Белый Орден или Новые приключения Ариэля [Сергей Юрьевич Катканов] (fb2) читать онлайн

Сергей Юрьевич Катканов БЕЛЫЙ ОРДЕН ИЛИ НОВЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ АРИЭЛЯ

Глава I, в которой Ариэль кричит во сне

Посреди ночи Ариэль вдруг резко вскочил с кровати, ничего не понимая, но чувствуя близость опасности. Как будто над ним навис кинжал. Быстро окинув взглядом спальню и не обнаружив в ней ничего страшного, он посмотрел на икону Спасителя, слабо освещённую маленьким ласковым огоньком лампадки. Взгляд Спасителя был спокойным и всепонимающим, Ариэль сразу обмяк, воображаемый «кинжал» исчез. Оглянувшись на кровать, он увидел, что Иоланда тоже не спит и смотрит на него так, словно боится испугать мужа. Она уже привыкла скрывать свой страх за него, чтобы он не чувствовал себя причиной этого страха. Во время его ночных припадков, она ни разу не вскрикнула и ничем не обнаружила испуга, но он видел в её глазах желание принять в свою душу всю его боль без остатка.

— Опять кричал? — спросил Ариэль, виновато и бессильно улыбнувшись.

— Да… Кричал, что сарацины напали на лагерь… Звал Жана, — Иоланда старалась говорить как можно спокойнее и даже непринуждённее.

— Хаттин не отпускает… Удивительно, но я не помню своих кошмаров, вообще не знаю, что мне снится. А вот днём не забываю тот мир ни на секунду.

— Мне бы очень хотелось сказать тебе, Ариэль, что это пройдёт, но если не пройдёт, то окажется, что я сказала неправду, — Иоланда попыталась сдержанно улыбнуться.

— А твои уста вовек не изрекут неправды, — у Ариэля улыбка получилась лучше. — Спи, дорогая, сегодня я уже не буду кричать. Пойду, посижу на улице.

Ариэль накинул на рубашку плащ и шагнул за дверь, в безбрежность пустыни. Его душа сразу начала растворяться в этой безбрежности, взгляд тонул среди крупных ярких звёзд — таких близких и таких недоступных. Небо, особенно ночное, было для него самой лучшей иконой, он видел в нём образ Бога, такого же близкого и недоступного. В пустыне царства пресвитера даже ночная прохлада была ласковой и нежной, она обволакивала, бережно касаясь души, словно благодать Божия. Из сознания понемногу выветривалось эмоциональное напряжение кошмара. Кто знает, что он видел во сне? И был ли это кошмар? Может быть, он просто испытывал во сне напряжение реальной жизни? Ариэль вдруг почувствовал, что ласковый воздух его раздражает, словно этот воздух обходится с ним, как с ребёнком. И как будто он в этом нуждается.

Ариэль присел на грубо отёсанный камень, который стоял у входа в его дом вместо скамейки. Всё было хорошо, но всё было не так. Рыцарь почувствовал, что его душа наполняется тихой тягучей тоской. Он хотел отдать всего себя Иоланде и пустыне, и он смог растворится в них, и был счастлив, потому что его любимая жена и эта безмятежность стали двумя половинками прекрасного мира, который ему безраздельно принадлежал. Этот мир был исполнен удивительного покоя. Вот только был ли рыцарь создан для покоя?

* * *

Ариэль хорошо понимал, что, вернувшись из внешнего мира, он будет иметь серьёзные проблемы с психологической адаптацией в царстве пресвитера. Так оно и вышло. Шагнув за дерево Сифа, он оказался совсем недалеко от того монастыря, в котором жил перед путешествием. Не трудно было догадаться, что это не случайно — его могло выбросить хоть прямо в хижину пресвитера, хоть в объятия Иоланды, но выбросило под монастырь, куда он и направился, решив провести здесь некоторое время.

Монахи приняли его дружелюбно и без лишних расспросов. Отлежавшись вечером и ночью в келье вообще безо всяких мыслей и чувств, утром он попросился на исповедь к самому старому священнику монастыря, какой только найдётся. Старец с длинной седой бородой посмотрел на него так, как будто всё прекрасно знал, хотя оставалось неизвестно, о чём именно был осведомлён этот безусловно очень глубокий человек. По тому, как Ариэль называл грехи, невозможно было определить, где и при каких обстоятельствах они были совершены, хотя уже само количество грехов бесспорно указывало на то, что этот рыцарь только что вышел из ситуации, мягко говоря, нестандартной. Но старец не задал ни одного уточняющего вопроса. Ариэль ожидал, что будет подвергнут суровой епитимьи, но и этого не произошло. Он впервые услышал голос старца, когда тот читал разрешительную молитву. Уже когда Ариэль, поцеловав крест и евангелие, собирался отойти, старец внимательно посмотрел на него и бесстрастно спросил: «Останешься ещё на пару дней?». Ариэль молча кивнул и подумал: «Как хорошо, можно ничего не объяснять, каждый понимает то, что ему необходимо понимать и ни о чём больше не спрашивает. Можно обходится без лишних слов, которые так захламляют душу».

Литургия в монастырском соборе была прекрасна, и Ариэль сумел полностью в ней раствориться. Немного заунывные древние распевы наполнили душу, с икон на него смотрели удивительно одухотворённые лики святых, каждая из икон была настоящим духовным шедевром. Никто не бродил по храму, все сосредоточенно, дружно молились. Душа, оставаясь наедине с Богом, одновременно сливалась с душами всех молящихся. Ко кресту Ариэль подходил, кажется, уже не касаясь ногами пола.

Потом, гуляя по монастырскому саду, по тропинкам, очень удобно проложенным среди прекрасных деревьев с изумительными плодами, он почувствовал себя внутри картины гениального художника и грустно подумал: «А там у нас всё косо и криво, и поют так, словно совершенно не чувствуют литургии, и с икон смотрят не небесные лики, а земные лица — то грубо-жестокие, то умильно-фальшивые. И люди в храмах суетятся, как на базаре». Он поймал себя на этом «а там у нас…», и душу защемило. Ему захотелось встать грудью на защиту внешнего мира и крикнуть: «А там у нас, между прочим, жизнь, потому что всё это надо преодолевать, а значит есть зачем жить». Но кому это было крикнуть? Здесь никто не ругал внешний мир. Потому что никто о нём не знал. Ариэль понял, что внешний мир стал теперь его внутренним миром. Но ведь и то, что здесь — это тоже часть его души. Он через раз думал «у нас» то про царство пресвитера, то про ту несовершенную жизнь и понял, что никуда он не вернулся. Он завис между двумя мирами.

На следующее утро он опять пришёл на исповедь, обнаружив в своей душе много такого, о чём не догадался сказать в первый раз. Потом опять была литургия. Теперь она немного горчила. И на третий день он вновь исповедался, всё так же лаконично называя свои грехи, неизвестно в каком мире совершённые. А старец так и не сказал ему ни слова, кажется, вполне понимая, что этому рыцарю надо дать возможность самому разобраться со своей душой. После третьей исповеди Ариэль с такой благодарностью посмотрел на старца, что тот невольно улыбнулся в ответ. И улыбка его была ободряющей. И этой улыбкой старец сказал самое главное: та сложная психологическая ситуация, в которой оказался рыцарь — посильна для него, разрешима, он справится.

После монастыря Ариэль пешком дошёл до ближайшего командорства Ордена и, попросив коня, быстро поскакал в столичный Бибрик. Бешенная скачка почти без остановок сейчас была ему по сердцу. Обычного коня он уже семь раз загнал бы, но орденский конь, обладавший чрезвычайной выносливостью, кажется, был даже благодарен своему седоку за то, что они летят, в сказке. Конечно, он никуда не торопился, понимая, что никакой спешки нет, но он так хотел разгорячить кровь, встряхнуться и на шальном ветру выдуть из головы все мысли…

Во дворце его приняли канцлер и магистр. Он рассказал им всё, что ему довелось пережить во внешнем мире. Иерархи слушали его молча, не перебивая и ничему не удивляясь, в какой-то момент ему даже показалось, что им совершенно не интересно то, о чём он говорит, и он начал рассказывать словно для себя самого, не пытаясь выбрать из череды событий какую-то полезную информацию, а просто предаваясь личным воспоминаниям. Когда он был там, царство пресвитера утратило в его душе свою реальность, превратившись словно в историю из книжки, а теперь всё стало наоборот: внешний мир перестал быть ощутимым, осязаемым и воспринимался теперь лишь как факт его души, а не как что-то настоящее. Он помнил всё в мельчайших деталях, но, кажется, и сам не мог поверить, что всё это было с ним.

Ариэль замолчал. Канцлер откинулся на высокую спинку деревянного кресла, как будто рассказ его очень утомил. Магистр молча встал и, прогулявшись по просторному залу, подошёл к окну и некоторое время смотрел на улицу, стоя спиной к ним. Ариэль налил себе из кувшина родниковой воды в высокий стеклянный стакан и теперь не торопясь из него прихлёбывал. Ради этого рассказа он перенёс такие страдания, глубину которых сейчас, конечно, не мог, да и не пытался передать. Неужели только ради этого рассказа?

Тем временем магистр вернулся к ним от окна и, продолжая стоять, заложив руки за спину, начал говорить, стараясь произносить слова как можно более весомо:

— Я был прав. То, что мы узнали, лишь подтвердило мою позицию, которую я имел с самого начала. Ни о каком крестовом походе во внешний мир и речи быть не может. Мне жаль Ариэля, который по нашему приказу так долго был вынужден барахтаться в непролазной грязи. Теперь несчастному рыцарю до конца его дней придётся смывать с себя эту грязь, и я молю Бога, чтобы ему это удалось.

— В том, что касается крестового похода, вы безусловно правы, магистр, — неторопливо и задумчиво начал говорить канцлер. — Мы закрываем обсуждение этого проекта. Наше царство ничем не сможет помочь внешним людям. И их не спасём, и себя погубим. Значит, смысл того послания, которое мы получили от императора Мануила, в чём-то другом. То есть Бог вложил в это послание совсем не тот смысл, который имел ввиду император. У меня есть по этому поводу свои соображения, но пока не время их высказывать. Я вот что хотел спросить тебя, Ариэль, твой рассказ, он о чём?

— Что значит «о чём»? Это просто было.

— Просто ничего не бывает. Ты видел то, что Бог решил тебе показать, а Бог без смысла ничего не показывает. В каждое событие человеческой жизни Бог вкладывает определённый смысл, желая, чтобы человек этот смысл постиг, а в твоём случае это максимально наглядно — Бог провёл тебя по маршруту, который избрал не ты, а Он. Так что же Бог хотел тебе показать? Ты мог бы выразить это в двух словах?

— Скорбь и святость, — грустно улыбнулся Ариэль.

— Не грязь?

— Грязи там полно, но не это главное.

— Так почему же вы, магистр, увидели только грязь?

— Да потому что, узнав о том море грязи, в котором тонут внешние люди, я пришёл в неописуемый ужас! Я понимаю Ариэля, он видел там неплохих людей, которые даже в таких мерзких условиях пытаются найти свой путь к Богу, но там у них это настолько сложно, что я сомневаюсь в значительности их успехов. Как можно сидеть по уши в грязи и очищать душу? Вот у нас действительно созданы все условия для очищения души. А у них — нет! — магистр явно начал терять самообладание.

— А ты много видел у нас святости, магистр? — так же спокойно и задумчиво спросил канцлер.

— Все, без исключения, подданные царства пресвитера Иоанна живут праведной жизнью!

— Праведной… Ты всё-таки постарался избежать слова «святость».

Магистр молча сверкнул на канцлера глазами, тот ответил ему едва заметной грустной улыбкой. Это был явный конфликт. А ведь раньше никаких конфликтов в царстве и представить себе было невозможно. Ариэль подумал о том, что и правда натащил в этот зал грязи на своих сапогах, и результаты уже заметны.

— Итак, господа, на этом закончим, — канцлер вышел из задумчивости и весь подобрался. — Нам всем есть о чём подумать, а что-либо решать мы не имеем сейчас необходимости. Может быть, через некоторое время мы вернёмся к этому разговору, — сказал канцлер и еле слышно добавил: — А, может быть, уже и не вернёмся.

— Господин магистр, а что делать мне? — спросил Ариэль.

— Ты хотел жениться? Так женись. Потом зайдёшь ко мне, и мы решим, где ты продолжишь свою службу.

* * *

Из дворца Ариэль так же бешено поскакал через весь город к Иоланде. Теперь у него был смысл торопиться — так хотелось хоть на несколько минут сократить свою разлуку с любимой. Прохожие шарахались от него, но никто, конечно, не обижался, все прекрасно понимали, что, если рыцарь несётся куда-то, как безумный, значит так надо. Ариэль соскочил с коня у ворот, ведущих во двор дома Иоланды, распахнул ворота и влетел во двор.

Она стояла посреди двора — прекрасная, хрупкая, неземная. Её тонкие руки были опущены, но он видел, что они готовы взметнуться ему на встречу. А на лице её отражались и тревога, и счастье. Иоланда не проронила ни звука, и он тоже не мог ничего сказать. Их разделяло шагов десять, но он достиг её в три шага и заключил в объятия, хотя до свадьбы это не принято было делать, но им — можно, мелькнуло в сознании Ариэля.

Они стояли, обнявшись, может быть, минут пять, а может быть, целый час, позднее никто из них не смог бы сказать, сколько. Потом Иоланда прошептала ему на ухо:

— Когда наша свадьба?

— Через неделю, — прошептал он.

* * *

Череда дней, промелькнувших до свадьбы, была странной смесью из ощущений единства и разлада. Утром Ариэль скакал к Иоланде, и они, счастливые, просто сидели рядом, глядя друг другу в глаза. Слегка кружилась голова, слова были совершенно не нужны, оба чувствовали, что их души сливаются в одну. Это было потрясающее чувство восстановления гармонии бытия. Потом Ариэль шёл гулять по городу, всегда только один, и вот тут начинался разлад. Он хотел заново открыть для себя Бибрик, увидеть его глазами внешнего человека, по-новому оценить совершенство столицы царства и её обитателей на фоне несовершенства внешнего мира. Но получилось что-то совсем другое. Он смотрел на белокаменные дворцы, на изящные мосты, на прекрасные деревья в городских парках, и вся эта красота почему-то его… оскорбляла. Всё это совершенство, раньше бывшее его родным миром, теперь казалось ему каким-то стерильным, нарочито безупречным, искусственным, а потому глупым и ненужным. Он перестал чувствовать жизнь в этой изысканной красоте. Это был мир после победы добра над злом, чистоты над грязью, праведности над пороком. Это был мир, лишённый внутренних противоречий, в нём не было динамики, не было борьбы. Это был мир, в котором нет и не может быть победы. Ведь победа давно одержана. Причём — вовсе не теми людьми, которые населяют этот мир сейчас. Они, счастливчики, никогда ни с чем не боролись, они не знают, что такое соблазны и страсти, их души чисты, потому что в этом мире при всём желании невозможно запачкаться.

Ариэль смотрел на лица земляков, они были всё те же, а его взгляд стал другим. Их доброжелательные улыбки начали его понемногу раздражать. Теперь эти улыбки казались ему какими-то пустыми, бессодержательными, словно приклеенными. Доброту ли они отражают? Или просто пустоту?

Ему стоило немалого труда удержать себя от высокомерного отношения к подданным царства. Первое время его так и подмывало бросить в лицо: «Что вы видели? Что вы понимаете? Что вы значите?». Но рыцарь быстро понял, что с его стороны это уже надменность, он не столько оценивает их, сколько возвышает себя — такого бывалого, тёртого, стойкого. Он любуется собой и даже собственным нынешним несовершенством на фоне такого легковесного совершенства. Он отогнал от себя эти мысли и понял, что взвешивать людей — тяжкий грех, только Богу известно, кто чего стоит. Может быть, многие из них прошли бы испытания, выпавшие на его долю, с гораздо большей честью, чем он их прошёл. Потом ему стало их жалко, как людей, лишённых чего-то очень важного, весомого, ценного. Как можно жить, не развиваясь, и как можно развиваться, не сталкиваясь с трудностями, без их преодоления? Им нечего было добиваться, потому что ко всему, чего они могли бы захотеть, им достаточно было руку протянуть. Почему мир без горя, боли и лишений выглядит ненастоящим, призрачным? Никто ведь не хочет горя, боли и лишений, все хотят он них избавится, и это вполне естественно, ну так вот, пожалуйста, избавились, а в итоге получается кукольный теремок — всё ненастоящее. Этому миру могут радоваться только несмышлёные детишки.

Но к чему тогда стремиться? Получается, что есть смысл стремиться только в Царство Небесное. Но что будет там? То самое избавление от власти греха, то самое совершенствование человеческих отношений? То, да не то. Там всё будет не искусственное, а настоящее, потому что выстраданное. Там нет времени и пространства, там бесконечное совершенство для тех, кто уже на земле достиг определённого уровня совершенства. В Царстве Небесном — движение, а вот здесь как раз и нет движения — мир остановился в прекрасной конечной точке. Он понял наконец, что такое царство пресвитера — это попытка свести небо на землю, то есть совместить несовместимое. Когда в земных условиях пытаются создать то, что может существовать только в условиях небесных, в принципиально иной реальности, ничего хорошего получиться не может. Он понял, в чём принципиальное несовершенство подданных царства пресвитера. У них самоощущение обитателей земного рая, но они ошибаются, это не рай, а кукольный теремок. Царство пресвитера — самообман, причём самообман весьма опасный, потому что у его подданных нет и не может быть мечты о Царстве Небесном, они думают, что уже получили здесь всё, что можно получить там. Значит в их царстве Бог не актуален? Это была ужасная догадка. Царство, казалось бы, насквозь пронизанное христианством, в глубинной сути своей — нехристианское?

Но как же богомудрый пресвитер? То, что даже он, Ариэль, смог понять, пресвитер тем более понимает. Но он создал это царство. Зачем? Может быть он, по Божьей воле, просто исполнил всеобщее желание людей, чтобы люди поняли, что надо, а что не надо желать? Но кто тут что понял? Ариэль вдруг понял, что это царство вовсе не плохое, оно просто не существующее. Ничего этого нет! Это иллюзия… И рыцарь бродит среди миражей, созданных специально для того, чтобы нечто объяснить лично ему. И как только он всё поймёт, эти миражи растают в воздухе.

Подумав об этом, он остановился посреди улицы и стоял, наверное, несколько минут, не в силах пошевелиться. Потом подошёл к стене ближайшего дворца и провёл по ней рукой. Тёплый, идеально отполированный слегка голубоватый мрамор был именно мрамором, а не миражом. Так чувствовала его рука, так реагировало его сознание.

Он прошёл по улице метров сто, присел за столик в маленьком уличном кафе, взял стакан апельсинового сока и, медленно прихлёбывая прекрасный напиток, стал напряжённо всматриваться в лица прохожих. Люди, встречаясь с изумлёнными глазами рыцаря, дружелюбно улыбались ему в ответ, все они реагировали на его пристальный до неприличия взгляд одинаково, ведь это же подданные пресвитера, им свойственно реагировать именно так, обходя острые углы любого неприличия, всё покрывая своей доброжелательностью. Почему никто не отреагировал на его взгляд с раздражением? Потому что раздражение — дурное чувство, оно не может быть свойственно здешним обитателям. Но ведь это означает, что они лишены индивидуальности, их реакции — типовые, а не личностные.

Когда Ариэль допил сок, он навсегда избавился от осуждения подданных пресвитера. Теперь его сознание уже не воспринимало их, как настоящих живых людей, он видел перед собой лишь олицетворение всего самого лучшего, и реагировал на них очень по-доброму, но уже без интереса. Тогда же он навсегда отказался от попыток понять, насколько реально царство пресвитера, на самом ли деле оно существует, или это просто чьи-то затвердевшие мечты. Он понял, что это вопрос без ответа. И то, что внешний мир выглядит куда правдоподобнее их царства, тоже ещё не доказательство его реальности. В этом вопросе никаких доказательств вообще быть не может. Непреодолимость этого незнания ни сколько его не смутила, Ариэль понял, что вопрос реальности этого или того мира вовсе не имеет значения, он совершенно не принципиален. Единственная реальность, которая имеет значение, это реальность души, ведь только она пребудет вечно. Итак, Ариэль принял царство пресвитера таким, какое оно есть, но жить в этом царстве он больше не мог, как не может опытный боевой рыцарь днями напролёт с увлечением играть в солдатиков, хотя не видит в этой игре ничего плохого.

А рядом с Иоландой все эти вопросы исчезали. Его чувство к ней не только не померкло после возвращения, но и напротив — стало глубже, значительнее. Он растворялся в её взгляде с таким трепетом, какого не мог испытывать ни в одной другой ситуации и, встречая ответный трепет, его чувство умножалось до бесконечности. Их души сливались, но при этом не смешивались, не превращались в одну и не теряли индивидуальности. Они — очень разные люди, при этом гармония между ними так удивительна, как будто она неземного происхождения, да так ведь оно, наверное, и есть. Их души сливались в вечности, время и пространство исчезали, когда они были рядом, и Ариэль чувствовал, что их союз — это высшая, абсолютная реальность, в которой нет земной относительности и условности. Иоланда снимала в его душе неустранимое противоречие между земным и небесным началами, сочетая в себе несочетаемое с такой изящной грацией, как будто иначе и быть не может. Когда их души соприкасались, это было славословие Творцу Вселенной. Когда они были вместе, они были с Богом.

— Я хотела попросить тебя… только пойми меня правильно… давай не будем устраивать свадебного пира, — с тихим смущение проговорила Иоланда.

— Я хотел попросить тебя о том же самом. Ведь брак — это таинство…

— … и непонятно, почему после совершения таинства надо наполнить желудки сотне человек.

— Мы скоро совсем перестанем говорить. Ведь между нами и так всё ясно.

— Ну тогда я устрою тебе жуткий скандал, чтобы ты успокаивал меня ласковыми словами.

— Но я просто молча улыбнусь тебе. Впрочем, если хочешь скандала, вот тебе прекрасный повод. Предлагаю после свадьбы отправиться жить в пустыню, туда, где на сто километров вокруг нет никакого человеческого жилья.

— Не умеешь ты, Ариэль, скандалы провоцировать. Я хотела предложить тебе тоже самое.

* * *

Ариэль договорился с магистром Ордена о том, что отправится жить на драконью границу и будет патрулировать нейтральную зону. Рыцарь не боялся брать туда жену — вероятность визуального контакта с драконами была исчезающе мала, а вероятность боевого столкновения с ними никто даже не рассматривал. О драконах можно было думать что угодно, но самоубийцами они точно не были. Давняя стычка Ариэля с драконами потому и произошла, что десятикилометровой нейтральной зоны ещё не существовало, а драконам нападение на рыцаря сошло с рук, поскольку было ясно, что всё произошло спонтанно — рептилии начали заигрывать, а потом у них просто не выдержали нервы. Если бы они сейчас вторглись в нейтральную зону, это могло быть только спланированной агрессией, которая со всей неизбежностью положит конец драконьему царству.

Большой необходимости держать патрульного рыцаря на драконьей границе не было, но магистр сразу же, и, пожалуй, даже слишком охотно согласился с предложением Ариэля:

— Хорошая мысль. Ордену будет полезно иметь рыцаря с опытом жизни в пустыне.

— Если бы ещё это была пустыня…

— А вот из этих твоих слов вытекает вторая причина, по которой тебе будет весьма своевременно отправиться туда, — усмехнулся магистр. — Наша пустыня для тебя всё равно, что детская площадка, после возвращения ты смотришь на всё в нашем царстве с усмешкой. Твоя кровь, Ариэль, отравлена ядом внешнего мира, и я не хочу, чтобы ты отравлял этим ядом братьев-рыцарей. Посиди-ка в пустыне пару-тройку лет, с молодой женой это будет не так уж скучно. И, может быть, ты поймёшь наконец, что нет ничего хорошего ни в испепеляющем зное, ни в нападениях хищников или бедуинов, ни в укусах ядовитых тварей, а хорошо, напротив, когда всего этого нет.

Ариэль столько всего хотел сказать магистру, но сказал только одно:

— Если это будет угодно Господу, мессир.

* * *

Отправившись на границу сначала один, Ариэль нашёл совсем рядом с нейтральной зоной старый заброшенный колодец, который самостоятельно расчистил за несколько часов, и с удовольствием напился чистейшей родниковой воды, которая скрывалась здесь под спудом. Он вернулся сюда со строителями, объяснив им, какой дом хотел бы иметь. Строители были народом весёлым и понятливым, они без лишних слов поставили палатки и тут же приступили к работе, пообещав управиться за месяц. Ариэль с Иоландой собрали кое-какой скарб на телегу и через месяц прибыли сюда. Дом уже достраивали.

Это был совсем небольшой одноэтажный домишко с тремя комнатами — ни одного лишнего квадратного метра, хотя строители могли бы построить и дворец, если бы их об этом попросили, камня в пустыне хватало. Бригадир строителей весело сказал: «Когда у вас появится полдюжины ребятишек, мы просто поставим рядом ещё один дом, и соединим его с этим крытым переходом». Иоланда и Ариэль, смущённо улыбнувшись, кивнули. Так далеко они не заглядывали и не знали, где будут жить, когда у них может появиться много детей. А этот дом им очень понравился, здесь всё было организовано по принципу разумной достаточности. Оба художники, они не потерпели бы нерационального использования пространства. И хотя этот дом проектировал один Ариэль, не советуясь с Иоландой, она пришла в восторг, да он и не ждал другого. Если бы его замысел не понравился жене, это было бы для них обоих такой трагедией, в вероятность которой они, конечно, не верили.

Супруги поблагодарили строителей, которые были счастливы тем, что им удалось сделать хорошую работу, и попрощались с ними. Иоланда и Ариэль остались вдвоём посреди бескрайней пустыни.

— Кстати, я забыл тебя спросить, а чем ты будешь тут заниматься? — небрежно спросил Ариэль.

— Конечно, творчеством. У меня такие замыслы! В Бибрике их очень трудно было осуществить. Там слишком много впечатлений, они наползают друг на друга, толкаются и даже ссорятся. Ох уж эти впечатления… здесь-то их не будет, и я смогу наконец осуществить свои самые заветные замыслы.

— А на огород у тебя времени хватит?

— Надеюсь. А если нет, то тебе придётся поголодать. Мне дали семена замечательных плодовых растений, которые легко и быстро вырастают в пустыне, на голом камне. Да и запасов, которые у нас с собой, хватит на несколько месяцев. Так что в случае неудачи с огородом, голод наступит не сразу.

— Какая тут может быть неудача, — грустно улыбнулся Ариэль. — И откуда ты знаешь, что такое голод?

— Как-то слышала, уже не помню от кого. Ариэль, ты должен рассказать мне про внешний мир. Всё-всё в самых мельчайших деталях.

— Должен? — спокойно, но удивлённо уточнил Ариэль.

— Разумеется. А ты думал, что женился только на кухарке и прачке?

— Ты же знаешь, Иоланда, что я никогда так не думал.

— Конечно, знаю, — Иоланда улыбнулась с хитринкой, которой он раньше у неё не замечал.

— Мне бы не хотелось пачкать твою душу в своей грязи. Магистр бы меня понял.

— Он женат?

— Нет, он убеждённый холостяк.

— Значит его опыт нам не пригодится. Я не могу не понимать и не чувствовать то, что понимаешь и чувствуешь ты, Ариэль. Представь себе, что одна твоя нога умеет бегать, а другая к этому совершенно не способна. Глупо, правда?

— А если все мои старания приведут только к тому, что и вторая нога тоже разучится бегать?

— Это гораздо лучше, чем если твои ноги будут пинать одна другую. Если мы сможем только ползать, то вместе. Ты ведь хочешь уберечь меня от боли, которую тебе причинило соприкосновение со злом внешнего мира?

— Кстати, самое страшное в мире зло от нас сейчас всего в десяти километрах.

— И о драконах ты мне тоже расскажешь. Раньше я на этом не настаивала, потому что была твоей невестой, но теперь я твоя жена. Ты попался, Ариэль. В этом мире нет ничего страшнее того, что может нас разделить, всё остальное — переживём.

— Дело не только в боли. Магистр сказал бы, что я отравлю тебя своим ядом, которым сам отравился во внешнем мире.

— Твой магистр очень умный. Но не похоже, что мудрый. Ты изменился, Ариэль, когда вернулся. Заметно изменился, но явно не стал хуже. Значит, ты нашёл противоядие от внешнего яда. Противоядием ты и должен со мной поделиться.

— Давай-ка мы с тобой для начала вещи распакуем. Потом поужинаем. Потом вдоволь надышимся воздухом пустыни и ляжем спать. Утром я отправлюсь на патрулирование, а вечером, когда вернусь, всё тебе расскажу.

* * *

Вечером он успел лишь начать своё повествование, потому что решил рассказывать всё подряд, ничего не пропуская. И ничего не смягчая. Он понял, что Иоланде нужна вся правда, как есть. Правда даже не о внешнем мире, а о содержании души её мужа. Душа его болезненно сжималась, когда он представлял себе, как должна страдать Иоланда от соприкосновения с ужасами внешнего мира. Он всё-таки рыцарь, да и то чуть с ума не сошёл, а её душа гораздо нежнее, впрочем, и его рассказ был куда бледнее реальности, хотя краски он не экономил. Он понимал, насколько подробности его рассказа невообразимы для подданных царства пресвитера, насколько они должны шокировать. Но он понял, что Иоланда права, и сам уже не хотел, чтобы его жена была куклой из игрушечного теремка. Если Бог привёл его во внешний мир, значит и его жене так же суждено с этим миром соприкоснуться. Отвертеться не получится.

Так вечер за вечером он продолжал свой рассказ. Иоланда слушала его молча, лишь изредка задавая уточняющие вопросы. Иногда он чувствовал, как она вздрагивает, словно от боли, иногда замечал, как её лицо омрачается, несколько раз на её глаза навернулись слёзы. А он продолжал терзать её и себя, теперь уже не сомневаясь, что так надо. Ничего не смягчая, он пошёл другим путём, стараясь, чтобы не потонуть в обилии мерзких деталей, каждый раз делать акцент на высшем духовном смысле тех событий, участником которых он стал. Когда через неделю он закончил свой рассказ, Иоланда сказала:

— Мне кажется, я поняла, Ариэль, зачем пресвитер отправил тебя во внешний мир. Чтобы ты научился любить.

— Разве ты считаешь, что подданные нашего царства не умеют любить?

— Раньше я думала, что всё царство пресвитера насквозь пронизано любовью, а теперь в этом не уверена. Наша всеобщая доброжелательность может и не быть признаком любви. Почему мы не сомневаемся, что Бог нас любит? Потому что Христос пошёл за нас на крестные муки. А на что мы тут у себя в царстве готовы пойти ради других людей? Неизвестно. Как узнать себя, если никак себя не проверить? А как узнать Бога, если даже себя не знаешь? Самое удивительное в твоём рассказе, Ариэль, то, что ты говоришь о тех людях с любовью.

— Вот как… А я не ставил перед собой такой задачи… Видимо, я и правда полюбил их. Ты помогла мне это понять. Но ведь там столько ужасного…

— Да, тебя было больно слушать. Пусть я и не пережила эту боль в реальности, но попыталась представить себе, что ты чувствовал, и меня это травмировало. И всё-таки я очень рада, что ты всё мне рассказал. Теперь мы по-настоящему вместе. Знаешь, какое желание у меня возникло, когда я узнала о том мире? Перечитать Евангелие. Мне кажется, у нас совсем не понимают этой великой книги. Её не понять, не пережив боль. Ты говоришь об ужасах внешнего мира, а ведь ужасов там не больше, чем в Евангелии. Христос жил во внешнем мире, а мы… Есть ли в нашем мире Христос?

— А я ни разу не перечитывал Евангелие с тех пор, как вернулся… Глупец. Ведь там все ответы. Только теперь мне может быть по-настоящему понятно, почему так поступали люди, окружавшие Христа, и что значат Его поступки по отношению к ним. А я боялся, что своими воспоминаниями вырою между нами пропасть…

— Пропасть между нами выросла бы, если бы ты молчал. Тогда я, может быть, и не понимала это так, как сейчас, но я это чувствовала.

— Я осложнил твою жизнь, Иоланда. Осложнил и затруднил. Но ты никогда об этом не пожалеешь.

* * *

Их жизнь текла так, как они и хотели. Молодые супруги были счастливы. Иоланда полюбила пустыню и погрузилась в свои творческие замыслы. Ариэль патрулировал границу и занимался боевыми упражнениями. Почти весь день они проводили врозь, а вечерами встречались, и это было словно каждый раз заново. Тогда время остановилось для них. Они ни разу не вспомнили о том, что оставили в столице, и не почувствовали в чём-то недостатка, хотя питание их было очень скудным, а жизнь лишена комфорта, но они этого совершенно не замечали. Казалось, они навсегда обрели тот образ жизни, который им лучше всего подходил. Вот только Ариэль начал кричать во сне.

Он быстро понял, что происходит — внешний мир не отпускает его, душа на подсознательном уровне продолжает жить теми проблемами, которые он имел там. Ну, может быть, отчасти это и была боль от старых ран, которые он получил во внешнем мире, но он вовсе не чувствовал свою душу покалеченной, и не считал, что нуждается в каком-то лечении. Ведь он был счастлив. И кричал он вовсе не от ужаса. Боялся разве что обхода сарацин с левого фланга, то есть заново переживал проблемы и события того мира. Это было обременительно, во всяком случае утомительно. Он пугал по ночам Иоланду и переживал из-за этого, он стал плохо высыпаться, и это тоже его не радовало. Но он понимал, что его счастье — это золото 98 пробы. Сотой пробы нет даже в царстве пресвитера. То есть всё нормально. И внешний мир рано или поздно отпустит его. Вот только хотел ли он этого?

Как-то он подумал: а что если вернуться туда? Но тут же счёл этот вопрос праздным. Вернуться по своей воле он не может. Такие вещи не делают по своей воле. Если его туда потянет, это ничего не значит. Мало ли кого куда тянет. Царство пресвитера было его Родиной, без которой он всё равно не смог бы жить. А теперь его Царством, его Родиной стала Иоланда, и он уже не представлял себе любовь к ней нигде, кроме пустыни. Их ласковой пустыни.

Ариэль окончательно успокоился, когда понял, что ситуация не требует от него никаких решений. Значит, надо просто всё принять, как есть. Если что-то должно измениться — оно изменится. Если надо будет принимать решения — он их примет. А пока он сидел на камне рядом с дверями своего дома и полной грудью вдыхал воздух ночной пустыни.

Иногда он спрашивал себя, не стал ли он хуже после возвращения? Внимательно прислушиваясь к своей душе, он понял, что простого ответа на этот вопрос нет. То, что было в нём не самого лучшего, стало ещё хуже. А всё хорошее в нём стало ещё лучше. Раньше его душа была равномернее, точнее — она была перемешанной, а теперь словно взвесь в стакане осела, плохое в нём отделялось от хорошего всё более отчётливо. Действие внешнего мира на его душу было таково, что он стал и лучше, и хуже одновременно. Что это означало? Может быть, Господь готовит его душу к тому, чтобы можно было точным взмахом отделить в нём плохое от хорошего? Или Он просто хочет, чтобы рыцарь более серьёзно задумался о своих греховных наклонностях, которые проявились теперь куда более рельефно?

Ариэль встал с камня и решил пройтись по пустыне. Он совершенно успокоился, душа требовала движения. Захотелось даже пробежаться немного, чтобы потом лучше уснуть и проспать ещё пару часов до подъёма. Но в этот момент он почувствовал, что в воздухе что-то неуловимо изменилось. Как будто внешним миром опахнуло. Температура вроде бы осталась прежней. Или всё-таки стало чуть-чуть холоднее, чуть более похоже на ночную пустыню внешнего мира? Ариэль решил, что это просто перепад его настроения и пошёл спать.

Глава II, в которой канцлер срочно вызывает Ариэля

Утром они с Иоландой завтракали как всегда — пустынными овощами, которые поразительно быстро вырастали буквально на голых камнях. И Ариэль, как всегда, не думал о вкусе еды, весь поглощённый созерцанием своей любимой, которая всё ещё не перестала от этого смущаться. Им предстоял очередной счастливый день, они в этом не сомневались. А между тем их последний счастливый день в пустыне закончился ещё вчера вечером.

Чуткий слух Ариэля уловил отдалённый стук копыт. Они уже много месяцев не видели ни одного живого человека, людям здесь просто нечего было делать, и скакать сюда никто не мог. Но скакал. Ариэль спокойно закончил завтрак и вышел на воздух. Всмотревшись в горизонт, он увидел небольшое облачко пыли. Судя по всё более отчётливому стуку копыт, всадник скакал очень быстро. Это явно был гонец. Так и оказалось. Увидев Ариэля, гонец не стал даже спешиваться, крикнув запыхавшимся голосом:

— Рыцарь Ариэль, вас срочно вызывает канцлер.

— Не магистр? — удивился Ариэль.

— Именно канцлер. Поторопитесь, рыцарь.

Больше не говоря ни слова, гонец сразу повернул назад, рыцарь так и не успел предложить ему хотя бы стакан воды. Значит, дело и правда было срочным. Ариэль зашёл в дом и как можно спокойнее сказал Иоланде:

— Мне надо срочно скакать в Бибрик. Собери что-нибудь на дорогу.

— Я с тобой.

— Это невозможно. Мне придётся скакать очень быстро.

— Дорогой Ариэль, — мило улыбнулась Иоланда, — пока тебя не было, я брала уроки верховой езды. Настоящей верховой езды. Я ведь готовилась стать женой рыцаря.

— Но твоя лошадка вряд ли выдержит темп моего коня.

— О моей лошадке ты, видимо, знаешь так же мало, как и обо мне.

— Дорогая, — как можно более нежно постарался улыбнуться Ариэль, — если ты начнёшь отставать, я просто брошу тебя посреди пустыни. Речь идёт о службе, и, если ты впрягаешься в мою лямку — снисхождения не будет.

— Если это будет угодно Господу, мессир, — с хитринкой улыбнулась Иоланда.

Они скакали верхом часов по 16 в сутки, не останавливаясь даже на обед. Вечером ставили шатёр, ужинали и засыпали, как убитые. Утром Ариэль поднимал жену, они завтракали, быстро собирали шатёр и опять — бесконечная скачка. Первые сутки Иоланда выдержала великолепно, к вечеру она была всего лишь уставшей, но держалась бодро. На вторые сутки Ариэль заметил, что его жена уже не просто устаёт, а понемногу выходит из строя. Но он ничего не сказал, решив дать ей тот самый опыт, которого она, конечно, не имела, хотя и считала себя опытной наездницей. На третьи сутки он увидел, что Иоланда страдает, едва держась в седле, хотя и выдерживает его темп. За весь день он ничего не сказал, но и сам начал страдать от её мучений. К вечеру он немного сбавил темп, хотя и не считал это правильным, но иначе не мог. Во время ужина он увидел, что Иоланда ест с большим трудом, но опять не сказал ни слова. Поутру, собрав шатёр, он увидел, как Иоланда, едва держась на ногах, бредёт к своей лошадке, и ему показалось, что его сердце сейчас лопнет от боли.

— Дорогая, ты и так уже совершила невозможное, больше не надо. Пустыня закончилась, дальше поезжай одна, не торопясь, крестьяне дадут тебе ночлег, отдыхай побольше. Слава Богу, мы не во внешнем мире, здесь тебя никто не обидит.

— Но я готова продолжить путь вместе с тобой, Ариэль, — заплетающимся языком выговорила Иоланда. Было понятно, что она к этому совершенно не готова.

— Ни у одного рыцаря царства нет такой прекрасной жены, как у меня, — с восхищением и нежностью проговорил Ариэль, — Ты действительно великолепная наездница, честное слово — не ожидал. Но теперь ты знаешь, что скакать три дня — это совсем не то же самое, что скакать три раза по одному дню. Ты приобрела очень ценный опыт, переходить на следующую ступень рановато.

Иоланда виновато опустила глаза, Ариэль обнял её с такой нежностью, какой раньше не испытывал, хотя ещё недавно ему казалось, что его чувство к Иоланде давно уже достигло апогея. Он тоже приобрел бесценный опыт, увидев, какой сильной может быть его хрупкая девочка.

— Поезжай тихонечко. Еду оставлю тебе. Когда доберёшься до своего дома, я, должно быть, уже переговорю с канцлером и буду ждать тебя там. Или поскачу навстречу тебе.

Иоланда молча кивнула и постаралась улыбнуться. Ариэль с лёгким сердцем вскочил в седло и вихрем устремился навстречу столице. Он понимал, что его пригласили не ради торжественной церемонии, а потому не счёл нужным менять пропылённую одежду и приводить себя в порядок с дороги, сразу же отправившись во дворец к канцлеру.

* * *

Старик выглядел очень плохо. Сумрачно глянув на рыцаря, он едва поднял руку, приглашая его сесть, и сам, шаркая ногами, с трудом дошёл до своего кресла.

— Не буду утомлять предисловиями ни тебя, ни себя, — проскрипел канцлер. — Сразу о главном. Пресвитер Иоанн покинул нас.

— Он умер? — словно громом поражённый, выпалил Ариэль.

— Не знаю. Вряд ли. Но он нас покинул. Пресвитер призвал к себе меня и нескольких слуг, велел нам выкопать могилу в форме креста в том дворике, где стояла его хижина. Мы, обливаясь слезами, выполнили его приказ. Тогда пресвитер лёг в могилу, раскинув руки, и уже со дна приказал нам вернуться поутру и закопать могилу. Мы провели ночь в тронном зале, никто не мог уснуть, мы не сказали друг другу ни слова. С первыми лучами солнца мы вернулись во дворик пресвитера и увидели, что его в могиле нет, ни живого, ни мёртвого. Мы закопали могилу, как он и приказал… Так что теперь у нас есть его могила, если кто-то будет интересоваться. Куда и как он исчез, в каком из миров он сейчас пребывает — неизвестно, да это и не важно. Имеет значение только одно — наше царство осталось без царя, а такое царство, как наше, не может иметь царём никого, кроме пресвитера Иоанна. Проще говоря — нашему царству пришёл конец.

— Может не стоит излишне драматизировать раньше времени?

— Как ты думаешь, с кем ты сейчас говоришь, Ариэль? — на лице канцлера появилось нечто среднее между улыбкой и гримасой боли.

— Я полагаю, с первым после пресвитера иерархом царства.

— Ты говоришь с самым древним в царстве человеком. Мне значительно больше пятисот лет, свой точный возраст я уже и сам не помню, в последние десятилетия перестал считать. Это царство создавалось на моих глазах, и теперь я, похоже, единственный человек, который знает, что оно из себя представляет. Ведь я ещё помню, как на этих землях существовал реальный мир.

— А разве наш мир не реальный?

— Нет. Царство пресвитера, конечно, не иллюзия и не мираж, но это искусственный мир. Царство — игрушка, которую Бог подарил капризному ребёнку — человечеству. Уж очень ребёнок ныл и канючил, уж очень ему хотелось эту игрушку. И не было никакой возможности объяснить людям, что игрушка эта — ненужная, бесполезная. Человечество продолжало канючить: «Почему Бог не уничтожит зло?». Самый идиотский вопрос на свете, но он стал камнем преткновения в отношенияхмежду Богом и человеком. Ты никогда не замечал, что порою Бог наказывает людей исполнением желаний?

— Во внешнем мире меня пару раз посещала эта мысль.

— Вот-вот… Из наших подданных ни один не сможет понять такой постановки вопроса… Бог иногда как бы говорит человеку: «Ты этого хочешь? Ну хорошо, ты это получишь. Только потом не обижайся». И человек получает то, о чём не надо было просить, но ему очень хотелось, и в конечном итоге ему становится плохо. Конечно, со стороны Бога это не наказание в собственном смысле. Просто человек, одержимый каким-нибудь желанием, никогда не сможет понять, что его желание неразумно, и Бог разъясняет ему это на практике, исполняя делание. И чем неразумнее было желание, тем выше оказывается плата за такое «разъяснение». Опять же, не потому что Бог жесток, просто, уплатив меньшую цену, человек так ничего и не поймёт. И даже, заплатив за всё с полна, люди часто не понимают, что их страдания — прямое следствие исполнения их желаний.

Так вот на счёт нашего царства. Люди всегда хотели, чтобы существовала хотя бы одна страна, в которой нет зла, ну хотя бы где-нибудь за высокими горами, за глубокими морями. А это невозможно. В земных условиях не может быть страны, где нет зла. Но уж очень людям хотелось. И Бог сказал: «Пусть будет по-вашему». Бог послал сюда пресвитера Иоанна… Я, кстати, до сих пор не знаю, кем был наш пресвитер. Может быть, воплотившимся ангелом, а может быть, земным человеком, которого Бог изъял из времени и пространства, и послал сюда — на неведомую землю. Пресвитер всегда напоминал мне одного персонажа священной истории, но думать об этом нет смысла. Главное в том, что пресвитер был наделён от Бога способностью ограничивать действие земных законов — и физических, и психологических, и социальных, и духовных. Здесь климат, который в земных условиях невозможен, здесь человеческий организм функционирует так, как он функционировать не может, и самое главное — здесь отношения между людьми такие, каких никогда не может быть на земле.

— Но ведь хорошие же отношения.

— Неужели ты до сих пор ничего не понял? Если бы эти отношения были хорошие, то Бог весь мир и создал бы таким, как наше царство. Бог установил для земного бытия оптимальные наилучшие законы, и нарушение этих законов ни к чему хорошему привести не может. Ты думаешь, наши люди — добрые? Нет, они вообще никакие. Они кажутся добрыми только потому, что лишены возможности и способности совершать зло. Их души лишены реального удельного веса, они неблагонадёжны для Царства Небесного. Наши люди — это воплощение абсолютной бессмыслицы.

— После возвращения мне уже начало казаться нечто в этом роде.

— Поэтому я и разговариваю сейчас с тобой, а не с кем-либо другим. Ты многого ещё не понимаешь, Ариэль, но ты сейчас единственный человек в царстве, который способен уловить хотя бы общий смысл происходящего благодаря своему знакомству с внешним миром. Ты хотя бы в общих чертах представляешь себе, по каким законам живёт реальный мир. Теперь ты узнал, почему наш мир был таким, каким он был. И теперь тебе должно быть понятно, почему уход пресвитера означает конец нашего царства и почему вместо него нельзя просто так избрать нового царя царей.

— Да, я понял… Пресвитер сдерживал действие естественных законов бытия благодаря особым полномочиям, полученным от Бога. Второй такой фигуры не может быть. Если бы Богу было угодно продолжение существования нашего царства, Бог не отозвал бы пресвитера, который мог править ещё хоть тысячу лет. Значит, здесь всё будет, как во внешнем мире?

— Да.

— Что я должен делать в новых условиях?

— Представления не имею.

— Я полагал, что вы хотите возложить на меня некую задачу.

— Ариэль, скоро у нас всё будет, как у людей, а это значит, что вообще не известно, что будет. Какую задачу я могу на тебя возложить, если я вообще не знаю, какие задачи возникнут?

— Так что же вы хотите?

— Хочу, чтобы в царстве остался хоть один человек, который понимает смысл происходящего.

— Почему один? А вы?

— Ариэль, люди не живут по 500 лет. Ты что не видишь, что перед тобой покойник в отпуске? Уже вступили в действие естественные законы бытия. Я умираю от старости. Мне, может быть, и жить осталось всего несколько часов, тем более, что свою главную задачу я уже выполнил — предупредил тебя обо всём. Ещё, пожалуй, несколько советов. Никому не рассказывай о нашем разговоре. Не поймут. Объявят, что ты сошёл с ума, и тебе будет труднее.

— А магистр? Храбрый благородный рыцарь, прекрасный организатор.

— Не обольщайся. Магистр дальше других от реальности, а как он будет действовать в реальных условиях, боюсь даже предсказывать. Люди царства всё же разные, на некоторых ты безусловно сможешь опереться, но магистр что-то совсем пустоват, и я не знаю, чем эта пустота наполнится.

— Но в чём я должен буду на кого-то опираться?

— Я полагал, что в общем смысле задача тебе понятна — остаться с Богом, принять участие в строительстве нового мира на наших землях.

— Неужели судьба царства теперь ляжет на мои плечи?

— Не знаю. Но возможно. Конечно, ты к этому не готов, но другие готовы ещё куда хуже.

— Да во мне-то что такого особенного?

— Ты ещё помнишь, что ты подкидыш? Ты родился во внешнем мире. В нашем царстве ты всегда был немного инороден. Поэтому и во внешнем мире смог выжить. Бог даст, и сейчас выживешь. И другим поможешь.

— А Иоланда?

Ответа не последовало. Канцлер уже не дышал.

* * *

Ариэль внимательно посмотрел на канцлера и понял, что тот мёртв — окончательно и навсегда. Скорби он по этому поводу не испытывал. Канцлер прожил безумно долгую жизнь и умер, когда пришло время, аккуратно завершив все свои дела. У канцлера всё в порядке, а вот что теперь ему делать? Даже на улицу выходить страшно, неизвестно, какими стали люди, души которых теперь подчиняются общим законам бытия. А Иоланда? Канцлер не успел ответить на вопрос об Иоланде, и это не может быть случайным. Возможно, Бог не дал канцлеру возможности дать неточный ответ, который потом дезориентировал бы Ариэля, а может быть, просто никто тут не может давать никаких ответов, всё, что касается его жены, он должен понять лично. Она ведь тоже может измениться, их прекрасные отношения могут рухнуть за сутки.

Ариэль откинулся на высокую спинку кресла и закрыл глаза, совсем забыв о мёртвом канцлере. Его тянуло обратно во внешний мир, но он был там чужим, и остался бы чужим, проживи он там хоть сто лет. И в царстве пресвитера он всегда был не очень-то своим, и спасало его только то, что он не понимал и не чувствовал этого. Всё, что у него было — это Иоланда, а теперь он может и её потерять. Она по-прежнему будет рядом, но её уже не будет. И что же теперь, присматриваться к жене, внимательно наблюдая, не превращается ли она понемногу в совершенно чужого человека? Он понял, что не выдержит этого. Нет, не случайно всё-таки канцлер ничего не успел сказать об Иоланде. Тут он всё должен решить сам. И вдруг он вспомнил, что Иоланда сейчас с трудом, разбитая бешеной скачкой, пробирается на своей лошадке к столице. Он резко вскочил, стремительно вышел из зала, пролетев мимо слуг, которые в недоумении на него смотрели. На секунду задержавшись, он оглянулся и сказал: «Канцлер умер», после чего, даже не успев увидеть их реакции, устремился вон из дворца.

Он вновь так же бешено скакал, но теперь уже в обратном направлении, навстречу Иоланде. Дорога ту была одна, и они не могли разминуться, если только Иоланда не захочет съехать с дороги, чтобы полюбоваться цветами. «Сейчас не до цветов, дорогая» — подумал он молча, но с таким напряжением, как будто хотел послать ей сигнал. Когда он увидел на дороге жену, которая совсем тихо ехала ему навстречу, сердце его готово было выскочить из груди, чтобы устремиться к ней. Раньше, встречая в книгах подобные слова, он думал, что это лишь красивая фигура речи, а теперь понял, что это значит, когда сердце устремляется кому-то навстречу, только тело ему мешает. Впрочем, он не только не увеличил скорость, но и сбавил её, чтобы не напугать жену. Она посмотрела на него своими обычными прекрасными глазами, и для него сейчас было важно даже не то, что её глаза прекрасные, а то, что они — обычные.

— Давай-ка я возьму тебя на руки, дорогая, поедем вместе на моём коне.

— Ваше предложение оказалось очень кстати, мессир, — голос Иоланды был всё таким же чистым и немного ироничным. Это был её обычный голос. Ариэль немного успокоился, хотя и понимал, что это по большому счёту ничего не значит — прошло ещё слишком мало времени.

— На тебе лица нет, дорогой. Случилось что-то серьёзное?

— Да. Случилось. Но давай сначала доберёмся до дома.

Они ехали молча. Теперь, когда он держал её в своих объятиях, ему стало гораздо легче думать. Он вспомнил о главном, что сейчас имело значение, о том, как Иоланда восприняла его рассказ про внешний мир. Он видел, что иногда ей становилось по-настоящему страшно, иногда по её лицу пробегала едва заметная тень отвращения, порою она еле сдерживала смех, узнавая про какой-нибудь абсурд, но она всегда сохраняла очень глубокий интерес к его рассказу. И она поняла главное — настоящая любовь может проявить себя только там. Тот мир, который на первый взгляд кажется страшным, отвратительным и абсурдным, на самом деле существует для любви. Да, она очень хорошо это поняла, а это значит, что она, так же, как и он, по-настоящему никогда не принадлежала к царству пресвитера, иначе он не стал бы её избранником, иначе не почувствовал бы в ней самую родную и близкую душу на всём свете, во всех мирах. Значит их души соединились вне царства пресвитера, то есть никакие изменения в царстве не повлияют на их отношения. Их любовь уже существует в вечности, а значит сможет пройти через любой земной огонь, каким бы лютым он не был. И ему вовсе не надо настороженно присматриваться к жене, пытаясь уловить в ней проявления чего-то чуждого. Ариэлю сразу стало гораздо легче, он сделал такой вывод, который не нуждался в практической проверке, проблема исчезла.

Теперь и на второй вопрос он ответил себе без труда. Канцлер, конечно, был прав, когда запретил ему рассказывать о том, что ему стало известно, но на Иоланду это не может распространяться. Если бы он хотя бы на сотую долю секунды мог предположить, что она сочтёт его за безумца, так можно было бы сразу скакать к драконам и вызвать их на бой всех одновременно, потому что уже ничто не имело бы значения.

Они добрались до дома, он дал Иоланде возможность привести себя в порядок и отдохнуть, а потом рассказал ей то, что узнал от канцлера. Она приняла всё, как есть, без малейших сомнений и совершенно без паники. Вопрос о том, не разрушатся ли в новой реальности их отношения, у неё, похоже, даже не возник, и Ариэль понял, что сердце Иоланды мудрее, чем его. Она погрузилась в тихую задумчивость, что делало её особенно прекрасной, видимо, анализировала ситуацию, и он в очередной раз осознал, что его жена настоящее чудо. Как могут сочетаться в одном человеке прагматичный холодный рассудок и такая тонкая, проникновенная женственность? Нет на свете такой формулы, которая могла бы объединить эти два начала. Но на свете есть Иоланда.

— Значит, у нас теперь всё будет, как во внешнем мире? — задумчиво спросила она.

— Не совсем. У нас всё будет во сто раз хуже. Во внешнем мире люди привыкли противодействовать обступающему их со всех сторон злу, у них есть навыки такого противодействия. У нас — нет. Там множество ядов, но и противоядий такое же множество. У нас ядов будет столько же и ни одного противоядия. Конечно, и во внешнем мире не все умеют использовать противоядия, да не все и хотят, поэтому там столько торжествующего зла — гордыни, злобы, зависти. Но что же будет у нас, если мы вообще не имеем представления об этих ядах? Мы же на них набросимся, как дети на конфеты. Пройдёт, может быть, несколько поколений, пока наши люди научатся противостоять страстям, и учиться они будут на собственных ошибках, потому что больше не на чем. Последствия этих ошибок будут ужасны, зачастую погибельны. А долголетия в нашем мире больше нет, мы с тобой по пятьсот лет уже не проживём, да и по сто не проживём. Смерть замелькает, как в калейдоскопе.

— Мне очень трудно поверить, что души людей вдруг изменяться.

— Души не изменяться. Они проявятся. Они вдруг станут такими, какие они есть на самом деле. И в большом количестве случаев вдруг окажется, что они не особо привлекательны. Говорю так уверенно, потому что сам через это прошёл. Когда-то я считал себя добрым человеком и не сомневался в том, что моя верность Христу абсолютна. Всё изменилось за какой-то час, я превратился в безумное чудовище, душа которого полна всяческим богохульством. А ведь ни во что я не превратился, я всегда таким был — немощным человеком, имеющим слабую веру и склонность ко злу.

— Но ведь ты выжил, вернулся к Богу и укрепился в своей преданности к Нему.

— Это лишь благодаря тому, что по Божьей милости рядом со мной оказался Жан — рыцарь, закалённый в битвах со злом, и он привёл меня к богомудрому старцу, которому пришлось немало со мной повозиться. Я вполне мог погибнуть даже рядом со старцем и не смотря на его молитвы, но милость Божия ко мне безгранична.

— Вот видишь. А разве Бог не проявит милости к бедным подданным бывшего царства пресвитера?

— Проявит, конечно, проявит, — вздохнул Ариэль.

— И как Жан тогда оказался рядом с тобой, так теперь и ты окажешься с кем-то рядом.

— Во славу Божию… Только не думай, что всё это автоматически. Не поручусь, что все, кого я успею коснуться своим волшебным мизинцем, будут немедленно спасены. Первый человек, за судьбу которого стоило бы опасаться — это я сам. Мою душу можно считать мёртвой с того самого момента, когда я возомню, что она теперь закалена, как лучшая сталь. Мой опыт — это прежде всего опыт понимания собственной слабости и… потенциальной порочности. Единственная истина, которая мне открылась, это то, что я совершенно немощен перед лицом зла.

— А так же та истина, что Господь не оставляет Своей милостью Своих немощных слуг.

— Так, любимая, так.

— Как думаешь, что теперь будет?

— Для начала все передерутся. Может быть, будет война, или гражданская, или извне кто-нибудь нападёт. А, может быть, нас ждёт целая череда войн, из которых обломки царства за сто лет не выберутся. Боюсь, мы с тобой не успеем увидеть нового царства, построенного на новых основаниях.

— Неужели пресвитер, покидая нас, хотел всего этого?

— Он хотел, чтобы мы стали настоящими.

— И зачем тогда возникло наше царство?

— Затем, чтобы люди никогда больше этого не хотели.

Иоланда некоторое время молчала, похоже, далеко не всё из того, о чём говорил Ариэль, укладывалось в её сознании. Рыцарь, глядя на жену, думал о том, что его умная и чуткая девочка никогда не будет сыпать вопросами, как горохом, без цели и смысла. Она сначала переварит, всё, что сможет переварить, а о том, что переварить не сможет, уже будет спрашивать, и её вопросы будут касаться самой сути проблем. Что бы он сейчас делал без её вопросов? Они даже нужнее ему, чем ей его ответы.

— Что ты намерен делать прямо сейчас, Ариэль? — наконец спросила она.

— Даже не знаю. Сейчас нет смысла что-либо делать. В наш домик в пустыню уж точно незачем возвращаться.

— Мои ковры… — вздохнула Иоланда, словно иронизируя над собой.

— Нам надо остаться в столице… — начал, не торопясь, решать Ариэль. — Магистру сейчас нет смысла что-либо объяснять и невозможно предложить свои услуги, потому что он пока не поймёт, чем именно я смогу быть полезен. Я, пожалуй, попрошу отпуск… Лучше даже — бессрочный отпуск… И сам к магистру не пойду… Пошлю рапорт с гонцом. А тем временем мы немного осмотримся в происходящем.

Глава III, в которой Ариэль и Иоланда видят первые дни нового мира

Вопрос с отпуском разрешился на удивление быстро. Не успел Ариэль отправить рапорт, как через пару часов получил его обратно с короткой визой: «Разрешаю» и расписался в ознакомлении. По той поспешности, с которой магистр подмахнул рапорт, Ариэль почувствовал, насколько тот был рад его решению. Не трудно было догадаться, что с некоторых пор глава Ордена видит в непонятном рыцаре проблему, и если проблема сама заявляет о своём желании исчезнуть, так главное — не дать ей времени передумать. Ариэль не помнил того времени, когда он не состоял на службе, а потому сейчас чувствовал себя очень странно. В душе — непривычная лёгкость, вызванная, видимо, отсутствием непрерывного груза ответственности, но одновременно с этим иногда накатывало ощущение непривычной тяжести, вызванное пониманием, что теперь за него никто и ничего не решит. Он был свободен теперь не только от давления, но и от попечения Ордена о нём.

Днями они гуляли с Иоландой по городу, который знали с детских лет до последнего камня, но скучно им не было, потому что город с каждым днём становился всё более неузнаваемым, теперь здесь на каждом шагу происходило то, чего раньше и представить себе было невозможно. Однажды, едва выйдя из дома, они попали в пыльную бурю, каких никогда раньше в царстве не было. Солнце померкло, город исчез в непроницаемой серой пелене, сильный ветер набивал пылью и рот, и нос, и глаза. Ариэль прижал Иоланду к груди, закрыв своим плащом. Так они стояли очень долго, пока буря не стихла. Открыв глаза, Ариэль увидел, что их белокаменная столица стала теперь серокаменной. Пыль лежала на всём и, как позднее выяснилось, она въелась во все поверхности, вытереть её было невозможно. Всё, конечно, становилось чище, если его вытереть, но не до прежней белизны. Они вернулись домой, Иоланда сразу же бросилась стирать одежду и через некоторое время растерянно сказала:

— Ариэль, твой плащ не отстирывается.

— Что, совсем?

— Сколько смогла — отстирала, но он теперь не белоснежный.

— Новый плащ для нового мира, — усмехнулся Ариэль. — Как я хотел бы, чтобы это стало самой большой проблемой, но вряд ли.

В тот день они уже никуда не пошли, а на следующий день их больше всего удивили лица людей в городе. На большинстве из них читалась растерянность. Словно люди, прислушиваясь к своим душам, обнаружили там много неожиданного и не могли понять, что это такое и что с этим делать. Под прямым взглядом теперь многие отводили глаза, как будто стеснялись того, что можно было в них прочитать. Доброжелательных улыбок стало куда меньше и те, которые остались, выглядели вымученными, неестественными, как исполнение привычного ритуала, смысл которого теперь уже никто не понимает. Многие лавки были закрыты, их хозяева, похоже, не чувствовали себя в силах предстать перед земляками.

Они зашли в лавку Иоланды, где по стенам висели её ковры. Иоланда не была здесь всего три дня, но смотрела на всё так, словно вернулась сюда из многолетнего путешествия.

— Здесь есть что-нибудь, чем ты особенно дорожишь? — спросил Ариэль.

— Я пока не очень понимаю, что это значит. Раньше я была готова подарить любому человеку любой свой ковёр, кроме того, на котором дерево Сифа, но он у нас дома.

— Посмотри на всё внимательно и простись со всем этим, или надо вешать замок.

— Замок? — Иоланда от души рассмеялась. — Только благодаря твоим рассказам о внешнем мире я могу, кое-как и то с трудом представить себе, что такое замок, но в царстве, полагаю, до сих пор ни одного замка не отыскать.

— Да, прости, я сказал глупость. Тогда прощаемся с коврами. Всё растащат или уничтожат.

— Я так и не поняла, зачем, почему?

— Это не объяснить. Сама всё увидишь и поймёшь, — Ариэль некоторое время подавленно молчал, а потом вдруг выпалил: — Давай махнём завтра на самоцветную реку?

Иоланда захлопала в ладоши от этой идеи, которая показалась ей превосходной, но она ещё не знала, что имеет ввиду Ариэль. Когда на следующий день они верхами лёгкой рысью приближались к реке, то не услышали привычного шуршания камушков, которое раньше было слышно издалека. Предположение Ариэля подтвердилось: река стояла, она по-прежнему была полна самоцветов, но они теперь пребывали без движения.

— Давай наберём большой мешок камней, — предложил Ариэль.

— Дорогой, ты начинаешь впадать в детство?

— Нет, дорогая, я начинаю впадать в старость. Хотя, конечно, ещё побарахтаемся.

— Ах да, я вспомнила, ты рассказывал, что во внешнем мире за один такой камушек можно приобрести много всякой всячины, но вряд ли у нас так будет, ведь в царстве всего полно: и еды, и одежды, и домов.

— Не имеет значения, сколько у нас всего, скоро никто ничего просто так не отдаст. Каждый начнёт думать: «Чего ради, я должен отдать задаром то, над чем столько трудился?».

— Но ведь тогда он и сам ничего задаром не получит.

— Совершенно верно. Сначала люди растеряются. Потом придумают менять козу на пять плащей или телегу хлеба на ящик металлический изделий. Потом заметят, что всё это не вполне удобно и начнут искать какой-нибудь компактный эквивалент стоимости товара, а самоцветы идеально для этого подходят.

— Эквивалент… надо записать это слово… Так не запомню…

— Неплохая мысль… — в тон ответил Ариэль. — Ты даже не представляешь, что здесь начнётся. Замки появятся здесь очень скоро, но для начала все разграбят и испохабят.

— Ариэль, твои пророчества похожи на безумие, — прошептала Иоланда.

— Да какие там пророчества… Человек, которого окунули в бочку с дерьмом, никогда не забудет этого запаха, и если он заранее знает, как будет пахнуть, он ещё не пророк.

— Это так грубо…

— Прости.

— Ничего, привыкну. Ведь надо привыкнуть, да?

— Да… А что касается безумия… Я всё ждал, когда ты произнесёшь это слово… Люди действительно безумны, Иоланда, а я — один из них и отличаюсь от большинства только тем, что нисколько не обольщаюсь относительно самого себя.

— Нет, я вовсе не считаю тебя безумным, но те картины, которые ты рисуешь, выглядят безумными. Оказывается, я ничего не поняла в твоих рассказах о внешнем мире.

— И никто бы не понял, если бы сам через это не прошёл.

— Но почему нельзя было оставить наш мир таким, каким он был? Ведь он был очень хорошим, добрым.

— Он никогда не был добрым, Иоланда. Мне трудно тебе это объяснить, но того нашего мира вообще не может быть. Он — нереальный, выдуманный. Это просто затвердевшая мечта.

— А я? Меня тоже не было? Я — выдумка?

— Ты была, есть и будешь. Ты для меня загадка, Иоланда. Мне кажется, ты никогда не принадлежала к прежнему царству пресвитера Иоанна. И встретились мы с тобой не в том и не в этом мире, а словно вне всех миров. Сейчас мне кажется странным, что я никогда не спрашивал тебя о твоих родителях, как будто ты возникла из небытия в тот самый момент, когда я тебя увидел.

— Нет, я возникла чуть раньше, а откуда — сама не знаю. Сколько себя помню, я всегда жила в своём домике одна. Когда я была совсем маленькой, добрая соседка приходила ко мне, чтобы приготовить еду, постирать, и меня всему этому учила. Потом я стала взрослой, соседка куда-то переехала, и спросить, откуда я взялась, было уже некого, а в детстве у меня такого вопроса не возникало.

— Ты, наверное, ангел, посланный на землю, чтобы в своё время спасти бедного рыцаря.

