Разведка была всегда... [Андрей Петрович Богданов] (fb2) читать онлайн

Разведка была всегда...

ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

«Россия. Исторические расследования». Так называется новая серия документальных книг о нашей отечественной истории, которую начало выпускать издательство «Армада». В основе серии — новейшие работы профессиональных историков, расследующих самые таинственные эпизоды из прошлого России, открывая и анализируя после то долгой секретности, то простого забвения десятки интереснейших документов. Впрочем, известный литературовед, историк и романист Юрий Тынянов заметил однажды, что документы врут, как очевидцы. Тем самым опытный исследователь дал понять, что восстановление истины в делах давно минувших дней требует от кабинетного учёного столь трудносовместимые качества, как пылкий сыщицкий азарт и кропотливая тщательность судебного эксперта.

Тема первой книги подтверждает остроумную реплику Тынянова. Россия, как и любое другое государство с тысячелетней историей, знавала разные времена: жила со своими дальними и ближними соседями в мире и воевала, заключала договоры, вела торговлю и то, что нынче называется культурным обменом... И в России, как в любом другом государстве с тысячелетней историей, всегда существовали тайные службы, которые никогда не знали мира и бдительно готовились к вероятной войне. Одна из таких тайных служб — внешняя разведка. На Руси она существовала со времён проложения пути из варяг в греки. И едва ли не с первыми купеческими караванами как в варяги, так и в греки посылали Новгород и Киев разведчиков. Документы о древних наших разведчиках крайне скудны и противоречивы. Восстанавливая их имена и деяния, авторы книги проявили глубочайшее знание эпохи. Но их усилия не пропали даром: писаная история нашего отечества обрела новых своих героев.

Историческое исследование «В тени Великого Петра» посвящено одному из самых тёмных периодов нашего прошлого. Эпоха Алексея Михайловича — по прозвищу Тишайший — кончилась внезапно и едва не повергла Россию вновь в эпоху Смутного времени. Триста лет в густой тени, отброшенной на предшествующую историю могучей фигурой Петра Великого, скрывались яркие таланты и достижения старшего брата и старшей сестры императора: царя Фёдора Алексеевича и царевны Софьи. Но упрямые документы и не желающие гореть рукописи охранили и донесли до нас свидетельства управления «ко удовольствию народному», позволившего России ещё до Петра стать великой мировой державой. С этими документами первыми ознакомятся читатели нашей новой серии.

Удивительно интересна история патриархии в Русской Православной Церкви. Возникла она в 1589 году, когда правил страной один из самых слабых царей — Фёдор Иоаннович и для укрепления власти светской властью духовной церковные иерархи избрали на патриарший престол Иова. Московский патриарший престол, основанный в ходе борьбы Бориса Годунова за власть, простоял целое столетие (до замены его Синодом). В этот период патриархи играли вторую после царей, а во времена Смуты — главную роль в спасении и укреплении Российского государства. Собственные же их судьбы сложились драматично: первый патриарх — Иов — был низвержен с престола; второй — Игнатий — проклят как «еретик»; «Твердостоятельный» Гермоген уморён в темнице, унеся с собой важнейшие тайны Церкви и царства. Заново прочесть загадочные страницы русской истории берётся автор книги «Тайны Московской патриархии».

Темы для исторических расследований в глубинах прошлого нашей родины неисчерпаемы, и читателей, увлёкшихся новой серией «Армады», ждёт немало интересных книг.

ОТ СОСТАВИТЕЛЯ

Мне посчастливилось познакомиться с авторами этой книги. Люди они совершенно разные по возрасту, по характеру, по темпераменту, но удивительно схожие в любви к делу, которому служат, — истории нашего Отечества. Все трое — исследователи высокопрофессиональные, скрупулёзные и вдумчивые. И все трое обладают редким для академического историка качеством — умением живо и понятно писать о делах далёких, малоизвестных, запутанных и достаточно сложных.

Так получилось, что, независимо друг от друга и не сговариваясь между собой, они написали ряд очерков, посвящённых русской разведке. Тема эта пришла в их научный поиск исподволь, вкралась тайно, как и подобает истинной разведке. А вместе их труд вылился в эту оригинальную книгу.

О разведке пишут немало. Но применительно к истории России — обычно беллетристы, а не учёные. Поэтому и изображается она не такой, какой была, а какой могла бы быть. В таких работах при всех их достоинствах нет одного — подлинности. Историки же до сих пор обходили эту тему стороной. В своё время никто не удосужился заказать академическим институтам её разработку, потому есть у нас фундаментальные «Военная история», «История дипломатии», а «Истории русской разведки» пока что нет.

Между тем разведка была всегда. С самого зарождения Русского государства. Но всегда деяния тайных служб были скрыты. И не только от широкой публики, но даже и от тех, кто писал о событиях своего времени. Так что реконструировать подлинную картину столь искусно «зашифрованных» и замалчиваемых событий — дело архисложное, под силу оно только профессионалу очень высокого класса.

Книга, которую вы держите в руках, воссоздаёт историю тайных служб Руси-России из века в век, из эпохи в эпоху. Все очерки, как вы убедитесь сами, основаны на тщательном изучении сохранившихся документов. В каждом из них — вдохновенный труд исследователя, воссоздающего из разрозненных, иногда далеко не полных и противоречивых сведений реальную картину былого. Но, как показывает эта книга, сложно — не значит скучно. Авторы ведут свои расследования столь увлекательно, что это становится не менее захватывающим чтением, чем иной досужий вымысел, сохраняя притом всю ценность исторической правды.

...Древнерусские летописи и иные письменные свидетельства — родная стихия доктора исторических наук Владимира Александровича Плугина. О событиях тысячелетней давности он может рассказать нередко больше, чем знал или мог позволить себе поведать иной конкретный летописец. История зарождения и становления тайных служб Киевской Руси буквально вычитана им между строк. И в деяниях знаменитого полководца и государственного деятеля князя Александра Невского — героя следующего этапа в развитии Русского государства — он находит то, что утаилось от многих исследователей: хорошо поставленную князем работу разведки и контрразведки. Да и сам князь предстаёт политиком, искушённым не только в явной, но и в тайной дипломатии...

Московская Русь, становление Российского царства — эпоха развивающегося государственного аппарата. О героях и системе разведки и контрразведки XVI—XVII веков рассказывают главы, написанные доктором исторических наук Андреем Петровичем Богдановым. Его профессиональная сфера — политика и культура допетровской Руси. Но, расследуя «тёмные места» истории явной, он то и дело выходил на деяния, заведомо засекреченные или усиленно замалчиваемые последующими «редакторами» отечественной истории. Так старались забыть Семёна Мальцева, дипломата времён Ивана Грозного. А ведь он, оказавшись в плену, сумел самым решительным образом повлиять на ход истории: остановить турецкое нашествие. Явно недооценивали и главу Посольского приказа в XVII веке князя Василия Васильевича Голицына — талантливого организатора целостной разветвлённой системы внешней политики.

Наконец, эпоха Российской империи. Нашумевшая история с похищением «княжны Таракановой». О ней написаны книги, созданы кинофильмы, театральные спектакли. Однако многое в этой истории остаётся загадкой, побуждая к новым изысканиям. Это тоже — одно из ярких дел русской контрразведки. Или биография всем хорошо известного Михаила Илларионовича Кутузова. И в ней есть новый штрих: да, о том, что великий полководец был искусным дипломатом, ныне мало кто вспоминает. Причём за успехом его дипломатических миссий всегда стояла глубокая проработка агентурных данных. Или Александр Николаевич Щеглов — именно ему Николай II лично обещал орден Святого Владимира: в инициативных разработках Щеглова последний русский император увидел «залог становления и скорейшего развития флота». О Кутузове и о «забытом резиденте» Щеглове пишет доктор исторических наук Виталий Иванович Шеремет — военный историк и востоковед, член правления Ассоциации ветеранов разведки, контрразведки и правоохранительных органов. Работу дипломатов и разведчиков Российской империи он оценивает пристрастным взглядом профессионала.

Оригинальность этой книги и в том, что, становясь соучастником исторических драм, вы одновременно погружаетесь и в атмосферу научного поиска, ощущаете героику и романтику самого этого удивительного дела — исторического расследования, видите, как своим талантом, знанием, опытом учёный шаг за шагом «сшивает» проредившуюся «ткань времён».

Обретя для себя новых героев нашего далёкого прошлого, а некоторых хорошо знакомых увидя в новой роли, вы, я думаю, как и я, порадуетесь и тому, что не переводятся на Руси люди, влюблённые в её историю и болеющие за её судьбу так же, как авторы этой книги.

Владимир Плугин ОТКУДА ЕСТЬ ПОШЛА РУССКАЯ РАЗВЕДКА

ПЕРЕПОЛОХ НА РЕЙНЕ

Конечно, всех интересуют вопросы: кто был первый разведчик? когда состоялась первая разведывательная или сыскная акция? что представляли собой первые на Руси «органы» безопасности? и т. п. К сожалению, вопросов в этой области может быть задано гораздо больше, чем получено ответов. По той простой причине, что имена многих и многих первых в истории человечества навсегда утрачены (хотя верно и другое: первые никогда не переставали и не перестанут входить в мир). И историку, если он не желает уподобиться болтуну, непозволительно обманывать свою аудиторию. Потому приходится быть осторожным и оговариваться: первые сведения о таком-то явлении (событии, учреждении, должности и т. д.) дошли до нас от такого-то времени. Однако это вовсе не означает, что до этого времени ничего подобного не было.

Так вот. Одно из первых сообщений о русской разведке датировано с точностью не только до года, но даже до дня. Как сообщает придворный священник императора франков Людовика I Благочестивого Пруденций (в сочинении, известном под названием «Вертинские анналы»), 18 мая 839 года его величество принимал в небольшом городке Ингельгейме, расположенном на берегу Рейна, посланцев народа Рос — то есть государства Русь, которое в настоящее время большинство учёных справедливо отождествляют географически с Киевской державой (это одно из первых упоминаний о ней в сохранившихся документах). Прибыли нежданные гости вместе с посольством византийского императора Феофила, но, в отличие от греков, вызвали у Людовика подозрение. Представители малознакомой — или даже вовсе незнакомой — восточной страны по внешнему облику и языку очень напоминали ему, напротив, хорошо знакомых норманнов — датчан и норвежцев, нападающих на северное побережье империи, и шведов, которых он имел удовольствие видеть у себя десять лет назад. «Тщательно доисследовав причину их прибытия, — записал Пруденций, — император узнал, что они действительно принадлежат к народу свеонов. Считая их скорее разведчиками по тому царству (Византии. — Авт.) и нашему, чем искателями дружбы, он решил задержать их у себя, чтобы можно было достоверно выяснить, с добрыми ли намерениями они пришли туда (сюда? — Авт.) или нет». Очевидно, к делу была подключена имперская служба безопасности, которая под высочайшим руководством и выработала первые рекомендации. В том смысле, что, может быть, они и послы, а не шпионы, однако же очень на них похожи. А потому расследование следует продолжить. Поскольку греки, видимо, уже откланивались, Людовик просил их сказать своему августейшему брату (отправив в Константинополь и письмо), что «из любви к нему охотно принял» гостей из страны Рос, и «если они окажутся людьми вполне благожелательными, а также представится возможность им безопасно вернуться на родину (о содействии чему просил Феофил. — Авт.), то они будут туда отправлены с охраной. В противном же случае они будут отправлены с посланными к его особе, с тем чтобы он сам решил, что с таковыми надлежит сделать». Какой «случай» был в конце концов доказан — «противный» или иной — и куда затем отправились послы государства Рос, в Константинополь или в Киев, — это осталось неизвестным. Следовательно, неизвестно, были ли первые официальные представители Киева в империи франков разведчиками. Людовика ведь смутила прежде всего их национальность.

Почему же, в самом деле, в Константинополь и Ингельгейм были отправлены не славяне, а варяги? Потому, вероятно, что у могучего уже Русского государства (его правитель назван в анналах царём «по имени хакан», то есть «каганом») не было ещё в достатке подготовленных мужей из местной знати, способных нести трудную посольскую службу. Нужно было знать языки, нравы и обычаи разных стран, дипломатический этикет, пути-дороги и многое другое. Бывалые викинги, колесившие по Европе, больше подходили для подобных целей. Правда, в означенный период таковых совсем не просто было сыскать в Киеве: «варяжское присутствие» здесь станет заметным лишь полвека спустя. Но в 839 году русскому «кагану» из потомков легендарного Кия удалось заполучить нужных людей. Поскольку ездили они сначала в Византию и не вызвали там каких-либо нареканий, напротив, император Феофил ходатайствовал за них перед Людовиком Благочестивым, то, скорее всего, сверхбдительность последнего была необоснованна. Если русичи и стремились узнать что-либо относящееся к государственным секретам, то это могло относиться только к Восточно-Римской империи, на которую они спустя два десятилетия совершили поход. От государства Каролингов Киевская Русь была отделена полосой западнославянских земель, и, конечно, визит её послов был чисто ознакомительным (а возможно, и продиктован поиском более безопасного возвратного пути в столицу русского «каганата»).

Однако, с другой стороны, попробуйте отделить секретную информацию от общедоступной или дозволенной. Над этим и сейчас продолжают ломать головы законодатели и контрразведчики. Поэтому во все времена иностранные послы и посольства во всех странах были объектами пристального наблюдения и в любую минуту готовой вспыхнуть подозрительности (очень часто беспочвенной). И если франкам очень хотелось доказать, что киевские представители-варяги не кто иные, как шпионы, ничто не могло им помешать сделать это. (Кстати сказать, подозрения Людовика Благочестивого счёл «справедливыми» даже известный историк Русской Церкви Е. Е. Голубинский, писавший, что соглядатайство составляло «обычай» русских, желавших всё-таки в данном случае сделать «поприщем» своих набегов католическую державу). Так русские впервые напугали Европу.

ПЕСНЬ О РАЗВЕДКЕ ВЕЩЕГО ОЛЕГА

К концу того же IX века относятся первые сведения о военно-политической акции с элементами агентурной разведки, дезинформации противника и заговора на территории «ближайшего зарубежья» (как могут пригодиться нынешние расхожие термины!). Акции, которая привела к первому, может быть, на восточнославянских землях государственному перевороту. Руководил ею вещий Олег, а ближайшим зарубежьем оказалось на этот раз само «государство Рос». Согласно ранним летописям, через два года после смерти родоначальника варяжской династии Рюрика, а именно в 6389 году от сотворения мира (или в 6390-м), то есть в 881 (882) году от Р. X., Олег вместе с совсем ещё юным княжичем Игорем оставил гостеприимные берега Волхова и во главе большого войска, состоявшего из варягов, новгородских словен, кривичей, а также чуди, мери и веси, отправился покорять славянский Киев (а может быть, его одолела тяга к познанию всякого рода мест). Захватив Смоленск и Любеч, воинственный князь спустился в ладьях вниз по Днепру и оказался перед «горами Киевскими». Место ему понравилось. Послал узнать, кто же счастливый владелец. И на днепровский берег выпрыгнул первый (в вышеуказанном смысле) разведчик, то есть дружинник, — видимо, славянин или варяг (имя его в те времена, когда летописцы записывали эту историю, не было ещё рассекречено). Но, скорее всего, на берег он вышел без воинских регалий. Менее вероятно, что то был лазутчик, иначе говоря, разведчик или шпион из «гражданских лиц», по современной классификации. Посланец «испытал» (поспрашивал) и доставил ответ: княжат два брата-варяга Аскольд и Дир. Олег приказал большей части своих воинов оставаться на месте, а остальных «потаил» в ладьях и, «творясь мимоидуща», с малою дружиной появился на причале. К братьям-князьям были посланы новые агенты, объявившие, что они гости, то есть купцы, и идут «в Греки от Ольга-князя и от Игоря-княжича». Так была осуществлена дезинформация, как известно являющаяся предметом постоянных забот соперничающих разведок и их хозяев. Обманув Аскольда и Дира, их под каким-то предлогом заманили на причал, и тогда в действие вступила группа захвата. Наступил последний этап в реализации заговора. Спрятавшиеся воины выскочили из ладей и схватили правителей. Олег (подругой версии — Игорь) сказал Аскольду и Диру укоризненную речь о том, как нехорошо захватывать власть, не имея на это никакого права. Ибо они, в отличие от оратора, — не княжеского рода. После чего Аскольд и Дир были убиты.

Вот так состоялся первый (?) государственный переворот в Киеве.

В Никоновской летописи XVI века рассказано о нём несколько иначе, с особым акцентом на таинственность и всякие разведывательные премудрости. Олег, спрятавшись в ладье, «неким дружине своей повеле изыти на берег, сказав им дела тайныя». То есть дав прямые секретные служебные инструкции. Вполне возможно, что у летописца не было на сей счёт каких-то дополнительных сведений (хотя нужно иметь в виду, что он располагал многими историческими материалами, ныне уже утраченными). Просто он понимал своего предшественника точно так же, как понял его и автор этих строк. Не исключено, что и такую подробность, как мнимая болезнь Олега, он придумал сам — это был способ объяснить себе и читателям, почему простой купец дерзнул звать князя к себе, а не поспешил к нему с поклоном, нарушив иерархический этикет, как его представляли, по крайней мере в XVI веке, при Василии III и Иване IV. Иначе говоря, летописец придумал «психологическую мотивацию» Олеговой хитрости куда основательнее, чем это сделал древний книжник, о чём свидетельствует и дальнейшее течение рассказа. Наставление разведчикам-дружинникам — «дела тайныя» — читается с детективным интересом. «Гость есмь подугорский, и иду в Греки от Олега и Игоря, и ныне в болезни есмь, — повторяли посланцы перед Аскольдом и Диром слова Олега, — и имам много великого и доброго бисера и всякого узорочьа, ещё же имам усты ко устом речи глаголати ваша (нужно: «наша». — Авт.) к вам, да без коснениа приидите к нам».

«Усты ко устом», «бисер» — увлекательно, ничего не скажешь. В средневековом историке, кажется, проснулся беллетрист, и он расцветил слишком скупое повествование своего патриархального коллеги, предельно выразительно выписав ситуацию «соблазнения». Ведь в тех весьма информированных кругах, к которым принадлежали составители летописи (митрополит Даниил и его ближайшее окружение), разбирались, в частности, и в «технике» разведывательно-сыскного дела, в тех приёмах, которыми пользовались современные им «резиденты» и «агенты» и которые можно было, не особенно погрешив против исторической истины, приписать даже весьма далёким предкам.

Разведчики XX столетия, вероятно, согласятся, что наживка в виде сокровищ (более чем естественная в устах купца), а также доверительной информации нисколько не устарела и в наши дни, и вряд ли когда устареет. Понятно, что Аскольд и Дир не могли усидеть во дворце, — по крайней мере, в представлении рассказчика и его читателей. «В мале зело дружине» они явились к причалу и, влекомые неумолимой логикой повествования, «влезли» в ладью «видети больного гостя» (и его «бисер») и слышать обещанные секретные речи (в ранних летописях место, где разыгрался драматический финал, не уточняется, но скорее можно подразумевать берег). О дальнейшем читатели уже знают.

Описанные события происходили под звездой информационной разведки и построенного на её основе плана свержения «законного правительства» ещё более законным.

А была ли у Олега контрразведка? Чтобы ответить на этот вопрос, обратимся к событиям 907 года, когда Олег «в силе тяжце», «на конех и в короблех» отправился к Царьграду. С ним были варяги, словене, поляне, кривичи, северяне, древляне, радимичи, вятичи, хорваты, дулебы, тиверцы, меря, чудь. Греки называли их общим именем — «Великая Скифия». Хотя намерения Олега были самые мирные — получить дань с богатейшей «Империи ромеев», повесить свой щит на городских воротах (для красоты и для памяти кому надо), а пожёг, пограбил и иссёк всё живое в окрестностях он больше по привычке (тогда было принято так воевать), — греки почему-то приняли его враждебно. И не в силах противостоять двигавшимся на столицу посуху на колёсах двум тысячам парусных ладей, согласились стать данниками. Но при этом лелеяли мысль погубить дерзкого варвара, поклонившись ему брашном и вином с «отравою смертною». Византийская цивилизация находилась в расцвете. Законы и правила тайной войны были давно отработаны. Русский летописец заметил как-то по этому поводу: «суть бо греци льстиви и до сего дне». Варвар, однако, данайских даров не принял. И испуганные его прозорливостью византийцы стали шептаться, что это, наверное, не Олег, а сам святой Димитрий Солунский, посланный Богом наказать их. Так, по крайней мере, объяснил летописец, умолчав о том, помогал ли князю разгадать коварный замысел греков какой-нибудь свой Лаврин Капуста.

Зато достоверно известно другое обстоятельство. Судя по летописям, экспедиционный флот князя Олега подошёл к Константинополю неожиданно, посеяв в городе жуткую панику. Но однодерёвки славяно-русов идти могли по Чёрному морю только каботажем — то есть двигаться вблизи побережья с частыми стоянками. Как же ромейские дозоры их «прохлопали»? Сам собой напрашивается вывод: Олег организовал мощную систему контрразведки. Ведь нужно было подготовить, во-первых, лоцию укромных стоянок, во-вторых — абсолютно глухую систему сторожевых постов. Не исключено, что заметивших корабли гонцов перехватили. Не зря ведь в летописи есть обмолвка: под Царьградом в составе Олегова войска оказались конники. Не на однодерёвках же везли коней! Можно предположить существование специального летучего отряда, который сопровождал ладью посуху, выведывая ситуацию на берегу и пресекая всякую утечку информации. Не исключено здесь союзничество болгар.

В самый последний момент ромеи узнали об опасности и цепью перекрыли вход в залив Золотой Рог — самый уязвимый подступ к городу. Но дело уже было сделано. Никем не остановленный по пути флот входил в Мраморное море...

ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА, «ПЕРЕКЛЮКАВШАЯ» МУЖЧИН

Первую контрразведывательную операцию можно датировать началом правления Ольги и связывать с самой княгиней. Действительно, по какому другому ведомству можно отнести её действия в 945 году, сразу после гибели в Деревской земле князя Игоря, когда она сумела заманить убийц своего мужа, коими считала всю древлянскую знать, на свою территорию, «арестовать» их здесь и вынести приговор? Согласно летописи, правда, древляне сами полезли в ловушку, потому что, расправившись с жадным Игорем Рюриковичем, они не придумали ничего лучшего, как послать к новоиспечённой вдове депутацию с предложением выйти замуж за их «хорошего» князя (раз уж, мол, так получилось). Но, зная прославленные в летописях «премудростные коварства» Ольги, которая позднее в Константинополе «переклюкала» даже византийского императора («еси бо от возраста блаженная Ольга искаше мудрости всего в свете сем», — почтительно выразился летописец), можно предположить, что это она нашла способ как-то спровоцировать древлян на столь неосторожный демарш (например, распустила нужные слухи). Конечно, княгиня действовала не в одиночку. Люди, копавшие глубокую яму на её теремном дворе, вероятно, знали, что делают. А уж те «кияне», которые были отправлены на другое утро к прибывшему посольству с приглашением на почестен пир, и подавно. Потому что они нисколько не возмутились дерзким требованием древлян нести их к Ольге на своих плечах в ладье, в которой те прибыли. Значит, они знали, что «величание» послов было подсказано лукаво-насмешливой княгиней. И только посетовали сокрушённо, что, мол, делать нечего, князя нашего нет в живых, а княгиня собирается замуж за вашего, «неволя есть нам». И понесли. Но, войдя на теремной двор, «абие» (вдруг, сразу) бросили ладью в яму. Видимо, сценарий был расписан чётко и все роли распределены заранее. Ольга справилась, довольны ли послы честью, и двадцать знатных простаков были погребены заживо.

На миниатюре в Радзивилловской летописи изображены трое дюжих добрых молодцев, которые в позах атлантов, кряхтя и приседая, волокут на плечах ладью, битком набитую мирно беседующими древлянами. Видимо, художник помнил о том, что в Киеве всегда были богатыри, и не позаботился хоть как-то соразмерить силы этих троих с пригибающей их неподъёмной тяжестью. В самом деле, если принять вес каждого древлянина за 70 килограммов, то общий вес будет около полутора тонн, не считая ладьи. Так что в летописи изображён недостижимый для современных тяжелоатлетов мировой рекорд. Но это, впрочем, не по нашей части... Сама Ольга изображена на миниатюре дважды: на площадке терема, санкционирующей происходящее, и — участливо наклоняющейся над поверженными в яму обидчиками. Как на этой, так и на других миниатюрах она строга и спокойна — как человек, который вершит важное и, разумеется, правое дело.

Первый русский историк, младший современник и сподвижник Петра Великого Василий Никитич Татищев, излагавший события по некоторым не дошедшим до нас летописным спискам (но порой дополнявший текст собственными комментариями), сообщил в «Истории Российской», что после описанной экзекуции энергичная правительница Киева «немедля постави» на границе с Деревской землёй «крепкие заставы». Дабы «древляном никто ведомости подать не мог». А сама к ним «послала людей надёжных» с ответным посольством. Если всё было так, то в действие вступили новые подразделения «службы безопасности» — сторожевые дозоры и группы перехвата. Да и сами послы («надёжные люди), выходит, были участниками «игры».

Прибывшие попросили отправить в Киев в качестве сватов ещё более сановитых вельмож, иначе горожане Ольгу не отпустят. Древляне послали «лучший мужи нарочиты, иже держаще Деревскую землю». Когда гости прибыли, им предложили сначала помыться в баньке, заперли в ней и сожгли. Исполнители, очевидно, были те же самые. Да, впрочем, художники не обошли их вниманием. Опять изображены трое. Двое заняты тем, что подпаливают факелом наивный древлянский «нобилитет». А третий, с пышными кудрями, в корзно^[1] (видно, какой-то начальник), в изящной позе спустившегося на землю ангела, хорошо знакомой по средневековым иконам, обсуждает с Ольгой ход «операции», указуя на пылающую «истобку».

Заключительный акт операции «Месть» происходил уже на «вражеской» территории. Ольга вновь послала к древлянам, заявив, что хочет прийти «поплакать» над гробом мужа своего и сотворить тризну (а тогда уже сможет думать и о замужестве). Пусть древляне тоже придут да захватят с собой «меды многие». Древляне опять слова суперечь не сказали и явились к могиле Игоря, находившейся неподалёку от Искоростеня (Коростеня), чуть ли не пятитысячным отрядом. Ольга приехала с «малой дружиной» и долго плакала по супругу, затем велела насыпать над ним курган и совершила тризну. Древляне сели пить меды, которые сами во множестве «извариша». Отроки Ольги прислуживали им. Кому-то из пьющих пришла в голову вполне трезвая мысль поинтересоваться у киевской невесты, а куда девались их прежние посланцы. Княгиня спокойно отвечала, что идут следом с дружиной Игоря. Заметив, что родственники со стороны будущего мужа скоро дойдут до нужных кондиций, Ольга велела прислуживавшим отрокам «пити на ня», то есть, вероятно, поднимать тосты за их здоровье для ускорения процесса. А сама под каким-то предлогом удалилась и дала знак дружине. Пять тысяч древлян навсегда остались лежать там, где сидели или прилегли, побеждённые медовым дурманом.

Заглянем снова в историческую «книжку с картинками». К сожалению, на этот раз художник что-то напутал, вместо Ольги изобразил древлянского (?) князя, перед которым стоит плечистый «отрок», препоясанный платом, и, вздымая в могучей длани солидных размеров кубок, произносит, очевидно, тост (видимо, миниатюрист думал, что «жених» тоже присутствовал на мероприятии: иллюстраторы, следует признать, не всегда внимательно читали текст). А в это время два других отрока утюжат мечами: один — точно упившихся древлян, а другой — тех, кто во главе с князем успели вскочить на коней, чтобы умчаться в Искоростень. Заметим, действующих лиц опять трое. Может быть, у художника была своя информация о том, что и как происходило при Ольге и он не всегда находил нужным считаться с летописцем? В таком случае нельзя не пожалеть о том, что имена столь потрудившихся на благо Отечества людей всё же канули в Лету.

Завершили дело военные, ведомые малолетним Святославом, его дядькой Асмудом и воеводой Свенельдом, — завершили уже обычным путём, разбив древлян в открытом бою и осадив их столицу. Хотя для взятия и полного сокрушения ненавистного племени и пришлось вновь прибегнуть к изобретательному уму Ольги (дань голубями и воробьями стоила древлянам пожара и вынужденной сдачи).

Любопытно, что такие влиятельные люди, как Свенельд и Асмуд, упомянуты в летописи только в связи с военными действиями. Видимо, их участие в предыдущих акциях Ольги не было сколько-нибудь значительным. Рассказывая об этих событиях, летописец назвал лишь «киян», «отроков» и «дружину», то есть горожан, дворцовых слуг и воинов, чьи имена не имели значения, так как это были в основном простые исполнители (лишь «надёжные» люди, о которых упомянул Татищев, могли быть в ранге бояр). Все нити многочастной и хитроумной контрразведывательной операции держала в своих руках эмоциональная, волевая и властная, наделённая мудростью и прозорливостью красавица княгиня («Добра суша зело лицем и смыслена», — говорит летописец). Может быть, её по справедливости и следует считать родоначальницей отечественной контрразведки.

Конечно, никаких «соответствующих органов» на постоянной основе в то время, да и много позже, создано ещё не было. Просто приходила, так сказать, нужда — и подбирались нужные люди. А миновала надобность — и они занимались совершенно иными, более постоянными, привычными делами. Горожане — ремёслами и торговлей. «Отроки» — дворцовыми и дружинными хлопотами. Старшая дружина «острила мечи» и «думала» с княгиней (но на другие темы).

ОТРОК СПАСАЕТ КИЕВ. ВОЕВОДА ВОЛК

При сыне Ольги Святославе дважды отличилась служба военной разведки и дезинформации.

Летом 968 года, вое пользовавшись тем, что Святослав был далеко на Дунае, печенеги с огромным войском подошли к Киеву и обложили город. На другой стороне Днепра с конным и пешим (в ладьях) войском стоял черниговский воевода Претич, но не решался прийти на выручку осаждённым — ввиду очевидного неравенства сил. Тогда люди «въетужиша» и принялись искать смельчака, который пробрался бы через печенежский заслон и сказал Претичу, что если он завтра не придёт на помощь, то истомлённые жаждой и голодом киевляне сдадутся. Вызвался некий отрок — то есть либо дружинник, либо слуга (может быть, Ольгин), либо просто юноша, хорошо говоривший по-печенежски. Он и отправился (по Никоновской летописи — ночью) выполнить это опасное задание. Держа в руках узду и спрашивая встречных степняков, не видел ли кто его коня, он благополучно добрался до берега реки, «сверг порты, сунуся в Днепр и побреде». Печенеги спохватились и начали стрелять из луков, но тщетно. Навстречу герою устремились русские ладьи, и подвиг разведчика оказался ненапрасным.

Сей безвестный отрок также изображён на миниатюре Радзивилловской летописи (больше похожий на зрелого мужа, каким его и рекомендует Никоновская летопись). Нагой он «бредёт» по Днепру, держа в правой руке что-то вроде скипетра. Возможно, художник хотел подчеркнуть, что это был не случайный доброволец, а официальный посланник Киева и княгини Ольги, который должен был вручить Претичу какой-то материальный символ своей миссии. Слева видны Киев и воин в доспехах, как бы отправляющий отважного отрока-связника в путь. Ближе к последнему изображён печенег с натянутым луком, причёской и фигурой напоминающий нынешних упитанных молодцов в зелёных штанах. А справа дружинник помогает посланцу влезть в спасительную ладью.

Когда Претич узнал об отчаянном положении киевлян, он решился «заутра, противу свету» подступить в ладьях к городу, пробиться в него и, захватив княгиню и трёх её внуков — Ярополка, Олега и Владимира, — умчать их на «сю страну».

Татищев в «Истории Российской» рассказал обо всём подробнее и несколько иначе. «Воевода же Претич, — читаем в его труде, — учинил совет, на котором хотя едва не все согласно представляли, что с малым их войском противо так великого множества неприятелей биться и град оборонить не могут и во град войти без довольства запасов не польза, но пущая погибель, Претич же рассудил, что они имеют лодии, и печенеги на воде ничего сделать вредного не могут, сказал, чтоб, конечно, идти на ту сторону в лодиях, и если града оборонить и помощи учинить не возможем, то по малой мере княгиню и княжичев можем, взяв, увести на сю сторону. А если сего не учиним, то погубит нас Святослав. Бояху бо ся зело его, зане был муж свирепый».

В Лаврентьевской летописи говорится, что русские выступили в поход на рассвете и «въструбища вельми и людье в граде кликнута; печенези же мнеша князя пришедша, побегоша розно от града, и изиде Ольга с внуки и с людьми к лодьям». По Татищеву, русский десант погрузился в ладьи ночью, а как забрезжил рассвет, с оглушительным трубным гласом двинулся к городу. Горожане же не «кликнута», а «начали жестоко биться с печенеги», то есть сделали вылазку. Кто бы ни был ближе к истине, всё это очень похоже на заранее спланированную синхронную акцию, по которой Ольга с внуками должна была выйти к берегу сразу при подходе Претичевой дружины, чтобы переправиться на другой берег.

Так, кажется, понимал дело и иллюстратор Радзивилловской летописи (точнее, древнего оригинала, с которого она скопирована). Он изобразил Ольгу с приближёнными, выходящую из города навстречу ладье Претича. Перед Ольгой шествуют два маленьких княжича (очевидно, Ярополк и Олег). Одного из них держит за руку дядька, о чём-то беседующий с Претичем. Позади него другой боярин, обращаясь к нему или к Претичу, показывает рукой на Ольгу. Да иначе, не зная намерений своего воеводы, который мог бы пробиваться в Киев с целью его защитить, она вряд ли решилась бы оставить крепость. Что подтверждает и высказанные предположения о статусе киевского разведчика, а также проливает дополнительный свет на характер возложенного на него поручения.

Первый обман печенегов вполне удался. Когда же печенежский предводитель, увидев, что русских совсем немного, вернулся и пожелал узнать, кто перед ним, Претич дипломатично ответил: «Люди с той стороны». И на вопрос, не князь ли он сам, прибавил: «Аз есмь муж его и пришёл есмь в сторожех (то есть со сторожевым полком. — Лет.), а по мне идёт полк с князем, без числа множьство». Летописец прокомментировал: «...се же рече, грозя им». Новая дезинформация тоже оказалась весьма действенной. И — после обмена оружием между воеводами в знак дружбы (на радзивилловской картинке богатырски сложенный «шлемоблещущий» Претич дарит внушительную саблю) — печенеги сняли осаду. А затем на выручку и вправду пришёл Святослав и прогнал кочевников в степи.

Второй случай, описанный только у Татищева, произошёл через два года. Воспользовавшись уходом Святослава на Русь из Переяславца на Дунае, где он прочно осел и оставил часть дружины, болгары осадили город. Защищал его воевода Волк. Вскоре осаждённые стали испытывать «скуду в хлебе». К тому же контрразведка донесла, что «некие» из горожан «переветы с болгары имеют», то есть собираются подстроить русским какую-то каверзу. Суть её, как увидим ниже, кажется, удалось разгадать. Волк принял решение оставить Переяславец и идти навстречу Святославу, который должен был возвратиться из Руси. Но все дороги из крепости и дунайский путь были блокированы болгарскими войсками. Тогда воевода попытался извлечь выгоду из присутствия в городе болгарских глаз и ушей и внушить неприятелю ложное представление о своих планах и намерениях. Он распустил слух, что собирается оборонять Переяславец до прихода Святослава или «до последнего человека», велел резать коней и скотину, солить и сушить мясо. А между тем по его приказу у берега Дуная тайно снаряжали ладьи. Однажды ночью воины Волка зажгли в нескольких местах крепость. Болгары, очевидно, подумали, что это подают сигнал их доброхоты, и ринулись на приступ. А Волк с дружиной и вспомогательными службами и челядью («статком») погрузился в ладьи и отплыл из города. На другой стороне Дуная он захватил болгарские суда («кубары») и увёл их, лишив противника возможности преследовать себя. («И не могли ему болгоры ничего учинить, понеже лодии их все были отняты...») Типичный пример воздействия на противника путём дезинформации и обмана. Если, конечно, всё рассказанное действительно имело место. По этому поводу можно сказать только, что впоследствии у Владимира был воевода по прозвищу Волчий Хвост — вполне вероятно, потомок татищевского Волка.

Владимир Плугин ТАЙНЫЕ ВОЙНЫ ВРЕМЁН КНЯЗЯ ВЛАДИМИРА

ДРАМА НА ОХОТЕ И НАЧАЛО РАСПРИ СВЯТОСЛАВИЧЕЙ

Потребность в агентах вновь возникла во время междоусобной войны между тремя наследниками Святослава Игоревича, убитого у днепровских порогов печенегами в 972 году (по другим, менее достоверным сведениям — в 970-м). Поводом к ней, по летописи, послужило убийство одним из Святославичей — древлянским князем Олегом — Люта, сына главного отцовского (даже дедова ещё) воеводы Свенельда, служившего теперь старшему из братьев, Ярополку.

Молодой князь Олег^[2] однажды тешился «ловами». Вдруг из чащи вылетел на него не дикий зверь, а гордый всадник в дорогом уборе. Святославич нахмурил брови: «Кто се есть?» Кто-то из дружинников узнал: «Свенельдич!» Лют, на своё несчастье, тоже выехал поохотиться. И звери, которых он «гнал», привели его из-под Киева в знакомые древлянские леса, где когда-то собирал дань его отец. Олег не так давно стал полноправным властителем. Он, наверное, ещё только начинал постигать жуткую прелесть новой забавы — безнаказанно распоряжаться судьбами людей. Случай ощутить её во всей полноте представился отменный. И Свенельдич стал охотничьим трофеем Олега («Заехав, уби и», — говорит летописец). Художник Радзивилловской летописи изобразил эту сцену примерно так же, как за тысячу лет до него древнеримский живописец проиллюстрировал нападение на вождя рабов, Спартака, Феликса из Помпей: атакующий всадник обрушивается на соперника сзади и поражает его копьём. Атакуемый успевает только обернуться. Очевидно, глагол «заехал» (в отличие от «наехал») предполагал вот такое нападение с тыла или из засады. На обоих всадниках буквально нет лица, хотя есть шапки. Лют протягивает к Олегу (?) руку в жесте изумления, недоумения, боли или просьбы о пощаде. Действие происходит в густом лесу, символизируемом двумя деревьями на горках. У правого края сцены — полуобернувшийся матёрый олень. Это и зверь, которого «гнал» Лют и который неожиданно спасся благодаря вмешательству Олега, и некий символ непостоянства земного счастья. Преследуемый избавляется от опасности, а преследующий сам нежданно попадает в силки.

Конечно, мотивировка преступления в летописи выглядит не очень серьёзной и может претендовать на правдоподобие лишь при условии полного доверия к летописной версии — дескать, Олег действовал в меру собственного разумения (точнее, неразумия). У Татищева на этот счёт даны некоторые разъяснения: Олег неожиданно «съехался» в лесу с Лютом, и «учинилась между ними «о ловле распря». Князь совершил убийство в состоянии аффекта — «оскорбяся» на наглость оного Люта». Однако знаменитый историк С. М. Соловьёв считал, что для Олега в любом случае было бы естественнее отпустить знатного пришельца с миром. Если же этого не произошло, то, значит, всё было не так просто и за спиной Олега кто-то стоял. То есть, иначе говоря, убийство Люта Свенельдича следует считать убийством политическим — заранее оговорённой враждебной акцией против окружения Ярополка, хотя и осуществлённой, возможно, экспромтом. Да, нельзя исключать, что это был первый выстрел тайной войны, спровоцировавший через два года войну настоящую.

Кто именно готовил её в стане Олега, осталось неизвестным. Ярополка же подталкивал к ней прежде всего горевший местью старый Свенельд («...молвяше всегда Ярополку Свеналд: «Поиди на брат свой и прими волость его», — хотя отмьстити сыну своему», — пояснял летописец), а за спиной младшего Святославича — Владимира — стоял его уй (дядя по матери Добрыня). Эти «дядьки«, «кормильцы», обычно пестовавшие княжичей с младенческих лет, оказывали на них длительное и сильное психологическое влияние. И при благоприятном стечении обстоятельств, а именно — раннем сиротстве опекаемых венценосцев, закономерно выдвигались на главные роли в государстве. Первым таким пестуном, возможно, был сам вещий Олег, которого один издревних летописцев считал не князем, а воеводой. Теперь ситуация, в общем, повторялась, с тем только отличием, что никто из воевод и «кормильцев» не претендовал на узурпацию формальных прерогатив и что временщиками управлялись сразу три центра — Киев, Вручий (Овруч) и Новгород. А последнее означало, что мина под общественный мир уже была подведена и рано или поздно должна была взорваться.

Окружение Ярополка желало видеть его единодержавием. Советники Олега и Владимира, понимая это, должны были готовиться к отпору и, вероятно, искать союза, вынашивая собственные честолюбивые (сепаратистские и передельные) замыслы. Может быть, сторонники Олега сочли себя достаточно готовыми, чтобы первыми бросить вызов. Он был принят («бысть межи ими ненависть — Ярополку на Ольга»). Если только всё не происходило с точностью до наоборот — если наезд Люта сам не был демонстрацией намерений Киева.

Наконец в 977 году разразилась война. Ярополк двинулся в поход на Деревскую землю. В битве у Вручего Олег был разбит и пытался спастись за его стенами. Но в давке на крепостном мосту был сброшен в «дебрь» (заросший кустарником ров) и задохнулся там под трупами людей и лошадей. Когда его по приказанию Ярополка с трудом отыскали и положили на ковёр, победитель «плакася» и с укором выговаривал удовлетворённому Свенельду: «Вижь, сего ты еси хотел?» После чего (что делать!) «прия» Деревскую землю...

«Слышав же се Володимер в Новегороде, яко Ярополк уби Ольга, — рассказывает летописец, — убоявся бежа за море, а Ярополк посадники своя посади в Новегороде, и бе володея един в Руси». Испуг ещё одного неопытного правителя, новгородского князя Владимира, вполне понятен без особых разъяснений. И действия Ярополка подтверждают, что он был небеспочвен. Но может быть, прав один авторитетный историк, усмотревший в мгновенной реакции Владимира на события, происходившие за тысячу вёрст от Новгорода, след какой-то причастности его к планам и действиям Олега. Не столько, видимо, его самого, сколько «дядьки» Добрыни, которого можно считать первым известным начальником службы безопасности на Руси. Не исключено, что и весть о драматическом финале схватки старших братьев он получил от кого-то из новгородских агентов, находившихся у Олега.

Давно существует предположение, что дед Владимира по матери Малк Любечанин — одно и то же лицо с неудачливым женихом княгини Ольги, правителем древлянских князей. Верится в это не так чтоб очень, но — кто знает? В таком случае предполагаемый сговор между Владимиром и Олегом через посредство «дядек»-воевод получил бы обоснование в стремлении младшего Святославича и Добрыни подышать в будущем воздухом родины (что могло произойти при перемещении Олега на киевский стол)...

Пребывание «за морем» подействовало на впечатлительного князя благотворно. Возвратившись то ли через год, то ли через три в Новгород, он не только позабыл о своих страхах, но выгнал Ярополковых бояр, поручив им передать старшему брату слова, достойные самого легендарного Святослава Игоревича: «Володимер ти идёт на тя, пристраивайся противу биться». Таким чудодейственным лекарством оказалась приведённая им с собой наёмная варяжская дружина!

Вернув себе прежнюю воинственность, Владимир вскоре продемонстрировал и качество благоприобретенное — осмотрительность. А может быть, оно вернулось к Добрыне, на совести которого так или иначе была неподготовленность новгородского княжеского правительства к развитию событий на юге. Князь, а точнее, опять Добрыня перед выступлением против Киева позаботился о том, чтобы либо приобрести надёжного и управляемого союзника (о чём сообщала и одна из татищевских летописей), либо, по крайней мере, обезопасить свой будущий тыл. «Отроки» Владимира отправились в Полоцк сватать за своего господина дочь местного властителя Рогволода — Рогнеду. Полочанин затруднился, потому что в Киеве, как оказалось, тоже не дремали. Он (по Татищеву) «представил» дочери «послов Владимировых», но Рогнеда заявила, что не собирается разувать «робичича» (сына княжеской рабы) и «хочет» Ярополка. Оскорблённый Владимир «пожалился» Добрыне, и в действие вступил «вариант Б». Новгородско-варяжское войско вторглось в Полоцкую землю, Рогволод был разбит и затем убит вместе с сыновьями. А Рогнеда, которую уже собирались увозить в Киев, стала женой Владимира. Вероятно, «отроки», посланные Добрыней, занимались не только сватовством, но успели собрать и кое-какую военную информацию, обеспечившую Владимиру победу. Конечно, теперь на полоцкую помощь, по крайней мере существенную, рассчитывать не приходилось, но и Ярополк не мог её получить и ударить в спину новгородской рати. Успех в первой дипломатической и военной схватке сопутствовал Владимиру.

Однако настоящая борьба была ещё впереди. Ярополк был слишком силён, и хорошо усвоившие прошлые уроки новгородский князь и его энергичный, предприимчивый дядя тщательно готовились к решительному столкновению, стараясь всё предусмотреть.

Вот что сказано в татищевской «Истории Российской» на основе текстов Иоакима Корсунянина о событиях, которые последовали за взятием Полоцка дружинами Владимира и Добрыни: «Ярополк, известяся о сём, печален бысть». Он «посла к брату увесчевати. Посла же и воинство во кривичи, да воспретит Владимиру воевати. Владимир, слышав сие, убояся, хотел бежати ко Новуграду, но вуй его Добрыня, видя, что Ярополк нелюбим есть от людей, зане христианам даде волю велику, удержа Владимира и посла в полки Ярополчи з дары к воеводам, водя их ко Владимиру».

Не знаю, как отнестись к рецидиву неврастении у Владимира, а в остальном всё, по крайней мере, достаточно правдоподобно. И топот конницы Ярополка по землям радимичей и кривичей, и неслышная поступь агентов Добрыни, пробирающихся во вражеский лагерь с важным заданием, выполнение которого обеспечило бы полководцу Владимира победу и возможность в дальнейшем держать руку на пульсе старшего Святославича. Можно предположить, что разведчики отчасти повторили при этом хитрость вещего Олега — натянули личины гостей (купцов), иначе проникнуть в военный стан с грузом «даров» да ещё искать там нужных людей было бы немыслимо. Иоакимовская летопись характеризует Добрыню как человека, не зря евшего хлеб начальника княжеской разведслужбы. Продумывая наиболее эффективные способы вербовки, вернее, виды «наживок», на которые лучше всего клюёт рыба благородных кровей, он, очевидно, решил ловить сразу на два крючка (может быть, его опыт кому-нибудь ещё пригодится?) — и материального и духовного соблазна, обнаружив тонкое понимание человеческой природы и способность сыграть не только на низких, но и на высоких струнах. Добрыня искал в стане противника не только платных осведомителей и пособников, но и единомышленников. Прежде всего среди «дядек»-воевод. И не ошибся в своих расчётах: «Оные же (воеводы. — Авт.), яко первее рех, не правяху Ярополку (не служили ему правдой, — Авт.) и яшася предати полк Владимиру. Тогда Добрыня со Владимиром иде на полки Ярополчи». И победил «не силою, не храбростию, но предательством воевод ярополчих».

СКАЗАНИЕ О ПЕРВОМ «ПЕРЕВЕТНИКЕ»

Предателей на Руси величали переветниками. «Держать перевет» означало «ссылаться с врагом, посылать ему вести, перебегать к нему», — словом, «изменять». Киевский летописец этого термина ещё не знал, но выразился резко, заклеймив Блуда и ему подобных как людей «неистовых» и «горших (то есть ещё более мерзких) бесов».

Однако писаного закона в Русской земле тогда, кажется, ещё не существовало. Либо он нам неизвестен. Правда Ярослава — древнейшая часть Русской Правды — возникнет почти полстолетия спустя. И ни в ней, ни в Правде Ярославичей, ни в законодательстве XII века ничего насчёт подобных преступлений сказано не будет. Соответствующая «статья» впервые (если судить по сохранившимся памятникам) появится в «Псковской Судной Грамоте», которая создавалась на протяжении XIII — XV веков. Если же письменного закона не было, то как же прикажете судить? Ну а брань (моральное осуждение) всяких там древних историков, она же на вороту не виснет... Может быть, так и рассуждал Блуд, внимательно слушая речи пробравшихся в Киев для встречи с ним агентов, которых летописец именует послами (свидетельство неразработанности специальной терминологии на этом раннем этапе развития секретных служб). А они были соблазнительны.

«Поприяй ми (поприятельствуй мне. — Авт.), — велел передать Владимир или его воевода от лица князя, — аще убью брата своего, имети тя хочю во отца место, и многу честь возьмёшь от мене; не яз бо начал братью бити, но он; аз же того убоявся придох на нь» (то есть — я, мол, испугался, что он и меня убьёт, поэтому вынужден был сам пойти на него. Логика в таком рассуждении, конечно, была, и Блуд быстро проникся ею, да и посул ведь был презаманчивый!). Впрочем, Блуд, кажется, не впервые получал от Владимира лестные предложения, и вербовка его произошла значительно раньше. Причём, вероятно, не его одного, а с сообщниками. Что касается последних, то их наличие обусловливалось уже самими специфическими особенностями «производства» таких деликатных дел. Вряд ли бы, например, без помощи выполнявших приказы Блуда людей посланцы Добрыни смогли наладить с ним прочный контакт. Да и летописец отметит, что во время осады сам Блуд «ела же к Володимеру часто» (собственных, очевидно, агентов). Возможно, что в своей обличительной филиппике против нечестивца, который «преда князя своего», средневековый книжник не случайно несколько раз употребил множественное число. Если так, то он, разумеется, имел при этом в виду не только мелких сошек, но и людей калибра самого Блуда. Не тех ли, о которых говорилось в Иоакимовской летописи? Не во время ли похода Ярополковой рати к Смоленску и Полоцку попал киевский воевода в расставленные Добрыней сети?

Всё это очень возможно, потому что и Никоновская летопись тоже утверждает, будто Блуд «бе уласкан и улщён Владимиром» задолго до того, как новгородские кони начали пастись на приднепровских лугах. По Никоновской, правда, вербовка произошла ещё в тот период, когда оба соперника сидели в своих столицах и острили боевые мечи. Но это и понятно, поскольку историк XVI века ничего не знал о походе войска Ярополка в землю кривичей. И следовательно, агенты Добрыни должны были добираться из Новгорода до самого Киева. У Татищева сказано несколько иначе и подробнее. Владимир, пополнив всё-таки свои войска полочанами и кривичами, то есть добившись одной из целей своего сватовства к Рогнеде, «пошёл к Киеву на брата Ярополка для мсчения убивства Олегова и своея обиды». Историк, видимо, излагает здесь события по одной из бывших в его руках летописей — «манускрипту Хрущева», который, с одной стороны, подтверждает связь Владимира с Олегом, а с другой — выдвигает новую причину вражды новгородского князя с Киевом. Вероятно, обида заключалась в посажении Ярополком в Новгороде своих посадников.

«Но ведая брата Ярополка храбра и сильна, умыслил любимца Ярополкова и воеводу главнаго, Блюд имянуемаго, послал ко оному тайно склонить великими обесчаниями, чтоб Владимиру помочь брата Ярополка победить. Блюд же обнадёжил в том Владимира». Здесь мысль завербовать Блуда приходит к Владимиру и Добрыне как бы в начале марша на Киев. Причём подчёркивается исключительное положение Блуда при дворе киевского князя. По-видимому, он был чем-то вроде визави Добрыни при дворе Владимира. Два начальника тайной службы наверняка знали друг друга ещё по давним, Святославовым, временам, может быть, дружили домами и коротали вечера за медвяными чарами. Немудрено, что они быстро нашли общий язык и один разведчик начал работать на другого. Уговорить его, может быть, было и не так уж сложно. Блуд ведь выдвинулся на первые роли при Ярополке совсем недавно.

Читатели помнят, что ещё в 977 году молодого киевского князя опекал Свенельд. После битвы у Овруча он навсегда исчез с летописных страниц. Либо впечатлительный Ярополк не простил ему гибели брата («О люте ми, яко осквернился убийством брата моего, — восклицает Ярополк над телом Олега у Татищева, — лучше бы мне умереть, нежели тебя, брате, тако видети, еже злый клеветник учинил!» И к Свенельду: «Виждь, ты сего хотел, что тебе воздам за сию пагубу?»), либо он уже слишком одряхлел (служил ведь ещё Игорю), либо умер. Так что Блуд занимал сей высокий пост всего без году неделю. По летописи, Владимир осадил Киев в 980 году, а по «Памяти и похвале» Владимиру монаха Иакова — двумя годами раньше. Наверное, Блуд ещё не успел извлечь всех выгод из своего положения. А может быть, самое имя или прозвище нового баловня судьбы (от глагола «блудити» — блуждать, скитаться, плутать, заблуждаться, ошибаться, развратничать)^[3] свидетельствовало об определённых наклонностях характера. И «приобрёл» Добрыня Блуда не потому, что тот был идейным борцом за языческие ценности (как иногда пишут), а, как недвусмысленно указал летописец, — за посул ещё более тёплого местечка при новом дворе. Вербовка Блуда примерно совпала с изгнанием из Новгорода посадников Ярополка. Добрыня и Владимир использовали их в качестве своего рода послов, передавших киевскому князю дерзкие речи недавнего беглеца. Но кто знает, не взяли ли они на себя труд и пошептаться ещё раз с Блудом насчёт измены? Надо ведь было как-то отрабатывать милость вернувшегося новгородского властителя: мог запросто и живота лишить...

«Но зачем же было снова соблазнять Блуда в Киеве, если всё было улажено заранее?» — спросят читатели. — Видимо, его покупали не оптом, а в розницу, поэтапно. Сначала, может быть, на Друче или загодя на Днепре, потом проверили готовность Блуда «приятельствовать» и уточнили условия. Ясно, во всяком случае, что отправка к вражескому военачальнику в осаждённый город «посла» с более чем откровенными предложениями без какого-либо предварительного зондажа выглядела бы слишком рискованной.

Но вернёмся к событиям в Киеве. Блуд, как уже говорилось, благосклонно выслушал «послов» новгородского князя и велел передать ему: «Аз буду тебе в сердце и в приязньство». После чего тут же «лукавством» принялся дезориентировать «смутившегося» Ярополка, который начал было готовить войско к походу: «Княже, для чего хочешь войско трудить, я бо совершенно ведаю, что Володимер во своих войсках любви не имеет и яко робичич укоряем. И когда тебя увидят войска его, все без боя предадутся тебе; для сего нет нужды тебе противо его выходить, но жди его в Киеве». Так передаёт «льстивую» речь Блуда Татищев, подтверждая, что «главный воевода и любимец» Ярополка руководил киевской разведкой. И в приведённых только что выражениях докладывал своему князю новейшие агентурные данные. По Никоновской летописи, Блуд выразился иначе и красочнее: «Не может противу тебе стати брат твой меньший Володимер, якоже синица на орла брань сотворити, не смущайся убо боятися его, и не утруждай воиньства своего собирая». А сам начал регулярно посылать в стан новгородцев разведчиков или лазутчиков^[4]. Естественно, не за свежими данными о противнике, а для обмена информацией и согласования с будущим «сыном» собственных действий. Прикрытие было безупречным. «Агент заработал».

Вскоре Добрыня и Владимир узнали, что воевода-переветник готовится взять на себя исполнение акции, необходимость которой в общей форме уже объяснили ему вербовщики. Летописец говорит: «Блуд затворися с Ярополком, льстя ему, слаше к Володимеру часто, веля ему пристряпати (устремиться, приступить, — Авт.) к граду бранью, а сам мысля убити Ярополка».

А вот как полтысячи лет спустя рассказывал об этом европейским читателям посол императора Священной Римской империи к великому князю московскому Василию III барон Сигизмунд Герберштейн, весьма внимательно знакомившийся с русскими историческими хрониками: «Осадив Киев, Владимир тайно послал гонца к Блуду, ближайшему советнику Ярополка... он просил его совета, как погубить брата. Вняв просьбе Владимира, Блуд обещал ему убить своего господина, Владимир же пусть-де пока штурмует крепость». По Татищеву, «начал Блуд часто ко Владимиру тайно посылать, показуя ему способы ко одолению и убийству Ярополка». То есть предложил на благорассмотрение начальства несколько вариантов осуществления акции. Но заговор не удался, и политическое преступление пришлось отложить до лучших времён. Блуду каким-то образом мешали горожане («гражаны же не бе льзе убити его»; «не можно было его тайно или явно убить»). Воевода не отчаивался и отрабатывал грядущие дивиденды тем, что удерживал Ярополка, который был «храбор вельми», от вылазок. «Блуд же не възмог, како бы погубити и, замысли лестью, веля ему не излазити на брань из града».

Можно подумать, что Блуд страховал Владимира от неудачи в открытом бою с Ярополком (ведь военное счастье неверно), неудачи, которая разрушила бы все предприятие. Но у Татищева намерения слуги двух врагов — «любимца» киевского князя и «приятеля» новгородского — разъяснены иначе. «Блюд же... умыслил Ярополка коварством к погибели привести, советовал ему не пусчать войска из града на брань, хотя умные советовали прилежно, чтоб Ярополк, не томя войска во граде, выступил в поле и, не страшася, на Владимира наступил. Но он, более веря оному коварному своему любовнику, того не учинил. Войско же Ярополково, видя, что их без пользы с великим утеснением во граде заперши держат, стали тайно ко Владимиру отходить, а Блюд посылал ко Владимиру, дабы ко граду неоплошно приступал».

То есть Блуд, как можно понять, попытался спровоцировать собранных Ярополком ратников из разных градов и весей, недовольных теснотой размещения, бездельем и длительным отрывом от домов, на измену. И преуспел. Если сведения историка верны, то воевода уже «заслужил» перед Владимиром. Ведь он постепенно лишал его соперника средств к сопротивлению, вязал его по рукам и ногам, одновременно усиливая осаждающих. Можно предположить, что «люди» Блуда провели в войсках Ярополка кое-какую разъяснительную работу. Не забыв и киевлян, многим из которых тоже не могло нравиться скопление в городе праздношатающихся военных. Словом, Блуд планомерно готовил капитуляцию Киева. И однажды почтительно доложил нервничавшему Ярополку (это был уже доклад начальника контрразведки): «Кияне слются к Володимеру, глаголюще: приступай ко граду, яко предамы ти Ярополка. Побегни за град». (У Татищева начало: «Ныне сведал...») Трудно сказать, насколько Блуд наклепал при этом на горожан, вложив в их уста собственные мысли и выдав своих агентов или бежавших от Ярополка воинов за киевских переветников. Но павший духом князь поверил. «Побегни за град», — нашёптывал «любимец». «Умные» на этот раз помалкивали. И Ярополк побежал. Он запёрся с «верным» воеводой в городке Родне. А Владимир после этого действительно беспрепятственно вошёл в Киев. Защищать горожанам было уже некого.

Блуд между тем продолжал зудеть над ухом Ярополка: «Видиши, колько вои (воинов. — Лет.) у брата твоего? Нама их не переборота; твори мир с братом своим». «Нама» — двойственное число от «мы». Блуд тщился показать, что вместе с князем героически руководит обороной. «Льстя под ним се рече», — напомнил летописец. Но Ярополк этих строк не читал. Поэтому он снова согласился: «Так буди». Донельзя довольный Блуд с чувством выполненного долга немедленно отправил донесение Владимиру (и Добрыне): «Яко сбысться мысль твоя, яко приведу к тебе Ярополка, и пристрой убити и». Значит, в процессе обмена информацией между «Центром» и агентом задание последнему было скорректировано: «объект» следовало доставить к победителю живым.

В ожидании скорой развязки Владимир приехал на теремной двор Святослава (видимо, тот самый, на котором при Ольге закопали в землю ладью с древлянами) и «сел» там с дружиной. Блуд в это время «дожимал» податливого как воск Ярополка: «Поиди к брату и рьци ему: что ми ни вдаси (взамен киевского стола. — Лет.), яз прииму». И Ярополк пошёл. Напрасно один из «умных» и верных ему людей — Варяжко, — сообразив наконец, к чему клонится дело, пытался удержать его от рокового шага: «Не ходи, княже, убьюття», — и советовал бежать к союзным Ярополку печенегам, чтобы набрать там новое войско. Ярополк потерял не только всякую способность к сопротивлению, но и инстинкт самосохранения. Да и Блуд был начеку. По словам одной летописи, он тут же вмешался. «То ти есть милостник у князя!» — внушительно заявил он Варяжко. То есть: «Перед тобой княжеский любимец» — а не кто-нибудь! Обеспокоенный воевода явно спешил одёрнуть непрошеного советчика, напомнить ему, чьё мнение он дерзает оспаривать. Варяжко ещё более дерзко ответил: «Всяк милостник подобен змеи запазушней!»

Можно представить, как ёкнуло сердце у Блуда. Неужели провал? В самый канун полного торжества! Но, судя по дальнейшему развитию событий, выдержка ему не изменила. Он не схватился украшенными жуковиньем пальцами за меч, не стал затравленно озираться по сторонам в поисках спасения. А у Варяжки, видимо (если этот эпизод не вымышлен), не было каких-либо доказательств своей правоты и предательства «милостника», кроме смутных подозрений. Ярополк ему не поверил. Он явился на теремной двор, и едва «полез в двери», как два варяга «подъяста» его мечами «под пазусе». (Владимир ведь не зря «сидел» с дружиной. На этом совете Ярополку, очевидно, был вынесен официальный приговор, который тут же и привели в исполнение). Блуд в это время быстренько прикрыл двери и «не да по нем (Ярополку. — Авт.) ити своим». Как точно сказано: «своим»... А впрочем, акция была разыграна как по нотам и сделала бы честь и современным службам. Видимо, всё было продумано до мелочей заранее (важно было, например, чтобы Блуд в нужный момент сумел отделить Ярополка от его свиты) и агентурная связь до самого конца работала бесперебойно.

Так произошёл второй государственный переворот в Киевской Руси. Читатели не забыли, наверное, что первый совершил почти за сто лет до этого вещий Олег. Кстати, не кажется ли вам, что они (эти перевороты) чем-то похожи? И тут и там — заговор с помощью импровизированной или заблаговременно созданной тайной службы; заманивание противника в ловушку; политическое убийство с использованием услуг «профессионалов»; войска, ожидающие в засаде или вступающие в дело; демагогическое обвинение соперников в нелегитимности или таком нарушении её, которое ставит их вне закона и вынуждает пламенных борцов за справедливость выступить на её защиту; нежелание слушать доводы обвиняемых, потому что речи о попранной справедливости — это так, для истории, это речи волка из крыловской басни. Помните, что сказал Олег Аскольду и Диру? «Вы не князья и не княжеского рода. А вот я княжеского рода». И тут же восстановил попранную справедливость. А Владимир так и вовсе без разговоров обошёлся. А может быть, все подобные перевороты, в сущности, близнецы-братья? Ведь и в наше время чуть ли не единственный аргумент победителя — что он «от роду княжа» (то есть что ему, по басне, хочется кушать). Разве что «пресса» вела себя по-разному. Действия Олега летописец оставил без комментария, а Владимира и вовсе осудил, хотя и ругал князя с умом, — не самого нового венценосца, а завербованного им агента-переветника. У нынешних же «летописцев» мёд каплет с языка при описании подвигов новых Блудов, а следовательно, и их хозяев. Впрочем, это только так, к слову. «Мы же на прежнее возвратимся», как говаривал древний летописец, когда ему тоже случалось отвлечься.

Остаётся сказать о странной позиции, занятой в отношении Блуда художником Радзивилловской летописи. Он посвятил войне Владимира с Ярополком пять миниатюр. Но при всём старании я не смог обнаружить ни на одной из них нашего героя. Вот, например, Ярополк с дружиной бежит в Родень. Конечно, Блуд где-то здесь. Но все дружинники — близнецы-братья. Любой из них может быть и не быть воеводой. Хотя странная маленькая фигурка на стене Родня, которая пальцами-граблями указывает на хлопающую крыльями «вещую птицу» на дереве, как бы вопиет: тут он, предатель! А вот Владимир с дружиной — и, кажется, с Добрыней — ждёт на теремном дворе. Справа Ярополк размышляет с кем-то из приближённых, что же ему делать в создавшейся ситуации. Однако стоящий перед ним очень симпатичный молодой человек в высокой круглой шапке, с приветливой миной на лице — это, конечно, не Блуд, а Варяжко, чья личность не могла не вызвать горячего сочувствия у художника. Вот, наконец, сцена убийства Ярополка. Несчастный князь как бы распят в проёме дверей, пригвождённый к ним мечами двух свирепого вида молодцев. Владимир, сидя на престоле, хладнокровно руководит трагическим действом. Рядом с ним какой-то простоволосый юноша всплёскивает руками, выражая потрясение происходящим. Но это лишь персонификация потрясения самого живописца, а не реальное действующее лицо и, конечно же, не Блуд, который, как помнят читатели, остался за дверьми.

Получается, что один из главных героев происшедших событий, без участия которого они протекали бы совсем иначе, оказался совершенно обойдённым художником. Его не пожелали «даже вставить в книжку». Точнее, однажды всё-таки вставили. Но это было уже в контексте событий 1018 года, о которых чуть позже. Блуд там настолько невыразителен, что его можно «вычислить» лишь по жесту, которым он сопровождает свою остроумную речь насчёт достоинств польского князя Болеслава. Главное же, Блуд в этом сюжете выступает в совсем иной роли — обычного дружинного воеводы.

А вот в основном качестве, тайного резидента Владимировой разведки, Блуд миниатюриста никак не заинтересовал. Или заинтересовал, так сказать, отрицательно. В чём тут дело? Ссылаться опять на соображения секретности как-то уже неудобно. Пожалуй, причина в другом. Средневековая живопись обладала гораздо меньшим набором средств для передачи психологии, вариаций душевного состояния людей, чем современная ей литература. Художники удовлетворительно, а в лучших образцах великолепно, справлялись с полярными характеристиками типа: «хороший» — «плохой». А промежуточные состояния были для них камнем преткновения уже потому, что они ещё долгое время не знали искусства портрета, не располагали арсеналом необходимых для решения столь сложных задач выразительных средств. Блуд относился как раз к числу таких персонажей, которые никак не вписывались в двухцветную шкалу. С одной стороны, он, конечно, был изменник и предатель, а с другой — служил будущему равноапостольному крестителю Руси, создателю могущественного православного славянского государства. Христианская мораль художника и восприятие им ценностей отечественной истории вступили в противоречие и не позволили Блуду «отметиться» в иллюстративном ряде летописи.

Следует оговориться, что оценка деятельности Блуда с нравственной, «общечеловеческой» точки зрения — не единственно возможная. Необходимо помнить, что как тайный резидент спецслужбы Владимира он оказал ему чрезвычайно важную услугу — преподнёс киевское княжение на блюдечке.

Таким образом, чисто профессионально отечественная разведка может гордиться тем, что второй государственный переворот в Киевской Руси, как и первый (при Олеге), был совершён, в сущности, сугубо агентурными средствами.

Трудился Блуд не зря. Владимир его не забыл, хотя и не считал пороком не сдерживать обещаний. Конечно, «вместо отца» новому киевскому князю Блуд не стал (чего не посулишь в борьбе за власть, не выполнять же в самом деле!). Ведь предателей всегда считают полезными, но никогда — уважаемыми. Не случайно, видимо, летописец обронил, что «послы» Владимира прибыли к Блуду в Киев «с лестью», и кто знает, какого смысла этого ёмкого слова было больше в их сладкозвучных речах — обольщения, соблазна, приманки или обмана, хитрости, коварства?.. Но «многу честь» от Владимира вчерашний «милостник» Ярополка «взял». Правда, рассказывают об этом двояко. У Татищева можно прочесть, будто Блуд «возносился три дни» оказываемым ему почётом. А на четвёртый Владимир приказал его... убить, пояснив остолбеневшему виновнику торжества: «Воздал ти честь аки приятелю, а сужу аки крамольника и убийца княжа».

Оставим в стороне ещё один оригинальный вариант историко-психологической загадки о Юпитере и быке. Ведь и до сих пор властители ищут виновников трагедий в ком угодно, только не в себе самих. Нас же по сюжету интересует лишь судьба резидента. Историки, начиная с Карамзина, обычно относятся к версии Татищева скептически. Хотя в позднем летописно-хронографическом сборнике уцелела такая не очень вразумительная запись: «Иде Владимир к Киеву и уби брата своего Ераполка, лукавого, господоубийственного Блуда». Вероятнее, конечно, что слухи о казни доблестного киевского воеводы проникли в средневековую книжность в результате порчи летописных текстов переписчиками, а ещё скорее — из-за нелепости дальнейшей судьбы Блуда, отражённой в списках «Повести временных лет». Если некоторые из них (например, Троицкий) упоминают (под 1018 г.) о Блуде как о кормильце и воеводе одного из многочисленных сыновей женолюбивого Владимира — Ярослава (хотя и не уточняют, действительно ли этот Блуд — знаменитый деятель времён минувших, а не соименник), то другие (например, Лаврентьевский, Радзивилловский) называют пестуна нового киевского князя иначе: Буды.

