары к нему сами шли, — утешал Дарки, похлопывая Эрни по спине. — И все же мы побьем мерзавцев.

Маркер объявил счет и записал результат на доске возле табло, затем вызвал к столу Фреда Мэннерса и Чамми Флеминга из АНА — прозвища он, разумеется, опустил.

Если Фред Мэннерс не слишком высоко котировался в команде, то Чамми Флеминга вообще не стоило бы пускать к столу. Конечно, если не принимать в расчет его отца, сквоттера Флеминга. На бильярде сквоттер Флеминг никогда в жизни не играл, зато был самым богатым человеком в городе, председателем муниципального совета, президентом городской компании «Лучший продукт» и главным держателем акций местной промышленности. Каждый из этих постов обеспечивал ему власть над товарищами сына по команде. Правда, Чамми могли взять в команду и по другим соображениям: он так косил, что приводил противника в полное замешательство. Но даже с таким несомненным преимуществом, как у него, — глядя на один шар, он ударял другой — Чамми не смог бы выиграть ни у кого, разве только у Фреда Мэннерса.

— Чамми — главный капиталистический элемент! — сказал Полковник. — Жаль, что он не попался кому-нибудь другому.

— Да ему даже старина Мэннерс нащелкает, — уверил его Дарки.

Длинный Чамми и коротышка Мэннерс готовились к схватке с невероятной тщательностью и серьезностью — как в известном водевиле. Знаменитые комики В.С. Филдс и Гарри Тейт, верно, думали, что высмеяли все повадки завсегдатаев и фанатиков бильярдных, да жаль, не пришлось им повидать, что выделывали Мэннерс и Чамми. Глядя на их ужимки, можно было подумать, что Филдс и Тейт представляют самих Линдрума и Макконачи. Хотя куда там, такого не выделывали даже знаменитые комики!

Старина Мэннерс лихо сбросил пиджак и, выхватив у Эрни Лайла кий, покатал его по столу, может быть заподозрив, что от усилий Эрни он согнулся. Затем он примерился к нему, старательно намелил кончик, сдул лишнее и помелил опять, еще более тщательно. Потом он натер мелом большой и указательный пальцы и провел по кию шелковым платком, дабы удостовериться в том, что он достаточно гладкий и хорошо скользит по руке. Приготовления противника отличались не меньшей тщательностью и изысканностью манер — только, примеривая кий, он нацелил его в потолок, а не в пол, как Фред Мэннерс.

Каждый из противников разыграл несколько воображаемых ударов на радость острякам — правда, те подшучивали довольно добродушно, — и только после всего этого Фред Симингтон метнул монету, поймал ее на тыльную сторону руки и прикрыл другой рукой.

Чамми выпало начать игру.

Он склонился в грациозной позе, судорожно подрыгивая левой ногой, словно желая помочь шарам уйти за черту.

Старине Мэннерсу досталось трудное расположение шаров — белый перед чертой, красный впритирку к борту, — и он, прищурившись, наклонился над столом, прикидывая, под каким углом ударить.

— Если Фред не станет стрелять к… растакому… дьяволу, — заметил Спарко Ругатель, обращаясь к своему дружку Фредди Живоглоту, — он ему всухую накостыляет.

Фред Мэннерс решил игнорировать этот деликатный намек на его склонность бить, как бог на душу положит, опять склонился над столом и, видимо рассчитав наконец энный угол, приготовился к удару. После того как он ударил по шару, с ним стало твориться нечто странное: лицо у него перекосилось, он вытянулся, приподняв правую ногу, и, извиваясь всем телом, стал делать кием воображаемые удары в отчаянной попытке направить путь шаров. Какое удовольствие он получал от игры — одному богу было известно!

Но случилось невероятное: Мэннерс с такой силой ударил своим по красному, что свой два раза обошел стол. За это время красный шар с силой влетел в дальнюю угловую лузу, выскочил оттуда и покатился к средней лузе. Изумленные зрители, не веря своим глазам, увидели, как свой задел другой белый шар и оба они исчезли в угловой лузе, а красный — в средней. Верных десять очков!

Секунду-другую все растерянно молчали, затем разразились смехом и шутками.

— Я так и метил! — заорал Фред Мэннерс. — Я вам честно скажу: я на этом ударе целую неделю практиковался…

Вдохновленный собственным мастерством, Фред вознамерился уложить красный в одну угловую лузу, а белый в другую, из начальной позиции. Он снова изящно протер платком кий и густо намелил его.

— Ставлю квид, не выйдет, — поддразнил его Арти Макинтош, пытаясь вернуть свои потери.

Когда дело касалось бильярда, ничего не стоило поймать Мэннерса на удочку — это Макинтош знал преотлично: трактирщик был легкой добычей для бильярдных акул. Разыгрывался старый трюк: две-три игры мазали вовсю и поднимали ставки на уровень кармана Мэннерса, если не на уровень его игры. Всю зиму напролет акулы жили за его счет, пока Арти не подал идею, чтобы трактирщик учитывал проигрыши при уплате налогов.

Мэннерс отвел пари, может быть считая, что он не должен обыгрывать своего же болельщика. Он тщательно изучал позицию. У Чамми Флеминга был собственный мелок, и он случайно оставил его на краю стола. Мелок попался Мэннерсу на глаза. Он грозно выпрямился и потребовал, чтобы мелок убрали. Наконец удар был сделан, но оба шара остановились в двух футах от луз.

— Просто малость ошибся, не горюй, Фред, — утешал его Арти Макинтош и громко объявил: — Повторяю: ставлю квид на Мэннерса! — Потом, повернувшись к Полковнику, добавил по-ирландски: — Другой-то, посмотрите, пальнет сейчас на соседний стол!..

Кто-то из АНА пожал плечами в ответ на это оскорбление по адресу такого мастера, как Чамми, но сквоттера Флеминга это вовсе не позабавило.

— Пари, деревенщина ты неотесанная! — бросил он, удивив присутствующих своей готовностью играть открыто, при всех.

За этим пари последовали другие.

— Деньги приберите, чтобы никто не видел, — посоветовал сержант Флаэрти.

Игра продолжалась, игроки «давали класс», а зрители забавлялись шуточками. Так прошло минут двадцать пять, а счет ни у того, ни у другого не дошел до пятидесяти. Чамми играл в своем обычном темпе, а Мэннерсу не всегда везло в его блистательных эскападах.

— Вы играете уже двадцать пять минут, — важно предупредил маркер. — Если ни один из вас в положенное время не наберет до ста, победителем будет объявлен тот, у кого больше очков.

Взбодренные таким образом игроки удвоили усилия и стали играть вдвое хуже. Шум снаружи возвестил о возвращении компании с Лердиберг-стрит; мальчишкам наскучило бомбардировать крышу вдовы Джонсон, видно, им захотелось еще раз прокомментировать матч. Сержант Флаэрти подошел ближе к окну.

Заметив, что Мэннерс приготовился к удару, Рыжий Пиктон притаился за спиной сержанта и вытянул руку. Мэннерс просто из себя выходил, если кто-нибудь мешал ему или шумел, когда он приготовился бить.

Кто в Бенсонс-Вэлли не помнил, как однажды Тилли, молоденькая жена Мэннерса, которая заехала как-то сюда и нанялась работать барменшей в «Королевский дуб», да и вышла за трактир замуж, — так вот, как однажды Тилли, обслуживавшая потребителей спиртного в недозволенное для этого время, влетела в бильярдную в самый критический момент: Мэннерс приготовился к смертельному удару. «Арти Макинтош щиплется и ругается нехорошими словами», — пожаловалась Тилли, никогда не упускавшая случая наябедничать на неугодных ей ухажеров, дабы отвести отнюдь не безосновательные сомнения супруга в ее верности. Старина Мэннерс попытался пропустить это мимо ушей. «Да ты что, не слышишь, что ли? — настаивала Тилли. — Он меня стервой обозвал!» Мэннерс сделал удар и, как всегда, промахнулся — правда, обычно он бил все-таки лучше. «А ты и есть стерва! — взревел он. — Он раз в жизни сказал правду, и я то же скажу: стерва ты паршивая, вот и все».

И вот сейчас Рыжий, грубо поправ закон личной неприкосновенности, поддал Мэннерсу под локоть как раз в тот момент, когда он хотел сделать удар.

Промазав, Мэннерс издал яростный вопль и, перехватив кий за тонкий конец, с неожиданным проворством замахнулся на Рыжего, но тот уже нырнул под окошко. Мэннерс так хватил по окну, что стекло разлетелось вдребезги. Лердибергские молодцы ударились в бегство. Сержант Флаэрти принялся усмирять Мэннерса, а констебль Лоутон бросился в парадную дверь в безнадежной попытке настигнуть нарушителей порядка.

Мэннерс снова прицелился и промазал — на сей раз уже без помощи Рыжей Макушки. Когда до конца партии оставалась всего минута, Чамми Флеминг случайно положил своего и вырвался на одно очко вперед. Тогда Мэннерс взялся за свои обычные манипуляции, готовясь положить в лузу довольно трудный шар. Все стихли, словно студенты, наблюдающие, как хирург делает сложную операцию. Мэннерс дергался во все стороны, и все-таки шар вошел в лузу. А Чамми положил красного, хотя намеревался положить белого, и счет стал 2 :0 в пользу АНА.

Болельщики АНА тайно злорадствовали: теперь на очереди были три их лучших игрока. Болельщики «Королевского дуба» явно приуныли. Казалось, поражение было неминуемо, и они принялись искать тому оправдание. Виной всему жеребьевка, сокрушались они; ну, попался бы Чамми Флеминг кому другому, а не Фреду Мэннерсу — тогда бы хоть одну игру взяли. Эрни Лайл победил бы любого, кроме Дигдича, и, уж конечно, не вытяни Том Роджерс Тая, победа ему была бы обеспечена. Однако сами игроки были настроены менее панически. Они посовещались, проявив твердую решимость победить. Решимость эта держалась в основном на неприязни к «этим богатым задавалам».

Однако никто всерьез не надеялся, что в третьей игре Как-Ни-Верти Аткинс победит управляющего банком Комбера. Хотя игроки «Королевского дуба» не жаловали вообще всех игроков АНА, для Комбера Аткинс делал исключение. Управляющий был сторонником Дугласовского «Социального кредита», а Как-Ни-Верти Аткинс — одним из немногих, поверивших в это мероприятие, хотя Полковник Макдугал и Том Роджерс всячески старались ему втолковать, что никакой реальной помощи рабочим майор Дуглас не окажет. Но всю свою жизнь Аткинс мечтал играть в команде, завоевавшей кубок, да к тому же пари с Таем на пять фунтов — три против одного — явно грозило одержать верх над туманным обещанием майора Дугласа насчет национальных дивидендов.

У Комбера класс игры был не ниже, чем у Дигдича. Однажды на тренировке он даже обыграл Тая. Это был аккуратный, проворный человечек, голова у него работала, как счетная машина, а по выражению его лица можно было подумать, что он пресвитерианский священник. Начал он игру неудачно: не отбил шары за черту.

Аткинс — у него был очень представительный вид в черном костюме — в первый заход сделал семь ударов подряд. Бил он мягко, хотя днем ему приходилось заниматься отнюдь не «мягкой» работой. Он резал очень сложные шары, иногда без всякой к тому необходимости. Чужие шары он клал в лузу довольно плохо и поэтому предпочитал играть свои и особенно карамболи, которые исполнял очень эффектно. После каждого удара, изящно подняв кий, он как бы прочерчивал им в воздухе путь шара — это был его излюбленный жест.

Комбер снова не взял ни одного очка, Аткинс же набрал еще семь. Надежды «Королевского дуба» начали оживать. Может, старина Как-Ни-Верти будет на высоте: на ответственной игре он всегда в лучшем виде. Но Комбер набрал двадцать пять очков в один заход, и Арти Макинтош крикнул, что он ставит фунт на Как-Ни-Верти: он хотел подбодрить товарища. Букмекер из Гранд-отеля торопливо записал ставку.

— Как ни верти, а мы еще поглядим, — шепнул Аткинс Тому Роджерсу. — Я в форме. Возьму да выиграю, как ни верти.

Комбер начал утверждать свое превосходство, набрав до сорока очков, прежде чем Аткинс снова взялся за кий. Но Как-Ни-Верти упрямо не сдавался — играл очень осмотрительно, пока не представился удобный случай, а тогда набрал сразу десять и затем еще двенадцать очков.

Памятуя, что Как-Ни-Верти вдохновляется, когда его подбадривают, болельщики «Королевского дуба» прибегли к явной лести: то и дело они отпускали восторженные комплименты — достаточно громкие, чтобы чуткое ухо Аткинса уловило их. Они аплодировали, даже когда Аткинс делал простейший удар, и демонстративно выложили последние денежки, лишь бы Аткинс не падал духом.

Однако несмотря на все эти ухищрения, банковский управляющий Комбер, используя каждую возможность, медленно продвигался вперед и дошел до девяноста с разрывом в двадцать очков. Но вот, преисполнившись уверенности, он сделал неосторожный удар, и красный шар застрял в лузе.

Прекрасная подставка для Аткинса! Как говорится, надейся, пока жив!

Однако когда Аткинс склонился над столом, болельщики «Королевского дуба» увидели, что он и не смотрит на эту подставку — на готовенькие шесть очков! — а нацеливается в белый шар.

— Не хочет его бить! — проворчал Макинтош. — Разыгрывает карамболь.

— Да посмотри ты на красный, ради Христа! — заорал Дарки. — Не оставляй ему шесть очков!

Искусный карамболист Аткинс никогда не играл в снукер. Он презирал прямой удар в лузу: так играют любители снукера, а не настоящие бильярдисты. С невозмутимым видом он исполнил трудный карамболь, оставив красный шар застрявшим в лузе. АНА с насмешкой, а «Королевский дуб», словно оцепенев, следили, как шар, пущенный Аткинсом, завинтился от другого шара в борт и покатился к противоположному борту. Если бы Аткинс промахнулся, турнир был бы закончен! Но белый шар, хоть и терял скорость, катился прямо к красному. На последнем обороте он накатился на красный, и оба шара упали в лузу. Это дало Аткинсу восемь очков. «Королевский дуб» бурно приветствовал своего игрока, и Как-Ни-Верти принял их аплодисменты с самодовольно-снисходительным видом, как провинциальный адвокат, задавший удачный вопрос; нижняя губа Аткинса почти коснулась носа, как бы говоря: «Я-то, как ни верти, знал, что все будет в ажуре!»

Болельщики АНА по-прежнему посмеивались: они еще чувствовали себя в безопасности.

Преисполнившись гордости, Аткинс разыгрывал теперь только самые сложные карамболи и свои шары, понемногу набирая счет, пока не сравнялся с Комбером на девяноста четырех очках. Теперь смеялись уже противники АНА.

— Нет, больше не могу! — взвыл Арти Макинтош, умоляюще вскинув руки. — Остановите его! Не могу больше!

Аткинс через весь стол положил своего шара, подкатив другой шар к лузе. Теперь ему нужно было набрать всего три очка: положить красный или свой. Белый стоял за чертой, а красный был прижат к левому борту. Воцарилась мертвая тишина, словно на похоронах, когда опускают гроб. Аткинс изучал положение на столе так спокойно, как будто тихо-мирно играл с дружком в «Королевском дубе». Он рассчитывал, куда пойдет белый шар, если он исполнит карамболь.

— Карамболь не выйдет, — осипшим голосом сказал Том Роджерс. — Красный контртушует свой шар.

Будто не слыша, Аткинс обошел стол, чтобы удостовериться, насколько близко красный к борту. Удовлетворенный проверкой, он помелил кий, упер правую руку в бок и важно объявил:

— Как ни верти, а я верну своего и сыграю от красного в дальний угол.

— В таких случаях Линдрум мажет девяносто девять раз из ста, — шепнул Арти Макинтош Полковнику Макдугалу.

Как-Ни-Верти прицелился. Болельщики «Королевского дуба» затаили дыхание, уповая на чудо; болельщики АНА были явно уверены, что чудес в наше время не бывает. Наконец, ровно в три часа, Аткинс сделал сильный удар, дав шару такого винта, какой может сделать только левша. Шар стукнулся о красный и о борт одновременно (первый признак классического удара), завинтился на борт стола (второй признак) и, покатившись по дуге, упал в лузу (третий признак). И вдобавок к этому неслыханному по дерзости удару красный шар, отлетев от короткого борта, исчез в средней лузе!

Перекрывая поднявшийся шум, Аткинс заявил:

— Как ни верти, а я совсем забыл вам сказать: я и хотел сыграть обоими!

«Королевский дуб» снова был в игре! Но впереди оставался Тай, не говоря уже о противнике Дарки в четвертой партии, которая должна была сейчас начаться.

Если и был в Бенсонс-Вэлли человек, которого Дарки ненавидел больше и клял чаще, чем городского секретаря и инженера Тая, это был Данкен — главный директор «Лучшего продукта», фирмы, которая контролировала молочный завод и ряд магазинов в городе. Дарки ненавидел Данкена, так сказать, вдвойне: во-первых, по объективным причинам — за то, что тот был самым большим богачом в городе и важничал почем зря; во-вторых, по субъективным: Данкен уволил его за непокорство вскоре после забастовки на молочном заводе.

Противники начали игру, не обменявшись ни словом и не пожав друг другу руки. Дарки сбросил пиджак и остался в спортивной фуфайке. Данкен играл в жилете и шелковой рубашке. Огромному, грубо сбитому Дарки с его могучими ручищами и выпирающими мускулами больше подошла бы кирка, чем кий, да к ней он был и привычнее. Данкен, безукоризненно одетый, спокойный, уравновешенный, изящно держал кий холеными руками с тщательно отполированными ногтями. Дарки вообще-то производил впечатление очень уверенного в себе человека, но у бильярдного стола становился нерешительным и нервничал, особенно на больших соревнованиях. Данкен, обычно вежливый и снисходительный, у бильярдного стола был холоден и тверд — тверд вдвойне, когда АНА играла с «Королевским дубом».

Игру начал Данкен. У него был точный удар и твердая постановка руки, а кий он держал мягко, как смычок, большим и указательным пальцами. Дарки же слишком далеко отводил локоть при ударе и, крепко зажав в своей ручище конец кия, все норовил ударить посильнее. Данкен был отличный игрок, очень хорошо ставящий шары. Дарки, когда был в ударе, очень хорошо клал шары, но он не следил за позицией и слишком уж гнался за тем, чтобы положить красного — в силу своего пристрастия к снукеру. Практики за эту зиму у обоих было хоть отбавляй.

Начав игру осторожно, противники набрали по восьми очков. Играли они в мрачном молчании, зрители тоже были напряжены, чувствуя преимущество Данкена, который начал вырываться вперед. Довольствуясь простыми ударами и играя очень осторожно, он набрал сорок очков, а Дарки едва перевалил за десять.

— Да, для Дарки он силен! — вынужден был признать Арти Макинтош, поставивший на Дарки все деньги, которые он выиграл на Аткинсе.

— Еще бы! Самое тяжелое, что он поднимает, — это свою шляпу, — огрызнулся Дарки, — а я целый день на дробилке. Поглядите, как у меня руки дрожат.

— Не волнуйся, Дарки, — сказал Том Роджерс. — Если ты соберешься с силами, ты его побьешь.

— На ставке больше, чем просто игра, — напомнил Полковник Макдугал. — Не забудь, как этот негодяй выгнал тебя с завода.

— Эй, Кевин, — позвал Дарки своего старшего сына. — Сбегай-ка в «Королевский дуб» да возьми там «Большую Берту». Этот чертов кий уж очень легок.

Кевин сделал кульбит в окно и скрылся в темноте. Маркер принял решение подождать, пока он вернется. Кевин вернулся в рекордно короткий срок. «Королевский дуб» воспрянул духом. С тяжелым кием и хоть каплей удачи Дарки мог победить любого.

Дарки склонился над столом и послал красный шар в угловую лузу с такой силой, что тот чуть было не раздробил стальной ободок.

— Три очка! — выкликнул Фред Симингтон, быстро вынимая шар.

Дарки снова уложил его в лузу, потом еще раз.

— Это снукер, — сказал кто-то, когда Дарки опять прицелился.

Он промахнулся и свирепо покосился на помешавшего.

С мрачной решимостью Дарки продолжал игру, упорно не желая сдаваться перед изысканной игрой Данкена. Тому не слишком везло: он делал карамболи от борта, клал трудные свои шары и, случалось, подставлял Дарки красный шар. И тем не менее он снова ушел вперед — у него было уже восемьдесят, а у Дарки всего шестьдесят пять.

— Э-э, что там говорить, — заворчал Гундосый Коннорс. — Надо было учесть, что они сильнее.

— С Бертой им не сладить! — раздраженно сказал Арти Макинтош.

— Ладно, — взглянув на Дарки, ответил Гундосый. — Ставлю два боба.

— Не канючь ты, подлая твоя душа! — оборвал Гундосого Дарки.

— Ты на стол смотри, Дарки, — вмешался Эрни Лайл. — Это самая ответственная игра в твоей жизни.

Но тут Данкен набрал еще восемь очков, оставив Дарки в трудном положении. Мало кто осмелился бы утверждать это вслух, однако Дарки любил при случае сыграть на авось, особенно когда оказывался в Сиднее или в каком-нибудь дальнем городишке. И вот сейчас он решил положиться на судьбу — авось вывезет! Ведь ему необходимо было выиграть у Данкена, победить АНА. Сначала он хотел положить красного, а положил своего, затем наметил карамболь — и снова положил своего.

Какой-то храбрец осмелился засмеяться.

— Им сегодня везло, как самому Конноли, — сказал Дарки. — Теперь наш черед.

И он снова ринулся в атаку, точно вколачивая шары в лузу и нет-нет выигрывая на случайных ударах. Ничто так не раздражает игрока, как удачливый противник. Данкен начал суетиться и мазать простые шары. Дарки сравнялся с ним на девяносто одном очке, играя скорее в снукер, чем в бильярд. Теперь он был само спокойствие, и ненавистный Данкен оказался вдруг в его руках. Меченый шар Данкена остановился у самой лузы, красный стоял неподалеку от короткого борта. Превосходная позиция, чтобы забить белый и отбить за черту свой и красный.

Дарки наклонился над столом, чтобы совершить непростительный грех. Но, видно, он все-таки колебался и, прежде чем ударить, взглянул на Тома Роджерса. Том покачал головой, словно говоря: «Если мы победим, то победим честно».

Тогда вместо того, чтобы уложить белый и послать остальные два шара за черту, Дарки решил положить трудный красный шар, но промазал. Данкен точными ударами добрал до девяноста восьми. Болельщики и команда «Королевского дуба» замерли, когда он приступил к трудному карамболю: на нем могло все кончиться. Однако он промахнулся, и прокуренная комната наполнилась вздохами — кто сокрушался, кто радовался.

Дарки с невероятной тщательностью нацелился, чтобы с трудного положения уложить в лузу красный. Он знал одно — он должен победить во что бы то ни стало. Ударил. Изогнув шею, следил за шаром. Тот забился было в щечках лузы, но все-таки прошел, а свой шар сделал круг по столу и упал в другую лузу.

Том Роджерс метнулся вперед и поднял руки у Дарки за спиной; это был отчаянный призыв, чтоб никто не смеялся и не острил, а то, не дай бог, Дарки рассердится в самый ответственный момент.

— Хороший удар, Дарки, — сказал Эрни Лайл. — Высший класс.

Дарки, чтобы выиграть, надо было набрать три очка; Данкену — два. Позиция была такая, что при удачном ударе Дарки мог выиграть: свой шар стоял всего в нескольких дюймах от красного.

— Дайте-ка подставку и длинный кий, — негромко сказал Дарки.

Шары стояли так, что их мог достать только игрок-левша.

Установив машинку возле белого шара, Дарки приладил длинный кий. Потом начал передвигать машинку в удобное для удара положение и стал целиться, подняв конец кия к самым глазам, словно метатель стрел. Все эти приготовления происходили при полной тишине — никто не двинулся, не вздохнул. Дарки медленно и осторожно поводил длинным кием взад-вперед,потом положил кий на стол и нагнулся, определяя угол наклона.

— Рискованно, Дарки, — мягко заметил Том Роджерс.

— Советовать не разрешается, — напряженно сказал Тай.

Голос врага будто подхлестнул Дарки. Он быстро прицелился и… ударил. Как у всех хороших снукеристов, двинулась только его рука — голова не дрогнула.

Шары стукнулись — будто по нервам ударили. Красный шар стрелой влетел в лузу.

«Королевский дуб» неистовствовал от восторга. АНА утешала Данкена, они все еще были уверены в непобедимости Тая.

Сияющий Дарки поднял как перышко тяжеленную машинку и с такой силой сунул кий в стойку, что та расщепилась.

— Ах ты, вот беда, Фред! — повернулся он к маркеру. — Разволновался, понимаешь.

— Вечная история, — саркастически заметил Тай, пожимая руку Данкену. — Не повезло тебе, старина. А этот мало того, что дуриком настрелял, ему еще надо было стойку разбить.

— Да случайно же! — пытался оправдаться Дарки.

Напряжение ненадолго спало, пока не подошли к столу Тай и Том Роджерс. Метнули монету. Тай снял пиджак, взял свой личный кий из отдельной стойки и начал игру.

Будь вы болельщиком «Королевского дуба», вы бы решили, что Дарки очень метко сострил, сказав, что у Тая голова, как у погонщика верблюдов, — лысая и желтая. А будь вы болельщиком АНА, вы бы, наверно, выразились так: ах, какая у него красивая, смуглая голова! Но за кого бы вы ни болели, вы бы признали, что уверенности, даже надменности у Тая хоть отбавляй. И вы бы признали, что он производит впечатление искусного бильярдиста. Одет он был в серый вельветовый жилет и шелковую рубашку; золотые запонки позвякивали при каждом ударе, правая рука двигалась только от локтя, верхняя часть ее была плотно прижата к боку, большой и указательный пальцы легко сжимали кий.

Сторонники «Королевского дуба» старались найти подтверждение своим надеждам на победу. Правда, Том Роджерс еще никогда не выигрывал у Тая, хотя вот уже сколько лет они встречались в соревнованиях, но все же не раз он здорово его прижимал. Обнадеживало еще одно обстоятельство: Том обычно мало тренировался (видно, в свое время в Мельбурне натренировался на всю жизнь!), а к этой игре он готовился очень старательно; говорили, что он вошел в форму.

Хорошо рассчитанным ударом Тай послал свой шар в красного и оба оставил за чертой. Когда дело доходило до бильярда, следовало отдать должное этому негодяю. Он мог набрать сто очков в несколько заходов, а уж нащелкать до пятидесяти ему ничего не стоило, тогда как Том Роджерс за все десять лет жизни в Бенсонс-Вэлли дальше сорока одного кряду не пошел. Загрустившие было болельщики АНА вновь прониклись уверенностью, глядя на непобедимого Тая.

Том Роджерс помелил кий. Старый синий костюм ловко сидел на нем; седые волосы и черные брови придавали особое благородство его красивой голове. Он внимательно изучил позицию и решил не делать дуплета от длинного борта — предпочесть дуплет от короткого. Пиджака он не снимал. Даже в таком матче, да еще имея противником Тая, он сохранял свою обычную уверенность. Болельщики «Королевского дуба», которые во всем полагались на Тома Роджерса, надеялись на него и сейчас — они верили в то, что он одолеет ненавистного врага.

— Лучший кий Мельбурна в молодые годы, так я слышал, — с надеждой произнес Арти Макинтош, поставивший на Тома двенадцать фунтов.

Он схватил хороший куш на Аткинсе и Дарки и теперь выложил весь свой выигрыш.

Надо сказать, что вражда между игроками не носила личного характера. Никакой личной неприязни именно к Роджерсу или к какому-нибудь другому рабочему Тай не питал, может быть, только относился к ним с молчаливым презрением привилегированного к обездоленным. Что же касается Тома Роджерса, то вообще не было человека, которого бы он почему-либо ненавидел. С Таем он вел борьбу много лет — за пособие, зарплату, за лучшие условия работы, спорил по политическим вопросам, но это была борьба против целой системы. Битва на бильярдном столе стала сейчас для всех как бы символом той борьбы, которая шла в городе.

В последний момент Том Роджерс передумал и сделал осторожный удар, поставив свой шар у короткого борта.

— Бой будет не на жизнь, а на смерть! — сказал Дарки, потирая руки и уповая на победу Тома Роджерса.

— Решительный и недолгий! — сказал Лори Дигдич, надеясь на победу Тая; на тренировках Тай показывал высший класс.

— Ставлю еще один квид на Тома! — выкрикнул Арти.

Он швырнул фунтовую бумажку на пол, Дигдич подошел и прикрыл ее своей.

— Пример не из лучших, — язвительно сказал сержант Флаэрти Дигдичу (тот всегда говорил, что сержант плохо следит за порядком и соблюдением законов).

Какое-то время игроки шли наравне, затем Тай начал комбинацию, которая могла стать роковой для «Королевского дуба»: два шара стояли у средних луз. Отличными ударами он пять раз подряд положил своего от красного, потом оставил красный. Это была его ошибка. Затем он четыре раза положил своего от белого шара и сделал несложный карамболь. «Королевский дуб» совсем пал духом, когда Тай набрал тридцать пять и все еще не остановился. Он сделал паузу, чтобы намелить кий и изучить позицию. Уверенность сквозила в каждом его движении: он покажет Роджерсу и его дружкам, что есть люди, которые рождены быть выше их. Во всем.

В окно просунулась веснушчатая физиономия Рыжего — никто и не заметил, как сорванцы снова подобрались сюда.

— Играют тут два мерзавца, — сообщил он притаившимся в темноте дружкам, — Тай — городской секретарь и Тай — городской инженер.

— Есть в этом городе полиция или нет? — Теперь язвил уже сквоттер Флеминг.

Сержант Флаэрти рванулся к окну и влепил Рыжей Макушке оглушительную затрещину. Мальчишки рассыпались по переулку.

Тай будто и не слышал этого сердечного приветствия — так напряженно он целился и… грубо промазал легкий карамболь. Он выругался.

— Они нарочно подговорили этого хулигана, — сказал Таю сквоттер Флеминг.

Однако даже эта передышка не взбодрила «Королевский дуб». Вел игру Тай, счет был шестьдесят против двенадцати.

К столу мрачно шагнул Том Роджерс.

Похоже было, что болельщики «Королевского дуба» потеряли всякую надежду, — Арти Макинтош даже пересел на подоконник, словно уже не считал нужным сторожить свои ставки.

В бильярдной игре существует одна аксиома: если игрок тащится за превосходящим его противником, он начинает играть ниже своих возможностей. Однако Том Роджерс сделал семнадцать уверенных ударов подряд, медленно и с трудом набирая очки. Тай ответил тремя ударами, и счет стал семьдесят к тридцати пяти.

Затем Тай начал грозную атаку двумя чистыми карамболями.

— Ну, теперь недолго и до конца, — сказал Лори Дигдич, и ни у кого не хватало духу возразить ему.

В это время Рыжий Пиктон — он был готов на любую проделку, лишь бы восстановить свой попранный авторитет, — подполз на четвереньках к окну и украдкой заглянул в комнату как раз в тот момент, когда Тай приготовился к очередному удару. С выражением отчаянной смелости на лице, которая была достойна лучшего применения, Рыжая Макушка, изловчившись, передвинул за спиной маркера цифры на табло, увеличив счет Тома Роджерса сразу на двадцать очков — лучшее достижение Тома за этот вечер. Игроки и зрители были поглощены борьбой на столе, у маркера глаз на затылке не было — никто ничего не заметил.

Том Роджерс выиграл три очка. В полном неведении о выходке Рыжего Фред Симингтон начал считать с пятидесяти пяти — на табло получилось пятьдесят восемь.

— Слушай, приятель, это неверно! — взглянув на табло, сказал Тай. — Ты ошибся.

— Не думаю, — без особой уверенности ответил Фред.

— Но ведь не пятьдесят же восемь у Роджерса, — упорствовал Тай. — Это-то уж наверняка.

— Я думал, у меня тридцать пять, — удивленно сказал Том Роджерс. — С последним красным будет тридцать восемь.

— Да и тридцати восьми-то нет, — упорствовал Тай. Его ничто не могло убедить.

Разгорелся яростный спор, а Рыжая Макушка сидел под окном и слушал.

— Да я только подправил чуток, — объявил он наконец, опасаясь, что он больше навредил, чем помог. — Прибавил ему двадцатку.

— Выигрываешь ведь, а все плачешь! — не удержался Дарки и ткнул Тая в грудь.

— Ну разве это соревнование? — твердил Тай. — Вы нарочно натравливаете эту шпану.

— Ничего подобного! — все больше распалялся Дарки. — А Фред? Ведь Рыжий тоже толкнул его под руку, нет, что ли?

— Не горячись, Дарки, — предостерег Том Роджерс. — Как-нибудь переживем, даже если проиграем.

Фред Симингтон выхватил из стойки кий и, вскарабкавшись на подоконник, бросился за Рыжей Макушкой, словно взбесившийся фокстерьер.

А в комнате был кромешный ад. Дарки и Тай орали друг на друга; Полковник Макдугал ополчился против сквоттера Флеминга; Спарко доказывал Данкену, что АНА — это растакой сброд нытиков; Фред Мэннерс утверждал, что, уж если говорить честно, кабы не Рыжая Макушка, он бы победил, и Как-Ни-Верти Аткинс согласился с ним. Все спорили, а Том Роджерс, Лори Дигдич и Эрни Лайл бегали взад-вперед, пытаясь утихомирить людей, а сержант Флаэрти встал между Дарки и Таем. Из-за окна доносился шум драки, констебль Лоутон бросился туда.

— Промежду прочим, никаких тут драк! Никаких драк, промежду прочим! — кричал он, разнимая дерущихся.

Наконец в окне показался Фред Симингтон и, задыхаясь, сообщил:

— Поймал его. Клянется, что подправил только один раз. Значит, у Тая семьдесят, у Роджерса тридцать восемь. И покончим с этим.

Он швырнул на пол обломок кия.

— Внимание! Я официальный маркер, мое слово — закон.

Наступила тишина, но то было затишье перед бурей.

Тай подошел к столу, однако счета на сей раз не увеличил. Том Роджерс набрал тринадцать очков, но это не устрашило его противников и не обрадовало сторонников.

— Ставлю на Роджерса, шесть против четырех! — крикнул Арти Макинтош, будто эта деланная уверенность могла сотворить чудо. — Кто против? Ставлю на Тома, как прежде. На сколько угодно, шесть против четырех! — Он помахал двумя пятифунтовыми банкнотами.

— Десять к десяти, — выкрикнул сквоттер Флеминг, никогда не упускавший возможности выгодно поместить деньги.

— У Тая на девятнадцать больше, — пожаловался Арти. — Шесть к четырем — это справедливо.

— Так на так, — настаивал сквоттер.

— Только уж тогда не жалуйтесь, что в этом городе процветают азартные игры, — попрекнул его сержант.

Не успел Арти принять пари, как Тай набрал подряд двадцать четыре очка.

К столу подошел Том Роджерс. Он изучил позицию: красный шар стоял на точке, белый в трех дюймах от него. Отличное положение!

— Он их прямо как приклеил друг к другу! — сказал Арти.

Не только он с тридцатью фунтами на кону, многие загорелись надеждой, что Том сейчас сделает скачок с пятидесяти одного очка на девяносто четыре.

Том Роджерс тщательно провел карамболь; он не хотел нарушать выгодное положение шаров, и это ему удалось. Он делал мягкие удары, и шары оставались близко друг от друга. Таким мягким ударом Том сделал пять карамболей. Можно было только поражаться, как это он так изящно действует своими грубыми рабочими руками. Он уложил в лузу красный и приготовил позицию для следующей серии карамболей. Он сыграл еще три карамболя, прежде чем усложнил позицию. Том должен был попасть по красному и дать сильного винта, чтобы вернуть белый шар обратно, но промазал. Два белых стояли теперь у короткого борта в труднейшей позиции. Взгляды всех присутствующих следовали за красным, болельщики «Королевского дуба» возносили немые молитвы господу богу. Шар обошел вокруг стола, медленно покатился к угловой лузе и на последнем обороте застрял в щечках.

— Ну давай, давай, черт тебя побери! — в отчаянии крикнул Арти Макинтош.

Но красный шар замер на самом краю лузы. Казалось, все кончено. Таю нужно было всего шесть очков — и вот они, прямо как подарок: красный шар вместе со своим. И вдруг — то ли потянуло сквозняком, то ли шар проняли молитвы болельщиков «Королевского дуба» — он покачнулся и упал в лузу!

Обычно Том Роджерс не возражал против таких счастливых случаев, даже прощал их противникам, но сейчас он не поднял глаз от стола.

— Вот счастье привалило, — с кривым смешком сказал Тай. — Ну и ловкачи!

— Ты его доконал, Том! — завопил Арти Макинтош. — От него мокрое место осталось!

— Заткнись! — прошипел Дарки. — Не отвлекай его!

— Двадцать очков! — объявил маркер, достав красный и положив его рядом с другими шарами.

— Ставлю еще квид, что он его разделает, — подзадоривал Арти Макинтош.

— Давай на пятерку! — подхватил сквоттер Флеминг, размахивая банкнотой.

Смущенный Арти, пошарив по карманам, обнаружил всего лишь фунтовую бумажку да немного мелочи.

— А можно и на десятку, если желаете, — не отставал сквоттер Флеминг, заметив замешательство Арти и полагаясь на притягательную силу денег.

Фред Мэннерс, чья щедрость обычно не распространялась на сезонных рабочих, поспешно проковылял к Арти.

— Вот тебе десятка, — шепнул он, всовывая ему в руку две пятифунтовые бумажки.

Арти взял их и банкноту Флеминга и подложил к полукругу из банкнот и серебра на полу.

— Надо положить конец этим противозаконным пари, — сказал сержант Флаэрти специально для сквоттера Флеминга.

— Ему-то ты разрешал весь вечер! — отпарировал сквоттер.

— Ну ладно, только деньги уберите с глаз долой.

— Тогда мне придется нанять бухгалтера, чтобы рассортировать ставки, — сказал Арти.

— Продолжим игру, джентльмены! — призвал Фред

Симингтон. — Мы все время отвлекаемся. Сейчас самый ответственный момент. Когда игрок у стола, прошу полнейшей тишины. Счет: Тай — девяносто четыре, Роджерс — семьдесять один. Играет Роджерс.

Очень спокойно Том Роджерс провел простой карамболь и затем еще четыре, не нарушив позиции.

— Опять дуриком положил, — Тай повернулся к Дигдичу.

Он не мог стоять на месте, позвякивал монетами в кармане брюк, мелил кий без всякой надобности — словом, подавал все сигналы бедствия морально сломленного игрока.

— Спокойствие! — сказал Лори Дигдич. — Роджерс пятьдесят подряд в жизни не набирал.

— Мы никогда не простим себе, если ты позволишь им победить, — высокомерно заявил Таю сквоттер Флеминг.

Один Том Роджерс сохранял полное спокойствие. Точными карамболями, кладя, когда нужно, красный, он сравнял счет.

— Сорок три с кия, — подсчитал маркер. — Счет — по девяносто четыре. Прошу полной тишины.

— Поздновато просите, — огрызнулся Тай.

— Он все время делает себе подставки, — ободрял Тая Дигдич. — Только спокойствие — и игра твоя.

Том Роджерс попытался положить красного с трудной позиции. Шар вошел в щечки лузы, но дрогнул и остановился на краю.

— Сорвалось, Том, — сказал Эрни Лайл. — Но сыграл ты классно!

— Так близко и так далеко! — сказал Арти, поглядев на деньги у своих ног.

Со стороны АНА явственно послышались вздохи облегчения, болельщики Тая даже забыли присоединиться к аплодисментам, когда защитники и болельщики «Королевского дуба» отдавали должное игре своего капитана.

Тай перевел дыхание, вынул шелковый платок, протер кий, еще раз помелил его и стал изучать позицию. Красный стоял хорошо, за чертой; белый у средней лузы — готовых два очка.

— С него станется, с сукина сына, что он положит в лузу этот (такой-растакой) белый и отобьет за (такую-разэдакую) черту оба (таких-растаких) шара! — Спарко Ругатель пропел это, как священник, читающий литанию.

Правда, никто больше в это не верил. Если уж Дарки не забил готовый шар, когда играл с Данкеном, то и Тай, конечно, себе этого не позволит. В каждой игре есть свои неписаные законы: иногда то, что разрешается правилами, на практике считается зазорным. Никогда еще за все годы бильярдных соревнований в Бенсонс-Вэлли ни один игрок умышленно не воспользовался подставкой. Разве что только под видом карамболя, но явно — никогда.

Тай изучал позицию.

— Тебе надо всего шесть, — намекнул сквоттер Флеминг.

Тай взглянул на него и стал целиться. Он целился в белый шар! Все были уверены, что он сыграет карамболь и заодно положит белого, чтобы никто его не мог обвинить. Но он бил, не маскируясь, и оба белых шара влетели в лузу. Наступила мертвая тишина — как после порки на каторге в старину.

Фред Симингтон поставил шар на точку. Тай сыграл шар от борта у черты, завинтив его таким образом, чтобы на обратном пути он задел красный. Шары остановились слева от Тая в легкой для удара позиции, однако это не облегчило задачу Тома Роджерса, который должен был сыграть своим от противоположного короткого борта.

— Четыре очка! — объявил маркер. — Роджерс — девяносто пять, Тай — девяносто девять. Прошу тишины!

— Я мог бы это сделать Данкену! — крикнул Дарки. — А они на все пойдут…

— Вечно одно и то же с этими капиталистами, — сказал Полковник Макдугал.

— Прошу соблюдать порядок! Не шуметь — иначе я буду вынужден прекратить игру! — тщетно взывал маркер, придерживая шар Тома Роджерса.

Сержант Флаэрти шепнул констеблю:

— Если победит Тай, не оберешься неприятностей. Будь начеку. Следи за Дарки.

Наконец шум утих. Маркер вернул Тому Роджерсу шар. Роджерс боком кия подтолкнул его на место. Похоже, он обдумывал, как оттянуть своего от длинного борта, чтобы попасть в один из шаров. Если он промахнется, то потеряет очко и Тай победит, даже не подходя больше к столу.

— Ударь посильнее, и он пройдет несколько раз, может, и зацепит, — сказал Эрни Лайл.

Примерившись несколько раз, Том Роджерс передумал.

— Как ни верти, а не сыграть ли ему красным от короткого борта? — шепнул Дарки догадливый Как-Ни-Верти Аткинс. — Я бы на его месте взял да и сыграл карамболь от трех бортов.

— Ты и Линдрум, — прошипел Арти Макинтош, становясь на колено в самый центр кучки банкнот, будто готовясь защищать свой банк от нашествия, если победит Тай.

Том Роджерс снова начал примериваться. Отчетливо тикали часы, словно отстукивали удары сердец защитников «Королевского дуба». Наконец — твердый удар в самый центр шара. Взгляды всех были прикованы к шару, пока тот катился вперед, а потом, глухо стукнувшись о длинный борт, покатился обратно.

— В красный! — молил Арти Макинтош. — В красный — или мне опять жить на пособие!..

— Даже если в красный, у Тая все равно подставка, — подумал вслух Лори Дигдич.

Белый стукнулся о красный. Но болельщики «Королевского дуба» не успели даже радостно вскрикнуть — их внимание привлек красный шар: он медленно повернул к угловой лузе и упал в нее. Теперь Тому Роджерсу недоставало еще двух очков. Но чистый белый, отскочив от короткого борта, медленно катился к меченому. Все находившиеся в комнате подались вперед. Арти Макинтош с отчаянием начал двигать руками, как жокей на скачущей лошади. Фред Симингтон поспешно встал у короткого борта, прислушиваясь: на последних оборотах чистого белого шары, слабо стукнув, коснулись один другого.

И тут началось настоящее столпотворение. Арти Макинтош сгреб в пригоршни свои деньги. Эрни Лайл повис у Дарки на шее. Болельщики сгрудились вокруг Тома Роджерса, хлопали его по спине, жали руку.

— Шары не стукнулись! — побледнев от волнения, вдруг крикнул Тай.

— Пять очков! — старался перекрыть шум маркер. — Победил Роджерс — сто против девяноста девяти. Команда «Королевского дуба» — чемпион.

— Послушайте! — перегнувшись через стол, кричал Тай. — Они не стукнулись!

Фред Симингтон еще раз внимательно поглядел на шары.