— Как знать… — улыбнулась Иоланда. — Хотя вряд ли. Множество признаков указывает на то, что я человек. Слабый, растерянный человек, которого может спасти только бедный рыцарь.

* * *

Каждый день они гуляли по городу, становясь свидетелями вещей всё более скверных и пугающих. Им не раз попадались компании пьяных, которые на всю улицу кричали какую-то бессмыслицу, глупо размахивали руками и едва держались на ногах. В царстве никогда не было пьяных, хотя вина всегда хватало, но напиваться до безумного состояния никто себе не позволял, потому что ум ведь лучше, чем безумие. Теперь многие предпочитали безумие.

Вскоре они увидели первые драки. Люди набрасывались друг на друга с кулаками, а то и с палками, по-видимому безо всяких причин, но с бешенной и беспредельной злобой. Люди избивали друг друга с таким остервенением, как будто от этого зависела их жизнь. Городской стражи в Бибрике никогда не держали и остановить пьяных буянов было совершенно некому. Те быстро поняли, что пара бутылок вина даёт власть над городом, и это ранее неизвестное чувство власти оказалось ещё более пьянящим, чем вино. Пьяные начали громить лавки из одного озорства, разрушение всего на своём пути оказалось очень хорошим средством реализовать свою бешенную энергию.

Впрочем, напиваться полюбили не все, многие смотрели на пьяных с нескрываемым презрением, какого тоже раньше никто ни к кому не испытывал. Некоторые хозяева лавок давали дебоширам отпор и уже обзавелись для этого увесистыми дубовыми палками. На пороге своих лавок они избивали пьяных с такой лютой ненавистью, что вскоре появились первые убитые. Хулиганы, протрезвев, об этом не забывали и начали приходить всё более внушительными толпами, лавочники стали объединяться в отряды самообороны. Случайные стычки понемногу превращались в массовые побоища. В Бибрике началась маленькая гражданская война. Разделение жителей произошло по признаку для прежнего царства очень случайному. Те, кто, например, имел лавку — имел недвижимость, а те, кто, например, строил дома, имел только свои рабочие руки. Раньше это не имело значения, потому что всё принадлежало всем, теперь лавочники вдруг осознали, что принадлежащее им, принадлежит только им. Строители и прочие пролетарии неожиданно оказались в пролёте, они-то в первую очередь и пьянствовали, потому что не имели собственности, которую надо было защищать.

Ариэль смотрел на пока ещё довольно детскую войну и с ужасом думал о том, что происходит сейчас на селе. Лавочники, кажется, ещё не вполне осознали, что у них на самом деле ничего нет, что их лавки бессмысленны без того продовольствия, которым наполняют их крестьяне. А крестьяне теперь тоже вряд ли будут отдавать продукты за просто так. И у них начнут отбирать еду. Настоящая война вспыхнет именно там, если уже не вспыхнула.

Ариэль с Иоландой продолжали гулять по городу, хотя это было теперь не безопасно, но рыцарь понимал, что и в собственном доме они отнюдь не в безопасности. Гулять было надо, чтобы быть в курсе происходящего, но теперь он выходил из дома только в кольчуге, с мечом и кинжалом на поясе. Иоланде они тоже справили кольчужку, очень тонкую и лёгкую, но чрезвычайно прочную. Ариэль раздобыл для жены кинжал, когда оружейники ещё готовы были раздавать оружие безвозмездно. Эту парочку не смогла бы одолеть никакая шайка пролетариев, вооружённых пока ещё только дубинами, к тому же супруги не нарывались на приключения, огибая за километр слишком большие толпы, а с незначительными группами распоясавшихся беспредельщиков Ариэль легко разбирался мизинцем, ни разу даже не употребив кулак, не говоря уже про меч. Иоланда смотрела на то, как Ариэль разбирается с хулиганами сначала с ужасом, потом с интересом и, наконец, сказала:

— Ты не употребляешь силу для того, чтобы обезвредить нападающих, значит владение этими приёмами вполне доступно и для меня.

— Конечно, доступно. Я всему тебя обучу. Добро пожаловать в новый страшный мир, дорогая.

Он хотел улыбнуться, но вместо этого на его лице появилась гримаса боли, и сердце сжалось так, как не сжималось и перед Хаттином. Иоланда обязательно должна была научиться тому, чему она никогда не должна была учиться. Он представил себе, как его хрупкая девочка расправляется с хулиганами, и ему стало страшно. Но потом он представил себе, что она не в силах им противостоять, и ему стало в тысячу раз страшнее.

Теперь, кроме прогулок, у них появилось ещё одно занятие: рыцарь обучал жену различным болевым приёмам. Иоланда оказалась способным учеником, реакцией обладала отменной, и её крохотный мизинчик становился всё более грозным оружием. Одновременно он увидел, что где-то в глубине её глаз теперь таится немного хищное выражение. Она теперь была куда лучше подготовлена ко встрече со злом, но детская доверчивость и непосредственность понемногу выветривались. Ариэль говорил себе, что Иоланда всё та же, просто она стала сложнее, а иначе не выжить. А ей самой, кажется, очень понравилась роль опасной женщины. И это всё-таки пугало. Иоланде, наверное, куда больше пошла бы роль невинной жертвы, но не предлагать же ей эту роль.

Рыцарей в Бибрике не было, все они служили где-то на окраинах, а в отпуске сейчас оказался один Ариэль. Горожане с удивлением поглядывали на эту странную парочку, которая прогуливалась под ручку спокойно и уверенно, без тени страха, как во время городского праздника. Они пугали понемногу зверевших людей своей невозмутимостью, с ними старались не связываться. Когда вокруг идёт пусть маленькая и потешная, но уже война, тот, кто не испытывает страха, сам начинает вызывать страх. Поэтому у них не было проблем с продовольствием, на их подчёркнуто вежливые просьбы им, как и раньше, давали всё, что они просили, может быть, и не слишком охотно, но пока безропотно. Кто же захочет связываться с машиной смерти, да и жёнушка его выглядела штучкой явно не из простых.

— Неужели в нашем царстве совсем не осталось хороших людей? — спросила однажды Иоланда.

— Ну, во-первых, в нашем царстве не стало ни на одного плохого человека больше. Люди вовсе не стали плохими, просто теперь мы увидели их такими, какими они были всегда.

— Но эти злобные лица, на которых так явственно читаются жадность, зависть и все возможные пороки… Неужели это не ужасно?

— Ужасно, — спокойно и задумчиво сказал Ариэль. — Но не торопись считать, что это плохие люди. Просто они никак не могут совладать с тёмными страстями, которые вдруг проснулись в них, потому что теперь их никто искусственно не усыпляет. Ты даже не представляешь, как много добра и света скрывается за этими злобными лицами. Но добро в них совершенно лишено сопротивляемости, поэтому зло пока торжествует, хотя до окончательной победы ему ещё далеко. Добро ещё сможет победить в этих людях, когда оно в них повзрослеет. А вообще люди не делятся на хороших и плохих. Добро и зло есть в каждом человеке, а в какой пропорции — очень трудно понять, к тому же эта пропорция иногда так стремительно меняется… Тот, кого мы считаем добрым, вдруг бьёт нам кинжалом в спину, а тот, кого мы считали злым, спасает нам жизнь. Грешник вдруг становится святым, а тот, кто выглядел святым, неожиданно превращается в чудовище. То, что мы видим вокруг себя — омерзительно, но не торопись считать, что мы видим омерзительных людей. На самом деле не известно, что это за люди. Нам надо учиться никого не презирать.

— Но тогда получается, что хорошим тоже никого нельзя считать? Ведь ещё не известно.

— Ну в этом уже не так страшно ошибиться. Нет греха в том, чтобы считать человека лучше, чем он есть. Вообще, хорошим мы очень условно считаем человека, в котором добро явно преобладает, хотя лучше бы это было проверено опытом десятилетий или очень тяжёлыми испытаниями. Не сомневаюсь, что во многих людях царства добро по-прежнему торжествует, просто на улицах такие люди не бросаются в глаза, а дикая разнузданность сразу привлекает к себе внимание. И, может быть, на этой улице нет людей хуже нас, потому что грех осуждения куда тяжелее тех примитивных грехов, торжество которых мы видим вокруг себя. Давай-ка с завтрашнего дня не пропускать ни одной литургии. Бога потеряем, так и себя не найдём.

— А пошли в храм прямо сейчас.

— Хорошая мысль. Тут уже больше не на что смотреть.

В храме всё было не так, как раньше. Ни одного умильно-блаженного лица, какие раньше преобладали. После литургии люди не расходились, потому что храм теперь многим казался новым ковчегом, а лица вокруг теперь были такие, какие могли быть в начале потопа. Кто-то, стоя на коленях, молился перед иконой, а в глазах читалась такая горячая мольба, для которой никогда не было повода в прежнем царстве. Кто-то стоял в тёмном углу, опустив глаза, и было понятно, что этот человек тоже напряжённо молится, о прощении ли грехов, об избавлении ли от бед, в любом случае душа его сейчас была устремлена к Богу. Кто-то сидел на скамейке и плакал навзрыд, видимо, не в силах справится с постигшим горем, может быть сейчас и не обращаясь к Богу ни с какими словами, а просто молча надеясь, что Отец Небесный утешит. Мимо них прошёл диакон, лицо его было торжественным и строгим, как у человека, который дождался того момента, которого ждал всю жизнь. Лица мальчиков-алтарников, которые стояли рядом с солеей и о чём-то перешёптывались, были раскрасневшимися и на удивление воодушевлёнными, как будто они прямо сейчас готовились умереть за Христа. На многих лицах читалась растерянность, во многих жестах чувствовалась неловкость неуверенных в себе людей, как будто эти люди, все до единого посещавшие храм с детства, теперь впервые пришли в него по-настоящему и не очень понимают, как здесь надо себя держать. И вся эта людская масса, несмотря на свою крайнюю разнородность, дышала искренней устремлённостью к Богу. Теперь они пришли в храм не потому что так принято, не ради исполнения привычного ритуала, и не сила традиции их сюда привела, а сила самого Бога, которую они, может быть, впервые по-настоящему почувствовали, и на которую теперь горячо надеялись, потому что вдруг стало больше не на что надеяться, и это стало для них благом, хотя это благо пришло в обличии беды.

Ариэль сразу пошёл на правую сторону храма, Иоланда — на левую, они тоже молились, даже не зная, сколько времени прошло. Когда они вышли из храма, долго шли молча, потом Ариэль спросил:

— Как думаешь, эти люди — хорошие?

— Мне кажется, они — святые, — заворожено прошептала Иоланда.

— Может быть. Хотя и не обязательно. В любом случае — это Божьи люди. Вот так, во время общей беды, и отделяется пшеница от сорняков. Одни в храмах молятся Богу, а другие на улицах бьют друг друга палками. Ради этого выбора, ради самоопределения и необходимо всё, что с нами происходит. Впрочем, мы ещё только на пороге беды, самое страшное — впереди. Кто-то из этих людей ещё поменяется местами, а может и не по разу. Хотя, я вот сейчас слушаю самого себя, и мне становится по-настоящему страшно. Как будто я парю над землёй и оцениваю качество людишек — некоторые из них меня радуют, а некоторые — не очень. Ну, может быть, я понимаю больше других, но, видит Бог, я не считаю себя человеком, настолько утвердившимся в добродетели, что моей душе уже ничего не угрожает. Если бы ты видела, в какое чудовище я не раз превращался во внешнем мире, и неизвестно ещё, в какое чудовище я могу превратиться здесь.

Иоланда внимательно посмотрела на мужа и молча кивнула. Она поняла, что он сейчас борется со своей гордыней и вовсе не нуждается в том, чтобы ему рассказывали какой он хороший.

Глава IV, в которой начинается война

Однажды, гуляя по городу, они увидели зрелище, какого раньше никто из подданных царства пресвитера и представить себе не мог. По улице шла толпа рыцарей. Именно толпа, потому что никто не решился бы назвать это сборище отрядом. Они были в рваных плащах, грязные, нечёсаные, с безумными глазами. Иные — без оружия, другие, напротив, вооружённые до зубов, кто-то из них сильно хромал, кто-то просто едва держался на ногах, а некоторые шли уверенной разболтанной походочкой человека, который ищет драки. Глаза их были безумны тоже очень по-разному: иные просто пусты, как у живых мертвецов, иные полыхали ненавистью ко всему на свете, а у некоторых были холодные глаза хищников, которые выбирают жертву.

Ариэль сразу понял, что эта толпа готова на всё, кроме одного — приказы они исполнять не будут. Для того, чтобы привести в чувство этих людей, потребовался бы дисциплинированный отряд рыцарей, как минимум равной с ними численности, а рыцарей, кроме этих оборванцев, в столице не было, так что Бибрик вскоре окажется перевёрнут вверх дном, да так, как это никогда не смогли бы сделать пьяные пролетарии.

Ариэль подошёл к одному из рыцарей, который шёл чуть поодаль от других развязной походкой, с наглой ухмылочкой поглядывая вокруг, и без затей спросил:

— Здравствуй, брат. Вина хочешь?

— А чё, тут проблемы с вином, а у тебя есть? — усмехнулся небритый оборванец.

— Именно так. Вам теперь тут ни один лавочник вина не нальёт.

— Так у меня, вроде, меч на поясе.

— Редкий меч устоит против десяти дубовых палок. Да и зачем тебе проблемы?

— А ты чё такой добрый?

— Я просто хитрый. Хочу у тебя всё выведать, а за это напою.

— Ну пошли, — расхохотался бывший рыцарь.

Ариэль привёл бывшего в трактир, где его хорошо знали, отправил Иоланду посидеть с женой хозяина и попросил кувшин вина. Только они расположились за столиком, как в дверь тут же сунулись ещё двое бывших рыцарей.

— Занято!!! — заорал Ариэль так свирепо, что нежеланные посетители, не ожидавшие такого отпора, тут же ретировались. Ариэль сразу закрыл дверь на дубовый засов.

— А ты крутой, братан, — восхищённо усмехнулся бывший.

— Иначе никак, — хищно улыбнулся Ариэль. — Рассказывай, что за война? Где, с кем?

— Так вы тут чё, не знаете ничего? Мы от вас помощи ждали, а вы тут всё ещё цветочками любуетесь?

— Никто в столице ничего не знает о войне. Я в отпуске, меня никто не вызывал.

— Ну, дела… Магистр-то наш какая гнида… Мы к нему столько гонцов послали, а ни ответа, ни привета. Выходит, что магистр нас предал?

— Да ты выпей, брат. Разберёмся с магистром. А пока давай рассказывай.

— Так мусульмане напали, — лениво выдавил из себя бывший. — Эти, которые внешние. А наши внутренние мусульмане их поддержали. Вот подлецы… Мы им всё дали, а они нас предали. Ну и началась мясорубка. Мы-то сначала хорохорились, щас отпор дадим. За три дня. Типа подвиги будем совершать и все проблемы порешаем. Юнцы так в бой рвались… А ты бы посмотрел, как эти юнцы рыдали через день. Сразу к мамочкам захотели. Мусульмане дерутся, как звери, а наши бегут, сверкая пятками.

— И вы сверкали пятками до самого Бибрика…

— Ага, — бывший дико расхохотался. — Мы, это, как теперь говорят… вспомнил — дезертиры. Раньше и слова такого не знали. А теперь много новых слов, — бывший опять истерично расхохотался.

— То есть вы — предатели? — холодно полюбопытствовал Ариэль.

— Я тя умоляю… Все предали всех, а я должен подставлять голову под сарацинские сабли? Чего ради?

— Когда вы драпанули, кто-то ещё сопротивлялся?

— Ну есть такие дураки, которым жить расхотелось. Но я-то не дурак. Служить-то некому. Пресвитера нет, канцлера нет, магистр — подлец.

— А христиане за вашей спиной?

— А я им что, папа с мамой?

— Быстро же всё изменилось…

— И не говори. Ваще всё другое стало. Всё, чему нас учили, полная хрень. Есть только смерь и желание выжить, — бывший вдруг разрыдался.

Ариэль знал, что у него есть время на разговор только до третьего стакана, который уже был выпит, дальнейшее общение не имело смысла, тем более, что главное он узнал. На прощание он сказал дезертиру:

— Не громи этот трактир. Не надо. Лучше поселись в нём и защищай от других, а за это будешь сыт и пьян.

— Хорошая мысль, братан, — пьяно осклабился дезертир.

* * *

Ариэль пошёл в резиденцию магистра. Здесь было пустовато. Куда-то исчезли слуги, раньше в большом количестве вертевшиеся под ногами, не было и рыцарей, когда-то энергично шагавших по этим коридорам. Но в приёмной всё ещё сидел седой сержант, который и доложил о прибытии Ариэля.

— Я возвращаюсь на службу, мессир, и отправляюсь на войну. Вот рапорт, — Ариэль положил на стол перед магистром пергамент.

— Отправляйся, — равнодушно сказал магистр, даже не взглянув на рапорт.

Глава Ордена был, как всегда, безупречно одет и чисто выбрит, но на его мужественном лице больше не было решительности, только растерянность и усталость, хотя и не было понятно от чего он устал. Ариэль видел, что магистр не желает с ним разговаривать, но желания этого человека больше его не интересовали, и он задал вопрос, который раньше был бы понят, как неслыханная дерзость:

— Почему вы скрыли от жителей столицы, что идёт война?

— Потому что это не их проблема, — магистр, который раньше и не подумал бы отвечать на такие вопросы, сейчас всё же ответил, хотя и довольно раздражённо. — Ни к чему нервировать обывателей, сражаться — дело рыцарей.

— Но рыцари бегут с поля боя. Ведь к вам же приходили гонцы с просьбой о подкреплении.

— На Востоке достаточно сил для отражения агрессии. Гонцов послали трусы, которых я в своё время арестую, а пока посадил под замок этих бесстыжих гонцов.

— Освободите гонцов и направьте их в регионы, где ещё есть свежие силы Ордена, с приказом немедленно отправляться на восток.

— Ты, я смотрю, на моё место захотел? Так садись, а я пошёл.

— А куда ты пойдёшь? С дезертирами вино пить? Не советую. Там тебя просто забьют до смерти.

— Как ты смеешь так разговаривать с магистром!

— А я не вижу перед собой магистра!

Магистр как-то весь сразу сник, искоса глянув на Ариэля глазами побитой собаки. Он помолчал некоторое время, потом встал, прошёлся по просторному кабинету и вдруг неожиданно сказал:

— Помоги мне, Ариэль.

— Так я же для вас не больше, чем вирус чумы.

— Так и есть. Но сейчас кругом чума. Советы вируса будут очень кстати. Гонцов я отправлю. Но что делать с городом? Когда канцлер умер, мне пришлось взять на себя временное управление царством. Но я не знаю, что делать. Мне докладывают, что в городе массовые беспорядки. А как я их остановлю?

— Надо создавать городскую стражу.

— Из кого, каким образом?

— У вас остались ещё хотя бы пара-тройка верных сержантов?

— Да и с десяток ещё наберётся.

— Пошлите их в город, пусть они найдут среди лавочников лидеров отрядов самообороны и пригласят их к вам. Это стихийные вожди, они и создадут городскую стражу. Выдайте им как минимум кольчуги и шлемы, а, пожалуй, и мечи пора выдавать, в городе уже появились вооружённые дезертиры. Введите какие-нибудь специальные значки для городской стражи, люди должны знать, что имеют дело с представителями власти. Ваш опыт военного организатора плюс народная смекалка в сумме дадут не плохой результат.

— Хорошо. Но в городе уже почти иссякли запасы продовольствия, а село больше ничего не присылает.

— По деревням тоже надо послать вооружённые отряды, но ни в кое случае не отбирать у крестьян зерно силой. С крестьянами надо мирно договариваться, лишь для внушительности поглаживая при этом рукоять меча. Лучше всего этим отрядам набрать с собой хороших тканей, металлических изделий и всего того, что на селе не производят. Учитесь обмениваться.Начнёте отбирать зерно, и царство утонет в крови, сарацины ангелами покажутся.

— Тут столько всяких тонкостей… Оставайся в столице, Ариэль. Будешь моим заместителем, вместе порядок наведём. Сейчас не время для личных антипатий.

— Да при чём тут антипатии, мессир. Я — рыцарь, моё место на войне.

— А я, по-твоему, кто? Ты думаешь, меня когда-то учили царством управлять? Я ведь тоже рыцарь, но на войну отправиться не могу.

— Мессир, я уверен, что спасение царства придёт, как ни странно, с восточной войны. Сейчас там уже появились рыцари, которые прошли через кровь, но не сошли с ума и не забыли о Боге. Они тонут в море хаоса и безумия, им надо помочь сплотиться, и тогда они не только победят сарацин, но и всё царство спасут.

— Ну хорошо. Назначаю тебя главнокомандующим всеми вооружёнными силами царства. Действуй. Хотя я совершенно не представляю, как тут с гражданскими проблемами разберусь.

— Опирайтесь на стихийных народных вождей, мессир. Они уже горюшка хлебнули, и у них наверняка есть мысли, что надо делать. Дайте им статус, полномочия, создайте из них какой-нибудь чрезвычайный совет. А главное — возьмите себя в руки, мессир. Простите, что вынужден так говорить.

— Ничего. Ты — вирус, тебе можно.

Глава V, в которой Ариэль и Иоланда отправляются на войну

— Я ухожу на войну, дорогая. Надо подумать, где бы нам тебя спрятать. Сейчас даже в монастырях недостаточно безопасно.

— Самое безопасное место — рядом с тобой, Ариэль.

— Рядом со мной скоро будут свистеть стрелы и мелькать клинки.

— А что будет свистеть и мелькать в тылу, ты не знаешь?

— Твоя правда… Мы переживаем не просто войну, а крушение царства. Участь женщин в столице может оказаться очень горькой, но на войне им тем более нечего делать.

— А кто у вас в Ордене лечит раненных?

— Никто… В Ордене никогда не было раненных. Если на учениях и случалось пораниться, так ведь бальзам мгновенно заживляет любые раны.

— Дай-ка руку, дорогой.

— Ариэль протянул руку, Иоланда мгновенно выхвалила кинжал и чувствительно порезала ему палец. Ариэль с удивлением посмотрел на жену.

— Какие-то чужие дядьки будут проливать кровь моего рыцаря, — шутливо прошептала Иоланда, словно обращаясь к ребёнку. — Это нечестно, я сама первая пролью его кровь. Помажь-ка пальчик бальзамчиком, мой хороший.

Ариэль помазал ранку бальзамом, который всегда имел при себе.

— Ну как? — полюбопытствовала Иоланда.

— Похоже, что никак. Такую незначительную ранку бальзам должен был вылечить сразу, но я вижу, что он не работает.

— Не то чтобы совсем не работает, бальзам по-прежнему способствует заживлению ран, но действует очень медленно, я уже проверяла и, полагаю, что в тяжёлых случаях бальзам теперь бессилен. И вряд ли он универсален в новых условиях. Мы теперь живём в обычном мире, дорогой, а не в волшебном царстве пресвитера. Ты представляешь, чем это обернётся на войне?

— Пока не очень, но ты-то как можешь это представить?

— Я включила воображение, Ариэль, я же творческий человек. Представь себе большой сарай, где на полу лежат десятки раненных. Они кричат от боли, просят их перевязать, просят, наконец, подать им воды. И кто всё это будет делать? Здоровым воинам некогда помогать раненным, им надо сражаться, кто же будет ухаживать за несчастными? Ты же сражался во внешнем мире.

— Я не участвовал там в затяжной войне, лишь в одном крупном сражении, после которого наших раненных попросту добивали. Никогда об этом не думал, но уже понимаю, что ты права. Ты хочешь помогать раненным? Но ведь это надо уметь.

— Я научусь. Мне есть, что делать на войне.

— И ты не боишься близкой смерти?

— Разлука это и есть смерть. Я не живу без тебя. А смерть — это всего лишь разлука. До встречи в Царстве Небесном. Мы не должны разлучаться, Ариэль. Да ведь мы и не сможем.

Рыцарь о многом хотел сказать жене. Например, о том, что там придётся шагать по лужам крови и блевотины, что перевязать одного раненного, это совсем не то же, что выдержать зрелище массовых страданий, что там она столкнётся с глубинами человеческого грехопадения и наслушается такого, к чему её уши совершенно не приспособлены. Он хотел ещё многое сказать, но не сказал ничего, потому что не было смысла. Он вдруг почувствовал, что она всё это и без него понимает, и даже если понимает не всё, то всё примет, как есть. Он осознал, что им суждено вместе пройти через земной ад, и никакая сила не сможет изменить того, что суждено. Они оба не были рождены для покоя. Им обоим не было смысла бояться и беречь себя. Надо было просто принять свою судьбу. «Когда ты успела так повзрослеть, моя маленькая девочка?» — прошептал Ариэль. Иоланда просто пожала своими хрупкими плечиками.

* * *

По мере приближения к зоне боевых действий, им всё чаще встречались небольшие группы рыцарей и сержантов, которые либо сидели вокруг костров, жаря на вертелах конину, или куда-то брели с неопределённой целью. На лицах всех этих людей читалась такая безнадёжность, что Ариэль понял: о чём-либо по-нормальному с ними поговорить не удастся. Полностью деморализованное воинство, кажется, утратило интерес не только к войне, но и ко всему на свете, включая собственную жизнь. Однажды он увидел рыцаря, на лице которого блуждала какая-то мутная улыбка, и решил всё-таки с ним поговорить:

— Рыцарь, где твой командор?

— Так я и есть командор, — неожиданно охотно ответил рыцарь, и его лицо расплылось в широкой и теперь уже откровенно пугающей улыбке. — Ты, наверное, хочешь спросить, где мои люди? А это неизвестно. Или в раю. Или в аду. Или в дерьме. Тут, видишь ли, особые места. Всюду шныряют ангелы и забирают людей в рай. Но демоны куда проворнее, они прямо из-под носа у ангелов выхватывают души и уносят их в ад. У демонов тут больше прав.

— Ты намерен продолжать сражаться?

— С кем? С демонами? Я же не дурак.

— Где сарацины?

— Какие сарацины? Не знаю никаких сарацин.

Ариэль понял, что перед ним сумасшедший. Рассудок рыцаря повредился, не выдержав ужасов войны. Потом он не раз видел сумасшедших — они и хохотали, и плясали, и мычали, и молчали, и даже пытались отобрать у него меч, хотя оружия кругом было полно, оно просто валялось на земле, уже никому здесь не нужное.

Всё чаще встречались трупы, лежавшие в тех позах, в которых умерли, это были тяжелораненые, которые кое-как смогли уйти с передовой и умерли уже здесь. Трупы никого не волновали и никого не интересовали, хоронить их, судя по всему, никто не собирался. Их обходили, за них запинались, на них порою даже сидели. Смерть, прежде всего — смерть души, торжествовала здесь столь явно, что обязательные атрибуты смерти выглядели так же естественно, как камни в пустыне.

У некоторых бывших вояк Ариэль начал замечать вполне живые глаза, они либо сверкали весёлым цинизмом, либо тупой, но весьма активной ненавистью. Продовольствие сюда уже давно никто не подвозил, вояки жрали своих коней, которых становилось всё меньше, так что за кусок конины приходилось бороться и не всем улыбалась удача в этой борьбе. Всё чаще он видел драки, тут редко кто пускал в ход мечи, по-видимому понимая, что обнаживший меч и сам вскоре падёт с раскроённым черепом, но кулаками орудовали с бешенным остервенением. Одни дрались стенка на стенку над трупом только что прирезанного коня, другие — один на один за недоеденный кусок мяса. Иные, уже неоднократно битые вояки, в драку больше не лезли, а пытались втихаря стащить кусок, их догоняли и били ногами, они относились к этому на удивление спокойно, как к неизбежным издержкам новой жизни. Порою драки вспыхивали даже не из-за еды, а просто ради выхода ненависти среди тех, кто имел ещё силы ненавидеть.

На Ариэля и его жену поглядывали косо, но без интереса. Эти двое чистеньких настолько не вписывались в окружающую реальность, что были почти прозрачны для здешних обитателей. Вот на их коней начали уже поглядывать с некоторым интересом, но пока ещё не слишком плотоядным — своих коней не всех съели и настоящий голод здесь ещё не начался.

Ариэль и Иоланда меж собой почти не говорили, лишь изредка, на привалах, когда убеждались, что никого рядом нет и перекусывали копчёным мясом, они обменивались несколькими фразами, которые касались в основном направления движения и того, далеко ли ещё до передовой. Люди встречались всё реже, приближалась опасная зона, где дезертиры чувствовали себя уже не слишком уютно. Но люди здесь ещё встречались. Однажды они увидели сидящего на камне рыцаря, который сосредоточенно смотрел куда-то вдаль.

— Здравствуй, брат, — сказал Ариэль.

Рыцарь глянул на Ариэля с недоумением, как будто только что проснулся и не мог понять, это ещё сон или уже явь.

— Да не мираж я, не мираж, можешь потрогать, — усмехнулся Ариэль.

— Рыцарь на коне, да ещё в белоснежном плаще, да ещё с женой… Воистину, картина не из нашего мира. Я бы не усомнился, что Господь послал за мной ангела, вот только жена тебя выдала, у ангелов нет жён.

— На, поешь, — Ариэль протянул незнакомцу немного копчёного мяса.

Рыцарь дрожащей рукой взял мясо, ему, видимо, хотелось, запехать его всё сразу в рот, сдержанность явно стоила ему больших усилий. Он медленно жевал и вдруг по его лицу потекли слёзы.

— Поем хоть последний раз перед смертью человеческой еды, — еле выговорил рыцарь, стараясь скрыть дрожь в голосе.

— И от чего же ты намерен умереть?

— От голода.

— Чудак человек, ты же из-за моего мяса на неделю дольше протянешь. Кажется, я разрушил все твои планы.

— Да, провёл ты меня… — рыцарь тихо рассмеялся.

— А за конину почему с другими не дерёшься?

— Я же не пёс, чтобы драться за кусок мяса.

— А не сражаешься почему?

— Не вижу смысла.

— Значит, ты ещё не пёс, но уже не рыцарь. Это, видимо, пограничное состояние души, — с горькой иронией сказал Ариэль.

— Ты не видел настоящей войны, красавчик, — тихо прошептал рыцарь.

— Ты не знаешь, что я видел. Расскажи, что видел ты.

— Гибель Ордена… Великий Орден погиб не от сарацинских сабель, а от внутренней слабости и полной непригодности к войне. Мы раньше считали себя великими воинами, мы были уверены, что наш Орден — самая грозная боевая сила во всём мире. У нас вроде были основания так думать. Громадный по численности Орден состоял из великолепно вооружённых людей, каждый из которых был прекрасным фехтовальщиком, потому что всю жизнь учился только этому. Каждый из нас был силён и вынослив, на учениях мы совершали такие марш-броски, какие, казалось, не по силам бойцу в тяжёлом вооружении, но мы выдерживали любые перегрузки, мы неделями спали на голой земле и питались чёрствым хлебом. В нашем Ордене царила железная дисциплина, мы умели действовать так слаженно, как будто были единым организмом. Конечно, у нас были основания полагать, что такой боевой силе ничто в мире противостоять не может. И вот мы побежали перед противником, который был гораздо хуже нас вооружён, гораздо менее вынослив и, кажется, вообще не имел представления об искусстве войны. Но они погнали рыцарей, как зайцев… А знаешь почему? Никто из нас не имел представления о том, что такое настоящая кровища. Помню, одному рыцарю отрубили саблей кисть руки, он визжал, как поросёнок, кровь хлестала фонтаном. И все рыцари вокруг него, увидев это, казалось, впали в столбняк, с ужасом глядя на фонтан крови, который, конечно, вскоре иссяк, но тем временем сарацины перерезали этих рыцарей, как беспомощных детей. У другого из наших, помню, ловким сабельным ударом выпустили кишки, и он держал их в руках, жалобно улыбаясь, а те, кто это видел, сразу опустили мечи, с ужасом глядя на несчастного. Они прекратили сопротивление, эта жуткая картина сразу парализовала их волю. А уж как некоторые сарацины умеют сносить головы одним ударом, и как это действовало на наших. После того боя уцелели только те, у кого от страха ноги не отнялись, и кто не утратил способность бежать. Бежали и некоторые тяжелораненые, они потом бродили среди нас, умоляя им помочь, но от них все шарахались, как от прокажённых. Глядя на их страшные раны, к ним просто боялись приближаться.

Сарацины быстро поняли, что мы из себя представляем и на следующий день устроили нам веселуху. Отрезав головы у наших павших, они зарядили ими катапульты и обрушили на наш лагерь целый град отрезанных голов. Рыцари шарахались от этих совершенно безвредных снарядов, как от раскалённых угольев, и опять побежали, даже без боя. Ещё через день сарацины наступали на нас с гирляндами из отрезанных ушей на шеях. В тот день наши враги могли бы и не доставать сабель из ножен, против нас достаточно было палок. Они устроили настоящее избиение младенцев, беспомощных и жалких.

Видишь, какое дело… Рыцари оказались совершенно не готовы к крови, к боли, к тяжёлым ранам, к отрезанным головам и гирляндам из ушей. На памяти нашего поколения никогда не было ни только войн, но и катастроф или тяжёлых несчастных случаев, никто не видел переломанных или отрезанных рук и ног, любую боль тут же снимал бальзам, а если у человека болели внутренние органы, никаких операций не требовалось, достаточно было испить из какого-нибудь чудодейственного источника. Никто у нас вообще не представлял, как выглядят эти внутренние органы. Ну теперь-то, конечно, насмотрелись. Очень многие сошли с ума, другие озверели, есть даже такие, кому все эти мерзости очень понравились, но воевать не хочет никто. Я бы так сказал, что на наше доблестное воинство война произвела неприятное впечатление. Война не понравилась нашим рыцарям, поэтому они не хотят её вести.

— Но ты, вроде, не сошёл с ума и не озверел.

— Да… Я задумался… И вот что я понял. Настоящего рыцаря можно вырастить только на настоящей войне. А война — это самое ужасное, что только может быть в жизни человека. Значит, рыцарь — это самый ужасный человек, какой только может быть. Поэтому, я больше не хочу быть рыцарем. Лучше смерть, чем такая жизнь.

— Ну так бросился бы на врагов, они бы тебя и прикончили, заодно избавив от мук голода.

— Лучше умереть, не убивая.

— А уморить себя голодом — это разве не убийство? Самоубийство — самое страшное из убийств, потому что в нём невозможно покаяться.

— Об этом я не подумал. Тогда получается тупик, из которого вообще нет выхода.

— Если нет выхода, то выходи через вход. Вернись на исходные.

— То есть?

— Как тебя зовут?

— Перегрин.

— Ты должен стать рыцарем, Перегрин, точнее — должен им остаться. Ведь тебя, насколько я понял, большая кровь с ума не свела, и маньяком ты не стал.

— Да я в своё время анатомией увлекался, даже трупы резал в морге, так что ни мертвецы, ни кишки, ни части человеческого тела, взятые по отдельности, меня не шокируют.

— Замечательно. Значит, ты ещё и медицинскую службу нам создашь. Иоланда, вот твой начальник и наставник.

Иоланда, до этого ловившая каждое слово Перегрина, теперь молча кивнула.

— Но я не собирался…

— Не обсуждается! Ты возвращаешься в Орден и выполняешь приказы. Ты не знаешь, где выход, ты потерял вход, тогда просто выполняй приказы и всё.

— Кто ты? — растерянно спросил Перегрин, немного ошалевший от такого напора.

— Ариэль. Если угодно — новый глава Ордена. А если не угодно — от этого ничего не меняется.

— Скажи, Ариэль, мой рассказ не напугал тебя?

— После Хаттина меня трудно чем-то напугать.

Перегрин ничего не понял, однако осознал, что перед ним человек, который понимает больше него.

— И вот ещё что скажи мне, Перегрин. Где те, кто продолжает сражаться? Понимаю, что таких не может быть много, но они обязательно есть. Где?

— Да есть тут горстка головорезов. Примерно там, — Перегрин показал рукой. — Километров десять отсюда.

— Значит, так, — подвёл итог Ариэль. — Я поскакал туда. Иоланда, ты с Перегрином не торопясь подтягиваешься в том же направлении. Перегрин — защищаешь Иоланду, а заодно даёшь ей первый урок анатомии. И подбери ты где-нибудь меч, наконец.

— Да, мессир.

Глава VI, в которой начинается возрождение Ордена

Вскоре Ариэль увидел аккуратно выставленные посты и от сердца у него отлегло. Караульную службу здесь несли, как положено, а значит с этими людьми можно будет разговаривать.

— Отведите меня к вашему командору, — бросил Ариэль часовому.

— Сам доберёшься, — часовой небрежно кивнул на стоящий невдалеке шатёр.

«Фронтовики, — молча усмехнулся Ариэль, — Эти говорят уже по-другому. Не так, как говорили в Ордене раньше, но и не так, как изъясняются теперь дезертиры». Он шагнул в шатёр и увидел перед собой трёх рыцарей, сидящих, подобрав под себя ноги и о чём-то говоривших перед его появлением. Они молча глянули на него, не пытаясь скрыть ехидной усмешки. «Конечно, мой чистый плащ не может вызвать у них ничего кроме презрения. И трудно же будет с ними говорить», — подумал Ариэль.

— Здравствуйте, братья. Кто командор? — Ариэль постарался спросить это как можно более непринуждённо.

— А тебе зачем? — не поздоровавшись, язвительно выдавил из себя один из рыцарей.

— Магистр назначил меня новым главнокомандующим. Правда, смешно?

— Я слышал шутки и посмешнее, но эта тоже ничего.

— А может предложите хотя бы присесть? — так же с усмешкой спросил Ариэль, ему небрежно показали на место рядом с собой, он уселся и продолжил: — Понятно, что в этих условиях назначение, сделанное магистром, ровным счётом ничего не значит, и я не собираюсь изображать из себя большого начальника, но я действительно могу быть вам полезен. Только поэтому я здесь.

— Будешь давать нам советы? — язвительность хозяина шатра не ослабевала. — Войну-то нюхал когда-нибудь?

— Сражался с сарацинами во внешнем мире.

— Вот как! Там ты, наверное, в одиночку сразил тысячу сарацин!

— Да не считал я, сколько я их там сразил. Может быть десять, может быть двадцать. — Ариэль ответил вяло, без вызова, картины Хаттина неожиданно встали у него перед глазами, сердце защемило от тоски. Ему захотелось встать и выйти их шатра. Вести словесную пикировку с этими «бывалыми» рыцарями было не только скучно, но и как-то вообще не достойно.

В этот момент послышался крик часового: «Сарацины! К бою!». Рыцари мгновенно выскочили из шатра, только сейчас Ариэль заметил другие шатры, из которых так же выскакивали рыцари. На них надвигались не слишком густые цепи сарацин с обнажёнными саблями, в лёгкой броне. Из-за их спин стреляли лучники, на рыцарей пролился целый дождь стрел. Две стрелы Ариэль отбил мечом, одна ударила ему в грудь, но крепкая кольчуга выдержала, и стрела беспомощно повисла, застряв наконечником в кольцах. Ещё одна стрела угодила в ногу ниже кольчуги, не задев кость, она пробила мягкие ткани, и Ариэль почувствовал острую боль. И тут его разобрала жуткая досада на всё происходящее, он почувствовал вдруг полное безразличие ко всему на свете, но вместе с тем и странный прилив сил, всё его тело загудело от энергии. Не обращая внимания на острую боль в ноге, он устремился на сарацин, словно ветер, сражая одного за другим, нанося им такие удары, которые невозможно было парировать. Он вертелся среди них, как заводной, не пытаясь ни чего рассчитывать. Меч в его руке словно обрёл разум, и Ариэлю оставалось лишь ему не мешать. Он уворачивался, бил, скользил между противниками с такой безупречностью, словно его тело и меч принимали по несколько решений в секунду. Ни на одного врага он не потратил больше одного удара. Происходящее казалось ему изящной партией в шахматы, за которой он, как зритель, не успевал следить. Ариэль не смог бы сказать сколько времени это продолжалось. В какой-то момент он не увидел перед собой врагов, только бескрайнюю пустыню, и эта бескрайность, столь для него привычная, сейчас так заворожила его, что он стоял и не мог оторвать глаз от безбрежной дали. Напрасно думают, что пустыня пуста, каждая душа населяет пустыню своими порождениями, а что сейчас было в его душе? Кажется, вообще ничего, но это, конечно, только казалось. От дуновения лёгкого ветерка он вдруг почувствовал жар на лице, как там, где он сражался вместе с Жаном, словно он перенёс сюда лютый климат внешнего мира. Скоро здесь будет раскалённая сковородка и… пусть будет. Неожиданно перед ним выросла фигура рыцаря, хозяина шатра.

— Меня зовут Стратоник, — сказал ему рыцарь, с восхищением глядя на Ариэля и протянув ему окровавленную ладонь.

— Ариэль, — он пожал руку Стратоника, пытаясь выйти из охватившего его безразличия, но пока у него не очень получалось.

— Ты так сражался, Ариэль… Это что-то невозможное, я никогда такого не видел.

— У тебя было время наблюдать, как я сражался?

— Приглядывал краем глаза, из-за этого пропустил пару ударов, — весело рассмеялся Стратоник. — Но они мне только кольчугу порвали, а кольчуг у нас куда больше, чем рыцарей, так что не беда. Вина хочешь?

— Не откажусь.

— Ради тебя я открою последний бурдюк, который припрятал до лучших дней.

И тут они увидели перед собой Иоланду и Перегрина. Иоланда, увидев, что из ноги Ариэля торчит стрела, подбежала к нему, сломала стрелу, вытащила остаток, оглядевшись вокруг себя, сорвала с головы мёртвого сарацина чалму и перевязала рану, всё это проделав без единого звука и не меняясь в лице. Закрепив повязку, она выпрямилась, улыбнулась и тихо коснулась губами щеки мужа.

— Это Иоланда — моя жена. Прошу отнестись к ней с уважением.

— С настоящего момента моё уважение к вам, госпожа, безгранично, — Стратоник низко поклонился. — Прекрасная дама достойна своего рыцаря.

— Это Перегрин, — продолжил ритуал представления Ариэль. — Он, было, покинул службу, но сейчас на неё возвращается. К тому же он медик, так что нам повезло.

— Медик — это как? — продолжал улыбаться Стратоник.

— Лечит раненных.

— А… Интересно. У нас все, кто не может вылечить себя сам, попросту подыхают.

— Подыхают собаки, мессир, а рыцари умирают, — сдержанно заметил Перегрин. — Я вижу, мы успели к концу боя? Позвольте, мы осмотрим раненных.

— Валяйте, — обронил Стратоник. — У нас теперь есть медик, так что рыцари перестанут подыхать, как собаки, и будут благородно умирать. Начнётся новая жизнь, — было похоже, что Стратоник не способен говорить без иронии, но радость его была вполне искренней. — Пойдём в шатёр, Ариэль.

В шатре Стратоник откуда-то извлёк небольшой бурдюк с вином, два серебряных стакана, и, наполнив их, чокнулся с Ариэлем, сделал несколько глотков и сказал:

— Ситуация тут у нас такова. Из прибрежных эмиратов рыцарей прогнали, как щенков. Если бы сарацины захотели, они давно бы уже были в столице, но они так увлеклись грабежом прибрежных городов, что командиры пока не в состоянии поднять их в наступление. Только поэтому мы здесь пока и сидим. Когда они наконец награбятся и пойдут на Бибрик, то сковырнут нас за пару часов, не напрягаясь. У них десятки тысяч человек, а у меня — сотни три. Сегодняшнее нападение — это просто припадок какого-нибудь полевого командира, которому резать интереснее, чем грабить. Мы для них не опаснее, чем прыщ, но и этот прыщ, видимо, оскорблял религиозные чувства кого-то из них, вот они и решили записать в свой послужной список ещё один подвиг. Сарацины уже привыкли, что рыцари перед ними бегут, и напали силами, примерно равными нашим, похоже считали, что этого более чем достаточно. Не учли, что у меня тут настоящие рыцари, а не игрушечные солдатики. Живым, кажется, ни один не ушёл. С твоей помощью, — улыбнулся Стратоник.

— И что ты намерен теперь делать?

— Умереть. У нас осталась только одна задача — спасти свою честь и выполнить до конца свой долг. Сидеть и ждать, когда нас сметут, мы не намерены. Когда ты зашёл, мы как раз обсуждали детали нападения на сарацин. Пару тысяч этих гадов мы сможем прихватить с собой на тот свет. Ты с нами?

— Я в любом случае с вами, но против бессмысленной гибели.

— Царства больше нет, Ариэль. Спасать нечего. Против каждого из нас сотни врагов. Нам остаётся лишь подороже продать свои жизни.

— Трон пресвитера пустует, но царства не будет только тогда, когда на этот трон заберётся какой-нибудь султан. До тех пор мы должны защищать вакантный трон. Погибнуть никогда не поздно, мы ещё не всё сделали для того, чтобы победить, а значит и свой долг до конца не исполнили.

— Что ты предлагаешь?

— Надо во что бы то ни стало увеличить нашу численность, и когда мы доведём её хотя бы до пары-тройки тысяч, дальше будет веселее рассуждать. Давай пройдёмся по дезертирам. Там очень разные люди, некоторые из них просто растеряны, они стали бы воевать, но не видят такой возможности, а если увидят своими глазами стройные рыцарские шеренги, то встанут в эти шеренги.

— Не хочу я с этой швалью говорить.

— Нельзя списывать человека только потому, что он один раз дрогнул, надо дать этим людям ещё один шанс. Не все пойдут за нами, но кто-то определённо пойдёт.

— Ну давай попробуем, — неохотно согласился Стратоник, — Вдвоём пойдём?

— Нет, двоих примут за сумасшедших. Выбери сотню рыцарей самого мощного сложения и найди для них самые чистые плащи. Дезертиры должны увидеть, что перед ними сила, к которой есть смысл примкнуть.

* * *

Ариэль оказался прав, на двух рыцарей в этой гуще совершенно раскисших людей никто и внимания не обратил бы, на стройные шеренги по восемь все сразу начали опасливо и настороженно поглядывать.

— Слушайте меня, — зарычал Стратоник. — Подходите ближе. Кто из вас хочет вернуться под знамя Ордена и кровью искупить свою вину?

В разрозненных группах дезертиров заметно выросло напряжение, они запереглядывались, но ни один не сдвинулся с места.

— Жрать хотите? — опять прорычал Стратоник. — Кто хочет жрать — ко мне!

Многие стали неуверенно подходить, вокруг Стратоника собралась целая толпа.

— Так вы хотите жрать? А у меня нет для вас жратвы. Но она есть у сарацин. Пойдём, отнимем. Правда, придётся малость повоевать, так вы же умеете.

По толпе прокатился гул возмущения:

— Хватит нам мозги засорять.

— Опять на бойню.

— Мы вам не жертвенные бараны.

Стратоник весь взвился:

— Так докажите, что вы львы, а не бараны! Вас никто не погонит в бой палками. Вспомните о том, что у вас когда-то была честь и подумайте, как вам её вернуть. Видите этих рыцарей? Сегодня они разгромили крупный отряд сарацин. У них есть возможность себя уважать. Они живут, а не гниют. Кто с нами?

Многие начали выходить и присоединяться к отряду, который рос на глазах и продвигался дальше. Забурлила вся огромная занятая дезертирами территория. Стратоник повеселел и стал ещё зажигательнее. Он постоянно выкрикивал: «Ко мне, желудки! Кто хочет жаркого из сарацин? Кто любит помахать мечём? У вас тут никаких развлечений, а у нас каждый день веселуха!»

Ариэль в основном молчал, он не чувствовал себя народным трибуном и с удовольствием предоставил эту роль Стратонику. Но его уверенное спокойствие тоже производило на всех большое впечатление. К нему приглядывались, за ним хотели идти. Души людей, как оказалось, надо было только стронуть с мёртвой точки. Вдруг к Ариэлю подошёл рыцарь, на лице которого застыла гримаса отчаяния.

— За что вы хотите воевать? Воевать больше не за что, — выпалил он.

— Пойди к сарацинам и спроси у них, за что они воюют? Послушай, как они кричат: «Аллах акбар!». И спроси себя, а тебе нечего им ответить? Мы хотим воевать за Христа!

— Значит, и они за Бога, и вы за Бога.

— А никто им не мешал славить Аллаха так, как они хотели, но они захотели уничтожить христианское царство, а мы хотим его защитить. Уже нет царства? Так будет! Ты хочешь, чтобы на нашей родной земле вновь появилось великое христианское царство?

— Конечно, хочу, — виновато прошептал несчастный рыцарь.

— Так где твой меч? Вперёд, за христианское царство! — крикнул Ариэль. И этот клич подхватили многие. Оказалось, что жратва всё же не самое главное для этих людей, хотя Ариэль понимал, что если бы Стратоник начал разговор не со жратвы, слушать не стали бы. Войско, превратившееся в толпу, быстро доходит до уровня, на котором имеют значение лишь самые элементарные жизненные потребности, но это ещё не значит, что люди превращаются в животных, в них всё ещё можно разбудить людей.

За раз они не смогли охватить своим вербовочным рейдом все прифронтовые территории, и пошли за ними далеко не все, пожалуй, даже меньшая часть, но вернувшись в лагерь и пересчитав пополнение, они обнаружили в нём более восьмисот человек. Численность их отряда уверенно перевалила за тысячу мечей.

— У тебя всё ещё есть желание на завтра сложить свою буйную голову? — спросил Ариэль Стратоника.

— Теперь я готов с этим маленько подождать, — рассмеялся зажигательный командор. — Вот ведь не думал… Никогда раньше мне не приходилось воодушевлять людей. А получилось!

— Мы лишь на шаг отступили от пропасти.

— Но это самый важный шаг. Теперь нам нужна победа, а не смерть. А если и смерть, то ради победы.

— Скажи, Стратоник, неужели по всему фронту только ты и твои люди не бросили оружие? Может быть, ещё где-то остались боеспособные отряды?

— Да есть тут один отряд… Ужас, какой боеспособный. Но эти подлецы хуже, чем дезертиры. У них там какая-то своя теория. Ты не поверишь, но они считают, что все должны быть равны: и сержанты, и рыцари, и командоры.

— А кто командовать будет? — усмехнулся Ариэль.

— А вот, дескать, кого мы все вместе выберем, тот и будет командовать.

— Может, это не так уж и глупо? Ведь перед Богом все действительно равны.

— Так Бога-то они как раз и отрицают. Мы ж, дескать, Бога на общем собрании не выбирали, значит Бог — тиран и деспот, а потому мы не намерены ему служить.

Ариэль сморщился, как от зубной боли, некоторое время молчал, переваривая услышанное, а потом очень горько сказал:

— Не думал, что в нашем царстве так быстро дойдёт до отрицания Бога. Хотя — ничего удивительного. У нас ведь всегда хватало людей, для который христианство было не потребностью души, а лишь обычаем. Не стало обычая, не стало и веры. Ничего не изменилось в душах этих людей, просто, лишённые покрова обычаев, они теперь выглядят такими, какими и всегда были… Что для тебя Христос, Стратоник?

— Не знаю… — насупился командор. — Никогда об этом не думал. Может быть, я и сам из тех, для кого вера была лишь обычаем. Раньше молиться было так же привычно, как бриться или мыть руки перед едой — с детства сформированная привычка, которой я никогда не придавал слишком большого значения. Конечно, я всегда был уверен в существовании Бога. Так же, как был уверен в том, что я — один из лучших рыцарей Ордена. И неизвестно ещё какая из этих двух уверенностей значила для меня больше. А вот когда тут начался весь этот кровавый бардак, о привычных молитвословиях я совершенно позабыл, но из души начали постоянно вырываться безмолвные возгласы: «Господи помоги, Господи прости, Господи благослови». Эти возгласы вырывались из души так же стремительно и упруго, как стрелы из лука. И я вдруг почувствовал реальность Божьего присутствия. Даже в тех случаях, когда Бог вроде бы не торопился мне помогать, я всё равно чувствовал, что Он рядом. Знаешь, что я тогда понял? Без Бога я ничтожнее самого ничтожного из дезертиров. Я теперь понимаю, что без Бога нельзя, но всё, чему нас учили священники, как-то разом выветрилось, ко всему, видимо, надо заново приходить. Что для меня Христос? Не знаю. А для тебя?

— Цель. Единственная Цель, к которой надо стремиться в жизни. Христос наш Помощник, но не это главное. Христос — это смысл того, что мы делаем на земле, а вне Христа нет никакого смысла.

— Как хорошо ты сказал. Христос для нас — это цель и смысл. Теперь понимаю.

— А ведь я, Стратоник, когда столкнулся во внешнем мире с кровавым хаосом, чуть было не утратил веру во Христа, слава Богу, друг помог да старец. А у тебя, видишь, от того же самого едва тлевшая вера сразу вспыхнула.

— Ну это, наверное, у кого как… Богу виднее.

— Да… Бог ведёт нас разными путями, а тех, кто отворачивается от Него, ведут бесы. Стратоник, мы не может оставить без внимания, что рядом с нами существует группа бесноватых. Ты в курсе, что там вообще происходит?

— Мы посылали своего человека, который притворился, что хочет к ним примкнуть, он всё выведал и вернулся. У них больше тысячи человек, они избрали своим командором сержанта, самого трусливого и бестолкового, какой только у них был, но самого речистого. Он так заливался соловьём, расписывая блага всеобщего равенства и свободы, что все сержанты радостно пошли за ним. Некоторые рыцари возмутились, их обезглавили, остальные притихли и нехотя одели чёрные сержантские плащи. Теперь там все ходят в чёрном, сержантском, белые плащи носят только их новый командор и несколько его подручных.

— Не понимаю. У рыцарей ведь было достаточно сил, чтобы привести сержантов в чувство.

— Сил, конечно, хватало, но не решились. Кто-то испугался, а кто-то и поверил этой болтовне про равенство. Иные рыцари, стоя на коленях, просили у сержантов прощения за то, что они их угнетали, да искренне так, прямо со слезами. Даже клятву дали, что искупят свою вину перед трудовым народом и рядовыми бойцами, хотя никто с них этой клятвы не спрашивал.

— С ума что ли сошли?

— Да как тебе сказать… Вся эта болтовня на счёт равенства звучит-то ведь очень красиво, чуть ли не возвышенно. А наших Церковь всегда учила смирять гордыню, ну вот они и кинулись смиряться — когда не надо и перед кем не стоило.

— Так ведь они же отвергли Бога и Церковь.

— Парадокс, — усмехнулся Стратоник. — В Евангелиях, говорят, много дельного, и Христос учил равенству, и в этом Он был прав, хотя Его никогда не существовало.

— От этих мыслей пахнет серой, — тихо прошептал Ариэль. — Только бесы способны так мастерски выворачивать всё наизнанку.

— Кстати, знаешь какой псевдоним взял себе сержант, который теперь у них за предводителя? Бес.

— Неудивительно. И что же, все они отреклись от Бога?

— Не понятно. Похоже, что большинство из них просто уши прижали. Сейчас вообще очень многое идёт от растерянности. Старый порядок рухнул, каким должен быть новый — никто не знает. И тут им вдруг чётко и внятно говорят, каким этот порядок будет. И они этот порядок принимают, потому что сами всё равно ничего не могут предложить. Сила Беса в самоуверенности. Он тебе какой угодно вопрос растолкует, ни на секунду не задумавшись.

— А планы Беса вам известны?

— Хочет на столицу идти, власть брать. Подожди, ещё царём себя объявит.

— Стратоник, а ты понимаешь, что у него есть реальные шансы захватить власть в бывшем царстве?

— Ну это вряд ли. Уж больно ничтожен и несерьёзен.

— Ничтожество ему не помешает, а то и поможет. Сила Беса в том, что он очень внятный, а это то, чего сейчас всем не хватает. Магистр, пытающийся править, очень слаб, он может в числе первых Бесу поклониться. Он может сделать это даже с радостью, магистр, который кланяется простому сержанту, выглядит почти возвышенно. Если Бес усядется на трон пресвитера и начнёт отравлять людей болтовнёй о равенстве, мы потом за сто лет последствия не разгребём. Но сейчас у нас ещё есть шанс раздавить эту гниль на корню.

— Раздавим. Конечно, раздавим, — неожиданно печально проговорил Стратоник. — Вот только как я людей против своих поведу?

— А как ты их вёл против сарацин? Сарацины, по-твоему, не люди, их можно истреблять, а своих нельзя? На сарацин ты вёл людей, ни секунды не сомневаясь в своей правоте, а тут сразу такая грусть.

— Сарацины на нас напали.

— А люди Беса разве на нас не напали? Разве они не обезглавили рыцарей? Сарацины хотя бы в Бога верят, пусть и довольно криво, а эта нечисть от Бога отреклась. Их надо раздавить, Стратоник, без вариантов. Подготовь своих людей к выполнению этой… омерзительной задачи.

— Всё-таки — омерзительной?

— Там и правда свои. Кто-то растерялся, кто-то запутался, заблудился. Кто-то не сомневается, что они теперь возродят царство на гораздо лучших основаниях, чем были. У нас нет задачи всех перебить, лучше бы вернуть людей под знамёна Ордена, а головы снести только Бесу и его ближайшим помощникам. Но тут ведь — как пойдёт, никто ни за что не поручится. В крайнем случае, нам придётся вырезать всех. Поверь мне, Стратоник, что эта угроза куда посерьёзнее сарацинской.

— Ещё недавно я считал себя самым жестоким и безжалостным человеком в Ордене, но, оказывается, я себя переоценивал.

— Мы пока не видели настоящего, беспредельного зла, так что соревнование в жестокости ещё не началось. Если хочешь, можем поплакать друг у друга на груди.

— Я всё понял, — буркнул Стратоник.

* * *

Они выступили всеми силами посреди ночи. Отряд Беса располагался в деревне километрах в десяти от их лагеря. Под покровом темноты они полностью окружили деревню, с удивлением обнаружив, что часовых бесноватые не выставили, видимо, считая, что им совершенно нечего опасаться.

— Если бы напасть сейчас, за час бы вырезали бы всех до единого — они и понять ничего не успели бы, — усмехнулся Стратоник.

— Это предложение? — полюбопытствовал Ариэль.

— Это сожаление, что перед нами не сарацины. Ведь с сарацинами мы так и поступили бы. А тут мы жалеем врагов, рискуя собственными жизнями. Не война, а дурость какая-то.

На эти слова Ариэль не ответил. Всю дорогу он мучительно размышлял о том, как им подавить мятеж бесноватых. Первый вариант — зайти в деревню и поговорить с одураченными людьми, он отмёл сразу же, как бессмысленный, но чем больше он думал, тем больше понимал, что, других-то вариантов нет. Стратоник сейчас озвучил единственную альтернативу, и эта альтернатива была совершенно не приемлема. Кроме того, что было жалко резать людей, большинство из которых всего лишь растерялись, они не могли упустить возможность значительно пополнить свой отряд.

— Ну что, пошли Беса будить? — улыбнулся Ариэль.

— Пошли, — усмехнулся Стратоник.

Они проинструктировали командоров своего отряда и пошли в деревню, где на единственной улице не было видно ни души. Вдруг они заметили в полумраке на крыльце одного из домов лениво развалившуюся фигуру в чёрном плаще.

— Где Бес? — спросил у него Ариэль.

— Так тут, — со странным выражением заговорщика ответила сумрачная фигура и, не торопясь встав, зашла в дом, оставив дверь на распашку, этим по-видимому, предлагая войти. Стратоник и Ариэль шагнули в дом, решив действовать по обстоятельствам. Беса лучше было сразу резать, а с остальными уже разговаривать. Но оказалось, что Бес имеет другую точку зрения на этот вопрос.

Едва они зашли, как на них сзади навалилось несколько человек. Ариэль и Стратоник пытались вырваться, но это было сложно сделать — на каждой руке у них висело по двое. Руки им связали за спиной, и тут же стало светло — зажглось множество масляных светильников. В просторной комнате оказалось не менее десяти человек в чёрных плащах и один в белом. Судя по всему, это и был Бес — маленького роста человечек, лысый, с небольшой рыжей бородкой, он смотрел на них с хитрым прищуром.

— Ну что, голубчики, попались, — картаво застрочил Бес. — Думали, мы вас не ждём, а у нас везде есть свои глаза и уши. Вот, товарищи, полюбуйтесь на своих недавних угнетателей. Эти люди продолжают думать, что они всех умнее, но коллективному разуму масс им нечего противопоставить, — Бес мелко самодовольно рассмеялся. — Жить-то хотите, царские собаки?

— Конечно, хотим. И будем. А вот тебе мы этого не обещаем, — сквозь зубы процедил Стратоник. — Деревня окружена, если через час мы не вернёмся, вас вырежут всех до единого.

— Как страшно, — мелко рассмеялся Бес. — С вашими головорезами уже беседуют мои товарищи. Не сомневайтесь, что сержанты сразу перейдут на нашу сторону. А с фанатиками мы разбираться умеем, нам не привыкать. Для начала им скажут, чтобы с места не трогались, иначе вы тут же умрёте. Ну а потом все, кто не перейдёт на нашу сторону, всё равно умрут.

— Слушай, Бес, — брезгливо спросил Ариэль, — ты ведь не всегда был бесноватым. Как ты таким стал?

— Головою думал, голубчик, — ехидно скривился Бес. — Вот этой самой головою, — он постучал кулаком себе по лысому черепу. — А если голова у человека соображает, то он поймёт, что кланяться никому не надо. И подчиняться никому не надо. И рабами Божьими готовы считать себя только бараны. А мы не рабы. Нам не надо ни царей земных, ни царей небесных. Я подарил людям равенство и свободу.

— У тебя просто душа больная и сморщенная. И рассудок твой едва держится. Не чувствуешь, как начинается безумие? Ты семь на восемь ещё в состоянии умножить, или уже начались проблемы?

Ариэлю резко заломили руки за спиной, его голова оказалась как раз на уровне головы низкорослого Беса, который скривился и внимательно посмотрел в глаза рыцаря.

— Умники среди головорезов — большая редкость, так что нам повезло, — весело и злобно прошипел Бес. — Своих фанатиков мы прирезали слишком скоропалительно, я так и не успел показать товарищам, что за душой-то у них и нет ничего. Так что предлагаю тебе публичную дискуссию, раз ты такой умный, а меня считаешь безумным. Посмотрим, кого люди станут слушать и за кем пойдут.

— Согласен, — зловеще улыбнулся Ариэль.

* * *

Рассвело, и деревня, ночью казавшаяся вымершей, теперь ожила, то здесь, то там стояли группы военных в чёрных плащах. Одни с тупым равнодушием лузгали семена подсолнечника, выплёвывая шелуху прямо себе под ноги, а то и на плащи товарищей, которые не обращали на это никакого внимания. Другие с нескрываемой злобой смотрели на пленных рыцарей. Третьи прятали глаза, словно хотели, чтобы их никто не замечал. Ариэль обратил внимание, что третьих очень много, едва ли не большинство.

Бес шустро заскочил на деревянную сцену, грубо сколоченную посреди улицы. Похоже, он не впервые с неё выступал. Сюда же завели двух пленных рыцарей с руками, связанными за спиной, за ними встало по два здоровенных сержанта.

— Здравствуйте, товарищи, — зажигательно крикнул Бес, и ему ответил не такой уж дружный гул, но его это не смутило. — Сегодня вы сможете сами убедиться, какими глупыми людьми были ваши недавние угнетатели. Перед вами два очень странных человеческих экземпляра. Когда-то они были псами так называемого пресвитера Иоанна, всячески тиранили рядовых воинов, унижали их по поводу и без повода, фактически превратили в своих личных рабов. Но это ещё можно понять, господами быть весело, работать не надо, всё за тебя делают сержанты. Но вот их царь бежал из страны с награбленными богатствами. А они продолжают ему служить. Они служат тому, кого нет. Скажите, товарищи, можно ли считатьэтих псов вменяемыми? У них в голове мозги или глина? — несколько человек в толпе дико заржали, видимо, шутка Беса показалась им очень смешной, и приободренный оратор продолжил. — Но это ещё не всё, товарищи. Эти псы продолжают служить Богу, которого никто и никогда не видел. Кто такой этот Бог? Что мы о Нём знаем? Попы рассказывают нам сказки о Боге, но ничем не могут подтвердить своих слов. Какой же дурак будет верить в то, что не доказано и служить Тому, Кого никто не видел? Трудно поверить, что такие дураки могут существовать. Но вот же они перед вами. И что же они могут сказать в своё оправдание? Давайте послушаем.

Ариэль сразу понял, что против демагогогии Беса он совершенно бессилен, у шулера ему не выиграть, и шулер пригласил его сюда не для полемики, а для того, чтобы выставить перед всеми посмешищем. Но и совсем промолчать он не мог.

— Я не собираюсь перед вами оправдываться, тем более оправдывать пресвитера. Это был святой человек…

— А что значит святой? — вклинился Бес. — Святой — это тот, кто сидит и ничего не делает, а работают за него другие.

— Святой — это тот, кто сумел приблизиться к Богу, — бессильно и тихо выговорил Ариэль.

— Как же можно приблизиться к Тому, Кого никто не видит? Как я могу приблизиться к горе, если не вижу её? В своём ли вы уме, голубчик?

— Люди не могут видеть Бога, на Него не смеют чины ангельские смотреть, — на глазах теряя силы от этого бессмысленного разговора, всё же ответил Ариэль.

— А чины-то ваши ангельские кто-нибудь видел? Вы объясняете одну сказочку при помощи другой сказочки. Глупо, голубчик. Существует только то, что можно потрогать руками. Вот меня вы, к примеру, можете потрогать руками, точнее могли бы, если бы вам их кто-нибудь развязал, но мы найдём выход из положения, — Бес подошёл вплотную к Ариэлю, взял его двумя руками за волосы и резко дёрнул вниз. Ариэль сильно ударился носом о лысину Беса, хлынула кровь. — Вот вам доказательство моего существования: я разбил вам нос, следовательно, я существую.

Несколько человек в толпе опять загоготали, но большинство не проронили ни звука, некоторые начали морщиться, похоже тут далеко не всем нравился этот недостойный фарс. Ариэль расправил плечи и, не обращая внимания на Беса, окинул взглядом толпу и неожиданно твёрдо сказал:

— Я готов умереть за Христа, а вам есть за что умирать? Если человеку не за что умереть, то ему и жить не зачем.

— Так ведь мы, голубчик, умирать-то и не собираемся, мы жить будем, а вам действительно пора. Вот только что-то ваш друг совсем ничего не говорит. Неужели от страха дар речи потерял?

— Мне с бесами говорить не о чем, я рыцарь Христов, — сказал Стратоник с такой спокойной твёрдостью и с таким достоинством, что вся толпа замерла. — Я тоже готов умереть за Христа. Хватит уже болтать.