Поэтому личность Блуда и его участь, видимо, издавна стали притчей во языцех и обрастали легендами. Так, у Татищева приводятся сведения поздних источников, по которым Блуд — сын Свенельда (!). Имя его читается как Блют, Блюм, Блут, наконец, Лютр, то есть Лют. Между тем читатели знают, что Лют Свенельдич погиб ещё в 977 году... Похоже, что кто-то из древнерусских книжников-морализаторов решился внести ясность в оставшийся скрытым суд истории в соответствии с традиционными представлениями о неотвратимости скорого и правого Божьего суда над любым злодеем (помните: «Муж в крови льстив не припловит дний своих?»). И вот эти-то домыслы попали на страницы летописей, которыми пользовался Татищев. Поэтому, не считая известия «Истории Российской» совершенно неправдоподобными, я склонен более поверить составителю летописного «Тверского сборника» XVI века, который (то ли предвидя затруднения будущих историков, то ли полемизируя с современными ему толками о времени и обстоятельствах гибели первого переветника) счёл нужным пояснить, что Ярославу служил «дядька и воевода Блуд старой, иже был Владимиру», сохранив, таким образом, Блуду право продолжать свою многотрудную службу Отечеству.

Предположив, что всё это правда и что Блуд, как и положено тайному агенту, имел несколько прозвищ, откликаясь поэтому и на имя Буды, посмотрим, как же он воспользовался возможностью вплести новые лавры в свой пышный венок. Создаётся впечатление, что, обеспечив, так сказать, свою старость, Блуд об этом мало заботился (то есть он был не столько честолюбец, сколько стяжатель). А может быть, не представлялось случая?.. Когда же вострубили трубы и Блуд на боевом коне вновь въехал в историю, то насмешил целое царство.

Это произошло, как уже говорилось, в 1018 году. Узурпатор киевского стола Святополк Окаянный, разбитый Ярославом на Днепре, привёл на помощь поляков, и войска сошлись у реки Буг на Волыни. Неизвестно, какая муха укусила Блуда, только он вдруг начал задирать князя Болеслава Храброго, комплекция которого едва позволяла тому держаться на коне. Дескать, вот сейчас «ти прободем трескою (видимо, копьём. — Авт.) черево твоё толстое»^[5]. Иначе говоря, выступил совершенно в том же духе, как лет через полтысячи, а может, и больше Демид Попович (см. «Тараса Бульбу»), который, как известно, «крепок был на едкое слово». Успех равно сопутствовал обоим ораторам. Болеслав взбеленился, как и тот хорунжий, из-за которого невозможно было достать кого-либо пикой. Но если готовые к бою запорожцы нарочно провоцировали врага, то Ярослав не успел «исполниться» (значит, Блуд не исполнил своей наипервейшей обязанности как воевода) и был разбит. Вот такой конфуз получился. К нашей теме он, на первый взгляд, не имеет отношения. Однако автору казалось невозможным утаить от читателей даже малейшие подробности биографии, а отчасти и внешности, столь колоритного лица — из его речи к Болеславу можно понять, что сам воевода и в старости был подтянут и строен. Главное же, биография Блуда на этом и завершилась. «И ту убиша Блуда, воеводу его (Ярослава)», — читаем в Никоновской летописи. Таков был конец «запазушной змеи».

Поучительная судьба, не правда ли? «Чем? — слышу недоумённый вопрос. — Вот если бы Владимир казнил Блуда через три дня после убийства Ярополка, тогда мораль напрашивалась бы сама собой. А если человек здравствовал после этого сорок лет и погиб из-за собственного легкомыслия, то что же тут поучительного? Что предательство далеко не всегда наказывается при жизни?» Да, именно так. Только это не всё. Важно понять, что возмездие неизбежно. Не на суде человеческом, так на суде истории. В конечном счёте на Высшем суде.

ВЛАДИМИР ИДЁТ НА КОРСУНЬ

Владимиру везло на хороших агентов. А может быть, это было не везение, а следствие прекрасной работы возглавляемой Добрыней тайной службы. Так или иначе, разведка вскоре снова отличилась, преподнеся князю в подарок ещё один город, на этот раз иноземный.

В конце 980-х годов русские войска осадили черноморский византийский город Корсунь (Херсонес). По мнению большинства учёных, причиной похода киевских дружин к тёплому морю могло послужить нежелание греков рассчитаться за военную помощь, оказанную им Владимиром при подавлении мятежа военачальника Варды Фоки. На основании свидетельств византийских и арабских источников полагают, что главным обязательством императоров-соправителей Василия и Константина было выдать замуж за славянского князя их сестру Анну. Хотя русский летописец утверждал, будто Владимир выдвинул требование относительно Анны уже после захвата Корсуня.

Летописец явно видел цель похода русского войска непосредственно в захвате Корсуня, а может быть, и его владений, а также иных крымских территорий. В одном из списков Ипатьевской летописи рассказ о том, как Владимир «поиде на Греческую землю и пришед ко Корсуню», завершается словами: «Приём же Володимер град греческий Корсунь (ныне же тамо Крым) и весь тот остров, глаголемый Таврику». Насчёт захвата всего «острова» сказано, конечно, слишком сильно. Но один из иностранных учёных отметил, что после похода киевского князя «за невестой» исчезла из списка византийских владений в Крыму фема Боспора Киммерийского (то есть Корчева, или Керчи), возникшая после войны императора Иоанна Цимисхия со Святославом и восстановленная лишь столетие спустя. И военная экспансия Владимира не вызовет удивления, если вспомнить, что в договорах с греками Игоря и Святослава оговаривалось обязательство русских не нападать на «страну» или «власть (область, — Авт.) Корсуньскую и елико есть городов их». Обязательство, с которым киевские князья, очевидно, не особенно считались.

Одним словом, войдя в Таврику, Владимир должен был растечься войском по полуострову уже в силу, так сказать, исторической инерции.

Каким путём Владимир шёл на Корсунь, большое ли войско вёл за собой — документы не сообщают. Поэтому мнения историков разделились. Некоторые из них, начиная с Н. М. Карамзина, предполагают, что русская рать спустилась в ладьях по Днепру и направилась к южному побережью Таврики кратчайшим морским маршрутом. Есть сторонники и сухопутного похода. Я, вслед за академиком Б. Д. Грековым, думаю, что Владимир, подобно Олегу и Игорю, снаряжавшим экспедицию в далёкий Царьград, двинулся в Крым «на конех и в кораблех», то есть и по суше, и по воде, хотя не исключаю и одного только первого или второго варианта. Конница необходима была Владимиру и для продовольственного обеспечения осады, и для рейда сквозь херсонесскую и боспорскую фемы к Керченскому проливу. Наличие в составе войска степняков (чёрных болгар) подтверждает такое предположение. Флот, конечно, тоже был полезен — как для блокады Корсуня с моря, так и для операций вдоль побережья и даже, может быть, в сторону Константинополя. Но его участие в походе возможно лишь при условии, что русские появились под Корсунем летом (по мнению большинства исследователей, в июле — августе). Потому что сравнительно безопасное плавание по Чёрному морю, особенно для таких мелкосидящих судов, как славянские ладьи, ограничивалось периодом с середины мая до начала сентября. Численность Владимировой рати (кроме чёрных болгар, здесь были варяги, а также кривичи и словене, то есть смольняне и новгородцы), по вычислениям А. Л. Бертье-Делагарда, не превышала 6—8 или даже 5—6 тысяч «воев». Да и этого для города, предоставленного собственным силам и воле судьбы, города с населением не более 10 тысяч, на его взгляд, было слишком много. И всё дело в том, что Владимир готовил дружины не для Корсуня, а для помощи василевсам против Варды Фоки, которую вынужден был задержать из-за неприезда Анны.

Не обсуждая это предположение, думаю, что 6—8 тысяч — цифра минимальная. Тем более если Владимир шёл не только на Корсунь, но собирался увидеть и силуэты Корчева, чтобы убедиться в безопасности созидаемой здесь тмутороканской Руси. Если его угрозы двинуться из Крыма на Константинополь не имели единственной целью лишить будущих родственников душевного равновесия (что, по свидетельству Зонары и Кедрина, киевскому князю вполне удалось). Да и сам Корсунь был очень крепким орешком, о чём Владимир, несомненно, хорошо знал. Правда, население города не достигало, по-видимому, и той цифры, которую назвал Бертье-Делагард, и составляло 6—7 тысяч человек, что, впрочем, совсем немало для средневекового города. Это значит, что Корсунь мог выставить для своей защиты максимум тысячу воинов — рыбаков, моряков, крупных и мелких торговцев, ремесленников различных специальностей — гончаров, кузнецов, строителей, ювелиров и т. д. Но в нём, вероятно, находился и византийский гарнизон, возглавляемый военным и административным главой фемы — стратигом, носившим высокий придворный чин протоспафария^[6]. А кроме того, сам Корсунь был первоклассной крепостью, одной из лучших в Византийской империи. 339 тысяч квадратных метров его территории окружали мощные каменные стены «кордонной» и «квадровой» кладки, возведённые в V—VI веках. Их высота доходила до 15 метров, ширина — до 3-х, а в некоторых местах даже до 6 и 9 метров. (Для сравнения: стены большинства византийских крепостей последующих столетий имели толщину 1,5-2 метра). Ключевые участки обороны были усилены ещё одним каменным поясом — протейхисмой. По всему периметру той части крепости, которая была обращена к суше, высились прямоугольные и круглые боевые башни. Их было больше двадцати. Внутри города находилась цитадель. Твердыня эта видела перед собой готов и тюрок, хазар и печенегов. Но никогда ещё врагу не удавалось восторжествовать над мудростью византийских зодчих и мужеством защитников крепости. Это вселяло в жителей полуторатысячелетнего города уверенность, что варвары будут отбиты и на этот раз.

Суммируя сведения из разных источников, можно прийти к выводу, что Владимир остановился в заливе напротив Корсуня на расстоянии полёта стрелы («перестрела») от города. Стрела, пущенная даже «добрым стрельцом», пролетает всего 100—105 метров, в среднем же едва 60—70. Стало быть, русский лагерь находился либо возле Круглой, либо возле Карантинной бухты.

Охватив Корсунь плотным полукольцом и расставив на остальных участках наблюдательные посты, Владимир вряд ли стал пассивно дожидаться, пока его жители мирно созреют для капитуляции. Вероятно, он попробовал выяснить, что думают осаждённые о дружбе народов, путём обмена остроумными репликами, которые во все времена у всех народов были в большой чести в подобных обстоятельствах, помогая снять напряжение борьбы. Один византийский сановник, живший несколько позже описываемых событий, даже обратился с увещеванием к защитникам крепостей не слишком увлекаться применением этого обоюдоострого психического оружия, от которого вреда может быть больше, чем пользы... Потом засвистели стрелы, а со стен полетели и камни, как это можно видеть на миниатюре Радзивилловской летописи. Наконец, не исключено, что смельчаки полезли по лестницам наверх для установления личных контактов. Корсуняне дали отпор. Так я понимаю фразу, читающуюся и в летописи, и в «Житии Владимира»: «боряхуся крепко из града». Хотя Бертье-Делагард думал, что за ней скрываются вылазки осаждённых — «попытки к прорыву и посылки гонцов, соглядатаев».

После этой первой пробы сил Владимир начал правильную осаду, распределив участки крепости между «полками» варягов, словен, кривичей и чёрных болгар и послав объявить «гражанам»: «...Аще ся не вдасте (если не сдадитесь. — Авт.), имам стояти и за 3 лета». «Они же не послушашатого». Тогда князь, говорит летописец, «изряди вои своа; и повеле приспу сыпати к граду». Приспа — это насыпь, которую осаждающие воздвигают (присыпают) у стены, постепенно наращивая, с целью создать площадку для штурма. Дело это очень трудоёмкое, особенно на скалистых крымских почвах, и если князь решился на него, значит, терпению и его, и войска пришёл конец. Но фортуна никак не желала поворачиваться к нему лицом. «Сим же спущим (насыпающим. — Авт.) корсуняне, подъкопавше стену градьскую, крадуще сыплемую персть, и ношаху к себе в град, сыплюще посреде града». Правда, по словам летописца, Владимир тоже упёрся — «воини же присыпаху боле, а Володимер стояше». Но не мог сдержать досады (Никоновская: «...елико же ратиим сыпляху землю в ров, толико те гражане тайно крадяху у них землю... Володимер же зря (видя, — Авт.) удивляшеся, яко ничтоже успеваху сыплюще»). И неизвестно, чем бы кончилось дело, если бы однажды, когда на исходе был уже девятый месяц осады, в сторону русского лагеря не просвистела очередная стрела. К ней был прикреплён исписанный кусочек пергамента. Это было секретное послание, решившее судьбу Корсуня.

Стрелами на войне дорожили, и всё, что прилетало со стороны врага и годилось к повторному употреблению, старались подобрать. Стрела с секретным посланием тоже не потерялась. Её подняли и доставили по назначению.

Писатель А. Ладинский в романе «Когда пал Херсонес» так представил себе (вместе с героем — приближённым императора Василия И Ираклием Метафрастом) обстоятельства, при которых это произошло: стрела «вонзилась в землю, затрепетала и осталась до утра на грядке срастоптанными лозами, оперённая птичьим пером, окованная железом лёгкая тростинка... А утром молодой варвар, потягиваясь после короткой ночи, увидел стрелу, поднял её, чтобы положить в свой колчан, и заметил кусок пергамента, на котором были написаны непонятные для него знаки. Не зная, как поступить, он отнёс стрелу к своему князю. Княжеский белый шатёр стоял среди оливковых деревьев. Какой-нибудь пленный ромей, которого держали в лагере для выполнения различных работ, прочёл русским греческое письмо. И может быть, оно было даже на русском языке...». В послании было сказано: «Кладязи, аже суть за тобою от въстока, из того (нужно: из тех, — Авт.) вода идёт по трубе, копав перейми» (в Никоновской летописи: «...и сипе копав, преимеши воду и възмеши град»). То есть: колодцы городского водопровода за тобой, трубы под тобой. Перекрой воду и с победой тебя, княже!

Впечатление, произведённое стрелограммой на Владимира, было грандиозным. Ещё бы! Неизвестный друг с низким поклоном преподносил ему ключи от Корсуня. Взволнованный князь, «возрев на небо», поклялся, что «аще се ся сбудет», то он сразу же крестится, так, во всяком случае, говорит летописец, внушавший своим читателям, что Владимир крестился именно здесь, на берегу Чёрного моря, а не ранее того, в Киеве или Василеве, как утверждали иные, и что, по мнению учёных, ближе к истине. Ну что же, вполне возможно, что повелитель Руси и в самом деле произнёс нечто подобное — в пылу чувств или в порядке подготовки приближённых к крутому повороту в мировоззрении страны. Ведь совершенный над ним обряд (крещение или только оглашение) был, вероятно, тайным. Но что бы он ни сказал, глядя на небо (видимо, князь читал или слушал послание не в шатре, а на свежем воздухе), радость его была, конечно, искренней. Естественно, что Владимир совету внял и через некоторое время уже вступал с войском в покорённый Корсунь^[7].

Попробуем представить себе эту картину. Вот движутся по длинной, растянувшейся почти на километр, главной магистрали города дружины варягов, славян, кривичей и чёрных болгар, дивясь красоте идеально прямых улиц и великолепных, вымощенных большими (порой ещё античными) плитами площадей, огромности церковных базилик и общественных зданий и нарядности крестовокупольных храмов, «кумирам» на пьедесталах и бассейнам (обезвоженным) на перекрёстках. Вглядываясь в измождённые жаждой лица недавних противников, угрюмо наблюдавших за шествием варваров, в их воспалённые глаза и потрескавшиеся губы, князь ищет среди них того единственного, кому обязан своим неожиданным триумфом, и размышляет, найдёт ли его, чтобы отблагодарить. Наверное, он очень сожалел, что отважный и перспективно мыслящий стрелок из благоразумной осторожности не сообщил своего имени и адреса. Но вскоре морщины озабоченности на его молодом челе разгладились. Ибо герой вовсе не собирался затеряться в толпе, почитая наградой себе само содеянное. Он не замедлил предстать пред очи победителя, в надежде получить осязаемые доказательства, что служба его оценена. Разумеется, в летописи об этом нет ни слова. Однако легко понять, что никаким другим способом Владимир не смог бы разыскать в незнакомом городе неведомого ему благонамеренного обывателя, даже если бы очень этого хотел. (А после того как бывали удовлетворены его желания, князь порой охладевал к людям, их исполнявшим). Не спрашивать же ему было у горожан, кто их предал и как ему разыскать этого достойного во всех отношениях человека. Следовательно, честолюбивый корсунянин, скорее всего, сам целенаправленно ковал своё счастье. Подобный вывод будет правилен и если прочесть записку Анастаса в редакции Никоновской летописи, где герой приоткрыл-таки инкогнито, предпослав краткую самоаттестацию: «Се яз, Анастас, сказую ти истинно, о Владимире...» Всё же и здесь, кроме драгоценного имени и заверения писца, что он хороший человек (в чём князь не имел оснований сомневаться), не было ничего — ни адреса отправителя стрелограммы, ни места службы и должности. А мало ли в Корсуне Анастасов! Значит, «найтись» стрелок мог только по собственной инициативе. А это существенный штрих к его портрету.

Впрочем, вся эта логическая цепочка выстраивается лишь в том случае, если послание Анастаса действительно оказалось для Владимира приятным сюрпризом, а не давно ожидаемым донесением секретного агента. Не исключено, что княжеская разведслужба, возглавляемая Добрыней, а возможно, включившая в свой руководящий штат и Блуда, сумела заблаговременно заслать в крепость проворного молодца со спецзаданием раскрыть систему городского водоснабжения, а тот нашёл себе в помощь местного жителя.

Попробуем понять, как могла быть организована русская разведка под Корсунем, какие задачи выполняла, наконец, кому была поручена.

Академик Б. Д. Греков считал, что одной из важнейших задач русского войска была организация постоянной связи «с какой-либо питательной базой в Крыму или даже на материке». Например, с земледельцами-готами, учитывая их прежние отношения со Святославом. Конечно, восстанавливать или формировать такую связь должна была разведка. Она же собирала всевозможную информацию, связанную с направлением Корсунь — Тмуторокань, вероятной операционной линией Владимира. Наконец, под Корсунем, помимо борьбы с вражескими шпионами и лазутчиками, в её задачу входили, естественно, засылка собственных агентов и установление с ними надёжного контакта. Последнее, по-видимому, не было особенно трудным делом благодаря широкому распространению «стрелографа». «Немудрено было из Корсуня послать стрелу... — писал Бертье-Делагард. — На стрелах повсюду, а в осадах, так сказать, повседневно, пересылались всяческие предложения, указания, новости, истинные или вымышленные, подговоры, брань, угрозы в особенности, даже огонь и всякая мерзость. Это оружие было не только удобное, но и верное, потому что полёт стрелы был приметен, тем более место её падения. Таким образом, надобно удивляться не тому, что о таком способе передачи известий бывают указания, а тому, что их так мало. В песне, в былине они не умозрительная выдумка, а лишь слабое отражение действительности». Принимая нарисованную исследователем живописную картину за достаточно правдоподобную, согласимся, что в таких условиях и за такое долгое время можно было переслать не только записку с раскрытием тайны водопровода, но и полную информацию о всех военных тайнах Корсуня, о его начальниках, настроении жителей, о людях, «с пониманием» относящихся к русским и с которыми поэтому можно завязать полезные отношения, и т. д. Кроме того, помимо «стрелографа» к услугам разведчиков и завербованных агентов были калитки, устроенные в разных местах крепости под защитой башен, для секретных вылазок, то есть для захвата «языков» и диверсий. Вопрос лишь в том, удалось ли «людям Добрыни» проникнуть в город и найти в нём сговорчивых и осведомлённых людей.

Пример Анастаса показывает, что искать было кого. Бертье-Делагард, оценивая эту фигуру, не сомневался, что отважный стрелок упомянут в летописи «как мыслитель, глава партии, стоявшей за сдачу, в чём он не мог быть одиноким». Греков, полностью соглашаясь с ним, писал, что, «идя на Корсунь, Владимир мог полагаться не только на силу своего оружия», и «нет ничего удивительного, что в среде осаждённых появилась группа лиц, стоявших за сдачу Владимиру». Действительно, ведь Херсонес не был этнически однороден. Помимо греков в нём жило немало сармато-аланов, а также готов, славян, в числе которых попадались, вероятно, и соплеменники осаждавших. На площадях и улицах черноморской крепости, в усадьбах с белокаменными (в богатых кварталах — двухэтажными) домами слышались и хазарская, и печенежская, и армянская речь. Да мало ли кого заносила судьба в портовый город и заставляла бросить тут якорь. Полагать, что вся эта пёстрая масса Херсонитов пылала чувством имперского патриотизма, было бы по меньшей мере наивно. Тем более что и сами греки, по свидетельству Константина Багрянородного, пылали им не так уж сильно. И имели для этого основания. Поскольку Херсонес исстари дорожил своей автономией, василевсы не уставали на неё покушаться. С IX века они начали назначать в город военных губернаторов — стратигов, доверенных лиц Константинополя. В их обязанности входило, между прочим, «блюдение» политической нравственности таврических обывателей, то есть ведение сыска об изменных речах и делах. За что (может быть, и не только за это) их, случалось, убивали. Беспокойство метрополии было небеспочвенным уже потому, что Херсонес с очень давних времён служил местом политической и религиозной ссылки. Ещё в I веке сюда был отправлен и затем умерщвлён Римский Папа Климент, впоследствии причисленный к лику святых. В конце VII века здесь оказался даже свергнутый император Флавий Юстиниан II Рипотмет, который пытался опереться на город в борьбе за власть, но не нашёл поддержки. И потому, став снова императором, он дважды направлял в Херсонес карательный флот. В первый раз город был разграблен имперским войском, а во второй — местный императорский гарнизон и горожане подняли восстание при военной помощи хазар, и это спасло Херсонес. Позднее сюда бежали от преследований иконопочитатели...

Так из века в век в главном оплоте Византии в Таврике формировались антиимперские настроения. Этому способствовало и сложное внешнеполитическое положение Херсонеса, которому в VIII — IX веках приходилось считаться с позицией хазарского кагана (в VIII веке город даже находился под хазарским протекторатом), а в X веке — русского князя. Всё это неизбежно приводило к образованию соответствующих партий и борьбе между ними.

О том же вроде бы говорят и данные археологии. Раскопки Херсонеса показали, что город был очень сильно разорён русскими дружинами. Причём особенно пострадала его западная часть, населённая рыбаками и мелкими ремесленниками, составлявшая треть всей территории крепости (117 тысяч квадратных метров). Жизнь здесь прекратилась, и на месте густонаселённых кварталов образовался огромный пустырь. Тогда как дома и улицы северо-восточного района, где жили торговцы и представители местного нобилитета, подобной участи не испытали^[8]. Из чего можно с определённой долей вероятности заключить, что «партия измены» в Корсуне, или, выражаясь мягче, «партия сдачи города Владимиру», состояла преимущественно из тех, которые, по слухам, тоже плачут.

Итак, если со стороны Владимировой разведки был спрос, то со стороны части корсунян была полная готовность к предложению. К сожалению, мы не знаем, удалось ли агентам Добрыни выйти на связь с этими людьми. Можно лишь утверждать, что попытки такого рода, несомненно, имели место. Как в виде агитирующих за сдачу стрелограмм, которые, очевидно, не у всех вызывали гнев и возмущение, так и в виде ночных поисков ловкими отроками или гридями щелей и лазеек в каменном щите города. Поэтому внешние обстоятельства измены Анастаса можно представлять по-разному, во всех случаях используя, однако, метод не столько научной, сколько художественной реконструкции.

Пишущего в жанре психологического романа поступок Анастаса мог бы, вероятно, заставить задуматься над неисповедимыми тайнами предательства, постепенно свивающего гнездо в душе и разрушающего её. Вот сидит будущий стрелок тёмной южной ночью у себя дома, прислушиваясь к тишине забывшегося в тревожном сне голодающего города, цедит из белоглиняного константинопольского кувшина с росписью под прозрачной глазурью разбавленное вино, бросает кости и размышляет, стоит ли ему продолжать защищать «эту страну» и, может быть, погибнуть, когда представляется случай сделать хорошие деньги, а то и карьеру у вождя русов. Как уверяет старый приятель Калокир. Если только он, Анастас, или кто-то из его людей сумеет тайно от ищеек стратига переслать в лагерь Владимира кое-какие полезные сведения (ситуацию можно представить иначе, поменяв местами протевона^[9] и стратига и предположив в Анастасе если не особу, приближённую к императору, то человека, по тем или иным причинам пекущегося о его интересах).

Приверженцу авантюрно-детективного жанра предстанет, конечно, другая картина. Неслышной тенью перемахивает в полночь через стену посланец Владимира, или проскальзывает в вылазные ворота, подкупив стражу, или просачивается через устроенный корсунянами подкоп под созидаемую Владимировым войском насыпь. По указанным ориентирам быстро находит усадьбу, прячущуюся в тени кипарисов, стучит и в ответ на оклик произносит условный пароль о желании приобрести славянскую мебель. Или он ходит утром по базару, надвинув на брови «шляпу земли Греческой», приценивается к товарам и мимоходом осторожненько выпытывает, откуда это в городе такая вкусная и чистая вода. Даже в Константинополе — он сам оттуда — такой нет. Ему отвечают доверительно, что секрет воды знают только правитель, начальник гарнизона и ещё несколько доверенных лиц. С правителем же (или начальником) хорошо знаком один уважаемый человек, живущий неподалёку, у базилики Святого Климента. И вот они сидят друг перед другом за скудной трапезой, и агент Добрыни ставит перед Анастасом задачу в считанные дни узнать тайну городского акведука, который очень интересует его начальство. Либо покупает «уважаемого» человека за наличные. Анастас с непроницаемым лицом выслушивает разведчика, обещает всё исполнить и думает, что в таком деле посредник ни к чему. Через несколько дней на «партийном совете» решают действовать, и приятель Калокира (а может быть, стратига или кто-то из его людей) появляется на стене, чтобы помочь воинам отразить очередной приступ. Улучив минуту, он отправляет стрелу с посланием (может быть, и не одну) в сторону русского лагеря или самого князя. Впрочем, вот как это описано у Ладинского: «Анастас и его сообщник в плащах с куколями пробирались по безлюдным улицам на городскую стену. Воины на башнях спали, склонившись на копья. В тишине плескалось море. Послышался взволнованный шёпот. Дрожащая рука натянула тетиву тугого лука. Стрела оторвалась со свистом и полетела в ночную темноту, в ту сторону, где был расположен лагерь варваров... Два человека, крадучись и прижимаясь к стене, спустились в город. У Кентарийской башни они расстались и разошлись в разные стороны».

Конечно, трудно примириться с мыслью, что крестителю Руси помогала сомнительная в нравственном отношении личность. Хотелось бы, чтобы Анастас был человеком честным и благородным. Но факты свидетельствуют, что Анастас — изменник. И в чью бы пользу он ни старался (кроме собственной, понятно) — Владимира, городской партии сепаратистов, стремившихся освободиться от слишком стеснительной имперской опеки, или даже партии самого василевса, — разгром Херсонеса и бедствия жителей города на совести этого «стрельца».

Летопись сообщает, что после описанных событий звезда удачи надолго засияла над сметливым черноморцем, вовремя почувствовавшим отвращение к солёной хамсе. Владимир взял его с собой в Киев вместе с прибывшей наконец из Царьграда «царицей», «корсунскими попами», мощами Клемента и Фива, церковными сосудами и иконами и некоторыми иными дарами. В Никоновской летописи перечислено: «...И Онастаса, писавшего на стреле, и два болвана медяны, и четыре кони медяны, и три лвы медяны». Похоже на опись прибыли в княжеской казне: один Анастас, два болвана, четыре коня... Ох, эта бездушная бухгалтерия! Далее сказано: «И даде Анастаса отцу своему митрополиту Михаилу» (по летописи — поставленному в это время митрополитом Руси). С сим пастырем, а также с византийскими епископами и Добрыней Анастас, согласно летописи, будто бы ходил в 990 году в Новгород «сокрушать идолов» и крестить горожан, а следующим летом — в Ростов.

Вскоре после возвращения из корсунского похода и крещения киевлян Владимир заложил соборный храм Киева — церковь Пресвятой Богородицы, получившую название Десятинной, потому что князь пожаловал ей десятую часть от всех своих доходов. Прозвище Десятинный закрепилось и за Анастасом, которому Владимир поручил собирать пошлину и распоряжаться ею. Некоторые сравнительно поздние источники называют его священником. Но мне думается, что Анастас был всё-таки не духовным лицом, как полагают и многие учёные, а экономом, прототипом будущих митрополичьих и владычных бояр. Вот он, наверное, Анастас, на миниатюре Радзивилловской летописи, изображающей освящение Десятинной церкви. Стоит первым в группе знатных лиц за спиной Владимира. Золотистоволосый и золотистобородый человек в длинном, закрывающем ноги жёлтом одеянии и в зеленоватом плаще с воротником, с выражением почтительности на лице. Рядовой, так сказать, киевский вельможа X века.

В правильности произведённого опознания убеждает другая запечатлённая художниками сценка — к тексту о даче Владимиром десятины храму Богородицы с поручением заботы о церкви и её доходах «Настасу Корсунянину», а также об устройстве празднества (здесь Анастас просто обязан был присутствовать по долгу службы). Князь с непокрытой головой молится перед главным храмом Руси. А за ним стоят два очень благообразных по внешности сановника (право, лиц с такими благородными чертами, с таким благочестиво-постным выражением автор нигде и не видывал), передний из которых, одетый в корзно, застёгнутое фибулой, с миной, появляющейся на некоторых лицах только «при исполнении», держит в руках княжескую шапку. Один из этих замечательных людей, не сомневаюсь, Анастас.

Две представленные на суд читателей картинки, по-видимому, единственные сохранившиеся изображения славного стрелка и хранителя церковных доходов. Я хочу сказать, что в остальном миниатюрист отнёсся к Анастасу так же, как и к Блуду, и главный подвиг его жизни не увековечил. А ведь какая динамичная могла быть сцена: стрелок натягивает тетиву на крепостной стене, стрела с важным донесением летит в русский лагерь, где её с волнением берёт в руки Владимир и тут же отдаёт приказание: искать! копать! Да прочтите вы такую историю любому мальчишке в школе и попросите нарисовать запомнившееся! Вряд ли найдётся хоть один, который не нарисует Анастаса. А иллюстратор Радзивилловской летописи не нарисовал. Не соблазнился. Осаде и штурму Корсуня он посвятил три миниатюры. На всех трёх горожане отбивают приступы. На последней изображён «тот самый» эпизод. Но как! Слева войско наступает на крепость. А справа два длинноволосых кудрявых молодца в коротких рубахах землекопов нажимают ногами на заступы уже выполняя приказ Владимира. И это всё. Так что предположение, высказанное мною ранее по поводу отсутствия изображений Блуда, видимо, подтверждается. Художника затрудняла, видимо, не сложность личности, а сложность её психологической характеристики в данных обстоятельствах...

Почтительное и благочестивое выражение, вероятно, не сходило с лица «мужа корсунянина», ставшего Десятинным, до самого конца правления Владимира. Но вот началась борьба за власть между Святополком и Ярославом, в Киев вступили польские войска, и с Анастасом что-то произошло. Когда киевляне и жители других городов принялись потихоньку «избивать» пришельцев и Болеслав Храбрый, не желая искушать судьбу, «побеже ис Киева», прихватив с собой «именье и бояры Ярославле и сестре его» и множество людей, он не забыл и о «кормильце» Десятинной церкви... «...И Настаса пристави Десятинного ко именью, бе бо ся ему вверил лестью», — заметил летописец. Хотя кто кого здесь обманул — Болеслав Анастаса или Анастас Болеслава — и не поймёшь, факт остаётся фактом. «Муж корсунянин», когда-то предавший греков для карьеры на Руси, теперь покидал свою новую родину в обозе её врага. Хранитель доходов и сокровищ главной православной святыни русской столицы вёз её «именье»! Наверное, «пустил стрелу» какую-нибудь к Болеславу по старой привычке. И опять попал в цель. Примерно такое мнение о корсунском стрелке сложилось у Н. М. Карамзина. «Хитрый Анастас, — писал он, — быв прежде любимцем Владимировым, умел снискать доверенность короля польского; сделался хранителем его казны (не казны, а, повторяю, награбленного на Русской земле, — Авт.) и выехал с нею из Киева; изменив первому отечеству, изменил и второму для своей личной корысти». «Хитрый грек», — согласился С. М. Соловьёв. «Ловкий авантюрист, ренегат и предатель, которых XI век византийской истории знает немало», — добавил один из советских учёных.

РУССКАЯ СТРАТЕГИЧЕСКАЯ РАЗВЕДКА В ЮЖНЫХ ШИРОТАХ

Строительство великого новопросвещённого восточнославянского государства, интересы его внутренней стабильности и внешней безопасности требовали хорошей ориентировки в окружающем мире, знаний о том, как и чем живут «за морем» иные народы. Поэтому можно считать правдоподобным сообщение Никоновской летописи, повествующее о событии 1001 года: «Того же лета посла Володимер гостей своих, аки в послех (как послов, — Авт.) в Рим, а других во Иерусалим и в Египет и в Вавилон, съглядети земель их и обычаев их».

По содержанию это коротенькое известие — настоящая шифрограмма. Почему на роль соглядатаев избрали купцов, а не кого-либо из членов княжеской дружины (бояр, мужей, гридей, отроков), которым подобные дела не в диковинку, особенно если они ещё проходили по спискам ведомства Добрый и? Почему избрали именно эти, а не иные города и страны? В чём всё же конкретно заключалась поставленная перед послами задача? Ответ на первый вопрос затрудняется ещё тем обстоятельством, что у Татищева всё как раз наоборот: «посла... послы своя, яко гости». Вот это, кажется, ближе к истине. Поехали, как и следовало, дипломаты, в том числе профессиональные разведчики, обряженные гостями (может, и купчишку другого-третьего с собой для камуфляжа прихватили). Такая маскировка существовала во всём мире испокон веков и существует доныне. Читатели этой хроники могут вспомнить хотя бы первое появление в Киеве вещего Олега. А во время русско-турецкой войны 1768—1774 годов в образе купчины Барышникова предстал перед русским резидентом в Средиземноморье Алексеем Орловым генерал-майор Долгоруков...

Но нельзя забывать и о том, что купцы в древнем и средневековом мире также часто выполняли (вольно или невольно) функции разведчиков. Ибо много видели, ещё больше слышали. И тем, разумеется, привлекали внимание спецслужб, охотно вступавших с ними в контакт, чтобы справиться: «Ой вы, гости-господа! Долго ль ездили, куда?» — и т. п. Поэтому решить, кто же всё-таки ездил — послы под видом купцов (мы знаем, что послами в то время величали и разведчиков) или гости с «дипломатическими паспортами», — не представляется возможным. Всё зависело, очевидно, от поставленных перед соглядатаями целей. У Татищева сказано о них чуть подробнее: «...посла... описать земли, грады и прочая, яко же обычая и порядки правления каждого». Историк даёт содержательный комментарий к заинтересовавшему его факту. «Весьма хвалы достойное любопытство Владимирово о знании состояния других таких далёких государств, по которому можно верить, что он своего государства и соседственных, яко болгар и прочих нужнейших к знанию, достаточные описания имел, токмо до нас ничего не дошло, — рассуждал Татищев, — В таковом любопытстве не довольно было одно его желание и повеление, но нужно искусство и способности описывателя, чтоб знал, о чём и от кого надлежит уведомляться, что нужно для любопытства или пользы Отечества, например, ландкарту сочинить. Строения великолепный и богатства так далёких областей суть вещи токмо для любопытства. Законы, порядки, правосудие, награждения за добродетели, наказания за злодеяния, военныя поступки, хитрости в ремёслах, нравы, смысл народа к приобретению пользы, а отвращению вреда, довольно вещей, каковые от них можем свободно достать, или что можем с прибылью к ним отвозить — сии суть нужнейшие ко известию в таковых ездоописателях».

Конечно, татищевская инструкция «ездоописателям» Владимира с головой выдаёт руку реформатора-рационалиста XVIII века. Но в целом это укладывается в ёмкую формулу «соглядати земель и обычаев». Чем-то похожим киевские разведчики, очевидно, и занимались. Действительно, необходимость расширения торгово-экономических взаимосвязей Киевской Руси с Востоком и Западом диктовалась как естественным ходом социально-экономического развития общества, так и осознанием нового, более почётного места в мировом сообществе, которое в представлении Владимира и его ближайшего окружения должна была занять отныне держава восточных славян. Правда, в Вавилон (если он не спутан здесь с Новым Вавилоном — Каиром) ездить с этой целью было незачем. Он уже много столетий лежал в развалинах. А в целом путь в страны Арабского калифата был освоен русскими купеческими караванами ещё в VIII—IX веках. Но Иерусалим и Египет относились, вероятно, к сравнительно малоизвестным регионам. Да и Рим тоже. Но присутствие в перечне Рима и Иерусалима свидетельствует, как мне кажется, о том, что торгово-экономические интересы при всей их важности (внешняя торговля в значительной степени находилась в руках государства) не исчерпывали пределов любознательности Владимировых посланцев. Можно думать, что Киевский двор был озабочен и вопросами совершенствования государственного и общественного строя, проблемами этикета и церемоний, приличествующих новому статусу державы, и поиском потенциальных союзников в отнюдь не простой для Руси обстановке на её западных и южных границах, в условиях достаточно напряжённых церковно-политических отношений с Византией.

В частности, посещение Рима понятно в контексте сообщения Никоновской летописи о том, что в 990 году «приидоша от греческих царей послы о любви» (у Татищева: «просить о мире»), а в следующем «приидоша к Володимеру послы из Рима от Папы, с любовию и с честию». Совершенно очевидно, что папская дипломатия внимательно и ревниво следила за отношениями между «Киевом и Константинополем и спешила воспользоваться любой распрей и шероховатостью, надеясь со временем взять реванш за промах с крещением. А Владимиру контакт с Римом представлялся, естественно, хорошим средством давления на багрянородных родственников с их вздорным и неуступчивым характером. У Татищева о приезде папских послов сказано: «И принял их Владимир с любовию и честию и послал к папе своего посла». После чего описана незамедлительная реакция цареградского патриарха, который направил киевскому князю послание, где подробно объяснял, почему «вера римская недобра», и увещевал не соглашаться с папой: «Сего ради не приобщайтеся зловерию и учению их, а взирая на их весьма коварные льсчения и обманы, весьма и от переписки с ними уклоняться должно». Владимир не уклонился, и его послы вернулись в Киев только в 994 году. Правда, по сведениям Татищева, без каких-либо результатов («не учиня ничего»). Возможно, что новая поездка в «вечный город» имела одной из целей возобновление прерванных семь лет назад переговоров. Внимание к Иерусалиму — по средневековым представлениям, центру ойкумены — понятно для новообращённых христиан.

Но за всем этим разнообразием причин, побуждений, целей и интересов стояло новое миропонимание наливавшегося силой молодого государства, которому, как Илье Муромцу перед подвигом, нужно было взобраться на горы повыше, взглянуть подальше, узнать побольше. Татищев, вероятно, справедливо предположил, что подобное передвижение горизонтов было следствием постоянного расширения сферы уже познанной русскими «заграницы». После случая, описанного в «Вертинских анналах», и известий о путешествиях киевских княжеских послов для «выбора веры», перед нами первый зафиксированный в источниках крупный и весьма дальний выброс русской стратегической разведки. Выброс сразу на три континента. К сожалению, никаких подробностей о его организации и результатах, как и сведений о «ездоописателях», не сохранилось. Окружающий мир вообще как-то прозевал эту вылазку русских. Видимо, потому, что ни одно государство ещё не объявило землю сферой исключительно своих жизненных интересов.

НАРОДНАЯ КОНТРРАЗВЕДКА ПРИГЛАШАЕТ КИСЕЛЯ ХЛЕБАТЬ

Служба дезинформации, которую по обстоятельствам описываемых событий следует отнести к контрразведке, проявила себя при Владимире однажды. Дело было в 997 году. Владимир тогда отправился в Новгород собирать дружины против печенегов. Печенежская разведка заметила отъезд князя, знала она и то, что на юге Руси нет войск прикрытия (Киевская держава не без труда сдерживала натиск кочевников, «рать велика», по словам летописца, была «без перестани»). Вскоре степная конница вторглась в пределы Руси и наметила себе в добычу город Белгород, любимый Владимиром и сделанный им густонаселённым и богатым. Осада была очень плотной.

Начался голод. Когда он стал нестерпимым, созвали вече. Выступавшие были единодушны. От князя помощи нет, что же — помирать всем? Нужно сдаваться. «Един старец» по какой-то причине на сходке не присутствовал. Он стал любопытствовать у сограждан: «Чего ради вече было?» Ему объяснили. Старец повёл себя неожиданно круто. Он «посла по старейшины градскыя» и строго вопросил: «Слышал, яко хочете ся предати печенегом?» Видно, старичок-то был совсем не прост и даже, может быть, не такой уж старичок. Отцы города робко оправдывались: «Не стерпят людье глада». Старец не желал принимать никаких оправданий. «Послушайте меня, — прервал он излияния малодушных, — не передайтеся за 3 дни, и я вы (вам. — Авт.) что велю, створите». Начальники «ради обещашеся послушати» (радостно обещали послушаться).

Читателям, конечно, известно, в каких случаях высокопоставленные чиновники бросаются выполнять указание «с чувством глубокого удовлетворения» полученной оплеухой... Новоявленный воевода приказал собрать хотя бы по горсти овса, пшеницы или отрубей. И старейшины — опять радостно — это «снискаша» (можно не сомневаться, что в собственных кладовых, где к сусекам во все времена почему-то прилипало больше, чем у прочих обывателей). Старец сперва повелел женщинам приготовить «цежь, в нём же варять кисель», затем выкопать колодец, поставить туда кадь и налить её доверху. Вырыли таким же манером и второй колодец, опустили кадь и кинулись искать мёд. Нашли (что уже неудивительно) целое «лукно», припрятанное кем-то в «княжи медуши» — местном государственном медохранилище (понятно, кто был туда вхож). Счастливо обнаруженный питательный продукт (я уверен, что при необходимости нашлось бы и ещё другое-третье лукошко) было указано «розсытити», а сытой наполнить свободную кадь. Наутро белгородский мудрец «повеле» отправить делегацию голодных земляков к печенегам и пригласить их посмотреть, «что ся деет в граде нашем». Печенеги обрадовались, думая, что белгородцы собираются сдаваться, и, взяв талей (заложников), отправили в крепость «лучших мужей». Но там печенежских «любознательных» принялись стыдить. Ну где, спрашивают, у вас головы? Неужели вы надеетесь перестоять нас? Да стойте хоть десять лет! «Имеем бо кормлю от земле. Аще ли не веруете, да узрите своима очима». Печенегов привели к колодцам, ведром зачерпнули доказательства, отведали сами киселя с сытой и предложили гостям. Изумлённые кочевники попросили и с собой, иначе им не поверят. Добродушные от постоянного изобилия горожане (видимо, для общения отобрали кого-то из тех, кто держал оборону возле княжеской медуши) охотно удовлетворили их просьбу, а через несколько дней степняков простыл и след. Так закончилась операция под кодовым названием «Белгородский кисель».

Конечно, летописец узнал о ней из народного предания, и некоторые читатели, вероятно, сочтут всю эту историю выдумкой. Это их дело. Автора же огорчает другое. Главный герой столь любопытной детективно-поэтической повести остался безвестным. Хотя он заслуживает куда большего уважения, чем, к примеру, Блуд или Анастас. Но, видно, древние историки исходили из убеждения, что истинная добродетель чуждается суетной мирской славы. Можно лишь попытаться набросать несколькими штрихами социальный портрет спасителя Белгорода.

Современный исследователь И. Я. Фроянов назвал хитроумного белгородского старца «ангелом с неба». Старец, вероятно, принадлежал к родоплеменной знати, переходившей в это время на княжескую службу и участвовавшей вместе с боярами в решении важных государственных дел. Правда, в данном случае эта знать, как и почти всё население, была, видимо, не местной, а пришлой, поскольку новый город был заложен Владимиром на месте прежнего городка всего за шесть лет до описываемых событий, «...и наруби въ нъ от инех городов, — говорит летописец, — и много людий сведе в онь; бе бо любя град сь (сей)». Последняя фраза показывает, что хотя заселение Белгорода производилось принудительно («нарубить» означало согнать или набрать, привести силой), однако с разбором. И будущую руководящую верхушку города князь не только знал лично, но и был осведомлён о достоинствах и недостатках каждого из «нарочитых мужей». Случайные, неподконтрольные и не одобренные Владимиром люди были здесь, по-видимому, исключены, тем более что Белгород был не просто любимой княжеской резиденцией, но и важным оборонительным форпостом Киева на ближайших западных и юго-западных рубежах. (Он стоял на крутых высотах у реки Ирпень и представлял собой обширный и отлично укреплённый замок с детинцем — кремлём — внутри, место сбора русских войск). Князь наезжал сюда часто, и, несомненно, старец, заставивший печенегов киселя хлебать, был ему хорошо ведом. Правда, он не числился официально на государственной службе и не принадлежал к местным властям. Может быть, по возрасту, может быть, из-за несогласия с князем по каким-то вопросам. Поэтому считать его руководителем Владимировой службы безопасности в городе не приходится. Да и методов, которыми он действовал, в должностных инструкциях не сыскать.

Нет, скорее всего, это был какой-то авторитетный представитель патриархальной родовой верхушки, не утратившей связи с народной массой и потому ценимой Владимиром. Ведь народная масса в те далёкие времена была куда более активна, чем в наши дни, и заставляла с собой считаться, отстаивая свои права всеми доступными способами, вплоть до изгнания неугодных правителей и вооружённого восстания. Именно статус пользующегося всеобщим уважением мудреца дал, видимо, в руки старца те моральные «властные полномочия», которые оказались превыше официальных и позволили ему «посылать» не только за городским начальством, но и само начальство.

Старец представлял в Белгороде, если можно так выразиться, народную контрразведку, иначе — один из тех способов борьбы с врагом и обеспечения государственной и общественной безопасности, которые народ выковывал веками, опираясь на опыт предков, и которым общественное устройство средневековой Руси позволяло порой проявляться достаточно ярко. (В чём мы ещё сможем убедиться). Если личности древнерусских разведчиков, о которых мы говорили выше, вызывали к себе неоднозначное, а то и прямо отрицательное отношение, то белгородский старец вполне достоин сравнения с ангелом. Ибо искренне и усердно, не за страх (и не за награду), а за совесть послужил он родной земле.

Художник Радзивилловской летописи, видимо, был того же мнения и на этот раз не поскупился на иллюстрации, посвятив операции «Белгородский кисель» целых три «картинки». На первой из них он изобразил многолюдное вече на городской площади, символизированное крепостной башней (возможно, вече проходило под стенами детинца). По характеру лиц и жестикуляции персонажей можно догадаться, что миниатюрист неодобрительно отнёсся к намерению жителей пойти на капитуляцию. А у правой башенки стоит, вероятно, интересующий нас человек. Этот почтенный благообразный старец полуотвернулся от всех и как бы в недоумении разводит руками. Он один явно не согласен с происходящим. Но если в значении этой фигуры ещё можно сомневаться, то на следующей миниатюре всё совершенно понятно. В центре города, у башни, высится в позе трибуна весьма моложавый и симпатичный хранитель заветов и остроумия предков. Энергичным жестом, непременным атрибутом вождей всех времён, он воодушевляет земляков на совершение подвига интеллектуального отпора врагу. «Земляки» постарше, и даже вовсе лысые и седобородые, в восторге «едиными усты» воздают хвалу спасителю народа и указывают на него руками (мол, се, человек!). Девица (?) и отрок с энтузиазмом претворяют руководящие указания в жизнь (сливают цежь и сыту в кади). Перед нами, словом, типичное «парадное полотно», жанр которого, оказывается, был известен на Руси очень давно. Наконец, на последней «картинке», посвящённой «дезинформации века», представлены кульминация и эффект гениальной операции, проведённой под руководством человека, оставшегося в памяти потомства под именем Старца. Два печенега с корчагами под мышкой ждут, пока юноша сварит им на огне кисель. А печенежский князь в предстоянии слуг с аппетитом хлебает ложкой дары Белгородщины (то есть овеществлённую дезинформацию)...

НЕСКОЛЬКО СЛОВ О ВЕДОМСТВЕ «ВНУТРЕННИХ ДЕЛ»

Вообще-то разбойники и прочие «антиобщественные элементы» — статья особая, и очерки эти не о них. Но, с другой стороны, жизнь так изменчива. Сегодня тот или иной субъект — враг внутренний, а завтра, глядишь... Помнится, искали на Москве Гришку Отрепьева, а он через несколько лет явился в Кремль сам, из-за границы, с иностранной свитой, и отрекомендовался царевичем Димитрием. А сейчас, в обстановке содружества по мародёрству, разве можно уверенно провести чёткую грань? Из кого, далее, вербуют свою клиентуру иностранные разведки? Конечно, не только из них, но и из них тоже. Да и занимались и «внешними» и «внутренними» врагами на ранней стадии существования государства зачастую одни и те же люди. Так что резоны есть. Хотя я вовсе не собираюсь ставить всех «разбойников» на одну доску. Были среди них грабители, «не взирая на лица», но были и грабители грабителей, за кем в литературе закрепилось прозвище благородных разбойников — самочинных вершителей праведного суда и восстановителей справедливости в условиях государственно-правового беспредела. Имена таких людей хранятся в памяти любого народа. У словаков это, например, Юрай Яношик, у грузин — Арсен Одзелашвили, у украинцев — Олекса Довбуш и Устин Кармалюк, у русских — Ермак и Степан Разин, Рыжанко и Тришка Сибиряк, Иван Фаддеич и Рощин...

Но вернёмся в эпоху Владимира. Летопись сообщает, что при нём не только усилилась военная мощь и возрос международный авторитет Киевской Руси, но и участились разбои. Читатели, конечно, помнят былину об Илье Муромце и Соловье-разбойнике, рассказывающую, каково было в те времена добираться до стольного Киева:

Так вот. Оказывается, что всё это правда. Разбойников, между прочим, поощряли к занятию их неблаговидным ремеслом действовавшие тогда правовые нормы. За разбой не казнили, а взимали денежный штраф в пользу князя (виру, или продажу) и потерпевших (головничество, или урок). Когда преступность стала близка к беспределу (то есть достигла уровня, соотносимого с нынешним), то епископы-греки, воспитанные на иной юрисдикции, стали докучать князю: «Почто не казниши их?» — «Боюся греха», — отвечал тот. «Ты поставлен от Бога казнить злых и миловать добрых, — объяснили ему пастыри. — Достоит ти казнити разбойника, но со испытом» (то есть, установив вину). Владимир согласился и начал действовать. (На радзивилловской миниатюре изображена казнь одного из разбойников. В силки княжеских правоохранительных органов попал довольно плотный молодец без каких-либо следов раскаяния на лице. Юный палач над ним грациозно взмахивает громадным ятаганом). Но тут епископы и «старцы» повели другую речь: «Рать многа. Оже вира, то на оружьи и на коних буди» (Война идёт беспрестанно. Если будут штрафы, пригодятся на покупку оружия и коней). Почти не прекращавшиеся военные столкновения на юго-восточных, южных, юго-западных рубежах и многочисленные походы требовали внимания к войску, вооружать его приходилось за счёт взносов от пойманных преступников. Владимир согласился: «Тако буди». И вернулся к прежнему порядку — не казнить, а штрафовать.

На какой период установлений о разбоях — казней или вир — выпала та крупная удача, неизвестно. Но под 1008 годом Никоновская летопись сообщает: «Того же лета изымаша хитростию некоего славного разбойника, нарицаемого Могута». Могут — это прозвище. В «Словаре древнерусского языка XI—XIV веков» указано лишь одно значение этого термина: властитель. Однако «могуты» вместе с «татранами», «шельбирами», «топчаками», «ревучами» и «ольберами» упоминаются в «Слове о полку Игореве» при перечислении войск черниговского князя. Они

По мнению академика Б. А. Рыбакова, здесь, возможно, «имеются в виду какие-то тюркоязычные дружины, очень давно, ещё со времени «прадедов», оказавшиеся в Черниговской области; быть может, это тюрко-болгары или какие-то племена, приведённые Мстиславом (сыном Владимира, князем тмутороканским, — Авт.) с Кавказа в начале XI в.». Но поскольку «могут», «могуты», «могутии» — слова славянские, то на эту часть черниговской рати данное определение, видимо, не распространяется. Скорее всего, могуты в войске — это то же, что богатыри, витязи, полк, имевший какие-то устойчивые традиции или особую репутацию в рукопашном бою (но не полк «властителей»). Как прилипло к разбойнику подобное прозвище — был ли он по происхождению «нарочитым мужем», исторгнутым злою судьбой из роскошных хором, или воином-черниговцем, — неизвестно. Может быть, оно лишь фиксировало статус Могута в разбойничьей иерархии или, скорее, отдавало дань его личным богатырским достоинствам. Вероятно, это был крепкий и представительный мужчина, под стать Соловью-разбойнику. Помните?

Только Могут, видимо, был не так прост, как Соловей, не на посвист один надеялся. Если Соловья Илья Муромец одолел без затей, богатырской силой, то Могута пришлось брать хитростью. К сожалению, в чём она заключалась, кому принадлежали план и руководство операцией, кто входил в «группу захвата», летописец не знал или дал подписку о неразглашении. Как досадно! Так и рисует воображение засаду в тёмном лесу, гридей и отроков, замерших за вековыми дубами, напряжённый взгляд боярина, впившийся в еле заметную разбойную тропу, дозорного, раздвигающего рукой ветви... А то — корчму где-нибудь на бойком месте, здоровенного детину, запивающего удачный набег хмельными медами и зыркающего по сторонам пронзительными глазищами из-под надвинутой на самые брови «шляпы земли Греческой», постепенно заполняющих горницу весёлых и плечистых молодцев, теснящихся к дверям и косящетым окошкам или подсаживающихся поближе к детинушке. А детинушка, хоть и глядит, казалось, в оба, видно, призадумался. И даром, что силу имел могутную, а когда (по сигналу, которым была песня, затянутая начальником: «Во зелёном во лугу ночью я гуляла») оседлали его да скручивали под лавкой (или под кустом), то сопротивления большого не оказал. Представши же пред ясные княжеские очи, вдруг «въскрича зело, и многы слёзы и испущая из очию» (это уже летопись): «Поручиника ти по себе даю, о Владимере, Господа Бога и Пречистую его Матерь Богородицу, яко отныне никако же не сътворю зла пред Богом и пред человеки, но да буду в покаянии вся дни живота моего!» (Так вот в чём дело! Он уже готов был проложить дорогу Кудеяру и уйти в монастырь!) Владимир, вероятно собиравшийся «с рассмотрением и великим испытанием» начать правый суд, был потрясён до глубины души. Он вообще, как говорит летописец, в последние годы «многы слёзы проливаше, и всегда живяше в тихости и кротости, и в смирении мнозе, и в любви и милости», постоянно повторяя: «Блажени милостиви, яко тии помиловани будут» и «Милость хвалится на суде». Поэтому сразу же «умилися душею и сердцем» и «посла» Могута к «митрополиту», «да пребываеть, никогдаже исходя из дому его». Могут всё исполнил, «заповедь храня... крепким и жестоким (то есть суровым, аскетическим, — Авт.) житием живяше, и умиление и смирение много показа и, провидев свою смерть, с миром почи о Господе». Такова история предшественника Кудеяра.

Почему сохранилась о нём память? Возможно, когда-то это было (если было) громкое дело. И Могут по своей известности соперничал с Соловьём. Может быть, о нём пели и рассказывали калики перехожие — паломники и странники, — воздавая хвалу Творцу, так изменившему судьбу падшего человека, пробудив в нём совесть. А может быть, Могут был первым из плеяды благородных разбойников и народ видел в нём скорее защитника и потому «славил» его, позабыв имена тех, кто положил конец вольной жизни черниговского (?) удальца. Ведь в те времена у социальных низов были уже свои понятия о том, как выглядит разбойник. И пахарь Микула Селянинович, представитель самой мирной и самой главной профессии в государстве, втолковывал князю Вольге Святославичу, что на них очень похожи, например, княжеские сборщики податей (со всеми вытекающими отсюда последствиями):

Раз уж мы затронули тему преступности при Владимире, расскажу ещё историю, приключившуюся в Новгороде с будущим норвежским королём Олавом Трюггвасоном. В раннем детстве Олав вместе со своим воспитателем Торольвом Люсакеггом был продан в рабство, и его первый хозяин убил Торольва на глазах мальчика. В конце концов дядя Олава Сигурд, вельможа князя Владимира, выкупил его и привёз в Новгород, где они и стали жить вместе. Эту биографическую справку об Олаве я даю по саге монаха Одда. А в саге «Земной круг», приписываемой Снорри Стурлусону, сказано вот что: «Олав, сын Трюггви, стоял однажды на торгу (в Новгороде, — Авт.) там было много народа; там он увидел Клеркона, который убил его воспитателя... у Олава был в руках топорик, он ударил Клеркона по голове так, что разрубил ему мозг, и сразу же побежал домой и сказал Сигурду, своему родичу, а Сигурд сразу же отвёл его в дом княгини и рассказал ей, что случилось; её звали Аллогия; Сигурд просил её помочь мальчику». Аллогия взглянула на девятилетнего Олава, нашла, что он красив и что по этой причине его, конечно, нельзя убивать. Между тем в Хольмгарде (так скандинавы называли Новгород), повествует сага, «был такой великий мир, что по законам следовало убить всякого, кто убьёт неосужденного человека» (сравните с иными временами). Поэтому княгиня велела позвать к себе людей в полном вооружении. И когда новгородцы бросились «по обычаю и закону своему искать, куда скрылся мальчик», то узнали, «что он во дворе княгини и что там отряд людей», готовых его защищать. Новгородцы поставили в известность о неслыханном нарушении закона самого Владимира. Владимир пришёл на двор супруги «со своей дружиной и не хотел, чтобы они дрались; он устроил мир, а затем соглашение; назначил конунг (князь, — Авт.) виру, и княгиня заплатила». Вот так высок, если верить саге, был авторитет закона на Руси при Владимире! Как только закон оказался нарушен, население организованно и вооружённо выступило на его защиту. Вечевые органы самоуправления не только позволяли, но и обязывали это делать. И эта вечевая служба розыска (поклонники «цивилизованных стран» и пустопорожних для русского уха терминов назвали бы её муниципальной) не раз проявит себя в дальнейшем не только в борьбе с уголовными, но и с политическими преступлениями — например, с переветничеством. Хотя в данном случае дело тоже было непростое, поскольку речь шла об иностранцах, один из которых принадлежал к высокой знати и укрылся под защиту варяжских охранников княгини. Назревал очередной конфликт с пришельцами — сфера компетенции, собственно, службы безопасности.

А что же князь? Он в данной ситуации был на стороне нарушителей. Но не кинулся избивать народ, а заставил княгиню уплатить штраф, как того и требовало древнерусское право. Выходит, что десять веков спустя мы ушли далеко вспять от правосудия Владимира...

«ЗАСТАВЫ БОГАТЫРСКИЕ», ИЛИ СЛОВО О ПОГРАНИЧНИКАХ

Я ещё ничего не сказал о пограничной службе, которая, естественно, всегда являлась важнейшим звеном в системе обеспечения государственной безопасности. Однажды Владимир, взглянув (вероятно) на карту, произнёс: «Се не добро, еже мало городов около Кыева». Князя беспокоили в первую очередь восточная, южная и юго-западная околицы, у которых постоянно мелькали самые непредсказуемые и воинственные соседи Руси — печенеги. Княжеское слово — уже дело. «И нача ставити городы по Десне, и по Въстри (Остру), и по Трубежеви (Трубежу), и по Суле, и по Стугне. И нача нарубати мужи лучьшии от словен и от кривичь, и от чюди, и от вятичь, и от сих насели грады. Бе бо рать от печенег и бе воюя с ними и одалая им» (одолевая их). Так возникли древнерусские оборонительные линии и рубежи — сеть расположенных неподалёку друг от друга больших и малых крепостей, соединённых на уязвимых участках валами и снабжённых сигнальными вышками. «Из пяти рек, на которых строились новые крепости, — пишет академик Б. А. Рыбаков, — четыре впадали в Днепр — слева, на Левобережье, крепости были нужны потому, что здесь меньше было естественных лесных заслонов и степь доходила почти до самого Чернигова. Теперь же, после создания оборонительных линий, печенегам приходилось преодолевать четыре барьера. Первым был рубеж на Суле, где крепости стояли на расстоянии 15—20 км друг от друга. Если печенеги преодолевали этот рубеж, то они встречались с новым заслоном по Трубежу, где был один из крупнейших городов Киевской Руси — Переяславль. Если и это препятствие печенегам удавалось взять или обойти, то перед ними открывались пути на Чернигов и Киев. Но перед Черниговом лежали оборонительные линии по Остру и Десне, затруднявшие подход к этому древнему богатому городу. Для того чтобы попасть с левого берега Днепра к Киеву, печенегам нужно было перейти реку вброд под Витичевом и затем форсировать долину Стугны. Но именно по берегам Стугны Владимир и поставил свои крепости. Археологические раскопки в Витичеве открыли на высокой горе над бродом мощную крепость конца X века с дубовыми стенами и сигнальной башней на вершине горы. При первой же опасности на башне зажигали огромный костёр, и так как оттуда простым глазом был виден Киев, то в столице тотчас по пламени костра узнавали о появлении печенегов на Витичевском броде. Стугнинская линия окаймляла «бор велик», окружавший Киев с юга. Это была уже последняя оборонительная линия, состоявшая из городов Треполя, Тумаща и Василева и соединявших их валов. В глубине её, между Стугной и Киевом, Владимир построил в 981 году огромный город-лагерь, ставший резервом всех киевских сил, — Белгород. Постройка нескольких оборонительных рубежей с продуманной системой крепостей, валов, сигнальных вышек сделала невозможным внезапное вторжение печенегов и помогла Руси перейти в наступление. Тысячи русских сёл и городов были избавлены от ужасов печенежских набегов». Конечно, такого результата удалось добиться не сразу. Борьба была очень упорной и потребовала немалых жертв. К сожалению, в исторических источниках нет сведений о том, как проходили будни на оборонительных линиях — в крепостях и на валах, на сторожевых вышках и в дозорах — «секретах», много ли ловили шпионов и диверсантов... Рассказы о пограничниках сохранились лишь в народной интерпретации — то есть в фольклоре.

Перечитайте былины с этой точки зрения. В них служба и быт пограничных застав описаны достаточно ярко и подробно. А значимость этого дела — охраны и защиты границ Отечества — подчёркнута уже тем, что службу несут богатыри. Полный поимённый список защитников, приводившийся прежде в былинах, до нас не дошёл. Но были они из разных уголков земли Русской. А командир их — Илья Муромец — хорошо известен всем. Вдумаемся в этот образ.

Илья Муромец в народном сознании — главный защитник Киевской державы, неусыпный и надёжный страж государственной безопасности.

Он как бы замещает летописного Добрыню, но, конечно, неизмеримо превосходит последнего по яркости образа. Илья Муромец наделён самыми привлекательными человеческими и профессиональными качествами: не только силён и смел, но мудр, честен, бескорыстен.

Поэтому у него и непререкаемый авторитет среди богатырей, поэтому и слава всенародная. Как разведчик, Илья всегда предусмотрителен, сообразителен, хладнокровен, в любой обстановке не теряет присутствия духа. Он уделяет очень большое внимание добыванию сведений о потенциальном противнике. Причём делает это не когда заставит нужда, а про запас, не упуская случая поговорить с бывалыми людьми и узнать, что «деется» в мире.

Показательно, что Илья — «чистый» разведчик (помимо того, конечно, что воин), то есть охотится лишь за внешними врагами^[12]. При встречах с «камышничками» и «станичниками» (разбойниками) он либо только пугает их, расщепляя стрелой дуб «во черенья ножовые», либо побивает шапкой. Но всегда лишь обороняется, не ищет конфликта сам и не стремится искоренить их. Не занимается он и какими-либо расследованиями внутри государства. Народ инстинктом понимал, что подобные занятия чреваты порой перерождением личности, потому что в сети легко попадутся и враги сомнительные, и даже вовсе не враги. Ведь здесь оценки социальных низов и верхов часто не совпадали.

Народ оберегал своего излюбленного героя. Хотя отнюдь не склонен был делать из него икону. Илья не женат, у него в далёких от Киева землях незаконные сын и дочь, встречи с которыми заканчиваются трагически. Илья не удалой добрый молодец, а «стар казак» и «стар матёр человек»; «станичники» величают его «старой собакой, седатым псом», сын — «старой коровушкой базыковой», дочь — «старой базыкой^[13] новодревней». Ведёт себя Илья хотя и с подобающей его возрасту степенностью, но порой не лезет в карман за крепким, даже прямо непечатным (со времени появления у нас книгопечатания и почти до самого последнего времени) словом. Всё это не снижало образа, а лишь заземляло его, делало более реальным, конкретным, понятным, почвенным.

Конечно, реальная история и её отражение в сказаниях не совпадают. Образы героев собирательны, деяния их увеличены в масштабе до размеров общенационально значимого подвига. Соответственно выросли и преобразились и самые фигуры. И всё же в этой чудесной коллективной поэтической «истории» — за условными декорациями и костюмами — можно разглядеть контуры того, что было на самом деле. Поэтому былины могут служить пусть и весьма своеобразным и очень трудоёмким, но полноценным историческим источником.

Народное представление о Руси и её защитниках совпадает с историческими известиями. Помните, кем Владимир заселял пограничные крепости? Уроженцами северных по отношению к Киеву областей: словенами, кривичами, чудью, вятичами. «Эти слова летописи содержат исключительно интересное сообщение об ориентации государственной обороны, — комментирует академик Б. А. Рыбаков, — Владимир сумел сделать борьбу с печенегами делом всей Руси, почти всех входивших в её состав народов». И в былинах на охрану южных рубежей Руси съезжались богатыри из Мурома и Ростова, Новгорода и Колывани (?), Галицко-Волынской земли и иных мест...

Для народа во все времена было естественно воспринимать Русь как единую, неделимую на части державу, столицу которой (будь то Киев или Москва) должны защищать все. Иначе думали только жадные до власти и денег удельные князья и те, кто около них кормился.

И богатыри-пограничники, воспетые в эпосе, выражали чувства народные — иначе и быть не могло. В этом смысле народ лепил образы богатырей по своему образу и подобию.

Владимир Плугин СЛЕДСТВИЕ О СВЯТОПОЛКЕ ОКАЯННОМ

Со времён Ярослава Мудрого и до наших дней не было и нет на Руси человека, который не слышал бы имени Святополка Окаянного. Правда, известность известности рознь и не всякой стоит радоваться. Но такие соображения редко кого останавливали. И людей, предпочитавших мраку забвения любую славу, всегда было в достатке. Не уверен, что Святополк к такой славе стремился, но в историю он вошёл с прозвищем Окаянного и характеристикой «второго Каина» за убийство своих братьев — Бориса, Глеба и Святослава. Ныне, впрочем, некоторые исследователи склонны умалять или даже вообще отрицать вину Святополка, в которой абсолютно не сомневались наши предки. Попробуем и мы пролить свет на эту непростую историю. И начнём с начала — с происхождения Святополка.

СЫН ИЛИ БРАТАНИЧ^[14]

В июне 980 года Владимир Святославич — пожав плоды предательства Блуда и убив своего брата Ярополка — вступил в Киев. Вместе с киевским княжением победителю досталась вдова несчастного предшественника, красавица гречанка, которую привёз из похода Святослав Игоревич и выдал за старшего сына. Очарованный прелестью полонянки, Владимир, легко попадавший в женские сети, не смог избежать искушения и, скажем так, сохранил за княгиней уже приобретённый ею статус. А вскоре на свет появился Святополк. Чьим сыном он был? В исторических справочниках и указателях Святополка называют то Ярополчичем, то Владимировичем. Между тем для летописцев и агиографов такой проблемы, кажется, не существовало. «Сказание о Борисе и Глебе» — литературный памятник конца XI века — говорит о Святополке с предельной ясностью: «Сего мати преже бе чьрницею, грькыни сущи, и поял ю бе (взял её в жёны. — Авт.) Яропълк, брат Володимирь, и ростриг ю красоты для лица ея и зача от нея сего Святоплъка окаяньнааго. Володимер же, поганьи ещё (язычник. — Авт.), убив Яроплъка и поят жену его... От нея же родися сий окаянный Святопълк и бысть от дъвою отьцю и брату сущю (от двоих отцов, которые были братьями. — Авт.). Темь же илюбляаше его Володимир, акы не от себе ему сущю». Почти так же, только чуть сбивчивей излагают эту историю и «Повесть временных лет», и Несторово «Чтение о Борисе и Глебе», да и другие средневековые сочинения ничего нового не сообщают.

