Наташа и другие рассказы [Дэвид Безмозгис] (fb2) читать онлайн

Дэвид Безмозгис Наташа и другие рассказы

Тапка Пер. О. Качанова

Голдфинч: развевающееся на веревках белье и предприимчивая голытьба. Батерст, 6030: не знающая сна интриганка Одесса. Сидаркрофт: кислый запах борща в коридорах. Мои родители, прибалтийские аристократы, сняли квартиру в доме 715 по Финч-авеню, который стоял на краю оврага, напротив начальной школы, на благопристойном отдалении от скопища русских. Мы жили на пятом этаже, а тетя, дядя и двоюродная сестра — прямо под нами на четвертом. Других русских, кроме нас и Наумовских, супругов лет за пятьдесят, не было. За эту привилегию родители переплачивали по двадцать долларов каждый месяц.

В марте 1980-го, почти под конец учебного года и всего три недели спустя после нашего переезда в Торонто, меня записали в начальную школу Чарльза Г. Беста. Каждое утро, повесив на шею коричневый шнурок с ключом от квартиры, я целовал на прощанье родителей, и мы с Яной, моей двоюродной сестрой, шли через овраг — я в первый класс, она во второй. В три пополудни мы топали обратно, неся в себе зерна новой лексики. И вместе ждали прихода родителей, которые в шесть возвращались из Городского колледжа Джорджа Брауна, с обязательных курсов английского.

По вечерам мы демонстрировали друг другу свои лингвистические приобретения.

Хелло, хауаю?

Красный, желтый, зеленый, синий.

Можно выйти в туалет?

Семнадцать, восемнадцать, девятнадцать, двадцать.

На огонек часто заглядывали Наумовские. Они ходили на курсы с моими родителями и ездили тем же автобусом. Густо накрашенная Рита Наумовская работала косметичкой, а Миша Наумовский изготавливал штампы и инструменты. Они приехали из Минска и не знали в Канаде ни одной живой души. Они с большой радостью с нами подружились. Мои родители тоже были довольны. Жизнь у нас была непростая, всего приходилось добиваться с трудом — но Наумовским было еще труднее. Одинокие, пожилые, плохо усваивающие язык. Моим, по сути, беспомощным родителям было приятно помогать еще более беспомощным Наумовским.

После ужина мы рассаживались вокруг стола на дешевеньких табуретках, и мать, ради Наумовских и, в меньшей степени, ради отца, повторяла пройденное за день. Мать всегда была прилежной ученицей, и теперь ее прилежание распространялось на Городской колледж Джорджа Брауна. Отцу и Наумовским оставалось лишь полагаться на ее подробные записи и внимать разъяснениям. Поначалу они изо всех сил слушали и силились постичь премудрости английской речи. Потом, отчаявшись, отец шел ставить чайник, Рита садилась красить матери ногти, а Миша принимался травить советские анекдоты.

«В первом классе учительница вызывает учеников и спрашивает их национальность.

„Саша“, — говорит она. Саша отвечает: „Русский“. „Очень хорошо“, — говорит учительница.

„Арнан“. Арнан отвечает: „Армянин“. „Очень хорошо“, — говорит учительница.

„Любка“. Любка отвечает: „Украинка“. „Очень хорошо“, — говорит учительница и вызывает Диму.

Дима говорит: „Еврей“. „Позор, — восклицает учительница, — такой маленький, а уже еврей“».

Детей у Наумовских не было, только белая собака породы лхасский апсо по кличке Тапка. Она прожила с ними много лет еще до эмиграции и вместе с ними пропутешествовала из Минска в Вену, из Вены в Рим и из Рима в Торонто. Первый месяц после нашего приезда Тапка была на карантине, и я видел ее только на фотографиях. У Наумовских имелся целый альбом со снимками их любимицы, и, страдая от разлуки, Рита ежедневно в него заглядывала. Тапка в их старой минской квартире, среди подушек на диване «под Людовика XIV»; Тапка на ступенях венецианского палаццо; Тапка в Ватикане; на фоне Колизея; в Сикстинской капелле; под падающей Пизанской башней. Моя мать, даром что выросла во дворе вместе с курами и козлами, животных не любила и не считала нужным изображать интерес к Ритиной собаке. При виде Тапкиной фотографии она сморщила нос и сказала «фу». Отец тоже остался равнодушным. Не зная английского, без денег, без работы, без четкого представления о будущем, он не был расположен любоваться Тапкой на Итальянской Ривьере. А я увлекся. Разглядывая снимки, я полюбил Тапку, наделив ее всеми чертами той идеальной собаки, которой у меня не было. И вместе с Ритой считал дни до Тапкиного освобождения.

В тот день, когда должны были снять карантин, Рита приготовила торжественный ужин. Нас позвали на праздник в честь Тапкиного возвращения. На время готовки Миша был изгнан из дома. Чтобы развеяться, он засел у нас за столом с колодой карт. И пока мать повторяла правила построения предложений, партия за партией играл со мной в дурака.

— Эта женщина любит собаку больше, чем меня. Такси до таможенной службы обойдется в десять, а то и пятнадцать долларов. А что делать? Тапка и вправду славная.

Вместе с Ритой и Мишей за собакой отправилась моя мать — в качестве переводчика. Прижавшись носом к стеклу, я смотрел, как они садятся в такси и уезжают. Каждые несколько минут я снова прилипал к окну. Через три часа такси вновь остановилось возле нашего дома, и из задней дверцы вышла Рита, прижимая к груди живой комок шерсти. Она опустила его на тротуар, и комок принял форму собаки. Длинная шерсть полностью закрывала лапы, и когда собака кружила вокруг Ритиных ног, казалось, что у нее тысяча лапок — или вообще ни одной. «Тапка, Тапка, Тапка», — застучало у меня голове, и я кинулся в коридор встречать лифт.

За ужином Миша поднял тост за собаку:

— В этот последний месяц, впервые за многие годы, я безраздельно владел вниманием своей жены. Однако, полагаю, долго выдерживать такой напор не может ни один мужчина, даже такой образцовый, как я. Поэтому я от всего сердца благодарю Бога за возвращение нашей Тапки. Еще день — и я, боюсь, подал бы на развод.

Прежде чем пригубить, Миша макнул в стакан с водкой свой розовый палец и протянул его Тапке. Та послушно облизала. Это вызвало умиление у моего дяди, который назвал ее настоящей русской собакой. И тоже дал ей лизнуть из своего стакана. Я отломил ей кусочек своей курицы. Яна скатала хлебный катышек. Миша научил нас держать руку повыше, чтобы Тапка служила, забавно танцуя на задних лапках. А Рита подсунула ей «клончика» — тряпичного клоуна из красных и желтых лоскутков. Она кидала его то под стол, то на тахту, то в коридор или кухню, всякий раз приговаривая: «Тапка, принеси клончика!» — и Тапка безошибочно его находила и приносила. Все были в восторге от Тапкиных трюков, лишь моя мать с каменным лицом сидела в кресле, поджав ноги, словно ее вот-вот шибанет током.

На обратном пути мать заявила, что ноги ее больше не будет у Наумовских. И Рита, и Миша ей вполне симпатичны, но эта их непомерная любовь к собаке… Понятно, что такая привязанность — следствие недостатка общего развития и, конечно, отсутствия детей. Люди они простые. Рита в университете не училась. Ей нравится сюсюкать с собакой, расчесывать ей шерсть, завязывать бантики и безостановочно кидать тряпичного клоуна. Миша, при всем его живом характере и золотых руках, тоже не интеллектуал. Они хорошие люди, но их жизнь вращается вокруг собаки.

Риту с Мишей задело подобное отношение к Тапке. И Рита, в ущерб своему английскому, перестала у нас бывать. Вечерами Миша приходил один, а Рита оставалась с Тапкой. Тапка ни разу не переступила порога нашего дома. Таким образом, я, чтобы чаще ее видеть, стал все больше времени проводить у Наумовских. Каждый вечер, сделав уроки, я шел поиграть с Тапкой. Мое сердце подпрыгивало всякий раз, как Рита открывала дверь и Тапка мчалась мне навстречу. Любовь Тапки не ведала различий. Ее радость была заразительна. При виде Тапки я испытывал щенячий восторг.

В силу моей любви к их собаке и за неимением других вариантов, Миша с Ритой повесили на мой шнурок ключ от своей квартиры. Ежедневно, во время обеденного перерыва и после занятий в школе, мы с Яной должны были присматривать за Тапкой. Все, что от нас требовалось, — это надеть на нее поводок и вывести в овраг, покидать ей там клончика, после чего привести домой.

Друзей у меня, в общем-то, не было, поэтому каждый день, сидя в классе и почти ничего не понимая, я считал минуты до начала обеденной перемены. Звонок звенел, и мы с Яной, встретившись во дворе, вприпрыжку бежали по траве к нашему дому. Стоило нам подойти к квартире, как из-за двери доносилось сопение и царапанье когтей. Вставляя ключ в замок, я ощущал идущие сквозь дверь потоки любви. И когда дверь наконец распахивалась, Тапка бросалась к нам, так неистово виляя хвостом, что ходуном ходило все ее тельце. Мы с Яной наперебой ее гладили и обнимали, втайне стараясь единолично завладеть ее вниманием. В отсутствие Ритиного надзора мы заодно удовлетворяли свое любопытство в анатомической сфере. Разглядывали Тапкины уши, лапы, зубы, корни шерстинок, половые органы. Мы тискали ее, подбрасывали в воздух, катали по полу, раскачивали за лапы. Меня настолько захлестывала любовь к Тапке, что порой я с трудом сдерживался, чтобы не задушить ее в своих объятиях, не сломать хрупкие косточки.

Когда нам доверили смотреть за Тапкой, стоял апрель. Снег в овраге таял; иногда шли дожди. Апрель сменился маем. Трава всосала влагу, зазеленела; зажелтели и заголубели одуванчики и полевые цветы; повсюду летали птицы, ползали насекомые, издавая присущие им звуки. Мы с Яной преданно и аккуратно выгуливали Тапку. Пройдя через стоянку для автомобилей, мы спускались в овраг. Там мы кидали клончика и говорили: «Тапка, принеси клончика». И Тапка всегда приносила. Все нами гордились. Мать с тетей утирали слезы, рассуждая о том, какие мы ответственные. Рита с Мишей награждали нас похвалами и шоколадками. Яне было семь, мне шесть; задачу на нас взвалили не по возрасту, но мы радовались, что нам поручили такое важное дело.

На волне всеобщего доверия мы расслабились. Если раньше мы обязательно, перед тем как отцепить поводок, спускались в овраг шагов на тридцать, то потом сократили расстояние до десяти, до пяти шагов, а в итоге и вовсе отпускали Тапку на газоне между стоянкой и оврагом. И не по лени или беспечности, а потому, что нам хотелось доказательства Тапкиной любви. Она мчалась на наш зов — и это было свидетельством ее любви, терпела в лифте, позволяла чесать ей животик — и это тоже было свидетельством, все это было свидетельством, но не доказательством. Доказательство тут могло быть одно. Мы интуитивно понимали одну простую истину: любовь не нуждается в поводке.

Хотя в ту первую весну большинство из того, что говорилось вокруг, оставалось для меня загадкой, ручеек понимания мало-помалу заполнял резервуар в моем мозгу, и там накопился скромный бассейн знаний. К концу мая я выучил песенку про алфавит. В телевизоре услышал фразочки «как жизнь, док?» и «шик-блеск». А на детской площадке подхватил слова «придурок», «чокнутый» и «педик» и не упускал возможности блеснуть приобретенными познаниями.

Как-то днем, в овраге, мы с Яной добрый час по-всякому кидали клончика и теперь, припорошенные солнечной пыльцой, развалились на траве. Я обзывал сестру «придурочной», «чокнутой» и «педиком», а она меня — «педиком», «придурком» и «чокнутым».

— Придурочная.

— Педик.

— Чокнутая.

— Тапка, принеси клончика.

— Придурочная.

— Педик.

— Давай сюда, Тапка-лапка.

— Чокнутый.

Мы продолжали в том же духе, но потом Яна вдруг кинула клоуна и сказала: «Придурочная, принеси клончика». Поначалу я не понял, нарочно она это или у нее случайно вырвалось. Но Яна, когда я на нее посмотрел, торжествующе улыбалась.

— Чокнутая, принеси клончика.

Я смотрел, как Тапка радостно скачет за клончиком, и до меня вдруг впервые дошел грубый смысл этих слов.

— Не смей говорить такое собаке.

— С чего это?

— Нехорошо так.

— Она же не понимает.

— Все равно.

— Что ты как маленький. Давай, придурочная, давай его мне, дорогая моя.

Довольная собой, Тапка сложила клончика к моим ногам.

— Смотри, ей нравится.

Я держал клончика в руках, а Тапка в нетерпении скребла когтями по моим штанинам.

— Скажи «придурочная» и кидай.

— Я не буду ее обзывать.

— Ты что, боишься, придурок?

Я швырнул клончика ей в голову, но промазал.

— Придурочная, принеси клончика.

Как только клончик вылетел у меня из руки, ничуть не оскорбившаяся Тапка размытым белоснежным пятном метнулась в траву. Я убеждал себя в том, что мое «придурочная» относилось только к Яне, но это было не так.

— Говорила тебе, педик, ей без разницы.

Но я все равно подумал: «Бедная Тапка» — и огляделся в поисках обвиняющего перста. Однако день был по-прежнему роскошен и безмятежен: над головой порхали воробьи, шмели кружили над цветами, а Тапка настигла клончика под кустом сирени. Наказания не воспоследовало, и это меня потрясло.

Яна сказала:

— Я домой.

Когда она зашагала прочь, я увидел, что в руке у нее Тапкин поводок. Она шла и беззаботно им помахивала. Я окликнул ее; Тапка тем временем снова принесла мне клончика.

— Отдай поводок.

— Зачем?

— Ты что, глупая? Отдай поводок.

— Да не нужен он тебе. Ее хоть придурочной назови, все равно послушается. Она не убежит.

Яна отвернулась и продолжила свой путь. Я звал ее, но она и ухом не вела. Ее удаляющаяся спина выражала тупое упрямство. Руководствуемый скорее злостью, чем разумом, я решил, что если Тапка окажется ближе к Яне, то и ответственность ляжет на сестру. Я поднял куклу и изо всех сил швырнул ее в сторону автостоянки.

— Тапка, принеси клончика.

Клончик, кувыркаясь, взлетел в воздух. Я вложил в бросок всю силу своих шести лет, но все равно не смог запустить куклу по-настоящему далеко. Судя по траектории, она должна была упасть шагов за двадцать от края обрыва. Вслед за летящей куклой, задрав голову, стремглав понеслась Тапка. Кукла зависла в верхней точке и пересеклась в своем полете с воробьем. Птица вильнула в сторону Финч-авеню, клоун шмякнулся на асфальт. Не сводя глаз с птицы, Тапка промчалась мимо него.

Тысячу раз мы кидали Тапке клончика и тысячу раз Тапка его приносила. Но кто знает, как устроены мозги у собаки? То она думает, что клончик — это клончик, а то вдруг — раз! — и клончик превращается в воробья.

Я закричал Яне: держи Тапку, — но та на моих глазах, по-прежнему всецело поглощенная воробьем, прошмыгнула мимо Яны и выскочила на проезжую часть. С моего места на склоне оврага мне не было видно происходящего. Я увидел только, что Яна бросилась бежать со всех ног, и услышал кошачий визг покрышек, а затем тонкий, надрывный вой.

Когда я добежал до дороги, пробка успела растянуться на целый квартал, перевалив за Голд-финч. Впереди всех стоял большой коричневый автомобиль-«универсал» и побитый ржавчиной бледно-голубой «седан». На багажнике «седана» блестели хромированные буквы: D-U-S-T-E-R. У передних колес тесным полукругом стояли на коленях Яна, какой-то прыщавый юноша и пожилая дама в огромных темных очках. Тапка лежала на боку в центре этого круга и тяжело дышала. Она смотрела на меня, на Яну. Если бы не задняя нога, торчащая вверх под невозможным углом, могло показаться, что Тапка просто прилегла отдохнуть, как отдыхала обычно на коврике у Наумовских, вдоволь нарезвившись в овраге.

Других повреждений не было видно, и я поспешил обрадоваться, что все не так уж плохо, и потянулся ее погладить. Женщина в очках сказала мне что-то предостерегающее, но я не понял ее, я вообще не обратил на нее внимания. Я коснулся головы Тапки, она повернула ко мне морду, и на асфальт потекла струйка крови. Я впервые в жизни видел собачью кровь, и меня поразило, насколько она яркая. Я не ожидал, что она такая красная, хотя и иного тоже не ожидал. Тапкина кровь на асфальте и ее белой шерстке была именно того красного цвета, который возникал у меня в мозгу, когда я закрывал глаза и пытался представить красный.

Я сел возле Тапки, но скопившиеся вокруг нас несколько десятков машин стали гудеть, требуя дать им дорогу. Женщина в больших темных очках сбегала к своей большой машине, принесла одеяло и подобрала Тапку с проезжей части. Прыщавый юноша пробормотал несколько фраз, из которых я понял только «простите». Потом мы очутились на заднем сиденье той большой машины, Яна держала Тапку на коленях. Женщина продолжала что-то говорить, но потом догадалась, что мы ни слова не понимаем. Не успели мы тронуться, как Яна кое о чем вспомнила. Я жестом попросил женщину остановиться и выбрался из машины. Перекрывая нестройный хор автомобильных гудков, до меня донесся голос Яны:

— Марк, принеси клончика.

Я побежал и принес.