— Я видел и слышал, как они стукнулись, — сказал он убежденно. — Игра окончена. Чемпион — «Королевский дуб».

— Набили вам по всем правилам! — Дарки тыкал указательным пальцем в грудь Тая с таким грозным видом, что можно было представить, с каким удовольствием он дал бы ему кулаком в челюсть. — Нытики проклятые!..

Их разъединил сержант Флаэрти.

— Полегче, Дарки, — предостерег он.

Лори Дигдич поднял руку, требуя внимания.

— Не членов клуба прошу удалиться! — заявил он.

— А как насчет награды? — спросил Эрни Лайл.

— Кубок стоит на камине, — ответил Дигдич. — Игра еще может быть опротестована.

Лавочник Эмблер, который явился сюда, чтобы вручить кубок своему старому дружку Таю, тихо удрал с приготовленной изысканной речью в кармане пиджака.

— Нечего опротестовывать! — заявил Дарки, отказавшись от попытки обойти сержанта Флаэрти и возобновить атаку Тая. Он пробился к камину и схватил кубок. — Кубок переходит к «Королевскому дубу». Сию минуту и на этом самом месте!

Дарки передал кубок Тому Роджерсу.

— Пошли, ребята! — Арти Макинтош двинулся к двери. — Выпивка за мной.

— Нет, я вам прямо скажу, — поспешно вмешался Фред Мэннерс, — пить будем за счет «Королевского дуба».

— Вы слышите, сержант? — спросил Тай, все еще с кием в руке, как будто игра не кончилась.

— Следовало бы призвать их к порядку, — сказал сквоттер Флеминг. Он так и кипел яростью.

— Первый раз в жизни слышу, что людей надо наказывать за то, что они выиграли кубок, — съязвил сержант.

Сам он ставил на «Королевский дуб», да к тому же знал, что сквоттер Флеминг и его друзья используют все свое влияние, чтобы убрать его из города. Он бросал им вызов. Ликующие игроки и болельщики «Королевского дуба» потянулись к выходу, отпуская шуточки по адресу посрамленных богачей.

— Что необходимо нашему городу — так это новый полицейский, — сказал Тай, кладя кий.

Ну не чертово ли наваждение!

Старый Билл Грин был неразговорчив. Он не только не ругался и не богохульствовал, но даже в приличном разговоре из него нельзя было выжать лишнее слово. Никто не помнил, чтобы Билл сказал что-нибудь, кроме:

«Ну не чертово ли наваждение!»

Билл Грин был фермером. Он все годы мучился на своем клочке сухой земли на склоне холма, который возвышается над плодородными полями Бенсонс-Вэлли. И так продолжалось до тех пор, пока плечи его не обвисли, не искривились руки, не поседели волосы и не сгорбилась когда-то прямая спина. У него было две коровы, поле он засевал пшеницей и люцерной, на огороде выращивал овощи. В хозяйстве его было еще несколько свиней да кое-какая домашняя птица. Словом, с грехом пополам можно было сводить концы с концами. Поднимался он задолго до рассвета и трудился до темноты. Он был беден всю жизнь и так бедняком и помер.

Еще в молодые годы Билл женился на дочери соседа-фермера. Не очень-то красноречивый и в юности, он становился все более молчаливым, и с течением времени весь его словарный запас постепенно свелся к вышеупомянутой выразительной фразе. Ни тяжелый труд, ни скудный словарь не помешали ему, однако, стать отцом восьмерых детей — пятерых мальчиков и трех девочек, которые появлялись на свет регулярно, с промежутком примерно в год.

Биллу Грину больше подошло бы быть святым отшельником или бродягой, чем главой такого большого семейства, но он не жалел себя, лишь бы прокормить и вывести детей в люди, и потому преждевременно состарился. Когда они были еще малы, он изредка нанимал работника — часто делать это он не мог себе позволить. Но дети понемногу подрастали, и тут уж работник был ни к чему: как только кто-нибудь из детей кончал школу, Билл приспосабливал его к работе на ферме. Они в общем мирились со своей судьбой, проявляя стоическое смирение, обычное для детей бедных фермеров, однако бывало и так, что мальчишки начинали бунтовать: очень уж безрадостен был труд, да и денег у них не водилось даже на карманные расходы. Особенно выделялся строптивостью старший сын, Алан.

Жители Бенсонс-Вэлли часто ломали себе голову, как это старый Билл Грин обходится своей единственной фразой, когда в доме начинаются нелады. Но он умел просто виртуозно играть ею, придавать ей десятки самых разнообразных смысловых оттенков.

«Ну не чертово ли наваждение!» могло означать все что угодно, в зависимости от тона, ударения на том или другом слове или жеста, который он делал правой рукой.

Если бы, например, старый Билл дожил до того времени, когда после войны дела австралийских фермеров начали поправляться, он, наверно, сказал бы:

— Ну не чертово ли наваждение!

И если бы вы сами услышали, как он говорит это, вы сразу поняли бы, что он хочет сказать. Произнесенные просто, без подчеркивания и без жеста, эти слова означали бы:

«Прямо удивительно, как это фермеры вдруг пошли в гору!»

А если в голосе его послышалась бы особая интонация, да еще правая рука сделала бы взмах в воздухе, а потом сбила бы шляпу над левым ухом и принялась скрести затылок, тогда надо было понимать так:

«Не радует меня это! Коки разъезжают в автомашинах, работают только по сотне часов в неделю, а страна на грани разорения! Вот в мои годы…»

Или, если бы он сделал ударение на прилагательном «чертово» и провел рукой по лицу, как бы смахивая что-то, смысл опять стал бы другим:

«Все это ненадолго. Скоро придет новый застой в делах, и опять всех прижмут банки и оптовики…»

Старый Билл терпеть не мог многословных разговоров. Что бы вы ни сказали ему при встрече, он отвечал глухим ворчаньем или просто кивком. Разве что если речь заходила о погоде — к этому он, как и все фермеры, проявлял интерес. Тут он выкладывал весь свой запас слов, то есть знаменитую фразу, и это означало примерно следующее:

«Если скоро не будет дождя, начнется засуха и все мы сядем на мель».

Или:

«Если скоро не перестанет лить дождь, будет наводнение и все мы разоримся».

Или, если виды на погоду были хороши:

«Самая погодка для урожая!»

Наша округа кишела разными бродячими торговцами. Они предлагали всякую мелочь, нужную в фермерском обиходе: батарейки для карманных фонарей, страховые полисы, шнурки. Они находили, что Билл Грин — твердый орешек. Он встречал их, конечно, своей классической фразой. Сопровождаемая соответствующей жестикуляцией, она говорила яснее ясного:

«И не подумаю заводить с тобой долгий разговор. А покупки я не могу себе позволить».

Когда же в дверь стучался бродяга или безработный, он неизменно слышал слова о «чертовом наваждении», и это означало:

«Просто противно смотреть, как здоровяки шляются без дела. Работы у меня для тебя нет, а тарелку супу можешь получить».

Из всех историй насчет упражнений Билла Грина в красноречии мне особенно запомнилась одна. Случилось это в тот день, когда его сын Алан участвовал в велосипедных гонках Мельбурн — Балларат и обратно.

Юный Алан Грин был прирожденным спортсменом, и хотя тренироваться ему приходилось по преимуществу до утренней и после вечерней дойки коров, он преуспел в разных видах спорта, особенно в велосипедном. Старому Биллу это не нравилось, но он помалкивал до тех пор, пока Алан не ухитрился каким-то образом купить себе гоночный велосипед в рассрочку. Тогда-то отец и произнес свою знаменитую фразу, проведя рукой по лицу.

Время шло, а Алан все больше отбивался от рук. Каждую субботу он уезжал на тренировки и, по слухам, уже участвовал в состязаниях на велосипедном треке в Бенсонс-Вэлли. Это привело к тому, что можно было бы назвать затяжной перебранкой в доме Билла Грина. Старик аккуратно раз в день произносил по этому поводу свое изречение. Алан все меньше и меньше времени проводил на ферме и все больше и больше — на своем драгоценном велосипеде. Он тренировался каждый день, зимой и летом, а когда наступал спортивный сезон, уезжал на гонки даже в другие города. Он всегда приходил первым на этих гонках; говорили, что, если бы отец отпустил его с фермы, он показал бы себя даже на национальных велосипедных гонках в столице. Старый Билл теперь реже пускал в ход свою фразу и в душе даже начал гордиться сыном.

Правда, Билл никогда не видел своими глазами, как отличается Алан в этом странном и никчемном деле. Старик никогда не выезжал с фермы, исключая те редкие случаи, когда ему приходилось вместо сыновей отвозить тележку с молоком на маслозавод, или еще более редких, когда он после продажи урожая ездил на рынок прицениться к новой корове или лошади, или совсем уж редких, если кто-либо помирал и если старый Билл считал нужным присутствовать на похоронах. Когда он привозил в город молоко, то внимательно следил, как его взвешивают, потом мыл бидоны и уезжал восвояси, даже не использовав своей заветной фразы.

Если на рынке, где торговали скотом, ему доводилось купить телку или овцу по сходной цене, он выражал свое удовлетворение той же излюбленной формулой:

«Ну не чертово ли наваждение!»

Так же бывало и на похоронах. Лишь только начинали опускать гроб в могилу, он считал долгом той же фразой заявить о своем соболезновании безутешным родственникам, которые должны были понимать это так:

«Просто стыд, что такой видный мужчина окочурился в расцвете сил!»

И вот пришел день велосипедных гонок Мельбурн — Балларат и обратно. Весь город высыпал на Мэйн-стрит, чтобы встретить велосипедистов на первом отрезке их утомительного пробега. Мало кто обратил внимание на старого Билла Грина, который, отвезя на завод молоко, выехал из бокового переулка и привязал лошадь к дереву на углу у Гранд-отеля. Место он выбрал самое удачное: Мэйн-стрит была отсюда видна вся как на ладони, а самого Билла за деревом можно было и не заметить.

Весь Бенсонс-Вэлли кипел возбуждением. Во-первых, гонки можно было наблюдать бесплатно, а во-вторых, лестно было посмотреть на таких знаменитых гонщиков, как Оппермэн, Толстяк Лэмб и прочих чемпионов, а из местных — на Алана Грина, который — это была заветная мечта некоторых его земляков — вдруг возьмет да и побьет столичных!

Старый Билл восседал на тележке в окружении пустых бидонов. На нем был потертый пиджак, шарф и шляпа. Сидел он слегка сгорбившись, с видом полнейшего безразличия.

Вот уже судьи с флажками проехали через нетерпеливую толпу. За ними следовала первая группа гонщиков⁴, промчавшаяся в строгом порядке, держа дистанцию. Яркость их костюмов и форма построения напоминали стаю птиц. Зрители махали руками, шляпами, восторженно кричали. Старый Билл Грин сидел на тележке как каменный, с вожжами в левой руке, и только голова его медленно поворачивалась вслед за проносящимися велосипедистами.

Алан Грин, в знак уважения к его победам на местных гонках, был включен в довольно трудный разряд «двадцатиминутных».

— Алан скоро будет здесь! — крикнул кто-то из зрителей.

— Не будь идиотом, — заметил Эрни Лайл, — еще не прошли даже тридцатиминутники.

— Нет, прошли! А он должен их обогнать!

Промчались новые гонщики, и спор болельщиков готов был перейти в потасовку. Но старик Билл, казалось, ничего не замечал, его глаза были прикованы к улице. Конечно, нелегкое дело разглядеть лицо гонщика в группе, несущейся со скоростью тридцать миль в час, даже если вы хорошо его знаете. Должно быть, Алан промчался через родной город, как вихрь, и никто так и не заметил его…

Впрочем, некоторые всезнайки утверждали, что видели его среди гонщиков. Один из них подошел к Биллу Грину и спросил:

— Вы не видели своего Алана? Он ведь, кажется, из пятиминутников. Но, должно быть, поотстал.

Старый Билл поднял правую руку, сбил шляпу на левое ухо и в первый раз за весь день проговорил:

— Ну не чертово ли наваждение!

Минут через пять подбежал старший сын Гундосого Коннорса, веснушчатый пятнадцатилетний парнишка. Тяжело дыша, он объявил:

— Мистер Грин! Я видел Алана. Он догнал тридцатиминутников. Видел своими глазами!

Рука Билла снова потянулась к шляпе, по остановилась в воздухе с растопыренными пальцами. Он повторил свою фразу, и в голосе его послышалось необычное волнение.

Вот уже проехали последние группы велосипедистов и те из местных, кто увязался за ними просто для удовольствия. Мужская часть обитателей города двинулась в привычном направлении — к одному из трактиров, расположенных на Мэйн-стрит. Надо было послушать, что передают о гонках по радио, и подождать возвращения гонщиков.

Старый Билл сидел в тележке, положив подбородок на скрещенные руки. Он не отзывался на приветствия и на приглашения выпить кружечку. Казалось, он уснул, но голова его изредка приподымалась, как будто он хотел уловить через открытую дверь трактира голос диктора, заглушаемый шумом и гулом посетителей, толпящихся в баре. Вскоре пошел дождь, но Билл и не подумал искать укрытия.

Время уже клонилось к вечеру, когда группы людей стали собираться на верандах трактиров. Велосипедисты приближались, вот уже появились на улице первые из них, измученные, забрызганные грязью.

— Об Алане ни слуху ни духу, — сказал Дарки Эрни Лайлу. — По радио диктор не назвал его ни разу…

На бешеной скорости промчались стартовые судьи, за ними на довольно большой дистанции проехало еще несколько групп гонщиков. Вид у них был усталый. Зрители понемногу стали расходиться — кто направился домой, кто опять в бар. Некоторые подходили к Биллу и выражали ему сочувствие, но он не отвечал.

— Должно быть, у него был прокол или он слегка шлепнулся. В другой раз ему больше повезет, — резюмировал Эрни Лайл и скрылся в дверях бара.

Старый Билл Грин молчал.

Ранние зимние сумерки окутали долину, а он все еще сидел на своей тележке и неотступно глядел на улицу, по которой изредка еще проносились в направлении Мельбурна отставшие велосипедисты.

Наконец, когда ночь уже готова была опуститься на город и над тележкой Билла Грина зажегся уличный фонарь, разбросав блики света по бидонам из-под молока, старый Билл увидел, как одинокий велосипедист, весь в поту, с головы до ног облепленный грязью, с окровавленной правой ногой, подошел к подъезду Гранд-отеля, ведя за руль велосипед, беспомощно вихляющий передним колесом. Переведя машину через кювет, человек двинулся к входу в бар. Он привычным движением прислонил велосипед к стене и направился к дверям бара.

Старый Билл внимательно следил за сыном, их глаза встретились. Старик поднял большую, натруженную руку, словно хотел закрыть лицо, склонил голову и пробормотал:

— Ну не чертово ли наваждение!

Потом он дернул вожжами, и старый конь тихо тронулся, увлекая тележку с бидонами в сгущающуюся темноту.

Алан Грин поглядел вслед отцу, пожал плечами и вошел в бар. Он удивился бы, если бы понял, что отец хотел ему сказать:

«Теперь я позволю тебе тренироваться сколько захочешь, и в будущем году ты придешь первым».

Новый полицейский

Сержант Стерлинг, новый полицейский городка Бенсонс-Вэлли, приступил к исполнению своих обязанностей в пятницу. Дело было летом.

После ужина он до блеска начистил портупею и ботинки, а тем временем его миловидная жена Барбара приготовила мундир. Сержант принял душ, полюбовался своим статным корпусом в зеркале ванной и сделал зарядку. Потом надел сержантский мундир и покрасовался перед овальным зеркалом в спальне, поворачиваясь так и этак, чтобы получше рассмотреть три нашивки на рукаве. Наконец, поцеловав жену в щеку, сержант Стерлинг через черный ход вышел во двор.

Проходя по бетонной дорожке, которая вела от его казенной квартиры к помещению для арестованных, сержант заметил двух бродяг, развалившихся на газоне.

— Что вы здесь делаете? — строго осведомился он.

— Сержанта Флаэрти дожидаемся, — сообщил один из безработных.

— Его уже нет здесь, — ответил Стерлинг. — И не будет никогда. Так что убирайтесь с участка, пока я вас не посадил под замок.

— Мы здесь получаем пособие по безработице, — сказал второй бродяга, нехотя вставая с земли.

— Пособие выдается по четвергам.

— Да, но сержант Флаэрти…

— Знаю, знаю. Он-то выдал бы вам пособие в любой день, в любое время дня и ночи, да еще и арестовал бы для виду и устроил со всеми удобствами в камере: отдыхайте, пока не заблагорассудится уйти из города.

— Но ведь мы работали в его саду.

— Что было, то прошло. — Стерлинг оставался непреклонным. — Приходите в четверг. А пока лучше не показывайтесь в городе. Увижу — арестую за бродяжничество.

Безработные взвалили на плечи свои пожитки и поплелись по Мэйн-стрит.

Сержант Стерлинг открыл калитку и внимательно оглядел лужайки и клумбы перед своим домом, зданием суда, находящимся справа, и арестантским помещением слева от него. Так вот, значит, каким способом Флаэрти содержал участок в чистоте и порядке! Ладно, со всем этим теперь покончено, как и с прочими безобразиями, из-за которых Бенсонс-Вэлли слывет рассадником беззакония, городом, где суды бездействуют, а нарушителей закона больше, чем в других местах Австралии; городом, куда безработные, отвыкшие искать работу, стремятся, как в землю обетованную. В полицейском управлении Стерлингу кратко рассказали о положении в Бенсонс-Вэлли, а заодно и о художествах сержанта Флаэрти, дали указание навести порядок в городе, а также намекнули на продвижение по службе, если он успешно справится с задачей.

Он закрыл калитку и пошел налево — от центра города. Стерлинг тщательно рассчитал, когда ему лучше показаться обитателям городка — вечером в пятницу, в день, когда магазины торгуют поздно, до девяти часов: большинству жителей ведь не терпится поглядеть, что за человек новый полицейский, и на улицах, конечно, будет много народу. Долго ждать им не придется, скоро они узнают, какие у меня намерения, подумал Стерлинг, проходя мимо аптеки. Он много времени потратил, чтобы приобрести военную выправку, но так и не смог отделаться от привычной для тренированного спортсмена небрежной, расслабленной походки.

Стерлинг занимался, и весьма удачно, многими видами спорта; в конце концов он увлекся бегом и добился таких высоких показателей, что в полуфинале мирового первенства среди профессионалов пришел к финишу всего на двенадцать дюймов позади такого грозного соперника, как Тим Баннер. Как большинство удачливых спортсменов, Стерлинг совершенствовался лишь физически и совсем не заботился о духовном развитии; он не обременял себя думами о том, что будет делать, когда кончится его спортивная карьера; он попросту не желал мириться с мыслью о неизбежности этого конца. Но безжалостные годы отняли у него легкость бега и свободу дыхания; Стерлингу перестали платить за участие в соревнованиях, а когда он ставил на себя сам, то чаще всего проигрывал. Он бросил спорт, так и не сколотив капитальца, с которым можно было бы открыть собственное дело, и не имея за душой ничего, кроме изрядно потрепанной спортивной удали.

И вот Стерлинг с грехом пополам сдал экзамены и поступил в полицию, подтянутый, добросовестный, надежный — именно такое пополнение и требовалось после недавних скандальных историй в полиции. Посвящая всю свою наконец-то пробудившуюся мыслительную энергию службе, как ранее посвящал физическую энергию спорту, он действовал непреклонно и очень скоро возвысился до чина сержанта и стал вершителем судеб в Бенсонс-Вэлли.

Возможно, сержанту лишь почудилась злоба во взгляде, который бросил на него юноша в белом халате, стоявший на ступеньках аптеки; но уж насчет явной враждебности вон тех мужчин, расположившихся на обочине тротуара у парикмахерской Ши, сомневаться не приходилось.

— Видал, какая у него голова? — театральным шепотом обратился Арти Макинтош к Дарки. — Точь-в-точь как у гончей, что идет по следу!

— Говорят, он бегун, — сказал Дарки. — Что же, не успеет оглянуться, как ему придется смазать пятки!

Эрни Лайл и Мэтчес Андерсон тоже весьма красочно изложили свои взгляды на законы вообще и нового сержанта в частности; после этого Гундосый Коннорс, который пристроился тут же с краю, утер свой нос и заявил:

— А он может оказаться и подходящим парнем.

— Уж ты-то наверняка станешь перед ним юлить, — оборвал его Дарки. — Он полицейский, так ведь? И его прислали навести у нас порядок.

— Я только сказал, что он может оказаться хорошим парнем, как сержант Флаэрти.

— Может. А может и не оказаться. Да и старик Флаэрти тоже был хорош!

— Мы жаловались на старика Флаэрти за то, что он был жулик; а на этого нового будем жаловаться, потому что больно уж честный! — пояснил Арти Макинтош. — Вот и разбери, что хуже для полицейского.

Сержанту Стерлингу удалось расслышать только обрывки этой поучительной беседы. Пустяки, со временем он привыкнет к той смеси недоверия и презрения, с какой большинство австралийцев относится к стражам закона. В конце концов, у него красивая жена и двое детей, из которых надо вырастить образцовых граждан; в друзьях же, помимо товарищей по службе, он не нуждается.

Стерлинг миновал гараж и пожарное депо. Вот еще одно нарушение, с которым надо покончить: соревнования пожарных на Мэйн-стрит — кто быстрее развернет шланг. Это запрещено законом, да и опасно к тому же. Чувствовал ли сержант, сколько глаз провожало его до подъема, где Мэйн-стрит переходила в аллею вязов и шоссе поднималось вверх по крутому холму?

Стерлинг пересек шоссе и направился к клубу масонов. Ага, разгружают пиво, отметил он про себя. Он не состоял ни в каких масонских ложах и не был слишком усердным прихожанином. Он верил, что сможет добиться от граждан повиновения закону, никого не запугивая и никому не угождая.

Солнце уже быстро спускалось за голые холмы, когда Стерлинг повернул обратно, вниз по Мэйн-стрит, и прошел мимо кузницы. В дверях ее стоял Одышка Эдмондс; он шумно пыхтел, совсем как мехи его старого горна. Эдмондс доживал свои последние дни, его профессия тоже. Нет, сержант не ошибся, уловив неприязнь в косом взгляде Эдмондса, — Одышка любил пропустить кружку пива, и не только в те часы, когда торговля спиртным разрешалась законом.

Дальше сержанту попалось на пути несколько лавок и трактир, что возле суда. Кучка юных хулиганов веселилась на углу — мальчишки кривлялись и с безопасного расстояния выкрикивали ругательства. С этим он покончит тоже — с разбитыми уличными фонарями и прочими последствиями их бесчинств.

Стерлинг двинулся своим атлетическим шагом в самое сердце Мэйн-стрит; он чувствовал себя солдатом, посланным на разведку во вражеский тыл.

— Добрый вечер, сержант, — приветствовал Стерлинга несколько покровительственно, но достаточно любезно сквоттер Флеминг, вылезая из своей дорогой машины и перешагивая через сточную канаву; поля шляпы у Флеминга были достаточно широки — впору владельцу даже миллиона овец⁵, — но все же не настолько, чтобы поставить под сомнение вкус ее владельца.

— Добрый вечер, сэр, — отвечал Стерлинг.

— Добро пожаловать в Бенсонс-Вэлли, сержант. Нам здесь до зарезу необходим честный и решительный защитник закона.

— Благодарю вас, сэр. Это ваша машина?

— Моя.

— Должен вам сказать, сэр, она неправильно стоит.

— Я ставлю ее так вот уже двадцать лет.

— Здешний закон гласит: на стоянках машины надлежит ставить под углом, задом к тротуару.

— Впервые слышу о таком законе! — проворчал сквоттер.

— Действительно, сэр, раньше тут довольно-таки небрежно обращались с законом, но теперь мы все это изменим. На Мэйн-стрит проезжая часть широкая, но не длинная, по сторонам — вязы; поэтому желательно ставить машины под углом.

Сквоттер Флеминг не знал, как поступить. Он был главным инициаторомсмещения Флаэрти и чувствовал себя обязанным всячески поддерживать начинания нового полицейского. Но мог ли он предполагать, что именно он первый падет жертвой хваленой строгости Стерлинга?

Сквоттер Флеминг подчинялся законам; он одобрял их. Законы увековечивают существующий порядок, охраняют собственность самого Флеминга, его право принимать заклады и оставлять их себе в случае просрочки платежа, право нанимать и увольнять, право сдавать в аренду квартиры и выселять неплательщиков. Законы заставляют рабочих и безработных знать свое место, вносить квартирную плату, платить проценты и продавать свой труд по твердым ценам, когда это необходимо ему, Флемингу. Сквоттер Флеминг смутно понимал все это, и инстинкт самосохранения, столь сильно развитый у состоятельных людей, говорил ему, что все обстоит прекрасно в этом лучшем из миров и законы, властвующие в нем, несомненно, самые лучшие в мире.

Поэтому-то Флеминга и возмущало легкомысленное отношение сержанта Флаэрти к закону. Ведь нечестностью Флаэрти пользовались трактирщики, подпольные букмекеры и их клиенты-забулдыги — словом, подонки общества. К нему, сквоттеру Флемингу, законы об азартных играх и торговле спиртным отношения не имели. Захочется ему выпить — он пьет дома; потянет играть — он отправляется на Флегмингтонский ипподром либо на фондовую биржу.

А теперь его, извольте видеть, обвиняют в нарушении закона — закона об автомобильных стоянках!

Продажность сержанта Флаэрти была частью его натуры, так же как и добродушие и склонность к выпивке, и именно это побуждало Флаэрти водить компанию с пьяницами и игроками. Флаэрти позволял пренебрегать законами, во-первых, потому, что брал взятки, во-вторых, потому, что в характере его была черта очень редкая и, пожалуй, даже неуместная в полицейском — сострадание. Где кончалась первая причина и начиналась вторая, — этого даже он сам не мог бы сказать. В результате правила уличного движения, законы о спиртных напитках и азартных играх попросту не действовали в Бенсонс-Вэлли. Незначительные нарушения любого рода всегда можно было замять, сунув в руку Флаэрти некую сумму, а то и вовсе без денег: пинок ногой в зад, удар по уху считались вполне достаточным наказанием за хулиганство, процветавшее среди юных жителей города, а переговорами между родителями можно было легко уладить любую сексуальную проблему, возникшую у детей, как бы далеко ни зашли детки в практическом изучении этой проблемы.

Закон стал предметом насмешек. Время от времени то та, то другая часть населения выражала недовольство. Сквоттер Флеминг и его друзья не придавали этому особого значения, пока город не оказался буквально наводненным безработными бродягами и бродячими рабочими, привлеченными легкостью, с какой Флаэрти выдавал пособия по безработице. Нэда Флаэрти безработные окрестили Через Плечо, потому что он обычно выписывал карточку на получение пособия, не задав ни единого вопроса, и через плечо швырял ее для регистрации констеблю, сидевшему за столом позади него. Рассказывали, что однажды компания бродяг разыграла Флаэрти — тот заполнял им карточки на пособие, а они возьми да и назовись именами известных игроков в крикет — Бредменом, Вудфулом, Ричардсоном, Райдером, Киппаксом и так далее. Флаэрти и бровью не повел — записал всех. А потом так же спокойно делает перекличку и напоследок спрашивает: «А Билл Понсфорд здесь? Коли да, то команда в полном сборе, все одиннадцать, хоть на поле выходи!»

Вскоре помещения складов, берега реки, камеры в арестантском помещении и даже двор полицейского участка превратились во временные пристанища для сотен бродяг. Городские жители, и без того подозрительно относившиеся к чужакам, стали жаловаться на всевозможные действительные и воображаемые преступления и требовали принятия решительных мер.

А тут еще стали пропадать овцы. Сквоттер Флеминг обвинил в этом своих сограждан. Сержант Флаэрти либо не мог, либо не хотел обнаружить виновных, и это оказалось последним гвоздем, вбитым в крышку его гроба. Нет ничего опаснее, полагал сквоттер Флеминг, чем преступления против собственности; их следовало пресекать безотлагательно.

Смещение Флаэрти обрадовало Флеминга, придало ему уверенности в своей силе, и, пожалуй, только это помогало ему сейчас сдерживать гнев перед лицом столь явного нарушения Стерлингом правил, предписывающих уважать сильных мира сего.

— Машина вполне может стоять так, как стоит, — сказал Флеминг.

— Боюсь, что нет, сэр.

— Вам известно, кто я?

— Не имеет значения. Поставьте машину правильно.

Флеминг колебался. Он просто не помнил, когда в последний раз ему отдавали приказания, не считая, разумеется, приказов сварливой супруги. Наконец он медленно подошел к машине. Стерлинг показал, как ее поставить, и, вежливо попрощавшись, двинулся дальше.

— Сержант, — окликнул его сквоттер. — Мое имя Флеминг. Нам надо бы поболтать кое о чем. Я зайду к вам в понедельник утром.

— Хорошо, сэр.

К несчастью для Стерлинга, единственным свидетелем небывалого зрелища — Флеминг, пострадавший за нарушение закона, — оказался Лори Дигдич, который забавлялся от всей души, наблюдая происходившее из окна своей конторы; таким образом, этот факт не попал в поле зрения историков, описывавших ход войны Стерлинга против Бенсонс-Вэлли.

Зажглись уличные фонари, и словно по мановению волшебной палочки темнота окутала землю.

Сержант миновал здание почты, отодвинутое в глубь улицы, чтобы дать место памятнику павшим на войне, затем кооперативный магазин, у которого собрался местный духовой оркестр, готовый угостить город каким-нибудь музыкальным блюдом.

Тут же стояли кучкой зрители. Сержант подошел поближе и остановился, скрестив руки на груди.

— Добрый вечер, сержант! — поздоровался с ним капельмейстер, маленький человек со вздернутым носом и загнутыми кверху носками башмаков. Он воздел руки, призывая к порядку довольно-таки разношерстную компанию, составлявшую оркестр.

— Начнем с песни «Снова в Бенсонс-Вэлли». Это, знаете ли, оригинальное произведение, написанное специально по случаю торжеств в будущем месяце. Итак, раз, два, три!

Вняв команде, оркестр грянул в темпе марша:

Снова, снова в Бенсонс-Вэлли возвратитесь! Здесь здорово вы все повеселитесь! Скорей же собирайтесь, собирайтесь к нам!.. А попадали ли вы задом в крысиный капкан?

Основой для шедевра, изготовленного руководителем оркестра, явно послужил довольно известный английский торжественный марш, столь часто оскверняемый пародистами. Музыкальные же таланты капельмейстера соответствовали мизерному вознаграждению, которое он получал от учеников за сомнительную честь обучения игре на духовых инструментах.

Сержант Стерлинг вежливо слушал. Но скоро даже его неискушенное и не слишком музыкальное ухо почувствовало, что с оркестром дело неладно и причина тут не только в неумении музыкантов. Вон, например, тот рыжий парнишка; он так неистово дует в свой корнет, что того и гляди барабанные перепонки лопнут. Пиктон Рыжая Макушка, ибо это был он, действительно довольно быстро освоил корнет, после того как его овдовевшая матушка наскребла денег на обучение сына в похвальной, хотя и тщетной надежде, что игра в оркестре немного отвлечет его от хулиганства.

Капельмейстер до тех пор отбивал такт, пока терпение его не истощилось. Побагровев, он огрел Рыжую Макушку дирижерской палочкой. Рыжая Макушка дал деру, преследуемый по пятам взбешенным дирижером. Они промчались мимо кооперативного магазина, потом пустились вверх по переулку, где находился молочный завод.

Сержантом Стерлингом овладело искушение доказать, что его мастерство бегуна еще не совсем в прошлом, но он сдержался и продолжал обход. Вскоре он достиг трактира «Королевский дуб». Дан Уотсон, отставной футболист из Мельбурна, покинул наблюдательный пост у поилки для скота и побежал предупредить выпивающих в буфете⁶ о приближении противника. Время, всегда безжалостное к спортсменам, довело Дана Уотсона до столь плачевного положения, что он стал подрабатывать стоя на стреме; его обязанностью было следить, чтобы пьющих в трактире после положенного часа не застигли на месте преступления.

Стерлинг вспомнил: «Королевский дуб» — главное место сборищ всяких правонарушителей. Он остановился на углу и осмотрел подступы к трактиру, заранее прикидывая возможность облавы на любителей выпить в неположенное время и на подпольных игроков. Удовлетворенный тем, что крепость выглядела не очень-то неприступной, Стерлинг перешел на другую сторону боковой улицы и наткнулся на группу школьников, играющих в камешки на тротуаре перед кондитерской.

— Вы что делаете? — спросил он.

— В камешки играем, — простодушно сообщил один из мальчишек.

— На улице играть в камешки запрещается.

— Да неужели?

— Мы каждую пятницу по вечерам здесь играем!

— А теперь не будете играть!

Казалось, мальчишки собираются пренебречь его приказом — высокий подросток стоял в нерешительности, зажав камешек в руке.

— Пошли отсюда! — повторил сержант. — Тротуары не место для игр!

Он обвел строгим взглядом всех мальчишек по очереди; они не устояли и обратились в бегство.

Стерлинг продолжал свой дружественный тур по городу. Площадка для гольфа, обнаружил он, совсем заброшена. Он неохотно поставил это в заслугу городу, ибо в Мельбурне гольф стяжал дурную славу. Стерлингу было невдомек, что жителями Бенсонс-Вэлли руководило вовсе не стремление к добродетели — они просто не доверяли всяким модным веяниям и не увлекались спортивными играми, на организацию которых надо тратить деньги.

Миновав торговый центр, сержант Стерлинг пересек улицу и пошел обратно мимо Дома механика. На его ступенях несколько парней тискали двух явно несовершеннолетних девиц. Стерлинг припомнил: судя по статистике, в Бенсонс-Вэлли зарегистрировано наибольшее во всем штате Виктория число незамужних матерей. Ему хотелось задержать юнцов, однако он решил отложить это на будущее, а для начала только ознакомиться с силами и расположением неприятеля.

Проходя мимо муниципалитета, Стерлинг вспомнил, что секретарем там состоит мистер Тай, с которым ему рекомендовали установить контакт. Может, удастся устроить так, чтобы Тай присутствовал при их разговоре с мистером Флемингом?

Наконец сержант очутился у высокого деревянного забора, отгораживающего какой-то пустырь. Вдруг послышался звон упавшей на асфальт монеты. Он нащупал в кармане мелочь и вытащил ее. При тусклом свете уличного фонаря сержант пересчитал свою наличность. Он жил только на жалованье, поэтому ему приходилось вести строгий счет деньгам.

Странно, он мог поклясться, что слышал звон упавшей монеты… А вдруг он потерял шиллинг или шестипенсовик? Чиркнув спичкой, сержант нагнулся, собираясь обследовать тротуар.

Трудно сказать, кто из двоих испытал большее потрясение, когда глаза их неожиданно встретились в дыре забора, — сержант или Рыжий Пиктон, который, оставив с носом капельмейстера, присоединился к своим закадычным дружкам, развлекавшимся излюбленной игрой под названием «брось монетку». Рыжая Макушка пустился бежать. Сержант, чувствуя себя униженным, оттого что попался на удочку этим специфически бенсонсвэллиевским нарушителям порядка, потерял голову от злости. Он перемахнул через забор и бросился в погоню.

Рыжая Макушка обычно выходил победителем, удирая от кого-нибудь из своих многочисленных врагов, но тут он нарвался на профессионала; к тому же Пиктон, решив сбить Стерлинга со следа, свернул с Мэйн-стрит в заводской переулок и тем совершил грубую тактическую ошибку: переулок был ярко освещен. Стерлинг использовал это обстоятельство и уже не терял Рыжую Макушку из виду.

Он схватил беглеца за шиворот перед самым заводом, как раз у того цеха, где Том Роджерс, заступивший в ночную смену, работал у машины для сушки молока.

Стерлинг уже собрался записать фамилию и адрес Рыжей Макушки, но тут появился Том Роджерс. На нем были бумажные брюки и фланелевая рубашка. От долгих лет работы в духоте молочных и маслодельных заводов лицо его приобрело мертвенно-бледный оттенок.

— Что случилось, сержант? — спросил он и, узнав в чем дело, успокоительно заметил: — Ребята в нашем городе играют в эту игру уже не помню сколько лет. Ничего, вы скоро привыкнете.

Не успел сержант ответить, как Рыжая Макушка вывернулся у него из рук и дал стрекача — только пятки засверкали.

На этот раз Стерлинг не стал за ним гнаться. Он холодно-вежливо попрощался с Томом Роджерсом и на всякий случай еще раз окинул его наметанным глазом полицейского.

Вернувшись на Мэйн-стрит, Стерлинг вновь перешел ее и направился мимо универсального магазина. Именно сюда Флаэрти посылал бездельников, которым раздавал квитанции на пособие с такой легкостью, словно то были рекламные листки. Но теперь с этим будет покончено!

Сержант миновал газетный киоск и булочную, чувствуя на себе любопытные, а то и откровенно недружелюбные взгляды. Потом он оказался на углу переулка, у аптеки. По другую сторону находился Гранд-отель. Сержант остановился, изучая оборонительные линии и возле этого трактира — заведения не столь широко известного, как «Королевский дуб», но тоже неблагонадежного в части торговли спиртным в недозволенное время.

Стерлинг сделал всего один шаг в сторону от тротуара и тут же взлетел на воздух, подброшенный передним колесом стремительно мчащегося велосипеда. Колесо разодрало ему брюки, удар руля пришелся в бок. Быстро вскочив на ноги, Стерлинг пустился за велосипедистом через Мэйн-стрит и по переулку. Он мчался вихрем, хотя тяжелые башмаки и мешали ему, и в отчаянном рывке ухватился за седло велосипедиста. Машина остановилась.

Кое-кто в городе, может, и поддержал бы Стерлинга, если бы он отдал под суд Рыжую Макушку Пиктона за игру «брось монетку» — а именно это сержант и предполагал сделать, подобрав предварительно подходящий пункт закона. Но предъявить обвинение в езде без фар самому Алану Грину, который возвращался с тренировки, Алану Грину, который собирался выиграть велосипедные гонки Мельбурн — Балларат, — такой шаг Стерлинга всякий счел бы крайне неудачным началом!

Дома жена зачинила дыру на брюках сержанта и мазью растерла ему бок.

— Что же произошло? — возбужденно допытывалась она.

Насмотревшись голливудских фильмов, она изо всех сил старалась подражать изображаемым в них «боевым подругам» доблестных полицейских.

— Меня сшиб велосипедист, ехавший без фар, — ответил муж.

Обычно он не посвящал ее в подробности своей работы. Жена любила его, восхищалась им; он любил ее за это. Ему нравилось, что в семье у них не принято говорить о службе, но сейчас он чувствовал — здесь, в Бенсонс-Вэлли, ему скоро понадобится хоть кто-нибудь, кому можно довериться.

— Я думаю, тут был злой умысел, Барбара.

— О, дорогой! — воскликнула жена. — Будь осторожен!

— Ладно, ладно, — ответил он, целуя ее в шею.

Ему захотелось приласкать жену; она с готовностью ответила на его нежность. Но мысли супруга были далеко.

Итак, неприятель вынудил его начать боевые действия, думал Стерлинг. Пришлось сразу раскрыть свои карты. Ну что же, теперь надо действовать стремительно, начать штурм, пока враг не привел в готовность свои силы.

На следующий день сержант Стерлинг явился на службу спозаранок, и план наступления созрел у него еще до прихода констебля Лоутона Промежду-Прочим. Лоутону сержант сказал о своих планах не больше, чем тому следовало знать. Как сообщили Стерлингу в управлении полиции, Лоутон наравне с Флаэрти не гнушался даровой выпивкой в трактирах и был весьма снисходителен к подпольным букмекерам.

Сержант и Лоутон вышли из участка вместе. Начало дня оказалось богатым приключениями: идя вверх, а затем вниз по Мэйн-стрит, они предъявили обвинение в нарушении закона о стоянках ошеломленным шоферам одиннадцати легковых машин, двух грузовиков, возчикам двенадцати фургонов с молоком и одной телеги.

Потом, уже в участке, Стерлинг сказал Лоутону:

— Сегодня после полудня устроим облаву на подпольных букмекеров.

— Ничего у вас не выйдет, — отвечал Лоутон. — У них, промежду прочим, везде люди на стреме. А если поймаете одного, других предупредят по телефону. Промежду прочим, то же самое с торговлей спиртным. Флаэрти сколько раз сообщал об этом на Рассел-стрит. Лучше бы вам обождать, когда прибудут переодетые сыщики.

— Все равно о сыщиках букмекерам тоже сообщат!

— Промежду прочим, промежду прочим… — забормотал Лоутон. — Вы на что же намекаете?

— Ни на что я не намекаю, а говорю только, что вам придется помочь мне навести порядок в этом городе. — Стерлинг отпер ящик стола и вытащил папку. — Здесь у меня записаны подпольные букмекеры — все до одного.

Он стал излагать план, который позволит захватить букмекеров с поличным. Лоутон впал в уныние. Методы работы Флаэрти вполне устраивали его. А теперь того и гляди придется выкладывать за пиво собственные денежки; конец случайным выпивкам, перепадавшим от букмекеров, конец фальшивым «лотереям», сбор от которых поступал в пользу полиции; а главное — прощай благожелательная терпимость, с какой привыкли относиться к нему горожане. А ведь на одно жалованье констебля не проживешь, промежду прочим!

— Решено, — подытожил Стерлинг. — Я займусь трактирщиком в Дилингли О’Коннелом, а вы — бакалейщиком Палмером, который орудует в бильярдной «Королевского дуба». — Он поднялся и добавил многозначительно: — И чтобы никаких таинственных исчезновений букмекеров! Я твердо решил устранить все, что стоит на пути закона и порядка в этом городе, и всех, кто потакает беззаконию!

— Нелегко их застукать! — сказал Лоутон.

Ему в голову пришла мысль, что надо ему добиться перевода, пока и его не упекли в каталажку.

— Половина жалоб, приходивших на Рассел-стрит из Бенсонс-Вэлли, — заметил Стерлинг, — касалась подпольных букмекеров.

— А кто писал-то? Ханжи какие-нибудь…

— Не только ханжи. Матери и жены тех, кто даже пособие по безработице просаживает на скачках.

— А может, букмекеры сегодня не работают? Суббота ведь, — завилял Лоутон.

— Знаю я их жадность, субботу-то они как раз и не пропустят. А мы нагрянем и застанем их врасплох.

Пока Лоутон нерешительно брел вниз по Мэйн-стрит, сержант Стерлинг отпер сейф, достал узел со старой одеждой, ботинки и переоделся в штатское. Он заменил каску потертой шляпой, пристроил под носом накладные усы; потом перелез через забор с задней стороны участка и по переулку направился к мосту Дилингли.

Никем не узнанный, он вошел в бар трактира Дэнни О’Коннела. Взял кружку пива, поставил у самого Дэнни десять шиллингов на фаворита в скачках с барьерами и тут же арестовал трактирщика за незаконное содержание игорного дома.

Тем временем констебль Лоутон добрался до «Королевского дуба», обуреваемый страхом перед Стерлингом и подогреваемый надеждой, что не застанет там букмекера Палмера.

Но Палмер, по кличке Муммаша, сам остановил Лоутона у двери бара. Палмер жил со своей матерью и из-за хронической шепелявости называл ее «муммаша» — отсюда и его кличка. Шепелявя больше обычного, он спросил Лоутона:

— Этот новый шобираетша наш накрыть, да, братец?

Маленький рост и верхняя губа, нависающая над нижней, словно клюв, делали Палмера похожим на хищную птицу.

Даже при милостивом правлении Флаэрти Палмер жил в вечном страхе перед арестом — боялся потерять место заведующего бакалейным отделением в кооперативном магазине; и все же жадность выгнала его из дому в этот день, несмотря на явную угрозу в лице Стерлинга.

— Собирается накрыть? Да ты уже накрыт! — сказал напрямик Лоутон. — Есть при тебе билетики, промежду прочим?

— Опомнишь, братец, — заныл Палмер. — Меня выштавят ш работы!

— Если я тебя отпущу, я сам вылечу со службы!

— Но я же штолько лет откупалшя…

— Не те времена; этот Стерлинг — крепкий орешек.

Весть о том, что предъявлены обвинения О’Коннелу и Палмеру, распространилась быстро, как пожар в зарослях. Остальные букмекеры в тот день прекратили свои операции, а в следующую субботу приняли все меры предосторожности; однако непредвиденный талант Стерлинга к перевоплощению и еще более неожиданное перерождение Лоутона Промежду-Прочим сделали свое дело. Очень скоро все подпольные букмекеры были привлечены к ответственности за нарушение закона об азартных играх, а трактирщики и кое-кто из их клиентов — за продажу и потребление спиртного в запрещенное законом время.