— Ну быть по сему, — с кривой усмешкой провозгласил Бес. — Эти глупцы, похоже, ни о чём кроме смерти не мечтают, пришло время исполнить их желание, — Бес начал заметно нервничать, хотя он вроде победил в «дискуссии», а рыцари в защиту своей веры так ничего толком и не сказали, но его торжество было таким суетливым, что он явно хотел побыстрее его закончить.

Дюжие сержанты, стоявшие за спиной у Ариэля и Стратоника, поставили их на колени, обнажили мечи и посмотрели на Беса, ожидая команды обезглавить рыцарей, но в этот момент общее внимание привлёк топот ног на окраине деревни. К ним приближались сотни две бойцов в чёрных сержантских плащах. Впереди вразвалочку шёл худощавый сержант с очень серьёзным лицом.

— Кто такие? — окликнули их люди Беса.

— Вы что не видите — свои, — рявкнул серьёзный сержант, — К товарищу Бесу от товарища Люцифера. Срочное донесение. Очень хорошие новости, — гость говорил всё это, уверенно продвигаясь со своими бойцами к помосту.

На губах Беса заиграла растерянная улыбка. Он явно не успевал осмыслить происходящее. Бес уже успел обрадоваться тому, что они теперь не одни, но подчиняться какому-то неведомому Люциферу ему совсем не хотелось. Тем временем серьёзный сержант уверенно, по-деловому, заскочил на помост. Бес протянул ему руку для приветствия, но гость резким движением, которого ничто не предвещало, с такой силой ударил Беса в висок кулаком, что тот рухнул, как подкошенный. Другие гости так же неожиданно и стремительно пронзили мечами сержантов конвоя, которые не успели оказать сопротивление. Стратоник и Ариэль вскочили на ноги, им перерезали верёвки на руках, они тут же схватили мечи, выпавшие из рук конвоиров и, не глядя на освободителей, окинули взглядом улицу перед собой.

Несколько гостей, отставших от отряда, за пару минут прикончили четверых помощников Беса, которых не трудно было узнать по белым плащам. Остальная толпа пребывала в растерянности, никто не только не двинулся с места, но и рукой не пошевелил. Ариэль всё тем же усталым голосом обратился к толпе: «Ещё раз повторяю вопрос: вам есть за что умирать?». Ему никто не ответил. Тем временем Стратоник, не увидев перед собой проблем, на которые надо реагировать мгновенно, повернулся к «серьёзному сержанту» и, распахнув объятия, радостно прорычал:

— Марк, зараза… Когда это тебя в сержанты успели разжаловать?

— Это произошло сегодня ночью, когда к нам прибыли посланники товарища Беса, — Марк с удовольствием пародировал речевую манеру борцов за свободу. — Прибывшие товарищи разъяснили нам текущий момент, и мы тут же решили перейти на их сторону. Товарищей мы на всякий случай прикончили и, переодевшись в сержантские плащи, пошли на соединение с товарищем Бесом.

— И какого такого Люцифера ты хотел Бесу сосватать?

— Тактические хитрости иногда дурно пахнут. Грешен, — Марк продолжал так же по-деловому чеканить слова.

Вдруг в толпе почувствовалось какое-то шевеление, кто-то вскинул вверх руку с мечом, и тут же раздался звонкий пронзительный крик: «К оружию, граждане! За свободу! Смерть угнетателям!». Вверх взвилось ещё с десяток мечей. Началась резня непонятно кого с кем. Ариэль, Стратоник и Марк тревожно всматривались в толпу, пробиться к месту резни они всё равно бы не смогли. Тут вдруг зашевелился оглушённый Бес, Марк, глянув на него, усмехнулся и сказал: «Чуть не забыл». Бес уже встал на корточки, Марк ухватил его за нос, резко задрал ему голову и точным взмахом кинжала перерезал горло. Бес умер как-то уж совсем заурядно, на его смерть никто и внимания не обратил.

Тем временем в толпе всё понемногу стихло. Рыцари, соскочив с помоста, стали пробиваться к месту недавней резни. Там валялись несколько трупов, остальным вязали руки за спиной. Трудно было понять, кто же оказал сопротивление поборникам свободы — то ли прибывшие с Марком рыцари, то ли те, кто ещё недавно подчинялся Бесу, но не испытывал от этого удовольствия. Кивнув на связанных, Ариэль сказал:

— С этими потом разберёмся, посторожите их пока. Надо главный вопрос решить, — Ариэль громко крикнул: — Люди, служившие Бесу, но сожалеющие об этом, кто из вас хочет заслужить прощение и вернуться в Орден, поднимите мечи.

Вверх мгновенно взметнулось сотни две мечей, потом их число стало неуверенно увеличиваться и примерно удвоилось. Получилось что-то около половины отряда Беса.

— Не густо, — усмехнулся Ариэль. — Но ещё есть время подумать. Мы никого не тянем обратно в Орден силой. Мы никому не обещаем приятной жизни. Всё, что мы можем вам гарантировать — это множество страданий. А для большинства — смерть. Честная смерть настоящего рыцаря. Нам предстоит бесконечно долгая борьба с бесчисленными врагами. Там — дезертиры, потерявшие человеческий облик. Здесь — безбожники, то есть враги всего живого, а возможно и не только здесь. Вот там — несметные сарацинские полчища. В столице хаос, твёрдой власти нет. Мы одни. Но мы должны зажечь светильник, который увидят во всём царстве. И мы восстановим царство. Или погибнем. Под знамёна Ордена ещё встанут тысячи рыцарей. Но из тех, кто сейчас здесь — немногие доживут до победы. Кого такая перспектива не устраивает — уйдите, забейтесь в какие-нибудь щели, поступайте на службу к кому хотите или бегите отсюда так далеко, как только сможете. Через час в этой деревне не должно быть никого, кто не хочет принадлежать к Ордену. А те, кто решил разделить судьбу с нами, подходите к вашему будущему командору — Стратонику, он всех запишет.

— Я с вами, — тут же шагнул к Стратонику рыцарь в сержантском плаще.

— Как же ты, брат, за Бесом пошёл? — горько усмехнулся Стратоник.

— Испугался. Струсил, — с трудом выговорил рыцарь, весь облик которого дышал благородством.

— А ведь у вас были рыцари, которые пошли на смерть, но перед бесноватыми не склонились.

— Это были герои. А я… Никогда не думал, что окажусь таким слабым. Когда опахнуло смертью, я почувствовал такой ужас, что мог думать только об одном — лишь бы выжить. Раньше в Ордене приятно было служить — всеобщее уважение, красивые плащи, парады, учения… Я никогда не готовил себя к смерти. Вот и оказался не готов. А потом смотрел, как умирают наши герои и хотел быть с ними, но не нашёл в себе сил.

— Что же теперь изменилось?

— Я уже пожил в позоре и понял, что это страшнее смерти. Прошу дать мне возможность или умереть с честью, или вернуть белый плащ.

— Это ты хорошо сказал. В бой пойдёшь в сержантском плаще, раз уж ты его по своей воле надел. Погибнешь с честью — похороним в рыцарском плаще. Будешь драться по-рыцарски и выживешь — снова наденешь белый плащ. Всех касается! — рявкнул Стратоник, взглянув на очередь, которая уже выстроилась к нему.

Ариэль понял, что с пополнением Стратоник разберётся, и пошёл к тем, кто пытался оказать сопротивление. В живых осталось шестеро, они валялись связанными на земле. Двое из них были ранены, впрочем, не тяжело, и уже перевязаны. Все они отводили глаза, кроме одного — совсем ещё юного мальчишки, смотревшего на Ариэля с такой лютой злобой, что тот чуть не отпрянул.

— Почему ты пошёл за Бесом, юноша? — тихо и печально спросил Ариэль.

— Потому что я вас всех ненавижу! — визгливо крикнул бесноватый. — Всех этих высокомерных рыцарей, которые так гордятся своими белыми плащами, всех этих убогих богомольцев, которые верят в сказки, всех этих подлых попов, которые обманывают народ!

Ариэль почти физически ощутил чёрную энергию ненависти, которая исходила от юноши, душа тоскливо сжалась.

— Тебе ведь очень плохо, несчастный. И плохо тебе именно потому, что ты всех ненавидишь.

— Нет, не всех, а только попов и рыцарей. Мы построим новый мир, в котором вас не будет. Пусть мы умрём, но на наше место придут другие, вы не сможете победить весь народ.

— Ты думаешь, что любишь народ?

— Да, люблю! — взвизгнул юноша почему-то не с любовью, а с ненавистью.

— Человек, который так сильно ненавидит хоть кого-нибудь, любить не может уже никого, — сказал Ариэль скорее самому себе. — Что ты будешь делать, если я отпущу тебя?

— Резать христианских собак!

— Ты понимаешь, что сейчас сам себе вынес смертный приговор? — спросил Ариэль с тоской и болью.

— Да! Не вы одни умеете умирать! Мы умрём за народное счастье!

— Это ваше общее мнение? — спросил Ариэль, поочерёдно посмотрев в глаза всем связанным, и во всех прочитав такую же лютую ненависть. Кто-то что-то злобно прошипел, слов Ариэль не разобрал, но смысл и так был понятен. Кто-то попытался плюнуть ему в лицо, но недоплюнул.

Ариэль достал кинжал и точным движением перерезал глотку своего собеседника. Обычно твёрдая рука сейчас дрожала. Он осмотрелся вокруг себя, увидев Марка и ещё нескольких рыцарей.

— Прикончите остальных, — попросил Ариэль.

— Хватит уже тут всё кровищей заливать, — спокойно сказал Марк, ни к кому не обращаясь. Он достал кинжал и ударил очередного приговорённого точно в сердце. Крови почти не было. Другие рыцари прикончили остальных. Ни один из казнённых перед смертью не просил пощады. Ариэль почувствовал, что это не было храбростью в обычном человеческом смысле. Их бесстрашие было вызвано крайней степенью забесовлённости. Лютая ненависть ко всему, что связано с Богом, вытеснила из души этих несчастных все человеческие чувства, включая страх перед смертью. Их души были уже мертвы. Когда успели? Что произошло? Никто из них ещё не успел хлебнуть достаточного количества ужаса, чтобы дойти до такой степени обезбоженности. А, впрочем, это ведь быстро…

Ариэль вспомнил о том, как во внешнем мире чуть не сошёл с ума всего за несколько часов, но там всё было другое. Он терял Бога, хоть и не до конца потерял, вполне осознавая это, как величайшее зло, как самое большое горе в своей жизни. А эти ведь совсем не такие. Они считают, что жизнь без Бога — величайшее счастье, потому что только в этом случае человек становится по-настоящему свободным, а свобода — величайшее благо. Ариэль вполне понял их главную мысль. Это был горячечный бред самых настоящих сумасшедших, но звучал он на удивление логично. Разговаривая с безумцами, он ничего не смог противопоставить логичности их бреда. Он прекрасно понимал, что любить Бога всей душой — это величайшее счастье на земле, но он никак не мог этого выразить и доказать. Во внешнем мире он видел бесчисленные лики зла, но он ни разу не сталкивался там с безбожием. Те злодеи, порою полностью забывая о Боге и ежедневно нарушая все Божьи заповеди разом, никогда не делали из этого теории, никогда не утверждали, что они — молодцы, а все остальные — подлецы. Те злодеи вполне осознавали себя злодеями, эти же напротив считают себя героями и лучшими людьми на земле. У этих — идея, они уверены, что режут христиан ради всеобщего счастья. Во всяком случае мальчишки, которых они только что прикончили, верили в это вполне искренне. А ведь он видел, что эти мальчишки очень несчастны, но сами они были уверены, что стали счастливыми — этого он никак не мог осмыслить. Он чувствовал, что их можно понять, только оказавшись на их месте, от чего избави Господи. Да, он не был готов к диалогу с безбожниками, но даже если бы он был готов к такому диалогу лучше всех на свете, ничего бы ровным счётом не изменилось, и никого бы он ни в чём не убедил. Их квазилогичный бред основан вовсе не на логике, при помощи логики тут не победить. А при помощи чего их можно победить? При помощи кинжала, что они сейчас и сделали? Сейчас они прирезали шестерых несчастных юношей, и это было самое настоящее убийство, чем бы они его не оправдывали, потому что Ариэль отчётливо ощущал в своей душе последствия смертного греха. И отпускать их было нельзя. Если бы эти отроки сейчас ожили, он снова прикончил бы их. И снова страдал бы.

Он вдруг почувствовал такую слабость, что чуть не упал. Голова кружилась, глаза слипались. Едва различая перед собой лицо Марка, он с трудом выдавил из себя: «Мне надо отдохнут, разбудите меня через два часа». Он зашёл в ближайший дом и, увидев кровать, рухнул на неё, отключившись раньше, чем его голова коснулась подушки.

* * *

Когда он проснулся, вокруг было темно. Впрочем, не совсем темно, он увидел, что рядом с его кроватью на стуле сидит Иоланда. Вместо того, чтобы сказать ей что-нибудь ласковое, он ворчливо проскрипел:

— Почему меня не разбудили через два часа?

— Потому что тебя нельзя было будить. Ты сильно перегрелся, и тебе нужен был длительный отдых. Ты спал 14 часов. Сейчас скоро рассвет, а Стратоник не велел трогать тебя до обеда, так что ты справился досрочно.

— Ты сама-то хоть спала? — Ариэль хотел спросить это как можно нежнее, но получилось опять ворчливо.

— Да, конечно, сейчас только проснулась и сразу пошла к тебе, — ласково сказала Иоланда.

— Как ты?

— Хорошо. Мы с Перегрином организовали госпиталь в самом большом доме этой деревни. На бинты нашли тканей, только антисептиков не хватает. Но в одном подвале наши обнаружили три бочонка вина, один из них я выпросила для госпиталя. Вино — не плохой антисептик.

— Да я не про госпиталь спросил, а про тебя, — Ариэль улыбнулся уже вполне добродушно и сел на кровати.

— Я — неплохо. Держусь. Хотя всё это, конечно, ужасно, но Господь даёт мне силы.

— А я вот раскис. Мой сердце оказалось слишком болтливым. Надо заставить сердце замолчать, говорить должна только воля.

— Не заставляй своё сердце молчать.

— Но оно ведь разорвётся от крика.

— Не разорвётся, если ты будешь с Богом. Давай вместе помолимся.

От этих слов в душе Ариэля словно что-то развязалось. Его хрупкая девочка оказалась гораздо сильнее его, хотя и ей, конечно, было тяжело, но её сил хватило даже на то, чтобы поделиться этими силами с ним. Ему показалось, что раньше он не знал, что такое настоящая любовь, а теперь узнал. В сердце нахлынула нежность. Он подумал, что ведь за эту нежность они и сражаются, и нельзя её утратить, потому что тогда и сражаться будет не за что.

— Давай помолимся, дорогая, — сказал он, поискав глазами иконы, но их в этом доме не было, понятно, что безбожники все уничтожили. Они встали лицом на восток, и Ариэль прочитал вслух все молитвы, какие знал наизусть. Закончив молиться, Иоланда и Ариэль молча посмотрели друг на друга счастливыми глазами. Всё было уже не совсем так, как прежде, былой безмятежности не будет уже никогда, и всё-таки они по-прежнему переживали ни с чем не сравнимое чудо единения душ и сохранили единое дыхание на двоих. Ариэль подумал о том, что, если они выживут, и в конце борьбы всё ещё смогут вот так смотреть друг на друга, значит они победят. Сохранить Божье чудо их отношений, это и значит остаться с Богом.

«Пойду в госпиталь» — просто сказала Иоланда. Ариэль молча кивнул и пошёл искать Стратоника. Он нашёл его в доме, который уже успели приспособить под штаб. Стратоник без предисловий сразу заговорил о делах.

— Из людей Беса на нашу сторону перешли 600 человек. Теперь у нас 1700 мечей. Это уже приличный отряд, но в большинстве этих людей я не уверен. Набирали-то их из полного сброда.

— Да кто тут может хотя бы за себя поручиться. Мы не знаем, что нам предстоит, через что нам придётся пройти. Кто выдержит, кто сломается — гадать бесполезно. Но у наших людей есть одно замечательное свойство — они все до единого добровольцы, примкнувшие к нам в совершенно безнадёжной ситуации, когда ни о какой победе и речи не идёт. Да, они из отбросов, но они самые лучшие из отбросов. Люди, готовые вступить в борьбу без принуждения — это уже особые люди.

— Добровольцы… Раньше и слова такого не было… И принуждения вроде бы тоже не было.

— Но не было и войны. Даже представления о войне не было. В Орден шли добровольно, потому что служить в Ордене было приятно, почётно и совершенно безопасно. Все вроде бы понимали, что Орден существует на случай войны, но война казалась нам чем-то нереальным, чем-то таким из древних книг. И вот она пришла на самом деле — грязная и безжалостная. И миллионные вооружённые силы вдруг рассыпались, как замок из песка. Да, слова «добровольцы» мы раньше не знали. Так ведь и слова «дезертир» никто из нас раньше не смог бы понять. А слово «безбожник» я до сих пор с трудом выговариваю, никак не могу постичь его смысл. Настал момент истины, Стратоник, мы увидели своих людей такими, какими они всегда были, хотя никто об этом и не догадывался. И до сих пор мы о многом не догадываемся. И в самих себе мы ещё увидим такое, чего не ждём.

Стратоник вяло кивнул, было заметно, что такие разговоры ему очень непривычны и не вполне понятны. Ариэль это почувствовал и перевёл разговор в более практическую плоскость:

— Надо бы наших людей разделить как минимум на три отряда, в каждом командора поставить.

— Да, я уже думал об этом. Но только людей надо перемешать. А то так и будем называть их: первый дезертирский полк, второй безбожный полк. С людей надо снять это клеймо.

— Дело говоришь, — весело улыбнулся Ариэль. — А своих ты тоже перемешаешь с другими?

— Своих распылять не позволю!

— Да никто не покушается, — Ариэль продолжал улыбаться. — Но твой отряд — самый маленький, прими пополнение, хоть человек двести, выбери, кого захочешь, так тебе будет легче ими управлять.

— Согласен. Три полка, в среднем по полтысячи. Уже есть с чем работать. Кстати, Ариэль, ты не в курсе, кто из нас главный?

— Без понятия. Но думаю, что ты. Возрождение Ордена началось с тебя.

— Ну да, с меня… А если бы не ты, мы все уже давно своими трупами стервятников кормили бы. Мы ведь погибать собирались, а не Орден возрождать. И тут появляется рыцарь в белоснежном плаще…

— Ты ведь не принимаешь всерьёз полномочия, полученные мною от магистра?

— Конечно. Но это потому, что я магистра всерьёз не принимаю. А вот ты сам — другое дело. Я, может быть, и не сильно умный, но понимаю: ты по сравнению с нами — человек другого уровня.

— Это только потому, что я сражался во внешнем мире и пока понимаю в происходящем больше других. Но это преимущество скоро исчезнет. Ещё пара месяцев мясорубки, и любой из нас будет понимать не меньше, чем я.

— Нет, тут что-то другое. Я не умею объяснять, но чувствую: ты не такой, как все. Я-то просто головорез. Я сумею организовать людей и повести их в бой. Но после боя я ведь совсем не знаю, что делать. А ты можешь мыслить в масштабах царства. Такой соображалки, как у тебя, нет ни у кого из нас. Получается, что главным должен быть ты.

— Я понимаю, о чём ты говоришь. Честно скажу — не вижу здесь пока своего места. Но знаю, что войсками должен командовать ты. Предложил бы назначить тебя маршалом Ордена. Магистром — не стоит. И прежний магистр ещё жив, и новый Орден ещё не родился. По отношению к нашим ничтожным силам громкое звание магистра прозвучит неуместно. Кроме прочего, предлагаю создать совет, для начала — я, ты, Марк, потом можно будет расширить этот состав. Все серьёзные решения будем принимать вместе, а я буду просто членом совета. Но все военные должны подчиняться тебе.

— А у нас есть и не военные?

— Конечно. Моя жена. Она по-прежнему будет подчиняться мне. Без вариантов.

Они от души рассмеялись.

— Ну что, зовём Марка и проводим первый совет? — из голоса Стратоника исчезло напряжение, казалось, гора свалилась с его плеч. Когда подошёл Марк, ему всё объяснили, Стратоник непринуждённо обратился к Ариэлю:

— Давай, рули советом.

— Продовольствие в деревне нашли?

— Да, изрядное количество — зерно, мясо, сыр, вино. Здесь есть небольшая пекарня, к обеду будет свежий хлеб, — чётко, всё тем же деловым тоном отрапортовал Марк.

— И кто же из рыцарей оказался хлебопёком? — полюбопытствовал Ариэль.

— Никто. В подвалах некоторых домов мы обнаружили местных жителей. Основную часть населения деревни безбожники перебили, а некоторых до поры затолкали в подвалы.

— Сразу видно, что они были за народное счастье…

— Это демагоги. Новая порода. Говорят высокие слова и совершают низкие дела, — сухо заметил Марк, словно делая официальный отчёт.

Ариэль вспомнил о той блестящей операции по их освобождению, которую разработал и провёл Марк, о том, как хладнокровно он потом прикончил Беса и юного безбожника, и подумал, что всё это совершенно не вяжется с той подчёркнуто деловой интонацией добросовестного счетовода, которая была свойственна Марку. Этот человек был непонятен Ариэлю, в нём чувствовалась некая внутренняя сложность, которую он пока не мог для себя объяснить. Но он испытывал к Марку симпатию и решил, что пока этого достаточно.

— Надолго хватит продовольствия? — продолжил расспросы Ариэль.

— Примерно на неделю. А большего нам и не потребуется.

— Почему? — удивился Ариэль.

— Наш маленький Орден может жить и развиваться только в движении. В этой деревне нам нельзя задерживаться более, чем на три дня, включая текущий. Провиант мы добудем в бою, — сказал Марк и Ариэль понял, что их маленький совет — действительно совет.

— Мы идём на сарацин, Ариэль, если ты не возражаешь, — сказал Стратоник.

— Да кто бы тут возражал, — задумался Ариэль. — Но надо провести разведку и выбрать цель. Вряд ли мы сейчас можем атаковать сарацин по всему фронту и сбросить в море.

— Разведчики уже отправлены, — кивнул Стратоник.

— Долго же я спал, — усмехнулся Ариэль.

— Теперь бы нам поспать, — зевнул Марк.

— А лошади в деревне есть?

— Нашли трёх худосочных кляч. На них и отправили разведчиков.

— С вами скучно, господа, — опять усмехнулся Ариэль.

— Скоро веселья на всех хватит, — заметил Стратоник.

* * *

Разведчики вернулись через сутки. Оказалось, что всего километрах в пяти от них есть средних размеров городок, оккупированный сарацинами. Для их первой боевой операции это была почти идеальная цель. Хотя там было около десяти тысяч сарацин, но шестикратное превосходство противника никого не смутило, были готовы и к десятикратному, понимая, что воевать им придётся именно так — за пределами возможного.

— Разведка доложила, что сарацины расквартированы в основном в бывших казармах Ордена — на окраине города, — разъяснял свой план Стратоник. — Сюда мы и нанесём свой главный удар. Я атакую казармы со своими ребятами. Сарацины — народ закалённый, но сейчас они совершенно не ожидают нападения, да и вообще они уверены, что никаких боевых сил у христиан больше нет. Когда они посреди ночи, спросонья начнут понимать, что ошиблись, мы успеем вырезать пару тысяч человек. Часть в панике броситься бежать, часть, прочухавшись, займёт оборону. Тогда их атакуют с фланга ребята Марка, которые войдут в город в паре километров от казарм. Третий полк ударит им по другому флангу, так же войдя в город в паре километров от казарм, но с другой стороны. Ариэль, прошу тебя возглавить третий полк.

— Не возражаю. Но не лучше ли атаковать город с трёх разных сторон, так, чтобы им показалось, что мы — везде.

— Я думал об этом, но потом забраковал этот план. Не будем забывать, что сарацины опытные войны, на тотальную панику в их рядах рассчитывать не стоит. Если они поймут, что мы — везде, то будут сражаться на смерть. И тогда я не уверен в успехе. Если же мы атакуем только с юга, на фронте в четыре километра, часть сарацин может уйти на север. Дадим им такую возможность. Всех нам всё равно не перебить. Для большинства наших людей это будет первый бой, и я бы с большой осторожностью пробовал их на прочность.

— Согласен, — кивнул Ариэль. — Когда выступаем?

— Сегодня ночью. Сейчас всем отдыхать.

Стратоник командовал так уверенно и продуманно, что Ариэль не видел никакого смысла вмешиваться. Его даже радовало, что он оказался под началом прирождённого война. Он понимал, что ему ещё придётся сказать своё слово, даже независимо от того, захочет он этого или нет. Но сейчас был час Стратоника.

Перед тем, как отправиться отдыхать, Ариэль зашёл в лазарет. Иоланда делала перевязку раненному в плечо рыцарю. Её руки мелькали так ловко и уверенно, что он невольно залюбовался. Рыцарь стиснул зубы, на его лице выступили капли пота, он, видимо, с трудом удерживался от крика, перевязка была очень болезненной. Иоланда как будто не обращала внимания на то, что причиняет раненному боль, но Ариэль чувствовал, что это не так. Она очень старалась не причинять лишней боли, но неизбежную боль причиняла без размышлений. Настоящая сестра милосердия. Сколько страданий вдруг неожиданно на неё обрушилось, а ведь она была всего лишь простодушной поклонницей красоты, но сейчас держала себя так, словно всю жизнь готовилась к этому ужасу.

Иоланда закончила перевязку, они вышли на улицу.

— Сегодня ночью выступаем, — тихо сказал Ариэль. — У вас будет много работы.

— Не забывай молиться обо мне, — Иоланда нежно коснулась кончиками пальцев его груди.

Жена напомнила ему о том, что было для него самым важным. Она просила его молитв не ради себя, а ради него. Ариэль почувствовал, что сейчас им не надо больше ни о чём говорить и спросил:

— Где Перегрин?

— Сейчас позову.

Когда из лазарета вынырнул Перегрин, который выглядел бесконечно уставшим, Ариэль спросил без предисловий:

— Ты идёшь с нами или остаёшься в лазарете?

Перегрин опустил глаза, его лицо исказилось так, как будто он вдруг почувствовал сильную боль. Некоторое время он молчал, потом с трудом выдавил из себя:

— Скажи, Ариэль, неужели возможно убивать ради Христа?

— Зачем ты спрашиваешь? Ты же знаешь, что невозможно. А от меня ты что хочешь услышать?

— Ариэль, ты глубокий человек и прекрасно понимаешь, что я не нуждаюсь в самооправдании, и не имею необходимости в том, чтобы ты своим веским словом меня успокоил. Если я скажу тебе, что я не трус, это прозвучит, наверное, фальшиво. Но дело и правда не в трусости, а в том, что я перестал что-либо понимать.

— Ты хочешь моего совета? А ты лучше дай совет мне. Идти ли мне в бой, чтобы убивать, резать, рубить головы, выпускать кишки, не обращая внимания на мольбы о пощаде? Или вместо этого мне лучше взять Иоланду и скрыться вместе с ней где-нибудь на краю земли, где мне не придётся никого убивать? Какой из этих двух вариантов кажется тебе достойным доброго христианина?

— Я понял. Никакой.

— Ты действительно понял главное. Какую бы линию поведения я не выбрал, она всё равно будет греховной. Третьего не дано: или я сражаюсь или закапываю меч в землю. Или я убиваю сарацин, совершая смертный грех, да ещё бесчисленное множество раз, или предоставляю сарацинам убивать безоружных христиан, не пытаясь их спасти, и это тоже смертный грех. Так как я должен поступить?

— Ты — рыцарь.

— А ты?

— Так вот я и не знаю.

— Перегрин, ты можешь остаться начальником лазарета и принести много пользы, спасая жизни раненных, облегчая их страдания и никого не убивая. Мы отнесёмся к такому твоему решению с большим уважением. Что тебя смущает в этом варианте?

— То, что я буду прятаться за вашими спинами. Не в том дело, что вы пойдёте на смерть, а в том, что вы пойдёте на грех, а я, значит, чистенький останусь? Моя совесть растерзает меня, но ведь совесть — это голос Бога, и тогда получается, что Бог хочет от меня, чтобы я пошёл убивать. Как такое возможно?

— А вот такой теперь мир. К самым чистым и благородным поступкам обязательно примешивается грех. Безупречных христиан не бывает, Перегрин, и святые не безупречны. Важно, что доминирует в человеке — любовь ко Христу или любовь ко греху. Иной идёт убивать просто потому что это ему нравится, или для того, чтобы грабить, или ради славы. Другой идёт убивать, потому что не может… ну просто никак не может… допустить гибели беззащитных людей, и ради того, чтобы спасти этих людей, он готов не только жизнь отдать, но и душу испоганить. Это и значит сражаться за Христа. Не знаю, примет ли Господь нашу жертву, но мы иначе не можем. Не верь тем, кто скажет тебе, что убийство на войне — не грех. Убийство даже на самой праведной войне — это всё равно грех, и любой христианский рыцарь, чья душа жива, очень хорошо это чувствует. Но если твоя душа разрывается от сострадания людям, ты пойдёшь на этот грех. Только потом ты не будешь чувствовать себя героем, а будешь до конца дней замаливать свои грехи. Это и есть христианский рыцарь. Господь видит наше сердце, Перегрин, видит, что на самом деле нами движет — любовь ко Христу или любовь ко греху. А сами мы не всегда можем ответить на этот вопрос.

— Я иду с вами, Ариэль. Лазарет оставлю на Иоланду, она вполне к этому готова, тем более что у неё появились помощницы из местных женщин.

— Это твоё решение, Перегрин.

Глава VII, в которой Орден идёт на штурм

Сарацинские казармы горели, хотя люди Стратоника не планировали их поджигать. Ариэль смотрел на ночной пожар с расстояния в пару километров, вслушивался в доносившиеся до него крики сарацин, и не мог пока сориентироваться в ситуации. Спешить на пожар не имело смысла, а город, лежавший перед ними, был по-прежнему погружён в тишину. Сарацины должны бы уже отступать к центру города, но не было похоже, что это происходит. Неужели сарацины берут верх и сейчас уже добивают рыцарей? «За мной», — тихо скомандовал Ариэль и повёл своих людей в город, под углом, так, чтобы оказаться в километре за казармами. Город по-прежнему спал, во всяком случае — безмолвствовал. На улицах — ни одного человека, ставни на окнах плотно закрыты. Мостовая завалена самым разнообразным мусором. Новый сарацинский порядок, по всей видимости, не предполагал ежедневной уборки города. Они молча шли по пустынной улице, наступая на всякие объедки, обёртки, грязные тряпки, а пожар полыхал словно где-то в другом мире, и вопли сарацин с той стороны стали уже понемногу стихать. Рыцари достигли той точки, куда примерно должны были отступать сарацины от казарм, но никого здесь не было.

И вдруг Ариэль услышал топот множества ног, только не от казарм, а с противоположной стороны — от центра города. Это шли безусловно военные, и шли они молча, не издавая ни звука, что было самым дурным предзнаменованием. Люди Марка с той стороны приближаться не могли, значит это сарацины, и не деморализованная толпа, а отряд, готовый к бою. «Стоять», — прошептал Ариэль. Прислушавшись, он понял, что сарацины идут не навстречу им, а пересекающим курсом. Его люди тут же впечатались в стены ближайших домов, хотя улочка была узкой и обнаружить их здесь было несложно даже под покровом темноты. И вот Ариэль увидел шагающую по пересекающей улице колонну сарацин — они маршировали быстро, но без суеты, и пусть не в ногу, но по-военному чётко, видимо спешили в казармам. По сторонам они не смотрели, похоже, не допуская мысли, что в безмолвном городе может встретиться противник, а потому не заметили рыцарей, которыми была набита соседняя улица. Отряд проходил за отрядом, Ариэль насчитал уже более двух тысяч человек, а они всё шли. Он собирался пропустить всю колонну мимо себя, а потом атаковать её в хвост, чтобы иметь хоть какое-то преимущество. Только сейчас ему стало по-настоящему страшно за своих — неопытные, необстрелянные рыцари должны столкнуться с крепким сарацинским отрядом, явно имеющим боевой опыт, да к тому же раз в пять большим по численности. Но думать об этом было уже поздно.

Когда вся сарацинская колонна прошла мимо них, Ариэль уже был готов отдать команду атаковать, но в голове колонны, которую они не могли видеть, произошло что-то непонятное — послышался какой-то треск, удары, потом крики боли, а следом проклятия. Чтобы там ни происходило, а ждать было нечего, немного помедлив, Ариэль всё же дал сигнал к атаке. Рыцари врубились в хвост сарацинской колонны, первыми же ударами, наносимыми в спину, положив несколько десятков человек. Всё внимание сарацин было устремлено к голове колонны, где происходило что-то непонятное, нападения с тыла они совершенно не ждали, а потому растерялись и смешались, не многие успевали выхватить сабли, им явно хотелось лезть на стены, но это было затруднительно, а двери домов были накрепко заперты.

Рыцари рубились яростно, компенсируя недостаток боевых навыков бешенной энергией. Сарацины уже пытались оказывать сопротивление, но бой на узкой улочке не позволял им использовать свою привычную тактику, их сила была в манёвре, а запертые в замкнутом тоннеле, где надо было проявить упорство и стойкость в обороне, они почувствовали себя беспомощными, а рыцари, делая страшные взмахи мечами, осознали свою силу и отрабатывали задачу, как на учениях.

Ариэль наконец понял, что произошло в голове колонны — из окон вторых этажей ближайших домов на сарацин обрушили горы мебели — на них летели шкафы, диваны, тяжёлые кресла. Вот что такое уличные бои в городе с недружественным населением. Видимо, местные жители, увидев пожар в казармах, поняли, что на сарацин кто-то напал и решили подмогнуть, зная, что подкрепление к казармам может идти только по этой улице. Сарацинам стоило бы, проигнорировав гибель нескольких человек под шкафами, продолжать движение к цели, но они пришли в бешенство от такой наглости со стороны каких-то лавочников, решили их наказать, стали ломиться в двери, которые оказались крепкими, что удвоило их бешенство, они начали терять рассудок и тут получили мощный удар в тыл.

Ариэль дрался в первом ряду, каждый взмах его меча выводил из строя не одного сарацина, но он заметил, что его люди начали слабеть, а бешенство сарацин приобретало всё более конструктивный характер. Рыцари и так уже изрубили противников вдвое больше, чем было их самих, а сарацины всё не заканчивались. Ариэль понял, что ещё немного и их сомнут, но вдруг туда, где когда-то была голова колонны, сарацины получили новый удар, похоже, что люди Стратоника, управившись с делами у казарм, пришли на помощь. И тут же люди Ариэля получили удар в спину — к сарацинам тоже подошло подкрепление. Потом ещё появились рыцари, очевидно — марковцы, и всё окончательно смешалось. Бой постепенно расползался по боковым улицам, распадаясь на отдельные схватки. Было уже не понять, кто где. Каждый рыцарь бил туда, откуда взметнулся кривой клинок, и кривая сабля искала прямого рыцарского клинка.

Ариэль уже не зал, где и на какой улице находится. Постепенно рассвело, и он увидел перед собой только трупы. Ни сарацин, ни рыцарей рядом не было. Он побрёл на звон железа, но этот звон смолк раньше, чем он успел дойти до его источника. Он брёл, сам не зная куда, везде встречая только трупы. Невозможно было понять, кто победил. Ариэль приготовился встретиться с толпой сарацин и принять последний бой, но тут он услышал звук рыцарского рожка, что оказалось очень кстати.

На небольшой площади собрались сотни рыцарей. Они едва держались на ногах, а кто-то и не держался, разлегшись на базальтовых камнях красиво вымощенной площади. Рыцарей всё прибывало, Ариэль сразу заметил рослую фигуру Стратоника, который улыбнулся ему навстречу:

— Победа, Ариэль.

— Что там у вас произошло у казарм?

— Если б я знал… Подбираемся мы тихонечко к дверям и уже собираемся их ломать, только вдруг видим — внутри горит. А один из моих умников сразу догадался подпереть дверь снаружи. Полыхнуло мгновенно, на улицу не выбрался ни один сарацин. Казарма большая, внутри было несколько тысяч человек, так им и не довелось с нами повоевать. Рядом были ещё две казармы поменьше, и почему-то там пожар мало кого разбудил. Выбрались несколько сонных мух, мы их прикончили, дверь так же подпёрли и покидали горящие головни на крыши. Впрочем, казармы стояли рядом, на них пожар и без нас перекинулся бы.

— По твоим прикидкам, сколько там было сарацин?

— Тысячи 3–4, не больше.

— А мы думали, что в казармах — весь гарнизон.

— Увы. Разведчики наши оказались малость бестолковыми. Обнаружили на окраине казармы и решили, что всё узнали. А в центре города — цитадель, и отборные силы были именно там. Вот они оттуда и ломанулись в сторону казарм, когда пожар увидели, с ними мы и дрались.

— Надо сразу брать цитадель.

— Ты людей сначала собери. Этот бой уже закончился, Ариэль. Потух, как те казармы.

— Твоя правда. С цитаделью придётся отдельно возиться. Надо ещё город чистить. А мы даже не знаем, сколько у нас людей осталось. Где Марк?

— Ранен. Лежит. Жить будет. Пока командую отбой, пусть люди отдохнут, а тем временем подтянутся все, кто заблудился.

Ариэль подумал о том, что Стратоник гораздо выносливее его. Он может ещё хоть весь день командовать, а у Ариэль слипались глаза, бой был тяжёлый, он исчерпал все свои силы до последней капли. Ему было стыдно, но ничего другого не оставалось, как лечь на камни прямо там, где стоял, и отрубиться.

* * *

Проснулся Ариэль, судя по солнцу, часа через два. Все вокруг него лежали, включая Стратоника, который растянулся неподалёку, закрыв голову плащом. Стратоник, тут же проснувшись, велел сыграть подъём, и они отправились к цитадели, которую не надо было искать — ото всюду в городе был виден зелёный флаг с белым полумесяцем, развевавшийся на башне. Цитадель производила впечатление неприступной твердыни — высокие стены, сложенные из хорошо подогнанных камней, устояли бы под ударами из каких угодно катапульт, и самые длинные осадные лестницы не смогли бы достигнуть верха стены. Вот только ворота были очень простенькие, деревянные, хоть и обитые железом, но явно не слишком крепкие. Ариэль усмехнулся, подумав о том, что в этом всё царство пресвитера — впечатляющая мощь с небольшим изъяном, который сводит всю эту мощь на нет. Цитадель поражала воображение, но не была рассчитана на штурм, её строили без учёта боевого опыта — к слабым воротам можно было подойти, как по паркету, и осаждённые не могли этому воспрепятствовать.

Наверху стены между зубцами Ариэль увидел людей и кивнул:

— Кто у вас главный?

— Я. Эмир Измаил, — крикнул в ответ сарацин в простых, но добротных доспехах. Лицо эмира с такого расстояния было трудно рассмотреть, но и сама его фигура, и голос дышали достоинством настоящего восточного аристократа.

— Меня зовут Ариэль, я рыцарь Ордена. Что будем делать, Измаил?

— Умирать будем, гяур. Направим свои стопы прямо к Аллаху, — голос Измаила звучал спокойно и даже весело.

— Так отпирайте ворота, сами знаете, что мы их без труда вышибем, стоит ли тратить время на ерунду?

— Быть по сему, гяур, — так же весело отозвался Измаил.

— К бою! — скомандовал Ариэль рыцарям, которые быстро построились напротив ворот.

Через некоторое время ворота медленно, с жалобным скрипом открылись, и из них начали вытягиваться сарацины — крепкие, хорошо вооружённые и безупречно одетые. Это была элита. И сражаться с ней придётся при свете дня, без эффекта неожиданности и без численного преимущества. Сарацины, едва построившись, тут же бросились на рыцарей — дружно, слаженно и даже без команды и без боевых кличей. Площадь наполнилась звоном железа. Под бешенным сарацинским натиском рыцари держались, словно вкопанные, стоило одному упасть, как на его место тут же вставал другой. Натиск сарацин был ошеломляющим, но атаковали они без большого искусства, тупо в лоб, словно сегодня они не собирались побеждать — только умирать. Рыцари, выдержав первый натиск, понемногу перешли в контратаку и начали теснить сарацин, у большинства из которых вообще не было никакой брони, а потому редкий взмах рыцарского меча оставался без результата.

Ариэль уже вклинился в сарацинские ряды, когда заметил, что недалеко от него сражается эмир Измаил. Рыцарь парировал несколько ударов, вышел из боя и махнул рукой эмиру, предлагая единоборство. Тот принял приглашение и тоже выбрался из общей свалки. В руках Измаил держал два ятагана, Ариэль был вооружён мечём и кинжалом. Вращая ятаганами с такой скоростью, что они почти перестали быть видны, Измаил медленно надвигался на Ариэля. Рыцарь быстро понял, что обычное фехтование против этих мельниц бессильно, он отступал, успевая парировать выпады, но не пытаясь атаковать, лихорадочно отыскиваяслабые места противника. Ариэль пятился всё больше, Измаил наступал всё увереннее, чувствуя, что побеждает. И вдруг рыцарь со скоростью камня катапульты бросился прямо в ноги сарацину, под ятаганы. Измаил не смог остановить свою инерцию и перелетел через рыцаря, растянувшись на животе. Ариэль с проворством пантеры прыгнул ему на спину, заломил руки и, сорвав с головы противника чалму, мёртвым узлом завязал ему руки за спиной. Он сел на камни рядом со связанным противником, отдышался и осмотрелся. Бой заканчивался, рыцари добивали последних сарацин. Впрочем, и мёртвых рыцарей вокруг валялось немало.

— Ты украл у меня смерть шахида, гяур, — с искренней горечью прошипел Измаил. — Сейчас я уже должен был предстать перед Аллахом.

— Аллах, как видишь, рассудил иначе. Кто мы такие, чтобы спорить со Всевышним?

Измаил, лежавший щекой на камнях мостовой, скосил глаза на рыцаря и удивлённо на него посмотрел. Помолчав некоторое время, он с мольбой, как другу, сказал:

— Надеюсь, ты обезглавишь меня?

— Не обещаю. Во всяком случае, тебе придётся подождать. Я ведь не нанимался исполнять сарацинские мечты. Понимаю, что ты уже настроился перебраться в мир иной, но ничем не могу помочь. Пойдём-ка домой.

Ариэль поднял Измаила и повёл в цитадель, во дворе которой уже собрались рыцари во главе со Стратоником. Рыцарей было не больше трёхсот человек.

— Это всё, что осталось от нашего Ордена? — спросил Ариэль Стратоника.

— Ещё человек двести легко ранены, скоро вернуться в строй. Остальные или убиты или тяжело ранены. От Ордена осталось полтысячи человек. Но мы взяли город, Ариэль. Мы перемололи 10 тысяч противников.

— А треть из них поджарили, — задумчиво прошептал Ариэль. Не знаю, чтобы мы делали, если бы всех сгоревших сарацин пришлось убивать по одному.

— Так это значит, что Господь не оставляет нас.

— Воистину, — печально прошептал Ариэль. — Господа, найдите для нашего гостя уютную комнату с крепким замком и поставьте у дверей часового, — Ариэль передал Измаила рыцарям, которые стояли неподалёку.

* * *

Рыцари свободно расположились в просторных помещениях цитадели, сюда же перенесли всех транспортабельных раненных, организовав лазарет, где уже властно распоряжался Перегрин. Он сражался наравне со всеми рыцарями, а как только последний враг упал, тут же занялся раненными, сетуя, что Иоланды пока нет.

Вечером того же дня в цитадель прибыла делегация горожан, которую приняли Ариэль, Стратоник и Перегрин. Марк пока лежал с распоротым боком, и Перегрин строжайше запретил ему вставать в ближайшие три дня.

— Я — бургомистр этого города, — сказал рыцарям грузный мужчина с суровым лицом матёрого сержанта. — Мы приветствует наших освободителей.

— Во славу Божию, — тихо сказал Ариэль. — Сарацины в городе сильно лютовали?

— Да как вам сказать… Массовых казней христиан не было, хотя мы уже к этому приготовились. Из пяти христианских храмов три они сделали мечетями, в оставшихся двух разрешили нашим священникам совершать богослужения. Но они сразу же ввели законы против христиан. С действующих храмов велели снять кресты, запретили колокольный звон. Христианам запретили носить оружие и даже ездить на конях — только на ослах. В управлении городом христианам тоже запретили участвовать. Я был бургомистром до нашествия, а при сарацинах ушёл в лавочники.

— Вас не заставляли принять ислам?

— Нет, не заставляли, хотя и предлагали. Поддались этому соблазну не больше ста человек — захотели быть своими при новой власти. Остальных не трогали, просто лишили всех прав. Рыцарям пришлось хуже. Некоторые оказали сарацинам сопротивление и были убиты в бою. Остальным, кто не захотел сражаться, предложили выбор: рабство или ислам. Тут они, конечно, взвыли — думали, что при сарацинах всё останется, как было, потому и сражаться не стали. Но ислам приняли всего несколько человек, остальные предпочли рабство, от Христа не отреклись. Их сразу же отправили на золотые рудники за городом. Не беспокойтесь, я уже послал своих людей, они освободят рыцарей. Охрана там слабенькая, мои ребята справятся.

— А вы не знаете, кто поджог казармы?

— Их, наверное, никто не поджигал. Сарацины были вечно обкуренные, соображали плохо, если кто-нибудь уронил на пол масляный светильник, так вот вам и пожар.

— Что значит «обкуренные»?

— Вина сарацины не пьют, но курят травку, которая дурманит посильнее вина. В казармах был просто сумасшедший дом, а вот в цитадели Измаил порядок держал — здесь у него никто не курил.

— Что за человек этот Измаил?

— Жестокий человек. Хотя справедливый на свой исламский манер. Воякам своим сильно бесчинствовать не давал, за грабежи наказывал. Сразу-то они, как вошли сюда, весь город ограбили, а потом Измаил сказал своим: «Точка. Мы теперь власть, а грабёж — преступление против власти». Сарацины превратили христиан в людей второго сорта, и те, кому это было безразлично, могли жить и не тужить. А для нас унижение христианства стало большой бедой.

— Я считал, что ваш город — исламский.

— Нет, исламские земли дальше, на побережье, наш город отделён от них пустыней. Большинство наших жителей всегда были христианами, хотя и мусульман у нас хватало, и с ними мы всегда жили дружно, никто их не обижал, права у нас с ними были равные. Но что стало с местными мусульманами, когда пришли их единоверцы-оккупанты! Они сразу почувствовали себя господами, записались в полицию, ходили тут — бичами щёлкали. Из больших домов всех христиан выгнали, дескать, лучшее жильё может принадлежать только мусульманам. Да не в домах дело, как будто в царстве хороших домов не хватало. Но вы представьте себе, мессир: вчера я принимал в своём доме друга-мусульманина, как лучшего гостя, а сегодня он приходит в мой дом с плёткой и говорит: «Убирайся, теперь я здесь живу». Откуда в людях вдруг появилось это желание унижать других людей?

— Ни откуда не появилось. Всегда было. Лишь дремало, задавленное добрыми традициями. Когда традиции рухнули, вся человеческая мерзость тут же всплыла на поверхность. — тихо прошептал Ариэль.

— Да, возврата к прежним традициям больше нет, — сквозь зубы процедил бургомистр. — Наши люди уже сейчас разбираются с мусульманами, чтобы они поняли, кто тут на самом деле господа.

— Вы хотите стать такими же, как они? — сморщился Ариэль.

— Мы хотим справедливого воздаяния! Мы не забудем им тех унижений, которым нас подвергали, они за всё заплатят. Не пытайтесь этому препятствовать, мессир.

— Унижения Господь посылает нам для того, чтобы мы могли воспитать в себе смирение.

— Вот и они теперь пройдут эту школу смирения.

— И вами тоже будет управлять стремление унижать других людей… Вы поймите, бургомистр, что мне даже не их жалко, а вас. Захотите отомстить мусульманам — покалечите собственные души.

— Но этого не остановить, мессир!

— Всё-таки попытайтесь остановить, хотя бы когда схлынет первая волна гнева. Верните свои дома и всё, что можете вернуть из награбленного. Но если вы сейчас будете изображать из себя господ по отношению к мусульманам, этим вы предадите Христа.

— Ваша правда, мессир, — проскрипел бургомистр. — Как же мы были ко всему этому не готовы… Не готовы пройти через унижение, не готовы вернуться к нормальной жизни. И меня-то, старого дурака, понесло. Неизвестно ещё, во что мы все превратимся. Впереди большая страшная война. У нас не все это понимают, но я давно живу на свете и научился заглядывать чуточку вперёд. Освободив наш город, вы только разозлили мусульман. Их силы на побережье огромны, думаю, что больше ста тысяч. Хорошо ещё, что мы отрезаны от них пустыней. Пока они обо всём узнают, пока раскачаются. Сарацины там разнежились и воевать не сильно хотят, но вашего наступления они вам простить не смогут, рано или поздно они соберутся и наваляться на нас всей своей силой.

— Вы думаете, что сделали для нас очень большое открытие, бургомистр? — вставил слово Стратоник. — Мы похожи на мальчишек, которые пришли сюда из рогаток пострелять, и теперь испугаются, что взрослые их накажут?

— Я всего лишь думаю, что у нас очень мало времени. Надо срочно собирать как можно больше сил.

— Так помогите!

— Так я с этим и пришёл! Мы уже объявили о создании городского ополчения, к нам охотно записываются. Все мужчины нашего города, способные держать в руках оружие, пойдут на войну. Или почти все. Силой никого под оружие ставить не будем, возьмём только тех, кто готов драться за свою свободу. Вы правы, мессир, нам не нужна власть над мусульманами, но исламская власть нам тоже не нужна. Хлебнули, хватит.

— Ну теперь дело пойдёт на лад, — весело улыбнулся Стратоник.

Глава VIII, в которой Орден растёт

За какую-то неделю Орден вырос, как на дрожжах. Горожане правда не вполне оправдали надежды бургомистра, под оружие встали далеко не все мужчины города, но ополченцев набралось свыше пяти тысяч. Рыцарей среди них не было, и разбавлять этой массой рыцарские полки не стали, решив создать особый сержантский полк, во главе которого встал бургомистр, когда-то служивший в Ордене сержантом и представление о военной службе имевший. Стратоник дал на этот полк с десяток самых опытных своих сержантов, которые сразу же приступили к обучению новобранцев.

Освобождённые на рудниках рыцари почти полностью вступили в Орден, их набралось 800 человек. Эти люди, на своих спинах испытавшие, что такое исламская плётка, теперь очень хорошо знали, за что им предстоит сражаться, и рвались в бой. Их распределили по трём изначально сформированным рыцарским полкам, восполнив боевые потери при штурме города.

А потом началось нечто невообразимое и совершенно неожиданное. Ежедневно в город приходили группы рыцарей и сержантов, заявлявшие о своём желании вступить в Орден. Весть о том, что Орден вновь существует и уже начал борьбу, одержав первую победу, разнеслась со скоростью ветра. Все, кто побросали оружие, просто потому, что не видели перед собой знамени, теперь собирались под знамя Ордена. Приходили и по несколько человек, и по несколько десятков человек. Кто-то из них прятался в горах, кто-то жил у крестьян в областях ещё не оккупированных, некоторые влачили жалкое существование под новой исламской властью в прибрежных эмиратах, не видя никакой альтернативы, а теперь увидели. Иные, было, пошли на службу к мусульманам, которые не вызывали симпатии, но были единственной властью. Теперь же появилась другая власть, весьма похожая на прежнюю, а в чём-то и куда получше, потому что в прежнем царстве порою было скучновато, а новая власть выглядела героической, воодушевляющей, и к ней, как к магниту, потянулись все здоровые христианские силы.

За несколько недель численность Ордена достигла десяти тысяч. Теперь это уже была серьёзная боевая сила, хотя исламская армия побережья по-прежнему превосходила её не менее, чем раз в десять. Перебежчики с побережья докладывали о том, что мусульмане лихорадочно собирают свою армию, распылённую в гарнизонах и погрязшую в кайфе. Это получается у них медленно, но всё же получается, и вскоре перед Орденом неизбежно должна была вырасти грозная боевая сила. Шансы на победу у христиан теперь появились, но у мусульман этих шансов по-прежнему было куда больше.

В городе это понимали все, и оставалось лишь удивляться приподнятому радостному настроению, которое здесь царило. Женщины день и ночь шили для военных одежду, кузнецы без устали ковали мечи, крестьяне ближайших деревень добровольно, безо всякого принуждения везли продовольствие. В сознании этих людей возрождённый Орден заменил царство. Ордену теперь служили так, как когда-то служили пресвитеру. Орден стал не просто военной силой, но и государством, властью. Хотя, конечно, теперь всё не могло быть так, как было раньше. В мир пришёл выбор. Пресвитеру служили примерно так же, как дышали, даже не задумываясь о том, что может быть иначе, тогда вообще не много о чём задумывались, просто дышали и всё. А вот Ордену можно было и не служить. И служить Ордену готовы были не все. Кто-то ворчал по углам, что головорезы-рыцари накличут на них беду, что жизнь под мусульманами была не такая уж и плохая, надо было только во всём их слушаться, и живи себе спокойно, а теперь будет большая война, мусульмане победят и всех накажут, и всё это только из-за того, что город поддержал рыцарей. Такие настроения были, но они хоронились где-то по углам, вслух на площадях их никто не решался высказывать. Воодушевлённость основной массы горожан пугала ворчунов, все видели, как эта основная масса расправлялась с мусульманами, и подвергнуться их участи никто не хотел.

Оставались проблемой и сами мусульмане, которых по-прежнему было немало в городе. Расправы над ними не были слишком кровавыми, бургомистр сумел сдержать своих людей. Отведать палок и тяжёлых кулаков по началу довелось почти всем мусульманам, это был своего рода ритуал прощания с их недавним господским положением. Некоторых, особо рьяно издевавшихся над христианами, жестоко выпороли на площади. Шестерых, виновных в убийствах мирных жителей, обезглавили. На этом репрессии закончились, но осталась глухая обоюдная неприязнь. Мусульмане быстро прижали уши, понимая, что сила теперь не на их стороне, они ничего для себя не требовали и держались очень смирно, как будто так всегда и было. Их никто не обращал в рабов, они имели такой же доступ к продовольствию, как и все остальные горожане, работали в основном там же, где и до войны, их не лишали никаких прав. Христиане удержались от соблазна в свою очередь объявить мусульман людьми второго сорта, но смотрели на них с большим недоверием и не особо дружелюбно, при этом часто ловили на себе беглые взгляды мусульман, которые тоже добротой не искрились.

Ариэль часто думал о том, что можно удержать себя от дурных поступков по отношению к поверженному врагу, но как удержать себя от дурных мыслей по отношению к нему? Конечно, надо просить Господа о том, чтобы он смягчил сердце, избавил его от ненависти, от тягостной неприязни к другим, но легко ли попросить об этом искренне, от всей души? Душевные раны заживают очень медленно, да и не всегда они заживают, слишком часто случается то, что их бередит. Христиане вроде бы простили мусульман, но понимают ли они, что значит на самом деле простить? Разве отказ от мести, это уже прощение? Разве не шевелится в сердцах таких «простивших» некоторое злорадное удовлетворение при виде любых неприятностей, которые случаются у «прощённых»? Разве они могут теперь искренне радоваться их радости? И разве не читается во взглядах: «Я тебя простил, но не забыл ничего». Что теперь должно произойти, чтобы христиане и мусульмане осознали друг друга родными братьями, чтобы они жили общей жизнью, имели общие радости и огорчения? Неужели эта неприязнь сохраниться между ними навсегда?

Только теперь Ариэль до конца осознал, какой искусственной и фальшивой была доброжелательность между мусульманами и христианами в прежнем царстве. Между ними не было никаких враждебных действий, никаких конфликтов, даже бытовых ссор, потому что всё это противоречило традициям, которые казались незыблемыми. Но традиции не отражают состояние сердца, а в их сердцах всегда было ощущение некоторой неполноценности «братьев». Мусульмане никогда не считали христиан настоящими верующими, полагая их веру ущербной, да ведь и христиане так же относились к исламу. А иначе и не могло быть, потому что эти религии слишком сильно отличаются, значит представители одной из них правы, а представители другой — не правы. А тот, кто не прав, не может устанавливать правила. Но правила должны быть общими для всех, а значит одной из сторон они будут не нравиться. Устранить это противоречие можно было только объявив религию пустяком, из-за которого не стоит ссориться, но религия — не пустяк, а основа жизни. Значит, конфликт всё равно неизбежен. Они думали, что подарили мусульманам прекрасную жизнь, даровав все права и разрешив молиться у себя в мечетях, как им Аллах на душу положит, но мусульманами правил христианский царь, и это не могло их радовать. Могут ли мусульмане искренне служить христианскому царю, если он, по их мнению, горькоплачевно заблуждается по основным вопросам бытия? Христиане наивно полагали, что мусульмане благодарны пресвитеру Иоанну, а они всего лишь терпели его, и лишь пока у них было мало сил. И любой христианин в исламском государстве может лишь терпеть исламскую власть, но никогда не сможет служить ей искренне.

Ариэль, посадив эмира Измаила под замок, ни на один день не забывал о нём, всё хотел поговорить с ним, предложить ему что-то приемлемое, но так и не смог ничего придумать, а потому решил посоветоваться с ним самим.

Когда Ариэль зашёл, Измаил совершал намаз и не обратил ни малейшего внимания на вошедшего. Закончив намаз, он не торопясь свернул молитвенный коврик и только тогда, встав напротив Ариэля, молча, немного иронично посмотрел ему в глаза.

— Если я отпущу тебя, Измаил, что ты будешь делать?

— Отправлюсь на побережье к своим братьям и продолжу вести против вас газават. Пощады вам от меня не будет.

— Значит, вариант освобождения под обещание никогда не воевать против нас ты не готов рассматривать?

— Да неужели ты думаешь, что я прощу вам смерть наших братьев, которых вы сожгли в казармах? Вы злодеи и трусы, которые побоялись сразиться с нами в честном поединке.

— Измаил, ты вроде воин, а не поэт-мечтатель, и ты прекрасно понимаешь, что война — это уничтожение живой силы противника, и уничтожают её теми способами, которые наиболее эффективны. Можно подумать, что ты, имея горстку людей против наших превосходящих сил, не поджёг бы казарму с рыцарями. Твои люди позволили себя сжечь. Чья это проблема?

— Может ты и прав, гяур, да только судьба нам воевать друг с другом. Смерть моих людей в огне прибавляет мне ярости, но и без этого я всё равно воевал бы с вами.

— Ты ведь из местных мусульман, из бывших подданных пресвитера?

— Да, имел несчастье.

— И почему же ты был несчастен? Ты жил согласно шариату, исполнял все предписания ислама, не встречая к этому ни малейших препятствий. Что в твоей жизни было не так?

Измаил расслабленно сел на диван, стоявший в маленькой комнатке вдоль стены. Ариэль сел на другой конец дивана. Оба почувствовали, что им легче будет не смотреть друг на друга. Измаил начал говорить несколько даже мечтательно:

— В той жизни словно не было души. Знаешь, как бывает: всё вроде есть, а вот главного-то и нет. Стремиться совершенно не к чему, мечтать не о чем. Разве это жизнь? Для настоящего мусульманина это не жизнь, а ничтожное прозябание. Неужели кто-то думает, что исполнение норм шариата достаточно для мусульманина?

— А что ещё?

— Бороться! Сражаться на пути Аллаха! Стать шахидом! Вот что такое жизнь! Вот что такое ислам! Если бы ты только знал, как запела моя душа, когда пришли наши братья из-за моря! Я словно был мёртв и воскрес. Я словно впервые увидел яркие краски этого мира. Душа наполнилась такой энергией, что мне в одиночку захотелось броситься на ваши полчища. Да разве ты поймёшь…

— Может и пойму. Во всяком случае — хочу понять. Твоя душа запела… Но о чём была эта песня? Война не может быть целью. Война должна иметь цель, лежащую вне войны. Какая мечта у тебя появилась? Поубивать всех христиан, а если не успеешь, то стать шахидом?

— Мы не кровожаднее вас, гяур. Мы вовсе не хотим всех поубивать. Наша цель, наша мечта — всемирный халифат. Зелёное знамя пророка должно взметнуться над всей землёй. Воле Аллаха должны покориться все народы. Ислам — это великая преобразующая сила. Дыхание нашей веры испепелит всё, что только есть в людях мелочного, ничтожного. Все люди в мире будут жить только ради великих возвышенных целей.

— Звучит красиво… Но зачем вам всемирный халифат? Что измениться в жизни каждого конкретного мусульманина от того, что все в мире будут мусульманами? Ты станешь ближе к Аллаху от того, что на другом конце земли больше не будет христиан?

— Нельзя же думать только о себе. Ислам — это истина. Каждый, кому открылась истина ислама, обязан распространять её. Ислам — лучшая в мире вера. Разве не обязаны мы утверждать на всей земле то, что является лучшим? Всемирный халифат станет великим царством справедливости, царством Аллаха на земле.

— А ты уверен, что ислам лучше христианства?

— А разве ты, гяур, не уверен в том же самом? Ты христианин, значит ты считаешь, что твоя вера лучше ислама. Я мусульманин, значит я считаю, что моя вера лучше христианства. Как может быть иначе?

— Допустим. Каждый считает свою веру лучшей. Но неужели ты думаешь, что истину можно утвердить с помощью меча?

— Не надо считать мусульман идиотами. Мы никого насильно в ислам не обращаем. Ислам — это великий дар, его надо ещё заслужить. Душа человека должна созреть для того, чтобы принять ислам, а до тех пор каждый волен оставаться в своей вере. Ты же видел, в этом городке действовали христианские храмы, служили ваши священники. Мы не уничтожаем христианство и христиан.

— Ну да, вы всего лишь превратили христиан в людей второго сорта, которые имеют право лишь на то, на что вы им дали право, и не трудно догадаться, что вы стали бы постепенно уменьшать объём этих прав.

— А как может быть иначе? Зачем тогда и газават? Разве человек, живущий согласно истине, не должен стоять выше человека, который согласно истине жить не желает?

— Но разве в царстве пресвитера ты был человеком второго сорта?

— А разве я мог в христианском царстве стать, например, канцлером?

— Ты мог стать, например, бургомистром этого города.

— Города с преобладающим христианским населением? Не смеши меня. Я стал править этим городом только тогда, когда завоевал это право мечём. Я не полез в души горожан, не стал переделывать их на исламский манер. Но этот город покорился истине. Вот что такое газават. Дай вам волю, вы бы все царства земные покорили кресту.

— Нет, Измаил, ты ошибаешься. Мы, конечно, тоже хотим, чтобы все люди на земле были христианами, но мы никогда не претендовали на завоевание царств ради подчинения их кресту.

— Ты думаешь, я истории не знаю? Хочешь сказать, что христиане никогда не воевали?

— Воевали, но ради земных интересов, а не ради распространения христианства. Церковь никогда не ставила перед собой задачи создания всемирной христианской империи вроде вашего халифата.

— Только откуда-то христианские империи всё же возникали.

— А знаешь, как они возникали? Шли нищие босые проповедники во все концы земли и возвещали людям слово истины. Их за это убивали, на их место приходили новые. Проповедники ни от кого не требовали покорности, никому не предлагали новых законов, они лишь пытались изменять сердца словом Божиим. А потом вдруг оказалось, что большинство людей на этих землях стали христианами, и цари тоже. Так возникали христианские царства. А историю ислама ты, конечно, знаешь не хуже меня и не станешь спорить с тем, что ислам родился из войны. Ближайшие приемники пророка Мухаммада, праведные халифы, прошлись огнём и мечом по Леванту и Палестине, по Магрибу и Испании, покорив исламу огромные территории. Скажи, Измаил, ты чтишь праведных халифов, ты хотел бы им подражать?

— Моё почтение к праведным халифам безгранично, а подражание им — это именно то, что меня воодушевляет.

— Вот об этом и речь. В любой религии ближайшие ученики её создателя — непререкаемый образец для подражания. Значит ты должен подражать кровавым завоевателям, а я — безоружным проповедникам, который несли людям Слово и за это были убиты.

— Плохо ты им подражаешь, дорогой. Меч у тебя на поясе острее моего.

— Ты в точку попал. Я плохо подражаю апостолам, и за это мне очень стыдно. А ты хорошо подражаешь праведным халифам, и очень собой гордишься. Мы делаем одно и то же, но ты за это ждёшь награды от Всевышнего, а я полагаю себя достойным наказания. Но я был вынужден взяться за оружие, потому что мусульмане напали на христианские земли, чтобы сделать их исламскими. При этом христиане никогда не нападут на исламские земли, чтобы сделать их христианскими. Вы сражаетесь ради распространения ислама, а мы исключительно ради защиты христианства. Вот в чём разница между нами. Вы распространяете свою веру мечом, а мы свою веру мечом только защищаем. Потому что ваш идеал — праведные халифы, а наш — святые апостолы. Мы одинаково хотим распространения своей веры, но вам нужны новые территории, а нам — новые сердца.

Измаил немного грустно улыбнулся и сказал с некоторой даже сердечностью:

— А ведь ты прав, дорогой. Такова и есть разница между нами. Я восхищаюсь праведными халифами, воинами Аллаха, шахидами, я хочу им подражать. Я — воин, а ислам — религия воинов, религия настоящих мужчин, поэтому я мусульманин. Для меня быть мусульманином, значит быть самим собой. Но ведь и ты прирождённый воин, я же видел, как ты сражаешься. Но твой идеал в том, чтобы бесконечно колупаться в своём сердце и в сердцах других. Твоя вера требует от тебя, чтобы ты перестал быть самим собой. Никогда этого не пойму и никогда этого не приму.

— Измаил, я ни слова не сказал о содержании христианства и о том, почему я считаю свою веру лучше твоей…

— Правильно, дорогой, не надо так рисковать, могу и голыми руками придушить.

— Не сомневаюсь, что попытаешься, и не хочу без дела злить такого героя. Просто говорю: тебе непонятна моя вера просто потому, что ты о ней ничего не знаешь. Я не считаю, что ислам — это истина, но сейчас не стану с этим спорить. Одно хотел сказать: даже если ислам — истина, газават — ошибка. Мечом веру не утвердить. Пусть бы ты остался при своём, а я — при своём. Неужели так нужна война между нами?

— Если газават — ошибка, тогда ислам — тоже ошибка, а этого я не могу допустить. Неужели не понимаешь?