Мы с Яной провели два часа в приемной маленькой ветеринарной клиники в незнакомой части города. В другой комнате, в окружении таких же страдающих зверюшек, лежала на вытяжке Тапка, подключенная трубками к мигающему лампочками аппарату. Один раз нам с Яной разрешили на нее взглянуть, но мы расплакались, и нас поспешно увели. Тапкина докторша, в белом халате и меховых тапочках, похожих на медвежьи лапы, пыталась нас успокоить. Но мы не могли ни объясниться, ни понять, о чем она говорит. Единственное, что нам удалось растолковать, — что Тапка не наша собака. Доктор дала нам раскраски и наклейки, разрешила звонить по телефону. Мы набирали наш номер каждые пятнадцать минут. А в перерывах между звонками машинально листали страницы и хлюпали носами от страха за Тапку и за себя. Что станет с Тапкой, мы не знали, знали только, что пока еще она жива. Что касается нас с Яной, то мы и сами изнывали от сознания вины, и предвкушали наказание.

— Ты чего кинул клончика?

— А ты чего не отдавала поводок?

— Держал бы ее за ошейник.

— А зачем ты обзывала ее придурочной?

В шесть тридцать мать сняла трубку. Ее голос звенел от напряжения. Сказались те десять минут, что она провела, вернувшись домой и не зная, где я. Десять минут она думала, что ее ребенок погиб. Я рассказал ей про Тапку и на миг возмутился, услышав в ответ: «А, так это с собакой». На заднем фоне звучали голоса. Говорили наперебой, выдвигали всё новые планы действий, перетолковывали наш телефонный разговор с русского на русский, и вдруг все перекрыл болезненный Ритин вскрик: «Господи, что случилось?»

Записав адрес ветеринарной клиники, мать повесила трубку и снова заказала разорительное такси. Через полчаса к клинике подъехали родители, тетя и Миша с Ритой. Мы с Яной дожидались их на тротуаре. И, едва дверца такси распахнулась, зарыдали. Частью от облегчения, но главным образом, в надежде на снисхождение. Подбегая к матери, я краем глаза увидел Ритино лицо. Его выражение заставило меня пожалеть о том, что и меня не сбила машина.

Мы прильнули к нашим мамам, но тут на нас обрушилась Рита.

— Дети, что же, ну что же вы натворили?

Она судорожно вцеплялась ногтями в свою дряблую шею, оставляя на ней розовые полосы.

Пока Миша педантично высчитывал свою и наши доли в счете за такси, мы насмерть стояли на том, что Тапка просто от нас убежала. Что мы следили за ней, как обычно, а она вдруг увидела птичку и ни с того ни с сего как выскочит из оврага на дорогу. Мы ее ловили-ловили, а она нас обхитрила, вывернулась, и мы не смогли ее догнать.

Рита выслушала наш рассказ.

— Вранье. Вы врете!

Рита выкрикнула эти слова с такой ненавистью, что у нас снова хлынули слезы.

Отец вступился за нас:

— Рита Борисовна, как вы можете такое говорить? Это же дети.

— Они всё врут. Я знаю свою Тапку. Тапка никогда не гонялась за птицами. И не убегала из оврага.

— Возможно, сегодня она все-таки убежала.

— Вруны.

Припечатав нас так, она больше не проронила ни звука. Лишь нетерпеливо ждала, пока Миша расплатится с таксистом.

— Миша, хватит. Сколько ни считай, насчитаешь то же самое.

В клинике за стойкой администратора уже никого не было. За то время, пока мы с Яной там сидели, мимо нас прошла вереница котов с несварением желудка и апатичных попугайчиков, они по очереди скрывались за дверями кабинетов, где их осматривали и ставили диагноз. Одни приходили, другие уходили, и к приезду наших родителей приемная опустела, а клиника закрылась на ночь. Из персонала оставались лишь ночная сестра да та докторша в тапочках, похожих на медвежьи лапы; она дожидалась нас.

Лихорадочно озираясь, Рита закричала: «Доктор! Доктор!» Но когда доктор пришла, не смогла ей толком ничего сказать. Кое-как, при участии моей матери, удалось объяснить докторше, что Рита хочет видеть свою собаку.

Отчаянно тыча себя в грудь, Рита твердила: «Тапка. Мой собака».

Докторша провела Риту с Мишей в ветеринарный аналог палаты интенсивной терапии. Тапка лежала на маленькой кроватке, рядом с ней притулился клончик. Увидев Риту с Мишей, она слабо вильнула хвостом. Не прошло и часа с того момента, как я видел Тапку в последний раз, но за это время она противоестественным образом уменьшилась в размерах. Она всегда была маленькой, а теперь словно ссохлась. Рита зарыдала, размазывая тушь по лицу. Дрожащими руками она с величайшей нежностью погладила Тапку по голове.

— Боже мой, Боже мой, что с тобой, моя Тапочка?

Посредством моей матери, бумаги и карандаша докторша сумела дать ей ответ. Тапке нужны были две операции. Одна — на ноге. Вторая — чтобы остановить внутреннее кровотечение. Задет какой-то орган. В настоящий момент ее жизнь поддерживается вот этим аппаратом, но стоит его отключить, и она умрет. Докторша изобразила на бумаге скальпель, собаку, ногу, орган. Пронзила орган стрелой, пририсовала на конце капельку и заштриховала ее, чтобы было понятно, что это кровь. А потом добавила значок доллара и цифру — 1500.

При виде этой цифры Рита испустила утробный звериный рев и замерла у Тапкиной кроватки. Родители обменялись взглядами. Я опустил глаза. Миша сказал: «Господи Боже». Мои родители, как и Наумовские, получали меньше пятисот долларов в месяц. В Канаду мы прибыли практически с пустыми руками, а те несколько сотен долларов, что были при нас, полностью ушли на обстановку квартиры. Сбережений не было. Пятнадцать сотен долларов. С таким же успехом докторша могла назвать миллион.

Прямо посреди палаты интенсивной терапии Рита опустилась на пол. И, запрокинув голову к флуоресцентным лампам, завопила: «Тапочка, родненькая, что же теперь с нами будет?»

Взглянув на докторшу, я увидел на ее лице ужас и замешательство. Она тронула Риту за плечо, но та яростно отбросила ее руку.

Мой отец сделал попытку вмешаться:

— Ну, Рита Борисовна, я понимаю, это чрезвычайно грустно, но это еще не конец света.

— Да что вы об этом знаете!

— Я знаю, что вам сейчас трудно, но пройдет какое-то время, и вы увидите… Да мы хоть завтра можем пойти с вами и купить новую собаку.

И он вопросительно глянул на мать, не наобещал ли он лишнего.

— Новую собаку? В каком смысле новую? Другой мне не нужно. А вы не хотите себе нового сына? Нового врунишку? А? Новую. У нас сейчас вообще все новое.

Рита сидела на линолеумном полу, раскачивалась и голосила. Икала, видимо наглотавшись воздуха. На мгновение она остановилась, взглянула на мою мать и попросила ее перевести. Сказать докторше, что ее Тапка не умрет, что она этого не допустит.

— Я буду сидеть здесь на полу до скончания веков. А явятся полицейские и станут меня отсюда тащить, я их покусаю.

— Риточка, это безумие.

— Безумие? Жизнь моей Тапки дороже, чем пятнадцать стодолларовых бумажек. Почему она должна умереть из-за того, что у нас нет этих денег? Она ж не виновата.

Ища поддержки вменяемого человека, мать повернулась к Мише. Мише, который за все это время не произнес ничего, кроме «Господи Боже».

— Миша, мне перевести доктору то, что сказала Рита?

Миша философски пожал плечами.

— Переводи не переводи, а мою жену не переубедишь. Доктор и сама скоро поймет, что к чему.

— И ты думаешь, это разумный шаг?

— Конечно. Почему нет? Я тоже сяду на пол. Пусть полиция нас обоих забирает в тюрьму. Кроме Тапки, что у нас есть?

Миша уселся на пол возле жены.

Я наблюдал, как мать билась, пытаясь объяснить ситуацию докторше. Мешала слова, размахивала руками, но таки донесла до нее суть происходящего. Поняв, что другого выбора нет, докторша опустилась на пол рядом с Ритой и Мишей. И снова положила руку Рите на плечо. Рита продолжала раскачиваться взад и вперед, но руку не скинула. Миша стал раскачиваться ей в такт. И докторша тоже. Они сидели рядком и качались взад-вперед, как туристы у костра. Молча. Мы не сводили друг с друга глаз. Я смотрел, как эти трое всё раскачиваются и раскачиваются. Их качание завораживало меня. Мне хотелось узнать, что будет с Тапкой; качание было мне ответом.

Качание говорило: Ты, придурочный, Тапка будет жить. Доктор сделает операцию. Деньги найдутся, а если не найдутся, обойдемся без них.

Я сказал ему: Это очень хорошо. Я люблю Тапку. Я не хотел причинить ей вреда. Простите меня.

Качание отвечало: Есть реальность, и есть правда. В реальности Тапка будет жить. Но, по правде говоря, ты убил Тапку. Посмотри на Риту; посмотри на Мишу. Кого ты хочешь обмануть? Ты убил Тапку, нет тебе прощения, и не будет никогда.

Роман Берман, дипломированный массажист Пер. Е. Колябина

Больше года отец каждый вечер обкладывался словарями и истязал себя тестами по медицине. После долгого дня на фабрике шоколадных батончиков он возвращался домой и зажигал лампу в своей комнате. Суп отец ел вместе с нами на кухне, но второе уносил в спальню и ставил тарелку на скрипучую советскую табуретку. Учеба давалась ему нелегко. Отцу было под пятьдесят, а английский язык по-прежнему оставался для него скорее врагом, нежели инструментом общения. Прежде он работал в латвийском Министерстве спорта, а уйдя в отставку, стал массажистом в санаториях на Балтийском побережье. Для этого ему достаточно было слегка подучиться и подключить старые связи. Но в новой стране потребовался диплом; чтобы его получить, нужно было выучить сложную медицинскую терминологию и написать восьмичасовой экзамен на иностранном языке.

Лицензия позволила бы отцу открыть собственное дело. Помимо фабрики шоколадных батончиков он работал еще и в Итальянском центре, где делал массаж гангстерам, предпринимателям и тренировал семерых тяжелоатлетов-любителей. Особых денег это не приносило, зато отец заводил нужные знакомства. Он был уверен, что кое-кто из итальянцев станет его клиентами, когда он займется частной практикой. А если получится снять кабинет в правильном месте, то и старые польские евреи подтянутся. На дворе был 1983 год, и как русские евреи и политические беженцы, только недавно приехавшие в страну, мы все еще были в новинку. Наше прошлое сделало нам хорошую рекламу. Наша история была своего рода капиталом.

Утром перед экзаменом мама приготовила отцу омлет и разрезала на четвертинки помидор. Папа ел быстро, прихлебывая чай. Его босые ноги отбивали размеренный ритм, то и дело выскальзывая из шлепанцев. Я рассказывал отцу о тренировках по мини-футболу. Описывал шершавый желтый мяч. Не доев омлет, отец кинулся к раковине: его стошнило.

Он вышел из квартиры с отстраненным выражением лица, будто отправлялся на войну. Мама поцеловала его — то был редкий момент, когда она не сочла нужным сдерживать чувства. В прихожей родители обнялись, потому что целоваться на пороге — плохая примета.

Из окна я видел, как отец выезжает с парковки на неповоротливом зеленом «понтиаке». Март подходил к концу, и на улице было еще холодно. Обогреватель в машине не работал; мама встала рядом со мной у окна, и мы вместе смотрели, как пар вырывается изо рта у отца, пока он поворачивает на Финч-авеню.

— Даст Бог, даст Бог, — прошептала мама.

Через три недели мы получили письмо от Совета директоров ассоциации массажистов. Вскоре должен был прийти диплом, который отец собирался вставить в рамку и повесить на стену кабинета. Получение лицензии мы отметили походом в ресторан «Пицца Патио» в торговом центре неподалеку от нашей многоэтажки. От имени семьи я заказал на всех большую пиццу с пепперони и грибами. Мы подняли стаканы с кока-колой за счастливое будущее.

На следующих выходных отец подписал договор об аренде офиса в торговом комплексе «Саннибрук-Плаза», где мы закупали продукты, а я стригся. Юрий из Смоленска за восемьдесят долларов сколотил крепкий массажный стол, обтянул его бордовой искусственной кожей и скрепил блестящими медными заклепками. Еще сорок долларов отец заплатил за письменный стол в комиссионном магазине в Ист-Энде, и десять — за два потертых офисных стула для посетителей, ожидающих, пока их примут. Кто-то в Итальянском центре посоветовал ему купить годовую подписку на «Ридерз дайджест». В магазине медицинского оборудования Старкмана на Дэвенпорт отец приобрел зеленую ширму из трех секций, чтобы в случае необходимости загородить клиента. Последний штрих остался за мамой: она купила в хозяйственном магазине набор клеящихся букв и аккуратно налепила их на дверь: «Роман Берман, Дипломированный массажист».

Когда первоначальные восторги схлынули, реальность вступила в свои права. Кроме итальянцев из Центра и нескольких друзей из России, никто не знал о существовании массажного кабинета Романа Бермана. Первым пациентом отца был Борис Краснанский из Ташкента, чей работодатель обеспечивал своих служащих скромной страховкой. Он прекратил ходить на массаж, как только исчерпал сумму страховки, и потребовал, чтобы отец вернул треть денег, как-никак он оказал ему услугу. Джо Галатти, оптовый торговец тканями, каждый раз приходил с бутылкой домашнего вина и рассказывал отцу о своих проблемах с сыном. Джо говорил с сильным итальянским акцентом, и папин английский оставался по-прежнему далек от совершенства. Сеанс массажа заканчивался вместе с вином в бутылке. Сэл, практически ушедший на пенсию подрядчик, приходил вместе с двоюродным братом своей жены. Тот приехал из Неаполя и упал с лесов, не проработав и недели. Он вообще не говорил по-английски и не умел водить машину. Сэл чувствовал себя виноватым и каждую субботу возил родственника жены на массаж, чтобы она могла отдохнуть. Пока отец занимался пациентом, Сэл сидел за ширмой и читал «Ридерз дайджест». У Джо и Сэла были самые лучшие намерения, и они хорошо относились к моему отцу. Но перестали ходить к нему после нескольких сеансов. Итальянский центр, с сауной и знакомой компанией, оказался более привлекательным. Место отца занял другой массажист из России, и хотя все клялись и божились, что «до Романа ему далеко», это слабо помогало. Неудобство отодвинуло преданность на второй план, и вскоре отец остался без клиентов.

Предчувствуя нечто подобное, он не спешил увольняться с фабрики шоколадных батончиков. Это выводило отца из себя, но что еще ему оставалось делать? Искать место на другой фабрике не имело смысла, а о том, чтобы снова просить пособие по безработице, не могло быть и речи. Родителям потребовалось два года, чтобы встать на ноги, и они были не готовы все потерять. Поэтому отец принял решение пять дней в неделю работать на фабрике, а по выходным сидеть в массажном кабинете. Как только у него появится достаточно клиентов, он уволится и целиком сосредоточится на собственном бизнесе. Дискуссия не прекращалась. Увольняться или не увольняться. Но когда первые клиенты пропали, отец начал сомневаться в том, что сможет когда-либо уйти с фабрики. Родители не считали нужным скрывать от меня происходящее. Как будто у них вообще не было секретов. Я в свои девять лет много чего им не рассказывал, но мама с папой любую тему обсуждали в моем присутствии и нередко обращались ко мне за советом. Они понимали, что я, несмотря на возраст, не такой чужой в этой стране, как они.

Поскольку его бизнес явно шел ко дну, отец последовал совету друзей и обратился за помощью к раввину. К нему многие обращались за помощью: Феликс, когда искал работу, Олег, когда хотел выгодно продать подержанную машину, Робик и Ида, когда им нужен был поручитель в банке. Предполагалось, что к проблемам русских евреев раввин относится с особым сочувствием. Чтобы увеличить шансы на успех, отец взял меня с собой.

Мама погладила мои штаны и выдала чистую рубашку-поло — она хотела, чтобы я произвел хорошее впечатление на раввина. Мы с отцом надели кипы и, взявшись за руки, вошли в синагогу, которая находилась неподалеку от его массажного кабинета. Я нечасто проводил время с отцом, поскольку он всегда либо работал, либо страдал из-за отсутствия работы. Пока мы шли в синагогу, я болтал про школу и свои планы попасть в отборочную команду в летней футбольной лиге. Было теплое июньское воскресенье. Наверное, на большинство людей, выбравшихся на улицу, — мужчин на лужайках перед домом, женщин с хозяйственными сумками, пенсионеров в «бьюиках» — мы производили приятное впечатление. Отец и Сын. Воскресная прогулка.

Сидя через стол от раввина, отец боролся с английским языком и чувством собственного достоинства и рассказывал о своих проблемах. Я тихо сидел рядом, приняв, как приличествовало случаю, несчастный вид. Зная, в каком положении находится наша семья, я испытывал сложное чувство стыда: я стыдился отца, стыдился того, что стыжусь отца, и даже стыдился раввина, который казался мне неплохим человеком. Он был моложе папы и, словно стремясь компенсировать недостаток лет, держался торжественно, словно на богослужении.

Отец рассказал раввину о своем опыте. О том, что много лет тренировал олимпийских атлетов, которые под его руководством поднимали невообразимые тяжести. Рассказал, что работал массажистом в лучших санаториях на Балтийском побережье. Что потратил месяцы на подготовку к экзамену. Рассказал о дипломе, который ему выдал Совет директоров ассоциации массажистов, о фабрике шоколадных батончиков, своем кабинете и о том, как сильно он хочет работать по специальности. Отец также рассказал раввину о еврейской школе и о том, какой я прилежный ученик. Предложил лично убедиться, как хорошо я выучил язык. Хотя раввину явно было неловко, он все же задал мне вопрос на простейшем иврите:

— Тебе нравится в школе?

— Да, мне нравится в школе.

— Тебе нравится Канада?

— Да, мне нравится Канада.

Отец, не понимавший, о чем мы говорим, перебил нас и сказал раввину, что еще я умею петь еврейские песни. Раввина это не слишком заинтересовало, но отец настоял на том, чтобы я встал со стула.