Сомневающиеся кивают на то, что и «Сказание» и летопись составлены отнюдь не по свежим следам событий, а главное, слишком тенденциозны: Святополк для них заведомо окаянный. Но ведь обвинение только выиграло бы, если бы у Святополка были отняты любые нравственные оправдания совершенных злодеяний, то есть если бы он был не двоюродным, а родным братом убитых им сыновей Владимира. Потому что, какой бы смысл ни вкладывала средневековая мораль в понятие «двух отцов», ясно, что и Владимир в последовавшем по его смерти братоубийстве был бы не без вины. Так что если древних авторов и можно в чём-либо изобличить, то, скорее всего, в правдивости.

Итак, Владимир знал, что Святополк не его сын (видимо, он родился в конце 978 или в начале 979 года; либо, соответственно, 980-х и 981-х). Не подозревал, не мучился сомнениями, а знал. Это, очевидно, делало его отношение к пасынку спокойным и ровным, хотя не очень дружелюбным. Конечно, ему было досадно, что среди его детей резвится один «не от себя». Может быть, при виде мальчика он и мрачнел, вспоминая убийство Ярополка, особенно если Святополк походил лицом или повадками на отца. Но вообще-то Владимир должен был чувствовать себя нравственно более умиротворённым и чистым оттого, что не погубил младенца, не пресёк братнего рода... Но всё это продолжалось до поры до времени. Святополк мужал. Надлежало подумать о его судьбе. Владимир, несомненно, чувствовал тревогу после смерти старших сыновей, Вышеслава и Изяслава. Теперь самыми взрослыми в его обширном гнезде стали Святополк и Ярослав. Понятно, что делать Святополка преемником, наследником верховной власти — значило погубить всё, за что он боролся прежде. Я думаю, что, переводя Ярослава из Ростова в Новгород, киевский князь намекнул, на кого он собирается оставить Русь, — ведь Новгород был столицей его прадеда, основателя державы, крупнейшим центром всего северо-западного края, городом, из которого начинал свой путь на киевский стол и он сам. Впрочем, есть веские основания и для другого предположения — что наследовать Владимиру должен был его любимый сын Борис. Ну а Святополк... Его надо с глаз долой, однако не очень далеко — чтобы легче за ним присматривать. И, отправляя Святополка то ли в Туров, то ли в Пинск (когда это точно произошло — неизвестно), Владимир, конечно, не забыл приставить к нему свои «глаза и уши».

Так всё и шло, пока неожиданно не начала разыгрываться «германо-польско-печенежская карта».

В начале 1007 года Киев посетил проездом из Венгрии в Печенежскую степь епископ Бруно Кверфуртский. Это был один из многочисленных в ту пору западных миссионеров, увлечённых идеей проповеди Евангелия среди язычников. В Венгрии он не преуспел (так как король Стефан настороженно отнёсся к деятельности политического эмиссара германского императора). И теперь рассчитывал взять реванш в кочевьях «самых диких», по его собственным словам, из всех варваров. Владимир принял гостя очень радушно, потчевал целый месяц и всё это время всячески отговаривал от опасной и бесполезной затеи («...противился моему намерению и хлопотал обо мне, как будто я из тех, кто добровольно бросается на гибель», — писал Бруно королю Генриху II).

При всём внешнем отличии поведение киевского князя очень напоминало поведение Стефана. Владимиру явно не хотелось пускать Бруно к печенегам. Он прекрасно понимал, что вслед за римскими священниками туда придут немецкие или польские (поскольку Бруно был связан и с польским королём Болеславом Храбрым) дипломаты и советники. Уж лучше управляться со степными ханами один на один, чем иметь их в качестве вассалов и без того сильных ближних или дальних соседей. Очевидно, эти мысли и делали улыбку князя такой добродушной, а гостеприимство столь обязывающим.

Однако епископ, по-видимому, дал понять, что трудность задачи его не смущает, и при этом предложил заодно взять на себя миссию посредника между «русским государем»), «славным могуществом и богатством» и сияющим добродетелями, и кочевыми варварами, склоняя последних к миру с Киевской державой. Это меняло дело. Владимир был растроган. К тому же, как поведал князь своему гостю, ему приснился о нём сон, очень его напугавший, — что через три дня молодой епископ потеряет свою буйну голову. Почему-то отсюда вытекало, что немецкий проповедник должен как можно быстрее покинуть Русь. Очевидно, князю не хотелось, чтобы это печальное событие совершилось на его земле и сделало его самого косвенно к нему причастным. Поэтому он не только не стал больше ни на день задерживать Бруно, но почти вытолкал его (правда, и нужды держать его уже не стало) и даже решил лично проводить до границы — чтобы на пути в степь его никто не обидел. А может быть, для того, чтобы епископ зря не «плутал» и не проявлял излишнего любопытства. Кто знает, какими тайными наставлениями снабдили его венценосные покровители?..

Когда подъехали к валам, все спешились и вышли за ворота. Владимир в сопровождении старшей дружины поднялся на холм и, увидев, что Бруно и его свита удаляются, послал к ним боярина с такими речами: «Я тебя проводил до того места, где кончается моя земля и начинается неприятельская. Прошу тебя, ради Бога, не терять, к моему бесчестию, твоей молодой жизни. Я знаю, что ты завтра ещё до трёх часов испытаешь горькую смерть без всякой причины и выгоды». Из этого достаточно тёмного — в изложении Бруно — напутствия, в котором один тезис уничтожает другой, ясно лишь то, что князя волновала дальнейшая судьба епископа. Но что вызывало такое волнение — христианская тревога за ближнего или сложные политические расчёты?..

Однако вышло всё как нельзя лучше (для Владимира). Миссионерская деятельность Бруно у печенегов закончилась такой же неудачей, как у венгров. Он крестил только 30 человек. Зато, возвратившись через пять-шесть месяцев на Русь, епископ порадовал киевского князя успехом своей посреднической мирной инициативы. Печенеги не имели ничего против добрососедских отношений с Киевом и в подтверждение искренности намерений Владимира предложили ему прислать заложника (скорее всего, речь шла об обмене заложниками — талями). Владимир, говорит Бруно, отправил к ним своего сына. Какого? Многие исследователи полагают, что это был Святополк.

В самом деле, кого ещё было и послать? И дело важное, и с княжества пока долой, а там видно будет. Ещё воротится ли... К тому же печенеги когда-то водили дружбу с Ярополком. Его человек — Варяжко — сколько раз оттуда раньше набегом приходил. Значит, Святополку будет у них легче, чем собственным сыновьям, которыми и рисковать не хотелось бы... Так примерно мог рассуждать Владимир, делая выбор. Я не исключаю при этом, что на решение киевского князя повлияла информация, которую он должен был получать от приставленных к пасынку людей. Потому что если Святополк сидел в это время в Турове, то, конечно, не сложа руки. Он весьма активно, хотя и осторожно, наводил мосты с соседней Польшей. А то и с Чехией или враждебно затаившимся Полоцком. Этого Владимир допускать никак не хотел. Можно предположить, что «послу» было дано наставление доставить Святополка в Киев во что бы то ни стало, при нужде прибегнув к помощи киевской «диаспоры». Но случилось всё (мне кажется) совсем не так, как опасались Владимир и его советники. Попробуем напрячь воображение.

Передав на попечение отроков утомлённого коня и отряхивая с корзно, шапки и сапог дорожную пыль, киевский гридин, или муж, вошёл через просторные сени в палату, где его ждал встревоженный появлением нежданного гостя Святополк. Перекрестившись и привычно демонстрируя умение плести дипломатические сети, посланец произнёс, оттеняя голосом свою непричастность к тому, что сообщает:

— Княже, Володимир тебе кланяется и спрашивает: здоров ли? А сам он молитвами Пречистые Богородицы и святого Василья по сю пору благополучен...

И, с облегчением выслушав успокоительный ответ Святополка (значит, на нездоровье туровский сиделец уже сослаться не сможет), перешёл к главному:

— Да наряжает тебя, Святополче, великий князь на службу великую. Ехать тебе к печенегам — покрепить мир. — Потом, невольно опустив глаза, прибавил: — А в Киев ти быть не мешкая со мною, слугой его.

Посланец замер, ожидая вспышки княжеского гнева и думая, где и как искать в случае чего обещанных помощников. Но, подняв глаза, увидел: на красивом, по-южному смуглом, сухощавом и горбоносом лице Святополка змеится довольная улыбка, а во взгляде светится радость.

— Благодарствую батюшке за ласку, — отвечал Святополк. — Волю его выполню, часа не умедлив. Ступай покуда в гридницу. Отведай хлеба-соли моей.

«И чего полошился князь?» — недоумённо вопрошал себя дружинник, с поклоном закрывая дверь. «Удача как лебедь белая в руки ко мне плывёт», — ликовал Святополк, глядя вслед посланцу «любимого батюшки»...

ТЕНЬ ЯРОПОЛКА

Рассказывал ли киевский князь подраставшему Святополку о его настоящем отце, мы не знаем. Если и рассказывал, то, конечно, не всю правду, особенно о гибели его. А очень может быть, что вообще на любые речи о Ярополке негласно был наложен строжайший запрет и секретным агентам вменили в обязанность неукоснительно следить за его соблюдением. Однако хорошо известно, что уберечь подобную «государственную тайну» от заинтересованного в ней лица практически невозможно. И Святополк рано или поздно о ней тоже услышал. От матери или от каких-нибудь «доброхотов». Мало ли оставалось ещё свидетелей событий 978 (980) года к тому времени, когда отроческий разум Святополка стал способен осмысливать происходящее и задаваться серьёзными вопросами бытия. Кто-то ещё и карьеру мог себе сделать, утирая слёзы и просветляя мозги юному Ярополчичу. Ну а если Святополк узнал однажды, кто он и сколь тяжкий грех лежит на душе Владимира, то какие чувства должны были созревать и укрепляться в нём? Ясно, что он не мог признать себя сыном двух отцов, то есть любить равно и Ярополка и Владимира. И не нужно быть тонким психологом, чтобы представить, как сердце его наполнялось жаждой мести. По мере своего возмужания Святополк, несомненно, всё более сознавал себя единственным полноправным наследником Ярополка, а Владимира и его сыновей считал узурпаторами, заслуживающими возмездия. Все дальнейшие поступки Святополка при таком понимании их предыстории становятся очевидными, мотивированными и логичными (конечно, это была жестокая логика)...

Нужно помнить притом, что жажда мести за сородича в раннесредневековом обществе не воспринималась как нечто постыдное. Её нравственная законность была удостоверена самой первой статьёй древнейшего, известного нам письменного памятника древнерусского права — Русской Правды Ярослава Мудрого: брат мстит за брата, сын — за отца, отец — за сына; распространяется это право и на племянников. Только в случае отсутствия способных на подобное деяние родственников дело решается крупным штрафом. Хотя князь в этой статье не упоминается, естественно предполагать, что он не изымался из обшей юрисдикции. Другое дело, что в данном случае правовой казус можно было трактовать по-разному. Владимир ведь, по крайней мере формально, мстил Ярополку за гибель ближайшего сородича — брата Олега. И, убив Ярополка, как бы лишь исполнял нравственную заповедь обычного права и восстанавливал справедливость. Однако Святополк мог возразить на это, что, во-первых, Олег Святославич сам совершил убийство (Люта Свенельдича). Поэтому Свенельд, отец его жертвы, в свою очередь был вправе требовать у Ярополка отмщения. Во-вторых, Ярополк всё-таки не убивал брата. Тот погиб случайно в конце боя под Вручим. Ярополк плакал над телом Олега, когда его нашли, и упрекал в происшедшем Свенельда... Не знаю, можно ли найти только правых и только виноватых, размышляя над этой взаимосвязанной цепочкой преступлений. Но ясно, я полагаю, что последующие поступки Святополка вытекали из них и не были поступками патологического, не контролировавшего себя маньяка. В действиях Туровского князя, как уже говорилось, был свой жестокий резон. Громадная тень Ярополка, тень, отбрасываемая в вечность, покрыла Русскую землю. Кара «попущением Божиим» и искупление кровью невинных ожидали её.

Получив во владение Туров (или Пинск), Святополк, повторяю, развернул там, по-видимому, кипучую, хотя и скрытую от посторонних глаз и ушей деятельность. Его ближайшим соседом на западе был Болеслав Храбрый, правитель Польши. К нему-то, надо думать, и помчались прежде всего секретные послы Святополка. Чего мог желать в это время Ярополчич? На что рассчитывал? Думаю, что если он и заносился мыслями высоко, то ближайшую цель ставил скромную, но весьма реальную. Уже давно историками было высказано мнение, что Святополк стремился вывести своё княжество из состава восточнославянской федерации и сделать его самостоятельным. Ну, хотя бы полусамостоятельным, под временным протекторатом той же Польши. Святополк понимал, конечно, что союзнику придётся заплатить. Болеслав со своей стороны, как показывает дальнейшее развитие событий, ничего не имел против сближения с Туровом и возможности политического проникновения на Русь. Это сулило Польше, уже завязавшей — может быть, с помощью епископа Бруно — Бонифация — какие-то отношения с печенегами, завидные перспективы на Востоке. Поэтому дипломатический зондаж Святополка должен был встретить у Болеслава самый благосклонный отклик. Однако у польского князя и без русских дел хлопот было невпроворот. Война с германским королём обходилась Польше во всех смыслах недёшево. И Святополк в какой-то момент, вероятно, понял, что на Болеслава ему пока рассчитывать нельзя. По крайней мере, на его военную помощь. Неизвестно, пробовал ли он завязать дружбу ещё с кем-либо, — например, с чехами или Полоцком. Но если такое и было, то результатов, судя по всему, не принесло.

И тогда (а может быть, гораздо раньше) взгляд Туровского князя обратился на юго-восток, к кочевьям печенегов. Можно не сомневаться, что прошлые связи с ними его отца также не остались для него тайной. Святополк ведь, как и Владимир, действовал не в одиночку. Как и всем княжичам, ему «по штату» положен был дядька-пестун из числа старых опытных воевод. Такой дядька становился при подраставшем Рюриковиче мажордомом с почти неограниченной властью. Он был и нянькой, и ближайшим советником, и наперсником, и главным администратором, и начальником тайной службы, и военным руководителем. Кто именно пестовал Святополка, точно неизвестно. Но в первом сражении Святополка с Ярославом его войском командовал Волчий Хвост. Это был старый Владимиров воевода, отец которого, Волк, служил ещё Святославу Игоревичу. Можно предположить, что он-то и был наставником этого трудного дитяти. Наверное, князь предполагал, что Волчий Хвост будет не столько дядькой, сколько осведомителем при Святополке. Возможно, что сначала так оно и было и воевода оправдывал его надежды. Но по мере того как Владимир старел, Волчий Хвост (если это был он) не мог не задумываться над будущим. И эти раздумья, вероятно, подсказали ему однажды, что пора делать ставку на Святополка. Знал воевода немало и сведениями располагал такими, которые стоили очень дорого. Не последнее место среди них занимали, конечно, и воспоминания о том, как печенежский хан Илдея со своим родом переселился при Ярополке на Русь и как Варяжко водил степняков на отечественные грады и веси, мстя Владимиру за гибель своего господина — Ярополка. Узнав об этом, Святополк, естественно, должен был загореться желанием возобновить утраченные связи. Только вот как добраться до далёких кибиток? Одиночных рядовых агентов под видом хотя бы калик перехожих заслать не так уж трудно (может быть, их и засылали), но и толку от них не много. А нескольким «нарочитым мужам», с которыми печенеги согласились бы вести переговоры, пробраться через столько застав незамеченными или хотя бы неузнанными почти невозможно. Сразу всё провалишь и сам окажешься в погребе у «любимого батюшки». Положение казалось безвыходным, как вдруг порог Туровского дворца переступил посланец Владимира...

Вот как, в моём представлении, всё это произошло. Хотя, конечно, ни на реальности картин, ни на безошибочности умозаключений я не настаиваю. Но я убеждён в одном: Святополк стремился установить связь с печенегами, и он этого добился. А Владимир и его мудрецы из дружинного совета, вызвав Святополка в Киев и отправив его к печенегам, совершили большую ошибку. (Наверное, это были не лучшие времена для Владимировых спецслужб. Малуша, мать Владимира и (по сагам) прорицательница, умерла. Добрыня тоже сошёл со сцены. А Илья Моровлин-Муромец, может быть, сидел в погребе или пребывал в дальней ссылке. Впрочем, мы помним, что фольклор освободил его от подобных дел). Глядя вслед отъезжавшему пасынку и его нарядной свите и напутственно махая рукой, Владимир не подозревал, что даёт благословение зарождению великой крамолы, которая посеет смуту в его державе и едва не уничтожит династию. Первый раунд противоборства двух секретных служб остался, скорее всего, за Святополком.

СВЯТОПОЛК В СТРАНЕ ПЕЧЕНЕГОВ. ВЕРСИЯ

Долго ли, нет ли пробыл Святополк в Печенегии, каково он там мёд-пиво пил да дела обделывал и когда вернулся — ничего этого мы не знаем. А потому я позволю себе вновь призвать на помощь воображение.

Дела Святополка у печенегов поначалу шли туго. К нему отнеслись так, как принято было относиться к заложникам высокого происхождения — предупредительно, но настороженно. Никаких серьёзных разговоров не вели. К чему они с человеком, который исполняет свою миссию самим фактом своего присутствия? Его дело — ездить на охоту, пировать, наблюдая за плясками восточных красавиц, шутить со знатными сверстниками да внимать мудрости аксакалов. Как ни пытались князь и его многоопытный дядька подвести степных вельмож к откровенным беседам, ничего не получалось. Намёки Святополка на то, что он не просто посланец Владимира и не сын его, а самостоятельная величина на государственном небосклоне Киевской Руси и имеет собственные интересы, не совпадающие с интересами нынешнего властителя великой славянской державы, вызывали у них любопытство, но одновременно порождали недоумение и увеличивали подозрительность. Они, конечно, помнили трагическую историю Ярополка. Может быть, слышали что-то и о его сыне. Но как это проверишь? Говорят, у киевского князя много бездомных родственников. Как бы не попасть впросак...

Однажды на рассвете в шатёр едва забывшегося в тяжёлом и тревожном сне Святополка неслышной поступью вошёл его особо доверенный слуга, соперничавший за влияние на князя с Волчьим Хвостом, — Мишаточка Путятин, приземистый и тучный молодец с круглой, как шар, головой, румяными щеками, тонкими змеиными губами и ослепительной лысиной. Бывший наперсник Владимира, его ближний советник по сыскным делам, едва избежавший казни после того, как из-за его наушничества погибли княжеский ловчий Данила Денисьевич с женой, сбежал к Святополку и теперь служил ему верой и правдой, мстя прежнему хозяину и не забывая обкрадывать нового.

— Господине! — зашептал он, расталкивая князя. — К тебе человек из Руси.

Святополк мгновенно сел на ложе.

— Кто такой? Зачем? — торопливо спросил он.

— Не сказывает, господине. По виду боярин, одет богато, и калита на поясе, я чую, не пустая. — Тусклые глазки Мишаточки алчно блеснули. (Про его жадность до золота и предприимчивость рассказывали, будто он даже сумел выгодно продать свою мать, выдав её за юную красавицу).

— Из Киева от батюшки? — Святополк непроизвольно поморщился, произнеся это привычное, но давно уже ненавистное слово.

— Нет, господине. В Киеве я его не видывал. А я там всех наперечёт знаю. — Мишаточка усмехнулся.

— Ну, коли так, давай одеться — и зови.

Князь был встревожен и заинтригован. Мишаточка ввёл таинственного гостя. Это был седой, но крепкий и плечистый человек со спокойным открытым взглядом. Когда он, сняв украшенную жемчугом шапку и поклонившись, выпрямился, стал виден багровый рубец, пересекавший лоб, — след, оставленный лезвием меча или сабли. Из-под нарядного корзно, застёгнутого на плече золотой фибулой, выглядывала рукоять меча. В нём легко угадывался нарочитый и бывалый воин.

— Кто ты? — спросил Святополк, напряжённо вглядываясь в незнакомое лицо.

— Ты меня не знаешь, княже. Я — Варяжко.

— Варяжко! — Святополк подскочил на ременчатом стуле.

— Выходит, слышал всё-таки обо мне, Ярополчич? — простодушно удивился гость. И глаза его потеплели.

— Волчий Хвост много сказывал про деяния твои... Да ты садись.

Вынырнувший из-за полога Мишаточка проворно подставил знаменитому дружиннику стул и вновь исчез. Он тоже слышал о Варяжко и теперь не только по профессиональной привычке, но и из чистого любопытства пытался составить о нём представление.

— Волчий Хвост? — переспросил Варяжко, неоодобрительно глянув на суетившегося Мишаточку. — Помню его. Добрый вояка. В сече виделся с ним.

— Как — в сече?

— Он служил Володимиру, а я отцу твоему, блаженному князю Ярополку. Мудрено было разминуться.

— Что скажешь об отце? Каким помнишь его?

— Второй Святослав по храбрости был, княже. Да только уж прост больно. Я, правду молвить, сам не из мудрецов. — Мишаточка за пологом удовлетворённо хмыкнул. — Проглядел змею запазушную.

— Блуда вспомнил? Он нынче с Ярославом в Новгороде.

— Эх, переведаться бы с ним!..

— Иди ко мне служить; Бог даст — переведаешься.

— Загадками говоришь, княже.

— Разве один Блуд достоин мести? А покровитель его — Володимир?

— Тебе, княже, верно, сказывали, как мстил я Володимиру за отца твоего? До той поры мстил, пока не понял, что не по нему бью, а по Русской и словенской земле.

— Что ж с того? На то война.

— Война войне рознь. Ныне не враг я киевскому князю. Много потрудился он для Руси. А за грех свой пред Богом ответит.

— Послушать тебя, так и мне смириться надобно? А разве не должен сын отмстить кровь отчую?

— Время прошло, княже. Да и не Володимир тогда начал. За безвинно погибшего Олега вступился... А приговорили отца твоего всем дружинным советом. Выходит, и с них тогда спрашивать должно, коли жив ещё кто остался?

Обманутый в своих ожиданиях Святополк начинал злобиться и мрачнеть. За пологом исходил беззвучной затейливой бранью Мишаточка, проклиная своего господина за болтливость, а незваного гостя за упрямство. «Вот не умеет жить человек! — негодовал он. — Ему золотые горы сулят, а он отказывается. Хорошо хоть, такой не выдаст. Я этих олухов повидал...»

— Зачем же сюда пожаловал? — прервал Святополк затянувшееся молчание. — Уж не помирить ли меня с Володимиром хочешь?

— Нет, княже. В твои дела не вступаюсь. Поклониться приехал сыну господина моего. И если надобно — послужить ему.

— Вижу твою службу... — процедил Святополк. И, жестом остановив собиравшегося что-то сказать Варяжко, устало спросил: — Как нашёл-то меня?

— Я, княже, живу на южном порубежье. Вести из степи до меня быстро доходят. Прослышал: послы из Руси сюда отправились с князем Святополком. А мне ещё Ярополк сказывал, как назовёт будущего сына.

— Что ж раньше не приезжал ко мне в Туров?

— Следил за мной Володимир. Сначала Добрыня глаз не спускал, потом Сигурд, потом Алекса Попович...

— А в степи тебе путь кто указал? Неужто сами печенеги?

— Они. Я, княже, у них в чести. Не забывают старой приязни.

В голове Святополка словно что-то мелькнуло. То ли смутная мысль, то ли видение белой лебеди-удачи. Он встал, прошёлся по шатру и опёрся рукой о потолочину.

— В чести, говоришь? А на меня вон косятся. Поят да откармливают. А на уши и уста замки понавесили. Сможешь ли за меня слово молвить? Сказать, что я сын старинного их доброхота Ярополка и хочу от своего имени возобновить с ними прежнюю дружбу?

— Смогу, княже. Аксакалы их и старая ханша помнят меня.

— А не любопытствуешь, зачем мне та дружба?

— То твоё, княже. И грех, коли что сгадаешь худое, — на тебе.

— А буде меня обидят, придёшь на помощь?

— За твою обиду, княже, встану. Вот возьми жуковинье моё с изумрудом. Хана Илдеи подарок. Придёт кто с ним от тебя ко мне в Звениславль — коли жив буду, всяду на конь.

Довольный Святополк подошёл к старому отцову слуге, и они обнялись. Варяжко поклонился и — ненароком, конечно, — задев плечом потерявшего от ликования бдительность Мишаточку (тот потом долго приходил в себя под ближайшим кустом), растворился в утреннем тумане.

Слово своё он сдержал. С этих пор перед Святополком раскрылись не только двери, но и сердца хана, его семейства и вельмож. По крайней мере, так они говорили и во удостоверение истинности своих слов прижимали руки к названному вместилищу искренности.

Тайный договор печенегов со Святополком как наследником киевского престола был заключён. Условия его остались неизвестными.

АРЕСТ

О весьма важных событиях, произошедших позднее, поведал лишь один человек — епископ немецкого города Мерзебурга Титмар. Он написал хронику современных ему происшествий в Европе, которые интересовали политиков Священной Римской империи германской нации. И в орбиту его внимания попала Киевская Русь.

Как рассказывает Титмар, драматические перемены в жизни Святополка начались с его женитьбы на самой младшей из многочисленных дочерей правителя Польши Болеслава I. В этом династическом браке, по-видимому, были заинтересованы все три договорившиеся о нём стороны: сам жених, его дядя и будущий тесть. Хотя, разумеется, выгода каждого не совпадала и даже противоречила выгоде другого. Владимири Болеслав пытались этим шагом укрепить между собой мир, прекрасно понимая его непрочность. А потому втайне продолжали, надо думать, копить силы и острить мечи. Обоих должна была волновать, например, судьба «червенских градов» — важных торговых центров, захваченных Владимиром.

В лице Святополка Польша потенциально приобретала союзника в войнах и при его посредстве — «законный» повод вмешиваться во внутренние дела огромной восточнославянской державы. Ну а Святополку при налаженных связях с печенегами дружба с Болеславом могла помочь сбросить с себя тяжкую опеку дяди и стать самостоятельным правителем в Турове. Хотя бы и покорившись временно тестю... А не станет дяди, можно будет с Божьей и ляшской помощью предъявить свои права и на Киев. Тесть поддержит. В этом сомнений нет...

Вот при каких приблизительно обстоятельствах и при каком раскладе политических амбиций и ожиданий свершилось, как я думаю, это событие. Насколько можно понять Титмара, ведущая роль в брачных переговорах принадлежала Владимиру.

Дальше дело происходило так. Болеславна со свитой и духовником — епископом Колобжегским Рейнберном — прибыла на Русь. Затем (но непонятно, спустя какое время) Владимир, как сообщает Титмар, «услышав, что его собственный сын, по тайному наущению Болеслава, готовится к восстанию против него, посадил его с женой и Рейнберном в одиночное заключение». Вот такой гром грянул с ясного как будто бы неба!

Понятно, что киевская контрразведка не дремала. А судя по тому, что арестовали не только самого Святополка, но и его жену и состоявшего при ней представителя Римской церкви, Владимир и его тайная служба явно заподозрили международный заговор. Без веских оснований киевский князь вряд ли решился бы на такой шаг, зная, к каким внешнеполитическим осложнениям это может привести (и действительно привело!).

Чего могли желать Болеслав и Святополк, мы для себя в общих чертах уяснили. Но нельзя не заметить того пристального внимания, которое проявил Титмар к фигуре епископа Рейнберна. Если о Святополке и Болеславне он лишь упомянул, то одному из архиереев польской Церкви посвятил пространный, хотя и весьма туманный панегирик. Рейнберн был, по-видимому, соплеменником Мерзебургского епископа. Было у них и духовно-политическое родство. (Хотя разделения Церквей тогда ещё не произошло, но противостояние Рима и Константинополя зашло уже достаточно далеко, чтобы ощущать два главных христианских центра как духовно враждебных друг другу).

Титмар пишет о Рейнберне, что в темнице «достопочтенный отец тайно трудился над тем, чего он не мог совершить открыто (как можно понять, предавался изнурительному посту и готовил себя к соединению с Богом. — Авт.). Когда благодаря непрерывным слёзным мольбам, исходившим от сокрушённого сердца, жертва примирила его с верховным священником, освобождённый от тесной темницы тела он с радостью перешёл к свободе вечной славы». Говоря совсем просто, Рейнберн в темнице умер. «Пребывая в небесном блаженстве, епископ с улыбкой встречает угрозы нечестивого мужа и, уверенный в своей правоте, бесстрастно взирает на мстительный гнев сластолюбца, ибо, по свидетельству учителя нашего Павла, Господь осуждает прелюбодеев».

«Нечестивый муж» и «сластолюбец» — это, конечно, Владимир. Он, вероятно, и сам допрашивал «достопочтенного отца», но ничего, по мнению или сведениям Титмара, от Рейнберна не добившись, ярился и грозил тому даже после его смерти.

Чем же объяснить такое отношение киевского князя именно к Рейнберну? Надо полагать, он считал его главной фигурой заговора. А Святополка — пешкой в руках сего злохитрого исполнителя предначертаний коварного соседа. Возможно, это следовало из показаний, которые дали Святополк и его жена. А упорство и фанатизм, проявленные Рейнберном, подогревали данную версию.

Титмар пишет, что епископ Колобжегский был человеком просвещённым и по заслугам удостоенным высокого сана, то есть был прежде всего ревностным миссионером. И рассказывает, что Рейнберн «разрушил идольские капища и, сбросив четыре камня, взрастил всемогущему Богу новый росток на бесплодном дереве, то есть насадил святое благовествование в народе слишком грубом». Где совершал Рейнберн этот миссионерский подвиг — в своей колобжегской епархии или в Турово-Пинской земле, — неясно. Если не придираться к слову «море», не исключён последний вариант. Тем более что Титмар, дополнив своё повествование фразой о том, как доблестный сын Западной церкви, «изнуряя тело своё непрестанным постом и бдением», «устремил сердце к созерцанию божественного зрелища» (то есть, вероятно, любовался плодами трудов своих), сразу затем перешёл к описанию уже известных читателям действий Владимира. И если Рейнберн действительно пытался перекрещивать уже крещёную страну, сколь бы крепко ни гнездилось в ней ещё язычество (а зачем бы присылать с княжной епископа?), то у Владимира было полное право применить к нему санкции. В том, что всё это похоже на правду, убеждает как поведение Рейнберна во время следствия, его экзальтированное самоощущение мученика, попавшего в лапы нечестивых, так и реальные полномочия, полученные Болеславом от императора Оттона III в 1000 году. По свидетельству Хроники Галла Анонима, глава Священной Римской империи «по своей и своих преемников власти облёк его полномочиями по церковным делам в королевстве Польском и в других странах варварских, покорённых или имеющих быть покорёнными; папа Сильвестр, по привилегии Римской церкви, подтвердил постановление этого договора».

«Покорённых или имеющих быть покорёнными...» Кто знает, какой смысл вкладывали в эти слова Болеслав и Рейнберн! И понятно, что мог думать по этому поводу Владимир, который, вероятно, тоже что-то знал о планах Рима и его союзников. Не зря же он (как не вспомнить) так долго и задушевно беседовал с не менее достопочтенным отцом Бруно. Надо полагать, после его отъезда и вторичного посещения им Киева в том же 1007 году у князя с высшей дружиной проходили серьёзные совещания, на которых обсуждалась полученная главой государства и его ближайшими помощниками информация.

Итак, у Владимира, очевидно, возникли подозрения, что пасынок его стал игрушкой в руках светских и духовных властителей Европы. На эту мысль наводит и один любопытный факт биографии Святополка: его христианское имя, известное по изображениям на сохранившихся монетах, — Пётр — позаимствовано у небесного патрона Римской церкви. Конечно, это имя он мог получить и при крещении. А если нет? Если Святополк пошёл на второе крещение?..

Так или иначе, но и Владимир, и его служба безопасности верно почувствовали основной нерв интриги. След вёл на Запад. И обвинение против трёх узников киевских порубов — если формулировать его в современных терминах — должно звучать примерно так: организация или соучастие в преступном сговоре враждебных Киевской Руси внешних и внутренних сил с целью нарушения её государственного суверенитета и территориальной целостности путём пропаганды чуждой идеологии и подготовки вооружённого выступления против законной власти.

Как выяснили исследователи, младшая дочь Болеслава едва достигла брачного возраста к 1012 году. Этим временем часто и датируют свадебные торжества. В 1013 году была русско-польская война. Болеславу удалось заключить непродолжительный мир с империей, и «затем, — сообщает Титмар, — при нашей в том поддержке, устремился он на Русь и опустошил значительную часть этой страны». Старые польские учёные полагали, что Болеслав либо пытался выручить попавших в заточение, либо мстил за них. И действительно, Титмар, рассказав о смерти Рейнберна и бессильном гневе Владимира, заключил: «Болеслав же, узнав обо всём этом, не переставал, сколько мог, мстить». При этом польский князь начал военные действия, лишь обезопасив себя на Западе и найдя союзников, в числе которых, между прочим, были печенеги. (В который раз приходится вспомнить, как настойчиво отговаривал Владимир миссионера Бруно из Кверфурта от поездки в эту неблагодарную и очень опасную степь. Нельзя исключать и того, что на будущего тестя успел хорошо поработать побывавший у печенегов Святополк).

Однако в русских источниках война 1013 года, подобно событиям, связанным с арестом Святополка, никакого следа не оставила. А Титмар никаких дат не сообщает. Из его замечания, что Болеслав, узнав о происшедшем, «не переставал, сколько мог, мстить», вовсе не вытекает, что речь идёт об «одноактном» ратном действе. Когда епископ Мерзебургский начнёт рассказ о походе Болеслава на столицу Древнерусского государства уже после смерти Владимира, в 1018 году, то предварительно скажет: «Сильно укреплённый город Киев пострадал от частых нападений печенегов, подстрекаемых Болеславом...» От частых нападений! Не это ли и значит — «мстил, сколько мог»? Тогда цепочка событий выстраивается иначе: вначале была война. Например, из-за червенских городов. Мирное соглашение скрепили династическим браком. Вероятно, уже в 1014 году. А почти сразу вслед за этим, каких-нибудь несколько месяцев спустя, произошли и те драматические события, о которых поведал Титмар Мерзебургский. Учитывая юный возраст Болеславны, такая последовательность кажется более правдоподобной.

ФОРТУНА БЛАГОВОЛИТ СВЯТОПОЛКУ

«Сказание о Борисе и Глебе» и близкая к нему статья 6523 (1015) года Киевской летописи сообщают, что к концу жизни Владимира (умер он 15 июля 1015 года) Святополк был в Киеве, но отнюдь не в заточении. А Титмар пишет, что Владимир «под бременем дней умер, оставив наследство своё целиком двум сыновьям; третий находился до того в темнице, из которой затем вырвался и, оставив там жену, бежал к тестю».

Итак, Святополк оказался на свободе. Но когда и при каких обстоятельствах? Ещё при Владимире или уже во время междоусобия, как можно понять из рассказа Титмара? И что за этим кроется? Какой-то компромисс, прощение или просто удачный побег, как пишет епископ Мерзебургский? Предпочтение, безусловно, следует отдать русским источникам. Потому что по Титмару получается, будто Святополк не принимал участия в политических событиях на Руси с момента ареста в 1013 или 1014 году и до возвращения с польскими, саксонскими и печенежскими полками в 1018-м. («Город же Киев принял Болеслава и сеньора своего Святополка, который долгое время находился в отлучке... — читаем в «Хронике». — Покинутый своим князем, он 4 августа принял Болеслава и долго находившегося в изгнании Святополка...») А это совершенно неверно. Видимо, Титмар был плохо информирован о происходившем на Русской земле и посчитал за побег из тюрьмы появление Святополка в Польше уже после проигранной им в конце 1015 года битвы у Любеча.

Значит, туровский князь был освобождён при жизни Владимира и, следовательно, самим Владимиром? Почему? Некоторые авторы думают, что освобождение Святополка было одним из последствий русско-польской войны 1013 года, политической сделкой между Болеславом и Владимиром. Что после этого положение Святополка при Киевском дворе будто бы резко изменилось и он стал не то первым помощником, не то опекуном одряхлевшего повелителя Руси.

Не вижу ни малейших оснований для подобных выводов. Никакими данными о возвышении Святополка мы не располагаем. Оставление его в Киеве или ближнем Вышгороде — факт, допускающий различные истолкования. Например — нежелание выпускать скомпрометировавшего себя родственника из поля зрения. Вспомним, что свою дружину старый князь вручил сыну Борису. И его отправил против печенегов. Хотя если Святополк находился когда-то у них в заложниках, то лучше знал их повадки, а при случае имел шансы уладить дело миром. Но, видно, Владимир не доверял пасынку. А может, ещё и держал его в порубе, выпустив лишь во время своей болезни, чтобы облегчить милостью душу. Такой мотив освобождения узника кажется мне очень вероятным.

А теперь попробуем представить, как же всё это происходило (могло произойти).

РАЗГОВОР ПРИ СВЕТЕ ФАКЕЛОВ. ВЕРСИЯ

Дознание, которое вёл Александр Попович, на первых порах зашло в тупик. Святополк упорно отрицал обвинения в измене, ссылаясь на то, что послы и гонцы, сновавшие между Туровом и Гнезно, были заняты лишь подготовкой брака и последующим обустройством польской княжны на новом месте. Дань же он отказался платить по причине оскудения земли. Надо было дать людям хоть год передохнуть, чтобы с ним не поступили так же, как с пращуром Игорем. А Болеславна вообще ничего, наверное, толком не знала. Если же знала — то с полудетского перепугу забыла. И при попытках расспросить её лишь ревела белугой. А епископ Рейнберн, несомненно располагавший немалыми сведениями, интересовавшими киевскую службу безопасности, вскоре оказался бесполезен для следствия. Конечно, куда легче было бы разговорить «своих». Но их захватить не удалось. Волчий Хвост находился в это время у Болеслава, и о нём не было ни слуху ни духу, а устрашённая челядь разбежалась.

Попович почёсывал в затылке. Стоять с повинной головой «на ковре» перед гневавшимся князем ему порядком надоело. Допрашивать же Святополка «с пристрастием» Владимир строжайше запретил. Он не желал брать на душу новый грех. Попович был недоволен:

— Ну что на старости лет путается не в своё дело! И знать всё хочет, и ущипнуть никого нельзя. Даже за епископа выволочку устроил! Хотя он и вообще не наш, и дунули на него неосторожно всего-то раз. Не из-за того же он рассыпался... Или терпеть, когда тебя водят за нос?

Попович с удовольствием припомнил слышанную им притчу — не столь давно обманула Владимира красавица-поляница, приезжавшая в Киев выручать посаженного в погреб мужа и переодевшаяся удалым добрым молодцем, послом из восточной земли. Уж на какие только хитрости не пускался князь, чтобы дознаться до истины! И бороться со своими богатырями её принуждал, и в баню с ней (старый греховодник) во образе Адамове не стыдясь наладился, и постель её после сна осматривал. Примечал, где будет вмятина, на месте ли могутных плеч, или там, где естеству женскому положено. Да так и не угадал, опростоволосился. А теперь некстати душу свою спасать принялся. Взыграло в нём, вишь ты, ретиво сердцо... А взыскивать за молчание строптивого чада с кого опять норовит? С него, службы тайных дел начальника.

Неожиданно контрразведчиков выручил... Мишаточка! Не по годам хитрый плут, ударившийся было вместе со всеми в бега, по зрелом размышлении пришёл к выводу, что в дебрях Беловежья золотой казны не сыщешь и славы молодецкой не добудешь. А отсюда вытекало, что господина своего нужно сдавать. И не мешкая. Пока секреты, которыми он владеет, не перестали быть секретами. Он понимал, разумеется, что рискует, но всё-таки рассчитывал даже на нечто сверх помилования. Надежды Путятина сына оправдались наполовину. Его простили, но калиту (кошель) не отягчили. И уж совсем паче всякого ожидания оставили при Святополке соглядатаем (на тот случай, если наказание Туровского князя не будет очень суровым). Мишаточка переменился в лице и, крякнув, тут же торопливо склонился в поклоне...

Получив наконец нужные сведения, подтверждавшие его догадки и опасения, Владимир решил вновь пойти к пасынку, которого не видел с первого неудачного допроса. Пора было распорядиться его судьбой. Будет снова молчать и отнекиваться — придётся лишить его княжения и засадить в поруб где-нибудь в Пскове. На всю жизнь. Накинув на зябнущие плечи кунью шубу, князь шаркающими шагами пересёк обширный двор и, сопровождаемый Поповичем и телохранителями, вошёл в тесную клеть тюрьмы.

— Здоров ли, сыну? — тихо спросил он, при свете факелов всматриваясь выцветшими глазами в исхудалое, заросшее лицо узника.

— Благодарствую, батюшка, — ещё тише, едва шевеля пересохшими губами, выдавил Святополк. Мозг его лихорадочно работал. Он мгновенно понял причину этого неожиданного посещения. Несколько дней тому назад через зарешеченное оконце своей темницы он углядел среди постоянно толпящегося на княжеском дворе народа блестящую лысину и тучные телеса Мишаточки. Предав Святополка, тот вовсе и не думал скрываться. Напротив, его природная наглость находила удовлетворение в том, чтобы покрасоваться перед поверженным в прах властелином, у ног которого ему ещё недавно приходилось пресмыкаться. И поэтому он беззаботно «подставлялся», разговаривая у ворот с начальником стражи. Связать концы с концами Святополку было нетрудно. Мишаточка его выдал, и запираться дальше бессмысленно. Знать бы только, в чём именно оговорил его этот льстивый заугольник^[15], которого, если обойдётся, он прикажет убить во пса место... Владимир словно читал его мысли.

— Ну что, сыну, по сю пору уста на замке держишь? — услышал Святополк знакомый насмешливый голос, в котором под старость появились какие-то скрипучие нотки. — Ино мы ключик-то уже подобрали...

На лице Святополка выступили красные пятна. Он всё ещё колебался. Зная уже, что для спасения надо покаяться, но боясь наговорить лишнего. О чём поведал Поповичу лысый сребролюбец? Только ли о Болеславе? Или зацепил и печенегов? Лишаться сразу обоих союзников Святополку никак не хотелось, какую бы участь ни уготовил ему подозрительно спокойный «батюшка». Оставшись один, он уж точно пропадёт. С нетерпением и страхом туровский князь ждал хоть какой-нибудь подсказки и дождался.

— Думаешь, для тебя старается Болеслав? — без гнева, скорее с укоризной спросил Владимир и пояснил, словно малому, неразумному дитяте: — Да он тобой и твоей землёй себе путь на Русь теребит^[16]. Хочешь быть приступкой, на которую он поставит свой Святогоров сапог? Выдержишь ли?

Иронизируя над непомерной толщиной и грузностью Болеслава, давно ставшего мишенью для придворных европейских острословов, князь одновременно пытался побольше задеть самолюбие Святополка. И попал в точку. Святополк не любил своего тестя. Как, впрочем, и свою дородную супругу, чьи стати, на его взгляд, очень напоминали Мишаточкины. Болеслав очень раздражал его своим высокомерием и грубостью, своим нескрываемым стремлением помыкать зятем как будущим слугой. Святополк злился, но терпел и старался быть ласковым с Болеславной, надеясь со временем показать ляхам, что они в нём ошиблись. Поэтому слова Владимира «занутрили» его, задели за живое. С другой стороны, и деваться ему было некуда. Момент для раскаяния созрел, и медлить уже было опасно... Святополк рухнул на колени и, обняв руками мягкие сафьяновые сапоги «батюшки», облил их почти искренними слезами. Потом несколько дней подряд он рассказывал всё более доверчиво слушавшему Владимиру о своих переговорах с Болеславом, уверяя, что помышлял лишь о самостоятельном княжении в Турове.

Наконец его красноречие иссякло. Он замолчал и с тревогой и надеждой стал ждать, что же скажет в ответ на покаянные речи блудного сына его «отец», воспитатель и верховный судья. Но князь лишь кивнул, тяжело поднялся и вышел в распахнутые отроками двери. Стража с факелами последовала за ним, и Святополк вновь оказался один в сгустившемся мраке ночи. Он был потрясён. Ему показалось, что всё пропало и он лишь без пользы оговорил себя.

Опасения его подтверждались. Дни проходили за днями, а Владимир больше не появлялся. Попытки расспросить Поповича, время от времени навещавшего знатного пленника, ни к чему не привели. Тот загадочно улыбался и осторожно разводил руками, стараясь не поломать слишком хрупкую для его мощной фигуры лавицу. Сказать ему в самом деле было нечего. Владимир не знал, на что решиться. И то собирался, не медля и часа, выпустить уже настрадавшегося племянника, то начинал сомневаться в искренности его раскаяния и опасаться за судьбу собственных детей. Святополк потерял счёт дням и почти не замечал смены времён года. Он словно провалился в недвижимую вечность. Но однажды в дверях появился чем-то встревоженный Попович и объявил, что князь его прощает и отсылает в ближний Вышгород. До Святополка не сразу дошёл смысл этих слов. Потом лицо его порозовело, у него перехватило дыхание. Дрогнувшим голосом он спросил, может ли повидать батюшку. Попович отрицательно покачал головой.

— Не здравит князь, — коротко ответил он. И тихо добавил: — Красное наше солнышко... — Ссутулясь, ближний Владимиров слуга вышел.

Эти слова, сулившие ещё более радужные перспективы, Святополк припомнил и осознал уже в дороге. А тогда он был переполнен самодовлеющим счастьем свободы. Правда, когда князь вышел из дворца, чтобы сесть на коня, у стремени его ждал весь как-то съёжившийся и даже несколько позеленевший Мишаточка. Но это не испортило Святополку настроения. Он только усмехнулся. Главное, что удача снова повернулась к нему лицом. А с этим пройдохой он теперь как-нибудь управится. Святополк не знал, с кем имел дело.

«ПУТЬШИНА ЧАДЬ»

Новый заговор вызревал в Вышгороде погожими летними днями 1015 года, в лихорадочной спешке, диктовавшейся развитием событий. Участниками его, помимо Святополка, стали вышгородские бояре во главе с Путьшей. Ближайшие сподвижники Путьши — «Путьшина чадь» — даже известны по именам (из рассказа о покушении на князя Бориса): это Талец, Елович, Ляшько. Прозвище Талец указывает, вероятно, на происхождение от «таля» — заложника, каковыми чаще всего обменивалась Русь с печенегами. Похоже, что это была не случайная фигура в стане Святополка. А в рассказе об убийстве князя Глеба появляется ещё «окаянный Горясер» (трудно сказать, что это: собственное имя или нарицательное обозначение неквего исчадия ада); под его началом были «посланные от Святополка злые его слуги, немилостивые кръвопийцы, братоненавидемцы лютые зело, свирепые звери, душу изымающие».

Так что в Вышгороде, судя по всему, начали формироваться тайная служба и карательные органы Святополка — непременная составляющая всякой претендующей на власть силы. Возможно, именно с помощью Путьши и его «чади» Святополк неусыпно следил за делами в столице и княжеском селе Берестове, где лежал больной Владимир. Чтобы в нужную минуту оказаться в центре событий и не просто ожидать, а деятельно готовить свой «час».

Где застало Святополка 15 июля — день смерти Владимира? «Сказание о Борисе и Глебе» и летопись отвечают на этот вопрос по-разному. По летописи, Святополк был в столице, по «Сказанию» (как видно из контекста) — в Берестове. Велика ли разница? Очень велика. По «Сказанию» получается, что Святополк «потаил» смерть Владимира, а значит, был хозяином положения, распоряжался и, по-видимому, к тому времени был уже полностью прощён Владимиром. А отсюда недалеко уже до предположения, что «Святополк — регент при Владимире»^[17] и т. п. В это, разумеется, трудно поверить. Однако вполне уместным и даже необходимым можно признать, что умирающий князь вызвал к себе для христианского прощания опального племянника. Но почему в Киеве в это время, кажется, не было собственных сыновей Владимира? За исключением, может быть, Глеба? Ну, положим, с Ярополком Владимир находился в то время в состоянии войны. Борис был в печенежском походе. Но Мстислав и другие? Святослав, Глеб, Судислав? Почему не послали за ними? Не следует ли отсюда, что великий князь Владимир не чувствовал ещё нужды в семейном съезде? Иначе говоря, надеялся справиться с болезнью. Не потому ли он не сделал никаких распоряжений о престолонаследии? Ведь ни одно из действующих лиц разыгравшейся трагедии не апеллировало ни к устно выраженной воле, ни к письменному завещанию Владимира. Западный хронист Титмар Мерзебургский, как мы помним, сообщает о двух Владимировых сыновьях-наследниках, но в русских источниках об этом ни слова. Или болезнь Владимира была внезапной и скоротечной?

Точнее всех, мне кажется, знал, как было дело, Нестор, писавший в «Чтении о Борисе и Глебе», что Святополк, прослышав о случившемся в Берестове, сел на коня и «скоро доиде Кыева града». Значит, Святополк ожидал известий в своей «штаб-квартире» в Вышгороде и проведал о смерти князя вопреки стараниям Владимировых бояр, не желавших, чтобы именно Святополк узнал об этом важном факте раньше других братьев. Святополк, однако, имел свои каналы информации и не замедлил появиться в Киеве.

В таком варианте ситуация прочитывается достаточно просто. Оказавшись по милости фортуны единственным из претендентов на престол в нужное время в нужном месте, вышгородский ссыльный без труда мог сообразить, что и в какой последовательности предстояло ему совершить ради достижения поставленной цели. Узнав — очевидно, через своих доброхотов и платных агентов, — что старый князь никаких распоряжений о наследовании не отдал, он понял, что это обрекает его на конкуренцию если не со всеми родными сыновьями Владимира, то, по крайней мере, с большей их частью. Самых грозных и опасных соперников было трое: Ярослав, Мстислав и Борис. Ярослав далеко. Подослать к новгородскому князю наёмных убийц — дело практически неосуществимое. Значит, спор с ним предстоит решать военной силой, а её ещё нужно было приобрести. Мстислав тоже далеко — в Тмуторокани. Со Святополком их разделяют печенежские степи. Барьер надёжный. Он, Святополк, позаботится сделать его ещё надёжней. Теперь — Борис.

У него под началом княжеская дружина и ополчение. Опираясь на такую мощную силу, а с ней и на сочувствие киевлян, он может захватить власть в любой момент. Это сейчас главная опасность. И Святополк мчится в Вышгород к Путьше и его «чади»: «Поведайте мне истинно, преданы ли вы мне?» Услышав желаемый ответ, сын Ярополка (по «Сказанию») тем не менее не сразу решается отдать роковой приказ об уничтожении «всех наследников», чтобы самому «принять всю власть». Какое-то время он ещё эмоционально дозревает.

Но есть и другая версия: план действий в общих чертах был разработан Святополком ещё до наступления «часа икс». И трудно даже сказать, насколько задолго до него. Нестор в «Чтении о Борисе и Глебе» пишет, что Владимир вызвал сына Бориса в Киев, «уведав» о коварных замыслах Святополка. Не исключено, что умысел против Бориса (и других Владимировичей) инкриминировали Святополку уже при его аресте в 1013-м или 1014 году.

Я допускаю также, что нападение печенегов на Русь в 1015 году (или распространение слухов о нём) было спровоцировано Святополком и являлось составной частью его плана подготовки государственного переворота. Нет ничего невероятного в том, что кто-то из его агентов сумел добраться до степных кошей, передать ханам поклон от зятя правителя Польши и, напомнив о старой дружбе, склонить их хотя бы к небольшой военной демонстрации у киевских границ. А может быть, и к далёкому многолюдному походу. На что в таком случае рассчитывал Святополк? Возможно, и на то, что вести войско встречь печенегам поручат ему. А оказавшись во главе объединённой русско-печенежской рати, он сумел бы продиктовать свои условия и немощному Владимиру, и тем более неопытному Борису. Если же с войском уходил Борис (что и случилось), то Святополк мог воспользоваться этим обстоятельством для восстановления своего влияния на князя и завязывания отношений с киевлянами...

Так или иначе, но «золотые петушки» Святополка не выпускали Бориса из виду — судя по тому, что Ярополчич не только прекрасно знал, как шло дело в походе, но и ведал точное местонахождение молодого князя. Либо у Святополка были свои люди в ушедшем войске, либо он своевременно получал необходимую информацию из киевского «военного ведомства». А это подтверждает лишний раз, что Борис в глазах Святополка являлся ближайшим и очень серьёзным препятствием его утверждения на троне...

Убийство Бориса было подготовлено и проведено торопливо, что говорит об отсутствии необходимых навыков у организаторов и исполнителей. Прежде всего, если верить русским источникам, намерение Святополка прибегнуть к политическому убийству не удалось сохранить втайне от его противников в Киеве (конечно, не спускавших глаз с предприимчивого соискателя престола). А среди них были, очевидно, профессионалы из прежней службы безопасности, не пожелавшие связать свою судьбу с непредсказуемым потомком Ярополка. Борис вроде бы получил предупреждение о готовившемся покушении («бяше же ему и весть о убиении его»), но почему-то не принял никаких мер, чтобы обезопасить себя.

Единственное, чем отличились агенты Святополка, — это усердием и терпеливостью. Они внимательно следили за всем происходившим в стане Бориса, дождались ухода от него войска и тогда отважились напасть на князя и его «отроков».

Совершили это Путьша, Талец, Елович, Ляшько и их помощники. Ночью они окружили шатёр Бориса. И, видимо полностью уверенные в успехе, вели себя очень неосторожно, создавая много шума и не заботясь о какой-либо маскировке. Да ещё совместили «повеленную службу» с разбоем (обезглавили любимого Борисова «отрока» Георгия, чтобы снять с его шеи золотую гривну). Добивание очнувшегося от многочисленных ран князя двумя варягами — по новому приказу Святополка — сильно напоминает обстоятельства гибели Ярополка и заставляет предполагать в этом новом преступном акте демонстративный жест ритуального мщения.

Я не могу согласиться с существующим в современной научной и научно-популярной литературе предположением, что в смерти Бориса повинен не Святополк, а Ярослав. Это мнение основано на определённом истолковании одной известной саги, рассказавшей о событиях борьбы за киевский стол наследников Владимира. Содержание её, дескать, восходит к рассказам варягов, служивших русским князьям, и это делает её более достоверным источником, чем русские, — более «независимым». Однако современные исследователи этой саги — «Пряди об Эймунде» (составной части «Саги об Олаве Святом» в «Книге с Плоского Острова») — обнаруживают в ней признаки сравнительно позднего происхождения и датируют концом XIII века (Я. де Фрис, Т. Н. Джаксон). Что же касается оценки саг как исторического источника, то близок к истине был, по-видимому, известный историк прошлого столетия М. П. Погодин, писавший: «Эймундова сага служит ясным доказательством: частности большею частью неверны, но общие черты (сношения, переговоры, условия, занятия, военные дела и пр.) имеют величайшую важность для русской истории, дополняют, объясняют и оживляют наши сведения об этом периоде...» Параллели между сагой об Эймунде и русскими литературными памятниками в описании гибели Бурицлава (Бурислейфа) и Бориса не столь уж многочисленны и убедительны. Готов согласиться, что собирательное имя Бурицлав могло объединять Болеслава, Святополка и Бориса. Но не сделать ли отсюда вывод, что сага, рассказывая об убийстве Святополка варягами Ярослава, позаимствовала для его описания некоторые подробности из русской легенды о гибели Бориса (если только кто-нибудь из дружины Эймунда не служил у Святополка и не участвовал сам в устранении его ближайшего соперника)?

БАГРОВЫЕ ЗОРИ

В действиях Святополка после убийства Бориса можно усматривать и хладнокровную логику мстителя с голубой кровью, решившего до конца пройти начертанный самому себе страшный путь к власти, и лихорадочные метания человека, отравленного безумием преступления. Мне кажется, что в новом киевском князе то и другое странным образом совмещалось. Автор «Сказания о Борисе и Глебе» видит размышления Святополка о том, что последует, если он остановится в своих преступлениях, такими. Братья убитого воздадут ему сторицей. Если и не казнят, то «изгонят меня, и лишусь престола отца моего, и жалость о земле моей пожрёт меня, и поношения хулителей одолеют меня, и княжение моё получит другой, и во дворах моих не сыскать будет живой души». Тут и человеческое, и князево — всё вместе. И страх перед возмездием, и неадекватность оценки и выводов из собственных действий. «Вошёл в сердце его сатана и начал подстрекать на ещё более тяжкие преступления», поясняет автор «Сказания»...

Но действительно, зачем было Святополку отягчать свою совесть новыми убийствами? Борис — тот любимый сын Владимира и явный претендент на киевский стол, по крайней мере в глазах окружающих; поэтому был опасен даже без войска. Но вряд ли можно сказать то же самое о Глебе или Святославе. Или прав Нестор, писавший, что Глеб находился до последних дней при отце и лишь потом бежал от Святополка «в полунощные страны»? Если так, то «охота» Святополка за муромским князем получает какое-то объяснение. Тогда нежелание Глеба остаться в Киеве под опекой старшего брата, его тайное исчезновение, стремление укрыться в недосягаемые пределы не оставляло у киевского князя сомнений, что Глеб — его будущий враг. Может быть, находясь рядом со Святополком, юный князь невольно раскрыл его секретные планы и теперь становился неудобным свидетелем? Или в Берестове, склонясь у изголовья больного отца, мог слышать распоряжения князя, не успевшие получить статуса официального волеизъявления главы государства?

И судьба Глеба была решена. Сначала лживым вестником Святополка (отец умирает, зовёт тебя), а затем звероподобными молодцами Горясера и поваром легковерного юноши Торчином, предавшим своего господина и взявшим на себя роль палача. Вероятно, он был заранее завербован людьми Святополка. А это значит, что акция против Глеба, как и против Бориса, была и импровизированной и подготовленной.

Ну, а Святослав, князь древлянский? Он чем навлёк на себя гнев неутомимого в своей мстительной ярости Ярополчича? Почему он вынужден был бросить всё и опрометью бежать от тянувшихся к нему щупальцев Святополка в Венгрию к родственникам жены? К сожалению, об этом ничего не известно. Но то, что бегство не удалось, что Святослав был настигнут киевскими «горясерами» и тоже убит, показывает созданную Святополком обстановку террора против явных и потенциальных соперников и недоброжелателей. Они не просто жили под угрозой расправы. По их следам уже шли сыщики новой тайной службы и палачи карательных групп. Гипертрофированная жажда мести, неуёмная жажда власти во имя восстановления на троне «законной» династии и удовлетворения личного властолюбия, подспудный страх перед возмездием гнали Святополка к нравственной пропасти. Высокая печаль об отце, ощущение долга перед его памятью, непреклонная решимость восстановить справедливость, столкнувшись с неизбежностью кровопролития, постепенно преображали, мельчили его натуру, усыпляли совесть, размывали критерии добра и зла. Но ясность ума и энергия пока не покидали его. Трижды обагрив руки кровью, он сжёг за собой мосты и уже не мог рассчитывать на примирение с оставшимися братьями. Теперь его аргументом могла быть только сила. И она у него была.

Подарками и посулами, к которым он прибег в первые же дни своего правления, Святополк постепенно склонил на свою сторону значительную часть киевлян. «Святополк седе в Киеве по отци, и съзва кыяне (киевлян, — Авт.), и нача даяти имение им, — читаем в Новгородской первой летописи, — Они же приимаху, и не бе сердце их с ним, яко братья их бяху с Борисом». То есть киевляне колебались, полагая, что, если придёт с полками Борис (по словам Нестора, в его войске было около восьми тысяч человек), «имение» это может выйти им боком. Да и родственные связи с участниками похода давили на «сердце». Но если и при этом всё-таки «приимаху», то самоустранение Бориса от борьбы за великое княжение и уход от него разочаровавшихся в нём воинов сняли все нравственные и иные вопросы. Этот решающий успех не был заслугой Святополка. Это был подарок, просто свалившийся ему в руки. Но всё остальное он сделал сам. Расправившись с действительными и мнимыми врагами, он лишил своего главного соперника — Ярослава — потенциальных союзников и обезопасил себя от войны на нескольких фронтах. (Я допускаю, что первоначальные его намерения в отношении Глеба и Святослава могли быть вполне дружелюбными. Возможно, что новый киевский властитель видел их своими пособниками в борьбе с дружинами Великого Новгорода. Не отказ ли обоих князей и определил их участь?)

Теперь Святополк целиком сконцентрировался на подготовке к войне с Ярославом.

КАК ЯРОСЛАВ МУДРЫЙ ЧУТЬ НЕ СТАЛ ЯРОСЛАВОМ БЕСШАБАШНЫМ

Новому киевскому князю, по-видимому, довольно долго удавалось скрывать вести об июльских событиях в Южной Руси от северного конкурента. Можно предположить, что посланные им дозоры и сторожевые отряды плотно перекрыли все пути на север и установили контроль за въездом и выездом из столицы. Только так можно объяснить, почему весть о смерти отца, отправленная из Киева сестрой Ярослава Предславой, достигла Новгорода лишь в середине или даже в конце августа.

Как раз накануне получения печальных и тревожных известий с берегов Днепра Ярослав провёл успешную внутреннюю акцию против... самого себя. Разгневавшись на новгородцев за то, что они перебили часть его варяжских наёмников, нагло бесчинствовавших в городе, темпераментный властитель каким-то образом (очевидно, с помощью своей тайной службы) «подкузьмил» соотечественников — и его приближённые изрубили лучших новгородских воинов. Словно в наказание, в ту же ночь он получил известие о смерти старого князя и вокняжении Святополка. И мог в полной мере осознать цену своего самодурства.

— О, любимая моя и честная дружина, которую вчера иссёк в безумии моём, а теперь их и золотом не выкупить! — со слезами воскликнул Ярослав, обращаясь к уцелевшим воинам.

Ситуация создалась и вправду столь безумная, что вряд ли кто мог тогда предполагать, с каким завидным прозвищем войдёт в историю её виновник. Казалось, Ярослав Бесшабашный, Ярослав Самосечец, не говоря уже о более обидных эпитетах, — это всё, на что он мог рассчитывать. Ведь узнай про эти дела Святополк, кто поручится, что он продолжал бы готовиться к оборонительной войне, а не явился бы с полками под стены обескровленного неожиданной экзекуцией Новгорода и не взял бы Ярослава «тёпленьким»? Но не прознал Святополк. Фортуна покровительствовала Ярославу. Хотя ему, конечно, пришлось пережить немало тревожных минут. Наверное, оправившись от испуга, князь нахмурил брови и произвёл кадровые перестановки. Ведь неумных властителей, как известно, не существует в природе. Есть лишь глупые или злые советники. Которые, естественно, в равной мере заслуживают кары.

Однако и тут определённо ничего утверждать нельзя. Потому что дядькой и воеводой, а значит, одним из ближайших советников Ярослава оставался старый знакомый читателей — Блуд, который и после описанных событий продолжал исправно нести свой нелёгкий крест.

Новгородцы же оказались людьми незлобивыми и деликатными. Слёзы Ярослава моментально растопили их сердца. Они не только простили князю его «шалость», но и дружно откликнулись на призыв воевать Киев: «А мы, княже, по тебе идём».

Вскоре новгородско-варяжские дружины стояли на левом берегу Днепра неподалёку от Любеча.

Хотя сами по себе военные действия не являются предметом внимания этих очерков, сражение на Днепре нельзя обойти стороной. Потому что, по данным Новгородской первой летописи, в нём активно проявила себя разведка одного из противников, а именно Ярослава. Очевидно, тайная служба новгородского князя, попавшая впросак во внутренних делах, горела желанием отличиться во внешних. События развивались так. Получив от сторожевых застав весть о движении северных дружин, Святополк «собра бещисла множество вои, изиде противу его к Любцю, и седе ту на поле... Ярослав же пришед ста на березе (на берегу, — Авт.) на Днепре». С Ярославом были варяги, новгородцы и сельское ополчение (смерды). Святополк успел получить помощь от печенегов. Он расположил свой лагерь между двумя озёрами. Печенежская конница встала на противоположном берегу одного из них. Никто из противников не рисковал проявить инициативу. Во взаимном выжидании промелькнули три месяца. Наступили холода. Однажды, видимо крепко промёрзнув, воевода Святополка Волчий Хвост спустился к реке и, «ездя възле берег», начал задирать новгородские дозоры: «Что придосте с хромьцемь симь, а вы плотници суще? а приставим вы хоромов рубити наших!» Очень может быть, впрочем, что ругался Волчий Хвост не от холода, а выполняя решение военного совета киевского князя во что бы то ни стало заманить противника на свой берег. (Чтобы затем дружным натиском сбросить его в Днепр). По версии «Повести временных лет», затея удалась. Но то ли Святополк не ожидал от Ярослава такой мгновенной реакции, то ли яркая речь Волчьего Хвоста не имела вовсе тайного стратегического подтекста, но когда на рассвете следующего дня разъярённые новгородцы появились перед его станом, они застали киевского князя врасплох. Спасаясь от мороза, Святополк «всю нощь пил бе с дружиною своею» и не позаботился о построении общей боевой линии с печенегами. Поэтому когда началось сражение, то «не бе лзе озером Печенегом помагати, и притиснуша Святополка с дружиною к озеру, и въступиша на лёд, и обломися с ними лёд, и одалати нача Ярослав». Но по Новгородской летописи дело было не совсем так.

Действительно, хромой, но помудревший Ярослав молча проглотил обиду, нанесённую ему Волчьим Хвостом. Выбрав время, он отправил в стан Святополка разведчика для связи со своим тайным доброхотом. «И начя Дънепрь мьрзънути, — говорит летописец. — И бяше Ярославу мужь в приязнь у Святопълка; и посла к нему Ярослав нощью отрок свой. И рек к нему: «Онъси, что ты тому велиши творити, мёду мало варено, а дружины много». И рече ему мужь тъ: «Рци тако Ярославу: аче мёду мало, а дружины много, да к вечеру въдати». И разуме Ярослав яко в нощи велить сечися». Насколько можно понять, «отрок» спросил примерно следующее: «Имярек, что посоветуешь предпринять, если вас много, а нас мало?» А таинственный доброхот ответил: «Если у вас мало сил, то нападайте в ночи». Это был первый известный нам кодированный разговор разведчиков, далёкий прообраз современных устных шифровок и паролей.

Ярослав совету внял, в тот же вечер (а не на рассвете) переправился на другой берег, велел воинам повязать головы полотенцами, чтобы в темноте не порубить друг друга («знаменайтеся, повивайте себе убрусы голову»), и ещё до «света» победил Святополка. Святополк бежал.

По одним сведениям — к печенегам, по другим — к ляхам. Скорее всего, сначала к печенегам (под их прикрытие, ведь они не участвовали в сражении), а от них — под крылышко тестя.

Н. Н. Ильин считал более достоверным рассказ о сражении в «Повести временных лет», А. А. Шахматов — в Новгородской первой летописи. Я присоединяюсь к мнению А. А.Шахматова и тем самым воздаю должное той роли, которую сыграл в благополучном для Ярослава исходе сражения ценный совет его разведчика. Конечно, читатели могут сравнить его с Блудом и назвать предателем, как это сделал, например, Н. Н. Ильин. Такой вариант не исключён, но и совсем необязателен. Нельзя забывать о том, что в лагере Святополка находилось в это время немало людей, которые были вынуждены спешно приспосабливаться к новой политической ситуации и, может быть, тяготились неправильно сделанным выбором. Хотя надо отдать должное и разведке Ярослава, сумевшей отыскать в стане противника нужного ей человека и установить с ним надёжную связь, что в условиях военных действий сделать было совсем не просто.

Владимир Плугин НЕВИДИМЫЙ ФРОНТ АЛЕКСАНДРА НЕВСКОГО

Как ни странно, на первый взгляд, но о времени Александра Невского интересующего нас материала сохранилось гораздо меньше, чем о древнейшей эпохе в жизни средневековой Руси. Главная причина заключается в скудости летописания XIII века и минимальном количестве дополняющих его источников. Между тем можно не сомневаться, что работа разведки и контрразведки при этом выдающемся государственном деятеле и полководце, искусном дипломате и тонком политике была организована очень хорошо. Во всех редакциях его великолепного, яркого Жития подчёркивалось: «Мудрость же и остроумие дадеся ему от Бога яко Соломону». Оценивая же деяния Александра Ярославича, Житие на первый план выдвигает его военные подвиги: «Побежая везде, а не победим николиже». Действительно, удача сопутствовала князю в его военных предприятиях, гораздо более многочисленных, чем об этом известно большинству читателей.

А постоянство военной фортуны обеспечивается прежде всего хорошо поставленной разведкой...