— Боюсь, что понимаю. Тогда значит — война вплоть до приведения одной из сторон к полной покорности?

— Для гяура ты не плохо чувствуешь ислам.

— Потому что для меня важно твоё сердце, Измаил.

— А мне твоё сердце совершенно безразлично. Я — воин, а не сердцевед. Окажись ты на моём месте, я бы приказал тебя обезглавить, ни секунды не думая. Скажи, почему ты не хочешь убить меня? Ведь я же твой заклятый враг.

— Если я убью тебя, как будто внутри себя что-то убью, хотя ты вряд ли это поймёшь. Мне очень нравится твоя религиозная воодушевлённость, то что ты искренне служишь Всевышнему. Мне бы хотелось иметь такого друга, как ты.

— Принимай ислам и нет проблем.

— Ты прав. Ислам — это и есть проблема, причём, на данный момент неразрешимая. Может быть, мне и придётся тебя казнить, но я не хочу с этим торопиться.

— Странные вы люди, христиане. Нет в вас настоящей твёрдости. Поэтому я — мусульманин.

* * *

После этого разговора на душе у Ариэля, как ни странно стало легче. Конечно, они ни о чём не договорились, но Ариэль этого и не ждал, понимая, что никакая договорённость между ними невозможна, во всяком случае — сейчас. Идёт священная война, одни распространяют ислам, другие защищают христианство. Ни Измаил, ни Ариэль не могут уклониться от этой войны, они оба будут сражаться, а значит — останутся противниками. Измаил не может перейти на сторону христиан, так же как Ариэль не может перейти на сторону мусульман. Для них обоих нет ничего дороже веры, и ни один из них свою веру не предаст. Всё это было понятно ещё до разговора, и никакими словами этого было не изменить. Что же так порадовало Ариэля? То, что они слышали друг друга. Каждый вполне воспринимал содержание того, что слышит и реагировал на смысл услышанного. Между ними нет ненависти, которая лишает разума, не даёт воспринимать своего противника рационально, вынуждает видеть в нём только чудовище, подлежащее уничтожению. Пусть Измаил не пытался понять Ариэля, но он попытался донести до него свою правду, он счёл диалог между ними возможным. Они проявили взаимное уважение, а для начала это было уже очень не плохо. Если они будут воевать без ненависти, без тех ублюдочных эмоций, которые позорят человека, значит есть надежда, что они не озвереют на этой войне, не потеряют человеческий облик, а ведь это так важно — остаться человеком посреди кровавой бойни. А пока надо было думать о том, как уничтожить исламское войско. Ариэль думал об этом постоянно и напряжённо, симпатия к Измаилу вовсе не произвела на него размягчающего действия, не остудила пыл, не уменьшила боевого рвения. Человеческое отношение к противнику не мешало ему понимать, что это по-прежнему противник.

* * *

— Орден вскоре начнёт закисать в этом тихом городке, мы должны первыми атаковать мусульман, — решительно сказал Стратоник. — Только находясь в непрерывном движении, мы получим шанс на успех.

— Не забывай, что эффекта неожиданности на нашей стороне больше не будет, — парировал Ариэль. — Войско мусульман уже полностью отмобилизовано и готово к бою. У них десятикратное превосходство в живой силе, а бойцы не хуже наших. Нам просто не с чем наступать. У нас нет необходимых сил для того, чтобы ломать оборону противника.

— Ты прав, Ариэль, — как всегда сухо и по-деловому вставил слово Марк. — Серьёзной обороны противника нам не сломать, для этого потребовалось бы четырёхкратное превосходство живой силы, мы же напротив пребываем в подавляющем меньшинстве. Но ты не учитываешь следующего: мусульмане хоть и готовы к бою, но к обороне не готовы совершенно. Поставь себя на их место. Ты узнал, что горстка христиан захватила городок. Тебе докладывают, что эта горстка непрерывно растёт. Что бы ты решил? Как можно быстрее атаковать и раздавить этот городок. Имея такое превосходство сил, тебе и в голову не пришло бы готовиться к обороне.

— Марк, если они уже собрали стотысячный кулак, так какая разница, к чему они готовятся — к обороне или к нападению?

— Разница огромная. Начиная с психологического настроя. Люди, которые морально подготовились к наступлению, просто теряются при необходимости обороняться. К тому же они не укрепляют ближайшие населённые пункты. К тому же они подтягивают все свои припасы из тыла поближе к месту наступления. И все приказы отданы только на случай наступления, при необходимости обороняться, они обычно вообще не знают, что делать.

— Марк, где ты проходил всю эту науку? — немного растерянно спросил Ариэль.

— Я, собственно, преподавал эту науку нашим будущим полководцам, — по-прежнему сухо заметил Марк.

— Между прочим, Марк — автор учебника по стратегии, — вставил Стратоник.

— Так ты — учёный?

— Да, всего лишь кабинетный учёный. Профессор.

— Но на поле боя ты чувствуешь себя, как рыба в воде.

— Так надоело в кабинетах. Ещё до войны пошёл служить в полевые подразделения. Стало понятно, что если стратег — только учёный, то и учёный он плохой.

— То-то я смотрю, ты всё время, как лекции читаешь.

— Дурная привычка.

— А меня вот учили только мечом махать.

— Для другого готовили.

— Это точно. И что конкретно ты предлагаешь, господин профессор? Ведь сил для наступления у нас и правда нет.

— Кто же нам велит наступать по всему фронту? Сосредоточим железный кулак, создадим на участке наступления превосходство сил, от столкновения с основными силами противника будем уклоняться и проломимся к побережью.

— Но так мы не сможем уничтожить мусульман.

— Конечно не сможем. Но мы рассечём их территориально на двое, разрушим их коммуникации, а самое главное — посеем в их рядах панику. Им будет казаться, что мы — везде. Наша основная задача — добиться деморализующего эффекта. К тому же наступление обеспечит нам приток добровольцев, наши силы будут непрерывно расти.

— Но на побережье мы окажемся в окружении.

— Окружение — вещь очень условная. Наша задача — внушить мусульманам, что в окружении — именно они. И тогда они побегут. А мы будем наступать им на пятки.

— Красиво излагаешь. Даже не вериться, что всё так и будет, — улыбнулся Ариэль.

— А во что тебе верилось, Ариэль, когда ты прибыл к нам и застал у нас триста бойцов? — усмехнулся Стратоник. — На что ты тогда рассчитывал?

— Да ни на что не рассчитывал, просто знал, что надо драться.

— Ну так и дерись. Хуже-то не стало.

— Честно скажу, ваш план похож на авантюру.

— А это так и есть, — продолжил Марк. — Мы по-прежнему находимся в положении безнадёжном. Чтобы мы не делали — это будет авантюра. Мой план может провалиться по тысяче причин, ни одну из которых мы не сможем даже предвидеть, не то что предотвратить. Только полный дурак на моём месте гарантировал бы успех. Впрочем, одно я могу гарантировать — оборона нас погубит. Надо доказывать?

— Не надо, — Ариэль встал и махнул рукой. — Когда выступаем?

— Наши лазутчики докладывают, что мусульмане готовы выступить через неделю. Но они не успеют. Мы выступим послезавтра.

Глава IX, в которой все планы рушатся

Иоланда и Ариэль прогуливались под руку по улицам городка. Последние распоряжения были отданы, завтра на рассвете они должны были выступить в поход.

— Мне так тревожно, Ариэль, но почему-то и радостно. Это такое странное чувство, — сказала Иоланда.

— Мне тоже тревожно и радостно, — кивнул Ариэль. — Мы не можем сейчас думать о будущем, оно настолько неопределённо, что его как будто и вовсе нет. Нам осталось только настоящее, только этот чудесный тёплый вечер. Жить без будущего — тревожно, но жить настоящим — радостно. Царство Небесное — это царство вечного настоящего.

— Да… Это так возвышенно, — мечтательно улыбнулась Иоланда. — В прежнем царстве невозможно было испытать такие чувства. Мне кажется, мы стали глубже, Ариэль.

— Сейчас мы живём реальной жизнью, Иоланда, а прежнее царство было игрушечным.

— А ты заметил, как изменился этот городок? Улицы чистые, аккуратные. А лица людей? Мне кажется, на наших глазах уже успел родиться новый мир. Когда-то в старом Бибрике все лица казались одинаково счастливыми, тогда я думала, что иначе и быть не может, то есть я вообще об этом не думала, а сейчас вспоминаю эти лица и они кажутся мне не столько счастливыми, сколько бессмысленными. Не было там счастья, потому что не было и несчастья. Мы ничего тогда не заслужили, поэтому ничего и не имели, хотя думали, что имели всё, но это был самообман. Потом Бибрик стал другим, и лица вокруг были только злобные, тупые, завистливые — вся гамма пороков. И вот теперь этот городок. Ты посмотри вокруг, какие разные лица — тревожные, напряжённые, суровые, воодушевлённые, мечтательные, радостные, скорбные. Вся гамма чувств. И это настоящие человеческие чувства. А вот злобы, ненависти больше нет. Старый ненастоящий мир погрузился в пучину хаоса, но из этой пучины уже родился новый мир — настоящий.

— Люди готовятся к большой войне, к подвигу, к самопожертвованию. Люди испытывают такое воодушевление, какого они никогда испытывать не могли. Они уже выстрадали все высокие чувства, которые сейчас отражаются на их лицах. Они прошли через страдания и сейчас готовятся к новым страданиям, уже зная зачем это нужно. Но если ты внимательно присмотришься к лицам наших людей, то увидишь на них и злобу, и ненависть, и жажду мести, и высокомерие, и ещё множество не самых лучших чувств. Они сейчас не преобладают, поэтому ты можешь позволить себе роскошь не обращать на них внимания, но они есть, и об этом не надо забывать, иначе разочарование будет очень горьким. Мы сейчас уже в реальном мире, дорогая, а здесь не бывает добродетелей в чистом виде. Мы сражаемся за правду, но, как ни странно, многие на этой войне не только погибнут, но и погубят свои души. Тягостно будет видеть, как порок правит борцами за правду, как греховная стихия захлёстывает слуг Христовых. Но это будет.

— Но ведь наши всё-таки хорошие люди по сравнению с мусульманами?

— Уверена? Ты даже не представляешь, сколько хороших людей среди мусульман, сколько у них таких людей, которые куда получше наших. Ты думаешь, на этой войне хорошие люди сражаются с плохими? Нет… И хорошие, и плохие есть с обеих сторон. Не говоря уже о том, что людей вообще лучше не делить на хороших и плохих.

— Значит, нельзя сказать, что мы — армия добра, которая сражается против армии зла?

— Можно и так сказать, только не надо забывать, что среди воинов добра много зла, а среди воинов зла — много добра. Такова правда, и в душе того, кто не принимает этой правды, в какой-то момент может обрушиться мир.

— Но ведь христианство лучше ислама?

— Конечно, лучше. Но ислам — не зло в чистом виде, в исламе есть много хорошего. Загляни в душу иного христианина, и ты увидишь, что его представления о христианстве настолько искажены, что его и христианином затруднительно считать. Он думает, что он — слуга Божий, но в его душе совсем нет Бога. А потом загляни в душу иного мусульманина, и ты увидишь в ней такой искренний, такой неудержимый порыв к Богу, что не усомнишься — это действительно слуга Божий. Не каждый христианин готов использовать преимущества нашей совершенной религии, и не каждого мусульманина губит несовершенство его веры.

Иоланда долго молчала, внимательно рассматривая маленькие аккуратные домики, как будто стараясь запомнить каждую деталь местной бесхитростной архитектуры, потом подняла глаза к вечереющему небу, словно хотела увидеть там ответы на все вопросы, но, не увидев, заговорила:

— Я чувствую глубинную правду твоих мыслей, Ариэль, но я не понимаю, как ты можешь сражаться с такими мыслями. Как можно заставить себя идти в бой, чтобы убивать в общем-то не таких уж плохих людей вместе с людьми в общем-то не такими уж и хорошими? Или даже вместе с явными злодеями убивать возвышенных Божьих слуг-мусульман?

— Ну да… Война рождает злодеев, и если мы думаем, что она рождает злодеев только в стане противников, то мы сильно ошибаемся.

— Но неужели эти мысли не парализуют волю, неужели от них меч не опускается?

— Да, Иоланда, это действительно очень серьёзная проблема. Так хочется сказать и себе, и всем своим: «Там, впереди — негодяи, которые не имеют права жить, поэтому мы должны их уничтожить». В одном знаменитом эпосе внешнего мира христианский граф кричит сарацинам: «Мы служим правде, вы, злодеи — лжи». Простенькая такая мысль и чрезвычайно воодушевляющая. Наши враги — злодеи, которые служат лжи. Но это неправда. Любая демонизация большой группы людей — это уже не правда. И если я действительно служу правде, я не стану поднимать своих людей в бой при помощи лжи. Никогда и ничего хорошего на лжи не построить. Нельзя обманывать своих людей, думая, что мы не сможем победить, если не объявим всех своих врагов законченными злодеями. Ложь не только отвратительна сама по себе, она ещё и несёт в себе большие проблемы. Если сегодня командор вдалбливает своим воинам: «Мы — молодцы, а они — подлецы», то завтра кто-нибудь из этих воинов обязательно убедится на наглядных примерах, что не такие уж мы и молодцы, а враги — не такие уж и подлецы. И тогда он поймёт, что командор его обманывал, и бросит меч, потому что больше не сможет воевать. А если он поймёт, что подец — это как раз его командор, а вражеский эмир — молодец? Ведь и такое бывает. Тогда этот воин просто перейдёт на сторону противника, а то ещё и ислам примет. Нет, дорогая, на войне линия фронта не делит людей на хороших и плохих. Я не хочу внушать своим людям ложных представлений. Нельзя бороться за правду в обнимку с ложью.

— Но ведь наша война всё же праведная?

— Разумеется.

— Так почему же она праведная, и в чём её правда?

— Сарацины хотят создать всемирный халифат, то есть подчинить весь мир исламу, а христианство если и не полностью уничтожить, то во всяком случае поработить, загнать в пыльный угол. А ведь Христос есть Истина. Значит, они сражаются за отвержение Истины, за то, чтобы жить по законам Истины стало почти невыносимо. Поэтому мы не можем позволить им победить. Мы сражаемся… даже не за торжество Истины, потому что Истина не может восторжествовать при помощи меча. Мы сражаемся за то, чтобы никто не смел попирать Истину ногами. Они хотят от нас покорности, потому что само слово «ислам» означает «покорность», а Христос хочет человеческого сердца, поэтому даровал людям свободу. Они за покорность, мы — за богодарованную свободу. Нам есть за что воевать.

— Я поняла, Ариэль. Теперь я всё поняла. Но масса воинов — народ очень простой, и для войны им нужны простые лозунги, а то, что ты говоришь — сложно. Все ли поймут?

— Тут не всё понимается разумом. Апостолы были безграмотными рыбаками, трудно было найти людей проще, чем они, а ведь апостолы восприняли Истину в такой полноте, которая и мудрецам не доступна. Тут дело в чистоте сердца, а как сохранить чистое сердце на войне — я не знаю, но уверен, что именно к этому и надо стремиться. Возбуждать в воинах ненависть к врагу, значит загрязнять их сердца, а это уже духовное поражение. Именно ислам всё очень сильно упрощает, а это делает правду полуправдой. На этой войне нам очень важно не превратиться в мусульман наоборот.

Иоланда сильнее прижалась к плечу Ариэля, и он почувствовал, что она немного дрожит.

— Своими мудрованиями я испортил тебе чудесный вечер, дорогая.

— Нет, напротив, — Иоланда нежно посмотрела на мужа. — Ты сделал этот вечер по-настоящему чудесным. Я очень счастлива тем, что могу теперь постигать цветущую сложность бытия, и что у меня есть такой мудрый учитель. То, что ты говоришь, Ариэль, это не просто правильно, это по-настоящему красиво. Без тебя этот вечер не мог стать таким красивым, — Иоланда замолчала от переполнявших её чувств, ей казалось, что сегодня она уже не может вместить красоты больше той, которая ей открылась. Она опять стала смотреть на небо, словно желая уравновесить цветущую сложность бытия великой и мудрой простотой небосвода. И вдруг её лицо изменилось, отразив такой восторг, на который она сегодня, кажется, уже не была способна.

— Ты только просмотри, Ариэль! Драконы! Как они прекрасны! — очарованная поклонница красоты разом забыла всё, что муж когда-то рассказывал ей о драконах.

Ариэль посмотрел в небо, и его лицо исказила судорога страдания и ужаса. По небу летела большая стая драконов — красных, зелёных, чёрных. Движения их крыльев и хвостов были такими мощными и одновременно столь грациозными, что зрелище их полёта и правда производило потрясающее впечатление, к тому же они летели очень стройно, в сложном, но безупречном построении. Душа Ариэля наполнилась таким безграничным отчаянием, что он чуть не зарыдал.

— Вот и всё, дорогая, — с трудом выдавил он из себя, когда кое-как обрёл дар речи. — В наш мир пришлотакое беспредельное зло, по сравнению с которым весь этот газават скоро покажется нам невинной детской забавой.

Иоланда испуганно притихла, Ариэль с окаменевшим лицом продолжал следить за драконами. Они летели в сторону исламских позиций, быстро удаляясь и уменьшаясь в размерах. Когда они стали совсем маленькими, зоркие глаза Ариэля всё же успели рассмотреть струи огня, которые драконы изрыгали на землю. Драконы жгли мусульман.

* * *

— Не очень понимаю, что происходит, — сказал Стратоник. — Если драконы уничтожают мусульман, тогда получается, что они наши союзники?

— Драконы не могут быть союзниками никому, кроме дьявола, — ответил Ариэль. — Это своего рода бесы во плоти. Это зло в чистом виде, без человеческих примесей добра. Люди никогда и ни о чём не смогут договориться с драконами.

— Но ведь пресвитер Иоанн удерживал драконов за границей, значит, он с ними договорился.

— Это не был договор в нашем понимании. Пресвитер удерживал драконов при помощи некой духовной силы, которой они ничего не могли противопоставить. Мы ведь до сих пор не знаем, а теперь, очевидно, и никогда не узнаем, кем был пресвитер на самом деле — простым человеком или кем-то большим. Бесспорно одно — ему была дана от Бога власть запечатывать зло, препятствовать любым его проявлениям. Теперь, когда пресвитер умер, зло вырвалось на волю, в том числе и самые крайние, беспредельные формы зла, олицетворяемые драконами. Когда начался распад государства, а потом газават, о драконах я даже не вспомнил, а стоило бы. Не трудно было предвидеть, что драконы вырвутся и примут участие в нашей истории. Впрочем, если бы я это и предвидел, сейчас мы находились бы точно в таком же положении, в каком и находимся. Предусмотреть планы драконов невозможно. Что они сейчас делают, к чему стремятся, мы даже примерно не можем себе представить.

— А я-то уже было подумал, что мы теперь будем кататься на драконах и поражать мусульман с воздуха, — усмехнулся Стратоник.

— Даже думать себе об этом запрети, — неожиданно властно сказал Ариэль. — И мысли об этом не допускай даже в самом далёком приближении. Мысль обладает материальной силой. Неосторожные мысли, и уж тем более неосторожные желания, могут привести к катастрофическим последствиям, в этом я убедился на собственном очень печальном опыте.

— Но если драконы настолько враждебны к людям, так не позволят же они мне на себе кататься, буду я об этом думать или не буду — какая разница.

— Да в том-то всё и дело, что если ты захочешь использовать дракона в качестве боевого коня, дракон не только не будет возражать, но и подставит тебе свою спину с изъявлениями самой изысканной любезности. Этих тварей никто не знает в достаточной степени, но я с ними сталкивался и о некоторых вещах всё же могу судить. Для дракона не настолько важно уничтожить человека, он стремится прежде всего соблазнить человека, очаровать, привлечь на свою сторону, потому что это означает уничтожить его душу. Если дракон тебя атаковал, значит он расписался в собственном поражении, провалил проект сотрудничества.

— Но чем так опасно сотрудничество с ними?

— Если ты хоть что-то делаешь вместе с драконом, это означает, что ты отрёкся от Христа. Точнее, ты не сможешь ничего вместе с ним делать, пока от Христа не отречёшься. Это выходцы из ада, если ты с ними, значит ты уже в аду. И запомните, господа, — голос Ариэля опять звучал очень властно, — Нельзя использовать дракона в своих целях. Дракон может мурлыкать перед вами, как ласковый котёнок, он может изображать вашего покорного слугу, но он всегда перехитрит человека и использует его в своих целях.

— Тогда вот что непонятно: почему они напали на мусульман без всяких предварительных предложений о сотрудничестве? Неужели они сочли сарацин настолько духовно сильными, что даже и не попытались ни о чём с ними договориться?

— Нет, не думаю. Тут какая-то тонкая игра, которую я пока не понимаю.

— А что тут непонятного, — вдруг неожиданно вставил Марк. — Нападение на мусульман — это и есть предложение о сотрудничестве. Драконы таким образом предлагают сотрудничество нам.

— Возможно, Марк, возможно, — протянул Ариэль, внимательно посмотрев на Марка, которого в течение всего разговора вообще не замечал.

— Только этим можно объяснить, — продолжил Марк, — то, что драконы не тронули нас. Эта стая могла до тла испепелить наш городок, и мы сейчас уже пребывали бы в обугленном варианте. Вместо этого они испепелили наших противников, а нам приветливо помахали хвостиками. Вот только не понимаю, почему они после этого к нам гонца не послали?

— А я, кажется, начинаю понимать, — медленно и напряжённо проговорил Ариэль. — Драконы, повеселившись на побережье, пролетели над нами обратно, причём — в сторону Бибрика. Там — центр власти, там им интереснее установить первый контакт. А в нас они, похоже, и так не сомневаются. Что мы должны сделать, если противник, к войне с которым мы готовились, вдруг неожиданно исчез?

— Мы должны устремиться в Бибрик, по дороге продумывая благодарственную речь, с которой мы обратимся к драконам, — улыбнулся Марк.

— Значит, что мы сделаем? — так же улыбнулся Ариэль.

— Пойдём на побережье, как и планировали, — твёрдо резюмировал Марк. — К тому же мы не знаем, что там, на побережье. Может быть, драконы нанесли мусульманам большой урон, а может быть полностью их уничтожили. Неплохо бы выяснить.

— Всё правильно говоришь, — в глазах Ариэля понемногу начинала светиться сила. — Я предлагаю ввести в наш совет ещё одного человека. Измаила.

— Очень хороший человек, — жизнерадостно рассмеялся Стратоник.

— Хороший… — виновато улыбнулся Ариэль. — Прошу понять, господа, что газават закончен. Может быть, мусульман вообще больше нет. Но даже если на побережье ещё сохранились некоторые исламские силы, нам уже нет смысла с ними воевать. Это во всяком случае люди, которые верят в Бога, а нам теперь противостоит инфернальная безбожная стихия. У нас теперь общий противник.

— И ты думаешь, что мусульмане посмотрят на дело точно так же?

— Вот потому-то нам и нужен Измаил. Если я смогу его убедить, он сможет убедить своих. Если таковые остались.

* * *

— Приветствую тебя, Измаил, — сказал Ариэль, переступив порог комнаты пленника. — На сей раз у меня к тебе один конкретный вопрос. Представь себе, что перед тобой два противника. Один — христианин, второй — шайтан. Ты можешь поразить только одного, двух тебе никак не одолеть. Кого ты предпочтешь уничтожить?

— Чувствую себя Сулейманом, которого навестила царица Савская, чтобы загадывать свои хитрые загадки. Где ты видел в нашем мире шайтанов, гяур?

— Да на каждом углу. И всё прибывает. Шайтаны воюют за наши сердца, эмир. А есть такие существа, драконы, в сердцах которых шайтаны одержали победу и теперь управляют ими. Вчера драконы сожгли исламское войско. Нам они тоже враги. Предлагаю вместе сражаться против драконов.

— Да ты, я смотрю, вовсе не царица Савская. Ты — Шахерезада, готовая придумать тысячу сказок, только бы переманить меня на свою сторону.

— Как ты меня достал, Измаил. Уважаю тебя, но как же ты меня достал.

— С лица Измаила исчезло ироничное выражение, он очень серьёзно сказал:

— Вы отвергаете пророка Мухаммада, мы благодарны ему. Вы — по одну сторону, мы — по другую. Как ты относишься к пророку, гяур?

— А можно я ничего не буду об этом говорить? Мы верим в единого Бога. Да, мы имеем о нём разные представления, и это нас разделяет. Но перед лицом врагов Божьих люди, которые верят в Бога, должны быть едины.

— Хитришь, виляешь. Думаешь, я сейчас с радостью заглочу твою хитрость, чтобы ты даровал мне жизнь и свободу?

— Слушай, друг, а не пошёл бы ты отсюда? — Ариэль подошёл к двери и распахнул её. — Уйди с глаз моих. Ещё раз встречу — убью.

Измаил медленно встал с дивана, сделал несколько шагов по маленькой комнате и некоторое время стоял спиной к Ариэлю. Потом так же медленно повернулся к нему лицом и раздельно проговорил:

— Поклянись, что это не сказка, что какие-то шайтаны или драконы действительно уничтожили исламское войско.

— Клянусь. Я своими глазами видел, как драконы с неба обрушили море огня на исламские позиции. Не знаю, кто там у вас выжил, но думаю, что немногие. И не надо делать мне одолжений, Измаил. Нам не особо нужна ваша помощь. Я знаю, что такое драконы, и могу тебя заверить, что сражаться с ними невозможно, пока я, во всяком случае, совершенно не представляю, как мы будем это делать. Вряд ли мусульмане существенно изменят баланс сил. Просто я считаю, что в мире, который на наших глазах захватывают безбожники, людям, которые верят в Бога, лучше держаться вместе.

— Что конкретно ты предлагаешь?

— Орден выступает на побережье. Для начала надо посмотреть, что там да как. Ты можешь отправиться с нами. Если хочешь — собери всех мусульман, которые остались в городке и которые захотят встать под твоё знамя. Объясни им, что с христианами у вас перемирие. Начнёте рыпаться — просто перебьём всех до единого.

— Вот только не пугай.

— Нет, дорогой, я буду тебя пугать. Тебе должно стать страшно от мысли, что мы порадуем шайтанов и набросимся друг на друга, как они этого хотят. Если пойдёте с нами, будете самостоятельной боевой единицей. Мы не собираемся вас себе подчинять. Когда осмотримся на побережье, примем решение. Или мы союзники, или как Бог даст.

— Хорошо, я согласен… Хотя поверить не могу, что христиане могут быть моими союзниками.

— Ты бы Коран получше читал, тогда бы знал, как много там хороших слов о христианах.

— Я хорошо читал Коран. Но я всегда считал, что времена изменились, и теперь главные противники мусульман не многобожники, а христиане.

— Теперь, похоже, времена изменились обратно. Иди к своим.

— Измаил подошёл к дверям, на секунду задержался и, обернувшись, смущённо сказал:

— Ариэль, я тоже хочу, чтобы ты стал моим другом.

Глава X, в которой Орден совершает пепельный марш

Орден в походных колоннах шагал вперёд, к побережью. Выступив на рассвете, к вечеру они добрались до исламского войска, которое, оказывается, уже было полностью собрано и двигалось на христиан. Встреча с войском противника оказалась для рыцарей совсем не опасной, но по-настоящему страшной — пустыня на большом пространстве была усеяна обгоревшими трупами, точнее — обугленными скелетами — драконий огонь почти полностью испепеляет человеческую плоть. Запах уже успел повыветриться, но по-прежнему оставался невыносимым, они дышали фактически частицами человеческих тел. Лёгкий ветерок постоянно вздымал в воздух пепел, казалось, что они идут в тумане, довольно смутно различая силуэты товарищей. Всех охватил тихий ужас, они сталась друг на друга не смотреть. Лица рыцарей быстро покрылись пеплом, стали серыми, искажёнными и какими-то не вполне человеческими. Первое время они старались обходить трупы, но они лежали всё плотнее, так что вскоре под их ногами уже хрустели перегоревшие кости.

Сквозь сгоревшее войско рыцари шли около часа, за всё это время никто из них не сказал ни слова. Наконец они выбрались, ступая теперь по камням пустыни, которые казались почти живыми и родными. К Ариэлю подошёл Измаил, который предводительствовал полутысячей мусульман, пожелавших с ним пойти. Лицо эмира было серым и искажённым, как у всех, на пепельных щеках были видны следы от слёз.

— Почему мы уходим, Ариэль? Мы обязаны похоронить своих братьев.

— Ты понимаешь, о чём говоришь, Измаил? Чтобы похоронить сто тысяч человек в каменистом грунте, нам и недели не хватит.

— Но это же воины Аллаха, это люди, наконец, их нельзя оставить без погребения.

— Я скорблю вместе с тобой, Измаил, но сейчас нам нельзя здесь оставаться. Ты посмотри на людей, они на грани безумия. Если мы останемся здесь хотя бы на день, они окончательно повредяться рассудком. Лучше вернуться сюда через несколько месяцев, пепел уже окончательно развеется, запаха почти не будет, тогда всех и похороним. К тому же, я уверен, впереди нас ждёт ещё множество трупов. Боюсь, что всех похоронить — на год работы.

— А хоть бы и на два. Мы всех похороним.

— Обязательно похороним. Но не сейчас.

— Что же это за твари такие, которые смогли испепелить целое войско?

— Да вон, посмотри, один летит.

В небе над ними парил красный дракон. В закатных лучах он весь казался горящим и был очень красив. Дракон резвился и, похоже, даже дурачился, выписывая всевозможные фигуры. Делая вид, что падает, он выпустил кверху струю пламени, потом суетливо замахал крыльями, словно беспомощный котёнок лапками, после чего уверенно и грациозно взмыл вверх и как бы раскланялся, словно артист в цирке.

— Почему он не нападает? — злобно прошипел Измаил.

— Да нужны мы ему очень. Ты же видишь, он просто издевается над нами. Шутки шутит.

— Ах ты мразь летучая! Я доберусь до тебя! Ариэль! Отныне всю жизнь я посвящу борьбе с этими тварями. Все, кто будет бороться вместе со мной — мои союзники. Нет, не просто союзники — друзья! — прорычал Измаил.

— Да будет так, дорогой, да будет так, — устало и печально прошептал Ариэль.

Они уже пару часов как покинули расположение испепелённого войска, шагая по пустыне. Чудовищный трупный запах ослаб, но не исчез, потому что насквозь пропитал их одежду. Стало темно. Рожки сыграли отбой. Люди располагались на ночлег прямо там, где застал их сигнал отбоя. Никто даже не пытался выбрать место поудобнее, кажется, им теперь уже всё было безразлично. Ариэль лёг на спину, не обращая внимания на то, что камни впиваются в его тело. Спать он не мог, не смотря на крайнюю усталость. Нервы были взвинчены так, что он сейчас не уснул бы и на пуховой перине. А люди вокруг всё же понемногу проваливались в сон. Об этом можно было судить потому, что отовсюду неслись стоны и крики. Спящих мучили кошмары, а когда они проснутся, кошмары станут ещё ужаснее. Ариэль попытался молиться. Получилось так плохо, что хоть плачь. И он действительно заплакал. Слёзы сами по себе потекли по щекам. Он всё же провалился в сон, во всяком случае он спал на рассвете, когда услышал сигнал рожка.

Орден вновь маршировал по пустыне. Войском руководили Стратоник и Марк, Ариэль мог позволить себе побыть рядовым рыцарем, от которого требуется только одно — идти вперёд. Во всём войске никто, кроме него, не представлял себе что такое драконы, он понимал, что вскоре вся ответственность ляжет на него, а пока он старался ни о чём не думать.

Пустыня понемногу заканчивалась, вскоре им стали встречаться до тла сожжённые деревни, усеянные обугленными скелетами. Деревни они обходили стороной, так что идти было легче, чем вчера. Потом начался лес, точнее то, что от него осталось, а остались только обугленные головёшки. Потом они увидели в километре от себя каменные стены города, почерневшие от копоти. К Ариэлю подошёл Стратоник и спросил:

— Зайдём, проверим?

— Нечего там проверять. И так видно, что город выжжен, остались только каменные строения, а что нам до них.

Они не стали приближаться к городу, но ещё через несколько часов марша вновь увидели высокие городские стены, причём, прямо на своём пути. Этот город был в несколько раз больше предыдущего, обходить его было бы слишком долго, и они решили идти прямо через город, благо его деревянные ворота сгорели и препятствий не было никаких. Нового они увидели мало, все деревянные постройки выгорели дотла, каменные почти не имели повреждений. В царстве строили из хорошего камня, он не крошился и не трескался под воздействием огня, к тому же каменные блоки были идеально подогнаны, никакого раствора здесь почти не использовали, прочность этих строений была выше всяких похвал, в чём они сейчас убедились.

Ветер уже раздул пепел, трупов по улицам было немного, видимо, люди, увидев, что с неба по ним непрерывно хлещут струи огня, пытались спрятаться в домах, хотя это не могло их спасти, в любом каменном доме дерева было достаточно для хорошего пожара, так что никто из горожан спастись не мог. Уже довольно привычно перешагивая через немногочисленные трупы, рыцари пересекли город почти не глядя по сторонам. Город без жителей, город-призрак производил впечатление зловещее, противоественное, казалось, что города без людей просто не может быть, ведь они построили его для себя и никуда из него исчезнуть не могли. Но вот их нет, а, может быть, многие души погибших всё ещё здесь, и они смотрят сейчас на живых рыцарей неизвестно с какими чувствами и пожеланиями — то ли просят отомстить за них, то ли умоляют не ввязываться в безнадёжную войну, то ли просто радуются своему освобождению от тел, которые оказались столь непрочными и ненадёжными жилищами для их душ. Казалось, этот город навсегда останется наполнен безмолвными криками, и если прислушаться, если представить себе трагедию, которая здесь разыгралась, то можно эти крики услышать.

Они покинули город с большим облегчением. Рыцари вздыхали, шептали молитвы, смотрели на небо, которое одно только и не претерпело никаких изменений в этих краях. Вскоре они были вознаграждены удивительным, совершенно неожиданным для себя зрелищем — перед ними простиралось обширное зелёное поле, покрытое свежей весенней травкой. На всём этом поле не было никаких жилых построек, поэтому драконы его и не тронули. Уже второй день они не видели вокруг себя ничего живого, а тут — трава. До захода солнца оставалось ещё много времени, они могли идти вперёд ещё несколько часов, но это никому и в голову не пришло. Рыцари разбежались по траве, как малые дети, многие падали на землю и катались по ней, кто-то уткнулся носом в плодородный чернозём и вдыхал его запах — свежий, живой, пьянящий. Они словно перестали верить в то, что на земле осталось хоть что-то живое и теперь открыли для себя новый мир, хотя и живого-то в нём было — одна лишь трава, но этого оказалось так много. Вскоре они обнаружили протекающую через поле речку, небольшую и неглубокую, но с чистейшей хрустальной водой, тут уж счастью рыцарей не было предела. Они забегали в воду прямо в одежде и с наслаждением барахтались в ней, словно в мраморной ванне. Потом снимали одежду, стирали её и снова купались. Весна в этих краях была ласковой, тёплой, замёрзнуть после купания было сложно, и всё-таки большинство воинов перекупались до синих губ. В том своём прежнем мире, выбравшись на берег, они обязательно развели бы костры, сейчас это никому даже в голову не пришло. Пусть это войско и не было измучено огнём, но видеть пепел сейчас никто из них был не в силах.

Рассевшись на траве небольшими группами, одев обратно на себя постиранную одежду, они весело стучали зубами и открывали вещевые мешки. Каждый взял с собой еды и воды на три дня. Запасы воды рыцари сейчас пополнили, а вот еды оставалось совсем немного. Они осторожно ломали чёрствые лепёшки, опасаясь обронить хоть одну крошку, с удовольствием, вдумчиво насыщались. Недавнего кошмара как не бывало, хотя на самом деле этот кошмар останется с ними навсегда, но сейчас над зелёным полем царила эйфория. Солнце уже почти закатилось, многие сразу легли спать. Ариэль сидел один, радуясь, что никто его не тревожит, но лечь спать без разговоров не получилось. К нему подошёл Измаил, сел рядом и без предисловий спросил:

— Скажи, Ариэль, у тебя уже есть план войны с драконами?

— Нет, Измаил, у меня нет никакого плана. И быть не может. С драконами сражаться невозможно.

— Но про тебя рассказывают, что ты в одиночку сражался с драконами.

— Это другое, — поморщился Ариэль. — Да, я собственноручно убил одного за другим двух драконов. Первого — только потому, что он набросился на меня, обезумев от бешенства, очень по-глупому, а у меня сработали боевые рефлексы, и я засадил в него меч по рукоятку, прежде, чем сам успел что-либо понять. Второй атаковал меня продуманно, и я сразу понял, что одинокий рыцарь для дракона не противник. Дракон гораздо лучше вооружён, он неизмеримо сильнее человека, обладает отменной реакцией и хитростью, какой у человека быть не может. Я уже фактически проиграл тот бой, в последний момент Бог спас меня, дав возможность победить дракона.

— Бог и сейчас с нами, дорогой.

— Конечно. Разумеется. Бог что-то подскажет. Но пока Он этого не сделал, сам я ничего не могу предложить. Мы видели, как погибло многотысячное войско, не спасся ни один человек. Как ни странно, в единоборстве с драконом у человека всё же есть тень шанса на победу. Тут всё зависит от скорости реакций. Но войско против дракона абсолютно бессильно. Одиночка может уклониться от драконьего пламени, но в толпе уклониться невозможно, и никакая реакция тут не спасёт. Люди могут побежать, но тот, кто хоть на секунду повернулся к дракону спиной, уже погиб. А представь себе, что наше войско атакует дюжина драконов одновременно со всех сторон. Даже бежать будет некуда, а драконы получат возможность бить не прицельно, а по площадям. Результат предсказать не трудно. Думаю, что так и погибло ваше войско. Я смог победить дракона только потому что, уклоняясь от его пламени, навязал ему бой на земле. А при уничтожении войска у драконов не будет никакого резона приземляться, так что боя не будет, а будет избиение младенцев. Нет, Измаил, мы не можем воевать с драконами.

— В чём тогда смысл нашего марша?

— Да хотя бы в уклонении от немедленного столкновения с драконами. Если бы мы пошли на Бибрик, то все уже были бы мертвы, не убив ни одного дракона. Выиграв время, мы, может быть, получим от Бога подсказку, что делать дальше. К тому же хотелось посмотреть, что на побережье, вдруг там кто-нибудь выжил, хотя, судя по тому, что мы уже видели, шансов на это очень мало. Сейчас мы просто максимально удаляемся от драконов в надежде на то, что они хоть на время о нас забудут.

— Не нравится мне это, Ариэль. Мы должны отомстить, а вместо этого бежим от сражения.

— Мы не бежим от сражения, Измаил, потому что никакого сражения, если ты ещё не понял, нам никто не предложит. Если ты просто позволишь себя зажарить, как барана, кому ты таким образом отомстишь? Да и не в мести дело. Не месть нам нужна, а создание нового мира. Божьего мира, где сердце человека сможет свободно выбирать служение Богу.

— Ну это всё ваши христианские штучки.

— Да, это наши христианские штучки. Лучше не начинай.

— Не буду. Я понял. Ты прав. Месть — это такое блюдо, которое подают холодным. Мы умеем ждать.

* * *

С рассветом они тронулись в путь, зелёное поле сразу закончилось, вокруг них опять были дотла сожжённые деревни. Опять они погрузились в стихию пепла, но до моря оставалось совсем недалеко, переночевать они надеялись уже на берегу. На побережье когда-то была цепочка городов, потом они, разрастаясь, практически слились в один сплошной город, тянувшийся на десятки километров, так что промахнуться мимо человеческого жилья они не могли. Рыцари напряжённо всматривались в горизонт, надеясь вскоре различить море. Вдруг они увидели, что горизонт потемнел, засверкали молнии, на море, всё ещё неразличимом, явно начался шторм. Вскоре они поняли, что это не просто шторм, а настоящие цунами. Уже были видны огромные волны величиною с большой дворец, которые обрушились на прибрежную полосу. Войско продолжало двигаться вперёд, цунами ещё долго не могли быть для них опасны, хотя уже начинало понемногу веять морской свежестью.

Шторм бушевал больше часа, рыцари уже подумывали о том, чтобы остановиться и подождать, пока он закончится, как вдруг неожиданно всё стихло, небо просветлело, и останавливаться им не пришлось. Ещё через час они уже входили в город, который выглядел совсем не так, как те пепелища, которые они до сих пор видели.

Гигантские морские волны, которые обрушились на город, вымыли его до блеска. Пепла здесь не было совсем, хотя город был сожжён. Не было и трупов на улицах, волны унесли их с собой, оставив вместо костей морские ракушки, которые валялись на мостовой. И пахло здесь не горелой человечиной, а солёной морской свежестью. Деревянных домов в этом городе не было, только добротные каменные особняки, которые без ущерба выдержали натиск огня, а сейчас так же непоколебимо устоявшие под натиском цунами.

— Господь вычистил город к нашему приходу, — сказал Стратоник, подойдя к Ариэлю.

— Хороший знак, — улыбнулся Ариэль. — Господь дал понять рыцарям, что не оставил их Своей заботой. А это значит, что Он и впредь нас не оставит, если мы будем следовать Его воле.

— Мы никогда не оставим Бога, и Он никогда не оставит нас, — подвёл итог Стратоник.

— Иншалла, — сказал своё слово подошедший Измаил. — Это значит: дай Аллах. Нет возражений?

— Ни малейших, — почти хором ответили Ариэль и Стратоник.

В ту ночь решили ночевать на пляже, потому что в домах явно было множество трупов, а поутру сразу начали обустраиваться на новом месте. Продовольствие у них уже закончилось, так что первым делом начали его искать, надеясь, что до некоторых глубоких подвалов не добрались ни огонь, ни вода. Несколько таких подвалов удалось найти, огонь туда не проник, хотя вода побывала всюду, так что еда была обильно сдобрена морской солью и частично безнадёжно испорчена, во всяком случае, мука погибла, но множество окороков и больших сыров были вполне пригодны к употреблению, на некоторое время решив проблему с продовольствием.

Потом занялись похоронами трупов, обнаруженных в домах. Хоронили их в общих могилах в городском саду, который всё равно был выжжен дотла. Похоронить всех горожан разом, конечно, было невозможно, но за первый день смогли очистить дома, в которых намеревались поселиться. В домах было очень бесприютно, в голых каменных стенах никому из них раньше жить не доводилось, но на первое время радовались и такому жилью.

Рядом с городом были горы, покрытые зелёнкой, драконы не стали тратить на них огонь. В горы отправились, чтобы поискать на будущее хоть какого-нибудь продовольствия, а заодно вырубить лес, чтобы восстановить все деревянные части в домах и сделать себе хоть какие-нибудь кровати. Последняя идея не понравилась Измаилу, он ворчал:

— Вы здесь на всю оставшуюся жизнь решили обосноваться?

— А какие у нас варианты? — холодно полюбопытствовал Ариэль.

— Да нет у нас вообще никаких вариантов. Только мы тут себе гнездо совьём, прилетят драконы и опять всё сожгут.

— И нас всех тоже сожгут. Так, может, сразу совершим коллективное самоубийство? Зачем драконов дожидаться?

— Трудно заставить себя что-то делать, когда ни в чём не видно смысла, — сказал Измаил и насупился.

— Мы никогда не знаем, в чём есть смысл, а в чём его нет. Большинство людей всю жизнь занимаются тем, чего можно бы и не делать. И никого это не смущает. Да и смущаться этим бесполезно, потому что любое дело при желании можно объявить бессмысленным. Любой человек может завтра умереть, тем не менее люди пашут землю, сеют хлеб, строят планы. Нет вариантов.

— Но наша ситуация всё же особая.

— Да ничего особенного. Мы знаем, что все наши труды могут пойти прахом, и мы не знаем, что делать дальше. А так, между прочим, всегда и у всех, для нас это лишь более очевидно. Драконы могут забыть о побережье на несколько лет, а могут прилететь через неделю. Так что же, мы будем несколько лет сидеть на голых камнях только потому что эти твари завтра могут уже появиться?

— Что же ты предлагаешь?

— Два варианта на выбор. Мы можем пойти в горы, нарубить брёвен, настрелять дичи. А можем пойти на берег моря и бросать в воду камушки.

— Ты такой мудрый, Ариэль, у тебя на всё есть ответы, — усмехнулся Измаил.

— У каждого свои недостатки, — улыбнулся Ариэль.

* * *

В горы послали сотню мусульман и сотню рыцарей. Они вернулись через сутки без брёвен и без дичи, но в сопровождении странных людей в одежде из козьих шкур. Взбудораженный Измаил первым делом пришёл к Ариэлю, который в горном рейде не участвовал.

— В горах есть люди. Много людей. Несколько тысяч. Там у них шесть деревень. Большие деревни. Драконы не посчитали их достойной целью, так в их маленьком мире вообще ничего не изменилось.

— Чем живут?

— Как и все горцы — козы, овцы, охота.

— Мусульмане?

— Разумеется, мусульмане. Горцев христиан мне до сих пор встречать не доводилось.

— А к вам как отнеслись?

— Это особый народ, Ариэль, их не вдруг поймёшь. Конечно, нам оказали гостеприимство согласно обычаям. Накормили мясом, напоили молоком, улыбались, раскланивались. Но держали себя очень настороженно, напряжённо. Видно, что добра они от нас не ждут. Чужаки им совершенно не нужны.

— Вы рассказали им о том, что произошло, и о том, что ваш исламский отряд стал союзником христиан перед лицом общей угрозы?

— Конечно, рассказали. Они слушали внимательно, кивали, улыбались, впрочем, очень сдержанно. И ничего не ответили. Мне кажется, они вообще не в состоянии понять того, что происходит, хотя делают глубокомысленный вид, как бы намекая на то, что мы рассказываем им общеизвестные вещи. Эти люди очень нужны нам, Ариэль, они знают в горах каждую тропинку, а горы — это единственная часть живого мира, которая сохранилась нетронутой. Там молоко, свежее мясо, сыр, козьи шкуры — то, без чего нам не выжить. Вот только мы-то им зачем нужны? Не вспыхнула бы ещё война между нами.

— Они спускались в город после пожара?

— Нет, что ты. Они и раньше не баловали город своим вниманием, а теперь это место для них навеки проклято.

— А мы вчера нашли большой склад с оружием. Новенькое, только смазка закоптилась. Там гораздо больше, чем нам надо. Да и по всему городу клинков валяется более, чем достаточно, им ничего не сделалось. Мы можем предложить горцам оружие.

— Дело говоришь. Надо, кстати, приказать собрать оружие по всему городу. Мы на него внимания не обращали, у нас оружия хватает, а теперь оно может пригодиться. Хорошая сталь для горцев драгоценна, мы сможем их заинтересовать.

— А отношение к христианам? Ты сможешь объяснить им, что мы для них друзья?

— Тут всё не просто, Ариэль… Не знаю, как и сказать… У них в горах много рабов христиан. В основном это рыцари. Когда наши зашли в город, мирное население, ты знаешь, не трогали, но рыцари, взятые в плен и отказавшиеся нам служить, были поголовно проданы в рабство горцам.

— Ты уже, конечно, всё понял, Измаил? — ледяным голосом спросил Ариэль.

— Да, я всё понял… Конечно, вы не потерпите, чтобы по соседству с вами рыцари оставались в рабстве. Но нельзя просто так прийти в горный аул и потребовать немедленного освобождения всех рабов. Это всё равно что потребовать передать себе все стада. Рабы — это собственность, требование их освобождения для горца — это просто грабёж, а на попытку грабежа они тут же отреагируют войной, даже не взвешивая шансов на успех.

— Тогда может попробовать выменять рыцарей на оружие?

— Это можно, но тогда не понятно, на что будем выменивать шкуры и продовольствие? Горцам ведь не надо по десять мечей на каждого. Да и не построить нам отношений на одном только товарообмене. Надо найти что-то в традициях горцев, из-за чего они добровольно освободят рыцарей. Например, сказать им, что все рыцари Ордена — кунаки, больше, чем братья. И если они увидят в вас друзей, то и ваших кунаков они освободят, поймут, что держать их в рабстве, значит, нанести вам оскорбление, а в таких вопросах они очень щепетильны.

— Хорошая мысль. Сам понимаешь, Измаил, что вопросы отношений с горцами теперь полностью на тебе. Надо, кстати, запретить рыцарям ходить в горы без вас. Там столько всяких традиций… Одну нарушишь — и ты уже смертельный враг. Горцев совершенно не будет интересовать, что мы их традиций просто не знаем. И то, что у нас другие традиции, им будет совершенно безразлично. Чужие традиции для них — это просто нарушение традиций. С этим неравенством в отношениях придётся мириться.

— Надо же, как ты всё это понимаешь. Жил среди горцев?

— Нет, никогда. Просто я имею некоторое представление о мусульманах.

— И где ты с ними соприкасался?

— Лучше не спрашивай, Измаил, лучше не спрашивай.

Глава XI, в которой появляется старый друг Ариэля

Шла неделя за неделей, Орден всё лучше обустраивался на новом месте. Город вычистили полностью, похоронив всех, независимо от того, что большинство домов оказались невостребованы. Город принял десятитысячный Орден, не оказавшись заполненным даже на половину. Нашли ещё много нетронутых кладовых, обеспечив себя продовольствием не меньше, чем на год. Начали думать о будущем, понимая, что горстке горцев такую ораву всё равно не прокормить, попросили у них помощи в разведении своего стада. Горцы охотно помогли, и тогда полсотни сержантов ушли в горы, построив собственную деревню и занялись разведением коз. Эти люди под бдительным руководством Измаила очень серьёзно изучали горские традиции: как встать, как сесть, как поздороваться, как поблагодарить. Вскоре они стали для горцев почти своими, полугорцами, на которых аборигены смотрели с добродушной снисходительностью. Деревня орденских полугорцев стала своего рода дипломатическим представительством Ордена в горах — через них шли все контакты. А рыцарей-рабов горцы отпустили без выкупа. Измаил на вопрос о том, как ему это удалось, лишь улыбался. В Орден влились сотни новых рыцарей.

Постепенно в домах становилось всё уютнее. Работы по обживанию чередовались с боевыми упражнениями, чем очень серьёзно занялся Марк. Из довольно разношёрстного человеческого материала с разным уровнем подготовки, он создавал чётко структурированные сплочённые боевые единицы, которые обладали всё улучшавшейся способностью к взаимодействию. Всё-таки людские ресурсы, оказавшиеся в их распоряжении, были великолепны, с потенциалом гораздо выше среднего. Это были исключительно добровольцы, сознательно выбравшие путь борьбы, несмотря на всю её безнадёжность. Оставалось только в полной мере реализовать потенциал этих людей. У Марка это довольно неплохо получалось. Скоро их маленький Орден стал такой боевой единицей, которая стоила всего прежнего Ордена, большого, но очень рыхлого и, как выяснилось, совершенно непригодного к настоящей войне.

Главной проблемой их сплочённого военного городка было почти полное отсутствие женщин. В тот город, который они когда-то освободили от сарацин, послали гонцов, предлагая людям переселяться сюда. Несколько тысяч человек откликнулись, среди них были и женщины, но очень немного. Иоланда безо всяких приказов и назначений как-то постепенно стала общепризнанным лидером женской части города. По её предложению женщины открыли ткацкую мастерскую, которая начала производить весьма приличные, довольно тонкие ткани.

Так из безнадёжного хаоса постепенно возникал новый мир — сложный, путаный, далеко не безупречный, переполненный мелкими конфликтами, с которыми они ещё только учились разбираться, но это был мир, созданный людьми и для людей, ангелы больше не кормили их с ложечки и не оберегали от малейшего проявления зла, как несмышлёных детей. Новый мир стал миром взрослых, ответственных людей, которым Бог помогал добиваться поставленных целей, но которые сами ставили перед собой цели, потом честно выбиваясь из сил ради их осуществления.

Однажды вечером Ариэль и Иоланда гуляли по набережной. Когда-то здесь было шумно и многолюдно, как в любом портовом городе, где у бесчисленных причалов никогда не исчезает лес мачт. Сейчас здесь было пустовато. Флот, на котором прибыли сюда мусульмане из внешнего мира, был полностью сожжён у причалов драконами. Новым жителям города нечего было делать на берегу, так что Ариэль и Иоланда гуляли в одиночестве.

— Смотри, Ариэль — лодка! У нас появились свои лодки! Значит, теперь у нас будет рыба! — весело закричала Иоланда.

— В самом деле, — жизнерадостно подхватил Ариэль. — Похоже, наши разговоры о том, что надо организовать рыбалку, не прошли бесследно. С берега тут ничего не поймать, но вот мы уже и лодки научились строить.

— А вон, смотри, корабль! Когда вы успели построить такой большой и красивый корабль?

— Строить корабль нам и в голову не приходило, он нам совершенно не нужен, — тревожно сказал Ариэль. Но корабль действительно шёл к берегу. Ариэль сразу узнал его. И сердце защимило. Корабль шёл без парусов и без вёсел, с такой ровной скоростью и таким безупречным курсом, как будто волны вообще никак не влияли на его движение. Это был тот самый волшебный корабль, на котором они когда-то путешествовали с Жаном. В голове Ариэля вихрем пронеслись предположения о том, что может принести этот корабль сейчас? Он смирил этот внутренний вихрь и решил подождать, когда ситуация прояснится сама собой.

Корабль, не сбавляя скорости, плавно приблизился к каменному причалу и мгновенно замер, едва коснувшись камня. Ариэль, не торопясь, шёл к причалу, он видел, как из трюма один за другим выходили рыцари в белых плащах. Первым на берег вступил… Жан! Они увидели друг друга одновременно и сразу же ускорили шаги. Обнявшись, некоторое время молча смотрели друг на друга, надо было так много сказать и спросить, что первые слова никак не находились. Наконец, Ариэль выпалил:

— Какими судьбами, Жан? Ты откуда?

— Из ада. В двух словах не расскажешь. А куда мы попали?

— В чистилище. Но об этом не расскажешь и в трёх словах. Ты с друзьями?

— Да. Перед тобой девять рыцарей Храма. Как при Гуго де Пейне, — храмовники сдержанно поклонились. Тем временем к ним подошла Иоланда, светившаяся радостным удивлением.

— Это моя жена Иоланда.

— Счастлив видеть госпожу, о которой столько слышал от своего друга.

— А вы, должно быть, Жан? Ариэль мне о вас немало рассказывал.

— Да, друзья мои, вы знаете друг о друге столько, как будто знакомы с детства, хотя и встретились впервые, — весело рассмеялся Ариэль. — Пойдём к нам. Твоих парней я прикажу разместить, накормить и обласкать, а к тебе никого не подпущу по крайней мере сутки.

* * *

Когда они устроились в комнате, которая стараниями Иоланды была довольно уютной, и поужинали, Жан сказал:

— Мне показалось, что в воздухе вашего мира разлито напряжение.

— Тебе не показалось. Того царства пресвитера Иоанна, о котором я тебе рассказывал, больше нет. Мы сейчас пытаемся создать новый мир, но шансы на успех минимальны. Наши враги таковы, что бороться с ними невозможно. Но я очень тебя прошу, расскажи сначала о себе.

— О себе… Ты помнишь, как нас бросало из эпохи в эпоху, из романов в реальность. Романы были, кажется, реальнее, чем сама жизнь, а повседневность казалась фантастикой. Когда мы с тобой расстались, это не прекратилось. Я покинул родные края вместе с тобой в эпоху рассвета Ордена Храма, а вернулся в совсем другую эпоху. Глухой ночью мой корабль вошёл в реку Сену, я вышел на набережную Парижа. Вокруг не было ни души. Не представляешь, как я был счастлив вновь оказаться в родном городе. Но это был и Париж и не Париж одновременно. Многие дома куда-то исчезли, вместо них появились новые, деревья росли там, где их не могло быть, причём это были уже старые деревья. И воздух… Это был совсем другой, неизвестный мне и непривычный воздух. Я ошалело бродил по знакомому и незнакомому мне городу. Если бы не наши с тобой приключения, приучившие меня ничему не удивляться, впору было бы сойти с ума.

Рассвело, на улицах начали появляться первые прохожие. Мне так хотелось обо всём их расспросить, но я не знал о чём спрашивать. К тому же они смотрели на меня, как на диковинного зверя, с некоторым даже испугом, быстро отводили глаза и ускоряли шаг, торопясь со мной разминуться. В подобных случаях человек думает, что на нём что-то не так одето, и я осмотрел себя. На мне была самая обычная одежда храмовника, и я не понимал, кого она может в Париже удивить и уж тем более напугать. Поглядывая на прохожих, я начал замечать, что вовсе не я, а они как-то не так одеты, их одежда была вроде бы и привычной, но отличавшейся множеством деталей от той, которую я знал.

Я решительно не понимал, что делать. Надо было с кем-то поговорить, но я боялся заговорить с этими странными людьми, к тому же видел, что они меня боятся. Ситуация разрешилась сама собой. Ко мне подошла группа королевских сержантов, и один из них злобно усмехнулся:

— Ты совсем обнаглел, храмовник.

— И в чём моя наглость?

— Он ещё спрашивает. Меч отдай.

Я медленно достал меч из ножен и простодушно предложил:

— Возьми. Если сможешь.

Сержанты быстро выхватили мечи, старший, похоже, немного растерялся и прошипел:

— Не дури, храмовник.

— Не знаю, кто из нас дурит. Ты хоть понимаешь, что с тобой будет за нападение на рыцаря Храма, если, конечно, останешься жив?

Старший сержант глянул на своих и растерянно сказал им:

— Он, похоже, не в себе, — а потом снова обратился ко мне:

— Мессир, вам лучше пройти с нами.

— А я разве отказывался? Для этого вам вовсе не обязательно было отнимать у меня меч.

И я пошёл за ними, даже не пытаясь строить догадки о том, куда мы идём. Мы подошли к какому-то непонятному дому, опустились в подвал и остановились перед дубовой дверью. Старший сержант сказал мне:

— Мессир, за этой дверью ваши братья. Если вы что-то не понимаете, они вам объяснят. А меч всё-таки отдайте, там не принято находиться с оружием, — теперь он говорил вежливо, почти умоляюще, и я счёл за благо отдать меч. Было уже понятно, что меня привели в тюрьму, и я не возражал, настолько сильным было мой желание поговорить хоть с кем-нибудь.

Дверь передо мной со скрипом открылась, я сделал два шага вперёд, и дверь у меня за спиной закрылась с таким же скрипом. В ноздри мне сразу ударил смрад. Этот ужасный запах был явно порождением гниения всего, что только могло гнить, начиная от соломы и заканчивая человеческим телом. Здесь было темно, хотя мрак не был кромешным, немного света откуда-то всё-таки проникало, так что вскоре я начал различать людей по углам и услышал голос:

— К нам прибыл ещё один брат, — голос был немного ироничным, как будто даже шутливым и одновременно скрипучим, сиплым, этому человеку явно было трудно говорить. — Присаживайся, располагайся, будь как дома.

Я сел на солому, прислонившись спиной к стене рядом с человеком, который ко мне обращался. Глаза привыкли к темноте, и я смог рассмотреть его лицо, тонкие благородные черты которого, казалось, навсегда искажены страданием, а с губ не исчезала усмешка, как будто этого человека очень забавляли собственные муки.

— Скажи мне, брат, что тут происходит?

— А что именно тебе не известно?

— Откровенно говоря — ничего. Я очень долго отсутствовал. Так долго, что и сам не знаю сколько. Прибыл вот в Париж, а меня схватили на улицекоролевские сержанты.

— Ты шёл по улице в плаще храмовника?

— А в чём я должен был идти по улице, если я храмовник?

— Орден объявлен вне закона. Ношение одежд Ордена — уже преступление.

— Кто на такое осмелился? У вас тут что, сарацины власть захватили?

— Нет, это всё христианский король Филипп.

— Не знаю такого. Какой сейчас год?

— 1308 от рождества Христова.

— Значит, я отсутствовал больше ста лет, — мне казалось, что я подумал это про себя, но на самом деле я произнес эти слова вслух.

— Где же ты пропадал сто лет? — мой собеседник спросил это так, как будто поинтересовался, почему я не был на ужине.

Осторожность предписывала мне не говорить лишнего и не рассказывать о том, во что невозможно поверить, но я как-то весь сразу расслабился, мне стало всё равно, как будут восприняты мои слова, к тому же мой странный собеседник располагал к откровенности, и я честно признался:

— Меня бросало из эпохи в эпоху, из реальности в реальность. Это началось, когда к нам прибыл рыцарь пресвитера Иоанна. Бог показывал ему наш мир, постоянно куда-то перемещая, а я был его спутником. В конечном итоге он отправился к себе домой, а меня волшебный корабль привёз сюда.

— И что же волшебного было в том корабле?

— Он плыл без парусов и без вёсел, им никто не управлял, он сам выбирал маршрут, преодолевая не только пространство, но и время, и границы миров.

— Очень интересно, — проскрипел рыцарь. Услышанное, кажется, ни сколько его не удивило, но заинтересовало и вывело из апатии. — Лучше бы тебе со своим другом нырнуть в царство пресвитера Иоанна, а то здесь стало припекать.

— Богу ведомо, что для меня лучше. Я здесь по Его воле.

— Это, конечно, так. Но, может быть, Бог ещё благословит храмовников перебраться в царство пресвитера. Нигде больше мы уже не нужны.

— Так что же тут у вас происходит? В чём обвиняют храмовников?

— Во множестве всякой ерунды, но главное обвинение — отречение от Христа. Ты не отрекался от Христа?

— Шутишь.

— Конечно, шучу. Но отцы инквизиторы шутить не будут. Они будут жечь тебя калёным железом до тех пор, пока ты не признаешься, что во время вступления в Орден тебя принудили отречься от Христа.

— Ну и дела… Я рассказал тебе фантастические вещи. А ты поверил. Но то, о чём говоришь ты, настолько неестественно, что никакая благодарность за доверие не может заставить меня поверить тебе.

— Понимаю. Но это не проблема. Скоро тебя поволокут на допрос и начнут прижигать каленым железом, так что тебе придётся поверить в эту фантастику.

Я долго молчал, пытаясь переварить новую реальность, которую невозможно было постичь умом. Никакие наши с тобой самые невероятные приключения мой рассудок не отторгал настолько сильно, насколько то, что я услышал. Потом на меня нахлынули воспоминания.

— Как тебя зовут? — спросил я своего соседа.

— Арман.

— А меня — Жан. Ты слышал про Хаттин, Арман?

— Конечно. Седая старина, великие герои, которые предпочли погибнуть все до единого, но не отреклись от Христа.

— А я был под Хаттином, Арман, я один из тех, как ты изволил выразиться, героев. Честно скажу, мы вовсе не считали себя героями. Мы просто дышали Христом и никак не могли отречься от Него. Если тебе предлагают вырвать из сердца Того, Кого ты больше всего на свете любишь, а ты отказываешься, так в чём же тут героизм? Ты просто не в состоянии этого сделать, это совершенно невыполнимое требование.

— Но ведь вас пытали.

— Пытали… Было очень больно. Но эта боль и перспектива отречения были для меня чем-то совершенно отдельным, никак не связанным. Вероятность отречения мой рассудок сразу отторг, не рассматривая, как нечто невозможное, а боль была просто тем, что надо выдержать, как буря, которая всё равно ведь когда-нибудь закончится. От любви ко Христу невозможно отказаться и боль тут ни при чём.

— А вот у нас тут многие сломались под пыткой и признались в том, чего не делали, — прошептал Арман.

— Отречься от своей любви и сознаться в том, чего не делал, это не одно и тоже, Арман.

— Вот они, наверное, так и решили, а палачи, полагаю, на это и рассчитывали. Но это ловушка, Жан. Тебе вроде бы не предлагают отречься от Христа, предлагают всего лишь сознаться в том, что ты это уже сделал. Ты думаешь — не велик грех, и не стоит ради того, чтобы его избежать, терпеть такие муки. И ты сознаёшься в том, что когда-то отрекался от Христа, и этим на самом деле от Него отрекаешься. Тут не Хаттин, дорогой Жан, тут всё куда сложнее. Признавшись в отречении от Христа, рыцарь клевещет не только на себя, но и на Орден Храма, а ведь наш Орден остаётся едва ли не единственной христианской силой Европы. Значит, своей клеветой рыцарь способствует уничтожению общества слуг Христовых, а разве это не отречение от Христа? Предположим, Орден уничтожили бы и без наших признаний, но из-за этих признаний Орден погибнет опозоренным. Будут опозорены лучшие христиане нашего времени, они будут считаться христопродавцами, а те, кто на самом деле предал Христа, будут считаться лучшими христианами. От таких вещей может мир погибнуть. Так что речь тут у нас вовсе не о пустяках. Рим сжигает на кострах лучших христиан. Кажется, впервые со времён Нерона. И кто же на месте Нерона? Римский папа. Его руками Европа сжигает собственную христианскую душу.

— Ничего не понимаю. В голове всё путается. Ты хочешь сказать, что римский папа, глава христиан, на самом деле враг Церкви, как будто он сарацинский султан? Разве это возможно?

— А ты знаешь, как официально именует себя римский папа? Викариус Христус. Наместник Христа. То есть папа поставил себя на место Христа. Он говорит и действует от имени Христа. Эту церковь возглавляет теперь не Христос, а папа. Неужели не понятно, что это уже не христианство, хотя, похоже, никто и не заметил подмены. Люди, которые поклоняются теперь не Христу, а папе, по-прежнему считают себя христианами, но уже не являются таковыми.

— Дьявольская подмена… В наше время ничего подобного не было.

— И в ваше время уже к этому шло, но тогда это было ещё не так заметно. А теперь маски сорваны: паписты сжигают на кострах христиан.

— Но неужели в этом мире уже не осталось настоящих христиан?

— Конечно, они ещё остались, я даже полагаю, что настоящие христиане никогда в Европе не переведутся, хотя их будет всё меньше. Но это одиночки, ни для кого по-настоящему не опасные, а Орден Храма — едва ли не последняя мощная христианская корпорация, и подлежит уничтожению в первую очередь.

— И что же, все народы земли покорились римскому узурпатору, исповедуя теперь папизм вместо христианства?

— Нет, не все. Греки держатся, не желая подчиняться человеку, поставившему себя на место Христа, и ещё некоторые народы.

— Я знаю. Русы. Они не подчиняются папе. Это добрые христиане, а паписты пытаются покорить их силой оружия. Я сам был свидетелем того, как великий христианский воитель Александр разгромил войско рыцарей-папистов. Только сейчас мне стал понятен смысл того, что я тогда видел.