Выйдя на середину кабинета, я запел «Золотой Иерусалим». Допев до половины, я заметил, что раввин меня почти не слушает, и оборвал песню. Раввин с видимым облегчением приготовился хлопать, но отец поспешил заверить его, что я знаю и остальные куплеты. В подтверждение своих слов он ткнул меня в спину, и я запел с того места, на котором остановился. Раввин облокотился на стол, на этот раз уделяя моему пению куда больше внимания. Когда я наконец замолчал, он дал мне пять долларов. Отцу же он пообещал, что расскажет о его массажном кабинете своим прихожанам. Он также дал совет поработать над рекламой.

Мы оказались на улице через пятнадцать минут после того, как вошли в синагогу. Взявшись за руки, мы отправились домой. За все наши старания мы получили пять долларов и визитку человека, который за умеренную цену напечатает для отца рекламные листовки.

На следующей неделе мы с родителями собрались за кухонным столом, чтобы сочинить идеальную рекламу для массажного кабинета Романа Бермана. Мне вручили ручку и назначили ответственным за перевод и запись предложений. Отец хотел уделить особое внимание работе с олимпийскими тяжелоатлетами: это должно придать его словам весомость и сообщить потенциальным клиентам о том, что он как нельзя лучше знаком с человеческой анатомией. Мама же считала, что нужно делать особый упор на то, что мы беженцы из СССР. Вина и сочувствие, сказала она, вот к чему мы должны взывать. Вот что приведет клиентов в папин кабинет. И уже тогда он сможет поразить их своим мастерством. В конце концов родители сошлись на том, что следует совместить оба подхода. Я со своей стороны составил список стандартных рекламных фраз:

Лучший терапевтический массажный кабинет!

Роман Берман, тренер советских тяжелоатлетов,

беженец от коммунистического режима

и квалифицированный массажист,

предлагает свои услуги!

Многолетний опыт и особая европейская техника!

Помогает от всех видов суставной

и мышечной боли. Автокатастрофы,

производственные травмы, беременность,

поддержание хорошей физической формы.

Дипломированный массажист.

Удобное расположение кабинета. Выезжает на дом.

Удовлетворение гарантируем!

Когда пришла коробка с напечатанными объявлениями, мы с отцом погрузили ее в багажник «понтиака» и начали объезжать дома в окрестностях массажного кабинета. Я взял на себя одну сторону улицы, папа — другую. Чтобы преодолеть смущение, я представил, что мы соревнуемся, и решил во что бы то ни стало прийти к финишу первым. Я перебегал от дома к дому, запихивая листовки в почтовые ящики, или просто раздавал жильцам и прохожим, избегая встречаться с ними взглядом. Время от времени я поглядывал на другую сторону улицы — проверял, как идут дела у отца. Он не спешил. Шел от двери к двери, всегда строго по подъездной дорожке, не ступая на газон. Я старался избегать людей, отец, напротив, спокойно проходил перед окнами. Следуя маминым наставлениям, особое внимание он уделял домам, на дверях которых висели мезузы, в надежде встретиться с жильцами и завести с ними разговор. Но люди в большинстве своем даже не смотрели на нашу рекламу, за исключением одного человека — он захотел узнать, не возьмем ли мы его сына на работу — раздавать листовки.

Закончив с рекламой, мы снова начали ждать. Теперь каждый звонок мог стать вестником спасения. Телефон обрел новый статус в доме. Мы старались не выпускать его из виду. Он был либо за, либо против нас. Отец разговаривал с телефоном. В знак солидарности я тоже с ним разговаривал. Когда телефон молчал, отец осыпал его проклятиями, угрозами и мольбами. Но стоило ему зазвонить, как папа тут же кидался к нему. Он вскакивал из-за обеденного стола, с дивана, прибегал из туалета. Телефон звонил, и папа бежал. Следом за ним бежала мама. Она прижималась ухом к свободному уху отца, словно его голова была телефонным аппаратом. И слушала, как звонили одни друзья, как звонили другие друзья, как раз за разом звонила моя тетя. Все звонили, чтобы узнать, не позвонил ли кто.

Неделя перед тем, как позвонил доктор Корнблюм, тянулась бесконечно. Я был дома один; мама должна была вернуться через час, а отец и того позже. Когда телефон зазвонил, я сидел на полу перед телевизором: на коленях у меня лежал бутерброд с венгерской салями и блестящие обертки от полудюжины черносливин в шоколаде.

Доктор Корнблюм попросил называть его Харви. Он сказал, что видел нашу рекламу и теперь хочет встретиться с моим отцом. Точнее, он хочет встретиться со всей семьей. И неважно, сколько нас человек. Доктор Корнблюм всех приглашает к себе на ужин в пятницу. И я должен передать родителям, что отказа он не примет. Места всем хватит. Удостоверившись, что я его правильно понял, доктор Корнблюм продиктовал свой номер телефона и попросил не забыть передать отцу его просьбу перезвонить.

Когда мама пришла домой, я сидел как на иголках. Мне не терпелось поделиться с ней хорошими новостями. От радости она не обратила внимания на то, сколько конфет я съел. Я отдал маме листок, на котором было записано имя и номер Корнблюма, и она бросилась к телефону. Тетя сказала, что точно где-то слышала об этом Корнблюме. Когда отец Виктора Гутмана поскользнулся на льду, случайно не Корнблюм его оперировал? Тот Корнблюм очень приятный человек. И очень состоятельный. Не исключено, что это он и есть. Мама принялась обзванивать знакомых. Софочка готовилась к сдаче экзаменов в медицинском колледже и знала многих докторов. Не знает ли она Корнблюма? Корнблюма — семейного врача или Корнблюма — хирурга-ортопеда? Неважно, они оба преуспевают. Если хоть один из них порекомендует отца своим пациентам, наши проблемы решены.

Помыв руки и сменив рабочие джинсы на домашние штаны, отец направился к телефону. Взяв трубку, он принял подобающий его профессии вид. Номер доктора Корнблюма набирал с предельной серьезностью. Мы с мамой сели на диван, чтобы ничего не упустить. Мама заранее проинструктировала отца, что именно следует говорить. Он не должен был сильно отклоняться от заготовленного сценария; предполагалось, что беседа будет короткой и вежливой. И Боже упаси его сказать что-нибудь не то и настроить Корнблюма против нас. Что мы тогда будем делать? Отец набрал номер, и мы стали ждать, пока кто-нибудь возьмет трубку. Когда на том конце провода ответили на звонок, отец попросил позвать к телефону доктора Корнблюма. Подождал еще немного: очевидно, пока Корнблюм подойдет. Воспользовавшись этим, мама еле слышно напомнила отцу, как нужно себя вести. В ответ он отвернулся от нее и встал лицом к стене. Через какое-то время отец сказал, что это Роман Берман, массажист, и что доктор Корнблюм просил его перезвонить. А потом сказал: «Да, конечно, Харви».

До Сталина моя прабабушка каждую пятницу зажигала свечи и пекла яблочный пирог. В воспоминаниях дедушки о довоенной еврейской Латвии свечи и яблочные пироги занимали особое место. Когда мама была маленькой, Сталин уже пришел к власти, и, хотя по пятницам по-прежнему пекли яблочные пироги, свечи уже не зажигали. К тому времени, когда родился я, не осталось ни свечей, ни пирогов, хотя для мамы яблочные пироги всегда были связаны с еврейством. С этой мыслью она отыскала рецепт и отправилась за продуктами в дорогой супермаркет. А в пятницу, сославшись на плохое самочувствие, мама ушла с работы пораньше и испекла пирог с таким расчетом, чтобы он был еще теплым, когда мы пойдем к Корнблюмам.

Отец тоже отпросился с работы и забрал меня из школы. К нашему приходу квартира уже наполнилась восхитительным ароматом яблочного пирога. Мама затолкала нас обоих в душ, чтобы мы не тратили время понапрасну. Я давно не мылся вместе с папой и не знал, куда деть глаза. Отец же не обращал внимания ни на свою, ни на мою наготу. Он намылил меня, сполоснул под душем и завернул в полотенце. Я стоял на коврике и смотрел, как папа торопливо намыливает лысину и подмышки. Выйдя из душа, он явно удивился, обнаружив, что я все еще в ванной.

Как выяснилось, Корнблюм жил всего в нескольких кварталах от папиного массажного кабинета. Его дом был на левой стороне, а значит, именно я доставил ему листовку, хотя сам этого и не помнил. Мама обратила внимание на размеры дома. Наверное, триста квадратных метров, не считая внутреннего двора. И это был отдельный дом. Для того, чтобы жить в таком, нам нужно было подняться, поменьшей мере, на две ступени. Между нашей квартирой и отдельным домом стоял дом ленточной застройки и дом, разделенный на две половины. Отдельный дом был пределом мечтаний. Никто из наших знакомых не поднялся даже на вторую ступень, хотя все к этому стремились.

Бок о бок мы шли по дорожке к двери Корнблюма. Отец надел синий венгерский костюм, побывавший на всех международных соревнованиях по тяжелой атлетике от Таллинна до Сочи. Мне выдали серые брюки и наглаженную белую рубашку, а также серебряную звезду Давида на серебряной цепочке, которую я должен был выпустить поверх рубашки. Мама нарядилась в зеленое шерстяное платье; оно замечательно смотрелось с янтарными бусами, браслетом и сережками. Мы выглядели как благополучное семейство — интеллигентные родители и их сын, круглый отличник, будущий врач или юрист. С напускной уверенностью мы шли по аккуратной дорожке Корнблюма: три беженца с теплым яблочным пирогом.

Отец нажал на звонок. За дверью раздались шаги. Нам открыл мужчина в широких брюках и желтом свитере с вышитым на нем зеленым крокодилом. Это был Корнблюм. Он широко улыбался. Положив руку отцу на плечо, он сказал, кто из нас кто. Мой отец, должно быть, Роман, мама, должно быть, Бэлла, а я, должно быть, Марк. И пригласил нас в дом. Мы прошли через прихожую в гостиную, где стоял накрытый стол. За ним уже сидело шесть человек; трое из них улыбались совсем как Корнблюм. Улыбающаяся женщина поспешила к маме. Корнблюм объяснил, что это его жена, Ронда. Ронда сказала, что очень нам рада, и забрала у мамы яблочный пирог. Потом добавила, что не стоило беспокоиться, и унесла его на кухню.

Затем Корнблюм представил нас своим друзьям, которые тоже улыбались: Джерри Когену и его жене Ширли. Джерри и Ширли сказали, что очень рады с нами познакомиться. Мама ответила, что тоже очень рада. Отец кивнул, улыбнулся и поблагодарил их. Одновременно он бросил взгляд на тех, кто сидел за столом и не улыбался, в отличие от Корнблюмов и их друзей. Мужчина, женщина и мальчик. Как и мы, они были одеты чересчур нарядно.

Когда Ронда вернулась с кухни, Корнблюм знакомил нас с остальными гостями. Геннадий, Фрида и их сын, Семен, из Харькова, верно? Геннадий подтвердил, что да, все верно. Он разговаривал по-английски чуть лучше моего отца, но золотых зубов у него было больше. Мама сказала по-английски, что ей очень приятно познакомиться с Геннадием и его семьей. Фрида поблагодарила ее — тоже по-английски. Мы сели напротив них, и Джерри объяснил, что Фрида тоже медик по профессии — в России она была стоматологом. Сам он был окулистом. Таким образом, сидящие за столом охватывали почти все части тела. Глаза, зубы. Харви — кости, Роман — мышцы. Что там еще осталось? Корнблюм рассмеялся и заметил, что кое-что все-таки осталось. Джерри тоже рассмеялся, а Ронда с улыбкой сказала мужу, что он много себе позволяет. Геннадий и Фрида смеялись дольше, чем нужно. Мои родители тоже со смехом переусердствовали, хотя и не так сильно. Затем Ронда прочитала молитву и зажгла свечи.

За жареным цыпленком Корнблюм сообщил моим родителям, Геннадию и Фриде, что для него честь принимать их в своем доме. Он даже представить не может, через что они прошли. Вот уже много лет они с Рондой пытаются помочь русским евреям. И если его вопрос не покажется нам бестактным, то он хотел бы знать, что нам пришлось вытерпеть. Мама призналась, что было нелегко, особенно из-за антисемитизма. Джерри сказал, что Геннадию и Фриде отказали в праве на эмиграцию, и спросил, не были ли мы отказниками. Поколебавшись, мама ответила, что мы отказниками не были. Она знала нескольких отказников, мы чуть не стали отказниками, но отказниками нас назвать нельзя. Все согласились, что нам очень повезло, потом Геннадий и Фрида рассказали о том, как им отказали в праве на эмиграцию. Посреди истории о том, как их выселили из квартиры и вынудили делить комнату еще с тремя семьями, Геннадий задрал рубашку и показал, куда его пырнули ножом бывшие сослуживцы. Под ребрами у него был длинный шрам. Как-то вечером Геннадий шел по улице и встретился с компанией подвыпивших рабочих. Они обозвали его паршивым еврейским предателем, а потом бригадир погнался за ним с ножом.

Когда Геннадий закончил свой рассказ и заправил рубашку в штаны, Джерри и Ронда вытерли слезы. Они не могли поверить, что все было так ужасно. Родители согласились, что, действительно, это ужасно. Корнблюм назвал тех русских ублюдками, потом спросил нас с Семеном, не хотим ли мы спуститься в подвал, поиграть. Дети Корнблюма, сын и дочка, к сожалению, уехали в поход с ночевкой. Им было бы очень интересно с нами познакомиться. В подвале стоял стол для пинг-понга, бильярдный стол и еще кое-какие игры. Когда мы уходили, Фрида рассказывала о своей матери, которая застряла в Харькове. Родители слушали ее молча.

Кроме стола для пинг-понга и для бильярда в подвале у Корнблюма был еще и большой телевизор и стеллаж с книгами и настольными играми. В углу стояла собранная кем-то из детей модель Звезды смерти из космической саги «Звездные войны». Там были фигурки всех героев, включая эвоков из последнего эпизода. Я подошел к столу для пинг-понга. Ракетка лежала на мячике. Я взял ее и оглянулся на Семена. Его настольный теннис не интересовал: он изучал Звезду смерти. Я спросил Семена по-русски, все ли правда, что рассказывает его отец. «Что, хочешь сказать, мой отец врет?» — огрызнулся он и взял фигурку робота R2-D2. Потом взял еще одну игрушку и сунул обе себе в карман. «Обойдется, богатая сволота», — сказал он.

Когда я вернулся в гостиную, там сидели все, кроме моего отца и Ронды. Ширли восхищалась маминым янтарным ожерельем. Корнблюм показывал Геннадию и Фриде альбом с польскими фотографиями своего дедушки. Джерри тоже разложил на столе кучу снимков. Со стороны отца его семья была из Минска. Грязную посуду уже убрали; теперь гостям предлагали пирожные и кофе. Мне захотелось в туалет, и Корнблюм сказал, что одна ванная комната на первом этаже, а на втором их целых три, так что я могу выбрать любую. Затем он перевернул страницу в альбоме и стал показывать фотографии всех родственников, которых убили нацисты.

Я вернулся в прихожую и стал искать туалет. Поднялся по лестнице на второй этаж. Первая ванная обнаружилась уже в коридоре, но тут я услышал голоса из соседней комнаты. Это оказалась хозяйская спальня, а голоса доносились из ванной. Дверь туда была слегка приоткрыта. И я увидел, что Ронда сидит перед зеркалом в приспущенной блузке. Она лежала грудью на раковине, а отец массировал ей шею. Я было попятился, но Ронда вдруг окликнула меня и открыла дверь ногой. Она сказала, что мой отец — настоящий волшебник, и она бы с радостью купила его руки. Я забормотал, что ищу туалет, и Ронда ответила, что они уже закончили. Повернулась ко мне и стала застегивать блузку. Ее тяжелые груди выпирали из бюстгальтера. Ронда сказала, чтобы я не стеснялся и делал свое дело. Харви, наверное, уже ждет, когда она принесет им еще кофе.

Пока отец отмывал руки от вазелина, я стоял перед унитазом с расстегнутыми штанами. Папа вытерся полотенцем, подобранным в тон ванной, и стал ждать, пока я пописаю. Потом спросил, не хочу ли я, чтобы он постоял снаружи. Помялся и вышел из ванной. Когда я закончил, папа сидел на кровати Корнблюмов. Над ней висела большая семейная фотография, сделанная на бат мицве их дочери. Корнблюмы в парадных костюмах сидели на траве под деревом. Отец не смотрел на фотографию. Он сказал: «Скажи, что я должен делать?» Потом встал, взял меня за руку, и мы спустились вниз.

В гостиной все ели пирожные. Ширли по-прежнему сидела рядом с мамой. Теперь она примеряла ее янтарный браслет. Когда пришел папа, Ширли подвинулась, чтобы уступить нам место. Ронда объявила, что у моего отца золотые руки. Он сотворил настоящее чудо с ее шеей. Ронда заставила мужа пообещать, что он отправит к отцу кого-нибудь из своих пациентов. Корнблюм сказал, что почтет за честь. Он пообещал, что отцу позвонят уже в понедельник утром. Он и оглянуться не успеет, как забудет о фабрике шоколадных батончиков. Корнблюм всем-всем о нем расскажет. А фабрика — не место для такого человека, как мой отец. Джерри сказал, что отец всегда может рассчитывать на его помощь.

Когда мы уже стояли в прихожей, Корнблюм пожал руку отцу и мне, а маму поцеловал в щеку. Для них с Рондой это был совершенно особенный вечер. Его жена принесла из кухни мамин яблочный пирог. Она не хотела, чтобы он пропал. Хотя они иногда водят детей в «Макдоналдс», дома они едят только кошерное. Конечно, пирог пахнет изумительно, но оставить его они не могут.