Люди стали поругивать нового полицейского, даже те, кому игра на скачках и частые выпивки были не по карману. Некоторым утешением, хотя и весьма слабым, явилось судебное преследование, возбужденное против мистера Тая, — он попался в Бридж-отеле, когда после карт выпивал по давнему своему обыкновению с бильярдистами команды АНА. Пока все пойманные на месте преступления протискивались к выходу, тщетно стараясь скрыться, Арти Макинтош не выдержал — остановился позлорадствовать над Таем.

— Может, еще одну пропустите, мистер Тай? — выкрикнул он.

И тут же был арестован за нарушение порядка.

Затем пострадали велосипедисты. Очень многие ездили без фар, а без заднего фонаря — почти все. Стерлинг и Лоутон, казалось, успевали устраивать засады буквально за каждым деревом. Вскоре все нарушители были занесены в списки.

Репрессии против букмекеров привели к тому, что резко увеличилось число участников воскресных сборищ, где развлекались так называемой австралийской национальной игрой — попросту говоря, орлянкой. Играли на плато, расположенном над долиной; местность была открытая, это позволяло издали заметить приближение нежелательных лиц, вроде Стерлинга и Лоутона. Тщательно продуманная сеть наблюдательных постов в течение целых трех недель расстраивала воинственные планы нового полицейского. Каждый раз, приблизившись к месту предосудительных занятий, он заставал там только любителей футбола, лениво гоняющих мяч.

На четвертое воскресенье сигнальщик, стоявший у шоссе, заметил бегущего спортсмена, должно быть, участника какого-то кросса, в фуфайке, шортах и парусиновых туфлях. Бегун, видимо порядком выдохшийся, поднялся на холм и медленно затрусил через выгон. Есть же такие идиоты на свете! — подумал сигнальщик, когда спортсмен пробегал мимо. Сигнальщику бросились в глаза очки, густые усы и свойственное бегунам на дальние дистанции стоически-измученное выражение лица.

Бегун миновал вторую линию стражей и очутился у самого круга играющих, не возбудив никаких подозрений. Он протолкался через кольцо игроков.

— Готово, мечи монеты! — выкрикнул ведущий игрок, у которого на ладони лежали две монетки.

Сержант Стерлинг — это и был бегун — арестовал обоих, а также кассира и конфисковал монеты, как вещественное доказательство.

Вскоре пал жертвой Стерлинга и Рыжая Макушка Пиктон; его задержали в то время, как он, сидя на крыше аристократического клуба АНА, привязывал мокрый мешок к печной трубе бильярдного зала.

Правда, вслед за этим Стерлинг снискал расположение Флеминга и Дигдича, а может, и всего города: он арестовал пресловутого Дэйва О’Кифа за кражу овец.

И все-таки многие обитатели Бенсонс-Вэлли продолжали сомневаться в чистоте намерений нового полицейского; они утвердились в своих сомнениях, когда он обратил внимание на «тропу влюбленных». Тропинка эта вилась вдоль речки Дилингли, и ее часто посещали юные и не слишком юные влюбленные, питающие склонность к одному из немногих наслаждений, еще оставшихся нам в этой жизни. Стерлинг задержал там семь парочек, и даже то, что в числе их оказалась развращенная дочка управляющего банком, не увеличило популярности сержанта.

Не довольствуясь преследованием представителей человеческого рода, Стерлинг обрушился на городских собак. Он загнал всех незарегистрированных псов на птичий двор, пустовавший после того, как Флаэрти перед отъездом продал своих кур.

Все эти подвиги нового полицейского жители города наблюдали и оживленно обсуждали, но оставались покорными и разобщенными.

Дело в том, что почти каждый арест, произведенный Стерлингом, у кого-нибудь да находил одобрение. Протестантские священники и некоторые граждане, настроенные против азартных игр и пьянства, одобряли меры против букмекеров и трактирщиков. Владельцы автомашин поддерживали репрессии против велосипедистов, ездивших без фар. Те немногие, кто считал плотскую любовь греховной, тайно злорадствовали по поводу арестов на «тропе влюбленных». Большинство признало правильным арест Дэйва О’Кифа. Не говоря о сквоттере Флеминге, чьи овцы оказались главными жертвами О’Кифа, многие другие жители были согласны, что Дэйв давно уже заслужил наказание за убийство своей жены, которое он, вне всякого сомнения, совершил несколько лет назад. Надо отдать О’Кифу должное: он отлично запрятал тело жены — вся полиция штата искала его, но не нашла, да и свою собственную защиту на суде Дэйв вел умело. По правде говоря, сквоттер Флеминг как-нибудь переживет разлуку с одной-двумя сотнями овец. Другое дело жена О’Кифа — это была совсем безобидная женщина, и Дэйв не имел права так вот просто взять и убить ее… Относительно Рыжего Пиктона всем пришлось согласиться: надо же когда-нибудь обуздать мальчишку. И, конечно, никто не оплакивал арест Гундосого Коннорса за выпивки в буфете: его уже давно пора было посадить за пресмыкательство.

Однако известно: всякая тирания неизбежно приводит к объединению тех, кого она угнетает, к объединению если не между собой, то хотя бы против тирании. Сержант Стерлинг не оказался исключением из этого правила.

Мелкие фермеры, рабочие и безработные довольно быстро сплотились против Стерлинга — слишком уж ретиво он выполнял свои обязанности при выселениях, взыскании долгов и денег по закладным; кроме того, он закрыл комитет союза безработных за нарушение «Правил санитарии и общественной безопасности» — там, видите ли, отсутствовал запасной пожарный выход и крыша малость протекала!

Сержант все еще пользовался благосклонностью местных богачей во главе со сквоттером Флемингом, Таем и Дигдичем, пока… пока, не ограничившись привлечением Тая за потребление спиртного после положенного часа, он не заарканил Лори Дигдича и других дельцов, приурочив свой налет на Гранд-отель к концу банкета членов торговой палаты; пока он не арестовал сынка Флеминга, Чамми, за езду на недозволенной скорости, когда этот достойный юноша, огибая на автомашине угол между Мэйн-стрит и Дилингли-роуд, врезался в тротуар.

Стерлинг совершил еще две ошибки, которые в дальнейшем оказались роковыми. Он устроил облаву в клубе масонов и задержал кое-кого из лучших местных ездоков на козле⁷ за употребление спиртного в помещении, не имеющем лицензии на торговлю такого рода напитками. Восхищенные этим подвигом, служители католической церкви уже собрались встать под знамена сержанта, но в один воскресный вечер Стерлинг нагрянул в храм в разгар карточного турнира и обвинил отца Бейли в содержании игорного дома!

Если бы у сержанта оставался хоть один друг в городе, то и этот друг с негодованием отступился бы от него, когда Стерлинг арестовал… ни больше, ни меньше, как самого Дарби Мунро!

Это была капля, переполнившая чашу терпения!

Все так и звали его — Дарби Мунро. Он тоже называл себя Дарби Мунро, хотя и не отрицал, что знаменитый жокей Дарби Мунро — его брат, а не он. Он часто толковал о своих братьях и сестрах, хотя никто их никогда и не видел; сам он, как известно, тоже никогда не отлучался из Бенсонс-Вэлли, никто к нему не приезжал и не присылал писем.

Едва ли кто помнил, когда именно Дарби Мунро появился в городе. Может, он тут всегда был? Никто не знал, сколько ему лет. Он работал за харчи и нищенскую плату у самых скаредных фермеров. Изредка сильно напивался. Одежда его всегда была в лохмотьях, борода грязная и сальная. Только ногти у него блистали чистотой: он имел привычку грызть их.

Местные жители ругали его, называли «распроклятым типом», насмехались над ним, рассказывали о нем анекдоты. Они считали его чем-то несуразным, вроде двухфунтовой банкноты⁸. Но он был старейшим жителем города, главной приманкой для туристов, талисманом, несущим счастье. Да, Дарби Мунро давно превратился в легенду! Нельзя арестовать легенду и запрятать ее в тюрьму без права освобождения под залог.

Суд Бенсонс-Вэлли находился в отвратительном здании из серого камня, возведенном руками первых заключенных; это был памятник бесчеловечного отношения людей друг к другу.

В один из редких наездов в Бенсонс-Вэлли окружной судья, к своему удивлению, обнаружил, что Стерлинг уже припас для окружного суда присяжных одно дело о краже овец, а для мирового суда — богатую коллекцию из ста одиннадцати более мелких дел. За все десять лет своего хозяйничанья Флаэрти не задавал столько работы суду!

Когда люди не в ладах с законом, они обычно его игнорируют. Именно так намеревался поступать весь Бенсонс-Вэлли. Вряд ли хоть одна семья избежала сетей Стерлинга.

Ответ на первый естественно возникший вопрос — можно ли убедить нового полицейского прекратить дело? — был ясен для всех, кроме сквоттера Флеминга; тот прямо попросил Стерлинга снять обвинение с Флеминга младшего. Стерлинг наотрез отказал; более того, он предостерег Флеминга: в случае, если тот будет настаивать, то сам попадет на скамью подсудимых по обвинению в попытке совратить полицейского чиновника со стези долга. Старый сквоттер был поражен до глубины души.

Он, Флеминг, старался отделаться от Флаэрти, который незаконно освобождал своих сограждан от ответственности перед законом, и Флеминг надеялся, что уж он-то и его близкие будут в безопасности, коль скоро Стерлинг станет честно внушать тем же согражданам уважение к закону. Флеминг рассуждал так: городу требуется одно из двух — либо честный полицейский, который держал бы в ежовых рукавицах низшие сословия (что Стерлинг и делал, надо отдать ему справедливость), либо нечестный, который закрывал бы глаза на то, что кто-нибудь из уважаемых граждан слегка грешит против закона (что Флаэрти и делал, надо отдать ему справедливость). Загвоздка была в том, что очень уж широко Флаэрти толковал понятие «уважаемый гражданин».

Второй вопрос, возникший в связи с грядущим великим судилищем, касался адвоката. На вопрос: «Должны ли мы нанять адвоката?» — большинство ответило: «Нет!» Разумеется, жители Бенсонс-Вэлли знали преимущества законного представительства, но местным орлом-законником являлся Николсон, прозванный Прыгунчик Джек, однако ему не часто случалось выступать в суде, а чтобы он выиграл дело — о таком никто не слыхал.

Поэтому большинство решило обойтись без адвоката. Дэйв О’Киф намеревался защищаться сам из чистого принципа: он всегда выступал собственным защитником, даже когда его обвинили в убийстве, а кража овец, рассудил Дэйв, скорее традиционная местная забава, чем преступление, ведь именно эта забава заложила в свое время фундамент благосостояния семьи Флемингов! Тай и Дигдич все же примкнули к тем немногим, кто нанял Прыгунчика Джека.

У сержанта Стерлинга теперь в городе остался единственный верный сторонник — адвокат Николсон. Никогда еще у Прыгунчика Джека дела не шли так хорошо. Скоро он загребет кучу денег, а до этого предстанет во всем блеске перед огромной аудиторией!

Когда адвокат подошел к воротам суда, группа ответчиков и зрителей почтительно расступилась. Николсон один не выказывал никакого трепета перед лицом закона. Бойко подпрыгивая, он направился в здание.

Сквоттер Флеминг, твердо решив посрамить Стерлинга, пригласил адвоката из Мельбурна. Никогда со времени последнего пожара в зарослях Флемингу и его сыну не были так близки их сограждане — ведь сейчас им снова угрожал общий враг.

Констебль Лоутон отворил скрипучую дверь, и люди гуськом потянулись в холодное, внушающее невольный трепет помещение, где всего лишь сто лет назад приговаривали к телесным наказаниям за проступки куда менее серьезные, чем те, о которых речь пойдет теперь.

Прыгунчик Джек сел за стол рядом с сержантом Стерлингом, лицом к возвышению, где было место судьи.

Судья появился из внутренних помещений. Лоутон Промежду-Прочим предложил встать, и весь зал поднялся. Судья, маленький человечек с хитровато косящим левым глазом, облаченный в поношенную черную мантию, занял свое место.

Первыми слушались дела о запрещенных азартных играх. Но адвокат выступил в защиту только одного из букмекеров, Муммаши Палмера. Трое даже не соблаговолили явиться, полагаясь на надежное, неоднократно проверенное правило: если букмекер попался в первый раз, ему нечего особенно беспокоиться. Дэнни О’Коннел решил защищаться сам и ничего не потерял, надо сказать.

Прыгунчик Джек начал с того, что яркими красками расписал солидное положение, занимаемое Муммашей Палмером среди граждан Бенсонс-Вэлли.

— Тем больше оснований, мистер Николсон, чтобы он показывал пример достойного поведения, — ехидно вставил судья. — Мы имеем показания констебля Лоутона: он обнаружил у подсудимого билеты, выдаваемые в удостоверение того, что сделана ставка на скачках.

— Ваша милость, — отвечал Прыгунчик Джек с той раболепной интонацией, которой всегда в совершенстве владели одни юристы да еще в свое время Урия Гипп. — Смею почтительно указать, что человек такого общественного положения, как мой подзащитный, при всем желании не мог…

— Не должен был, хотите вы сказать! — сурово, без намека на иронию, как и надлежит полицейскому обвинителю, прервал Николсона сержант Стерлинг. — Улики очевидны и неопровержимы.

Палмер попробовал вывернуться, сославшись на возможность ошибки в установлении личности.

— Кто-нибудь другой дал конштеблю эти билетики, — сказал он.

— Валяй, Муммаша! — заорал из зала Арти Макинтош.

Судья призвал его к порядку.

Приговор Муммаше Палмеру гласил: штраф в пятьдесят фунтов и предупреждение: в случае повторного ареста по аналогичному поводу последует заключение в тюрьму без замены штрафом.

Следующим перед судом предстал Дэнни О’Коннел., Он отказался присягать и предпочел дать показания, не подтвержденные присягой, — иначе были бы нарушены его неколебимые религиозные убеждения, запрещающие ему лгать под присягой. О’Коннел объяснил суду, что, получив от сержанта Стерлинга десять шиллингов, он подумал, что тот просто заказывает десять бутылок пива. Приговор Дэнни О’Коннелу был аналогичен предыдущему: пятьдесят фунтов штрафа и предупреждение. Такое же наказание постигло не явившихся пред светлые очи его милости букмекеров.

— Как ни верти, а я вот что скажу, — заявил во всеуслышание Аткинс по прозвищу Как-Ни-Верти. — С защитником или без, очно или заочно, под присягой или без присяги — как ни верти, один черт!

Эти мудрые слова несколько приободрили остальных трактирщиков. Дэнни О'Коннел сделал еще одно заявление, не подкрепленное присягой: люди, пившие в его, О’Коннела, буфете, проживали в номерах при трактире и даже значились в регистрационной книге.

Стерлинг спросил:

— И вы думаете нас уверить, будто мистер Тай, секретарь муниципалитета, станет ночевать в вашем заведении, имея прекрасный дом в нескольких шагах от трактира?

Дэнни оштрафовали еще на полсотни фунтов и предупредили, что в следующий раз о нем будет сообщено в департамент по выдаче лицензий. Лишением права на торговлю пригрозили и остальным четырем содержателям трактиров. Это не на шутку встревожило их всех, даже Затычку Мэннерса, который до последней минуты все твердил в свое оправдание, будто честнее его нет человека во всем городе.

После перерыва на завтрак последовала целая вереница бесфарных велосипедистов. Они признавали себя виновными, их штрафовали — эта канитель тянулась и тянулась, пока Как-Ни-Верти Аткинс неожиданно не внес веселого разнообразия в ход заседания.

— Я не виновен, — заявил он, когда его спросили, признает ли он свою вину. — Как ни верти, а я объясню почему.

— Вы отвергаете правильность показаний свидетелей об отсутствии на вашем велосипеде головного и хвостового освещения?

— Нет, не отвергаю. Говорю же: как ни верти, а надо объяснить, в чем дело, — упорно продолжал свое Аткинс, хитро подмигивая. — Ну, услышал я про нового полицейского, что он, как ни верти, цепляется к людям, коли у них света на велосипедах нет! Тут я, как ни верти, махнул в универмаг, спрашиваю в скобяном отделе эти самые фары. А там и так вертели и этак и говорят — как думаете, что? «Сколько лет их и в помине не было!»

Эта остроумная, хоть и не вполне убедительная линия защиты была оценена по достоинству. На балконе захохотали.

— Я, как ни верти, и еще скажу! — громко крикнул Аткинс. — Как ни верти, ничего не поделаешь: зашел еще в три магазина…

— Смотри, как бы не стошнило от твоего вечного верчения! — крикнул кто-то.

Шутка пришлась к месту и вызвала новый взрыв смеха. Судья, подмигнув на этот раз здоровым глазом, прекратил слушание дела против Как-Ни-Верти Аткинса и объявил заседание закрытым.

На следующее утро на скамью подсудимых сел знаменитый гонщик Алан Грин; его сержант Стерлинг рассматривал как не совсем обычного велосипедиста. Легкая походка Алана, скромное, располагающее к себе поведение и репутация известного спортсмена сделали свое дело. Судья вынес решение: не виновен.

— Ну не чертово ли наваждение! — так прокомментировал этот факт старый Билл Грин под аплодисменты зала.

По иску против союза безработных ответчиком выступил Том Роджерс. Он производил впечатление приличнее всех одетого из присутствовавших в зале, хотя имел всего один костюм, одну рубашку, один галстук и единственную пару ботинок. Внушительный вид Тома Роджерса заставлял с уважением относиться и к его далеко не новому костюму, и к его доводам. Тут явное преследование по политическим мотивам, доказывал он, используя свое преимущество перед неопытным в такого рода обсуждениях Стерлингом. Разумеется, заявил он, зал для митингов и бесплатная столовая для безработных помещаются не в столь роскошном особняке, как, скажем, дом мистера Тая, секретаря муниципалитета, да что поделаешь!

— Как вы можете говорить о преследовании, — со злостью спросил Стерлинг, которому в Мельбурне настоятельно рекомендовали положить конец красной пропаганде в городе, — если мистер Тай тоже обвинен в нарушении закона?

— Половина зданий в городе находится в таком же состоянии, как комитет союза безработных, — не сдавался Том Роджерс.

— Валяй, Том, не давай ему спуску! — громко выразил свое одобрение Арти Макинтош.

— Выведите этого человека из зала, — распорядился судья.

Констебль Промежду-Прочим Лоутон, выполняя приказ судьи, приговаривал:

— Нечего орать, когда суд заседает, промежду прочим.

Рыжая Макушка Пиктон вел себя на скамье подсудимых вызывающе: давился смехом, гордо поглядывал на своих дружков, сидевших в зале, и вообще не принимал всю процедуру всерьез.

— Вы, кажется, думаете, будто все это чрезвычайно весело? — строго спросил его судья.

— И в самом деле, — сказал Пиктон, втайне порядком перетрухнувший, но в присутствии шайки своих товарищей готовый выкинуть любую штуку. — Вот ненормальный! — И он ткнул пальцем себя в грудь. — Получит шесть месяцев, а все думает, что это шуточка!

Его приятели, видно, сочли это за блестящую остроту, и на скамьях, где они сидели, началось буйное веселье.

— Как дело-то было, — стал рассказывать Рыжая Макушка. — Лори Дигдич наловил в тот день рыбы и принес ее в клуб. Ну, я подумал, наверно, он хочет эту рыбу покоптить, вот и решил помочь! — Заметив, что его достойные приятели уже заливаются безудержным хохотом, ободренный Пиктон добавил: — Вот ненормальный! Воображает, будто ему поверят!

Судья, обычно снисходительный к несовершеннолетним, дал Рыжей Макушке месяц исправительного учебного заведения. Это несколько поумерило веселье в рядах разбушевавшихся юнцов.

Следующим слушалось дело Чамми Флеминга. Лицо его папаши побагровело, когда судья, не подозревавший о положении Чамми в обществе и горой стоявший за безопасность уличного движения, приговорил его к месячному тюремному заключению без замены штрафом и отобрал у него водительские права.

После перерыва в суд набилось множество народу: прошел слух, будто ожидается нечто вовсе уж сенсационное.

И действительно, произошла сенсация — судья назвал имя Дарби Мунро! Бенсоновцы не ожидали, что увидят в зале самого Дарби: сержант Стерлинг отправил его в Мельбурн, в приют для алкоголиков. В городе даже был создан комитет, добивавшийся возвращения Дарби. На скамье подсудимых появилась странная личность, облаченная в нелепую голубую куртку Карлтонского футбольного клуба (ее пожертвовал специально для этого случая знаменитый Сладенький Верити, лучший нападающий в истории футбола и выдающийся гражданин Бенсонс-Вэлли), бело-коричневые башмаки, дорогие кремовые крикетные брюки, явно сшитые на человека, носящего одежду размеров на шесть больше, чем та, которая была бы впору Дарби, и изящную соломенную шляпу. Странная личность оставалась неузнанной до тех пор, пока, охваченная вполне понятным волнением, не стала грызть ногти. Тут-то тайна раскрылась.

Раздался дружный приветственный гул.

— Эй, Дарби! — крикнул Ругатель Спарко. — А где же твой знаменитый (далее следовало непечатное, непроизносимое) братец?

После того как Промежду-Прочим Лоутон выставил Спарко за дверь, сержант Стерлинг изложил суду дело Дарби Мунро.

— Учитывая все обстоятельства, — заключил Стерлинг, — я отослал обвиняемого в его же собственных интересах в дом призрения для больных алкоголизмом. Однако ему каким-то образом удалось бежать оттуда и вернуться в город, чтобы продолжать нарушения общественного порядка, бродяжничать и пьянствовать.

— Почему вы покинули дом? — спросил судья у Дарби.

— Какой дом? — переспросил Дарби, поглядывая кругом и продолжая трудиться над своими ногтями.

— Снимите шляпу! — приказал судья, и Дарби поспешно повиновался. — Вы прекрасно знаете, какой дом. В который вас отослал сержант. Почему вы сбежали?

— Уж очень много там пьянчуг, — ответил Дарби после длительного размышления.

Под громкие крики одобрения судья вверил Дарби заботам многострадального капитана местной Армии спасения.

Весь город сплотился против нового полицейского. Сам сквоттер Флеминг, ощущавший, словно каторжное клеймо, позор заточения сына, заявил Таю и Дигдичу, что Стерлинга придется убрать.

Горожане от слов перешли к делу.

Некоторые из нарушителей легко могли уплатить штраф, но даже и они предпочли отсидеть свой срок за решеткой. Арестантское помещение оказалось переполненным. Стерлинг добивался размещения части своих узников вПентриджской тюрьме, но получил отказ; его жена надрывалась день и ночь, готовя на заключенных и стирая им одеяла.

В конце концов Стерлингу пришлось досрочно выпустить большинство заключенных.

Юные головорезы из лердибергской банды выловили всех бродячих собак и сдали их Стерлингу; птичий двор был набит воющими и лающими псами. Дарки, питавший привязанность к своим дворняжкам, ухитрился заплатить за них выкуп. Явившись, чтобы забрать своих любимиц, он чрезвычайно подробно стал описывать их приметы:

— Коричневая сучка, зовут ее Барбара (Стерлинг нахмурился, услышав имя своей жены). Сучка маленькая, но с гонором, с ней хлопот не оберешься.

Стерлинг сжал кулаки. Какое-то мгновение Дарки казалось, что сержант его ударит.

— А вон и овчарка, коричневая, кобелек, я его зову Не-Суй-Нос-Куда-Не-Надо…

Телефон не давал Стерлингу покоя ни днем, ни ночью. Он поднимал сержанта с постели, оповещая его о преступлениях всех мыслимых видов, но тревога оказывалась ложной. Трактирщики, любители орлянки, букмекеры пускали в ход все известные средства и уловки, пытаясь возобновить свои махинации, однако Стерлинг с помощью детективов, наезжавших время от времени из Мельбурна, снова выловил их. Двоих букмекеров и двоих игроков в орлянку он посадил и добился, чтобы у владельца Гранд-отеля отобрали лицензию.

Рыжая Макушка Пиктон, вернувшийся в ореоле героя в лоно лердибергской банды, замыслил страшную месть.

Однажды вечером, осуществляя первый этап адского плана, он крикнул Стерлингу: «Эй, фараон поганый!» — и пустился наутек.

Обрадованный открытым вызовом, Стерлинг — он теперь постоянно носил легкие ботинки — бросился в погоню по темному переулку.

Пиктон, имевший преимущество в пятьдесят ярдов, перескочил через забор, перебежал двор англиканской церкви, промчался по огромному двору католической школы и понесся дальше вверх по холму. Стерлинг не отставал, но незнание местности затрудняло его.

Рыжая Макушка миновал монастырь и оказался в поле. Он пыхтел и ругал скверными словами выглянувшую из-за туч луну.

Луна ярко осветила местность, и Стерлингу стало легче бежать. Он был уже ярдах в двадцати от Пиктона, когда тот, собрав последние силы, пролез через проволочную изгородь.

Впереди в лунном свете блеснула полоска воды — оросительный канал. Он в ловушке, подумал тяжело дышавший Стерлинг. Попался.

Однако, пока полицейский преодолевал изгородь, Рыжая Макушка перебрался через канал. Выпрямившись, Стерлинг увидел, что Пиктон уже на другом берегу.

— Ну, беги же! — кричал Пиктон. — Поймай меня, фараон поганый! — Он плясал, строя рожи и показывая Стерлингу нос; впрочем, это был самый пристойный из использованных им жестов. — Эй, фараон поганый, ну, догоняй!

Сержант прикинул ширину канала — около двадцати футов. Он не заметил слева доски, по ней-то коварный Рыжая Макушка и перешел на ту сторону. Перепрыгнуть канал Стерлингу казалось невозможным, однако, если рыжий веснушчатый хулиган сумел это сделать, к лицу ли колебаться ему, Стерлингу, выступавшему в тройном прыжке на Олимпийских играх! Надо прыгать!

И новый полицейский Бенсонс-Вэлли отступил на шаг назад, намереваясь по крайней мере на три фута перекрыть мировой рекорд по прыжкам в длину, да еще поздним вечером, да еще прыгая через канал глубиной восемь футов, из которых пять футов составляла илистая зеленая вода, а три — вязкая грязь.

— Фараон, догоняй! — подзуживал Стерлинга Рыжая Макушка.

Новый полицейский положил на землю каску, разбежался и сделал огромный прыжок в темноту. Он плюхнулся в отвратительную жижу как раз посередине канала и погрузился с головой.

Рыжая Макушка подождал, когда Стерлинг появится на поверхности, — все-таки было бы ужасно, если бы такой видный и всеми уважаемый человек вдруг утонул.

Сержант Стерлинг вынырнул, глотнув порядочно воды; ноги его завязли в грязи. К несчастью, плаванье было единственным видом спорта, которым Стерлинг никогда в жизни не занимался. И он снова стал уходить под воду.

Рыжая Макушка помчался в город сообщить приятную новость.

Стерлинг вынырнул во второй раз, побарахтался в иле и опять скрылся под водой. Шутка Рыжей Макушки грозила обернуться трагедией. Перед затуманившимся внутренним взором сержанта Стерлинга уже стали мелькать картины прошлого, но тут выработанная годами самодисциплина помогла ему прийти в себя. До суши было всего несколько шагов. Стерлинг поднял голову и глотнул уже не илистую воду, а воздух. Он стал медленно двигать руками и ногами, сопротивляясь желанию сдаться и тем покончить с мучениями — нехваткой воздуха и леденящим ужасом близкой гибели. Ноги его снова увязли в иле, но он, собрав все силы, снова отбросил мысль о капитуляции. Он бил руками по воде, барахтался, как овца; в эти мгновения он олицетворял собой инстинкт самосохранения, свойственный всем живым существам.

Новый полицейский выполз из грязи и ила и ничком упал на берег; лишь одно чувство еще осталось в нем — всепоглощающая ненависть к жителям Бенсонс-Вэлли.

Наконец он поднялся, измученный, совершенно без сил, и медленно побрел обратно. В размокших ботинках хлюпала грязь, пропитанная вонючим илом одежда прилипала к телу.

Проходя через чей-то участок возле Мэйн-стрит, он услышал голоса и спрятался в кустах. Никто не должен видеть его в таком плачевном состоянии! Больше часа пролежал он там, припав к земле, дрожащий и несчастный, пока не набрался решимости пройти через все унижения, только бы добраться домой.

— Что стряслось, ради всего святого? — ужаснулась Барбара, увидев его.

Стерлинг торопливо вошел в дом и запер дверь.

— Я чуть не утонул, — пробормотал он, задыхаясь.

Жена отвела его в ванную. Пока он освобождался от испачканного мундира и исподнего, она пустила горячую воду. Барбара уже давно в душе страдала от дерзких выходок горожан, от их насмешек и оскорблений. Но она терпела, пока ее муж сохранял самообладание. Однако за последние недели он изменился, стал вспыльчивым, плохо спал. Она отнесла на задний двор, в прачечную издававшую отвратительное зловоние одежду мужа, держа ее на вытянутых руках. Эти вонючие тряпки представлялись ей символом все растущей враждебности, окружившей мужа и ее саму.

Вернувшись, Барбара услышала телефонный звонок. Она подняла трубку. Незнакомый голос сказал:

— В канале позади католической церкви кто-то тонет. Барбара Стерлинг кинулась в ванную.

— Они тебя убьют! — сказала она своему истерзанному супругу. — Уедем из этого города, пока они тебя не убили!

Окружной суд, разбиравший дело о краже овец Дэйвом О’Кифом, заседал в составе судьи и присяжных.

Множество народу собралось по этому случаю. Пока присяжные присягали, в зале шли споры о шансах Дэйва на оправдание.

Сержант Стерлинг, хотя его непоколебимая строгость под действием угрюмого недоброжелательства горожан сменилась горечью, не сомневался в исходе дела. Но он не знал здешних присяжных. Не зря сержант Флаэрти избегал доводить серьезные дела до суда. Причина была в том, что любые двенадцать почтенных и добропорядочных граждан Бенсонс-Вэлли, назначенных в присяжные, на поверку оказывались не столь уж почтенными и вовсе не добропорядочными.

Несмотря на расстроенные нервы, сержант довольно убедительно обосновал перед судом свое обвинение.

У обвиняемого пять тысяч овец. На большинстве из них — клеймо Джона Флеминга, хотя и видны следы неумелых попыток заменить это клеймо. В качестве вещественного доказательства номер один Стерлинг представил суду овечью шкуру. Инструменты для клеймения, обнаруженные в ручье на участке обвиняемого, Стерлинг предъявил как вещественное доказательство номер два. Глина на копытах овец оказалась такой же, как и на участке Флеминга; образец глины — доказательство номер три.

Глядя на седовласого, добродушного Дэйва О’Кифа, никто бы не подумал, что вольное обращение с законами давно вошло у него в привычку, а это в свою очередь доставило Дэйву массу благоприятных возможностей испытать свои способности в области юриспруденции и трижды приводило его в Пентриджскую тюрьму; там он штудировал старые юридические учебники и строил планы новых махинаций.

После того как судья прервал как не относящийся к делу перекрестный допрос, имевший целью опорочить репутацию Стерлинга, а затем отвел как необоснованную попытку заставить суд признать, будто сержант брал у неизвестных лиц взятки, Дэйв О’Киф выложил свой главный козырь.

— Скажите, какова глубина того ручья, где вы нашли вещественное доказательство номер два? — спросил он Стерлинга с видом профессионального адвоката.

— Два фута.

— Вы самолично доставали инструменты из воды?

— Да, сам доставал.

— Вы намочили брюки?

Дружный смех в зале.

— Нет.

— Вы уверены, что не намочили?

— Уверен.

— Как вам это удалось?

— Я засучил брюки.

— Будьте добры, засучите штанины на ту же высоту.

— К чему вы клоните? — не утерпел судья.

— Если вы удалите публику, я вам объясню, ваша честь, — отвечал Дэйв О’Киф; он, видимо, чувствовал себя в атмосфере суда, как рыба в воде.

Стерлинга попросили покинуть зал вместе со всеми остальными.

Когда публику впустили обратно, старый Дэйв снова обратился к Стерлингу:

— Пожалуйста, засучите брюки до того места, до какого вы засучивали их перед тем, как войти в ручей.

Чуя подвох, Стерлинг постарался завернуть штанины как можно выше, насколько позволяли узкие манжеты брюк и его мускулистые ноги. Эта процедура сопровождалась малопристойными репликами присутствовавших. Судья пригрозил удалить всех из зала. Вид носков, резинок и обнаженных коленок сержанта оказал крайне возбуждающее действие на публику. Когда зрителей снова удалили, Дэйв О’Киф потребовал линейку. Констебль Лоутон принес ее, и Дэйв стал измерять расстояние от засученных штанин до пола.

— Фут десят дюймов! — воскликнул он, высоко подняв линейку. — И вы поклянетесь, что не намочили штаны?

— Ну… я… то есть… — отвечал, запинаясь, Стерлинг. Дэйв О’Киф торжествующе улыбнулся. Впрочем, улыбка покинула его лицо, когда судья произнес довольно недвусмысленное заключительное слово.

Присяжные удалились на совещание, а зрители, собравшиеся группками в ожидании приговора, уже решили, что даже присяжным, набранным из жителей Бенсонс-Вэлли, придется признать Дэйва виновным. Присяжные не появлялись несколько часов. Это навело судью на приятную мысль, что они, должно быть, весьма добропорядочные и почитающие закон граждане. Но он мало их знал.

Ход совещания в комнате присяжных вряд ли подтверждал это предположение. О похищении овец потолковали лишь несколько минут, вскользь, да и то единодушно признали, что, если уж быть справедливыми, это всего-навсего излюбленная местная забава и предаются ей абсолютно все, кроме, пожалуй, сквоттера Флеминга, потому что ему ведь просто не у кого красть овец.

А затем речь шла только о таинственном исчезновении жены старого Дэйва. Была ли она убита? И если да, то действительно ли это дело рук Дэйва? Два часа продолжалось обсуждение всех «за» и «против», но присяжные так и не пришли к единодушному мнению.

Старшиной присяжных был Как-Ни-Верти Аткинс собственной персоной. Наконец он предложил компромисс:

— Как ни верти, вот я что скажу, — начал он, лукаво поглядывая на сотоварищей. — Кое-кто считает, будто прикончил ее, как тут ни верти, Дэйв, а кое-кто — будто не он. Ну а если мы признаем его невиновным? Одну минутку, как ни верти, а лучше вам дослушать меня до конца. Давайте признаем его невиновным в краже овец, но добавим к этому…

И решение было вынесено. Как-Ни-Верти Аткинс постучал в дверь, и присяжные гуськом проследовали в зал.

Судья занял свое место, все встали.

— Господа присяжные! Вы вынесли свой приговор? — спросил помощник судьи у Как-Ни-Верти Аткинса.

— Так точно.

— Каково же ваше решение? Виновен подсудимый или невиновен?

— Признаем в краже овец невиновным, но просим о снисхождении, — объявил Как-Ни-Верти Аткинс единодушный вердикт присяжных.

— Позвольте, но вы не можете просить о снисхождении к обвиняемому, раз вы признали его невиновным! — пробормотал оторопевший судья.

— Тут как ни верти, а вы не поняли меня, — терпеливо объяснял Аткинс. — Снисхождения мы просим для сквоттера Флеминга и постановляем, что овец надо вернуть ему, законному их владельцу.

Этот перл юриспруденции, вконец озадачивший судью и неприятно поразивший сержанта, снискал бурное одобрение у публики, сидевшей на балконе.

Спарко Ругатель громко огласил свое твердое убеждение, что это лучший (дальше следовало непечатное) приговор со времени (тут опять было произнесено крепкое словцо) дела об изнасиловании, которое слушалось несколько лет назад; тогда присяжные признали обвиняемого невиновным, ибо такой-разэдакий поединок был-де разыгран честно, и участникам его рекомендовали поцеловаться и помириться!

На другой день Затычка Мэннерс, терпевший немалые убытки от прекращения запрещенной торговли спиртным, нанес новому полицейскому еще один удар: он пожертвовал пустующую конюшню во дворе «Королевского дуба» комитету союза безработных.

Том Роджерс, Полковник Макдугал, Эрни Лайл и Дарки приступили к переоборудованию конюшни. Стараясь сделать помещение как можно более удобным, они стучали молотками, чистили, мели с энтузиазмом, испытать который дано лишь тем, кто трудится добровольно во имя любимого дела.

Днем в воскресенье к ним наведался в надежде перехватить миску супа Рыжая Макушка Пиктон. Семья Пиктона жила на пособие по безработице, и, как и многие в городе, он был вечно голоден.

— Займись делом, — сказал ему Том Роджерс. — Вот тебе свободная кисть. А ну, помоги побелить стену!

Рыжая Макушка с готовностью принялся за побелку и заработал кистью, от усердия высунув кончик языка.

— Я кончил эту стену, мистер Роджерс, — заявил он с воодушевлением, проработав час. — Вот остатки извести. Может, еще чего сделать?

Том Роджерс поручил ему окрасить наружную сторону двери.

— Вот тебе лишнее доказательство, — обратился Том Роджерс к Эрни Лайлу. — Стоит подыскать парнишке полезное занятие, и он будет вести себя прилично. Ребятам просто некуда податься; кончают школы, а работы нет!

— Виновата вся система, — авторитетно заметил Полковник Макдугал, осторожно натягивая вдоль задней стены лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — Хронический кризис капитализма! Но погодите, все равно он приведет к пролетарской революции!

Рыжая Макушка, увлеченный первым в своей короткой и не слишком праведной жизни полезным делом, не заметил появления сержанта Стерлинга.

— Ага, попался! — воскликнул Стерлинг, ухватив Пиктона за ухо и выкручивая его. Сержанта совершенно затравили: ему не было прохода от унизительных насмешек, источником которых был юный Пиктон, и Стерлинг утратил обычную свою выдержку.

Рыжая Макушка взвыл от боли и уронил кисть в пыль. Стерлинг же всерьез принялся за другое ухо Пиктона. Тяжелые удары так и сыпались на мальчишку.

— Оставьте парня в покое, — сказал появившийся Дарки.

— Не ваше дело, — ответил Стерлинг, вспомнив эпизод с собаками.

Напряжение последних месяцев его службы в Бенсонс-Вэлли привело к тому, что он потерял всякую власть над собой. Он продолжал обрабатывать уши Рыжей Макушки.

Рыжая Макушка заревел.

— Я сказал, оставьте мальчишку в покое, — повторил Дарки.

Подошли Роджерс, Лайл и Макдугал. Эрни подобрал кисть и вытер ее о свой фартук из мешковины.

— Эй, вы! — снова запротестовал Дарки. — Вы что, белены объелись? Вы ему все мозги отобьете.

И он придержал руку Стерлинга.

Рыжая Макушка вырвался и присел у стены, всхлипывая. Все показное нахальство слетело с него, теперь это был просто донельзя перепуганный мальчик.

— Не смейте трогать меня! — сказал Стерлинг, отряхивая рукав.

— Вот я кулаками потрогаю, только снимите форму!

— Видал я таких, — огрызнулся сержант, совсем позабыв о благоразумии. — Все вы трусы, заставляете работать на себя дурачков, вроде этого мальчишки.

Дарки стиснул зубы и сжал кулаки.

Стерлинг прошел в конюшню и осмотрел ее. Том Роджерс последовал за ним.

— Это здание непригодно для жилья, — заявил Стерлинг. — Значит, комитет здесь помещаться не может.

В Томе Роджерсе взбунтовалось чувство справедливости.

— Непригодно! Народ ютится в лачугах, непригодных даже для свиней. Люди по всей стране спят под мостами, дети умирают с голоду, а вы болтаете…

— Я не разрешу устраивать здесь собрания, — повторил Стерлинг, на этот раз уже с ледяным спокойствием.

— Попробуйте нам помешать! — ответил Том Роджерс.

Снаружи послышался голос Дарки:

— Нет, я поддам ему! Убей меня бог, поддам!

— Нельзя драться с полицейским, — напомнил ему Эрни Лайл.

— Куда ему драться! — сказал Стерлинг, снова выходя во двор. — Это одно бахвальство!

— Конечно, пока на вас этот мундир, — прошипел Дарки.

— Пусть это вас не беспокоит, — ответил Стерлинг и снял каску и китель.

— Послушайте, сержант, — заговорил Том Роджерс. — Сначала вы набрасываетесь на беззащитного ребенка…

Рыжая Макушка подошел к Роджерсу и, рыдая, уцепился за него, словно за отца родного.

— Сиди, сиди, паренек, никто тебя не обидит, — сказал Роджерс.

— Я сам знаю, как поступать с этими головорезами, — сказал Стерлинг. Можно было подумать, что не Дарки, а весь город бросил ему вызов. Он вошел в конюшню.

Дарки пошел следом.

— Хорошо же, — ответил он, — будь по-вашему!

— Он тебя арестует за оскорбление действием, — предостерег Том Роджерс.

Стерлинг и Дарки стали друг против друга посредине конюшни. Остальные с беспокойством следили за ними.

— Дарки, не надо! — умолял Эрни Лайл. — Наживешь себе неприятности, говорю тебе!

Том Роджерс встал между готовыми к бою противниками.

— Это же нелепо! — сказал он. — Вы что, рехнулись?

— Оставь их, — вмешался Полковник Макдугал. — Пусть этот сторожевой пес капитализма получит урок.

— Никогда не бывало, чтобы драка с одним полицейским приносила какую-нибудь пользу рабочим, — стоял на своем Том Роджерс.

— Он все равно тебя арестует, побьешь ли ты его или он тебя, — уговаривал Дарки Эрни Лайл.

— Я же снял мундир, — сказал Стерлинг; к нему вернулось спокойствие и уверенность в себе, словно он обладал каким-то секретным оружием. — Будет честная борьба. И договоримся: потом не жаловаться.

Он стал в позу с видом человека, который провел множество боев в спортивных залах и любит драться.

Дарки поднял кулаки, примериваясь. Приступ злости уже миновал, и уговоры Тома Роджерса и Эрни Лайла ослабили решимость Дарки. Он оценивающе оглядел Стерлинга. Не меньше как на десять лет моложе меня и в гораздо лучшей форме, подумал он. Но он тоже занял позицию, широко расставив ноги, опустив кулаки, предоставляя Стерлингу сделать первый выпад.

Неожиданно Стерлинг нанес Дарки точный, быстрый, как выстрел, удар слева по носу.

Обожженный болью, Дарки ударил. Стерлинг мгновенно отпрыгнул за пределы досягаемости. Дарки не пытался достать его. Дарки был прирожденный боец. Мастерства ему, конечно, не хватало, зато кулаки у него были сокрушительные и свои удары он не тратил зря. Противник же явно превосходил его в технике.

Невольные зрители замерли в напряженном молчании.

Стерлинг обрушил еще два сильных левых на переносицу Дарки; показалась кровь, и Стерлинг отскочил, прежде чем Дарки удалось ответить. Дарки проигрывал. Стерлинг снова ударил левой и, ободренный тем, что у Дарки явно замедленная реакция, рискнул открыться и нанести удар правой.

С быстротой, неожиданной для тяжеловеса, Дарки увернулся — кулак лишь чуть задел его по голове — и коротко и страшно ударил Стерлинга правой в солнечное сплетение.

— Жми, Дарки! — закричал Рыжая Макушка, вновь став самим собой. — Прикончи его, Дарки!

Стерлинг отступил; ему, видно, здорово попало, но он быстро оправился и прикрылся левой. Используя просторное помещение, он увертывался от ударов Дарки, заставляя зрителей отходить к стенам, стараясь выиграть мгновение, чтобы перевести дух, выставив вперед левую руку, а правой закрывая подбородок.

Дарки кружил, стараясь вызвать противника на удар. Когда этот маневр удался, Дарки снова увернулся и ответил двумя классическими ударами: правой под ложечку, и левой, крюком, — в челюсть. Стерлинг упал.

— Молодчина, Дарки! — заорал Рыжая Макушка.

— Хватит с вас? — спросил Дарки, радуясь приближению конца схватки. Стерлинг медленно поднялся на ноги. — Надо уметь признаться, когда ты побит, — добавил Дарки, словно советуя Стерлингу не напрашиваться на дальнейшее избиение.

Вдруг Стерлинг схватил Дарки обеими руками за правое запястье и безупречным приемом джиу-джитсу повалил его на спину.