«СТРАЖА МОРЬСКАЯ»

Начало самостоятельной государственной деятельности Александра Ярославича, как мы знаем, совпало с прямой агрессией Швеции и немецкого Тевтонского ордена против Новгородско-Псковской земли. Выступили захватчики почти одновременно, и есть все основания думать, что это не было случайным совпадением. Акция готовилась совместно и поспешно, дабы воспользоваться бедственным положением Руси, сложившимся в результате нашествия монголов, и тем обстоятельством, что у великого князя владимирского, скорее всего, не найдётся достаточно крупных воинских резервов для помощи далёкой окраине. Для того чтобы выяснить, так ли это на самом деле, была проведена дипломатическая разведка. Именно так я объясняю появление в Новгороде незадолго до шведского похода сладкоречивого Андреяша или Андриаша. Это был, по Житию Александра, «некто от Западных стран, иже нарицаются слуги Божия». Наслышавшись будто бы о молодом новгородском князе всяких чудес, он прибыл на берега Волхова «сего ради», чтобы самолично «видети дивныи възраст его». Вернувшись же «к своим», подтвердил, что, «прошед страны и языки, не видех таковаго в цесарех цесаря, ни в князех князя». Слова эти каким-то образом услышал «король части Римскыя от полунощныя страны» (то есть католический король северной державы) и, уязвлённый завистью, решил завоевать и пленить землю Александрову.

Историк И. П. Шаскольский, определив, что путешественник должен был принадлежать к ливонскому ордену Меченосцев, счёл вместе с тем, что «весь рассказ об Андреяше в целом недостоверен, является чисто литературным приукрашиванием Жития и возник довольно поздно». И попенял «многим авторам», пишущим об Александре Невском, за ссылки «на этот рассказ как на реальный факт».

Между тем о посольстве рыцаря Андреаса (само искажение имени говорит против его выдуманности; возможно, это был провинциальный магистр Тевтонского ордена в Ливонии в 1240—1242 годах. Андреас фон Вальвеа^[18]) сообщает уже древнейшая редакция Жития. Так что считать данное событие апокрифом невозможно. Вымысел, а точнее самообман, заключался в другом: составитель Жития, видимо, был человеком весьма не искушённым в политике и дипломатии и потому принял медовые этикетные речи ливонского рыцаря за чистую монету. Между тем главной задачей Андреаса, дипломата и разведчика, судя по всему, очень опытного — «прошед страны и языки», — являлась, вероятно, оценка военных возможностей Великого Новгорода и его юного князя. К каким выводам он пришёл, мы не знаем. Но вслед за дипломатической разведкой Запад начал военное наступление.

Житие не сообщает, как восприняли визит ливонца князь Александр Ярославич и правительство вечевой республики. Однако известно, что их не застигли врасплох шведские корабли, появившиеся в Финском заливе в 1240 году. «Придоша свей в силе велице, и Мурмане (норвежцы), и Сумь, и Емь (основные финские племена) в кораблях множество много зело; свей с князем и с пискупы (епископы) своими; и сташа в Неве устье Ижеры, хотячи восприяти Ладогу, просто же реку и Новъгород и всю область Новгородьскую», — записал составитель «харатейного» (пергаментного) списка Новгородской первой летописи. И пояснил: «Приде бо весть в Новъгород, яко свей идуть к Ладоге».

А прислал весть (или передал лично) Александру Ярославину некто Пелгусий (или Пелгуй) — «муж старейшина в земли Ижерьской», как представляет его Житие. Этот Пелгусий (по-фински Пелконен) крестился, хотя его племя продолжало ещё оставаться языческим, получил имя Филипп и вместе с ним доверенность новгородских властей: «...Поручена же бе ему стража морьская». Если я не ошибаюсь, это первое упоминание в исторических документах о русской морской пограничной службе и её начальнике (не считая былины о Соколе-корабле и его командире Илье Муромце).

Никаких подробностей об организации этой службы не сохранилось. Мы знаем лишь, что «личный состав» морской стражи состоял из ижорян. Следовательно, новгородское правительство вполне полагалось на племенные воинские традиции. Неизвестно даже, была ли стража собственно морской (и речной) или только береговой. Древнерусские художники изображали Пелгусия всегда наблюдающим за водными просторами с суши. Нужно думать, что в обязанности ижорских пограничников входило не только отследить врага в море, то есть ещё на дальних подступах к русской границе, выяснить его намерения и сообщить об этом в столицу республики, но и не выпускать его затем из поля зрения вплоть до прибытия новгородского войска или получения из Новгорода каких-либо распоряжений, а значит — скрытно передвигаться берегом, следя за неприятельской ратью.

Мне кажется, дело было так. Обнаружив шведские корабли и пересчитав их («уведав силу»), а также определив, что они направляются в Неву, следовательно, в сторону Ладоги, Пелгусий отправил гонцов и в Новгород, и в северную крепость. Он сообщил и о «станах», обнаруженных им, — значит, шведский флот первоначально сделал остановку у будущего Васильевского острова. О стане же шведов в устье Ижоры Пелгусий мог донести лишь после того, как вынужден был покинуть свой наблюдательный пункт на пограничье реки и залива и отступить вместе со своими воинами под кров ижорских лесов. А в это время Александр Ярославич, вероятно, уже выступил из Новгорода и от Пелгусия узнал более точные сведения о численности вражеских войск, их вооружении и национальном составе.

Последний пункт в донесении ижорянина в не столь давние времена вызвал довольно острую международную научную дискуссию. Норвежские и финские историки националистического направления ухватились за известие Новгородской первой летописи об участии в походе своих соотечественников для доказательства, во-первых, того, что и в XIII веке викинги продолжали играть важную роль в делах Северной Европы, а во-вторых, того, что финские племена были исконно враждебны к Руси. Но в советской историографии была предпринята попытка поставить под сомнение присутствие в шведском войске и «мурман», и «еми», учитывая не очень дружественные, мягко говоря, в ту пору отношения между теми и другими. Эту попытку неожиданно поддержал непримиримый враг «верноподданных историков» М. М. Сокольский в политическом памфлете «Заговор Средневековья», имеющем целью «развенчать» Александра Невского. Он стремился уверить читателей в том, что битва на берегу Ижоры или Невы представляла собой заурядную драку небольших отрядов (русских — человек 400, шведов «от силы» тысячи полторы), длившуюся всего 15—20 минут, в крайнем случае полчаса (??) и не имевшую почти никакого исторического значения. При этом предполагалось, что все сведения о неприятеле русские получили уже в ходе сражения, когда было недосуг наводить точные справки.

Подобная точка зрения конечно же не соответствует действительности: ижорские пограничники Пелгусия «вели» шведов уже неделю или больше и знали о них достаточно много. Помните первую «весть» о нападении врага, полученную в Новгороде? В ней говорилось только о «свеях». Вполне возможно, что летописец просто переписал присланное старейшиной ижоры лаконичное «бересто» (берестяное письмо). И если затем новгородский книжник счёл нужным расширить список вторгнувшихся на Русь иноземных племён, значит, у него были для этого и иные основания, кроме неуёмного желания прославить своего князя. Думаю, что помимо показаний пленных, которых новгородцы могли захватить во время боя, новые данные исходили от того же Пелгусия (ижорцы, например, без большого труда различали, вероятно, родственные им финские племена). И этим сведениям стоит доверять (видимо, в состав шведского войска наряду со вспомогательным отрядом Суоми влились и искатели приключений и наживы из Норвегии и Тавастланда^[19]: такие всегда имеются в любом народе).

Хотя в источниках об этом ничего не сказано, думаю, вряд ли ошибусь, предположив, что Пелгусий не дожидался прихода русских дружин в лесной глухомани неподалёку от вражеского лагеря, а, оставив возле него наблюдателей, вышел навстречу князю куда-нибудь к Ладоге, чтобы затем провести новгородскую рать скрытым от чужих глаз путём (по мнению Т. Н. Караева: по притоку Невы Тосне, по суше, до речки Большой Ижорки и далее по её лесистому берегу) на подходящую для неожиданной атаки позицию. Судя по Житию, Пелгусий (конечно, вместе со своими воинами, хотя о них и ничего не говорится) нёс свою службу очень добросовестно, ночи проводил в бдении и был удостоен видения святых князей Бориса и Глеба. Это заставляет думать, что он так же тщательно выполнил и все другие свои обязанности разведчика и проводника. В битве на Неве внезапность нападения явилась решающим условием успеха. Поэтому столь важен вклад морских пограничников во главе с Филиппом Пелконеном — Пелгусием. Наверное, ижорские воины приняли участие и в самом сражении, где у русских на счету был каждый человек.

Александр Ярославич очень торопился. Ему необходимо было обрушиться на шведов в тот момент, когда они ещё не помышляли о приближении русской рати. Поэтому он увёл с собой всех, кого успел собрать: самых расторопных новгородцев и всю боеспособную часть своего двора. То есть не только дружину, но и дворцовую и личную охрану, службу разведки и сыска, мужей и челядинцев, ведавших управлением и хозяйством. Так попал в сводный новгородский полк ещё один герой Жития — Яков-полочанин, бывший у Александра ловчим — начальником княжеской охоты. Он «наихав на полк с мечем, и мужествовав много, и похвали его князь», для которого воинская доблесть зверобоя оказалась всё-таки приятной неожиданностью. Другой отличившийся в Невской битве воин — дружинник Савва, «наихав (на коне. — Авт.) шатор великыи и златоверхий, подсече столп шатерныи».

В битве на Неве погиб один «от слуг» Александра, «именем Ратмир; сии бися пешь, и оступиша его мнози; и оному же пакы от многых ран падшю, и тако скончася».

Профессиональная княжеская дружина всегда воевала в конном строю. Таковы были традиции, сформированные самой жизнью, характером дружинной службы. Раз Ратмир сражался пешим, значит, он не принадлежал к дружине. К тому же дружинников обычно слугами не называли. Храбрость и ратное искусство Ратмира позволяют предположить, что он был либо охранником, либо «сотрудником» разведывательно-сыскного ведомства, что, впрочем, достаточно близко, если не одно и то же. К сожалению, средневековый книжник отметил лишь славный конец его недолгой, по-видимому, карьеры.

«ПЕРЕВЕТНИКИ» В МЕДВЕЖЬЕЙ ГОЛОВЕ, ПСКОВЕ И ИНЫХ МЕСТАХ

Успехом в сражении на невско-ижорском «пятачке» Александр Ярославич, как мы уже говорили, был в немалой степени обязан хорошо поставленной охране морских границ. Безопасность сухопутных границ в неменьшей степени являлась предметом его постоянных забот. Усиливая рубежи Руси с юго-запада, князь с новгородцами в 1239 году «сруби городци по Шелоне» (поставил городки на реке Шелони) в прямой связи с готовившимся нападением немцев на Псков.

Немецкое войско со вспомогательным отрядом датчан вторглось на Русь в конце августа 1240 года. Рядом с воеводами крестоносцев и сыновьями датского короля Вальдемара II — Канутом и Абелем — ехал и князь-изгой Ярослав Владимирович (сын прогнанного когда-то псковичами за сношения с немцами князя Владимира Мстиславича), надеявшийся с помощью рыцарей вернуть свою вотчину хотя бы на правах вассала Тевтонского ордена. Действовал он не в одиночку. В Медвежьей Голове (Оденче), откуда начала свой поход новая «римская» рать, ещё в 1232 году образовалась небольшая колония русских беглецов-изменников, возглавлявшихся бывшим новгородским тысяцким Борисом Негочевичем. Летописец называет их «Борисовой чадью». В 1234 году эта «Борисова чадь» «с князем Ярославом Володимировичем и с Немци» захватила Изборск. Но псковичи обложили город, схватили князя, «а инии побегоша». Вероятно, в числе бежавших спаслась и часть людей Бориса Негочевича. Другая могла вместе с Ярославом Владимировичем угодить в плен. Псковичи передали пособника ливонцев и других пойманных под Изборском русских (и немцев?) троюродному деду и тёзке князя-изгоя новгородскому князю Ярославу Всеволодовичу. А тот «исковая» родственника и его присных и отправил в заточение в свой родовой Переяславль.

Неизвестно, как разбиралась с предателями переяславская контрразведка, но через несколько лет, как мы видели, Ярослав снова в Ливонии и готовит вторжение крестоносной рати на Русь. Надо думать, он поклялся переяславскому «Добрыне» не приводить более с собой западных иноземцев, имеющих на Псковщину собственные виды. Но обещания у людей такого рода мало что стоят...

Партия переветников в Медвежьей Голове вновь подняла голову. Только так можно объяснить активизацию пронемецких сил и в самом Пскове. Вождём их был Твердило Иванкович, которого иногда называют посадником, хотя в летописях об этом ничего не сказано. Напротив, из того, что он при немцах «сам поча владети Пльсковомь» (Псковом), следует, что прежде он был, скорее всего, «просто» боярином или иным «нарочитым» мужем. Вероятно, Твердило с некими «иными» знали о готовящемся походе и старались содействовать его успеху. Мы не имеем сведений, сыграло ли это какую-либо роль при взятии крестоносцами Изборска, разгроме под его стенами псковского ополчения воеводы Гаврилы Гориславича, а также последующем нападении на Псков, когда рыцари сожгли посад, разорили сёла и неделю осаждали кремль. Но дальнейшие бедствия города новгородский летописец не колеблясь связывает с Твердилой и его единомышленниками. Хотя немцы, взяв в заложники (тали) детей «добрых мужь» и не заключив мира, отступили, Твердило с прочими переветниками, учинив какую-то провокацию, вновь «подъвели» их к Пскову и сумели сдать его захватчикам.

Немецкая Рифмованная хроника конца XIII века утверждает, будто бы город был вручён рыцарям неким князем Герполтом. «Имя Герполт, — писал М. Н. Тихомиров, — некоторые расшифровывают как Ярополк, хотя псковский князь с таким именем неизвестен». Не решив загадки с именем, учёный отметил как самое важное, что «сдача города была произведена феодальными кругами во главе с князем». Я думаю, однако, что два князя-изменника в одном и том же месте и в одно и то же время — это для Русской земли во все эпохи, кроме нынешней, было слишком много. Герполт действительно, скорее всего, Ярополк. А Ярополк появился в результате искажения имени Ярослав или Ярослав Пльсковский. Скорее всего, именно этот на редкость беспокойный Рюрикович стремился оправдать своё участие в походе и доказать тевтонцам, что без него у них ничего не получится. Наверное, Твердиле и его подручным удалось, кивая на рыцарские шатры под стенами Пскова, уговорить горожан принять сына своего бывшего господина. Или Ярослав остался в Пскове взамен уведённых немцами детей местной знати. А затем уж его приближённые и сторонники, объединившись с партией Твердилы, хитростью ввели в город немцев. Но если князю показалось, что он ухватил за хвост птицу удачи, то его ожидало разочарование. Крестоносцы, захватив власть, сделали ставку на Твердилу, который вместе с ними начал воевать сёла новгородские.

Утвердившись в Пскове, рыцари повели наступление на подвластные Новгороду земли племени водь у побережья Финского залива. Предварительно они установили связь с местными доброхотами-переветниками из вожан и чуди (эстов) и действовали наверняка. В Конорском погосте, в И километрах от побережья, они построили крепость и, обложив население данью, начали планомерный натиск на коренные новгородские территории. Немецкие, а затем и литовские и эстонские отряды появились уже в нескольких десятках километров от столицы вечевой республики, грабя и терроризируя жителей и нарушая хозяйственные циклы. «Нельзя бяше орати... — говорит летописец, — одна (пока не. — Авт.) вда Ярослав сына своего Александра опять».

...Весть о походе немцев на Русь застала героев невского сражения, можно сказать, за пиршественными столами. Однако никаких ответных действий со стороны Новгорода не последовало, и единственной реакцией Александра Ярославича на всё происходящее был его внезапный отъезд из города «с матерью и женою и со всемь двором своим». Летописец лаконично написал о его ссоре с северянами: «роспревъся с новгородци».

Одна из причин ссоры угадывается, на мой взгляд, без особых затруднений. Князь, понимая, что врага легче разбить, пока он не закрепился на захваченных землях, хотел немедленно оказать помощь псковичам. А новгородцы, у которых всегда были очень непростые отношения с соседями, на этот раз не торопились. Только когда беда нависла над самим Новгородом, местные власти спохватились и, можно оказать, «выклянчили» себе Александра у рассерженного Ярослава.

Ознакомившись с сильно изменившейся к худшему обстановкой, Александр Ярославин не стал мешкать. «То же лета, — отметил летописец, под 1241 годом, — поиде князь «Олександр на Немци на город Копорью, с новгородци и с ладожаны и с корелою и с Ижеряны, и взя город, а Немци приведе в Новгород, а инех пусти по своей воли, а Вожан и Чюдию переветникы извеша» (извёл). Как происходило выявление виновных в измене, кто производил дознание — мы, к сожалению, не знаем. Никаких подробностей об этой акции Александровой контрразведки, впервые обнаружившей своё существование, не сохранилось. А наказание изменникам было учинено в полном соответствии с древнерусским законодательством. В статье 7 Псковской Судной Грамоты, одним из источников которой была, возможно, грамота Александра Невского, сказано: «Крим(с)кому татю и коневому (кремлёвскому или храмовому вору и конокраду. — Авт.) и переветнику и зажигал нику (поджигателю. — Авт.) — тем живота не дати».

Лишив немцев их базы на морском побережье («изверже град из основания», как выразилось Житие), Александр Ярославич в следующем году нанёс им новый удар. Отправившись с новгородцами и прибывшими на подмогу суздальскими полками брата Андрея в поход «на Чюдьскую землю на Немци» (то есть в Эстонию против немцев), он неожиданно повернул к Пскову и «зая вси пути» до самого города. Это была блестяще осуществлённая операция войсковой контрразведки. Понимая, что у рыцарей и их доброхотов могут быть в Новгороде или поблизости соглядатаи, князь и его приближённые, видимо, тщательно скрывали ближайшую цель движения русских дружин (не готовя, например, осадных «снарядов» и приспособлений). Затем сторожевые заставы отрезали Псков от внешнего мира, и стремительный лихой налёт решил его судьбу. Новгородский летописец, среди всех достоинств литературной формы более всего ценивший краткость, опять уместил рассказ об этих событиях в одну неполную фразу: «...изгони князь Пльсков, изъима Немци и Чюдь и сковав поточи в Новъгород, а сам поиде на Чюдь». Рифмованная хроника говорит о радости псковичей, узнавших, что «король новгородский... поднялся с большою силою на освобождение» города. Это нужно понимать так: в город были посланы разведчики, которые связались с оставшимися там надёжными и влиятельными людьми (к кому следовало постучаться, могли подсказать псковские беженцы, появившиеся в Новгороде после предательской акции Твердилы и Ярослава Владимировича). А те, в свою очередь, сколотив отряд из местных смельчаков, облегчили новгородскому войску захват Пскова.

Князь лишил, так сказать, полномочий ливонских администраторов-фогтов («свергнул двух орденских братьев, отняв у них фохтейство») и вообще «выгнал» всех незваных гостей с Псковской земли, «так что ни одного немца тут не осталось и страна отошла к русским».

Немцы и чудь, согласно летописи, под конвоем охранников были отправлены в Новгород, а по хронике, они были отпущены. Очевидно, оба сообщения верны частично. Большинство пленных, вероятно, было отпущено, а те из них, кто чем-то заинтересовал новгородскую разведку или представлял интерес с точки зрения будущего размена, отправился «в железах» на восток. Значит, всем попавшим в руки русских кнехтам (рядовым воинам) и особенно много знавшим рыцарям в Пскове был учинён пристрастный допрос, в котором, возможно, участвовал и сам Александр Ярославич. Об этом как будто свидетельствует приведённый С. М. Соловьёвым рассказ немецкого летописца XIV века Балтазара Руссова, согласно которому при взятии Пскова «погибло семьдесят рыцарей со множеством простых ратников, шесть рыцарей взяты в плен и замучены». Думаю, что рыцари погибли (если это правда) не от беспричинной жестокости «варваров», а во время допросов, которые в средние века редко обходились без «мучений»... Новгородскому полководцу, конечно, необходимы были сведения о степени готовности противника к боевым действиям, его намерениях, численности и составе войск и т. д. Княжеских советников из тайной службы интересовали, вероятно, ещё и деятельность рыцарей на Псковской земле, их добровольные помощники из числа местных жителей, то есть переветники.

Летописи и хроники молчат о судьбе последних, но как с ними обходились, представить нетрудно. Ведь не случайно же статья о том, как надлежит поступать с переветниками, дошла до нас именно в тексте Псковской Судной Грамоты. Наверное, дознания, проведённые по горячим следам княжескими и новгородскими сыщиками, и судебный приговор положили конец карьере Твердилы Иванковича и многих других помельче. Агенты крестоносцев, предавшие свой народ и пытавшиеся отторгнуть Псков от Руси, понесли заслуженную кару. Только князь Ярослав Владимирович снова сумел выправиться...

В подготовку победы над немцами на льду Чудского озера в апреле 1242 года свой вклад внесла военная разведка. Когда новгородско-суздальская рать вступила на занятую врагами землю, князь «пусти полк всь в зажития», то есть распорядился запасать продовольствие и фураж в окрестных селениях. А отряд под командой Домаша Твердиславича, брата посадника Степана Твердиславича, и Кербета, одного из воевод, пришедших с Андреем Ярославичем, был послан добывать сведения о противнике («быша в розгоне», по выражению летописца). У моста русские наткнулись на засаду и после короткой ожесточённой схватки в беспорядке отступили, лишившись многих бойцов — убитыми, ранеными и пленными. Пал в бою и «муж честен» Домаш Твердиславич. Но Кербет оказался в числе тех «иних», которые к князю «прибегоша в полк». В данном случае в этом не было ничего позорного, потому что главной задачей «разгона» было обнаружить противника и сообщить о нём.

Вероятно, Александр Ярославич уже решил, где лучше всего навязать сражение рыцарям. Но заманить их на лёд озера можно было, лишь демонстрируя свою слабость и боязнь, следствием которых и выглядело бы отступление к озеру. Убедить немцев в недостаточной боеготовности русских помог именно «разгонный» отряд. Не берусь утверждать, что среди попавших в плен новгородцев и суздальцев были и такие, которые сдались добровольно, выполняя княжеское или воеводское поручение. И конечно, совсем невероятно, чтобы тяжёлое поражение Домаша и Кербета было спланированным. Скорее всего, это было то несчастье, которое оказалось кстати. Однако я не исключаю, что воеводы разведчиков получили приказ при встрече с противником побыстрее «испугаться» и бежать. В Житии Александра Невского в уста рыцарей вложены слова, якобы сказанные ими перед битвой: «Имем Александра руками». Возможно, это риторическое украшение, как и предыдущая похвальба шведского «короля», а может быть, и отголосок реальной самонадеянности, которую новгородский полководец сумел к своей выгоде внушить противнику.

ДЕЛА ЛИТОВСКИЕ, НОРВЕЖСКИЕ, ФИНСКИЕ

Описав разгром рыцарей на Чудском озере, составитель Жития сопроводил свой рассказ кратким, но выразительным комментарием: «Не обретеся противник ему (Александру, — Авт.) во брани никогда же... И нача слыти имя Александрово по всем странам...» В самом деле, выдающемуся русскому полководцу ещё не раз пришлось обнажать меч, хотя большинству читателей об этом неизвестно. И удача не оставляла Александра. Если немцы, получив, подобно шведам, суровый урок, на время затихли и поспешили заключить мир, то литовские князья своими набегами постоянно держали в напряжении пограничные русские волости, не защищённые сторожевыми городками, проникая иногда очень далеко вглубь страны. В скоротечных войнах, которые приходилось вести Александру Ярославичу против литовцев, обращает на себя внимание быстрота реакции новгородского князя на развитие событий, стремительность его вмешательства в них. Эта примечательная особенность его полководческого почерка могла проявиться лишь при великолепной постановке службы разведки и оповещения.

В 1245 году литовские «княжичи» разорили окрестности Торжка и Бежиц. Выступивший против них новоторжский князь Ярослав Владимирович потерпел поражение.

Читатели удивятся, но это «тот самый» Ярослав Владимирович, с которым они уже встречались при совсем иных обстоятельствах. Этот неугомонный борец за право где-нибудь да княжить добился-таки своего, наверное в очередной раз поклявшись не иметь больше дела с врагами Руси. На всякий случай его посадили подальше от русских рубежей, но враги добрались и туда. И оказалось, что Ярославу Владимировичу всё равно с кем дружить и против кого воевать, лишь бы было за что. Н. С. Борисов в книге о русских полководцах XIII—XVI веков заметил, что «применительно к людям столь далёкой от нас эпохи можно лишь с большой осторожностью использовать такие понятия нового времени, как «патриотизм», «благо Отечества». Поскольку в «них вкладывали тогда очень много собственнического начала. Они были сугубо конкретны, осязаемы. В основе всего лежало ощущение земли как наивысшей ценности». И «князья, не пускаясь в рассуждения, испытывали острую, почти плотскую любовь к своей земле... Разорение вотчины причиняло им невыносимые страдания».

Я думаю, такой «плотский патриотизм» действительно был свойствен людям, подобным Ярославу Владимировичу. С той лишь поправкой, что разорение вотчины причиняло им невыносимые страдания до тех пор, пока они ею владели. Когда же её отнимали, не было преступления, которое они не могли бы против неё совершить. Как мы это и видели на примере взаимоотношений Ярослава с Псковом. В то же время личности масштаба Александра Невского способны были не только «осязать», но и парить духом, поднимаясь до высот, с которых смотрел на мир и безвестный современник князя, автор «Слова о погибели Русской земли».

Но вернёмся к нашему повествованию. К разбитому литовцами Ярославу подоспела помощь — тверичи и дмитровцы с воеводами Явидом и знакомым нам Кербетом (Ербетом). Литовцев настигли у Торопца, вбили в его стены, а «за утра» (или даже ночью) уже «приспе» Александр с новгородцами — со всеми вытекающими отсюда последствиями. Видимо, у новгородского князя были свои люди и в Полоцке, у родственников жены, и в Витебске, где «сидел» его сын, и в иных местах, на путях движения литовских отрядов...

Беспокоили Александра Ярославича и дальние северная и северо-западная границы. В саамской тундре подвластные Новгороду карелы часто вступали в вооружённые конфликты с чиновниками норвежского короля Хакона Старого, собиравшими здесь дань. Между ними, по сообщению саги о Хаконе, «постоянно были немирье, грабежи и убийства». В 1251 году Александр направил в Трандхейм, ко двору короля Хакона и его сына Магнуса, посольство во главе с «рыцарем Микьялом» (боярином Михаилом), которое провело с королевскими советниками «совещания, и было решено как этому положить конец». Затем в Новгород прибыли норвежские послы — и между двумя северными державами был заключён мирный договор: «...и установили они тогда мир между собой и своими данническими землями так, чтобы не нападали друг на друга ни Кирьялы (корелы. — Авт.), ни Финны».

Правда, северные дела для Александра Ярославича на этом не закончились. В 1256 году объединённое войско шведов, финнов и немецко-эстонского феодала Дитриха фон Кивеля начало поход против води-ижоры и карел, построив в устье реки Наровы, на её новгородском (восточном) берегу, крепость. Однако, узнав о военных приготовлениях в Новгороде, а может быть, и об отправке гонцов во Владимир к великому князю Александру, поспешило ретироваться. Явившийся с низовскими дружинами полководец не отправил их обратно, а, забрав с собой и новгородцев, двинулся к Копорью. Куда и на кого он ведёт рать, князь держал в тайне, которую раскрыл, лишь вступив в город: в далёкий рейд «за море», в землю еми — Тавастланд, захваченную в 1243 году шведами. Князь принял все меры, чтобы обеспечить полную внезапность появления русского войска в Финляндии.

Двигались они глухими путями, по бездорожью, через «горы непроходимый» (видимо, занесённые снегами холмы) и леса, в метель и мороз. Всё это могло быть осуществлено только в том случае, если у князя имелись опытные проводники из вожан, ижорян или карел. Словом, военная разведка и контрразведка великого князя Владимирского, видимо, и в этом походе («зол путь» без дня и ночи) потрудилась на славу и в немалой степени способствовала его конечному успеху.

ТЕНИ НА ЛИКЕ

Ноша политика и государственного деятеля нравственно невыразимо тяжелее ноши полководца. Полководцу не нужно ломать голову, выясняя, кто его враг. Ему достаточно честно выполнить свой долг. А если он сделает это талантливо, его ждёт заслуженная и порой очень долговечная слава. Как это и случилось с Александром Невским. А выбрать верный курс в политике, оперируя лишь частично известными величинами, да ещё в условиях внутренней нестабильности, — куда сложнее. И абсолютно беспроигрышных вариантов здесь не бывает.

Русские княжества к середине XIII века оказались зажатыми между двумя чудовищами — Сциллой западного «Drang nach Osten» и Харибдой экономически истощающих и морально гнетущих монгольских притязаний. Приходилось выбирать временного «друга», чтобы справиться с одним из врагов. И как будто для демонстрации потомкам чистоты исторического эксперимента два самых выдающихся государственных деятеля эпохи — Даниил Романович Галицкий и Александр Ярославич Невский — выбрали разные пути. Череда протёкших столетий беспристрастно показала, кто видел дальше и чья интуиция была вернее. «Западничество» галицко-волынских князей привело к тому, что южные и западные земли Руси на долгое время оказались под властью Польши и Литвы. А вроде бы примирившаяся с Ордой северо-восточная Русь (вместе с Новгородом и Псковом) в конце концов сбросила со своей шеи ханов и баскаков и превратилась в могучее самобытное государство, центр притяжения православного мира. Но в XIII веке туманность будущего ещё только начинала формироваться. А точнее — её нужно было формировать...

В 1249 году великим князем владимирским стал родной брат Александра Ярославича — Андрей. Хотя с точки зрения русского княжеского права законным преемником Ярослава Всеволодовича был Александр. Но Андрей ловко сыграл на трениях между ханами Орды и великоханской столицей — Каракорумом, так что вдова великого хана монголов Гуюка — Огуль-Гаймыш — предпочла видеть на владимирском столе именно Андрея.

Андрей же, пользуясь недальнозоркостью Огуль-Гаймыш, дерзко сколачивал под носом у Батыя и его наследника Сартака антимонгольскую коалицию. Александр Ярославич держался от брата на дистанции, чтобы не скомпрометировать себя перед татаро-монголами, и в то же время не мешал князю Андрею действовать по-своему. Он, конечно, хорошо понимал и политическую подоплёку брака Андрея с дочерью Даниила Романовича Галицкого, и причины появления в Северной Руси митрополита Кирилла (в прошлом — печатника галицкого князя), и многое другое, свидетельствующее о подготовке к схватке с восточными завоевателями. Может быть, это реализовывалась «программа», заложенная ещё их отцом — Ярославом Всеволодовичем (коего за неназванные «вины» отравили в Каракоруме).

Нельзя даже исключить, что роли между братьями были заранее распределены: один обеспечивал потенциальный мир и поддержку на Западе, другой — на Востоке. Дабы при любом варианте развития событий не выпустить из рук Ярославова племени власть над Великим княжением Владимирским и тяготевшими к нему русскими землями.

В 1251 году обстановка на Востоке сильно изменилась. В Каракоруме свергли Огуль-Гаймыш. Великим ханом стал Монкэ (Менгу) — креатура Батыя. Тогда Александр отправился в Орду. Летопись, которой пользовался В. М. Татищев, сообщает, что в Орде «жаловался Александр на брата своего великого князя Андрея», на то, что Андрей, «сольстив хана, взя великое княжение», а сам-де при этом «выходы и тамги хану платит не сполна». В результате Александр получил «старейшинство» над «всей братией». Однако на Русь была отправлена первая карательная монгольская экспедиция — «Неврюева рать», разбившая полки Андрея и опустошившая Переяславскую и Суздальскую земли.

Для меня несомненно, что Александр Ярославич не мог быть инициатором похода Неврюя. Очевидно, в сложной дипломатической игре, которую ему пришлось вести в Сарае, князю не удалось полностью переиграть оппонентов и склонить хана ограничиться смещением Андрея, без всякого ущерба Русской земле. Монголы не упустили повода пограбить и приустрашить покорённый «улус»...

Братья Ярославичи — Андрей и Александр — вряд ли могли быть врагами, антиподами, соперниками, как их часто изображают в исторической литературе. Чем тогда объяснить дружелюбие, которое Александр проявил к брату впоследствии? Он принял Андрея после долгих скитаний и мытарств и не только отвёл от него гнев монголов, но и обеспечил ему вполне достойное место в кругу союзных князей...

Но в 1252 году Александр Ярославич действовал решительно и жёстко, рискуя жизнью Андрея и его людей. Отправившись в Орду, он лично сыграл там все мыслимые заглавные роли — ответственного государственного деятеля, тонкого политика, да ещё и собственного дипломатического агента для секретных поручений, пожертвовав в Сарае важной государственной тайной (и, как оказалось, кровью соотечественников), чтобы не потерять всё государство.

В 1255 году противники Александра в Великом Новгороде попытались вырвать из его цепких рук этот крупнейший русский город. Они выгнали сидевшего здесь малолетнего княжеского сына Василия и пригласили к себе находившегося в Пскове брата Александра — тверского князя Ярослава, в недавнем прошлом активного сторонника Андрея. Скрытый смысл событий был абсолютно ясен. И конечно, Александр Ярославич ни при каких условиях не поступился бы такой обширной и могучей частью Северной Руси, как Новгородская земля. В своё время именно новгородцы отговорили его ехать на берега Днепра после того, как в Каракоруме «приказаша Олександрови Кыев и всю Русскую землю», то есть большую часть Южной Руси. (Кстати говоря, на мой взгляд, это была крупная политическая ошибка Александра Невского, которая, разумеется, отчётливо видна лишь в исторической перспективе. Теперь трудно судить, что повлияло на решение князя, кроме мнения новгородцев. Может быть, он вовсе и не сбрасывал Киевскую Русь со счетов, полагая, однако, что сначала должен как следует укрепиться на севере. Но времени для второй попытки у него не оказалось, а кругозор его наследников слишком долго с тех пор не достигал такой широты, чтобы снова вместить «мать русских городов»).

Едва сообщение об изгнании Василия достигло его ушей, как Александр уже был с войском под стенами Новгорода. В городе у него, естественно, оставалось немало сторонников и осведомителей. Один из них, Ратишка или Ратешка (от Ратша), судя по тому, как его именовали, человек совсем молодой, тут же явился к Александру с «переветом» (это, конечно, с точки зрения новгородского летописца): доложил, что Ярослав не стал испытывать судьбу и бежал. Но когда князь попытался окончательно переломить ситуацию и потребовал выдать ему его врагов, то получил резкий отпор прежде всего со стороны «меньших людей», то есть большинства городского населения. «Целоваша святую Богородицю «меншие«, како стати всем, любо живот, любо смерть, за правду новгородскую, за свою отчину». Другая партия, в которую входили главным образом «вятшие» (знатные и богатые), со своей стороны, искала способы схватить и выдать Александру главу сопротивления — посадника Ананию — и, разгромив «меньших», «князя взвести на своей воли». Выполняя это, Михалка Степанович, кандидат «вятших» на посадничью степень, попробовал было «своим полком» побить «кончанские сотни» (от «концов», на которые делился Новгород), но потерпел неудачу. Потому что у «меньших» тоже была неплохо организована разведка. «Уведавше», они «погнаша по нем, и хотеша на двор его», то есть собирались разорить его имущество (мера наказания, предусмотренная древнерусским законодательством за совершение некоторых тяжких преступлений). Анания, пожалев Михалку и не ведая, что тот метит на его место, тайно послал к нему одного из своих подручных — Якуна, чтобы предупредить. Так забурлил котлом Великий Новгород, заметались по нему толпы звенящих оружием людей, помчались в разных направлениях гонцы, засуетились разведчики и лазутчики. Князь, разумеется, не был в неведении о происходящем. Он послал в город для переговоров (и уточнения ситуации) некоего Бориса, о котором местный летописец не сказал, к сожалению, больше ничего.

Дважды пришлось Александру умерять свои излишне суровые требования, прежде чем «меньшие» распустили свой «полк».

Трёхдневный мятеж 1255 года имел достаточно отчётливую антимонгольскую окраску. Новгород, верно, предчувствовал, что за мирные отношения с Востоком придётся дорого платить. И не желал сдаваться без борьбы, хотя и считал, что князь здесь тоже не «без греха». Первые татаро-монгольские «численники» (переписчики для сбора подати) побывали на Руси ещё в 1253 году, но вынуждены были вернуться несолоно хлебавши. Однако в 1257 году они «испустошиша всю землю Суждальскую и Рязанскую и Муромьскую». Тогда же и на северо-запад «приде весть из Руси зла, яко хотят Татарове Тамгы и десетины на Новегороде». На этот раз непокорным удалось склонить на свою сторону и повзрослевшего князя Василия Александровича. А посадник Михалка Степанович был убит. Когда в Новгороде появились посланцы монгольского хана в сопровождении великокняжеских мужей, Василий, «послушав злых советник новгородцев, и безчествоваша численники». Те с «гневом великим» вернулись в Владимир к Александру и вынудили его вновь идти усмирять мятежный город. Василий, услышав о приближении отца с «низовскими» полками, бежал в Псков. Но Александр достал его и там, выгнал и «послал в Низ». Под конвоем, надо думать. А затем по княжескому приказу его контрразведка занялась теми, «кто Василья на зло повёл». Эту злоумышленную «дружину» постигло страшное наказание: «овому носа урезаша», а иному «очи выимаша». Что, впрочем, не вызвало возмущения у летописца — князь был в своём праве...

Однако добиться цели татаро-монголам и на этот раз не удалось. Когда «послы» начали «просити» дани («десятины, тамгы»), не покушаясь уже, видимо, на перепись, новгородцы ограничились тем, что «даша дары цесареви» (хану) и отпустили послов «с миром». Александр, столь жестоко расправившийся с советниками сына, тут почему-то умыл руки. Думаю, у него просто не было желания всерьёз ссориться со своим народом, о настроениях которого не нужно было спрашивать у осведомителей. Ему важно было сохранить в Сарае и Каракоруме репутацию абсолютно надёжного союзника-вассала, но ещё важнее — не потерять доверие русских людей. Это и определило, по-видимому, неровность политической поступи Александра — то очень решительной, то осторожной. Демонстрируя послам безмерность своих усилий в выполнении воли монгольского «цесаря», он в то же время, вероятно не без удовлетворения, показывал им мощь народного отпора, не вытравленную из сознания решимость постоять за себя и Отечество. Но, трезво оценивая обстановку, соотнося возможности далеко не единой Руси и лоскутной, но необъятной восточной империи, князь не переходил роковую черту. И в 1259 году, уступая непрекращавшемуся дипломатическому давлению монголов, принудил-таки Новгород к повиновению.

На этот раз он прибег к хитрости. Один из уехавших с ним в Владимир влиятельных новгородцев по имени Михайло Пинещинич вернулся «из Низу со лживым посольствомь, река тако (сказав так. — Авт.) «Аще не иметеся по число (то есть не согласитесь на перепись. — Авт.), то уже полкы на Низовьской земли». В. В. Каргалов думает, чтосторонник Александра смущал земляков великокняжескими войсками, потому что-де татаро-монгольских на Руси в это время давно не было. Но ведь речь идёт об обмане^[20]. Который, впрочем, стал ясен жителям столицы Северо-Западной Руси далеко не сразу. Первой их реакцией на пришедшую из Владимира дезинформацию было смятение, испуг. Им ведь ещё не приходилось видеть под своими стенами кочевой орды. И новгородцы согласились на перепись. Но когда «оканьныи» (окаянные) монгольские послы Беркай и Касачик с многочисленным штатом и даже с жёнами прибыли в город и начались всяческие поборы в их пользу, новгородцы опамятовались. Произошёл «мятеж велик», «супор» (противостояние), люди «издвоишася»: «кто доброй» (по оценке летописца, это была «чернь») — встал «за Святую Софею», а прочие (бояре) выражали готовность покориться. Страсти достигли такого накала, что «оканьныи» не на шутку перепугались и кинулись к Александру на Городище с требованием дать «сторожи» («ать не избьють нас»). Но князь не дал им своих людей, а велел «стеречи их сыну посадничю и всем детям боярьским по ночем». (Заодно мы хотя бы кратко познакомились с организацией спецслужбы или какой-то её части в Новгороде: начальник — сын посадника, социальный состав — дети боярские. Хотя это, конечно, только «офицеры»). Может быть, это решение Александра было и своеобразной местью наглым послам (ведь дрожавшим от страха степным вельможам, наверное, каждый новгородец казался тогда разбойником), однако переписи уже ничто не помешало.

1262. ГОД НАДЕЖДЫ?

Прошло всего несколько лет после татаро-монгольской переписи, и поднялась Русь. Не Новгородская, а иссечённая Батыем Северо-Восточная. Восстало Великое княжение Владимирское. Летописец говорит: «...Бысть вечье (вече, — Авт.) на бесермен по всем градом Русским». То были Суздаль, Ростов, Ярославль, Переяславль и сама столица — Владимир. Вече в этих городах, в отличие от Новгорода, созывалось очень редко, только в пору сильнейших общественных потрясений. И вот такой момент наступил. Горожане восстали против исламских откупщиков ханской дани («бесермен»), которых возглавлял приехавший от «цесаря» Кутлубия (Хубилая) Титяк. Откупщики «велику пагубу людям твориша», беззастенчиво набивая сумы, закабаляя неимущих ссудами или уводя их в рабство. И решения вечевых собраний всюду были одинаковыми. «Бесермен», их охрану и прислужников начали гнать и бить («и побиша татар везде, не терпяще насилия от них»), В Ярославле народ расправился при этом и с монахом-вероотступником Зосимой, который стал «бесерменин зол вельми», превратился в ревностного приспешника Титяка и «творил великую досаду» соотечественникам: «...Тогда и сего беззаконного Зосиму убиша», и его валявшееся неубранным тело было съедено «псом и вороном».

Всё сказанное не имеет как будто бы отношения к интересующим нас сюжетам. Но я на сей раз готов поддержать М. М. Сокольского, писавшего в «Заговоре Средневековья»: «Это, безусловно, был не случайный взрыв негодования, а зрело обдуманное, точно согласованное, тщательно подготовленное выступление...» Степень обдуманности и тщательности проверить трудно, но синхронность выступлений бросается в глаза. Само собою, спонтанно такое произойти не могло, особенно при угасшей уже вечевой традиции. Значит, между инициативной частью жителей разных городов был сговор. И кстати, вряд ли обошлось без огласки.

М. М. Сокольский утверждает, что выступление народа застигло врасплох «монгольскую администрацию» на Руси. Это вполне вероятно. Чего, однако, никак нельзя предположить относительно «официальных русских агентов» этой администрации и «всей великокняжеской партии». Если бы Александр Ярославич и его ближайшее окружение являлись осведомителями татаро-монголов, как жаждет доказать М. М. Сокольский, то и великий баскак владимирский, глава ордынских чиновников и военных, и уполномоченные Каракорума, и всё вообще восточное «землячество» во Владимире и ближайших к нему центрах были бы оповещены. (И либо сами приняли бы какие-то меры, либо послали гонца в Сарай).

Спецслужбы великого князя могли не заметить происходящего, лишь зажмурив глаза и заткнув уши. И если Александр и его люди молчали (что вытекает из самого факта успешных выступлений горожан), то, конечно, не по неведению. К сожалению, летописцы, рассказывая о событиях 1262 года, словно сговорились молчать о позиции и действиях Александра Невского. Его словно и нет в это время на Руси. В связи с чем М. М. Сокольский, ничтоже сумняшеся, поспешил объявить, что князь, застигнутый восстанием в Переяславле, успел бежать в Орду. «Помчался» спасаться от народного гнева. Хотя по летописям Александр Ярославич покинул Русь какое-то время спустя после изгнания и избиения «бесермен», может быть, уже в следующем, 1263 году.

Подлинную роль великого князя во всём происходящем можно восстановить лишь в самом общем виде, пользуясь известиями о ходе восстания. Если Александр и его служба безопасности, отлично всё зная, предпочли сделать вид, будто ослепли и оглохли, значит, были заодно с поднявшимся народом, если не сказать больше. А больше сказать можно, если представить себе истоки события так, как они изложены, например, в Никоновской летописи и у Татищева. Здесь говорится не о вече, а о «совете», который «бысть на татаровей по всем градом русским». Причём совещались не горожане, а «властители», посаженные Батыем и его наследниками, в дальнейшем именуемые князьями: «Князи рустии, согласившеся меж собою, изгнаша татар из градов своих...» В существе своём это известие, видимо, вторично и пытается задним числом оспорить инициативу народа в сопротивлении завоевателям. Но вместе с тем в нём содержится и достоверная информация о позиции каких-то — или даже большинства — северо-восточных князей. Хорошая организованность народного движения была бы труднодостижима без участия «аппарата» княжеских дворов, на одних вечевых импровизациях. А то, что князья предпочли укрыться за широкими спинами бунтующих горожан, тоже легко объяснимо. Спрос-то в ханских ставках был с них...

Если же князья Центральной Руси действительно негласно участвовали в восстании 1262 года, то Александр не просто знал о готовящемся выступлении, но, по крайней мере, поддерживал его. Не в том ли лежит причина молчания летописцев, не желавших (или не рискнувших) «подставить» великого князя? И, конечно, большой заслугой как самого Александра, так и его тайной службы явилась эффективная завеса его планов от баскаков и прочих ханских чиновников и соглядатаев, которые ведь жили тут же, под боком, ездили по тем же улицам, выглядывали почти в те же окошки. Как удалось всё это (и, вероятно, не только это) советникам и секретным агентам великого князя — неизвестно. Но то, что без них тут не обошлось, подсказывает логика развития событий.

Сейчас, разумеется, можно только гадать, чем был 1262 год для Александра Невского. Продолжением ли психологически изнурительного лавирования между праведным возмущением своего народа и испепеляющим гневом восточных властелинов? Или возвращением надежд 40-х годов на более жёсткий курс в отношениях с Сараем и Каракорумом, но с опорой не на Запад, а лишь на национальные русские силы? Не являлось ли восстание 1262 года спланированной пробой (или смотром) сил Северо-Восточной Руси (а в Новгороде и Пскове князь уже мог быть уверен)?..

Вряд ли Александр Ярославич безусловно считал тяжкую зависимость Русской земли от Великой степи вечной или даже хотя бы перекрывающей по длительности его собственную жизнь. Его натура неукротимого бойца не могла примириться с такой перспективой. В мечтах своих Александр Ярославич, наверное, видел Русь снова такой же могучей и несокрушимой, неприступной для врага на западе и востоке, севере и юге, какой она была при его дяде, великом князе владимирском Всеволоде Юрьевиче Большое Гнездо. Он едва переступил сорокалетний рубеж и, может быть, лелеял в душе надежду лично свершить тот путь, на преодоление которого, как оказалось, понадобились многие жизни его близких и далёких потомков, — путь Ивана Калиты, Дмитрия Донского, Ивана III. И в 1263 году он поехал в Орду, как мне кажется, не только затем, чтобы золотой ценой даров и сладкозвучными речами затушить пламя ханского гнева. Не только затем, чтобы убедить хана Берке в нецелесообразности его намерения — набора русских людей для службы в татаро-монгольском войске. Александр ехал и на разведку: каковы нынешние возможности и настроения импульсивных «кибиточных политиков»?

Долгое пребывание великого князя в Орде закончилось так же трагично, как и долгое задержание в Каракоруме его отца, Ярослава Всеволодовича. Александр Ярославич умер на обратном пути, едва добравшись до русских границ. Но была ли смерть Александра Невского насильственной, то есть настигла ли его месть монголов (или, как думал Л. Н. Гумилёв, ухитрились подсыпать яду агенты Ливонского ордена, искатели своего интереса в ханских столицах), сказать невозможно...

...Не о времени и деяниях Александра Невского писалось «Слово о погибели Русской земли». Но именно это «Слово...» вставляли книжники перед «Повестью о житии и храбрости благоверного великого князя Александра». Стало быть, время Александра понимали они как время после погибели. Это время осталось в исторической памяти народа яркой вспышкой, осветившей и освятившей все грядущие свершения. И если в документированной биографии Александра Невского много неведомого и спорного (даже дата рождения не вполне определена: 1219, 1220, 1221...), то в житийной — всё ясно. «Повесть...» рассказывает о разгроме сильных врагов на Западе и о замирении на Востоке и предрекает возрождение Великой Руси.

С тех пор и до наших дней Александр Невский остаётся духовным знаменем во всех битвах за Русь. И если при жизни самого Александра на выручку своим поспешали лишь святые князья-мученики Борис и Глеб (именно они явились, как мы помним, и дозорному новгородского полководца — Пелгусию перед Невской битвой), то теперь вот уже семь столетий святым защитником земли Русской почитается святой князь-воин, князь-победитель Александр Ярославич Невский.

Андрей Богданов УДИВИТЕЛЬНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ РУССКОГО ПОСЛАННИКА

Говорят, что один в поле — не воин. Между тем русский дипломат времён Ивана Грозного Семён Мальцев воевал — и буквально в поле! — не просто один, но ещё и скованный цепями. И заставил повернуть вспять целое вражеское войско...

Великий визирь Мехмет-паша Соколлу глядел с высоты своих палат, вознёсшихся над стенами Царьграда, на бухту Золотой Рог. Подлинный властитель Османской империи^[21], он нагонял ужас на пять тысяч дворцовых рабов так же, как и на миллионы подданных султана. Его путь к власти не был лёгким. Он шёл к ней по колено в крови. А как ещё можно было из униженных и бесправных боснийских христиан выбиться сперва в начальники придворной стражи Сулеймана Великолепного, затем стать адмиралом Средиземноморского флота Блистательной Порты, потом — наместником Румелии и наконец великим визирем?

Цели его были грандиозны, и любые средства считал он оправданными. Он мечтал сделать империю столь могущественной, чтобы весь остальной мир склонился перед её величием. Его военные, административные, финансовые и экономические реформы как стальными цепями соединяли расползавшиеся от Багдада до Гибралтара владения Блистательной Порты, и теперь настало время для решительного броска на окрестные «неверные» страны.

Первым делом длинная рука Мехмет-паши Соколлу потянулась к землям Московского государства. Он всё тщательно спланировал. Отборные полки Оттоманской Порты должны соединиться с вассальной конницей Крымского ханства и идти на Астрахань. Мощный гребной флот с артиллерией и припасами поднимется по Дону. В волгодонском междуречье будет прорыт канал — инженеры, рабочие и орудия для этого уже приготовлены. Великий визирь самолично высчитал потребность в телегах и судах, оружии и тягловой силе, в продовольствии и даже в сапогах; он расписал все переходы и остановки в пути. Продуман был и политический аспект броска: объявлялась священная война за освобождение мусульманских святынь, находящихся в стенах Астрахани, — в ответ на обращение представителей черкесов, астраханцев, казанцев и ногайцев к «халифу всех правоверных» султану Сулейману Великолепному, очарованному мечтой о всемирном исламском государстве. Организовать такое обращение было довольно просто.

Но не так-то просто было начать осуществление этого блестящего, любовно выполненного плана. Крымский хан боялся господства Порты в Северном Причерноморье, да и русская разведка умелыми действиями никак не давала сложиться антимосковскому союзу.

Мехмет-паша был терпелив и годами приучал султана к мысли о неизбежности похода на Астрахань. Когда бы удалось прибрать к рукам астраханскую таможню, где взимается в день пошлин на тысячу золотых, Османская империя обошла бы наконец Иран, этого своего старого соперника, нанесла ему ощутимый экономический урон. Так объяснял выгоды похода великий визирь. Он постоянно напоминал султану и о московской опасности, особенно после выхода русских к Кавказу. Когда после смерти Сулеймана в 1568 году на престол взошёл Селим-Мест, вся верхушка Оттоманской Порты просто жаждала поскорее начать войну с Россией.

Нашёл ключ великий визирь и к крымскому хану, внушил ему, что эти военные действия будут первым шагом к восстановлению Золотой Орды под главенством Гиреев. Ему предложено было верховное командование объединёнными турецко-крымскими армиями. И конечно, теперь Девлет-Гирей стал горячим сторонником похода. Соколлу знал, что для успеха дела надо привлечь на сторону Порты и Больших Ногаев, кочевавших вдоль Волги. Великий визирь учёл и недовольных русским царём выходцев из бывшего Казанского ханства, и мелких кавказских беев, опасавшихся продвижения русских на юг, и даже правителей Хивы и Бухары. И вот антимосковская коалиция наконец сложилась, можно было начинать великий поход.

Весной 1569 год прекрасно отлаженная военная машина Османской империи была запущена на полный ход. Могучий Черноморский флот под командой капудан-паши Мир-Серлета пошёл из Золотого Рога к берегам Крыма, где его ждали триста галер, а оттуда — к устью Дона, где была готова к походу Азовская эскадра в двести боевых кораблей...

Далеко глядел великий визирь Мехмет-паша Соколлу с высоты своего дворца, вознёсшегося над Царьградом. Проникая мысленным взором земные пространства, видел он неисчислимые орды, стройные ряды конников в железных доспехах, лес янычарских мушкетов, море, вспененное десятками тысяч вёсел, принадлежащих флоту Османской империи. Визирь досконально знал численность всех сил и средств на пути к победе. Но мог ли он знать, что на одном из кораблей Мир-Серлета прикован цепью к каторжному веслу пленный русский дипломат Семён Елизарьевич Мальцев и что именно в нём таится страшная опасность для великой имперской армии? Это был, наверное, единственный из людей, кто до тонкостей знал весь грандиозный план Мехмет-паши, кто проник во все хитросплетения его замыслов, разгадал, какие заготовлены пружины, кому из участников великого Астраханского похода какая уготована роль и кто из них каких целей надеется в нём достичь.

...После семилетнего отсутствия Мальцев весной 1568 года возвратился в Ногайскую Орду, где он и до того был русским посланником и умело удерживал орду Больших Ногаев от походов против России. Теперь в Ногайской Орде предводительствовали хан Дин-Ахмет и его наследник Урус-мирза. Мальцева насторожило, что энергичный Наследник кочевал близ Астрахани. Он чуял — что-то затевалось. Надо было удостовериться.

Как уж ему удалось проникнуть в секретный ханский архив и снять копии важнейших документов, нам неведомо. Но, как мы увидим далее, этому человеку удавалось то, что любому покажется невероятным. Секретные ханские бумаги раскрывали перед Мальцевым крупномасштабный антирусский союз. В грамоте султана Селима крымскому хану Дин-Ахмету объявлялось о походе единых османско-крымских войск на Астрахань; повелителю Больших Ногаев обещалось покровительство Оттоманской Порты. Мальцев отметил для себя, что, судя по грамотам крымского хана Ногаям, Девлет-Гирей хотел бы обойтись без османского посредничества и создать объединение Крымской и Ногайской Орд под главенством Гиреев.

Были среди секретных бумаг Дин-Ахмета и копии грамот к турецкому султану из Хивы, Бухары, из кавказских княжеств — ясно, что Мехмет-паша заручился и их союзом против Москвы. Документы определённо подтверждали и сообщения московских агентов Семёна Елизарьевича о подготовке восстания в бывшем Казанском ханстве, о планах кочующего возле Астрахани Урус-мирзы, о военных столкновениях Больших Ногаев с казахами...

Сделав копии секретных ханских документов, Мальцев немедля переслал их со своей запиской в Посольский приказ, чтобы Москва была своевременно извещена о грядущей опасности. Сам же посол, неспешно завершив официальные переговоры, весной следующего, 1569 года отправился в обратный путь под охраной отряда служилых татар, которыми командовал верный Москве военачальник Крым Таишев. Отправился, но чуяло его сердце, что до дома ему без приключений не добраться.

14 марта отряд, сопровождающий русского посланника, остановился на Переволоке, на Царицыном острове, а рядом с ними разбило свой лагерь «посольство» в Москву от хана Дин-Ахмета и Урус-мирзы. И тут на них на всех налетел отряд ногайцев, подвластных крымскому хану, а не Дин-Ахмету. Нападавших было 170 человек, они отрезали россиянам путь к лодкам, и, хотя воины Таишева сражались самоотверженно, мало кто из них остался жив. В этом бою был тяжело ранен и Семён Елизарьевич, но всё же успел спрятать в дупле дерева важнейшие документы посольства.

Ногайцы доставили Мальцева в Азов. Тамошний турецкий правитель ага Айдар хотел оказать ему почести, достойные посланника Москвы, пусть и пленного, но Семён Елизарьевич скромно объяснил, что Большие Ногаи столь близкие слуги московского царя, что к ним не шлют настоящих послов, а ведут переговоры через незнатных молодых людей, ещё меньших по значению, чем простые гонцы в Крым. Что ж, коли так, Мальцев как простой пленник был брошен в подземную тюрьму, а затем отправлен вместе с другими рабами на продажу в Каффу (Феодосию). За то время, пока их корабль плыл к берегам Крыма, Семёну Елизарьевичу удалось получить ценные разведывательные сведения — выявить турецких сторонников в Астрахани и сообщить о них московским послам в Крыму Нагому и Писемскому.

Турецкие и крымские власти в Каффе, однако, не были столь легковерными, как азовский ага Айдар. Они с пристрастием допрашивали Мальцева, добиваясь признания, что он действительно русский посланник в орде Больших Ногаев. Семён Елизарьевич стоял на своём, что он, мол, простой порученец, но при этом тонко давал понять туркам, что ногайские правители Дин-Ахмет и Урус-мирза могут состоять в истинном союзе только с Крымом, людей же хан Девлет-Гирея убеждал, что ногайцы, их исконные враги, намерены помочь Порте окончательно подчинить Бахчисарай. В то же время Мальцев косвенным образом свидетельствовал о приверженности Больших Ногаев Москве.

В конце концов султанский наместник и воевода Касим-паша хотя и остался, как вскоре выяснилось, при своих подозрениях относительно Мальцева, всё же отправил его на галеры. Так Мальцев оказался на одном из кораблей флота Мир-Серлета, выступавшего, согласно плану великого визиря Мехмет-паши, в поход на Русь.

Турецко-крымская армия и флот, нигде не встретив сопротивления, быстро достигли Переволоки. Через две недели армия была уже на Волге. Тут же султанский наместник Касим-паша объявил великую реку оттоманским владением. Правда, флот Мир-Серлета пока оставался на Дону: Волго-Донской канал оказалось не так быстро и легко прорыть, как предполагал великий визирь. Это был первый сбой в грандиозном плане Мехмет-паши. Впрочем, астраханские мусульмане заверили воеводу Касима, что снабдят его нужным количеством судов на Волге. С сорокадневным запасом продовольствия армия по суше и по воде двинулась к Астрахани.

На Переволоке остались пять тысяч янычар с тяжёлой артиллерией, десять тысяч османских конников, моряки Мир-Серлета и три тысячи землекопов — они продолжали рыть канал и возводили здесь укрепления.

Семён Елизарьевич не мог взять в толк, почему османские войска за всё время своего движения к Переволоке нигде не встретили сопротивления. Ведь в Москве было известно о подготовке большой войны. Эту тайну было невозможно долго хранить. После того как султанский чиновник Касим-бей в 1568 году получил сан паши, должность беклербега Каффы и окончательный план Астраханского похода, он созвал на совет хана и высшие чины Крыма в Бахчисарае. А в каждом дворце, в каждом богатом доме было предостаточно рабов-славян, всяческой обслуги из бесправного армянского, италийского, еврейского и иного населения Крыма — немало в их среде было ценных агентов, работавших на русскую разведку.

Крайне удивлён был свободным проходом вверх по Дону своей армии и воевода Касим-паша. Он высылал вокруг бесчисленные дозоры и с опасением всматривался в просторы Дикого поля, откуда должны были, по его расчётам, налететь московские полки. Чутьё подсказывало Касим-паше что-то неладное. И надо признать, что верное у него было чутьё. Если бы он только знал, как «прокололась» османская контрразведка! Ведь агенты Нагого и Писемского присутствовали непосредственно на тайном совете в Бахчисарае, и русские дипломаты подробно информировали Посольский приказ о количестве и составе неприятельских войск, их командовании, вооружении и снаряжении. И позже доставка разведывательных сведений в Москву не прекращалась, шла информация обо всех изменениях в политических и военных планах неприятеля.

В Каффе талантливый разведчик Иван Григорьев раздобыл составленный Мехмет-пашой Соколлу точнейший, подневный план похода. «Просвечен» до мельчайших деталей был и флот Мир-Серлета — не без помощи Мальцева, который сумел и в рабском своём состоянии наладить на кораблях работу тайных агентов.

Казалось, надо было ожидать в Поволжье больших русских полков. Но не всё просто было при царе Иване Васильевиче Грозном. Он держал в этом опасном гибельном месте, с их немногочисленным войском, тех, кого боялся сам, кому желал позора и смерти. В Нижнем Новгороде стоял со своим полком самый опасный из царских родственников князь Владимир Андреевич Старицкий. Ещё обретался в тех краях так называемый лёгкий Мещёрский полк, предназначенный для сторожевой пограничной службы. В нём служили беднейшие русские дворяне, которые не имели возможности купить тяжёлое вооружение: казаки, татары, мордвины, мари да ещё степные перебежчики. Командовал этим полком опальный боярин, князь Пётр Семёнович Серебряный-Оболенский, воевода, прославившийся в битвах с Казанским ханством, Ливонским орденом и Великим княжеством Литовским.

Это был тот самый мужественный и благородный князь Серебряный, которого сделал героем своей повести А. К. Толстой. Как помнят читатели, она заканчивается отбытием правдолюбивого, несговорчивого, но верного царю и Отечеству князя на сторожевую службу — в тот самый лёгкий Мещёрский полк. Из нашего рассказа станет известно, как встретили летом 1569-го Пётр Серебряный и его люди час новых испытаний.

Полководец, извещённый о продвижении несметного османского войска к русским границам, без колебаний устремился к Переволоке. По пути его полк пополнялся окрестными казаками, чувашами, татарами. Но как бы ни увеличивалось войско князя, не могло оно сравниться с числом оставленных на Переволоке Касим-пашой янычар, конников и землекопов. И всё же в кровопролитнейшем сражении Мещёрский полк уменьшил это турецкое воинство более чем наполовину. Флот Мир-Серлета спешно снялся с якорей и пустился вниз по Дону. Его преследовали быстроходные казачьи суда — чайки. Множество галер выбрасывались на мель, где оказывались в руках казаков. Мир-Серлет не вступал в бой за эти отставшие от флотилии корабли, но в десяти верстах от Азова казаки всё же навязали ему сражение. С остатками флота он укрылся в крепости и свёз в береговые склады корабельные запасы. Но в Азове учинили диверсию казаки, взорвали склады, разрушили крепостные стены.

Тем временем воевода Серебряный двинул свой полк к Астрахани, широко раскинув его по Дикому полю и выставляя сторожевые заставы по Волге. Не раз случались по дороге бои с отрядами крымчаков, желавшими прорваться к русским в тыл и выяснить реальные их силы.

Касим-паша, подступивший к Астрахани, всё ждал, когда же ему откроют, как было обещано перебежчиками, городские ворота. Напрасно ждал. Видно, среди астраханцев оказалось не слишком много тех, кто хотел прихода турок, горожане мужественно отражали приступы и совершали вылазки в стан врага под командой воеводы Карпова. Турецкому воинству пришлось окопаться, начать осаду.

Осада многолюдного укреплённого города не была занесена в подневный план великого похода, составленный Мехмет-пашой. Войско Касим-паши волновалось.

— Нам нельзя зимовать! — кричали янычары воеводе. — Помрём здесь все с голоду! Султан дал всякий запас на три года, а ты велел взять с собой только на сорок дней, как нам теперь прокормиться?

Отряды, посылаемые за оставленными припасами на Переволоку, никак не возвращались. Касим-паша был в недоумении, пока однажды воины, спасшиеся в битве на Переволоке, не принесли ему весть о разгроме, учинённом Мещёрским полком 15-тысячному корпусу и флоту.

Оставалась у Касим-паши надежда на Ногайскую Орду с её запасами продовольствия. Но она что-то запаздывала. В кочевой коннице, возмущённой тем, что нет ожидавшейся добычи, усилилось дезертирство.

И наконец настала ночь, когда полк князя Серебряного, достигший низовий Волги, ударил по неприятельскому стану и примкнул к защитникам Астрахани. А ведь это, как понимали османы, были ещё не «главные русские силы». Паника охватила войско Касим-паши, и воевода приказал отступать к Азову.

Огромное турецко-крымское воинство, на многие вёрсты сотрясая землю топотом конных полков, вздымая тучи пыли, застилающие небо, скрылось на западе. Лёгкая конница астраханцев и князя Серебряного преследовала неприятеля, побивая отстающие отряды. Но было бы ещё далеко до конца похода, если бы не случились события, причиной которых стал русский посланник у Больших Ногаев, а ныне, как мы помним, галерник-каторжник Семён Мальцев. Это он сумел повлиять на происходящее так, что не более четверти турок вернулось в Стамбул, а Касим-паша и Девлет-Гирей получили от султана приказ принять яд.

Памятливый Касим-паша извлёк Семёна Елизарьевича из корабельного чрева и поместил в своём обозе, который приближался к союзникам-ногайцам. Он решил на месте разобраться в заданных ему загадках. Чтоб не убежал, пленника приковали цепями к медленно волочившемуся орудию вблизи повозок со скарбом Касим-паши.

Бесчисленное воинство двигалось по Дикому полю сквозь клубы пыли. Даже взобравшись на высокой курган, невозможно было увидеть, где его начало, где его конец.

Вскоре на раба, прикованного к пушке, обратили внимание ногайские военачальники Саин-мирза и Теней-мирза. Они узнали дипломата и возгорелись было желанием его зарезать, испросив, разумеется, соизволения на то Девлет-Гирея как главнокомандующего. Но после разговора с Семёном Елизарьевичем «сообразили», что можно использовать его для компрометации своих врагов — других ногайских властителей Дин-Ахмета и Урус-мирзы. Они решили изобразить дело так, что именно они, верные крымскому хану ногаи, захватили московского посланника. А вот властители Больших Ногаев Дин-Ахмет и Урус-мирза направляют, дескать, посольство в Россию «для тайного сговора с царём». А если это не так, пусть они зарежут Мальцева. Так внушил мирзам Саину и Тенею Семён Елизарьевич. И эта мысль достигла Касим-паши. Он весьма обеспокоился «изменой» Больших Ногаев. Те же, в полном соответствии с договорённостью и с планами великого визиря, кочевали в это время вдоль Волги по направлению к Астрахани. «Кто эти конные орды, неотвратимо надвигавшиеся к Волге от самого Яика, друзья или враги?» — мучился сомнениями Касим-паша.

С лёгкой руки Семёна Елизарьевича ногайские княжата, желающие быть единственными представителями Ногаев при крымском хане и владеть всеми Ногаями сами, раздували подозрения Девлет-Гирея относительно Больших Ногаев. А тут ещё послы Больших Ногаев, прибывшие с поручением Дин-Ахмета и Урус-мирзы, вели длительные разговоры со странным русским, прикованным к пушке. Среди них было немало старых товарищей Мальцева, и они отвергли предложение зарезать дипломата. Турки и крымчаки утвердились в своих подозрениях о предательстве Больших Ногаев. Касим-паша и Девлет-Гирей были уверены, что те и в самом деле дожидаются огромного русского воинства, чтобы присоединиться к нему.

А Мальцев, знавший не только ногайский, но и турецкий и другие восточные языки, вёл постоянные разговоры с многочисленными участниками похода, постоянно толпившимися возле его пушки. Тут у него были большие возможности, и он ими искусно пользовался. Да, московское войско неисчислимо, оно на подходе, если приложить ухо к земле, можно услышать топот настигающей Касим-пашу русской конницы. Скоро все узнают, сколько у русского царя было тайных союзников; знаете, бывает часто: вчера враг, а сегодня союзник. Бывает и так, конечно, что вчера союзник, а завтра окажется, что враг. Так вслух рассуждал ежечасно ожидавший убиения подданный русского царя разведчик и дипломат Семён Мальцев, ежечасно усиливая брожение и панику среди османского воинства.

Как-то вечером к пушке Мальцева приковали ещё одного пленника — Инку, служку игумена Никольского монастыря. Ему ещё предстояли ужасы турецкого допроса. А Семён Елизарьевич научил его, что надо говорить. «Слышал-де он, Инка, у своего хозяина игумена Кирилла тайные речи, что сего часа идёт Астрахани в помощь князь Пётр Серебряный, а с ним на судах ратников 30 тысяч (в самые лучшие времена в Мещёрском полку служило не более 15 тысяч. — Авт.). А за ним идёт к Астрахани полем сам большой московский воевода князь Иван Дмитриевич Бельский, с ним храбрых воинов 100 тысяч, и Большие Ногаи с ним же под Астрахань будут. Станет российское воинство всех турецких и крымских людей истреблять без остатка!»