Мы шли по дорожке обратно к своему «понтиаку», и было неясно, изменилось что-нибудь за этот вечер или не изменилось. Мы ушли такими же, какими пришли, и лишь остывший яблочный пирог осязаемо свидетельствовал о том, как мы провели время. Впереди стоял все тот же уродливый зеленый «понтиак». Позади высился дом Корнблюмов. Мы шли медленно, не спешили добраться до автомобиля. Где-то между Корнблюмами и «Понтиаком» была наша судьба. Она плыла над нами, подобно облаку, неуловимому, но ощутимому.

Отец остановился. Посмотрел на маму и на яблочный пирог.

— Почему он до сих пор у тебя?

— А что мне с ним делать?

— Выкинь.

— Выкинуть? Жалко же.

— Выкинь. Это плохая примета.

Мама замешкалась, тем самым подтвердив мои подозрения. Есть множество примет, сотни способов навлечь беду, но я ни разу не слышал о том, что следует избавляться от отвергнутого пирога. К тому же мама потратила на него много сил. Продукты стоили недешево, а мама терпеть не могла выбрасывать еду. Тем не менее она не стала спорить с отцом. Сейчас ни в чем нельзя быть уверенной. Нам нужна была удача, и мы были готовы совершать самые бессмысленные поступки. Есть такая примета, нет ее, от пирога следовало избавиться. Мама отдала его мне и указала на контейнер для мусора.

Ей не нужно было ничего говорить.

Уже не самый сильный человек Пер. В. Голышев

Зимой 1984 года, когда моя мать оправлялась от нервного расстройства, а дела у отца висели между крахом и почти крахом, в Конференц-центре Торонто проходило мировое первенство по тяжелой атлетике. Однажды вечером зазвонил телефон, и отца пригласили войти в судейскую коллегию. Работа была грошовая, но отец согласился на нее из чувства собственного достоинства. Пусть всего на несколько дней он наденет свой старый блейзер с инициалами IWF — Международной федерации тяжелой атлетики — и перестанет быть массажистом с неустойчивой клиентурой и охотником за уцененными шоколадками. Он достал из спальни свое удостоверение Международной федерации тяжелой атлетики. Там было его фото, сделанное за несколько лет до выездных мытарств. На фотографии его лицо выражало спокойную уверенность важного советского функционера. Я видел это фото много раз и, бывало, в отсутствие отца доставал его и разглядывал. Утешительно было думать, что человек на фотографии и мой отец — одно и то же лицо.

Через несколько дней после звонка мы получили официальный конверт из IWF. На кухне я сел с родителями за стол и прочел список участников. В советской делегации значились имена Сергея Федоренко и Григория Зискина. Мать спросила отца, что это значит. Значит ли это, что мы сможем их увидеть? И они увидят нашу квартиру? Прошло чуть больше недели с последнего приезда фельдшеров, когда ее завернули в оранжевое одеяло, пристегнули к каталке и увезли в Брансоновскую больницу. Она несколько месяцев страдала тревожным расстройством и заторможенностью и потому не могла выполнять даже самых необходимых работ по дому. Это были месяцы яиц вкрутую, куриных супов из пакета, размножения липких участков пола в кухне и скоплений пыли в углах. Боже мой, Сергею нельзя показать квартиру в таком виде.

Я вскочил из-за стола, не в силах сдержать восторг. И загарцевал по квартире, распевая: «Сережа, Сережа, Сережа. Сережа приедет!»

Отец сказал, чтобы я замолчал уже.

— Сережа, Сережа, Сережа.

Мать встала и дала мне щетку.

— Если не можешь сидеть спокойно, подмети хотя бы.

— Сережа едет, — пел я щетке.

За пять лет до того, как мы уехали из Латвии, отец держал небольшое частное предприятие при спортзале рижского «Динамо». Он был тогда одним из главных администраторов «Динамо» и ведал документацией и бюджетом. До этого, в студенческие годы, он был хорошим спортсменом, а потом толковым тренером футбольной команды радиозавода ВЭФ. Начальство относилось к нему хорошо, даром что еврей, и смотрело сквозь пальцы на его предприимчивость. А он и Григорий Зискин, тоже администратор и тоже еврей, организовали вечернюю секцию культуризма. Свой кусок мы все равно получим, считали начальники, а повезет, так из секции может еще выйти новый хороший штангист.

По понедельникам, средам и пятницам в шесть часов вечера отец и Григорий отпирали заднюю дверь динамовского спортзала и впускали своих нетерпеливых бодибилдеров. В большинстве это были студенты-евреи и интеллигенты, которым хотелось хорошо выглядеть на пляжах Юрмалы. Рьяными спортсменами их не назовешь, но ходили они исправно и своими результатами были довольны. Отец и Григорий давали им упражнения и наблюдали за тренировками. Для отца это было приятной перебивкой в череде советских бюрократических обязанностей — бесконечных бумаг, подробных отчетов, докладов динамовскому и приезжему начальству. Да и деньги были неплохие. Отстегнув сколько следует начальникам и несколько рублей вахтерам, отец и Григорий ежемесячно клали в карман по тридцать рублей — вдвое больше того, что мы платили за нашу трехкомнатную квартиру.

Несколько лет их секция проработала без единого сбоя. Начальники получали свою долю и помалкивали. Пока динамовские команды выступали удачно, никто не хотел ломать хорошее дело. Виктор Тихонов, пока его не перевели в московский ЦСКА, творил чудеса в хоккейной команде, Иванченко стал первым средневесом, поднявшим пятьсот килограммов в сумме трех движений, а рижских баскетболистов и волейболистов боялись в Европе. Так что отцовская секция никому не мешала.

Но в середине 1970-х начались перемены. Евреи стали эмигрировать, и многие папины культуристы получили израильские визы. «Динамо» представляло Комитет государственной безопасности, и кто-то в комитете занялся сопоставлениями. Кому-то из отцовских начальников было указано, что наблюдаются странные совпадения между отцовскими культуристами и евреями, добивающимися выездной визы. Отца и Григория вызвал директор и сообщил об этих подозрениях. За подозрениями могли последовать большие неприятности. Некрасиво будет выглядеть, если окажется, что «Динамо» поддерживает антисоветскую деятельность. Директор, старый приятель отца, спросил, не ведется ли под вывеской культуризма сионистская агитация. Разговор был тяжелый, и все понимали, что худшее еще впереди. Теперь за секцией пристально следили. Чтобы ее не прикрыли, необходимо было оправдать ее существование официально. Другими словами — открыть таланты.

После разговора с директором отец сказал Григорию, что умнее всего распустить секцию. Денег заработали, а поскольку мои родители решили уехать из Советского Союза, это могло повлечь серьезные последствия. Григорий эмигрировать не хотел, но перспектива поездки в Сибирь ему тоже не улыбалась, поэтому он согласился. Решили закончить занятия этим месяцем.

А на другой день отец открыл Сергея Федоренко.

В тот вечер, когда отец его открыл, тренировка закончилась позже обычного. Григорий ушел рано, а отец с пятью учениками остался. Было почти десять, когда отец открыл заднюю дверь и вышел в переулок; там распевали пьяные песни трое молодых солдат. Один из них, низенький, писал на стену. Отец пошел прочь, но одному из его учеников захотелось поиграть новыми мускулами. Он упрекнул солдата в некультурном поведении, сравнил его с собакой и нелестно помянул его мать.

Низенький продолжал писать как ни в чем не бывало, а двое высоких приготовились расшибать головы.

— Нет, ты послушай Хаима. Какой крутой еврей нашелся.

— Извинись, Хаим, пока не поздно.

Отец предвидел катастрофу. Если каким-то чудом его подопечных и его самого не убьют, в таком случае придется иметь дело с милицией. А иметь с ней дело — похуже, чем побои.

Не дав ученику ответить, отец выступил миротворцем. Он извинился за парня. Объяснил, что парень только что таскал железо. Адреналин ударил ему в голову. Он сам не понимает, что говорит. Врачи доказали, что, когда мускулы растут, мозг сокращается. Нам не нужны неприятности. Примите его извинения и забудьте все это.

Пока отец говорил, низенький кончил писать на стену и застегнул штаны. В отличие от своих товарищей он был совершенно невозмутим. Он полез в карман и вытащил четвертинку водки. Один из высоких показал на черный «москвич», стоявший в переулке.

— Слушай, пидор, поднимет кто-нибудь из вас «москвич», мы все простим.

По рукам. Машину надо было приподнять сзади и, по крайней мере, на метр. Хотя мотор у нее впереди, сзади она тоже тяжелая. Рама, задний мост, шины и что там еще в багажнике — все это потянет не на одну сотню килограммов. На две? На три? Пари было безнадежное. Папиным качкам это не под силу. Напрасный труд. Чистое унижение, — но, на папин взгляд, унижение лучше побоев и разбирательства в милиции. И вот, из уважения к отцу, его подопечные примолкли и подверглись осмеянию. Один за другим они приседали перед бампером машины.

— Осторожней, Хаим, не обосрись.

— Поднатужься за Россию-матушку.

— Поднатужься за Израиловку.

Как и ожидалось, ни один из них не смог даже оторвать колеса от земли. Когда они закончили, солдат повернулся к студенту, затеявшему ссору.

— Ну, что, Хаим, кишка тонка?

— Это невозможно.

— Для Хаима невозможно.

— Невозможно даже для такого долбоеба, как ты.

На удивление, вместо того, чтобы убить студента, высокий повернулся к маленькому.

— Сергей, покажи Хаиму, что такое «невозможно».

Маленький сунул бутылку в карман и подошел к «москвичу».

— Гляди на долбоеба, Хаим.

Сергей присел перед бампером, глубоко вздохнул и оторвал машину на метр от земли.

Два года, с тех пор как мне было четыре и до того дня, когда мы уехали из Риги, Сергей постоянно бывал у нас в гостях на улице Космонавтов. Как правило, он навещал нас после каждой поездки на международные соревнования. После того как отец открыл его, Сергей два года входил в сборную Союза; он был обладателем всех трех мировых рекордов в своем весе и звания «мастер спорта международного класса». Отец говорил, что более талантливого штангиста он не встречал на своем веку. У Сергея было интуитивное понимание механики подъема и врожденная экономия движений. Он любил штангу, как другие любят наркотики или шоколад. Он вырос в колхозе и с двенадцати лет выполнял мужскую работу. Грузил навоз, навивал стога, копал брюкву, таскал громоздкие механизмы — из этого состояла вся жизнь. До того, как его, восемнадцатилетнего, забрали в армию, он не отъезжал от колхоза дальше тридцати километров. Теперь, уехав, он не собирался возвращаться. Отец его был алкоголик, мать погибла из-за несчастного случая, когда ему было три года. К моему отцу он испытывал бесконечную благодарность за то, что тот вытащил его из армии и из колхоза. Несмотря на все свои успехи, он хранил сыновнюю верность моему отцу. И в 1979 году, когда мы уезжали из страны, Сергей был предан ему все так же. А ему уже проходу не давали на улице. В Латвии он был знаменит, как кинозвезда. Газеты многих стран называли его самым сильным человеком планеты, соотносительно с собственным весом.

В моей четырех-, пяти-, шестилетней душе Сергей оставил глубокий отпечаток. Из рижской жизни я мало что запомнил — эпизоды, обрывки, неожиданные вкрапления, — но многое из этого связано с Сергеем. Из моих воспоминаний, трудно отчленимых от родительских рассказов, сложилось мое цельное представление о Сергее. Спектр, собравшийся обратно перед призмой: Сергей у нас в квартире на Космонавтов. Одетый по последней импортной моде, он приносил экзотические подарки: ананасы, французские духи, швейцарский шоколад, итальянские очки от солнца. Он рассказывал нам о чужих странах, где все другое: поезда другие, дома другие, другие туалеты, другие машины. Иногда он приходил один, иногда — с очередной хорошенькой девушкой. Когда он появлялся, меня охватывало судорожное желание угодить ему. Я ходил за ним хвостом по квартире, висел, как обезьяна, на его бицепсе, крутил колесо на ковре. Загнать меня в постель удавалось только в том случае, если Сергей провожал меня в спальню вместе с матерью. У нас образовался ритуал. Когда я залезал под одеяло, Сергей на прощанье поднимал меня вместе с кроваткой. Поднимал с такой легкостью, как будто она весила не больше газеты или бутерброда. Он поднимал меня до груди и не опускал, пока я не скажу, кто самый сильный человек на земле.

— Сережа, Сережа Федоренко!

Отец взял меня с собой в отель «Саттон-плейс», где разместилась советская делегация. Команду всегда сопровождал человек из КГБ, и этот оказался знакомым отца. Они несколько раз встречались в поездках «Динамо» по Восточной Европе. Увидев отца, гэбэшник удивился:

— Роман Абрамович, вы здесь? Я не заметил вас в самолете.

Отец объяснил, что не летел с ними. Он живет теперь здесь. Взмахом руки он очертил это «здесь». «Здесь» включало и меня. Подтверждением была моя куртка, кроссовки и «ливайсы». Роман Абрамович и его сынок живут здесь. Человек из КГБ посмотрел на меня с одобрением. Он кивнул.

— Вы хорошо живете?

— Не могу пожаловаться.

— Страна красивая. Города чистые. Большие леса. Отличные машины. Я слышал, у вас и зубные врачи хорошие.

В вестибюле отеля он открыл рот и показал отцу жуткую опухоль вокруг коренного зуба. Он мучился уже неделями. В Москве ему удалили соседний зуб, и рана инфицировалась. В самолете, при пониженном давлении, он думал, что сойдет с ума. О еде не может быть и речи, а заснуть — только с литра водки. Но он не сможет нормально делать свою работу, если будет все время пьяным. К тому же, говорят, водка здесь очень дорогая. Ему нужен зубной врач. Если отец сможет устроить его к зубному врачу в Торонто, он по гроб жизни будет благодарен. От боли у него уже черные мысли появляются. У себя в номере на двадцать восьмом этаже он встал перед окном и подумал, не прыгнуть ли.

Прямо из вестибюля отец позвонил Дусе, нашему стоматологу. В Москве она была первоклассной специалисткой, но канадских экзаменов еще не успела сдать. Пока что она работала вечерами санитаркой у дантиста-канадца, неофициально договорившись с ним, что по ночам сможет принимать в его кабинете собственных пациентов, тайком, за наличные. Канадец имел с этого пятьдесят процентов, с условием, что в случае неприятностей он знать ничего не знал и пусть расхлебывает Дуся. К счастью, за все эти месяцы осечек не было. И несколько раз в неделю, убравшись в кабинете, Дуся принимала свою разношерстную клиентуру. Все это были русские эмигранты без зубной страховки. Отец объяснил это куратору из КГБ и сказал, что если он не против прийти к врачу в час ночи, то ему назначено.

В знак признательности куратор вызвался лично проводить отца в номер Сергея. Если Сергей явится на соревнования и вернется в Москву вместе с командой, все остальное — пожалуйста. Мы можем видеться с ним сколько угодно. Никаких осложнений не будет — он клянется здоровьем ребенка.

Он громко постучал в дверь Сергея.

— Товарищ Федоренко, к тебе важные гости!

В форменных тренировочных брюках, застегивая на груди рубашку, Сережа открыл дверь. Он не решался заговорить, пока гэбэшник не хлопнул отца по спине, сказав, что всегда бывает тронут при встрече старинных друзей. Потом, с адресом Дуси в кармане, он повернулся и зашагал прочь по коридору, застланному ковром.

Сергей обнял отца и по-русски расцеловал. Рядом с ним отец — метр шестьдесят восемь и семьдесят шесть килограммов — выглядел крупным мужчиной. Я не ожидал, что Сергей окажется таким маленьким — хотя запомнил его рекорды, как американские мальчишки помнят показатели бейсболистов, и помнил, что выступает он в самой легкой весовой категории — до 52 килограммов.

— Гад, до смерти испугал.

— В КГБ умеют постучать в дверь.

— Особенно этот. Настоящий патриот.

Сергей посмотрел вслед ушедшему. И отец посмотрел. И я. Его уже не было.

Сергей отвернулся, посмотрел на отца и улыбнулся.

— Я был в ванной. Чуть не обоссался. Подумал: в лучшем случае проверка на допинг.

— С каких это пор ты боишься проверок на допинг?

— С никаких.

— Я должен тебе напоминать, как ответственно мы относимся к допинговым пробам?

В качестве динамовского администратора отец отвечал за то, чтобы штангисты принимали стероиды. В начале каждой недели он раздавал таблетки со специальными купонами на питание. Припев знали все: нет таблеток — нет питания.

— Конечно, не должны. Мы за чистоту спорта.

— И ты, конечно, чист.

— Я чист. Команда чиста. Все чисто.

— Приятно слышать, что все по-прежнему.

— Все как есть.

Сергей хлопнул отца по плечу.

— Вот чудеса. Такая встреча.

По дороге к отелю я был сам не свой от волнения: сейчас увижу Сергея. А увидев, не мог произнести ни слова. Я стоял позади отца и ждал, когда на меня обратят внимание. Время тянулось бесконечно медленно, а Сергей меня словно не замечал. Потом наконец заметил, но как будто не узнал.

— А это кто?

— Ты его не узнаешь?

— Вроде что-то знакомое.

— Подумай.

— Не могу сообразить.

— Догадайся.

— Ну, если попробовать, пожалуй, немного смахивает на маленького Марка. Но маленький что-то.

— Маленький?

— Марк был сильно больше. Он мог пятнадцать, двадцать раз отжаться. А этому, похоже, и десять слабо.

— Я двадцать пять отжимаюсь, каждое утро.

— Не верю.

Я упал на красный с золотом ковер отеля, и Сергей сосчитал от одного до двадцати пяти. Потом я встал, пыхтя, и ждал, что он скажет.

— Ну, прыгай, малыш.

Я прыгнул. Сергей отнес меня в комнату, и, пока отец звонил Григорию, я висел у Сергея на вытянутой руке. До его выступления оставалось два дня, поэтому решили, что завтра он побудет немного у нас, а после соревнований придет к нам с Григорием — на ужин.