Несколько мгновений Дарки лежал, тяжело дыша. Потом, опершись на локоть, приподнялся и, еще не придя в себя, пробормотал:

— Это что же, честный поединок?

— Все приемы разрешаются, — ответил Стерлинг.

Дарки с трудом встал на ноги и бросился на Стерлинга; теперь сержант обхватил его за шею и снова швырнул на пол.

Дарки, казалось, был оглушен. Он сел, ощупывая шею, и, кривясь от боли, помотал головой. Потом поднялся снова.

На этот раз он стоял, выжидая, пока Стерлинг кружил около него на манер японских борцов. Дарки зорко следил за ним. Стерлинг попытался прибегнуть к еще одному приему джиу-джитсу, но Дарки вырвался, отбросил сержанта к стене и с сокрушительной силой ударил правой по корпусу, потом сразу левой и правой в челюсть.

Стерлинг, потеряв сознание, грохнулся оземь. Том Роджерс кинулся к нему, опустился на колени и пощупал пульс.

Очнувшись через некоторое время, новый полицейский потряс головой, медленно поднялся, подобрал каску и китель и, пошатываясь, без единого слова вышел.

Спустя три недели, в пятницу вечером, высокий грузный мужчина в форме полицейского сержанта — мундир на нем едва не лопался по швам — вышел из полицейского участка и пересек Мэйн-стрит.

— А вот и Флаэрти! — сообщил Арти Макинтош друзьям; все они, как обычно, расположились на обочине тротуара у парикмахерской Ши. — Говорил я вам, что он вернется!

Флаэрти не мог слышать этого. Он шагал по другой стороне улицы, отвечая на приветствия прохожих, замечая любопытные взгляды и шушуканье, и почему-то ему было не по себе.

Перед клубом АНА его встретил сквоттер Флеминг.

— Поздравляю с возвращением, сержант. Надеюсь, вы получили хороший урок.

— Надеюсь, весь город получил хороший урок, — возразил Флаэрти.

Флеминг задел его больное место, но признаться в этом сержант не пожелал.

— Вам дан испытательный срок, сержант, — продолжал, словно не слыша его слов, Флеминг. — Так что послушайтесь моего совета: честность — лучшая политика.

— Говорят, Стерлинг был честный, — съехидничал Флаэрти.

— Во всяком случае, вы должны обеспечить неприкосновенность частной собственности, — сказал сквоттер, игнорируя насмешку. — И отвадить от города всяких бродяг.

Флаэрти ничего на это не ответил и двинулся дальше, все еще чувствуя себя не в своей тарелке.

У кооперативного магазина собрался городской духовой оркестр. Над Мэйн-стрит, образуя арку, висел транспарант, гласивший: Добро пожаловать в Бенсонс-Вэлли! Транспарант был вывешен в честь гостей, приезжавших на недавние городские празднества. Флаэрти, несколько удивленный, принялся разглядывать надпись. В это время капельмейстер сделал знак музыкантам, и те грянули уже известное произведение «Снова в Бенсонс-Вэлли». Оркестранты старались изо всех сил. Даже Рыжая Макушка Пиктон исполнил сольную партию корнета вполне прилично, должно быть решив, что Флаэрти, в конце концов, не такой уж плохой человек.

Флаэрти вежливо дослушал музыку до конца.

Продолжая свой путь, он увидел на пороге отдела бакалеи кооперативного магазина Муммашу Палмера в белом фартуке.

— Как поживаешь, Нэд? — спросил Палмер, воровато оглянувшись по сторонам, — Ну и хлебнули мы лиха ш этим Штерлингом! Ш меня пятьдешят фунтов штрафу шодрали. А приятеля из «Гранда» пошадили в тюрьму!

Флаэрти на это сказал только:

— Добрый вечер, Джек, — и проследовал мимо.

У трактира «Королевский дуб» стоял Затычка Мэннерс, расставив ноги, словно стрелки на часах без четверти двенадцать.

— Скажу честно, друг, — обратился Затычка к Флаэрти, — уж кого я рад видеть, так это тебя! Пошли, выпьем.

— Спасибо, не могу, — сказал Флаэрти.

Затычка Мэннерс, медленно поворачиваясь всем телом, долго смотрел вслед Флаэрти. Потом сокрушенно покачал головой, как бы говоря: нет, ни на одного полицейского больше нельзя положиться!

Достигнув границы торговой части города, Флаэрти перешел на другую сторону Мэйн-стрит и пустился в обратный путь.

Перед Домом механика местный отряд Армии спасения готовился к очередной попытке посеять семена добродетели на каменистой почве Бенсонс-Вэлли. Как раз в тот момент, когда Флаэрти проходил мимо, капитан призывал Дарби Мунро публично покаяться и тем очистить себя от грехов. Прежде чем собраться с силами и ринуться в атаку на столь ужасный порок, как пьянство, Дарби бросил полный надежды взгляд на сержанта Флаэрти.

— Сержант, — спросил он, — можно мне снова пойти работать на ферму Вэлланса?

— Посмотрим. Загляни ко мне в понедельник.

Некоторое время Дарби впустую распинался перед чопорными девами в чепцах, произнося на свежем осеннем ветру затверженную наизусть исповедь, потом оркестр заиграл «Я очищусь в крови агнца».

Капитан, держа в одной руке корнет, другой сунул Дарби тамбурин. Дарби стал неуверенно отбивать ритм.

Невдалеке околачивалось несколько мальчишек из лердибергской шайки; они искали, чем бы заполнить время, пока Пиктон Рыжая Макушка не освободится и не придумает какую-нибудь забаву в честь отъезда Стерлинга.

— Эй, ты, ягода-малина! — крикнул один из ребят. — Ягода-малина!

Этот непочтительный намек на форму и окраску носа Дарби Мунро вначале не возымел ожидаемого действия. Тогда мальчишки подобрались поближе.

— Ягода-малина! Ягода-малина!

Физиономия Дарби стала одного цвета с его носом; он покинул стройные ряды спасителей.

— Поганые лердибергские ублюдки! — завопил он и с удивительной прытью кинулся на них.

Шайка моментально бросилась врассыпную. Дарби погнался за самым непроворным из своих мучителей, но тот уже попал в объятия Флаэрти.

— Сколько раз я говорил: не дразнись! — сказал Флаэрти.

— Это не я, сержант. Я не дразнился, — соврал пленник.

Флаэрти отпустил его как раз в то мгновение, когда подоспел запыхавшийся Дарби Мунро. Дарби обеими руками обрушил тамбурин на голову злосчастного члена шайки. Тамбурин разлетелся на куски, а мальчишка с ревом побежал прочь.

— Поделом тебе! — крикнул ему вслед Флаэрти. — Все расскажу твоему отцу.

Флаэрти вошел в парикмахерскую Сильви Ши.

— Пострижемся, Нэд? — деловито сказал Сильви. Усадив Флаэрти в свободное кресло, он мягко добавил: — В воскресенье вечерком здесь играют в покер. Не примешь ли участие?

Когда Флаэрти вышел из парикмахерской, он увидел сидящих на обочине тротуара Тома Роджерса, Дарки, Эрни Лайла, Мэтчеса Андерсона, Полковника Макдугала и Арти Макинтоша.

— Рады снова вас видеть, сержант, — сказал Арти Макинтош с обычной своей быстрой издевательской усмешкой. — У нас тут был честный фараон, но мы с ним, знаете, не ужились.

Флаэрти ничего на это не ответил и побрел домой.

— Похоже, я уже говорил, — обратился Арти к остальным, — трудно сказать, что хуже в полицейском, честность или нечестность.

— Не новые полицейские нужны рабочему классу, а новые законы, — заметил Том Роджерс.

В городе стало пустынно и мрачно, словно на кладбище. На долину опустился туман, и пробивавшийся сквозь его пелену свет уличных фонарей напоминал беспокойный блеск глаз больного лихорадкой.

Где-то заплакал ребенок — похоже, что от голода.

Игрок

Скудный зимний свет едва пробивался на заднюю веранду старого дома, где на корточках сидел человек и чинил башмак. Это был могучего сложения мужчина средних лет, рослый и широкоплечий. Преждевременную его седину оттеняли черные как смоль, густые брови. Строгое изящество его головы никак не вязалось со всем его внешним обликом. Он сидел разутый, в одних носках. На нем был изношенный джемпер и брюки из грубой бумажной ткани. Сквозь дырявый черный носок виднелась голая пятка.

Один из его башмаков был натянут на колодку, а рядом выстроились в шеренгу башмаки и туфли разных размеров и фасонов: детские полуботинки, дамские туфли и пара крошечных туфелек. Вся эта обувь была изрядно потрепана — каблуки стоптаны, носы сбиты. Новой кожи для починки не было, и он обходился пришедшей в полную негодность старой обувью, кусками изношенной подметки и потрескавшимся сапожным голенищем.

На дырявую подошву башмака он наложил грубую латку и, беря изо рта один за другим сапожные гвоздики, стал ловко подбивать ими подметку. Одна из трех подпорок у колодки была сломана, и ему приходилось, вбивая гвоздики, придерживать ее рукой.

Из кухоньки в конце веранды вышла женщина с большой закоптелой кастрюлей в руках. Вся одежда ее свидетельствовала о крайней бедности, но держалась женщина с большим достоинством и сразу располагала к себе. Лицо ее, несмотря на морщины, еще не утратило обаяния былой красоты. Седеющие волосы были скручены узлом на затылке. Она шла, слегка наклонясь вперед, будто несла тяжелую ношу. Перешагнув через строй башмаков, женщина зачерпнула кастрюлей воду из бака, стоящего у веранды. Бак примостился под самой стеной дома, словно подпирая его.

Двор был покрыт жидкой грязью и мутными лужами. Только небольшой участок у веранды был засыпан золой и устлан сухими мешками.

Мужчина продолжал стучать молотком еще несколько минут, а затем поднялся и пошел вслед за женщиной. Она месила тесто на столе, занимавшем добрую половину кухоньки.

— Как твои часы, Уинни?

— К утру ушли вперед на десять минут.

— А сейчас еще больше, наверно.

Он постоял у плиты, потирая руки.

— Одно хорошо в этой старой кухне, — сказал он, — в ней можно хотя бы погреться зимой.

Он снова вышел на веранду и подошел к двери, ведущей в гостиную. Ручки у двери не было. Казалось, домишко весь как-то выгнулся посредине, будто туго перепоясанный. Мужчина толкнул плечом дверь и с шумом захлопнул ее за собой. Он осторожно прошел по затемненной комнате и приподнял жалюзи. Комната была чисто прибрана, только на столе все еще стояли обеденные тарелки. Несколько одинаковых стульев и две софы составляли все ее убранство. Кирпичная облицовка камина потускнела, на обоях кое-где виднелись бумажные заплаты.

Мужчина уселся в углу, возле швейной машины, надел наушники и стал прилаживать острие контактной пружинки над кристалликом устаревшего детекторного приемника. Он склонился над целлулоидным конусом, и тонкая изогнутая проволочка коснулась кристалла. Чуткими пальцами осторожно он поворачивал проволочку, нащупывая ускользающую контактную точку.

Из соседней спальни вышла молоденькая девушка, длинноногая, похожая на нескладного подростка, уже не девочка, но еще и не взрослая женщина, неловкая, смущенная новым миром, расцветающим в ней самой. Она принялась убирать со стола, гремя посудой.

— Потише, Мэг, потише! Ты же видишь — я стараюсь поймать передачу о первом заезде.

— Мне надо убрать со стола, — возразила она, не глядя на него.

— Могла бы подождать, пока я налажу прием. Погоди, сейчас закончу. Одну минутку.

Девушка поставила тарелки на стол и пошла в спальню, пробурчав себе под нос:

— И со стола-то не дают убрать.

Несколько минут он продолжал вертеть контактную пружинку, затем откинулся на спинку стула, вытащил из кармана черную записную книжечку и раскрыл ее. Имена скаковых лошадей были аккуратно записаны по шестеркам, а футбольные клубы — по парам, и против каждого обозначен счет игры.

Женщина в кухне разделывала ячменные лепешки. Она хлопотала в тесном закутке у плиты, чуть слышно напевая какую-то жалобную мелодию.

Вскоре мужчина с записной книжечкой в руках вышел на веранду. Он что-то пометил карандашом в книжечке, сунул ее в карман и снова присел на корточки к своей колодке с башмаком.

Девушка прошла через веранду, неся тарелки в кухню, где женщина грела воду для мытья посуды.

Через полчаса седая голова мужчины снова склонилась над приемником. Некоторое время он напряженно слушал, затем поднялся и вышел из комнаты. Женщина стояла у бака и черпала ковшом воду. Войдя на веранду, она остановилась и устало сказала:

— Поговорил бы ты с Джимом.

— А в чем дело? Что он еще натворил? — спросил мужчина, опять принимаясь за башмак.

— Он ушел и увел ребятишек, всех, кроме Мэг и малыша, на футбольный матч в Дилингли-Оувэл. Денег у него, конечно, нет. Он будет перетаскивать их всех через ограду. Вот что он затеял! Ты должен потолковать с ним. Меня он не слушает.

— Уинни, он сам сказал мне, что идет на футбол. Я и не думал ему запрещать.

— По-твоему, так и надо. Но ты же знаешь, что было на той неделе с мальчиками Джексона, когда их поймали. Этот новый полицейский такой грубый…

— Не бойся, ему не поймать нашего Джима. Пускай они повеселятся, Уинни. Ведь у них не бывает никаких развлечений. Мы не можем покупать им билеты даже в кино. Пусть уж у них будет хотя бы футбол.

Она постояла в нерешительности, а потом, как видно, в знак молчаливого согласия, удалилась в кухню.

По мере того как день клонился к вечеру, мужчина все чаще отрывался от работы и все больше времени сидел у приемника.

Он старался нащупать контактную точку, и тут из спальни вышла Мэг; она расстелила на столе старое одеяло и приготовилась гладить платье.

— Потише, Мэг. Одну минутку, пока я налажу.

— Хватит, па. Мы не можем бросить все дела из-за того, что тебе надо слушать передачу то с ипподрома, то со стадиона.

— У меня в билетах три победителя, а сейчас должен начаться четвертый заезд, — нетерпеливо возразил он.

— Который раз я уже слышу об этом, — сказала девушка, однако тут же послушно отставила утюг и удалилась в спальню.

Через несколько минут он вошел в кухню.

— Как насчет чаю, Уинни? — спросил он.

Голос у него был теперь радостный и явно взволнованный.

— Чайник кипит, — ответила она, не замечая его волнения, — а лепешки уже почти готовы.

— Я заварю чай.

С полки, украшенной бумажной бахромой, он достал большой чайник с отбитым носиком. Пока он заваривал чай, она открыла духовку и вытащила противень с дымящимися, румяными лепешками.

Он налил чай, уселся за стол и стал мазать лепешку джемом домашнего изготовления.

— Неплохо бы масла на горячую лепешку, а, Уинни? — заметил он с веселой улыбкой.

— Будто ты не знаешь, что масло нам не по карману, — возразила она укоризненно.

— Через недельку, может, будет и нам по средствам, — заявил он, жуя лепешку.

Он вытащил из кармана записную книжку.

Она пристально посмотрела на него.

— Как это?

— А так — в моих билетах первые четыре победителя.

— А-а, — протянула она равнодушно.

— Всего шесть заездов, — настойчиво продолжал он, — а победили только два фаворита. У меня верный шанс на большую выдачу.

Она проявила некоторый интерес.

— Даже если будет по-твоему, нам твоей выдачи едва хватит, чтобы расплатиться с долгами. Все равно нас это не спасет.

— Если мы расплатимся с долгами, у нас снова будет кредит. И может случиться, мне посчастливится найти работу. Поеду в Мельбурн. Должна же там найтись работа.

— Нет в Мельбурне работы, — сказала она, прихлебывая чай. — Недавно по нашей дороге опять шли оттуда безработные. Они говорили, работы там не найти. Тысячи людей, говорили они, голодают там. Нет работы в Мельбурне.

— Ну ладно, хоть с долгами расплатимся. Прежде всего — за квартиру. Старуха Плант не станет долго церемониться, если мы с ней не рассчитаемся… Положение должно измениться к лучшему. И довольно скоро. Сегодня утром я повстречал паренька из города, и вот что он говорил: положение должно измениться, и довольно скоро, так он и сказал. А пока хотя бы с долгами расплатимся. И то ладно.

— Да, это уж непременно. Дольше оттягивать нельзя.

— Может случиться, что мне повезет, Уинни. Тогда мы со всеми рассчитаемся. И еще про запас кой-что оставим.

— Разве что ты выиграешь сразу сто фунтов, — сказала она прежним, равнодушным голосом.

— Мне должно повезти на этот раз, Уинни, — он пододвинул к ней записную книжку. — Вот взгляни: первые четыре — в моих двух билетах. И во втором заезде тоже.

— Конечно, Том, у тебя все шансы на выигрыш. Особенно если та лошадь придет снова первой, — сказала она, внимательно глядя на его записи.

И впервые за много месяцев ему показалось, что она заинтересовалась его билетами. Он пытливо взглянул на нее, стараясь разгадать, искренен ли ее интерес.

— Твои часы спешат не больше, чем утром, — всего на десять минут. Я проверил по радио.

Он проглотил остаток чая и снова ушел в комнату. Проходя мимо девушки, которая все еще гладила, он сказал:

— В кухне чай и лепешки. Если хочешь, поешь, Мэг. Девушка ушла, а он стал терпеливо трудиться над неподатливым кристаллом.

Женщина и девушка в молчании пили свой скромный вечерний чай. Вдруг он появился в дверях гостиной, размахивая записной книжкой.

— Она обогнала, Уинни, обогнала на четыре корпуса! — воскликнул он, вбегая в кухню.

Девушка не проявила никакого интереса, но женщина выпрямилась и оживилась.

— Боже мой, да ведь ты и в самом деле можешь выиграть, Том.

Ее интерес, на этот раз несомненно искренний, обрадовал его.

— Видишь ли, Уинни, я все продумал. Идет дождь, решил я про себя, значит, мне следует делать ставки на лошадей, привыкших к сырой беговой дорожке. От моих футбольных ставок никакого толку: скользкий мяч путает все расчеты. А тут я делаю ставку только на таких лошадей. И первые пять победителей — в моих двух билетах!

Он не мог совладать с охватившим его волнением.

— А ты не ошибся, когда записывал?

— Конечно, нет. Я всегда проверяю.

Она, словно боясь дать волю надеждам, старалась сохранять спокойствие.

— У меня верные шансы, Уинни. Случалось, я и прежде рассчитывал на выигрыш, но еще ни разу не было у меня такой уверенности. Даже если одна из них придет первой, я должен что-то выиграть. И, может, даже целую сотняшку.

Он заметил, что в ее лице уже не было ни оживления, ни надежды.

— Мы должны выиграть сколько-нибудь, если хоть одна из них придет первой, Уинни. Ну ладно, пусть это будет не сотняшка, а хотя бы пятерка. Все-таки облегчение с квартирной платой.

— А хотя бы и так, Том, — спокойно проговорила она. — Но если ни одна из них не придет первой, мы ничего не получим. Не забывай об этом.

— Верно. Может случиться, что кто-то другой будет сегодня в выигрыше… Выпью-ка я еще стаканчик чаю для подкрепления.

Он налил чай и стал мазать лепешку патокой. Его возбуждение прорвалось в потоке слов, который он был не в силах сдержать.

— Эта липучка совсем неплохо идет с твоими лепешками, Уинни. Мало сказать — неплохо. Просто замечательно… Одну вещь я должен непременно купить, если мне сегодня повезет, — новый кристалл для приемника. Старый совсем отказывается работать. Я с ним почти ничего не слышу, а на расстоянии звук и вовсе пропадает… А детишки смогут каждую субботу ходить на футбол и, уж конечно, платить за вход. И в кино они будут ходить. Мы с тобой тоже пойдем в кино. Выберем хорошую программу. Можем пойти на музыкальную картину, ты ведь любишь хорошие картины с пением. И мы расплатимся со всеми долгами. Все заплатим, и еще останется про запас. А старухе Плант я выложу все, что о ней думаю, вот увидишь.

— Не считай цыплят, пока они не вылупились, па, — беззлобно сказала девушка.

Женщина сидела в глубокой задумчивости.

Он укоризненно взглянул на дочь и снова обернулся к старой женщине.

— Больно уж ты размечтался, Том, — сказала она.

Он похлопал ее по сморщенной руке.

— Ну, я пойду, налажу прием. Не пропустить бы передачу. Надо ставить на лошадь, которая хорошо идет по сырому грунту. Это верное дело.

Он снова ушел в гостиную и плотно закрыл за собою дверь.

— Пожалуй, я не стану гладить, пока не кончатся все заезды, — сказала девушка. — Схожу пока к миссис Лайл, посмотрю, как мой джемпер, скоро ли она кончит его вязать.

Она прошла через двор и сквозь проем в заборе вышла к соседнему дому.

Женщина сосредоточенно глядела на дверь, ведущую в гостиную. Она сидела неподвижно, подавшись вперед, ухватившись за край стола. Перед ней стыла позабытая чашка чая и недоеденная лепешка.

Мужчина в гостиной отрегулировал приемник и сидел, постукивая огрызком карандаша по записной книжке. И вдруг выпрямился и замер. Стиснув зубы, невидящим взглядом блуждая по комнате, он вслушивался в едва слышный далекий голос, звучавший из наушников.

Женщина оцепенело, как под гипнозом, глядела на закрытую дверь.

Раздался знакомый толчок в тугую дверь, и женщина выжидательно наклонилась вперед.

Дверь раскрылась, и он показался на пороге. Голова его была опущена. Он не взглянул в сторону жены, прошел через веранду и присел на корточки у колодки с башмаком.

У женщины беспомощно опустились плечи. Она медленно поднялась и стала сдвигать чашки и блюдца на край стола. Потом достала из шкафчика у двери кусок мяса и принялась нарезать его мелкими ломтиками для жаркого на ужин. Она низко согнулась над столом, руки ее двигались автоматически.

Человек с седой головой взял из жестяной коробки горсть сапожных гвоздиков и сунул их в рот. Один гвоздик он воткнул в латку на подошве и с размаху ударил молотком. Гвоздик согнулся, а он продолжал исступленно колотить по нему молотком.

— Будь ты проклят, чертов гвоздь, — бормотал он. В его голосе не было злости — было только отчаяние.

Они почти прекратились…

В больших городах не бывает таких трущоб, какие увидишь в провинции. На окраинах Бенсонс-Вэлли — в боковых переулках и по концам Мэйн-стрит — народ ютился в старых развалюшках, вовсе не пригодных для человеческого жилья. По фасаду одного из таких домиков в мельбурнском конце Мэйн-стрит помещалась лавка. Она словно склонилась набок, сквозь зияющие трещины в облезлой штукатурке стены виднелась кирпичная кладка. В этой лавке и трех примыкающих к ней убогих комнатках жил Мэтчес Андерсон со своей злосчастной семьей.

В задней комнате, служившей кухней, миссис Андерсон занималась приготовлением обеда. По выражению морщинистого лица этой полной, бедно одетой женщины было видно, что мысли ее где-то далеко. На облупившихся стенах закоптелой кухни кое-где висели картинки с коробок из-под конфет и старые фотографии. Комод, буфет, стол и несколько разнородных стульев составляли всю меблировку комнаты. Изношенный, в пятнах линолеум покрывал пол. Пахло сыростью.

В темном углу сидел молодой человек, рыхлый и неуклюжий на вид, с толстыми губами и глазами навыкате, одетый в выцветшие серые штаны и рубаху без воротника. У него на скрещенных ногах лежало рукоделие —салфетка, на которой он вышивал узор цветными нитками. Он работал медленно и неумело, без старания и охоты.

Хозяйка ходила взад и вперед — от стола к крохотной железной плитке, находившейся в смежном с комнатой чуланчике.

— Что-то дело у тебя не клеится, Чарли, — сказала она. — Миссис Роджерс наверняка удивляется, почему ты так долго вышиваешь ее салфетку.

— Я стараюсь, мама, — медленно проговорил он, не поднимая головы.

— Кончал бы ты скорее, Чарли, ведь она всегда так добра к нам.

— Скоро кончу, мама. Вот увидишь, скоро я стану так же хорошо вышивать, как ты.

— У тебя и впрямь стало получаться лучше, но с твоей матерью тебе никогда не сравняться.

— Сравняюсь, мама, — сказал он, продевая в ушко иглы нитку другого цвета. — А все же мне надо бы поступить на работу и зарабатывать деньги.

— Тебе нельзя ходить на работу из-за припадков.

— Они почти совсем прекратились теперь, мама. Их было всего три за последний месяц. А раньше случались по три раза в неделю. Мне надо найти работу. Ведь работал же я на заводе в прошлом году!

— Так-то так, но ты сам знаешь, чем это кончилось. Выкинь ты из головы эту работу. Тебе дали пенсию, да и мы позаботимся о тебе.

— Подумаешь — пенсия… Отец без работы, получает пособие. И за квартиру уже сколько недель не плачено. — Он повернулся к матери и горячо продолжал: — Поступи я на работу, я бы вместо этой пенсии приносил домой пару фунтов, оплатил бы квартиру.

— Тебе хочется покупать побольше табаку, потому ты и заговорил о работе. Больно ты много куришь, Чарли.

— Табак у меня почти кончился, но я не попрошу больше до следующей недели. Кабы я работал, я мог бы покупать себе курево сам, да и в кино ходил бы на свой счет, раз на то пошло. Мне надо работать.

— Не можешь ты работать, Чарли, ты сам это знаешь. Тебе не позволяют выходить из дому одному из-за припадков.

Не отвечая, Чарли кое-как сложил вышивку, засунул ее в ящик буфета и неловко придвинул свой стул к столу. Мать накрыла на пять человек. Вошла женщина средних лет с растрепанными волосами и сломанными зубами. Ее движения выдавали возбужденное состояние; она начала есть, бормоча себе что-то под нос.

— Где дети? — спросила у нее старшая женщина.

— Идут, мама, — ответила та, продолжая есть.

Она ела неопрятно, чавкая и пуская слюни, которые текли по ее подбородку.

Тут в комнату вбежали две чумазые, но здоровенькие на вид девочки.

— Что на обед, бабушка?

— Тушеное мясо, очень вкусное.

Девочки весь обед болтали со старой женщиной, а более молодая продолжала неразборчиво говорить сама с собой; Чарли угрюмо молчал.

После обеда он пошел в свою спаленку, отделенную тонкой перегородкой от лавки, и уселся на кровать. Вот уже десять дней, как припадки не повторяются, размышлял он про себя, вполне можно бы поступить на работу. Парню в двадцать два года надо работать и оплачивать родителям свое содержание. Да, нужно идти искать работу, решил он.

А вдруг как выйду на улицу, случится припадок? Плохая штука эти припадки. Кажется, словно они непременно скоро начнутся снова… И все-таки нельзя же бесконечно сидеть за этим ерундовским вышиванием! Куда-нибудь да надо поступить.

Он решительно встал и подошел к самодельному платяному шкафу, стоящему в углу, достал оттуда легкое пальто. Молодчина Том Роджерс, что подарил его мне, подумал Чарли, настоящий друг!

Надевал пальто Чарли так бережно, словно это была величайшая драгоценность, а затем с восхищением оглядел себя в треснувшее зеркало, висящее на стене. Потом пригладил волосы гребнем и, удостоверившись, что мать и остальные — в задней половине дома, тихонько вышел на Улицу.

Он постоял перед лавкой, в нерешительности посмотрел в обе стороны и направился налево, вверх по Мэйн-стрит. Ступал он тяжело, на ходу слегка горбился, волочил ноги и болтал руками. Теперь, когда припадки почти прекратились, мистер Гэмбл должен взять меня на прежнюю работу, размышлял он. Тридцать шиллингов в неделю — это, что и говорить, маловато. Почти столько же я и сейчас получаю. А вдруг станут платить два фунта, тогда можно и вовсе отказаться от пенсии! Это мысль! Том Роджерс будет провожать меня на работу и домой, как и раньше. Теперь, раз припадки почти не повторяются, я, право, стою лишнего фунта! Чарли засунул руки поглубже в карманы брюк и потащился дальше.

С квартирой мы рассчитались бы в два счета. Завелись бы у меня карманные деньги. Ведь припадки могут и совсем прекратиться. Кабы они перестали меня мучить, как знать, может, я получал бы целых три фунта в неделю. Подумать только — какие деньги!

Нет, никогда я, наверно, не избавлюсь от припадков — они так и не отпустят меня до самой смерти. А все-таки нам давно пора выехать из нашей хибарки — того и гляди, завалятся стены. Если мистер Гэмбл даст мне два фунта, мы, может, и переедем в квартиру получше.

Чарли Андерсон свернул налево, в переулок, ведущий к молочному заводу; по обе стороны его тянулись корпуса завода. Чарли шел, не замечая ни ритмического лязга машин, ни шипения пара, ни гула кипятильников, моторов, установок для пастеризации молока, цилиндров, где изготовляется молочный порошок. Он вошел в цех сухого молока и решительно направился в находящуюся за ним контору.

Ему встретился Том Роджерс. Он катил перед собой полный бидон молока так легко и ловко, точно это был обруч.

— Здорово, Чарли, — крикнул Том, придерживая бидон, и добавил: — Мать знает, что ты здесь?

Чарли не ответил и поспешил в контору.

— Здравствуй, Бетти, — приветствовал он девушку, которая сидела за столом для справок.

— Здравствуй, Чарли, — весело ответила девушка. Затем, словно вспомнив что-то неприятное, с сомнением спросила: — Что ты здесь делаешь один?

Припадки у меня почти прекратились, Бетти. Мистер Гэмбл у себя?

— На что тебе мистер Гэмбл?

— Я… я хочу поступить на работу, — запинаясь, ответил он.

— Тебе нельзя поступать на работу, Чарли, иначе… А вот и сам мистер Гэмбл, поговори с ним, если хочешь.

Из-за огромных барабанов сгустителя показался человек средних лет в рубашке с закатанными рукавами и севшем, полинявшем от частой стирки комбинезоне.

Здравствуйте, мистер Гэмбл.

— Здравствуй, Чарли. Как это ты здесь очутился? Надеюсь, ты пришел сюда не один?

— Один, мистер Гэмбл. Припадки у меня почти прекратились, не то что раньше.

— А что говорит доктор? Он тебе позволяет разгуливать одному? — строго спросил мистер Гэмбл.

Он, конечно, сказал, что лучше бы кому-нибудь меня провожать. Но мне позарез надо найти работу, мистер Гэмбл.

— Если ты поступишь на работу, тебя лишат пенсии.

— Это неважно, мистер Гэмбл. Я прикинул, пара фунтов в неделю меня устроит. И я смогу отказаться от пенсии. Правда, так будет лучше, мистер Гэмбл?

— Ничего не выйдет, Чарли. Да и некогда мне сейчас. Ведь из-за того, что я тогда принял тебя на работу, у меня были неприятности. Да при твоем здоровье ты и не стоишь больше фунта в неделю. Лучше бы ты шел скорее домой, пока не начался припадок.

Но как же, мистер Гэмбл… — Чарли умоляюще шагнул к нему, но тот повернулся и пошел в контору.

— Бесполезно, Чарли. Иди лучше домой.

Чарли постоял в нерешительности, словно собираясь сказать что-то, затем медленно направился к выходу.

— Всего хорошего, Чарли, — крикнула Бетти вдогонку.

— До свиданья, Бетти, — ответил он, не оборачиваясь, и вышел, удрученный неудачей.

У двери Том Роджерс мягко сказал ему:

— Не расстраивайся, Чарли. Полгорода без работы. Ступай прямо домой.

Чарли промолчал. Он направился обратно той же дорогой, мимо заводских зданий. В уголках его рта появилась пена.

Значит, я не стою больше фунта в неделю! А за прошлый месяц случилось всего три припадка. Кровопийца этот мистер Гэмбл, вот он кто: не хочет дать человеку приличную плату. Как видно, никто меня не возьмет, заключил Чарли, нечего и надеяться. Все из-за этих припадков.

У поворота на улицу он остановился, потом пошел налево, к дому. Ноги его как будто еще больше волочились по земле, но все же они привели его к трактиру «Королевский дуб». Чарли перешел улицу, изо всех сил стараясь идти быстрее: он боялся проносившихся мимо машин. Возле здания городской конторы по найму он остановился, раздумывая. Потом тяжело поднялся по ступеням, вошел в помещение, огляделся и направился к конторке.

Вся загвоздка в припадках, думал он; и тут узнают про них. Эти припадки бывают у отца и у Фло, изредка даже и у детей. Только у мамы их нет. Я скажу, что они почти прекратились. Заплачу за квартиру и заведу карманные деньги. А то сиди дома за вышиванием! Волынка это все, одна волынка. Я не стану говорить про припадки.

Он сделал еще несколько шагов, ступая все тяжелее; зрачки его глаз расширились, на губах показалась пена. Он облокотился о конторку, бормоча что-то вслух.

Барбара, секретарша мистера Тая, подняла голову от машинки. Взгляд у этой блондинки лет тридцати был неприветливый.

— Чем могу быть полезной? — спросила она небрежно.

— Мне, видите ли, леди, хочется… получить работу…

Его спотыкающаяся речь перешла в неразборчивое бормотанье, он порывисто дышал ртом, губы покрыла обильная пена.

— У нас нет работы, — с тревогой ответила она. — Мы помогаем только безработным. Ваш отец получает у нас пособие.

Чарли плотнее прислонился к конторке и возбужденно сказал:

— Я хороший работник, леди. Дайте хоть какую-нибудь работу.

— Никакой работы нет, к сожалению.

— Да бросьте, леди. Дайте любую работу. Неважно какую. Самую грязную, что угодно. Мне надоело…

— Вы получаете пенсию?

— А зачем вы об этом спрашиваете?

— Нельзя получать пенсию, если работаешь.

— Пенсия тут ни при чем, леди. Мне нужна работа.

Чарли тяжело дышал и еле выговаривал слова.

— Так как же — вы получаете пенсию?

— Пусть получаю, но это никого не устраивает. Я хочу иметь работу… такую работу, чтобы… — последние слова перешли в невнятное бормотанье.

Вам лучше уйти. Вы не можете работать.

Почему не могу? Припадки почти прекратились последнее время. В прошлом году я работал на заводе, а теперь припадков почти нет. Я заплачу за квартиру. Так вот. Мистер Тай здесь?

— Мистера Тая сейчас нет.

Чарли в волнении всем телом навалился на конторку.

— Любую работу, какую хотите, мне все равно.

— Пожалуйста, идите домой, — сказала испуганная Барбара.

Чарли очнулся.

Ладно, леди, я пойду. Я пойду…

Он повернулся к двери, продолжая бессвязно бормотать и болтая руками.

— Мне что-то плохо. Надо скорее домой…

Вдруг Чарли издал пронзительный крик, похожий на вопль сумасшедшего, и грохнулся на пол.

— Мистер Тай! — закричала Барбара. — Мистер Тай! Скорее!

Чарли сводили судороги, его руки и ноги то взлетали вверх, то бились о линолеум. Глаза его закатились, из стиснутого, покрытого пеной рта вырывались сдавленные стоны.

Тай выбежал из своего кабинета и опустился на колени рядом с Чарли. Он попытался расстегнуть воротник его пальто и сорочки.

— Помогите мне, Барбара, быстро!

Перепуганная Барбара подошла к нему, и они вдвоем прижали корчившееся тело к полу. Одной рукой Тай расстегнул пуговицы.

— Дайте что-нибудь, надо разжать ему зубы, ведь он прикусит себе язык!

Нащупав у себя в кармане связку ключей, он запихнул ее в пенистый, мычащий рот.

Потом он отпустил ровно задышавшее тело и поднялся на ноги.

— Позвоните доктору Макдональду. Не знаю, что люди думают, позволяя этим эпилептикам разгуливать по улицам!

Как Сэнди Митчел выиграл в лотерею

Если рабочий человек выиграет в лотерею, добра от этого не жди; ничем это ему не поможет. Возьмите случай, когда старина Сэнди Митчел в первый раз за всю свою жизнь купил один-разъединственный билет и сорвал на него самый что ни на есть большой выигрыш.

Депрессия в ту пору была в разгаре. Мы с дружками сходились обычно в баре трактира «Королевский дуб» в Бенсонс-Вэлли выпить и побеседовать. Конечно, когда у нас были деньги, а это случалось редко.

Старина Сэнди с нами не пил. Он был из тех скучных типов, которых не очень-то любят в компаниях, а потому и пил он чаще всего в одиночку. По правде говоря, пока он не выиграл в лотерею, у него и друзей-то никого не было, кроме жены; да и то болтали, что они не очень дружны.

Компания у нас подобралась довольно воинственная — даже в голодные тридцатые годы вы вряд ли отыскали бы еще одну такую в маленьких городишках. Капиталистическая система наверняка рухнула бы под нашим натиском, если бы суровые классовые обличения и пение «Красного флага» могли решить дело.

Ну, во-первых, был в нашей компании Полковник Макдугал. Бедняга когда-то состоял членом ИРМа, но совсем перестал развиваться, когда эта организация зачахла. Потом у него умерла жена, и то ли по этой причине, то ли по какой другой Макдугал пристрастился к выпивке. Кончилось все это тем, что он потерял работу и нанялся дворником в Гранд-отель.

Потом Блуи Армфилд. Блуи столько скакал на лошадях через барьеры, что в конце концов переломал себе все кости. Не было такой лошади, на которой он не ездил бы, пока не постарел и не сгорбился. А тогда его послали подметать конюшни на конном заводе, которым владел Соломон Соломоне — всемогущий букмекер и игрок. Там чистокровные лошадки жили лучше, чем местные безработные.

Дарки с Эрни Лайлом тоже, конечно, были в нашей компании; а уж об Арти Макинтоше и Аткинсе, по прозвищу Как-Ни-Верти, нечего и говорить.

Стоило только у кого-нибудь из нас завестись деньжатам, мы всей компанией отправлялись выпить, и старина Фред Мэннерс щедро наливал нам в кредит — поначалу все трактирщики были щедрые, надеялись, что депрессия скоро кончится. Но надежды его были уже на исходе, а наша жажда все разгоралась, когда однажды вечером в бар заявился Сэнди Митчел и застенчиво сообщил, что выиграл в лотерею. Пять тысяч хрустящих фунтиков!

Можно не говорить, какой мы подняли шум. Арти Макинтош сказал:

— Надо бы это отметить, Сэнди!

Прежде чем трактир закрылся, мы успели изрядно выпить.

Старина Сэнди, худенький, весь сморщенный, с тягучим грустным голосом, совсем растрогался, когда увидел, с каким энтузиазмом мы пьем за неожиданно свалившееся на него богатство. В общем-то мы никогда ничего против него и не имели; он был вовсе не плохим парнем, как оказалось.

Мы надавали Сэнди уйму советов, как истратить деньги. Первым делом надо купить дом, заявили мы в один голос, но он сказал, что прожил в своей халупе всю жизнь и она ему вполне подходит.

Блуи Армфилд очень настаивал на том, чтобы Сэнди купил скакуна; Блуи сам будет участвовать на нем в Больших национальных скачках в Флемингтоне, а мы все на него поставим и выручим столько, что хватит на пиво до самой смерти. Однако старина Сэнди не верил, что на скачках вообще можно выиграть, и этот план тоже рухнул.

Тогда Полковник Макдугал посоветовал Сэнди сделать пожертвование в фонд союза безработных. Старина Сэнди за свою жизнь не раз терял работу и потому охотно согласился внести сто фунтов, которые он тут же и достал из кармана. Как выяснилось, они с женой поделили пять тысяч поровну, и он носил свою долю при себе, банкам он не доверял. Макдугал отсчитал десять десятифунтовых банкнот, тотчас отнес их в союз безработных и поспешил отдать Тому Роджерсу, пока желание выпить не взяло верх над его принципами.

Затем Дарки поведал Сэнди несколько душераздирающих историй о нескольких семьях, которые живут еще беднее, чем все остальные в нашем городке, и старина Сэнди роздал еще сотню им — десятками и пятерками. Назавтра, когда старина Сэнди шествовал привычной дорожкой в бар, я догнал его и посоветовал отправить его четверых ребят в Мельбурнский университет. Это предложение подверглось подробному обсуждению, но когда Полковник Макдугал заявил, что из этих проклятых университетов выходят одни пижоны и будущие штрейкбрехеры, старина Сэнди отверг мой благоразумный совет.

Вопрос об образовании решил Дарки:

— Ты лучше отложи по сотне каждому, а они возьмут, когда им исполнится двадцать один, и сами себя выучат.

На том и порешили, и Сэнди отправился к местному юристу и уладил дело законным порядком (я слышал потом, что остаток своей жизни он провел в тщетных попытках заполучить обратно эти четыреста фунтов).

Так или иначе, ко времени закрытия бара на следующий день старина Сэнди истратил почти семьсот фунтов. Начало было неплохое, но у него еще оставалось тысяча восемьсот в десятифунтовых бумажках, которые он носил с собой.

Со времен Римской империи, наверно, никто так ловко не расправлялся с деньгами, как мы за последующие шесть недель. В каждом человеке кроются способности, которым дано проявиться лишь в особых обстоятельствах. Так случилось и с Сэнди Митчелом. Влив в себя одну-другую кружку пива, он и хорошую историю мог рассказать и не хуже соловья спеть старинную песню. Вся наша компания — а было нас человек десять — сходилась утром перед баром; мы ждали, когда он откроется, и проводили там весь день, попивая пиво и играя в бильярд и шашки.

Проголодавшись, мы шли в рыбную лавочку напротив и покупали рыбу с жареной картошкой у Луиджи — итальянца, который приехал сюда из Мельбурна в надежде на то, что нашим аппетитам будет хоть отчасти соответствовать содержимое наших карманов. Когда бар закрывался, мы шли в комнатушку Полковника Макдугала в пансионате за углом и, к великому неудовольствию хозяйки и обитателей дома, говорили и пели ночи напролет. Пили мы то пиво, то шампанское, когда как.

Время от времени старина Сэнди информировал нас о том, как расправляется со своим богатством его жена. Она накупила всякой снеди, приодела детей и завалила дом кухонной утварью, потом купила меховое пальто, стиральную машину, холодильник и, неизвестно зачем, прекрасное пианино, стоившее семьсот фунтов. (Позднее нам кто-то рассказал, что, когда оно запылилось в их старом домишке, она окатила его ведром кипятка и внутри у него что-то испортилось, но старина Сэнди полагал, что это неважно — все равно никто по соседству не умел на нем играть.)

Жена Сэнди проявила такие незаурядные способности к мотовству, что, когда мы к концу недели произвели подсчет, оказалось, она истратила на пятьдесят фунтов больше, чем Сэнди, — а он тоже времени зря не терял.

И все же Сэнди тратил свою долю более мудро; как резюмировал Арти Макинтош, он ограничился покупкой напитков и рыбы с жареной картошкой.

К концу шестой недели мы обнаружили, что у Сэнди осталась всего тысяча фунтов, и срочно созвали совещание в комнатке Полковника Макдугала.

— Что-то надо предпринять — на Сэнди надвигается экономический кризис, — мрачно объявил Полковник, отхлебнув большой глоток горькой «Виктории». — Он добрался до последней тысячи, положение серьезное.

— У жены-то всего четыре сотни осталось, на днях она купила электрическую швейную машину, двух попугаев в клетке, платье от парижского портного и лошадь с двуколкой — ездить за покупками. Так что все в порядке, — оправдывался Сэнди.

Полковник требовал немедленного пресечения бездумного расточительства.

— Мы должны купить того скакуна, я вам говорю. Великолепное животное, — настаивал Блуи Армфилд. — Я буду тренировать его день и ночь, и в июле мы на него поставим. Флемингтонский круг я знаю как свои пять пальцев. И тогда мы — богачи до конца наших дней. Представляете как расшумятся газеты: «Блуи Армфилд снова на ипподроме! Вел всю дистанцию на Больших национальных!» Но Сэнди упрямо твердил, что азартная игра противоречит его религиозным убеждениям, хотя и не уточнял, какую именно религию он исповедует. Блуи только печально кивнул — жаль из-за религиозных предрассудков упускать такую возможность.

Арти Макинтош предложил Сэнди откупить у Луиджи рыбную лавочку — тогда бы мы были обеспечены бесплатной жареной рыбой с картошкой, а Сэнди нанял бы Луиджи себе в повара и сам ничего бы не делал. Но Полковник Макдугал заявил, что в таком случае Сэнди будет эксплуатировать чужой труд, а честный рабочий человек никогда не пойдет на такое преступление. Я тоже заволновался и посоветовал Сэнди немедленно положить деньги в банк. Хуже я ничего не мог бы придумать.