Ещё учил Мальцев Инку сказать, что «присылал кызылбашский шах (персидский шах Тахмаси, воевавший с Оттоманской Портой, — Авт.) к великому государю московскому послов, что турецкого султана люди через Астрахань дороги на государства ищут и им бы, владыкам московскому и кызылбашскому, вместе на турок наступать. А в помощь себе просил шах 100 пушек и 500 пищалей да просил прислать к нему посла Алексея Хозникова для договора». Что тут было правдой, что «домыслил» Семён Елизарьевич в рассуждении пользы для своего Отечества? Документы говорят о том, что того и другого было в нужной пропорции.

Спустя сутки Инка умер под жестокими пытками. Однако сказал всё, что велел ему говорить Мальцев. А командиры и рядовые воины окончательно впали в панику перед надвигающейся со всех сторон опасностью.

Семён же Елизарьевич продолжал воздействовать на ход событий, и весьма существенно. От людей из посольства Больших Ногаев он узнал, что Дин-Ахмет и Урус-мирза в грамотах к Касим-паше изъявили желание быть в союзе с Оттоманской Портой, но отнюдь не с Крымской Ордой. Ещё того пуще — в грамотах говорилось о старинной родовой вражде между Ногаями и крымчаками и превозносились победы Ногаев над Гиреями. Надобно ли такие грамоты передавать Касим-паше? — удивлённо говорил послам Мальцев, ведь ему, паше этому, приказано от султана «во всём быть в воле» Девлет-Гирея, потому что как раз хан-крымчак и есть глава всего этого похода. Вот так султан отдаёт своих союзников, Ногаев, во власть старых врагов, пояснял для непонимающих Семён Елизарьевич.

Мальцев говорил правду, выдавая хитроумные замыслы великого визиря, и как только ногайские послы убедились в этом, рухнули все сложные расчёты Мехмет-паши Соколлу. Османско-крымские войска не получили от Больших Ногаев ни военной помощи, ни продовольствия. Да ещё и послы Дин-Ахмета и Урус-мирзы потребовали от Касим-паши возмещения убытков, нанесённых на Волге их посольству в Москву, а также освобождения незаконно тогда же захваченного русского посланника Мальцева. Но это был вызов, на который турки не обратили внимания.

Да Семён Елизарьевич и не рассчитывал пока избавиться от своей пушки. Его миссия продолжалась, и он был вознаграждён уже тем, что видел, как развалился военно-политический союз, угрожающий Москве, наблюдал, как позорно отступала перед немногочисленными русскими силами османская армия.

Девлет-Гирей, видимо, решил погубить союзников, возжелавших быть его повелителями, и повёл отступающее войско по труднопроходимым и безводным, совершенно выгоревшим к осени кавказским предгорьям.

Уже на третий день турки побросали повозки, потому что лошади-тягачи дохли без воды и корма, а следом начался падеж и боевых коней. Касим-паша пытался спасти остатки своей армии.

А крымские военачальники между тем расковали Мальцева, пушку бросили в степи, а бывшему пленнику вместо неё дали коня и приняли в свои шатры. Крымский хан сам лично уверял московского посланника, что он, Девлет-Гирей, — друг и союзник московского царя. И, как бы подтверждая это, отряды крымчаков загоняли османов в глухие места, где те гибли от голода и жажды, а то и истребляли их в засадах или обезоруживали и продавали кочевникам в рабство. Ногаи тоже налетали на отступающих; добавляли туркам беды и спускавшиеся с гор черкесы. В шатре у Семёна Елизарьевича не переводились посетители: военачальники, местная знать. Все спешили уверить Москву в своей преданности. Как-то пожаловал и сын Девлет-Гирея, царевич Мухамед, которого отец отправил жить в кызыевы ногайские улусы.

«Как на Руси будешь, — просил он посланника, — скажи про меня царю и великому князю, чтоб меня и моих братьев не обошёл своим жалованием», — «Много вас, царевичей, у отца, — ответствовал Семён Елизарьевич, — вот и роздал вас по людям. Живёшь ты здесь, волочась, — ни сыт, ни голоден. Поедь к государю нашему — и государь тебя пожалует великим своим жалованием, так что не только твои братья, но и отец твой станет тебе завидовать!»

Как не постараться ввиду подобных перспектив доказать московскому царю свою готовность быть отныне его верным союзником! Доставалось воинству Касим-паши, не знали турки, как ноги унести из этих мест, где все оказались их врагами... Если бы не нашлось и среди крымчаков османских доброжелателей, снабжавших их провизией и водой, подвозивших на своих конях раненых и обессиленных, то потерявшее треть людей, всю артиллерию, обозы и коней воинство Касим-паши не добралось бы до Азова. В крепости этой они увидели сильные разрушения, произведённые казачьей диверсией, и вовсе пришли в отчаяние. «Турские люди меж собой говорили: однолично-де московские люди, пришед, Азов и Кафу возьмут!» — так записал об этом Мальцев.

Не дожидаясь, пока установится погода, турки бросились на корабли Мир-Серлета, плохо подготовленные к плаванию. Вблизи береговых скал на османский флот обрушился шторм, погубивший значительную его часть.

Поход на Астрахань, который должен был, по плану великого визиря, устрашить весь остальной мир и вынудить его склониться перед Османской империей, окончился поражением, какого давно не знала Блистательная Порта. «Более мы на Русь не пойдём! — заявили султану семьсот спасшихся янычар. — Лучше всех нас казнить на родине, чем посылать в такой поход!»

На сто лет хватило Оттоманской Порте этого урока, преподанного ей Москвой не без участия, как мы видели, Семёна Елизарьевича Мальцева. Век целый не поднимала она оружия на своего северного соседа. Но меняются времена, обстоятельства, соотношение сил, забываются уроки. История знает ещё не одну русско-турецкую войну. И во все времена, особенно когда на страну зарится неприятель, сколь необходимы ей умные патриоты, такие, как герой этого рассказа.

Андрей Богданов «ОКО ВСЕЙ ВЕЛИКОЙ РОССИИ»

В лучшем случае он удостаивался такой аттестации: «Идеалист, вознёсшийся над действительностью на крыльях мечты». Да, «несть пророка в своём отечестве», и историкам последних десятилетий потребовалось немало труда, чтобы очистить дела «канцлера допетровской поры» князя Василия Васильевича Голицына от нагромождений лжи. На самом деле это был выдающийся организатор и управленец, как сказали бы мы сегодня. Сферой применения его удивительного таланта стала внешняя политика России. Именно ей посвятил себя князь. Множество разрозненных факторов, определяющих эффективность внешней политики, он стремился объединить в единую систему, единый механизм, работающий на благо державы. И преуспел в этом немало.

...Князь Василий родился в 1643 году, когда страна возрождала свои силы после Великого разорения при Иване Грозном и Смутного времени. Его семья занимала видное, хотя и не первое место в государстве. Голицыны вели свой род от великого князя литовского Гедиминаса через знаменитого московского боярина и воеводу Михаила Патрикеева (от Патрикеевых пошли также Хованские и другие знатные фамилии). По выслуге лет ему почти наверняка было обеспечено место в высшем государственном совете — Боярской думе, он с детства готовился к ответственной деятельности, равно военной, административной и дипломатической.

Князь Василий читал и свободно говорил на латинском, греческом, польском и немецком языках. Латынь открывала Голицыну доступ к современной научной литературе: это был язык общеевропейской культуры и, что не менее важно, международных отношений; греческий передавал в распоряжение князя богатейшее наследие античности, служил ключом к литературе Востока, к богословию, философии, астрономии, медицине; польский и немецкий были языками важнейших политических партнёров России на Западе — Речи Посполитой и Священной Римской империи германской нации. В то же время польская книжность служила культурным мостом между Западной и Восточной Европой, а на немецком князь мог знакомиться с современными политическими, военными и техническими сочинениями.

Внутренняя культура князя Василия помогала ему вести переговоры так, что представители разных народов видели в нём родственного по духу человека; с французами он был французом, с немцами — немцем, с послом Нидерландов — голландцем и т. д.

Карьера его не была ни быстрой, ни лёгкой. Начав службу в пятнадцатилетием возрасте, он восемнадцать лет (1658—1676 гг.) занимал низшее в роду Голицыных положение царского стольника. Он прислуживал за государевым столом, сопровождал царя в поездках, участвовал в придворных церемониях и выполнял другие незначительные поручения. Менялись правительства, «в верхах» шла тихая, но свирепая борьба за власть, а князь Василий оставался в тени.

Жизнь его круто изменилась с приходом к власти молодого царя Фёдора Алексеевича (1676 г.). Василий Васильевич немедленно получил чин боярина, вошёл в царскую Думу, возглавил Пушкарский приказ и вторую южную армию, прикрывавшую от османского нашествия Киев и Правобережье Украины. Разумная и последовательная политика Голицына позволила России, брошенной союзниками, с успехом выйти из войны один на один с Османской империей.

НА ПУТИ К ЗОЛОТОМУ ВЕКУ

В 1678 году Василий Васильевич возглавил Владимирский судный приказ и принял активное участие во внутренних преобразованиях. Правый суд, справедливое налогообложение и полностью регулярная армия — вот основные направления деятельности Голицына, поддерживаемой и одобряемой царём Фёдором, при котором сравнительно молодой и не самый знатный политический деятель занимает первое место в боярском списке (важнейшем документе Государева двора).

Сведения о реформаторских замыслах Василия Васильевича, изложенные в книге, изданной под именем французского эмиссара де ла Невилля^[22], были весьма вольно интерпретированы историками, приписавшими князю намерение... освободить крестьян от крепостной зависимости! В действительности в приведённой там беседе с князем речь шла о том, что мобилизованные в армию необученные даточные люди представляют собой бесполезную в военном отношении массу, как и полки дворянского ополчения. По мысли Голицына, было бы значительно лучше, если бы крестьяне продолжали мирно обрабатывать землю, внося умеренную подать и укрепляя государственную казну, на которую можно содержать профессиональную армию. Дворяне же, вместо того чтобы прозябать в своих поместьях и являться на службу совершенно неспособными к войне, должны постоянно нести воинскую повинность в регулярных частях, получая дополнительное денежное жалованье. «Намерением Голицына, — заключает автор, — было поставить Московию на одну ступень с другими государствами. Он собрал точные сведения о состоянии европейских государств и их управлении».

Эти планы не остались, вопреки мнению В. О. Ключевского, в мечтах князя, но последовательно проводились им и другими государственными деятелями в жизнь. Первым шагом реформ стало валовое описание всех земель Российского государства, и не только земель, но и дворов. Эта огромная работа была выполнена в кратчайший срок — за 1678—1679 годы. Переписные книги давали возможность привести раскладку налогов в соответствие с количеством тяглого населения.

Следующим шагом стала налоговая реформа. Указом от 5 сентября 1679 года вместо множества разнообразных поборов вводился единый налог — стрелецкие деньги, — который отныне должен был собираться не по сошному (поземельному) окладу, а с количества дворов. Целью реформы указ объявлял облегчение положения налогоплательщиков. В результате оклад в целом был понижен, а старые недоимки правительство простило должникам.

За налоговой последовала военно-окружная реформа. С середины XVII века на наиболее опасных границах появилась сеть военных округов (разрядов),управлявшихся единым воеводой с товарищами. Под командой воеводы находилось несколько полков постоянной службы — рейтарских, драгунских, солдатских и стрелецких, которые всё более заменяли собой полки дворянского ополчения. Уже в 60-х годах XVII века русское правительство стремилось сократить это малополезное ополчение, записывая дворян в рейтары и солдаты.

Реформа 1680 года стала важным шагом к новой организации дворянской службы и соответственно к избавлению от даточного войска. К пограничным разрядам были добавлены Московский, Владимирский, Тамбовский и Рязанский, военные силы которых должны были не собираться в сотни и полки дворянского ополчения, а служить для комплектования регулярных войск пограничных округов. Отныне и в центральных районах страны дворяне должны были служить самолично, а их даточные люди направлялись на постоянную службу в другие регулярные части. Результатом целенаправленной политики правительства стало сокращение дворянского ополчения в 1651 — 1680 годах с 37,5 приблизительно до 16 тысяч. В то же время число рейтар возросло с 1,5 до 30,5 тысяч. Военно-окружная и налоговая реформы позволили без казённого дефицита содержать около 55 тысяч стрельцов и 61 тысячу солдат (не считая драгун, гусар, пушкарей и солдат гарнизонной службы). На новый строй было переведено уже 5/4 русской армии, причём «регуляторство» охватило и часть казацких полков.

Завершению военной реформы мешало сохранение старой организации службы сравнительно небольшой по численности, но влиятельнейшей корпорации — Государева двора. Приступить к этой твердыне было чрезвычайно сложно, и Голицын сделал это со свойственной ему основательностью. 24 ноября 1681 г. царским указом боярину князю В. В. Голицыну «с товарищи» было поручено «ведать ратныя дела для лучшаго своих государевых ратей устроения и управления».

В комиссию Голицына вошли знатоки военного дела разных рангов. От имени царя им было сказано, что в прошедших войнах неприятели показали различные организационные и тактические новшества, которые требуют тщательного изучения для совершенствования русского военного устроения. Исходя из своего военного опыта членам комиссии предлагалось «прежде бывшие военного устроение, которое показалося в боях не прибыльно, переменить на лучшее; в которые и прежняго устроения дела на боях с неприятели имеются пристойны, и тем быти без применения». Вывод комиссии в пользу новой организации был неизбежен. В результате совещания члены комиссии предложили повсеместно заменить сотенную организацию дворянского ополчения более жёсткой ротной, со стабильным числом рот в полках (по шесть рот). Тогда встал вопрос о соотношении новых чинов с иерархией Государева двора, и царь повелел комиссии обсудить вместе с боярами, кому давать новые должности в регулярной армии. Выборные так и сделали, бестрепетно расписав представителей знатнейших родов по новым чинам, а чтобы служба в полках нового строя не считалась зазорной, порешили, что и представители тех родов, где «ныне молодёжи не сыскано», также должны будут начинать службу в поручиках и ротмистрах.

Новой системе противоречил старый обычай местничества; ведь в регулярном полку молодой представитель знатнейшего рода мог попасть под команду менее знатного военачальника. По местническим правилам это означало «поруху чести» одного рода и возвышение другого, представители которого могли, ссылаясь на прецедент, впредь требовать более высокой должности. Неизбежность отмены местничества стала очевидной. В соборном постановлении 1682 года о его отмене говорилось, что местничество разрушительно в дипломатических и военных делах, что оно порождает противную христианскому духу вражду благородных родов. Постановление отмечало, что ограничение местничества было начато при царе Михаиле Фёдоровиче и продолжено при Алексее Михайловиче, «а совершенно то не успокоено от бывших тогда многих ратных дел», что и обернулось крупными военными и дипломатическими потерями. Следует сказать, что отмена местничества, сопровождавшаяся торжественной церемонией публичного сожжения местнических дел, почти не заинтересовала современников. Это решение не затрагивало коренных интересов знати, но позволяло использовать более современную организацию военных и дипломатических учреждений, найти в чиновной структуре место талантливым, но незнатным людям, постоянно пробивавшимся наверх.

Привилегии знати были ограждены другим мероприятием Голицына, получившим большой резонанс в сочинениях современников, — составлением родословных книг по категориям знатности. Три первых ранга составляли знатнейшие роды государства, четвёртый — московское дворянство меньшей и средней статей, пятый — лица, пожалованные в московские чины из нижних чинов по собственным заслугам. Важным положением, вошедшим и в петровскую табель о рангах, стала независимость карьеры родственников: опала одного не означала «безчестья» другого. Это отвечало требованиям дворянства. Земский собор утвердил решение комиссии Голицына о новой организации дворянской службы.

Василий Васильевич не занимал ведущих административных постов в сменявших друг друга правительствах, зато имел непременную поддержку царя Фёдора Алексеевича. Однако 27 апреля 1682 года царь Фёдор скончался (по некоторым сведениям, он был отравлен), и в жизни Голицына началась новая полоса.

Мощное народное восстание в Москве, вызванное попыткой бояр «всем государством завладеть», прикрываясь именем посаженного ими на трон 10-летнего Петра, смело с политической сцены немало видных придворных деятелей. Московские стрельцы и солдаты, составлявшие наиболее боевитую и организованную силу восставших, выступая от имени народа, «тщахуся... — по словам современника, — государством управляти, хотели правительство стяжати». Добившись от «верхов» значительных уступок в пользу всех категорий людей, «служилых по прибору» (в отличие от дворянства, служившего «по отечеству»), стрельцы не только нарекли себя в пику дворянству «государевою надворною пехотою», но и направили избранных на общих собраниях представителей для контроля деятельности государственных учреждений и даже Боярской думы.

Но и среди «верхов» выявились решительные люди. В царской семье это была сестра Фёдора Алексеевича царевна Софья — ученица известного просветителя Симеона Полоцкого, прекрасный оратор, тонкий политик и чрезвычайно мужественный человек. Действуя от имени царя Петра и воцарившегося по требованию народа вместе с Петром 16-летнего Ивана Алексеевича, она «утишила» народный гнев, сумела вывезти царей из Москвы и этим лишила восставших возможности оформлять свои требования в царские указы. Но многочисленные ограничения, накладываемые традициями на публичную деятельность женщин (и царевен в особенности), не позволяли Софье непосредственно использовать в своих целях государственный аппарат. В этом к ней на помощь пришла придворная группировка, лидером которой вскоре стал Голицын. (Нужно заметить, что возвышение Василия Васильевича не было связано с царевной. А фривольность от особой близости между царевной и князем возникла много позже свержения Софьи и ссылки Голицына).

Активная деятельность Голицына вела к быстрому укреплению его позиций. Осенью 1682 года он командовал всероссийским дворянским ополчением, собранным под Троице-Сергиевым монастырём для борьбы с Московским восстанием. Как специалисту, князю было понятно, что выступить с ополчением против двух десятков лучших полков армии, укрепившихся в Москве, было невозможно. После «утишения» восстания Голицын принял под своё начало Иноземный приказ (ведавший солдатскими полками и иноземцами), Рейтарский и Пушкарский приказы. Тогда же талантливый администратор Ф. Л. Шакловитый возглавил Стрелецкий приказ. Таким образом, все учреждения, ведавшие внешними сношениями и боеспособными частями российской армии, оказались под рукой Василия Васильевича.

Семилетнее правление правительства регентства, в котором Голицын занимал ведущее положение (1682—1689 гг.), стало ярким явлением в отечественной истории. По контрасту с реакцией, наступившей после свержения этого правительства, его деятельность вспоминалась современникам как золотой век. Это «правление, — писал видный участник петровских преобразований князь Борис Иванович Куракин, — началось со всякой прилежностью и правосудием и ко удовольствию народному, так что никогда такого мудрого правления в Российском государстве не было, и всё государство пришло в цвет великого богатства, также умножились коммерция, и ремесла, и науки, и торжествовала тогда вольность народная».

ПОСОЛЬСКИЙ ПРИКАЗ

Василий Васильевич Голицын прекрасно понимал значение информации во взаимосвязанном мире и стремился сделать Посольский приказ активным участником международного информационного обмена. Русская дипломатия должна была хорошо знать особенности каждого государства, его интересы, конкретные политические цели, детально представлять себе взаимоотношения государств. Учитывая значение русского экспорта в страны Западной Европы, Посольский приказ следил также за экономической ситуацией. Наконец, он интересовался зарубежной наукой и культурой, выделяя силы на переводческую деятельность.

Донесения официальных и неофициальных резидентов, нанятых русских и иностранных купцов, европейские газеты, листовки и памфлеты шли в приказ широким потоком. Сведения немедленно систематизировались, переводились и включались в сводки, которые на следующее утро должны были быть зачитаны царям и Боярской думе. Конечно, материалы, предназначенные для руководства Посольского приказа и для бояр, различались. Основные, в том числе секретные, сведения в утренних докладах в Думе сохранялись, но из них исчезали мелкие детали и появлялись пояснения (например, где находится Алжир), а также красочные рассказы об иноземных церемониях и обычаях, относительно свежие «импортные» анекдоты.

Источниками информации служили также иностранные послы и особенно постоянные резиденты, заинтересованные в сотрудничестве с Посольским приказом. Резиденты Нидерландов, Дании, Швеции и других стран использовались для передачи и распространения за рубежом подготовленной Посольским приказом информации из Москвы. В ряде случаев Голицын и его сотрудники были заинтересованы, чтобы их мнения и оценки исходили из «нейтрального» источника: от какого-либо иного правительства, авторитетного лица, частного издания. Большое удобство создавали газеты, столь падкие на новости о Московии, так что источник информации часто как бы сам собой терялся. В 1680-х годах в России появились хотя и не профессиональные, но довольно активные западные журналисты, высоко ценившие «откровенность» Голицына.

Как и прежде, прямые переговоры велись с помощью посольств, делившихся на три категории. Для наиболее важных дел посылались и принимались великие и полномочные послы, другие вопросы поручались посланникам, для третьих достаточно было гонца (который тоже являлся дипломатом, особенно в незначительных государствах). Любое посольство получало официальные грамоты и подробную инструкцию — наказ. Вместе с текущей перепиской и детальным отчётом посольства эти документы включались затем в статейный список, который в отредактированном, переписанном и переплетённом в кожу виде становился посольской книгой — рабочим документом дипломатического ведомства.

Работа Посольского приказа велась по подразделениям — столам, занимавшимся отношениями с определёнными странами, регионами или, как всё чаще случалось во взаимосвязанном мире, целыми узлами отношений. Решение вопросов, в которых было так или иначе заинтересовано несколько держав, требовало от сотрудников высочайшей квалификации. Между тем штат Посольского приказа был невелик. Дьяки и подьячие работали по 10—12 часов, часто сутками не покидали рабочих мест, слепли «от многого чтения и письма». Подготовка новых кадров была весьма острой проблемой. Специальное училище Посольского приказа, дававшее первоначальные профессиональные навыки (в том числе в выработке особого типа почерка), разрешалось кончать экстерном, возрастных ограничений при приёме на работу не было.

Все основные мероприятия внешнеполитического ведомства санкционировались царями (в период регентства эту роль играла фактически царевна Софья) и Боярской думой. Внутри Посольского приказа решения, как правило, принимались коллегиально — судьёй (Голицыным) и дьяками. Исполнение решений на всех уровнях подразумевало личную ответственность. Хотя инструкции оставались по-прежнему детальные, при Василии Васильевиче дипломаты явно смелеют, проявляют инициативу в непредусмотренных ситуациях, в том числе весьма острых.

Так, во Францию и Испанию Голицын направил великим и полномочным послом князя Якова Фёдоровича Долгорукова (1687 г.), зная его неукротимый нрав и надеясь, что он найдёт способ удержать Людовика XIV от нападения на союзника России — Германскую империю. Долгоруков выполнил поручение и завоевал огромную популярность во Франции и Испании, несколько раз поставив на место «короля-солнце», чьё поведение на переговорах было, по мнению посла, несовместимо с величием Российского государства. Французским аристократам было отрадно слышать, как в ответ на угрозы Людовика XIV Долгоруков спокойно заявил, что ему гнев «без вины не страшен». Неудивительно, что гравированный портрет Долгорукова и членов его посольства обогатил книгопродавцев! Поведение Долгорукова было одобрено и правительством регентства, несмотря на то что князь принадлежал к «петровской» группировке.

При Голицыне укрепилась школа профессиональных дипломатов, многие из которых, несмотря на перемены при дворе и непостоянство внешнеполитических взглядов Петра I, продолжали служить интересам России и b XVIII веке. Особенностью этой школы была склонность опираться на коренные интересы государств-партнёров, стремление сделать отношения взаимовыгодными, отказ от всякого авантюризма во внешней политике. Василий Васильевич был убеждён, что дипломатическая деятельность должна определяться принципиальными стратегическими задачами, сосредоточиваться на крупных узлах противоречий. Сейчас сказали бы, что Голицын выступал за комплексный подход к вопросам международных отношений. Князь не ведал таких слов, но прекрасно разбирался в дипломатической практике, заставлявшей отказываться от разграничения проблем по государствам.

Отдавая должное главе Посольского приказа, многие западные дипломаты, однако, недооценивали преобразования в русском внешнеполитическом ведомстве и самоуверенно собирались учить московитов европейским делам. Это, в частности, помогло канцлеру Голицыну при решении проблем, возникших на западной границе России. Вот как это произошло.

Витающий по посольским кулуарам слух о том, что противоречия России со Швецией становятся неразрешимыми, возродил у ряда европейских дворов старую надежду — втянуть Москву в кровопролитную войну со Стокгольмом, нанести удар по шведской гегемонии на Балтике русскими руками (как это и произошло позже, во время Северной войны). Голицын понимал, что такая война не окупит затрат: даже расширение вывоза сырья через Балтийское море в развитые промышленные страны было проблематично, пока Швеция господствует над проливами. Но в 1682 году, когда князь возглавил Посольский приказ, шведский вопрос требовал пристального внимания. Королевские войска концентрировались на российской границе. На ноту Голицына, занятого борьбой с Московским восстанием, шведское правительство отвечало, что предназначает войска... для борьбы с Османской империей на Украине!

Между тем срок Кардисского мира истекал, и Василию Васильевичу было известно, что Стокгольм намерен требовать окончательного отказа Москвы от спорных, временно захваченных шведами земель на севере и северо-западе. Одновременно разведка доставила подлинные документы польского короля Яна Собеского о военных приготовлениях Речи Посполитой, желающей отнять у ослабленной народными волнениями России Левобережную Украину, Киев и русские земли, временно (на три года) отошедшие к Москве по условиям Авдрусовского перемирия 1667 года. Усиление активности польской агентуры на Украине также не ускользнуло от внимания Посольского приказа. Учитывая традиционное соперничество Дании со Швецией и влияние Франции на Речь Посполитую, Голицын вынужден был пустить в дело Балтийскую карту.

Осенью 1682 года в столицу прибыл датский посол Гильдебранд фон Горн. В отличие от многих своих коллег он уже бывал в России и серьёзно относился к своей миссии: для облегчения контактов он даже в совершенстве овладел русским языком. Помимо официальной миссии — переговоров о торговле и посольском церемониале — датский посол, согласно инструкции своего правительства и правительства Франции, должен был обсудить план наступательной коалиции России, Франции, Дании и Бранденбурга против Швеции. Посол, конечно, не догадывался, что сама его миссия — заключение секретного военного союза Франции, Дании и Бранденбурга с Россией против Швеции — была подготовлена Посольским приказом с помощью продуманной «утечки информации» в Москве. Выжидая момент, Горн настолько затянул объявление своей главной цели, что даже многотерпеливый Голицын, имевший с послом неоднократные собеседования, едва не проговорился о том, что цель миссии ему известна. Это означало бы провал переговоров, поскольку Василий Васильевич не мог сказать, что антишведские планы совпадают с интересами русского правительства: это был бы прямой обман, несовместимый с отечественной дипломатической этикой.

В то же время у Горна были широкие возможности добывать сведения о намерениях России традиционным в международной практике XVII века путём — подкупом лиц, близких к правительственным кругам. Планам Горна как нельзя более соответствовали сведения, что посольство окольничего И. А. Прончищева в Стокгольме и шведское посольство в Москве не могут увенчаться продлением Кардисского мира из-за многочисленных разногласий между государствами. Это была совершенная правда, но у датского посла должно было создаться — и создалось — впечатление, что Россия стремится любой ценой сохранить мир с Портой не на время переговоров в Европе (о них — ниже), а до разрешения противоречий со Швецией, в отношениях с которой она займёт непримиримую позицию. Любопытно, что Горн получал сведения, соответствующие замыслу Посольского приказа, даже от такого внутриполитического противника Василия Васильевича, как его родич, сторонник Петра, Борис Алексеевич Голицын: очевидно, внутренние распри кончались там, где начинались интересы государства.

Тяжёлые переговоры со Швецией, затянувшиеся до 1684 года, осложнялись тем, что Россия желала продлить перемирие, оставив решение спорных территориальных вопросов на будущее, а Швеция грозила войной, если сделанные ранее вынужденные и временные уступки России не будут навечно закреплены. Переговоры с Данией несколько облегчали положение русских дипломатов, но перелом наступил лишь после того, как Горн обнародовал широкомасштабные планы антишведского союза. Шведские эмиссары в Москве проявляли не меньшую, чем датчане, активность в сборе информации, и, естественно, им стали знакомы франко-датско-бранденбургские планы. Доброжелательные информаторы предупредили их о том, что канцлер Голицын, по-видимому, прислушивается к предложениям Горна.

Вместо того чтобы устрашить Россию, Швеция обеспокоилась сама. Не понадобились даже военные демонстрации с московской стороны. Кардисский мир был продлён на условиях Голицына. Провал планов Горна, успешно обманувшего самого себя, не повлёк за собой ухудшения русско-датских отношений. Василий Васильевич не склонен был предоставить датским купцам привилегий в ущерб русской казне и торговле, но в ходе доверительных бесед с Горном выработал договор о русско-датском посольском церемониале, повышавшем международный престиж обоих государств. Договор 1684 года стал важным этапом развития дружественных отношений между Россией и Данией.

Голицын всегда стремился использовать сложный баланс интересов в Европе, не нанося при этом ущерба своим партнёрам, и это было, пожалуй, наиболее интересной чертой его деятельности на посту главы Посольского приказа. Обоснование такого подхода можно найти в сочинениях близких к князю людей, таких, например, как Андрей Иванович Лызлов — первый русский учёный-историк^[23], но для нас достаточно проследить, как он проявлялся в дипломатической работе Голицына.

Вот один из ярчайших примеров. Заставить Речь Посполитую отказаться от реванша за уступки, сделанные при заключении Андрусовского перемирия 1667 года, казалось на первый взгляд невозможным. Все документы о намерениях польского короля Яна Собеского, известные Посольскому приказу, свидетельствовали о его стремлении к войне с Россией. Даже прокламации, обещавшие украинцам освобождение земель, занятых «бусурманами», наделе означали пропаганду войны с «москалями». Однако Голицын учитывал, что Франция, видя усиление австрийской партии в Речи Посполитой, предпочтёт скорее направить силы последней на юг, чем допустить сближение польско-имперских позиций в германском вопросе. Это было то звено, потянув за которое можно было распутать всю цепь.

Между тем империя Габсбургов, вышедшая из войны на Западе с довольно убыточным Нимвенгенским миром (1679 г.), жаждала реванша на Рейне и отказывалась от борьбы на Дунае до тех пор, пока не почувствовала на своей земле последствий некорректных отношений с Россией (кстати сказать, стремившейся удержать Францию от обострения обстановки на Рейне). Восстание Имре Тёкёли всколыхнуло Венгрию. В то время как Вена отказала Москве в обещанной помощи против Порты, молодой полководец нашёл в Стамбуле защиту от Габсбургов.

В июле 1683 года 200-тысячная армия великого визиря Кара-Мустафы форсировала Рааб и устремилась к Вене. Император Леопольд бежал, столица оказалась в кольце осады. Только высочайшее мужество защитников Вены и распорядительность коменданта графа Штаремберга позволили в течение шести недель удерживать её. Австрийская трагедия не вызывала у князя Василия чувства злорадства, что было бы понятно в отношении отколовшегося союзника. Согласно инструкциям Голицына, уже с самого начала 1683 года русский посол в Речи Посполитой И. И. Чаадаев использовал своё влияние для поддержки в сейме партии магнатов, призывавших выступить на помощь Габсбургам. Сейм принял решение о союзе с Империей, и в этом не последнюю роль сыграло обещание России выступить против Порты после подписания «Вечного мира» с Речью Посполитой и заключения перемирия со Швецией. Сопротивление профранцузской партии сейма, до того диктовавшей свою волю, удалось преодолеть, — в частности, с помощью французских представителей в Варшаве (учитывая их заинтересованность в успехе переговоров о союзе с Россией на Балтике), так что у многих магнатов даже сложилось впечатление, что Франция поддерживает австро-польскую борьбу с Портой.

Объединение сил Империи и Речи Посполитой в буквальном смысле спасло Вену: 12 сентября 1683 года союзное войско во главе с Яном Собеским подошло к истощённому осадой городу и смело ударило по неприятелю. Кара-Мустафа был разбит и, оставив свой богатый стан, отступил к Раабу. Преследуя неприятеля, конница Собеского нанесла ему новое поражение под Парканами, и завоеватели вынуждены были покинуть Австрию.

Победа под Веной возродила надежды на избавление юга Европы от османской опасности. В 1684 году к союзу присоединилась Венецианская республика, возобновившая борьбу с Портой в Средиземноморье. Священная лига против Турции была возглавлена Папой Римским Иннокентием XI. Обязавшись вести коалиционную войну и не заключать сепаратных договоров с Портой, участники Лиги особо отметили необходимость привлечения к союзу других христианских правителей, и прежде всего — царей московских.

На некоторое время и на западной границе России опасность была ликвидирована. Но Голицын не обольщался успехами в организации Священной лиги, над которой столь напряжённо трудилась русская дипломатия. По сведениям, поступившим в Посольский приказ, в Европе было правильно оценено значение похода Собеского под Вену. В то же время у Василия Васильевича было немало свидетельств о конфликтах между союзниками: даже в Стамбуле говорили о том, как немцы ненавидят поляков за их победу. Победа эта вскружила голову Яну Собескому, наотрез отказавшемуся подтвердить и навечно закрепить условия Андрусовского перемирия. 39 посольских съездов в Андрусове в начале 1684 года не дали никакого результата. Тем самым король препятствовал присоединению России к Священной лиге.

Но Голицын имел более точную, чем король, информацию о силах Османской империи и, в отличие от Яна Собеского, предвидел затяжную войну Священной лиги с Оттоманской Портой и Крымским ханством. Князь Василий был уверен: необходимость в союзе с Россией будет нарастать. Посольский приказ (и, как нам сейчас известно, внешнеполитические ведомства других стран) был информирован о мнении правящих кругов Стамбула, что если бы под Вену пришло не польское, а русское войско, то поражение Кара-Мустафы было бы значительно более серьёзным, что согласованные действия России в составе Священной лиги поставили бы под угрозу само пребывание турок в Европе. Заинтересованность в русских военных силах была велика, как мы помним, и у действующих лиц балтийского конфликта. Там участие России было непременным условием создания антишведской коалиции.

Последующие события заставили Яна Собеского и магнатов отказаться от необоснованно преувеличенного представления о своих силах. Неудачная осада Каменца в 1684 году и поражение в Молдавии в 1685-м привели Речь Посполитую к столу переговоров с Россией. Ещё быстрее вынуждена была реагировать Империя. Её войска успешно действовали в эти годы в Венгрии и Семиградии. Однако выступления Франции против испанских Нидерландов на Рейне (осенью 1683 г. и летом 1684 г.) и трения с восточным союзником после венских событий ставили Империю в угрожающее положение.

В этой ситуации Вене пришлось уповать на своё дипломатическое искусство. Весной 1684 года имперские послы Жировский и Блюмберг были торжественно встречены в Москве. Они приехали с намерением заставить князя Голицына поступить так, как было бы выгодно Империи. Учитывая заинтересованность России в борьбе с Крымом, послы предложили ей принять участие в Лиге, послав против крымского хана казаков Самойловича с подкреплением из нескольких полков русской регулярной пехоты. Дескать, Россия, без больших затрат отвлекая орду от центрально-европейского театра военных действий, получила бы по окончании войны все выгоды участницы Лиги.

Василию Васильевичу было ясно, что столь «скромные» запросы послов должны были изъять из его арсенала козырную карту — Бахчисарайский мир. Князь обошёл ловушку, выразив искреннюю заинтересованность в широкомасштабной борьбе с османской агрессией. Но для вступления в Священную лигу, по его словам, имелось серьёзное препятствие. «У великих государей, — говорил Голицын, — с королём польским осталось только девять перемирных лет, и если великие государи, вступив за цесаря и короля польского в войну с турским султаном, рати свои утрудят, а польский король, по истечении перемирных лет, наступит войною на их государства, то великим государям какая прибыль будет? Поэтому, не заключив Вечного мира с Польшею, великим государям отнюдь в союз вступить нельзя, что послы сами могут понять».

Этические и юридические рассуждения имперских послов о возможных условиях «Вечного мира» были блестяще парированы главой Посольского приказа. Мысль «поделить» спорные территории с Речью Посполитой, оставив за Россией Смоленск и передав на польскую сторону Киев, была им отвергнута на основании выбора украинского населения, не желавшего терпеть утеснения под королём и шляхтой, и с чисто юридической стороны, поскольку по Журавинскому миру король уступил всю Украину султану, а тот по Бахчисарайскому миру признал принадлежность России Киева с уездом и Запорожья.

Тогда послы предложили Голицыну заключить сепаратный русско-имперский договор о взаимопомощи — «кроме поляков», то есть без участия Речи Посполитой. В этом случае после окончания войны с Портой и Крымом Вена гарантировала России ненападение со стороны короля. Главе Посольского приказа было понятно, чем вызвано такое отношение Империи к своему союзнику. Сепаратный договор Вены с Москвой мог весьма затруднить Яну Собескому проведение его политики на Балканах: ослабление России и Речи Посполитой в результате военных действий и взаимных претензий позволило бы Империи играть главную роль при дележе отвоёванного османского наследия.

Прежде чем принять окончательное решение, Голицын обратился к опыту русско-имперских отношений конца 70-х годов XVII века. Тогда сходный сепаратный договор был сорван из-за того, что Империя сосредоточила своё внимание на Рейнском, а не на Дунайском театре. Это была стрела, попавшая прямо в цель: в 1684 году, как и в 1679-м, Вена хотела переложить основные тяготы войны с «агарянами» на Россию и Речь Посполитую, чтобы активизировать свою политику на Западе. Василий Васильевич не выдвинул в этой связи никаких требований, однако постарался максимально заинтересовать имперских послов выгодами политического и военного сотрудничества после заключения «Вечного мира» и вступления России в Священную лигу. Жировский и Блюмберг тщательно взвесили сравнительные выгоды продолжения политики в союзе с Россией или без неё.

После возвращения посольства из Москвы франкоимперские переговоры активизировались и 15 августа 1684 года завершились подписанием в Регенсбурге договора о 20-летнем перемирии. Уступки, сделанные Веной, позволяли Империи сосредоточить силы против Порты. Приветствуя это соглашение, Голицын, однако, не склонен был становиться на точку зрения польских магнатов, принявших его как австро-французский союз. Напротив, информация Краевского и других эмиссаров Посольского приказа свидетельствовала о том, что Франция не намерена считаться с Регенсбургским договором. Для удержания самого сильного в то время государства Западной Европы от подобных намерений в начале 1685 года выехало посольство С. Е. Алмазова.

Официально предложив Франции вступить в Священную лигу, русский посол добился сделанных с некоторыми оговорками заверений в соблюдении нейтралитета на Рейне, то есть именно того, чего желал Голицын. Попутно Алмазов попытался заключить взаимовыгодный торговый договор, но это соглашение было сорвано особыми требованиями французской стороны.

Между тем продолжалось оживлённое движение Москва — Вена. На переговоры с Голицыным (имевшие наибольшее значение при обмене посольствами) последовательно выезжали Рингубер, Иоганн Курц, Альберт Дебой. Размышления дипломатов были направлены в немалой мере на преодоление главного препятствия — нежелания реваншистски настроенной шляхты признать существующую русско-польскую границу. В ходе переговоров идея сепаратного союза Империи и России реализовалась в соглашение об объединении усилий по сохранению шляхетской республики в противовес абсолютистским планам короля. Внешнеполитической задачей альянса дипломатов и партий Речи Посполитой, тяготевших к Москве и Вене, стало склонение Речи Посполитой к «Вечному миру» с Россией.

Нажим императора Леопольда на Яна Собеского и действия имперского представителя в Варшаве, а также русского посла С. Г. Сандырева были поддержаны папской курией. Голицын первым из русских дипломатов после долгого перерыва принял в Москве иезуита: то был некий Вот с неофициальной миссией от Папы Иннокентия XI. Для ускорения вступления России в Священную лигу Папа готов был принять самые энергичные меры и подтверждал своё благорасположение к Голицыну уступками в дипломатическом церемониале, которых долго добивался Посольский приказ. В соответствии со своей ролью в Европе Российское государство, представленное своими посланниками, должно было приветствоваться как великая держава.

Василий Васильевич предвидел всю сложность переговоров о «Вечном мире» с Речью Посполитой, на которые её ещё надо было склонить. По сведениям Посольского приказа, Ян Собеский и часть магнатов считали жизненной необходимостью для своего государства реванш в войне с Россией. В 1684—1685 годах король искал союзников в Молдавии, Валахии, Персии и Египте, а главное — в Крыму. Используя давние традиции польско-крымских союзов, королевские дипломаты стремились привлечь хана перспективой выхода из-под власти Оттоманской Порты и дальнейших совместных действий против России (которую король в это же время приглашал к совместным действиям против Крыма!).

Однако крымские дела находились под тщательным контролем Посольского приказа. Голицын учитывал специфику ордынской дипломатии и не желал играть по её правилам, то есть используя двурушнические приёмы. Даже в 1682 году, когда опасность с Запада была очевидна, князь отверг предложение нурадин-султана (правой руки хана) совместно выступить против Речи Посполитой и категорически потребовал прекратить набеги на неё. Располагая таким средством вразумления, как Изюмская засечная черта, русское правительство заняло твёрдую позицию. После провокационного нападения на русского посланника Тараканова оно объявило, что ни один русский посланник не ступит на территорию Крыма и все переговоры будут вестись на границе. Это произвело на ордынцев должное впечатление: силу они уважали.

Польская же политика в Крыму потерпела провал. В 1684 году ханство затянуло переговоры, что способствовало поражению короля под Каменцем. А в 1685 году Крым отказался от сепаратных переговоров с Речью Посполитой, предложив себя... в посредники для её переговоров с Портой. Не менее ощутимым был провал соглашения поляков с традиционно союзной Францией. В 1685 году королевский посол Велепольский, посетивший Версаль после Алмазова, отбыл на родину в расстроенных чувствах, не получив помощи Франции.

Без участия России, но с ведома князя Голицына тогда же шли переговоры Империи, Швеции и Бранденбурга, направленные против династических притязаний самого Яна Собеского. Они завершились в марте 1686 года договором, секретные статьи коего обязывали названные государства сохранять в неприкосновенности конституцию магнатско-шляхетской республики, то есть вести политику, давно разработанную предшественниками Василия Васильевича. В сложившихся обстоятельствах сопротивление Речи Посполитой нормализации польско-русских отношений становилось невозможным. Ещё в 1685 году, несмотря на противодействие короля, сейм оговорил возможность великого посольства в Москву для заключения «Вечного мира» и создания Священной лиги. Ян Собеский задержал его отправление до начала 1686 года. Тем временем Голицын усилил свою позицию: через агента в Смоленске Краевского он вступил в секретные переговоры с литовским канцлером М. Огинским и через посла Н. Алексеева предложил диалог с Оттоманской Портой, признавшей истинность первой редакции Бахчисарайского мира (прежде не ратифицированной). Таким образом, каждая неделя работала против политики Собеского.

В феврале 1686 года великие и полномочные послы Речи Посполитой — воевода познанский К. Гримультовский и канцлер М. Огинский — с канцелярией и свитой прибыли в Москву. Семь недель продолжались конференции послов с В. В. Голицыным, Б. П. Шереметевым и «товарищами». По материалам этих встреч можно составить учебник дипломатического искусства XVII столетия. Уже в самом начале переговоров Василий Васильевич изъявил добрую волю и сделал ряд уступок, оставаясь твёрдым в вопросе о подтверждении условий Андрусовского перемирия. Выгодны были условия Голицына, возвращавшие Речи Посполитой потерянное ею Правобережье без Киева, ибо без союза с Россией, а тем более в состоянии конфликта с ней невозможно было бы биться с «агарянами» за Правобережную Украину.

Послы объявили было переговоры прерванными, простились с царями, собрались уезжать ни с чем. Голицын выразил сожаление о нежелании Речи Посполитой объединить общехристианские усилия против османско-крымского натиска. Гримультовский и Огинский вновь вернулись к разговору о союзе, не желая, по их словам, столь великого, славного, прибыльного дела оставить и свои труды напрасно потерять.

21 апреля 1686 года «Вечный мир» был заключён. «Величайшими и державнейшими великими государями» должны были отныне писаться русские цари во внешних сношениях.

Особенно радостно восприняли весть о договоре в покорённых османами христианских землях — в Молдавии, Валахии и других. В Стамбуле же, по выражению русского посланника, султан «зело со всем бусурманством задрожал». Весть о «Вечном мире» сокрушила планы Порты. Поход великого визиря, за которым должен был следовать с гвардией сам султан, был отменен. Крымская армия осталась сторожить Перекоп, её сильнейшее крыло (Белгородская орда) не выступило в Венгрию, осталось на кочевьях у Буджака. Не встретив серьёзного сопротивления, польско-имперские войска взяли Будин. Развивая успех, Ян Собеский обрушился на османские крепости в Молдавии и Валахии; валашские войска присоединились к польской армии.

Но не радость от успехов, а чёрные мысли владели королём Яном. Тщетно ждали его во Львове русские великие и полномочные послы Шереметев и Чаадаев: король не желал ратифицировать московский договор. Все участники Священной лиги отвергли тайные предложения султана и хана о сепаратном мире и военном союзе, лишь Ян Собеский милостиво принимал послания хана. «Мой дражайший друг, — писал хан королю, — ты сам знаешь, что Крым с древних времён пребывал в дружбе с Польшей и я с давних пор пребывал с тобой, моим братом, в единстве, надеялся на то, что ты станешь польским королём, и никогда не намеревался с тобой воевать... Татарское войско обогащается за счёт войны. Но мы не желаем этого делать за счёт войны с вами, тем более что мы желаем пребывать в прежней дружбе».

Последующие события не могли быть расценены современниками иначе как Божья кара. Взяв Яссы, армия Собеского попала в окружение Белгородской орды. Поражённое болезнями, измученное голодом польское войско с огромными потерями прорвалось домой, проклиная своего короля. Учитывая настроения в Речи Посполитой, русские послы потребовали немедленной ратификации «Вечного мира», объявив, что в противном случае они покинут королевские владения.

Ян Собеский вынужден был прибыть во Львов, но на раде 24 ноября заявил, что ему «тяжестно» подписать «Вечный мир», и был поддержан «партией реванша». Однако большинство магнатов во главе с канцлером литовским Огинским уже ясно поняло опасность отказа от союза с Россией и заявило, что «после совершения дела размышлять о нём и отрекаться невозможно». Обливаясь слезами, король подписал вручённый ему договор.

Заключение «Вечного мира» стало наивысшим достижением политики Голицына. Впервые в XVII столетии Россия получила возможность сосредоточить все силы и средства на одном направлении, не опасаясь удара в спину.

Посольский приказ работал как слаженный механизм. По тысячам явных и тайных каналов стекалась в возведённые в Кремле каменные корпуса информация из разных стран Европы и Азии, учитывалось положение в Южной Америке, обращались взоры к Северной Америке, куда уже ступила нога русских первопроходцев.

По сводкам Посольского приказа и спустя столетия можно точно установить передвижение иноземных армий и «караванов» (эскадр), местонахождение виднейших государственных деятелей в определённый момент, в ряде случаев узнать их намерения, а то и тайные похождения. О постоянных героях посольских обзоров, таких, например, как вождь антигабсбургского движения венгров Имре Тёкёли, сведений накопилось на целый роман: вот Тёкёли ведёт тайные переговоры, вот спешит на свидание с женой, вот с лихими гусарами даёт сражение австрийским ландскнехтам, вот, захваченный врасплох, прыгает с двумя пистолетами из окна и уносится на резвом коне... Опасному противнику союзницы России — Империи трудно было ускользнуть от бдительного ока Посольского приказа'.

Углублённому проникновению в «европейскую конъюнктуру» соответствовало и «лицо» Посольского приказа, обращённое к иностранным представителям.

Иноземец, направлявшийся в конце 1680-х годов в Кремль, чтобы представиться канцлеру Голицыну, издалека видел глобус, установленный над крышей нового здания Посольского приказа. Это было, по словам французского автора, «обширное здание, состоящее из четырёх огромных корпусов... В нём находится несколько палат, из которых каждая предназначена для особого совещания». «Помещение приказа красивое и хорошо содержится», — отмечал немецкий путешественник. Конференции с иностранными представителями проводились за большим столом: в конце его садился канцлер, по сторонам располагались приглашённые бояре и дьяки.^[24]

Гостям предлагали кресла с другой стороны стола (этот обычай мало изменился). При участии бояр в переговорах использовались толмачи.

После реформы Фёдора Алексеевича «служилая» одежда чинов Государева двора соответствовала общеевропейскому стандарту (моды разных стран, конечно, значительно варьировались). Русские участники переговоров, и прежде всего князь Голицын, поражали гостей великолепием нарядов. Не желая уступать прославленному на Западе герцогу Бекингему, Василий Васильевич имел более 100 кафтанов и шуб. Даже без украшений один наряд стоил как 20—30 лошадей. Драгоценные ткани нарядов были либо сплошь усыпаны алмазами с изумрудной или рубиновой искрой, либо украшены сапфирами и рубинами с жемчугом, либо покрыты золотом с самоцветами, либо просто выглядели так, что «ни в сказке сказать, ни пером описать». В России пуговицы, запаны, аламы (овальные пластинки) и другие украшения одежды Василия Васильевича оценивались по 300,700,800 рублей и более, а иностранцы, жмурясь от блеска драгоценностей, подсчитывали, что, сбросив кафтан, канцлер мог бы купить целый полк. Неудивительно, что даже сама по себе внешняя сторона приёма в Посольском приказе, как правило, оказывала чрезвычайно благоприятное влияние на ход переговоров,определяла их достаточно высокий уровень.

Богатство подразумевало знатность, а вместе они определяли место человека в европейской иерархии. Голицын, добиваясь подобающей чести для своего государства в посольском церемониале, с успехом играл роль одного из крупнейших европейских вельмож, вызывая соответствующую реакцию иностранных представителей, заставляя искать своей милости. Цена его внимания многократно возрастала, аудиенция становилась причиной гордости и темой издававшихся за границей записок. При этом все иностранцы отмечали безукоризненные манеры князя.

«В России, — писал немецкий путешественник Георг Адам Шлейссингер, посетивший Россию в 1684—1686 годах (его сочинение вышло в те времена четырьмя изданиями), — наиболее знатным канцлером является господин фон Голицын, князь. Это очень образованный господин, он великолепно держится и является большим другом иностранцев. Он хорошо говорит на многих языках, в том числе и на латинском»; сообщается, что князь имеет самый красивый дворец в Москве (где во времена Голицына было построено, кстати сказать, более 10 тысяч каменных зданий).

Выгоднейшее впечатление глава Посольского приказа, разумеется, стремился произвести на представителей той страны, на которую его учреждение имело меньше всего других средств влияния.

О том, насколько он в этом преуспевал, свидетельствует, например, отзыв французского автора: «Этот первый министр, происходивший из знаменитого рода Ягеллонов, без сомнения, был самый достойный вельможа при дворе московском. Он любил иностранцев, и особенно французов (!), потому что благородные наклонности, которые он в них заметил, совпадали с его собственными; вот почему его упрекали, что у него и сердце такое же французское, как и имя»; канцлер питал «уважение к Людовику Великому, которого он был страстный поклонник» (!!). Датский посланник, впрочем, был убеждён в аналогичных чувствах Голицына к датскому королю.

Оценки французов наиболее убедительно свидетельствуют, что в лице Голицына русская дипломатия достигла высокого по тем временам уровня. Являясь одним из наиболее интеллигентных людей своей эпохи, Василий Васильевич широко использовал в переговорах неформальное общение с партнёрами в домашних условиях. В его доме принимали не хуже, «чем при дворе какого-нибудь итальянского князя». Уже после падения Голицына, вспоминая встречу с ним в 1689 году, французский автор отмечал: «Разговаривая со мною по-латыни о делах европейских и спрашивая моего мнения о войне, начатой против Франции императором и союзными князьями, и особенно о революции в Англии, министр потчевал меня всякими сортами крепких напитков и вин, в то же время говоря мне с величайшей ласковостью, что я могу и не пить их... Этот князь Голицын, бесспорно, один из искуснейших людей, какие когда-либо были в Московии, которую он хотел поднять до уровня остальных держав. Он хорошо говорит по-латыни и весьма любит беседу с иностранцами, не заставляя их пить, да и сам не пьёт водки, а находит удовольствие только в беседе. Не уважая знатных людей по причине их невежества, он чтит только достоинства и осыпает милостями только тех, кого считает заслуживающими их и преданными себе... Все управления, бывшие до сих пор в руках у бояр-сенаторов... были заменены людьми простыми, так как Голицын желал иметь подчинённых, а не товарищей».

Проницательный француз верно подметил направление государственной политики Голицына, но преувеличивал её успехи. Далеко не во всех приказах канцлер сумел поставить талантливых и послушных ему новых людей, позволявших проводить согласованный курс. Завоёванное им положение было результатом хитроумного маневрирования между группировками Боярской думы. Для более решительных действий у князя просто не было сил и влияния. Правительство Софьи и Голицына держалось постольку, поскольку именно оно оказалось способным «утишить» Московское восстание 1682 года и продолжать «умиротворение» служилого по прибору и городского населения. Однако именно успехи этого курса, укрепление самодержавной власти, рост уверенности «верхов» в своей силе вели к падению ненужного более правительства регентства.

В момент, когда Василий Васильевич, как ему казалось, был на гребне успеха, Боярская дума нанесла по его власти продуманный смертельный удар.

КРЫМСКИЕ ПОХОДЫ

Военные действия России в составе Священной лиги требовали главнокомандующего. «Князь Голицын, — отметил наблюдатель, — назначал многих на эту должность, но все говорили, что если он заключил мир и союз с Польшею, то он должен взять на себя и труды похода... Бывши более великим государственным мужем, нежели полководцем, он предвидел, что отсутствие его в Москве причинит ему более вреда, нежели принесло бы славы самое завоевание Крыма, так как оно не поставило бы его выше, звание же начальника войск решительно ничего не прибавляло к его могуществу. Он очень хорошо понимал, что люди, более всех настоявшие на вручении ему этой должности, действовали только по зависти, с намерением погубить его, хотя по внешности казалось, что титулом генералиссимуса ему оказывали великий почёт.

Вельможи, утвердившие назначение Голицына, были именно те, которые не соглашались на союз с Польшей, так как они очень хорошо понимали, как трудно будет вторжение в Крым, и старались удалить Голицына из Москвы, потому что в отсутствие его надеялись ослабить уже слишком большую власть князя. Большинством голосов Голицын назначен был полководцем, к его великому неудовольствию, и должен был принять на себя честь руководить походом^[25].

Василий Васильевич, рассматривавший армию лишь как необходимый инструмент в системе внешней политики, не мог безоглядно броситься в бой для удовлетворения стремлений армии и приобретения славы искусного военачальника, не учитывая высших интересов государства в коалиционной войне. Ещё в ходе русско-имперских и русско-польских переговоров он правильно избрал главное направление русского наступления — не на Буджак и Каменец, как предлагали союзники (это мало что давало России и оставляло её левый фланг открытым), а прямо на Крым. Но предполагал ли Голицын «Крим зносити спосполу (разгромить совершенно. — Авт.)» или использовал этот лозунг лишь в пропаганде, из документов не вполне ясно; очевидно, князь видел разные пути добиться того, чтоб «крымский хан учал писаться подданным царским^[26].

Выступление Голицына в I-й Крымский поход летом 1687 года проходило в самых неблагоприятных для него внутриполитических условиях. Патриарх Иоаким клеймил его в проповедях и даже призывал «казнити» князя за то, что тот использовал в армии иноверцев; в озлоблении этот сторонник Нарышкиных предрекал армии погибель. Зато пламенные речи Игнатия Римского-Корсакова, архимандрита Новоспасского монастыря (родовой обители Романовых), напротив, возбуждали отвагу воинов и обещали им победоносное шествие до Константинополя, полное освобождение Европы от «агарян», славу и богатства. Но и это не соответствовало интересам генералиссимуса и обещало ему недовольство армии по окончании военных действий.

Проведение военной реформы вызвало такую отрицательную реакцию чинов Государева двора, что представители знатнейших родов прибыли в армию в траурных одеждах и даже лошадей своих покрыли чёрными попонами. Сосредоточение войск сильно затянулось, и 100-тысячная русско-украинская армия выступила в Дикое поле в жаркое и сухое время. К недовольству «верхов» прибавлялись «кривые» действия гетмана Самойловича — противника союза с Речью Посполитой. Гетман не лучшим образом проложил маршрут войска, для которого каждый лишний день пути требовал увеличения и без того огромного обоза. В результате армия не смогла пробиться через выжженные ордынцами степи и вынуждена была повернуть назад.

Это было серьёзным поражением Голицына во внутренней политике. Его неприятели распространяли слухи о «неправдах» князя и огромных потерях в русском войске. Этим слухам с трудом противостояли и пышные празднества по случаю завершения похода, и огромные земельные пожалования дворянству, и экстраординарные награждения, и правительственная публицистика.

Однако в области международных отношений 1-й Крымский поход вполне оправдал себя. Для обеспечения международных условий деятельности Священной лиги ещё до выступления в поход Голицын направил посольства в Париж, Мадрид, Лондон, Берлин, Флоренцию, Амстердам, Копенгаген и Стокгольм. Их официальной целью было привлечение в Священную лигу новых членов или получение помощи деньгами и войском. Истинная же цель состояла в удержании от враждебных Чите действий тех государств, которые могли не ко времени дестабилизировать положение в Европе и вывести из войны с Портой союзников России. В целом послы справились с этой чрезвычайно сложной задачей. А грамотно организованное летнее наступление русско-украинских войск позволило полностью (и даже с превышением) выполнить обязательства России перед союзниками. Удар вспомогательных сил в направлении Азова парализовал правое крыло крымской орды; движение основной армии удержало хана за Перекопом; корпус Л. Р. Неплюева и Г. И. Косагова, двигавшийся вдоль Днепра, лишил Порту возможности наступательно использовать Белгородскую орду. Побочным результатом похода стала паника в неприятельских городах: «Русские идут на Стамбул!» — кричали фанатики, бросаясь с минаретов, чтобы не сдаваться «гяурам». Султан Мухаммед IV бежал в Азию, где был вскоре задушен янычарами.

Огромная армия, собранная для решительного наступления на Речь Посполитую, осталась под стенами Константинополя, решив оборонять его до последней возможности. Это определило успех наступления имперской армии на континенте. Средиземноморский флот Порты, забрав гарнизоны из Морей, был призван на защиту столицы, а затем переброшен на Чёрное море, к Очакову, к которому приближался корпус Л. Р. Неплюева и Г. И. Косагова. Российская регулярная конница, подкреплённая казацкими полками, разметала ту самую Белгородскую орду нурадин-султана, от которой вынужден был недавно бежать Ян Собеский. Развивая наступление, «мужественный и крепкий воевода» Косагов спалил османские крепости Шах-Кермень и Кизы-Кермень, взял Очаков и не позволил неприятельскому флоту высадить десант в устье Днепра.

Европейские газеты внимательно следили за рейдом Неплюева и Косагова, а венецианский дож прислал царям Ивану и Петру поздравления и благодарность республики за помощь, позволившую её флоту беспрепятственно захватить Морею. Лишь Ян Собеский не извлёк из ситуации особой выгоды, в бездействии простояв лето под Каменцем и распространяя, вопреки сообщениям своих резидентов в Киеве и Москве, ложные слухи, будто русские не выступили в поход, или, выступив, вернулись назад, договорились с Крымом о совместном нападении на Речь Посполитую... Для нейтрализации вреда, наносимого подобными слухами Священной лиге, Посольский приказ организовал в Амстердаме для распространения в Европе издание «Истинного и верного сказания» о Крымском походе, написанного по его инструкции нейтральным автором — нидерландским резидентом бароном Иоганном фон Келлером. «Сказание» успешно дополнило реляции, распространявшиеся из Москвы через иноземные газеты и «летучие листки».

Василий Васильевич был государственным деятелем, стремившимся превратить внешнюю политику России в целенаправленную управляемую систему, охватывающую весь комплекс взаимосвязанных факторов — от международной публицистики до ружья рядового солдата. Тщательно выверенная последовательность действий и полное отсутствие авантюризма делали его фигуру настолько невыигрышной для лихих литераторов и историков, что уже по одному этому можно предполагать в нём истинного дипломата. Не преодоление препятствий на лихом коне, а тщательная подготовка условий, при которых результат действий в любом случае превосходил бы колоссальные затраты на внешнеполитическое мероприятие такой крупной державы, как Россия, была основой политики Голицына.

Историки и даже современные наблюдатели, следившие за тем, как армия Голицына с трудом двигалась по степям, не обратили должного внимания на то, что ещё перед 1-м Крымским походом им были намечены места строительства крепостей в Диком поле с левой стороны Днепра (по рекам Самара, Орёл и Воронеж). Пыль, поднятая сапогами русской пехоты, заслонила работу заступа, который оказался более важным оружием, нежели мушкет.

Цепь деревоземляных фортов, вооружённых мощной дальнобойной артиллерией, перекрыла ордынские шляхи на Русь. Новобогородицкий город, вставший при слиянии реки Самары с Днепром, был стратегической базой русской армии, расположенной гораздо ближе к Перекопу, чем к Киеву. В течение 1688 года укрепление, расширение, вооружение и снабжение передовых крепостей энергично продолжались.

Лишив Крымское ханство возможности прямого удара по российским владениям, Голицын подумывал о перекрытии пути его войску на северо-запад (Косагов не случайно столь тщательно искоренял неприятельские крепости на Днепре) и северо-восток, где у него ещё оставалась возможность наступления через Азов. По плану военных действий Священной лиги на 1688 год русские и польские войска должны были выступить одновременно по своим направлениям — на Буджак и Крым. Ян Собеский схитрил, решил выждать. Голицын тем временем дошёл до Самары, учёл бездействие союзника и остановился, но не потерял затраченных средств и времени даром: Россия продолжала возводить укрепления в Диком поле.

Бояре — противники Голицына при дворе, дворянство, недовольное отсутствием добычи и тяжёлой работой в степи, позднейшие историки в один голос упрекали князя в недостатке инициативы, забывая, сколь часто то, что было завоёвано замечательными русскими полководцами, громившими врагов, не жалея своей и солдатской крови, тут же упускалось из рук политиками. Мужество канцлера, в недостатке которого упрекали и упрекают Василия Васильевича, проявлялось прежде всего в его гражданской позиции, в умении видеть истинную ситуацию и действовать без оглядки на собственные интересы.

Частые разговоры при дворах союзников о решительном походе на Константинополь, польские, имперские и венецианские предложения России принять османскую столицу в своё владение оценивались Голицыным как признаки кризиса Священной лиги. Посольский приказ научился разбираться в делах лучше, чем предполагали его зарубежные партнёры. Голицын знал, что отступление венецианской армии из Афин сопровождалось активизацией действий прославленной своей незаметностью тайной дипломатии республики в Порте. Визит тайных посланцев Крыма к Яну Собескому был настолько засекречен, что разведка Посольского приказа лишь мельком увидела «ханские листы», но не узнала их содержания. Впрочем, его было нетрудно реконструировать, как нетрудно было догадаться о последствиях приказа Людовика XIV продолжить наступление на имперские владения в Германии.

В 1688 году со взятием Белграда наступление Империи против Порты прекратилось. Габсбурги удовлетворили свои притязания приобретением Сербии, Словении, части Боснии и Семиградья и теперь стремились освободить руки для борьбы с Францией. Имея точные сведения об австро-османских переговорах, Посольский приказ решительно отклонил имперское предложение о заключении тайного союза против Речи Посполитой, для которой война была ещё далеко не завершена, и в ряде грамот потребовал соблюдения союзнических обязательств. Специальный посланник Голицына Алексей Васильев предложил либо прекратить секретные сепаратные переговоры с Портой, либо учесть в них условия других членов Лиги.

Посольский приказ в качестве максимальной доли России намечал получить Азов, Крым и крепости на Днепре, предусматривая в крайнем случае отказ от Крыма и Азова (чисто символический, поскольку они были бы блокированы голицынскими укреплениями). Попытка австрийского канцлера продолжить переговоры с Портой втайне от России заставила А. Васильева с помощью венецианского и польского послов сорвать наметившееся сепаратное соглашение. В дальнейшем русской дипломатии требовались немалые усилия для удержания Империи в Священной лиге. Непрочность Лиги определяла конкретные военные задачи, указывала, какая часть стратегического плана могла быть реализована.

Материалы секретных переговоров Ф. Л. Шакловитого с новым украинским гетманом И. Мазепой называют перспективной целью внешней политики Константинополь. Ударная сила русской армии в составе Священной лиги оценивалась как достаточная для поражения неприятеля, политическая обстановка по маршруту наступления — в Молдавии, Валахии, Болгарии и Румелии — была, судя по этим материалам, вполне благоприятной. Однако поход был невозможен даже с чисто военной точки зрения: господство османского флота не позволило бы захватить и удержать необходимые коммуникации. Русские морские корабли современной конструкции, уже участвовавшие в военных действиях против османского флота, не могли бы завоевать превосходство на море, поскольку их мощность ограничивалась судоходными возможностями Дона (верфи находились в Воронеже). Шакловитый и Мазепа согласились, что в перспективе базой русского Черноморского флота должен стать Крым.

По мнению Мазепы, вторжение на Крымский полуостров можно было осуществить подвижным конным корпусом, уже показавшим своё превосходство над ордынцами, перебросив его зимой по льду, в обход Перекопа, с запасами корма для лошадей в обозе. В борьбе с татарами корпус мог рассчитывать на поддержку оседлого населения Крыма. Однако Шакловитый считал, что рассеять орду по полуострову ещё не значит взять Крым. Неизбежен и последующий османский десант. Взятие Крыма возможно лишь в том случае, если туда вступит регулярная русская пехота.

Для этого Голицыну нужно было преодолеть две принципиальные трудности, вытекавшие из особенностей регулярной европейской армии XVII века. Практика европейских войн показывала, что отрыв полков от армейских складов далее трёх дневных переходов был чрезвычайно опасен. Новая база на реке Самаре и тщательная работа по созданию подвижного обоза позволили Василию Васильевичу в основном решить этот вопрос. Гораздо сложнее было выйти из другого затруднения: военный строй пехоты, подразумевавший разнообразные формы сложных построений для прикрытия мушкетёров пикинёрами, разверзал пропасть между маршем и боем. Двигаться по степи в боевом построении было невозможно. Но только строй мог обеспечить отпор орде. Крымский хан и его союзники уже неоднократно с неизменным успехом использовали эти недостатки армии противника в свою пользу, делая на неё постоянные набеги. В результате даже сильная армия ослабевала, а будучи лишённой обоза, попросту вымирала от голода и болезней. Именно поэтому европейские стратеги считали защиту Крыма практически непреодолимой. Голицын же, долгие годы изучавший тактические возможности пехоты, тщательно готовил армию к новой форме боевых действий, опиравшейся на достижения русской технической мысли. Принцип, положенный Голицыным в основу тактики пехоты, был прост: солдат да защитит себя огнём.

Во 2-м Крымском походе 1689 года Василий Васильевич широко использовал полковую артиллерию в боевых порядках батальонов. Это стало возможным в результате разработки и массового производства литых медных и чугунных пушек унифицированных калибров. Подвижность артиллерии определялась уменьшением веса орудий и употреблением специальных лафетов. Массированный артиллерийский огонь обеспечивал Пушкарский полк, хорошо проявивший себя в 1677 году и воссозданный Голицыным в 1687 году. Помимо обычных гладкоствольных русская артиллерия получила первые партии нарезных пушек и скорострельных орудий, заряжавшихся с казённой части. Повышению эффективности огня способствовало широкое применение артиллерийских гранат.

Производство пехотных гранат, начатое в 1667 году, долго находилось в ведении приказа Тайных дел. После того как разные их виды, разработанные русскими оружейниками (круглые и цилиндрические, металлические и стеклянные), прошли массовое боевое испытание в корпусе К. Черкасского (1677—1679 гг.), гранатное производство было поставлено на поток. Армия Голицына получила десятки тысяч гранат для метания с руки и с помощью ручных гранатомётов, которые маленький Пётр, знавший толк в оружии, уже тогда старался добыть для своих преображенцев.

Регулярные полки Голицына были вооружены дальнобойными мушкетами с ударным кремнёвым замком конструкции, ставшей вскоре классической; фитильные, колесцовые и прочие замки были отвергнуты как менее надёжные и неэффективные. Многолетние разработки Оружейной палаты воплотились также в новой модели нарезной питали («пищали винтованной», или попросту «винтовки», как называют её документы того времени). Партии таких винтовок поступили на вооружение снайперских подразделений отборных стрелецких и солдатских полков.