Когда мы вернулись домой с приятным известием, мать отмывала в квартире все доступные поверхности. Полы, плиту, мебель, окна. Она вручила нам мешки с мусором, и мы спустили их в вонючий мусоропровод в коридоре. Отец сказал ей, что

Сергей хорошо выглядит. Совсем не изменился за пять лет.

— А про твой вид он что сказал?

— Сказал, что выгляжу молодцом. Канадцем. Помолодел с прошлой нашей встречи.

— Если ты помолодел, тогда я, наверное, школьница.

— Ты и есть школьница.

— Карета каждую неделю приезжает. Ничего себе школьница.

На другое утро, по дороге на соревнования в среднем весе, где отцу предстояло судить, он завернул в отель. У Сергея был свободный день, и я поехал на метро с отцом, чтобы проводить Сергея к нам домой. После этого мать собиралась везти его в магазин.

Когда мы шли по вестибюлю к лифтам, я увидел, что к нам наперерез двинулся гэбэшник. Мне показалось, что он изменился. Когда подошел ближе, я увидел, что лицо у него сильно опухло. С каждым его шагом опухоль делалась заметней. Лицо как будто следовало за ней. Издали ты видел его руки, ноги, торс, прическу, но вблизи все внимание забирала опухоль. Отец, поглощенный мыслями о предстоящем судействе и боясь опоздать, как будто даже не узнавал его, пока он не подошел вплотную. И тут, разглядев его лицо, отец напрягся и схватил меня за плечо. «Господи», — сказал он и задвинул меня к себе за спину, загородив собой от гэбэшника.

А тот хлопнул в ладоши и криво заулыбался. Распухшие губы чуть-чуть разомкнулись, и из щели выглянула зажатая в зубах белая марля. Он заговорил, жутко кривя лицо, как человек с запертой наглухо челюстью. Отец еще крепче сжал мне затылок.

— Ну, вы меня выручили, Роман Абрамович.

— Она наш семейный врач. Я к ней хожу. Жена ходит. Сын. Честное слово, она хорошо работает.

А тот еще шире улыбнулся со сжатыми зубами, так что выступили желваки.

— Хорошо работает. Посмотрите на меня. О таком только мечтать. Три коронки и мост.

— Она душевная женщина.

— Знает, как лечить мужчину. Анестезия и бутылка водки. Я вышел от нее в четыре утра. Душевная женщина. И красавица. Чудесная ночь, поверьте мне.

— Я рад, что вы довольны.

— Роман Абрамович, помните: у вас всегда есть друг в Москве. Милости просим в любой час.

Посмеявшись своей шутке, он повернулся, а мы подошли к лифту и поднялись на этаж Сергея. В кабине отец привалился к стенке и наконец отпустил мой затылок.

— Никогда не забывай. Вот от чего мы уехали. Чтобы ты никогда не знал таких людей.

Мы постучались к Сергею; за дверью послышались шаги, и он открыл. Мы застали его, когда он отжимался. Он был в майке, и на руках его рельефно выступали мышцы и вены. За полгода в итальянском чистилище между Союзом и Канадой я повидал статуи с такими руками. Я понимал, что они должны изображать реальных людей, у которых такие руки, но в жизни таких рук ни у кого, кроме Сергея, не видел.

Отцу было некогда: он оставил меня с Сергеем, а сам помчался в Конференц-центр. Я подождал, пока Сергей оденется.

— Ну и куда ты меня сегодня ведешь?

— Мама сказала, что поедем в супермаркет.

— В супермаркет?

— В хороший супермаркет. Там какая хочешь еда.

— А ты знаешь туда дорогу?

— Да. Сначала на метро, а потом на автобусе. На метро и на автобусе я почти куда угодно могу добраться.

— И в Калифорнию?

— Метро не едет в Калифорнию.

— Может, махнем тогда на самолете?

Сказал он это так, что я не знал, шутит он или говорит всерьез. Но он засмеялся, и я тоже хотел засмеяться, только шутку не понял. Я чувствовал, что он специально так пошутил, чтоб я не понял. Мне было обидно: хотелось быть с Сергеем на равных, как с другом, а он, похоже, смеялся не над своей шуткой, а надо мной.

Видя, что я огорчен, Сергей попытался загладить обиду и стал расспрашивать про супермаркет.

— Иногда мы ходим в другой, но он не такой хороший. Там нет того, что показывают по телевизору. А в хорошем супермаркете все можно найти.

В автобусе, по дороге домой, я показывал достопримечательности — вехи нашей новой жизни. Чтобы компенсировать унылость пейзажа, я жестикулировал и подпустил оживления в голос. Я чувствовал себя обязанным, как гид, показать Сергею что-то интересное. На северной окраине, где селились русские эмигранты, показать было особенно нечего: коричневые многоэтажки, торговые ряды не первой свежести. Я упирал на личную связь с каждым обыденным местом, чтобы как-то оправдать разговор о них. «Канадиан тайр» — здесь мне купили велосипед; банкетный зал «Русская Ривьера» — здесь отец отмечал свой день рождения; кулинария «Волга» и еще одна — «Одесса», продовольственный магазин — здесь я играл в видеоигры; моя школа; моя хоккейная площадка; футбольные поля, где я играл. Сергей смотрел и кивал. Я болтал и болтал, хотя понятно было: то, что я показываю, и то, что он видит, — совсем не одно и то же.

Когда автобус подъехал к нашему дому, я с облегчением умолк. Мы вошли в холл, и я открыл дверь собственным ключом. Мать уже ждала нас наверху. Впервые за эти месяцы она подкрасилась и, похоже, надела новое платье. В столовой стояла ваза с цветами. На журнальном столике — ваза с желтым виноградом. И еще одна ваза с разными русскими конфетами: «Каракумы», «Белочка», «Мишка косолапый». При виде Сергея лицо ее осветилось искренней радостью. Я невольно отвернулся. Меня удивила собственная реакция — ведь столько месяцев мы мучились. Я месяцами молился, чтобы она выздоровела, но при виде ее ликования ощутил себя каким-то соглядатаем. Такое чувство я испытал однажды, случайно увидев через дверь, как она раздевается в кабинете врача. Сейчас, как и тогда, инстинкт не велел мне видеть наготу матери.

На нашем зеленом «понтиаке» она повезла нас в хороший супермаркет, а оттуда в торговый центр, где Сергей купил себе и нынешней своей подруге синие джинсы. А еще по моей рекомендации он купил рубашки с логотипом «Поло», в то время пользовавшиеся популярностью. И, несмотря на протесты матери, купил по рубашке отцу и мне.

— Беллочка, не забывай: ты встаешь утром, садишься в машину, едешь в магазин и можешь купить что угодно. В Риге теперь люди встают в очередь только за разрешением встать в очередь.

Я был благодарен матери за то, что она не стала ему противоречить: мы с ней оба знали, что рубашкой за пятьдесят долларов можем обзавестись только в одном случае: если за нее заплатит Сергей.

Из Конференц-центра отец вернулся вечером в радостном возбуждении. Он стал свидетелем двух мировых рекордов. Один установил знакомый советский штангист. Отца взбудоражила близость к его прошлой жизни. Он повидал старых приятелей. Его узнавали. Он провел несколько часов с Григорием Зискиным, и они выпили у Григория в номере. Григорий рассказал ему динамовские сплетни. Кого повысили, кто вышел на пенсию. Политика начальства. Перспективные спортсмены. Григорий был горд тем, что в сборной — три штангиста рижского «Динамо». В весе Сергея появился молодой штангист по фамилии Крутов, многообещающий. В прошлом году брал серебро, после Сергея. Золотой и серебряный медалисты создали Григорию отличную репутацию в Комитете. По слухам, его могут перевести в Москву на должность в армейском клубе.

Отец принес мне чудесный сувенир — плакат с автографами советской сборной. А мы с мамой преподнесли свой сюрприз — рубашку с логотипом «Поло». Мы с отцом примерили рубашки прямо в гостиной. Он сказал, что даже не представляет, куда ее носить. У него была куча рубашек. И у меня тоже, но теперь мне казалось, что есть только одна.

Кроме плаката отец добыл еще билеты на завтра для меня и матери. Мать была уже вся в заботах о званом ужине и боялась, что не сможет пойти, притом что ей очень хотелось увидеть, как выступит Сергей. У меня же дел не было. Завтра была суббота. Ни школы, ни домашних заданий. Ничто не помешает мне увидеть Сергея на помосте.

В Конференц-центре поставили десятки стоек с балками и настелили помост. На краю его стоял длинный стол коллегии. Судей было трое, включая отца. Перед каждым — черный электрический ящичек. Ящички были соединены с демонстрационным табло. На ящичке — две кнопки, одна для засчитанной попытки, другая — вес не взят. Перед началом отец разрешил мне посидеть в его кресле и понажимать кнопки. В это время подошел Григорий Зискин. Его я слабо помнил, в отличие от Сергея он не часто бывал у нас дома. Он был другом отца и партнером, но в его манере держаться было больше деловитости, чем открытости: он выглядел постоянно раздраженным.

По просьбе отца он отвел меня за сцену, чтобы я посмотрел, как разогреваются штангисты. Отец любил наблюдать за этим в Риге. Ему нравилась энергия разминочного зала. Но теперь, будучи судьей, он не мог допустить, чтобы в его поведении усмотрели хотя бы тень некорректности или пристрастности. Оставив отца просматривать бумаги, я прошел с Григорием за тяжелый занавес туда, где раздавался грохот железа и кряхтение.

Став сбоку, я наблюдал за сценой, которая вспомнилась с первого взгляда. Разминочный зал был очень большой, размером со школьный физкультурный зал. Он был полон движения. Тренеры со своими подопечными расположились отдельными группками. Команды можно было отличить по цвету адидасовских тренировочных костюмов. Кто-то из штангистов еще был в костюме, другие разделись до трико. В одном углу тренеры бинтовали колени атлетам, в другом стояли массажные столы. В середине зала пол был застлан фанерой. Там лежали штанги и стояли банки с магнезией. Я увлеченно следил за тем, как штангисты захватывают руками магнезию, наносят ее на грудь и плечи. Ради одних этих манипуляций с белым порошком стоило стать штангистом.

У Григория были важные дела, он оставил мне пластиковую карточку «Пресса» и велел не баловаться. Я мог торчать там сколько угодно, пока меня не попросят оттуда. А Григорий направился к советской команде — там Сергей разминался рядом с молодым светловолосым штангистом. Отовсюду неслись натужные выдохи, лязг железа о железо, стук железа о дерево. Я бродил по залу, но никто не обращал на меня внимания. В конце концов я остановился неподалеку от центра зала и стал смотреть, как они поднимают тяжелые вещи, готовясь к тому, чтобы поднять очень тяжелые.

Состязание длилось несколько часов. Отец добыл для меня место впереди, чтобы не заслоняли вид головы взрослых. Весовая категория Сергея была одной из последних в расписании. Пока он сам не вышел, я большей частью наблюдал за отцом. Там, на помосте, рядом с другими судьями, он был очень похож на свое старое фото в удостоверении Федерации.

Соревнования в наилегчайшем весе проходили во второй половине дня. Почти сразу стало ясно, что соревнуются за первенство всего двое: Сергей и блондин Крутов. В первых же своих подходах они взяли на несколько килограммов больше, чем остальные участники. После этого борьба шла только между ними. У меня на глазах Сергей превзошел свой мировой рекорд в рывке. Крутов вырвал столько же. Одним слитным движением они подняли с помоста штангу почти вдвое тяжелее собственного веса.

Когда дело дошло до толчка, Сергей пропустил начальный вес и наблюдал, как Крутов сравнялся с его мировым рекордом. Чтобы догнать Крутова, у Сергея было три попытки. Крутов молча ждал за кулисами. Я сидел на руках и наблюдал, как у Сергея срывается первый подход и через несколько минут — второй. Оба раза, подсев под штангу, он брал ее на грудь, но вытолкнуть не мог. До последней попытки мне даже не приходило в голову, что он может проиграть. Но когда он натирал руки магнезией перед последним подходом, я не только подумал, что проиграть может, но и почувствовал, что проиграет. Я оглянулся на зрителей вокруг и увидел, что они тоже это поняли. Похоже было, понял и сам Сергей. Он расхаживал по помосту, пока почти не истекло время, отпущенное на попытку. Я смотрел, как прыгает секундная стрелка на громадных часах позади него. Чтобы продолжать борьбу, он должен был повторить свой мировой рекорд. И когда это не удалось, когда он не сумел успокоить штангу над головой, когда загорелись красные лампочки у всех трех судей — включая отца, — меня затошнило. Я смотрел, как Сергей обнимает Крутова, потом — как Крутов Сергея, и во рту у меня стоял вкус яиц, съеденных на завтрак, — пока я его не проглотил.

После церемонии награждения мы с отцом подошли к Сергею. Он стоял чуть в стороне от Григория, Крутова и остальной советской команды. При виде нас он натянуто улыбнулся. Отец поздравил его, Сергей поднял свою серебряную медаль на ленте. Потом снял ее с шеи и дал мне подержать, по-прежнему улыбаясь.

— Серебро. Не золото. Но и оно на улице не валяется. — Сергей оглянулся на Григория, обнявшего за плечи Крутова. — Не забудь поздравить товарища Зискина с новым замечательным успехом «Динамо». Первое и второе место. И какая ему разница, что первый стал вторым, а второй первым?

Мать приготовила большой изысканный ужин. Там были салаты, и холодный борщ, и копченая щука, и копченый сиг, и телячье жаркое, и чай, торт, мороженое на десерт. Она накрыла на пятерых, выставила хрустальные бокалы и свой лучший фарфор. Я надел новую рубашку «Поло». Отец рассказывал забавные истории о нашем иммигрантском житье в Италии. Они с Григорием вспоминали своих ребят-культуристов. Кто остался в Риге, кто теперь в Торонто, от кого приходят письма из Нью-Йорка и Израиля. Мать спрашивала о своих подругах. О других евреях, которых Григорий мог знать, хотя его с моей матерью разделяло целое поколение. Даже я рассказывал о своей еврейской школе, о том, какие машины у моих однокашников. Только Сергей не участвовал в беседе. Он слушал разговоры и пил. Отец выставил бутылку водки, и после положенных тостов Сергей один продолжал обращаться к бутылке. Когда там оставалось совсем чуть-чуть, он вдруг повернулся к Григорию и обвинил его в том, что он строит против него, Сергея, козни. Он знает, что Григорий хочет рекомендовать, чтобы его вывели из сборной.

— Хочешь вышибить меня на улицу. На родные наши просторы. Чтобы я кусочничал всю оставшуюся жизнь. Он затащит меня обратно только с пулей в голове.

Сергей все добавлял и добавлял, хотя глаза у него уже слипались.

— Роман, ты правильно сделал. Свалил из этого кладбища. Теперь можешь надеяться на нормальную жизнь. А нам на что надеяться? На какую жизнь, Григорий Давыдович, гэбэшный ты прилипала?

После очередной рюмки голова Сергея стала клониться к тарелке, и отец помог ему подняться из-за стола. Закинув руку ему на плечо, Сергей доплелся до моей спальни и повалился на кровать. Папа закрыл за ним дверь и вернулся к столу. Он устало опустился на стул. Опустился тяжело и снова стал похож на прежнего папу.

Пока мать разливала чай, Григорий признался отцу, что Сергей скорее прав, чем не прав. Но отец и сам это прекрасно знал. Карьера штангиста — пять, может быть, семь лет. После он будет неплохо устроен. Должность в «Динамо». Денежная работа в таможне. Или тренерская, или конторская — перекладывать бумаги с одного края стола на другой. Все, что есть сейчас у Сергея, останется при нем. Трехкомнатная квартира, машина с гаражом, и зарплата будет приличная. А что страна превращается в колоссальный горшок с дерьмом — это другая история. Отец поступил гениально, уехав, — это факт. Григорий макнул печенье в чай и сказал, что ему тоже надо было уехать, когда была возможность. Теперь поздно.

Отец посмотрел на маму и ответил не сразу.

— Гриша, не обманывай себя. Я часто думаю о том, чтоб вернуться.

— Ты с ума сошел? Посмотри, как ты живешь. Выйди на улицу. Я видел нищих в «ливайсах» и адидасовских кроссовках.

— Половину времени я боюсь, что стану одним из них.

— Брось. Рома, я знаю тебя тридцать лет. Не надо ради меня врать.

— Я не вру. Каждый день — это борьба.

— Слушай, я не слепой. Я видел твою машину. Я вижу твою квартиру. Я вижу, как ты бьешься. Поверь, твой худший день лучше моего лучшего.

Я оставил родителей с Григорием и пошел в свою спальню. Я мог дойти туда вслепую, однако подождал, когда глаза привыкнут к темноте. Сергей распростерся на моей кровати, ноги его только чуть-чуть торчали за край. Я подошел и встал над ним. Слушал, как он дышит, и пытался определить, как выглядит его тело под пиджаком. И снова удивлялся, какой он маленький. Я наклонился, чтобы получше разглядеть его лицо. Я не огорчался, что он занял мою кровать, хотя непонятно было, где мне спать, если он останется.Вдруг он открыл глаза — я чуть не вздрогнул.

— Ну, парень, и что же ты увидел?

Он сел и оглядел меня. Он потрогал мои плечи и руки, помял, проверяя на твердость.

— Сколько раз можешь отжаться?

— Двадцать пять.

— Двадцать пять? Всего?

— Наверное.

— Для такого парня, как ты, меньше пятидесяти — позор.

Он слез с кровати и опустился на колени. Похлопал ладонью по полу рядом с собой.

— Ну-ка, давай.

Я медлил, и вдруг он выбросил руку и ухватил меня за новую рубашку «Поло». Я услышал, как треснула ткань, и две пуговицы отлетели на пол.

— Поехали. Оба. Пятьдесят раз.