— Не верю я этим самым банкам, — запротестовал Сэнди. — Ты говоришь, что ты социалист, ну и ладно, а я христианин, я этих менял в свой храм не впущу.

Поступили и другие предложения; мы предлагали все что угодно, кроме одного — перестать пить.

В конце концов Сэнди покачал головой и изрек:

— Бог дает, бог и берет. Никогда еще я не был так счастлив, за всю мою жизнь: столько мы переговорили — и про политику, и истории разные рассказывали, и песни пели хорошие, старинные. Таких песен теперь и не сочиняют.

И надтреснутым тонким голоском он запел «Беглого каторжника», а мы хором подтянули:

К полуночи мы и думать забыли о надвигающемся на Сэнди разорении.

Под вечер в следующую субботу хозяйка пансионата, где жил Полковник, выставила нас из своего почтенного дома. Это глубоко оскорбило нас, и мы удалились, сказав ей на прощанье, что Макдугал не очень-то нуждается в ее обедах и комнатушках и немедленно переселится в кафе-палас «Эму».

Мы двинулись к рыбной лавчонке Луиджи и обнаружили, что наш достопочтенный приятель спит. Проснувшись, он дал согласие на то, чтобы мы использовали для своих собраний заднюю комнату в его лавке; он очень ценил столь почтенную клиентуру, как мы.

Спустя неделю, в субботу вечером, мы все еще были там. Как выяснилось, в Италии Луиджи был социалистом и сбежал от Муссолини. Лавку он теперь вовсе не открывал, а беседовал и пел вместе с нами, услаждая нас время от времени неаполитанской арией или «Бандьера росса».

Питались мы неизменной рыбой с жареной картошкой. Каждый день Блуи Армфилд и Арти Макинтош отправлялись в трактир пополнять сырьевые запасы, которые они и доставляли в лавку Луиджи сначала в мешках из-под сахара, потом в корзинах — дабы не тратиться на перевозку. Ночью или в другое время (кому как было удобнее — каждый исходил из своих индивидуальных привычек) мы по очереди заваливались спать на кровать Луиджи.

С каждым днем наша компания увеличивалась: прослышав о наших сборищах, местные старожилы, мучимые жаждой, стучались в лавочку, требуя, чтобы их тоже впустили.

Полковник Макдугал подвергал каждого новичка суровому испытанию, прежде чем оказать ему высокую честь — принять его в нашу компанию.

— Ты за революцию или нет? — спрашивал он.

Если ответ был отрицательный, Дарки выталкивал страждущего вон; утвердительный ответ вызывал наше бурное одобрение: прозрел еще один рабочий!

К следующему воскресенью в комнатке у Луиджи собралось двадцать пять «революционеров» и три-четыре христианина. И примерно в половине восьмого в тот вечер бедняга Макдугал вообразил, что вовсе тут не пирушка, а собрание членов ИРМ. Он произнес длинную речь о необходимости всеобщего образования и сплоченности и вскрыл язвы господствующего класса. Потом он повернулся к Блуи Армфилду и Арти Макинтошу.

— Время революции пришло, — провозгласил он, и в ту минуту мы ему поверили. — Она начнется здесь, в Бенсонс-Вэлли. — Мы захватим ратушу и полицейский участок, а потом всколыхнем всю Австралию, из конца в конец. Сегодня в восемь вечера братья Армфилд и Макинтош захватят полицию. Беретесь вы за это опасное задание, братья?

— Беремся! — хором ответили братья.

— А если прихвостни капитализма будут сопротивляться и повернут против нас оружие, то есть дубинки и револьверы, бейте их, захватывайте арсенал, готовьте темницы и наручники для капиталистов — мы арестуем их еще до рассвета!

Старина Макдугал совсем увлекся:

— Остальные силы нашей армии, включая нашего итальянского собрата, сгруппируются для боевых действий и двинутся на ратушу.

Спотыкаясь, мы гурьбой высыпали на улицу, и Блуи с Арти отправились вершить справедливость. Остальные по приказанию Полковника построились в ряды, и хотя ноги у нас выделывали кренделя и ряды наши сбивались, мы были готовы к схватке.

Довольный тем, что наконец-то его армия в полном боевом порядке. Полковник повел нас на ратушу, предварительно призвав не просить и не давать пощады в битве против эксплуататоров и их лакеев — например, муниципального секретаря и городского инженера Тая.

Мы затянули «Красный флаг», но не прошли и трех кварталов, как из-за угла показалась Армия спасения — они шли на свою обычную воскресную службу. Впереди «спасителей» под дробь барабана и звон тарелок маршировали две девушки в форме, они несли плакат, на котором было написано «Иисус возлюбил меня».

Мы шагали им навстречу. Полковник не повернул свою армию, мы двигались прямо на них. На середине улицы наши ряды смешались. На сей раз вражеской армией предводительствовал не кто иной, как бакалейщик Эмблер, который выдавал пособие безработным. Увидев его, Полковник Макдугал выступил вперед.

— Стыдитесь! — воинственно начал он. — Идете себе и помахиваете шляпой, а эти юные леди тащат такой тяжелый лозунг!

С этими словами он попытался завладеть одним из древков. Девица ужасно перепугалась, однако, одержимая религиозным фанатизмом, оказала яростное сопротивление. Полковник не отступал; забыв про готовившуюся атаку на ратушу, они с Как-Ни-Верти Аткинсом захватили лозунг. Армия спасения в панике отступила, и обе армии слились в одно целое — если не по духу, так по построению — и зашагали в одном направлении, в противоположную сторону от здания муниципалитета, под водительством Полковника и Арти, которые несли лозунг, возвещавший, что Иисус любит их.

Наши уверенно вошли в новую роль, а «спасители» здорово перепугались, кроме разве Дарби Мунро; его в эту процессию завлекли хитростью — обещаниями накормить и одеть, если он публично покается в том, что он самый страшный грешник из всех грешников. Это он мог сделать совершенно спокойно, не отягчая свою душу ложью.

Богатый бакалейщик, уверенный в том, что Иисус не может полюбить Полковника и Как-Ни-Верти, попытался вырвать у них лозунг, но Полковник с негодованием оттолкнул его.

— Ах, так! — закричал он. — Теперь ты хочешь нести его, когда два джентльмена показали тебе, что значат хорошие манеры! Поздно раскаялся! И в том, что ты эксплуатируешь рабочих и воруешь, тоже поздно каяться!

Процессия вступила на Мэйн-стрит. Полковник и Как-Ни-Верти грянули «Красный флаг», мы подхватили хриплыми голосами, и, чтобы не уступить нам, Эмблер приказал оркестру играть и первым затянул гимн.

Прохожие останавливались, с удивлением разглядывая странную колонну, одна половина которой старалась перекричать другую.

К тому времени, когда процессия подошла к часовне, куда направлялась Армия спасения, и те и другие совсем охрипли. Под руководством Полковника мы перепели весь репертуар рабочих песен, включая «Интернационал»; Луиджи, безуспешно настаивавший на том, что мы должны выполнить свое решение о штурме ратуши, счел необходимым затянуть «Бандьера росса». Когда мы вошли в часовню, Макдугал и Как-Ни-Верти бережно свернули лозунг, словно это и был красный флаг, а две девицы взяли его и поставили на возвышение.

Мы расселись на задних скамьях, а «Христовы воины» — на передних. Бакалейщик Эмблер с золотой цепочкой на толстом брюхе поднялся на возвышение и, хоть и трясся от страха, явил собой пример отчаянной храбрости.

— Мы не потерпим безобразия в божьем храме! — нервно сказал он.

— А мы не потерпим эксплуататоров! — закричал Полковник Макдугал.

Затем Дарби Мунро покаялся в греховном пристрастии к спиртному; задние ряды отозвались на это воем и мяуканьем, передние — робкими возгласами одобрения.

Снова поднялся Эмблер и сказал:

— Если бы рабочие не пили, у них были бы деньги.

К Сэнди это высказывание, может, и имело отношение, но только уж никак не к нам…

— Рабочим будет хорошо, когда такие типы, как ты, перестанут хапать башмаки и одежду, которые жертвуют рабочим. Это ты зашибаешь на них деньги! — выкрикнул Дарки.

Предводитель Армии спасения произнес страстную речь против азартных игр, и в особенности скачек, и Блуи Армфилд то и дело прерывал его выкриками, а потом, покачнувшись, поднялся Полковник Макдугал.

— Я хочу задать вопрос, — сказал он. — Грех это или нет — включить человека в черный список и тем самым лишить его возможности получить работу?

Он имел в виду недавнюю попытку заправил нашего города включить в черный список Тома Роджерса.

Эмблер покраснел, закашлялся и дал знак оркестру, передние ряды дружно запели гимн.

— А, пошли отсюда. Как ни верти, а я вот что скажу: ничего мы здесь не добьемся, — повернулся к нам Как-Ни-Верти Аткинс. — Пусть их спасают свои души, если хотят.

Проявив и смелость и находчивость, к нам быстро приблизилась одна из девушек с тарелкой для пожертвований в руках. Старина Сэнди, видимо, совсем растрогался от речей и пения — он положил в тарелку кучку десятифунтовых банкнот. Девица из Армии спасения чуть не упала в обморок у его ног, но быстро овладела собой, отдернула тарелку и бросилась бежать, когда Полковник Макдугал попытался схватить банкноты.

Выйдя на улицу, мы устроили военный совет. Макдугал произнес речь о вреде религиозных организаций, заключив ее такими словами:

— Больше мы не позволим отвлекать себя от наших

задач. Мы возьмем ратушу штурмом, как когда-то была взята Бастилия.

Вдруг он огляделся по сторонам и спросил:

— А где же Блуи и Арти?

— Вы послали их захватить полицейский участок, — напомнил кто-то.

— Да, послал. И правильно сделал. Но, может, им нужно подкрепление?.. Вперед, друзья, на баррикады!

Путь к полицейскому участку был долог. Похмелье, которое мы день и ночь в течение многих недель лечили по способу «клин клином вышибай», сильно притушило наш энтузиазм.

Тем не менее Полковник с воинственным видом вошел в участок и спросил констебля Лоутона Промежду-Прочим, захвачен ли участок революционной армией пролетариата.

— Ничего про это не знаю, — ответил Лоутон из-за барьера. — Правда, какие-то пьяницы устроили здесь скандал с час назад.

— А где они? — спросил Макдугал.

— В камере, где ж им еще быть, как вы думаете? И, промежду прочим, в наручниках. Получат по шести месяцев. Они вломились сюда и напали на меня. Я арестовал их за нападение на полицию, сквернословие и буйство в пьяном виде.

Мы столпились вокруг Полковника.

— Мы требуем освобождения политических заключенных! — крикнул он.

Старина Сэнди скромно выступил вперед и протянул пачку банкнот.

— Вношу залог, — сказал он.

Из задней комнаты вышел сержант Флаэрти.

— Сегодня никаких залогов принять не можем. Приходите утром.

— Возьмите половину себе, — предложил Сэнди, деликатно протягивая полную пригоршню десятифунтовых банкнот.

— Выручите нас отсюда, ради бога! — взмолился из камеры Арти Макинтош.

Оба блюстителя порядка жадно глядели на деньги, однако сержант сказал:

— Убирайтесь отсюда, или я всех вас арестую!

— Видно, здесь была жаркая схватка, — покачав головой, заметил Макдугал.

— Как я погляжу, самое мудрое дело — никогда не связываться с полицией, — с притворной серьезностью заключил Как-Ни-Верти Аткинс, и после короткого совещания мы отступили на улицу.

— Надо вернуться в лавку Луиджи и перегруппировать силы, — заявил Полковник под наши одобрительные возгласы. Надо срочно выпить, иначе мы заснем и ко всему потеряем интерес.

Вернувшись в лавку, мы собрались в своей комнатушке и открыли сразу дюжину бутылок пива. К полуночи, вооружившись ножками от стульев Луиджи, мы были полны решимости отправиться освобождать заключенных, однако вняли мудрому совету Луиджи.

— Пусть они там выспятся хорошенько, — сказал он, — а утром мы внесем за них залог.

Утром, малость опохмелившись, Макдугал, Сэнди и я отправились в полицейский участок, но залог у нас опять не приняли.

Блуи и Арти, протрезвившиеся и присмиревшие после ночи, проведенной в камере, предстали перед судом и получили каждый по семи суток тюрьмы без права замены штрафом.

Капитал Сэнди таял с каждым днем; жена не уступала ему пальмы Первенства — она приобрела радиоприемник, еще несколько нарядных платьев, две старинные картины Артура Стритона и пианолу.

— Куда же вы все это поставили? — спросил я Сэнди.

— Э-э, да повернуться негде в этом проклятом доме. Хорошо еще, что мне весело, а то пожалел бы, что выиграл в лотерею.

К тому времени, когда Блуи и Арти вышли из тюрьмы, все кончилось — деньги Сэнди были потрачены и наша жизнь вошла в нормальную колею. За них выпили как за мучеников на последнюю пятерку Сэнди.

Несколько лет спустя я встретил старину Сэнди, и он сказал мне, что ни о чем не жалеет.

— Бог дал, бог и взял, — сказал он. — Это была самая счастливая пора моей жизни.

Мораль этой истории такова: если рабочий человек выиграет в лотерею, добра не жди. А вот Полковник Макдугал все твердил, что нам просто не повезло: не встреть мы этих проклятых «спасителей», революция началась бы в ту самую ночь — так он утверждал.

В такие минуты, как эта…

В такие минуты, как эта, нужна мятная конфета⁹

— Итак, решено. В Мельбурн поедут Дарки и Эрни. Они отправятся завтра ночью, чтобы в четверг поспеть к началу демонстрации, — сказал Том Роджерс, взглянув на свои часы-луковицу и пряча записную книжку. — Объявляю собрание закрытым.

Том был высокий, широкоплечий мужчина с совершенно седыми волосами и черными бровями. На нем был поношенный, но опрятный костюм, целлулоидный воротничок и черный галстук.

Все пятеро поднялись и расставили по местам стулья в задней комнате Дома механика, где происходило собрание. Потом вышли на улицу, в прохладу весенней ночи, и не спеша зашагали по темному переулку вдоль серого каменного здания.

— Желаю удачи, — сказал Том Роджерс, пожимая руки Эрни Лайлу и Дарки. — Ждем вашего отчета на следующем собрании. — Он сунул Дарки два шиллинга. — Это все, что я могу дать.

Сойдя с тротуара, Том растворился в темноте ночи.

— Я вижу, Тай все еще трудится, — проговорил Полковник Макдугал, указывая на свет в конторе рядом с ратушей Бенсонс-Вэлли.

— Ага, со своей секретаршей, с Барбарой, — многозначительно подхватил Дарки.

От дальнейшего обсуждения действительных и воображаемых грехов инженера Тая, секретаря управления, Дарки отвлекло появление Гундосого Коннорса, который вынырнул из бильярдной, перешел через дорогу и остановился в свете фонаря.

— Ну как, решили послать делегатов на демонстрацию? — осведомился он.

— Да, нас с Дарки, — ответил Эрни Лайл.

— Зайцами будете добираться, на товарном? — спросил Гундосый Коннорс, утирая нос рукой.

— Нет, мы едем экспрессом, в первом классе, — серьезно сказал Дарки.

— А новый начальник станции говорит, что никому не удастся сесть зайцем у нас в Бенсонс-Вэлли, — настаивал Гундосый.

— Мало ли что он говорит, — возразил Дарки.

— Что, революцию замышляете? — раздался насмешливый голос Тая, появившегося на улице вместе со своей секретаршей.

— Кое-кого я уже занес в черный список, чтобы не забыть, когда день придет, — с серьезным видом сказал Дарки.

— Спокойной ночи, мистер Тай! — вмешался Мэтчес Андерсон, неизменно вежливый, даже с врагами.

Тай уселся со своей дамой в машину, а Гундосый быстро исчез.

— Нам пора по домам, Эрни, — заметил Дарки. — Потом, может, и соснуть не придется.

— Дарки слишком горяч, вот в чем беда, — сказал Мэтчес Андерсон Полковнику Макдугалу, когда Дарки с Эрни ушли.

Мэтчес был не в восторге от идеи послать делегатов союза безработных Бенсонс-Вэлли на демонстрацию в Мельбурн.

— Ничего, такие, как Дарки, там пригодятся, — ответил Полковник (это он выдвинул предложение послать делегатов). — Увидимся за картами в воскресенье вечером, — добавил он и направился к боковой двери «Королевского дуба» в надежде, что «буфет» еще открыт и хозяин настроен благодушно.

Безработным Бенсонс-Вэлли следовало бы поискать более подходящих делегатов, да только выбирать особенно было не из кого. Послать Тома Роджерса они не могли: Том больше не был безработным, он опять получил место мойщика бидонов на молочном заводе. Но по просьбе безработных он остался председателем их союза. Мэтчес Андерсон вполне годился в роли казначея, организатора лотерей, концертов, карточных игр в пользу союза, но он не одобрял демонстраций и прочих массовых выступлений. Полковник Макдугал, секретарь, лет десять назад был бы достойным делегатом от любой организации рабочего класса. Он был членом ИРМ в годы расцвета этого союза, но после смерти жены (это случилось в то время, как он сидел в тюрьме за политическое выступление) пристрастился к бутылке. Приехав в Бенсонс-Вэлли, Полковник вначале работал в Гранд-отеле, но спиртное довело его до пособия по безработице. Трезвым его теперь видели редко, да и вообще Макдугал был уже не тот.

На очередном собрании его предложение направить делегацию в Мельбурн не вызвало особого энтузиазма и было принято лишь после того, как Спарко Ругатель заявил, что Дарки — единственный в этом городе (тут следовало ругательство), кто может добраться до (тут был произнесен яркий, но непечатный эпитет) Мельбурна и назад бесплатно; а уж куда Дарки, туда, ясное дело, и (опять следовало крепкое словцо) Эрни Лайл, мрачно добавил Спарко.

И вот в среду глубокой ночью (шла весна 1931 года) Эрни Лайл, проклиная луну, плелся на окраину города, где он уговорился встретиться с Дарки. На нем было старое пальто, за плечами болтался рюкзак.

Послышались шаги. Эрни торопливо перешел дорогу и, опасливо оглядевшись по сторонам, свернул в переулок.

Ну чего ради именно я должен, как дурень, таскаться везде с Дарки, спрашивал он себя. Жена права — скорее всего нас сразу и сцапают, когда мы будем садиться в товарный. А демонстрацию все равно разгонят.

Наконец Эрни добрался до окаймленной вязами дороги, ведущей от города к реке. Луна подмигивала меж веток деревьев, словно потешаясь над его опасениями. Он вспомнил ту морозную ночь, когда он, дрожа от страха, шел, чтобы встретиться в условленном месте с Дарки. Тогда они ездили воровать дрова. Но почему так жутко ему сейчас? Ведь он ничего не собирается красть, только хочет попасть в Мельбурн на демонстрацию. Может, он боится ареста за проезд зайцем в товарном поезде? Или беспокоится о том, что подумают и скажут люди?

Дойдя до моста Дилингли, Эрни оглянулся и посмотрел на редкие и тусклые огни города.

Или ему страшно потому, что городская беднота Бенсонс-Вэлли так забита и запугана, так привыкла молча переносить лишения, что относится подозрительно даже к тем, кто борется за ее права? Он знал — всем наплевать, никому нет дела до демонстрации, кроме Полковника Макдугала, который в сущности чужой в городе, да Тома Роджерса — тот возомнил о себе, будто он непогрешим, будто ему не страшно недовольство горожан, готовых ополчиться на каждого, кто поступает не так, как заведено. Полковник и Том да еще, пожалуй, Арти Макинтош и Спарко Ругатель — вот и вся их компания. Но Спарко ни к чему не относится всерьез. Только эти трое, если не считать Дарки. А никто не знает, что думает Дарки, даже он, Эрни Лайл, его закадычный друг.

Эрни Лайл впервые глубоко задумался обо всем этом. Почему он так трусит и чего опасается? Он пожал плечами, зашагал быстрее и вскоре свернул между двух трактиров Дилингли и пошел к кладбищу.

Что бы там ни было, а здесь и через сто лет все останется по-прежнему, философски утешал себя Эрни. Все в землю ляжем под белые плиты, и только сосны будут нас оплакивать.

— Ау-у! — заорал Дарки, выскакивая из-за дерева, без шляпы, в пальто, со скаткой через плечо.

Сердце у Эрни чуть не выпрыгнуло из груди.

— Здорово я тебя напугал, а? — спросил Дарки, хрипло смеясь.

— Да нет, не очень, — еле выговорил Эрни. — Что это у тебя? — указал он на бидон из-под керосина, который нес Дарки.

Из бидона торчали проволока и две палки.

— Топленое сало. Стянул его на дворе у мясника Вайнера.

— Зачем оно тебе?

— Потом узнаешь.

— Где будем садиться на поезд? Новый начальник станции отправляет его сначала назад, за выемку на холме, а потом прогоняет через станцию со скоростью шестьдесят миль в час.

— Мы перехватим поезд на выемке.

— Да ведь там мы попадем прямо в лапы дорожных легавых! Они осматривают поезд, а потом — фьють, только его и видели.

— Ладно, присмотри за бидоном, — перебил его Дарки. — Я пойду на разведку. Луна, как назло, рассветилась тут.

Он поставил бидон на землю, положил скатку и исчез за кустами.

Эрни сел, прислонившись к стволу дерева. Откуда-то донесся крик совы. Потом со стороны города послышались свисток и пыхтение паровоза. Это задним ходом приближался товарный. Что там еще задумал Дарки?

Вдруг Эрни до смерти захотелось бросить все это, бежать домой, в теплую постель к жене. Но мысль о жене, о несбывшихся надеждах, о завтраке из одного поджаренного хлеба, о голых стенах дома, больном сынишке, о презрении, с которым «уважаемые» граждане относятся к безработным, вызвала в нем яростное возмущение. Поезд, появившийся из выемки, грохотал уже меньше чем в пятидесяти ярдах от него. Первым шел вагон с охраной. Эрни снова одолел страх. Состав с пыхтящим паровозом быстро промчался мимо Эрни и скрылся за поворотом. Слышно было, как он замедлил ход и остановился. Эрни сидел и ждал, вцепившись в лямки рюкзака, пока треск сучьев не возвестил о возвращении Дарки.

— Там наверху двое легавых, — заговорил Дарки, отдышавшись. — Они пошли по составу вылавливать зайцев.

Он поднял скатку и бидон с салом.

— Давай поторапливайся.

— Г-где же мы будем п-прыгать, Дарки? — заикаясь от страха, спросил Эрни.

— Да на холме, перед выемкой.

— Но ведь он к тому времени скорость наберет! Почему бы нам не прыгнуть, пока он стоит?

— Что? — переспросил Дарки. — Эти черти легавые помогут нам резиновыми дубинками по спине. Вот для чего нам пригодится сало Боба Вайнера: возьмем каждый по палке и размажем жир по рельсам на подъеме, как раз на середине.

— Сдается мне, лучше бы нам убраться отсюда! — заныл Эрни. — Сцапают нас — и поделом!..

— Вставай, вставай ты, чертов нюня! — огрызнулся Дарки. — Мы ведь с тобой делегаты, а не кто-нибудь!

И он побежал к железнодорожному полотну.

Эрни в отчаянии вскочил и бросился догонять Дарки, силуэт которого смутно мелькал в лунном свете.

Дарки пролез через колючую проволоку, протянутую вдоль путей; Эрни прополз за ним следом. За поворотом раздался гудок паровоза и зловеще прокатился по низине.

— Ну, теперь пошевеливайся! — сказал Дарки, швыряя скатку на землю. Он насадил ком сала на одну из палок и протянул ее Эрни: — Вот тебе, мажь эту сторону!

Сам Дарки перескочил через один рельс и сталразмазывать жир по второму. Эрни последовал его примеру, но руки у него так дрожали, что он все время попадал мимо рельса. Когда Дарки уже смазал несколько ярдов, послышался шум поезда, медленно приближавшегося из-за поворота. Дарки перешагнул через свой рельс и, торопясь, докончил работу Эрни.

— В первый раз старый коротышка Вайнер сослужил службу рабочему классу! — весело сказал Дарки, швыряя бидон с палками в темноту и хватая свою скатку. — Пошли, Эрни, подождем за кустами, когда он остановится.

Эрни лежал рядом с Дарки на влажной, росистой траве, слышал бешеный стук собственного сердца, напряженно следя за тем, как паровоз — огнедышащее чудовище — с трудом набирает скорость на подъеме. Огромные колеса, казалось, повторяли нараспев: «Ся-дешь в тюрьму, ся-дешь в тюрьму!»

Когда паровоз, изрыгая пар откуда-то из брюха, поравнялся с ними, Дарки поднес ко рту сложенные рупором руки и заорал:

— Тут тебе придется попотеть, чертов сын!

Его голос потонул в лязге, стуке и скрежете. Колеса, скользя на покрытых жиром рельсах, забуксовали, и паровоз попятился, как испуганный конь.

Состав замедлил ход, потом совсем остановился. Дарки поднялся с земли.

— Живей, Эрни!

Дарки забросил свою скатку на платформу и ловко, как обезьяна, вскарабкался туда сам. Эрни попытался сделать то же, но сил у него было меньше, и он повис в воздухе, вцепившись руками в край платформы, судорожно царапая ногами ее стенку. Поезд дернулся и пошел вперед. У Эрни закружилась голова, ноги его волочились по насыпи. Дарки схватил его за пояс и втащил на платформу.

Поезд продолжал двигаться рывками, как автомобиль, у которого бензин на исходе. Но вот кончился отрезок рельсов, смазанных жиром, и состав покатился быстрее. Вскоре он миновал выемку и пошел по направлению к Бенсонс-Вэлли, ускоряя ход с каждым ярдом.

Дарки и Эрни лежали на брезенте, под собой они чувствовали что-то твердое и неровное. Поезд с ревом промчался мимо станции Бенсонс-Вэлли, вверх по Антони-хилл, обогнул Локоть Дьявола и вышел на ровное плато. Здесь поезд двигался уже не с таким шумом, только колеса отстукивали «дидлей-дер, дидлей-дер» да ветер свистел в ушах; луна то показывалась, то скрывалась за дымом паровоза.

— Черт его знает, на чем это мы лежим, — сказал Дарки, осторожно приподнимаясь и потирая ляжку.

Он пополз в угол платформы, мотаясь из стороны в сторону в такт ходу поезда, отогнул брезент и подлез под него. Эрни услышал, как он чиркнул спичкой.

Через некоторое время вынырнула голова Дарки.

— Да тут полно мятных! — закричал он Эрни, но ветер унес его слова в ночь.

— Чего? — откликнулся Эрни.

— Мятные леденцы! — заорал Дарки. — На этой платформе везут мятные леденцы.

Он поднял большую круглую жестяную банку с зеленой этикеткой Вкусней, чем эти, нет на свете, потом отогнул конец брезента и встал во весь рост. Ветер трепал его длинные черные волосы. Дарки начал перетаскивать банки в переднюю часть платформы.

— Иди сюда, Эрни. Мы передвинем банки и сделаем из брезента себе матрац.

Когда работа была закончена, Дарки развернул свою скатку. Эрни снял рюкзак и улегся, подложив его под голову. От нервного напряжения и холодного ветра Эрни била дрожь.

— Так я и знал, что ты не захватишь одеяла, — сказал Дарки, вынимая из скатки два одеяла и бросая одно из них Эрни.

Эрни завернулся в старое одеяло, Дарки сделал то же самое, подложив под голову мешок. Потом достал из кармана нож и снял с банки круглую крышку.

— Съешь мятную, — сказал он, протягивая Эрни банку.

Эрни неохотно взял конфету. Дарки тоже выбрал одну, с нарочитой изысканностью развернул бумажку, бросил ее и принялся жевать, аппетитно причмокивая.

— Знаешь, — задумчиво произнес он, — последний раз я ел мятные еще до женитьбы. Когда я вернулся с войны, то встретил Уинни; я ходил с ней по пятницам вечером в Дом механика слушать музыку и покупал ей мятные. Всем подружкам, какие у меня были до нее, я тоже покупал мятные. Я был галантным кавалером!

Дарки, как всегда, расхохотался над собственной шуткой, но Эрни даже не улыбнулся. Он лежал на спине и никак не мог успокоиться — все прислушивался к шуму ветра и ритмичному стуку колес. Насторожившись, полный опасений, он ждал, что вот-вот из ночной тьмы на платформу вынырнут двое здоровенных железнодорожных легавых, изобьют их резиновыми дубинками, вышвырнут на ходу — и тогда… конец! Он слыхал, что такие случаи бывали.

— А что, если они опять затеют осмотр поезда? — спросил он.

— Пока поезд идет, можно не беспокоиться, — ответил Дарки, беря новую конфету. — Но как только он начнет замедлять ход, прыгай!

Они замолчали и снова принялись за банку с мятными. Ровное покачиванье поезда успокаивало. Эрни задумался. Как странно! Ни с того ни с сего ты в товарном поезде едешь в Мельбурн на демонстрацию, о которой ровно ничего не знаешь. Прислушиваешься к стуку колес, смотришь на луну, потом забываешь о колесах, о луне и начинаешь думать о небе, обо всем мире. Эрни только два раза был в Мельбурне — на футболе; всю жизнь он провел в Бенсонс-Вэлли, никогда даже не ночевал в другом месте, и все его мысли всегда были связаны с Бенсонс-Вэлли… Так вот и живешь, не думая о Мельбурне или Сиднее, а уж о Лондоне, Париже или Москве и подавно. Не думаешь о том, что в мире живут люди с разным цветом кожи, говорящие на разных языках, что где-то сейчас день, где-то в эту минуту идет снег, а ты никогда и не видел, как падает снег… Не думаешь даже о том, что по всему штату Виктория разбросаны такие же люди, как ты сам, и тысячи их завтра пойдут на демонстрацию. Может, некоторые из них вот так же едут зайцами в товарном вагоне; люди, которых ты никогда не видел, делают то же, что и ты, и ради той же цели…

Послышался резкий свисток. Поезд начал сбавлять скорость. Эрни приподнялся, подперев голову рукой.

— Он сейчас остановится, Дарки!

— Успокойся, — отозвался Дарки. — Он просто замедляет ход перед мостом Мэлдон-Уэйр. Боятся, как бы мост не обрушился…

Эрни искоса посмотрел на Дарки, который лежал, будто у себя дома в кровати, посасывая мятный леденец и глядя на луну. Эрни внимательно, словно впервые видел Дарки, разглядывал очертания его массивной фигуры под серым одеялом, его короткую шею, обмотанную старым красным шарфом, толстые чувственные губы, лоб, черные вьющиеся волосы, обветренную, огрубевшую кожу на лице, торчащие из-под одеяла скрещенные ноги в огромных ботинках с подметками из резины от старой автомобильной покрышки.

Зачем Дарки едет? — спрашивал себя Эрни. Верит ли он в демонстрацию, понимает ли, к чему она? Он редко говорит о политике, разве что когда выпьет, да и то больше толкует о человеческой дружбе или ругает заклятых врагов, вроде Тая и сквоттера Флеминга, националистов, а заодно и нового полицейского сержанта. Неужели Дарки и вправду такой сильный и никогда не боится? Или он только притворяется?

— Дарки!

— Да?

— О чем ты думаешь?

— Чтоб думать, мозги надо иметь.

— Нет, правда, о чем ты думаешь вот сейчас?

— Ты будешь смеяться, если я скажу.

— Не буду.

Дарки сел.

— Знаешь, о чем я думаю?

— Ну, о чем?

— Я думаю, что тебе пора съесть еще одну чертову мятную.

Дарки протянул банку Эрни.

— Возьми и ты, — сказал Эрни и как будто повеселел.

— И не глядел бы больше на них! — ответил Дарки. — Смешно! Сколько уж месяцев хожу голодный, не помню, когда сладкое ел, а вот сейчас кругом конфеты, а меня даже силой не заставишь проглотить еще одну. Так бывает с богачами вроде Тая и сквоттера Флеминга. Не могут же они есть десять раз в день или спать сразу на двух кроватях! Вот и не знают, куда деньги девать. Бедняги!

Эрни пожал плечами и ничего не сказал. Дарки явно не шел на откровенный разговор. Он привстал на колени и выглянул из-за борта платформы.

— Пора собираться. Сейчас остановка, Футскрей.

Они собрали пожитки и, согнувшись, прячась от резкого ветра, накрыли банки с леденцами брезентом. Дарки поднял банку, из которой они ели мятные.

— Ишь ты, очистили почти половину! А почему бы и нет? Мы ведь общественные деятели. И если бы все шло по справедливости, мы ехали бы в первом классе экспресса. Только в первом классе мятных даром не дают. — Он достал горсть леденцов из банки. — Слушай, Эрни, зачем добру пропадать зря? Наложи в карманы…

Они набили леденцами карманы пальто. Когда банка была опустошена, Дарки пошарил под брезентом, достал другую и открыл ее. Они наполнили конфетами карманы брюк и пиджаков. Потом Дарки начал запихивать их пригоршнями за пазуху.

— Бери, сколько сможешь унести, друг, — посоветовал Дарки. — Ребятишки подумают, что пришло рождество!

Эрни не отставал от Дарки. И когда они очистили вторую банку, их пальто оттопыривались со всех сторон. Дарки выбросил пустые банки и посмотрел вперед.

— Подъезжаем к Саншайн-Гейтс, — сказал он. — Будь наготове: нам придется живо смотаться. Только не теряй головы!

Дарки аккуратно свернул скатку. Оба застегнули пальто на все пуговицы. Эрни надел рюкзак. Поезд с оглушительным грохотом несся мимо полустанков и станций, пролетал под мостами, через тоннели. Сидя в напряженных позах, Дарки и Эрни услышали, как заскрежетали тормоза.

— Футскрей! — крикнул Дарки. — Как поезд остановится, прыгай на эту сторону, а потом перебеги по путям на другую!

Состав с лязгом остановился. Эрни услышал голоса на станции. Дарки швырнул скатку и с удивительным проворством соскочил вслед за ней. Эрни хотел сделать то же самое, но рюкзак мешал ему. Дарки встал на ноги и поднял скатку. Эрни спрыгнул с платформы и угодил прямо на плечи Дарки. Дарки, чертыхаясь, растянулся на земле вместе с Эрни. Потом оба встали, перешли через пути и вскарабкались на перрон. Кругом было темно, ворота оказались на запоре.

— Эй, вы куда? — раздался грозный окрик.

Дарки перебросил скатку через забор, забрался на него и помог перелезть растерявшемуся от страха Эрни. Оказавшись на другой стороне, они бросились бежать так быстро, как только можно бежать в темноте и в незнакомом месте. Через некоторое время они очутились на улице, где проходила трамвайная линия, и бежали еще сто ярдов. Потом Дарки оглянулся.

— Путь свободен! — сказал он. — Перекурим, друг! До Мельбурна идти далеко!

Когда они вышли через Футскрей на Дайнонское шоссе, уже брезжило утро, а когда добрались до окраины Мельбурна, взошло солнце и осветило кучи мусора справа от дороги. Там и сям среди мусора ютились крошечные лачуги безработных, сооруженные из ржавого железа, мешков, коры, брезента; были и лачуги побольше, из старых бревен или досок. Из одной хибарки, кашляя и протирая глаза, вышел мужчина с дымящейся трубкой во рту. Он был в черных брюках и в старой фланелевой рубашке.

— Это дадлейские трущобы. Не хотел бы я здесь поселиться, — заметил Дарки вполголоса и обратился к незнакомцу: — Как дела, приятель?

— Неплохо.

— Пойдешь на демонстрацию сегодня? — спросил Дарки.

— Еще бы, черт возьми! — ответил тот. — А вы?

— Мы делегаты из Бенсонс-Вэлли, только что приехали поездом, — ответил Дарки.

Эрни заметил, что Дарки приосанился и голос его зазвучал гордо.

— Завтракали? — спросил незнакомец. — Могу предложить вам только чашку чаю.

— Нет, спасибо, — нерешительно сказал Эрни, — у меня есть бутерброды.

— Чашка чаю — это как раз то, что нужно, — произнес Дарки, перепрыгивая через проволочную изгородь.

— Чайник на огне, — сказал незнакомец и направился в хижину.

Пролезая сквозь ограду, Эрни услышал приглушенные взволнованные голоса в хибарке.

— У нас одна комната, — смущенно объяснил незнакомец, появляясь в дверях, — жена одевается.

Босоногий мальчонка подбежал к отцу и уцепился за его штанину.

— Как тебя зовут? — спросил Дарки мальчика.

— Пэдди Куин.

— Хорошее имя. Иди-ка сюда, на тебе конфетку, — сказал Дарки и насыпал в руки изумленному мальчику две пригоршни мятных леденцов.

Пэдди Куин побежал будить товарищей, чтобы рассказать, какое чудо с ним приключилось.

Вскоре из лачуги вышла женщина и смущенно пригласила их войти. Они назвали свои имена. Мужчины уселись за старый стол, а женщина стала заваривать чай в чайнике с отбитым носиком.

Эрни Лайл развернул большой сверток, достал бутерброды с холодной бараниной и положил по два возле каждой чашки. Куин и его жена сначала для вида отказались, но затем с жадностью принялись за еду. Женщина отложила один бутерброд в сторону, муж последовал ее примеру. Дарки украдкой посмотрел на Эрни, как бы говоря: «Малец слишком наелся леденцов и на бутерброды, наверно, и не взглянет…»

Куин завел разговор о демонстрации, на него, как видно, большое впечатление произвело то, что Дарки и Эрни прибыли издалека, чтобы принять в ней участие.

— Наверно, отсюда все пойдут, — сказал Дарки, запивая чаем последние крошки.

— Кто пойдет, а кто и нет, — устало произнес Куин. — Я секретарь союза безработных этого района. Некоторым уже надоело бороться.

Неловкое молчание воцарилось в лачуге. Эрни Лайл почувствовал, что Куин и особенно его жена стыдятся своей убогой обстановки, им горько, что нечем угостить приезжих.

Дарки и Эрни стали прощаться. Куин сказал, что надеется увидеться с ними на демонстрации. Он дал Дарки газету «Голос рабочего», Дарки засунул ее в карман, и они пожали друг другу руки.

Выйдя на дорогу, два приятеля пошли бодрее. Они свернули под железнодорожный мост, прошли мимо старого стадиона; афиша гласила:

В субботу вечером Кэррол против Ред-Мейлони

— Я, когда был мальчишкой, мечтал стать боксером и выступать на этом стадионе, — вспоминал Дарки. — Хотя это паршивое занятие…

Вскоре они вышли на Спенсер-стрит. Город начал оживать. Со звоном пронеслись первые трамваи. По булыжной мостовой загрохотали грузовики, телеги. Счастливчики, имеющие работу, шагали торопливо, боясь опоздать. На углу в мусорном ящике рылись двое людей в лохмотьях.

— Отведай-ка мятную, — сказал Дарки и сунул горсть конфет одному из них в карман.

— Вот так штука! С чего бы это? — пробормотал пораженный бедняга, протягивая мятную своему соседу.

— Я здорово устал, — пожаловался Эрни. — А ведь демонстрация еще не начиналась.

— Это тебе наказание за восемь фунтов мятных, что ты стащил! — засмеялся Дарки.

— У меня чистая рубашка в рюкзаке, забыл ее надеть…

— Лучше прибереги ее для игры в карты в воскресенье, — посоветовал Дарки. — Сегодня ею никто не залюбуется.

Они повернули на Лейтроб-стрит и прошли по ней до Рассел-стрит; между городской тюрьмой и полицейским управлением свернули к Дому союзов. Эрни чувствовал здесь себя чужим, посторонним: город, казалось, был совершенно безразличен к нему, к Дарки и к их планам.

— А мы первые! — воскликнул Дарки, присаживаясь на корточки на лужайке перед монументом в честь восьмичасового рабочего дня — гранитной колонной, увенчанной медным шаром с рельефно выделяющейся на нем цифрой 8.

— «Восемь часов работы, восемь часов сна, восемь часов отдыха», — прочел Дарки вслух лозунг, начертанный на основании монумента. — Беда только в том, что трудно найти эти восемь часов работы.

Он растянулся на траве, ерзая, стараясь устроиться так, чтобы не придавить конфеты.

Страшная усталость овладела Эрни. Ему стало все безразлично, он даже не чувствовал больше страха. Он вытащил из кармана Дарки газету «Голос рабочего» и попытался прочесть статью на первой полосе о предстоящей демонстрации, но его мозг и глаза отказывались воспринимать напечатанное. Он прилег рядом с Дарки, и вскоре оба уснули, как дети, утомленные играми.

Солнце поднялось уже высоко, когда Эрни открыл глаза и сел; словно во сне, он увидел толпу бедно одетых людей — их было человек двести, они тихо и как-то лениво переговаривались. Эрни был весь мокрый от пота. Он толкнул Дарки, тот сейчас же проснулся и вскочил, как солдат на передовой.

Небольшие группы полицейских в мундирах стояли на всех четырех углах площади. Прилично одетые люди, очевидно шпики в штатском, шныряли в толпе. Вначале полицейских было почти столько же, сколько демонстрантов; но люди все подходили, группами и поодиночке, толпа выросла до тысячи, а к началу демонстрации она уже насчитывала более двух тысяч. Одни принесли с собой свернутые знамена, другие — лозунги, написанные на картоне, прибитом к шестам. На площади царило полное молчание, неестественное при таком стечении народа.

Эрни Лайл прочел два лозунга: «Требуем работы, а не благотворительности!», «Долой систему пособий продовольствием!» Эти слова нашли отклик в сердце Эрни. Он вспомнил пособие — съестное из бакалейной лавки Эмблера: маргарин, прессованный чай, самые низкосортные, подпорченные продукты, которые грубо суют тебе в руки, а ты не имеешь права ничего выбрать сам; вспомнил чувство унижения, которое испытывал, слоняясь без дела по улицам, лишенный права на полезный труд…

Вскоре из Дома союзов вышел человек в черном костюме и боксерском шлеме и перешел площадь по диагонали. Он продвигался сквозь толпу в сопровождении низенького человека в очках с толстыми стеклами. Решительно встав на ступеньку монумента, человек в боксерском шлеме обратился к собравшимся.

— Товарищи, — начал он громким голосом. — Я из Центрального комитета безработных — официального профсоюзного органа. Демонстрацию, в которой вы собираетесь принять участие, устраивает союз безработных, находящийся под коммунистическим влиянием. Я ценю ваш боевой дух, но вы должны действовать разумно и не позволять, чтобы безответственные элементы толкали вас на такие действия, которые ничего, кроме беды, вам не принесут.

Эрни заметил, что после этих слов оратора часть демонстрантов заколебалась; другие и вовсе растерялись; те же, кто готов был возразить ему, не находили, что сказать. Смятение воцарилось на площади: люди, долго живущие впроголодь, соображают медленно.

— Я и мои коллеги работаем день и ночь для вас, — продолжал оратор. — Мы делаем все от нас зависящее, чтобы добиться как можно большей помощи безработным; и сегодня в час дня у нас назначена встреча с министром социального обеспечения для обсуждения ваших жалоб… — Тут человек в очках потянул его за рукав и, когда оратор наклонился, прошептал ему что-то. — Мой коллега напомнил мне о предупреждении министра: демонстрация не разрешена! Она не нужна и не будет принята во внимание. Министр — член лейбористского правительства, которому вы сами помогли прийти к власти. Мы поговорим с министром и доложим вам о результатах здесь, в два часа дня.

Полагая, что он убедил слушателей, оратор решил закончить митинг.

— Сейчас я предлагаю вам разойтись, позавтракать, а к двум часам снова собраться сюда и послушать наше сообщение.

Неуместность этого совета вначале не дошла до безработных. Некоторые стали расходиться, как бы говоря: «Что ж, правильно, позавтракаем и обдумаем все это». Но затем — будто произошла смена кадра в фильме — настроение вдруг резко переменилось.

— А где же нам дадут позавтракать, скажи, мерзавец? — обрел голос здоровенный детина, стоявший сзади Эрни.

Поднялся невообразимый шум.

Худой, высокий человек со свернутым флагом пробивался откуда-то сзади к монументу. Прислонив флаг к памятнику, он встал рядом с человеком в боксерском шлеме.

— Товарищи! — обратился он к толпе. — Не слушайте Бокера Ренни. Он работает рука об руку с правительством. Они хотят заставить нас молчать. Он говорит, что они оказывают помощь. Мы тоже помогаем — суп, одежда, одеяла. Но мы делаем больше — мы боремся! Не даем выселять людей из домов, требуем лучших условий!