Значительно усилив огневую мощь пехоты, Голицын всё же не был уверен, что этого будет достаточно для отражения сильной крымской кавалерии. Его солдаты наряду с мушкетом и саблей брали с собой полупики; единственно, что князь мог здесь придумать, — это экстренно перевооружить часть солдат бердышами по стрелецкому образцу. Бердыш превосходил полупику тем, что мог служить сошником для мушкета, им можно было и колоть, и рубить конного. Не упустил князь и традиционных средств обороны на месте в виде рогаток и «походных надолбов». Однако холодное оружие вкупе с касками и кирасами оказалось излишним.

Весной 1689 года, когда русская армия двинулась от Самары на Перекоп, оборона крымчаков рухнула. Ни степь, ни ожесточённые атаки татар не могли замедлить шаг полковых колонн, между которыми двигались обозы с припасом. Хотя вся «орда вешталася около войска, — писал поражённый современник-украинец, — але же войско Галично... шло як вода, не заставляючися тылко отстрелювалося». О силе натиска ордынцев свидетельствует тот факт, что они дважды прорывали строй испытанных казацких полков и Мазепа со своей гвардией с величайшим трудом восстанавливал положение. В то же время плотный огонь стрельцов и солдат не позволил приблизиться к их строю ни одному неприятелю.

Кульминацией похода стала битва в урочище Зелёная Долина. 15 мая все крымские войска, включая силы Белгородской орды и черкесов, при поддержке турецкого корпуса обрушились на российское воинство с невероятным мужеством. Залпы 112 тысяч мушкетов и карабинов и 350 орудий, по словам современников, буквально сметали орду с поля, но новые волны татар в течение восьми часов повторяли атаки, так и не доходившие до русских позиций. Убедившись, что его полки не имеют потерь, Голицын приказал продолжать движение. 16 мая хан бросился в новый отчаянный натиск. Спасшиеся от обстрела татары бежали с поля, но сумели вновь собраться с силами и 17 мая при Колончаке опять атаковали, понеся «многий упадок». Сжигая свои селения, остатки крымчаков ушли за Перекоп. 20 мая армия Голицына стала лагерем под Перекопом.

Русское войско рвалось в Крым. Обессилевший хан просил милости и даже обещал покориться «под державу великих государей». Князь Василий понимал лукавство хана, видел стремление армии, но не считал возможным рисковать своими полками. Вторжение в Крым требовало организации постоянного снабжения войск, которые должны будут не только овладеть Бахчисараем и прибрежными крепостями, но и удержать взятое в неизбежном столкновении с армией Оттоманской Порты. Дальнейший поход русской армии при многократном увеличении риска мало что мог прибавить к «вразумлению» хана, убедившегося в главном: Дикое поле перестало служить ему надёжным щитом.

Несколько новых поражений не могли бы оказать решительного воздействия на ханство, привыкшее стоически переносить потери и восстанавливать неоднократно сжигаемый Перекоп (легендарный Косагов с отрядом в 60 казаков однажды сумел спалить его на глазах хана). Значительно страшнее были планомерное давление, блокада Крыма, отсечение татар от источников наживы. Голицын ещё не укрепил низовья Днепра и не взял Азова (впрочем, с падением Крыма его и не нужно было бы брать), но лишил хана возможности ответить ударом на удар и заставил его безвыходно сидеть за Перекопом, ежечасно ожидая русского вторжения. При этом Россия выполняла своё обязательство перед союзниками, не перенапрягала сил и имела возможность широкого дипломатического манёвра.

Как обычно, Василий Васильевич «зрел в корень». Экстенсивная экономика ханства требовала грабежа соседей для пропитания: немалая часть продовольствия ввозилась морем в обмен на военную добычу. К началу 90-х годов XVII века Крым был поражён страшным голодом и эпидемиями. Взятие Азова Петром I не пошатнуло ханства сильнее, чем голицынские крепости «на татарской нужной Переколи». Недаром в начале XVIII века вопрос о разрушении этих крепостей занимал Оттоманскую Порту и Крымское ханство значительно сильнее, чем возвращение Азова. А ведь Голицын ещё не успел замкнуть антикрымский рубеж днепровскими крепостями.

Не успел, поскольку вскоре после возвращения из похода был свергнут, лишён чести и имущества, сослан на Север, где и скончался^[27].

Владимир Плугин ПОХИЩЕНИЕ «ДОЧЕРИ ЕЛИЗАВЕТЫ»

В августе или сентябре 1774 года граф Алексей Григорьевич Орлов получил любопытное письмо. Начиналось оно так: «Поступок, который принцесса Елизавета всея России совершает, только предуведомляет Вас, граф, что ныне дело идёт о том, какой партии Вы решитесь держаться в текущих делах. Завещание, составленное покойной императрицей Елизаветой в пользу своей дочери, прекрасно сохранилось и [находится] в хороших руках; и князь Разумовский, командующий частью нашего населения под именем Пугачёва, пользуясь славой благодаря преданности, которую питает вся русская нация к законным наследникам славной памяти покойной императрицы, делает то, что мы воодушевлены храбростью в поисках средств разбить свои оковы». Сообщив далее, что она в своё время побывала в Сибири, что «все остальные злокозни, которые её преследовали, известны всему народу», но что теперь она «поддерживаема и опирается на многих государей», дочь Елизаветы Петровны воззвала к чести и славе Орлова, которые должны «предписать» ему помочь наследнице российского престола выполнить свой долг. «Прямой характер и справедливый ум» Орлова подсказывают принцессе, что она не должна в нём ошибиться. Обратиться к нему её «уполномочили главные друзья» императрицы Елизаветы. Да и сам закон и «несчастие нации, которая нам принадлежит» (ибо мы «можем громко объявить перед лицом всего мира, что у нас отняли и присвоили себе нашу империю»), не позволяют отказаться «подать быструю помощь в бедствиях, губящих нашу империю». Она весьма уверена в честности Орлова, знаки которой он оказывал «при представлявшихся несколько раз удобных случаях», по которым она и судит о «превосходстве» его «сердца». Если он считает, что её присутствие в Ливорно необходимо для переговоров с ним, то пусть ответит через того, кто передаст ему это письмо. «Справедливое суждение» графа поможет ему принять верное решение. Он может не сомневаться как в её покровительстве и защите, так и в её благодарности, которая «так сладостна для чувствительных душ»...

Алехан читал внимательно. Серьёзное отношение к делу, которого порой не хватало брату Григорию, было свойством его характера, развитым долгой и тяжёлой военной страдой. Впрочем, то, что он читал сейчас, заставило бы округлить глаза самого нелюбопытного лентяя. Главное было понять, что скрывается за всем этим. Капкан, конечно, расставлен слишком неискусно. Завещание — очевидный подлог. Манифест наивен и звучит не по-русски. Письмо написано сумбурно. Мнимая дочь Елизаветы так плохо продумала свою династическую легенду (или так боится конкурентов?), что не включила в завещание даже собственного брата, буде таковой у неё есть. А уж то, что один из Разумовских будто бы и есть Пугачёв... В Европе-то, конечно, каких только слухов ни ходит. Но «российская принцесса» должна ведь знать меру, если уж не знает дела. Сказать гетману Кирилле Григорьевичу — то-то посмеялся бы... И кому всё это преподносят — ему, Орлову, словно он вчера родился или с луны свалился. Ясно, что за этим стоит какая-то престранная авантурьера. Уж не та ли самая, о которой получено из Архипелага известие, что будто бы ожидает его на Паросе, а прибыла из Константинополя и живёт на аглицком судне. Эта пишет, что находится в Турции, но письмо-то послано ещё во время войны. Ну, а если дама та самая, тем лучше. Он уже послал на Парос майора Войновича с наказом: «...с оною женщиною переговорить, и буде найдёт што ни будь сумнительное, в таком случае обещал бы на словах мою услугу, а из-за того звал бы для точного разговора сюда в Ливорну». «И моё мнение, — доносил он царице, — буде найдётся таковая сумасшедшая, тогда, заманя её на корабли, отослать прямо в Кронштадт».

«А если это другая?» — размышлял он. Всё равно. «Буде есть и хочет не принадлежащего себе, то б я навязал камень ей на шею да в воду». И вот ведь что ещё примечания достойно. Слог письма самозванки сходствует, пожалуй, с обнародованиями Пугачёва. Случайно ли мнимая Елизавета сбрехнула о Емельке?.. «Я всё ещё в подозревании, не замешались ли и тут французы, о чём я в бытность мою докладывал, а теперь меня ещё более подтверждает полученное мною письмо от неизвестного лица». Впрочем, есть ли самое лицо? Пока он этого не знает. Хотя авантурьера прозрачно намекает, будто неоднократно имела возможность наблюдать за ним вблизи. В Италии это, конечно, нетрудно было сделать. Но, может быть, нет никакой самозванки и кто-то просто ещё раз пытается прощупать, до чего простирается его верность особе её императорского величества? Узнали про брата и про фавор Потёмкина? Но кто?

Ясно, что интрига идёт не из России, и это уже хорошо. На подозрении, конечно, турки и французы, а то и польские конфедераты. Но с этими кознями он справится... В самом деле, откуда бы взяться настоящей самозванке? Баб-авантурьерок в русской истории словно отродясь не было. Мужики — другое дело. Хоть пруд пруди. Особливо «Петры Третьи»... Впрочем, не все «набивались в мужья» императрице Екатерине Алексеевне. Помнится, была такая наивная душа, Клим Васильев, священник с Гусского погоста. Явился в ближайшую провинциальную канцелярию и заявил, что он государынин сын. Только вот сомневается, то ли Анны Иоанновны, толи Елизаветы Петровны. Увезли-то его в дальние края из Петербурга несмышлёнышем, чтобы спрятать от лихих людей. Но осталось в памяти, что когда государыня-матушка провожала его в путь-дорогу, то дала денег на пряники и сказала, что как он в возраст войдёт, так сразу и станет государем. Вот он на сей предмет и явился, просит любить и жаловать. И кажется, ведь в своём разуме был... Так что и ещё один братец уже сам по себе объявился у новой авантурьеры, ежели она всё-таки существует.

Конечно, никакого ответа он писать пока не будет, «чтоб чрез то не утвердить более, что есть такой человек на свете, и не подать о себе подозрения». А матушке-государыне всё надобно донести подробно, чтобы сама распорядилась, как надлежит ему поступать. Он же будет только исполнять. Дело слишком щекотливое, чтобы, не зная броду, лезть в воду. Может, матушка сочтёт, что всё это пустое.

В окончательном варианте «всеподданнейшего донесения» Алехан пожаловался сначала на худое состояние здоровья, а также на хлопоты, связанные с возвращением флота. Далее уведомил о рапортах, полученных им из Архипелага, о последних военных действиях «по день получения известия о мире», которые при сем прилагает. Потом поздравил Екатерину «яко мать всея России» с самым «благополучным миром», отреагировав заодно на броские и едкие характеристики, данные матушкой иностранным послам. «Я ни мало не сумневаюсь, как Вы сами изволите писать, — почтительно соглашался он с царицей, — што аглицкой и датской чрезвычайно были ради, а протчие разные виды на себе имели. По моему мнению, аглицкой народ прямо нас любит, да и собственные их интересы до оного ведут: чем более мы разоряемся и чем беднее становимся, тем самым они много по положению своему теряют своих выгод; и оне надеются, что во время нужды и мы им помощь большую сделать можем противу их неприятелей, а при том и не завидно, што без помощи и посредства других сделался мир. Датчина же по бессилию и невыгодному своему состоянию] кроме Бога и Вашего величества ни на ково своей нужды не полагает. Французам же очень прискорбно, что яд их, испускаемый противу нас, по всей их возможности, не взял такового действа, как им желалось. Позвольте сказать, что стыд и срам обратился на главу их; оне ж теперь конечно станут стараться, чтоб и оне в Чёрном море получили позволение торговать. Досадно чрезвычайно цесарцам, што они не могли предвидеть так скорого мира, а то б конечно стараться стали показать, что эта услуга ими зделана для нас, а в самом деле ни мало оне нам добра не желают, што лехко приметить можно во всём их государстве. Прусскому уже не удастца теперь прибирать более к себе земель по его желанию, и так ему помеха велика в мутной воде рыбу ловить. И как оба последние народа несказанно желали видеть нас в расслаблении и всеми мерами под прикрытиями разными старались до онова довесть, то и не без прискорбности им о их неудаче. Испанец следует во всём французу, хотя часто от него и обманут бывал. Швед же подущаем и поджигаем был со многих сторон (напасть на Россию, пока основные силы её армии и флота были отвлечены на юг, — Авт.), но не имел смелости, а теперь горюет, что время упустил». Затем Алехан очень ловко обратил внимание государыни на Пугачёва — не агент ли чей-нибудь, не марионетка ли. А от Пугачёва перешёл уже к российской княжне, изложив все подробности и свои мнения и действия. Сознательно не придавая большого значения появлению авантурьеры или даже авантурьерок или же желая лишь сделать на всякий случай такой вид, он тут же присовокупил известие, что вот-де и «во всей Карамани[и] великие замешательства и между собою частые побоищи у турков». «Осмелился» «письмо приложить от владетеля народов друзских принца Ниозефа, который помощью вручённых от Вашего императорского величества мне войск получил старинный свой город Барут» (Бейрут). Да, вот ещё, всемилостивейшая государыня, некоторые «разорённые сербские фамилии прислали депутатов просить милости Вашего величества... На таковой случай не угодно ль будет повелеть оставить несколько фрегатов здеся, и в силу трактата, забрав оные фамилии, послать их сквозь Дарданели через Чёрное море, для поселения в доставшихся в Крыму крепостях, а со временем возможно будет ими и гарнизон заменить».

Ну, вот, кажется, и всё. Алехан вздохнул и вывел заключительную фразу, густо присыпав её сахарной пудрой: «Всё оное отдаю на всемилостивейшее благоволение и монаршую волю, и буду ожидать высочайшего Вашего повеления. И повергая себя ко священным стопам Вашим, пребуду навсегда с искреннею моею рабскою преданностию

Вашего императорского величества всеподданнейший раб

Граф Алексей Орлов. Пиза, 1774 года, сентября 27 дня».

«Да кто ж бы это всё-таки мог быть? Сия мнимая Елизавета?» — застрял в голове вопрос.

— Чего изволите, ваше сиятельство? — непонимающе осведомился камер-юнкер Домашнее, принимая пакет. Орлов озадаченно взглянул на него и только махнул рукой.

Не одному Алехану не удалось разгадать загадку «последней из дома Романовых». Она не далась и ведшему над «принцессой» следствие в Петропавловской крепости князю Александру Михайловичу Голицыну, и целому сонму беллетристов и историков, круживших вокруг романтической тайны. В памяти последующих поколений эта женщина осталась под именем княжны Таракановой, хотя сама она такой фамилией не пользовалась и, скорее всего, даже о ней не слыхала. Фамилия эта принадлежала мужу одной из сестёр братьев Разумовских — Веры Григорьевны. Точнее, он именовался Ефимом Фёдоровичем Дараганом. Но при дворе фамилию переделали в Дараганов, а придворные немцы «оглушили» её, и дети Веры Григорьевны стали называться Таракановыми (подумать только, какими сложными путями возникают порой, казалось бы, чисто русские прозвания). Таракановыми, видимо, с течением времени начали величать и детей сестёр Веры Григорьевны.

Любопытство русского столичного общества дети сестёр Разумовских вызывали уже потому, что появились в северной столице внезапно и неведомо откуда. А когда мальчиков отправили для обучения и воспитания за границу, это могло только подогреть уже роившиеся догадки. Путешествовавший с ними в качестве наставника майор Московского драгунского полка Дитцль мог распустить слух о необычном происхождении его воспитанников в Европе. Да Бог весть, впрочем, какими путями распространяются сплетни по белу свету! Словом, «там» тоже узнали, тем более что в 1765 году за границу приехал и гетман Кирилл Григорьевич с детьми, вновь возбудив интерес к семейству Разумовских. И вот уже почтенный и весьма уважающий себя французский историк Кастера записал на своих бессмертных скрижалях, что-де у императрицы Елизаветы Петровны, как известно (как ему известно), было трое детей от Алексея Кирилловича Разумовского. Причём младшей была девочка, воспитанная под именем княжны Таракановой. Саксонец Хельбиг внёс в легенду некоторое разнообразие, подыскав девочке другого отца — Ивана Ивановича Шувалова...

Поскольку к тому времени, когда «княжна» выступила на историческое поприще, Кастера ещё не опубликовал своего вдохновенного труда, то возможно, что это обстоятельство и помешало претендентке на российский престол принять правильное имя. Впрочем, и «принцессой Елизаветой Второй» она стала далеко не сразу, а сменив такую гирлянду имён, какая была бы впору разве что знаменитому разведчику или крупному аферисту из уголовного мира, да и то, пожалуй, лишь в детективных романах. Сначала она представлялась немкой и называла себя госпожой Франк или госпожой Шёлль. Потом сделалась француженкой де Тремуйль. Гораздо красивее, но не хватало экзотики. И вот она уже персидская владетельница Али Эметте, черкесская княжна Волдомира или Волдомию (титул, полученный будто бы от русской царицы). Потом переменились некоторые обстоятельства, и она стала Бетти из Оберштейна, графиней Пиннеберг (Пинберг), госпожой Зелинской (Силинской), будто бы даже... Пугачёвой. Но постепенно из всей этой карточной колоды визиток была выбрана главная: принцесса Елизавета, дочь императрицы Елизаветы Петровны и единственная законная наследница российского престола.

Первые документированные сведения о сей примечательной особе относятся к 1772 году, когда она поселилась в Варшавском отеле, которые содержал мсье Пелетье, на улице Сены в Париже. Однако Львовский профессор Лунинский, автор обстоятельной, хотя несколько перенасыщенной эффектными пассажами монографии о «княжне Таракановой» (вышедшей на русском языке в скверном переводе В. Петручика), предполагает, что она впервые заявила о себе, почувствовав смутное волнение монаршей крови, двумя годами раньше. «В 1770 году, — пишет он, — выпустили из брюссельской цитадели и отправили за границу австрийских владений в Бельгии восемнадцатилетнюю самозванку, которая выдавала за настоящего отца своего императора Франциска I и долгое время жила в Бордо с ослепительным блеском... Во время отбывания заключения она совсем завладела австрийским наместником, стариком графом Кобенцлем, и благодаря его заступничеству получила свободу. Разве это не княжна Волдомира? Те же ведь обстоятельства поступка, те же приёмы... Во всяком случае, после появления госпожи Азова (ещё одно временно употреблявшееся имя. — Авт.) в Германии, после её хозяйничанья в Оберштейне исчезают следы авантюристки, выпущенной из брюссельской крепости...»

Возможно, возможно. А если послушать Кастера, поклявшегося говорить только правду, то ещё в малолетство российской княжны литовский князь Кароль Радзивилл, так сказать, положил на неё глаз. Посвящённый в её тайну и раздражённый тем, что Екатерина попирала ногами права поляков, он подумал, что дочь Елизаветы предоставила бы ему блестящее средство отомстить. Вполне допустимо, что его честолюбие внушало ему и ещё более тщеславные надежды: может быть, он обольщался возможностью однажды разделить трон, на который он хотел побудить подняться юную Тараканову. Как бы то ни было, он привлёк людей, чьей обязанностью было воспитание этой принцессы, похитил её и привёз в Рим. Это было, по словам Кастера, в 1767 году, когда княжне едва исполнилось двенадцать лет.

Кстати, о возрасте. Если по данным Кастера «Елизавета» родилась в 1755 году, то сама она на следствии в 1775 году говорила, что ей двадцать три года. Следовательно, время её рождения — 1752 год. А те, кто общался с ней в 1773—1774 годах, давали ей от двадцати до тридцати. Так что и здесь ничего определённого. Видимо, внешность «Елизаветы» давала повод для разных умозаключений. И причиной этого была чахотка или начальная стадия грудной болезни.

Появившись в 1772 г. из мрака неизвестности прямо в Париже, центре европейской культуры, галантности, блеска, лоска, мод и т. п., госпожа Франк-Шелль-де Тремуйль «и прочая, и прочая, и прочая» быстро, можно сказать почти мгновенно, расположила к себе, очаровала, покорила, заставила потерять голову едва ли не всё окружавшее её мужское общество. Кавалеры, удостоенные чести быть у неё принятыми, разделялись на три группы. Одни уже отлюбили или были отвергнуты и молча вздыхали, другие были влюблены сейчас и надеялись, иногда не беспочвенно, третьи вот-вот должны были влюбиться. В этой компании были и римский доктор Салицетти, и влиятельный «старый чудак» де Марин, и финансовый посредник «княжны» Шенк, и придворный маршал князя Лимбург-Штирумского граф Рошфор-Валькурт, и великий гетман литовский Михаил Огинский. Да, впрочем, нет смысла перечислять. Как говорил будущий самый верный поклонник (а, скажем наудачу!) Али Эметте, пинский чиновник («консилярий») Михаил Доманский (Доманьский), «все без исключения обоготворяли даму его сердца».

И было за что. Прежде всего, «дама» была красива. Фельдмаршал князь Голицын так описывал её в донесении Екатерине 31 мая 1775 года: «Впрочем,росту она среднего, сухощава, статна, волосы имеет чёрные, глаза карие и несколько коса, нос продолговатый с горбом, почему и походит она лицом на италиянку». Алехан, видевший «Елизавету Вторую» годом раньше, сообщал тому же адресату 14 февраля: «Оная ж женщина росту небольшого (как видно, с чьей колокольни судить; а особенно если с колокольни, — Лет.), тела очень Сухова (опять у Алехана — крайняя степень; сказывается русский народный вкус, — Авт.), лицом ни бела, ни черна, а глаза имеет большие и открытые, цветом тёмно-карие и косы, брови тёмно-русые, а на лице есть и веснушки». Конечно, под такими «инквизиторскими» взглядами красота вянет и оборачивается чуть ли не уродством. Чтобы оживить её, нужно пересесть с прокурорского кресла на канапе в гостиной или скамейку в дворцовом парке. Как это сделал, например, ксёндз Глембоцкий, писавший: «Она очень хорошо сотворена Богом, и если бы не косые глаза, она могла бы соперничать с настоящими красавицами». Другим, однако, раскосые глаза не мешали. И тот же доктор Салицетти восхвалял природную красоту графини Пиннеберг «словами, полными восторга и восхищения». В чём с ним был совершенно солидарен и польский министр-резидент в Ватикане ксёндз д’Античи. Острый глаз Лунинского отметил, что у княжны Волдомира лицо было «белое, молочного цвета, окрашенное часто румянцем» (это противоречит описанию Орлова); что, как и у всякого тронутого болезнью человека, на этом лице «отпечатывались душевные движения и желания, необычайно выразительно обозначаясь оживлением или мертвенностью, строгостью или бледностью»; что у неё были энергичные, резкие движения, а от всей «фигуры шли чары, шла поэзия угасавшей души». Наверное, профессор воспользовался какими-то архивными тайниками, в которые не пожелал допустить читателей. Иначе придётся признать за ним дар прозорливости...

С красотой мадемуазель де Тремуйль соединяла высокую образованность, интеллигентность, разнообразные таланты и безупречные манеры, быстрый и наблюдательный ум, самообладание, наконец, ту оригинальность поведения и поступков, без которой любой красавице не будет доставать изюминки. «Свойства она чувствительного, вспыльчивого, — докладывал Голицын Екатерине, — разума и понятия острого, имеет многие знания, по-французски и по-немецки говорит она совершенно, с чистым обоих произношением и объявляет, что она вояжируя по разным нациям, испытала великую в себе способность к скорому изучению языков, спознав в короткое время английский и италиянский, а живучи в Персии, учила арабский и персидский языки». Алехан: «Говорит хорошо по-французски, по-немецки, немного по-италиянски, разумеет по-аглицки; думать надобно, что и польский язык знает, только никак не отзывается; уверяет о себе, что она арабским и персидским языком очень хорошо говорит».

Ну, положим, насчёт восточных языков госпожа Азова явно себя перехвалила Когда князь Голицын предложил ей перевести на персидский и арабский продиктованную им фразу, она начертала пять строчек такими значками, в которых приглашённые эксперты вообще отказались признать какой-либо из известных в мире алфавитов. В этом отношении «последняя из дома Романовых» действительно имела право называться сестрой Пугачёва. Когда казаки попросили «надёжу» потешить их немецким письмом его собственной, государевой руки, восьмой или девятый «Пётр Фёдорович III» отнюдь не смутился и продемонстрировал... На упрёк огорчённого фельдмаршала в надувательстве «Елизавета» тоже отвечала не опусканием глаз, а прозрачным намёком на квалификацию экспертов. Но, конечно, знания языков у неё от этого не прибавилось. Не подтвердилось и предположение Орлова относительно польского, что, естественно, никак не умаляло её действительно высокой и разносторонней общей культуры, которой могли позавидовать очень многие современницы.

Она была артистична, недурно играла на арфе, чертила, рисовала, увлекалась архитектурой и знала в ней толк. А если все эти достоинства обволакиваются непобедимым обаянием женственности, тонким кокетством, очаровательной непредсказуемостью поступков, то каким же образом, в самом деле, можно было устоять против такого противника. И достойнейшие кавалеры падали, сражённые, один за другим. Для княжны Волдомира достичь этого тем более не составляло труда, что в её характере были, как бы это сказать, — отдельные недостатки. В сущности, она никогда не была, что называется, недоступной красавицей. По крайней мере, всегда умела подчинить личное отношение к человеку интересам дела, то есть карьеры и денег.

«Она, — писал Голицын Екатерине, — вращалась в обществе бесстыдных людей, вследствие чего ни наказания, ни честь, ни стыд не останавливают её от волнения того, что связано с её личной выгодой. Природная быстрота ума её, практичность в некоторых делах, поступки, резко отделяющие её от других, свелись к тому, что она легко может возбудить к себе доверие и извлечь выгоду из добродушия своих знакомых». Это, конечно, слишком резкая аттестация. Голицын был очень раздражён непробиваемым упорством узницы, отказывавшейся открыть о себе истину. Но нельзя отказать князю и в проницательности...

И ещё одно качество отметил в подследственной екатерининский вельможа, назвав его «увёртливостью души». Но это как смотреть. Можно определить его и как стойкость характера. Да, женщина лгала, изворачивалась, нагромождала одну фантазию на другую. Но ни сырость каземата, губившая её здоровье, ни ограничения в пище и одежде, ни другие тюремные строгости, ни нравственные страдания, связанные с постоянным присутствием в камере караульных солдат, не заставили её выдать тайну, которой от неё добивались и которая стала для неё всего дороже. Она гнулась под тяжкими ударами., казалось, готова была сдаться при малейшем новом усилии следствия. Но когда секретарь уже обмакивал перо в чернильницу, готовясь занести на бумагу вожделенные плоды раскаяния, она вдруг выпрямлялась, и взбешённый фельдмаршал уходил ни с чем... Вот на каком квасе был заквашен характер претендентки на российский престол.

Раньше и прямее Голицына оценил эту черту в личности «Елизаветы» Орлов в февральском донесении из «Ливорны»: «Свойство ж оная имеет довольно отважное и своею смелостию много хвалится». Вот последнего «сестре Пугачёва», конечно, не следовало делать. «Етим-то самым, — замечает Алехан, — мне и удалось её завести куда я желал». Но до того, как княжна Волдомира схватилась с противником, оказавшимся ей не по силам, смелость постоянно дула попутным ветром в паруса её корабля, нёсшегося к почестям, богатству, славе. Люди роились вокруг неё, невзирая на предостережение министра-резидента д’Античи, что её приятность и умение вести разговор вероломно и опасно легко могут вскружить голову, если кто-либо не имеет этого в виду. Кто имел, кто не имел. Что с того? Попадались и одни, и другие, и ещё те, те, те и те, те, те.

В Париже главным воздыхателем возле будущей принцессы долгое время был Михаил Огинский, весьма приятный брюнет с бакенбардами, немножко композитор и музыкант, немножко поэт, немножко художник, немножко полководец (он имел честь быть разбитым под Столовичами самим Суворовым, тогда, впрочем, ещё только оттачивавшим свой талант). Завязавшийся роман протекал в пасторальных тонах, в обмене записочками галантно-томного содержания и тому подобным. Прочно привязать к себе пылкую и деятельную княжну Волдомира литовский гетман не смог. Постоянная нужда в деньгах и природные склонности развили в нём меланхолию. И расчувствовавшаяся обладательница несметных персидских сокровищ даже пообещала вскоре частично вознаградить ими возлюбленного. Но почему-то медлила привести этот превосходный план в исполнение. Между тем Огинский, как человек неглупый, стал замечать в поведении дамы своего сердца чёрточки, не вписывавшиеся в романтический ореол, которым он её вместе с прочими окружил. Короче, при вялости его характера и постоянном сетовании на «стечение обстоятельств» роман тихо закончился. К тому же возлюбленной гетмана вскоре пришлось покинуть Париж. Произошли кое-какие недоразумения с кредиторами, которых перестали удовлетворять радужные видения недоступного персидского золота, обманул надежды кое-кто из друзей. Словом, всё подсказывало, что пора менять климат. И весной 1773 года кортеж будущей русской принцессы выехал в Германию, во Франкфурт-на-Майне. Огинский вздохнул по поводу этого «печального момента» и неожиданного «стечения обстоятельств» и, вероятно, стал рисовать птичек, которые у него получались всё лучше. А может быть, тронул матово поблескивающие пластинки клавесина...

Во Франкфурте госпожу Азова встречал придворный маршал графа Лимбург-Штирумского Филиппа-Фердинанда граф Рошфор-Валькурт, который, прослышав о баснословных богатствах Али Эметте, приготовлялся сделать ей предложение. Но его надежды развеялись, как только путешественникам пришлось снова пересечь границу. А пересекли они её всё по тем же причинам, безжалостно выброшенные на улицу хозяином отеля как лица подозрительные (! — для невежи немца.). В эту тяжёлую минуту, говорит Лунинский, «в минуту последнего отчаяния нашёлся, однако, лоцман, который вывел обломки корабля из бурного водоворота». Этим лоцманом оказался сам Филипп-Фердинанд, граф Лимбург-Штирумский, совладелец графства Оберштейн, «герцог» не принадлежавших ему Шлезвиг-Гольштейна и Гольштейн-Шадмбурга, князь Северной Фризии и Вагрии, наследник Гельдерна, графств Зутфен и Пиннеберг, господин Виш, Борколоэ, Тёмен и пр. Он пригласил прелестную незнакомку в свои скромные хижины. Точнее, мысль воспользоваться гостеприимством Филиппа-Фердинанда пришла в голову графу Рошфору, который надеялся временно укрыть здесь от глаз алчных заимодавцев хрупкую и беззащитную фею, пока он приготовит всё для свадебной церемонии. Но владелец Лимбург Штирума выразил вполне законное желание увидеть лицо, которому имеет удовольствие оказать столь малозначащую, впрочем, услугу.

Встреча двух родственных, если судить по длине принятых имён, душ не могла, разумеется, пройти бесследно. 42-летний холостяк влюбился в юную красавицу по уши. Он как-то по-новому вгляделся в Рошфора, понял, что это не иначе как государственный преступник, и заключил его под арест. Кредиторов феи, назвавшейся теперь Элеонорой, Филипп-Фердинанд ублаготворил деньгами и орденами, а саму её вывез в замок Нойсес. Теперь он посвящал своё время нежному воркованию у ног богини. Оно не было ей неприятно. Напротив, ухаживания графа-господина-совладельца-почти-что-князя или герцога были встречены весьма благосклонно. Она, правда, выяснила, что денег в кошельке Филиппа-Фердинанда не так уж много. Но ей очень хотелось стать совершенно законной графиней. Поэтому она не только не рассчитывала на деньги нового возлюбленного, но и обещала в будущем уладить его финансовые проблемы... ну, понятно, из того же персидского рога изобилия. После венчания, естественно.

Но дело почему-то всё время стопорилось или, во всяком случае, развивалось медленнее, чем хотелось Элеоноре, отзывавшейся, впрочем, и на имя Бетти (слишком долгое ношение одного имени, очевидно, утомляло её и казалось столь же неестественным, как и ношение одного платья). Причина заключалась как будто в ней самой, в явной недостаточности ответного чувства, которым Бетти вознаграждала господина «Северной Фризии и Вагрии» (и т. п.), и в некоторой несогласованности её слов с поступками. Евгений Карнович, характеризуя древний немецкий род, потомком которого являлся Филипп-Фердинанд, заметил, что этому роду испокон веков — от Дитриха до Фридриха, от Фридриха до Иоганна, от Иоганна снова до Дитриха и т. д. — не везло на умных мужчин. А возлюбленный Элеоноры считался, по его словам, хорошим парнем и самым большим ротозеем во всей Германии. Автор, со своей стороны, полагает, что Филипп-Фердинанд был вовсе не глуп. Но ум его не отличался практичностью и, кроме того, был совершенно отуманен чарами «божественной Бетти», этого «любимого ребёнка», чьим верным рабом он поклялся быть.

Тем не менее он не оставался глух к долетавшим до него слухам. Потом Филиппу-Фердинанду стало известно о возобновившейся переписке Элеоноры с Огинским (Бетти писала, в частности, что, хотя живёт в прекрасном дворце обожающего её графа, мысли её всецело...). Филипп-Фердинанд всё шире раскрывал глаза, мучился, но... Но любовь не уступала. Напротив, Филипп-Фердинанд уступал ей быстрее, чем успевал прозревать. Ибо Бетти со своей стороны вовсе не думала обороняться. Нет, она наступала. Она знала, что Филипп-Фердинанд слишком увяз в сетях, чтобы суметь выпорхнуть. Госпожа Азова то была ласкова и кротка с влюблённым графом, то вдруг обдавала несчастного холодом. Филипп-Фердинанд спрашивает, почему до сих пор не пришли бумаги, подтверждающие, что она действительно по происхождению владетельная княжна Волдомира? Может быть, граф сомневается? — возмущается Бетти. В таком случае она освобождает его от всех его обязательств. Пусть кончится война. Тогда из Петербурга тотчас вышлют все нужные документы.

Госпожа Азова послала в Оберштейн, где находился Филипп-Фердинанд, копию письма, которое собиралась отправить в Россию к вице-канцлеру князю Александру Михайловичу Голицыну, тому самому, с которым ей пришлось встретиться через два года при весьма драматических для неё обстоятельствах. Правда, по содержанию этого послания можно было подумать, что оно адресовано скорее самому графу Лимбург-Штирумскому. Так много в нём говорилось о глубоких и нежных чувствах княжны к своему нынешнему покровителю и о желании пройти рука об руку с ним свой жизненный путь. С такой горечью рассказывалось о нелепых и недостойных сплетнях и слухах по поводу её происхождения в связи с отсутствием у неё удостоверительных бумаг.

Владелец Лимбург-Штирума, этот самый большой ротозей во всей Германии, не поверил. Но попался в другую расставленную ему ловушку. Княжна заявила вдруг, что ей нужно срочно возвращаться в Персию, где её опекун собирается устроить пышную свадьбу. Она просит одолжить ей денег на дорогу, а взамен она пришлёт такие сокровища... И тогда Филипп-Фердинанд оправдал сложившееся о нём мнение. Он тут же сделал формальное предложение и сказал, что готов уступить трон предков младшему брату, а сам за прекрасной княжной отправится отсель хоть за тридевять земель, то есть в любезную ей Персию. Я, заверял граф свою искусительницу, готов «всё посвятить тому, благодаря чему я имею всё и на всё надеюсь, даже на наше соединение, потому что только оно одно может дать мне на этом свете счастье... люблю тебя как никогда».

Надобность в поездке на томящийся под бременем невостребованных сокровищ Восток у «маленькой Али» (ещё одно нежное прозвище, данное графом Элеоноре) пропала. Но упрямый ротозей (такое сочетание психических качеств встречается не так уж редко) потребовал перед вступлением в брак от возлюбленной двух вещей: он желал, чтобы Бетти покаялась в прошлых грехах, очистила душу и чтобы она приняла католичество. На последнее княжна ^Волдомира как-то не решалась. Видимо, она уже обдумывала своё новое превращение. А покаяться не затруднилась, что при её гордом характере было удивительно. По всей вероятности, она хорошо рассчитала, какой эффект это должно произвести на Филиппа-Фердинанда. Произведя глубокое отступление, Бетти заманила не в меру разгорячившегося и осмелевшего владетеля Лимбург-Штирума в новую западню и нанесла сокрушительный ответный удар. Она поведала Филиппу-Фердинанду, что в достаточно недалёком уже будущем он, кажется, станет счастливым отцом...

Поражение Филиппа-Фердинанда было полным и безоговорочным. Ротозей сам покаялся и поклялся княжне Волдомира в верности. А в случае, если их брак по каким-либо причинам не состоится, передавал ей во владение графство Оберштейн, хотя не переставал ужасаться доходившим до него слухам об аферах и скандальных историях, в которых будто бы было замешано «божественное дорогое дитя». В конце концов, именно в его владениях Бетти, покрасовавшись немного в новом для неё наряде, в один прекрасный день заявила, что чувствует себя российскою принцессой. Как всё это произошло, сама ли Бетти сделала такое интересное умозаключение или кто-то ей подсказал, и при каких обстоятельствах, — об этом можно лишь догадываться. Но молва о царевне начала расползаться по окрестным немецким землям. Филипп-Фердинанд слышал её, будучи в Бертенштейне у своей сестры Йозефы-Фредерики-Поликсены. Некий поручик де П. с жаром и очень занимательно рассказывал историю несчастной дочери русской императрицы при дворе князя Гогенлоэ. Словом, пошла писать губерния.

И время для этого, надо сказать, было самое подходящее. Шёл декабрь 1773 года. В Европе только что узнали о том, что в глубине России вспыхнул мятеж против царицы Екатерины, возглавляемый загадочным Емельяном Пугачёвым, объявившим себя Петром III Фёдоровичем. По-видимому, прав Лунинский: это не случайное совпадение. «Государыня Оберштейна» на лету подхватила шанс, брошенный судьбой. Теперь её жизнь потекла по новому руслу. Филипп-Фердинанд был ей больше не нужен...

В 1772—1773 годах по дорогам Германии, между Франкфуртом, Мангеймом и Страсбургом, не однажды колесил со свитой очень популярный в Речи Посполитой литовский магнат, виленский воевода князь Кароль Радзивилл, по прозвищу Пане Коханку («любезный пан» или «любезный мой» было любимым присловьем князя). Человек солидный, кряжистый, с мясистым лицом, усатый и лысый — короче говоря, положительный во всех смыслах. Он считался одним из столпов барских конфедератов в эмиграции и вояжировал по Европе, склоняя дворы и правительства помочь терпящей бедствие Польше. Его главные надежды были, естественно, на Турцию и её союзников, прежде всего Францию. Он побывал в Версале и собирался отправиться в Венецию, а оттуда в Стамбул. На какой-то из немецких дорог путь его пересёкся с путём Бетти из Оберштейна. Пане Коханку и княжна Волдомира взглянули в глаза друг другу, обменялись любезностями, и если чего не зафиксировали исторические документы, так это взаимного изумления и радости, слёз умиления, которых следовало ожидать от неожиданного и трогательного свидания воспитателя и воспитанницы, расставшихся чуть ли не шесть лет назад (см. Кастера). Оба вели себя так, словно впервые видят друг друга. Неизвестно даже, произвела ли Бетти с самого начала должное впечатление на виленского воеводу.

Но скоро всё встало на свои места. Как только Пане Коханку узнал, с кем имеет честь. Он послал новоявленной Елизавете прочувствованное послание, не лишённое, впрочем, конкретности. «Я смотрю на предприятие Вашего высочества, — говорилось в нём, — как на чудо Провидения, которое витает над моей несчастной родиной, посылая ей на помощь такую героиню... Для встречи... следует выбрать постороннее место, чтобы укрыться от взоров докучных наблюдателей. Дом, который я нанял месяц тому назад, стоит пустым... Буду там ожидать».

Как видно, Пане Коханку пытался сразу поставить дело на здоровую детективную основу. «Елизавета», однако, видела пока в Радзивилле лишь один из возможных путей достижения русской короны или, точнее, движения в этом направлении. Она опять возобновила переписку с Огинским. Правда, в её писаниях к литовскому гетману чуть не в каждой строчке стояли многосмысленные точки. А Огинскому давно уже надоело разгадывать изречения оракула. Ради Бога, он так устал. Ревматические боли в пояснице заставляют его со вздохом отказаться от свидания и заняться лечением. Нет, он не настолько охладел к предмету своих недавних грёз, чтобы не рисовать в воображении её пленительные черты. Он готов принять участие (в чём — он сам никак не мог толком представить), однако какое-то фатальное невезение преследовало его. «Стоит мне только пожелать горячо чего-нибудь хорошего, чтобы оно не исполнилось», — сокрушённо объяснял он своей целеустремлённой и энергичной знакомой. «Стечение обстоятельств...»

«Елизавета» не унывала. Она сумела подчинить себе рассудок и волю некогда строптивого ротозея Филиппа-Фердинанда. Уехав в мае 1774 года в Венецию, она сообщила ему, будто в Версале благосклонно отнеслись к её намерению отправиться вместе с Пане Коханку в Стамбул и там публично заявить о своих правах на российский престол, а также постараться раздуть затухающий пожар сопротивления Екатерине в Речи Посполитой. Польша в её планах занимала большое место. Поддержка мечтаний конфедератов была для неё гарантией их ответного сочувствия её собственным вожделениям. К тому же все поляки так её обожали...

Очень живо интересовал «Елизавету» и Пугачёв. Она была далека от России не только географически. И вряд ли знала, что от Костромы до Екатеринбурга в народе рассказывают небылицы не только о воскресении царя, но и о несчастной внучке Петра Великого. Вряд ли знала. Но сумела угадать безошибочным чутьём авантюристки. За успехами «братца» претендентка на российский престол следила чрезвычайно внимательно, насколько, конечно, это было возможно в её обстоятельствах. Можно ли при случае пойти с пугачёвской карты как с козыря, стоит ли афишировать свои родственные отношения с предводителем мятежников, — зависело от громкости эха, разносимого по Европе пушками Емельяна и топотом его многочисленной конницы. Не случайно в привезённых в Петербург бумагах «дочери Елизаветы Петровны» обнаружился список крепостей, захваченных Пугачёвым, который сумела раздобыть в Париже её приятельница Сангушко. В европейских газетах она могла прочесть о каких-то связях Пугачёва с Разумовским (как и с великим князем Павлом Петровичем и придворными группировками, в частности с Орловыми). Об этом, правда, и так довольно много говорили на Западе. Но только «Елизавета» поставила в сплетнях и пересудах на данную тему логическую точку, заменив неопределённую «связь», так сказать, личной унией. Конечно, удивляться здесь особенно нечему. Это могла бы сделать любая женщина, обладай она фантастическими амбициями претендентки, или любой честолюбец-авантюрист, будь он женщиной. Но двух таких ярких индивидуальностей, отвечавших упомянутым требованиям, одновременно Европа взрастить не могла...

Филипп-Фердинанд, уже махнувший рукой на возможность сохранения каких-либо остатков своего мужского достоинства и августейшей самостоятельности и предавшийся госпоже своего сердца на полную её волю, как мог помогал ей. Прибывшему в Оберштейн агенту великого гетмана литовского капитану Бернарди он рассказывал такие арабские сказки, что заслушалась бы и сама «Елизавета». Он долго втолковывал собеседнику, как сочувственно отнеслась к правам и планам «Елизаветы» Франция в лице нового руководителя её внешней политики герцога д’Эгильона. Да и дофин, кажется, весьма расположен. А поскольку капитан, насколько ему известно, — поклонник его величества короля прусского, этого достойнейшего из монархов (Филипп-Фердинанд на мгновение великодушно забыл, что у него давний судебный процесс с Фридрихом по поводу нарушения последним суверенитета Лимбурга, выразившегося в нападении прусского офицера на гусар и придворного егеря графа), то он может ему конфиденциально сообщить, что российская принцесса очень сочувственно относится к внешнеполитическим интересам берлинского двора и король даже сейчас мог бы предпринять совместно с Пугачёвым кое-какие шаги для распространения своих владений на восток. Филипп-Фердинанд так размечтался и расфантазировался (совсем в стиле своего «божественного дорогого ребёнка»), что уже видел себя вместе с Огинским и Радзивиллом во главе союза, неизвестно из кого состоявшего, под верховным наблюдением Бетти. Бернарди не знал, чему верить, и собирался уговаривать в Париже Огинского ехать в Венецию. Огинский, конечно, в силу «стечения обстоятельств» никуда не поехал, и «княжне Елизавете всея России» (Princesse Elisabeth de touts les Russes — так в первый раз величал Бетти Филипп-Фердинанд перед её отъездом в Италию) оставалось уповать на «Пане Коханку». В конце мая 1774 года «Елизавета Вторая», на время поездки удовлетворившаяся именем графини Пиннеберг, в сопровождении лимбургского полковника барона Кнорра, горничной Франциски фон Мешеде и двух слуг, один из которых был чернокожим, прибыла в город дожей и гондольеров.

Не прожила «Елизавета» в Венеции и трёх недель, как ситуация в городе уже стала напоминать парижскую 1772 года. Блеск ума, обворожительные манеры, обезоруживающее кокетство, соединившись со слухами о царственном происхождении и несметных богатствах (где-то там, на Востоке) «графини Пиннеберг», положили к её ногам если не всю выступающую над водами территорию торговой столицы Адриатики, то, по крайней мере, дворцы и хижины путешественников и эмигрантов. Не избежал общей участи, натурально, и виленский воевода.

Итальянцы тоже не остались равнодушны к чарам неизвестно откуда взявшейся высокородной обольстительницы, свидетельством чему служит пребывание в её ближайшем окружении местного банкира Мартинелли. Впрочем, он вёл себя не столько как поклонник, сколько именно как денежный мешок, больше всего боящийся, как бы его не развязали. И этим, к великому огорчению графини Пиннеберг, был похож на прочих венецианских толстосумов. Они не клюнули не только на персидские сокровища, но даже на специально для них сочинённую сказку о великолепных ломках агата, обнаруженных будто бы в Оберштейне. Венецианский банк, правда, ссудил двести дукатов. Но разве этого было достаточно для особы такого ранга!.. В остальном у неё не было оснований жаловаться на жизнь. Её окружал рой воздыхателей, ловивших каждый её взгляд и каждое слово, её малейшие желания исполнялись, празднества сменяли одно другое. В перерывах удавалось поговорить и о деле. Хотя протоколов, естественно, не велось, можно предположить, что обсуждались главным образом перспективы русско-турецкой войны и пугачёвского движения в России. Последние события на дунайском театре внушали пессимизм. Но, может быть, Пугачёв удачливее? Из Польши и из Версаля доходят слухи, будто при Пугачёве состоят два турецких агента, чуть ли не в масках. Да вот и «Французская газета» на днях (3 июня) буквально то же напечатала. Если это правда, то нужно стараться как можно эффектнее расписать в Стамбуле успехи брата великой княжны. Вряд ли в серале знают об этом больше...

Действительно, пока в венецианских палаццо «последняя из дома Романовых» и знатные польские магнаты и шляхтичи гадали, куда повернётся колесо фортуны, русско-турецкая война стремительно катилась к завершению. Тогда как крестьянско-казацкое восстание, соединившееся с национальными движениями, даже ещё не вступило в последнюю фазу. Ещё русское крепостное крестьянство Поволжья с нетерпением поджидало «батюшку», а мужицкий царь жестоко сражался в горах Башкирии с карательным корпусом подполковника Михельсона. Не далее как через одиннадцать дней после того, как «Французская газета» занимала читателей домыслами о турецких советниках в лагере восставших (то есть 3-го же июня, но по старому стилю), Емельян Пугачёв, только что включивший в ряды своего войска трёхтысячный башкирский отряд под командой Салавата Юлаева, дал Ивану Ивановичу (так звали подполковника) первое серьёзное сражение. На рассвете, когда Михельсон, «деташемент» которого состоял из нескольких рот пехоты, изюмских и казанских (белых) гусар, карабинеров, казаков, вспомогательной башкирско-мещеряцкой конницы и артиллерийской батареи, собирался сниматься с бивуака, он вдруг заметил маячащих неподалёку емелькиных всадников, судя по посадке и строю — башкир. Так оно и было. Это Салават Юлаев, уже почти месяц надоедливой осой вившийся вокруг Михельсона и по свойственной юности горячности неоднократно пытавшийся оспорить у него победу, вновь безрассудно испытывал военное счастье. Подполковник дал команду, и пушки встретили мятежников картечью, после чего вся регулярная кавалерия атаковала тысячу поджидавших противника башкир. Обычно Салават дрался очень упорно, но на этот раз башкиры после короткой схватки подались назад и стали отступать в расходящихся направлениях, уводя за собой и преследовавшую их кавалерию.

Салават выполнял общий тактический замысел пугачёвского штаба — попытаться как можно больше растянуть карательный корпус, расчленить его, а затем атаковать с разных сторон. И в самом деле, Иван Иванович едва не попался. Спасло его то, что половина посланных в погоню за башкирами кавалеристов, упёршись в болото, повернула обратно. Как раз в это время Михельсон получил известие, что «три превеликие толпы» атакуют его обоз, а ещё тысяча человек обрушилась на пехоту. Подполковник устремился на помощь. Салават со своей стороны успел подкрепить Пугачёва. Бой получился по-настоящему жаркий и весьма продолжительный, ибо в нём приняла участие и повстанческая артиллерия. Когда атаки пугачёвцев были отбиты, они отступили к горам, привели себя в порядок, перестроились и вновь попробовали наступать. Однако на этот раз по зрелом размышлении ограничились демонстрацией. Результат сражения обе стороны оценили по-разному, каждая, естественно, в свою пользу. Впрочем, «царь» проявил определённую объективность, заявив, что ни он не одолел Михельсона, ни Михельсон его не разбил. Только Салават Юлаев в письме подчинённым ему командирам выразился излишне резко, заявив, что многие из гусар были убиты, а другие бежали. Михельсон действительно понёс значительные потери — 23 человека было убито и 16 ранено, причём польский хорунжий Врублевский получил семь ран пиками и стрелами.

Салават Юлаев, кумир башкирских егетов, их лучший батыр и поэт-импровизатор, даже посвятил этому бою в долине реки Ай стихи (по крайней мере, так считает автор), названные «Песнь башкира после сражения». Были там, например, такие строки:

Перевод Кудряшова.

Через день в горах произошла новая схватка повстанцев с Михельсоном, после чего тот вынужден был дать отдых своему потрёпанному и очень утомлённому отряду, а Пугачёв, Салават, Белобородов и прочие повстанческие командиры двинулись к западным границам Башкирии, на Каму...

Вот так обстояли дела в России, о которых, конечно, никто из весёлой компании, собравшейся в Венеции, не мог иметь никакого представления.

В тот самый день, когда Иван Иванович вторично поссорился с Емельяном Ивановичем, «Елизавета», Пане Коханку со своей свитой и французские офицеры-волонтёры отправились на противоположную сторону Адриатики, в Рагузу (Дубровник), чтобы обзавестись паспортами на въезд в Оттоманскую империю. В порту появление «княжны» произвело лёгкий переполох. Не знавшие, кто эта блистательная дама, расспрашивали о ней, знавшие делали таинственную мину и отвечали намёками. Поляки из окружения Радзивилла воздавали ей такие почести, что у любопытных ещё шире раскрывались глаза. Правда, сенат «свободной республики» Рагузы, находившейся под протекторатом Высокой Порты, принял путешественников довольно сухо. Далматинским властям в сложившейся военно-политической обстановке совсем не хотелось обострять отношения с Россией. Ведь ещё свежи были воспоминания о пережитом страхе, когда Алексей Орлов пригрозил появиться с флотом на рейде Дубровника, пожечь все суда и даже бомбардировать город, если республика не откажется от турецкого покровительства. Тогда конфликт едва удалось погасить, отправив делегации и к Орлову, и в Петербург, и в Вену. Причём Екатерина выразила своё мнение о позиции рагузского правительства весьма оригинально. Его представителю был выдан на расходы рубль. Как-то теперь отнесутся на Неве к появлению в городе конфедератов?

Но приезжих как будто всё это совершенно не волновало. Пане Коханку вместе с «великой княжной» поселился в доме французского консула мсье Дериво. Перед «Елизаветой» теперь открыто преклоняли колени как перед будущей монархиней. Правда, вскоре Виленскому воеводе пришлось оставить гостеприимный кров версальского дипломата. Ибо пошли, как водится, толки определённого свойства, в распространении которых особенно преуспевали французские офицеры. Но всё это были житейские мелочи. «Елизавета», живя на широкую ногу, целеустремлённо ковала своё будущее.

Прежде всего она озаботилась тем, чтобы ознакомить сочувственно и даже восторженно внимавшую ей аудиторию со сказками о своём августейшем происхождении. Жила-де была у матушки-императрицы в собственном дворце дочка Лиза. Жила она так до девятого года, когда матушка умерла и племянник её, новый государь Пётр Фёдорович, велел выслать её в страшную и холодную Сибирь. Там она жила в хижине у какой-то старушки. Потом местный поп передал её другой женщине, а та понесла её куда-то через дебри и пустыни, пока не встретили её незнакомые люди и не привели в дом... Разумовского. Здесь она попала под надзор ужасной «мегеры», которая дала ей в пироге отравы. Но у неё оказалось противоядие, и она только долго и тяжело болела. Папа Разумовский созвал врачебный консилиум, и тот предписал девочке свежий воздух, желательно на юге. Тогда родитель отправил её к родственнику в далёкую Исфагань. К какому родственнику? Натурально, к персидскому шаху. Ну, рассказывать, как она там жила, какая неслыханная роскошь её окружала, она не станет. Каждый, кто немного знаком с Востоком, может легко это представить. Только ей минуло восемнадцать лет, как его величество шах предложил ей руку и сердце. Но было одно условие. Она должна была перейти из греческой веры в ихнюю, персидскую. Конечно, она отказалась. Тогда шах решил отправить её в Европу, с тем чтобы она сделала там о себе надлежащее объявление. Перед отъездом он одарил её несметными богатствами и дал в провожатые учёного Али, знавшего двенадцать языков. Али увёз её из Персии в большой карете, где находилось ещё около трёх десятков пассажиров. По России она проехала переодетая в мужское платье. В Петербурге жила две или три недели, бывала в придворном театре, виделась и разговаривала со многими вельможами, друзьями её отца. Потом уехала в Берлин, где была с почётом принята Фридрихом II. Али вскоре умер, а ей пришлось поколесить по Европе. Побывала в Англии, во Франции, в Германии. Проезжает как-то по очень красивым местам. Спрашивает: «Что такое?» — «Графство Оберштейн», — «Сколько стоит?» Называют сумму. Что делать? Пришлось отсчитать...

Присутствовавшие слушали раскрыв рты, боясь пропустить слово^[28] и готовые в большинстве поверить всему. Конечно, находились и скептики, но их попытки выяснить правду ни к чему не привели. Претендентка на российский престол была достаточно осторожна и искусно приправляла блюдо из необузданных фантазий жидким соусом видимого правдоподобия. Да и «правд» у неё было в запасе сколько угодно. Например, английскому посланнику в Неаполе сэру Уильяму Гамильтону она позднее рассказывала в письме свою историю несколько иначе. Тут фигурировала столица донских казаков, куда «царевна» бежала из Сибири. Родственник отца был сильно понижен в звании и оказался лишь пришельцем в Персию, взысканным милостями шаха и потому получившим возможность дать ей блестящее воспитание, выписывая заграничных учителей... Ну а князь Голицын на следствии услышал уже нечто совершенно иное.

Другой заботой «Елизаветы» было снестись с сильными мира сего и заручиться их поддержкой. Таких могущественных людей, способных оказать ей реальную помощь, по её мнению, было двое — турецкий султан и Алексей Орлов. Радзивилл, в сущности, являлся лишь проводником к одному из них. 11 августа 1774 года, месяц спустя после заключения мира в Кучук-Кайнарджи, «Елизавета Вторая» написала письмо султану. Пользуясь обычной человеческой логикой, не понять, на что она рассчитывала. Конечно, мир ещё не был ратифицирован. Но думать, что Турция после тяжелейшей, крайне неудачной для неё войны вдруг взбеленится и, вняв призывам и увещеваниям более чем сомнительного лица, вновь примет третью позицию, значило предпочитать действительному ходу вещей галлюцинации. Наверное, где-то тут и должна находиться разгадка. Это было торжество женской логики, осложнённой давно уже воспалённым воображением и ни с чем не желающим считаться стремлением видеть мир таким, каким его хочется видеть...

Словно нарочно посыпая солью не зажившие раны нового владыки османов Абдул-Гамида, «Елизавета» уверяла его, что теперь-де «само небо, кажется, заступается за невинных» (то есть за его величество и за неё). Только бы Блистательная Порта отказалась ото всех предложений мира (!), пока она со своими достойными спутниками не приедет в Константинополь. «И без этого победа за нами, то есть за Пугачёвым» (хотя «Елизавета» не знала о том, что Пугачёв как раз в эти дни захватил Саратов, затем Камышин и шёл на Царицын). Она уже отправила воззвание к русскому флоту в Ливорно (султану лучше, чем кому-либо другому, должны быть известны его боевые достоинства)...

Послание словно кануло в Лету. «Величайший из императоров» молчал. В середине сентября «Елизавета» пишет новое письмо, мягко упрекая адресата за медлительность. Время не ждёт. Она только что узнала, что турецкие генералы заключили мир с русскими (вот тебе на!). Но она надеется на справедливость добродетельнейшего из владык. «Пугачёв близок к победе; следует только не оставлять его» (Пугачёв в это время, в последний раз разбитый Михельсоном у Солениковой ватаги, с горсткой сообщников находился на Малом Узене, где и был схвачен). Её собственная уверенность в успехе подкрепляется тем, что она «узнала из прямых источников»: Бурбонский дом будет в восторге, если у неё хватит сил «вернуть спокойствие народам, стена[ю]щим сыздавна». Пусть только его величество не задерживает с присылкой фирмана.

Это новое послание, как и предыдущее, было передано для отправки по назначению Радзивиллу. И тут обнаружились вещи, от которых «сестра Пугачёва» упала в обморок, а затем разразилась рыданиями и забилась в конвульсиях. А может быть, наоборот. Сначала разразилась и забилась, а потом уже упала в обморок. Оказывается, коварный Пане Коханку и не думал отсылать Абдул-Гамиду первого письма, а оставил его у себя. Видимо, ему очень понравилось, какими красками расписала в нём красавица «царевна» его достоинства и добродетели. А теперь всегда такой галантный и весьма пылкий для своих солидных лет поклонник уже открыто отказывался передать султану и второе, совсем отчаянное, письмо, более похожее на крик утопающего о помощи. Что же случилось с Каролем Радзивиллом? Да скорее всего, он просто трезво оценил сложившуюся ситуацию. Надежды на помощь султана становятся всё более призрачными, как ни старается его агент в Стамбуле Радзишевский. В таких обстоятельствах пересылать повелителю правоверных через свои руки письма, весьма сомнительные по содержанию и написанные столь же сомнительным (по происхождению) лицом, было бы совсем уж неразумно. Да-да, лицом, сомнительным по происхождению. Потому что никаких хоть сколько-нибудь достоверных доказательств, что она действительно русская великая княжна и законная наследница престола необъятной империи, нет. Документов — ни одного. Завещания Петра Великого, Екатерины I и особенно Елизаветы более чем подозрительны. Хорошо, что он не допустил публиковать их в газетах. «Княжна» и так наделала там нескромных и неумных заявлений. А чего добилась? Версаль уже дезавуировал её назойливые намёки на поддержку будто бы Францией прав и планов неизвестно откуда взявшейся претендентки. Консул мсье Дериво открыто называет её обманщицей. А если послушать досужую болтовню французских офицеров насчёт «генеалогического древа» ещё недавно пленявшей всех красавицы, то и вовсе уши вянут. Единственное, что она делает вполне «по-царски», так это тратит деньги. И сама в долгах, и его уже разорила. Хорош бы он был, если бы действительно отправился с ней к султану! Ведь турки уже наслышаны о «её высочестве» (или как её там?) от французов. Только этих переживаний и не хватало его обострившейся ипохондрии. Нет, подальше, подальше от этой дамы, как она ни обворожительна.

Впрочем, это гораздо легче было сказать, чем сделать. После предпринятой «Елизаветой Второй» демонстрации Пане Коханку пришлось внешне уступить. Он отослал оба письма. Но они дошли только до его представителя в Стамбуле Коссаковского, то есть попали из одного кармана Радзивилла в другой. «Елизавета», конечно, скоро это поняла по продолжавшемуся молчанию величайшего из императоров. Последовала новая сцена с конвульсиями, но, кажется, без обморока. Рыдания слышались из комнаты царственной особы в течение трёх дней. Каких только эпитетов не удостоился за это время Пане Коханку! Частично «великая княжна» воспроизвела их в письмах к Филиппу-Фердинанду, о котором совсем было забыла, а теперь как-то сразу вспомнила. Отныне она избегала видеться с лицемерным рабом своих чар. Но это совпадало и с желаниями Радзивилла. В начале ноября Пане Коханку выехал со свитой в Лидо. Прощание двух ещё летом близких друзей и единомышленников было под стать погоде.

«Елизавете» тоже было пора подумать о перемене места жительства: она, как и Радзивилл, была для рагузских властей persona non grata. Сенат даже сообщил о ней и её намерениях через своего представителя в Петербурге Никите Ивановичу Панину. Для Панина (а следовательно, и для Екатерины) всё это уже не было совершенною новостью. Никита Иванович просил сенат не беспокоить себя и его из-за этой бродяжки. Но отношение к ней после такого отзыва не могло стать лучше. «Великая княжна» металась, не зная, на что решиться. Алексей Орлов, которому она написала ещё летом, на её призывы не отзывался. Хотя, в отличие от султана, должен был их услышать. Теперь, когда война закончилась триумфом русских, он мог бы принести задуманному ею предприятию едва ли не больше пользы, чем повелитель правоверных. Во всяком случае, на море он был таким полновластным владыкой, каким величайшему из императоров вряд ли когда удастся стать. Но Орлов молчит. Молчит и Панин, которому она, терзаясь неизвестностью, тоже попыталась закинуть удочку...

Читатели, вероятно, изумлены подобным пассажем, но всё было именно так. Темпераментная искательница монаршего счастья решила сыграть на всех инструментах сразу, не особенно заботясь о благозвучии — лишь бы было погромче. В этих действиях довольноярко проявилась её натура: авантюризм не позволял «княжне» верно оценить ни людей, ни обстоятельств и потому она довольно часто сама себе расставляла капканы. «Елизавета» всерьёз уверяла Панина, что империя находится в крайне опасном положении и что спасти её может только благополучно избавленная Провидением от злоумышленников законная наследница престола, при которой в России воссияет наконец заря свободы. Охотница за тронами сообщала, что скоро надеется быть в Петербурге, а потому просит любезнейшего Никиту Ивановича позаботиться о её безопасности.

Ах, как бы хотелось на минутку перенестись в XVIII столетие и взглянуть на лица Панина и особенно матушки, когда они знакомились с этим удивительным документом, в котором припудренное блестками светскости наивное лукавство как-то незаметно переходило в беззастенчивое нахальство. Матушка, как известно, очень любила удачную шутку. Но вряд ли на этот раз улыбка осветила её лицо. Самозванцы ей уже порядком досадили. Ещё не разделались окончательно с пугачёвским бунтом. Ещё каких-то два Салавата (так императрица называла Салавата Юлаева и его отца) разбойничали в горах Башкирии. И вот — новый сюрприз. Алексей Григорьевич Орлов, правда, выражает сомнение, действительно ли существует такая женщина. Но не сомневаться, а ловить уже надобно.

12 ноября к Алехану в Ливорно полетело собственноручное послание Екатерины. В нём тоже сначала говорилось о мире с турками, о поимке Пугачёва и только «в-четвёртых» дошло до самозванки. Но предписания были жёсткие: «...письмо, к вам писанное от мошенницы, я читала и нашла оное сходственно с таковым же письмом, от неё писанным к графу Н. И. Панину, — уведомляла царица, — Известно здесь, что она с князем Радзивиллом была в июле в Рагузе, и Я вам советую туда послать кого и разведывать о её пребывании и куда девалась, и если возможно, приманите её в таком месте, где вам ловко бы было её посадить на наш корабль и отправить её за караулом сюда; буде же она в Рагузе гнездит, то Я вас уполномочиваю чрез сие послать туда корабль, или несколько, с требованием о выдаче сей твари, столь дерзко на себя всклепавшей имя и природу, вовсе несбыточные, и в случае непослушанья дозволяю вам употребить угрозы, а буде и наказание нужно, то бомб несколько в город метать можно; а буде без шума достать способ есть, то Я и на сие соглашаюсь. Статься может, что она из Рагузы переехала в Парос и сказывает, будто из Царьграда».

Вот так. Игры с церемониалами, коленопреклонениями и подобострастным шёпотом салонных кавалеров для «Елизаветы Второй» заканчивались. Теперь начиналась охота. За ней. Охота, в которой все средства были объявлены дозволенными. Но красавица, однажды ослеплённая призрачным блеском несбыточной мечты, не желала думать о таких неприятных вещах. «Вы оглашаете в газетах невероятные вещи, чтобы обратить на себя внимание всей Европы, — взывал к её рассудку верный и поумневший Филипп-Фердинанд, — а жизненные интересы более всего велят вам сидеть тихо, как никогда, и не выставлять своих друзей на неминуемую гибель.

Вы... заставляете государства, которые могли бы помочь Вам в небольшом деле, свидетельствовать против Вас. Возвращайтесь в Оберштейн и забудьте навсегда о Персии, Пугачёве и тому подобных глупостях!» Увы, «великая княжна» его не слышала. Она уже покинула Рагузу к вящему удовольствию сената, которое увеличилось бы ещё более, если бы он узнал о грозившей городу бомбардировке. При ней оставались теперь, кроме слуг, только Доманский, Чарномский и бывшие иезуиты Ваисович и ксёндз Ханецкий, взявший на себя функции секретаря, казначея, мажордома и т. п. Путь «Елизаветы Второй» лежал, естественно, не на берега Босфора, а в вечный город — Рим. Английский посланник в Неаполе сэр Уильям Гамильтон выхлопотал ей паспорт. В конце ноября по старому стилю карета «великой княжны» появилась на набережных Тибра и остановилась у дома Джоранни.

Что же привело неутомимую соискательницу российской короны снова под небо Италии? Её интересовал Ватикан. Она сделала попытку проложить себе путь к трону с помощью папской курии. Впрочем, первое время «Елизавета» вела себя тише воды, ниже травы. Выезжала в карете с опущенными занавесками, никого не принимала. Но это только разжигало любопытство экспансивных итальянцев. Даже полиция не могла сказать о ней ничего определённого и полагала, что неизвестная дама — жена одного из двух шляхтичей и сестра другого. Может быть, её супруг вон тот, что разгуливает по Риму в национальном наряде и гипнотизирует публику громадными усищами и саблей без защитной дужки? (Это был Чарномский, называвший, впрочем, себя Линовским, тогда как Доманский стал Станишевским). Публика склонялась к тому, что приезжая незнакомка, скорее всего, авантюристка, то есть попала именно в точку, но не могла, конечно, догадываться, какого масштаба авантюра замышлялась за плотно прикрытыми воротами дома Джоранни. Занавес над тайной вскоре приоткрыла сама «Елизавета», ибо...

Ну, подумайте сами, уважаемые читатели, сколько времени может молодая красивая женщина, знающая, что ею интересуются, соблюдать инкогнито? Конечно, не больше недели, если при этом принять во внимание, что она всерьёз собралась надолго «залечь на дно», дабы сбить со следа возможных недоброжелателей и даже преследователей (молчание Орлова и Панина ничего хорошего не сулило). Через неделю Ханецкий, успевший кое с кем познакомиться, шепнул по секрету самым надёжным и неболтливым, что это-де русская княжна. Жители вечного города были удовлетворены. Тем более что для разнообразия вновь откуда-то выплыла княжна Волдомира, а рядом с ней появилась совсем свеженькая Елизавета Радзивилл, сестра пане Коханку. Впрочем, некий монсеньор Ласкарис, а вслед за ним принц Оранский уверяли, что это дочь турецкого султана. А может, и не дочь. Сама же «великая княжна» на всякий случай просила у сэра Уильяма Гамильтона паспорт на имя госпожи Вальмонд из Ганновера. Ну, да все эти штуки читателям, наверное, уже надоели.

Представившись римлянам, «Елизавета» развернула привычную для неё энергичную и разностороннюю, хотя в то же время несколько хаотичную и импульсивную, деятельность. По-видимому, она собиралась подключить каким-то образом к своей охоте за троном английскую дипломатию, потому что выпрашивала у Гамильтона рекомендательные письма к британским посланникам в Стамбуле и Вене. Были у неё намерения связаться и с польским и прусским дворами. Но особый её интерес возбуждал на этот раз кардинал Альбани, декан папской курии и наиболее вероятный кандидат на вакантный в эту пору престол главы Католической церкви. В первый день нового 1775 года (по новому стилю) Ханецкий, оправдывая славу бывшего иезуита, выследил его эминенцию и вручил ему послание своей госпожи, в котором она ходатайствовала о тайной аудиенции. Альбани отослал Ханецкого к своему секретарю аббату Роккатани. Тот объяснил ксёндзу, что пожелания, выраженные в послании, нереальны. Пусть приславшая Ханецкого особа запечатлеет их на бумаге. Это не устраивало уже «Елизавету». Через два дня Ханецкий изловил аббата в одном из домов и принудил его сесть в карету «Её высочества» и ехать на Марсово поле, в палаты Джоранни.