Сначала я успевал за ним, но не выдержал темпа. Я боялся отстать — не знал, что еще он может со мной сделать. Но он лишь продолжал отжиматься, сам вел счет и не обращал на меня внимания. Когда он закончил, остановился и я.

— Видал, как приятно?

Я кивнул.

Сергей посмотрел на мой будильник. Шел одиннадцатый час.

— Смотри, позднота какая. Тебе разве не пора спать?

— Да нет. Иногда я в одиннадцать ложусь.

— В Риге у тебя было строго: девять, и никаких. Помнишь, тебе нравилось, когда я укладывал тебя спать?

— Помню.

— Это не так уж давно было.

— Да.

— Давай в постель.

— Да нет. Мне еще рано.

— В постель, в постель.

Его тон не предполагал торговли. Я скинул туфли и поднял покрывало.

— Так.

Сергей присел перед кроватью и взялся за деревянную раму.

— Устроился?

— Да.

С искаженным лицом он поднялся из приседа; кровать сопротивлялась, скребла по стене, но оторвалась от пола. Поначалу она кренилась, и я схватился за борта; но Сергей ее выровнял. Он смотрел на меня с победоносной улыбкой. Я услышал, как позади него открылась дверь, и узнал папины шаги. И еще чьи-то. Мамины, Григория.

— Ну, парень? Кто самый сильный человек в мире?

Я смотрел на отца за спиной Сергея и ждал, что он сейчас сделает. Мама шагнула к нам, но отец ее удержал.

— Сережа. Сережа Федоренко.

— Неправильно. Это вчерашний ответ.

Он засмеялся и повернул голову к Григорию.

— Так или нет, Григорий Давыдович?

— Опусти его, идиот.

Сережа издал странный звук, среднее между смешком и кашлем. Он бережно опустил кровать на пол и сам повалился вслед за этим. Григорий и отец двинулись было к нему, Григорий протянул к нему руку, но Сергей яростно ее отбил.

— Не смей до меня дотрагиваться, сука.

Григорий отступил. Отец осторожно взял Сергея за подмышки и помог встать. Сергей покорно обхватил его рукой за плечи.

— Роман, ты единственный человек на свете, кому было на меня не насрать. И мы больше никогда не увидимся.

Неверными шагами отец увел Сергея в коридор. Я слез с кровати и стал в дверях. Григорий вслед за отцом и Сергеем дошел по коридору до входной двери. Мама стояла рядом со мной.

Отец предложил отвезти их или вызвать такси.

Григорий помотал головой и улыбнулся знакомой советской улыбкой.

— Зачем? Ты что, забыл? Внизу всегда ждет машина.

Все так же держась за отца, Сергей дал довести себя по коридору до кабины лифта. Григорий попрощался с мамой, и она закрыла за ним дверь. Я подошел к окну в моей спальне и ждал. Внизу возле темного седана стоял и курил какой-то человек. Через некоторое время, чуть дольше того, что требовалось лифту для спуска в холл, на стоянке появился отец с повисшим на его плече Сергеем. За ними — Григорий. Стоявший у машины открыл заднюю дверь, и отец поместил Сергея на сиденье. Потом он пожал руки Григорию и другому мужчине. Когда отец направился обратно к дому, тот, другой, открыл водительскую дверь. Света из кабины хватило, чтобы я узнал распухшее лицо.

Зверь ты, не иначе Пер. О. Качанова

В Вене, на вокзальной платформе, мама и тетя не позволили нам с двоюродной сестрой попрощаться с бабушкой и дедом. Через окно купе мы смотрели, как они сходят с поезда и вслед за израильским представителем идут к поджидающему их автобусу. Автобус держал путь в аэропорт, где стоял наготове самолет авиакомпании «Эль-Аль». Мы держали путь в другое место. Куда именно — в Австралию, Америку, Канаду, — мы еще не знали, но точно не в Израиль. Мы с мамой, тетей и сестрой плакали, а отец и дядя не сводили глаз с израильских представителей. А ну как те станут прочесывать купе? Едва обнаружится, что в одном из автобусов находятся наши близкие родственники, пойдут вопросы: «Почему мы не едем всей семьей? Почему отказались от израильских виз? Почему проявляем черную неблагодарность по отношению к Государству Израиль, которое, в конце концов, и дало нам шанс вырваться из Советского Союза?»

В ответ на эти вопросы у отца и дяди имелось одно возражение: 150 миллионов сердитых арабов.

А вот мой дед, сионист с младых ногтей, против арабов не возражал. Еще в Риге, пакуя чемоданы, он решил, что не станет мотаться вслед за нами по земному шару. В Израиле его хотя бы ждала крыша над головой. А еще в Израиле, окруженном 150 миллионами сердитых арабов, хотя бы не придется ломать голову, кто здесь враг.

Перед самым отъездом всплыл и такой расхожий довод:

Дед. Там меня, по крайней мере, не будут называть поганым евреем.

Отец/Дядя. Верно. Там тебя будут называть поганым русским.

Дед. Пусть. Зато там, куда едете вы, вас будут называть и так и эдак.

Поганым евреем меня никто не называл, а вот «поганый русский» в последнее время проскакивало. Особенно в нашей еврейской школе. Не то чтобы очень часто, но под этим предлогом можно было попытаться убедить родителей перевести меня в нормальную государственную школу.

Всерьез я развернул эту кампанию в седьмом классе. Годом ранее мы наконец перебрались из многоквартирного жилья в дом на две семьи. С точки зрения географии мало что изменилось: если высунуться в окно, можно было увидеть наше прежнее обиталище, — зато теперь у нас имелся двор с подъездной дорожкой, гараж для моего велосипеда и устланный ковром подвал. Но главное — соседи. Напротив, в таком же доме, купили жилье дядя с тетей. Прочие дома населяли другие русские, сумевшие наскрести денег на первоначальный взнос. Я свел дружбу с детьми из этих семей: Евгением, Борисом, Алексом, Вадимом Большим и Вадимом Маленьким. По вечерам и выходным мы шатались по округе, колошматили мячом о стену, гоняли в уличный хоккей, подворовывали мелочевку из круглосуточного корейского магазина и доводили Толстую Ларису, местную потаскушку.

Мои новые друзья были сплошь евреи, но когда мать вставила в рамку мой портрет с бар мицвы, на котором я был снят в белом смокинге, они вызвали меня на улицу, скрутили и так отдубасили по плечам, что я не чувствовал своих рук.

Мать была категорически против того, чтобы я бросил еврейскую школу. Не только из боязни огорчить дедушку, но и в силу собственных глубочайших убеждений. Мы ведь не просто так уехали из Советского Союза. Мать была уверена, что Канада даст мне то, чего никогда не смогла бы дать Латвия. И считала, что я должен ходить в еврейскую школу, пока не пойму, что значит быть евреем.

Отец, я знал, был скорее на моей стороне. Несколько лет еврейская школа давала мне, в числе прочих малоимущих русских евреев, специальную дотацию на обучение, но, когда мы купили дом, субсидии прекратились. И хотя мать устроилась на хорошую работу, а отцовский бизнес шел в гору, каждый раз, когда я принимался ныть насчет школы, на лице родителя читалось раздражение.

— Язык он знает. При желании прочтет любую молитву. Ну, хочется ему уйти — может, пусть и уходит?

— Возьми деньги из моей зарплаты.

— Я ни слова не сказал про деньги.

— Возьми деньги из моей зарплаты.

— Ты ведь хотела переделать кухню. Это тоже из твоей зарплаты.

— Если надо выбирать, перебьюсь без кухни.

Мать была непреклонна. Никакие уговоры не действовали. И вот в апреле, аккурат после Песаха, Джерри Акерман по моей милости угодил в больницу.

Отец почти всегда по пути в офис завозил меня в школу на своем красном «вольво» 1970 года выпуска. В пятницу, после спортзала, Джерри Акерман подколол Солли Бирнбаума: мол, пенис у него маленький и безволосый, — и Солли расплакался. У толстенького Солли были сросшиеся пальцы на ногах, и его доводили до слез в конце каждого урока физкультуры. Раньше я никогда его не защищал, но тут воспользовался удобным случаем.

— Акерман, с таким ощипанным членом, как у тебя, я бы помалкивал.

— Тебе-то что до моего члена, педик?

— Акерман был уверен, что у него на лобке дебри, а пошел отлить — и они осыпались.

— Катись ты, Берман, к чертовой матери, вместе с красным драндулетом своего папочки.

В кабинете у раввина Гурвича доктор Акерман заявил, что я так сильно ударил Джерри головой о стену, что у мальчика случилось сотрясение мозга. Джерри, заявил он, за ночь три раза вырвало, и его в два часа ночи пришлось везти в больницу. «Что за моральный урод, — вопрошал доктор Акерман, — что за зверь способен на такое?» Я упорно молчал, и мать вместо меня принесла извинения доктору Акерману, миссис Акерман и, конечно, Джерри.

Нас с ней уже не в первый раз вызывали к Гурвичу. С того момента, как мы переехали, я нарочно вел себя, как придурочный. В школе взял себе за правило выискивать в коридорах, к чему бы прицепиться, и сразу бил кулаком в лицо. Недели за три до стычки с Акерманом я подрался с двумя восьмиклассниками. Из-за кашрута приносить в школу к обеду мясо запрещалось. Другие ученики приносили из дома кто тунца, кто арахисовое масло, но почти все русские — и я в их числе — неизменно заявлялись с венгерской копченой салями, болонской колбасой и жареной индейкой. У наших матерей не укладывалось в голове, как в стране, где в изобилии копченое мясо, можно довольствоваться арахисом. В общем, я и так переживал из-за своего обеда, а тут еще к моему столу подвалили два восьмиклассника и поинтересовались, вкусный ли у меня сэндвич со свининой.

За драку с Джерри Акерманом меня на два дня отлучили от школы. Гурвич в кратких выражениях дал понять, что это в первый и последний раз. Снова окажусь в его кабинете — и покину школу навсегда. Ударить человека головой о стену — надо ж было до такого додуматься! Если я подойду к Акерману ближе, чем на три метра, он за себя не ручается. Ты понял, спросил он. Мать ответила, что я понял. Он спросил, не хочу ли я что-нибудь сказать. А хотел я сказать вовсе не то, что он хотел бы услышать.

В машине по пути домой мать спросила, зачем я это сделал, а отец, вернувшись с работы, чуть не поднял на меня руку.

— Думаешь, самый умный? Что, по-твоему, будет, если тебя исключат? Хочешь остаться на второй год? Мы заплатили за твою учебу вперед, до самого лета.

Бориса, Алекса и Евгения, когда я им рассказал, эта история не впечатлила.

— Поздравляем, ты самый большой крутыш в еврейской школе.

Я вернулся в школу на той неделе, когда праздновался День памяти Холокоста — или День Холокоста, как мы сокращенно его называли. Он входил в череду мероприятий — от Рош а-Шана в сентябре до Дня независимости Израиля в мае, которые вехами размечали школьный год. На Хануку школу заваливали пончиками с джемом, а на уроках труда нас припрягали мастерить мечи и щиты из папье-маше; на Пурим все наряжались в карнавальные костюмы, смотрели представление и улюлюкали, когда злодея Амана и десять его злодеев сыновей вешали; на Песах каждый класс проводил предварительно седер и ходил на экскурсию в булочную, где выпекали мацу; на День независимости Израиля мы в сине-белых одеждах маршировали по двору, махали флагами и распевали «А-Тикву», национальный гимн.

С Днем Холокоста дело обстояло иначе. К нему готовились заранее. Длинный подвал, от спортзала до бассейна, превращался в музей. Из кладовок доставали снимки на картонных подложках — фотокопированные паспорта евреев, архивные фотографии, на которых были сняты евреи в фургонах для скота; евреи, умирающие от голода в гетто; голые украинские евреи, стоящие на краю свежей траншеи и ожидающие своей участи; евреи, поверх колючей проволоки тянущие руки к избавителям; печи; чертежи газовых камер; изображения пустых жестянок из-под «Циклона-Б»^[1]. На других кусках картона были наклеены листки с песнями, написанными евреями в гетто и лагерях. Карандашные рисунки детей-узников Терезиенштадта. Плюс большая карта Европы с разноцветными кнопками и подробными статистическими выписками. Чей-то дед передал в дар музею свою полосатую робу из Освенцима, чья-то бабушка пожертвовала кофту с желтой звездой. Имелись и скульптуры. Коленопреклоненная бронзовая женщина с младенцем на руках. Жестяная копия того лозунга, что висел над воротами Освенцима, — «Arbeit Macht Frei»^[2]. Пламенеющие звезды Давида, груды туфель, бюсты печальных бородатых польских раввинов. В центре прохода располагалась большая менора, а вдоль стен стояли в ряд небольшие поминальные свечи — по одной на каждую европейскую страну. В День Холокоста все лампочки в подвале были погашены, и мы передвигались в неверном свете свечей.

За проведением Дня Холокоста следил лично раввин Гурвич. Отец Гурвича прошел концлагерь и как раз в тот год издал книгу своих воспоминаний. Предполагалось, что все должны ее купить. Когда пришел тираж, Гурвич водил отца по классам и старик подписывал экземпляры. Насколько Гурвич был представителен — мрачный, неулыбчивый, сердито изрыгающий слова, настолько отец его был тщедушен и тих. Зайдя в наш класс, старик уселся за учительский стол и, благодушно улыбаясь, украсил каждый экземпляр своей книги двойным наказом: «Захор; аль тишках!» — «Помни, не забудь!»

Все два дня своего отлучения я провел в мечтах о том, как убью Гурвича и Акермана, однако, вернувшись в школу, избегал с ними встреч. Гурвича избегать было легко. Помимо Дня Холокоста, он интересовался преимущественно дисциплиной и на людях показывался редко, разве что вызывал кого к себе в кабинет. Акерман же был вездесущ. У нас с ним был всего один общий урок — физкультура, но утром, доставая из шкафчика учебники, я видел его ухмыляющуюся физиономию, за обедом даже из другого конца кафетерия слышал, как он подговаривал ребят против меня, а на перемене он первым кинулся гонять в футбол теннисным мячом, так что мне было уже не поиграть.

В День Холокоста нас по очереди, классами, водили в подвал. Подвал был длинный, и, если построиться аккуратными рядами, вполне можно было туда вместиться. Гурвич вызывал классы по школьному радио, и вслед за учителями мы спускались вниз. Мы шли молча, и так же молча заходили внутрь. Одни начинали плакать еще по пути туда, другие — войдя в сумрачный подвал и увидев развешанные по стенам фотографии. Гурвич поджидал нас у меноры. За последним вошедшим закрылись двойные двери, и все замерли в ожидании, когда Гурвич начнет. Помещение было очень гулким, и пока Гурвич держал нарочитую паузу, со всех сторон слышались сдавленные рыдания; из-за бассейна по соседству и отсутствия окон было душно и пахло хлоркой.

Гурвич начал службу с рассказа о шести миллионах, о зверствах фашистов, о том, как на протяжении всей истории угнетали евреев. Мощный его голос заполнял все пространство, а когда он затянул «Эль мале рахамим», его голос пробрал меня до самого нутра, где, по словам матери, у меня имелась так называемая еврейская душа. Гурвич пел: «Боже милосердный, обитающий высоко, дай обрести покой, уготованный на крылах Шхины». Его хрипловатый баритон сочился горем, и казалось, что это поет не он, это поют те шесть миллионов. Каждый звук, исходивший из его горла, был наполнен глубоким смыслом. В этих нотах изливался наружу горестный плач многих поколений. Удивительно, как Гурвич удержался, чтобы не заплакать, — так он пел.

Когда Гурвич кончил молиться, мы медленно двинулись вдоль мемориала. Я остановился у фотографии восстания в Варшавском гетто, потом у портрета Мордехая Анелевича, вожака еврейского Сопротивления. Рядом со мной возник Акерман. А с ним два его два дружка, и я повернулся на них посмотреть.

— Че пялишься, дурья башка?

Я отвернулся. И только, решив не обращать на них внимания, сделал шаг, как вдруг ощутил тычок в спину и полетел носом вниз. Мне удалось ухватиться за стену. Руками я вполне аккуратно впечатался в детский карандашный рисунок, а вот ногой случайно толкнул поминальную свечу Чехии.

При звуке бьющегося стекла все застыли. Обернувшись, я увидел, что Акерман хихикает. Посредине между нами стоял его друг Мэтью Вайс. Вайс был крупнее Акермана, и я не сомневался, что толкнул меня именно он. И бессознательно на него ринулся, повалив на пол. Оседлал его и стал душить, а Гурвич схватил меня сзади за рубашку и стал оттаскивать. Но я крепко держал Вайса за горло. Так что когда Гурвичу все же удалось отволочить меня в сторону, Вайс лежал на полу и дрожал всем телом.

Класс продолжал осмотр мемориала, а я ждал наверху в кабинете Гурвича. И ждал до тех пор, пока через мемориал не прошел шестой класс, лишь тогда Гурвич вернулся.

Сидел я с полчаса, может, дольше. Воображал грядущие ужасы. Представлял реакцию матери и, еще того хуже, реакцию отца. О случившемся я не жалел, но меня подташнивало от страха, что пропадет столько родительских денег.

Вернувшись наконец в кабинет, Гурвич не стал садиться. Не глядя в мою сторону, он велел мне встать с этого чертова кресла и идти вниз. Ничего там не трогать, стоять на одном месте и никуда не уходить до его прихода.

Внизу я стал ждать Гурвича у меноры. Просто не знал, где еще можно было встать. Где бы мое пребывание тут показалось Гурвичу наименее оскорбительным. Пристроился рядом со снимком, с которого смотрели лежащие на нарах евреи, но интуитивно почувствовал, что Гурвича это разозлит. Перешел к скульптурам — то же самое. Найти бы такую покаянную позу, чтобы он смягчился и не стал меня отчислять.

Я водил пальцем по чеканке на меноре, когда двойные двери распахнулись и вошел Гурвич. Очень медленно, словно не зная, с чего начать, он направлялся ко мне. Я отдернул руку.