Слова и тон говорившего звучали убедительно. Его потертая одежда и худоба свидетельствовали, что он такой же, как и его слушатели.

— Пока правительство и его подпевалы уговаривают, дают обещания, которых никогда не выполняют, советуют нам позавтракать, когда у нас и копейки нет за душой, наши жены и дети голодают, нас выселяют из дому, нас оскорбляют. А за что? За то, что мы требуем самого необходимого — права работать. Мы получим это право, если будем за него бороться! Мы требуем покончить с системой пособий продовольствием! Мы требуем работы, а не благотворительности, и мы готовы бороться за наши требования!

Эрни и Дарки зааплодировали вместе с остальными. Бокер Ренни и его спутники ретировались, провожаемые враждебными возгласами.

Воспользовавшись своей победой, оратор закончил:

— Те, кто хочет принять участие в демонстрации, пусть встанут по четыре в ряд, и мы все пойдем к зданию парламента!

Под взглядами полицейских, которые были приведены в боевую готовность, но, по-видимому, не имели еще приказа о решительных действиях, демонстранты начали строиться в колонну. Единственный духовой оркестр заиграл военный марш, фланговые с красными повязками выравнивали ряды безработных. Потом оркестр двинулся вперед под аккомпанемент беспорядочно шаркающих ног.

— Пошли, Эрни, — сказал Дарки, поднимая скатку.

Эрни Лайл встал рядом с Дарки в колонну. Он уже не боялся, он просто устал и был немного растерян. Он заметил, что у демонстрантов сейчас больше решительности, чем утром. Вскоре колонна растянулась вдоль Рассел-стрит, голова ее скрылась за поворотом на Бурк-стрит-хилл. Оркестра уже не было слышно, а губные гармошки, оказавшиеся кое у кого, плохо помогали непривычным к строевому шагу людям идти в ногу. Развернулись знамена, появилось несколько красных флагов.

Среди демонстрантов были и женщины. Одна шла впереди Эрни, катя перед собой коляску с младенцем; ребенок тихонько хныкал, потирая ручонками щеки. Кулачки его казались совсем синими.

Подкатило несколько черных машин, битком набитых полицейскими. Потом они уехали — очевидно, полицейские решили преградить путь демонстрации в другом месте.

Распорядители ходили между рядами, отсчитывая шаг, подбадривая безработных, уговаривая их петь:

— Давайте, ребята, живее шевелите ногами! Левой, правой! Левой, правой! А ну-ка «Солидарность во веки веков»!

Дарки хриплым голосом подхватил песню. Но он сильно фальшивил, только припев пел правильно. Эрни тоже попробовал подтягивать, но голос у него был слабый, и его смущали люди, которые столпились на тротуарах и с любопытством, сожалением, презрением или сочувствием следили за марширующими.

Вдруг ряды начали сжиматься, как гармоника. Кто-то впереди крикнул, что полиция оттесняет демонстрантов к тротуарам.

— Жена была права, — словно думая вслух, произнес Эрни. — Они зададут нам сегодня жару.

Низенький сосед справа сказал просто:

— Они набросились на нас с дубинками и в прошлый раз. Сегодня я набил шляпу бумагой…

Колонна опять двинулась вперед. Эрни искоса взглянул на Дарки, который шел, высоко подняв голову, отведя плечи назад, размахивая одной рукой и придерживая скатку другой, увлеченный песней, хотя мотив он безбожно перевирал. Ему все это по-настоящему нравится, подумал Эрни, стараясь идти в ногу.

У Бурк-стрит произошла задержка. Один из распорядителей предупредил демонстрантов: когда колонна подойдет к зданию парламента, придется подождать в сквере, чтобы не задерживать уличного движения.

— Не надо давать полицейским повод напасть на нас, — добавил он, и Эрни узнал в говорившем Куина, человека, с которым он и Дарки завтракали утром. — Наши делегаты потребуют встречи с премьером и министром социального обеспечения. Потом они расскажут все участникам демонстрации здесь же, в сквере. Эй, как ты там? — крикнул он, заметив Дарки.

— Никогда мне не было лучше, друг, — ответил Дарки.

Ряды снова двинулись вперед. На тротуарах было полно народу. Слышались приветственные возгласы и враждебные выкрики; демонстранты, тяжело ступая, поднимались в гору. Они распевали рабочие песни, грустные, но полные вызова.

Когда Дарки и Эрни подошли к концу Бурк-стрит, колонна снова остановилась. Перекресток Спринг-стрит кишмя кишел людьми — они стояли на ступеньках здания парламента, толпились в сквере. Воздух был словно насыщен электричеством. Становилось ясно, что столкновение неизбежно. Всюду стояли полицейские, многие с дубинками наготове.

Распорядители сновали среди демонстрантов, взволнованно выкрикивая:

— Идите в сквер! Не стойте здесь! Проходите, товарищи! Они могут наброситься на нас!

Огромный, в неопрятной одежде человек, тот самый, который раньше возмутился предложением отправиться позавтракать, стал задирать полицейских, стоявших группой неподалеку.

— Вы что-то не очень резвые сегодня, легавые! — насмешливо кричал он. — Мы вас в клочья разнесем, только попробуйте пустить в ход дубинки!

Молодой полицейский поднял дубинку, чтобы ударить обидчика по голове. Сержант подскочил к нему и выхватил дубинку из его рук.

— Ты что, умник? Хочешь, чтобы нам досталось на орехи?

Дарки протолкался к ним поближе. Эрни схватил его за рукав.

— Пошли, Дарки, в сквер.

Дарки неохотно повиновался. Они стали пробираться через толпу. Где-то впереди началась драка, слышались крики.

— Проходите! Проходите! — распоряжался полицейский сержант. — Вы задерживаете движение.

Размахивая дубинками, полицейские начали оттеснять демонстрантов назад. Двое схватили Дарки:

— Проходи!

Дарки высвободился и вызывающе встал перед ними.

— Мы и идем туда, в сквер. Руки прочь!

Вблизи началась потасовка. Возбуждение толпы росло — одни стремились вмешаться в драку, другие — выбраться из свалки.

Удары дубинок посыпались на головы и плечи. Где-то вскрикнула женщина.

— Пошли, Дарки! — завопил Эрни, охваченный желанием бежать отсюда как можно скорее.

Прежде чем Дарки успел ответить, дубинка обрушилась ему на шею и он упал на землю. Скатка слетела с его плеча и сразу же была затоптана ногами. Дарки кое-как поднялся. Двое полицейских схватили его, но он отшвырнул их в сторону, намереваясь посчитаться с ударившим его констеблем.

Толпа наливалась гневом, раздавались угрожающие крики, свист. Полицейские в мундирах и в штатском начали хватать демонстрантов и заталкивать их в крытые грузовики, стоявшие у обочины тротуара. Эрни почувствовал, как его ноги отрываются от земли. Он побледнел и стал отчаянно вырываться. Двое полицейских швырнули его в грузовик на лежавших там людей. Из карманов Эрни на мостовую посыпались мятные леденцы. Краем глаза он увидел Дарки — тот дрался, как лев, с пятью облепившими его полицейскими.

Машина, в которую бросили Эрни, тронулась. Всю дорогу вокруг него люди возбужденно разговаривали, но Эрни не мог сказать ни слова, не мог думать ни о жене, ни о ребенке — ни о чем. Он мог думать только о конфетах, спрятанных в одежде. Он в отчаянии осматривался по сторонам, но не увидел в машине ни одного отверстия, куда мог бы выбросить уличающие его мятные леденцы. Может быть, раздать всем по пригоршне? Или высыпать на дно грузовика и таким образом избавиться от них? Но он так ни на что и не решился, — машина остановилась, и двое полицейских открыли задний борт.

— Выходи все, и не валять дурака!

Арестованные — их было десять, — подавленные тем, что попали в лапы полиции, слезли с грузовика и увидели, что находятся у городской тюрьмы. Эрни показалось, что это церковь. Если бы так оно и было, он помолился бы, чтобы никто не обнаружил у него леденцов.

Эрни и остальных втолкнули внутрь здания и повели по скудно освещенному коридору в комнату охраны.

— Обвиняются в нарушении уличного движения, участии в запрещенной демонстрации и сопротивлении аресту, — сообщил сержант человеку, сидевшему за барьером.

— Снять с них значки, забрать авторучки и все прочее из карманов, — монотонно, как бы нехотя произнес надзиратель.

Лишать людей свободы было его профессией, и он делал это, не меняя выражения лица.

Арестованные молча выложили свои жалкие пожитки на стол. Эрни снял рюкзак и протянул его надзирателю вместе с единственным другим принадлежащим ему предметом — грязным носовым платком. Я ничего не скажу о мятных, мелькнуло у него в голове.

— Обыскать их, — приказал арестовавший их сержант. — У них может быть оружие.

Констебль начал по очереди обыскивать заключенных.

— Осторожнее, — робко запротестовал человек в шляпе, набитой бумагой.

Эрни казалось, что сердце его совсем перестало биться. На лбу его выступил пот, когда констебль стал грубо ощупывать его ноги, бока и подмышки.

— Что это? — спросил констебль, нащупав конфеты.

Он сунул руки в карманы пальто Эрни и вытащил две пригоршни конфет.

— Немножко леденцов, — с вымученной улыбкой ответил Эрни.

Констебль рывком расстегнул пальто Эрни, и тюремщики и арестованные в изумлении смотрели, как он стал извлекать мятные леденцы из карманов Эрни и класть их кучками на стол. Эрни чувствовал себя так, словно его раздели догола на глазах у целой толпы.

Опустошив все его карманы, констебль хлопнул Эрни по животу и вытащил рубашку из брюк. Конфеты дождем посыпались на пол.

— Где ты взял эти мятные? — спросил сержант, обретя наконец дар речи.

На широком, плоском лице надзирателя мелькнуло подобие улыбки.

Прежде чем Эрни успел ответить, надзиратель сказал:

— Подбери их. Они будут лежать вместе с другими вещами до окончания следствия.

Констебль помог Эрни собрать конфеты. После того как были закончены все формальности, появился стражник и, звеня ключами, увел заключенных.

— Когда нас выпустят? — спросил один из них. — Жена будет беспокоиться.

— Надо было думать об этом раньше, — бросил ему вслед сержант.

Стражник отпер огромную дверь, ведущую в коридор, по обе стороны которого находились камеры. Когда он открыл первую дверь справа, Эрни увидел пьяного, спящего на столе возле аппарата для снятия отпечатков пальцев. Арестованные по одному вошли в камеру, ярко освещенную прожектором, прикрепленным над дверью. В камере с каменным полом было пусто, лишь в дальнем углу стояла параша, от которой шла удушливая вонь.

Дверь за стражником захлопнулась, и заключенные кое-как разместились, присев на корточки. Человек в шляпе, набитой бумагой, отправился к параше. Эрни Лайл по-прежнему мог думать только о мятных леденцах, все остальное было забыто, даже то, что он стал политическим заключенным. Его мысли были прерваны шумом, доносившимся из канцелярии через гулкие коридоры.

— У человека есть какие-то права, черт побери! — услышал он громкий голос Дарки. — Я вам говорю, что потерял скатку с одеялами моих детишек, теперь им даже кровать нечем накрыть!

— Ведите себя прилично! — раздался резкий ответ. — Нам и так хватает возни с вами.

Интересно, что сделал Дарки со своими конфетами? — подумал Эрни. Но он недолго оставался в неведении.

— Откуда у вас эти конфеты? — спросил кто-то снаружи.

— Это мое дело. Люблю пососать леденцы, — произнес Дарки, но в его голосе не было обычной уверенности.

Вскоре Дарки и несколько других арестованных были препровождены в камеру рядом с той, где находился Эрни.

Когда стражник с лязгом запер за ними дверь, вновь прибывшие начали петь: «Солидарность во веки веков! Солидарность во веки веков! Сплоченье дает нам силы». Эрни различал хриплый голос Дарки, который теперь особенно перевирал мелодию, но пел громче всех. Когда песня замерла, кто-то с чувством затянул другую: «Флаг рабочих ярко-красный. Не раз он прикрывал тела наших замученных товарищей». Эрни показалось, что это голос Куина из дадлейских трущоб. «Не может дальше мир идти по этой борозде. Мильоны ждут, чтоб красный флаг затрепетал везде».

— Ты у меня заработаешь красный флаг под глазом! — закричал стражник.

Воцарилось молчание. Как видно, усталость, голод, а может быть, и беспокойство за свою судьбу заставили заключенных угомониться.

Вдруг раздался голос Дарки:

— Эрни Лайл, ты здесь?

— Да.

— Не хочешь ли мятную?

— Мы получим по шесть месяцев за кражу, — серьезно ответил Эрни.

Дарки громко расхохотался и начал рассказывать арестованным, как им достались конфеты. Эрни молил бога, чтобы Дарки поменьше откровенничал. Он боялся, что стражник запишет слова Дарки и использует для показаний против них обоих.

Прибыл еще грузовик с арестованными, их поместили в третью камеру. Кто-то из них попытался запеть, но мрачная тюремная обстановка оказывала, видимо, свое действие — песня скоро смолкла.

Усталость одолела Эрни, и он заснул, привалившись к стене спиной. Сколько он спал, он не знал; шум, доносившийся из канцелярии, разбудил его, и он вместе с другими заключенными стал прислушиваться.

— Моя фамилия Лэмберт! — раздался резкий голос; видно было, что говоривший привык выступать под открытым небом. — Перси Лэмберт. Я явился с нашим юрисконсультом, чтобы взять на поруки арестованных вами людей. У нас только что был разговор с министром. Если не выпустите этих людей, вам не поздоровится!

Вскоре заключенные вновь очутились в канцелярии. Лэмберт, оказавшийся лысым человеком небольшого роста, сердечно, по-отечески обратился к ним:

— Я хочу поблагодарить вас за ваше мужество. Ваши усилия были не напрасны. Министр согласился отменить систему пособий продовольствием и организовать общественные работы для улучшения положения безработных. Сегодняшний день долго будут помнить.

Демонстранты, обрадованные, захлопали в ладоши. Они начали поздравлять друг друга. Но мысли Эрни по-прежнему были сосредоточены на мятных конфетах. Лэмберт требовал быстрее покончить с формальностями, с надзирателем он разговаривал подчеркнуто небрежно.

Надзиратель достал несколько белых мешков и стал вынимать из них вещи и возвращать арестованным.

— Мы склонны рассматривать это как мелкий проступок, мистер Лэмберт, — сказал он. — Нам звонили со Спринг-стрит. Десять шиллингов залога за каждого, и в суд являться не надо.

С этими словами он вывалил на стол груду мятных конфет, затем вторую. Конфеты возвышались, как две пирамиды, часть их посыпалась на пол.

— Двое из ваших клиентов — сластены, мистер Лэмберт, — произнес надзиратель с хитрой усмешкой.

Заключенные разобрали свои вещи,

— Чьи эти конфеты? — спросил надзиратель.

Эрни взглянул на Дарки, который вышел вперед и начал рассовывать конфеты по карманам. Эрни постоял несколько мгновений в нерешительности, потом стал делать то же самое. Дарки стал раздавать мятные окружающим, сопровождая угощение похвалами необыкновенному вкусу конфет. Эрни молча забрал свою долю, слишком подавленный, чтобы угощать других.

Когда они вышли из тюрьмы, над городом спускалась ночь. Темнота словно старалась скрыть страдальческое выражение лиц прохожих. Лэмберт спросил, не нужны ли кому-нибудь еда и кров на ночь.

— Я схожу посмотрю, нет ли там, в сквере, моей скатки, — сказал Дарки, обращаясь к Эрни.

Тепло попрощавшись с Куином, они вновь пошли по той же дороге, по которой демонстрация двигалась на Спринг-стрит.

— И след простыл! — огорчился Дарки после того, как они осмотрели все вокруг здания парламента. — Хоть бы ее нашел какой-нибудь бедняк, которому нужны одеяла.

Дарки приложил руки ко рту рупором и начал с остервенением ругаться:

— Паршивцы! Сукины дети!

Ответом было только молчание ночи.

Они устало поплелись вниз по Бурк-стрит-хилл. Дошли до почты. Похожие на привидения люди приютились в тени колонн — этим убежищем они могли пользоваться до полицейского обхода.

— Ах ты черт! — вдруг обрадованно воскликнул Дарки. — У меня ведь где-то есть два шиллинга!

Он обшарил карманы и с трудом нашел монету.

— Едва нащупал ее из-за мятных! Хорошо бы пропустить кружку пива! Что скажут через сто лет о дурацком обычае закрывать пивные в шесть часов?

— Я бы лучше поел, — откликнулся Эрни.

— Возьми мятную.

— В жизни больше не дотронусь до мятных! — с жаром ответил Эрни.

— А что бы ты съел?

— Слопал бы червивую лошадь, лишь бы к ней был соус!

— Я знаю, где в Мельбурне можно отлично поесть за девять пенсов, — сказал Дарки. — Да здравствует Том Роджерс! Пусть он живет долго и умрет счастливым.

Дарки повел Эрни по направлению к Куин-стрит. Перед слабо освещенным одноэтажным зданием он остановился. Кафе «Эму». Обед из трех блюд — девять пенсов. Дарки открыл дверь, и они вошли.

Все места были заняты, за столами сидели бедно одетые люди. Некоторые из них обедали только раз в неделю — в пятницу вечером. Кафе «Эму» было мечтой голодных и бездомных.

Дарки и Эрни нашли столик с одним свободным стулом; на втором, заканчивая обед, сидел старик, знававший, видно, лучшие дни: пальто на нем было рваное, но из дорогой материи. Уходя, он взял с вешалки мягкую шляпу.

— Позволю себе рекомендовать вам гороховый суп, — сказал он Дарки, поклонившись. — Рекомендую также мясо и яблочный пирог.

— Возьми мятную, друг, — произнес Дарки, протягивая старику пригоршню конфет.

Тот, преодолевая свою приверженность к правилам хорошего тона, с достоинством взял леденцы. Потом изящным движением надел шляпу и направился к кассе.

— Вот чудак! — удивился Дарки, взглянув в меню. — Здесь же больше и выбрать-то нечего!

— Это он, наверно, для солидности, бедняга, — заметил Эрни. — И чего можно ждать за девять пенсов?

Они были так голодны, что с жадностью набросились на суп. Им было не до хорошего тона. Они ели, громко чавкая.

— Мы купим билеты по три пенса и доедем до Саншайна, — сказал Дарки, доев мясо и обтирая кусочком хлеба тарелку. — Там останавливается балларатский товарный; говорят, на него сесть зайцем легче легкого…

Покончив с яблочным пирогом и чаем, они вышли из кафе и зашагали на станцию, что на Спенсер-стрит, а оттуда электричкой добрались до Саншайна. Здесь без всяких приключений они сели на товарный и вскоре мчались безлунной ночью по равнине в Бенсонс-Вэлли, довольно удобно устроившись на ящиках с суперфосфатом.

Было прохладно и очень не хватало одеял Дарки. Путешественники молча прижались друг к другу. Эрни забыл обо всем, даже о мятных конфетах, предвкушая благополучное возвращение домой.

— Мы спрыгнем, когда поезд замедлит ход около моста Мэлдон-Уэйр, — сказал Дарки. — Это самое трудное. Как только почувствуешь землю, расслабь мускулы и катись!

Товарный уменьшил скорость, он полз, как улитка. Дарки напряженно всматривался в темноту, подыскивая подходящее место, чтобы спрыгнуть. Наконец он прыгнул. Эрни за ним. Они покатились вниз по склону. Вдруг Эрни почувствовал такой страшный удар по голове, что искры посыпались у него из глаз; он ударился об пень и на миг потерял сознание.

Дарки поднялся и подошел к Эрни; Эрни застонал, и Дарки приподнял его голову.

— Что с тобой, друг? — тревожно спросил Дарки. Эрни снова застонал и сел, схватившись за голову.

— К-кажется, ничего, — ответил он.

Дарки помог ему встать на ноги, и они двинулись через кусты к шоссе. У Эрни кружилась голова, к тому же он натер правую пятку и начал хромать. Дарки взял его под руку. Они перелезли через забор и вышли на тропинку. Эрни тяжело опирался на Дарки. Они добрались до шоссе.

— Я не дойду, Дарки, очень уж далеко. Еще четыре мили, — еле выдавил из себя Эрни.

— Ты полежи, отдохни, а я постараюсь поймать машину, — сказал Дарки.

Он освободил приятеля от рюкзака. Эрни лег у канавы. Дарки свернул рюкзак и осторожно подложил ему под голову. Эрни застонал и откинулся на спину. Дарки снял пальто и укрыл его.

— Сейчас на шоссе, может, попадется что-нибудь, — сказал Дарки. — Машины ходят здесь по ночам.

Со стороны поселка Мэлдон засветились фары. Дарки перепрыгнул через кювет и стал с краю на асфальте, отчаянно размахивая руками. Роскошный лимузин промчался мимо, не замедляя хода.

— Чтоб тебе всю жизнь ходить пешком! — закричал Дарки вслед машине. Он вернулся к Эрни. — Шикарная машина никогда не остановится! Так-то. Старая таратайка или грузовик — те остановятся. Только бедняк поможет бедняку.

Дарки опустился на землю возле Эрни. Тому снова захотелось пробиться сквозь стену, годами отделявшую его от Дарки.

— Дарки!

— Да?

— Что ты думаешь? Ну, про демонстрацию и про все это?

— Думаю, что буду спать целую неделю, черт возьми, когда попаду домой, — уклонился от ответа Дарки.

— Дарки! — устало, но настойчиво сказал Эрни. — Мы здорово рисковали. Мы даже попали в тюрьму.

Эрни Лайл попытался всмотреться в лицо Дарки; тот лежал на спине, глядя в темноту. Наступило долгое молчание, потом Дарки мягко сказал, как бы разговаривая сам с собой:

— Никогда я много не думал. Пошел на войну за приключениями и получил их сполна. Вернулся домой и женился на Уинни. Пошли ребята. Я работал для Уинни и для ребят.

Он поднял свои большие руки:

— Вот этими руками. Все, что у меня было, — эти руки и моя сила. Потом начался кризис и мои руки остались без дела. Потом Том Роджерс и Полковник Макдугал стали созывать собрания, и я слушал, что они говорили. И вот они попросили меня поехать в Мельбурн. И я был рад, потому что они положились на меня.

Дарки постучал указательным пальцем по груди. Он словно не замечал присутствия Эрни.

— Вот этот Дарки сумел добраться до Мельбурна. Другие не смогли, а я смог. Этот Дарки крепко сшит. Этот Дарки мог бы схватиться со всем миром один на один. — Он потянулся и сел. — Ты хочешь знать, что я думаю? Ладно, я тебе скажу. Думаю, что научился кое-чему в Мельбурне. И вот чему. Один я — ничто. Просто бродяга, который притворяется, что он силен. Но вместе с пятью тысячами других я уже кое-что значу. Вместе с пятью тысячами других людей я добился, чтобы перестали давать пособия продовольствием. С этим покончено, Эрни. Мы с этим покончили!

Послышался отдаленный шум грузовика, и из-за поворота показались фары. Дарки встал и перескочил через кювет на дорогу. Когда огни приблизились, он вышел на середину шоссе и начал сигналить руками, как полицейский на перекрестке. Заскрежетали тормоза, и грузовик с прицепом остановился в нескольких ярдах от Дарки. Дарки подбежал к кабине.

— Не подвезешь нас? — спросил он шофера. — С моим напарником неладно.

— Садитесь, — ответил шофер. Он был в кепке и кожаной куртке. — Куда вам?

— В Бенсонс-Вэлли, — сказал Дарки и вернулся к Эрни, чтобы помочь ему перебраться через кювет.

Когда машина тронулась, шофер спросил, стараясь перекричать шум мотора:

— Странствуете?

— Не совсем, — ответил Дарки. — Мы только что соскочили с товарного из Мельбурна. Были на демонстрации.

— Желаю удачи! — одобрительно произнес шофер и сбоку взглянул на своих пассажиров. — Желаю удачи! Порядочная заваруха получилась там вчера вечером. Я в газетах читал.

— Да, — заметил Дарки, — нас потом упрятали в каталажку.

— А еще говорят — свободная страна! — воскликнул шофер. — Мой брат — безработный на пособии. Раз в неделю — кулек с продуктами. Черт знает что!

— С пособиями продовольствием покончено, — сказал Дарки. — Мой напарник ушиб голову, когда мы спрыгивали с поезда.

— Да, выглядит он неважно, — согласился шофер.

— Мне уже лучше, — подал голос Эрни.

Они замолчали. Грузовик начал спускаться по крутому склону к Бенсонс-Вэлли, и шофер сбавил скорость. Редкие огни мерцали в темноте. Город спал беспокойным сном. Вскоре фары осветили группу вязов, расположение которых напоминало арку на авансцене;затем потянулись яблоневые сады.

— Вот здесь мы и сойдем, — сказал Дарки. — Напротив Дома механика.

Скрипнули тормоза, грузовик остановился, и Дарки с Эрни вышли из кабины.

— Спасибо, друг, — поблагодарил Дарки, прежде чем захлопнуть дверцу.

— Всегда можешь рассчитывать на меня, — сказал шофер. — Я бы отвез вас прямо из Мельбурна, если бы знал.

— Ребята есть у тебя? — спросил Дарки.

— Да, сынишка.

— Угости его мятными. — Дарки вытащил из-за пазухи две горсти конфет и высыпал их в ящик под щитком приборов. — С приветом от сэра Гарольда Клэпа, — добавил он и захлопнул дверцу кабины.

Когда грузовик ушел, Дарки сказал:

— Что ж, друг, мы вернулись туда, откуда начали. Как ты?

— Ноги шалят малость. Но все будет в порядке.

Дарки взял рюкзак Эрни.

— Я провожу тебя на всякий случай. Пожалуй, тебе придется утром сходить к доктору.

— Мне нечем ему платить.

— А старый доктор Мак с тебя ничего не возьмет. Кроме него, я не встречал ирландца с шотландской фамилией.

Они прошли мимо дома Мэтчеса Андерсона. Дарки остановился у ворот и начал насыпать мятные леденцы в ржавый почтовый ящик.

— Гляди, все не отдай, — остановил его Эрни.

— Видеть больше не могу этих мятных. Мэтчес разыграет их в лотерею, как пить дать.

Дарки расхохотался так, что мог бы разбудить всех соседей.

По пути к дому Эрни Дарки наполнил конфетами почтовый ящик Тома Роджерса и оставил большую порцию на крыльце дома Ругателя Спарко.

— Возьми и мои, — предложил Эрни. — Оставь только немного для моего мальца.

Он удивился, что Дарки согласился, не споря.

— Я положу конфеты каждому члену союза безработных, — объяснил Дарки. — И моим ребятам тоже хватит.

У ворот дома Эрни они молча расстались. Эрни только собирался двинуться по тропинке к дому, как Дарки окликнул его:

— Эй, Эрни!

— Чего?

— В такие минуты, как эта, нужна мятная конфета!

Эрни покачал головой, улыбнулся и медленно двинулся к крыльцу.

Тепло против холода

Я повстречался с этим огромным парнем в один ненастный вечер. Я стоял у дверей лавки в захолустном городишке, милях в пятидесяти от Бенсонс-Вэлли, и ждал, не попадется ли попутная машина. Дождь лил как из ведра, и холод стоял собачий.

Я топал ногами, чтобы согреться. За целый день я не получил ни одного заказа и теперь томился в этой дыре; шансов поймать до утра попутный грузовик у меня было не больше, чем у самого Бэкли. Правда, я не торопился, но ведь знаете, когда надолго расстаешься с домом, то, приближаясь к родным местам, все больше и больше чувствуешь нетерпение.

В тот год я работал в Балларате и его окрестностях — писал вывески для магазинов. Лавочники были так же бедны, как и я, и дела у меня шли из рук вон плохо, и все-таки мне удалось, экономя на ночлеге, сколотить несколько фунтов.

Я стоял под дождем и прикидывал, что лучше — истратить несколько шиллингов на комнату в гостинице или переночевать на товарной платформе у вокзала. И тут на старой легковой машине подкатил этот парень.

Он высунул нос из-под брезентового верха и спросил:

— Ждешь попутной в Мельбурн, приятель?

— Нет, но я отдал бы все пиво, какое мне суждено выпить в будущем году, чтобы попасть в Бенсонс-Вэлли.

— Тогда садись. Я могу ехать и через Бенсонс-Вэлли.

Я схватил свой старый чемоданишко, бросил его на заднее сиденье, а сам уселся рядом с шофером.

— Я видел, когда ехал сюда, в поселок, что ты все машешь проезжающим машинам, — объяснил он. — И вот подумал: заберу его, если еще застану на обратном пути.

Это был плечистый детина, не очень молодой, но и не старый. Его плотно обтягивало толстое поношенное пальто, шея была укутана шарфом, на руках — шерстяные перчатки, а старая шляпа была надвинута на самые глаза.

Не только он сам, но и его разболтанный самоход показался мне очень уютным и приветливым. Машина была из той рухляди, какую можно приобрести во время кризиса за бесценок, а потом убивать все свободное время на то, чтобы поддерживать в ней жизнь. Косой дождь хлестал со стороны шофера, и я заметил, что он набросил на крышу машины второй брезент, чтобы уберечься от потоков воды.

— Большое спасибо, — сказал я.

— Не за что. Я ведь знаю, что значит мокнуть на дороге. Ты, видать, продрог, смотри, не схвати простуду. — Он перегнулся назад и взял с заднего сиденья потертый коврик. — Вот, закутайся получше, — пробормотал он и снова круто повернул машину к правой обочине.

Стеклоочиститель работал только на одной половине ветрового стекла, лампочки в фарах были примерно в одну свечу, поэтому мой спутник вел машину, подавшись вперед, напряженно вглядываясь в колеблемую ветром сетку дождя и крепко сжимая баранку.

— Больше всего опасайся простуды, — предостерег он тоном знающего человека. — Я еду в город к сестре, ребенок занемог у нее, грипп в тяжелой форме, — должно быть, простудился. Да и сам я, видно, схватил насморк, проснулся вчера утром — холод во всем теле.

Как бы в подтверждение своих слов он вытащил из кармана пальто огромный носовой платок.

— Меня бог милует, — сказал я. — Я редко простужаюсь.

— А вот меня нет, — ответил мой спутник. — Только она недолго держится у меня, простуда.

— Ты что же, принимаешь патентованные лекарства или как?

— Еще чего! — воскликнул он с негодованием. — У меня от простуды есть свое средство. Да и от других болезней оно тоже годится.

— Это верно, — поддержал я. — Мне кажется, лучше всего дать простуде самой пройти.

— Вот уж нет! Не советую, — возразил он серьезно. — От простуды бывают всякие… как их там… осложнения. Это дело опасное.

— Да, говорят, микроб гриппа может вызвать и разные другие болезни.

— Простуда — она больше от озноба, а не от микроба, если хочешь знать мое мнение, — сказал он тоном, не терпящим возражений.

Я где-то читал, что грипп вызывается инфекцией, но не был твердо уверен в этом. И потом, этот человек прихватил меня с собой по собственному почину. Я решил не настаивать на своем.

— Вот я и говорю: видно, напал на меня где-нибудь озноб, продолжал мой знаток простудных заболеваний. — Проснулся вчера утром — нос весь распух и заложен, голова болит, как гнилой зуб, ломота во всем теле. Ну, я сразу пустил в ход свое старое средство.

Он достал носовой платок и громко высморкался.

— Слышишь? Уже очищается. Мое средство никогда не подводит.

— Да, — вежливо согласился я. — Видно, это хорошее средство, раз простуда проходит за одни сутки.

— Лучшего нет на свете. Вчера в обед говорю хозяину (я ведь уборщиком работаю в трактире): «Схватил сильную простуду, говорю, хочу уйти пораньше, полечиться старым своим способом — натереться ворванью».

— Ворванью?! — воскликнул я.

— Ну да, ворванью. — Мое удивление явно забавляло его. — Вечером я позвал к себе одного дружка, и он меня всего растер. Потом я надел шерстяное исподнее и шерстяную фуфайку и лег спать. Вся простуда вышла потом за ночь, и делу конец. Тут простое дело: тепло против холода, ничего больше!

Он свернул носовой платок и положил его в карман.

— Так… Тепло против холода, — сказал я неуверенно.

Ну да. Тепло против холода — в этом вся соль, — заключил мой спутник.

— Понимаю, — повторил я. — Тепло против холода.

Я искоса поглядел в полутьме на моего соседа. Он невозмутимо и сосредоточенно вел машину. Дождь по-прежнему швырял брызгами в ветровое стекло, вода просачивалась даже на щиток приборов, грязь фонтанами летела из-под колес, когда старая колымага подпрыгивала на ухабах. Забавная птица этот парень, подумал я.

— Некоторые принимают аспирин или пьют лимонный сок перед сном, — заметил я, лениво продолжая разговор.

— Аспирин не годится, — презрительно ответил мой спутник. — и всякие другие микстуры, которые расхваливают по радио. Тепло — вот главное. Все дело в тепле против холода, а в ворвани очень много тепла.

— Простая ворвань? — спросил я, озадаченный и все еще не зная, смеяться мне или нет.

— Ну, не совсем. Я добавляю эвкалиптовое масло, немного оливкового и еще кое-что. Все это вещества, в которых много тепла. Однажды, когда я работал в трактире в Фернтри-Галли…

Он сидел, как и прежде, наклонившись над рулем и зорко вглядываясь в дождливую ночь.

— Там часто останавливался один человек, коммивояжер какой-то большой каучуковой фирмы. С ним приключился потешный случай. На передней веранде сидело за столиками много народу. Ночь была душная, все поснимали пиджаки. И я тоже пристроился в углу и слушал, как этот тип заливался соловьем насчет лечения болезней. Форменный всезнайка. Потом он толковал насчет того, какое большое будущее у каучука, и о всяких международных делах, и о скачках — мало ли о чем! Послушать его профессор по всем наукам, хотя, думается, неплохой малый, только силён трепаться. Такой заговорит даже чугунный горшок. Ну ладно… На дворе сильно похолодало, все, вижу, надели пиджаки, кроме этого каучукового коммивояжера. Я подумал — парень обязательно схватит простуду, если не побережется.

— И что же получилось? — спросил я.

— Ясно, схватил простуду, как миленький. Наутро смотрю — нет его за завтраком. Поднимаюсь к нему в комнату, стучу. «Войдите», — говорит. Вхожу. Вижу — совсем плох. Стонет, охает, весь в поту, сморкается. «Что случилось?» спрашиваю. «Не знаю, — отвечает, — но мне совсем скверно». — «А помните, вы сидели вчера вечером на веранде без пиджака? И не надели его, когда стало холодно, а?» — «Да, — говорит, — как будто так оно и было». — «В том-то и штука, — говорю я ему. — Ну ладно, я вас поставлю на ноги». Тут я побежал вниз и принес свою ворвань.

— И что же, помогло? — поинтересовался я.

— Я тер его и тер, пока он не стал красен как рак с ног до головы. Когда я кончил, ему вроде стало лучше, но сам я выбился из сил. «Есть у вас шерстяное белье?» — спрашиваю. «Нет». Тогда я ему одолжил свое. «Хотите позавтракать?» — говорю. «Нет аппетита». — «Непременно надо подкрепиться». И я принес ему двойную порцию яичницы с ветчиной. Он здорово пропотел — был мокрый как мышь. Зато через два дня он был как стеклышко!

У этого типа не все дома, решил я.

— И знаешь, — продолжал он как ни в чем не бывало, — однажды я тем же способом — тепло против холода — вылечил одного человека от воспаления легких.

— Почему бы и нет? — пробормотал я, еле удерживаясь от смеха.

— Да, — сказал мой спутник гордо. — Этот малый тоже жил у нас в трактире. Встал однажды утром с сильным ознобом. Его лихорадило и ломало. Я уложил его в кровать, мигом притащил мою ворвань и одел его в шерстяное белье. Он тоже не хотел есть, но я его заставил. Я ведь не верю этим врачам, которые думают, что голодом можно прогнать лихорадку…

— И он поправился?

— Еще как! Через два дня вышел на работу.

— А ты уверен, что у него было воспаление легких?

— А как же! Воспаление легких, в точности. Я нескольким докторам рассказал, как он себя чувствовал, и все они подтвердили: воспаление легких. Только не поверили, что я его вылечил своим способом.

И неудивительно, подумал я. Я уже согрелся под теплым ковриком, и мне хотелось теперь узнать как можно больше о моем новом знакомце.

— А первую помощь ты умеешь оказывать? — спросил я.

— Да, немного учился этому делу. Видишь ли, я уже лет десять в спортивные сезоны работаю тренером в футбольных клубах. Могу вправить вывих, помочь при растяжении связок, сделать искусственное дыхание, когда парня сшибут с ног. Учился и растиранию тоже. Я массажист.

— Наверно, приятно заниматься всем этим?

— А как же! Это у меня любимое дело.

— Тебе бы врачом быть, — заявил я.

Он посмотрел на меня с подозрением — не насмехаюсь ли я над ним.

— Быть врачом — хорошее дело, — задумчиво ответил он, видимо решив, что я не собираюсь поднимать его на смех. — Лечить больных, делать операции и все такое… Помогать людям, когда они захворают, или вот еще раненым… В молодости я как-то об этом не думал. Да и не по карману мне было учиться.

— Очень жалко, — сказал я.

Его искренность была трогательна. Но и сам я чувствовал, что мои слова звучат теперь вполне серьезно.

— Чудно, почему это люди так боятся боли и крови? — продолжал он. — Случись какое несчастье — сразу подымают панику и не знают, что делать, пока не придет врач. У меня всегда с собой аптечка — и ворвань тоже. Это все у меня там, под задним сиденьем…

Он не успел договорить, как в тусклом свете фар, прямо перед машиной, в струях дождя возникла фигура женщины. Мой спутник рванул на себя ручной тормоз и выскочил из машины. Мне же никак не удавалось отворить дверцу.

— Слава богу! Слава богу, что вы подъехали! — истерически кричала женщина. — Мой муж… Он умирает! Машина перевернулась… Вон он лежит там… Уже больше часа…

Наконец я справился с дверцей, сбросил с себя коврик и пошел сквозь дождь к тому месту, где мой спутник уже стоял на коленях перед распростертым на земле мужчиной. Рядом, уткнувшись в кювет, лежала на боку сильно помятая машина. Женщина, по виду жена фермера, была уже не первой молодости. Платье ее промокло до нитки, она дрожала всем телом и что-то бормотала в беспамятстве. Руки ее были выпачканы в крови, кровь была и на лбу, но, видимо, сама она не пострадала при аварии.

Я опустился на колени рядом с моим широкоплечим спутником. Он внимательно осматривал раненого при свете электрического фонарика, который он вытащил из кармана. Мужчина лежал в луже крови, в грязи, под головой его было пальто жены. Я понял, что ему очень плохо. Он был без сознания и только слабо стонал и конвульсивно вздрагивал.

Как всегда при виде страданий и крови, мне стало не по себе, но мой спутник внимательно осмотрел пострадавшего. Он проверил пульс, приложил ухо к груди, слушая сердце, ощупал раненого с ног до головы. Делал он все это уверенно, целиком углубившись в исследование.

— Скорей, скорей за доктором! — послышался сквозь шум дождя голос женщины.

Мой спутник поглядел на нее.

— Садитесь в мою машину, — сказал он строго. — Ваш муж потерял много крови. Ему нужна серьезная помощь — и немедленно.

Я встал и повел упирающуюся женщину к машине.

— Мы доставим его к врачу так быстро, как только сможем, — говорил я, стараясь ее успокоить. Но она вырвалась и, плача, побежала назад к мужу.

— Не трогайте его: у него, кажется, переломан позвоночник! — услышал я ее крик.

Верзила взял ее за плечи и твердо повел к нашей машине.

— Позвоночник у него пел, миссис, позвольте уж мне знать. Но я должен оказать ему первую помощь, прежде чем везти к врачу. Садитесь на переднее сиденье, миссис, а мы сию минуту положим вашего мужа на заднее.

Она подчинилась, продолжая плакать.

— А не лучше ли сразу к врачу? — подал я голос.

— Он умрет в дороге. Из него кровь хлещет. Тяжелая рана в правом бедре и в боку, и правая нога сломана. Но голова цела, слава богу. Я остановил кровотечение, а сейчас дам ему маленько тепла — он совсем окоченел… Если не сделать этого, ему крышка.

Я уже почти забыл наш предыдущий разговор, и мысль о том, что этот полоумный вздумает натирать несчастную жертву своей ворванью, пронзила меня, как острой иглой.

— А ты уверен? Это нужно?

— А как же!

Прежде чем я мог сказать хоть слово, он подтолкнул меня к бесформенной груде окровавленного тряпья.

— Он еще жив… Умеешь ты водить машину?

— Да. Но с этой твоей колымагой…

— Ладно, она ходит, как молодая… Теперь послушай: мы перенесем его сейчас на заднее сиденье. Ты поведешь машину, а я пока полечу его. До города доберемся в какие-нибудь полчаса. Иначе не выручить этого парня. Бери-ка его под мышки.

Я повиновался. Мой спутник побежал к машине, вытащил мой чемодан и переложил его на переднее сиденье.

Мы отнесли слабо стонущего человека в машину. Укладывая раненого на сиденье, я заметил на полу кабины сумку и бутыль с жидкостью. Аптечка и ворвань, подумал я, о боже милостивый!

Каким-то чудом мотор еще не заглох. Разворачивая машину, я с ужасом подумал о том, к чему может привести медицинская помощь, которую сейчас примется оказывать умирающему мой верзила.

Женщина как будто немного успокоилась, она сидела выпрямившись, как в столбняке. Я обливался потом, но старательно вел машину назад, в сторону городка. Все мое внимание было направлено на то, чтобы избегать толчков и держаться правой стороны дороги. Вдруг я услышал громкий стон и на мгновение обернулся. Мой спутник снял с раненого брюки и исподнее и при свете своего фонарика перевязывал его. Женщина не решалась посмотреть туда. Вдруг она стиснула мою руку.

— Скорее! Ради бога, скорее!

— Да, нажми как следует, — отозвался верзила. — Если нажать, она дает двадцать пять миль.

Потом я услышал бульканье и новый стон. Хорошо хоть, что он дал раненому глотнуть водки, подумал я.

Стоны становились громче — мой лекарь продолжал перевязку. Поворот — и вдали замелькали слабые огоньки городка. Я снова обернулся. Верзила — помоги мне боже! — втирал свое снадобье в ноги и бока раненого между искусно наложенными повязками.

— Давай сюда коврик! — крикнул он. — Там есть еще один, скатанный. Давай и его!

Я с трудом выполнил это распоряжение. Когда мы доехали до окраины городка, я не мог удержаться и опять бросил взгляд назад. Верзила укутывал ноги пациента ковриком. Он, по-видимому, снял с него и остальную мокрую одежду и укрыл его своим пальто и вторым ковриком — без сомнения, предварительно растерев своим лекарством плечи и грудь раненого. Когда женщина указала мне дом врача и я затормозил, мой спутник влил в рот больному еще глоток водки и снова принялся за растирание.

— Ступайте позовите доктора, миссис, — сказал он.

Женщина взбежала на крыльцо. Мы вдвоем подняли раненого на руки, причем мне досталась наиболее тяжелая и наименее разбитая часть его тела. Вышедший навстречу нам врач велел нести его прямо в операционную; мы положили неподвижное тело на высокий стол. Жена фермера была в полуобмороке. Появилась какая-то женщина и занялась ею.

Врач тут же выпроводил нас из операционной. Только теперь я заметил, что верзила мой был весь измазан кровью и дрожал от холода в своей полотняной рубашке. Мы молча уселись в прихожей. Прошло бесконечно много времени, или так нам показалось. Потом в дверях появился врач. Женщина бросилась к нему.

— Как он, доктор? Он не умрет? Он…

— Думаю, что все обойдется, — сказал врач. — Повреждения тяжелые, но мне кажется, он выкарабкается из беды благополучно. Тот, кто остановил кровотечение и снял с вашего мужа мокрую одежду, спас ему жизнь.

Жена фермера сквозь слезы бросила благодарный взгляд на моего сурового спутника, но не успела сказать ни слова — он посмотрел на меня и кивнул на дверь.

Когда мы усаживались в машину, он сказал:

— Ты слышал? Доктор говорит, я спас ему жизнь. Я-то хорошо знал — раз кровь остановлена, остается одно: тепло против холода.