— Не слышал о таком. Но дай Бог русам-христианам до конца противостоять натиску папизма. А европейское христианство гибнет на глазах, настоящих христиан у нас всё меньше и меньше.

— На какие только проявления зла мы с Ариэлем не насмотрелись, но зла, именующего себя христианством, нам видеть не доводилось.

— Теперь ты предупреждён, Жан. Думаю, ты сможешь противостоять этому лукавому злу. Только не будь слишком самоуверенным. Инквизиторы умеют пытать куда получше дервишей, они сумеют погрузить твоё сознание в такое море боли, о котором ты и представления не имеешь. К тому же дервиши простодушны до примитивности, а инквизиторы дьявольски хитры. Они будут предлагать тебе такие варианты выхода из положения, в которых ты можешь не увидеть ничего плохого, но это ловушки. Настрой себя на то, что никакие компромиссы с папистами недопустимы, о чём бы ты с ними не договаривался, это всё равно обернётся отречением от Христа.

— Спаси тебя Бог, Арман.

— Во славу Божию, Жан.

— А тебя пытали?

— Было дело. Изощрялись, как могли, хотя по каким-то причинам решили не калечить, а некоторые после пыток уже никогда не смогут встать на ноги, да и ноги-то не у всех остались. Господь мне помог выдержать боль, я не оклеветал ни себя, ни Орден. Потом меня почему-то перестали таскать на допросы, очевидно, решив, что со мной каши не сваришь, я просто не тот человек, который может быть полезен в их замыслах. Инквизиторы вообще очень хорошие психологи, людей видят насквозь, без этого в их работе никак.

В этот момент дверь открылась, в камеру заглянул сержант и грубо сказал: «Новенький — за мной». Меня завели в небольшую комнатку тут же в подвале. Там за столом сидел монах в белой сутане доминиканца и что-то писал на пергаменте. Его круглое, холёное, гладко выбритое лицо было чрезвычайно добродушно, я сразу подумал о том, что он, наверное, очень любит детей, во всяком случае представить его играющим с детьми было очень легко. Подняв на меня чистые голубые глаза, он жестом показал на табурет напротив его стола и по-деловому улыбнулся, как будто предлагал мне сыграть в шахматы. Я сел, он некоторое время молча смотрел на меня, видимо, пытаясь понять, что за человек перед ним. Я тоже молча смотрел на него. Если бы не разговор с Арманом, я сейчас засыпал бы его вопросами, потом проклятиями, потом опять вопросами, но я уже всё знал, у меня не было для него никаких сообщений, я так же, как и он, пытался понять, что за человек передо мной. Уж не знаю, что он прочитал в моих глазах, но я его совершенно не понял. Наконец, он тихо и вежливо спросил:

— Вы рыцарь Ордена Храма?

— Да.

— Судя по тому, что вы шли по городу в плаще храмовника, вы вполне сознательно хотели попасть сюда?

— Нет, я просто много лет отсутствовал и не знал, что происходит с Орденом Храма.

— И где же вы были много лет?

— Это тайна Ордена Храма.

— Ох уж эти ваши тайны, — сокрушённо покачал головой доминиканец. — Разве добрым христианам нужна таинственность? Слуги Господа открыты и прямодушны, все свои дела совершают при свете дня, потому что им нечего скрывать. А у вас — тайны. Вот потому-то Орден Храма и оказался в таком сложном положении.

— Речь идёт всего лишь о внутренних делах нашего Ордена. Ведь и в доминиканском Ордене есть свои внутренние дела, о которых вы не станете рассказывать посторонним. А в нашем вероисповедании никакой тайны нет. Мы — добрые христиане и служим Господу нашему всем сердцем и всей душой. Хотите прочитаю Символ веры?

— Да, конечно, хочу, — обрадовался доминиканец.

Я встал и отчётливо, слово за словом, произнёс Символ веры, стараясь говорить с выражением, так чтобы было понятно, что для меня это не пустые слова. Когда я закончил, инквизитор тоже встал и перекрестился. Его лицо лучилось счастливой улыбкой.

— Я так и знал, что вы добрый христианин, — радостно провозгласил он. — Есть вещи, которых не подделать, и я не сомневаюсь, что вы сейчас искренне провозгласили исповедание своей веры. Но ведь не все в вашем Ордене такие. Правда ведь, не все? Ваши иерархи принуждали вас отрекаться от Христа. А человек слаб, он может дрогнуть, особенно если требование было неожиданным и сопровождалось угрозами. Это простительный грех, главное честно во всём сознаться. Вы ведь тоже отрекались от Христа под давлением?

— Нет, никто от меня этого не требовал, и я никогда в жизни не отрекался от Христа.

— Зря вы покрываете своих иерархов-вероотступников. Ведь вы же не такой, как они. Хотите расскажу, как всё было? Вам предложили отречься от Христа, и вы отреклись, но лишь устами, а не сердцем. Вам предложили плюнуть на крест и вы сделали вид, что исполнили требование, но на самом деле плюнули мимо креста. Ваша вина незначительна, и вы получите прощение, если честно во всём сознаетесь.

— Мне не в чем сознаваться, потому что ничего такого никогда не было.

— Жаль, очень жаль, что вы упорствуете.

Инквизитор позвал палача, меня привязали к деревянному столу, принесли жаровню с углями и начали накалять стальной прут.

— Сейчас вас будут жечь калёным железом, — грустно сказал инквизитор. — Как только вы захотите во всём сознаться, скажите мне, и пытка сразу же прекратится. А иначе вас будут жечь, пока вы не потеряете сознание.

Боль была лютой, но, как ни странно — выносимой. Под Хаттином дервиши резали нас тупыми ножами, это было страшно, но я полагал, что раскалённое железо причиняет боль куда страшнее, а ничего, оказалось, что и эту боль вполне можно терпеть. Конечно, я дико орал, иногда перед глазами у меня вспыхивал белый свет, казалось, что я вот-вот потеряю сознание, но сознание не только не покидало меня, но и оставалось ясным. Сквозь пелену боли я видел перед собой лицо инквизитора. Грустное лицо доброго человека. Иногда во время моего дикого крика по его лицу пробегала судорога. Я понял, что он не садист. Когда-то в глазах пытавших меня дервишей я видел лютую ненависть. В глазах инквизитора никакой ненависти не было. Мне даже показалось, что я увидел в его глазах боль. А ещё — тоску. Пытка неожиданно прекратилась.

— Хватит на сегодня, — инквизитор сказал это так, как будто просил перестать мучить его самого. — Ты сильный парень. За это я тебя уважаю. Но ты упорствуешь в своих заблуждениях. По этому поводу я скорблю. Твоя душа в страшной опасности, я пытаюсь тебя спасти, но ты не хочешь мне помочь.

— А собственную душу не боитесь погубить?

— Я стою на твёрдой почве истинного благочестия и не могу погубить душу. Вот только нервы совсем разбиты, сплю плохо…

— Я, очевидно, должен вас пожалеть?

— А почему бы и нет? Я жертвую собой, спасая вас, но ничего, кроме проклятий, в свой адрес не слышу. Кто-нибудь из вас понимает, что я тоже человек? Ладно. Мы ещё поговорим, когда твои раны немного заживут.

— Мы можем и сейчас поговорить.

— А ты ещё сильнее, чем я думал. Ну что ж, давай поговорим.

Меня развязали, я встал. Палачу, видимо, было приказано пока меня не калечить, стоять и сидеть я вполне мог, и рассудок оставался ясным, хотя всё тело горело страшным огнём.

— Ты думаешь, мне нравится вас пытать? — устало спросил инквизитор.

— Думаю, что не нравится. Похоже, это не доставляет вам никакого удовольствия.

— Заметил… Как это мило с твоей стороны, — инквизитор вдруг изменился и выглядел теперь совершенно измождённым, он смотрел на меня убитыми глазами.

— Так зачем же вы нас пытаете? Ведь вы же понимаете, что храмовники никогда не отрекались от Христа.

— Не всё так просто. Некоторые из ваших безусловно отрекались. Мы тут таких жутких рассказов наслушались об этих отречениях… подробных рассказов, красочных, это не выдумки, уверяю тебя.

— Ну не знаю… Я и правда очень долго отсутствовал. Но большинство рыцарей Храма, я уверен, сохранили верность Христу. Вы же понимаете, что я, например, никогда не отрекался от Господа?

— Похоже, что не отрекался… Но мне нужны твои признательные показания, и я сделаю всё для того, чтобы их получить.

— Зачем?!

— Да затем, что Орден Храма должен исчезнуть! Ваш Орден опасен для Церкви!

— Почему?!

— Потому что вы не любите римского папу, — инквизитор сбавил тон и перешёл почти на шёпот. — Вы никогда искренне не служили ему. По закону Орден Храма всегда находился в прямом подчинении у римского первосвященника, и вы сами никогда этого не отрицали, но разве когда-нибудь храмовники на самом деле служили папе? Вы же всегда его игнорировали и творили, что хотели. Ваш Орден стал церковью внутри Церкви, то есть вы разрушали Церковь изнутри своим своеволием и своим высокомерием. Вот в чём главное преступление храмовников. Это даже пострашнее, чем отречение от Христа.

— То есть верность папе для вас важнее, чем верность Христу?

— Ты просто ничего не понимаешь, мой друг. Верность папе и верность Христу — это одно и тоже. Наш Господь сейчас на Небесах, а здесь, на земле, Он присутствует в двух образах — бессловесном и словесном. Бессловесный образ — причастие, словесный — папа. Христос глаголет устами римского первосвященника. Ты не можешь просто так задать вопрос Христу и получить ответ, а папу ты можешь спросить, и он тебе ответит, и это будет ответ Христа. Вот почему верность папе, это и есть верность Христу, а другого пути нет. Тот, кто не подчиняется папе, теряет Христа, отпадает от Церкви. Это путь погибели.

— И во имя верности папе вы готовы сжигать на кострах христиан?

— Во имя верности папе я готов сжечь на кострах хоть весь Париж. Выполнив такую задачу, я, очевидно, сойду с ума, но моя судьба не имеет никакого значения. Я готов пожертвовать всем ради укрепления Церкви и укрепления власти главы Церкви — римского папы.

— И ради этого вы вынуждаете меня дать лживые, клеветнические показания?

— Как же вы наивны, мой друг. Я не жалею своей жизни, неужели думаете пожалею вашу совесть? Ваша судьба так же не имеет никакого значения, как и моя, перед лицом величайшей задачи — укрепления Церкви.

— Но невозможно служить правде при помощи лжи.

— Опять наивность. Неужели вы думаете, что мы с вами сможем самостоятельно разобраться, что есть правда, а что ложь? Вот поэтому-то нам и нужен папа. Что исходит от папы, то и есть правда, и этой правде я служу. Я могу насквозь пропитаться гарью костров и останусь чист, потому что жгу людей по воле римского папы, а значит — по воле Христа. Моя верность папе очень конкретна, а ваша верность Христу чрезвычайно абстрактна. Я стою на камне веры, а вы прыгаете по болоту с кочки на кочку: а может в этом воля Божия, а может в этом? Я же читаю папскую буллу и твёрдо знаю, в чём воля Божия.

— А ошибиться не боитесь? Что если вы приписываете папе те свойства, которыми он на самом деле не обладает, и ваша верность римскому первосвященнику не имеет ничего общего с верностью Христу?

— Ты подумай о том, какие есть варианты? Я иду на яркий огонь, а вы блуждаете впотьмах и говорите, что огонь мне может быть только кажется. А что вы можете предложить мне кроме ваших вечных сумерек? И вам ли судить о том, настоящий ли огонь указывает мне путь, если вы ничего не знаете о свойствах этого огня? Подумай об этом.

Мне нечего было противопоставить его дьявольской логике, хотя я ни на секунду не усомнился в том, что его логика — дьявольская. Нет и не может быть такой истины во имя которой можно сжигать на кострах ни в чём не повинных людей, но он говорил, что есть такая истина, и я ничего не мог ему доказать. Моя вера в Христа, как в единственный духовный ориентир, никогда не казалась мне абстрактной, и я никогда не считал, что блуждаю впотьмах, но ведь мы и правда очень часто не знаем, в чём Божия воля, а доминиканец знал это всегда, и возразить на это было трудно. Когда он начал излагать мне свою правду, то весь изменился, теперь это был уже не добродушный «друг детей», а пламенный проповедник, его глаза горели, он весь дышал такой искренностью, в которой невозможно было усомниться. И я не сомневался в том, что передо мной глубоко убеждённый, по-настоящему верующий человек. Это не был ни садист, ни мошенник, ни человек, который лишь прикрывается высокими словами. Но огонь в его глазах был каким-то нечеловеческим. Мне показалось, что это дьявольский огонь. Но если бы я сказал ему о том, что в нём сидит дьявол, он бы просто ответил, что дьявол на самом деле сидит во мне — это не разговор.

Я молчал, чувствуя свою беспомощность, и боль от пытки тут же вернулась с удвоенной силой, теперь я был близок к обмороку. Доминиканец тоже молчал и выглядел, как выжатый лимон. Наконец он заговорил:

— Ты, кажется, переоценил свои силы. Тебе плохо. Напрягись, и выслушай последнее, что я хочу тебе сообщить. Сегодня меня прорвало, я сказал много такого, о чём не должен был говорить. Так хочется открыть свою душу, и так трудно найти того, перед кем её можно открыть, а ты сразу вызвал у меня уважение. Но моя откровенность — вещь опасная. Мне она ничего не будет стоить, а вот тебя она поставила в положение крайне ограниченного выбора. У тебя теперь только два варианта. Первый — ты даёшь те показания, которые мне нужны, и я сразу же отправлю тебя в монастырь на покаяние. Через год ты вступишь в Орден святого Доминика, и мы будем вместе служить римскому папе. Доминиканцы — псы Господни, самые верные слуги Христовы. Я предлагаю тебе большую честь. Второй вариант. Ты отказываешься от предложенной чести и сразу же идёшь на костёр. Пытать я тебя больше не буду, по отношению к такому человеку, как ты, это просто глупо. Итак, или ты становишься моим соратником, или горсткой пепла. На размышления даю неделю.

В камере меня сразу охватила такая боль, которая не позволяла ни о чём думать. Я провалялся на спине в бредовом, полубессознательном состоянии сутки, потом боль стала не такой ужасающей, я сел и попытался думать, но это у меня плохо получалось. Предложенный инквизитором выбор меня совершенно не занимал, я сразу выбрал костёр и больше к этому вопросу не возвращался, но даже на пороге смерти я всё пытался понять этого человека, в котором искренняя религиозность сочеталась с таким дьявольским презрением к людям. Ещё через сутки боль стала умеренной, и я решил поговорить с Арманом.

— Папизм — штука очень примитивная, там нет никакой глубины, — немного лениво начал мой собеседник. — Папизм — религия человекобожия. Они поставили на место Бога человека и поклоняются теперь только человеку, при этом думают, что сохраняют верность Богу. Когда-нибудь они вообще отбросят Бога, останется только человек, который к тому времени превратится в скотину. Этой скотине они и будут поклоняться. Папизм — путь к безбожию. Вот и всё.

— Но как быть с утверждением о том, что через папу они узнают волю Христа?

— Это вопрос о критериях истины. Постановка вопроса правомерна, но ответ папистов в лучшем случае глуп, а то и безумен. Полагать критерием истины то, что взбредёт в голову одному единственному человеку, видеть в этом человеке оракула, устами которого глаголет Бог — это безумие. Церковь учит нас, что полноту истины содержит только полнота церковная, но выслушать всю Церковь невозможно, особенно если учесть, что множество членов Церкви уже находятся в мире ином. Вот они и говорят: остаётся только слушать, что скажет папа. Но Церкви известен куда более надёжный способ преодолеть это затруднение. Это собор. Решения собора, а вовсе не голос папы, являются для нас критерием истины. Собор — своего рода модель церковной полноты. Решения собора и являются для христиан голосом Божиим.

— Но если мне надо решить вопрос, связанный с моей личной судьбой? Собор по этому поводу точно не соберут. Доминиканец может задать вопрос папе и принять его ответ, как Божью волю, а мне-то что делать?

— Если доминиканцу проще, это не значит, что ему лучше. А если завтра папа прикажет ему поклоняться дьяволу в образе человека? Вопрошающий либо станет дьяволопоклонником, либо лишится единственного критерия истины. И тогда посмотрим что он будет делать. Бог даровал человеку свободу, а человек так и норовит подарить свою свободу кому-то другому. Но дарёное не дарят. Человек должен сам распорядиться своей свободой, должен сам искать Божью волю. Если сейчас, к примеру, откроется эта дверь, никто за тебя не решит, надо ли тебе в эту дверь выходить. Ты должен будешь принять решение сам.

В этот момент дверь действительно легонько приоткрылась. Если бы не тихий скрип, мы и внимания на это не обратили бы. Арман от души рассмеялся:

— Честное слово, я не знал, что дверь откроется, не надо считать меня прозорливцем. Просто Господь показывает нам, что вопрошающий никогда не останется без ответа. Ну что ж, решай, свободный человек, выходить ли тебе через эту дверь.

— Да что тут решать, бежать надо.

— Ну а я вот пока не побегу. От меня кое-что зависит в судьбе Ордена, мне надо пока оставаться здесь. Но тебе не стоит на меня оглядываться, ты должен принять своё собственное решение.

Я осторожно выглянул в коридор. Все часовые спали мирным сном, путь на свободу был открыт. Я посмотрел обратно в камеру и сказал: «Братья, все, кто хочет, могут уйти отсюда». С Арманом остался один юноша и те храмовники, которые были покалечены во время пыток и не могли идти, да они этого уже и не хотели, сроднившись с мыслью, что скоро перейдут в мир иной и встретятся со Христом. Со мной решили уйти восемь человек. Мне хотелось попрощаться с Арманом, но я не знал, что сказать, и как всегда в таких случаях бывает, задал бессмысленный вопрос:

— Мы ещё увидимся?

— Вряд ли. Мой путь другой. Тебя Господь ведёт путём явного, очевидного чуда, путём фантастическим. Это редко бывает, потому что для такого пути мало кто пригоден. Думаю, что ты отправишься в царство пресвитера Иоанна. Таким, как ты, в Европе делать больше нечего. Да и у меня тут скоро дел не останется, и я, очевидно, отправлюсь в царство пресвитера Иоанна, но по-другому. Пешком или на коне. Может быть, и на корабле, но обязательно под парусом. Или под вёслами.

— Почему ты так уверен, что мой корабль будет сказочным?

— Дорогой Жан, скажу тебе по секрету, что сегодня побег никто не готовил, а между тем дверь открыта и стражники спят. Не трудно догадаться, что и дальше всё будет так же фантастично.

— Но неужели тебе это не интересно?

— Мне интересно попасть в Царство Небесное, там каждый сможет утолить свою жажду фантастики. Но мне до этого далеко, как до звёзд. Так что я уж какие-нибудь пешочком. Мы оба попадём в царство пресвитера Иоанна, но там мы не встретимся, потому что это будут две разных реальности.

— Но тогда, может быть, встретимся на Небесах?

— Дай Бог, дорогой Жан.

Вдевятером мы выскочили на улицу, как были, в белых плащах храмовников, и хотя после тюрьмы наши плащи особой белизной не отличались, но они оставались вполне узнаваемы. Нам некуда было бежать, негде укрыться. Пока стояла глубокая ночь, и прохожих на улицах Парижа не было, мы оставались в относительной безопасности, но понимали, что поутру нас тут же схватят и отведут обратно, выбраться из города незаметно мы не успели бы, да и, выбравшись, отнюдь не попали бы в пустыню. У храмовников обычно нет мирских связей, Орден наш единственный дом, братья Ордена — единственные близкие люди. Теперь наш единственный дом был разгромлен, все наши братья оказались вне закона, и наш повторный арест оставался делом времени.

Мы брели по Парижу молча, каждый всё это понимал, нам нечего было сказать друг другу. Оставалось лишь насладиться свежестью ночного воздуха, пока есть такая возможность. Я вяло молился, стараясь ни о чём не думать, и вдруг меня как будто что-то толкнуло изнутри. Ведь наш побег устроил Сам Господь, значит Он приготовил для нас способ спасения, а не повторный арест. А поскольку никаких реальных способов спасения у нас не было, значит оставался только нереальный, фантастический. Мне стоило относиться к словам Армана более внимательно. Я крикнул: «Братья, к реке!». Кричать нам тут не стоило, и все поняли, что если уж я крикнул, значит дело серьёзное. Широким быстрым шагом мы пошли туда, где меня высадил на берег волшебный корабль. Я не ошибся, этот корабль вновь стоял у причала. Мы зашли на палубу и он тут же тронулся.

Храмовники — удивительные люди, я никогда не переставал им удивляться, хотя и сам к ним принадлежу уже очень давно. Никто не сделал ни одного бессмысленного жеста, не произнёс ни одного бессмысленного слова. Все прекрасно понимали, что никто ничего не понимает и не сможет понять при всём желании, а потому и обсуждать нам было нечего. Мы молча спустились в трюм, здесь всё было не так, как ты помнишь, произошла кардинальная перепланировка. Мы увидели девять кроватей. Не сомневаюсь, что если бы в последний момент к нам присоединился ещё один рыцарь, сейчас здесь было бы десять кроватей. В углу висели три небольших иконы: Господа, Богородицы и архангела Михаила. «На молитву», — скомандовал я. Мы дружно помолились, и я скомандовал: «Отбой».

По утру, когда все встали и помолились, в углу обнаружился стол, на котором мы нашли простой завтрак — хлеб, сыр, мясо и кувшин с вином. После тех отбросов, которыми нас кормили в тюрьме, эта еда показалась нам царской. И тут мы обнаружили, что рядом с каждой кроватью есть ещё сундук. Не поручусь, что эти сундуки стояли здесь вечером, но волшебный корабль быстро отучает чему-либо удивляться. В сундуке оказалась чистая одежда рыцарей Храма и оружие. Переоблачившись, мы вышли на палубу и увидели вокруг себя бескрайнее бирюзовое море под весёлым утренним солнышком.

Тут братьев наконец прорвало, они наперебой начали спрашивать меня куда мы плывём и скоро ли прибудем. Я объяснил, что знаю не больше их, но не сомневаюсь, что прибудем мы скоро, потому что этому короблю не требуется времени для преодоления пространства. Нам нет смысла находиться здесь долго, значит мы скоро прибудем. Куда мы плывём — не известно, но, вероятнее всего — в царство пресвитера Иоанна, раз уж ни в Европе, ни в Азии мы больше не нужны. Потом я рассказал им о тебе, о наших приключениях, о том, что узнал от тебя о царстве пресвитера. Едва закончил, как на горизонте появилась земля.

Ариэль слушал Жана, не перебивая, а когда тот замолчал, задумчиво спросил:

— Сколько времени прошло в твоей жизни с тех пор, как мы расстались у дерева Сифа?

— Меньше недели. Почти и не расставались.

— А в моей жизни прошло несколько лет. Значит, Бог выключил нас из естественного хода времени. Ты ведь родом из XII века, а сюда попал из XIV-го.

— Какой же тут век у вас?

— Думаю, что никакого.

— Значит мы находимся вне реальности?

— Да как сказать… Знаешь, что я в последнее время понял… Единственная подлинная реальность — это реальность человеческой души. По-настоящему реально и значимо только то, что происходит в душе. Бог создал для нас этот мир, Он мог бы создать для нас тысячу миров, а может быть уже и создал или ещё создаст, когда земная история прекратится. В этих мирах может быть разное время и пространство, их может и вовсе не быть, да ведь в вечности их и не будет. Всё это не так уж важно, а важно только одно — что происходит в душе. Человеческая жизнь — это движение души к максимально возможному для неё совершенству, а через сколько миров проходит это движение — не имеет большого значения. Вообще, каждый человек живёт в том мире, который сам для себя создал. Человек может жить в мире, обитателями которого являются исключительно демоны, потому что в каждом человеке он видит демона. И это становится единственной реальностью его души, и он сам для себя создаёт ад. А святые живут в мире ангелов, потому что в каждом человеке видят ангела. Духовный труд святых созидает такой мир, в котором каждый человек несёт им радость. А вспомни своего инквизитора. Он ведь тоже живёт в том мире, который сам для себя создал, считая свой мир… даже не самым лучшим, а единственно реальным. Он видит, что этот мир плох и очень гордится тем, что улучшает его, причём теми методами, которые, на его взгляд, единственно возможны. Ведь он, по сути, предлагал тебе отказаться от иллюзий и перейти в реальность, чтобы её улучшить. Ему ведь и в голову не приходило, что Орден Храма всегда существовал в другой реальности, где другие ценности, где даже земное притяжение действует на человеческую душу по-другому, а порою и вообще не действует. Инквизитор никогда не поверит в существование мира храмовников. А зря.

— Но во всех этих мирах время течёт одинаково, и они все развёрнуты на едином пространстве.

— Тоже не факт. Восприятие времени очень субъективно, и пространство у каждого своё. Если человек всю жизнь прожил в одной деревне и никогда её не покидал, его деревня и есть его мир, в его пространстве ничего больше нет. Для другого человека пространство — это его страна, для третьего — множество стран. А для первого — все эти страны, если ему о них расскажут — иллюзия, химера, нечто совершенно нереальное, потому что ничего такого в пространстве его души не существует. Вот я, например, 30 лет прожил в том мире, где никакой Европы не существует, а ты до встречи со мной жил в том мире, где нет никакого царства пресвитера Иоанна. Когда мы познакомились, это была встреча двух миров. Эта встреча произошла потому, что наши миры хотели встретиться. А могли и не захотеть. И тогда каждый из нас воспринял бы другого как мираж, как иллюзию, как нечто абсолютно нереальное.

— Но ведь вашего царства нет на карте мира.

— Это потому, что все карты двухмерны. Может быть, наше царство на обратной стороне вашей карты, а вы просто никогда её не переворачивали?

— Так может и не надо её переворачивать?

— Кому как. Если ты здесь, значит тебе это надо. А вот твой знакомый Арман… Судя по тому, что ты о нём рассказал, он всё это прекрасно понимает, но он сделал другой выбор, предпочитая действовать и перемещаться в пределах уже известных ему двух измерений. Он отправится в царство пресвитера Иоанна, но это будет совсем другое царство, не похожее на наше, потому что оно — с его карты. Он сделал выбор, сообразуясь с особенностями собственной души. Души у людей разные. Для кого-то собственная деревня слишком велика, а для кого-то и всей карты мира мало. Вот для таких и открываются другие миры.

— У меня от всего этого голова кругом идёт.

— А душа? Разве в твоей душе что-нибудь изменилось? В какую бы эпоху, в какой бы стране, в каком бы из миров ты не находился, твоя душа сохраняет единый вектор — движение ко Христу. Только это и имеет значение, только это и есть реальность, а все эти эпохи и миры — лишь набор декораций, которые могут быть какими угодно — по сути ничего не меняется.

— И какой у вас тут теперь набор декораций? — улыбнулся Жан.

Ариэль рассказал о крушении царства пресвитера, о газавате, о драконах, о том, что уже сделано для возрождения Ордена.

— Да… веселуха, — развёл руками Жан. — Храмовников тут у вас действительно не хватало. У вас ведь нет ничего подобного Ордену Храма?

— Наше рыцарство по духу заметно отличается от вашего. Наши воспитывались в совсем других условиях, а потом условия изменились настолько резко, что большинство пережило это как сильный удар палицей по шлему. Ваши рыцарские традиции ковались веками, а мы прожили в нашем мире, каким он стал, совсем недолго. Наши рыцари ещё не успели преодолеть полной дезориентации — старые традиции полетели в пропасть, новые ещё только начинают зарождаться. Уверен, что многие наши рыцари по психологическому складу очень близки к храмовникам, но они пока не знают об этом. Вот вы им и расскажите. Думаю, что тебе предстоит создать новый Орден Храма на новой почве. Не сомневаюсь, что многие из наших рыцарей захотят стать храмовниками.

— В роли магистра я себя, конечно, никогда не видел.

— А тут уж Богу виднее. Не случайно же Он привёл тебя сюда.

— Не случайно… Совсем забыл! По утру я обнаружил в своём корабельном сундуке кроме одежды и оружия толстый пакет, который должен передать тебе, — Жан достал из своего кожаного вещевого мешка, очевидно, подаренного кораблём, бумажный пакет, на котором так и было написано: «Ариэлю».

Пакет был из плотной бумаги, которую производили, наверное, только в Китае, а внутри оказалась пачка непереплетённых листов пергамента. На этой пачке сверху лежал один бумажный лист, видимо, положенный сюда тем, кто запечатывал рукопись в пакет. На листе было написано: «Записки Эрлеберта, который служил Гильперику, последнему королю из династии Меровингов». Ариэль отложил бумажный лист и начал знакомиться с пергаментной рукописью.

Глава XII, в которой Ариэль читает записки Эрлеберта

Вчера король Гипельрик сказал мне: «Ты знаешь, Эрлеберт, я, наверное, счастлив. На мою долю достались одни только радости царствования, а все тяготы, которые обычно связаны с троном, несёт на себе мой славный мажордом Пипин. Он могучий воин, великий правитель и отлично справляется с нашим королевством, а я принимаю все почести, которые подобают монарху: ношу корону, хожу в шелках, пью дорогое вино и ем нежнейшее мясо. Что ещё можно желать от жизни? Все короли мне, наверное, завидуют».

Я глянул на короля, который восседал на своём троне в расслабленной позе, на его расплывшееся безвольное лицо, коснулся взглядом его мутных бессмысленных глаз и… ничего ему не сказал. Сердце моё сжалось от боли и тоски. Во что превратился король из некогда славной династии Меровингов! Он гораздо ничтожнее самого ничтожного из своих подданных. Да что говорить о подданных, жизнь любой коровы на скотском дворе более осмысленна, чем жизнь этого короля, у любого откормленного хряка больше достоинства, чем у этого Меровинга! А ведь я когда-то любил короля, теперь же не испытываю, глядя на него, ничего, кроме стыда.

Если король по дружески обращается к своему рыцарю, ничего ему не ответить — неслыханная дерзость, какой я никогда раньше себе не позволял, но сейчас у меня просто не было сил выдавить из себя хоть слово. В ответ на мою дерзость король бегло, искоса на меня глянул, в его взгляде не было гнева, ни на какие сильные эмоции он уже не был способен, даже более того, я заметил в его взгляде испуг. Гильперик, очевидно, на секунду усомнился в своём счастье, если уж самый верный его рыцарь позволяет себе не отвечать ему. Он не напрасно боялся, я мог бы сейчас осыпать его самыми грубыми ругательствами, совершенно не опасаясь за последствия, но до этого я, конечно, никогда не дойду. Можно не уважать короля, но надо уважать трон, если же я поставлю королевскую власть ни во что, тогда и моё рыцарское достоинство превратиться в пустой звук. Рыцарь, плюющий на трон, становится ничтожен, а себя я пока ещё уважаю. Поэтому я со всем достоинством, на какое был способен, наконец проговорил: «Позвольте откланяться, ваше величество». Гильперик небрежно махнул рукой, очевидно, наказывая меня этой небрежностью за то, что я не захотел с ним поговорить, а заодно и получая удовольствие от того, что движение его руки ещё хоть кто-то готов понимать, как приказ.

Что случилось с Меровингами, наследниками короля Хлодвига, который по всем признакам должен был стать основателем великой династии? Когда-то личность Хлодвига занимала меня до чрезвычайности, я неутомимо рылся в хрониках, стараясь отыскать как можно больше сведений об этом короле. Мне очень хотелось найти подтверждение тому, что Хлодвиг был олицетворением всех мыслимых и немыслимых достоинств, но любовь к правде вынудила меня сделать вывод о том, что Хлодвиг был самым диким дикарём, какого только можно себе представить. Впрочем, он был дикарём выдающимся, более всего в нём поражала огромная, необузданная жизненная сила, невероятная энергия, которая и позволила ему возвыситься над другими вожаками франков. Он был не просто очень силён физически, хотя и это тоже, и без этого тогда было никак, но главной в нём была сила внутренняя, позволяющая одним только словом, произнесённым еле слышным шёпотом, приводить в движение огромные массы людей. Хлодвига окутывала чудесная аура власти, которую никак невозможно изобразить, если её нет. Её и наработать тоже невозможно. Никакими героическими трудами не создать себе ауру власти, с этим можно только родиться. Это особое благословение Божие. Так вот у Хлодвига этот особый, чрезвычайно редкий Божий дар наличествовал в такой степени, в какой это вообще редко случается. Этот человек был уникальным алмазом, очень крупным и чрезвычайно крепким, но грубым и вообще-то совершенно некрасивым. Красота таилась внутри него, но не проявляла себя никак, потому что алмазы создаёт Бог, а бриллианты из них делают люди. Хлодвигу предстояло самого себя обработать так, чтобы великая красота, заложенная в нём от рождения, вспыхнула всеми гранями и поразила весь мир.

И ему это удалось! Кажется, и до сих пор не все понимают, какой великий духовный подвиг совершил Хлодвиг, когда отверг арианство и принял православие, а ведь этот его выбор определил духовное развитие нашего мира на столетия, а, может быть, и на тысячелетия вперёд. Ведь это далеко не одно и тоже: Христос был всего лишь человеком, пусть и выдающимся, или Он был Сыном Божиим? Он был всего лишь одним из бесконечной череды пророков, или единственным и неповторимым Богочеловеком? Арианство, поклонявшееся всего лишь человеку Иисусу, неизбежно должно было выродиться в одну из бесчисленных сект, увлекая за собой в ничтожество все те народы, которые разделяли эту убогую веру. Православие, предлагавшее следовать за Сыном Божиим, выводило принявший его народ на большую дорогу истории, обещало подлинное, основанное на истине величие. Могут, конечно, сказать, что этот его выбор был вызван причинами политическими, но это очень примитивное понимание. Конечно, у Хлодвига кроме прочих были так же и политические мотивы, но невозможно последовать за Сыном Божиим без особого на то благословения свыше. Не Хлодвиг призвал Христа, а Христос призвал Хлодвига, а это значит, что сам Бог счёл Хлодвига достойным такого призвания. Конечно, монарх обязан думать о политике, но если он выбирает Истину, вся его политика одухотворяется, и внешнее благо народа становится неразрывным с внутренней пользой.

И вот произошло чудо, возвестившее франкам, что на них и на короле Хлодвиге отныне пребывает особое благословение Божие. Когда во время помазания Хлодвига на царство вдруг не обнаружилось мира, Сам Дух Святой спустился с небес в виде белой голубки, которая держала в клюве пузырёк со священным миром. Хлодвиг был помазан небесным миром! Отныне Христос был с франками, и франки были со Христом. Православие должно было смягчить дикие нравы франков, сообщив им высокие представления о смысле христианской жизни, о духовной природе власти. И Хлодвиг последовал по этому пути, постепенно превращаясь из дикого вождя в настоящего христианского монарха. Его преемники должны были идти по этому пути дальше, наследуя прежде всего духовные достижения родоначальника династии, развивая и воплощая в своём правлении христианские представления о природе власти. С того момента будущее Меровингов казалось блестящим.

Но последовавшие за Хлодвигом Меровинги быстро доказали, что нет такого благословения, которое нельзя отвергнуть. Они по-прежнему обладали огромной жизненной силой, проявляя бешенную энергию, которой, казалось, ничто не может противостоять. Хронисты не случайно называют Меровингов львиными королями, эти короли умели рвать врагов зубами на части, но прежде всего они рвали друг друга, полагая самым достойным занятием борьбу за власть. История династии Меровингов стала историей бесконечных братоубийственных войн. Каждый очередной король воевал до тех пор, пока не убивал всех своих братьев, которые обязательно восставали против его власти, и,только всех перебив, он восстанавливал единство королевства. Потом всё тоже самое повторялось между его сыновьями, и так век за веком.

Никто из Меровингов, похоже, не задумывался о том, что из-за безумного властолюбия народ франков уничтожает сам себя в междоусобицах, что возможность возложить на свою голову корону каждый раз бывает оплачена кровью и слезами подданных. Хлодвиг подарил своим потомкам прекрасную возможность стать настоящими христианами, но они не захотели ими стать, и христианские представления о власти были им совершенно чужды. Служить народу им и в голову не приходило, они были уверены, что народ должен служить им, что франки должны быть рады идти на смерть ради восшествия на трон очередного короля. Хотя, похоже, они вообще об этом не думали, а просто следовали быстро установившемуся порядку вещей.

Среди франков только представители династии Меровингов имели право носить длинные волосы, такова была традиция. А среди длинноволосых каждый считал необходимым идти по трупам к власти, это тоже была традиция. Интересно, они когда-нибудь задумывались над тем, а зачем им, собственно, власть? Очевидно, они полагали, что тут и думать не о чем: тот, у кого власть, может делать всё, что захочет, и получать всё, что захочет. Каждый длинноволосый, надевая корону, тут же принимался удовлетворять свои бесчисленные желания, Меровинги не знали страстям своим ни меры, ни удержу. Оставаясь невежественными дикарями, словно вовсе не знавшие света Христова, они не имели ни малейших представлений об умеренности и благоразумии, и когда люди мудрые призывали их обуздывать свои страсти, это не вызывало у длинноволосых королей ничего, кроме смеха.

И это неизбежно закончилось тем, чем должно было закончиться — Меровинги впали в ничтожество, полностью утратив свою жизненную силу. Тех, кого когда-то называли львиными королями, теперь стали называть ленивыми королями. Они и раньше не видели во власти ничего, кроме источника бесконечных удовольствий, но когда-то они имели силу за это сражаться, и вот обнаружился способ получать все удовольствия власти, не сражаясь за них, то есть сила им была уже не нужна. Этим способом стали мажордомы, управляющие от имели короля и постепенно прибравшие власть к рукам. Сначала мажордомы были только слугами, творившими королевскую волю, но со временем они стали хозяевами королей. Если король не хочет править, поручая это мажордому, постепенно вся власть оказывается в руках у последнего, а король вдруг неожиданно обнаруживает, что он уже никому не хозяин, и мажордому он по большому счёту ничего не может приказать, во всяком случае, если мажордом отказывается выполнять приказ, то принудить его к этому у короля нет никакой возможности. Король мог теперь подтверждать свою власть только наличием у него длинных волос, а толку-то от этих волос.

Сначала мажордомы вполне сознательно развращали королей, доставляли лучшие вина и самую изысканную еду, потакали их самым низменным страстям и буквально топили их в море развлечений, только бы их величества поменьше интересовались делами государства. Потом, когда мажордомы окончательно захватили власть, у них исчезла необходимость развлекать королей, ни для кого больше не имевших никакого значения. И вот мы получили то, что имели. Содержание короля Гильперика, которое определял мажордом Пипин, становилось всё более скудным, прислуги при его убогом дворе становилось всё меньше, лично королю теперь принадлежало лишь одно крохотное поместье, больше он ни над чем не имел никакой власти.

Надо отдать должное узурпаторам мажордомам, с управлением государством они справлялись весьма неплохо, их власть строилась не только на грубой силе, но и на том авторитете, который они вполне заслужили. Прежний мажордом, Карл Мартелл, прославился деяним воистину великим. В страшной битве он разгромил сарацин, которые, захватив Испанию, вторглись через Пиренеи на земли франков. Опасность тогда угрожала всему христианскому миру, если бы не великая победа Мартелла, мы сейчас уже жили бы на территории халифата, а наши храмы были бы обращены в мечети. Конечно, после победы авторитет мажордома Карла вырос до небес, а о короле с тех пор никто не вспоминал. И тут произошло удивительное — мажордом передал свою власть по наследству, словно он уже был монархом. Следующим мажордомом стал сын Карла Пипин, получивший прозвание Короткий. Это уничижительное прозвище так же мало вредило Пипину, как мало пользы приносили Гильперику его длинные волосы. Пипин пошёл в отца и с государством управлялся умело. Слово нового мажордома быстро стало законом, а на короля окончательно перестали обращать внимание. Для меня это стало трагедией.

Надо ещё объяснить, с чего это я, простой воин, которому положено быть тупым и безграмотным, так много знаю о тонких государственных материях. Это началось, когда я был ещё юным пажом. Мой наставник однажды наказал меня за проказы самым страшным наказанием, которое только существовало в его воображении: «Отправишься в монастырь и будешь там целый месяц в библиотеке сдувать пыль с пергаментов, будешь делать всё, что прикажет отец-библиотекарь». Он мог бы отправить меня чистить овощи на кухню, но прегрешения мои были столь велики, что, по мнению наставника, я заслужил наказание куда более суровое, а возня с пергаментами представлялась ему земным адом.

Но произошло нечто совершенно неожиданное, в том числе и для меня самого. Едва только переступив порог библиотеки и вдохнув ни с чем не сравнимый запах книг, я был навсегда покорён любовью к знаниям. Как зачарованный, бродил я вдоль полок, прикасаясь к пергаментам с неким мистическим страхом, как будто это были сокровища древних царей, да ведь так оно и было на самом деле. Читать я умел, этому меня выучил наш духовник, который, впрочем, мог предложить мне только одну книгу — Псалтырь. По Псалтыри я выучился читать и вскоре зачитал её до дыр. Она показалась мне невероятно интересной, псалмы рассказывали мне о судьбе царя Давида, о его восторгах и скорбях, о Боге и о том, какой должна быть настоящая вера в Бога. Псалтырь я знал уже почти наизусть, но других книг никогда в глаза не видел, а тут такие сокровища. Я так увлёкся их рассматриванием, что даже не заметил отца библиотекаря и не поздоровался с ним. А он тем временем рассматривал меня так же, как я рассматривал книги. Мальчишка, которого восхищают пергаменты, был для него зрелищем неожиданным, поразительным и по-своему тоже восхитительным. Он давно привык, что книги никому, кроме него, не интересны, и вдруг — на тебе. Я наконец заметил его и вместо приветствия выпалил: «А можно мне что-нибудь почитать?». «Можно», — просто ответил он.

Первым, на что я наткнулся и прочитал, было плутархово жизнеописание Александра Македонского. Потом я откопал все книги Плутарха, какие только были в библиотеке, и проглотил их залпом. Мне приносили какую-то еду, объяснили, где я буду спать, но, кажется, только через три дня я наконец сказал библиотекарю, что меня послали сюда в наказание, впрочем, он, конечно, уже знал это. Библиотекарь, добродушно улыбаясь, сказал, что наказание не должно превращаться в непрерывную радость и попросил меня разобраться с некоторыми книгами, расположив их по разделам, но и это оказалось для меня радостью. Вскоре моими трудами вся античная литература была отобрана и аккуратно расставлена на полках в особом отделе, при этом читать я не переставал, вскоре добравшись и до Тита Ливия, и да Тацита, и даже до Платона с Аристотелем, но последние двое мне не понравились, очень было мудрёно и вообще не понятно о чём.

Через месяц я попросил отца библиотекаря сказать моему наставнику, что исправление моё продвигается с большим трудом, что пороки слишком глубоко во мне укоренились, и наказание необходимо продлить ещё на пару месяцев. Тот с улыбкой согласился, и я остался библиотеке, помогая её систематизировать и запоем читая исторические сочинения. Потом про меня, кажется, вообще забыли. Я не принадлежал к аристократии франков, был рано осиротевшим сыном воина средней руки, и до меня мало кому было дело. Отец библиотекарь как-то всё уладил, и я провёл среди книг целый год. Все, должно быть, решили, что я собираюсь стать монахом, против чего некому было возражать.

Но я в монахи не собирался. С большим уважением относясь к монашеству, я всё же полагал, что это не мой путь. Прочитав о древних царях и императорах буквально всё, что только можно было тогда прочитать, я мечтал стать приближённым и даже другом великого монарха. Сам я не метил на трон даже в самых смелых своих мечтах, понимая, что для этого необходимо особое Божие призвание, а у меня его нет, но я так хотел стоять рядом с троном! Не из тщеславия, не для того, чтобы все смотрели на меня с восхищением, и не ради стяжания благ, которыми монарх может осыпать своих приближённых. Нет, я хотел быть причастным к истории, к великим деяниям, к мистике власти. Я уже был носителем таких знаний, какие в наше время мало кто имеет, а среди воинов, так и определённо никто, и я хотел стать советником монарха, хотел вместе с ним ворочать судьбами мира, всюду устанавливая наилучший и справедливейший порядок.

Когда я вновь появился при дворе и сказал, что хочу стать рыцарем короля, надо мной рассмеялись. Служить королю уже считалось почти позорным, это не открывало для рыцаря никаких перспектив. Все воины рвались в свиту мажордома Пипина — подлинного подателя благ. Если бы я захотел стать приближённым Пипина, меня бы поняли, но отказали, потому что рядом с мажордомом и без меня толкалось слишком много народа. А вот когда я захотел стать приближённым короля, это не вызвало ничего, кроме смеха, но моё желание тут же исполнили, потому что рядом с троном Гильперика толкучки не было.

Гильперик встретил меня с благосклонностью несколько настороженной. Он ничего не мог мне дать и не вполне понимал, что я от него хочу. А я хотел разбудить короля, хотя ему об этом, конечно, не говорил. Мы с Гильпериком ездили на охоту, играли в шахматы, тренировались на мечах, посещали богослужения. Из рыцарей рядом с ним тогда уже остался только я, так что нашему времяпрепровождению никто не мешал. Со временем его настороженность прошла. И я постепенно полюбил Гильперика. Мне очень хотелось увидеть его душу, и я наконец почувствовал, что где-то в глубине души это настоящий Меровинг. Львиное начало дремало в нём, никак себя не проявляя, но оно в нём было, я видел это. Внешне Гильперик, ещё довольно молодой, выглядел вечно расслабленным, вялым и апатичным, и всё-таки сила в нём была, просто он не видел смысла её употреблять. И аура власти всё-таки окутывала его, я чувствовал это и в осанке, и в жесте, и в некоторых порою как бы невзначай брошенных словах, которые дышали такой благородной простотой, какая может быть свойственна только монарху. Не просто правителю, а именно монарху милостью Божией.

Пипина я не любил. Конечно, это был сильный человек, и он умел проявлять свою силу, как всегда делая это на удивление к месту. Но в нём чувствовалась какая-то суетливость, пронырливость, хитрость, которые должны быть более свойственны базарному плуту, а не правителю. В нём совершенно не было величавого королевского спокойствия, он и в малой степени не обладал тем благородством, по которому можно безошибочно узнать прирождённого монарха. Правил он умело, но кажется и его самого не покидало ощущение, что власть им похищена, узурпирована, что он владеет властью незаконно. Он правил, но не царствовал, и к царствованию был совершенно не способен. Если бы он только правил именем короля, а король царствовал бы милостью Божией, всё было бы просто замечательно. Но у нас не царствовал никто, а Пипин управлял своим собственным именем, и в будущем это грозило нам большими бедами, потому что власть в нашем королевстве перестала быть богоданной, власть утратила свою мистическую суть, превратившись в заурядное администрирование. Королевство утратило связь с Небом, и это было трагично, но я не видел вокруг себя людей, которые считали бы это проблемой. Никто не хотел понимать, что царствовать и править — это не совсем одно и тоже, и меньше всех это понимал Гильперик.

Мои надежды на то, чтобы разбудить короля постепенно провалились, ничто не могло вывести его из сладкой дрёмы, которая становилась всё менее сладкой, но дремать-то ему никто не запрещал, и этим король дорожил больше всего.

Однажды я рассказал ему об Александре Македонском, обратив особое внимание на то, как Александр отказался пить воду в пустыне и вылил её на землю со словами: «На всех здесь не хватит, а один я пить не буду». Я надеялся, что Гильперика впечатлит самоотверженное благородство македонца, но король, немного подумав, сказал:

— Должно быть, царь Александр был очень глупым человеком. Подданные раздобыли для него воды, они именно так и должны были поступить, ведь их долг — заботиться о своём государе. Царю должно доставаться всё самое лучшее, он и посреди пустыни не должен мучиться от жажды. А он вылил воду на землю, хотя очень хотел пить. Разве это не глупый поступок?

— Но царь таким образом проявил благородство. Он дал понять своим подданным: если они страдают, то и он готов страдать вместе с ними.

— Это очень странное благородство. В чем состоит благо рождения, если оно не возвышает государя над подданными, не даёт ему преимуществ?

— Но государь должен возвышаться над подданными красотой своей души, а не тем, что он ест и пьёт больше них.

— Душа государя в любом случае прекраснее души простолюдина, что об этом говорить. Но и есть, и пить, и одеваться он должен лучше всех, ведь он — первый.

— По-вашему, государь может вкушать изысканные деликатесы, когда его подданные голодают?

— Разумеется. А иначе зачем нужен трон?

— Может быть, для того, чтобы сделать своих подданных счастливыми?

— Ах, Эрлеберт, — рассмеялся король, — как ты наивен. Это их задача сделать меня счастливым, а иначе зачем они нужны? Если во всём королевстве останется одна единственная курица, её должны принести королю, на то он и король.

У нас было много таких разговоров. Когда я приводил примеры самоотверженности монархов, которые были готовы пожертвовать всем ради блага народа, он называл это полной глупостью, а примеры безудержного эгоизма правителей, губивших страну ради собственного удовольствия, напротив, встречали у него поддержку, он считал, что именно так и должно быть. Я понял, что говорить с ним о долге государя бесполезно.

Пытался я намекать ему на то, что Пипин по сути лишил его власти, и что надо бы это исправить, но он и этого никак не понимал. Гильперик считал, что передал Пипину бразды правления, а Пипин за это обеспечил его всеми благами, и что только так и может быть.

— На самом деле всё именно так, как ты считаешь правильным, Эрлеберт, — однажды сказал мне король. — Пипин правит, а я — царствую.

— Но вы не царствуете, ваше величество, потому что Пипин правит не от вашего имени, а от своего собственного.

— Ну это всё пустые слова из глупых книжек.

— Это жизнь, государь. Если Пипин, к примеру, решил объявить войну, вы можете сказать ему, что запрещаете воевать и объявляете мир? Ведь он вас и слушать не станет.

— Да зачем же мне лезть в вопросы войны и мира? Это его печаль, пусть как хочет разбирается.

— Ну хорошо, приведу пример поближе. Пипин — ваш слуга. Значит, вы должны назначать ему жалование. Но разве от вас зависит, сколько он будет получать за службу? Он сам берёт из казны, сколько захочет. А вот он назначает вам содержание так, как будто вы его слуга — сколько захочет, столько и даст. Не пора ли изменить это положение?

— Я отношусь к тебе, как к другу, Эрлеберт. А ты вместо благодарности только и делаешь, что портишь мне настроение.

— Простите, ваше величество. Я исправлюсь.

И я исправился. Никогда больше я не говорил с Гильпериком о том, что он должен стать настоящим королём. Душевная расслабленность дошла в нём до таких пределов, что ни на какое усилие воли он был уже не способен. Конечно, Гильперик и сам сознавал ненормальность своего положения. Он понимал, что всё идёт не так, уже хотя бы потому, что вино за нашим столом становилось всё худшего качества, а расходы на содержание двора постоянно урезались. Он и правда ничего не мог с этим поделать. Ему и в голову не приходило, что он имеет право в любой момент своим указом освободить Пипина от должности мажордома. Право-то он имел, а возможность? Ведь он не знал никого из государственных мужей и не имел на кого опереться. Если бы Гильперик попытался приказывать, это не вызвало бы у Пипина ничего, кроме смеха.

Мой замысел по укреплению королевской власти полностью провалился, и я не мог больше уважать Гильперика, но я по-прежнему его любил и только поэтому оставался рядом с ним, хотя в этом больше не было смысла. Тень надежды на некоторые изменения промелькнула у меня, когда Гильперик женился. Королевой стала дочь одного из франкских аристократов. Это была необычная девушка. Я сразу увидел в её глазах глубину, и хотя говорила она очень мало, мне показалось, что Фредегонда видит людей насквозь и прекрасно всё понимает.

Сначала я думал как-то повлиять на короля через королеву, пытался заговорить с ней о том, что Гильперик должен вернуть себе власть. Она внимательно слушала, глядя на меня своими бездонными глазами, а потом говорила что-нибудь вроде: «Ты хороший человек, Эрлеберт, ты очень хороший человек». И при этом как-то обречённо улыбалась. Впрочем, отчаяния ни в её голосе, ни в её взгляде совершенно не было, за обречённостью её улыбки я чувствовал словно бы понимание невозможности что-либо исправить на земле. Должно быть, она видела во мне прекраснодушного мечтателя, который из самых лучших побуждений пытается отвлекать её от разговоров с ангелами. Я так и не понял Фредегонду, она не допустила меня до своей души. А через год королева умерла, рожая сына, крепкого малыша.

Гильперик, узнав о смерти королевы, задумчиво сказал: «Для меня это большое горе». Он сказал это с достоинством воистину королевским, его голос прозвучал очень спокойно, но тоже обречённо. Он выглядел, как человек, которому за неделю до казни отрубили руку — очень больно, но по большому счёту уже не важно. С тех пор король совершенно замкнулся, мы почти перестали с ним разговаривать. Мне не дано было понять, что происходит в его душе, да не очень-то я и пытался. Судьба Гипельрика окончательно стала его личной судьбой, не имеющей ни малейшего отношения к судьбе королевства, а потому никому больше не интересная, включая его самого, и меня тоже. Я говорил, что любил Гипельрика, но, может быть, я любил не его, а только свою мечту? Не знаю. Теперь он подолгу молился в своей комнате. Охотиться перестал, в шахматы не играл, за меч не брался. Моей единственной обязанностью было теперь сопровождать его на богослужение.

Новорождённого мы сразу отправили в наше крохотное поместье, отдав на воспитание кормилице-крестьянке, которая сама недавно родила. Про этого мальчика все забыли, оставалась лишь забота выплачивать содержание его кормилице, но и это была моя личная проблема, никого больше не волновавшая. А я и сам к тому времени почти перестал получать жалование придворного рыцаря. Иногда мне бросали несколько монет, как кость собаке, трудно было угадать, когда казначей в следующий раз расщедриться, если это вообще произойдёт. Моя одежда была вся в заплатах, купить новую было совершенно не на что. Я начал искать выход из положения и нашёл его.

Мы договорили с моим старым знакомым, библиотекарем, что я буду переписывать книги, которые иногда заказывают в монастыре. Те, кто читает эти записки, уже знают, что у меня красивый почерк. За переписку книг платили очень хорошо, в моём кошельке запело серебро, так что я без проблем и регулярно отсылал содержание кормилице.

Где-то через год я собрался навестить маленького принца. Король, узнав об этом, сказал: «Передай сыну моё отцовское благословение». Он сказал это ровным, спокойным, почти бесстрастным голосом, как будто сын его совершенно не интересовал, но я понял, что это не так. Передо мной словно бы на секунду распахнулась дверца королевской души, и я почувствовал её щемящую бесприютность. Он очень хотел любить сына, но не мог себе это позволить, хотя сердце его, полагаю, постоянно беседовало с малышом. Он никогда не захочет видеть сына, потому что ничего не может ему дать. Он не захочет разговаривать с сыном, потому что, если говорить серьёзно, то окажется, что сказать-то и нечего. Он не хотел, чтобы сын увидел ничтожного отца, не хотел завещать ему своё ничтожество. И это отцовское благословение, прозвучавшее так формально и равнодушно, на самом деле было криком разорванного сердца, а потому вовсе не было пустым звуком. Это благословение могло изменить судьбу малыша, могло поставить на службу ребёнку легион ангелов. Я всё понял. Гильперик очень изменился. Теперь это был чрезвычайно осмысленный человек, в котором происходила серьёзная внутренняя работа, но он уже ничего об этом не скажет, полагая необходимым лишь одно — укреплять свою связь с Богом.

Когда я переступил порог убогой крестьянской хижины, то сразу же увидел перед собой розовощёкого малыша, уплетавшего кашу. Малыш тут же забыл про кашу и посмотрел на меня очень внимательно, изучающе, не переставая при этом улыбаться. Улыбка его была столь чистой и незамутнённой, что я смотрел на него, как на Божье чудо. Никогда я не видел таких удивительных детей, хотя, если честно, я вообще никогда детей не рассматривал. А малыш, видимо, достаточно меня изучив, вдруг очень просто сказал: «Пойдём гулять?». Ему был всего год от роду, он ещё не должен был говорить, тем более так осмысленно. Я смог лишь растерянно выдохнуть: «Пойдём».

Малыш взял меня за руку, вывел из хижины и, довольно твёрдо держась на ногах, повёл меня в лес, который был сразу за хижиной. Пытаясь справиться с растерянностью, я сказал первое, что пришло в голову:

— Меня зовут Эрлеберт. А тебя как зовут?

— Не знаю. Матушка называет меня просто «малыш». У меня нет имени.

— А мне кажется, тебя зовут… Ариэль, — сказал я неожиданно для самого себя. — Хочешь быть Ариэлем?

— Ариэль, — задумчиво произнёс малыш. Видимо, звучание этого имени ему понравилось, и он заключил: — Хорошо, я буду Ариэлем.

Я знал, что ребёнок крещён с именем Дагоберт. И сразу понял, почему кормилица не называла его по имени. Дагоберт — одно из династических имён Меровингов. Называть его так, всё равно, что называть его принцем, а мы считали за благо скрывать происхождение малыша. Положение его отца было слишком неустойчивым, и внимание мажордома к маленькому принцу могло оказаться не самым доброжелательным. Пипин, кажется, не обратил внимания на то, что у Гильперика родился наследник, потому что он вообще не обращал внимания ни на что, связанное с королём. Но в какой-то момент Пипин может вспомнить о принце и приказать убить его просто на всякий случай, для него это было не труднее, чем пнуть собаку. Так что я не мог называть мальчика Дагобертом, доверять малышу тайну его рождения было ещё явно преждевременно. Но ведь как-то его всё-таки надо было называть и… я сам не знаю, почему назвал его Ариэлем. Это было просто красивое имя, которое запомнилось мне из какой-то древней рукописи, я даже не помнил, кто носил это имя. Но слово было произнесено, и теперь оно стало вторым именем мальчика, тем более, что он его принял. Позднее я закопался в древние книги, пытаясь выяснить, как переводится имя Ариэль, и нигде не мог его найти. Потом догадался, что имя звучит, как еврейское, и в христианских рукописях его вряд ли удастся обнаружить. Тогда я залез в еврейские книги и узнал, что имя «Ариэль» переводится, как «лев Божий». Меня словно молнией ударило. Когда-то Меровингов называли львиными королями, и я, сам того не подозревая, нарёк наследника дома Меровингов львом Божиим. Воистину, в этой жизни нет ничего случайного. И тогда получается, что сам Бог благословил маленького принца стать в будущем львиным королём.

Впрочем, я узнал об этом позднее, а в первую нашу встречу Ариэль привёл меня в лес и предложил бросаться шишками. Я удивился, насколько меткими были его броски, он всегда в меня попадал, ну а я, конечно, промахивался, чтобы не обижать малыша. Ариэль был в восторге. Когда мы возвращались домой, я сказал ему:

— Вот подрастёшь немного, и я буду учить тебя сражаться на мечах.

— Я уже подрос. Учи меня, — очень спокойно и серьёзно сказал Ариэль.

— Я посмотрел на него с удивлением, и это был, кажется, последний раз, когда я чему-либо удивлялся, общаясь с Ариэлем. С ним не имело смысла удивляться ничему, потому что он был чудом, я сразу это понял и принял. А тогда я просто сказал ему:

— Договорились. Когда я приду в следующий раз, принесу деревянные мечи. Мужчины учатся сначала на деревянных мечах.

В следующий раз я пришёл к нему с мечами, которые старательно вырезал из дубовых палок кинжалом. Ариэль взял в руки своё первое оружие, и его губы скривила улыбка воина. Мне уже трудно было поверить, что ему всего второй год от роду. Он набросился на меня, засыпая градом ударов, с такой боевой яростью, что мне и правда трудно было отразить каждый удар. Я пару раз позволил себя «убить», и счастью Ариэля не было предела. «Ах ты мой львёнок», — сказал я, встав на корточки и обняв раскрасневшегося, запыхавшегося ребёнка. Сердце моё окатила тёплая волна, это чувство я испытал, наверное, впервые в жизни. Передо мной была моя мечта, настоящий Меровинг, человек львиной солнечной природы, только пока ещё очень маленький. Но мажордом никогда не позволит этому мальчику наследовать трон. Никогда. Я прекрасно это понимал, и сердце моё сжалось от боли.

— Почему ты назвал меня львёнком? — спросил Ариэль.

— Потому что в тебе живёт ярость льва. Это очень важно для настоящего воина. Но не забывай, что имя Ариэль означает не обычного льва, а Божьего. Это значит, что ты не должен бить всех подряд, ты должен служить своим мечом Богу. Потом объясню, что это значит. К тому же, тебе надо учиться контролировать свою ярость. Каждый удар должен быть продуманным.

— Научи меня продумывать каждый удар.

— Обязательно научу, мой львёнок.

С тех пор мы встречались с Ариэлем каждую неделю. Сразу уходили в лес и проводили вместе полдня. Его успехи в фехтовании были поразительны. Он прекрасно владел своим телом, обладал уникальной реакцией, схватывал на лету все приёмы, которые я ему показывал, и потом охотно применял, причём весьма творчески, с выдумкой. Я понял, что ещё несколько лет, и мне будет нечему его учить. Но мы занимались с ним не только фехтованием. Я начал рассказывать ему истории о царях и полководцах древности — Александре, Цезаре, Ганнибале, и отдельно о Хлодвиге, его предке. Сначала я рассказывал, думая, что он многого не поймёт, надеясь, что он хоть что-нибудь запомнит. Он слушал с редким вниманием, никогда не перебивал, лишь изредка задавая уточняющие вопросы, и по этим вопросам я стал замечать, что он не только полностью воспринимает содержание сюжета, но и понимает его смысл. Однажды я спросил у него:

— Кто из царей тебе больше всех нравится?

— Хлодвиг, — не раздумывая ответил Ариэль.

— По-твоему, Хлодвиг превосходит Александра и Цезаря?

— Он понятнее. Я могу себе представить Хлодвига в нашем лесу, а тех царей не могу представить.

— А может быть, он превосходит тех царей какими-нибудь качествами?

— Хлодвиг служил Христу. Это очень важно.

Конечно, это были мои слова, которые Ариэль лишь повторил, но он запомнил именно эти слова и повторил их вполне осмысленно, как своё личное убеждение. Тогда я стал пересказывать ему священную историю, начав от Адама и закончив апостолами. Как искренне он радовался, когда кто-нибудь из библейских персонажей сохранял верность Богу, как горько сокрушался, когда кто-нибудь отступал от Бога! Да, Ариэль был не просто львом, а воистину Божьим львом. Но ведь на самом-то деле он был всего лишь львёнком, крохотным и беззащитным в этом огромном и жестоком мире, о котором не имел пока никакого представления. Весь его мир состоял из убогой хижины и леса рядом с ней. Что ждёт его там, посреди бескрайнего зла? Я старался об этом не думать, потому что это было бесполезно.

— Эрлеберт, ты мой отец? — однажды спросил Ариэль.

— Нет, львёнок, твой отец — другой человек. Он любит тебя, но не может к тебе прийти.

— Тогда я сам приду к нему.

— Это невозможно. Не спрашивай почему, не смогу объяснить. В этой жизни случаются преграды, преодолеть которые невозможно. Такова Божья воля, её надо принять.

— Хорошо, я приму Божью волю. Но кто же тогда ты?

— Твой друг. Если позволишь — твой наставник.

— Я позволяю тебе быть моим наставником, — с царственным спокойствием сказал Ариэль, и я почувствовал, что передо мной прирождённый повелитель.

Время шло, Ариэлю исполнилось два года, Гильперик по-прежнему пребывал в летаргии, а Пипин становился всё сильнее. Мажордом давно уже отличался от короля лишь отсутствием короны, и отсутствие у него короны казалось Пипину всё более странным. Но мажордом осознавал, что, отняв у Гильперика всё, вот эту-то изящную золотую безделушку он не может просто так сорвать с головы короля, потому что ничего не имевший Гильперик, всё же продолжал оставаться помазанником Божиим. Гильперика можно было раздавить мизинцем, но отнять у него Божие благословение на власть было затруднительно.

Пипин нашёл выход. Он решил узнать, не согласится ли римский папа сделать его королём, совершив над ним миропомазание, так чтобы это было с Божьего благословения? Мажордом послал в Рим письмо к первосвятителю с вопросом, в котором уже содержался ответ: «Кого должно называть королём: того, кто носит корону, или того, кто управляет государством?». Папский ответ был вполне предсказуем и однозначен: «Королём должно называть того, кто правит государством». Пипин сразу решил, что теперь Бог у него в кармане.

Позднее говорили, что Пипин сверг Гильперика, но это слишком сильно сказано. Свергать короля не пришлось. Гильперик восседал на троне с короной на голове. В зал без шума вошёл Пипин, сопровождаемый десятком рыцарей, которые имели значение лишь как свидетели, подкреплять свои слова вооружённой силой Пипин не имел необходимости.

— Ты больше не король, — спокойно, но очень грубо сказал Пипин. — Королём буду я. Ты отправишься в монастырь.

Гильперик восседал на троне не расслабленно, как обычно, а с прямой спиной, его осанка была царственной, как и весь его облик, лицо отражало неотмирную торжественность. Услышав грубое обращение Пипина, он спокойно встал, замер, как самая убедительная статуя короля, и царственно прошептал:

— Делайте, что хотите.

К Гильперику подскочили рыцари Пипина, сорвав с его головы корону и грубо обрезав его длинные меровинговские волосы кинжалами. Гильперик не шелохнулся, а я, стоявший у трона в этот момент, чувствовал, что именно он настоящий король, монарх милостью Божией, а Пипин, с хамской ухмылочкой смотревший на унижение Гильперика, никогда королём не станет, хоть его будут помазывать священным миром каждый день, хоть вся вселенная будет именовать его величайшим из королей. Происходившее казалось в высшей степени логичным и диктовалось элементарным здравым смыслом, но всё-таки это была узурпация священного права на власть. Права, конечно, уже утраченного Меровингами, но неизвестно ещё, приобретённого ли Каролингами, как их уже начали называть в честь Карла Мартелла. Для меня, во всяком случае, Гильперик навсегда останется королём, а Пипин навсегда останется узурпатором. Не потому что я любил Гильперика, а потому что я чувствовал в приходе Пипина к власти духовное беззаконие. Можно сказать, что нет вины Пипина в том, что Меровинги буквально сгнили на троне, что у него не было другого выхода, кроме как объявить о новой династии, но разве Пипин искал этот выход, разве нуждался в нём? У него просто слюни потекли от перспективы стать королём. А ведь выход-то на самом деле был, это принц Дагоберт, мой Ариэль, который мог восстановить династию Меровингов во всём её блеске. Но маленький принц никому тут не был нужен. Пипин думал не о том, как с честью служить династии, не о том, как восстановить её блеск, а о том, как вовремя и без риска её уничтожить. И эта суетливость Пипина, его вертлявость и дёрганность хорошо показывали, что нет в нём короля милостью Божией. Но ему была совершенно безразлична разница между папским благословением и Божией благодатью.