Здесь Роккатани ожидал «царский» приём, чем-то напоминавший приёмы, которые ещё совсем недавно устраивал Пугачёв. Да понятно чем. Вот этой самой подчёркнутой, декоративной царственностью, забота о которой, впрочем, понятна у мужика в мужицком же окружении, но несколько удивляет, когда речь идёт о даме, потёршейся как-никак в свете. В одной из передних комнат аббата встретила группа «придворных», чьи личности и настоящие профессии остались неизвестными, потому что они исчезли, как только минула надобность. Кабинет властительницы был залит ярким светом светильников, в котором всеми цветами спектра переливались небрежно разбросанные там и сям драгоценности. «Елизавета Вторая» в амазонке сидела у стола, целиком погруженная в писание какого-то важного письма или документа. Ей предстояли Ханецкий и «Станишевский». Увидев аббата, она сделала знак рукой, и «приближённые» вышли. Тогда «великая княжна» начала свою первую атаку на новом для неё фронте. Она наговорила Роккатани кучу приятных вещей как представителю того общественного слоя, который нельзя не уважать за его честные седины и постоянные кропотливые и благодатные труды. Она поговорила и о Фридрихе Великом, и о разделе Польши, и об иезуитах. Она приоткрыла аббату завесу над своей тайной. Ей очень нужен кардинал. Она нуждается в его совете. Вообще-то у неё намерение остаться в Риме до тех пор, пока его не выберут Папой (в чём не может быть сомнения), но здоровье не позволяет говорить об этом уверенно. Тут неизвестно зачем появился «Станишевский» и стал произносить вольтерьянские речи. «Елизавета» вспыхнула, отчитала его за легкомысленное отношение к религии и выгнала... Роккатани вышел очарованный и озадаченный одновременно. «Нельзя отрицать, — писал он в Варшаву королевскому советнику Гижиотти, — что это женщина большого ума, и если и выдаёт себя за другую, то умеет великолепно принять её вид. Интересно, что будет дальше!»

Дальше банк Беллони отказал будущей повелительнице громадной империи в ничем не гарантированном кредите. Это, конечно, говорило не в её пользу. Но тут (чего не бывает на свете!) некий отец Ландай, в молодости служивший в русской гвардии, увидев претендентку на престол, неожиданно признал в ней супругу герцога Ольденбургского, троюродного брата Петра III. Акции «Елизаветы» снова поднялись в цене. А она продолжала активную наступательную игру, обволакивая Роккатани женским обаянием и рассказывая ему всё новые сказки, помогавшие ей самой отвлекаться от обострившейся болезни лёгких. Теперь она собиралась в гости к польскому королю, откуда с почётным конвоем шляхтичей отправится к султану. Пройдёт каких-нибудь полгода, и Польша благодаря её усилиям объединится и снова расцветёт. В Персии её ждёт 60-тысячная армия. О деньгах и говорить нечего. (Право, она словно действительно находилась в родстве с Пугачёвым. Тот сочинял ничуть не хуже и примерно в таком же стиле). «А что княжна думает о Панине и братьях Орловых?» — спросил прослышавший о чём-то аббат. «Панин — человек заслуженный, — отвечала «Елизавета», — но слишком ревностный служака». Она на него не рассчитывает. Орловы же — выходцы из черни, невежи и мужланы по манерам, покровительствовать им было бы неприлично. Впрочем, она приказала на всякий случай графу Алексею прибыть с флотом из Архипелага в Ливорно. Но её ближайшие планы — приехать в Киев, а оттуда в сопровождении шести тысяч гусар — в Варшаву. Вот только опасается, как бы конфедераты, сторонники Потоцкого и Радзивилла, не убили её за намерения помогать королю Станиславу-Августу. «Елизавета» вручила Роккатани письмо для его эминенции, позволив предварительно прочесть его. Она соблазняла претендента на папский престол не только возрождённой при её помощи мощной католической Польшей, но и обращённой в латинство необъятной Россией. «Клянусь слезами, страданиями стольких стенающих народов, что мы не будем препятствовать избавлению душ, которые черпают счастье в душе Вашей эминенции». Она знала, что обещать.

Голубая мечта Рима со времён галицкого князя Романа Мстиславича и Александра Невского — да нет, ещё раньше! — уничтожение крупнейшего оплота «схизмы» в Европе, распространение власти наместника святого Петра не только до восточных границ Европы, но и до берегов Великого азиатского океана!.. Наживка была слишком вкусна, чтобы не соблазниться хоть на минуту. «Кардинал уже в силу своего положения не может холодно принять трудов княжны, направленных к благу Римской церкви, — отвечал очарованный Альбани, — Если бы без тени сомнений справедливость была на Вашей стороне, он желает, чтобы Провидение встало над её шагами и доставило Вам верные средства для осуществления всех прекрасных замыслов». Но вот если бы без тени сомнений... А их-то как раз было больше чем достаточно. Альбани колебался, не зная, на что решиться. Возможно, это неустойчивое равновесие сохранялось бы ещё долго, если бы его неосторожно не нарушила сама «великая княжна», попытавшаяся заручиться поддержкой ещё одного важного духовного лица — польского резидента в Ватикане маркиза д’Античи. «Елизавета» добилась аудиенции в храме Санта Марии дельи Анджели.

Лучше бы она этого не делала. Д’Античи отдал должное её красоте, обаянию, уму и прочим достоинствам. Однако, услышав, что перед ним дочь императрицы Елизаветы и казацкого гетмана Разумовского, что она воспитывалась в Париже и на принадлежавшие ей там несметные богатства поддерживала пугачёвское восстание в России и т. д., как-то заскучал. «Делая вид, что я ей верю и считаю именно той, за которую она себя выдаёт, — сообщал он в Варшаву, — я отговаривал её, при этом разъясняя ей всё несовершенство и невозможность исполнения её ирреальных замыслов, которые она себе строила, и дал ей совет скрыть тайну, а самой удалиться в уединённое место». «Елизавета» попыталась поправить дело письменными бомбардировками. Она бестрепетно призналась, что после свидания в церкви никак не может прийти в себя — столько благородства, ума и добродетели позаимствовала она у его светлости. Ей лично ничего не нужно. Но она не может допустить ратификации позорного Кучук-Кайнарджийского мира. Если это произойдёт, она накажет султана с помощью персидских войск. Она не может примириться со смутой в Польше. Она в состоянии и субсидировать войну против её раздела персидскими деньгами. Она поднимет русский народ на подмогу полякам. Д’Античи повторил свой совет, с тревогой думая, что «Елизавете», видимо, приглянулся его кошелёк. Придя к такому выводу, он стойко отбил все наскоки очаровательного противника. Его позиция положила конец и колебаниям Альбани. «Великая княжна» в который раз оказалась без влиятельных союзников и, что было не менее прискорбно, без денег. Но в тот момент, когда она была близка к отчаянию, в ворота дома Джоранни постучала рука фортуны. Фортуна имела чин майора русской службы и по паспорту называлась Иваном (Яном) Кристенеком (Крестенеком, Христенеком). Это был генеральс-адъютант графа Алексея Григорьевича Орлова.

Получив жёсткий приказ Екатерины изловить «авантурьеру» любыми способами, даже с разрешением немного пострелять из пушек, Алехан энергично принялся воплощать его в жизнь. Прежде всего самозванку надо было найти. Дама с Пароса, как выяснилось, ничего общего с ней не имела. Посланный на фрегате в Архипелаг подполковник Марк Иванович Войнович донёс, что это была купеческая жена из Константинополя, которая сбывала султаншам французскую косметику, бижутерию и тому подобные мелочи. Что баба эта вздорная и заносчивая, повсюду сующая свой нос и пытающаяся всех запугать, заявляя, что она-де в переписке со всеми европейскими державами (дура, одним словом). Что она действительно прислана (турками?) для «обольщения» и «подкупа» Орлова, дабы он «неверным зделался» её императорскому величеству. Что она уже потратила кучу денег под будущие дивиденды с русского командующего и теперь в отчаянье собралась было в Италию, но Марк Иванович, выполняя данную ему инструкцию, отговорил. (И прекрасно, размышлял Алехан, не заниматься же в самом деле ещё и таким анекдотом. Вольно иностранцам прикидывать, за сколько можно его купить.

А он под флагом апостола Андрея — не наёмник и России не за мзду служит).

Для разведывания же о настоящей авантурьере пришлось нарядить специального агента, человека надёжного и много раз проверенного. Но вот незадача: минуло уже больше двух месяцев, а он словно в воду канул. То ли погиб, то ли где-то схвачен. Алехан, конечно, не ждал в бездействии. Он бросил в бой ещё двух агентов — русского офицера и славянина из венецианских подданных. Оба действовали вслепую. Им поручено было узнать, где сейчас пребывает старая знакомая их достойного начальника. (Офицеру при этом была дана для прикрытия формальная отставка, чтобы при случае он мог наняться волонтёром на службу к самозванке или к Радзивиллу). А тут как раз вернулся из Черногории один майор, на два дня останавливавшийся в Рагузе. Он сообщил, что видел там Радзивилла, что «великая княжна» при нём и ей воздают всяческую честь, к чему и его склоняли. Но он «поопасся итить к Злодейке, сказав при том, что ета женщина плутовка и обманщица». Итак, цель была наконец обнаружена. Сообщая об этом императрице 23 декабря 1774 года, Алехан начал готовить корабли к походу, «чтоб таковую злодейку постараться всячески достать» обманом или силой. Он ещё не был уверен, что здоровье позволит ему самому возглавить «группу захвата». Однако вновь полученные сведения сделали поход ненужным. Отозвался один из агентов, фигурирующий в донесениях Орлова императрице под именем «офицера». Оказывается, знакомая его сиятельства уже покинула Рагузу и след её чуть не затерялся. Сначала ему сказали, что она уехала вместе с Радзивиллом в Венецию, но, прибыв туда, он нашёл одного Пане Коханку. Что же касается дамы, то, по его сведениям, она отправилась в Неаполь. Едва Алехан начал выстраивать план новой операции, как на другой день пришло письмо из Неаполя от сэра Уильяма Гамильтона. Английский посланник любезно уведомлял высокого представителя дружественной державы, что одна молодая особа просила у него паспорт в Рим, а из Рима прислала ему письмо, в котором называет себя русской принцессой. Оно, несомненно, заинтересует его сиятельство.

Этот документ был вполне типичным продуктом эпистолярного жанра канцелярии «Елизаветы Второй». Там можно было прочесть и о Сибири, и о Персии, и о Разумовском, и о 7000 цехинов (милорд, разумеется, не откажет ей в такой пустяковой сумме?), и о «господине Пугачёве», который, надо признать, вовсе ей не брат, а настоящий донской казак, который приехал когда-то в Петербург вместе с Разумовским, был замечен Елизаветой Петровной, должен был стать пажом, но уехал в Берлин, где получил великолепное воспитание, и вернулся в Россию, чтобы путём восстания вырвать её из мрака бедности и невежества. «Моя партия очень сильна в этой стране, — писала «великая княжна». — Господин Пугачёв снискал уважение, он хороший генерал и математик, владеет большими познаниями, основательно знает военную тактику, имеет талант объединять людей, владеет народным языком...» Претендентка никак не могла попасть в ногу со временем и постоянно опаздывала...

Самое главное, что почерпнул из письма Алехан, было несомненное наличие у его «знакомой» холерического темперамента и неизбывной тяги к перемене мест. Становилось совершенно ясно, что в Риме она не задержится и упорхнёт в поисках приключений в Стамбул, в Вену, в Берлин, в Варшаву, да мало ли куда ещё. Гоняйся потом за ней по всей Европе, а то и Азии. Нет, её нужно брать без промедления. Хотя это, конечно, легче сказать, чем сделать. «...Министру аглицкому я отвечал, —доносил Орлов Екатерине 5 января (по ст. ст.) 1775 года, — что ето надобно быть самой сумасбродной и безумной женщине, однако ж при том дал ему знать моё любопытство, чтоб я желал видеть её, а при том просил ево, чтоб присоветовал он ехать ей ко мне». Британскому консулу в Ливорно сэру Джону Дику, кавалеру русских орденов, Алехан уже просто приказал писать к верным людям, которых он «в Риме знает, чтоб и оне советовали ей приехать сюда, где она от» него «всякой помощи надеятся может». Главная же роль отводилась «нарошному» Кристенеку, с крайней поспешностью откомандированному в Рим (в том самый день, как Орлов получил почту от Гамильтона). Генеральс-адъютант получил инструкцию: «...об ней в точности наведаться и стараться познакомиться с нею; при том, чтоб он обещал, что она во всём на» Алексея Григорьевича «может положиться, и буде уговорит, чтоб привёз её» к нему «с собою». Алехан, естественно, не был уверен, что авантурьеру удастся «достать», но он надеялся «по последней мере сведому быть о её пребываньи».

Объясняя поведение Орлова во всей этой истории, профессор Лунинский, автор одной из монографий о «княжне Таракановой», склонен был приписывать ему тонкий и коварный расчёт с двойной бухгалтерией: «граф Алексей натянул две тетивы на одном луке, устраивая выступление против царицы и вместе с этим возможность получить себе милости и почести в знак благодарности».

Я с этим совершенно не согласен. Алехан по природе своей вовсе не был безоглядным авантюристом. Он мог рискнуть головой, затеять головоломное по трудности предприятие с самыми высокими ставками и при победе, и тем более при поражении. Но он готовил такие предприятия со всей возможной тщательностью, а не на авось. Он мог в случае необходимости бросить на стол последний козырь. Но он никогда не играл против России и хорошо знал цену всяким заморским посулам. Он вообще не очень жаловал иностранцев. Жизненный опыт показывал ему, что большинство из них глядело на Россию и русских с презрением и одновременно с алчным блеском в глазах. Таких людей он при первой возможности от себя гнал. А чтобы начинать с их помощью делать новую карьеру — надо было лишиться последнего ума. То, что иностранные министры пытались его подкупить и склонить к измене, не свидетельствовало об их мудрости. Да и окажись он таков, как они предполагали, как мог бы он рассчитывать, что по его желанию весь флот взбунтуется и изменит присяге, данной Екатерине? Ведь его бы, скорее всего, скрутили и в клетке привезли в Петербург как государственного злодея. А что бы сталось с братьями? А с родным домом, с обширными имениями, громадными богатствами?..

Алехан тяжело переживал падение брата Григория. Только захлестнувшими его эмоциями можно объяснить отчаянную демонстрацию, которую он предпринял в Вене, когда решился публично приоткрыть завесу над обстоятельствами смерти Петра III. По счастью, он скоро понял, что сыграл слишком рискованно и что сумма проигрыша будет зависеть от его дальнейших действий. Усердие Алехана удвоилось, но не раздвоилось. Он спасал будущее своё и своих братьев...

Иван Кристенек не сразу добился своей цели. Сначала, увидев у дверей своего дома незнакомца, отрекомендовавшегося отставным российским флотским поручиком, «Елизавета» испугалась. Она отправилась в собор Святого Петра и просила Роккатани передать кардиналу Альбани её настоятельную просьбу — узнать через полицию и иные учреждения, что это за личность в штатском с военной выправкой крутится каждый день на Марсовом поле поблизости от её дома. Аббат уклонился. Между тем за Кристенека начала ходатайствовать в очередной раз подстерёгшая «Елизавету» нужда. При её образе жизни удивляться тут было нечему. Давать ей взаймы никто не желал. Более того, подлые кредиторы однажды даже остановили карету столь высокой особы, требуя оплаты долгов. Ханецкий предпочёл на сей раз позу стороннего наблюдателя. И разгневанная «великая княжна» выгнала его. Впрочем, ксёндз Глембоцкий считал, что Ханецкий принял в это время более доходную должность, также имевшую отношение к его покровительнице. Он стал агентом Орлова. «Здесь ходит слух, исходящий от самих москалей, что он должен получить 1000 шкудов от Орлова за измену; я думаю, это ещё немного за такое слишком уж гадкое дело...»

Помогал Ханецкий Орлову или нет, но у «Елизаветы» уже не было выбора. Друзья по-прежнему встречали её приветливыми улыбками. Но это было всё, что она могла от них получить. Аббат Роккатани выслушивал её очередные фантазии (например, о намерении послать курьеров в Берлин и Стамбул, а самой в наряде капуцина пробраться в Москву) как сцены из третьего акта надоевшей пьесы и терпеливо ожидал конца. Короче, когда Кристенек в ответ на предложение объяснить в письменном виде, что, собственно, ему угодно, вручил записку с уведомлением, что он прислан от его сиятельства графа Алексея Григорьевича Орлова и что он может передать ей содержание письма, только что полученного из Пизы (но для этого необходима личная встреча), — ворота дома Джоранни распахнулись. Это было в самом конце января по новому стилю. Встреча прошла в обстановке взаимопонимания. Адъютант Орлова спросил, действительно ли известный пакет, полученный его сиятельством, прислан от её высочества. «Елизавета» подтвердила. Тогда Кристенек сказал, что его сиятельство очень хотел бы увидеться с её высочеством, но не знает, где и как это сделать. Тут он, вероятно, весьма выразительно посмотрел на собеседницу, а может быть, и добавил: желание-де графа так велико, что он даже не желает принимать во внимание, будет ли эта негоция соответствующею гражданским постановлениям и дальнейшим видам России. «Елизавета» отвечала, что это совсем нетрудно. Встретиться можно бы, например, в Пизе, где граф находится на лечении. Впрочем, не исключено, что это Кристенек со свойственной ему пронырливостью сумел внушить «последней из дома Романовых» наиболее удобное для замыслов Орлова место встречи упоминанием о болезни своего обожаемого начальника, препятствующей ему совершать даже не очень далёкие вояжи.

Кристенек вообще быстро очаровал «великую княжну» и прослыл у неё за человека «очень искреннего». Созданию такового впечатления, очевидно, в немалой степени способствовало то обстоятельство, что от расточаемой лукавым агентом, по выражению Лунинского, «музыки розовых слов шёл и запах денег». Так или иначе, «Елизавета», оговорив, что для путешествия ей необходимо 2 тысячи дукатов, решилась оставить наконец вечный город и двинуться навстречу ожидавшим её русским кораблям. Она была в прекрасном настроении, почти счастлива. Она говорила Роккатани о Провидении, постоянно покровительствовавшем ей, когда у неё самой опускались крылья. Она строила новые радужные планы, трогательно прощалась с друзьями, наговорив всем кучу любезностей. Друзья тоже были взволнованы и желали удачи. Правда, на просьбу вернуть ей копии документов, удостоверяющих её достоинство, и писем к различным высокопоставленным лицам Роккатани сокрушённо сказал, что всё это ради предосторожности сожжено. Тогда как на самом деле было припрятано. Но это мелочи. Будущая государыня не только не рассердилась, но даже подарила аббату золотую шкатулку, на дне которой лежала крохотная, с ноготь, камея с изображением ворона в золотой, украшенной рубинами оправе. Аббат символики не понял, но подарок принял.

С помощью банкира Орлова Дженкинса и Кристенека «Елизавета» расплатилась с немалыми долгами и заняла солидную сумму под векселя. Запах денег сменился звоном настоящих монет, в котором музыкально одарённая «великая княжна» без труда улавливала сладостные мелодии. Кристенек со своей стороны энергично ускорял подготовку к отъезду. Он отправил к Алехану нарочного курьера с извещением о скором приезде гостей и, вероятно, об обещании авантурьеры оказать графу протекцию за будущую услугу при римском или каком-нибудь ином дворе. Появление курьера показывает, что генеральс-адъютант действовал в Риме не в одиночку, что, впрочем, можно было предположить заранее. Орлов в донесении императрице уже после поимки «Елизаветы» отмечал, что в акции кроме Кристенека участвовали и другие агенты, среди которых назвал только Франца Вольфа. Но где и как были задействованы агенты — неизвестно.

11 февраля (по н. ст.) «царственная особа» торжественно, с многочисленной свитой покинула Рим. Кристенек «за три почты» от Пизы помчался вперёд, так сказать, герольдом. «Великую княжну» надлежало встретить как подобает. Точнее, встречать следовало графиню Силинскую (Зелинскую), по странности именовавшуюся также сестрой господина Пугачёва. Римское общество на досуге снова занялось личностью загадочной красавицы с непредсказуемым поведением. Ведь если она и вправду претендует на русский трон, то как же рискнула отправиться в резиденцию высшего представителя императрицы на Средиземном море, под его защиту? Орешек был расколот, скорее всего, дамской частью светской салонной публики, как и повсюду, гораздо более сообразительной, чем мужская. Было доказано (с помощью внутреннего убеждения), что знатная путешественница — бывшая любовница синьора Орлова, когда-то бросившая его ради синьора Радзивилла, а теперь решившая вернуться к прежнему поклоннику. Всё это было настолько очевидно, что вполне успокоило общее любопытство. Едва ли не один маркиз д’Античи имел на этот счёт особое мнение. Он полагал, что птичка полетела прямо в открытую клетку и что синьора Орлова-Чесменского следует поздравить с ловким стратегическим ходом...

15 (4) февраля графиня Силинская прибыла в Пизу и поселилась в нанятых Алеханом палатах Нерви. Обе стороны были радостно возбуждены, хотя и по разным причинам. «Елизавету Вторую» встречали с царскими почестями. Русские офицеры и генералы на улицах и в общественных местах держались перед ней так, словно уже присягнули. Всюду чувствовалась добротная режиссура его сиятельства. Сам Алехан ежедневно бывал с визитами, возил желанную гостью по достопримечательным местам. И конечно, разговоры, разговоры... «Елизавета» принялась в очередной раз пересказывать свою «легенду». «...Сказывала о себе, — доносил Орлов Екатерине несколько суконным языком, лишающим захватывающее повествование всякой поэтической прелести, — что она и воспитана в Перси[и], и там очень великую партию имеет... знакома очень между князьями имперскими, а особливо с триерским и с князем голштейн-лимбургским; была во Франции, говорила с министрами, дав мало о себе знать. Венский двор в подозрении] имеет, на шветской и пруской очень надеется; вся конфедерация ей очень известна и все начальники оной. Намерена была ехать отсель в Константинополь прямо к султану...» Алехан слушал с неподдельным интересом, пытаясь постичь, кто перед ним. Но собеседница, привычно скользя по поверхности, ревниво хранила тайну. «Я ж моего собственного заключения об ней прямо Вашему императорскому величеству донести ни как не могу, по тому что не мог узнать в точности, кто оная действительно», — признавался Алехан Екатерине. Он мог утешиться лишь тем, что прекрасная авантурьера, сидевшая перед ним, знала о нём не больше, хотя думала, что знает всё.

Но если внутренние очи собеседников испускали, так сказать, рентгеновские лучи в тщетной надежде проникнуть за непроницаемую защитную броню друг друга, то внешне картина была совершенно иной. Очаровательная шатенка привычно разыгрывала девицу императорских кровей, богатырь с Андреевской и Георгиевской кавалериями через плечо дебютировал в роли влюблённого пастушка. Правда, соревнование талантов происходило в неравных условиях. «Великая княжна» могла играть сколь угодно блистательно или, напротив, плохо. Зритель всё равно понимал, что пришёл в театр. Алехану же нужно было сыграть пастораль так, чтобы она выглядела правдивее самой жизни. Это было тем труднее, что действие развивалось в темпах, близких к сценическим. Всего за неделю пребывания «Елизаветы» в Пизе пылкий граф успел не только без памяти влюбиться, но и сделать формальное предложение, в подтверждение прежних обещаний, переданных с Кристенеком. «Она же ко мне казалась быть благосклонною, — объяснял Орлов Екатерине, — чево для и я старался казаться перед нею быть очень страстен; наконец я её уверил, что я бы с охотою женился на ней, и в доказательство хоть сего дня, чему она, обольстясь, более поверила». Да, оценивая игру Орлова по шахматной шкале, можно сказать, что он провёл атаку на одном дыхании, а завершающий ход заслуживал нескольких восклицательных знаков. Неужто действительно женился бы, если бы «Елизавета» не сочла, что он слишком уж торопит события? Лунинский в этом не сомневается. В самом деле, зная горячую, азартную натуру Алехана, натуру игрока отнюдь не только в шахматы, предположить такое легче лёгкого. Тем более что он сам подтвердил «серьёзность» своих намерений. «Признаюсь, всемилостивейшая государыня, что я оное исполнил бы, лишь только достичь бы до того, чтобы волю Вашего величества исполнить», — рассыпался перед Екатериной её «всепотданнейший раб». Но почему бы, с другой стороны, и не порисоваться безграничной преданностью, когда проверить её уже не представлялось возможным?

Впрочем, Орлову не удалось так просто уйти из-под венца. Литература сенсаций женила-таки его. Пальма первенства принадлежит Кастера. По его словам, к наивной и доверчивой княжне Таракановой, скромно и в большой нужде жившей в Риме, явился один из тех интриганов, которых так много в Италии, и представился ей под именем и в мундире офицера её нации. Если читатели думают, что речь каким-то образом идёт о Кристенеке, то они ошибаются. Это был неаполитанец Рибас. (На самом деле 25-летний Хосе де Рибас — на русской службе, в которой он состоял с 1772 г., Осип Михайлович — был испанцем или испанским греком. Есть сведения, что именно он был тот офицер, который выслеживал «Елизавету» в Рагузе и Венеции). Притворившись сначала, что его привело к принцессе только сострадание к её несчастиям, и предложив помощь, он объявил затем, что прислан от графа Орлова, который предлагает ей путём уже организованной им и готовой по первому сигналу вспыхнуть революции против тирании Екатерины вступить на трон своей матери. Простодушная княжна согласилась, и вскоре в Рим явился сам Орлов. Очень правдоподобно разыграв комедию вспыхнувшей страсти, этот варвар предложил неопытной девушке сочетаться священными узами брака. Она, на своё несчастье, согласилась, не ведая, что для этого человека нет на свете ничего святого, что хотя в его экстравагантнейших поступках порой не было ничего преступного, зато не было и такого преступления, которое он не мог бы совершить. Сделав вид, будто он хочет, чтобы церемония бракосочетания была произведена по православному ритуалу, Орлов расставил подчинённых ему разбойников, наряженных священниками и служителями закона. Так профанация соединилась с мошенничеством против слабой и слишком доверчивой Таракановой...

Князь Пётр Долгоруков в мемуарах внёс поправку: венчались-де не в Риме, а в Ливорно, роль священника исполнял один из морских офицеров. По версии журнала «Русская старина», венчались на адмиральском корабле, на рейде. Поп — уже известный отец де Рибас. Валишевский не менее прочувствованно рассказал, как после ареста «Елизаветы» в каюту, куда её посадили, вошёл солдат и молча швырнул ей под ноги кольцо, которое она надела во время церемонии на палец «жениха». Ах, как поэтично, как романтично, как драматично! Ну почему, почему реальная история всегда скучнее, чем её рисует пылкое беллетристическое воображение дилетантов? Мельников в книжке «Княжна Тараканова и принцесса Владимирская» и тот же князь Долгоруков в своих мемуарах пошли и того дальше. Они поведали, что в каземате Петропавловской крепости у узницы родился сын. И это-де был сын Алексея Орлова...

Но довольно. Итак, хотя венчание в действительности и не состоялось, предложение Алехана несомненно окончательно развеяло подозрения княжны, если они у неё ещё оставались. Да и Кристенек, снова в майорском мундире, постоянно вертелся рядом, надоедая просьбами о протекции насчёт получения сразу полковничьего чина. Ну откуда тут ждать измены? Согласно показаниям «Елизаветы» на следствии, она попросила графа свозить её в Ливорно. Очевидно, ей хотелось посмотреть красивую гавань, а заодно и ожидавшую её эскадру, как-никак главную надежду всего предприятия. Орлов, естественно, выразил живейшее удовольствие. Лунинский говорит, что мысль принадлежала самому Орлову, что, конечно, выглядит куда логичнее, но не подтверждается источниками.

Утром 22 (11) февраля «великая княжна» с его сиятельством, с Доманским и Чарномским, с камер-медхен Франциской фон Мешеде, слугами Маркесино и Зольтфингером выехала в карете в свой последний свободный вояж. Свободный, разумеется, очень относительно, так как уже с первых минут пребывания в Пизе с неё нигде ни на мгновение не сводили зачарованных взоров её новый поклонник и покровитель и неожиданно пылкие добровольные подданные. Кристенек и прочие сопровождающие ехали следом. К английскому консулу Джону Дику полетел курьер. Высокое общество направлялось к нему в гости. На следующий день показался Ливорно, очень красивый и достаточно большой город, славившийся своими оливами и благоденствием жителей при милостивом правлении великого герцога Леопольда, как пишет об этом Лунинский. Граф представил свою обожаемую спутницу, не назвав, впрочем, её имени, леди Дик и леди Грейг, наконец самому хозяину. Сэру Джону, надо сказать, лицо её показалось знакомым. Он спросил, говорит ли она по-английски (то есть он, вероятно, хотел спросить, не мог ли он видеть её в Англии?). «Немножко», — отвечала «Елизавета». Проницательный англичанин намотал себе на ус, что прелестная молодая леди, несомненно, метресса графа. (Действительно, с её появлением в Пизе вдруг куда-то исчезла некая госпожа Демидова, с которой Орлов до этого, по словам Лунинского, почти не расставался).

Когда отобедали, Алексей Григорьевич предложил дамам прогуляться на пристань. Англичанки отказались, и его сиятельство уехал с «великой княжной», Доманским, Чарномским, Кристенеком и прочими «официальными лицами». В порту высокие гости сели в шлюпку (или в три шлюпки, по Кастера) и под звуки музыки, которым аккомпанировали залпы артиллерийского салюта и громовые крики «ура», под рукоплескания громадной толпы горожан, собравшейся на берегу, причалили к борту адмиральского корабля «Святой Исидор». С судна спустили великолепное кресло, и «Елизавета» вступила наконец на русскую территорию, каковой являлась палуба военного корабля. Она наблюдала учения гвардейцев и егерей с корабля «Мироносиц», потом начались морские манёвры с пушечной стрельбой. Шёл шестой час пополудни. Куда-то внезапно исчез Орлов, а на его месте вырос (впрочем, это не очень удачное для данного случая выражение) гвардии капитан Литвинов с вооружённой стражей. Капитан объявил, что именем её императорского величества и по приказу господина контр-адмирала и кавалера Грейга прибывшая на российский военный корабль дама и сопровождающие её лица арестованы, вслед за чем у Доманского и Чарномского были отобраны их «карабели», а у Кристенека — его офицерская сабля. На требование ошарашенной и близкой к обмороку «великой княжны» позвать графа Литвинов отвечал, что это невозможно. Арест Кристенека наводил на мысль, что тайна каким-то образом раскрыта и что Орлов пострадал первым. Да и мог ли изменить он, подаривший ей в знак беспредельной преданности свой портрет? Всё же сомнения заползали в душу. Она попросила передать графу записку, наполненную вопросами и укорами. Орлов отозвался в тот же вечер (по-немецки и забыв подписаться). Автор рискует предложить читателям полный перевод этого любопытного образчика детективной прозы.

«Ах! Вот где мы не чаяли беды! При всём том надо быть терпеливым. Всемогущий Бог не оставит нас. Я нахожусь при подобных же обстоятельствах, как и Вы, но надеюсь получить свободу через дружбу своих офицеров и хочу сделать маленькое повествование: адмирал Грейг из приязни ко мне хотел дать возможность бежать и сказал мне, что я должен как можно скорее вернуться на материк. Я спросил у него причину этого, тогда он сказал, что получил приказ арестовать меня и всех находящихся со мной. Когда я уже незаметным образом проехал мимо всех наших кораблей, в ту же минуту увидел два судна перед собою и два позади, которые гребли прямо на меня. Я увидел, что дело плохо, и приказал грести изо всех сил на людей, что мои люди и сделали. Я думал пройти мимо, но одна из шлюпок села на мель и моя должна была натолкнуться на неё, что случилось и с другой шлюпкой. Я был окружён. Я спросил, что бы это могло значить, и увидал всех людей пьяными, хотя отвечавшими мне с большою вежливостью, что имели приказ попросить меня на другой корабль, где находились немногие из моих офицеров и солдат. Когда я прибыл туда, то ко мне подошёл командир и со слезами на глазах объявил мне арест. Я должен был согласиться и надеюсь на Бога, что Всемогущий Творец не оставит нас. Что касается адмирала Грейга, то он окажет Вам всевозможные услуги, прошу только на первое время не испытывать его верности. На этот раз он будет очень осторожен. Наконец, мне остаётся только просить Вас Заботиться, насколько возможно, о своём здоровье. Как только я получу свободу, то буду разыскивать Вас по всему свету и служить Вам. Вы только должны заботиться о себе, о чём я Вас прошу всем сердцем. Ваши собственные строчки я получил и читал их со слезами на глазах, т. к. я видел в них, что Вы желаете обвинить меня. Берегите себя. Поручим свою судьбу всемогущему Богу и будем уповать на Него. Я не могу ещё быть уверен, что Вы получите это письмо. Надеюсь сильно, что адмирал будет настолько вежлив и благороден, что передаст Вам его. Целую от всего сердца Ваши ручки».

Ну что ж, искательница приключений могла почитать на досуге типичную «охотничью историю», столь же правдивую, как и её собственные сказки. Расчёт Алехана был прост. Он отнюдь не считал операцию законченной. Завершилась только первая, наиболее ответственная часть её. «Елизавету» ещё нужно было в целости и сохранности доставить на берега Невы, в нетерпеливые объятия матушки-государыни. А для этого нужно было прежде всего позаботиться о её хрупком здоровье, которое внезапное нервное потрясение могло сильно пошатнуть. Следовало как можно дольше сохранять в ней надежду на избавление, которая заставила бы её мириться с обстоятельствами и не предпринимать каких-либо опрометчивых попыток вырваться самой или покончить счёты с жизнью. Пришлось даже пустить бумажную слезу — слезу контрразведчика.

У Кастера весь эпизод ареста «княжны Таракановой» описан иначе, в тонах бульварно-криминального жанра и с той убеждённостью, которая обеспечивает доверие наивной публики. Невинную и прекрасную как ангел жертву гнусной интриги заковали в кандалы, как только она взошла на корабль. Напрасно молит она о пощаде жестокого Орлова, которого называет ещё своим супругом. Напрасно она бросается к его ногам и орошает их своими слезами. Варвар не удостаивает её даже ответом. Её опускают в глубину трюма...

В Ливорно Алехан одолжил у своего друга консула Дика несколько развлекательных книжек для оставшейся на корабле дамы. Он, впрочем, тоже был взволнован всем происшедшим и жаловался сэру Джону на бессонницу. Однако ум графа продолжал работать холодно и расчётливо. В Пизе по приказу Алехана произвели тщательнейший обыск в комнатах «последней из дома Романовых». Улов был богатый. Конечно, дело было не в деньгах и драгоценностях, которых у «великой княжны» опять накопилось немало, а в её переписке, различных бумагах, освещавших многотрудную и очень интенсивную деятельностьэтой энергичной молодой дамы. Заодно в Пизе арестовали и оставшихся там служителей «высочайшей особы». 25 (14) февраля эскадра Грейга в составе пяти линейных кораблей и одного фрегата взяла курс на Гибралтар.

Итальянская публика, увидев, чем завершились празднества и манёвры на русском флоте, была шокирована чуть ли не в такой же степени, как сами пленники. По словам одного из свидетелей, в городе всё кипело от возбуждения. Автор «Секретных и критических мемуаров о дворах, правительствах и нравах главных итальянских государств» Горани писал, что с «этого времени жители Ливорно и всей Тоскании почувствовали омерзение к Орлову и глубокое презрение ко всему русскому». Очевидно, изрядную долю этого пафоса праведного гнева следует отнести на счёт самих авторов сочинений. Но понять экспансивную южную публику можно. Ведь ей была видна только верхняя часть айсберга. Кастера утверждает, что великий герцог Леопольд даже сделал представление петербургскому и венскому дворам по поводу нарушения суверенитета Тосканы. Но в итоге права оказалась Екатерина, когда писала Орлову 22 мая (по ст. ст.): «Вероятие есть, что за таковую сумасбродную бродягу никто горячо не вступится не токмо, но всяк постыдится скрытно и явно показать, что имел малейшее сношение».

Тем не менее для самого Орлова ситуация создалась достаточно сложная. Он ведь ещё оставался в Ливорно и Пизе — здесь его держали многочисленные дела по завершению архипелагской экспедиции. Ещё не весь флот покинул Средиземное море. Надо было позаботиться и о многочисленных переселенцах в Россию, как знатных и влиятельных, вроде жены молдавского господаря Россандры Гики с семейством или константинопольского патриарха Софрония, так и простых арабах, черногорцах, албанцах, греках. В этой ситуации оказаться объектом сплошных пересудов, сплетен, домыслов, а то и улюлюканья, негодования, может быть, даже ненависти, как когда-то уже было в Петербурге и в Европе в связи с событиями в Ропше, ему, конечно, никак не хотелось. Но это была цена, которую ему пришлось заплатить за выполнение желания императрицы, не считаясь со средствами.

«Достать» авантурьеру тихо не удалось. Весь город олив и вся Пиза, а возможно, и Генуя, Турин, Милан, Рим заговорили вдруг об Орлове с такой страстью, словно он был миллионщик, царственная особа или главарь тайной секты. И итальянские негоцианты при встрече, вместо того чтобы спросить друг друга: «Удачно ли сбыли контрабанду?» или «Как воспользовались неурожаем в Неаполе?» — спрашивали: «А что слышно, не похитил ли этот разбойник Орлов в Тоскане ещё какую-нибудь принцессу?» Его личность была выставлена на общественный суд, и если его агенты в Италии были достаточно внимательны, то, вероятно, рассказали своему шефу много таких фактов его биографии, что Алехану оставалось только развести руками. Хотя у автора нет никаких положительных доказательств, но он почему-то уверен, что тон в формировании публичного мнения и в этом случае задавали дамы, ранее, несомненно, отдававшие должное ещё достаточно молодому красавцу гиганту, осыпанному орденами и драгоценностями, а теперь нашедшие, что он совсем не хорош и что шрам у него на лице, как у настоящего бандита из романов, а нос... самый неприятный нос. Рассказывали о его грубости и неприличных манерах. Вспоминали случай в доме маркизы Джентили Бокка Падули в Риме, когда Орлов во время ужина в присутствии многочисленного и самого изысканного общества начал демонстрировать свою невероятную силу и, легко раздавив в руке куски кристалла и железа, сжал двумя пальцами яблоко, которое разлетелось в стороны мелкими кусочками. Надо ж было такому случиться, что один из них попал в лицо герцогу Глочестеру, брату его величества короля Британии, и... ранил его (или ушиб). Все присутствующие были глубоко возмущены. Только Орлов казался невозмутимым и даже не подумал принести пострадавшему хоть какие-то извинения. Автор должен признать реальность этого достойного сожаления события, потому что ранить или зашибить яблоком можно было только особу королевских кровей (как и нанести травму горошиной — лишь принцессе)...

Впрочем, как бы ни неприятны были разговоры, Алехан подозревал, что дело может ими не ограничиться. «Прошу и того мне не причесть в вину, — писал он Екатерине, — буде я по обстоятельству дела принуждён буду, для спасения моей жизни, и команду оставя, уехать в Росию и упасть ко священным стопам Вашего императорского величества, препоручая мою команду одному из генералов по мне младшему, какой здесь на лицо будет. Да я должен буду и своих в оном случае обманывать и никому предстоящей мне опасности не показывать. Я всего больше опасаюсь езуитов, а с нею некоторые были и остались по разным местам, и она из Пизы уже писала во многие места о моей к ней преданности...» Лунинский считал, что Алехан просто набивал себе цену, чуть ли не блефовал. «Balafre ловко окружил свой лик ореолом, — писал он, — и при сиянии этого блеска спасал колеблющуюся династию Орловых... Он готовил императрицу к неуверенности... В этом вероломстве (? — Авт.), как и вообще в поступке со своей жертвой... виден «человек со шрамом», этот гвардеец, что объявлял народу о государственном заговоре перед Казанским собором, а затем в Ропше удушил Петра III, что ломал подковы у маркизы Падули, что, благодаря чуду, украсившись чужими перьями, приписал себе чесменскую победу. Теперь он хотел перехитрить царицу... возвратиться в столицу и произвести там реставрацию фамильной позиции...»

Спору нет, в поведении Орлова было не без наигрыша, не без преувеличения опасностей преодолённых и ожидаемых. И когда он отправлял донесение императрице «вчерне», оправдываясь боязнью, как бы «дела не проведали и не захватили где ни буть курьера моево со всеми бумагами», это, может быть, была попытка дать почувствовать императрице, каково ему тут приходится. Он деликатно обращал внимание Екатерины на неблагоприятную для него, как он с прискорбием чувствует, нравственную атмосферу, складывающуся при дворе её величества. «...Я принуждён был её («Елизавету». — Авт.) подарить своим портретом, который она при себе имеет, а естли захотят и в Роси[и] мне недоброходствовать, то могут по етому придратся ко мне, когда захотят». Он намекал, что не может отделаться от ощущения, будто кто-то на него куда-то доносит и клевещет. «Я несколько сумнения имею на одного из наших вояжиров, а легко может быть, что я и ошибаюсь; только видел многие французские письма без подписи имя, а рука кажется мне знакомая». И далее: «Я со всеподданическою моею рабскою должностью, чтоб повеленьи Вашего величества исполнить, употребив всевозможные мои силы и стараньи, и щестливым теперь зделался, что мог я оную злодейку захватить. Я почитаю за должность всё Вам доносить так, как перед Богом, и мыслей моих не таить... Желал бы я, всемилостивейшая государыня, чтоб усердию моему, которое я к освящённой Вашего императорского величества имею, соответствовали мои душевные и телесные силы: тогда б я считал себя щестливым и достойным тех милостей, каковые Ваше величество щедро на меня изливаете, а теперь оные принимаю яко недостойной, а из единого Вашего великодушия и особливой милости ко мне... Признаюсь, всемилостивейшая государыня, что я теперь, находясь вне отчества, в здешних местах, опасаться должен, чтоб не быть от сообщников сей злодейки застрелену или окармлену...» Нажим постоянно чувствуется и в содержании донесений, и, как уже говорилось, в самом тоне, в немилосердном переслащивании изъявлений «всеглубочайше рабской и непоколебимой преданности».

Однако о каком вероломстве может тут идти речь? Кого предал Алехан, кому изменил? Ведь с самого начала он выполнял задание, которое ему дала непосредственно императрица, выполнял свой долг подданного. Вопрос: «Ловить или не ловить?» — перед ним не стоял. Да и все основания для настороженности в связи с деятельностью неожиданно объявившейся «дочери» Елизаветы Петровны у русского двора были. Только-только закончилась кровопролитная война. Ещё догорали последние очаги грандиозного восстания. И вдруг в районе дислокации русского флота появляется авантюристка, которая пытается склонить к измене командующего и повлиять на европейское общественное мнение. Безусловно, деятельность «Елизаветы Второй» необходимо было пресечь. Речь можно вести лишь о том, все ли средства хороши для достижения цели. Конечно, с этической точки зрения — не все. Но при оценке поступков героев этой истории необходимо учитывать и психологию «галантного века» с его склонностью к мистификациям, «машкерадам» и рискованным комбинациям всякого рода пиратских и амурных приключений. Века, породившего целую когорту знаменитых авантюристов не где-нибудь, а в добропорядочной, высоконравственной, просвещённой Европе. Нужно помнить также, что Алехан действовал как контрразведчик, а в разведке критерии морально допустимого всегда были предельно широкими.

И потом, с каких это пор «Елизавета Вторая» превратилась в невинную овечку, какой её рисуют слезливые европейские романисты XIX столетия? Это было дитя эпохи, родная сестра Калиостро, Беньовского, Казановы, в какой-то степени и Пугачёва. Личность из тех, кто, однажды не согласившись с тем, что уготовила судьба, решил сам во что бы то ни стало повертеть колесо фортуны. Кто чувствовал или внушил себе, что создан для чего-то иного, более высокого. Кто хотел блистать, покорять, завоёвывать, ходить по грудам золота. Порой это были блестящие артисты. Порой происходила подмена личности. Часто наблюдались и «пограничные состояния». Кто была «великая княжна» на самом деле? Немка из Голштинии, землячка Петра III? Француженка? Польская еврейка? Дочь трактирщика из чешской Праги? (Когда «Елизавете» сообщили последнее предположение, сделанное англичанами, она вспыхнула и заявила, что выцарапает глаза тому, кто это сказал). Это осталось неизвестным. Может быть, с точки зрения происхождения она действительно была «сестрой» Пугачёва и потому упорно не выдавала тайны? Как бы то ни было, эта дама чувствовала себя созданной для иного поприща. И шла к своей цели, невзирая ни на какие препятствия. Остановиться было не в её силах. Поэтому её трагический конец был лишь вопросом времени...

Читателей, вероятно, интересуют некоторые фактические подробности, относящиеся к судьбе «последней из дома Романовых» после ареста. Самойла Карлович Грейг получил от Орлова строгий приказ, «чтоб он всевозможное попечение имел о её (пленницы, — Авт.) здоровье, и приставлен один лекарь; берёгся б, чтоб оная при стоян[ь]и в портах не ушла б; тож чтоб и ни каково б писмеца никому б не передала». Эскадре, им возглавляемой, было предписано «как возможно поспешать к своим водам». 18 апреля Грейг прислал Орлову рапорт. Оказывается, до самых берегов Британии «Елизавета» вела себя спокойно. Письмо Орлова сыграло свою роль. Она всё ещё ждала, что её новый покровитель и «жених» приедет за ней. Когда же в порту, в который зашли корабли, её никто не встретил и она не получила никакого письма, — правда во всей её ужасной полноте дошла наконец до воспалённого надеждой сознания прекрасной искательницы приключений. Она, писал Алехан Екатерине, пересказывая рапорт Грейга, «пришла в отчаяние, узнав свою гибель, и в великое бешенство, а потом упала в обморок и лежала в беспамятстве четверть чёса (так! — Авт.), так што и жизни её отчаялись; а как опамятовалась, то сперва хотела броситься на аглицкие шлюпки, а как и тово не удалось, то намерение положила зарезатся, или в воду бросится...». Всё это происходило почти на глазах многочисленной публики, съехавшейся из Лондона и других мест, чтобы видеть таинственную узницу, о которой каким-то образом успел пройти слух. Грейг поспешил покинуть как можно быстрее родные берега (впрочем, он был шотландец) и плыть на всех парусах к Кронштадту. Орлову он жаловался, «што он трудной етой комиси[и] на роду своём не имел».

22 мая эскадра с «Елизаветой» на борту «Исидора» бросил якорь на кронштадтском рейде. Грейг уведомил о прибытии генерал-губернатора Александра Михайловича Голицына. Тот приказал ночью доставить пленницу и её спутников в Петропавловскую крепость. Грейг отказался. У него был приказ Орлова передать «Елизавету» только по высочайшему указу. В результате всех этих проволочек гвардии капитан Алексей Толстой привёз несчастную «великую княжну» к месту её заключения только в 2 часа ночи 6 июля 1775 года. Ещё до прибытия Грейга в Кронштадт генеральс-адъютант Орлова Иван Кристенек явился в село Коломенское под Москвой, Где отдыхала Екатерина, и вручил ей донесение Орлова и бумаги самозванки. Голицын начал следствие, уведомляя о его ходе императрицу.

15 декабря того же года, вечером, молодая красивая женщина, настоящего имени которой никто так и не узнал, умерла от грудной болезни. Утром следующего дня её погребли в Алексеевском равелине. Правда, легенда вскоре оживила её, продлила ей жизнь на два года — заставила умереть в результате наводнения (сюжет известной картины Флавицкого). Другая легенда перенесла её в московский Ивановский монастырь под именем монахини Досифеи, умершей в 1810 году на 64-м году жизни. Монахиня была всеми почитаема. А Алексей Орлов, живший после отставки в Москве, будто бы избегал проезжать мимо этого монастыря. Польские конфедераты рассказывали страшную историю о том, что пленницу замуровали в стене дворца в Царском Селе. Ещё одна история повествовала о Варваре Мироновой (Назарьевой), в иночестве Аркадии, погребённой в посаде Пучежа Костромской губернии. На самом деле это была... Нашлись будто бы и свидетели тайного свидания Орлова и его жертвы, готовившейся стать матерью, и их жестокой ссоры...

Алехан возвратился в Петербург летом. Один из современников-иностранцев писал о его отношении к случившемуся. «Я слышал, что Алексей Орлов тяготился тем, что был виною её («Елизаветы». — Авт.) заключения и смерти...»

Виталий Шеремет КАК КУТУЗОВ В ГАРЕМ ПОПАЛ

Кутузов бил французов — это на Руси всяк знает, и всяк, кому дорого Отечество наше, высоко чтит его полководческое искусство. Меньше известны ратные подвиги молодого М. Кутузова в русско-турецких баталиях, когда он находился в непосредственном подчинении А. В. Суворова. Есть, однако, и ещё одна грань таланта этого выдающегося деятеля, которая долгое время оставалась почти незаметной в лучах его воинской славы.

Речь идёт о дипломатической деятельности Михаила Илларионовича — чрезвычайного и полномочного посла в Константинополе. Между тем служение его России и на этом поприще принесло ей немалую пользу.

В 1791 году закончилась вторая за время правления Екатерины II русско-турецкая война; полководцы и солдаты обеих сторон получили долгожданный отдых, но умудрённые опытом политики хорошо понимали, что заключённый Ясский мирный договор не мог окончательно разрешить множество противоречий между Российской империей и Высокой Портой, тем более что ведущие европейские державы — Англия, Австрия, Франция — не оставляли попыток использовать эти противоречия в своих целях.

Смолкли пушки — и заговорили дипломаты. И хотя голоса их звучали не столь грозно и отчётливо, манёвры и схватки на дипломатическом поприще зачастую разворачивались под стать армейским баталиям, и победы, когда они достигались, были не менее значимы.

Вот в такой ситуации волею императрицы российской Екатерины II 6 ноября (по ст. ст.) 1792 года М. И. Голенищев-Кутузов и был назначен чрезвычайным и полномочным послом в Константинополь. Почти в то же время (в марте 1793 г.) посольство Турции в России возглавил доверенный султана Селима III, его стремянный — «кетхуда августейшего стремени» — 35-летний Мустафа Расых-эфенди. Оба правителя выбрали, на их взгляд, лучших, но если султан выбирал своего посла по принципу личной преданности и бесстрашия, то императрица российская отдала предпочтение уму, опыту и, разумеется, преданности интересам России.

Сорокасемилетний Михаил Илларионович Кутузов в ту пору был уже известен как герой взятия Измаила (1790 г.; орден Св. Георгия 3-й степени) и «громкого дела при Мачине» (1791 г.; орден Св. Георгия 2-й степени). С 1768 года он почти непрерывно находился на Дунайском театре военных действий и отличился в сражениях при Рябой Могиле, Ларге и Кагуле (орден Св. Георгия 4-й степени).

С 1777 года М.И. Кутузов служил в непосредственном подчинении у А. В. Суворова, командовавшего в то время русскими войсками в Крыму. Именно в этот период, при А. В. Суворове, стало явственнее второе после полководческого таланта блестящее дарование М. И. Кутузова — искусная дипломатическая деятельность, основанная на умелом использовании данных агентурной разведки. В эти же годы он начал упорно изучать турецкий язык (есть косвенные данные, что подвигнул его на сей труд сам Суворов), «дабы в переговорах с крымцами и турками по охране побережья Крыма все наивозможнейшие пользы извлечь».

Разговорный язык, обычаи и навыки расшифровки замысловатой арабской графики для чтения османских документов без толмача или драгомана М. И. Кутузов приобрёл непосредственно у башкятиба, сиречь старшего письмоводителя двора последнего крымского хана. Тот оказался и человеком симпатичным, и знал много; «грамоту турецкую постигаю, — признавал сам Михайло Ларионович, — на живых бумагах, только вчера полученных из османской столицы...».

А у башкятиба замечались то ковшик серебра с золотом, то табакерка дивной работы... Получены они были им за усердие в обучении кривого на один глаз, полноватого в талии, но живого и отменно внимательного к местным жителям и их заботам русского подполковника. И в том, что в конце XVIII века строптивый Крым постепенно, мирно и практически бескровно вжился в русскую сферу влияния, есть немалая заслуга Михаила Илларионовича.

Получив в 1784 году звание генерал-майора и назначенный командиром Бугского егерского корпуса, Кутузов находил время для практики в турецком языке и постоянно заботился о приближении к своему штабу «людей неприметных, но смышлёных и к дознанию благополезных вещей способных». Двое таких людей сопровождали М. И. Кутузова в ходе посольств в Константинополь. Совершенно затерявшись среди свиты в 650 человек, они всегда появлялись в необходимый момент, принося «благополезные» сведения.

Известна любовно-шутливая оценка А. В. Суворовым военно-дипломатических успехов М. И. Кутузова в многолетних общениях с крымскими татарами: «Ой, умён, ой, хитёр, его никто не обманет».

Дипломатический талант Кутузова заметил и всемогущий Г. А. Потёмкин, чьи заслуги на поприще военном и государственном широко известны. Именно распоряжением Потёмкина Кутузову было приказано организовать наблюдение за тылами турок у Дунае, «применяя способы и средства негласные, но благополезные для службы...».

Кутузов отлично наладил агентурную и оперативную разведывательные службы, «летучую» почту, что внесло немалый вклад в успех, например, при штурме и взятии русскими Измаила.

Есть основания предполагать, что назначение Михаилы Ларионовича послом в Высокую Порту связано с блестящей характеристикой, которую дал ему Потёмкин в одном из сообщений Екатерине II незадолго до своей безвременной кончины, в декабре 1791 года.

Вот такого чрезвычайного и полномочного представителя своих интересов и послала Россия в страну, войны с которой продолжались с малыми перерывами со времён Ивана Грозного. Главной задачей М. И. Кутузова было определено: «Сохранить мир и доброе согласие с Портою, нужные для отдохновения... в трудах и беспокойствах, империей нашей понесённых».

Кутузов в своих посольских делах действовал неторопливо и, казалось, даже медлительно. После размена посольств в первых числах июня 1793 года в районе города Дубоссары на реке Днестр он растянул недальнюю, всего двухнедельную, дорогу от Днестра до Константинополя более чем на три месяца и прибыл в османскую столицу только 26 сентября (7 октября) 1793 года. Добрался до особняка посольства. Долго стонал, охал, жаловался на плохую дорогу, пыль... Не принял представителя августейшего двора — «немощен, едва дышит». А сам передохнул и... непоздним вечером принял «неустановленное лицо из турок, с которым имел долгий разговор на ихнем басурманском языке, всех прежде удалив...».

Мы не знаем всех подробностей этой беседы, но, по дошедшим до нас свидетельствам западных посольств, во все глаза доглядывавших за российским посольством, русского посла интересовало всё, включая, казалось бы, совершенно несущественные детали. В частности, «лицо» сообщало: «Великий везир Ахмет-паша немного знает по-французски, чем очень гордится; терпеть не может шербету и не сидит на мягком...» Чепуха? Только состоявшаяся на другой день встреча с великим везиром «поражала всех сердечностью и взаимным политесом». Великий везир с Кутузовым провели почти всю беседу на турецком, лишь изредка переходя на французский. Присутствующие на приёме европейские дипломаты только ахнули — конфиденты!

Когда же везиры и сам султан Селим III слегка посетовали, что так долго двигалось посольство, М. И. Кутузов, будучи отличного здоровья (как бы иначе перенести ему две сквозные раны в голову), застонал, заохал, назвал хворобы, которыми маялся и более молодой султан, — прострел в спине да ещё жжение в правом боку.

Беседа велась через толмача-переводчика, но в самом деликатном месте разговоров о здоровье Кутузов сам заговорил на хорошем турецком языке и поделился с султаном и его свитой медицинскими сведениями. Русский посол блеснул знанием рецептов — и восточных и европейских (заранее припасённых и умело вплетённых в разговор). Придворные и сам султан удивлялись, «каким образом человек, ужасный в боях, мог быть столь любезен в обществе».

Ах, поэт и реформатор Селим III! Знать бы ему, что наш Михаила Ларионыч не двинулся в путь из Дубоссар, пока в любимом сафьяновом портфеле аккуратно не улеглись словесные портреты всех придворных и «характеристические черты» самого султана. Вряд ли знал султан и то, что более двух десятков молодых людей, составивших позднее ядро Военно-топографического бюро при Главном штабе России, тщательно снимали во время неспешного посольского движения планы местностей, места возможных стоянок войск, колодцы и прочее, что могло пригодиться русской армии при её возможном движении к османской столице.

Куда спешить, когда надлежало и самому разобраться в весьма запутанных отношениях султанского двора и с державами, и с вассалами, собрать сведения и доложить в Петербург о привычках и намерениях едущего в русскую столицу посла Великой Порты. Ну а то, что среди проводников по России при Расыхе-эфенди, рекомендованных ему крымскими мурзами, оказался человек, отлично знакомый Кутузову, знавший и по-русски и по-турецки, так на то и есть служба...

Нужно сказать, что российский посол с большим вниманием отнёсся к военно-реформаторским начинаниям Селима III. И годами готовленная сеть информаторов работала отменно. Первые достоверные сведения о военных преобразованиях в Османской империи были получены именно через М. И. Кутузова. Особенно ценными оказались сведения о намечаемых турками мерах в области военного судостроения и производстве пороху. В свою очередь, в беседах с султаном Кутузов ненавязчиво, но твёрдо проводил мысль о необходимости для России иметь теперь сильный флот, базирующийся в Крыму, а судьбу самого Крыма он неразрывно связывал с судьбой России. Говорил посол почтительно, но твёрдо. Султан Селим III больше отмалчивался.

Вопрос о проходе русских военных кораблей через черноморские проливы Кутузов затронул в переговорах только один раз, как бы между прочим, и встретил жёсткое сопротивление со стороны реала-бея (вице-адмирала) Шеремет-бея, в ведении которого находились проливы и оборона побережья. Больше к этой теме русский посол не возвращался, упомянул только одно: будь русский и турки заодно — никто на проливы бы не покусился...

Примечательно, что именно эту часть беседы деятельно обсуждали досужие языки в стамбульских кофейнях. Причём, как ни странно, довольно доброжелательно. Информацию эту сообщил в Париж французский поверенный в делах. Появилась она и во французской прессе с ядовитым комментарием:

«Екатерине Второй мало потёмкинских деревень на юге России. Ещё одну, как говорят в Стамбуле, уже строят на берегу Босфора...»

С осторожностью допускаю, что утечку информации организовал сам Кутузов. И безобидно, а для Франции и Англии, которые в это время тщетно домогались для себя права вводить свои военные корабли через проливы в Чёрное море, весьма тревожно. На этой утечке «купился» даже солидный «Аугсбургский вестник».

Кутузову удалось установить контакты с широким кругом придворных, особенно тех, кто ориентировался на реформы. Среди них были Рамиз-эфенди и Манук-бей (А: Манукян), нашедшие потом, в период янычарского бунта 1807 года, убежище в России. Султану докладывали также, что у российского посла перебывала целая колония армянских купцов. «Зачем приходили — неясно, но многие уходили воодушевлённые...»

Были, понятно, и те, кто встретил нового посла России настороженно, а то и враждебно. Среди них Шеремет-бей, который по своей инициативе учредил негласное наблюдение за всеми передвижениями русского дипломата. М. И. Кутузов вскоре заметил, что вопреки турецким обычаям несколько дервишей постоянно бродят в христианском квартале, вблизи российского особняка, хотя щедрые подаяния тотчас были опущены в их уныло пустовавшие кружки.

Одно время казалось, что противникам русско-турецкого сближения удалось одержать верх и переговоры по торговому тарифу, по определению размеров пошлины за проход проливов зашли в тупик. Но тут М. И. Кутузов вновь уединился, углубившись в чтение документов из заветного сафьянового портфельчика, что привёз с собою в Константинополь. На сей раз его интересовали женщины.

Тщательно перелистав список имён и приметы самых любимых и влиятельных султанских жён, всесильных затворниц гарема^[29] он решился на крайне рискованное предприятие — решил один войти в сад гарема. Мужества этому человеку было не занимать, его учтивость и красноречие были уже известны. Но вряд ли кто из враждебно настроенных к русскому послу верноподданных султана так же хорошо знал вкусы обитательниц гарема, как посол российский. Он точно рассчитал, какие изысканные, драгоценные украшения придутся по душе той или иной затворнице, и своей щедростью покорил «розарий падишаха».

В результате султан-валиде, то есть матушка Селима III, и две её наперсницы быстро поняли и приветливо одобрили прозрачные намёки русского посла — тучного, важного, строго соблюдавшего все правила придворного этикета и даже не посмевшего поднять своего одного глаза на трёх прекраснейших женщин Востока, хотя переговоры с султаншей продолжались не менее часа.

Вскоре слухи о том, что русский посол — он же «главный евнух самой императрицы Екатерины II» — побывал в султанском гареме, поползли по Константинополю. И не по опрометчивости, недосмотру М. И. Кутузова, а по его умыслу — через прислуживающего посольству российскому весьма шустрого Ахметку да ещё двух-трёх человек из картографического бюро при посольстве. Источник слухов, как и водится в высоких кругах, установить не удалось — то ли из опасения, то ли из-за того, что турецкая одежда очень шла к загорелым черноусым лицам россиян, искусно распространявших сии слухи на всеведущем и любопытном Капалы-Чарши — крытом рынке Стамбула. Неслыханная дерзость посла России потрясла османскую столицу. Когда явно растерянный начальник султанской охраны доложил своему повелителю обо всём этом, умница Селим III лишь рассмеялся.

Мне потребовалось не менее двадцати лет, чтобы достоверно узнать имена всех женщин, с которыми беседовал в саду сераля Кутузов. Собственно, встреча оказалась возможной, потому что её разрешила и в ней приняла участие султан-валиде, то есть мать правившего султана — Михри-шах. Она была как бы владычицей всей прекрасной (и большей) половины населения Османской империи и одновременно правила в необозримых заповедных личных покоях сына-султана, обычно называвшихся сералем.

В сафьяновом портфеле Кутузова ей была отведена целая папка. И заслуженно. Вдова султана Мустафы III (1757—1774) Михри-шах была грузинкой по происхождению и дочерью православного священника. Она была украдена и продана на невольничьем рынке в Константинополе. С ранней юности прославилась такой удивительной красотой, что уже в девятилетием возрасте попала в султанский сераль и получила там прекрасное восточное образование.

Кроме турецкого и персидского, выучила испанский, французский, итальянский. Живо интересовалась не только османскими делами, но и была в курсе европейской политики. Непримиримый враг янычар, она ненавидела всё то косное и бездушное, что они олицетворяли. Для Мустафы III была она не только любимой женой, но и другом, советником. Оказывала всемерную поддержку реформам сына — Селима III. Помнила всегда о своём грузинском, христианском происхождении, интересовалась Россией, особенно судьбой Екатерины II. До своей смерти (16 октября 1805 г.) оказывала содействие — а влияние матери султана было очень большим — сближению России и Османской империи. К ней-то в первую очередь и нашёл подход Михаил Илларионович. И как всегда, всё верно рассчитал.

Другой участницей беседы была Нахш-и диль (в девичестве — Эмеде Ривери, 1763—1818), любимая супруга предшественника Селима III на троне султана Абдул Хамида I и мать преемника Селима, будущего преобразователя Турции султана Махмуда II (1808—1839). Бездетный (из-за перенесённой в юности свинки) Селим III воспитывал маленького Махмуда как родного сына, чему всячески способствовала и Михри-шах.

Это были весьма влиятельные особы. Через Нахш-и диль, симпатизировавшую ему во всех начинаниях, Селим III поддерживал негласные контакты с Францией. Ведь любимой кузиной Нахш-и диль была сама Жозефина де Богарне, во втором браке — Бонапарт...

Третья собеседница М. И. Кутузова — родная сестра Селима III, дочь Михри-шах Хадиджа-ханум — тоже была женщиной блестяще образованной, знавшей многие европейские языки и обычаи, часто принимавшая в своих покоях жён европейских дипломатов, во всём помогавшая царственному брату.

Но одно дело принимать в гареме жён дипломатов, а другое — послов столь высокого ранга. Велик риск, но и высока награда. Все торговые вопросы между Россией и Турцией были улажены в недели. Селим III по достоинству оценил ум, смелость и щедрость посла России, свершившего то, что в истории Османской империи не удавалось ни одному послу иностранной державы ни до, ни после Кутузова. И как ответный дар вручил он Михаилу Илларионовичу для передачи Екатерине II седло и сбрую, переливающиеся таинственным мерцанием старого золота, изумрудов, рубинов... Словом, дар красоты неописуемой. Описать нельзя, а вот полюбоваться им можно — и по сей день красуются они в Оружейной палате Московского Кремля.

Так вот, внешне неброско, неторопливо приумножал славу российскую Кутузов. А что его более молодой, более ретивый коллега — турецкий посол Мустафа Расых-эфенди? Окружённый нескончаемой чередой военных смотров, разводов караула, балов и маскарадов, потрясённый тёплой прелестью обнажённых плеч русских красавиц, Мустафа Расых-эфенди посылал домой всё более короткие депеши (они опубликованы в Турции). А потом и вовсе два месяца молчал, не слал никаких вестей, увезённый императрицей весной 1794 года в увеселительную поездку по случаю масленицы. Да и управлять вверенным ему посольским людом оказалось труднее, чем армией.

В штате турецкого посла начались такие нарушения «порядка и благочиния», что Екатерина II, которая в таких делах ни аскетом, ни ханжой не считалась, написала канцлеру А. А. Безбородко гневное письмо, дабы принять меры, чтоб турецкий посол «...запретил своим людям шалить в доме князя Вяземского (резиденция посольства. — Авт.)... где они перерезали все фамильные портреты и бюст князя Михаила Николаевича разбили. А если шалить станут — выслать без церемоний». В конце концов Мустафа Расых-эфенди по указанию Селима III был отозван в Константинополь. При отъезде он был «отмечен знатными подарками» русской царицы. Расставался он с Петербургом с явным сожалением. Однако штат его посольства, возвращавшегося из России на исходе 1794 года, увеличился «на три младенца мужского пола, к которым он выказывал отеческие знаки внимания», — результат того, что молодой посол приглянулся статью и обхождением не только самой императрице Екатерине Алексеевне, но и некоторым «особам женского полу при Её Императорском Величестве...»).

Впрочем, справедливости ради отметим, что Расых-эфенди замечал вокруг себя в России не только прелести северянок. Он оставил лучшее из известных на Ближнем Востоке описание дороги Москва — Петербург и свои яркие впечатления от мастерских тульских оружейников, где он приобрёл ряд образцов ружей. Хотя он и не стал другом России, его описания образа жизни, облика и интересов российских горожан пронизаны симпатией и неподдельным интересом и не содержат традиционного поношения неверных.

Примечательно, что, став позднее во главе османского флота, он (возможно, из-за «российских» сыновей) сохранил симпатии к России. Во всяком случае, в последних войнах с северным соседом, например в русско-турецкой войне 1806—1812 годов, участия не принимал.

Османский официальный придворный летописец меланхолично записал: «Расых-эфенди по возвращении из России был обласкан султаном и возведён в звание бейлербея (наместника, — Авт.) Румелии. Он в точности выполнил поручение падишаха. А если и не обладал умением разобраться в сложной внутренней обстановке (в России, — Авт.) и в тонкостях отношений между государствами, так на то воля Аллаха...»

М. И. Кутузов же вплёл новые ветви в свой заслуженный лавровый венок военачальника и дипломата.

Мирные отношения в Причерноморье в 1790-х годах были сохранены и упрочены. Закладывались возможности дальнейшего сближения России и Турции, что и произошло за последний год XVIII века.

Кутузов сумел расположить к себе умного, образованного и проницательного султана-реформатора Селима III, предотвратив нежелательное в тот момент для России сближение Константинополя с Парижем. По существу, он заложил предпосылки первого союзного договора России с Турцией (1799 г., обновлённого в 1805 г., вновь заключённого в 1833 г.). Он содействовал развитию торговли, обмену военнопленными и ещё многое сумел сделать, находя в том и для себя «превеликое удовлетворение». «...Дипломатическая карьера сколь ни плутовата, но, ей Богу, не так мудрена, как военная. Ежели её делать как надобно», — писал он жене.

В Константинополе заветный сафьяновый портфель М. И. Кутузова пополнился бесценными наблюдениями, которые весьма пригодились при заключении Бухарестского мира с Турцией в мае 1812 года, — мира, который был жизненно необходим России накануне нашествия Наполеона.