— Почему все это ничего для тебя не значит, Берман? Скажи мне.

— Оно значит.

— Значит? И именно поэтому ты в День Холокоста налетаешь на другого еврея здесь, в таком месте? Так ты демонстрируешь свое отношение?

Его голос окреп.

— Именно поэтому ты так себя ведешь перед лицом погибших? Зверь ты, не иначе.

— Вайс толкнул меня на стенку.

— Вайса по твоей милости пришлось отправить домой, так что о нем даже не заикайся. Не Вайс душил еврея в мемориале, посвященном Холокосту.

Я молчал. Гурвич подергал себя за бороду.

— Взгляни вокруг, Берман, что ты видишь?

Я взглянул.

— Холокост.

— У тебя это вызывает какие-нибудь чувства?

— Да.

— Да? Правда?

— Да.

— Не верю. Ничего ты не чувствуешь.

Он положил руку мне на плечо. Придвинулся ближе.

— Берман, даже фашист не поступил бы так, как поступил сегодня ты. Какие уж тут чувства.

— Я не фашист.

— Ах, не фашист? А кто тогда?

— Еврей.

— Что?

— Еврей.

— Не слышу.

— Я еврей.

— Что ж ты шепчешь, Берман? Кроме нас тут никого. Не стесняйся, скажи как следует.

— Я еврей, — сказал я своим туфлям.

Он схватил меня за плечо и развернул. Я мнил себя отморозком, которому море по колено, но когда Гурвич меня тряхнул, вдруг осознал, что мое плечо — это плечо мальчишки, а его рука — это мужская рука. Он почти в упор заглянул мне в лицо, вынуждая смотреть ему в глаза. От его бороды слабо пахло мускусом. И я впервые в жизни чуть не заревел.

— Скажи так, чтоб тебя услышали мои дядья в Треблинке! — потребовал он.

И еще крепче, до боли, сжал мое плечо. Мне казалось, сейчас он меня ударит. Меньше всего в этот миг мне хотелось расплакаться, поэтому я расплакался.

— Я еврей! — крикнул я ему в лицо.

Голос отразился от стен, скульптур, картин, свечей. Своим криком я жаждал его уничтожить, но он лишь кивнул. И не ослаблял хватку до тех пор, пока я не начал захлебываться слезами. Мое плечо ходило ходуном под его ладонью, я всхлипывал самым позорным образом. Наконец Гурвич меня отпустил и отстранился. И мне сразу же захотелось, чтобы он положил руку обратно. Я стоял посредине прохода и дрожал. Хотелось сесть на пол, прислониться к стене — сделать что угодно, лишь бы не стоять вот так и не видеть, как Гурвич качает своей раввинской головой. Потом он перестал качать головой, повернулся и пошел прочь. Шагнув за порог, Гурвич не спешил закрыть дверь, вместо этого он посмотрел на меня (я так и остался стоять где стоял).

— Берман, — сказал он, — может, теперь ты понял, что значит быть евреем.

Наташа Пер. О. Кулагина

Противоположное полезно…

Гераклит^[3]

Когда мне было шестнадцать, я почти постоянно был под кайфом. В тот год мои родители купили новый дом на окраине Большого Торонто^[4]. В нескольких километрах к северу уже паслись коровы, город лежал южнее. Едва ли не все время я обретался в подвалах. Занять себя в пригородах нечем, поэтому я жил по всяким подземельям. Дома от родителей меня отгораживала дверь и лестничный марш, я курил траву, смотрел телевизор, читал и мастурбировал. В других подвалах — курил, смотрел телевизор и совершенствовал свой стиль общения с девушками.

Весной самый младший бабушкин брат, дядя Фима, женился во второй раз. Его будущая жена приехала из Москвы на две недели, чтобы познакомиться с дядей и его родней. Наш стоматолог Дуся знала ее еще в России и свела с ней дядю. Невесте было под сорок, дяде — сорок четыре. В цепи дядиных попыток она была последним шансом. На предыдущем последнем шансе он женился в первый раз. Женитьбе этой на такой же, как он, русской иммигрантке через полгода пришел конец. Дядя был славный малый, трудяга и эрудит. Читал книги, газеты и туристические путеводители. Мог одинаково убедительно рассуждать о Крымской войне и о «Торонто мэпл ливз»^[5]. Всего через несколько месяцев после приезда он уже работал гидом — водил по городу русских туристов. Но богатым он не стал, да и не мог стать. К тому же его честность доходила до крайности, и его в два счета можно было выбить из колеи. Бабушка больше всего на свете боялась, что дядя останется в этом мире один.

Зина, дядина невеста, носила короткую мужскую стрижку, ее темные волосы жирно лоснились. Она была худая и довольно плоская. Дядя привел Зину к нам на ужин — тогда я увидел ее впервые. На ней были обтягивающие синие брюки, туфли на высоких каблуках и желтая шелковая блузка, под которой выделялись какие-то особенно длинные соски. Расстегнутые верхние пуговицы оставляли на виду прилипшую к ключицам тонкую золотую цепочку со звездой Давида. Здороваясь, Зина меня поцеловала — на меня пахнуло потом и сиренью.

Гостья по-свойски прошла в дом, и дядя повел себя так, будто он здесь чужой — на него подействовали ее бойкие манеры. Представляя нас друг другу, он запутался в словах и едва не опрокинул стул. Сбивчиво рассказал, как они провели день, а Зина то и дело поправляла дядю и договаривала за него. Когда мама подала малиновый торт, Зина кормила им дядю со своей вилки. В России она работала «учительницей английского» и пересыпала речь английскими словами и выражениями. Мамин суп был tasty^[6], наша столовая — divine^[7], а папа — charming^[8]. После обеда, в гостиной, Зина положила руку дяде на колено. Я, как обычно, обкурился и не мог отвести глаз от ее руки. Она расположилась на дядином колене, как маленький бледный зверек. Иногда во время разговора она изгибалась, иногда взмывала вверх для вящей убедительности, но неизменно возвращалась на место. Дядино колено под ее рукой словно оцепенело.

Проведя в Канаде две недели, Зина вернулась в Москву. На прощанье мама и тетя сходили с ней за покупками и обновили ее гардероб. Зина, по их мнению, дяде подходила. Застенчивая жена ему точно ни к чему. Может, Зина и чересчур напориста, но, если извиняться на каждом шагу, как дядя, в этой стране ничего не добьешься. Бабушку, правда, беспокоило, что у Зины в Москве есть дочь, почти старшеклассница, но и она соглашалась: если у женщины в таком возрасте нет детей, поневоле начинаешь подозревать, что с ней что-то не в порядке. Дядя не возражал. Он сказал, что в Зине есть как плюсы, так и минусы.

Решение было принято быстро, и через несколько дней после Зининого отъезда дядя написал ей письмо — предложил выйти за него замуж. Месяц спустя она вернулась в Торонто. На этот раз вся семья отправилась встречать ее в аэропорт. Мы ждали у выхода, мимо чередой проплывали русские лица. Зина появилась почти в конце людского потока. Одета она была в подаренную мамой одежду. Она несла тяжелый чемодан. Увидев дядю, Зина кинулась целовать его в щеки и в губы, бросив чемодан у выхода. Его подняла худая светловолосая девочка — она несла другой, такой же тяжелый — и прошла с багажом через раздвижные двери. У девочки были большие голубые глаза, на лоб падала длинная светлая челка. Подтащив чемоданы поближе к нам, она стала позади Зины. Терпеливо, равнодушно девочка ждала, пока мать нас с ней познакомит. Ее звали Наташа. Ей было четырнадцать. Мама сказала: «Познакомься, это твоя новая сестра». Позже, когда мы везли бабушку и дедушку домой, бабушка сокрушалась: ясно, как день, что отец девочки — шейгец^[9].

Спустя неделю мы все отправились в Норт-Йорк-Сити-холл^[10] на гражданскую регистрацию. Церемонию провел отставной судья, и мы сфотографировались в атриуме. Ни раввина, ни хупы не было, и бокал дядя не давил. Потом все поехали к нам домой на барбекю. Один за другим гости произносили тосты. Зина и дядя сидели во главе стола, как настоящие молодожены. На свадьбу им дарили деньги, чтобы они сняли более просторное жилье. В прежней дядиной квартирке с одной спальней им не разместиться. Здесь — не Россия, и хватит уже девочке спать в гостиной. В тот единственный раз, когда дедушка и бабушка пришли к дяде в гости, Наташа вышла из ванной голая и, не обращая на них никакого внимания, прошла в кухню за яблоком. Пока бабушка и дедушка, стараясь не отвлекаться, слушали дядю и Зину — они рассказывали о Зининых планах подтвердить свое право работать учительницей, — Наташа ела на кухне яблоко.

Мама посадила Наташу между мной и Яной, моей двоюродной сестрой. Нам велели окружить Наташу заботой и вниманием. Девочка в чужой стране, у нее нет здесь друзей, она не говорит по-английски и она — член семьи. Яну — она на два года старше меня — четырнадцатилетняя девочка нисколько не интересовала. Особенно такая, которая одевается, как польская проститутка, не умеет говорить по-английски, а по-русски из нее не выдавишь ни слова. Когда торжество было в разгаре, за Яной на машине заехала орава подруг, и Наташа осталась на моем попечении. Мама велела показать ей наш дом.

Я без особого интереса водил Наташу по дому. Она без особого интереса ходила за мной. Говорить было не о чем, поэтому я по-русски называл каждую комнату, в которую мы входили. В кухне сказал «кухня», в спальне родителей — «спальня», в гостиной я сказал «комната, в которой мы смотрим телевизор», потому что понятия не имел, как она называется по-русски. Потом я отвел Наташу в подвал. Сквозь жалюзи была видна лужайка за домом и ноги нашего семейства, явившегося во плоти на этой лужайке. Я сказал: «Ну, вот и весь дом». Наташа оглядела подвал и закрыла жалюзи, отчего и так сумрачное помещение почти погрузилось в темноту. Она села на велюровое кресло-мешок — одно из двух, что стояли перед телевизором. На этих мешках я с двенадцати лет горячо и усердно занимался онанизмом.

— Здесь все твое?

— Да.

— Здорово, наверно.

— Да.

— А что ты тут делаешь?

— Смотрю телевизор, читаю.

— И все?

— Ну, почти.

— А девчонок сюда водишь?

— Да нет.

— А сексом здесь занимался?

— Что?

— Не хочешь, не говори. Мне все равно. Невелика важность.

— Тебе же четырнадцать.

— Ну и что? Я ж говорю: невелика важность. Я сексом занималась раз сто. Хочешь, могу и с тобой.

— Мы ведь родственники.

— Да нет.

— Твоя мама вышла замуж за моего дядю.

— И зря. Он хороший.

— Да, хороший.

— Жалко его. Она загубит ему жизнь.

— Да у него жизнь и так хуже некуда!

— С ней станет еще хуже.

— Она ведь твоя мама.

— Она шлюха. Рассказать, какие звуки они издают, когда этим занимаются?

— Лучше не надо.

— Они этим занимаются раза три в день, не меньше. Он стонет, как будто его убивают, а она орет, как будто она и убивает.

Через месяц после свадьбы Зина, дядя и Наташа переехали в съемную квартиру с двумя спальнями в десяти минутах ходьбы от нашего дома. Дело было ранним летом, и в школе начались каникулы. В лагерь я не поехал, а договорился с Руфусом, моим барыгой, что поработаю у него гонцом. За год мы сдружились. Ему было двадцать, и помимо торговли наркотиками он изучал философию в университете Торонто. Он не только снабжал меня дурью, но и давал советы, что читать. Благодаря Руфусу я поднялся от Джона Ирвинга^[11] и Мордехая Рихлера^[12] до Камю, Гераклита, Катулла и Кафки. За работу я получал траву даром, а сверх того — все, что не досыпал укуркам, и немного наличными. Еще я мог одалживать у Руфуса книги, которые он прочитал за год. В моем понимании я проводил лето очень разумно, но родители твердили, что мне нужно искать работу. Рассказать им о своей нынешней работе я, конечно, не мог, поэтому с наступлением лета обстановка в доме накалилась.

Через неделю после начала каникул мама уладила конфликт. Если я не намерен искать работу, она знает, какое мне найти применение. Все равно я сижу дома, поэтому меня призывают на доброе дело. Я один, и Наташа одна. В городе она никого не знает и путается у всех под ногами. Насколько я понял, мешать никому она не хотела, но ее пребывание в квартире уже создавало неудобства. Мои родные считали, что дяде необходимо побыть с женой наедине, а присутствие Наташи его смущает. К тому же с ней трудно ладить. Дядя говорил, что она отказывается общаться с матерью и буквально неделями не произносит ни слова.

На следующее утро после того, как мама решила, что я должен составить Наташе компанию, я уже шел к новой дядиной квартире. Мы не виделись со дня свадьбы и барбекю. Дядя с семьей к нам не приходил, у меня тоже не было причин их навещать. По правде говоря, я вообще ни разу не зашел к дяде с тех пор, как он приехал в Торонто. Хотя меня изредка приглашали, я всячески увиливал — предпочитал не видеть, как он живет.

Когда я добрался до дядиной квартиры, он уже ушел на работу. Дверь открыла Зина, на ней был синий домашний халат советских времен, очень напоминавший больничный. Лифчик отсутствовал и в этот раз. Сначала меня поприветствовали соски, потом сама Зина. Она взяла меня под руку и провела на кухню, где заполняла бланк — обращение в отдел среднего образования с просьбой разрешить ей преподавать. Стопка бланков лежала на столе рядом с черным хлебом и огурцами. Есть я не хотел, но она сделала мне бутерброд и рассказала, какой чудесный человек мой дядя. Как сильно ей повезло, что она нашла такого человека, и как все наладится, когда Наташа привыкнет к новой жизни. Мы, Зина и я, как тайные заговорщики, направляли наши усилия на благо Наташи. Зина не сомневалась, что я смогу помочь. Она чувствовала, что я нравлюсь Наташе. Ей редко кто нравится.

— Я ей мать, и что бы она там ни говорила, я за нее правую руку отдам. Но она всегда была особенная. Даже в детстве: чтобы улыбнуться — так ни за что.

Зина подвела меня к Наташиной комнате и постучала. Через закрытую дверь объявила, что я уже пришел. После короткой паузы вышла Наташа. На ней были джинсы и сувенирная майка с Ниагарского водопада. За ее спиной можно было рассмотреть обстановку. Узкая кровать, стол. На одной стене — старый плакат с изображением Майкла Джексона времен «Триллера». Жирными красными буквами, кириллицей, было выведено имя певца. Я прочитал надпись медленно, по слогам, потому что читать по-русски практически не умел. Надо было чем-то заняться, пока Наташа и Зина в яростном молчании сверлили друг друга глазами.

— Я ей враг, потому что увезла от дружков-уголовников. Я — враг, потому что хотела дать ей нормальную жизнь. Сейчас она молчит, но когда-нибудь скажет спасибо.

Так же молча Наташа схватила меня за руку и потащила из квартиры. Когда мы проходили мимо Зининой двери, она попросила меня присмотреть за Наташей. Проследить, чтобы не натворила каких-нибудь глупостей. А Наташу — помнить, как расстроится дядя, если она что-нибудь отчебучит. Если ей плевать на Зину, то пусть хоть подумает о дяде, который принял ее, как родную дочь.

На лестнице Наташа отпустила мою руку, мы вышли из дому на парковку. Здесь Наташа обернулась и заговорила — надо думать, впервые за несколько недель.

— Смотреть на нее не могу. Хочется выцарапать себе глаза. В Москве я ее и не видела. А теперь вечно дома торчит.

Мы вышли с парковки и направились в глубь квартала, ведущего к моему дому. По дороге я решил зайти к Руфусу и прихватить у него восьмушку^[13] для одного укурка из постоянных клиентов. Руфус жил недалеко от меня, и в такую рань он должен быть дома. Я шел впереди, Наташа плелась сзади — ее больше интересовали однообразные лужайки и дома, чем подробности нашего маршрута. Если не считать какой-нибудь няньки-филиппинки, толкающей перед собой коляску с белым младенцем, вокруг было безлюдно. Солнце светило не ярко и не горячо, так что температура на улице и дома комфортно совпадала: небесный термостат был установлен на отметке «пригородный подвал».

— В Москве все живут в квартирах. Такие дома можно увидеть только за городом, где у людей дачи.

— Три года назад здесь тоже был загород.

Руфус слушал «Лед Зеппелин» на задней веранде и ел омлет. Хотя он завтракал один, стол был накрыт на четыре персоны по всем правилам: льняные салфетки, столовые приборы. Руфус, похоже, нашему визиту не удивился. Такое поведение было ему свойственно. Руфус никогда не выказывал удивления ни по какому поводу. В свои двадцать лет он достиг большего, чем другие достигают в сорок. Поговаривали, что Руфус не только барыжит, но владеет с кем-то в доле автомастерской, магазином подержанных машин и проворачивает всякие другие дела. Никто из знакомых еще не заставал Руфуса спящим.

Я намеревался лишь прихватить у него восьмушку, но он сказал, что сготовит нам завтрак, и возражений не принял. Мы с Наташей сели у кухонной стойки, а Руфус принялся жарить омлет. Он объяснил, что накрывает стол на несколько персон, даже когда ест один. Привычка сервировать стол не для себя одного помогает ему не сползать в солипсизм. И улучшает карму: пусть он и не ждет гостей, но его готовность к их приходу обретает материальное подтверждение.

Пока Руфус говорил, Наташа озиралась — примечала и безукоризненно чистую кухню, и медную утварь, и гостиную с кожаными диванами в цвет, и абстрактную живопись на стенах. Если не знать о содержимом холодильника в подвале, никогда не заподозришь, что это дом барыги, вчерашнего подростка. Но у Руфуса был свой расчет. Он считал, что так лучше для бизнеса. Его клиентуру составляли детишки из семей со средним достатком, выросшие в пригородах, поэтому хозяину, несмотря на богемные замашки, нужен был солидный дом в пригородах по соседству. Он стал здесь своим человеком, и клиенты забегали к приятелю-толкачу, как к себе домой.