Когда Гильперика уводили под руки, он бросил на меня прощальный взгляд, и в этом взгляде было столько подлинного королевского величия, столько тёплой человеческой благодарности, столько сдержанного благородного раскаяния, что я понял: ради одного только этого взгляда стоило столько лет служить Гильперику. Всё-таки я служил великому трону Меровингов. Всё-таки я самым живым и непосредственным образом прикоснулся к мистике власти. Впрочем, меня никогда не поймут те, для кого корона — лишь право на управление, а мистика власти — пустой звук.

Пипин и его рыцари покинули зал вместе с Гильпериком, не обратив на меня ни малейшего внимания, настолько ничтожен я был в их глазах. Очистив трон, Пипин скорее бросился бы ловить в тронном зале таракана, чем удосужился бы арестовать меня. И это было очень хорошо. Крохотное имение Гильперика сейчас будет конфисковано, если вдруг вспомнят, что там всё ещё находится маленький наследник Меровингов, его прикончат, не задумываясь. Нельзя было медлить ни минуты. Я вышел из зала, вскочил на коня и помчался к Ариэлю.

Кормилице я объяснил, что мы с малышом отправляемся в какой-нибудь монастырь, пока ещё не решил в какой. Ариэлю сказал, что мы должны срочно уехать. Львёнок посмотрел на меня очень серьёзно и кивнул, даже не спросив куда и зачем мы едем.

Мы мчались с ним на коне несколько часов. Я напряжённо думал о том, что же мне теперь делать, но ни одна приличная мысль меня не посетила. Про монастырь я сказал кормилице только для того, чтобы запутать след. Если что, так пусть теперь ищут нас по монастырям. Но в монастыре я не хотел оставлять своего львёнка. При всём уважении к монашеству, я понимал, что путь Ариэля — это путь меча и власти. Если же он вырастет в монастыре, то монашеский постриг станет для него практически неизбежен. Понимал я и то, что мы с ним должны расстаться, как бы горько это не было для меня. Если нас будут искать и найдут, то одна только моя рожа станет доказательством того, что этот малыш — Меровинг, а если меня не будет рядом, его никто и никогда не опознает. Я должен был передать его кому-то на воспитание, причём не только в надёжные, но и в благородные руки. Но кто бы это мог быть в наши-то буйные времена, когда вокруг царит холодное безразличие к человеческой жизни? Среди аристократии у меня не было знакомств, к тому же именно аристократия была в первую очередь опасна для маленького принца. Если узнают, кто он такой, его превратят в игрушку своих политических страстей. А если не узнают? Я любил львёнка ради него самого, искренне желая спасти ему жизнь, но я был обеспокоен не только этим. Он — надежда на возрождение великой династии, а если вырастет безродным, уже никому не сможет доказать, что он Меровинг, и то, ради чего он рождён никогда не состоится. Как ни верти, а львёнку не было места нигде в этом мире.

Мы остановились на привал, чтобы подкрепиться хлебом и молоком, которыми снабдила нас на дорогу кормилица. До сих пор молчавший Ариэль вдруг спокойно и повелительно спросил:

— Что происходит, Эрлеберт?

Я был настолько перегрет, что у меня не было никаких сил продумывать версию событий, адаптированную к детскому сознанию, и я сказал всё, как есть.

— Твой отец — король. Его свергли с трона и отправили в монастырь. Власть захватили Каролинги.

— Почему я не могу отправится к отцу в монастырь?

— Каролинги — твои враги. Ты опасен для них. Поэтому они опасны для тебя.

— Куда же мы скачем?

— Не знаю. Для начала — подальше от королевского двора.

— Господь не оставит меня. Я буду молиться Господу, и Он укажет выход. И ты молись, Эрлеберт, — его слова дышали изумительной царственной простотой и абсолютным доверием к Богу. Это был настоящий принц, прирождённый повелитель. Известие о том, что его отец — король, нисколько не удивило Ариэля, да, похоже, не сильно и впечатлило. Для него, казалось, было вполне естественно, что он принц и наследник престола. Не знаю, имело ли это для него значение. Может быть, он и сам чувствовал своё настоящее призвание, и мои слова мало что в этом меняли, лишь обозначая некоторые внешние обстоятельства.

— Да, ваше высочество, мы будет молится, и Господь не оставит вас, — я впервые обратился к нему, как принцу, и он принял это как должное.

Мы снова сели на коня и поехали вперёд, внимательно глядя по сторонам в надежде увидеть какой-нибудь знак, который укажет нам, что делать дальше. Наконец, мы достигли гор, покрытых густой зелёнкой.

— Я не знаю, что это за горы, и что за ними. Может быть, там уже не наше королевство. Не пойти ли нам в горы? Там, конечно, тяжело идти, но там, где легко, для нас уже нет места, — сказал я.

— Пойдём в горы, Эрлеберт. Что-то зовёт меня туда. Я должен быть где-то там, — ответил принц.

Я очень обрадовался, услышав эти слова Ариэля. Он что-то чувствует и, может быть, ангел уже шепнул ему на ухо, что надо делать. Даже если это просто была его интуиция, полагаться на неё имело куда больше смысла, чем на мой совершенно бессильный в данном случае разум.

Мы нашли тропинку и пошли по ней в горы, точнее — полезли, потому что тропа была очень крутой. Ариэль держал себя молодцом, но ведь это был всего лишь двухлетний ребёнок, и его недетская мудрость слабо могла ему помочь на горном склоне. Ему помогала твёрдая воля прирождённого повелителя, и всё-таки ножки его были такими маленькими, что он быстро уставал. Иногда я брал его на руки и вскоре сам уставал до того, что не мог уже подниматься с ношей. Тогда он говорил: «Я сам» и проворно карабкался вверх до полного изнеможения. Сердце моё сжималось от боли, когда я видел, на какое мужество оказался способен этот малыш. Я проклинал себя за то, что завёл его в горы, где такому крохотному человеку, конечно, не место. Но что я мог сделать, если этому миру не нужен был чудесный маленький принц? И где тот мир, в котором он нужен? Мне так хотелось тогда, чтобы существовал какой-нибудь другой мир, не такой холодный и безжалостный, как наш. И ведь он наверняка где-то есть, а иначе Ариэль и не родился бы. Но мне не хватало веры, я чувствовал себя не только идиотом, но и негодяем, который просто погубит ребёнка.

Уже смеркалось, когда мы увидели недалеко от тропинки ветхую хижину. Ни слова не сказав друг другу, мы подошли к ней и заглянули внутрь. Хижина казалась ветхой лишь снаружи, а изнутри выглядела вполне приличной, во всяком случае здесь стояли две крепких кровати, на каждой из которых лежало по приличной охапке душистого сена.

«Устал, малыш?» — спросил я дрогнувшим голосом. Он улыбнулся и молча кивнул. «Есть хочешь?». Он так же молча покачал головой. «Ну тогда давай спать». Был ещё вечер, но мы оба так перенапряглись в этот день, что легли и тут же уснули.

Ночью мне приснился сон, такой яркий, отчётливый и детальный, что я понял: это не сон, а видение, ниспосланное мне свыше. Будто бы на пороге нашей хижины стоит Ариэль, а меня рядом нет. И вот к нему по тропинке подходят три прекрасных рыцаря в изумительных белых плащах, каких я никогда не видел. Под плащами у рыцарей — блестящие кольчуги тончайшей работы, каких ни один мастер в нашем мире не смог бы выковать. А лица рыцарей были суровыми и добрыми одновременно. Увидев Ариэля, рыцари улыбнулись так, как будто именно за ним сюда и шли. Ариэль тоже улыбнулся и протянул руки им на встречу. Один из рыцарей взял Ариэля на руки, и они тут же начали спускаться вниз.

Проснулся я ранним утром, сел на кровати, Ариэль ещё спал. На душе было так радостно, как никогда в жизни. Господь явно показал мне выход из нашей безнадёжной ситуации. Я не усомнился в том, что всё будет именно так, как я видел во сне. В том, что эти рыцари были доброй силой, тоже не было причин сомневаться, иначе Ариэль не пошёл бы к ним так охотно. Вот всё и разрешилось, скоро они придут за ним, а меня к тому времени уже не должно быть рядом, потому что себя я в этом сне не видел.

Но я должен ещё кое-что сделать. Что-то последнее, зависящее от меня. И я понял, что от меня требуется. Единственным свидетельством того, что Ариэль — это принц Меровингов Дагоберт, является вот этот мой дневник. Я достал его из мешка и сделал последние записи.

Когда Ариэль вырастет, он конечно не будет меня помнить, потому что сейчас он слишком мал. Хотел написать что-нибудь для него на прощание, какое-нибудь напутствие, но понял, что это ни к чему. Весь мой дневник — это и есть напутствие Ариэлю.

Ариэль, если ты читаешь эти строки, помяни добрым словом бедного рыцаря Эрлеберта, который так любил тебя.

* * *

Сейчас я вышел из хижины и понял, что нас чудесным образом перенесло в другое место. Мы всё ещё на склоне гор, но, похоже, уже с другой стороны, может быть — на пороге другого мира. Не знаю, попадёт ли этот дневник в руки новых друзей Ариэля. В моём видении они не заходили в хижину, и Ариэль, встретивший их на пороге, ничего не держал в руках. Но это дело Божие, а я сделал всё, что должен был сделать. Оставлю этот дневник на своей кровати, если он пропадёт, значит так тому и быть.

Я решил пойти в тот монастырь, где сейчас находится Гильперик. Разделю с ним остаток жизни. Что ещё осталось слуге Меровингов?

Глава XIII, в которой Ариэль становится принцем

Когда Ариэль дочитал дневник Эрлеберта, он словно обрёл новую личность, а собою прежним быть перестал.

Да, он действительно совершенно не помнил рыцаря Эрлеберта, и сейчас это вызвало в нём острое сожаление. Ну вот как это так: человек был в твоей жизни, а ты даже не помнишь об этом. Многие ли люди за всю нашу жизнь любят нас так, как любил Эрлеберт Ариэля, а в его сознании не осталось от этого даже смутного образа. Первые воспоминания Ариэля относились к детскому дворцу, где он рос вместе с другими детьми, оставшимися без родителей. Там царила всеобщая доброжелательность и между детьми, и со стороны воспитателей по отношению к детям. Впрочем, воспитатели никого не выделяли, ко всем детям относились одинаково, и в детстве Ариэля не было ни одного взрослого, который имел бы для него особое, исключительное значение. Потом был Орден, где всё было примерно так же. Ариэль любил братьев рыцарей, но особых отношений у него ни с кем не было, ни с одним из братьев он по-настоящему не сблизился.Первым особым, исключительным человеком в его жизни стала Иоланда. Потом Жан, к которому он по-настоящему прикипел душой, и которого мог бы с чистым сердцем назвать своим другом.

И вот, оказывается, в его жизни был ещё один особый, исключительный человек. Как счастлив был бы, наверное, Эрлеберт увидеть возмужавшего Ариэля. И как счастлив был бы сейчас Ариэль, встретившись с Эрлебертом. Судя по дневнику, Эрлеберту было тогда около тридцати лет, значит сейчас ему около шестидесяти. Они вполне могли бы встретится, если бы не одно «но». В царстве пресвитера Иоанна никакого конкретного века нет, тут своё особое время. Во внешнем мире Ариэль побывал в XII–XIII веках. Эрлеберт жил в эпоху последних Меровингов, а это VIII век. Он, может быть, умер уже полтысячи лет назад, а может быть в жизни Эрлеберта с тех пор, как он оставил своего львёнка, прошла всего пара лет. Гадать об этом было бессмысленно.

И попал ли тогда дневник Эрлеберта в руки рыцарей пресвитера? Может быть. Тогда происхождение Ариэля в царстве пресвитера кому-то было известно, но его держали в тайне. А может быть дневник так и пролежал в той хижине десятилетия или столетия, а сейчас рукою ангела был перенесён на волшебный корабль, прибывший сюда по воле Божией, кстати, из XIV века. Впрочем, эти вопросы были достаточно праздными, от них ничего не зависело. Тут вставали вопросы куда поважнее.

Ариэль осмотрелся вокруг себя. Стояла ночь. Он был один в комнате. Начав читать дневник, он совершенно забыл про Жана и тот, видимо, ушёл, не прощаясь. Ариэль заглянул в спальню. Иоланда стояла перед иконой спиной к нему. Обернувшись, она с улыбкой сказала:

— Уже легла спать, но проснулась, и мне захотелось помолиться.

Ариэль вдруг почувствовал такой прилив нежности к своей жене, что захотелось сжать её в объятиях и никогда не выпускать, но он лишь посмотрел на неё и почувствовал, что их души обнялись.

— Дорогая, мне надо на неделю исчезнуть. Пойду в горы. Помолюсь, побуду один. Ухожу прямо сейчас.

— Позволь хотя бы собрать тебе еды на дорогу.

— Хорошо. Когда уйду, прочитай вот эту рукопись. Потом сразу дай прочитать Жану, Стратонику и Марку.

— В этой рукописи мы найдём причину, по которой ты на неделю исчезаешь?

Ариэль кивнул.

* * *

Поднявшись в горы совсем немного, Ариэль набрёл на небольшую пещерку, вход в которую почти полностью перекрывали заросли кустарников. Продравшись сквозь них, Ариэль оказался в небольшом, на удивление уютном пространстве. Главное, что пол в пещере был ровный, словно приглашавший на него прилечь. В углу стоял камень, на котором удобно сидеть, в чём Ариэль сразу убедился.

Через его сознание, как ураган, проносился хаотический поток мыслей и чувств. Надо было за что-то ухватиться в этом потоке, с чего-то начать осмысливать происходящее, чтобы постепенно и последовательно преодолеть внутренний сумбур. Сначала во всём, что ему открылось, он увидел только переплетение двух судеб — его и неведомого, но родного и близкого Эрлеберта. Но что такое две судьбы по сравнению с историческими событиями, о которых тут идёт речь. Бог чудесным образом спас последнего Меровинга, представителя великой, но впавшей в ничтожество династии. Бог изъял этого Меровинга из той эпохи, в которой он не мог быть востребован, и поместил его туда, где он нужен и похоже, что очень сильно. Значит, задача этого Меровинга — восстановить величие династии и послужить тем целям, которые поставит перед ним реальность. Всё это было вполне понятно и не вызывало ни малейших сомнений. Если бы Ариэль узнал об этой ситуации из книги, он безусловно знал бы, что должен делать главный герой. Но в реальности была одна маленькая подробность, сильно портившая всю картину — этим Меровингом был он сам.

Груз ответственности с такой силой надавил на плечи Ариэля, что из души вырвался вопль: «Я не хочу!». Никогда в жизни Ариэль не хотел власти. Не просто не хотел, но даже и не думал о ней никогда, и ни в каких мечтах не примерял на себя это бремя. Читая в детстве исторические книги, он ни разу не пытался отождествлять себя с царями, примеряя на себя лишь одежды одинокого героя, который полагается только на себя и отвечает только за себя, хотя, конечно, ради людей совершает время от времени великие подвиги. Он хотел стать таким, да ведь в общем-то он таким и стал. В Ордене он всегда был одиночкой, предпочитая любить своих братьев с некоторой дистанции, которую ни он, ни они никогда не пытались сократить. Иерархи Ордена никогда не предлагали Ариэлю даже самой маленькой руководящей должности, и у него ни разу не возникало вопроса: почему? Это казалось понятным: он не хочет руководить, потому что не имеет для этого данных, а иерархам это известно не хуже, чем ему.

И что же, он теперь должен взвалить на свои плечи целое царство? Он должен встать на место пресвитера Иоанна? Абсурд, который граничит с кощунством. Но Ариэль вполне осознавал, что Бог дал ему ясные указания, пожалуй, даже слишком ясные, о чём большинство людей, которые ищут Божией воли, не могут и мечтать. Бог буквально кричал ему в ухо: «Ты должен. Это твой крест». А он отвечал Богу голосом испуганного мальчика: «Господи, но я не готов, я всего лишь простой рыцарь, мастер меча и не более того». Так он отвечал Богу, а Бог просто улыбался ему в ответ, и Ариэль не мог спорить. Постепенно ситуация становилась всё прозрачнее. Да, он не готов взвалить на себя царский крест, но и никто у них к этому не готов. Между тем, перед ними может стоять только одна задача — восстановление царства. А где они возьмут царя? В прежнем царстве пресвитера Иоанна династии не было, да и не могло быть, потому что пресвитер был фигурой мистической. Настоящей аристократии тоже не было, короли и герцоги, подданные царя царей, были просто чиновниками, а вовсе не главами сильных родов. Это были скорее губернаторы, назначенцы, их не окутывала аура власти, они светились лишь отражённым светом пресвитера. Так кто же должен стать монархом в новом царстве? Кто, если здесь сейчас присутствует потомок великой династии по прямой линии? Конечно, Ариэль сказал бы, что этот потомок и должен быть объявлен наследником престола, если бы это на беду не оказался он сам. Стратоник или Марк были куда способнее к управлению, чем он, и если бы один из них оказался потомком, например, Каролингов, Ариэль был бы счастлив, но он понимал, что на такую удачу трудно рассчитывать.

Ариэль начал молиться, потом мысли накатывали на него волной, потом мысли и молитвы переплетались. А потом его сморил сон. Он лёг на камни, закутавшись в плащ и положив под голову мешок, который собрала ему на дорогу Иоланда.

Ариэль крепко уснул. Позднее он был уверен: то, что он увидел во сне, не было обычным человеческим сном. Это была реальная встреча, которую подарил ему Господь. Он увидел перед собой человека, закутанного в древний плащ, каких на памяти Ариэля уже не носили. Лицо этого человека как будто не имело возраста, ему было что-то около тридцати, но в этом лице угадывались черты глубокой старости и одновременно с этим — что-то очень детское. Этот человек вроде бы находился в той самой пещере, где сейчас на самом деле находился Ариэль, хотя Ариэль спал, но одновременно с этим хорошо видел гостя.

— Ну здравствуй, львёнок, — сказал гость. — Ты возмужал, стал настоящим львом. Божьим львом.

— Эрлеберт?! — воскликнул Ариэль.

Эрлеберт молча с улыбкой кивнул.

— Почему же я совсем не помню тебя?

— Посмотри на меня внимательно. Разве ты видишь перед собой совершенно незнакомого человека?

— Да, ты прав. Если бы пришёл кто-то другой и назвал себя Эрлебертом, я бы понял, что это не ты. Где же ты сейчас, Эрлеберт? Всё ещё на земле? В каком из миров?

— Это совсем неважно, дорогой.

— Но я хотел бы встретиться с тобой не только во сне, но и наяву.

— И это не важно. На Небесах мы в любом случае увидимся. Только сначала ты должен совершить дело свой жизни. Твоя голова создана для древней короны Меровингов. Как я мечтал увидеть тебя на троне… А потом оказалось, что это не просто мои мечты. Спасая тебя, я готов был пожертвовать своей жизнью, но понимал, что и тысяча жизней, отданных за тебя, не смогли бы спасти моего львёнка в той ситуации. Тогда Господь взял всё в Свои руки и перенёс тебя туда, где последнему Меровингу ничто не угрожало. Мы могли бы просто погибнуть в тех горах, по-человечески это был бы далеко не худший выход, ведь Господь мог сразу взять нас в Царство Небесное. Но Бог решил, что тебе туда рано, значит у тебя ещё есть на земле задача, а у Меровинга может быть только одна задача — царствовать. Если бы тебе не суждено было царствовать, тебя бы уже не было на земле.

— Но ведь меня никто не готовил к власти, меня воспитывали, как сына простого рыцаря.

— Я тебя готовил к власти. Целый год. Загляни в свою душу поглубже, и ты найдёшь там следы моих уроков. Я хорошо помню, как ты усваивал эти уроки, уже тогда было видно, что ты — прирождённый повелитель. Едва сядешь на трон, как и сам это почувствуешь, да и раньше ещё почувствуешь, когда к тебе начнут обращаться «ваше высочество».

— Но я совсем не хочу власти. Хотя, конечно, перед Богом имеет мало значения, чего я хочу.

— Ошибаешься. Для Бога очень важно, чего ты хочешь. Бог каждому из нас дал свой крест, но ни к кому этот крест верёвками не привязал. Ты можешь возопить «не хочу!», и бросить свой крест, и идти дальше без него, и Бог не будет тебе мешать. Но этим ты предашь Бога, предашь самого себя. Даже не знаю, что страшнее. Впрочем, это одно и тоже.

— Я понял. Была у меня в жизни такая ситуация, когда я чуть не потерял Бога. Это был адский кошмар.

— Тогда тебе и объяснять ничего не надо. Царский крест тяжёл, но если ты хочешь остаться с Богом, тебе придётся его нести. А что касается того, что ты не хочешь власти, то это очень хорошо. Власть нельзя доверять тому, кто страстно её жаждет. Власти достоин лишь тот, кто никогда к ней не стремился. Если человек борется за власть, значит он её не достоин.

— Но мне сейчас придётся именно бороться за власть.

— Не за власть. За страну и за народ. Раздели это навсегда в своём сердце. Бороться за личную власть преступно. Сражаться надо за людей, и если это будет для тебя главным, тогда ты будешь достоин власти. Помни горький пример твоих предков Меровингов. Они слишком хотели власти, поэтому и потеряли её.

— Но что если люди не примут меня в качестве наследника престола? Я ведь не стану им ничего доказывать.

— Правильно. И не надо доказывать. В этой сфере нет вообще ничего доказуемого. Между народом и монархом должна возникнуть мистическая связь. Если эта связь не возникнет, тогда тебе придётся бороться за власть, а это само по себе уже означает утрату священного права на трон. Если же Бог благословит тебя на путь к трону, Он просветит сердца твоих будущих подданных.

— Как бы я хотел видеть тебя рядом с собой на этом пути, Эрлеберт.

— А как бы я хотел быть рядом с моим львёнком… Но эту часть жизненного пути нам суждено пройти врозь. Просто помни обо мне…

Тут Ариэль проснулся. Или уснул. Он не мог точно сказать. Во всяком случае видение исчезло. Хотя это скорее было явление. Оно не просто было очень ярким, но и запомнилось в деталях. Разговор с Эрлебертом Ариэль мог бы воспроизвести почти дословно. Таких снов не бывает, просто Бог послал к Ариэлю его наставника в решающий момент, когда больше некому было его наставить.

Ариэль потом долго молился и опять думал. Течение времени он перестал замечать, обратив внимание лишь на то, что он всё меньше думает и всё больше молится. Самым важным для него сейчас было приблизиться душой к Богу, и Бог ему это позволил. Смятение чувств совершенно улеглось, на место хаоса в сознание пришла кристальная ясность пути, тяжёлого и трудного до невозможности, до безнадёжности, но ясного, как Божий день. В какой-то момент он почувствовал, что осмыслять больше нечего, и тогда наконец крепко заснул. До этого он уже перестал понимать разницу между днём и ночью, лишь ненадолго забываясь тревожным сном, без мыслей и чувств, провалившись на время в мирное и благодатное небытие.

Потом в нём словно прозвучал звоночек, он проснулся и понял, неизвестно каким образом, что пробыл здесь ровно неделю. За всё это время к еде он так и не прикоснулся, лишь изредка прикладываясь к бурдюку с водой, но чувствовал себя на удивление бодрым и свежим. В душе ровно и мирно стояла Божия благодать, сейчас, казалось, ничто не может вывести его из равновесия. Пора было спускаться вниз, он чувствовал, что теперь готов к этому.

Ещё с горы Ариэль заметил, что городская площадь бурлит людьми. Приближаясь к городу, он уже слышал радостные возгласы, хотя и не мог разобрать, что именно кричат люди. Похоже, в городе был праздник. Интересно, что такого радостного могло произойти в его отсутствие? Едва вступив на улочки города, он сразу же стал объектом всеобщего внимания. Люди радостно смотрели на него, кланялись и уступали дорогу. Время от времени Ариэль слышал из толпы теперь уже вполне внятные возгласы: «Слава принцу Дагоберту!». Он всё понял. Его друзья, прочитав рукопись, узнали, кто он есть на самом деле, сразу же поверили и приняли это, как факт, причём довольно радостный. Они рассказали об этом всем, и люди ликовали от того, что теперь у них есть наследник престола. Похоже, тут никто не спорил о том, признавать или не признавать Ариэля в качестве наследника. Эта новость, как искра, сразу же воспламенила радостью сердца людей. Ариэль понимал, что к его персоне этот праздник имеет отношение довольно косвенное, просто люди вместе с наследником обретали надежду на лучшее будущее, на то, что у них теперь будет настоящая, богоданная власть. Теперь уже ничто не сможет разубедить этих людей в том, что Ариэль — принц Дагоберт, дарованный им Господом наследник престола.

Пока Ариэль не чувствовал ничего, кроме большого смущения, он не любил находиться в центре всеобщего внимания, не привык к тому, чтобы незнакомые люди кланялись ему на улице. Он подумал о том, что ему, очевидно, тоже стоило бы поприветствовать людей, но не знал, как это делается. Чтобы скрыть смущение, он старался смотреть прямо перед собой и ни с кем не пересекаться взглядом. Сейчас он просто шёл домой, к жене, и больше всего ему хотелось оказаться в своей уютной комнатке, перевести дух и собраться с мыслями, освободившись хоть на время от всеобщего внимания. Его дом находился рядом с городской площадью, чтобы попасть к себе, ему надо было пересечь площадь, но вдруг оказалось, что это невозможно. На площади в стройных шеренгах выстроился весь новый Орден. Увидев его, рыцари сразу же упали на одно колено и дружно крикнули: «Слава принцу Дагоберту!». Они кричали ему «славу» раз за разом, не желая останавливаться. Ариэль понял, что с этим надо что-то делать, он должен был обратиться к рыцарям с некими очень важными словами, первыми словами, которые он произнесёт в новом качестве, но ведь он не готовил речь и сейчас так растерялся, что никаких значительных слов ему в голову не происходило. Ариэль молча взмолился: «Господи, помоги», и тут же на память ему пришёл девиз Ордена Храма, который он не раз слышал от Жана. Жестом Ариэль остановил славословие в свой адрес, набрал в лёгкие побольше воздуха и крикнул: «Не нам, Господи, не нам, но имени Твоему дай славу!». По лицам рыцарей он увидел, что его слова встретили среди них радостное одобрение. Больше никто не кричал, рыцари поднялись с колен. К Ариэлю подошли Стратоник, Марк и Жан. Стратоник спокойно и с достоинством сказал: «Ваше высочество, мы подготовили для вас дом губернатора, который из всех зданий этого города более всего подходит для дворца. Позвольте проводить вас туда». Ариэль глянул на Стратоника с лёгкой иронией. Ему очень захотелось сказать: «Ты что, дружище, какое я тебе высочество». Но Ариэль этого не сказал. Стратоник продолжал смотреть на Ариэля так же спокойно, с достоинством, безо всякого подобострастия, но иронию во взгляде принца он или не заметил, или решил проигнорировать. Ариэль всё понял и просто сказал: «Пойдёмте, друзья».

На пороге дворца Ариэля ждала Иоланда, хрупкая, женственная и царственная. Теперь она стала принцессой не только для него, но и для всех.

Глава XIV, в которой рыцари узнают о том, как драконы устанавливают свою власть

На следующий день во дворце принца со всей торжественностью была провозглашена новая власть. Здесь собрались командоры рыцарей, начальники ополчения, представители гражданской администрации. Все они едиными устами и безо всяких споров провозгласили принца Дагоберта наследником и местоблюстителем престола. Некоторые предлагали сразу короновать принца, так чтобы у них появился монарх, но это предложение Ариэль твёрдо отверг, сказав, что непристойно быть царём несуществующего царства. Им ещё только предстоит отвоевать земли, которые некогда процветали под скипетром пресвитера Иоанна, и ни о какой коронации не может идти речь хотя бы до первых заметных успехов в этом деле. Тогда ему предложили титул верховного правителя освобожденных земель. Этот титул он принял.

Верховный правитель сразу же назначил Стратоника магистром нового Ордена, а Марка — главнокомандующим всеми вооружёнными силами приморских территорий, куда кроме Ордена входили ополчение, исламский отряд и Орден Храма. Командиром исламского отряда правитель назначил эмира Измаила, который поскрипел, но в конечном итоге согласился признать над собой христианское командование.

Жана храмовники провозгласили магистром Ордена Храма, хотя до полноценного Ордена его небольшой отряд заметно не дотягивал. Храмовники разъяснили рыцарям пресвитера в чём суть их Ордена и предложили в него вступить. На это предложение откликнулись три десятка рыцарей. Жан был очень удручён тем, что идея храмовничества, такая возвышенная, встретила столь незначительную поддержку. Ариэль, как мог, объяснил Жану, что для царства пресвитера мысль о том, что рыцарь может быть одновременно монахом, очень неожиданна и выглядит шокирующе, так что Ордену Храма ещё предстоит не на словах, а на деле показать свою привлекательность, тогда от желающих вступить в Орден отбоя не будет. Жан это принял.

Руководителем органов гражданского управления назначили Перегрина, который, впрочем пока отсутствовал. А ждали его так, как если бы от его возвращения зависела судьба всего их безумного предприятия. Ещё три месяца назад Перегрина отправили разведчиком в Бибрик, выяснить, что там вообще происходит, кому принадлежит власть и в каких отношениях находятся люди и драконы.

Перегрин вернулся вскоре после судьбоносного провозглашения Ариэля верховным правителем. Разведчик, измотанный и совершенно выжатый, рассказал о вещах невероятных, ужасающих, превосходящих возможности самого буйного воображения. Вот что рассказал Перегрин:

— Драконы не стали жечь Бибрик, потому что вовсе не собирались превратить всё бывшее царство в пепелище. Им нужна была власть над царством и над бывшими подданными пресвитера. И они решили показать себя людям не как завоеватели, а как освободители, даже благодетели. Надо сказать, что драконы умеют разговаривать, но если гигантские рептилии обращаются к человеку, тот ничего, кроме ужаса, испытывать не может, нормального разговора ни при каких условиях не получится. Человек вообще не способен воспринимать этот крылатый ужас, как сторону переговоров, как партнёра и даже как повелителя, потому что для человека повелитель — это тот, кто пусть и превосходит его по всем параметрам, но всё же подобен ему. Говорящая гора не может быть царём, потому что она из другого мира. Но у драконов есть одна способность, которая решает эту проблему, они могут переселяться в тела людей. Говорят, что дракон способен превратиться в человека, но это не так, на подобные метаморфозы эти чудища, конечно, не способны. Дракон может лишь переместить свою личность в тело человека. Это, кстати, подтверждает версию о том, что дракон на самом деле — бес, тело гигантской рептилии для этого беса всего лишь дом, но он может так же обитать и в доме человеческого тела, при этом сохраняя все свои бесовские сверхспособности. И вот три дракона, переселившись в человеческие тела, сели на крылатых драконов и приземлились на главной площади Бибрика. Представляю, какой ужас царил тогда в столице, и как панически разбегались горожане. Но крылатые драконы никого не жгли огнём, а драконо-люди и вовсе вели себя подчёркнуто вежливо. Они пошли во дворец, где жил бывший магистр Ордена, исполнявший обязанности канцлера, и предложили ему переговоры, от которых магистру очень трудно было отказаться.

Для начала драконы описали ему сложившуюся ситуацию, как они хотели её представить. На царство напали несметные сарацинские полчища, пресвитер Иоанн трусливо бежал, бросив свою страну во время тяжких испытаний. Сарацины, разорив и ограбив побережье, уже готовы были двинуть на столицу огромную армию, перед которой никто не смог бы устоять, но тут на помощь пришли благородные драконы. Пресвитер ненавидел драконов и запер их своей магией в пещерах. К сожалению, пресвитеру удалось настроить против детей неба всех своих подданных, которые видели в драконах воплощённое зло, но вот пришла беда и стало понятно, кто людям друг, а кто враг на самом деле. Драконы бросились на помощь людям и уничтожили всю сарацинскую армию. Бибрику теперь ничто не угрожает, драконы и люди могут праздновать общую победу.

Когда-то до появления коварного пресвитера, который поработил земные народы, эта земля принадлежала драконам и людям, которые жили в мире и правили этой землёй совместно. Почему бы им теперь не вернуться к мудрому древнему порядку, который был взаимовыгодным и строился на балансе интересов? Дети земли избавились от тирании пресвитера, дети неба спасли их от иноземного завоевания. Драконы принесли людям мир и свободу. Сила детей неба многократно превосходит человеческую, но драконы благородны и не хотят никого угнетать и покорять. Они предлагают людям совместно и на равных правах управлять царством. Пусть над бывшим царством тирана взойдёт наконец заря свободы. Свободы для всех.

Магистр оказался нетвёрдым в вере. Он либо не понял, что к нему обращается воплощённое зло, при помощи лукавой демагогии представляющее себя воплощением добра, либо он всё прекрасно понял, но решил перейти на сторону зла, потому что собственная шкура оказалась для него дороже всего на свете.

Магистр пустил по городу глашатаев, которые возвестили о том, что война окончена, драконы спасли людей, и теперь они вместе с драконами-освободителями будут строить новый мир. Ликование людей выглядело всеобщим, хотя трудно сказать, насколько всеобщим оно было на самом деле. Кто-то, может, и понял, что в лице драконов к ним пришли самые страшные поработители и тираны, какие только могут быть, но этим людям посреди всеобщего ликования было лучше рта не открывать, на части разорвали бы. Большинство поняли только одно: сарацины им больше не угрожают. Самые сильные в мире разумные существа перешли на сторону людей, стали их защитниками и покровителями. Тут вроде и правда было от чего радоваться. Большинство людей в таких ситуациях не думают о том, какую цену придётся заплатить за предложенное покровительство, а те, кто догадывался о цене, понимали, что, отвергнув предложение драконов, они будут поголовно истреблены драконьим огнём. Выбор был невесёлый, а потому совершился сам собой в пользу веселья.

Драконы устроили великолепный праздник на три дня. Они откуда-то подвозили по воздуху большое количество продовольствия, включая самые разнообразные деликатесы, а так же невообразимое количество вина в бочках. Когда-то для подданных пресвитера было привычно то, что еду можно получить задаром в необходимом количестве, но они давно уже об этом позабыли. Еду теперь можно было только выменять на что-нибудь, и не так это было просто. А тут всем показалось, что вернулось былое изобилие, люди набросились на великолепные копчёности, сыры и фрукты, упивались вином до полного непотребства, а драконы тем временем принялись их развлекать. В небе над городом несколько десятков драконов устроили великолепный воздушный танец. Люди были очарованы красотой и силой этих и впрямь удивительных созданий. Но больше всего людям понравилось, что драконы их развлекают, то есть служат им, чуть ли не заискивают перед ними. Высоко в небе драконы выпускали фонтаны пламени, безопасные на такой высоте, а пьяные горожане посмеивались, рассуждая о том, что неплохо будет заполучить себе в хозяйство пару дракончиков, чтобы они на своём огне еду готовили, мусор сжигали, а, может быть, они и металл выплавлять смогут.

Самое интересное началось, когда драконы предложили покатать по воздуху детей. Они приземлялись на улицах, позволяя карабкаться себе на спину детишкам, потом кружили над городом на небольшой высоте, чтобы не испугать своих маленьких наездников. Детям сначала было страшновато, но они быстро вошли во вкус, вскоре уже покрикивая на драконов или даже пиная их, если что было не так, а крылатые чудища вели себя словно добродушные пони, безропотно перенося все издевательства. В начале праздника рептилии время от времени выкрикивали: «Не бойтесь добрых драконов», но потом в этих возгласах уже не было необходимости. Драконов теперь не только не боялись, но даже и посмеивались над ними, как над забавными зверюшками.

К исходу третьего дня праздник закончился, вино и еда, как по волшебству исчезли с улиц. Драконы дали людям ещё денёк, чтобы те пришли в себя с похмелья, и началась новая жизнь. Ещё несколько десятков драконов вселились в человеческие тела и возглавили новые органы управления. Во главе бывшего царства встал Государственный совет, в который вошли три человека и три дракона. Постановили, что все решения Совет будет принимать только единогласно, то есть каждый член Совета обладал правом вето. Этим драконы как бы давали понять, что люди теперь равноправны с ними, что драконы ничего не собираются им приказывать. На деле же это обернулось тотальной диктатурой драконов. Любой самый незначительный дракон по интеллекту превосходит самого умного человека в разы, если не на порядки. Во время заседаний Совета драконы обводили вокруг пальца своих коллег-людей, даже не напрягаясь и не прибегая ни к какому давлению, при помощи одной только демагогии, которой люди не имели что противопоставить. К тому же никто из подданных пресвитера не имел об управлении ни малейшего понятия, раньше всё как-то само собой решалось, а драконы, кажется, всю свою жизнь только тем и занимались, что чем-то управляли, так что, если дракон что-нибудь предлагал, человек вместо этого ничего предложить не мог.

Драконы ввели принудительный труд, при этом никого не волновало, где человек хочет работать, каждый должен был делать то, что ему прикажут. Драконы ввели деньги, изготовив множество золотых кружочков, на одной стороне которых был изображён дракон, а на другой — человек. За работу выдавали некоторое количество этих кружочков, всем по-разному, а потом на них можно было приобрести то, что надо. Хотя того, что надо, вдруг стало очень мало, не хватало на всех.

Драконы сразу ввели городскую стражу. За любое нарушение порядка стражники хватали людей и били плетьми, а то и бросали в тюрьму. Вы не знаете, что такое тюрьма? Потом объясню. По Бибрику прошёлся тихий ропот недовольства. Но вскоре ропот совершенно смолк. Рядом с каждым недовольным сразу же появлялся человек, который с возмущением начинал его стыдить: «Да как ты можешь клеветать на драконов, скотина ты неблагодарная. Да если бы не драконы, мы бы уже все были мертвы. Да если бы не драконы, мы бы уже все с голода передохли. Да если бы не драконы, нас захлестнула бы волна преступности». И далее в том же роде. Перечень того, за что люди должны быть благодарны драконам, получался очень длинным. И стыдили недовольных всегда только люди, человекодраконы в подобных ситуациях рта не открывали. Но почему-то в таких случаях человекодракон всегда оказывался рядом, с грустным лицом благородного человека, который давно привык к неблагодарности. И начальниками во всех сферах назначали только людей, но рядом с любым сколько-нибудь крупным начальником всегда находился человекодракон в роли… как это называется… комиссара. Уж не знаю, откуда драконы взяли это слово, а означает оно примерно… ну ответственный за разъяснение нового порядка, своего рода идейный наставник. По сути, все решения всегда принимают комиссары, хотя никогда их не озвучивают, но вся реальная власть принадлежит им. Люди-начальники словно марионетки в их руках, помощники драконов уже неплохо обучены отвечать недовольным. Нехватка продовольствия? Временные трудности. Принудительный труд? Исполнение долга превыше всего. Жестокие наказания? Эти люди покушаются на наше счастье. Вроде бы всё это звучит не очень убедительно. Нехватке еды невозможно радоваться, палку нельзя полюбить. Но с людьми что-то произошло. Каждый недовольный тут же видит рядом с собой десяток злобных лиц земляков, которые готовы растерзать его за одно только слово, сказанное против драконов. Все быстро поняли, что выжить в этих условиях можно только заслужив милость комиссаров. Кто-то проявил недовольство, а другой рядом с ним тут же загорелся негодованием, и комиссар это заметил, и защитник власти драконов тут же получил работу получше и денег побольше, хотя это не каждый раз срабатывает, но люди быстро поняли, что другого пути улучшить свою жизнь нет. Самых рьяных берут в городскую стражу. Стражники как сыр в масле катаются. А недовольные либо замолкают, либо исчезают куда-то очень быстро. О том, что происходит с исчезнувшими, люди опасаются говорить даже шепотом. За какой-то месяц драконы навели в столице железный порядок и быстро начали распространять его на окрестности. Если так дальше пойдёт, то вскоре всё царство будет у них в руках.

Произошло то, во что, казалось бы, невозможно поверить: люди миллионами голосов с истерическим восторгом прославляют такую жизнь, которая раньше показалась бы им земным адом. Когда драконам удалось этого добиться, они приступили к тому самому главному, ради чего и захватили власть — к религиозной реформе. Тут они начали со своего любимого слова — свобода. Дескать, каждый может верить во что хочет, а когда все должны верить в одного Бога — это тирания, это насилие над личностью. Ведь есть же люди, которые вообще не верят в Бога, и это их право, и они должны получить возможность свободно отстаивать свои безбожные убеждения. Другие верят во множество богов, и это тоже их право, и никто не должен им препятствовать. Третьи поклоняются Сатане, противнику Бога, и это замечательно, потому что возникает свободная конкуренция идей. Пусть поклонники Сатаны открыто говорят, что они имеют в защиту восставшего ангела, пусть поклонники Бога им возражают, и тогда люди получат возможность сами разобраться, кто прав, а то ведь раньше было так, что одни говорят, а другим рот заткнули, это подавление религиозной свободы. Если же кто-то хочет продолжать верить во Христа — пожалуйста, нет возражений, мы не против Христа, а только против монополии, поэтому христиане должны признавать так же и других богов, иначе получается неуважение к другим людям. Поэтому христианские алтари будут установлены в храмах многобожников, наряду с алтарями других богов, так чтобы было равноправие.

Большинство людей было очарованы этой лицемерной демагогией, неискушённые умы не заметили ловушки, наивно полагая, что им предложили свободу вместо тирании и разнообразие вместо однообразия. А кто же станет возражать против свободы и разнообразия? На деле же получилось, что свободу получили все варианты безбожия, какие только есть, а христианство фактически оказалось под запретом. Ведь установка изображений Христа в храмах многобожников — это даже не уступка христианам, а самое настоящее кощунство. Христианин не может молиться в языческом храме. Весь смысл и единственная цель этой реформы — уничтожение христианства. Под лозунгом свободы на исповедание Христа был наложен самый тиранический запрет.

Люди начали возбуждённо обсуждать, какую религию им выбрать, такого в их жизни ещё не бывало, и это показалось им чрезвычайно интересным. Все благодарили драконов за предоставленную религиозную свободу. Сохранивших верность Христу оказалось немного, в основном они предпочитали помалкивать и ни в каких религиозных дискуссиях не участвовали. Нашлось несколько десятков человек, которые открыто исповедовали Христа, пытаясь объяснять людям, что единственная цель драконов — уничтожить Церковь. Некоторых из них просто забили на улицах насмерть, искренне возмущаясь тем, что кто-то ещё смеет выступать за тиранию против свободы. Других верных христиан куда-то увезли по приказу комиссаров. Драконы объявили, что их отправили на перевоспитание, туда, где им будут терпеливо разъяснять все блага религиозной свободы. Но я полагаю, что христиан попросту убили. Драконы хитры и не хотят публичных казней, изображая из себя великих гуманистов просто потому, что их власть ещё недостаточно утвердилась. Полагаю, что через некоторое время христиан начнут казнить открыто, если ещё будет кого.

Всеобщая увлечённость религиозным выбором, это такая же иллюзия, как и предоставленная свобода. Люди проводят митинги, возбуждённо спорят, кажется, вся столица гудит от религиозных диспутов. То ли богов много, то ли нет ни одного. То ли Сатана и Бог делают общее дело, то ли Сатана всё же восстал против Бога. Кажется, никто ни о чём другом и думать не способен. Но на самом деле в этих диспутах участвуют не более, чем один человек из десяти, а подавляющее большинство совершенно равнодушно к тонким религиозным материям и озабочено лишь тем, как бы заработать побольше золотых, и ради этого готово примкнуть к какой угодно религиозной группе.

Когда-то нам казалось, что мы живём в мире, где все люди — христиане, но это никогда не было так. И раньше большинство людей было совершенно безразлично к религии, исполняя предписания Церкви только потому что так принято, чтобы не отличаться от других, и совершенно без участия души. Если кто-то думает, что раньше было хорошо, а теперь стало плохо, то это не правда. Никогда не было лучше, чем сейчас, просто мы об этом не знали. Только теперь стало известно, сколько у нас настоящих христиан, раньше не было никакой возможности это выяснить. Оказалось, что христиан у нас очень мало. Говорят, они прячутся где-то за городом в заброшенных подземных шахтах, где раньше добывали руду. Встретиться с ними у меня возможности не было.

Драконы, как выяснилось, делятся на три касты, их нетрудно отличить по цвету: красные, чёрные, зелёные. Внутренние иерархические отношения между кастами нам неизвестны, а в том, что касается отношений с людьми, разница между ними обозначилась следующим образом. Красные возглавили религию атеизма, полностью отрицая существование каких бы то ни было богов. Не удивляйтесь, атеизм — это именно религия, со своим культом, со своими «святыми», со своими жрецами и ритуалами. Атеизм — это прежде всего вера, а потому он в основе своей религиозен. Чёрные драконы возглавили религию сатанизма. Это самый мрачный и жестокий культ, а потому за чёрными пошли не многие. Третья религиозная группа, возглавленная зелёными драконами, это многобожники, язычники. Внешне зелёные — самые весёленькие, этакие друзья природы, призывающие всех в священные дубравы, поближе к матери-земле, главному источнику жизненных сил. Но эта жизнерадостность — лишь видимость. Начав с поклонения священным деревьям и прочим природным объектам, они вскоре перешли к возрождению самых жутких и кровавых культов — Ваала и Астарты. Вскоре, полагаю, не останется ни одного кровожадного божка, которому они не уделят внимание. В этих же храмах стоят изображения Христа, низведённого до уровня одного из богов.

Итак, в царстве теперь три официальных религии — безбожие, сатанизм и многобожие. Соответственно этому драконы начали формировать новые вооружённые силы, создав Красный Орден, Черный Орден и Зелёный Орден. Во главе всех Орденов стоят драконы соответствующих каст. Разница между ними декоративна, по сути всё это вариации сатанизма, лишь в разной степени открытого. Драконы просто потешаются над людьми, предлагая им выбирать, хотя на самом деле выбора нет: все обязаны отречься от Христа и в той или иной степени встать на сторону Сатаны. Уверен, что между драконьими кастами нет никаких идейных разногласий, все они до единого — служители Люцифера. Драконы возглавляют разные религии только для того, чтобы удовлетворить людей разного психологического склада.

Все три Ордена имеют общее управление и по совокупности представляют собой значительную боевую силу. Сейчас идёт, можно сказать, триумфальное шествие драконьей власти по периферии царства. Сотни населённых пунктов, городов и деревень принимают новую власть. Не сказать, что драконья власть нравится всем, полагаю даже, что большинству она не нравится, но люди растеряны и напуганы, а самое главное — они не видят альтернативы. Никакой иной формы правления им никто не предлагает, так что они вынуждены принимать ту власть, какая есть. В деревнях к тому же стало голодно, драконы выгребают почти всё продовольствие, которое производят на селе. Представьте себе, что сегодня вооружённый продовольственный отряд выгреб у крестьян всё зерно подчистую, а на завтра появляется отряд вербовщиков, предлагающий записаться в один из трёх Орденов, а там сразу дают хороший паёк. Разумеется, многие крестьяне поступают на военную службу. Если так дальше пойдёт, вооружённые силы драконов вскоре составят никак не меньше миллиона человек.

И наконец о том, что имеет для нас самое важное значение. Не смотря на все успехи драконьей власти, тех драконов, которых мы видели, фактически больше нет. Они угодили в ловушку, к которой сами были совершенно не готовы, несмотря на весь свой интеллект. Сначала лишь несколько драконов приняли человеческий облик для удобства переговоров с людьми и установления новой власти. Это явно не были представители высшей драконьей иерархии, ведь их просто использовали, как посредников. Но эти посредники, драконолюди, оказались в положении, о котором высшие драконьи иерархи и мечтать не могли. Пребывая в человеческих телах, они жили теперь во дворцах, спали на пуховых перинах, питались самыми изысканными деликатесами и получали ещё множество самых утончённых удовольствий, которых обычные драконы всегда были лишены.

Драконы жили в пещерах, грязных и вонючих, спали на голых камнях, питаясь мясом горных животных. Эти сверхсущества обитали в условиях воистину скотских, при этом, в отличие от обычной скотины, они обладали развитым интеллектом и вполне осознавали, что живут убого. У них всегда были огромные богатства, но спать на грудах золота ни сколько не мягче, чем на камнях, они не имели возможности воспользоваться своими сокровищами. У дракона нет рук, он не может ничего построить, не может делать ткани, не может готовить себе вкусную еду. Рабов из людей у них не было, но даже если бы и были, это ничего для них не решает. Дракон — огромная туша, не может быть такого дворца, в котором он поместился бы, и не может быть такой кровати, на которой он понежился бы. Даже если построить такой огромный дворец, дракон всё равно будет вынужден жить в нём, словно в пещере, как дурак валяясь на полу. Даже если сделать для дракона огромную мягкую кровать, она не доставит ему удовольствия, панцирь из роговых пластин ни на каких перинах не позволит понежиться. И за столом с друзьями не посидишь, не на чем, извините, сидеть.

И тут, видимо, драконолюди начали рассказывать своим братьям рептилам, как они теперь живут во дворцах, ходят в шелках, едят всякие вкусности. Раньше драконы считали себя аскетами и презирали людей за приверженность к жизненным удовольствиям, дескать им, избранным созданиям, вполне достаточно радостей высшего порядка — интеллектуальных, эстетических, духовных. Но тут вдруг стало понятно, чего на самом деле стоит их «духовность». Драконы заоблизывались на примитивные удовольствия и один за другим стали принимать человеческий облик.

Они, конечно, понимали, что не могут остаться без военно-воздушных сил, составляющих основу их боевой мощи, и решили, что в телах рептилий останется серая, низшая каста. Это что-то вроде наших сержантов. Красные, черные и зелёные все до единого превратились в людей, а серым это строго настрого было запрещено. И тут произошёл бунт, какого драконы в своих рядах никак не ожидали. Серые, почувствовав себя оскорблёнными и обделёнными, стали втихаря один за другим превращаться в людей, пренебрегая запретом, и постепенно все до единого покинули тела рептилий. Высшие драконьи касты пришли в бешенство, серых собрали и провели децимацию, обезглавив каждого десятого. Более сурового наказания к ним применить не могли, потому что драконолюди нуждаются в сержантской касте. Не говоря уже о том, что драконов вообще немного, точную цифру не назвать, но где-то около тысячи, не больше. При этом они собираются править миллионами людей, так что слишком большого численного ущерба своей породе они не могли допустить.

Такова, пожалуй, единственная хорошая новость: драконы остались без военно-воздушных сил. Теперь с ними можно сражаться. Хотя не стоит забывать, что нас тут тысяч десять, а их армия уверенно приближается к миллиону. Ещё надо сказать, что дракон, вселившийся в человеческое тело, продолжает превосходить человека по множеству признаков. Во-первых, они сохраняют свой сверхинтеллект. Человекодракон может одновременно анализировать огромные объёмы информации, ни одному обычному человеку такое не под силу. Хотя драконий интеллект, казалось бы, сверхмощный, иногда оказывается удивительно примитивным. Их рациональность основана на безупречной математической логике, а люди сплошь и рядом ведут себя нелогично, и этого драконы просто не в состоянии учитывать. Любое нелогичное поведение вызывает у драконов растерянность, в таких случаях они не знают, что делать, и делают большие глупости. Тут бы им очень помогли бы советники из людей, которым легче прогнозировать человеческие поступки, но драконы настолько уверены в своём интеллектуальном превосходстве, настолько презирают человеческий разум, что даже с самым умным человеком никогда не станут советоваться.

Во-вторых, драконолюди гораздо сильнее обычных людей, а изощрённый разум делает их прекрасными фехтовальщиками. Но и тут у драконов проявляется всё та же слабость, стоит противнику дракона сделать какой-нибудьидиотский выпад, а глупость, как известно, просчитать невозможно, как дракон теряется, ошибка противника оборачивается против него.

Внешне драконолюди тоже отличаются от людей. Глаза у них либо красные, либо чёрные, либо зелёные в зависимости от касты, и оттенок кожи соответствующий. Жутковатые физиономии, доложу я вам, пугающие, нечеловеческие. Но чтобы на людей страха нагнать — в самый раз.

Вот что в общих чертах я имел вам сообщить.

Глава XV, в которой рыцари учреждают Белый Орден

Когда Перегрин закончил, рыцари некоторое время молчали. Стратоник встал и начал расхаживать взад-вперёд по комнате. Потом, резко обернувшись к Перегрину, спросил:

— Откуда ты всё это знаешь?

— С людьми разговаривал. С самыми разными людьми. Прикинулся деревенским простачком, который решил перебраться в город, ничего в новой реальности не понимает и хочет как можно больше узнать.

— И у тебя получилось прикинуться простачком? У тебя же на лбу вся мудрость веков отпечаталась, — усмехнулся Стратоник.

— Я прекрасно знаю, что взялся не за своё дело, разведчик из меня никудышный, потому что притворятся я совершенно не умею, — мрачно заметил Перегрин. — Выручила меня только ситуация всеобщей растерянности. Люди пытаются как-то оценить происходящее, хотят выговориться. Взаимная подозрительность в столице всё нарастает, но это касается только нелояльности к драконам, а этого я себе не позволял. А вот шпионов там ниоткуда не ждут и шпиона ни в ком не подозревают, иначе я показался бы очень подозрительным, и меня схватили бы на второй день. И то надо сказать, что моя скромная персона вызвала интерес у одного комиссара из красных, так что я спешно покинул столицу. Хотел ещё поискать какое-нибудь сопротивление или оппозицию драконам, но не успел. Теперь это придётся делать тем, кто лучше меня умеет прикидываться простачком, — усмешка у Перегрина получилась не хуже, чем у Стратоника.

— А про нас они знают? — сухо и по деловому спросил Марк, проигнорировав обмен усмешками.

— Разумеется, знают, но не принимают нас всерьёз. В этом проявляется обычная драконья логика. Они сравнили количество нолей в числах «десять тысяч» и «миллион», после чего сразу успокоились. Если, по их мнению, мы не можем с ними сражаться, то и думать о нас, как об угрозе, они не считают нужным. Они уверены, что мы со временем точно так же примем драконью власть, как и прочие подданные пресвитера. Власть драконов стремительно распространяется, вскоре докатиться до нас, и они просто придут к нам с вербовочным предложением. Насколько могу судить, никакой боевой операции против нас драконы не планируют.

— А ты уверен, что летающих драконов больше нет? — так же сухо уточнил Марк.

— Разумеется, не уверен. За это никто не может поручится. Я знаю то, что знают в Бибрике все: полёты драконов над столицей и её окрестностями полностью прекратились. Вот уже больше месяца никто не видел в небе дракона. Но что если с десяток крылатых драконьих сержантов исполнили приказ о запрете на превращение и теперь сторожат пещеры? Не могу этого полностью исключить. А, может быть, и кто-нибудь из красно-черно-зелёных упорствует в своём драконьем аскетизме, не желая становиться людьми. Всё может быть. Только непонятно, почему они не летают.

— Может быть, драконы из соображений военной хитрости скрывают, что у них всё ещё есть воздушные силы?

— Это вряд ли. Гордыня драконов безмерна, они настолько самоуверенны, что никогда не унизятся до того, чтобы обманывать нас. У них стократное превосходство в сухопутных силах, зачем им с нами хитрить?

— Ну в общем суть ясна, — отрезал Стратоник. — Мы должны немедленно выступать в поход на Бибрик. Я прав, ваше высочество?

— Ты прав в том, что мы должны немедленно выступать в поход, — не торопясь заговорил Ариэль, до тех пор не проронивший ни слова. — Время теперь работает против нас, власть драконов будет постепенно укрепляться, их армия будет расти, но даже это не самое страшное. Сейчас ещё среди тех, кто формально принял власть драконов, должно быть не мало тех, кто с удовольствием бы её сбросил при первой возможности. Есть ещё христиане, которые скрываются в шахтах. И в столице, наверное, кто-то пытается организовать тайное сопротивление. Но пройдет совсем немного времени, и все очаги сопротивления драконы передавят. В нас они не видят угрозы, но внутреннего сопротивления наверняка опасаются, а что смог выяснить Перегрин, то и драконы, конечно, знают. Но и это не самое страшное. Большинство людей остались равнодушны к смене власти и подчинились драконам не из великой любви, а просто потому, что драконы их кормят. Это плохие христиане, но и сатанисты из них никакие. Сейчас они ещё могут перейти на нашу сторону и вернуться ко Христу, но стоит этому равнодушному большинству пожить под прямым управлением бесов, как их души начнут забесовляться и тогда обратного пути для них уже не будет. Бесовскую власть нельзя принять формально, не отдавая ей души, через некоторое время произойдёт уже не формальное, а фактическое забесовление человека. Если это явление примет массовый характер, нам будут противостоять уже не люди, а бывшие люди с пустыми гляделками вместо глаз и с такими же опустошёнными душами. Таких мы не сможем привлечь на свою сторону, их придётся просто убивать, а наша священная война превратиться в безумную кровавую бойню. И сейчас-то кровищи будет более, чем достаточно. Не потонуть бы нам в ней. Итак, через три дня мы выступаем. Но не в Бибрик, а на гору святого апостола Фомы.

— Ваше величество, я не уверен, что это правильное решение, — напряжённо возразил Стратоник. — Пока власть драконов сосредоточена в основном в Бибрике. Падёт столица, падёт и драконья власть. А что нам даст апостольская гора, я признаться не очень понимаю.

— Апостольская гора — это сакральный центр царства. Это для нас важнее, чем столица, которая не более, чем административный центр. Мы — рыцари Христовы, если захватим апостольскую гору, всё царство увидит, что меч в руках у христиан, и тогда столица спелым яблоком упадёт к нашим ногам.

— Его высочество прав, — бесстрастно заметил Марк. — Кроме прочего, на пути к апостольской горе мы явно встретим меньшее сопротивление. Если Бог благословит наше оружие и дарует нам в начале хотя бы некоторый успех, драконы будут прикрывать в первую очередь столицу и стянут основные силы туда, а мы их разочаруем. К тому же нам нужен монарх. Его высочеству правильнее будет короноваться у мощей святого апостола. Тогда новая власть получит высшую сакральную санкцию. И тогда возможен массовый переход людей на нашу сторону.

— С этим согласен, — кивнул Стратоник. — Пусть будет по-вашему.

— И ещё, — продолжал Ариэль. — Вы уже заметили, что климат изменился. Сейчас ещё весна, к тому же мы на море, здесь климат довольно мягкий. А наш поход пройдёт через пустыню и уже летом. Там будет адская жара. Если вы когда-нибудь жарили рыбу на сковородке, то представьте себя на месте этой рыбы, и тогда вы поймёте, что нас ожидает в пустыне. Поверьте, во внешнем мире я пережил это на себе. Прошу командоров принять все необходимые меры для ведения боевых действий в условиях раскалённой пустыни.

— Сделаем, отчеканил Марк. — Но есть ещё один вопрос. Как мы теперь называемся? Раньше у нас был просто Орден, не надо было пояснять какой, потому что никакого другого не было. Но теперь у драконов целых три Ордена — Красный, Чёрный, Зелёный. А у нас какой?

— Белый, — не думая сказал Стратоник. — Мы же в белых плащах.

— Быть по сему, — кивнул Ариэль. — Учреждаю Белый Орден. А знак? Мы до сих пор не имеем на своих плащах никакого знака, а сейчас полагаю это необходимым. Самым простым было бы нашить на наши плащи кресты, но это уже сделали за нас братья храмовники. Нам нужен другой символ, причём столь же однозначно христианский.

— Его высочество уже пообещал нам участь рыбы на сковородке, — без тени иронии заметил Марк. — Настрадаемся в пустыне, господа, сверх всякой меры. Нас ждёт самое настоящее мученичество. Христианский символ мученичества — терновый венец Спасителя. Таким может быть наш символ.

— Хороший символ, — заметил Стратоник, но недостаточный для нас. Сейчас не та ситуация, когда мы можем позволить себе просто быть замученными. Нам нужна победа. От нас должно веять силой. Символ силы — меч.

— Меч в терновом венце, — кивнул Ариэль. — Отныне таков наш символ, господа. Прошу изобразить его на своих плащах с левой стороны напротив сердца. Приказываю немедленно начать подготовку к походу. Выступаем послезавтра. Все свободны. Измаил, останься.

Присутствовавший на совете Измаил ни разу не проронил ни одного слова, хотя слушал очень внимательно, заинтересованно, но о том, что у него на душе можно было только догадываться. Ариэль решил прояснить характер их отношений и сразу же спросил:

— Ты с нами?

— Да, Ариэль, — кивнул Измаил.

— Ты считаешь меня принцем?

— Считаю, ваше высочество, — улыбнулся эмир.

— Конечно, когда мы вдвоём, ты можешь называть меня просто по имени, я лишь хотел уточнить, готов ли ты служить христианскому государю?

— Разве я не ответил?

— Мне нужна не столько твоя сабля, Измаил, сколько твоё сердце. Мне важно знать, готовы ли мусульмане искренне и от души служить новой власти так же, как служили пресвитеру Иоанну?

— А ты не слишком много хочешь, дорогой? Ты претендуешь на мою душу, а я и сам не могу в ней разобраться. Газават был моей мечтой. Ты думаешь, так легко отказаться от мечты? Это же надо умереть и родиться заново.

— Но пророк Мухаммад никогда не воевал с христианами, он воевал с многобожниками, что тебе сейчас и предстоит. Разве это не газават?

— Поэтому я и с вами. Сейчас послушал, каких мерзких религий навыдумывали драконы — чуть не вытошнило. Конечно, с этой безбожной мразью надо воевать в первую очередь. Но с христианами надо воевать во вторую очередь.

— Значит, если нам суждено совместными усилиями победить безбожников, мусульмане тут же объявят войну христианам?

— Надеюсь погибнуть на войне с безбожниками. Не хочу убивать христиан. Всегда хотел, а теперь не хочу. Но разве мои желания так важны? Важно только одно — исполнить долг перед Аллахом. Как я могу искренне служить христианскому монарху, который никогда не позволит зелёному знамени Аллаха взметнуться над землёй? Христиане словно созданы для того, чтобы похоронить нашу мечту о всемирном халифате. Можно ли любить могильщиков нашей великой мечты? Бери мою саблю, Ариэль, но сердца — не требуй.

— Спасибо за откровенность, Измаил. Я принимаю твои условия. А знаешь почему для меня так важно твоё сердце? Я видел настоящих мусульман, я сражался против них. Меня восхищало их благородство, их искренняя религиозная воодушевлённость. Я не просто уважал истинных воинов Аллаха, я любил их. Поэтому мечтал сражаться не против них, а вместе с ними против общих врагов. Так что ты тоже похоронил мою мечту.

— Что же делать, дорогой. Вы — по одну сторону, а мы — по другую.

— Принято. Вот только знаешь… Кажется, мир начал развиваться по другой схеме, и теперь мы с вами по одну сторону. Даже если мы сможем победить драконов, безбожие нам искоренить не удастся. Боюсь, что эта зараза навсегда въелась в поры нашего мира. Мы будем сражаться с безбожием и мечом, и словом, и молитвой, но не сможем его истребить, оно будет растлевать всё больше и больше сердец, а там и конец света. А это значит, что до конца света настоящие христиане и настоящие мусульмане будут вместе. Перед лицом безбожного мира наши разногласия, на самом деле — весьма существенные, всё же отходят на второй план. До конца света христиане и мусульмане обречены оставаться по одну сторону. А потом уж Бог нас рассудит.

— Может быть, дорогой, может быть.

Глава XVI, в которой начинается пустынный поход

Они решили уходить в пустыню ночью. Поздним вечером перед выступлением Ариэль приказал построить войска и при свете факелов решил сказать людям несколько слов:

— Мы уходим в пустыню. Шансов на успех почти нет. Враги стократно нас превосходят. Если кто-то надеется выжить в этом походе, пусть лучше останется у моря. С нами должны пойти только те, кто уже простился с жизнью. Только так мы можем победить — не пытаясь спастись. И если Бог благословит наше оружие, мы одолеем безбожников. А если нет — умрём за Христа. Запомните, что христианский рыцарь побеждает всегда. Ради Христа погибая, мы идём в Царство Небесное. Ради Христа побеждая, мы прославляем Его на земле. Если мы готовы страдать ради Христа, наша награда — Христос, потому что Он всегда будет с нами. Мы и живём, и умираем, и страдаем, и побеждаем только ради того, чтобы быть со Христом. Этого у нас никто не отнимет. Вперёд.

Они маршировали всю ночь без помех и без проблем. В старом Ордене по части выносливости давали очень неплохую подготовку, рыцари были приучены к длительным переходам, а ночная пустыня была почти такой же ласковой, как и прежняя пустыня царства. Сильно вымотались только ополченцы, не имевшие орденской подготовки, но и те держались, понимая, что поблажек им никто не станет делать. В темноте шагали, почти не видя друг друга, но вот понемногу начало рассветать, и каждый словно обнаружил себя посреди братьев. Все посматривали друг на друга с усталыми улыбками, дескать, испытания уже начались, и мы довольно неплохо их выдерживаем. Но испытания ещё не начинались.

Когда начало припекать, прозвучал приказ ставить палатки и спать. Палатки были сделаны из очень плотной ткани, солнечных лучей они совершенно не пропускали, но от адской невыносимой жары не могло уберечь ничто. Кто-то быстро захрапел после тяжёлого ночного перехода, кто-то, напротив, из-за сильного переутомления не мог уснуть, а потом уже не спал из-за жары. Люди в палатках ворочались, изнывая от зноя и вскоре едва ли не купались в собственном поту, постоянно прикладываясь к бурдюку с водой. Воды у них было с собой не слишком много, каждый имел трёхлитровый бурдюк и всё. Командоров очень жёстко инструктировали, чтобы они следили за экономным расходованием воды. Никто толком не знал, когда покажется ближайший оазис, и если они раньше времени переведут всю воду в пот, войско так и не покинет пустыню. Но командоры не могли заглядывать в каждую палатку и проверять, не пьют ли там слишком много воды, а людей, которые из-за жары не могли уснуть, от бурдюков было не оторвать.