Виталий Шеремет ЗАБЫТЫЙ РЕЗИДЕНТ

В разведку приходят, как известно, разными путями. Кто по велению души, кто по прихоти судьбы, кто по казённой надобности, то бишь по воле начальства... Но чтобы на должность резидента ссылали инициатора реформ разведслужбы российского императорского флота, да ещё в такое «нецивилизованное местечко», каким представлялся Европе Стамбул в начале XX века, — в этом, право же, было нечто особенное...

С эпохи екатерининских войн и до Первой мировой войны в русской военной разведке на Ближнем Востоке служили люди, получившие блестящее общее образование и военную подготовку. Некоторые из них вошли в историю как крупные исследователи Востока. Например, М. П. Вронченко, П. А. Чихачёв — переводчики Шекспира и античных авторов, а на склоне лет — почтенные сановники Российской империи. К сожалению, целый ряд имён по тем или иным причинам оказался в забвении. Особенно это относится к разведывательной службе военно-морского ведомства. К последним и принадлежал выходец из небогатой дворянской семьи Александр Николаевич Щеглов (1875—1953). Выпускник Кадетского корпуса и Морского корпуса в Санкт-Петербурге, он несколько лет отдал флоту.

Трудно сказать, почему мальчика так потянуло к морю: семья была в основном связана с землёй. Здесь много и честно трудились, мечтали, вместе поднимали детей. Брат отца Сергей посвятил себя почвоведению прибрежной балтийской зоны. Своего дома Сергей Карпович не имел и грел душу у очага старшего брата. Отдавал все силы души племяннику, рассказывал о славных традициях русского флота. Истории привычного и простого быта строителей верфей и портовых сооружений, для которых подбирал подходящие места Сергей Карпович, сплетались с рассказами о первых русских мореходах, обошедших вокруг земного шара, одеяниях героев Чесмы и Синопа. Возможно, рассказы эти были мальчику ближе и понятнее, чем заботы отца — Николая Карповича.

Да и работа отца в финансовом ведомстве складывалась так, что вряд ли у него оставались силы на неспешные домашние беседы. В сохранившемся послужном списке Николая Карповича — вся его жизнь. Вот две записи. За годы службы, то есть с 1864-го по 1881 год в отпуске был 4 раза, два из них — по 28 дней, и только уже в чинах позволил себе два отпуска по два месяца. Как записано в документах, «являлся на службу неизбежно в срок и никогда не подвергался ни одному из тех случаев, которые лишили бы его права на получение Знака Отличия за беспорочную службу». Другая запись: «Имения ни у него самого, ни у родителей, ни у жены, ни родового, ни благоприобретенного у означенного статского советника Щеглова Н. К. — нет». Вот так-то. В Выкупном ведомстве, при закладных, векселях, деньгах, оборотах — всю жизнь. И ничего. Ни имения, ни значительных средств. За время службы он поставил на ноги младшего брата — помог окончить университет да ещё содержал оставшуюся без средств, вдовой при трёх сиротах, сестру. Трудно, но примерно жил человек.

А на вопрос, почему Александр Иванович Щеглов связал себя с морем, ответим просто — судьба.

В 1894 году гардемарин Щеглов в числе лучших воспитанников последнего курса получил свою первую награду — серебряную медаль в память коронования Николая II. К этому времени за плечами у него уже были четыре месяца похода кадетом на корвете «Боярин».

...Станислава 3-й степени он получил в 1901 году, будучи лейтенантом. Экзотический османский орден «Меджидийе» и французский орден кавалерского креста Почётного легиона украсят его мундир в 1902 году — «за особые отличия» в период плавания русской эскадры в Средиземном море. В течение двух последующих лет его работы гидрографического направления будут отмечены прусским орденом Красного Орла, греческим кавалерским крестом Спасителя, тунисским орденом Нишан-и-Ифтихар.

Словом, с орденами, в отличие от «сухопутных» Щегловых, ему, кажется, повезло. А вот богатством он так и не обзавёлся. На последнем его донесении, датированном ноябрём 1917 года, внизу приписка рукой «клером», без шифра: «Средств личных вовсе никаких не имею».

Служил Щеглов и на Балтике, и на Чёрном море, и на Средиземном, в довольно хлопотной должности вахтенного начальника. Большую часть свободного времени Александр Николаевич посвящал самообразованию и размышлениям на довольно неожиданную тему — как организовать в русском флоте службу для получения, систематизации и обработки «благополезных для флота данных»? Речь шла о создании особых органов оперативного управления флотом, в которые и вливалась бы, как он писал, «бодрящая струя живых сведений о противнике».

Семь лет отдал Щеглов разработке этой идеи, и вот 2(15) ноября 1902 года завершил первый вариант предложений по созданию в составе Главного Морского штаба России «особого оперативного отделения». Опираясь на опыт франко-прусской войны 1871 года, он, в частности, убедительно доказал, что Пруссия ещё в 1853 году начала исподволь собирать разведывательную информацию и преуспела... «Наши неудачи в начале войны с Турцией 1877—1878 гг., — писал Александр Николаевич, — проистекали от незнания противника, отсутствия разведданных и оттого неверных оценок даже общей численности турецкой армии». Две проблемы серьёзно мешали России, по справедливой оценке А. Н. Щеглова, в войнах с Турцией (и помешают, добавим мы, в будущей войне с Японией): плохо поставленная разведка и слабо разработанные мобилизационные мероприятия.

Ранее им уже были подготовлены два других проекта. Первый — об организации «воздухоплавательного дела» на флоте. Речь шла об организации постоянного наблюдения за районом плавания с воздушных шаров типа аэростатов, которые базировались бы на кораблях. Подготовлен и доложен начальству. Делу был дан ход, отпущены средства, но, как водится в России, поскольку инициатора создания воздушной разведки перевели на службу в Петербург, шары-разведчики совершили лишь несколько пробных полётов, и всё заглохло.

Второй проект — подготовленный по собственной инициативе и только на личные средства — подробное военно-стратегическое описание Средиземноморья. На это ушло около пяти лет. Все увольнительные на берег молодой лейтенант посвящал изучению портов, газетной и любой другой печатной информации, заводил знакомства, уточнял... Так заложились деловые связи в многочисленных городах Турции, Греции, на Адриатике, принадлежавшей черногорцам, австрийцам, итальянцам.

Две особы царствующего дома, совершившие весной 1913 года на канонерке «Уралец» плавание по Средиземному морю с заходами в Венецию и на остров Корфу, были поражены тем, насколько точными оказались все описания этих мест, сделанные А. Н. Щегловым ещё в 1902—1903 годах.

Великий князь Николай Николаевич (одна из тех особ), наслышанный о Щеглове, к тому времени уже удалённом из Морского Генерального штаба на Ближний Восток, вознамерился проверить наугад выбранную информацию из аналитических материалов Александра Николаевича под рабочим названием «О людях и местах Греции». Попросил, вызвав растерянность свиты и принимавших высокую чету местных властей, найти некоего Захаридиса, указав селение и точное расположение его дома.

Ко всеобщему изумлению (а свита не знала замысла великого князя), Захаридис был немедленно доставлен и предстал перед Николаем Николаевичем. Смущение и робость грека растаяли, как только было названо имя, подкоторым Щеглов общался с ним. Великий князь и Захаридис удалились в каюту, где беседовали полчаса. О предмете беседы командир канонерки в своём отчёте сообщил коротко — «неизвестно». О поведении великого князя после беседы было отмечено: «Долго пребывал в задумчивости и глядел в сторону восхода».

Супруга великого князя Елизавета Маврикиевна тоже испытала на себе удивительные свойства подробных «описаний» Щеглова. В частности, он рекомендовал небольшим кораблям в этом районе «соблюдать предельную осторожность в период марта — апреля». Великая княгиня, женщина решительная до вздорности, потребовала выхода в открытое море вопреки щегловским предостережениям. Всё обошлось. Однако, как свидетельствует отчёт капитана, Елизавета Маврикиевна «перенесла килевую качку до погружения в воду носового орла тяжело, но стоически, часто крестилась и обещала во всеуслышание своему супругу сведущих людей по морской части впредь слушать».

Команда «Уральца» получила по миновании шторма от имени августейших особ по десять чарок, кондукторы и боцман — ещё по пять рублей серебром, а создателю благополезного описания решили изъявить особую милость. В чём она состояла, однако, узнать не удалось.

— Саня, откуда в тебе столько энергии? — не переставал удивляться его старый добрый товарищ и тёзка Александр Колчак, будущий адмирал флота.

— Во-первых, у меня чернильница и перо — самописки. Они сами строчат. А ещё, как ты помнишь, я орехи люблю — от них в мозгах прочищение делается, — отшучивался Щеглов. И делать он успевал действительно чрезвычайно много.

В тесной каюте корабля, в небольшой, но уютной квартирке на Адмиралтейском канале, дом 5 в Петербурге, где нечасто доводилось проводить свой отпуск, Александр Николаевич готовил и шлифовал главный план своей жизни — проект оперативно действующего Морского Генерального штаба с функциями, неведомыми неповоротливому и застывшему в косности Главному Морскому штабу.

Прирождённый разведчик-аналитик, А. Н. Щеглов готовил свой проект тщательно и, как тогда говорили, «весьма сберегаясь». Впрочем, по крайней мере три человека были изначально посвящены в секрет проекта: Саша — Александр Васильевич Колчак и два адмирала — Зиновий Петрович Рожественский и Александр Фёдорович Гейден. Думаю, их имена также хорошо известны читателю России.

По иронии судьбы, с перепиской А. Н. Щеглова с этими замечательными людьми России, конечно же неполной, автору удалось ознакомиться благодаря... Осведомительному отделу самого Главного Морского штаба — его дотошные умельцы с особым усердием «пасли» нашего героя. Благодаря «отдельцам» сохранилась и значительная часть из того документального наследия Щеглова, что в перебелённом виде отправилась «наверх» и сгинула в болоте канцелярии Морского министра.

Усилиями 3. П. Рожестве некого и А. Ф. Гейдена Щеглов был переведён с флота на берег, чтоб «закончил начатое в тепле и без качки», как изволил пошутить Зиновий Петрович Рожественский, «а то пишете и без того мелко и неудобочитаемо».

Уже осенью 1905 года два друга — лейтенанты A.Н. Щеглов и А. В. Колчак, два капитана 2-го ранга

B.К. Пилкин и М. М. Римский-Корсаков объединились в Санкт-Петербургский морской кружок. В беседах в кружке, в обмене мнениями с маститыми адмиралами получила окончательное оформление пространная записка о коренных преобразованиях в деятельности всего морского ведомства России.

9 (24) января 1906 года в Управление Морского Генерального штаба из стратегической части Военно-морского учёного отдела были откомандированы 14 офицеров, и среди них — Щеглов. В очередную годовщину этого откомандирования в посольство России в Стамбуле, где тогда работал А. Н. Щеглов, 9 января 1912 года пришла телеграмма с признанием его заслуг. На бланке Администрации почт и телеграфа Османской империи латинскими буквами значилось (воспроизводим по подлиннику):

Vas pomnim pervogo iniziatora shtaba i shlem nizkiy poklon Karsakoff Berens Samarine Keller Novikoff Borkovsky Guene Nischenkoff Kallistoff Yakovleff.

Адресат — наш герой — ознакомился с телеграммой друзей по Морскому Генеральному штабу, думаю, с не меньшим удовлетворением, чем с подписанным тогда царским рескриптом о награждении А. Н. Щеглова, капитана 2-го ранга, орденом Станислава 2-й степени «в воздаяние отлично усердной службы Вашей».

Все перипетии и козни морского начальства при обсуждении и проведении в жизнь указа от 25 апреля (по ст. ст.) 1906 года о создании Морского Генерального штаба заслуживают особого рассказа. Достаточно сказать, что безвестный лейтенант добился того, что не слишком благоволивший к флотским император Николай II получил доклад Щеглова в обход морского министра, аккуратно всё прочёл и заявил: «В докладе и законопроекте так ясно и подробно очерчены все обязанности и деятельность органов Морского Генерального штаба, что остаётся только сесть и начать работать». И ещё подчеркнул: «Какие дельные мысли о разведке!»

Не вдаваясь в детали тщательно проработанного проекта, заметим, что он предлагал очень высокий уровень требований к сотрудникам Разведочного бюро и Отделения иностранной статистики, в частности. Достаточно сказать, что начальник отделения подчинялся лично первому заместителю начальника Генмора с обязанностью письменного доклада один раз в два месяца. Все офицеры отделения зачислялись на должность только после полугодовой стажировки под наблюдением упомянутого первого заместителя начальника Генмора и очень суровых экзаменов. Знание трёх-четырёх иностранных языков и длительная зарубежная практика в стране изучения считались само собой разумеющимися факторами наравне с пяти-, семилетней службой после окончания Морского корпуса.

Николай II высоко оценил идеи Щеглова, подчеркнув, что видит в них «залог обновления и скорейшего развития флота».

Лично император и его лучший военно-морской агент, прибывший в Петербург для отчёта, встретились в 12 часов дня 22 февраля (по ст. ст.) 1912 года, когда в Зимнем дворце Николай II принимал группу морских офицеров. Погода была сырая, форма одежды «парадная зимняя» чудовищно давила после лёгких стамбульских одежд. Рука государя показалась Александру Николаевичу вялой и холодной, глаза смотрели куда-то вдаль... В личном деле появилась запись: «Е. И. В. соизволили (капитана 2-го ранга Щеглова) благодарить и пожелать успеха в работе...»

Не всё, однако, так гладко складывалось в личной судьбе, в служебной карьере Щеглова. Как всякому одарённому, новаторски мыслящему человеку, первопроходцу Александру Николаевичу пришлось испить до дна чашу терпения и выдержки. Телефон ему тогда ещё, в 1906 году, поставили быстро — через три месяца, а квартиру не дали. Он читал лекции в Морской академии, подбирал людей на длительную зарубежную службу, писал массу документов научно-организационного характера^[30], а в это время за его спиной творилось что-то нехорошее...

2(15) ноября 1907 года в Морском министерстве состоялась очередная аттестация старших офицеров органов управления военно-морскими силами. Среди первоначально поданных на аттестацию штаб-офицера высшего оклада Морского Генерального штаба имени А. Н. Щеглова вообще не оказалось. Он вовремя заметил. Извинились — описка, матросик, дескать, новый, «Ундервуд» ещё не освоил...

Во второй список Щеглова внесли. Однако на заседание, где проходило голосование, «забыли» пригласить шестерых старших штаб-офицеров нового органа — Морского Генерального штаба, ближайших сподвижников Щеглова, и в итоге 23 из 45 членов комиссии проголосовали против его аттестации. Официальная мотивировка постановления звучала так: ленив, нерешителен, неспособен в приобретении новых знаний. И всё это он, Щеглов — создатель Морского Генерального штаба, инициатор организации Военно-морской Академии!

Трое суток телефонные барышни Петербурга тщетно прозванивались в его квартирку на Адмиралтейском канале. Поддерживали друзья. Первым, как всегда, был выдержанный, внешне спокойный Саша Колчак. Негодовал энергичный, под стать Щеглову, помощник начальника Генмора капитан 2-го ранга А. В. Шталь.

6(19) ноября 1907 года морскому министру И. М. Дикову, о котором в 1951 году знавшие его скажут осторожно «немножко самодур», была подана докладная записка (копия её хранится и поныне в личном деле А. Н. Щеглова среди прочих документов в Военно-морском архиве в Санкт-Петербурге). Кратко и достойно перечислив всю свою службу — от плавания вахтенным офицером в Средиземном море до разработки курса лекций по военно-морской истории, — А. Н. Щеглов решительно отмёл как несообразные выводы комиссии, которую назвал хлёстко — тирания толпы». «Порядок, который сложился в Морском ведомстве, — писал Щеглов, — на руку всему бездарному... При его продолжении произойдёт естественный отбор и продвижение ничтожества. Те же люди, которые хоть на один миллиметр выше общего уровня, покинут флот без сожаления, так как нельзя служить случайной власти».

Докладная никого не потрясла, ничего не взорвала. Борьба между чиновными старцами в руководстве Морского министерства и молодёжью в Морском Генеральном штабе затягивалась. Предложения Щеглова о разведслужбе, о координации усилий военно-морской и военной сухопутной разведок канули в недра громадных генеральных столов.

Правда, А. Н. Щеглов, как лично известный государю и «благополезный» офицер, уволен не был. Однако и развернуться ему не давали.

Они ушли, как и пришли в Генмор, вместе: Александр Васильевич Колчак убыл командовать судном в экспедиции Северного Ледовитого океана, Александр Николаевич Щеглов получил возможность на практике реализовать свои идеи о разведке.

Много позже, весной 1918 года в Стокгольме, Щеглов вспоминал работу в Турции как самые счастливые годы жизни. Привычно перебирая любимые янтарные чётки, под серым мартовским небом Швеции Щеглов мысленно видел другую весну и другое море...

Стамбул 1909 года, когда туда попал Щеглов, представился ему калейдоскопом старого и нового.

Уже прошёл год, как по стране прокатилась мощная революция, совершенная в 1908 году младотурками. К власти пришли новые, энергичные люди, хотевшие обновления одряхлевшей Османской империи. Куда они поведут обширную и богатую страну, владычицу черноморских проливов и многих стратегических пунктов на Суэце, в Красном море и Персидском заливе?

Тогда, в 1908—1909 годах, в Петербурге на сей счёт ясности не было. Необходим был свежий взгляд, непредвзятый и острый ум аналитика, требовалось знание всего региона — политики, быта, нравов, идеологии, ситуации на флоте. Нужно было за экзотической империей османов, привычными картинами гаремов, янычар и одалисок, которые бойко рисовала и русская, и европейская рука поспешного наблюдателя, увидеть и описать старого, но по-новому сильного противника.

Выбор пал на Щеглова. Это была идеальная кандидатура. Знание Средиземноморья, языков, обычаев, неординарность взглядов...

Тогда, в 1909 году, прибыв в Стамбул на должность старшего военно-морского агента (то есть атташе) России, А. Н. Щеглов поразился развязности тона и поверхностности оценок, которые давал всем событиям на Ближнем Востоке посол Н. В. Чарыков, гофмейстер двора Николая II. Генерал от паркетной службы, Чарыков заверял царя, беспечно проигравшего войну японцам, что Османская империя после своей революции 1908 года уже «совсем ручная», а младотурки так и «вообще одержимы идеей дружбы с русскими». Что же до создания сильного Черноморского флота, в своё время «зубной боли» царя Николая I, так «они, турки, на то ни средств, ни желания не имеют».

Между тем ситуация здесь была крайне сложная, и Россия, потерпевшая поражение в Крымской войне 1853—1856 годов, не имела права держать и строить военные корабли на Чёрном море. Как, впрочем, и Османская империя. Таково было решение Англии, Франции и Австрии.

Российский канцлер Александр Михайлович Горчаков, вырабатывая новый внешнеполитический курс, не слишком таясь от своего старого друга, османского великого везира Фуад-паши, но втайне от западных держав, подготовил и в 1871 году обнародовал отказ России от унизительного для великой державы запрета иметь собственный флот на море, издавна именуемом Русским.

Отказ России от ограничений на морские вооружения в 1871 году распространялся и на Османскую империю. Турецкие султаны в период 1880—1900-х годов не жалели средств на новый военный флот в Чёрном море. Осознав всё это, Щеглов быстро уяснил свою задачу в сложной ситуации: подружиться с турками, но чётко держать курс на защиту интересов своей страны.

Посла-гофмейстера в Стамбуле мастерски водили за нос. Это прекрасно получалось у расторопных молодых людей из турецкого министерства иностранных дел, отличавшихся великолепным французским языком и отменными манерами, приобретёнными в лучших военных училищах Европы. Они без конца возили Н. В. Чарыкова по пустующим верфям (ещё эпохи Крымской войны), показывали театрализованные учения гребных лодок, где гребцы на потеху послу были наряжены в янычарские тюрбаны, запрещённые ещё в 1826 году, забавляли скачками джигитов и бесконечными пантомимами из жизни старой доброй Османской империи. Благо танцовщицы — француженки и гречанки — отлично демонстрировали танец живота и умело снимали семь покрывал, как истинные дочери гарема, о котором имели представление, пожалуй, столь же сладкое и далёкое от правды, как и сам посол.

К тому же Чарыкову очень нравилась бирюза на старом турецком оружии, которое часто появлялось у почтительного и лукавого Мехмета в роскошной лавке недалеко от посольского особняка... И в донесениях Чарыкова в Петербург звучала успокаивающая мысль: у турок флота не будет, так что и нам, в России, незачем тратиться.

Между тем правители Турции, начиная с 1870 года, не жалели средств на создание нового военного флота в Чёрном море. Щеглов быстро понял, что турки говорят и показывают послу именно то, что тому приятно знать и хочется видеть. И Щеглов начал работать независимо от посла.

Невысокого роста плотный шатен, с небольшими усиками, опущенными по углам губ, Щеглов ничем не выделялся в разноязыкой стамбульской толпе. Он был неотличим в массе бесконечных пассажиров, переправлявшихся в Ускюдар — на азиатский берег Босфора. Частенько он не успевал вернуться с последним пароходом обратно на европейский берег, в Перу, где находилась российская резиденция. Если же нанятая им лодка-кайик оказывалась в редко посещаемом европейцами месте, если вдруг там открывались взору новёхонькие, на английский манер устроенные верфи или виднелись в закатных лучах силуэты снаряжавшихся боевых кораблей, которые были закуплены в Европе, — так это чистая случайность, не более того.

Именно так говаривал продрогший на жестоком босфорском ветру Щеглов, появляясь после таких оказий в доме начальника Русского (Черноморского) управления Морского штаба Турции Али-бека или в доме директора Управления по делам печати Серет-бея. При этом он не выпускал из рук любимые янтарные чётки. Ведь так удобно, перебирая бусины, подсчитать серые громады кораблей на дальнем рейде.

Он знал и уважал обычаи турок, этот «симпатичный петербургский шпион», как его за глаза называли в Стамбуле.

Если послу Чарыкову с насмешливой лёгкостью подсовывали откровенную липу, то трудно было обманывать человека, который, не приняв ислам, всё же постится с тобой в рамазан, освоил зурну и наигрывает турецкие мелодии, берёт уроки старинной, полузабытой османской каллиграфии. И уж тут снова дело случая, что уроки каллиграфии даёт этому удивительному русскому Юсу Али-бей, полковник Генштаба и знаток древностей Востока.

Я не берусь судить в деталях, как было дело, но в июне 1913 года, во время кровавой гражданской междоусобной бойни в Стамбуле, кажется, никто из окружения русского разведчика не пострадал. Все до одного конфиденты Щеглова оказались в это время кто в Египте, кто в Греции, а кто и в Одессе. Об их безопасности позаботились двое — Щеглов и министр внутренних дел Турции Джанбулат-бей.

Всё это шло на пользу обеим империям. Обладание абсолютно достоверной информацией позволило позже военно-морскому командованию России не дать втянуть себя, например, в кровавую бойню на Галлиполийском полуострове в 1915 году, несмотря на отчаянные призывы Лондона. Не бросился русский десант и на самоубийственную операцию по захвату Босфора, как ни нажимали на Петроград и Париж и Лондон.

Влияние Щеглова было столь значительно, что ещё в 1911 году удалось своевременной информацией, переданной в Петербург через голову посла, и полученным оттуда также напрямую ответом для военного министра и для министерства внутренних дел Турции предотвратить разрыв отношений двух держав.

Пожалуй, никто из военных и дипломатов России на Босфоре не обращался к петербургскому начальству с просьбой о финансовом содействии «на цели деликатного свойства» так часто, как Щеглов. И получал его. Игра стоила свеч. После долгих сидений Щеглова с его приятелями за костями, нардами, картами (судя по всему, он часто и помногу проигрывал!) или просто за кальяном в уютных кофейнях Перы и Галаты, кварталов Стамбула, населённых преимущественно европейцами, в Петербурге постоянно появлялись строго секретные документы с пометкой: «получено от Щеглова».

Я не люблю прохладный и терпкий дым кальяна, не выношу карты и нарды, но, кажется, готов стерпеть что угодно, лишь бы узнать, как появился у Щеглова (а теперь у меня на столе) сверхсекретный документ турецкого Морского штаба, озаглавленный «Записка на случай войны с Россией. Составлена Рыза Шакир-беем, 8 отдел Морского Штаба Турции». Здесь была сформулирована стратегическая задача Турции — создать в ближайшие три—пять лет мощный подводный флот, современный скоростной надводный флот и только тогда «начать осуществлять наступательные операции против России», которая, как считали в Стамбуле, «ещё не скоро воспрянет от непонимания роли флота».

Или другой документ «от Щеглова» — сообщение о ежегодных, рассчитанных вплоть до 1925 года приращениях на 50 процентов военных расходов Турции на морские вооружения, которые начались ещё в 1910 году. Это сообщение явилось совершенным откровением для Петербурга.

Судя по архивным документам, Щеглов «проигрывал» своим турецким партнёрам не только казённые суммы. И к концу своей службы, к осени 1917 года, он остался без средств. Кто помог ему? Никто.

О том, как ценили «наверху» поразительную информацию Щеглова, свидетельствует один небольшой документ. Обращение Щеглова напрямую к морскому министру И. К. Григоровичу от 26 июня 1913 года:

«В продолжение 12 месяцев итало-турецкой войны и 8 месяцев балканской нахожусь почти беспрерывно в зоне военных действий. Все чины иностранных посольств и мои коллеги по европейским военным миссиям получили 20 процентов надбавку к жалованию по вздорожанию жизни в Стамбуле. Я же — ничего, не говоря о личных пожертвованиях, от коих нельзя уклониться...» Григорович прочёл, поразмыслил, и прибавку выплатили, правда, в шесть раз меньше той, что ему полагалась.

Щеглов видел, знал и понимал в жизни Турции то, что ускользало от внимания других европейцев. Он, как никто, умел связывать воедино мозаику мелких фактов. Например, до сих пор оставалось загадкой как для современников Щеглова, так и для наших историков, почему вдруг собрался и в двадцать четыре часа покинул Турцию главный советник младотурок по военным вопросам германский генерал Е. Лиман фон Сандерс, окружённый почётом и уважением, причём вполне заслуженно. Тайну его практически бегства прояснил Щеглов в своей очередной депеше на Дворцовую, 6. Жена и дочь генерала неосмотрительно затеяли прогулку на азиатском берегу Босфора. Вдвоём, без сопровождения и охраны... Женщины были изнасилованы туземными солдатами. Эта депеша Щеглова оказалась столь высокого уровня засекречивания, что появилась на свет из хранилища только в 1992 году.

Не работой одной живёт разведчик. Были свои «внеслужебные» увлечения и у Щеглова. Касались они литературных упражнений. Две повести, новеллы, два-три неоконченных фрагмента — наследие А. Н. Щеглова из области беллетристики. И сохранились они самым удивительным образом.

В июле августе 1913 года А. Н. Щеглов был в отпуске дома, в Петербурге. Обратно в Турцию он возвращался через Англию. Почти все вещи, включая книги и рукописи неоконченных трудов (среди них были и те самые художественные труды), запаковал в чемодан и уложил в специальный ящик. По квитанции №5 032 494 Морской транспортной и страховой компании багаж был отправлен в Стамбул, на адрес русского посольства.

Можно представить себе изумление чинов дипломатической канцелярии морского ведомства России в Петербурге, когда через три недели после этого, 19 сентября, к ним пришёл военно-морской атташе Турции в Петербурге Ремзи-бей и вручил сильно попорченный чемодан, объяснив: это от Щеглова, из Стамбула, но пришло на его, Ремзи-бея, имя из стамбульской таможни.

В присутствии Ремзи-бея чемодан вскрыли (ящик где-то пропал). Остальное можно дополнить из рапорта на имя посла М. Н. Гирса, написанного Щегловым, который вернулся в Стамбул 1 (14) октября 1913 года и обнаружил, что, пребывая в Англии, якобы он лично умудрился переслать свой багаж обратно в Петербург, да ещё в атташат Турции.

«Никогда, — писал он, — не верил в чертовщину, но теперь займусь этим всерьёз. Вещи мои и документы в полном порядке. За исключением того, что с парадного мундира спороты две боковые пуговицы, галун расплетён, но на место уложен, а из платья недостаёт пары брюк. Да ещё пропала визитка, вложенная в прорезь чемодана, и кое-какие пустые бумажки...»

Позже на вопрос Гирса, какие именно «бумажки» пропали, он пояснил кратко: «Так, кое-какие литературные опусы...»

Посол дал делу ход; подключилось руководство разведслужбы. Но никакого объяснения этому эпизоду так никто и не дал. Зато литературные опусы Щеглова... перекочевали из турецкого атташата в Осведомительный отдел при российском разведывательном ведомстве.

Сам Щеглов этих бумаг больше не получил. Ему не довелось вернуться в Петербург — война, перевод в Румынию, затем в Стокгольм, Париж... Да и не очень это значительно — его литературные странички. Если в служебных докладах и донесениях — упругий слог, масса острых психологических оценок, чёткий, ясный и образный язык, то в повестях — совсем иное. Эти его труды — живое свидетельство того, что ни Свифта, ни Флеминга, ни Ле Карре из Щеглова не получилось.

Подлинной поэзией творчества можно назвать служебные донесения Александра Николаевича. Как высокое искусство читаются его политические и статистические обзоры о Балканах и Ближнем Востоке. А какой дар предвидения!

Именно Щеглов вычислил рост и качественные параметры морских вооружений Турции в 1910—1914 годах, именно он передал в Петербург ошеломляющее сообщение: ещё в ноябре 1912 года турки были готовы купить у Берлина славу и гордость германского флота — тяжёлый крейсер «Гебен». При оценочной стоимости корабля в 50 миллионов марок Стамбул предлагал за него 75 миллионов! По своим боевым качествам «Гебен» один перевесил бы силы Черноморского флота России!

Историкам известен только тот факт, что два года спустя Германия уступила Турции «Гебен» и крейсер аналогичного типа «Бреслау» за символическую сумму. По данным же Щеглова, сделка вообще была фиктивной — Германия фактически навязала Турции корабли, чтобы заставить её выступить против России. Выход этих крейсеров через проливы в Чёрное море ознаменовал начало войны Турции осенью 1914 года со странами Антанты.

Точные данные о начале военных действий — 5.30 утра 29 октября 1914 года — были сообщены в Петербург Щегловым и сейчас становятся известны всем.

В последний предвоенный год, когда Турция уже не могла скрывать рост своих морских вооружений, Щеглов сумел подготовить почву для обращения Стамбула в Россию с заказом на строительство нескольких броненосцев для османского флота. Однако в Петербурге его донесение так долго ходило по кабинетам, изумляя своей небывалостью твердолобых чинуш, что от многочисленных пометок — «изучить», «доложить», «продумать» и даже «а с чего бы это?» — превратилось в продырявленный бюрократическими карандашами, сильно потёртый листок. Он тоже лежит сегодня в архиве — памятник нашему бессмертному «как бы чего не вышло».

Тогда турки плюнули и быстро перекупили броненосцы у Аргентины и Бразилии. Россия потеряла и выгоднейший заказ, и доверие турок.

В Стамбуле любят кофе. Но как истинный петербуржец Щеглов предпочитал чай. Его любимым местом было небольшое заведение вблизи Старого моста через бухту Золотой Рог. Отсюда город — как на ладони. Хозяин приносил чай в хрустальных, напоминающих грушу стаканчиках-армуди, присаживался к завсегдатаю. Оказывается, хозяин был потомком янычара, одного из тех, кого в 1826 году истребил султан Махмуд II, не раз повторявший, что он сделал это быстро и беспощадно, как царь Пётр I, казнивший стрельцов. Текли долгие беседы русского и турка — о судьбах империи, о жизни османской столицы и провинций.

Щеглов потом многое запишет. Ряд неожиданных документов (листовки, чрезвычайные выпуски газет, воззвания противоборствующих политических группировок) приложит к донесению в Петербург. Не исключено, что именно в беседах на берегу Босфора он раскрыл авантюру британской разведслужбы, попытавшейся в 1913 году через подставных лиц купить землю и построить секретную гавань на Босфоре. Не здесь ли родились его отчаянные призывы к русской дипломатии на Балканах — «не увлекаться идеей триумфальной победы», «не ждать, что Балканы враз станут под русские знамёна», «помнить, что разлад «отцов и детей» особенно резко подмечен именно у славян», а потому русских на Балканах ждёт в лучшем случае «слабая вспышка народного энтузиазма, тогда как интеллигенция в Болгарии, Румынии будет против России». Следовательно, писал Щеглов, надо искать пути сближения со всеми странами региона, и в числе первых — с Турцией.

«Вздором, и притом опаснейшим» для судеб всего региона и для России называл ещё в 1913 году русский разведчик навязчивую царскую идею о водружении российского флага над проливами. Не в этом ли разгадка того, что в 1914 году Щеглова убирают из Стамбула — сначала в Румынию, а затем и вовсе в далёкую Скандинавию, в Стокгольм.

В охваченном военной истерией летом 1914 года Петербурге холодным душем стала яркая и объективная оценка ситуации, прозвучавшая из стамбульского центра русской военно-морской разведки: «Русский Черноморский флот абсолютно не готов к военным действиям, а по скорости хода турецкие корабли превосходят русские на 2,5—3 узла». Щеглов отмечал, что «турки раздражены неловким посредничеством России в войнах Турции с балканскими странами в 1912—1913 годах», когда Петербург своими миротворческими по духу, но неуклюжими и ничем не обеспеченными заявлениями не только не способствовал миру на Балканах, а, скорее, разжигал в противоборствующих сторонах неоправданные надежды и, как следствие, — вражду.

Наконец, ещё с ноября 1913 года Щеглов категорически высказывается против любой операции военно-морского флота в Дарданеллах. «Бесполезная трата сил и человеческих жизней, — говорил он, — обойдётся в 100 тысяч жертв». Щеглов ошибался в цифрах. Предпринятая по настоянию Уинстона Черчилля (в то время первого лорда Адмиралтейства Великобритании) бесславная для Антанты десантная операция в Дарданеллах в 1915 году унесла более полумиллиона человек с обеих сторон.

Профессионал высокого класса, сообщавший, в частности, регулярно и подробно о датах заседаний и о повестке дня германо-турецкого Бюро по контршпионажу, работавшего в Стамбуле весной-летом 1914 года, А. Н. Щеглов сделал всё возможное, чтобы Россия и Турция не столкнулись на полях сражений.

Вот как это было.

Весной 1914 года стамбульские газеты деятельно обсуждали возможную поездку группы высокопоставленных деятелей младотурецкого режима в Петербург. Возглавить её должен был председатель комитета, глава правящего младотурецкого триумвирата Талаат-паша, женатый, кстати, на русской женщине. Высокий уровень делегации поддерживался также за счёт включения в её состав военного министра и другого члена триумвирата — Энвер-паши.

Когда в Петербурге стало известно, что в Россию собирается «друг кайзера и главный агент Германии на Востоке», как называли Энвер-пашу, объём и количество шифротелеграмм между Петербургом и Стамбулом, по моим подсчётам, утроились.

И морское, и военное ведомства России насторожились: чего хочет добиться в Петербурге этот непримиримый противник России и фактический лидер младотурецкого режима? Запросы были адресованы российскому посольству в Стамбуле, военному и военно-морскому атташе. Посол России М. Н. Гире и военный атташе генерал-майор Леонтьев отделались общими рассуждениями в духе того, что 32-летнему Энвер-паше деятельность натуры и любовь к неожиданным поворотам в политике дают как бы импульс к разъездам за рубеж. Детально перечислялись поездки военного министра в страны Западной Европы и в соседние Балканские государства, встречи, имена, продолжительность некоторых бесед, вероятные и реальные темы. Всё как положено. За исключением главного — чего можно ожидать.

Дворцовая, 6 высказала Гирсу недовольство скудостью оценок. Причём в выражениях кратких, но энергичных.

Посол спохватился: где сводки Щеглова? Оказалось, что некто из российского посольства, чиновник из аппарата посла, который готовил депеши для Петербурга по визиту Энвер-паши^[31], вообще не включил собранные Щегловым материалы. А они-то и давали подлинную картину того, сколь сложен и противоречив был «русский поворот» в политике Турции весной 1914 года. По просьбе посла Александр Николаевич подготовил ещё один вариант своих оценок ситуации. Он обратил внимание, что в Стамбуле работает русско-турецкий Комитет по торговле. Во главе его стоял видный младотурок, начальник одного из департаментов министерства торговли Исмет-бей, а заместителем его стал, по просьбе самих турок, директор стамбульского отделения Русско-Азиатского банка Гр. Печенев. «Оба деятельны, так и снуют, умножая капиталы, между Одессой и Стамбулом. При словах «война», «воевать», «оружие» и прочее один бледнеет и крестится, а другой дико вращает глазищами, шевелит усами и призывает Аллаха покарать тех, кто накликает войну».

Правда, А. Н. Щеглов не давал увлечь себя картиной безмятежной дружбы. Раз-другой он посетил созданный Комитетом по торговле при российском посольстве Русский кружок. Там обучали русскому языку, читали первые переводы на турецкий язык Пушкина и Гоголя. Поглощали несметное количество пельменей из говядины, а самовары кипели, писал Щеглов, «беспрестанно, как только не распаяются»...

Русский кружок собирался в уютнейшей домашней обстановке, когда и сам посол Гире, вальяжно-добродушный, посиживал в кругу турецкой молодёжи «нового закалу», а любезная его супруга удалялась с дамами из этого кружка для обсуждения своих дел, которые, увы, остались неведомы даже Щеглову.

Александр Николаевич поглядел, послушал, навёл справки. Это было в марте-апреле. А в июне 1914 года в Севастополе, Керчи и Феодосии в руки местной полиции и чинов военного дознания попали несколько человек, деятельно и, как оказалось, весьма умело составлявших схемы доков и портовых сооружений, размещения кораблей на швартовках и описания прочих, как занесли в протокол, «предметов свойства деликатного и до поставок сухофруктов, как показывают задержанные, отношения вовсе не имеющие».

С обликом этих «негоциантов» сличили переданные Щегловым словесные портреты самых активных и усердных членов Русского кружка, которые «совсем в образ вошли и до 20—24 чашек чаю выпивали». Совпало. Отнюдь не фруктами торговали и даже не контрабанду везли офицеры Русского отдела штаба Черноморского флота Турции, деятельно изучавшие положение на флоте у вероятного противника — России. Впрочем, если учесть, что пиратские рейды к мирным берегам Феодосии и Керчи всё же удались турецким и германским кораблям в первые часы войны, то следует признать, что не всех членов Русского кружка, «любителей пельменей и солёных грибов», удалось обезвредить.

Борьба продолжалась — невидимая в Стамбуле и всё более явная за пределами Османской империи.

В июне 1914 года командир русской канонерской лодки «Донец», посетившей Стамбул и Измир, лейтенант А. Шипулинский докладывал в Штаб Черноморского флота о своём удачном и успешном походе в турецкие порты, «где встречали приветливо и разные высокие особы из местного начальства лодку посещали и о политических предметах пространно изъяснялись». Рапорт Шипулинского содержит упоминание о визите на борт «Донца» директора политического департамента при генерал-губернаторе Измира, трёх богатых купцов из греков и трёх из турок, наконец, о визите на лодку командира 3-го армейского корпуса, штаб которого находился в Измире. «Все они заверяют в дружбе», — доложил начальству лейтенант и сообщил ещё одну «незначительную» подробность.

Когда канонерка была готова уйти из Стамбула курсом на Принцевы острова и далее на Измир, на борт поднялся сотрудник русского посольства и посоветовал бравому лейтенанту взять в качестве переводчика крымского татарина Селима, уже доказавшего свою преданность российскому престолу. Толмач-переводчик был невелик ростом, тих и непритязателен, умостился где-то так, что командир его и не видел во время всего перехода.

Шипулинский в своём подробном рапорте отметил, что все турецкие чины, посетившие канонерку, после традиционных приветствий очень пространно беседовали с толмачом, а его переводы того, что говорили турки, были округлыми и достаточно короткими. Но лейтенант решил, что таковы особенности турецкого языка. Главное же — визит состоялся, подарки на борту, можно возвращаться через Босфор домой, в Россию. Только одно обстоятельство вызвало некоторую досаду.

Селим-ага пожелал остаться в Измире — «по причине опасения морской болезни». Так и записали в рапорте.

— Одно слово — дикарь. Даже денег не взял, — заметил небрежно Шипулинский, когда при посещении русского посольства рассказывал об итогах визита в Измир.

— Это вы верно заметили, господин лейтенант, — сухо ответил выслушавший его рассказ о кебабах и долме военный атташе. — Денег он не берёт.

Лейтенанту бы удивиться, почему не военно-морской атташе с ним беседует. И ещё больше удивился бы он, если бы смог прочитать полные отчёты своего толмача об измирских беседах. Эти отчёты довелось читать уже нам — через 80 лет. И в них поражают знание ситуации и глубина оценок.

Толмач Селим, он же А. Н. Щеглов, сообщил: «Турецкие деятели хорошо сознают необходимость для Турции дружбы со столь могущественным и великим соседом... Тем более, что под властью турок нет более славянских земель, которые только и служили поводом к войне с Россией». Словом, в русско-турецких отношениях наступала принципиально новая стадия.

Оставшийся в Измире скромный толмач легко преображался то в богатого татарина Селима-челеби, едущего в хадж к святым для мусульманина местам, то в бродягу, крымчака, скрывающегося от правосудия и русских властей. Бывало по-разному.

Оценки были однозначны: глубинка давит на младотурецких деятелей в пользу мира с Россией. Следует учитывать это обстоятельство и постараться оторвать Турцию от прогерманской ориентации.

Крымчак Селим-ага, знаток цен на разные товары в черноморских портах России — как не знать, всего неделю как из Феодосии! — легко находил слушателей, горсть плова и стаканчик чаю или чашечку кофе. «В Измире, других приморских городах многочисленные толпы греков и турок совсем между собой перемешаны. Переполнены кафешки, в которых за столиками восседают вместе и греки и турки, и ничем это не подтверждает ужасов, о которых пишут стамбульские младотурецкие газеты — о насильственном выселении греков из Измира».

Богатому паломнику татарину Селиму-челеби каймакам, правитель провинции, которому был нанесён визит и вручены дары — меха из Казани, откровенно сказал: «Мы едва ожили, ни воевать с Россией, ни выселять греков не будем. Если на то будет воля Аллаха...» А генерал Эссад-паша, у которого тоже побывал богатый казанский паломник, был ещё более конкретен: «И нам, Турции, и соседним славянским государствам после Балканских войн так много работы, что преступлением было бы думать кому-либо из нас о войне».

Согласно кивал белой чалмой Селим-челеби, торопливо записывал все беседы и посылал-посылал депеши на родину: войны можно избежать. Энвер-пашу и других членов младотурецкого комитета ещё можно остановить на пагубном пути к мировой войне.

О Селим-челеби, твои донесения легли в небрежные руки и оказались позабыты, как ребаб-и шикесте, разбитый ребаб, инструмент бродячего певца. Тогда твои призывы или не читали вовсе (чаще всего), или не захотели их понять.

Тогда к его советам не прислушались. Сейчас он очень нужен нам. Очень современно звучат слова русского разведчика: «Знать, но не воевать!»

Переведённый после начала войны с Турцией из Стамбула в Бухарест на прежнюю должность военно-морского агента, Александр Николаевич вряд ли мог предположить, что именно здесь его жизни угрожает самая большая опасность.

Всё началось в канун Нового, 1915 года, в небольшой гостинице Бухареста, где остановился и, как принято было, столовался Щеглов. «Неправильности в деятельности моего сердца» — так охарактеризовал он свои недомогания, нараставшие в течение двух недель. «Обычно прислуживавший за моим столиком официант стал явно избегать обслуживать меня, потом исчез».

В ночь с 22-го на 23 января 1916 года наступил кризис. В положенном отчёте месяц спустя Щеглов записал так: «Около 3 часов ночи сердце почти остановилось, и сильные судороги повергли меня на пол. Насилу встал. Сварил свежего чаю, и — полный провал. Вероятно, успел дёрнуть сигнал тревоги в обслугу отеля».

«Очнулся я, — продолжал Щеглов, — в своей кровати. Доктор, пухленький и умиротворённый, небрежно разглядывал что-то на моём письменном столе.

На мой стон румынский доктор, вызванный ночным портье, неспешно обернулся, взглянул рассеянно:

— Ну вот, кажется, и полегчало. Не волнуйтесь. Небольшая простуда. Небось Рождество да Новый год... Шалили? Сознайтесь!

Я и языком-то шевельнуть не в состоянии, а доктор с игривостью продолжал:

— От шампанского отказаться вовсе. Лед на голову и побольше... мороженого».

«Сделать анализ мочи, как я требовал, наотрез отказался», — записал позже Щеглов.

С тем доктор и уехал. У Щеглова достало сил вызвать своего поверенного, жившего в том же отеле, и добраться до русской миссии.

«Вплоть до седьмого марта, — продолжает Щеглов, — я лежал в сознании ясном, но в почти полном бессилии».

Насчёт того, что лежал пластом (в отдельной комнате в посольском особняке), — это точно. Насчёт бессилия — скромничает.

«...С 23 января начали и всё продолжают прибывать агенты Щеглова, создавая нам массу хлопот, но он настаивает на необходимости и срочности для Петрограда доставляемых ими сведений...» Это уже из посольского отчёта о беспокойном постояльце.

Человек исключительного мужества и завидного здоровья, Щеглов перенёс, как установили прибывшие из Севастополя русские военные врачи, постепенное отравление сразу несколькими ядами.

Выяснилось, что это покушение организовал некий Зураб, стамбульский турок, «бежавший» с началом войны из Стамбула в Бухарест. Не вслед ли за Щегловым уехал Зураб? Во всяком случае, нейтрализация русского разведчика была организована по тем временам неплохо. К ядам в пище попытались добавить «лечение». Кроме установленной той памятной ночью «простуды», два местных румынских врача, которых встревоженная дирекция отеля прислала к Щеглову (в русское посольство!), установили, и это записано в документах, «явное отравление свежей икрой из Дуная, в котором плавает много трупов...». Такой курьёз не смог бы придумать ни один романист. Главное — администрация чиста, причина найдена. Стало быть, и делу конец. Русский рыбы поел!

Самому Щеглову стало хуже, и, думаю, юмора он не оценил. 7 марта — ещё один консилиум, по случаю слабости сердечной деятельности. Диагноз: «Болезнь аорты, лечить подкожными впрыскиваниями йода».

Тогда-то и прогнал Щеглов местных эскулапов и настоял на прибытии русского врача из Севастополя.

Приезжали к нему дважды. Это — в разгар войны — совсем особое дело. Выходили Щеглова, да и натура его чрезвычайно крепкая спасла.

Впрочем, сам он об этом периоде, то есть январе — мае 1915 года, писал просто: «Сердце моё ослаблено и работает неправильно. Пульс не достигает и 60 ударов». И тут же — о работе: «Так как исполнение моих обязанностей носит кабинетный характер, болезнь моя ущерба службе не наносит...»

Такое состояние продолжалось примерно до конца июня 1915 года. За эти месяцы Александру Николаевичу довелось узнать многое: подлость завистников, дружбу и верность товарищей. А также пришлось ему испытать новый поворот в судьбе. Уже по собственной воле.

Щеглов овдовел в 1909 году. А в 1910 году, будучи в Лондоне, познакомился с Джесси Уискер, пятнадцатилетней дочерью сотрудника Британского адмиралтейства. В последующие годы они редко виделись, но часто переписывались, тянулись друг к другу.

Казалось, всё было против них. Разные страны. Разные вероисповедания. Двадцать лет разницы в возрасте. Двое детей у Щеглова при полной неустроенности финансов и быта.

Они решили пожениться ещё в 1914 году, но пришла война, свадьбу пришлось отложить, хотя согласие начальства было уже получено.

Верное сердце любящей женщины! Что ему война! Что расстояние! В конце апреля 1915 года здоровье Щеглова резко ухудшилось. Об этом он доложил в Центр кратко: «Припадки сердца усилились, страдания мои были безмерны. Я приготовился к смерти и сделал соответствующие распоряжения». Среди подготовленных Щегловым бумаг было и краткое прощание с любимой, остававшейся в Лондоне...

«17 мая день моего счастья — я не умер и тому удивляюсь. На пороге моей комнаты явилась Джесси Уискер... Дефект аорты у меня есть, состояние моё неопределённое — от счастья до отчаяния. Прошу Ваше Превосходительство дать подтверждение на брак с английской подданной мисс Уискер в посольской церкви» (Щеглов — начальнику Главного Морского штаба, 23 мая 1915 г.).

Ну что за человек! Что за поразительные люди оба! Двадцатилетняя Джесси, промчавшаяся через охваченную огнём Европу к постели умирающего возлюбленного. Александр Николаевич, не вполне уверенный, выживет ли. Но знающий — егоДжесси с ним, а законы службы если не превыше всего, то уж рядом с тем, что суть жизни.

Они обвенчались через неделю, так как подтверждающая и благословляющая телеграмма из Центра, то есть из Петрограда, пришла моментально — 26 мая. Они прожили нежно и дружно почти сорок лет. И лежат в вечном покое рядом...

Тогда же пришлось преодолеть и горечь недоверия.

В начале июня 1915 года в Бухарест прибыл с проверкой деятельности Щеглова и его состояния капитан 2-го ранга И. А. Бок. Итогом был желчный отчёт, до предела насыщенный ядом и скептицизмом в отношении возможности дальнейшего использования Щеглова на службе. Я не буду приводить даже фрагменты из этого документа. Лишь несколько пассажей: «Я нашёл Щеглова напуганным болезнью и плохо побритым (!). Он очень слаб и быстро утомляется... Говорит сухо и кратко...» И ещё три страницы текста в том же духе.

Впрочем, Боку пришлось признать, что это была их единственная беседа. Притом «виделись мы с 12 часов ночи до 2 часов ночи; после чего Щеглов ушёл ловить контрабанду и вернулся только через сутки...».

«О себе и своей молодой жене не распространялся, но сообщил мне новые данные, что Австрия сделала ультиматум, и дал сведения о торговле оружием через румынскую границу».

Какая работоспособность «напуганного агента» — сутки напролёт «в деле»!

Я уже закончил работу над бумагами Щеглова и работал над другой темой, когда неожиданно среди документов морского ведомства, совершенно не относящихся к разведке, нашёл личное письмо начальника Генерального Морского штаба от 18 марта 1916 года, в котором А. И. Русин, человек прямой и честный, среди прочего заметил старому товарищу, что никак не может поддержать ходатайство о назначении Бока на место Щеглова в Бухарест. По причинам, «которые после известной ревизии Бока к Щеглову делают его дальнейшую службу в Штабе вовсе невозможной по моральным соображениям».

Вот так-то, фискал!

Всё же в июне 1915 года командование перевело Щеглова в Стокгольм, подальше от возможных повторений покушения на него. Бухарест они покинули вместе с Джесси.

Стокгольм 1915—1917 годов отнюдь не стал для стамбульского резидента зоной молчания. Уже в июне 1915 года он с большой радостью и вполне искренне приветствовал своего давнего знакомого по Стамбулу. В нейтральный Стокгольм прибыл новый посол Османской империи, видный младотурок Джанбулат-бей, бывший министром внутренних дел Турции в бытность Щеглова в Стамбуле.

Об их негласном сотрудничестве в деле спасения лояльных к России лиц во время междоусобных столкновений в Стамбуле в 1913 году мы уже упоминали. Это известно достоверно. Я не берусь с уверенностью судить об иных совместных действиях двух интеллигентных людей, много путешествовавших по Европе, хорошо образованных, кстати, недурно музицировавших, причём не только на фортепиано, но и на зурне и дойре. Но подолгу засиживаться в домах они оба не любили. Предпочитали долгие поездки верхом вдоль изумительных по красоте азиатских берегов Босфора или столь же приятные совместные прогулки на личном катере министра — всё в тех же краях.

Конечно же это чистое совпадение, что именно этот, наименее изученный турецкими и европейскими специалистами-топографами район стал хорошо известен в Петербурге. Когда в 1915 году Британия предъявила претензии на этот район в рамках антантовского проекта раздела Турции, известного под названием «план Сайкс-Пико», российский МИД и Дипломатическая канцелярия при Ставке, к изумлению английской стороны, проявили исключительную осведомлённость относительно «особенностей эконом-географического свойства» того лакомого азиатского берега Босфора, который, как полагали в Лондоне, был так далеко расположен от собственных интересов России.

Впрочем, это к слову, но Щеглов и Джанбулат-бей после тех давних прогулок нередко любовались новыми пополнениями коллекции различных вещей из янтаря, до которого Джанбулат-бей был большой охотник. Не эта ли тайная страсть к янтарю привела Джанбулат-бея на северные берега? Кто знает...

Во всяком случае, османский посол привёз свою любимую коллекцию в Стокгольм, а у Щеглова, по случаю конечно, оказалось несколько новых дивных приобретений, вскоре перекочевавших в посольское собрание.

Военно-морской атташе и посол воюющих держав, разумеется, придерживались «отношений самых холодных и учтиво безразличных», по словам самого А. Н. Щеглова. Но взаимное безразличие, как оказалось, делу вовсе не вредило. После приезда Джанбулат-бея из Стокгольма в Петроград потекла любопытнейшая информация.

Петрограду стали известны некоторые аспекты деятельности министра иностранных дел Швеции Кнута Валленберга, активно посредничавшего в организации встреч послов Турции и Японии в Стокгольме. Джанбулат-бея при этом интересовало, насколько сепаратный мир Турции с каким-либо из членов Антанты мог уравновесить секретную договорённость Японии с Германией. Посла Японии в Стокгольме Усиду интересовала перспектива сближения Японии со странами Центрального договора, возможно, с помощью именно турецкой дипломатии. Стало также известно, что Джанбулат-бей возлагал определённые надежды на помощь германских дипломатических представителей в Стокгольме, поскольку личных успехов в контактах с Усидой он не добился.

Дело в том, что в середине июля 1915 года в Стокгольм прибыл влиятельный представитель деловых кругов Германии К. Монкевиц, директор Германского банка. Не прошло и недели, как берлинский финансист сумел выйти на негласный контакте посланником России в Стокгольме А. В. Неклюдовым. Недвусмысленные соображения К. Монкевица о сепаратном мире между Россией и Германией строились на идее экономического и политического сотрудничества Петрограда и Берлина в Европе и на Востоке.

В отношении турецких Черноморских проливов говорилось, что их следует сделать «русско-германо-турецкой территорией при совершенно срытых укреплениях». Выдавая за действительное то, к чему, в частности, только стремилась Германия в Юго-Восточной Европе и на Ближнем Востоке, К. Монкевиц заверял русских дипломатов, что Турция не более не менее как горячо желает «соглашения с Россией через Германию».

Однако эта идея принципиально расходилась с информацией А. Н. Щеглова. Прямые и достоверные (и абсолютно секретные) сведения русского атташе свидетельствовали: Турция действительно ищет сепаратного мира с Россией, но не через Германию, а только напрямую. Эти данные позволили послу России А. В. Неклюдову избежать немецкой ловушки.

Несмотря на тщательно охранявшуюся конфиденциальность контактов (директор Германского банка и российский посол ни разу не встречались лично), в стокгольмской печати германским предложениям была обеспечена весьма широкая огласка, чему особо содействовал Джанбулат-бей. Обращает на себя внимание, что хорошо организованная утечка информации шла не только через него, но также через греческих и болгарских представителей в Петрограде и в столицах европейских держав, включая и Швецию. А. Н. Щеглову стало известно, что они с тревогой сообщали своим ведомствам: германская дипломатия ищет путей к сепаратному миру с Россией «за счёт Проливов и Константинополя». Таким образом, как мы видим, в расстановке ловушки участвовала и турецкая дипломатия, для которой утечка информации о возможном мире с Россией стала одним из средств давления на Болгарию в пользу союза с Турцией и на Грецию — для удержания Афин от весьма опасного для Турции выступления против неё. Таков был тихий и мирный Стокгольм летом 1915 года...

* * *

Последнее письмо, отправленное Щегловым из Стокгольма в Петроград, осталось без ответа. В ноябре 1917 года усталые матросы из отряда Николая Маркина равнодушно разбирали бумаги бывшего МИДа России. Никем не замеченными остались горькие слова, написанные рукой А. Н. Щеглова: «Средств личных вовсе никаких не имею, как жить с семьёй здесь, в Швеции, не знаю. Силы и умение положил на службу Отечеству...»

Были раздумья, были встречи с личным посланцем адмирала А. В. Колчака. Верховный правитель России звал к себе на службу друга — аса, теоретика и практика закордонной службы. Щеглов не поехал. Своё он отвоевал.

Перебрались в Париж: к родственникам жены, в Англию ехать не позволило самолюбие. Джесси оставалась с ним. Жили бедно. Кое-что удавалось зарабатывать лекциями, публикациями работ о Средиземном море; литературные труды не получались. Поддерживала редакционная работа во Всезарубежном объединении морских организаций...

На скромном кладбищенском памятнике в Медоне, под Парижем, только имя: Александр Николаевич Щеглов. И даты: 1875—1953. А можно ещё добавить: русский офицер, патриот, талантливый учёный, профессионал разведки.

Верная Джесси скончалась в 1956 году.

Примечания

1

Корзно — плащ.

(обратно)

2

По дошедшим до нас ранним летописям, все трое братьев были в это время ещё совсем юными. Однако историки выражают обоснованное сомнение в точности летописной хронологии.

(обратно)

3

Татищев, правда, считал, что его настоящее имя должно было происходить от глагола «блюсти» и звучать «Блюд». А «Блуд» — уничижительная переделка или позднейшая ошибка.

(обратно)

4

Лазутчик — по современной терминологии агент из числа гражданских лиц.

(обратно)

5

В одном западнорусском хронографе XVI века, где Блуд представлен для понятности как «Ярославов секретар», его речь выглядит так: «Позбудешь того брюха тлустого».

(обратно)

6

Спафарий — «меченосец», протос — «первый, главный».

(обратно)

7

Видимо, это произошло не сразу, поскольку помимо акведука город имел колодцы и цистерны для хранения воды. Ёмкость одной из таких цистерн, обнаруженной при раскопках, составляла 4—5 тысяч вёдер. Сравним в Никоновской летописи: «И сице копав обрете воду, по трубам текущу во град, и засыпав путь воде, томляше гражан, изнемогше же гражане предашася».

(обратно)

8

О том, что разорению подвергался не весь Херсонес, свидетельствует сообщение летописца о сохранившихся «до сего дня» палатах Владимира и Анны и о строительстве князем в городе церкви. Не в этом ли контексте нужно понимать фразу Никоновской летописи: «Владимир же вниде во град с велможами своими и укрепи и уласка всех...»

(обратно)

9

Протевон — градоначальник. В это время им был, вероятно, Никифор Калокир.

(обратно)

10

Засапожник — засапожный нож.

(обратно)

11

Шалыга — дубинка, посох-клюка, кистень, ремённая плеть с «привеском».

(обратно)

12

Встреча с Соловьём-разбойником относится к самому началу его богатырского служения.

(обратно)

13

Базыка, базыга — предположительно «старый хрыч».

(обратно)

14

Братаничами на Руси называли племянников по мужской линии. Племянник же обозначал просто родственника.

(обратно)

15

Заугольник — внебрачный, незаконнорождённый ребёнок.

(обратно)

16

Теребить путь — прокладывать, расчищать дорогу.

(обратно)

17

См., в частности, об этом у А. С. Хорошева в его книге: Политическая история русской канонизации (XI—XVI вв.). М., 1986.

(обратно)

18

В 1237 году орден Меченосцев слился с Тевтонским орденом.

(обратно)

19

Тавастланд (страна тавастов) — одно из названий земли еми.

(обратно)

20

Сравните, например, вариант речи Михаила Пинещинича у Татищева: «Аще не иметеся по число хану, то и уже скоро придаёт рать татарская на Низовьскую землю и всем горе будет».

(обратно)

21

Османская империя — название султанской Турции (по имени основателя династии султана Османа I), государства, сложившегося в XV—XVI веках, и просуществовавшего до 1922 года. В европейских документах и литературе империю называли ещё и Оттоманской Портой, Высокой Портой, Блистательной Портой (от фр. Porte, ит. Porta, что буквально означает «врата»).

(обратно)

22

См.: Браудо А. И. (сост.). Записки Невилля о Московии 1689 г.//Русская старина. М., 1891. Т.71. № 9, 11.

(обратно)

23

См.: Чистякова Е. В., Богданов А. П. Да будет потомкам явлено: Очерки о русских историках второй половины XVII века и их трудах. М., 1988.

(обратно)

24

Рассказ о работе Посольского приказа при В. В. Голицыне основан на документах приказного архива, хранящихся ныне в нескольких десятках фондов Российского государственного архива древних актов.

(обратно)

25

Записки иностранцев цит. По: Браудо А. И. Указ. соч.

(обратно)

26

Дзира Я. I. (сост.). Лiтonic Самовидця. Киiв, 1971. С. 166, РГАДА. 155 («Куранты»), оп. 1.

(обратно)

27

Подробнее см.: Востоков А. X. Пребывание князей Голицыных в Мезени//Исторический вестник. 1886. № 3.

(обратно)

28

Читатели, вероятно, удивятся, почему это «Елизавета» заговорила точь-в-точь как знаменитый враль Балалайкин из «Современной идиллии» Салтыкова-Щедрина. Автор кается, что историю с Оберштейном он почти дословно списал с рассказа «Балалайки» о покупке замка Одиффрэ. Ну да ведь и не поручишься, что «великая княжна» ничего такого не говорила...

(обратно)

29

С этим словом, так же как и с его синонимом — «сераль» (искажённое французами тюркское слово «сарай» — «дворец», где жили супруга турецкого султана), у европейцев обычно связывается нечто сказочное, экзотическое и даже фривольное, во всяком случае, видятся прекрасные, благоухающие девы, всегда готовые к услаждению своего господина, ведущие жизнь, полную удовольствий. Но это расхожее представление о гареме, если и содержит крупицы истины, весьма поверхностно.

В реальности (которая относится к миру ислама) всё менее экзотично и более сложно.

Слово это происходит от арабского «харим» — «запретное». В отношении женщины в мире ислама существует много запретов. И один из главных — её повседневная жизнь должна быть скрыта от всех, за исключением строго установленного круга лиц. Поэтому и на жилище, отведённое для них, распространяется это слово «харим» — «скрытое, запретное». Итак, гарем — это часть дома или отдельный дом, где живёт женская половина семьи. Это мать, жена, дочери, опекаемые родственницы, невольницы (в прошлом), женская прислуга. Право входить в гарем имеет только глава семьи. Самовольное вторжение в гарем считается серьёзнейшим нарушением мусульманского права. Если возникает необходимость постороннему мужчине нанести визит в гарем, на это должно получить особое разрешение. Дамы, не имеющие отношения к данному посещению, удаляются.

Размеры гарема и комфорт его обитательниц прямо зависят от достатка владельца. В бедной семье это может быть весь дом, кроме передней комнаты, куда приходят гости. Состоятельные люди строят женщинам своей семьи отдельные гаремы — дома и дворцы с садами. Каждой из дозволенных исламом четырёх жён полагается отводить отдельные помещения. (Невольницы размещались по воле господина). По обычаю, главенствует в гареме мать хозяина.

Гарему властелина страны в прежние времена придавалось большое значение, существовала целая система управления гаремом, к этому привлекались самые образованные люди страны. Ведь часто подбор жён был делом государственным, связанным с политикой. А «гаремные царицы» нередко вершили государственные дела, добиваясь назначения на должности или смещения с них.

Впрочем, огромные гаремы с десятками невольниц и сотнями служанок были во все времена редким явлением, а то, что мы о них читаем в литературе или в свидетельствах, чаще всего не соответствует реальности, просто передаёт чей-то рассказ.

В настоящее время слово «гарем» означает лишь закрытую для посторонних глаз часть дворца (дома), а иногда оно употребляется как синоним «семьи», ибо семья в мире ислама — это святая святых, «харим», — Примеч. ред.

(обратно)

30

Многие его мысли и предложения были оценены значительно позже и вошли в кн.: Щеглов А. Н. Значение и работа штаба. М., 1941. Однако тысячи страниц аналитических документов остаются ещё неизвестными читателю и специалистам.

(обратно)

31

Щеглов, в частности, сделал вывод, что Энвер-паша — это исключительно энергичный человек, готовый поднять против России мусульманский мир; что он способен на любую авантюру и очень опасен. В 1920 г. Энвер-паша, бежавший из Стамбула от угрозы попасть под суд военного трибунала Антанты (после поражения, которое потерпела Турция в Первой мировой войне), оказался на Северном Кавказе. В Советской России он сумел привлечь к себе внимание Предсовнаркома республики идеей организации общего восстания в Азии против английского господства. С мандатом ВЦИК Советской России он отбыл под Бухару вместе с несколькими сподвижниками — турецкими офицерами. Однако вскоре, надеясь поднять под своё знамя весь Туркестан, оказался во главе басмаческого отряда и в мае 1922 г. погиб в бою с отрядом красной конницы под командованием Гр. Агабекова. В августе 1996 г. по просьбе правительства Турецкой Республики и лично президента С. Демиреля прах Энвер-паши был доставлен на родину для торжественного перезахоронения.

(обратно)

Оглавление

ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

ОТ СОСТАВИТЕЛЯ

Владимир Плугин ОТКУДА ЕСТЬ ПОШЛА РУССКАЯ РАЗВЕДКА

  ПЕРЕПОЛОХ НА РЕЙНЕ

  ПЕСНЬ О РАЗВЕДКЕ ВЕЩЕГО ОЛЕГА

  ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА, «ПЕРЕКЛЮКАВШАЯ» МУЖЧИН

  ОТРОК СПАСАЕТ КИЕВ. ВОЕВОДА ВОЛК

Владимир Плугин ТАЙНЫЕ ВОЙНЫ ВРЕМЁН КНЯЗЯ ВЛАДИМИРА

  ДРАМА НА ОХОТЕ И НАЧАЛО РАСПРИ СВЯТОСЛАВИЧЕЙ

  СКАЗАНИЕ О ПЕРВОМ «ПЕРЕВЕТНИКЕ»

  ВЛАДИМИР ИДЁТ НА КОРСУНЬ

  РУССКАЯ СТРАТЕГИЧЕСКАЯ РАЗВЕДКА В ЮЖНЫХ ШИРОТАХ

  НАРОДНАЯ КОНТРРАЗВЕДКА ПРИГЛАШАЕТ КИСЕЛЯ ХЛЕБАТЬ

  НЕСКОЛЬКО СЛОВ О ВЕДОМСТВЕ «ВНУТРЕННИХ ДЕЛ»

  «ЗАСТАВЫ БОГАТЫРСКИЕ», ИЛИ СЛОВО О ПОГРАНИЧНИКАХ

Владимир Плугин СЛЕДСТВИЕ О СВЯТОПОЛКЕ ОКАЯННОМ

  СЫН ИЛИ БРАТАНИЧ[14]

  ТЕНЬ ЯРОПОЛКА

  СВЯТОПОЛК В СТРАНЕ ПЕЧЕНЕГОВ. ВЕРСИЯ

  АРЕСТ

  ФОРТУНА БЛАГОВОЛИТ СВЯТОПОЛКУ

  РАЗГОВОР ПРИ СВЕТЕ ФАКЕЛОВ. ВЕРСИЯ

  «ПУТЬШИНА ЧАДЬ»

  БАГРОВЫЕ ЗОРИ

  КАК ЯРОСЛАВ МУДРЫЙ ЧУТЬ НЕ СТАЛ ЯРОСЛАВОМ БЕСШАБАШНЫМ

Владимир Плугин НЕВИДИМЫЙ ФРОНТ АЛЕКСАНДРА НЕВСКОГО

  «СТРАЖА МОРЬСКАЯ»

  «ПЕРЕВЕТНИКИ» В МЕДВЕЖЬЕЙ ГОЛОВЕ, ПСКОВЕ И ИНЫХ МЕСТАХ

  ДЕЛА ЛИТОВСКИЕ, НОРВЕЖСКИЕ, ФИНСКИЕ

  ТЕНИ НА ЛИКЕ

  1262. ГОД НАДЕЖДЫ?

Андрей Богданов УДИВИТЕЛЬНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ РУССКОГО ПОСЛАННИКА

Андрей Богданов «ОКО ВСЕЙ ВЕЛИКОЙ РОССИИ»

  НА ПУТИ К ЗОЛОТОМУ ВЕКУ

  ПОСОЛЬСКИЙ ПРИКАЗ

  КРЫМСКИЕ ПОХОДЫ

Владимир Плугин ПОХИЩЕНИЕ «ДОЧЕРИ ЕЛИЗАВЕТЫ»

Виталий Шеремет КАК КУТУЗОВ В ГАРЕМ ПОПАЛ

Виталий Шеремет ЗАБЫТЫЙ РЕЗИДЕНТ

*** Примечания ***