Я промолчал. Когда машина тронулась, он добавил:

— Мне придется завернуть в трактир, переодеться в сухое. А потом поедем. Не миновать мне новой простуды, да ничего — ворвань у меня еще осталась.

Мы надолго замолчали.

Поглощенный своими думами, я очнулся, только когда он громко спросил, стараясь перекрыть шум мотора:

— Бенсонс-Вэлли — это ведь первый город по этой дороге?

— Да, — сказал я. — Поезжай вон на те огни.

Он подвез меня прямо к «Королевскому дубу». Когда я выходил из машины, он перегнулся назад, схватил мой чемодан с заднего сиденья и подал мне.

Пока я искал в своем уме слова, чтобы поблагодарить его, он протянул мне бутыль с ворванью.

— Возьми-ка, — сказал он. — Наверняка ты схватил простуду. Разотрись этим хорошенько перед сном. Помни — тепло против холода!

Он отпустил сцепление, и старенький автомобиль умчался.

На следующий день я отдал бутыль Алану Грину, велосипедисту. Он потом говорил мне, что лучшего средства никогда не встречал; но когда бутыль опустела, он так и не нашел аптекаря, который сумел бы определить состав этого лекарства.

Вагонетка со шпалами

Весть о предстоящем ремонте железнодорожного моста через Мэлдон-Уэйр распространялась по Бенсонс-Вэлли, подобно слухам об открытии золотоносной жилы. Безработные стали надеяться, что кризис скоро кончится, по крайней мере в Бенсонс-Вэлли. Однако вышло не так. Из пятидесяти нанятых для ремонта безработных только шестеро были местные, а остальные из Мельбурна.

Наверно, управлению железных дорог обошлась бы дешевле постройка нового моста, чем ремонт старого. Да и быстрее двигалось бы дело.

Даже те парни, которые делали этот ремонт, признавались, что работа шла со скрипом. Сколько ни изощрялся Одноглазый Гарри Хоуган, десятник, он ничего не мог поделать с иногородними безработными: кому придет в голову ломать хребет за два фунта двенадцать шиллингов в полмесяца!

Нам, шестерым местным жителям, платили щедро по тем временам — четыре фунта в неделю. Но если говорить правду, мы работали еще хуже, чем мельбурнские безработные.

Мы не боялись тяжелого труда. Мы явились жертвами обстоятельств, вернее, не мы, а Одноглазый Гарри…

Мэлдон-Уэйр — это естественное водохранилище. В результате обильных дождей, выпадающих обычно в штате Виктория, уровень воды в этом водохранилище был очень высок почти круглый год. А что касается моста, то это был один из самых неуклюжих памятников железнодорожного строительства, которое началось вокруг Мельбурна еще в пятидесятые годы прошлого столетия.

Слов нет, в те далекие времена мост должен был выглядеть солидным сооружением. Пассажирские поезда и товарные составы спускались с холма от станции Мэлдон, потом с разгона брали подъем и опять неслись вниз, к пропасти, через которую был перекинут мост, затем поднимались на небольшой холм, в третий раз мчались вниз, огибая Локоть Дьявола, и наконец тормозили у вокзала Бенсонс-Вэлли. Сколько я помню себя, не только у пассажиров, но и у машиниста и кочегара мороз пробегал по коже, когда поезд гремел на всем ходу по этому скрипящему мосту, готовому каждую минуту развалиться.

И вот управление железных дорог решило начать ремонт моста. Деревянные фермы, источенные термитами, надо было укрепить стальными перекладинами, а на колее, проходящей по мосту, сменить все шпалы.

За четверть часа до перерыва на завтрак мы, ремонтники, уже слезали с лесов и неторопливо плелись к дальнему концу моста. Там каждый съедал захваченные из дому сэндвичи и выпивал кружку холодного чая. Потом так же медленно возвращались. Работали, что и говорить, спустя рукава, хотя и не сговаривались, — просто таковы были условия работы.

На двух выступах по обе стороны моста было слишком мало места, чтобы все мы могли уместиться там и переждать, когда проходил очередной поезд. И вот за целых полчаса до того, как вдали появлялся паровоз, все пятьдесят человек бросали работу и тащились на дальний или ближний конец — кому как нравилось.

Когда Одноглазый Гарри убедился, что ругательства и угрозы ни к чему не ведут, он затребовал из города дополнительный запас шпал и приказал соорудить из них еще несколько площадок. Шпалы доставлялись в вагонетках из Мэлдона, за три мили от моста. Грузили по дюжине шпал на каждую вагонетку — или меньше, если это было возможно.

В старину говорили: история тем смешнее, чем лучше знаешь ее героев. Поэтому давайте познакомимся с двумя почтенными мужчинами, которых все в нашем городке знали не столько по именам, сколько по кличкам, — с Фредди Живоглотом и Спарко Ругателем.

Спарко вполне заслужил свое прозвище: он отличался необыкновенным пристрастием к сквернословию. У него это была не просто дурная привычка, а подлинно высокое искусство. Слушать его ругательства было наслаждением. Мало того, что он вставлял крепкое словцо в каждую фразу, он ухитрялся размещать ругательства даже внутри слов! Мне говорили, что монахиня из соседнего монастыря, послушав однажды ругательства Спарко, сказала, что это лучше любой молитвы. Все, кто знал Спарко, согласились с этим. А если друзья к кличке «Ругатель» все-таки прибавляли имя «Спарко», то это потому, что знали его с детства, когда он еще не научился ругаться…

Фредди получил наименование Живоглот вот по какой причине: у него, как говорили, не было глотки, вернее, мягкого неба или как это там называется, — словом, той части глотки, которая не позволяет слишком быстро глотать пиво. Фредди мог выпить двенадцать кружек пива ровно в одну минуту. Сколько раз приезжие оказывались в дураках, когда бились об заклад, говоря, что это против науки! Я-то, правда, сам не видал, как он вливает в себя эту дюжину кружек в минуту, зато видел, как он выпил семь кружек за полминуты, но потом желудок у него взбунтовался и ему пришлось опорожниться в канаву возле «Королевского дуба». Мы были вынуждены тогда отдать последние три шиллинга заезжему коммивояжеру, которого мы уже считали заведомо битым.

Фредди мог также съесть в минуту одиннадцать порций мороженого — это я видел однажды вечером собственными глазами! Нас было четверо, и мы только что вернулись после упаковки яблок в ящики. Деньжат у каждого было вволю, мы сидели в «Королевском дубе» и предавались любимому занятию — потягивали пиво и рассказывали друг другу всякие небылицы. Уже стемнело, когда мы услышали чьи-то шаги на тротуаре.

Дан Уотсон, владелец трактира, который пил пиво вместе с нами и в то же время зорко поглядывал на подозрительных типов, чтобы в случае необходимости предупредить пьющих в «буфете», пошел навстречу шагам, говоря:

— Это не иначе, как Фредди Живоглот.

И в самом деле это был Фредди. Дарки решил, что сейчас можно будет повеселиться.

— Ставлю два боба. Фредди съест дюжину порций мороженого быстрей, чем пес отца Бейли! — крикнул он.

Все с готовностью приняли пари, ведь предстояла схватка двух чемпионов! Если и был кто-нибудь на свете, кто мог бы жрать мороженое быстрее, чем Фредди Живоглот, так это чистокровный кокер-спаньель нашего священника отца Бейли. Пес как раз сидел в машине своего хозяина, дожидаясь, когда тот выйдет из кинотеатра: отец Бейли смотрел картину каждую неделю…

Кто-то выскочил за дверь и принес собаку, которая цапнула-таки за палец нахала, посмевшего приблизиться к старой машине священника. Еще кто-то сбегал на угол в лавку и доставил на подносе две дюжины порций мороженого, по пенни каждая.

При виде любимого лакомства пес стал облизываться; пришлось придержать его за ошейник, чтобы он не набросился на поднос прежде, чем будут выработаны условия матча.

Все сделали ставки. Фаворитом оказался Фредди, за него надбавили по пенсу-другому. Он самолично поставил за себя два боба. Это означало, что он уверен в себе: говорили, будто он не рискнул бы и пенсом, если бы ему предложили поставить даже на восход солнца. Однако он выговорил следующее условие: мороженое должно было быть вынуто из бумажных стаканчиков; глотать их он отказывался — они были слишком сухие. Словом, все сделали ставки, за исключением собаки. Может быть, азартные игры были противны ее религиозному чувству.

Дарки поставил собаку по одну сторону подноса, а Фредди на четвереньках занял позицию напротив. И великое состязание началось.

Дан Уотсон кидал порцию собаке, Фредди хватал другую. Пес ловил пастью и глотал мороженое, громко чавкая и ворча; Фредди делал свое дело без единого звука. Это было довольно мрачное зрелище; при слабом свете уличного фонаря собака, рыча, ловила на лету шарики мороженого, а Фредди ртом хватал их с подноса, и они молниеносно исчезали в его глотке.

Возбуждение зрителей росло. Соперники шли вровень — каждый поглотил уже по шесть порций. Потом Фредди стал обходить противника, счет стал 10 : 9. Послышались восторженные крики: Фредди управлялся с двенадцатой порцией, а пес только еще доедал одиннадцатую! Пока шли расчеты по ставкам, Фредди — физиономия у него была бледно-зеленая — отправился к канаве, чтобы освободиться от лишнего груза в желудке…

Таковы два главных героя нашей истории, Фредди Живоглот и Спарко Ругатель. Казалось, они терпеть не могли друг друга, но вот поди же, по какой-то необъяснимой причине всю жизнь были неразлучны эти два дружка.

Единственное доброе слово, которое я услышал от Спарко о Фредди, звучало примерно так:

— Ежели он (так его и этак) родился с (такой-этакой) глоткой, так это потому, что его старая (далее невыразимо) мать забыла (непечатно) придушить этого без(трам-тарарам)дельника во время (тут следовало нечто непроизносимое) родов.

А Фредди в свою очередь выражался насчет Спарко так:

— Если бы Спарко не ругался, он был бы самым неразговорчивым человеком на свете.

Вы, может быть, спросите, кто ленивее всех работал на мосту, вам каждый ответит, не задумываясь: Спарко и Фредди! Боже упаси, у них не было ни малейших принципиальных возражений против работы, но за долгие годы безработицы у них сложилась неистребимая привычка бить баклуши и всячески отлынивать от дела.

Так вот, в одно прекрасное утро надо было кому-нибудь из ремонтников отправляться за новой порцией шпал. Одноглазый Гарри был не в духе и ругался не хуже, пожалуй, чем сам Спарко. Доведя себя до белого каления, он обратился к Спарко и Фредди, которые тихо и мирно сидели в холодке с видом людей, наслаждающихся заслуженным отдыхом.

— Эй вы, пара незаконнорожденных ублюдков! — прохрипел он. — Вы палец о палец не ударили с тех пор, как вы здесь! Я покажу вам, как волынить, вы у меня попляшете!

— Мы и не думаем (непечатно) во(трам-тарарам)лынить, — спокойно возразил Спарко. — Мы делаем нашу обычную (непроизносимую, такую-этакую) работу.

— О, знаю я вас! — бушевал Одноглазый Гарри. — Приказываю тебе и твоему долговязому дружку сейчас же бежать в Мэлдон и пригнать вагонетку шпал!

Спарко и Фредди потащились к восточному концу моста, подняли вагонетку, поставили ее на рельсы и медленно, с видом не щадящих себя тружеников покатили ее вверх по склону холма в направлении Мэлдона.

— Через час быть здесь, или я сверну вам ваши грязные шеи! — закричал им вслед десятник.

Мы, все оставшиеся, старались спрятать улыбку, видя, как Одноглазый Гарри озирается вокруг, ища, на ком бы еще сорвать злость. Мы готовы были побиться об заклад, что Спарко и Фредди не вернутся раньше обеда, как бы ни разорялся Одноглазый.

Уже было далеко за полдень, а наши дружки все не появлялись. Мы притворялись, что работаем, а Гарри клялся, что спустит шкуру «с этих ленивых ублюдков». В два часа десятник был готов — попадись ему кто под руку, он убил бы его на месте! В три часа он отправился на конец моста и, видно, собрался сесть в грузовик и гнать в Мэлдон, чтобы совершить двойное убийство. Но не сделал он и двадцати шагов, как кто-то закричал:

— Эй, берегись!

Все, включая Одноглазого Гарри, кинулись на ближайшие выступы или спрыгнули на недавно построенные площадки под мостом. Самые здравомыслящие стали второпях убирать с рельсов деревянные брусья, лопаты, ломы и швырять все это богатство в воду.

С холма со скоростью пятисот миль в час неслась вагонетка, на ней громоздилась куча шпал, а на шпалах восседали Фредди и Спарко (или их призраки, как мне показалось, когда я, не помня себя, мчался в укрытие). При таком крутом спуске к мосту можно было грузить на вагонетку самое большее два десятка шпал, но Фредди и Спарко сидели поверх добрых восьмидесяти.

Когда эта чудовищная ракета проносилась мимо нас, я сквозь грохот колес и скрежет рельсов уловил какой-то звук вроде короткого «би-и-ип» и, честное слово, понял, что это Спарко обкладывает трехэтажным ругательством Фредди.

После мы узнали, что злосчастная пара дружков добиралась до Мэлдона так медленно, что им могла позавидовать самая медлительная улитка. Ясно, что их стала одолевать нестерпимая жажда — ощущение, весьма часто посещавшее обоих. По иронии судьбы единственный кабачок в южном полушарии, где Спарко и Фредди еще могли рассчитывать выпить в кредит, был именно в городе Мэлдоне. Я не хочу этим сказать, что Спарко и Фредди особенно старались заслужить доверие, просто тамошний трактирщик Линч готов был отпускать пиво в кредит даже уголовнику Уолкоту Форбесу или любому, кому угодно было попросить об этом.

У Линча был простой расчет: если рабочие и фермеры его округи бедны, как церковные крысы, открывать им кредит стоит хотя бы потому, что любые случайные деньги, которые у них окажутся, все равно найдут пристанище в кассе его трактира. У Линча в баре была большая грифельная доска, на которую заносились имена должников и суммы долга, и он для острастки время от времени оглашал эти записи публично, в присутствии завсегдатаев.

В это почтенное учреждение и направили свои стопы Спарко с Фредди, как только очутились в Мэлдоне. Фредди позабавил заезжих фермеров своим обычным трюком, выпивая три кружки пива ровно в одиннадцать секунд. Спарко исполнил красочный сольный номер из ругательств, адресованных всем присутствующим, исключая супругу Линча. Она, надо сказать, была весьма религиозная женщина и не допускала со стороны посетителей никаких греховных действий, кроме, разумеется, потребления алкоголя. Не желая обижать таких уважаемых клиентов, как Спарко и Фредди, она ограничилась тем, что заткнула уши паклей и отправилась на кухню готовить мужу завтрак.

Наши герои сыграли с фермерами несколько партий в кости, перекинулись в картишки и за это время выпили по семь кружек пива на пустой желудок. И тут они вспомнили про кипучую натуру и увесистые кулаки Одноглазого Гарри.

Было уже два часа пополудни.

— Нам бы, пожалуй (трам-тарарам), пора подумать про эти (далее шло непечатное) шпалы, — сказал Спарко своему напарнику.

— Да, надо бы заняться этой чепухой, — согласился Фредди, опрокидывая в глотку кружку пива с быстротой, недоступной восприятию человеческого глаза.

Когда они выпили еще по три последних кружки на дорожку, Линч высказал мысль, что им пора подумать о своих работодателях, и предупредил, что, если они не явятся в день получки уплатить долг, он вынужден будет прибегнуть к помощи закона.

Ободренные этим любезным заявлением, приятели кликнули клич — не найдутся ли добровольцы помочь им грузить шпалы? Все присутствующие в баре, исключая какого-то старого хрыча, который предпочитал пить пиво в уголке в компании мух, высыпали на улицу, готовые показать, что такое подлинная дружба и братство. Спарко и Фредди тоже отряхнули прах кабачка со своих ног и, добравшись до станции Мэлдон, принялись командовать своими добровольными помощниками. Те с истинным энтузиазмом пьяных нагромоздили на вагонетку целую гору шпал — высота ее достигала десяти футов. Спарко с Фредди под громкие приветствия взобрались на шпалы.

Нетвердо стоя наверху, Спарко обратился к присутствующим с речью:

— Нам всыплют (непечатное) на всю нашу (такую-сякую) жизнь за то, что мы везем столь большой (растакой…) груз.

Восторженные слушатели дали вагонетке добрый толчок, и она взяла хорошую скорость.

Не знаю, доводилось ли вам гонять по рельсам такие ручные вагонетки. Там есть железная штанга, которую можно вставить в отверстие, и она начинает тормозить вращение колес.

Спарко, лихо наклонившись набок, орудовал тормозом, и они благополучно скатились с первого холма и с разбегу взлетели на вершину другого. А там начался головокружительный спуск к мосту. То, конечно, была не крутизна склонов Эвереста, но — с двумя тоннами груза на маленькой вагонетке — нечто близкое к этому.

Снабжаемый в изобилии советами своего перепуганного друга, Спарко делал что мог, чтобы затормозить ход вагонетки, но бешено вертящиеся колеса увлекли штангу, и она улетела куда-то назад, мелькнув, как болид. Теперь они были безоружны, а вагонетка летела прямо на мост со скоростью, готовой преодолеть звуковой барьер…

Когда вагонетка пронеслась с диким завыванием по мосту, мы стали вылезать из наших убежищ. Дьявольская колесница уже скрылась за ближним холмом, в западной стороне от моста.

И тут мы стали свидетелями невиданной картины: Одноглазый Гарри заплакал!

— Не надо было посылать этих слабоумных! — вопил он сквозь слезы. — Они убьются, как пить дать убьются! А ведь хорошие были парни!

Неприглядное это зрелище, когда плачет мужчина, да еще такой бессердечный грубиян, как Гарри. Кто-то стал его утешать, говоря, что это не его, мол, вина, по Одноглазый не успокаивался.

— Там, впереди, стрелки и семафоры станции Бенсонс-Вэлли, — всхлипывал он. — Если они даже проедут Локоть Дьявола, им все равно крышка!

И он стал судорожно рыдать. Но когда кто-то изо всей силы заорал снова: «Берегись! Она возвращается!» — Гарри проворнее всех кинулся на боковую площадку.

И ведь в самом деле — они возвращались! Вернее, бежала назад вагонетка. Когда она снова проскочила мимо нас — в обратном направлении, я увидел, что Спарко и Фредди на ней уже не было. Вагонетка пролетела через мост взад-вперед восемь раз, а затем остановилась на самой середине.

Все заговорили, перебивая друг друга, и каждый высказывал свое мнение о судьбе Спарко Ругателя и Фредди Живоглота. В конце концов решили, что они дождались, когда вагонетка потеряла скорость на подъеме перед Бенсонс-Вэлли и как-то ухитрились спрыгнуть. Одноглазый Гарри опомнился и стал грозить, что уволит их, сделает из них котлету, убьет на месте…

В это время зимнее солнце пробилось сквозь туман и осветило вершины холмов. Я посмотрел на запад и вдруг увидел на багровом фоне заходящего солнца два черных силуэта, — они двигались по железнодорожной колее, похожие на гигантских ощипанных петухов.

Они приближались. И было уже видно, что Спарко, поглядывая снизу на своего долговязого приятеля, что-то ему выговаривает. Жаль, нам не было слышно с такого расстояния, что он говорил. Мы явно упустили величайший образец сквернословия, какое ласкало когда-либо человеческое ухо.

После того как Одноглазый Гарри досыта наругался и уже устал стыдить и проклинать Фредди и Спарко, они рассказали, что действительно на подъеме соскочили с вагонетки и кубарем покатились куда-то в бездну через кусты, каменные россыпи и пни.

Нет, они не очень-то ушиблись, уверяли оба, и Спарко подтвердил это ругательством средней сложности.

Надеюсь, когда пассажиры, едущие в комфортабельных вагонах поезда, будут проноситься над Мэлдон-Уэйр, они вспомнят о поте и труде, затраченных бесстрашными людьми, которые ремонтировали этот мост.

Такой же, как прежде

— Я такой же, как прежде, — говорил Дарки, ударяя себя в грудь.

Он смеялся, закидывая голову, и стучал пустой пивной кружкой по стойке, но и смех его шел не от сердца.

— Эй, налей-ка еще! — приказал он бармену.

Дарки и Эрни Лайл постоянно заходили в «Королевский дуб», возвращаясь с шахты на окраине города, где уголь добывался открытым способом. Они умывались там перед уходом домой, но въевшаяся в кожу угольная пыль упорно держалась за ушами, в глазных впадинах, под ногтями.

Они были приятелями, по крайней мере так уверял Эрни. Дарки же не любил распространяться на этот счет — не в его обычаях было выражать свои чувства, они прятались где-то глубоко, и о них приходилось только догадываться.

Когда кружки были снова наполнены, Эрни решился наконец высказаться:

— Я не говорю, Дарки, что ты не тот, каким был прежде. Но Янгер с тебя ростом, и он ведь моложе. Ему всего двадцать два, а тебе уже за сорок.

Эрни беспокоило хмурое лицо друга, и он добавил с деланным смехом:

— Янгер моложе ¹⁰ и по имени и по возрасту…

— Стой, Эрни! — закричал Дарки. — Моя дочь забрюхатела от этого ублюдка, а он норовит отделаться от нее…

Дарки понизил голос, теперь он едва выдавливал из себя сквозь стиснутые желтые от никотина зубы:

— Я сказал тебе: как только он мне попадется, сделаю из него кучу мусора. Я или он! Будет мордобой почище, чем когда Джек Джонсон переломал ребра Томми Бернсу в Сиднее, а это было чертовски давно…

Дарки выпил всю кружку, не отрываясь. Струйки пива потекли через его подбородок на волосатую грудь.

— Допивай, Эрни, а потом — последнюю, на дорогу!

— Нет, баста. Три кружки — моя мера. А ты уже влил в себя шесть, хоть всегда пьешь три…

— Э, угольную пыль надо хорошенько отмывать!.. Ладно, выпей хоть стакан для компании!

Пиво подали. Эрни угрюмо уставился на линолеум, покрывавший стойку.

— Я все же думаю, не стоит тебе с ним связываться, Дарки. Что хорошего? И чем это поможет Кэтлин?..

— Чем? — прорычал Дарки. — Послушай, он устроил ей ребенка, а потом прогнал ее. Не хочет жениться, знать ее не хочет… Нет, пусть только он попадется мне — я ему покажу!

— Да ведь он сам только и ждет этого. Янгер всех побивал в городе и…

— Всех, кроме Дарки! — Дарки ткнул себя кулаком в грудь, и грудь отозвалась густым и низким звуком, как барабан.

— Что верно, то верно, — не уступал Эрни. — Это-то его и заедает. Он не первый год ищет случая сцепиться с тобой. И он умеет драться, Дарки. Он побил настоящего боксера из команды Шермана в прошлом году, ты же знаешь это…

— Ну, эти пьянчуги у Шермана не очень-то горазды драться! Как бы то ни было, Дарки он еще не побил. Теперь он может попробовать!

Эрни замолчал. Он знал, что напрасно спорить с Дарки, когда тот вобьет себе что-нибудь в голову.

Дарки достал из кармана жестяную табакерку и короткими, злыми движениями пальцев скрутил толстую цигарку, провел языком по бумаге, закурил и отшвырнул к двери спичку. Затянулся он так глубоко, словно хотел загнать дым на самое дно легких. Каждый его жест был теперь преисполнен уверенности в себе. Он широко расставил свои короткие, толстые ноги в потертых черных штанах; старый жилет обтягивал его торс плотно, как латы, массивные плечи и огромные кулаки, казалось, готовы были в порошок стереть Джимми Янгера.

— Янгер — кобель и скэб, — сказал Дарки. — Да, он скэб, это точно. Ребята из лесопильни забастовали, а он пошел против всех… Нет, брат, я должен с ним драться! Это давнее дело, и теперь как раз пришло время! — Дарки говорил так, словно старался разжечь себя. — Завтра страстная пятница. Этот день подходящий, да пивные в пятницу закрыты, и его не будет в городе. А в субботу канун пасхи; он небось поедет на скачки. Он ведь завзятый игрок и обязательно сунет туда нос!.. А в воскресенье пасха, он пойдет к обедне — только там меня не увидит. А потом — понедельник… Это удобный день для драки. На стадионе в Дилингли как раз начнутся первые матчи, оба наших фараона будут там. Я пойду в трактир, как всегда, и если он туда явится… Хотя мне все равно, в какой день. Пусть только попадется мне — я сделаю из него котлету!

Дарки яростно ударил по стойке пустой кружкой.

— Вы слышали, что я сказал?! — заорал он, и голос его отозвался гулким эхом в дальних углах бара.

Десятки пар глаз обратились к Дарки. Это были внимательные и немного встревоженные глаза шахтеров, рабочих молочного завода, клерков, приказчиков, фермеров, глаза хозяина трактира Дэнни О’Коннела, его жены, бармена. Стало тихо. Никто не произнес ни слова, не вздохнул, не двинулся с места.

— Вы слышали? — повторил Дарки. — Как только я встречу Джимми Янгера, я сделаю из него котлету! Пошли, Эрни, — добавил они направился к выходу.

Посетители, даже самые пьяные, молча отодвигались, уступая ему дорогу.

Эрни проводил его до угла. Там они расстались.

В потрепанной кожаной сумке, которую Дарки нес в руке, лежали инструменты и две бутылки с пивом, прихваченные на вечер. Он шагал уверенно, слегка покачивал бедрами — это была излюбленная его походка после выпивки, она должна была убедить окружающих, что он в полном порядке.

Я должен с ним драться, думал он. Тот ли я, что прежде? Сейчас-то я устал как собака и к тому же слегка навеселе… Восемь часов работы — как не устать, а тут еще шесть кружек пива… Такой же, как прежде… Сколько времени я не дрался?.. С тех пор, как сцепился с тем новым фараоном возле «Королевского дуба», когда он накрыл трактирщика на продаже спиртного…

Дойдя до раскрытой калитки своего старого дома, Дарки вошел во двор и по боковой дорожке мимо дровяного сарая двинулся к заднему крыльцу. Налив из бака воды в жестяной таз, он водрузил его на умывальник, стоящий в так называемой «ванной» — отгороженном от задней веранды закутке. Намылив руки, Дарки принялся плескать водой в лицо, по привычке тщательно промывая уши кончиками негнущихся пальцев. Потом пригладил ладонью волосы и взглянул на себя в треснувшее зеркало. Его волосы, когда-то волнистые и черные, как вороново крыло, теперь сильно поредели на макушке и заметно тронуты сединой. Широкое, задубевшее на ветру лицо прорезано морщинами. Веки голубых глаз, после того как угольная пыль отмылась, стали красными, а белки испещрили красные жилки, как железные дороги на географических картах.

— Стареешь, сынок, — произнес он почти вслух и отвернулся от зеркала.

Скинув пиджак и рубашку и оставшись в фуфайке, он поиграл мускулами.

— Ты еще кое-чего стоишь, парень!.. Но будет трудно. Придется выжать из себя столько же, сколько может дать этот Янгер…

Раздевшись догола, он стал намыливать шею, руки, подмышки, облился водой и, как говорят шахтеры, подарил остатки грязи полотенцу. Надев снова рубаху и пиджак, вошел в кухню, служившую также и столовой, где вся семья уже собралась и ждала его к ужину.

— Чай на столе, — сказала жена, увядшая, тихая маленькая женщина.

— Вот и хорошо, Уинни, — ответил он. — Я голоден, как пес после охоты.

Он уселся на свое место во главе стола и принялся за еду. Жена пристроилась напротив, а шестеро детей разместились по обе стороны стола — трое дочерей и трое сыновей в возрасте от шести до двадцати одного года.

Старшая дочь, Кэтлин, сидела по правую руку от Дарки. Черноволосая, красивая, немного в ирландском духе, она спокойно ела и словно не замечала острых, пытливых взглядов отца. Кевин, старший сын, сидел напротив Кэтлин.

На ужин было жареное мясо с фасолью, капустой и картофелем. Дарки быстро справился со своей солидной порцией, вышел и вернулся с бутылкой пива. Он откупорил ее жестяной табакеркой. Металлическая пробка отлетела в темный угол. Достав с кухонной полки стакан, он снова уселся за стол.

Отодвинув принесенный женой рисовый пудинг, он выпил пива и закусил хлебом с сыром. Никто не проронил ни слова, пока ужин не кончился. Потом Дарки сказал:

— Вы, мелюзга, марш в кровати или идите играть! Мне надо поговорить с Кэти и матерью.

Все безмолвно повиновались. Только Кевин обернулся у двери и сказал:

— Наверно, большой секрет…

Дарки допил стакан и налил его снова.

— Я решил побить Джимми Янгера, — сообщил он, стараясь говорить спокойно.

Кэтлин уставилась на него расширившимися глазами.

— Нет, Дарки, ох, нет! — взмолилась Уинни. — Подумай, ведь это будет скандал. Ты обещал, что никогда больше не будешь драться…

— Ну, это в последний раз, Уинни, — ответил он. — Другого выхода нет.

— Нет другого выхода! — крикнула Кэтлин. — Ты только и знаешь, отец, что драться! Как-нибудь ты нарвешься…

Она вскочила и выбежала из комнаты. Дарки встал и пошел следом за ней. Жена вцепилась в его рукав своими бессильными худыми руками.

— Нет, Дарки, — просила она. — Оставь ее в покое. Она и так довольно натерпелась.

Он мягко отстранил жену и вышел. Дочь лежала ничком на кровати в своей комнате, плечи ее сотрясались от рыданий. Он помедлил с минуту на пороге, потом закрыл за собой дверь и тихо подошел к кровати. Положив ей руку на плечо, он пробормотал:

— Кэти, я не могу позволить ему это…

Уткнувшись головой в подушку, она ответила:

— Он уже сам себе позволил. Он отец моего ребенка. Не вмешивайся.

— Да ведь он не хочет жениться на тебе, Кэти.

— Не хочет.

— Ты говорила с ним?

— Да.

— Теперь уже поздно что-либо сделать?

— Поздно.

— А что он говорит?

— Ох, ничего он не говорит…

— Так-таки ничего?

— Он говорит, что не знает, его ли ребенок.

— А он его?

— Да, папа. У меня ни с кем ничего не было, кроме него.

Дарки выпрямился и сжал кулаки. Его челюсти щелкнули. Дышал он тяжело, прерывисто, но молчал.

Вдруг Кэтлин села и обняла отца, впившись в его грудь пальцами с длинными ногтями.

— Я люблю его, папа, и заставлю его поверить мне…

Дарки сжал руками плечи дочери и посмотрел в ее большие печальные глаза.

— Слушай, Кэти, — сказал он. — Я тоже люблю тебя. А Янгер сбежал от тебя, когда он тебе так нужен, и весь город знает это. Я должен драться с ним, Кэти. Не удерживай меня. Я старею и боюсь, но я буду с ним драться.

Некоторое время они так сидели в полутьме, обнявшись, потом Дарки отвел ее руки, пошел к двери и открыл ее. Выйдя, он крикнул громко, чтобы услышала жена:

— Я изобью его в кровь, и ни слова больше об этом!

Ночь все трое провели без сна. Кэти лежала с открытыми глазами; она то молилась шепотом, то принималась тихо плакать; она знала, что слезы не принесут ей облегчения. Мать тоже не спала, и глаза ее были сухими — она давно уже отвыкла плакать. Дарки временами забывался, но тут же начинал ворочаться так, что кровать скрипела под ним, словно собиралась рухнуть. Несколько раз он взмахивал руками, будто нанося кому-то удары, и что-то хрипло кричал.

Ранние часы страстной пятницы ползли черепашьим шагом. Дарки проснулся поздно. Позавтракали в молчании. Уинни и Кэтлин вымыли посуду, потом Уинни принялась одевать младших детей: время было отправляться к обедне. Она надела на них все самое лучшее. Уинни и Кэтлин ушли с четырьмя младшими. Кевин остался дома с отцом. Дарки давно уже бросил ходить в церковь, старший сын следовал его примеру, невзирая на слабые протесты матери.

Дарки вышел во двор, отыскал в сарае старую веревку, топором отрубил от нее кусок и начал тренировку. Он прыгал легко и ловко. На нем были домашние туфли, серые штаны и белая спортивная фуфайка. На правом предплечье была вытатуирована полунагая женщина, на левом — змея, обвившаяся вокруг меча.

Кевин, высокий, широкоплечий, но не такого могучего сложения, как отец, вышел во двор и уселся на обрубок у сарая. Подняв свежую щепочку, он принялся задумчиво жевать ее.

— Поздновато, я думаю, начинать тренироваться, а? — сказал он отцу, и по лицу его пробежала еле заметная сочувственная улыбка.

Кевин один во всем городе не боялся своего отца, и Дарки знал это.

Помолчав, он ответил:

— Просто хочу вспотеть — пусть пиво выйдет. А то, если я встречу его сегодня…

— Если хочешь, я буду драться с ним вместо тебя, — предложил Кевин.

Дарки с досадой бросил веревку на землю.

— Он убьет тебя!

— Он и тебя убьет. Ты слишком стар.

Дарки подскочил к сыну и встал над ним. Кевин поднял на него спокойные глаза; он знал, что отец никогда его не ударит, он никогда не бил своих детей.

— Я знаю, что не могу совладать с ним, папа. Выучки у меня нет… Но и тебе не побить его… Ты бы лучше почил на лаврах… непобедимый чемпион!

Дарки как-то обмяк и резким ударом ноги отшвырнул в сторону кучу щепок. Кевин решил не отступать.

— Ты всегда говорил мне, чтобы я не ввязывался в драки. Что драки ни к чему. А теперь сам собираешься драться.

— Я никогда не ввязывался в драки, дружок, — ответил Дарки. Он так называл сына только в редкие минуты, когда в нем просыпалась отцовская любовь, но это скорее был способ скрыть свои чувства. — Я больше разнимал драки, чем затевал сам. Но видишь, в чем дело: все, что у меня было, — это моя сила. Когда я был, как ты, я боялся всего и всех. А потом вдруг понял, что я сильный. Я был не очень башковитый и остался неученым. Но сила давала мне заработок, и я смог вырастить тебя и остальных детей. Я себя чувствовал на высоте, меня уважали. Я всем говорил, что я силач, и всегда повторял, что так же силен, как прежде… Ну вот, теперь мне надо оправдать эти слова. Кэти мне дочь, и я должен драться с ним.

— А мне она сестра, — настаивал Кевин.

— Да ты-то не объявлял, что изобьешь его. Да и куда тебе! Он силен в бою, не забывай этого. — Почувствовав, что неосторожно раскрыл сыну свои сомнения, Дарки взорвался: — Только и ему придется туго. Я такой же, как прежде!

Он поднял веревку и снова начал скакать. Кевин ушел в дом.

Когда жена и младшие дети вернулись из церкви, Дарки со двора окликнул Кэтлин. Она помедлила, потом подошла к нему.

— Он был там? — спросил Дарки.

— Да.

— Говорил с тобой?

— Нет.

Дарки отвернулся от нее, поднял валявшуюся у сарая лопату и стал насыпать землю в старый мешок от картофеля. Кэтлин ушла, оставив его за этой работой. Наполнив мешок, он завязал его веревкой. Затем привязал свободный конец веревки к ветке дерева, росшего в углу двора, и с трудом подтянул тяжелый мешок на высоту человеческой груди.

Вытерев пот со лба, Дарки принялся молотить кулаками по мешку, как это делают призовые боксеры на тренировке. Удары по мешку становились все ожесточеннее. Дарки шумно дышал, крякал и что-то бормотал про себя до тех пор, пока Уинни не крикнула из дому, что обед на столе. Тогда он вошел в дом и облачился в рубашку и куртку.

Обед состоял из рыбы с жареным картофелем, купленных Уинни на обратном пути из церкви, и помидоров, которые Дарки с Кевином выращивали на огороде. После обеда Уинни и Кэтлин убрали со стола, а Дарки нехотя стал читать сообщения о скачках в вечерней газете.

Вдруг у входной двери задребезжал звонок. Дарки отложил газету и сказал:

— Я сам открою!

Он скинул куртку и повесил ее на спинку стула. Медленно он вышел в прихожую и зажег там свет. Несколько мгновений он стоял в нерешительности, глядя на дверь, как бы стараясь угадать, кто притаился за ней. Потом выключил свет, отпер дверь и невольно отступил назад, крепко сжав кулаки.

Но то были всего лишь Эрни Лайл и его жена Элин. Эрни объяснил, что они просто зашли поболтать.

Дарки предложил сыграть в карты. Сели играть в юки вшестером: Дарки, Уинни и Элин Лайл против Эрни, Кевина и Кэтлин. Играли рассеянно, не в силах даже притвориться веселыми или заинтересованными в игре. Эрни с женой просидели почти до одиннадцати. Дарки казалось, что Эрни несколько раз порывался завести разговор о предстоящем бое с Янгером, но так и не собрался с духом.

А утром — это была страстная суббота — Кевин спросил отца:

— Ты пойдешь в трактир?

Обычно каждую субботу они с утра вместе отправлялись в «Королевский дуб», но сегодня Кевин счел нужным задать этот вопрос.

— Нет, может быть, попозже, после полудня, — уклончиво ответил отец. — Надо кое-что сделать в огороде.

— Как хочешь, — сказал Кевин и ушел из дому. Это потому, что Джимми Янгер сегодня будет на скачках в Флемингтоне, подумал он.

Но ровно в полдень Дарки уже медленно шагал по направлению к «Королевскому дубу». У старомодной вертящейся двери он сначала остановился в нерешительности, но тут же овладел собой. Резко толкнув дверь, он вошел, внимательно оглядел бар и только затем двинулся к стойке.

Увидев отца, Кевин поднялся из-за столика, где сидел с друзьями за кружкой пива, и подошел к нему с независимым видом завсегдатая.

— Его нет здесь, — шепнул Кевин.

Дарки подсел к компании Кевина. Потягивая пиво, они разговаривали о сегодняшних скачках, об исходе футбольного матча, о политике и погоде — о чем угодно, только не о том, что у всех было на уме…

Все пасхальное воскресенье Дарки тренировался — то скакал через веревку, то колотил по самодельному тренировочному мешку. Когда стемнело, он ушел из дому. Пройдя некоторое время быстрым шагом по улице, он побежал, не спеша, сосредоточенно, как спортсмен на тренировке. Он устремился по дороге, поднимающейся вверх, и оказался на вершине холма. Здесь он отдышался и стал смотреть на тихий город. Редкие огни прорезывали туман, как далекие фары автомашин.

Он вернулся домой с приятным ощущением усталости во всем теле, какое бывает у боксера после разминки, и сразу же улегся в постель и крепко заснул.

На рассвете в понедельник выпал иней; стояла поздняя осень, зима была близка. Дарки поднялся, когда лучи солнца стали одолевать морозец. Умылся, надел штаны, тяжелые ботинки и закурил. Прохаживаясь по двору, он временами начинал кашлять, как это бывает с завзятыми курильщиками в первые утренние часы. Сегодня это случится, думал он. Такой ли я, как прежде?

Ближе к полудню Кевин снова спросил, пойдут ли они в «Королевский дуб».

— До полудня я не пойду, — ответил Дарки.

Надо дать Янгеру налить брюхо пивом, решил он про себя.

После завтрака Дарки вскипятил в баке воду, чтобы вымыться. Потом пошел в спальню и достал чистое белье. Когда он шел по коридору, жена спросила с дрожью в голосе:

— Ты ведь никуда не пойдешь, правда?

— Нельзя помыться, что ли? — уклонился от ответа Дарки, притворяясь рассерженным.

Перед тем как начать мыться, он ощупал свою широкую волосатую грудь, твердый, но слегка выдающийся живот, выпуклые мышцы на плечах и спине. Мускулы стали вяловаты, сказал он себе, поддались под бременем прожитых лет…

Вымывшись, почистил зубы солью, употребив для этого чистую тряпочку — экономить на всем вошло у него в привычку, — и надел все чистое: фуфайку, трусы, носки, серые спортивные брюки, белую рубашку, а также кожаные туфли на резиновой подошве. Пройдя в столовую, уселся в кресло, развернул газету. Солнце ярко светило сквозь опущенные шторы.

В дверях появилась Кэтлин и сразу сказала:

— Папа, ты не пойдешь туда, в бар?

— Может, и пойду попозже, — пробормотал он, в душе сам не понимая, хочет ли он обмануть этими словами дочь или и впрямь не решил.

Кэтлин стояла неподвижно, видно было, что она сдерживает в душе мучительную боль.

— Папа, — прошептала она наконец, — оставь газету, я должна поговорить с тобой.

Дарки положил газету на колени. Он смотрел на дочь с горечью: ее широкая цветастая юбка уже не могла скрыть отчетливой выпуклости живота.

— Ни к чему это, Кэти, — сказал он.

— Нет, выслушай меня, папа! Я знаю, ты прав, а он виноват… Он никогда на мне не женится. Но и так было много сплетен вокруг этого, а теперь и вовсе будет скандал… — Она положила руки ему на плечи. — Папа, ты не должен драться с ним!

Дарки никогда не умел разговаривать с детьми, даже по самым пустяковым вопросам, и теперь у него не было слов, чтобы выразить все, что переполняло его сердце.

— Я буду с ним драться.

Вот все, что он смог сказать.

— Драться! Драться! Почему ты должен драться с ним?

— Потому что я сказал, что буду.

— Потому что ты сказал! — простонала Кэтлин. — Ну а я? Обо мне ты не думаешь?

В комнату вошла Уинни. Она приблизилась к Кэтлин и нежно обняла ее.

— Тебе нельзя волноваться, детка.

Уложив Кэтлин на кушетку у окна, Уинни повернулась к мужу. Она, казалось, обрела какую-то решимость.

— Дарки, ты не так молод, как раньше. И если ты не хочешь думать о себе, подумай о Кэтлин.

— Не могу я думать ни о ком, — выдавил из себя Дарки.

Уинни опустилась у его стула на колени и с мольбой посмотрела на мужа.

— Я замужем за тобой почти двадцать пять лет. Ты редко делал, что я тебя просила. Но на этот раз сделай!

Дарки еще не собрался ответить, а Кэтлин уже стояла на коленях рядом с матерью.

— Папа, — сказала она, — драться с ним… Это только еще больше испортит все. Хочешь, я скажу людям, что это я просила тебя не драться?

Дарки чувствовал — женщины вот-вот убедят его. Они правы. Ну в самом деле, что хорошего будет, если он свяжется с Янгером? Но что-то восставало в нем против этих мыслей. Я готов послушаться их, ведь я не хочу драться с Янгером, мелькнуло у него в голове. Сознание того, что жена и дочь правы, нежелание сдаться и назвать себя трусом — все перемешалось, он уже не понимал, где начинается одно и кончается другое. Он искал слов для ответа и не находил их.

С улицы донесся шум, какие-то люди кричали, перебивая друг друга. Послышался громкий голос:

— А ну выходи, давай драться, паршивый мерин!

Обе женщины затрепетали, как вспугнутые птицы. Дарки сбросил с колен газету и на цыпочках подбежал к окну. Он чуть отодвинул штору, так, чтобы видеть улицу, а самому остаться незамеченным.

На тротуаре перед домом стоял Джимми Янгер, окруженный доброй полдюжиной своих дружков. Вид у них был грозный.

Лицо и ухватки Янгера — огромного парня в рубашке с засученными рукавами, синих матросских штанах и белых туфлях — выдавали неотесанного деревенщину. Он стоял, широко расставив ноги, с видом заправского боксера; ноздри его раздувались, он словно уже чуял запах крови невидимого противника.

— Выходи драться! Ты ведь искал меня — вот я, здесь!

Дарки отошел от окна и пробормотал:

— Ну вот. Теперь я буду драться с ним.

Кэтлин бросилась к отцу и схватила его за руку.

— Папа! Не выходи! Не выходи, богом тебя молю!

Дарки пошел к двери, волоча дочь за собой, но в его движениях не было твердой решимости. Уинни вцепилась в другую руку мужа.

— Не выходи, Дарки! Они изобьют тебя до смерти. Подумай о дочери, если не хочешь думать о себе!

Они в отчаянии цеплялись за него. В прихожей, у самой двери, он остановился и сделал вид, что вырывается от них. Он мог бы одним взмахом руки отшвырнуть их от себя, как Гулливер лилипутов, но позволял им удерживать себя.

Янгер крикнул с улицы:

— Твоя песенка спета, Дарки! Выходи, посмотрим, кто кого!