Ближе к вечеру приказали сворачивать лагерь. Воины, вялые, не выспавшиеся и хмурые теперь уже старались друг на друга не смотреть. Вторую ночь шли гораздо медленнее, без воодушевления. Всё чаше слышалось: «Не могу больше». Стратоник, казалось, вовсе не знавший усталости, переходил от одной колонны к другой и покрикивал: «Кто отстал, тот погиб». И всё-таки кто-то покидал колонну и садился на камень, кто-то буквально засыпал на ходу и падал. Другие огибали их и шли вперёд. Стратоник строжайше запретил тащить на себе обессилевших товарищей. Он дико рычал: «Помог другу — погибли оба». За ночь войско потеряло не менее ста человек. Это были их первые потери. Не боевые потери, а потому особенно обидные. Но пустыня ещё только начали отнимать у них людей.

Когда стало рассветать, то здесь, то там послышались просьбы: «Дай воды, у меня закончилась». Стратоник, услышав это, опять дико рычал: «Делиться водой запрещено под страхом казни. Кто выпил всю воду, нарушив приказ, обрёк себя на смерть. Кто делится водой, отнимает у армии ещё одного бойца, потому что тоже умрёт. Нет воды — ложись на камни и подыхай. Тех, кто пытается отнять у вас воду — убивайте на месте».

Люди смотрели на Стратоника, как на саму пустыню, не знающую жалости. Никто не посмел ему возражать, хотя многие теперь поглядывали на него с нескрываемой злобой. Увидев, как один воин пытается отнять у другого бурдюк с остатками воды, Стратоник без слов раскроил ему голову мечом и опять прорычал: «Даже не пытайтесь отнимать воду. Убью любого». И опять никто не возразил. В глубине души все понимали, что Стратоник спасает войско, давая уроки, которых никак иначе было не дать, и всё-таки его начинали ненавидеть.

Опять располагались на отдых под палящим солнцем. Кто-то падал, не успев поставить палатку, и уже не вставал, кто-то никак не мог поставить палатку — руки не слушались и ноги не держали. Стратоник подходил к таким и помогал, сколько мог, пока сам не закачался. Люди и это видели, и это тоже запоминали.

Стратоник ввалился в палатку, которую уже поставил Ариэль, и тут же рухнув, обессилено прошептал:

— Теперь я знаю, что такое ад.

— Это ещё не ад, а только прихожая ада. Мне довелось однажды на такой же жаре пересечь пустыню днём, причём в доспехах, а доспехи во внешнем мире гораздо тяжелее наших. Причём — под сарацинскими стрелами. Потом была ночь без воды, а наутро — бой, который длился без воды около семи часов.

— Неужели и такое можно выдержать?

— С Божьей помощью. Но это ад. А наши к нему совсем не готовы. Изменение климата стало для наших рыцарей не просто природной, а психологической катастрофой. Им невозможно объяснить, что надо экономить воду, они просто пьют, когда хочется пить, а вода-то в бурдюках уже не возобновляется, как было раньше. Они совсем по-детски думают, что если им плохо, значит их должны пожалеть: и водой поделиться, и на себе тащить. Самое страшное, что они начинают жалеть самих себя. Но чтобы выжить, надо быть абсолютно безжалостным прежде всего к себе. А командор должен быть безжалостным ко всем. Ты всё правильно делаешь, Стратоник, не сомневайся.

— Спасибо, Ариэль. Но если ближайшей ночью мы не выйдем к оазису, то передохнем поголовно. Воды уже почти ни у кого нет. Люди не просто на пределе своих возможностей, но, кажется, уже за пределом.

— Настоящее войско можно выковать только за пределом человеческих возможностей. Ещё до первого боя мы потеряем не меньше тысячи человек, но на тех, кто выживет, тебе уже не придётся так орать, сами всё будут понимать. У нас не было войска, Стратоник, войско рождается сейчас. А оазис должен быть вот-вот. Спи.

Вечером они встали, толком не отдохнув, лишь на несколько часов забывшись тревожным бредовым сном. Встали разбитые, шатаясь, построились и пошли вперёд понурые. Никто не говорил, лишь изредка в пустынной тишине раздавались отрывистые звуки команд, а небо над ними было таким огромным, и звёзды такими яркими, высокими и недоступными, что сами себе они казались жалкими бессмысленными муравьями, неизвестно куда и зачем ползущими. В такие минуты так обострённо ощущается всё ничтожество человеческих устремлений, что человек уже ничего не может сказать ни себе, ни окружающим, ему остаётся лишь молить Бога о прощении. Не о спасении, не о победе, а уже только о прощении. Было заметно, что многие молча молятся.

На месте стоянки они оставили более двухсот трупов. Люди легли и уже больше не встали. Их бросили посреди пустыни без погребения, без отпевания и похоже, что даже без сожаления. Не только физические, но и душевные силы у всех были на исходе, на обычные человеческие чувства уже никто, кажется, не был способен.

Через несколько часов марша они увидели на горизонте едва заметное свечение, которое постепенно становилось всё более явным. Похоже, впереди лежал довольно крупный населённый пункт, хотя они надеялись выйти на небольшой оазис. Стратоник жёстко скомандовал: «Всем приготовится к бою. Оружием не звякать. Хранить молчание». Колонна рыцарей как-то вся сразу подобралась, шаг стал бодрее, решительнее, люди, перед этим едва державшиеся на ногах, почувствовали прилив сил. Впереди их ждала вода или смерть, пустынные муки заканчивались.

Через час они увидели первые дома. В окнах горели фонари, но на улицах не было ни одного человека. Стратоник скомандовал: «Заходим в дома, убиваем всякого, кто схватиться за оружие». Началась резня, городок враз наполнился человеческими криками. Рыцари врывались в дома и убивали всех мужчин подряд, не дожидаясь, пока кто-то схватиться за меч. Женщины визжали, их отталкивали в сторону, дети шустро куда-то убегали, чтобы спрятаться, на них никто не обращал внимания. Врываясь в дома и убивая всех, кто мог оказать сопротивление, рыцари в первую очередь бросались на воду, ни о чём другом не будучи в состоянии думать. Пили кружку за кружкой и никак не могли насытиться, иные тут же падали, обезвоженные организмы, получившие слишком много воды, не выдерживали. Этот городок можно было пройти за час, но атака сразу же захлебнулась в воде. Напрасно Стратоник орал: «Вперёд, только вперёд, успеете напиться». Напрасно командоры повторяли его приказ. Люди словно обезумели, не слушая никого. Вскоре с другого конца городка послышались крики: «К оружию! Нападение! Строиться!». И вот уже по улицам на них надвигались рыцари в красных плащах.

В дома успел ворваться только авангард Белого Ордена, новые колонны белых, втягиваясь в город, так и не успели утолить жажду, сразу увидев перед собой вооружённых противников. Резня закончилась, начался бой. Ариэль не успел зайти ни в один дом, когда увидел перед собой красных. Он тут же забыл про жажду, и про усталость, сразу врубившись в гущу врагов. Он слышал, как Стратоник крикнул: «Охранять принца», но охранять его было нелегко, для этого сначала требовалось следом за ним врубиться в гущу красных, что и сделали несколько десятков белых рыцарей. Масса красных плащей всё прибывала, белые вслед за принцем ломились вперёд. После перехода через пустыню они были в очень плохой форме, но красные были спросонья, не готовые к бою, так что сражение шло на равных. Новые колонны Белого Ордена, втягиваясь в город, начинали обтекать схватку по другим улицам, бить противнику во фланги и в тыл, но красных оказалось куда больше, чем сначала можно было предположить. Вскоре всё смешалось, никто уже не мог разобраться, где свои, где чужие, каждый рыцарь реагировал на ненавистный ему цвет плаща, с трудом успевая остановить меч перед своими, а иногда и не успевая.

Уже светало, когда Ариэль, остановившись, не увидел перед собой на улице ни одного врага. Рядом с ним было несколько белых рыцарей, которые по приказу Стратоника пытались защитить его в бою, хотя в таком бою никто никого не мог защитить, но они были рядом. Звон железа вокруг них смолк, слышались только вопли раненных и радостные крики победителей. Похоже, что победителями были они. Ариэль со своими рыцарями оказался на окраине городка, они пошли к центру, где уже собиралось всё белое воинство, ставшее теперь не особо белым — плащи победителей были чуть ли не полностью перекрашены кровью в цвет врага. На центральную площадь сгоняли пленных со связанными руками. Пленных было очень много, вся площадь оказалась ими забита. Здесь распоряжался Марк, который весь переход через пустыню шёл с арьергардом, где они поставили ополчение и прочие вспомогательные отряды.

— Господа бывшие рыцари, — жёстко и громко начал говорить Марк. — Вы опозорили свои белые плащи, поступив на службу к безбожникам. Вы отреклись от Христа. Сейчас не спрашиваю о том, почему вы так поступили, с этим мы ещё разберёмся. Сейчас только один вопрос: кто из вас хочет искупить свою вину и перейти на службу в Белый Орден? О нашем Ордене вам пока достаточно знать главное: мы служим Господу Иисусу Христу и будем служить Ему до последней капли крови. Хотите умереть за Христа — давайте к нам.

Толпа пленных сразу же заволновалась, забурлила, расталкивая товарищей, из неё торопились вырваться те, кто раскаялся буквально мгновенно. На другую сторону площади перешли примерно две трети пленных, около полутора тысяч. Но многие не тронулись с места. Марк, иронично глянув на них, усмехнулся:

— А вы, значит, готовы умереть за дьявола?

— Мы не собираемся умирать за дьявола, — бросил Марку человек с лицом, искажённым ненавистью. — Мы красные, а не чёрные. Нет никакого дьявола, и Бога тоже нет. Вы обманывали нас, заставляя служить несуществующему Богу. Драконы пришли к нам с правдой, мы больше не хотим вашего вранья. Служите сами своим собственным выдумкам.

— Богословский диспут считаю в настоящий момент неуместным, — спокойно и по-деловому сказал Марк. — Хочу лишь уточнить: вы действительно готовы умереть, только бы не служить Христу? Спрашиваю второй и последний раз.

Из толпы красных один за другим начали выходить, теперь уже не толкаясь, бывшие рыцари, присоединяясь к толпе «раскаявшихся». Дополнительно «раскаялись» ещё человек двести. Упорствующие всё это время злобно сыпали самыми грязными ругательствами. Марк глянул в сторону своих ополченцев и холодно прошептал: «Перережьте им глотки, не могу слушать, как эти люди богохульствуют». Ополченцы растерянно смотрели на командующего и никак не реагировали на его приказ. Марк ещё раз окатил их ледяным взглядом, не сказав ни слова. Тогда из рядов ополченцев вышли несколько человек и направились к пленным. Одного за другим начали ставить на колени и чиркать по горлу кинжалами. Кровь потекла по мостовой, уклон в этом месте был в сторону Марка и его ополченцев. Ручейки крови, всё более широкие, быстро подобрались к их сапогам, но никто не двинулся с места. Безбожники, ожидавшие своей очереди, богохульствовали всё более истерично, палачи старались работать быстрее, вскоре в их движениях появилось что-то остервенелое, жуткое. Ариэль бегло глянул в глаза палачей и увидел в них кромешный ужас. А Марк так и стоял в луже крови, широко расставив ноги, без единого движения, прикрыв глаза. Когда палачи закончили свою работу, перерезав полтысячи глоток, Марк обернулся к ополченцам и сказал:

— Вы сегодня не поторопились выполнить мой приказ. Прошу запомнить: я приказов дважды не повторяю, а за невыполнение приказа по законам военного времени полагается казнь, — голос Марка звучал всё тише, и от этого стал по-настоящему страшен, никто из ополченцев не осмелился ответить ему ни одним словом. Тогда он посмотрел в сторону «раскаявшихся» и устало сказал:

— Я пока не знаю, что вы за люди. Может быть, вы просто трусливее тех, кто решил умереть. Разбираться будем с каждым в отдельности. А пока посидите под замком.

Ариэль подошёл у Марку, хотел ему что-то сказать, но все слова словно унесло ветром. И тогда он просто спросил убитым голосом:

— Караулы выставишь?

— Не учите дедушку кашлять, ваше высочество, — еле слышно прошептал Марк.

* * *

— Гарнизон этого городка состоял исключительно из рыцарей Красного Ордена, — докладывал Стратоник, — ни чёрных, ни зелёных здесь не было. Чёрных вообще очень мало, а зелёные, они такие ботаники, в бой не сильно рвутся. Красных было здесь около десяти тысяч, примерно столько же, сколько и нас. Половину мы перебили, пару тысяч взяли в плен, около трёх тысяч успели сбежать, то есть драконам уже известно о том, что началась война.

— А наши потери? — спросил Ариэль.

— Более трёх тысяч. Если бы не завязли в самом начале, набросившись, как безумные на воду, потери были бы гораздо меньше. Никого не стал за это наказывать. Не было приказа не прикасаться к воде до конца боя. Сам виноват, не предвидел такого варианта.

— С пленными как разбираться будем?

— Почти никак, — скривился Марк, теперь постоянно смотревший куда-то в сторону. — Попробуй разберись, кто почему надел красный плащ, в душу людям не залезешь. Всех примем на службу, сержантами, конечно, рыцарские плащи вернём только тем, кто хорошо покажет себя в бою. Впрочем, десятка два из них ещё придётся казнить, тех, кто участвовал в казнях мирного населения, их свои же выдали.

— Красные сильно лютовали?

— Ужас, что творили. В столице они хоть и злобствуют, но сдерживаются, а на периферии вообще начали расслабляться. Над женщинами издевались страшно, больше тысячи насмерть замучили, да сколько ещё в живых осталось с покалеченными душами. По детям стреляли из арбалетов, просто упражнялись в стрельбе. Наловят ребятни в городе, вывезут в пустыню и состязаются в меткости. Всех мужчин либо приняли в Красный Орден, либо сделали рабами, либо перебили.

— А духовенство?

— Собрали всех, где-то с полсотни человек: священников, диаконов, алтарников, чтецов. Вывезли за город, заставили вырыть себе яму и каждому по очереди задавали один вопрос: «Бог есть?». В случае утвердительного ответа убивали. Все, как один, ответили утвердительно. Святые мученики… Впрочем, до этого нашёлся один поп, который сразу же отрёкся от Бога, покаялся в том, что раньше обманывал людей, и начал выступать с проповедью безбожия. Мы как только в город вошли, его местные сразу же прикончили. Здесь пять храмов было, все осквернены так, что рассказывать не хочу.

— Ни одного священника в живых не осталось?

— Один остался. Его добрые люди у себя в подвале прятали, но кто-то донёс. Красные его страшно пытали, вынуждая отречься от Христа. На нём живого места не осталось, но он не дрогнул, не отрёкся. Наши эскулапы говорят, что выживет.

— А у нас в армии сколько священников?

— Пятеро.

— Прикажите всем нашим воинам исповедаться.

— Проконтролировать исполнение приказа?

— Не надо контролировать… Всё же это дело совести… Но прикажите… Без этого не выживем… — Ариэль едва сдерживал рыдания, в горле клокотало, глаза застилало, он еле выдавил из себя: «Подождите минутку…», несколько раз про себя прочитал «Царю небесный» и кое-как обрёл дар речи, хотя сознание мутилось по-прежнему.

— Не думал, что будет такой ужас… Я готовил себя к войне, но это же, господа, не война, это хрен знает что такое. Во внешнем мире я насмотрелся на такие ужасы, что думал — ничего более ужасного не увижу, однако — вот оно. И где? В самом христианском царстве на земле. Разум отказывается верить, что красные — из наших, из того самого Ордена пресвитера Иоанна, к которому все мы когда-то принадлежали. Скажите, они действительно расстреливали детей ради забавы, вы твёрдо в этом уверены?

— Да, уже сходили за город в пустыню, нашли там множество детских трупов.

И тут Ариэль наконец разрыдался. Это длилось недолго, усилием воли он взял себя в руки и как-то весь сразу посуровел.

— Простите, господа. Минутная слабость. Как наши люди?

— Звереют на глазах, — прошептал Стратоник. — Теперь все рвутся в бой. Когда узнали о зверствах красных, когда увидели всё своими глазами, теперь хотят только одного: истреблять эту нечисть, выжигать её калёным железом.

— Страшно, господа. После боя наши плащи становятся красными от крови. Очень символично. На этой войне мы сами можем превратиться в красных, если забудем о милосердии, сострадании, если будем жить только ненавистью и местью. Наши люди должны понять, что мы сражаемся против нелюдей, но если мы сами станем нелюдями, тогда наша борьба утратит смысл. Человек может оставаться человеком, только если он остаётся с Богом. Красные так озверели, только потому что от Бога отреклись, но если наша верность Богу будет лишь внешней, формальной, мы станем почти такими же.

Никто не возражал.

* * *

Вечером этого дня Ариэль захотел поговорить с Марком, ему сказали, что тот пошёл в храм на окраине городе, и принц отправился туда. В пустом безлюдном храме Марк стоял на коленях перед распятием и клал земные поклоны.

— Извини, что прервал твою молитву. Надо поговорить.

Марк кивнул, они сели на скамейку у стены и некоторое время молчали, не глядя друг на друга. Потом Ариэль с трудом выдавил из себя:

— Марк, я хотел сказать, что одобряю твой приказ о казни пленных.

— Благодарю вас, ваше высочество, — холодно и равнодушно ответил Марк.

Разговор не клеился, они опять на некоторое время замолчали. Тогда Ариэль просто решил поделиться тем, что было у него на душе:

— Во внешнем мире другие войны, там по-другому сражаются. Рыцарей стараются не убивать, а брать в плен, потом отпускают за выкуп. Вроде бы молодцы — сражаются без ненависти, как благородные люди. Но почему? Да потому что они ведут войны из-за таких пустяков, ради которых вообще не стоило браться за оружие. Война для них — весёлое соревнование, лишь в некоторой степени рискованное, а противники — такие же люди, как они, и хотят они одного и того же — оторвать друг у друга участок земли, у них нет повода для ненависти. А у нас тут совсем другая война, мы сражаемся за самое важное, что только есть в жизни человека — за право оставаться людьми. Мы сражаемся за свою душу, которую хотят убить. Наши противники уже не принадлежат к одной с нами человеческой породе. Дело даже не в драконах. Красные — это бывшие люди, забесовлённые до такой степени, что их сложно считать людьми. С ними нельзя обращаться так, как с обычными военнопленными. Конечно, мы примем в свои ряды всех, кто допустил ошибку, струсил, а потом раскаялся. Но тех, кто отстаивает своё право оставаться нелюдями, мы не можем оставлять в живых. Это всё равно, что выпускать на свободу лютое зверьё, прекрасно зная, что оно тут же начнёт рвать на части людей. Не говоря уже о том, что наше войско — капля в море врагов. Вся страна обезумела, против нас драконы могут выставит миллионы вооружённых безумцев. Мы не можем отпускать сумасшедших на свободу, чтобы завтра снова с ними сражаться. И создавать лагеря для военнопленных мы тоже не можем, половину войска пришлось бы сделать охранниками. Мы вынуждены быть жестокими, Марк. Очень жестокими. Мы вынуждены топить врагов в их собственной крови. Иначе можно сразу побросать мечи на землю и разбежаться.

— Ваше высочество, вас когда-нибудь приходилось командовать казнью безоружных людей? — Марк с трудом выговаривал слова.

— Хочешь, чтобы в следующий раз казнью командовал я?

— Нет, ни в коем случае. Мы возьмём эту мерзость на себя, вам ещё царствовать. Хочу лишь сказать, что чувства палача очень трудно понять, пока сам не станешь палачом. Я военный и всегда готовил себя проливать кровь, убивать людей, но быть палачом — это совсем другое. Однажды примешь участие в убийстве безоружных, и душа измениться навсегда. В душе водворяется пустыня. Помните, я прикончил Беса, а потом заколол одного пленного? Потом долго в себя приходил, а здесь была массовая казнь, это совсем другое. Там на площади я убил себя самого, во всяком случае — смертельно ранил. Понимание правоты творимого нами дела ничего в этом не меняет.

— Но что же делать, Марк?

— Что делаем, то и делать. Выхода нет. Но только сейчас я понял, что значит принести себя в жертву. Мы убьём свои души на этой войне, если это, конечно, война. Каратели — уже не рыцари. Мы все станем палачами. Эта война — заколдованный круг. Хочешь истребить палачей — стань палачом. Или просто позволь перерезать себе глотку. Но тогда палач перережет глотки сотне вдов и сирот, которые надеялись на твою защиту.

— Тебе больно, Марк?

— Очень.

— Значит, ты жив. Твоя душа жива до тех пор, пока грех причиняет боль. Вот и всё.

* * *

В городе белые взяли в плен одного красного дракона и трёх серых. Их пока не трогали, не решили, что с ними делать. От Марка Ариэль сразу пошёл в амбар, где содержали драконов. Они стояли, прикованные цепями к стене. Ариэль впервые увидел драконолюдей. Красный был чрезвычайно рослым и весьма плечистым. Он был великолепно сложен, им можно было бы любоваться, если бы не странное лицо неестественного красноватого оттенка. В его рубиновые глаза страшно было заглядывать, они были очень глубокими, но жизни в этих глазах не было, только пустота. Тонкие губы кривились в горделивой ухмылке. Во время пленения дракону крепко досталось, он был сильно избит, всё лицо покрывали ссадины и синяки, но, казалось, что для него это не имеет никакого значения, по лицу не читалось, что он испытывает боль.

— Ну что, допрыгался, красненький, — сказал Ариэль устало и совершенно без злорадства.

— Да я-то допрыгался, а вот ты ещё попрыгаешь, — дракон заговорил певуче и почти нежно, его голос сочился сладким ядом. — Я ухожу к себе домой, в ад, к отцу своему Люциферу. А ты ещё долго будешь мучиться на земле, покинутый Богом, всеми прославленный, но никому не нужный.

— Вы же, красные, не верите в Бога.

— Оставим демагогию для дурачков. Как я могу не верить в Того, Кого ненавижу? Ты посвящённый, Ариэль, ты понимаешь, что происходит, — дракон словно пел песню. — Ты служишь своему равнодушному Богу, Который обрекает тебя на страдания, а я служу Люциферу, который разрешает мне всё.

— Ты, вроде, предлагал обойтись без демагогии, — ещё более устало сказал Ариэль.

— Это уже не демагогия, мой милый принц. Ты страдаешь, а мне всё равно, — в голосе дракона действительно не чувствовалось ни тени страха, да и вообще никаких эмоций.

— Предпочитаю страдать, чем ничего не чувствовать. В твоей душе — пустыня. Да и в камнях пустыни больше жизни, чем в твоей душе.

— И ты станешь таким же, Ариэль, тебе понравится. Убей меня, и ты станешь немного похожим на меня. А потом всё более и более похожим. Твоя судьба — судьба дракона, любезный принц. Драконы всегда побеждают. Оставите нас в покое, и мы подчиним вас своей власти, перебьёте нас всех, и вы станете такими же, как мы.

Ариэль начал молча молиться, и лицо дракона тут же исказила гримаса боли, на которую он, казалось, вообще не был способен.

— Вот видишь, — сказал Ариэль. — Всё не так просто. Выход есть, красненький, и ты знаешь, что это за выход. О чём нам говорить, когда и так всё понятно.

Ариэль достал кинжал и ударил дракона снизу вверх, тот сразу повис на цепи. Потом Ариэль подошёл к серым драконам, которые всё это время кривлялись и строили рожи. Он прикончил их так же хладнокровно, а они хладнокровно приняли смерть. Ариэль почувствовал, как его душу наполняет пустыня. «Выход есть, конечно, есть, только это очень трудный выход, и нет гарантий, что всё получится».

* * *

Стратоник и Марк вертелись, как заводные, занимаясь неотложными делами, а вот Ариэль неожиданно слег в нервной горячке. Его знобило, колотило, в ногах и руках совершенно не было сил, голова была пустой и гулкой, как котёл. Ни одна мысль теперь не могла зародиться в его сознании, проблески умственной деятельности гасли, словно искры на ветру. А вот молитва на удивление шла, он со вкусом смаковал слова молитв и чувствовал, что Бог рядом, что Он любит его и не оставляет. В душе его не было даже намёка на отчаяние, он чувствовал себя почти счастливым. Вместе с липким потом из него словно выходила вся душевная грязь. Было, конечно, стыдно, что он оказался самым слабым из всех лидеров белого движения, хотя должен быть самым сильным, но ведь и груз ответственности на нём лежал самый большой, под таким грузом неудивительно и подломиться. Стратоник и Марк отвечали только за армию, а он отвечал за всё царство, за каждого человека в царстве, он чувствовал свою личную вину за бесчинства каждого безбожника в царстве. Так невозможно было жить, но иначе он жить не мог.

Однажды утром, проснувшись, он увидел на столике рядом с кроватью букетик незабудок в маленьком глиняном кувшине.

— Кто принёс? — спросил он у сержанта, который ухаживал за ним.

— Мессир Марк.

— Он что-то просил передать?

— Ни слова не сказал. Поставил цветы и ушёл.

Душу Ариэля окатило тёплой волной. Среди каких удивительных людей он находится… Кругом ужасы, кровь, смердящие трупы, а рыцарь собирает для принца незабудки. В последний раз Марк взвалил на Ариэля страшную ношу своей боли, хотя Марк этого и не хотел, Ариэль сам напросился. Теперь Марк увидел, что принц готов разорвать свою душу, только бы облегчить боль соратника. Марк понял, почему и зачем Ариэль собственноручно прикончил драконов — связанных и безоружных. Марк не смог бы ничего сказать по этому поводу, но букетиком незабудок он ему передал: «Я этого не забуду». Драконы никогда не поймут такой душевной тонкости и деликатности, вот почему они не понимают, что рыцари смогут уберечь свои души от помрачения даже посреди ада.

Ариэль встал с кровати и почувствовал, что ноги его держат. Он решил зайти к священнику, которого пытали драконы. Священник лежал на кровати в серой сутане, его ноги были прикрыты одеялом, а на глазах лежала повязка. Большая грива седых кудрей была аккуратно расчёсана.

— Это вы, ваше высочество? — скрипучим голосом спросил священник, не шелохнувшись.

— Я. Вы видите меня, отче? — удивился Ариэль, бросив взгляд на повязку, которая закрывала глаза.

— Я чувствую присутствие принца крови. Вас окутывает аура власти. Слепцы чувствительны к таким вещам.

— Как вы себя чувствуете?

— Превосходно. Мне никогда не было так хорошо.

— Ваши раны уже зажили?

— Ну что ты… Мои раны ещё долго не заживут. Если бы я сейчас не чувствовал боли, это было бы такой милостью Божьей, которую я, конечно, не заслужил. Но только боль напоминает мне, что я всё ещё на земле, а не на Небе. Бог наполнил мою душу удивительной благодатью, это настоящее чудо. Если бы я миллион лет каждую секунду благодарил за это Господа, этой благодарности было бы недостаточно за такое счастье. Никогда раньше не думал, что мученичество за Христа исполнено такой мистики. Эти несчастные раздробили мне каждую косточку на ногах, а я не чувствовал боли. Не то что бы совсем не чувствовал, но от таких травм боль должна быть невыносимой, а мою боль вполне можно было терпеть. Они выкололи мне глаза, думая, что навсегда потушат для меня солнце, но Солнце правды потушить невозможно. Глазами души я увидел Христа, а Он так прекрасен, что по сравнению с Ним все красоты нашего мира — одно сплошное безобразие. Боль пришла потом, когда несчастные палачи оставили меня в покое, но я уже пережил такое счастье, что боль не имела больше значения. Видишь, как всё просто, дорогой? Надо всего лишь любить Христа всеми своими чувствами, всеми помышлениями, надо осознавать, насколько Он прекрасен, и тогда мысль о том, чтобы отречься от Христа не посетит тебя даже на сотую долю секунды, ты поймёшь, что от Христа отречься невозможно, как невозможно отречься от воздуха, которым дышишь. И тогда Господь приблизится и утешит тебя. И с этим приближением Господним не сравниться никакое счастье на земле. Впрочем, что я тебе рассказываю, ты ведь тоже умирал за Христа.

— Умирал, но не умер. И боль, которую я тогда испытывал, была ужасающей. Господь не счёл меня достойным умереть за Него.

— О недостоинстве не говори, это пустые слова. Никто из нас не достоин даров Божьих, Господь просто любит нас, а не по заслугам вознаграждает. Он каждому человеку даёт столько, сколько тот может взять, и даёт он именно то, что надо человеку. Меня вот Он избавил от невыносимой боли, а тебя нет. Мы никогда не сможем понять, почему, нам достаточно знать, что так было надо. И ни тебя, ни меня Он не удостоил умереть за Него. Почему — неизвестно, но известно, что такдля нас лучше. Если бы только люди знали, как Господь любит нас, это и был бы рай.

Ариэль встал перед старцем на колени и прошептал: «Благословите, отче». Он почувствовал благословение почти физически, как никогда раньше не чувствовал. Всё его существо наполнила мощная, но очень мирная и спокойная энергия. Эта переполненность божественной энергией не порождала желания физической активности, но хотелось всех обнять и простить. Встав с коленей, Ариэль помолчал и сказал:

— Где бы нам, отче, ещё священников взять… Надо непрерывно служить литургию, исповедовать, отпевать, служить молебны, а священников очень мало, им и так уже спать некогда.

— Так я могу рукоположить новых священников. Уверен, что достойные найдутся.

— Значит, вы епископ? Простите, владыка, что обращался к вам, как к простому священнику.

— Для тебя, мой принц, я всегда хотел бы оставаться отцом, а не владыкой. А вообще твой покорный слуга — епископ Пётр. Жил здесь на покое, пока покой не закончился.

— Вы согласны возглавить духовенство нашей армии?

— Куда я денусь… Руки целы, значит рукополагать могу. Вот только без ног остался. Так что придётся носить меня на руках.

— С радостью, ваше преосвященство.

* * *

За то время, пока Ариэль валялся в горячке, ситуация, в которой находился Белый Орден, во многом прояснилась. Стратоник рассказал:

— Оказывается, вокруг этого городка — целая россыпь оазисов. Мимо двух из них мы прошли ночью в темноте, там фонарей не жгут. Причём, именно те оазисы, мимо которых мы прошли, ещё не были оккупированы драконами. Мы мимо воды прошли… Но может так и надо.

Народ вокруг уже начинает разбираться, что из себя представляет драконья власть, и кто мы такие. Из тех двух оазисов к нам подошло полторы тысячи пополнения, все мужчины взялись за оружие, даже седые старики и безусые мальчишки рвутся в бой. Нам удалось вдохновить людей, Ариэль, это главное, хотя всё самое невозможное впереди.

Один оазис недалеко от нас был оккупирован Чёрным Орденом, сатанистами. Разведка доложила, что их там не очень много, около тысячи мечей. Я взял полторы тысячи рыцарей и наведался к сатанюгам в гости. Это было что-то… Хотя между чёрными и красными разница не велика, но всё-таки эта разница есть. В чёрных уже почти совсем ничего человеческого не осталось, они ближе к дьяволу, чем красные. Сражаются они очень странно. Их боевая ярость ужасающа, они набрасываются на противника, как настоящие дьяволы, устоять под таким напором очень трудно, но если выдержать первый натиск, с чёрными становится легко до неприличия. Они очень быстро выдыхаются, размякают, им как будто становится всё равно, в обороне они совершенно не держатся, бросить оружие и бежать для них — в порядке вещей. Это полная утрата представлений о воинской чести. Корпоративная солидарность у них тоже отсутствует, они почти не способны к согласованным действиям. Когда мы ворвались в оазис и испытали на себе боевую ярость этих дьяволов, группа чёрных ударила по нам с фланга. Мы еле держались, ещё немного и дрогнули бы, достаточно было легкого натиска в противоположный фланг, и нам бы конец. Между тем, большая группа чёрных, которая имела возможность ударить нам в другой фланг, наблюдала за сражением, как в театре, посмеиваясь одинаково и над нами, и над своими. Этот бой их словно совершенно не касался, как будто они были важными господами, которые наблюдали за битвой гладиаторов. Мы выдержали натиск, начали понемногу теснить чёрных, а эта группа так и продолжала ковырять в зубах. Разделавшись с остальными, мы набросились на них, тут они наконец достали свои мечи и оказали жесточайшее сопротивление, которое, впрочем, длилось недолго, вскоре им стало неинтересно и они позволили себя перебить. Отношение к смерти у них очень неровное. Иногда они позволяют себя убить с таким равнодушием, как будто только об этом и мечтали, а иногда начинают валяться в ногах и молить о пощаде.

— Это распад личности, — вставил Ариэль. — Чем больше человек уподобляется дьяволу, тем более деструктивной становится его сущность. Такому человеку уже от всего плохо, потому что он ничего по-настоящему не хочет, ему всё становится безразлично. У него не может быть никаких общих целей ни с кем, и с другими сатанистами тоже. Вспышки бешеной агрессии — это как раз самое человеческое, что в них ещё остаётся, но долго эти вспышки длиться не могут, потому что никакая цель не кажется им достойной слишком больших усилий.

— Похоже на то, — продолжал Стратоник. — А вот жестокость они проявляют уже совершенно нечеловеческую. В том оазисе мирное население отсутствовало полностью, сатанюги всех поголовно замучили. На окраине оазиса стояли длинные ряды крестов с распятыми. Там же были выложены на земле жуткие узоры из отрубленных частей человеческих тел. Описывать всё это просто нет никаких сил.

— Это они ломку снимают. Сатанюгам постоянно так плохо, что они изощряются в изобретении того, от чего им становится хоть чуть-чуть полегче. Впрочем, такие жертвоприношения сатане не сильно улучшают их состояние, эти существа дошли уже до такой степени, когда сатана их больше ничем не завлекает, а просто смеётся над ними.

— Так, наверное, и есть, но наши парни настолько глубоко не смотрели, от увиденного они пришли в такое исступление, что истребили всех чёрных до единого. Из этого оазиса мы вернулись без пленных.

— У вас просто не было другого выхода. Понимаю, что рыцари перебили пленных в исступлении, но и самый хладнокровный рассудок не подсказал бы иного решения. Надеюсь, ты всех, кто участвовал в этом рейде, сразу отправил на исповедь?

— Разумеется. И сам чуть не чокнулся, но после исповеди стало легче. Что касается других оазисов, то там всё прошло проще. Во многих вспыхнули восстания, когда люди узнали о нашем существовании. Местные жители сами перебили всех драконидов и почти поголовно ушли к нам. В некоторые оазисы мы уже успели наведаться и установили в них христианскую власть. Гарнизоны в оазисах были небольшие, ни разу не возникло боевой задачи. Осталось ещё несколько оазисов, максимально от нас удалённых, вскоре мы освободим их. Белый Орден теперь контролирует очень большую территорию, ваше высочество. Вы стали настоящим правителем.

— А как дела с пополнением?

— К нам течёт непрерывный поток добровольцев. Не только из ближайших оазисов, со всей территории бывшего царства. Слух о Белом Ордене распространяется со скоростью ветра. Все говорят, что у белых теперь есть царь, это очень воодушевляет людей, они считают, что если царь уже есть, то и царство скоро будет. Мы объясняем, что наш принц — пока не царь, чтобы он стал царём, нам придётся ещё пролить немало крови и принести неисчислимые жертвы. Они улыбаются и кивают. Не считают это принципиальным. От драконов все уже так натерпелись, что едва появилась надежда спихнуть их власть, как эта надежда тут же переросла в уверенность. Если так дальше пойдёт, то все люди перебегут к нам, и драконы останутся в гордом одиночестве.

— Не обольщайся, этого не будет. Большинству людей совершенно безразлично, какая власть, они озабочены лишь тем, чтобы к ней приспособиться, и никуда не побегут, просто потому, что это рискованно. Многие уже приспособились к драконам, успешно интегрировались в новое общество и не захотят терять плоды своих больших усилий. «А нас и здесь неплохо кормят» — это ты услышишь ещё не раз. Многие, хоть и не любят драконов, но парализованы страхом и не сдвинутся с места. Драконы уже успели убедить их в том, что единственный способ выжить — это во всём их слушаться. К тому же, драконья власть многим понравилась. Это люди такого психологического склада, которому эта власть соответствует наилучшим образом. Вот эти-то, убеждённые дракониды, самые опасные для нас. Они будут сражаться храбро и самоотверженно, будут совершать подвиги во имя драконов и ни за что не перейдут на нашу сторону. Это их власть — своя, родная, они будут зубами за неё держаться. Таких, конечно, не слишком много, но их возможно больше, чем нас сейчас всего.

— Ваше высочество такой пессимист, — рассмеялся Стратоник. — Всего несколько слов, и моё настроение безнадёжно испорчено.

— Я скорее трагический оптимист, — улыбнулся Ариэль. — Привык смотреть правде в глаза. А правда пока лишь немного повернулась в нашу сторону. Ты говоришь, к нам течёт непрерывный поток добровольцев. А сколько у нас сейчас всего людей?

— Тысяч пятнадцать.

— А в царстве живут миллионы. Драконы по-прежнему могут выставить против нас стократно превосходящую армию.

— Но какой будет качественный состав этой армии?

— А какой у нас будет качественный состав? Все до единого великолепные бойцы? Или всё-таки половина — ополченцы, которые только вчера узнали, с какого конца берутся за меч?

— Это так… Мы тренируем ополченцев день и ночь, но настоящего бойца за неделю, конечно, не выковать. Бойца вообще не выковать без боя. В первом же бою половину из них перебьют, но оставшаяся половина составит вполне боеспособное подразделение. Потом придут новые новобранцы и точно так же полягут тысячами в новом бою. Другой войны не бывает. Неужели думаешь, я не понимаю всего этого? Я радуюсь даже не притоку добровольцев, а тому, что вижу, как с нашими людьми происходят удивительные перемены. Они духовно преображаются, они уже такие, какими никогда не были в царстве. На наших глазах рождается нечто невиданное. Вчера ко мне пришли женщины, которые желают сражаться, хотят создать своё боевое подразделение.

— Зачем… — поморщился Ариэль.

— Не торопись. Настрой у них серьёзный. Это не романтические барышни. Эти женщины имеют причины для такой лютой ненависти к драконидам, что если её не трансформировать в боевую ярость, то я даже не знаю, где и как её прорвёт. Ты же знаешь, как зверствовали красные. А они всё это пережили на себе. Старшая из этих женщин хочет быть представленной тебе. Позвать?

— Давай.

Перед лицом Ариэля предстала рослая крепкая женщина, на вид ей было под сорок. Выглядела она очень необычно. Чёрная туника до пят с большим белым крестом на груди, а под крестом белые череп и кости. Лицо её было решительным и суровым, злобы и ненависти в глазах не было, но казалось, что она испытывает боль, которую решила терпеть, не обращая на неё внимания.

— Как тебя зовут?

— Изольда, ваше высочество.

— Вы с подругами хотите сражаться?

— Хотим и будем, ваше высочество. Ваше мнение на сей счёт ничего для нас не изменит. Но если вы включите наш отряд в состав армии, полагаю, мы сможем принести больше пользы.

— А вы способны сражаться?

— Сомневаетесь в нашей храбрости?

— Нет, только в силе рук. Ни одна женщина не может размахивать тяжёлым мечом несколько часов подряд.

— Мы их зубами будем грызть.

— И погибнете без всякого смысла.

— Мы уже погибли. Мы мертвы. Ни для одной из нас жизнь больше не имеет ни малейшей ценности. Мы можем сейчас пойти и напасть на красных с камнями и палками. Мы так и сделаем, если вы не найдёте для нас лучшего применения. Можете поверить, что череп и кости на нашей одежде нарисованы не для того, чтобы кого-нибудь напугать. Мы лишь даём понять всем, что мы — смертницы.

Изольда говорила спокойно, в её голосе не чувствовалось даже намёка на нервную взвинченность, это обнадёжило Ариэля. Он почувствовал, что тот внутренний настрой, о котором она говорила, на самом деле ей присущ и не является плодом её фантазии или самообольщения. Это действительно была смертница. Её спокойный голос звучал словно сквозь боль, так говорят раненные. Ариэль тяжело вздохнул, помолчал немного и спросил:

— Кто-нибудь из вас умеет стрелять из лука?

— Кажется, есть такие.

— Как на счёт того, чтобы создать отряд лучниц?

— Нет возражений.

— Тогда раздобудьте себе хорошие луки, создайте запас стрел и тренируйтесь день и ночь. Постарайтесь хотя бы в некоторой степени научиться владеть кинжалом. За мечи даже не беритесь, ни к чему вам это.

— Будет исполнено, ваше высочество. Но есть ещё одна проблема. Мы принесли Богу монашеские обеты, мы — монастырь. Скажите вашим людям, чтобы ни один из них не приближался ни к одной из нас ближе, чем на километр.

— Как же вас тогда тренировать?… Может быть, поручить ваше обучение храмовникам? Они тоже монахи и с уважением отнесутся к вашим обетам.

— Согласна, — немного сморщилась Изольда.

— Скоро прибудет моя жена, она немного владеет кинжалом, попрошу её с вами поработать.

— Хорошо, — сказала Изольда гораздо более охотно.

— Времени почти нет, сестра, тренируйтесь непрерывно. И ещё маленький совет: когда будете стрелять, покрасьте мишени в красный цвет. Меткость сразу же улучшится.

Глава XVII, в которой происходит решающее сражение

— Нет сомнений в том, что драконы сейчас собирают против нас армию, — докладывал Марк. — Армия у них, конечно, уже есть, причём большая, но она разбросана по гарнизонам, до сих пор у них не было причины держать в одном месте тысяч сто бойцов, теперь эта причина появилась. Полагаю, разведка у них нормально работает, да и без разведки, не надо сомневаться, весь Бибрик гудит от слухов о наших проделках.

— Как думаешь, сколько бойцов они против нас выставят?

— Это зависит от степени их самоуверенности. Им ничего не стоит собрать полумиллионную армию, но ведь не трудно же выяснить, что у нас до сих пор нет и двадцати тысяч. Выставлять против нас полмиллиона просто нет смысла. Конечно, они захотят действовать наверняка, к тому же наши маленькие победы их уже достаточно напугали, но какое превосходство над нами они сочтут достаточным, трудно сказать. Полагаю, их армия будет составлять от 60 до 200 тысяч.

— Может быть, ударить по ним, пока у них ещё не собрана большая армия? Наступление — лучшая защита, — не слишком уверенно сказал Ариэль.

— Знаете, что тогда произойдёт? Чем быстрее мы будем наступать, тем сильнее мы растянем свои коммуникации. Предположим, боевые потери нам удастся возмещать за счёт добровольцев и пленных, но армия растянется, начнёт понемногу таять в гарнизонах, а наш бронированный кулак, пробивающийся сквозь толщу врагов, вскоре потеряет свою энергию. У людей ведь тоже есть свой предел, они не могут каждую неделю разбивать по армии, которая численно их превосходит. Люди выдохнутся, начнут падать от нервного истощения, начнут пить, перестанут подчинятся. Когда армия вытянется в кишку, а кулак окажется сбит до костей, наступление захлебнётся, и после первой же крупной неудачи нас будут гнать до самого моря.

— Значит, ты предлагаешь оборону?

— Оборона погубит нас ещё быстрее. Допустим, мы здесь окопаемся, а на нас бросят армию, равную нам по численности. Мы её, конечно, перемелем. А они тут же бросят на нас ещё одну такую же армию. Её мы тоже перемелем. И сколько раз мы сможем повторить сей славный подвиг? Три-четыре раза от силы. А они десять раз подряд могут бросать на нас такую армию, как наша. Но десять не потребуется. Максимум на пятый раз они уже будут зачищать недобитых героев.

— По твоим прогнозам, Марк, поражения нам не избежать?

— Нет, я не предлагаю играть похоронный марш. Предлагаю забыть о средневековой стратегии, когда лоб в лоб сталкивались две лавины, одна из которых не выдерживала и бежала, а вторая её преследовала. Предлагаю воевать по-другому. Они не найдут той лавины, с которой смогут столкнуться.

* * *

Против Белого Ордена драконы собрали примерно сто тысяч человек. Их армия, разделённая на красные, черные и зелёные полки, бодро маршировала навстречу неизбежной победе, в которой не приходилось сомневаться при шестикратном превосходстве в силах. Дракониды прекрасно держали строй, безупречно выполняли команды, не позволяли себе ни малейшего своеволия, было заметно, что дисциплина в их войске установлена выше всяких похвал. За малейшую провинность комиссары казнили воинов на месте, это уже знали, а потому более всего боялись не расслышать приказ.

Они шли по зелёным полям, до пустыни было ещё далеко, хотя и здесь посреди лета было жарковато, но терпимо, поэтому спокойно шли днём, а ночами спали. До земель, которые контролировал Белый Орден, оставалось ещё несколько дневных переходов, о возможном боевом столкновении не думали. Отшагав километров сорок за день, уставали смертельно, но чувство опасности ещё не нависло над драконьей армией, идти в доспехах не видели смысла.

Однажды, когда уже смеркалось, они шли рядом с небольшой горной грядой, после дневного перехода все едва держались на ногах, командиры начали присматривать место для ночлега, но сломать строй раньше времени никому в голову не приходило. Вдруг со стороны арьергарда послышался дикий вопль, одновременно заорали от боли несколько сот человек. Армия продолжала идти, а арьергард продолжал орать так, как будто вступил на раскалённую землю. Не только в авангарде, но и в самом арьергарде пока никто ничего не понимал. Люди падали на землю пачками со стрелами в спине. На смену первой растерянности быстро пришла паника. Оглядываясь, они увидели, что у них за спиной словно из-под земли возникла тонкая цепочка одетых в чёрное лучников. Выстроившись по одному, лучники спокойно стреляли, словно в тире по мишеням. Били с небольшого расстояния, промахнуться по плотным шеренгам было невозможно. Лучников было около тысячи, и после каждого залпа падала тысяча драконидов. Жертвы заметались, не зная, куда скрыться, начали давить друг друга, почему-то никому не пришло в голову атаковать лучников, их восприняли, как град с неба, с которым не воюют, а прячутся от него, вот только спрятаться было совсем некуда. Дракониды метались, как безумные звери по клетке, наконец над этим хаосом прозвучал звучный голос комиссара, призвавший к атаке. Дракониды бросились в сторону лучников, а те вдруг очень быстро побежали в сторону гор, оттуда они, очевидно, и появились. После дневного перехода дракониды едва держались на ногах, и догнать они, конечно, никого не могли, вскоре прекратив преследование. Злые, усталые, израненные они возвращались к своему войску, тем временем лучники у них за спиной прекратили бегство, вновь выстроились в цепочку и дали ещё несколько залпов. Почти все преследователи были уничтожены, а лучники спокойным шагом удалились в сторону гор, больше их никто не преследовал.

В арьергарде войска драконидов шёл Зелёный Орден. Во время атаки лучников были полностью уничтожены два полка зелёных, около пяти тысяч человек.

Драконы установили палатки и сыграли отбой. На сей раз они выставили часовых, осознав, что боевые действия уже начались. Они чувствовали себя не просто проигравшими первое столкновение, а опозоренными, униженными, морально раздавленными. Когда враг методично выбивает вашу живую силу, а вы ничего не можете этому противопоставить, деморализующее воздействие получается ужасающим.

Перед отбоем зелёный комиссар приказал назавтра поставить в арьергарде отряд лучников, чтобы при появлении противников на первый же залп они ответили своим залпом. Это было грамотное решение, но оно не пригодилось. Около трёх часов ночи, в самое мёртвое время, когда уснули уже все, а не проснулся ещё никто, лучники в чёрных одеждах, сливаясь с ночью, вновь спустились с гор и с приличного расстояния обстреляли лагерь зажигательными стрелами. Били навесом, стрелы падали на лагерь сверху, причём огненной атаке подвергся весь лагерь, а не только арьергард. Палатки из плотной хлопчатой ткани тут же вспыхивали, одежда на людях загоралась раньше, чем они успевали проснуться. Дикие вопли и всеобщая паника тут же наполнили весь лагерь. А лучники делали залп за залпом, поливая лагерь с неба огнём. Преследовать их посреди ночи в кромешной темноте было совершенно невозможно, так что они стреляли до тех пор, пока не исчерпали запас стрел.

Лагерь полыхал не долго, потому что горючего материала в нём было немного. Даже палатки сгорели не все, но очень многие. Человеческие потери были хоть и не катастрофические, но значительные. Кто-то заживо сгорел, кого-то задавили посреди ночной суматохи, у кого-то были такие ожоги, что продолжать поход они не могли. В подобных условиях тяжелораненые приравнивались к убитым, их сразу списывали на безвозвратные потери. Так драконы потеряли ещё около пяти тысяч человек.

Деморализованное войско понуро поднялось и продолжило поход, оставив на месте лагеря всех тяжелораненых. Когда войско удалилось на значительное расстояние, с гор спустились лучники, точнее — лучницы, не торопясь зашли в лагерь и хладнокровно, методично вырезали кинжалами всех раненных, которые не могли оказать почти никакого сопротивления. Лучницы не пожалели ни одного человека. В горы они больше не возвращались. Изольда приказала своим сёстрам догнать армию драконидов и сопровождать её, оставаясь вне пределов видимости.

А драконов ожидали новые сюрпризы, к которым они оказались в очередной раз совершенно не готовы. Войско уже покидало зелёные земли, понемногу начиналась пустыня, когда неожиданно во время марша земля рядом с правым флангом буквально распахнулась и оттуда бодро выскочили белые рыцари. Здесь был вырыт ров, сверху прикрытый щитами, засыпанными землёй. Во рву скрывались три тысячи рыцарей, самые сильные, опытные и отчаянные во всём Белом Ордене. Они тут же ударили во фланг драконидам. На марше войско — в походных, а не боевых порядках, и потому довольно беспомощно перед неожиданным нападением, тем более — с фланга. Белые огромными двуручниками с полчаса косили драконидов, как траву. Они перерезали растянувшееся на несколько километров войско пополам, выбив с десяток тысяч человек. Дракониды, вновь предались панике, сопротивлялись вяло, быстро падая под страшными мечами белых. Наконец комиссары опомнились и перестроили в боевые порядки те части войска, которые не были затронуты атакой. Они намеревались взять белых в клещи. Это был хороший план, но белые не желали сражаться дальше. Они просто убежали с поля боя и преследовать их никто не стал. Конницы у драконидов не было, так же, как и в Белом Ордене. Белые просто не имели коней, а драконы по какой-то своей рептильной прихоти брезговали четвероногими друзьями человека.

После атак лучниц и рыцарей войско драконов потеряло примерно пятую часть своего состава, но другая потеря была ещё страшнее — войско утратило боевой дух. Дракониды теперь понимали, что никто им нормального сражения не предложит, их будут выбивать неожиданными атаками до тех пор, пока не выбьют всех. Ближайшей ночью из лагеря началось дезертирство. Комиссары, похоже, это предвидели. С верными людьми они встали на пути дезертиров, изрубив несколько тысяч человек. На следующий день с утра они громогласно объявили о ночном инциденте, предложив бойцам хорошенько подумать, прежде чем дезертировать. Расчёт драконов был понятен: они хотели внушить своим страх перед комиссарами, превышающий страх перед белыми. Значительная часть бойцов действительно прижала уши, о дезертирстве больше не помышляя. Смерть от мечей Белого Ордена была всего лишь возможна, а смерть от руки комиссаров совершенно неотвратима. Но на некоторых бойцов, причём самых лучших, идейных, служивших драконам не за страх, а на совесть, казнь дезертиров подействовала, как тяжёлое оскорбление. Они перестали видеть в драконах лидеров, которым верили и которым готовы были служить. Им стало понятно, что для драконов они всего лишь биомасса, ничего не значащий человеческий материал, и драконы стали для них не старшими братьями, а кровавыми тиранами.

Мятеж созрел очень быстро. Некоторые красные командиры обо всём договорились, понимая друг друга почти без слов. Ночью они зарезали во сне с десяток комиссаров и тихо покинули позиции, но драконов теперь тоже было не провести, на уходящие красные части набросились чёрные. В ночном бою два красных полка полностью перебили чёрный полк и всё-таки ушли.

Ночью Стратоник наблюдал с холма за непонятной свистопляской в лагере, а поутру увидел, как к ним приближаются значительные силы красных в походном порядке. Он дал своим команду готовится к бою, но атаковать не спешил, что-то в поведении красных давало ему понять, что они не имеют враждебных намерений. И, действительно, приблизившись, красные закричали: «Не стреляйте, мы — к вам, мы — свои». «Приказываю остановится, — скомандовал Стратоник. — Командир — ко мне».

— Меня зовут Форвин, я командир красного полка. Мы хотим перейти на сторону белых. Примете?

— Нет вам веры, — сухо обронил Стратоник. — Вчера вы драконам лапы лизали, мучили и убивали христиан, а сегодня враз побелели? Что, драконьи ласки разонравились? Только у нас ведь за дезертирство тоже казнят. За мятеж — тем более. Боюсь, что в Белом Ордене вам понравится ещё меньше, чем в Красном.

— С кем имею честь? — похолодевшим голосом спросил Форвин.

— Ты не имеешь чести. А меня зовут Стратоник, магистр Белого Ордена.

— Когда-то мы вместе служили в Ордене пресвитера Иоанна…

— На мне и сейчас всё тот же белый плащ. А твой плащ — красный от крови ваших жертв.

— Плащ, конечно, да, но на моём мече кровь только драконов и сатанистов, которую я пролил сегодня ночью. Ты не поверишь, но я не убил ни одного христианина.

— Действительно, не поверю.

— Ты пойми, что красные — не все сплошь негодяи. Многие просто запутались, совершили ошибку и сейчас были бы рады её исправить. Я ведь раньше верил в Бога всей душой, а потом начался такой бедлам, что я утратил веру. Подумал, что если бы Бог существовал, царство не погрузилось бы в море зла. Тут пришли драконы и сказали, что в Бога верить вовсе не обязательно. Я решил, что они будут строить жизнь на горькой правде, а не на сладком обмане. Я честно служил им, и ни в каких расправах над христианами никогда не участвовал, хотя у нас такое бывало и не раз. Я убеждал себя в том, что так надо, что иначе новый мир не построить. А душа всё пустела и холодела. Я начал понимать, что провозглашённый мир «драконов и людей» — это мир исключительно драконов. Постепенно стало ясно, что, освободившись от веры в Бога, человек вовсе не становится свободным, а просто превращается в скотину. Я продолжал служить драконам лишь потому, что не видел другого выхода. А когда драконы казнили дезертиров, во мне что-то окончательно сломалось, и я понял, что люди для драконов — пыль. Значит, мы должны устраивать свою жизнь без драконов. Может быть, когда-нибудь я буду верить в Бога так же, как верил раньше. Во всяком случае, я этого хотел бы.

— Я щас заплачу, — усмехнулся Стратоник.

— Ну что ты хочешь, чтобы мы сделали? Хочешь, догоним драконидов и нападём на них?

— Хочу, — неожиданно сказал Стратоник.

Форвин, ни слова не говоря, резко повернулся и пошёл к своим. Стратоник видел, что Форвин что-то говорит им, но слов не мог разобрать. Потом все красные перебежчики резко снялись с места и начали удаляться.

Дракониды обратили мало внимания на приближение отряда в красных плащах, видимо, решили, что это подкрепление, никого из них и мысль не посетила, что мятежники возвращаются. Но красный отряд, поравнявшись с зелёными, неожиданно обрушился на них с дикой яростью. И эта ярость, и полная неожиданность нападения, так обескуражили зелёных, что они едва сопротивлялись. Это не была продуманная атака, бывшие красные понимали, что к драконам им не вернуться, а белые их не сильно хотят, и лучшим выходом было бы сложить головы прямо сейчас. Они дрались, как безумные, перемалывая всё новые и новые силы зелёных. Наконец атака мятежников начала захлёбываться, потому что зелёные пришли в себя, а нападавшие теряли силы. И тут они услышали у себя за спиной громовой голос: «Эй, красно-белые, немедленно отходите, мы прикроем отступление». Этот приказ пришёлся как нельзя более кстати, отбивая удары, красно-белые начали пятиться, зелёные пытались перейти в контратаку, но этому жёстко препятствовали белые, которые, оказывается, шли следом за мятежниками. Красно-белые вырвались из боя, начали отходить и белые, и тут попытку контратаки зелёных окончательно пресёк град стрел, который на них обрушился. Несколько залпов оказалось достаточно, чтобы зелёные сочли бой законченным.

Драконы прекрасно понимали, что не имеют возможности преследовать нападавших. Если войско будет бегать по пустыне за небольшими мобильными отрядами, то из пустыни никогда не выберется. Итак, сильно потрёпанное войско драконидов продолжило марш вперёд, так что их противникам не пришлось даже убегать, они просто остались на месте. К Стратонику подошёл раненный в голову Форвин и, тяжело дыша, криво усмехнулся:

— Хотите что-нибудь ещё, мессир?

Стратоник достал из сумки свёрнутую рулоном длинную полосу хлопчатой ткани и, протянув Форвину, спокойно сказал:

— Голову перевяжи. Надо бы вам, ребята, в белое переодеться, да где же его взять? Придётся пока в красном походить. А знаешь что, перевяжите себе головы белыми повязками, вот как сейчас у тебя. Теперь вы белые.

— С красными пятнами, — опять усмехнулся Форвин.

— Так куда же денешься, — миролюбиво заключил Стратоник.

* * *

Войско драконидов дотащилось наконец до города, где Белый Орден имел свою резиденцию. В строю оставалось всего тысяч сорок, войско уменьшилось более, чем на половину, но боевой дух это войско утратило не наполовину, а полностью. На маршах они по-прежнему безупречно держало строй и приказы комиссаров выполняли всё так же безукоризненно, но они больше не хотели воевать. Никто из них не рвался умереть за драконью власть. Войско держалось лишь на тотальном страхе перед драконами, а страх, поддерживая дисциплину, самоотверженности отнюдь не порождает. Всё чаще они шептались о таинственных белых, к которым ушла часть красных. Перебежчикам откровенно завидовали, хотя и не решались последовать их примеру. Белые представлялись им теперь нормальными людьми. Не ангелами, конечно, по людьми, а власть рептилий в человеческом облике казалась им всё более чужой.

Дракониды предполагали, что белые оставят город, в очередной раз уклонившись от прямого боевого столкновения, но на сей раз всё было по-другому. Им навстречу в пустыню вышло белое воинство, решившее встретить врага лоб в лоб. Белых было всего тысяч пятнадцать, от более, чем двукратного превосходства своих сил драконы заметно повеселели. В авангарде войска они поставили Чёрный Орден. Чёрные в течение всего похода совершенно не роптали, о переходе к белым не мечтали и свою службу драконам под вопрос не ставили. Не то чтобы чёрные любили драконов и были беззаветно им преданы, но белых, то есть христиан, они ненавидели вполне искренне, до исступления, так что подгонять их на битву не приходилось.

Первая атака чёрных была страшной. Белый Орден встал стеной, уже перемолов передовые отряды чёрных, но те всё лезли и лезли, с неослабевающей яростью, с полным презрением к смерти, не считаясь ни с какими потерями. Через час белые дрогнули и начали понемногу отступать, напрягая последние силы, чтобы удержаться от бегства. Но тут в тыл драконидам ударил Стратоник, под началом у которого было уже без малого 10 тысяч бойцов. Они сразу же смяли арьергард, где шли остатки Зелёного Ордена, который во время похода понёс наибольшие потери, и врезались в ряды красных, которые оказывали очень вялое сопротивление. Всё войско драконидов пришло в смятение. Атака чёрных наконец захлебнулась, они как-то разом утратили боевой пыл, но не сдавались, лишь понемногу пятясь, а пятиться вскоре стало некуда, белые теперь теснили драконидов с двух сторон. С чёрными пришлось ещё повозиться, они так и не сдались, пока не были перебиты. Бойцы Стратоника, атаковавшие с тыла, начали понемногу обтекать драконидов, забирая их в окружение. Теперь на половине фронта красные сражались с красно-белыми под началом Форвина. Это окончательно деморализовало драконидов, они начали бросать мечи и поднимать руки. Комиссары ещё кричали: «Сражаемся до последнего», «Прорываем окружение», но их уже никто не слушал. Вскоре комиссары смолкли, вероятнее всего, их прикончили свои, во всяком случае, после боя ни одного драконочеловека в живых не обнаружили.

Победа Белого Ордена была полной, войско драконов перестало существовать. Почти никто не бежал, потому что бежать было некуда. Больше половины войска было перебито, остальные, в основном — красные и совсем немного зелёных попали в плен. Черных среди пленных не было ни одного. Белый Орден тоже понёс немалые потери, в основном — от первой атаки чёрных. Ситуация сложилась слегка тревожная: пленных у белых было немногим меньше, чем их самих, а если учесть, что в рядах белых было немало вчерашних пленных, то красные по сути преобладали на поле боя. Если бы они вдруг все разом схватились за мечи, бой разгорелся бы с новой силой и его исход трудно было бы предсказать. Стратоник разыскал Форвина и жёстко сказал:

— Всех красных, которые участвовали в казнях христиан, немедленно выявить и казнить. Сделайте это сами и прямо сейчас. Не собираюсь завтра развлекать публику зрелищем массовых казней.

— Да, мессир, — мрачно кивнул Форвин.

Он подошёл к своим, они долго о чём-то кричали друг другу, размахивая руками, потом подошли к толпе пленных и начали вырывать из неё одного за другим бывших сослуживцев. Их резали под крики: «Я ни в чём не виноват», «Негодяи, вы за это заплатите», и так далее в том же роде. Расправа была не долгой, прикончили всего несколько десятков человек. Форвин вернулся к Стратонику.

— Я смотрю, у вас почти все — невинные овечки, злодеев-то всего ничего.

— Не надо, мессир. Предлагаю закончить разборки, — буркнул Форвин.

— Да я не мстителен. Не уверен только, что на этих людей можно положиться.

— Не всегда на самого себя можно положиться.

— Давай так. Отбери в свой отряд тех, за кого можешь поручиться головой. Остальных рассредоточим по белым частям.

Глава XVIII, в которой начинается поход на столицу

Зелёных попало в плен всего около тысячи человек, Форвин никого из них не знал, поручиться за зелёных было некому, и с ними пришлось разбираться по отдельности. Оказалось, что это очень пёстрая публика, и вера у них сильно разная. Некоторые почти ничем не отличались от чёрных сатанистов, это были поклонники Ваала и Астарты, совершавшие человеческие жертвоприношения и творившие такие мерзости, о которых и слушать было неловко. Поклонники Юпитера и Марса были весьма жестоки, но вменяемо и по-человечески жестоки, без культовой мерзости. Эти почти не отличались от красных атеистов, никакой мистикой не увлекаясь, они по сути поклонялись лишь государству, его силе и мощи, независимо оттого, кто эту мощь обеспечит. Были среди зелёных «поклонники Христа», не возражавшие против того, чтобы его вписали в языческий пантеон. Для них поклонение Христу было привычкой, от которой они не хотели отказываться, а то, что в храмах на ряду с иконами Христа появились изображения других богов, они не сочли принципиальным, а кого-то их них это даже порадовало, как возможность подчеркнуть свою терпимость. Была ещё одна разновидность зелёных — пантеисты, поклонявшиеся Природе с большой буквы. Эти не имели изображений богов, не молились в храмах, предпочитая поклонение природным объектам.

Поклонников Ваала и Астарты, как сатанистов, прикончили сразу, да они не сильно и возражали, до конца оставаясь абсолютно непримиримыми к христианству. Остальных пока держали под замком, не зная, что с ними делать. Однажды к Ариэлю на приём напросился один пантеист, сообщив, что нашёл взаимоприемлемый выход из положения.

— Ваше высочество, — начал зелёный чуть ли не с порога. — Я предлагаю вам реформировать христианство.

— Я намерен ответить отказом, — улыбнулся Ариэль.

— Вы бы хоть выслушали сначала, — насупился зелёный. — Мы же ничего не имеем против Христа.

— И на том спасибо, — иронично улыбнулся Ариэль, но зелёный не заметил иронии и, приободрившись, продолжил:

— У нас нет сомнений в божественной природе Христа. Мы можем с чистой совестью сказать, что Христос — Бог. Но дело в том, что всё — Бог. И каждое дерево, и травинка, и любое живое существо — всё это Бог. И всему этому мы поклоняемся, и Христу в том числе. Что тут для вас неприемлемого?

— То, что ты сейчас сказал — страшное богохульство, а я не выношу, когда при мне богохульствуют, но я готов пока оставить это без последствий. Переходи к тому, что ты предлагаешь.

— Предлагаю прекратить поклонение Богу в бездушных храмах и совершать богослужение на природе. Мы будем молиться посреди священных дубрав, мы будем припадать к матери-земле, набираясь от неё сил, мы будем поклоняться Христу и всему живому. Что в этом для вас плохого?

— Я не против того, чтобы совершать богослужения на природе, у нас нет на это запрета. Это даже хорошо, когда мы молимся под шелест дубов и под журчание ручьёв. Хотя храмы мы ради вашей прихоти, конечно, не забросим, но иногда мы можем совершать богослужение на природе.

— Ну вот!

— Дослушай. Мы никогда не будем считать природу Богом, никогда не уравняем в нашем сознании Христа и священный дуб. Мы любим природу, как творение Божие, а не как Бога. Если кто-то не видит разницы между творением и Творцом, для христиан это безумие. Мастер создал табуретку. Мастер и табуретка — два разных объекта. Если кто-то объявляет табуретку мастером и говорит, что между ними нет разницы, для нас это, мягко говоря, утверждение, с которым мы не можем согласиться.

— Теперь уже вы кощунствуете, ваше высочество.

— Ну вот видишь. Ты понял, что наши религиозные убеждения непримиримы, и никакое ваше почтение ко Христу, и никакая наша любовь к природе, ничего в этом не меняют. Для вас Бог есть то, что для нас не есть Бог. Это главное, и мы в этом расходимся.

— Но ведь я предлагал дружбу.

— Как будто я против дружбы… Ты предлагал религиозный компромисс, а мы на это не пойдем. Как тебя зовут?

— Называйте меня Друид.

— Значит, ты уже отрёкся от своего христианского имени. А от своих религиозных убеждений, насколько я пониманию, ты отрекаться не собираешься и каяться в них не будешь.

— Нет, — виновато улыбнулся Друид.

— Так что же мне с тобой делать? Убивать не хотелось бы.

Друид вздрогнул, Ариэль жёстко продолжил:

— А ты думал, мы тут шутки шутим? По всему царству полыхает страшная война. Эта война ведётся против Христа. Наше войско — христианское. В рядах нашего войска не может быть людей, для которых Христос ничем не отличается от зайчика в лесу. А если вас отпустить, вы же опять окажетесь у драконов и опять будете сражаться с нами.

— Драконы — тоже Бог.