— Выходи, не прячься! — горланил кто-то из его Дружков.

— Выходи! — кричал третий, присоединяясь к хору. — Получай свою порцию или оставайся на всю жизнь хвастуном!

Как бы в подтверждение воинственности противника в железную крышу дома ударился камень и покатился вниз с издевательским грохотом.

Дарки отстранил от себя женщин.

— Посмотрим, кто из нас хвастун! — сказал он, но негромко. Его не могли услышать на улице.

Кэтлин снова загородила собой дверь.

— Я выйду к ним, отец! — сказала она упрямо.

Она чуть приоткрыла дверь и проскользнула в нее. Выйдя на веранду, она встала напротив людей, бесновавшихся на тротуаре. Мгновение она молчала, высоко подняв голову, выпрямив плечи. Во всей ее фигуре было столько гордости и достоинства, что крикуны умолкли.

— Послушай, Джимми Янгер, — сказала она, — отца нет дома, ты только тратишь понапрасну время.

Прежде чем они собрались ответить, она повернулась и ушла в дом, захлопнув за собой дверь.

— Мне надо было выйти, — вяло запротестовал Дарки, однако ничего не предпринял.

Снаружи снова раздались голоса, но более спокойные, словно там происходило совещание. Потом стало слышно, как Янгер сказал:

— Ну что ж, пошли назад в бар.

Женщины отправились на кухню. Дарки снова уселся в кресло и попытался углубиться в репортаж о скачках, но тут же он яростно скомкал газету и тупо уставился в окно. О чем бы он ни старался думать, мысли неизбежно возвращались к пережитому унижению и челюсти сжимались.

Так он просидел с полчаса. Потом в тишине послышались медленные шаги — кто-то шел по прихожей. В комнату вошел Кевин. Его правый глаз заплыл и казался сплошным огромным синяком, вся правая сторона лица раздулась. У него был вид наказанного ребенка.

Дарки молча смотрел на него.

— Ну, я подрался с ним, — объявил Кевин. — Ты и сам видишь.

— Я не велел тебе… — сказал Дарки.

— Так вышло, отец. Когда он вернулся в бар, он сказал, что вызывал тебя, но ты не вышел. Он сказал это громко, на весь бар… И обозвал Кэти…

— Как обозвал?

— Потаскухой. Сказал, что ты трус, а Кэти потаскуха.

Дарки выпрямился, глаза его блуждали, кровь бросилась в голову.

— Я должен был драться с ним, — продолжал Кевин. — «Никто еще не смел говорить мне такое», — сказал я ему. Мы дрались на улице возле трактира. Ну, все кончилось тремя ударами. Он левой двинул мне в глаз. А когда я падал, он еще правой влепил мне в подбородок, и я полетел на тротуар. Он здорово это делает. Я не видал еще, чтобы кулаки работали так быстро и били так крепко… На меня вылили ведро воды… тогда я смог подняться на ноги…

Не говоря ни слова, Дарки встал и прошел мимо Кевина в прихожую. Бросив быстрый взгляд в сторону кухни, он тихо нажал на дверную ручку. Кевин молча следил за ним.

Ранние сумерки вступали в долину, ведя за собой легкий холодок. Сойдя с тротуара, Дарки повернул и по отлогой тропинке стал спускаться с холма в город. Откуда-то доносились звуки губной гармошки, играли что-то незнакомое. На мгновение Дарки остановился, поежился от холода и стал заворачивать рукава своей белой рубашки, так чтобы складки легли плотно над локтями, как у игрока в крикет, готовящегося прогнать мяч через воротца.

Дойдя до Мэйн-стрит, Дарки повернул направо, мимо гаражей, украшенных веселыми разноцветными рекламами. Он шел размеренным шагом, словно ему некуда было спешить, но что-то решительное и непреклонное было в негромком стуке резиновых подошв его туфель по асфальту тротуара. Он широко ставил ноги, и корпус его слегка покачивался.

В свете фонаря перед зданием городской сберегательной кассы Дарки заметил неясную фигуру идущего навстречу человека.

— Здорово, Дарки! — сказал прохожий, поравнявшись, и в голосе его прозвучало сочувствие.

Все в городе, от малых ребят до стариков, называли его «Дарки», словно это имя он получил при крещении и у него не было фамилии.

Дарки не ответил. Когда он прошел мимо, человек остановился у фонаря, потом повернулся и на почтительном расстоянии пошел за ним.

Дойдя до «Королевского дуба», Дарки напустил на себя важный вид. Напротив, у освещенной витрины аптеки, стояло несколько человек. Увидев Дарки, они замолчали и повернули к нему головы; он направился к главному входу в бар. Болтавшие у аптеки стали переходить улицу.

У входа в бар Дарки на миг задержался и перевел дыхание. Потом решительно толкнул крутящуюся дверь и вошел, чуть не сбив с ног группу выходивших пьяных посетителей в забрызганных пивом пиджаках. Он встал в дверях, широко расставив ноги, не давая ей закрыться.

Гул голосов в длинном зале бара сразу оборвался, как будто неожиданно выключили радиоприемник. Около сотни людей, находившихся в разной степени опьянения, как по команде, повернули головы к двери, забыв о кружках с пивом в руках и на залитой пивом стойке. Трактирщик остановился как вкопанный, держа в растопыренных пальцах правой руки четыре пустые кружки. У его светловолосой жены, сидевшей на высоком табурете у кассы, округлились глаза. Двое барменов замерли на месте и как зачарованные глядели на Дарки. Сразу угомонилась группа посетителей, игравших в углу в «хуки». Один из игроков, полуобернувшись, застыл с битой в руках, словно позируя для кино.

Джимми Янгер обернулся вместе со всеми. Он стоял, положив правый локоть на стойку, упираясь ступней правой ноги в железную перекладину. Левый кулак его инстинктивно сжался, ноздри широкого носа дрогнули. Перед ним на стойке стоял стакан пива, золотистые пузырьки поднимались со дна. Янгер сощурил глаза и помотал головой, делая вид, что немножко ослаб от алкоголя, хотя в этот день он пил пиво только маленькими стаканами.

Дарки стоял все так же неподвижно, мышцы ног его напряглись под сукном серых брюк — он словно готов был оттолкнуться от пола и одним прыжком перелететь расстояние, отделявшее его от стойки. Это была великолепная поза, достойная событий, неизбежность которых она предвещала. Но сам Дарки чувствовал себя не так хорошо, как это могло показаться с виду. Сердце стучало необычно сильно, колени вдруг ослабели. Такой ли я, как прежде? Этот проклятый вопрос бился у него в висках вместе с кровью… Ладно, скоро увидим. Как бы то ни было, долго драться здесь не дадут, а на улице уже слишком темно…

Дарки опустил руки и шагнул вперед. Дверь закрылась за его спиной. Он двинулся прямо на Янгера. Люди отодвигались, давая ему дорогу. Он шел теперь уверенно, далеко отводя от бедер руки, будто напружившиеся мускулы мешали держать их по швам.

Когда между Дарки и Янгером оставалось не больше нескольких шагов, визгливый вопль миссис О’Коннел разорвал тишину. Она спрыгнула с табурета и побежала из бара, крича:

— Я позвоню в полицию!

Ее супруг бросился за ней.

— Не надо, Марго! Это ни к чему… Полицейские на стадионе в Дилингли…

В глубине души трактирщик не хотел связываться с полицией: он уже не раз платил штраф за недозволенную торговлю спиртным и азартные игры. Ему полиция была ни к чему.

О’Коннел вернулся в бар. Увидев, что Дарки уже стоит рядом с Янгером, он зашел за стойку и занял позицию прямо напротив них.

Янгер не двигался, он только слегка расслабил мускулы рук. Дарки бросил на стойку двухшиллинговую монету.

— Налей-ка кружку пива, — сказал он хрипло.

О’Коннел взглянул на часы, висящие над дверьми. Стрелка показывала три минуты седьмого. Пора было закрывать бар.

— Очень сожалею, Дарки. Пиво все вышло.

Дарки тоже обернулся к часам.

— Только шесть часов, — заметил он. — Да они и спешат у тебя! Ты никогда не кончал раньше полседьмого.

Весь зал молча внимал бестолковому спору Дарки с трактирщиком о пиве и часах торговли. Все чувствовали, что это лишь начало, что неизбежно столкновение между Дарки и Янгером. Это и пугало и вызывало любопытство.

Дружки Янгера между тем сгрудились вокруг своего вожака. В бар через боковую дверь вошел Кевин, за ним спешил Эрни Лайл. Сразу оценив обстановку, они встали позади Дарки.

— Брось это, Дарки, — проговорил Эрни хрипло и неуверенно.

Посетители из более смирных уже выбирались на улицу.

— У меня пересохло в глотке! — кричал Дарки.

Среди напряженного ожидания надвигающейся бури он понемногу обретал привычную уверенность. Я такой же, как прежде!

Янгер все так же опирался правым локтем на стойку. Если он ударит, то левой, соображал Дарки. Надо только суметь увернуться, и я кончу дело одним ударом. Это единственная моя надежда!

Глаза его встретились с взглядом Янгера. Оба знали, что час пробил. Оба хотели этого, и все-таки обоим было не по себе. Но отступать уже было невозможно.

Вдруг, повинуясь смутному инстинкту, Дарки сказал:

— Тогда я выпью вот это пиво!

Он схватил стакан Янгера и осушил его одним глотком. Страх, сомнения — все ушло, он не сводил глаз с лица Янгера, в его мозгу пронеслось: если только он ударит первым, я уложу его одним ударом.

Не успел Янгер сообразить, что произошло, а Дарки уже с треском поставил стакан на стойку. Растерявшись от уверенности противника, Янгер запыхтел и пробормотал:

— Что ж, ты закажешь мне другой стакан.

— И не подумаю, — спокойно возразил Дарки.

— Тогда выкладывай пять пенсов.

— Не дам ни гроша!

Драка завязывалась естественно. Это была сама жизнь, все это было непохоже на кулачные схватки, изображаемые в книгах или показываемые на экране.

— Ты отдашь мне пять пенсов, слышишь? — повторил Янгер.

— Не дам ни гроша! — повторил Дарки. И тут он нашел слова, чтобы спровоцировать Янгера на первый удар: — У меня нет денег для такого ублюдка, как ты!

Мгновенным, неуловимым для глаз движением Янгер оттолкнулся от стойки и левой рукой нанес короткий удар Дарки в лицо. Дарки увернулся, но недостаточно быстро — кулак Янгера задел его правое ухо. Но теперь Янгер был открыт для встречного удара правой, коронного удара Дарки прежних дней. Дарки вложил в него всю свою силу, но опять опоздал на какую-то долю секунды, и Янгер успел принять удар на подставленное левое запястье.

Янгер обхватил Дарки руками, и оба, ломая друг друга, переплетаясь ногами, полетели на пол. Дарки очутился наверху. Янгеровские дружки с криком бросились оттаскивать Дарки. На помощь ему кинулись Кевин и Эрни. Разнимать противников стали помогать бармены и несколько посетителей — из тех добрых душ, которые всегда берут на себя неблагодарную задачу утихомиривать кабацких драчунов.

— Все вон! — заорал О'Коннел. — Бар закрыт!

Люди не заставили себя уговаривать. Скоро в зале остались только Дарки и Янгер, их друзья и трактирные слуги. Рослый бармен метался между Дарки и Янгером, крича:

— Прекратите, ради Христа! Хотите драться — идите на улицу!

На улице толпа разделилась на три группы.

Окруженный полдюжиной доброжелателей, включая Кевина и Эрни, Дарки остановился на ближнем углу.

— Он от меня не уйдет, — повторял Дарки. Руки его дрожали от возбуждения.

Собутыльники и приятели Янгера вывели его через боковую дверь. Они громко подбадривали его. Янгер был бледен, но помнил об опоздавшем ударе Дарки, и это придавало ему уверенность. Он озирался, ища противника налитыми кровью глазами, и словно принюхивался к запаху крови.

— Я его возьму, — говорил он, хрипло дыша. — Было бы только где драться!

В третьей группе, сгрудившейся на мостовой, было всего больше людей — не менее ста человек. Здесь толпились высыпавшие из бара завсегдатаи, решившие удовольствоваться ролью зрителей, — таких всегда бывает достаточно при каждой драке. Они держались на почтительном расстоянии.

На противоположном тротуаре и на углу, где переулок выходил на Мэйн-стрит, возникли кучки людей, среди которых были и женщины с детьми.

— Вы можете драться под фонарем, вон там, — сказал вдруг один из дружков Янгера. Эта мысль так понравилась ему, что он закричал во всю глотку, чтобы услышали все: — Пусть дерутся под фонарем! Это будет как на ринге в Мельбурне!

Он показывал на уличный фонарь рядом с деревом, у входа на задний двор «Королевского дуба». Фонарь отбрасывал на мостовую широкий полукруг света. Парень побежал и стал в середине освещенного места.

— Давайте! — орал он. — Становитесь в круг, и пусть дерутся честно!

«Становитесь в круг, и пусть дерутся честно!» Это было традиционное для Австралии объявление о начале боя между непрофессиональными боксерами.

Янгер решительно двинулся вперед и вступил на освещенную площадку, на ходу стягивая с себя рубашку и фуфайку. Кевин поглядел на Эрни Лайла — тот только беспомощно пожал плечами.

Дарки перешагнул через канаву и остановился у освещенного фонарем круга. Самые нетерпеливые из зрителей уже выстраивались в неровный полукруг. Другие тоже подвинулись, но не вплотную.

Парень, придумавший «ринг», назначил себя судьей матча. Он уже стоял под самым фонарем в подчеркнуто официальной позе, хотя и был заметно навеселе. На нем была широкополая шляпа и измятый, незастегнутый темно-синий пиджак. Он захлопал руками по бокам.

— Джентльмены! — провозгласил он. — Леди и джентльмены! Тут дело идет о небольшом матче бокса, и я здесь — чтобы смотреть за этим небольшим матчем… Прошу встать в круг, и пусть дерутся честно!

Заметив трактирщика и его жену, высунувшихся из окна кухни «Королевского дуба», он добавил:

— И пусть никто не вздумает посылать за фараонами в Дилингли!

Дав знак Дарки и Янгеру подойти поближе, он понизил голос и предупредил:

— Не лягаться. Не переходить на борьбу. Свистков не будет, раундов тоже, и считать до десяти не станем. Бой кончается, когда один из вас откажется дальше драться.

Он отступил назад, и бойцы разошлись в разные стороны.

У Янгера кожа была темно-коричневой от загара — он целые дни проводил на солнце. Мышцы его играли и перекатывались под кожей, отсветы фонаря ложились на них гладкими бликами. Это была мускулатура лесоруба, привыкшего орудовать топором. Обнаженный до пояса, он выглядел могучим атлетом.

Дарки не снял рубахи и фуфайки. По сравнению с Янгером он выглядел несколько неуклюжим и сутулым, но в нем чувствовалась спокойная сила. Янгер был выше дюйма на три, и руки у него были подлиннее, зато Дарки был тяжелее. Янгеру было двадцать два года, а Дарки все сорок пять.

Дарки поместился на покатом краю площадки, у самой границы освещенного круга, так что Янгеру досталось место немного пониже. Широко расставив ноги и твердо упираясь плоскими подошвами в землю, Дарки стоял, подняв кулаки на уровень груди. Он переступил несколько раз ногами, разминаясь, подвигал кулаками взад и вперед, как поршнями. Его боевая стойка напоминала своеобразную манеру Джека Демпси. Он был мастером встречного боя. Славу непобедимого он заслужил в сравнительно немногих схватках. Он никогда не нападал первым и теперь выжидал атаки противника.

Джимми Янгер закрылся правой рукой на высоте подбородка, левую выставил вперед. Это была классическая позиция. Он немало околачивался вокруг разных гимнастических залов, и за ним было уже несколько боев на рингах и на улице. Янгер приплясывал, дразня и заманивая противника, но Дарки ждал, настороженный, готовый отбить первую атаку и тут же ответить контрударом.

Толпа сдвинулась теснее.

Янгер сделал выпад левой, но он пока только прощупывал противника. Дарки спокойно увернулся, дожидаясь полнокровного удара.

Кевин, подбитый глаз которого совсем закрылся, прошептал Эрни Лайлу:

— Отцу надо прикончить его сразу, иначе…

Янгер нанес тяжелый удар левой. Дарки ускользнул и в то же мгновение коротким правым крюком угодил противнику под ложечку. Потом он сцепился с Янгером, захватывая руки, наваливаясь на него всей своей тяжестью. Прежде чем самозванный судья успел вмешаться, Дарки оттолкнул Янгера и стал ждать нового нападения.

Заманить его, потом сразу уложить в нокаут, убеждал себя Дарки. Он чувствовал привычное спокойствие боя, но знал, что может выиграть только сразу, иначе неминуем позорный проигрыш.

Обозленный, Янгер снова подскочил и яростно ударил левой. Дарки присел, кулак врага скользнул по его макушке. Сильный правый апперкот послал Янгера в нокдаун, он упал на четвереньки возле толстого ствола вяза, близ фонаря. Дарки подскочил вплотную, не давая ему времени подняться. Но Янгер сумел вскочить на ноги и вошел в клинч, стараясь достать короткими ударами голову Дарки. Он был обескуражен апперкотом Дарки, угодившим ему в челюсть, и на время словно утерял нить боя. Но голова его работала ясно, и силы не убывали. Ближний бой становился все ожесточеннее, по толпе пронесся глухой гул. В настроении толпы смешивались воедино возбуждение, азарт, жалость, отвращение.

Дарки плечом отбросил Янгера и снова занял выжидательную позицию. Дыхание его стало заметно чаще. Что ж, не вышло с этим правым в челюсть, старался он подбодрить себя, попробую еще раз, потом начну ниже.

Янгер прыгнул вперед и опять ударил левой. Дарки отвел голову в сторону, но прежде чем он успел ответить новым апперкотом, Янгер сам выбросил вперед правую, и их кулаки столкнулись, погасив оба удара.

Не поспеваешь, брат, признался себе тяжело дышавший Дарки. Он отметил мысленно, что силы его заметно убывают — последний удар был просто слабым. А Янгер, казалось, был так же свеж, как в самом начале боя. Попробую подкопаться под него поглубже, решил Дарки.

Янгер, видно, решил оставить выпады левой. Он рванулся вперед, работая обеими руками. Дарки низко присел и послал короткий и точный удар правой по корпусу. Янгер хрюкнул и привалился к Дарки. Тот ответил апперкотом левой, удар попал Янгеру в нос, потекла кровь. Чувствуя, что на этот раз Янгеру досталось крепко, Дарки решил использовать свое преимущество, но Янгер остановил его бешеным правым кроссом. Удар сильно рассек Дарки левую бровь, кровь брызнула на фуфайку. Кулаки Янгера бешено замелькали, но Дарки сумел войти в клинч и тут же отбросил его.

Янгер кинулся в новую атаку. Дарки не успел отклониться, и удар левой обрушился ему на переносицу. Из обеих ноздрей потекли струйки крови.

Толпа, окружающая бойцов, то подавалась вперед, то откатывалась, следуя ритму боя. Женский крик взвился над толпой:

— Кончай его, кончай, Джимми!

Янгер осыпал Дарки градом ударов. Дарки входил в клинч, отчаянно ища передышки. Он прилипал к противнику, отталкивал его. Наконец ему удалось сильно достать Янгера правой по челюсти, это немного охладило противника. Дарки повторил правой, потом ударил левой. Янгер отвечал тем же. Оба не отступали ни на шаг, тяжело, с хрипом дыша.

— Не спеши, Дарки! — крикнул Эрни Лайл. — Так тебе не побить его!

Дарки сильно досталось в эти последние секунды боя, он обхватил Янгера и стал ломать его, стараясь швырнуть на дерево. Судья бросился к ним, тщетно пытаясь оторвать Дарки от противника. Он ухватился за правую руку Дарки и стал изо всех сил тянуть ее. Янгер тут же воспользовался этим и послал левой хук прямо в челюсть Дарки. Дарки попятился. Янгер наседал, учащая удары. Дарки пригнулся, изо всех сил стараясь остановить Янгера хорошим ударом по корпусу. Янгер охнул: Дарки наконец удалось это. Но теперь Янгер рвался вперед, как разъяренный зверь, силы его, казалось, удвоились. Он беспощадно колотил противника по окровавленному глазу, фуфайка и брюки Дарки были сплошь измазаны кровью. Нос Янгера перестал кровоточить, но на лице его тоже красовалось немало кровоподтеков.

Настроение толпы изменилось, люди в ужасе отворачивались, только немногие любители крови, особенно дружки Янгера, по-прежнему подбадривали своего чемпиона криками.

Дарки свалился на землю. Янгер стоял над ним, тяжело дыша, чувствуя себя победителем.

Дарки поднялся, сел на обочину тротуара и тыльной стороной руки вытер кровь с лица.

— Минутку, Барли, — задыхаясь, сказал он судье. — Я хочу снять башмаки. Они скользят.

Он начал развязывать шнурки. Янгер нетерпеливо переступал над ним с ноги на ногу.

Эрни Лайл встал между ними.

— Пожалуй, хватит, Дарки, — сказал он просительно.

— Не лезь не в свое дело! Я только-только разогрелся, — ответил Дарки.

В одних носках, он медленно поднимался на ноги. Кто-то из янгеровской компании закричал:

— Бей, Джимми, бери его! Так ему и надо!..

Янгер метнулся, чтобы нанести последний, смертельный удар, но Дарки сковал ему руки клинчем. Он чувствовал, что силы возвращаются к нему. Только бы продержаться первую минуту, а тогда я еще угощу его разок-другой…

Но в толпе никто уже не поставил бы на Дарки и пенса; молодчики Янгера ждали только неизбежного конца, остальные следили за отчаянной отвагой Дарки со смешанным чувством восхищения, жалости и ужаса.

Янгер не давал Дарки передышки. Победа его была близка. Дарки все отбивался и входил в клинч. Оттолкнув Янгера, он снова и снова уходил в защиту, закрываясь кулаками, жалкий, выдохшийся.

Это был старый прием Дарки, и Янгер попался на него. Когда он еще раз рванулся, чтобы нанести решающий удар, Дарки вдруг воспрянул духом и встретил Янгера крюком левой в лицо, тут же яростным кроссом правой и еще добавил левой, когда Янгер уже падал. На этот раз Янгер получил солидную порцию, правый глаз его сразу заплыл кровью и распух.

Толпа охнула и недоверчиво загудела.

Янгер оперся на локоть, тряся головой. Дарки стоял над ним, хрипло сопя, как дельфин. Едва ли хватит меня на последний удар, если он встанет, смутно мелькнуло в его сознании. Янгер медленно встал на колени и тут же пополз от Дарки. Казалось, он понимал, что противник его выжимает из себя остатки сил.

Как только Дарки бросился на него и ударил вполсилы, Янгер вошел в клинч. Судья не сделал попытки разнять их. Янгер крепко оплел Дарки руками, и тот тщетно старался освободиться, чтобы нанести новый удар.

— Отвяжись, ублюдок! — прохрипел Дарки, но Янгер висел на нем, чувствуя, как голова его проясняется с каждой секундой.

— Разними их! — заорал Эрни Лайл, но судья не двинулся с места.

Когда наконец Янгер разжал руки, он был уже снова в форме и принялся угощать противника хорошо рассчитанными ударами. Но теперь он держался настороже.

У обоих суставы пальцев были ободраны в кровь. Правый глаз Янгера закрылся, лицо было иссечено царапинами, тело в кровоподтеках. У Дарки все еще сильно кровоточила правая бровь, под левым глазом расползся огромный синяк, правая ноздря была рассечена, лицо распухло до неузнаваемости, рубашка и штаны залиты кровью. Он был отчаянно измучен, к тому же, видимо, сильно натер себе ноги об асфальт.

Недаром говорится, что молодость всегда одолеет старость в физическом усилии, — теперь толпа становилась свидетелем очевидности этой избитой истины…

Никем не замеченная, к толпе подошла Кэтлин. Вытягивая шею, она через головы зрителей молча смотрела на избивающих друг друга мужчин. Потом стала пробираться сквозь толпу. Вырвавшись в освещенный круг, она подступила к Янгеру и схватила его за плечо.

— Не бей его больше, Джимми! Ради бога! — простонала она.

Янгер метнул на нее косой взгляд.

— Уйди, — зарычал он. — Я сейчас уложу его по всем правилам!

Как сквозь кровавый туман, почти теряя сознание, Дарки увидел дочь. Словно обезумев, он рванулся и неистово заработал кулаками, метя обидчику в голову. Из носа Янгера снова хлынула кровь, но он только еще больше разъярился. Он сразу же перешел в атаку, обрушивая удар за ударом на незащищенное лицо Дарки.

Гахх, гахх, гахх! Дарки стоял теперь, прижатый к дереву, опустив руки. Сердце его словно распухло и готово было разорваться. Стоять он мог только потому, что опирался спиной о дерево.

Какая-то женщина с ребенком на руках истерически закричала в толпе:

— Остановите его кто-нибудь! Остановите, матерь божья, остановите!

Кэтлин закрыла лицо руками, повернулась к бойцам спиной и зарыдала. Кевин подбежал, подхватил ее и потащил на тротуар.

— Остановите, ради Христа! — завопил Эрни Лайл.

Дарки уже не видел своего мучителя. Лицо его превратилось в кровавое месиво. Янгер хрипел без перерыва, разбивая этот живой бифштекс, расплющивая его о дерево.

Медленно Дарки начал сползать к подножию ствола. Янгер пригнулся, продолжая наносить удары, пока Дарки не вытянулся неподвижно под деревом. Тяжелый вздох пронесся над толпой, словно после освобождения от муки.

Со сжатыми кулаками Янгер стоял над Дарки, оглядываясь на толпу.

— Поглядите на него! — выл он с диким торжеством. — Вот он, ваш знаменитый Дарки! Он был первый в городе целых двадцать лет — поглядите на него теперь!

Толпа придвинулась вплотную. Люди в страхе вытягивали шеи. По телу Дарки пробежала дрожь. Он вытер ладонью глаза. Теперь он смог посмотреть Янгеру прямо в глаза.

— Глядите на него! Глядите! — вопил Янгер.

Словно из глубины своего существа Дарки выжал последние капли мужества — он стал подниматься.

Янгер, сам почти в изнеможении, стоял, полуобернувшись к толпе, и все повторял:

— Теперь мы знаем, кто босс! Мистеру Дарки крышка…

— Берегись, Джимми! — крикнул кто-то из приятелей Янгера.

Но было поздно.

Дарки оттолкнулся от дерева, падая всей тяжестью тела вперед, и ударил Янгера в живот. Янгер перегнулся надвое, и Дарки двинул правой ему в челюсть, потом левой, потом снова правой.

Янгер рухнул на землю. Глаза егозакатились. Он ударился головой о край тротуара. Он лежал, вытянувшись, потеряв сознание.

Дарки покачался над ним мгновение, потом свалился поперек его протянутых ног. Огромным усилием воли он приподнялся, опираясь на руки, на колени, стал на ноги и выпрямился. Повернувшись, он двинулся сквозь толпу. Дойдя до канавы, он стал шарить руками, ища башмаки. Подоспевший Эрни Лайл отыскал и подал их ему. Дарки сел на обочину тротуара и надел их.

Янгер лежал все так же неподвижно. Двое из его дружков старались привести его в сознание.

Не завязав шнурков, Дарки встал. Он пошел по тротуару к Кэтлин. Окровавленной левой рукой он обнял ее за плечи и пошел вместе с ней прочь. Там, где свет фонаря переходил в темноту ночи, он обернулся.

Онемевшие люди смотрели на него, раскрыв рот, не в силах двинуться с места. Лицо Дарки исказилось в дикой гримасе, он стал ощупывать языком зуб, выбитый Янгером, и выплюнул его вместе со струйкой крови.

Потом провел правой рукой по груди. Откуда-то из глубины его избитого тела донесся голос:

— Слушайте! Пусть это будет уроком кое-кому из наших молодых. Тяжелый урок, верно… Да, я все тот же, что и прежде!

Он повернулся и повел Кэтлин в темноту. Левая рука его по-прежнему обнимала ее за плечи, он словно оберегал ее от бед и горестей, которых так много в запасе у жизни.

Незнакомец из Мельбурна

Мы сидели и завтракали, укрывшись в тени под навесом сарая, и еще издали видели, как он шел через просеку по ту сторону ручья. Сперва мы не нашли в нем ничего примечательного, только рассмеялись, когда он, поскользнувшись на камне, шлепнулся в ручей и вымок до колен.

Наш весельчак Спарко Ругатель тут же прошелся насчет того, что дело, видно, дрянь, коли парень тащится откуда-то из лесу искать работу на табачных плантациях братьев Делаханти. Мы решили, что этот человек ищет работу. Ежедневно в поисках работы кто-нибудь приходил сюда, свернув с дороги из-за холма. Озадачивало нас только то, что на сей раз человек объявился неведомо откуда, из лесной глуши по ту сторону ручья.

Сбор табачной рассады на плантациях братьев Делаханти — далеко не завидная работа. Десять шиллингов в день — и выкручивайся как знаешь, восьмичасовой рабочий день все дни недели, и четырехчасовой по субботам. С утра до вечера ползаешь по земле на коленях, выкапывая хрупкие растения, которые надо укладывать по две дюжины в ряд, и разрыхляя почву специальным стальным ершом с острыми шипами, расположенными спиралью, как у штопора. Можешь обернуть рукоятку тряпьем, облепить пластырем, все равно она натрет тебе правую ладонь до водяных пузырей, потому что все время скребет по незащищенной части ладони, где не наросли мозоли.

Поэтому мы считали просто смешным, когда люди приходили и просили, чуть ли не умоляли, чтобы им дали такую работенку, как наша.

Братья Делаханти были не такими уж скверными хозяевами, какие встречались среди мелких фермеров в голодные тридцатые годы, но они были немногим богаче тех, кто на них работал. Отец их скончался, проведя пятьдесят лет в жестокой борьбе с засушливыми полями. Строптивая земля вымотала все его силы, но так и не принесла желанных плодов, лишь на низинах вдоль ручья теперь выращивали табачную рассаду. Старик Делаханти завещал свою ферму, включая и закладные на земли, троим своим сыновьям. Это были здоровенные, рослые парни, однако далеко не такие добрые фермеры, как их отец, и не так уж они рвались в бой с засушливой землей. Впрочем, едва ли тут помогло бы их рвение: даже в долине с налаженной оросительной системой большинство фермеров бедствовало.

Вскоре ферма пришла в полное запустение, заборы и строения развалились, машины ржавели под навесами, коровы отощали и перестали доиться. И тогда, отчаявшись, братья Делаханти подрядились выращивать для промышленника из Мельбурна табачную рассаду, которую тот пересаживал на свои плантации, расположенные вокруг Маунт-Косьюско.

— Ты, брат, тут не разживешься, — сказал Арти Макинтош, наблюдая, как незнакомец, выбравшись из ручья, стал выжимать воду из штанин. — Вымок до колен ради местечка на каторжных работах у Делаханти!

— Не пойму, откуда он, — сказал Мэтчес Андерсон, держа руку козырьком над глазами. — Видать, не из здешних.

Безработные из Бенсонс-Вэлли знали, что местных рабочих в округе больше, чем нужно. Но тех, кто приходил сюда искать работу, поставляла нескончаемая армия безработных, бродивших по всем дорогам в поисках любого дела. Они попусту теряли время, обращаясь к братьям Делаханти, которые нанимали только здешних жителей. Делаханти заверяли, что поступают так из высоких патриотических побуждений, но мы были достаточно циничны и понимали, что ими руководил простой расчет — не расходоваться на устройство приезжих.

Ежедневно мы отмахивали на велосипедах по семи миль из города на ферму и обратно. Утром, когда мы ехали на работу, нам казалось, что на пути у нас одни только крутые подъемы, а к концу дня, когда мы возвращались, весь путь нам представлялся сплошным спуском под гору, если не считать части дороги — с милю, — ведущей к воротам, которая действительно шла под гору. Каждое утро встречный ветер бил нам в лицо, а как только наступало время ехать домой, ветер непременно менял направление и опять-таки дул против нас!

Перебравшись через ручей, незнакомец обогнул огороженный участок, где тесными рядами росла табачная рассада, и стал подниматься по холму к полуразвалившемуся дому, который прятался за рядом пыльных деревьев.

Мы продолжали лениво болтать, не помню о чем, скорее всего о голубой плесени. По утрам мы тщательно проверяли, не появился ли под листьями табака предательский голубой мех. Мы толковали о голубой плесени во время обеденного перерыва. Если только эта плесень появится на растениях, нам придется снова околачиваться на перекрестках Бенсонс-Вэлли с пустыми карманами и почти пустыми желудками.

Теперь незнакомец переменил направление и решительно зашагал прямо к нам.

— Ищешь работу, приятель? — приветствовал его Дарки; он сидел под навесом, прислонясь к столбу.

— С меня хватит работы на обжиге извести, — ответил незнакомец.

Он был высок ростом, пожалуй около шести футов. Его одежда пестрила белесыми известковыми пятнами, кроме тех мест, которые только что побывали в воде. Лицо и руки он, как видно, отмыл, но известковая пыль покрывала его плечи и шею, набилась ему в волосы. Затрудняюсь сказать, сколько ему могло быть тогда лет, наверно, за сорок. В то время он мне показался пожилым человеком. Он был худощав. Загар почти не тронул его белой кожи, светлые курчавые волосы покрывали его руки и грудь. Веселые морщинки разбегались от его глаз и рта, но потом переходили в резкие, угрюмые складки, свидетельствовавшие о том, что в свое время он много повидал и пережил.

— И нашей работенке тоже скоро конец, — сказал Дарки. — Даже если голубая плесень и не появится на листьях, все равно мы выкопаем всю рассаду за две-три недели… А я-то думал, что старый Элкимейд берет для работы на обжиге только лошадей.

— Да он и сам-то драная кляча, — ответил незнакомец. — Впрочем, для меня все хозяева одинаковы.

— Нет, Элкимейд неплохой старикан, — сказал Гундосый Коннорс, утирая нос тыльной стороной ладони.

— А ты — ползучая тварь, вот ты кто. — Дарки презрительно сплюнул.

— Не знаю, кто из них хуже, — заметил незнакомец, — мелкие фермеры, у которых мы работаем, или владельцы крупных фирм в Мельбурне. Одни слишком бедны, а другие слишком скупы. Рабочему человеку надо продать свой труд подороже, поэтому, сдается мне, нет никакой разницы, ведь никто из них много не заплатит.

— Что правда, то правда, — поддержал его Дарки, выплескивая остатки чая из кружки. — Будешь пить чай?

— Я по дороге закусил, — сказал незнакомец. — Чаю я не пил, но тебе самому он еще понадобится.

— Я уже напился, — заверил его Дарки. Он налил в кружку чай из бутылки с этикеткой «Лимонад» и подал незнакомцу.

— Холодный чай с сахаром. Шампанское для рабочего человека.

Незнакомец уселся на раму жатки, прихлебывая чай, а мы с любопытством его разглядывали, пытаясь понять, зачем ему понадобилось в свой обеденный перерыв отшагать почти целую милю, — неужели только для того, чтобы с нами поболтать?

Тут он поглядел на меня и говорит:

— Тебя, приятель, видно, здорово разукрасило.

— То есть как это? — спрашиваю.

— Ты же перебинтован, как ценная скаковая лошадь.

— А-а, ты об этом, — говорю я и объясняю ему, как нам приходится работать: правой рукой надо разрыхлять землю, а левой — подхватывать рассаду; тыльная сторона руки, где кожа нежнее, повернута кверху, и солнце сжигает ее до волдырей.

Удивительно, как отчетливо я запомнил, что он сказал о моих перебинтованных руках. Он просидел с нами по крайней мере полчаса, но я не могу припомнить, о чем еще он говорил и как разговор зашел о пачке газет, торчавших у него из кармана брюк.

— Это коммунистическая газета, мне прислали ее из Мельбурна, — сказал он как бы между прочим и стал развязывать бечевку. — Называется она «Голос рабочего». Стоит всего полтора пенса.

— Значит, ты из Мельбурна, приятель? — спросил я. Меня больше интересовал сам незнакомец, чем его газета.

— Да, — ответил он, не выказывая недовольства тем, что я его перебиваю. — Я был на общественных работах в муниципальном управлении водоснабжения. Отработав там, собрался было обратно в Мельбурн, но узнал, что у Элкимейда можно получить работенку на обжиге извести.

— Ты женат? — продолжал я расспрашивать.

— Да. В Мельбурне у меня жена и двое ребят.

— Не очень завидная жизнь для женатого человека — скитаться по зарослям, — заметил я.

— Это ты, брат, правильно рассудил, — согласился он. — В Мельбурне нет работы, но я все-таки туда вернусь.

Он, конечно, приводил всякие доводы, почему нам следует купить его газету, да я сейчас не припомню какие. Каждому из нас — Дарки, Эрни Лайлу и мне — он протянул по газете: мы сидели ближе к нему, чем все остальные.

Мы смущенно разглядывали первую страницу, а наши товарищи косились на газету незнакомца с опаской — им мерещились заговоры и всякие неприятности.

— Неплохая газета, — заявил Дарки, — я когда-то читал ее. Только у меня нет с собой денег.

— Жаль, Тома Роджерса нет, — сказал Арти Макинтош. — Он купил бы.

— А Полковник Макдугал купил бы две (далее было произнесено ругательство) газеты, — сострил Спарко.

— Я с коммунистами не знаюсь, — ввернул Коннорс.

— Что ты понимаешь, — огрызнулся Дарки, — тебе что коммунист, что монархист — все одно. И вообще ты слишком скуп, даже «Сан» тебе не купить.

Кто-то из нас еще что-то сказал о газете, и тут незнакомец спросил:

— Ну а если я дам вам газету бесплатно, прочтете вы ее?

— Мы не хотим брать ее так. На ее печатание небось деньги потрачены, — застенчиво сказал Эрни Лайл.

Тем временем я перелистал все восемь страниц «Голоса рабочего». Смутно вспоминаю, что там были статьи об Испании, Китае и о других далеких странах, которые, мне казалось, так непохожи на тот мир, где я жил. В статьях говорилось о забастовках и о необходимости повысить заработную плату и улучшить условия жизни безработных. Каждая страница газеты словно протестовала против всех несправедливостей, какие мне пришлось вытерпеть в жизни.

— Ладно, покупаю газету, — неожиданно для самого себя заявил я.

Я вытащил свои последние полтора пенса из кармана пиджака, висевшего в темном углу сарая. Незнакомец только-только успел взять деньги и поблагодарить меня, как в сарай вошел младший из братьев Делаханти, Дик, или, как прозвал его Дарки, Болтливый Осел.

— Ну, похоже, мы покончили с голубой плесенью, — сказал Дик Делаханти с веселой улыбкой; он совершенно необоснованно верил, что мы станем работать усерднее, если он будет нам умильно улыбаться.

— Поговорил бы о чем другом, — огрызнулся Дарки. — Эта треклятая голубая плесень навязла у меня в зубах.

— Слушай, хозяин, парень продает коммунистическую газету, — с озорной ухмылкой сказал Арти Макинтош, отлично знавший, что Дика Делаханти приводит в бешенство одно только слово «коммунизм». — Утри им всем нос — купи газету, она расширит твой кругозор.

— Я не допущу коммунистической пропаганды на своей ферме, — заявил Болтливый Осел, и его умильной улыбки как не бывало.

— Ах, так! — вспылил Дарки. — Вот что, приятель, я покупаю газету. Эрни, дай мне до получки полтора пенса.

Эрни Лайл отдал незнакомцу деньги, и тот протянул газету Дарки.

— А вы никогда не читали «Голос рабочего»? — спросил он у Делаханти.

— Нет, и не имею ни малейшего желания.

— Почитайте, не вредно узнать, что пишут люди, которые думают не так, как вы, — посоветовал незнакомец. — Для небогатых фермеров одна надежда — держаться заодно с рабочими.

— Скажи, Дарки, какого вкуса голубая плесень, что навязла у тебя в зубах? — поспешил переменить тему разговора миролюбивый Мэтчес Андерсон.

— Время приниматься за работу, — заявил Делаханти, — скоро половина второго.

Пробормотав, что уже поздно и ему пора в путь, незнакомец встал.

— Спасибо за чай, — сказал он Дарки и пошел прочь.

Дойдя до забора, незнакомец обернулся. Все в этом человеке свидетельствовало о его удивительной духовной силе, и мне показалось, что эта сила сообщается также и мне.

— Не забудьте прочитать газету, — сказал он напоследок.

— Не смогут прочесть они твою газету, приятель! — закричал Спарко, прежде чем мы с Дарки успели ответить. Вместо привычных ругательств Спарко на этот раз решил щегольнуть длинным замысловатым словцом: — Не смогут, потому что оба они незаконнограмотные!

Незнакомец нырнул в дыру забора, перебрался через ручей, повернул к лесу и скрылся за деревьями.

Надо было снова приниматься за работу. Я аккуратно положил газету в карман и вслед за другими стал медленно спускаться с холма.

Во время короткого дневного перерыва, пока мы пили чай, я еще раз внимательно просмотрел газету. В ней говорилось о вещах, очень далеких от Бенсонс-Вэлли, о новых идеях. А мне казалось, что газета рассказывает прежде всего о нашем незнакомце. Чувство неудовлетворенности, последнее время не покидавшее меня, стало еще острее.

Возвращаясь после работы домой, я соскочил с велосипеда на вершине холма, перед крутым спуском. Надо было укрепить ручной тормоз. Глядя с высоты на наш городок, на зеленеющую внизу долину, я не находил в них прежней красоты. Каждый предмет, каждый звук словно говорили о бесцельном существовании в стороне от большой жизни.

Да, это мой город! Я от него никогда не откажусь. Но если я просижу тут весь свой век, жизнь может пройти мимо меня, как она прошла мимо многих людей, которые прожили здесь до старости, а потом оказалось, что они утратили все, даже желание побывать в других местах.

И вдруг я понял, что должен уехать, окунуться в тот огромный мир, где жизнь была полна волнующих событий, где люди стремились к прекрасному и солнце вставало над большими городами, где люди бесстрашно шли на борьбу, не пытаясь увернуться от острых столкновений. Ведь я мог бы там добиться даже порядочной работы. Меня ждал весь этот огромный мир, где мне предстояло бороться бок о бок с такими людьми, как незнакомец из Мельбурна.

Я снова сел на велосипед и помчался во весь дух вниз, по крутой, извилистой дороге, ни на минуту не забывая о газете в моем боковом кармане.

Въезжая в город, я взглянул на знакомый плакат:

Добро пожаловать в Бенсонс-Вэлли!

Я откинул голову назад, ветер трепал мне волосы, а я смеялся, сам того не замечая, радостный и возбужденный, готовый бросить вызов всему миру.

1

«Коки из Бангари» — название австралийской народной песни. Коки — фермер. Бангари — городок в пятидесяти милях от Мельбурна, примечательный своим картофелем и скупостью фермеров. — Прим, автора.

(обратно)

2

Горячая пряная приправа. — Здесь и далее примечания переводчиков.

(обратно)

3

Знаменитый австралийский бильярдист.

(обратно)

4

В Австралии участники велосипедных гонок выпускаются со старта группами, состоящими из гонщиков, предварительно показавших на испытаниях определенную скорость.

(обратно)

5

В Австралии принято считать, что чем шире поля шляпы у фермера, тем он богаче, тем больше овец на его ферме.

(обратно)

6

В часы, когда торговля алкогольными напитками запрещена, завсегдатаям подают спиртное во внутренних помещениях трактиров, которые называются буфетами.

(обратно)

7

Членами масонских лож обычно являлись люди состоятельные. Простой народ окрестил их «ездоками на козле», утверждая, будто от каждого желающего вступить в масоны требуется проехать определенное расстояние на козле.

(обратно)

8

В Австралии нет в обращении двухфунтовых банкнот.

(обратно)

9

Рекламное объявление фирмы, изготовляющей мятные леденцы.

(обратно)

10

Игра слов: younger (англ.) — более молодой.

(обратно)

Оглавление

ЛЕГЕНДЫ БЕНСОНС-ВЭЛЛИ

Коки из Бангари

Дрова

Финал бильярдного турнира

Ну не чертово ли наваждение!

Новый полицейский

Игрок

Они почти прекратились…

Как Сэнди Митчел выиграл в лотерею

В такие минуты, как эта…

Тепло против холода

Вагонетка со шпалами

Такой же, как прежде

Незнакомец из Мельбурна

*** Примечания ***