— Вот-вот. Вы обожествляете тех, кто добивается нашего полного уничтожения. Какой тут может быть компромисс? Я мог бы взять с вас клятву, что вы никогда не поднимите оружие против нас, но боюсь, что на этой войне клятвы не работают. Разве, что попытаться вывести вас из войны… Кто ты по гражданской специальности?

— Земледелец. И все наши — земледельцы.

— Так отправляйтесь-ка вы в наш глубокий тыл и пашите землю. Согласен?

— Ну… да… Но как же наша вера?

— Верьте, во что хотите, никто вам слова не скажет. Но проповедовать свою веру не смейте. Наказание будет жестоким. Ещё раз тебе говорю — шутки кончились.

— Принято, — понуро заключил Друид.

* * *

Пантеистов среди зелёных отыскалось две сотни, их тут же отправили в тыл. Поклонники Юпитера покаялись в своей приверженности этому богу и воссоединились с Церковью. Они сделали это настолько единодушно, что поневоле возникло сомнение в их искренности. Но эти люди искренне могли служить только государству, а Белый Орден уже создал своё государство, причём довольно крепкое, и этому государству они готовы были служить, так что на отсутствие у них религиозной воодушевлённости пришлось закрыть глаза.

Целую неделю белые занимались похоронами и реорганизацией своих вооружённых сил, куда влилось множество пленных. Вся армия составляла теперь около 35 тысяч человек. Половина армии была весьма ненадёжна. Белые вожди это понимали, но что тут можно было сделать? Нарыв прорвался сам собой, вспыхнул мятеж красных. Мятеж быстро локализовали и задавили, в нём участвовало не более трёхсот бойцов, они пытались повести за собой бывшие красные части, но недавние товарищи их не поддержали. К Ариэлю притащили возглавившего мятеж красного командира. Тот кривился разбитыми губами и, с ненавистью глядя на принца, начал брызгать кровавой слюной:

— Всё равно вам всем конец, вы не знаете, что такое драконы, вам не победить их никогда. Сейчас вы радуетесь, как дурачки — разбили нашу армию. Да драконы выставят против вас десять таких армий, хотя десять и не потребуется, у вас больше не будет побед, всех вас порежем на мелкие кусочки.

Ариэль внимательно посмотрел на бесноватого и тихо сказал своим: «Выполняйте». Они знали, что надо выполнять. Красного утащили, принц тут же приказал собрать совет.

— Надо наступать, — сказал Ариэль.

— Вопрос, куда? — спросил Стратоник.

— Всем объявить, что идём на Бибрик. Громогласно объявить, чтобы каждая собака в нашем лагере была в курсе столичной директивы. Мы пойдём по направлению к столице, а потом резко повернём к апостольской горе. Нам надо туда.

— Всё правильно, — поддержал идею Марк. — Драконы сейчас собирают новую армию. Узнав о наших планах, они будут прикрывать столицу. Вот и пусть прикрывают. А нам пока не нужны большие сражения.

— А тем временем драконы укрепят столицу так, что нам её будет никогда не взять, — горячился Стратоник.

— Столица уже укреплена так, что нам её никогда не взять, — парировал Марк. — Чуть не половина всех драконьих сил — в Бибрике. Нам сейчас не по зубам этот орешек.

— И что же такое должно произойти, чтобы она стала нам по зубам? Ну зайдём мы на гору, ну сядем на неё, а дальше что? Обороноспособность столицы от этого не ослабнет.

— Если мы зайдём на гору, возникнет второй центр власти. Мы для людей до сих пор не власть, а повстанцы, чуть ли не разбойники, которые подняли руку на законных правителей. В человеческом сознании любая власть законная, если она единственная. Вот эту-то ситуацию и надо переломить. Апостольская гора — сакральный центр нашего царства. Если мы там водворимся, станем властью не менее легитимной, чем драконы. Только тогда люди смогут свободно выбирать, к кому примкнуть. К нам может полстраны перебежать, — объяснил Ариэль.

— Самое главное — короновать принца, — заключил Марк. — У нас сейчас царство без царя. Если у нас будет царь — люди пойдут за ним.

— Надо, чтобы люди встрепенулись, — продолжил Ариэль. — Вы думаете, зачем мы далидраконам последнее сражение? С военной точки зрения в этом не было необходимости, эффективнее было бы продолжать выбивать драконов небольшими нападениями. И город лучше было отдать драконам, пусть бы они в нём завязли, а мы бы перерезали все драконьи коммуникации. И вскоре их армия сама по себе перестала бы существовать. Но что потом говорили бы люди? Повстанцы трусливо бегали от драконов, а их просто погубила жара пустыни. Никого бы это не воодушевило. А мы дали сражение, хотя и не было гарантий успеха, ведь драконы по-прежнему превосходили нас численно. И что теперь говорят? Белые нанесли драконам сокрушительное поражение. Этот слух переполняет царство и меняет души людей. Не важно, что драконы могут собрать против нас ещё десять таких армий, как тут один красный визжал. Люди всё равно продолжают говорить: белые победили драконов. Вот этот-то эффект нам и надо закрепить. Победу нам принесёт только победа в сознании людей.

* * *

Белый Орден шёл железной поступью, сметая на своём пути всё, от чего пахло драконами. Шли почти непрерывно, отдыхая только по ночам. Обнаруживая перед собой драконий гарнизон, как на учениях, быстро перестраивались в боевые порядки и сметали врагов первым же натиском. Гарнизоны на их пути не были большими, лишь несколько раз белые столкнулись с отрядами численностью до пяти тысяч человек, с ними разделались так же молниеносно, полностью перебив чёрных, часть красных и зелёных, а остальных приняв в свои ряды. Армия вошла в жёсткий, железный ритм, воспринимая боевые столкновения, как технические остановки на своём стремительном пути. Боевые потери были очень незначительны, больше людей теряли из-за болезней. Случалось, что бойцы просто падали от нервного истощения, и поднять их было уже невозможно. Многие страдали расстройством пищеварения, ели на ходу что попало грязными руками, не каждый желудок такое выдерживал. Все, у кого было слабое сердце, уже свалились с инфарктами и остались в тылу. После такого естественного отбора Орден стал уже воистину железным, эти люди были способны выдерживать любые перегрузки, не боялись никакой крови, а бой воспринимали, как возможность развеять скуку бесконечного монотонного марша. При этом численность Белого Ордена и всей армии в целом постоянно росла, добровольцы шли к ним непрерывно. Несмотря на всю свою воодушевлённость, в основной своей массе добровольцы были совершенно не готовы и не пригодны к войне. Отсев происходил стремительно. Кто-то падал от смертельной усталости на марше. Кто-то тихо сбегал, сознав, что такая служба не по нему, кто-то в первом же бою, растерявшись, падал под мечами врагов. Но на каждую тысячу пополнения оставалось сотни две настоящих прирождённых бойцов, для которых армия стала естественной средой обитания, а война — привычной работой, порою, к сожалению — любимой работой. Впрочем, все сожаления по этому поводу приходилось оставлять для мирного времени после победы, а пока шла война, люди, не отравившиеся насмерть трупным ядом, получившие прививку и ставшие нечувствительными к страданиям, своим и чужим, составляли лучшую часть войска.

Так в непрерывных боях Белый Орден прошагал полцарства, постоянно встречая сопротивление, но ни разу не столкнувшись с равными или превосходящими силами противника. Драконы, чрезвычайно обескураженные гибелью своего огромного войска, теперь опасались длительных переходов. Уже собрав новое войско, они не хотели гнать его на встречу белым, а заняли удобные оборонительные позиции под столицей, построив укреплённый лагерь и терпеливо поджидая белых, которые подойдут измотанные длительным переходом, а тут их встретит громадное свежее войско. Драконы считали, что приняли очень мудрое решение, но за этой мудростью, предлагавшей им не торопить новое большое сражение, уже явственно проглядывал страх. Они и сами себе не признавались в том, что начинают всё больше бояться белых, успехи которых были необъяснимы, иррациональны, невозможны, но они были. И чем больше драконы боялись, тем более были склонны запугивать своих подданных. Репрессии в столице усиливались, людей хватали, пытали и казнили при малейшем подозрении, порою под совершенно надуманными предлогами. Драконы не сомневались, что повергая людей в тотальный ужас, они укрепляют свою власть. Если людей вздёргивают на дыбе порою вообще безо всякой вины, то как же тогда поступят с теми, кто действительно замышлял что-нибудь недоброе? Так, по мнению драконов, должны были думать люди. Часть людей, действительно, так и думала, прижав уши и ни о каком сопротивлении не помышляя. Но во многих репрессии порождали глухую ненависть к драконам. Эта ненависть не нашла бы никакого выхода, если бы не слухи о победах Белого Ордена.

Эти слухи наполнили собой столицу, и бороться с ними было невозможно. Победы белых многократно преувеличивали, о них говорили, как об ангельском воинстве, которое обязательно придёт на помощь. Посреди тотального ужаса людям нужна надежда, и едва только блеснёт её слабый луч, пока ещё мало обещающий, как люди тут же начинают верить, что это уже загорается заря новой жизни. Слухи невозможно убить. Когда в таверне хватали человека, который рассказывал о том, что у принца Дагоберта золотые волосы, а меч его два метра длиной, и этим мечём он уже лично прикончил десятки драконов, как эти «новости» тут же попадали на язык сотням человек, которые передавали их всё тише, но всё чаще. Драконы больше не пытались заигрывать с людьми, и не изображали из себя благодетелей, они начали строить своё правление исключительно на страхе, и это было их главной стратегической ошибкой.

Между тем, Белый Орден всё ближе подходил к столице. Драконы объявили полную боевую готовность. Замордованный Бибрик вдруг неожиданно наполнился улыбками. Одни не скрывали своей радости от того, что белые вот-вот будут окончательно уничтожены, другие радовались тому, что драконьей власти вот-вот придёт конец. Так же и в рядах Белого Ордена на суровых, усталых и ожесточённых лицах бойцов всё чаще можно было увидеть улыбки. Скоро закончится этот поход, который потребовал от них нечеловеческого напряжения, скоро решающее сражение, в котором их Орден покажет свою мощь. Скоро они уже будут пить вино в уютных кафе на беломраморной набережной реки Фисон. Только вдруг после ночного привала Ордену было приказано развернуться под прямым углом и идти в сторону от столицы. Рыцари выполнили приказ, но на марше страшно ворчали: «Неужели наши командиры испугались? Сейчас бы и войне конец, а мы уходим от столицы, поджав хвосты, как будто нас уже разбили…».

Стратоник, давно понявший правоту Ариэля и Марка, жёстко выговаривал своим: «Господа, с арифметикой не поспоришь. Драконы собрали в Бибрике полмиллиона бойцов, а нас всего 50 тысяч. Храбрецы — не значит — безумцы. Верьте принцу, исполняйте приказы. Хотите в бой? Не проблема. Скоро все кровью умоемся. А столица подождёт. Мы с вами ещё выпьем вина на набережной Фисона».

Стратоник постепенно смог успокоить своих. Тем более, что все поняли — им предстоят бои, которые не обещают быть лёгкими, так что отступление от столицы больше не воспринималось, как трусливое бегство. За два дневных перехода они приблизились к апостольской горе, на самой вершине которой возвышался величественный монастырь.

Глава XIX, в которой Орден штурмует гору

О судьбе монастыря на вершине горы белые ничего не знали. Ариэль предполагал, что монастырь давно уже занят драконидами, как и всё царство. Принц пока не имел ни одной мысли о том, как они будут штурмовать гору, он понимал, что это задача величайшей сложности. Его полководцам надо было осмотреться на местности, и тогда они разработают план операции.

Вечер застал их километрах в десяти от цели похода, гора отсюда уже была хорошо видна, но что происходит на её вершине, невозможно было понять. Сыграли отбой, расположившись лагерем на ночлег с тем, чтобы поутру стремительным броском приблизиться к цели и всё выяснить. Ариэль никак не мог уснуть, провалявшись час в палатке, он вышел на улицу и стал смотреть на гору, окутанную мраком. Даже его очень острое зрение не позволяло что-либо рассмотреть. Он пытался молиться, но нервы были настолько взвинчены, что молитва не шла, она получалась отрывочной, мысли разбегались, хотя обдумывать пока было особо нечего, он не мог сосредоточиться. Сзади к нему подошёл Стратоник, которому тоже не спалось:

— Стыдно признаться, но я никогда здесь не был. Несколько раз собирался совершить паломничество к мощам святого апостола Фомы, но так и не собрался.

— А я здесь был, — задумчиво сказал Ариэль. — Перед тем, как отправиться во внешний мир. Величайшая святыня. Никогда не забуду того благодатного состояния, которое тогда пережил. Сейчас той благодати уже не будет. Мы — свора кровавых чудовищ, совсем не похожих на паломников.

— Это так, — Стратоник тоже стал задумчив. — Но уж какие есть. Мы расчистим путь будущим паломникам. Благодать вновь вернется на эту гору. А мы так и останемся чудовищами, не достойными этой благодати… Что там вокруг горы?

— Глубокие воды. Раньше накануне дня святого Фомы воды уходили, и паломники спускались на дно ущелья по ступеням, а потом поднимались на гору. Это было Божье чудо, сейчас воды уже не уйдут, чудеса в нашем царстве иссякли.

— А что с нашей стороны глубоких вод?

— По берегу кольцом расположены 12 монастырей в честь апостолов. Эти-то монастыри нам завтра и придётся штурмовать, а как воду перейдём, как на гору полезем — ума не приложу. Подъём на гору и так тяжёл, а если ещё сверху нам будут бить мечами по головам, станет совсем не весело.

— Может, наверху ещё есть монахи?

— Трудно в это поверить.

И тут они оба одновременно увидели на вершине горы крест из матового белого света. Какое-то время они молча смотрели на крест, расплываясь в счастливых улыбках, потом Ариэль сказал:

— Монастырь жив. Монахи всё ещё держат оборону. Невероятно.

* * *

На следующий день они сходу взяли один из двенадцати монастырей, который был первым на пути следования армии. Здесь был приличный гарнизон, не менее пяти тысяч человек, но нападения никто не ожидал, и раньше, чем дракониды опомнились, всё уже было кончено. Монастырь не успел затворить ворота, иначе пришлось бы повозиться, но результат в любом случае был предрешён. Здешние монастыри ни сколько не напоминали крепости, их стены, редко превышающие три метра в высоту, были скорее оградами, отнюдь не рассчитанными на штурм, но лезть даже на такие символические стены было всё же куда сложнее, чем весело ворваться в ворота.

Не трудно было догадаться, что в каждом из береговых монастырей стояло по гарнизону, гору давно уже держали в осаде, и осадная армия своей численностью явно превышала силы Белого Ордена, но, атакуя очередной монастырь, белые всегда имели численное превосходство. Дракониды из других монастырей не шли своим на подмогу. Или они ещё не поняли, что происходит рядом с ними, или считали, что за стенами, пусть и слабыми, воевать всё же сподручнее, чем выходить в чистое поле. Белые брали монастыри один за другим, это оказалось довольно нудной, хоть и весьма кровавой работой. Некоторые монастыри успевали затворить ворота, но это были скорее двери, отнюдь не рассчитанные на штурм. Белые не полезли на стены, а просто срубили могучий дуб и, сделав из него таран, высадили ворота, не сильно напрягаясь. С изготовлением тарана, впрочем, провозились, на это ушло много времени, но дракониды в монастыре никак не использовали время в свою пользу.

Ариэль смотрел за тем, как их воины берут монастыри один за другим, и думал о том, что во внешнем мире всё было бы гораздо сложнее. Там тактика обороны пусть даже незначительного укрепления была отработана до мелочей. Со стен их сейчас засыпали бы стрелами, а драконы ни разу не выстрелили, то ли у них не было лучников, то ли они до этого просто не додумались. При первой же попытке вышибить ворота, их забросали бы со стен камнями, а то и залили бы кипящим маслом. К воротам изнутри подкатили бы телеги с камнями, и вышибить их было бы не так просто. Из соседних монастырей обязательно устроили бы вылазки. С каждым таким монастырём им пришлось бы возиться несколько дней, и потери были бы втрое больше, а тем временем обязательно подошли бы основные силы противника, которые располагались не так уж далеко отсюда, и белым настал бы конец.

Дракониды толком не умеют воевать, так же как впрочем и белые, это первая большая война в их мире, а внешний мир воюет непрерывно уже много тысяч лет. Но драконы, точнее бесы, за тысячелетия видели столько войн, что безусловно хорошо знают стратегию и тактику. Они могли бы так научить людей оборонять крепости, что белым было бы их никогда не взять. Белым не у кого было учиться, сам Ариэль видел во внешнем мире не так уж много, по сравнению с драконами его опыт был ничтожен. Но вот белые щелкают крепости, как орехи, именно потому что дракониды, имеющие превосходных учителей, ничему не обучены. Драконы не сочли нужным их учить, думали, что это не потребуется. Драконы вообще не готовились к войне, создав огромное войско скорее для устрашения мирного населения. Так воистину безумная гордыня драконов фактически свела на нет все преимущества их огромного опыта и великолепные интеллектуальные возможности. Драконы слишком презирают людей, слишком раздуваются от чувства собственного превосходства, и это их сейчас губит. Они ведь почти победили, не учли только того, что найдётся горстка безумцев, которые предпочтут до единого погибнуть, но не подчиниться бесам. Это невозможно было предвидеть? Но если бы драконы хорошо знали людей, они бы поняли, что непримиримые обязательно найдутся и основательно подготовились бы к столкновению с ними. Но неужели бесы плохо знают людей? Уж вроде бы досконально изучили человеческую природу за тысячелетия. Но вот чего бесам никак не дано понять, так это того, что являет собой человек, который борется за собственную душу в союзе с Богом. Они не знают, что такое Божья помощь, потому что сами уже давным-давно её лишены. Они, похоже, уверены, что без Бога жить легче. Но без Бога гибнут самые великие замыслы самых великих сил. Трагедия драконов — это трагедия богооставленности. Им уже не дано понять, что для человека, если он с Богом, не существует невозможного.

* * *

Все 12 монастырей были взяты. Гарнизоны частично перебиты, частично поставлены под оружие в ряды Белого Ордена. Многих пока просто посадили под замок в монастырских кельях, благо поход был закончен и у белых теперь было весьма приличное жильё со всеми подсобными помещениями, они могли не торопиться, решая судьбу некоторых не вполне надёжных пленных.

— Что будем делать, господа? — спросил Стратоник на военном совете. — Воды вокруг горы битком набиты боевыми галерами. Они теперь жмутся к горе, с берега на них не запрыгнешь. Вариантов наших действий несколько, и ни один мне не нравится. Первый — мы можем просто взять этот флот в осаду. Количество продовольствия на галерах ограничено, скоро там начнётся голод и экипажи сами сдадутся на нашу милость.

— Не вариант, — заметил Марк. — Во-первых, мы не знаем, сколько у них продовольствия, может быть, и не мало, а вода в канале пресная, её можно пить. К тому же они могут свободно выходить на гору, а там и съедобные растения могут быть, и звери.

— Второй вариант — мы строим плоты, с которых пытаемся взять галеры на абордаж.

— Это ближе к реальности, но сложновато. Наши потери будут огромны. Забраться на борт корабля, когда экипаж этого не хочет, весьма затруднительно.

— Но не строить же галеры, как у них. У нас и времени на это нет, и мастера вряд ли найдутся, и спуску галер на воду противник будет препятствовать.

— Я знаю, что надо делать, небрежно проронила Изольда, сидевшая в уголке, чтобы на неё поменьше обращали внимание. — Мы обстреляем галеры зажигательными стрелами, они вспыхнут, как факелы. Лучше сделать это ночью, чтобы дракониды сначала заживо сгорели, а потом уже поняли, что произошло.

— Полный инфернал, — воскликнул Стратоник.

— Мессир желает найти способ войны более гуманный по отношению к противнику? Изольда встала, в своём чёрном одеянии с крестом, черепом и костями она выглядела зловеще, а её ироничное спокойствие только усугубляло этот эффект.

— Мессир желает победить, — буркнул Стратоник с некоторой даже робостью.

— Вот и замечательно. Значит принято? — усмехнулась Ильзода.

— Принято, — Ариэль сказал единственное слово за всё совещание.

* * *

Посреди ночи галеры горели великолепно и жутко. В воду прыгали горящие человечки, окрестности наполнялись душераздирающими криками, которые вскоре слились в единый и бесконечный жуткий вопль. Рыцари с берега молча смотрели на этот очень красивый и захватывающий праздник смерти. На их лицах, озарённых бликами пожара, иногда отражалось злорадство, иногда — хладнокровная деловая удовлетворенность, но чаще всего — кромешный ужас. Не всем понравилось чувствовать себя драконами, которые жгут людей заживо. Думали, что многие враги, прыгнув в воду, смогут выплыть на берег, но до берега не добрался ни один, во всяком случае, с внешней стороны канала.

Поутру белые не увидели в канале ничего, кроме обгорелого мусора. Недогоревшие остатки галер ушли на дно. И людей здесь, как ни бывало. Кристальные воды священного канала были отравлены трупным ядом. Ариэль вспомнил, как накануне дня апостола Фомы, эти воды сами уходили, открывая чистое дно, на котором не было даже водорослей и моллюсков. Теперь, если бы вода ушла, по дну пришлось бы идти между обгорелыми остовами кораблей и раздувшимися трупами. «Господи, закрой всё это навсегда, пусть эта вода никогда не уходит и не открывает картины беспредельной человеческой жестокости», — взмолился Ариэль. А вслух он сказал только одно: «Всем рубить лес на плоты».

Рыцари понимали, что на горе полно драконидов, монастырь всё ещё держался, но осада могла подступить уже под самые его стены. Впрочем, гора была едва ли не полностью покрыта непроходимыми зарослями колючих кустарников, так что вся она никак не могла быть облеплена драконидами. Хорошо расчищенным был только подъём на гору. Лишь здесь и следовало ожидать противника.

Когда первый плот с рыцарями ткнулся в базальтовую лестницу, уходящую в воду, из зарослей на него полетела туча стрел. После первого же залпа ни один из двадцати рыцарей, бывших на плоту, не остался в живых. Рыцари были для стрелков идеальными мишенями, на плоту они располагались, как на блюдечке, при этом сами стрелки оставались невидимыми, они успели подготовить в зарослях рядом с подъёмом хорошие позиции. Второй плот с рыцарями постигла та же участь, убитые остались лежать на плоту, лишь некоторые раненные ещё корчились и стонали, а те из раненных, которые упали в воду, камнем пошли на дно, все они были в кольчугах и на поверхности воды держаться не могли.

Следующие плоты уже не решались подплывать к месту подъёма, на верную смерть. Ситуация сложилась безвыходная, но тут все увидели, что к горе приближается плот с чёрными лучницами. Они дали залп по зарослям, откуда сразу же послышались крики, но тут же последовал залп по лучницам, половина из которых упала, а оставшиеся на ногах дали ещё залп, опять результативный. Из зарослей вновь ответили, часть лучниц опять упала. На ближайшем к подъёму плоту рыцари не растерялись и под прикрытием перестрелки лучников успели ткнуться в берег. И по ним тоже успели выстрелить, но зацепили уже не всех, половина рыцарей с плота смогла спрыгнуть на берег, бой завязался уже на горе.

Лучников в зарослях перебили быстро, впрочем, ни один рыцарь первого десанта не остался в живых. Они успели создать крохотный плацдарм на берегу к тому моменту, когда были полностью перебиты. Плоты подходили один за другим, рыцари начали шаг за шагом подниматься по лестнице, ведущей на вершину горы. Вся лестница была полностью забита чёрными, дрались они отчаянно, к тому же сверху им было удобнее рубить. Так что каждая ступенька стоила жизни не одному белому рыцарю. Чёрных здесь не могло быть много, даже если вся лестница до вершины была ими забита, их набралось бы тут лишь несколько тысяч. Белые численно превосходили их во много раз, но это не давало им никакого преимущества, на лестнице могли сражаться одновременно не более трёх человек. И отступать чёрным было некуда. Сзади теснила масса своих, а по бокам сплошные заросли, не позволявшие ни на шаг сойти с лестницы, так что дрались они до последнего вздоха. К тому же это были сатанисты, вообще не склонные бежать или сдаваться, и они ни сколько не возражали против того, чтобы умереть. Чем дальше человек отходит от Бога, тем ужаснее становится его жизнь, а жизнь сатанистов уже настолько кошмарна, что они сами ищут повода, чтобы её прекратить, вот и весь секрет храбрости.

Белые всё же продвигались вперёд шаг за шагом, шли буквально по трупам, не только врагов, но и своих. Продвинувшись всего метров на сто вверх, потеряли более двухсот человек. Тот, кто смертельно выдохся, не мог выйти из боя, уступая место свежим силам, в этой тесноте надо было либо из последних сил карабкаться вперёд, либо падать под мечём. И падали, исчерпав все силы, и по их телам карабкались новые рыцари.

Те, кто выжил во время этого кровавого подъёма, потом говорили, что в жизни им не довелось пережить ничего более страшного. Они отбили ещё метров двести лестницы, и подъём окончательно встал, свежему пополнению всё сложнее было карабкаться вверх по горам трупов, они вступали в бой уже не особо свежими. А чёрные, совершенно не уставая, терпеливо дожидались новых белых и методично их выбивали. Сатанисты уже начинали понемногу переходить в контратаку, но наступать вниз по трупам им тоже было не особо сподручно. Они подставлялись, пропускали удары, падали, ситуация сложилась патовая, атаковать уже никто не мог.

И в этот момент белые услышали, что где-то на середине подъёма, выше их метров на триста, начался бой, кто-то теснил чёрных сверху. За изгибами лестницы этого боя не было видно, и рыцари не могли понять, что происходит, а чёрные, похоже, всё поняли, хвост их вытянутой на лестнице цепочки переключился на верхний бой. Белые ободрились и усилили натиск снизу. Чёрные, оказавшись зажатыми между двумя потоками наступающих, дрались всё более отчаянно, и всё более неосторожно, они хаотически сыпали бессмысленными ударами, словно желая побыстрее погибнуть и получая такую возможность. Наконец наступление сверху сомкнулось с наступлением снизу, между ними пал последний чёрный. Белый рыцарь увидел перед собой седобородого монаха в окровавленной серой сутане и с мечом в руках. Монах, переведя дух, сказал: «Черных больше нет на горе. Займитесь убитыми и ранеными».

Теперь плоты пошли в обратном направлении, к внешнему берегу канала. На плотах лежали мертвые рыцари, и белые, и черные вперемешку. Раненых перевозили отдельно, но только белых, черных добивали сразу, они и сами ничего другого не желали, их жизнь закончилась не сегодня. Уже смеркалось, когда лестницу полностью очистили от тел. Ариэль, Стратоник и Жан, оставив Марка командовать на берегу и взяв с собой лишь десяток рыцарей, подплыли на плоту к подъему и начали восхождение. Принц поднимался по окровавленным ступеням первым, даже не пытаясь сдерживать слезы. Он поневоле вспоминал тот давний подъем на гору, такой мирный, молитвенный и благодатный. Сегодняшний подъем по лужам крови после жуткого побоища, в котором он не участвовал, казался почти кощунственным. Гора теперь была овеяна смертью, вокруг ещё витали души тех, чья жизнь только что прекратилась. Ариэль ни как не мог привыкнуть к этому парадоксу: спасая святое место от осквернения, они сами его осквернили. Спасая свои души, они губили их. Но другого выхода не было, и в правильности пути сомнений не возникало. Он, принц, должен был шагать наверх, к трону, по лужам крови. И принимать участие в сегодняшнем бою он не имел права вовсе не из боязни оскверниться, ведь, посылая рыцарей на смерть, он осквернился не меньше, а даже больше их. Но его жизнь теперь ему не принадлежала, она принадлежала всему царству, так что бросать себя в кровавую мясорубку он больше не мог.

Он вдруг понял, что та благодать, которую он чувствовал во время давнего паломничества на этой лестнице, была совершенно незаслуженной, его душа тогда не имела глубины, он думал, что купаться в лучах благодати — это само собой, а Бог тогда просто подарил ему чистую духовную радость, чтобы она укрепляла его сейчас. Его душа была всё еще жива только благодаря тому давнему незаслуженному дару. Круг в его душе замкнулся, то что было тогда и то что есть сейчас, стало единым целым. Слёзы высохли. Молитвы хрипели в его горле. Они теперь не были чистыми, но они были сильными. Сильнее, чем тогда.

Вот они уже на вершине, перед ними выросла громада монастыря. У самих ворот их встречал настоятель со старшей братией.

— Приветствуем ваше высочество.

— Где тут высочество? — широко улыбнулся Ариэль, узнав того священника, который наставлял его перед путешествием во внешний мир.

Батюшка тоже широко улыбнулся и распахнул принцу свои объятия. Они сразу пошли в храм, Ариэль, переступив порог, сначала растерялся, здесь что-то было не так. Он понял: нет раки святого апостола Фомы, которая раньше висела в воздухе на серебряных цепях.

— Святого апостола мы погребли, — пояснил настоятель.

— Выбили в скале глубокую шахту, положили раку на самое дно и засыпали. Это здесь, — настоятель показал на две гранитных плиты пола, которые внешне ничем не отличались от других. — Место погребения не отмечено, потому что мы ждали в гости не вас, а совсем других людей, которым ни к чему было знать, где покоятся мощи.

Принц встал на колени, перекрестился и приложился лбом к плитам, под которыми упокоились мощи святого апостола. Рыцари один за другим последовали его примеру.

— Наша оборона началась, собственно, с вопроса о судьбе мощей. Сначала мы не имели намерения сопротивляться, хотели встретить безбожников со сложенными на груди руками и принять смерть. Но мысль о том, что эти недостойные люди осквернят мощи, показалась нам совершенно невыносимой. Решили спрятать мощи как можно глубже, вскрыли плиты пола, начали долбить скалу, тем временем надеясь отбить хотя бы первый натиск безбожников. Когда их отряд поднялся на гору, наши монахи встретили их, вооружённые столь экзотично, что вы бы долго смеялись, увидев эту гвардию Христову. Мечей в монастыре никогда не держали, ничего острее кочерги ни у одного их монахов в руках не было, большинство вооружились тяжёлыми палками. И мы погнали их! Монахи, никогда оружия в руках не имевшие, погнали профессиональных военных, которые были прекрасно вооружены. Такова была Божья милость к нам, немощным. Господь, должно быть, показал нас безбожникам страшными чудовищами с огромными клыками. Да ведь так оно и есть. Для сатаниста любой монах — чудище, потому что самый убогий монах уже является транслятором хотя бы слабой благодати, которая страшна для совершенно обезбоженного существа. Мы гнали их до середины горы, там есть одна площадка, на которой мы поставили свой заслон. Вооружились мечами, которые побросали безбожники, хотя кольчуг никогда не надевали. Монах, который пытается спасти свою жизнь, просто смешон.

Сатанисты ещё несколько раз нас атаковали, мы отбили все атаки. Должно быть это была потеха, смотреть, как глупо размахивают мечами наши вполне безобидные иноки. А я стоял у них за спиной и молился с воздетыми руками, буквально, как Моисей. Я, конечно, тоже являл собой фигуру весьма комичную. Должно быть, Господь улыбался, глядя на нас. И Он помог нам. Я и сам в это до сих пор не могу поверить: озверевшие головорезы не смогли пробить заслон овечек с мечами. Должно быть, ангелы сражались вместо нас, убогих.

Шёл месяц за месяцем, мы выдолбили в скале очень глубокую шахту, и погребли мощи святого апостола. Первоначальная цель нашей обороны была исполнена, но мы решили держаться и дальше, раз уж Господь благословил нас оборонять святую гору. Жаль только, наши ребята в крови испачкались, какие они теперь монахи.

— Познакомлю вас с нашими храмовниками. Это рыцари-монахи. Вот их магистр — брат Жан.

Жан сдержанно поклонился, а настоятель, посмотрев на него с изумлением и восхищением, благословил храмовника и сказал:

— Чудны дела Твои, Господи. Раньше мы и не слышали о рыцарях-монахах. Но на вас благословение Божие, брат Жан, я чувствую это. Моих парней теперь скорее сможете наставить вы, чем я.

Глава XX, в которой совершается коронация

С коронацией решили не тянуть. Неделю потратили на то, чтобы привести монастыри на берегу канала в порядок, чтобы разобраться с потерями, подготовить всё на горе. Марк предложил Ариэлю принять титул императора. Старый титул — царь царей — был так прочно связан с именем пресвитера Иоанна, что принимать его на себя было бы как минимум безвкусно. Ариэль прекрасно понимал, что не должен восприниматься, как преемник пресвитера, власть которого была таинственной, неотмирной, так никем до конца и не понятой. Новому монарху предстояло стать обычным земным правителем, которого Бог благословил на царство. Конечно, власть помазанника Божьего мистична, её нельзя сравнивать с властью какого-нибудь заурядного диктатора, но пресвитер правил сказкой, легендой, а новому монарху предстояло править земной страной, он не мог встать в один смысловой ряд с пресвитером. А титул короля был слишком мелким для их обширных земель, некогда составленных из множества королевств. Титул императора был новым и достаточно всеобъемлющим. Ариэль согласился его принять.

Совершить таинство помазания на царство поручили епископу Петру, который возглавлял духовенство Белого Ордена. Седобородый старец-исповедник навсегда лишился ног, искалеченных во время пыток, его носили в специально изготовленном деревянном кресле. Владыка Пётр у всех вызывал не просто уважение, а священный трепет, в его присутствии никто не осмеливался сидеть. Владыка стал символом Церкви, претерпевшей великие страдания, но не сломленной и выжившей.

Накануне коронации в монастырь на горе прибыла Иоланда, которой предстояло стать императрицей. Она держала себя с достоинством, спокойно и ровно, была любезна со всеми, но ни с кем не позволяла себе сокращать дистанцию. Ариэль подумал о том, что его жена идеально подходит на роль императрицы. Ей всегда были свойственны царственная простота и утончённый аристократизм, которые удивляли у простой мастерицы, а вот теперь она будет на своём месте.

— Приветствую вас, супруг мой, принц, — сдержанно поклонилась Иоланда, увидев Ариэля, а глаза её, конечно, не могли выдержать официального выражения, они лучились счастьем от того, что их разлука наконец закончилась.

— Пойдём, — просто сказал Ариэль, взяв жену за руку и шепнув ей на ухо: — Успеем ещё стать рабами придворного этикета.

Рядом с монастырём стоял небольшой дворец. Когда-то его построили для пресвитера Иоанна, который останавливался здесь, приезжая на святую гору. Его называли дворцом лишь из уважения к монарху, а на самом деле это был небольшой дом в пять комнат, не слишком просторных. Здесь решено было устроить императорскую резиденцию, во всяком случае — пока, хотя Ариэль уже знал, что, став императором, никогда не будет жить в доме больше этого. Сейчас здесь всё оставалось, как при пресвитере, то есть очень просто, без затей и с изысканным вкусом. Ариэлю это очень понравилось.

Едва закрыв за собой дверь в будущее жилище, они упали на грудь друг другу и долго молча стояли. Говорить ни о чём не хотелось, счастье единения ни в каких словах не нуждается. Наконец они оторвались друг от друга, и Ариэль сказал:

— Доложу тебе, как высочество высочеству: завтра мы будем обращаться друг к другу, как величество к величеству.

— Ты ещё можешь шутить на эту тему, дорогой, а я вся не своя. То, что с нами происходит, кажется совершенно нереальным, словно мы очутились в сказке.

— Нереальной может оказаться лишь та тяжесть, которую мы вынуждены будем взвалить на свои плечи. Нас ждёт совсем не сказка, а невыносимый груз ответственности, к этому и надо себя готовить. Представь себе, что нас нанимают на тяжёлую и неблагодарную работу, вот и всё.

— Кто нанимает, Ариэль? Народ?

— Нет. Бог. Нанимает Бог для того, чтобы мы служили народу. А сам народ сейчас испуган, растерян и совершенно дезориентирован. Многие, конечно, уже пришли в себя и обрели твёрдые ориентиры, но большинство по-прежнему не знают, что надо, а чего не надо, что хорошо, а что плохо. А некоторая часть народа искренне служит драконам, полагая Белый Орден источником всяческого зла. И всё это наши будущие подданные, о которых мы должны будем заботиться совершенно независимо от того, что они сейчас об этом думают. Не народ вручает нам власть, Иоланда, а Бог.

— Ты в этом твёрдо уверен, Ариэль?

— Не имею ни малейшего сомнения в том, что Бог благословляет меня на царство. Сомневаюсь лишь в том, что смогу достойно исполнить своё предназначение. Но сейчас я не вправе предаваться сомнениям, а потом просто сделаю всё возможное для того, чтобы исполнить Божью волю.

— Я буду с тобой, Ариэль. И в радости, и в горе. Если тебе суждено быть на троне, значит я буду рядом с троном. Хотя, конечно, меня всё это пугает. Предпочла бы оказаться в нашем маленьком домике в пустыне. Власть — это страшно.

— Не бойся. Я сам боюсь. А пустыней мы ещё будем сыты по горло. Власть делает людей очень одинокими.

— И я, наверное, теперь должна буду называть тебя Дагобертом?

— Да брось. Когда мы одни, я для тебя по-прежнему Ариэль. И на людях тоже обращайся ко мне просто и без затей: ваше императорское величество.

— Очень рада, что ты шутишь. А мне вот не до шуток. У меня нет платья для завтрашней коронации.

— Ох уж эти мне девчонки, все мысли — о тряпках.

— Ариэль, у меня всего три платья. Если хочешь, два из них я кому-нибудь подарю, но тогда после стирки я буду сидеть в спальне, завернувшись в одеяло.

— Извини, дорогая. О платье не переживай. Одень лучшее из тех, что у тебя есть, и этого будет достаточно. Императрица должна быть одета элегантно и просто, а это у тебя в любом случае получится. Я хочу создать империю, где внешний блеск не будет иметь никакого значения. При нашем дворе никто не увидит золотой парчи и драгоценностей, только самая простая одежда и никаких украшений. Даже наши короны будут самые простые. Три дня назад меня познакомили с кузнецом, сказав, что он куёт лучшие в царстве мечи, потому что владеет секретом прекрасной стали. Я попросил его выковать для нас с тобой два стальных обруча. Он уже исполнил заказ. Сталь великолепная, это даже на глаз видно. Она имеет удивительное свойство — вообще не ржавеет, и твёрдость её выше всяких похвал. Таковы будут короны империи.

— Мне уже хочется назвать тебя величеством, дорогой.

* * *

Во время коронации Ариэль был, как в тумане. Как бы он не готовил себя к этому событию, а всё равно разволновался, как мальчишка, и деталей потом совершенно не помнил, да в общем-то деталей не много и было. В храме собрались все иерархи Белого Ордена и командиры ополчения, а так же орденские священники. Епископ Пётр совершил Божественную литургию, а потом — таинство миропомазания, после этого — возложил на головы Ариэля и Иоланды императорские венцы. Когда они встали с коленей, обратившись лицом к собравшимся, владыка Пётр громогласно и торжественно провозгласил: «Милостию Божией император Дагоберт и императрица Иоланда». Все собравшиеся трижды прокричали: «Да здравствует император». После чего так же трижды: «Да здравствует императрица». Потом был торжественный обед в монастырской трапезной. Деликатесов здесь не подавали, а вино император и вовсе запретил, сказав: «Пусть наша радость будет чисто духовной и ничем не замутнённой».

Коронационные празднества длились 12 дней, но состояли они только из богослужений и таких же скромные обедов. Во всех 12-и монастырях под горой поочерёдно отслужили 12 литургий, после чего император говорил собравшимся несколько простых слов, не считая нужными пространные речи. Весь смысл этих мероприятий был лишь в том, чтобы все желающие могли увидеть императора. Радость людей была совершенной, все ликовали, понимая, что период хаоса закончился, а о драконах в эти дни не вспоминали вообще, как будто с их властью давно уже покончено. Люди теперь чувствовали себя подданными могучего императора, которому с радостью присягали. Никто не сомневался, что дарованный им Богом монарх сокрушит безбожников, едва только явившись перед ними.

И Ариэль всей душой ощутил, что рыцаря Ариэля больше нет. Есть император Дагоберт. Ариэль, пожалуй, всё-таки никуда не исчез, так его до конца дней будут называть жена и ближайшие друзья. Но Дагоберт не равнялся Ариэлю, это были как будто два разных человека. И никому из его подданных отныне не дано было видеть Ариэля, они видели перед собой только императора. Он чувствовал, как во время совершения помазания на царство в него влилась некая могучая сила, не имеющая отношения к его личности. Это была особая благодатная энергия, которую Господь дарует своему помазаннику. И эта сила теперь жила в нём, и действовала, и принимала решения. И все его подданные, обращаясь к нему, будут обращаться теперь именно к этой силе. А сам он скрылся. Он по-прежнему существует в этом мире лишь для нескольких человек.

Глава XXI, в которой власть драконов рушится

Буквально за пару недель вооружённые силы императора выросли вдвое, составив около ста тысяч человек. Конечно, драконы по-прежнему могли выставить против белых армию, большую в разы, но качественный состав их армий был очень разный. К белым приходили только добровольцы, и пусть это были люди, не всегда владевшие военным ремеслом, но они все как один горели желанием сражаться и беспрекословно подчинялись железной военной дисциплине, хотя для многих она и была ещё довольна непривычна, тем не менее приказы командиров выполняли, как веление свыше, и переживали лишь о том, смогут ли достойно послужить общему делу. Драконья армия была плодом насильственных мобилизаций, большинство рядовых здесь не испытывало ни малейшего желания сражаться, и хотя дисциплина здесь тоже была, но она держалась исключительно на страхе. Здесь считалось высшей доблестью обмануть командира, избежав при этом наказания. Представление о том, что они служат общему делу, совершенно отсутствовало. Теперь уже почти все понимали, что их гонят на смерть за дело драконов, за дело совершенно чуждое людям. Идейные бойцы у драконов тоже были, но их насчитывалось ничтожно малое количество.

Сражаться, имея такую армию, было трудно, хотя в общем-то возможно, но тут драконы совершили роковую ошибку, объявив тотальную мобилизацию. Теперь в драконью армию гребли уже всех под метлу, люди роптали всё громче, хотя открыто выступить против драконов ещё не решались. Армия становилась всё более рыхлой и всё менее управляемой. Драконы поддались магии больших чисел. Чем больше пополнений поступало в их армию, тем в большей безопасности они себя чувствовали, сравнивая численность белых и своих войск. На деле же всё было наоборот — они резко понизили боеспособность своей армии, которая стала теперь гораздо менее управляемой. Ведь комиссаров и идейных бойцов у них не прибыло ни на одного, их приходилось распылять по вновь создаваемым полкам. От этого старые полки становились слабже, а новые пока ещё являли собой слабо организованные толпы, и вероятность того, что они выйдут из этого состояния, была весьма туманной. Армия драконов с каждым днём теряла боеспособность.

Однажды в распоряжение белых частей прибежал один красный рыцарь, который клялся, что может устроить в драконьей армии мятеж, если белые ему помогут. Император позвал Форвина, который теперь командовал всеми бывшими красными. Едва увидев перебежчика, Форвин распахнул ему навстречу объятия:

— Лонгин, брат, и ты с нами!

— Пока ещё не с вами, но если его величество позволит… Предлагаю поднять в наших частях мятеж, у нас уже тысячи бойцов ненавидят драконов, мы можем начать решающую битву прямо внутри драконьего войска, а если тем временем белые ударят во фронт, драконам конец.

— Замечательный план, — воскликнул Форвин. — Ваше величество, вы одобряете?

Но император не торопился радоваться. Не обратив внимания на вопрос Форвина, он очень сухо спросил у перебежчика:

— Скажи, Лонгин, ты пришёл к красным добровольно или по мобилизации?

— Добровольно, ваше величество.

— И что привело тебя к эти христопродавцам?

— Я поверил им, думал, драконы за народное счастье. А прежний мир всё равно рухнул, уже невозможно было служить тому, чему раньше служили.

— Значит ты решил, что народное счастье возможно, только если отречься от Бога?

— Честно скажу, я мало думал тогда о Боге, считая, что религия — не главное. Так — традиция. А в новых условиях и традиции могут быть новые. Но в последнее время начал задумываться: без Бога-то жизнь получается нечеловеческая.

— А ты не слишком медленно думаешь? Форвин давно у нас.

— Да, ваше величество, я медленно думаю. Вот совершил я ошибку, так надо ли торопиться громоздить на неё новую ошибку? Я ведь к красным не из трусости пришёл, а по убеждениям. И к вам сейчас не из трусости прибежал, а потому что убеждения изменились. Но убеждения в один день не меняются. Когда Форвин со своими ушёл, я решил, что они предатели, только что не проклял их всех. Но с того момента начал внимательнее присматриваться к своим. Многие на глазах теряли человеческий облик, тупели, становились бессмысленно жестокими. Да дело даже не в жестокости, белые тоже не сильно добрые. Но вот смотрю, у наших глаза превращаются в бессмысленные гляделки, пустота в этих глазах, и нет в них никакой правды. И в своей душе почувствовал пустоту. Постепенно начал понимать, что эту пустоту ничем, кроме Бога, заполнить невозможно.

— Понял, — по-прежнему сухо сказал император. — Надеюсь, что понял. А зелёные как?

— Зелёные — путаники. Вечно спорят меж собой, и больше ни до чего им дела нет. Некоторые из них мало отличаются от чёрных, а другие по сути — красные.

— А чем, по-твоему, чёрные отличаются от красных?

— У красных души опустели, у них нет внутри ничего, а у чёрных души уже полны бесовщиной. Но это примерно, красные ведь тоже разные, впрочем, черные — все одинаковые.

Император некоторое время молчал, глядя куда-то в сторону, потом началговорить:

— Если вам удастся поднять мятеж, с теми красными, которые вас не поддержат, даже не возитесь, сразу атакуйте чёрных, с этими разговаривать не о чем, и в бою с ними больше всего мороки. Форвин, возьми пару человек и отправляйтесь с Лонгином, поможешь красные полки распропагандировать. Времени у вас максимум неделя. Мы выступаем через три дня. Больше суток напротив драконьего войска стоять не сможем. Как только узнаем, что у вас началось, сами ударим, без затей — в лоб. А с душами вашими я разбираться не буду, это уж вы сами, мне не известно, что у вас внутри, но можете мне поверить: вероотступничество бесследно не проходит. Бога легко покинуть, а вот вернуться у Нему труднее. Бог, конечно, простит, но легко не будет.

* * *

Всё разыгралось, как по нотам. Белый Орден, отмахав два дневных перехода, встал километрах в пяти от армии драконов, которая перекрывала дорогу на столицу. Простояли на месте совсем не долго, и вот уже со стороны драконов прибежал гонец. Едва держать на ногах, задыхаясь, он выпалил: «Наши сражаются… уже второй час… комиссаров вырезали… черные дерутся, как черти… зелёные растерялись… в стороне стоят… не вмешиваются… красные, что к нам не примкнули, тоже пока… в растерянности… но могут ещё и по нам ударить… больше двух часов мы не продержимся…».

Император сразу скомандовал: «Вперёд! За Бога!». Над всем белым станом пронеслось: «За Бога! За императора!». Шагали навстречу противнику быстро, понимая, что каждая минута на счету. В авангарде драконидов стояли красные, за ними — чёрный полк, призванный, видимо, подпирать красных, уже показавших свою ненадёжность. Драконы выстраивали свои цветные полки очень продуманно, вот только бой, вспыхнувший в самом центре их войска, смешал все карты. Красные в авангарде пытались сопротивляться, но когда первые их шеренги были смяты, они бросились бежать, да прямо на подпиравших чёрных, которые выхватили клинки, пытались остановить своих, но были затоптаны, красных было больше. Белым уже никто не сопротивлялся, в центре войска бой тоже закончился, там кричали: «Да здравствует император!». Продвигаясь вперёд, белые видели перед собой только радостные лица, их приветствовали, как братьев. Красно-белые развернусь, чтобы вместе с белыми ударить по арьергарду, где стояли ещё не принимавшие участия в сражении зелёные полки. Но зелёные вдруг побежали, так и не обнажив мечей. А некоторые остались стоять на месте: иные рыдали, иные растерянно улыбались, некоторые даже пытались выражать бурный восторг, хотя у них не очень получалось. Рубить их уже не было смысла, битва закончилась полной победой. Основную тяжесть сражения приняли на себя красно-белые мятежники, половину которых черные успели перебить.

По всему полю битвы белые прошлись, добивая раненых черных и комиссаров, легко узнаваемых по оттенку кожи. На сидящих то тут, то там на земле красных и зелёных просто не обращали внимания, пленных брать уже не имело смысла, было вполне понятно, что эти совершенно раздавленные люди больше не окажут никакого сопротивления, даже если не примкнут к белым.

Путь на столицу был открыт, до неё оставался всего один дневной переход. Покинув место сражения, белые остановились лагерем на ночлег, а поутру железной поступью пошли на Бибрик. Драконы ещё могли организовать оборону столицы, но это уже не имело решающего значения, их власть была обречена, и сами они, такие умные, конечно это понимали, так что они могли и не захотеть заниматься бессмысленными уличными боями.

Настрой белых был радостно-деловым, их железные шеренги печатали шаг, от которого дрожала земля. Они осознавали себя принадлежащими к той силе, которой ничто в мире не может противостоять. Белый Орден с мечом и терновым венцом завершал свой славный поход. Рыцари были готовы к новым сражениям, к тому чтобы страдать, проливать кровь и умирать. Но они уже победили, и все это знали.

И вдруг в безоблачном ясном небе они увидели свою смерть. Хуже, чем смерть — поражение — полное, тотальное, неизбежное. К ним летели по небу три крылатых дракона. Сначала едва различимые, по мере приближения драконы всё более отчётливо прорисовывались. Это были представители серой драконьей расы, как выяснилось, не все они превратились в людей. Теперь уже всё войско видело драконов. Люди оставались в ожидании неминуемой смерти. Защищаться от драконьего огня они не могли, бежать было бесполезно, вскоре всем им предстояло обратиться к пепел.

— Кто бы мог подумать, что наш поход так нелепо закончится, — почти жизнерадостно усмехнулся Стратоник. — Столько побед, и всё — под хвост дракону.

— Ну почему же нелепо, — спокойно парировал Марк. — Погибнуть от причин, которые носят непреодолимый характер — вовсе не позор для воина. Мы славно дрались, не запятнав своих белых плащей. Долг исполнен до конца, а это, можно считать, победа.

— Много болтаете, господа, — тихо прошептал император. — Молитесь о спасении своих душ.

Императору никто не ответил, видимо, просто выполняя его последний приказ. Воины молча стояли, как вкопанные. Никто не запаниковал, не побежал, не закричал. Люди хладнокровно готовились к смерти. «Какой славный Орден мы успели выковать, — подумал Ариэль. — Такие массовое самообладание — большая редкость. Презрение к смерти — удел единиц, а тут весь Орден встал, как на параде, и ни одного панического жеста. Да, мы умрём без позора».

Драконы между тем приближались, их отделяло от войска лишь метров двести, сейчас должны были ударить первые струи огня. И тут произошло нечто неожиданное, они услышали с неба удивительную песню без слов, или она звучала на неизвестном людям языке. Песня была очень мелодичная и вместе с тем суровая. Нежная и воинственная. Прекрасная и страшная. Вряд ли кто-нибудь из людей когда-либо слышал нечто подобное. Все невольно посмотрели туда, откуда слышалась эта необычная песня.

По небу выше серых драконов, нагоняя их, летел ещё один дракон. Он совершенно не был похож на тех, каких они видели раньше. Крупнее серых раза в полтора, этот дракон был покрыт серебристой чешуёй, казалось, он весь облит серебром. И его песня, и его мощные, изящные движения, чем-то неуловимо отличавшие его от других драконов, почему-то не позволяли верить, что это бес во плоти. От него веяло древней гармонией, которая дарила душе мир и покой.

Серые драконы, услышав песню, как-то сразу затрепетали, прервали свой полёт, зависнув, словно стрекозы, на месте. Во взмахах их крыльев чувствовалась беспомощность, даже обречённость. Наконец они повернулись к серебристому дракону, и один за другим ударили в него струями огня. От огня серых драконов серебристая чешуя немного покраснела, словно раскаленный металл, но тут же вновь приобрела свой обычный оттенок. Эта тройная атака, по видимому, не причинила серебристому дракону никакого ущерба, как будто лишь пощекотав его. И тут он сам ударил в серых драконов пламенем. Даже с земли было видно, что его пламя другое — сильнее, горячее, смертоноснее, и полыхало оно с одного выдоха гораздо дольше, чем у его серых собратьев, казавшихся по сравнению с серебристым красавцем полными ничтожествами.

Пламя серебристого дракона горело несколько бесконечных минут подряд, серые полностью в нём скрылись. Потом пламя исчезло, и одновременно с этим серые начали падать на землю. Не трудно было догадаться, что они уже мертвы, на месте их крыльев торчали обугленные кости. Горелые туши драконов шмякнулись на землю, лёгкий ветерок принёс в сторону людей отвратительный смрад. А серебристый дракон взмыл в небеса, расправив свои огромные крылья. Вновь послышалась его песня, прерванная на время скоротечного боя. Эта песня была всё такой же нежной и мелодичной, но теперь в ней уже не слышалось воинственной суровости, однако, появились нотки печали и скорби, словно от давно прошедшей боли, которая уже не разрывает сердце, но полностью не пройдёт никогда. Дракон исполнил в воздухе несколько очень красивых фигур, и Ариэль заметил, что драконы, танец которых он когда-то видел, двигались по-другому. Тот танец был хоть и красивым, но механическим, нетворческим, в нём чувствовалось что-то отталкивающее, нечеловеческое. А серебристый дракон сейчас, похоже, и не думал демонстрировать своё искусство, он лишь завершил свой полёт несколькими красивыми фигурами, может быть, он и всегда так делал, независимо от присутствия публики, но эти несколько движений, словно слились в прекрасное изысканное стихотворение, которое завораживало своей неотмирной гармонией, как музыка небесных сфер. По одному только этому фрагменту танца Ариэль сразу понял, что серебристый дракон — друг Божий.

Дракон между тем приземлился метрах в трёхстах от войска, при этом на людей он не смотрел, глядя куда-то в сторону Бибрика.

— Я пойду к нему, — задумчиво сказал император.

— Ваше величество, это очень опасно, — выпалил Стратоник. — Мы ничего не знаем об этом драконе, он может испепелить вас так же, как и своих собратьев. Вдруг он просто сумасшедший, который жгёт всех подряд, не разбирая ни своих, ни чужих?

— Не беспокойся, мой друг, — улыбнулся император. — Я тоже ничего не знаю об этом драконе, однако не сомневаюсь: он такой же слуга Божий, как и мы. Он ждёт меня. Иначе уже улетел бы.

Глава XXII, в которой Ариэль разговаривает с Драконом

Ариэль подошёл к Дракону метров на пять. Тот глянул на императора — спокойно, вдумчиво, без обычной драконьей иронии и насмешки. В его взгляде чувствовалась невероятная глубина и неотмирная мудрость, но не было и тени высокомерия, составлявшего суть тех драконов, с которыми Ариэлю некогда довелось обменяться взглядами. Лишь усталость и скорбь, как от бесконечно долгой жизни и бесчисленных потерь, сквозили в мудром драконьем взгляде. Ариэль вспомнил о том, как некогда один дракон смотрел на него очень похоже, но тот словно пытался подражать взгляду серебристого дракона, причём не очень успешно, во всяком случае неискушённый юный рыцарь смог распознать в этом взгляде тонкую игру, готовившую ему ловушку. Серебристый дракон смотрел естественно и просто, ничего из себя не изображая, и Ариэль понял, что при такой глубине сознания разумное существо уже не может иметь склонности изображать из себя то, чем не является. Кроме того, Ариэль почувствовал в драконьих глазах мир и покой. Это был Божий мир. Дракону, казалось, просто нравилось смотреть в глубину души христианского императора. Ариэль тоже был счастлив прикоснуться к Божьей древности. Он чувствовал себя, словно Адам в раю, на первозданной земле, где всякое дыхание славило Господа, и где все Божьи твари прекрасно понимали друг друга без слов. Вот и они сейчас прекрасно поняли друг друга, вполне можно было расстаться, не сказав ни слова, лишь обменявшись поклонами, но Ариэль всё же не удержался от вопроса:

— Кто ты?

— Дракон, — его голос был очень низким и глубоким. — Моё имя тебе всё равно не выговорить, да оно тебе и ни к чему. Оно теперь даже мне ни к чему. Я последний на земле Дракон, так что это слово теперь можно считать моим именем.

— А остальные?

— Смотря кого считать остальными. Те крылатые твари, с которыми вы столкнусь, уже тысячу лет как перестали быть настоящими драконами. Это древняя трагедия, о которой людям не дано было знать. Когда-то Бог создал драконов, великих и могучих, прекрасных и мудрых, превосходящих своими творческими возможностями любое разумное существо. Драконы не строили городов, им не нужны были дворцы, они не пытались создавать никаких машин, не знали что такое богатство. Единственным сокровищем драконов был Господь, даровавший им жизнь, и они славили Господа музыкой, стихами, танцами. Они жили в мире удивительной гармонии, ни в чём ином не нуждаясь и желая только бесконечно постигать неисчерпаемую мудрость Создателя. Бесы позавидовали драконам и решили разлучить нас с Богом. Драконы были мудры, но очень простодушны. Бесы давно уже утратили свою мудрость, отрекшись от Господа, но они были чрезвычайно хитры и изощренны в устраивании разнообразных духовных ловушек. Большинство драконов средних и низших каст угодили в эти ловушки, словно несмышлёные мухи. Они поверили бесам в том, что только без Бога драконы смогут обрести настоящую свободу. Драконы впустили в свои души бесов, словно дорогих гостей, только эти гости постепенно стали хозяевами. Столетия за столетиями они медленно убивали драконьи души и наконец убили их совсем, став единственными обладателями драконьих тел. Вы ошиблись, думая, что имеете дело с драконами, на самом деле это были драконобесы. Они сохранили могучий драконий разум, но утратили мудрость. Они сохранили многие драконьи навыки, но утратили творческое начало. По сравнению с прежними драконами это были уже весьма ничтожные существа, хотя они вполне могли поражать человеческое воображение. Уже на вашей памяти они переселились в людей, которых вы назвали драконолюдьми, но на самом деле это бесолюди, драконьего в них осталось совсем немного, хотя что-то осталось. Столетия пребывания в драконьих телах изощрили бесов и, даже переселившись в человеческие тела, они сохранили малую долю драконьей природы, впрочем, уже совершенно извращённой.

— Ты сказал, что в бесовские ловушки попались низшие и средние касты драконов. А что же высшие?

— Высшие касты, — тяжело вздохнул Дракон, — золотые и серебряные, были самыми мудрыми, самыми близкими к Богу. При этом они не вмешивались в выбор других драконов. Нет, они не были равнодушными и безучастными наблюдателями, они разъясняли красным, зелёным, черным и серым опасность ситуации и трагические последствия отпадения от Бога. Но если золотые и серебряные понимали, что их больше не хотят слушать, они переставали говорить. Если, исчерпав все аргументы, они видели, что ни в чем не смогли убедить своих собратьев, тот больше уже не пытались убеждать. Дескать, мы вам всё разъяснили, а выбор за вами. Эта позиция была основана на уважении к богодарованной свободе личности. Никто не должен быть принуждаем к тому выбору, который он делать не желает. Высшие касты могли применить силу к средним и низшим, нас было меньше, но мы были гораздо сильнее. В нашей власти было просто запретить драконам переходить на сторону бесов. Но мы не сочли это допустимым. Жизнь даётся разумному существу для совершения выбора, и этот выбор должен быть основан на свободной воле. Так мы считали. Да ведь так оно и есть. В общих чертах.

— А вы уверены, что были правы? Может быть, стоило запретить своим неразумным братьям совершать трагическую ошибку?

— А ты уверен, что был прав, когда начал эту войну? Сколько друзей и врагов погибло из-за твоего решения? У многих ведь не просто жизнь оборвалась, многие душу погубили на этой войне. И это было следствием твоего выбора, они такого не выбирали. Не говорю, что ты был не прав. Если бы вы с друзьями где-нибудь спрятались и не начали эту войну, ещё больше людей могли погубить свои души, хотя об этом теперь невозможно судить. Это трагический выбор, здесь нет безупречных решений. Наш выбор так же был трагичен. Высшие касты замкнулись, перебравшись в места недоступные ни драконам, ни людям. Мы очень тяжело переживали отпадение средних и низших каст, для нас это стало настоящей катастрофой. Сколько скорбных элегий было написано о духовно погибших братьях, сколько появилось трактатов о свободе воле… Драконы обладают идеальной памятью, мы можем писать в уме фразу за фразой, запоминая весь текст. Потом этот текст зачитывают братьям, и они тоже дословно его запоминают. Сознание каждого дракона — это огромная библиотека. Наши внутренние библиотеки непрерывно пополнялись тогда поэтической скорбью и напряжённой полемикой. Многие из нас пришли к выводу, что мы были неправы и совершили ужасную ошибку, позволив нашим братьям погубить себя. Указывали на то, что, воспитывая детей, мы всегда ограничиваем их свободу, если несмышлёныши, пока ещё неспособные распоряжаться своей свободой, начинают действовать себе во вред. А ведь и многие взрослые не всё понимают, в чём-то оставаясь детьми, их свободу тоже надо ограничивать, если они себе вредят, нельзя безучастно наблюдать, как они гибнут, злоупотребляя свободой. Другие им отвечали, что если высшие касты начнут ограничивать свободу низших каст ради их же блага, значит свободы в нашем обществе не будет вовсе. Никто не вправе судить о том, кто из взрослых остался ребёнком, чья свобода подлежит ограничению, никто не может решать в чем именно и в какой степени необходимо ограничивать свободу неразумных. Если мы встанем на этот путь, то перестанем быть обществом свободных существ.

— А я вот, если увижу, как человек танцует на краю пропасти, просто оттолкну его от края, не считаясь ни с его свободой, ни с тем, ребёнок это или взрослый. Неуместно рассуждать о свободе, когда просто необходимо спасти человека.

— Просто… Для тебя это всё ещё просто. Но как только ты начнешь рассуждать о том, что есть пропасть, а что не есть пропасть, тут же всё станет сложно. Потом ты задумаешься о том, что есть ребёнок, а что не есть ребёнок. Потом о том, что есть свобода, а что есть злоупотребление свободой. И тогда тебе покажется, что твоя голова сейчас лопнет. Люди ещё наплачутся с этими вопросами, а драконы уже своё отплакали. Независимо ни от каких теорий, чувство вины не покидало нас, а съедало наши души изнутри. В какой-то момент наши слёзы высохли, споры стихли, а драконы начали умирать один за другим, утратив своё долголетие. Наша трагедия нас раздавила, мы не смогли вынести груза ответственности за принятое решение. Незадолго до вашей войны я остался один. Наблюдал за тем, что у вас происходит. Не мог не наблюдать. Но не вмешивался. Не должен был вмешиваться. Наши миры не должны пересекаться.

— Почему же всё-таки вмешался?

— Именно для того, чтобы избежать последнего пересечения наших миров. Трое убогих их низшей касты могли развеять пеплом по ветру плоды огромных человеческих усилий. Не смог этого допустить.

— А когда драконобесы с воздуха сжигали десятки тысяч людей, у тебя не было желания предотвратить пересечение наших миров?

— Может быть, я был неправ тогда. А, может быть, я был неправ сейчас. Всю свою жизнь я старался следовать Божьей воле, но не могу сказать, как часто мне это удавалось. Ты станешь императором великой христианской империи, и тебе придётся по несколько раз в день спрашивать себя: чего же именно желает от тебя Бог? Ты узнаешь реальную цену этого вопроса, когда возьмёшь на себя ответственность за судьбы миллионов людей.

— Если мне ещё удастся подчинить всю империю. А то опять появится пара-тройка недоброжелателей…

— Считай, что уже удалось. Драконобесов больше нет. В этом можешь мне поверить.

— А драконолюди, или точнее человекобесы?

— Они почти все уничтожены в сражениях. В столице вспыхнуло восстание, власть драконов свергнута, так что брать Бибрик штурмом тебе не придётся. С десяток драконолюдей, как вы их называете, ещё живы. Переоделись и собираются сбежать. Им это удастся, но я их настигну и уничтожу. Это последнее, что я для вас сделаю. И пусть Бог судит о том, прав ли я был, что вмешался.

— Ещё хотел спросить тебя: наш мир теперь сольётся с внешним миром?

— Нет. Ваши миры никогда не сольются. Они так и будут существовать параллельно. Этот мир был человеческой мечтой, потом мечта рухнула, и вот теперь она начала возрождаться, только в более зрелом, жизнеспособном варианте. Не погубите мечту, друзья. Теперь вас никто не будет страховать от дурости. Теперь вы узнаете, что такое свобода, и дай вам Бог разобраться, что с ней делать.

— Вот если бы ты стал моим советником, или просто другом…

— Нет. Природа драконов существенно отличается от человеческой. Мы иначе переживаем и осмысливаем реалии, связанные со свободой и властью. Мой опыт ничем не помог бы тебе. Мир человеческой мечты теперь надлежит созидать без драконов. Если всё будет нормально, мы никогда больше не увидимся.

— А всё будет нормально? — спросил Ариэль.

— Откуда же я знаю, — ответил Дракон.

Оглавление

Глава I, в которой Ариэль кричит во сне

Глава II, в которой канцлер срочно вызывает Ариэля

Глава III, в которой Ариэль и Иоланда видят первые дни нового мира

Глава IV, в которой начинается война

Глава V, в которой Ариэль и Иоланда отправляются на войну

Глава VI, в которой начинается возрождение Ордена

Глава VII, в которой Орден идёт на штурм

Глава VIII, в которой Орден растёт

Глава IX, в которой все планы рушатся

Глава X, в которой Орден совершает пепельный марш

Глава XI, в которой появляется старый друг Ариэля

Глава XII, в которой Ариэль читает записки Эрлеберта

Глава XIII, в которой Ариэль становится принцем

Глава XIV, в которой рыцари узнают о том, как драконы устанавливают свою власть

Глава XV, в которой рыцари учреждают Белый Орден

Глава XVI, в которой начинается пустынный поход

Глава XVII, в которой происходит решающее сражение

Глава XVIII, в которой начинается поход на столицу

Глава XIX, в которой Орден штурмует гору

Глава XX, в которой совершается коронация

Глава XXI, в которой власть драконов рушится

Глава XXII, в которой Ариэль разговаривает с Драконом