Выйдя на веранду, я просветил Руфуса насчет Наташи, опуская некоторые детали, которые, по моему мнению, ему знать было необязательно. Пока мы разговаривали, Наташа безмятежно поглощала омлет и апельсиновый сок. С тех пор как мы вышли из дядиной квартиры, Наташа ко всему относилась с благодушным безразличием. Ее состояние можно было охарактеризовать как нечто среднее между смирением и довольством.

Я заметил, что Руфус ее разглядывает.

— Я не забыл сказать, что ей четырнадцать?

— Поверь: интерес антрополога, не больше.

— Антрополога — специалиста по малолеткам.

— А лихая цыпочка.

— Она русская. Мы с пеленок такие.

— Берман, при всем к тебе уважении: вы с ней даже к одному подвиду не относитесь.

Чтобы привлечь внимание Наташи, Руфус перегнулся через стол и потрепал ее по руке. Она подняла глаза от тарелки и улыбнулась ему в ответ. Руфус попросил меня перевести то, что он ей скажет. У него тоже русские корни. Ему интересно, какая Россия теперь. Что она на самом деле собой представляет.

Пожав плечами, Наташа сказала:

— Россия — дерьмо, но люди живут и не парятся.

С этого дня Наташа стала появляться у нас регулярно. Я больше за ней не заходил, просто ждал ее. В подвальное окно я видел, когда она появлялась на заднем дворе и брела, разглядывая мамины пионы или кусты малины и смородины. Иногда, прежде чем подняться наверх и раздвинуть стеклянные двери на кухне, я немного наблюдал за ней. А иногда шел открывать дверь сразу. В основном мы проводили время в подвале. Я читал, а Наташа учила английский по телевизору. Когда мне нужно было подогнать товар, она шла со мной за компанию. Между чтением, занятиями английским и доставкой травы я обучал Наташу правильно ловить кайф. Объяснял, как скрутить косяк и как раскурить трубку, а если через бульбулятор — где нужно проткнуть банку из-под колы или бутылку от «Гаторейда»^[14]. Наташа учила меня другим вещам. Далеко не все они имели отношение к сексу.

К концу дня в подвале мы начинали прислушиваться, чтобы не прозевать, когда мама вернется с работы. Во избежание крупных неприятностей я взял за правило заводить будильник на пять часов. Если мы не спали, будильник просто напоминал нам, что пора открыть окно или одеться. К приходу мамы мы обычно выбирались на кухню или на задний двор. Именно в это время я выполнял мамины поручения по дому. Она радовалась, когда по возвращении с работы заставала меня с лопатой в руках окапывающим плодовые кусты. Поскольку стало ясно, что Наташе нравится у нас больше, чем дома, мама воспринимала ее присутствие как само собой разумеющееся. В отличие от меня и папы, Наташа охотно помогала на кухне. Они с мамой стояли рядом над раковиной, чистили картошку, резали редиску и огурцы на салат. Я частенько заходил послушать мамины рассказы о ее детстве в послевоенной Латвии — с деревянными уборными, гужевым транспортом и доброжелательными соседями. В Наташе мама нашла благодарного слушателя. Они говорили на одном языке — русская девочка с русской девочкой. Если бы Наташу вырастили перуанские каннибалы, даже тогда ее детство отличалось бы от маминого не так сильно, но у нас на кухне этого не чувствовалось. Мама рассказывала, Наташа слушала.

Очень быстро нас стало не трое, а четверо. Не прошло и двух недель с того дня, как я зашел за Наташей к дяде, а она уже прочно обосновалась в нашей жизни. Такая ситуация по разным, подчас решительно противоречащим друг другу причинам устраивала всех. Наташа больше не смущала дядю. Не мешала Зине. Мама была уверена, что отстаивает последний дядин шанс найти свое счастье, и заодно потрафляла своей подсознательной мечте о дочери. Я был избавлен от поисков работы и выставил себя в выгодном свете перед всей семьей. Как ни странно, оттого, что Наташа хорошо вписалась в мою семью, наши эскапады в подвале выглядели менее порочными. Или даже вовсе не порочными. Все, что мы там делали, занимало нас лишь отчасти. Одно переплеталось с другим. Поэтому в любое мгновение мое чувство к Наташе было и вполне естественным, и крайне необычным — объяснить его я бы не смог, но порочным оно, без сомнения, не было.

Поскольку обстоятельства вынудили меня подходить к сексу по-деловому, я с изумлением обнаружил, что он может быть таким же будничным занятием, как чистка зубов. Однажды — всего несколько дней прошло, как мы обосновались в подвале, — Наташа просто выскользнула из джинсов и стащила с себя рубашку. Мы сидели в нескольких сантиметрах друг от друга, каждый на своем кресле-мешке. Мы только что добили самокрутку, и я вернулся к дневникам Кафки. До меня дошло, что она делает, на секунду позже, чем положено шестнадцатилетнему подростку. Я поднял голову, когда она вывинчивалась из трусиков. Увидев, что я на нее смотрю, она и ухом не повела. Сидя голяком на мешке, она повернулась и спросила совершенно запросто, как будто ей было настолько же безразлично, насколько небезразлично было мне: хочешь? В шестнадцать лет, не ас, но и не девственник, я хотел постоянно. Но мои познания, как говорится, оставляли желать лучшего. В тот день в подвале я впервые увидел голую девушку и получил возможность рассмотреть ее во всех подробностях. Ничего общего с прежней групповой возней в полумраке. Голая, да к тому хорошо освещенная девушка в моей подростковой жизни казалась пределом недосягаемости. И уже не имело значения, что эта девушка — Наташа, которая формально приходится мне родственницей, что ей четырнадцать, и я ее плохо знаю. Проведя с ней вместе несколько дней, думая о ней по ночам, я уже хорошо понимал, что чувствую. Поэтому, когда она спросила, хочу ли я, я хотел.

Этот день стал первым в череде открытий. Получив в свое распоряжение целый дом и не боясь, что нам помешают, мы вытворяли все, о чем я только мечтал, и кое-что такое, что мне и в голову не приходило. Мы вместе принимали душ, спали в одной постели, я смотрел, как она ходит по комнате, как она писает. Новизна делала эти прозаические занятия такими же восхитительными, как секс. В сексе новизна и удовольствие были для меня одинаково важны. И главное удовольствие как раз состояло в новизне. Я вел в уме список всевозможных положений и вычеркивал уже освоенные одно за другим. Пока мы все не перепробовали, повторов не допускалось. Если бы в те дни меня сбил автобус, то перед смертью я бы ощутил, что прожил жизнь на полную катушку. Наташа почти все это уже когда-то проделывала, но с радостью готова была удружить. Если она оказывала услугу, то не ждала благодарности и ничего не требовала взамен.

Во время передышек Наташа рассказывала мне о мужчинах, которые ее фотографировали. Ей это было не в тягость, но она так и не поняла, почему они не умели объяснить свои предпочтения. Они всегда точно знали, какую именно позу она должна принять, но ни один из них не мог сказать почему. Почему им больше нравилось, когда она подняла ногу так, а не эдак, почему нужно сидеть на корточках спиной или держать руку именно в таком положении? Некоторые позы почти ничем не отличались, но они все равно на них настаивали. Говорили только, что так будет хорошо или что Наташа выглядит сексуально. Но сама она никогда так мужчин не разглядывала. Ей было все равно,как они там выглядят или с какой стороны на них смотреть.

— Тебе все равно, как я выгляжу?

— Выглядишь, как выглядишь. Если нагнешься, ничего не поменяется.

Я нагнулся.

— Никакой разницы?

— Глупое зрелище. А если я нагнусь? Выглядит глупо?

— Нет, хорошо.

— А почему?

— Хорошо, и все тут.

— Не можешь объяснить?

Я думал, все дело в запретности. В тяге к запретному в запретном. К самому что ни на есть запретному. Но ответом это назвать трудно.

Как раз в то время, когда дела с Наташей шли все лучше, до мамы начали доходить первые тревожные сведения о семейной жизни дяди. Дедушке и бабушке, регулярно навещавшим дядю, было сказано, что вряд ли нужно приходить так часто. Их привычка появляться без предупреждения раздражала Зину — она утверждала, что у нее и так хватает забот и ей недосуг постоянно обихаживать дедушку и бабушку. Бабушка, хотя и обиделась, конечно же, нашла оправдание и для Зины, и для дяди. Мы в семье всегда жили очень дружно, сказала она, но нельзя требовать того же от каждого человека. Со временем Зина пообвыкнет и станет своим человеком. В любом случае бабушка готова с уважением относиться к Зининым пожеланиям, лишь бы дядя был доволен. Сам дядя промолчал. Не знал, как реагировать. Так сказала бабушка, но, по маминым сведениям, он возил Зину на выходные в Ниагара-он-зе-Лейк, а в другой раз — в Квебек. После Квебека дядя появился в новой кожаной куртке и серой ковбойской шляпе. Как бы ни складывались его отношения с Зиной, он ни на что не жаловался.

Все это я слышал от мамы, но кое-что — и от Наташи. Теперь я знал о дядиной жизни больше, чем когда-либо, и уж точно больше, чем любой член нашей семьи. Знал, к примеру, что он ночует на кушетке в гостиной так же часто, как в спальне. Знал, что у Зины накопилась куча счетов за международные звонки в Москву Наташиному отцу, пьянице, который бросил их много лет назад. Она звонит ему по утрам, как только дядя уходит на работу, и в разговоре чего только ему не обещает. Наташа видела отца в детстве лишь изредка и видеть его не рвалась. Те же чувства она испытывала и к матери. По сути, с восьми лет Наташа была предоставлена себе. Ходила в школу, возвращалась домой, готовила себе ужин, болталась с друзьями. Зина, когда была не на работе, донимала Наташиного отца или приводила в дом случайных мужчин. Наташа, по возможности, избегала ее.

Когда Наташе исполнилось двенадцать, подружка ей рассказала, что сфотографировалась у одного человека и получила за это десять долларов. Она пришла к нему домой, приняла в ванной душ, и он не только заплатил, но и сводил ее поужинать. Обещал заплатить столько же, если она приведет подругу. Десять долларов каждой за то, чтобы постоять под душем. Наташа решила, что он идиот. Она сходила, приняла душ, получила свои десять долларов. Плевое дело, и не так скучно, как торчать в квартире у подружки. К тому же десять долларов — это десять долларов. Зина ей практически ничего не давала, а свои деньги всегда кстати.

Вслед за первым фотографом появился второй — он снимал Наташу и ее подружек в лесу. Просил залезать на березу, валяться на лужайке. Девочки должны были браться за руки, целовать друг друга. Еще один фотограф снимал ее в школьной форме. Никто из них к ней не прикасался, но она бы не стала возражать. Хорошие были люди, и Наташа их жалела.

В конце концов она попала к советскому режиссеру, который от работы на московской киностудии перешел к съемкам порнографических фильмов для западных бизнесменов. У него была дача на окраине города, и он присылал за Наташей и ее друзьями машину. Среди друзей были как девочки, так и мальчики. Они проводили на даче целый день, ели, пили, развлекались. В какие-то моменты режиссер их снимал. Там были не только подростки, но и женщины постарше. В первый день Наташа видела, как женщины занимаются сексом. Она поняла, что раздумывать, ввязываться в это или нет, бессмысленно. Рано или поздно все к этому приходят. Если не на съемках, то где-нибудь еще, и какая разница, где и как это делать. Просто на даче — куда приятнее. Красивый дом, большой участок, рядом лес. Есть баня и джакузи. Сами съемки продолжались недолго. А остальное время все просто отдыхали. Наташу никогда не просили делать что-то такое, чего ей не хотелось, и она ни разу не видела, чтобы другие делали что-то, от чего она бы отказалась. Наташа и ее приятели понимали, что их привозят на дачу из-за съемок, но у них не было ощущения, что только ради секса. Они подружились с режиссером и его знакомыми. К ним отлично относились. И если кто-то из мужчин хотел переспать с девочками, девочки не артачились. Вечером все получали по двадцать пять долларов.

Фотографий и фильмов у Наташи не было, о чем я очень сожалел: мне хотелось их посмотреть. Но это ведь не модельный бизнес. У Наташи не было альбома со снимками, который показывают потенциальному фотографу. Альбомом была она сама. Смотрели только ее и предпочитали не знать ее прошлого. К тому же если бы она хранила фотографии, то сильнее рисковала, что Зина узнает о ее занятиях. У Наташи и в мыслях не было, что мать огорчится, а вот на деньги она бы позарилась наверняка. Зина узнала обо всем только тогда, когда ей что-то рассказала мама другой девочки. Как Наташа и предполагала, Зина заявила, что если дочь собирается стать шлюхой, то могла бы, по крайней мере, помочь платить за квартиру. Наташа никогда не считала себя шлюхой. Она занималась этим не за деньги, но не такая она дура, чтобы от них отказываться. Уж если кто и был шлюхой, так это Зина. Причем дешевой. Она продалась Наташиному отцу ни за грош, а мужики, которых она приводила домой, считали ее просто подстилкой. Кроме оскорблений и синяков она от них ничего не видела.

Я хранил эту информацию как какую-то награду. Она служила для меня связью с новым и темным миром. На вечеринках у Руфуса я чувствовал свое превосходство над другими почитателями кумара, которые спорили о различиях между Ницше и Бобом Марли^[15]. Я брал с собой Наташу на эти вечеринки, и она молча слушала наши бессвязные и пылкие беседы. Потом я всегда удивлялся, как много она поняла. К середине лета Наташа, если к ней обращались, уже могла ответить на простые вопросы, и понимала достаточно, чтобы, когда надо, послать собеседника подальше. Остальным укуркам больше всего нравилась именно эта фраза в Наташином исполнении, произнесенная с жестким московским акцентом. Они приняли Наташу в свою свору. Наташа была клевая.

Так мы и жили, но однажды в августе во время ужина на нашем заднем дворе появилась Зина. По ее виду было ясно, что сейчас произойдет что-то ужасное. Мама раздвинула дверь, Зина ворвалась в кухню и не вполне достоверно описала, чем мы с Наташей занимаемся. Последовали вопли, рыдания, истерика. Я наблюдал, как папа отдирает Наташу от матери: Наташа прокусила ей руку до крови. Зина изрыгала потоки брани, но большую часть я не понял. Однако уразумел достаточно, чтобы стало ясно: все, что творится на кухне, — сущие пустяки по сравнению с тем, что нас ждет. Зина грозила вызвать полицию, дать объявление в русскоязычной газете, лично постучать в двери каждому соседу. Наташа вырывалась из папиных рук, даже метнулась за хлебным ножом, но отец ее удержал. Она вопила, что мать врет. Меня подташнивало, я сидел за столом и обдумывал, что плести и как выкручиваться.

Папа забинтовал Зине руку, и она вышла во двор ждать, пока мама поговорит со мной и Наташей. Присутствие Зины во дворе обязывало маму подыскивать верные слова. Конечно, Зине трудно поверить, но зачем бы ей придумывать? Наташа сказала: все это потому, что мать ее ненавидит и никогда не желала ей добра. Она завидует Наташе, потому что ей у нас хорошо, и хочет испортить ее жизнь, точно так же она увезла Наташу из Москвы, хотя та уезжать не хотела. Зина ее ненавидит и мечтает отравить ей жизнь, ничего больше. Тут мама взялась за меня, но я все отрицал. Я был намерен отпираться, пока Зина не предъявит фотографии или видеозаписи. Я испугался, но с ума не сошел.

Когда стало очевидно, что ситуация зашла в тупик, мама позвонила дяде. Дядя пришел такой взбудораженный, каким мы его и не видели. В гостиной он сел на диван между мамой и Зиной, папа опустился в кресло, я встал рядом с ним, а Наташа подпирала спиной дверь. Дядя признался — он не понимает, что происходит. Ведь все шло как нельзя лучше. Неувязки всегда бывают, но в целом его ничего не беспокоило. Все началось из-за ссоры, вспыхнувшей между Зиной и Наташей по поводу телефонного счета — другого объяснения у него нет. Пришел очень большой счет за звонки в Россию, почти на шестьсот долларов, Зина сказала, что звонила своей маме. Дядя понимал, что, пока Зина привыкает к новой жизни, ей хочется поговорить с близким человеком. К тому же ее мама осталась в Москве одна и скучает. Конечно, Зина ей звонит, и это в порядке вещей. Если количество звонков ему кажется непомерно большим, так ничего личного тут нет, дело чисто финансового свойства. Если бы такие расходы были ему по карману, он бы только радовался, что Зина говорит с мамой, сколько ей хочется. А так он предложил Зине попробовать говорить по телефону не так долго. Они все обсудили, и Зина отнеслась к его просьбе с пониманием. И тут вдруг Наташа обвинила ее во лжи и потребовала сказать дяде, кому она звонит. Завязалась ссора. Но ничего обо мне и Наташе дядя не слышал. Он уверен, что это неправда, просто какие-то трения между матерью и дочерью. Мы все пока еще только привыкаем к новым обстоятельствам, и не стоит придавать этому большое значение. Через день-другой все успокоятся, и инцидент будет исчерпан.

В эту ночь Зина, Наташа и дядя спали у нас. Наташа — в гостевой комнате, Зина — на кушетке на первом этаже, дядя — рядом с ней на полу. Зина отказалась уйти без Наташи, а Наташа отказалась уйти с Зиной. Меня выслали в подвал. Утром Наташа и впрямь успокоилась и согласилась пойти домой с Зиной и дядей. Так и не позавтракав, они вышли за дверь, не глядя друг на друга и сохраняя дистанцию. Мы смотрели им вслед, и мама сказала, что по гроб жизни будет помнить этот сумасшедший дом. Как бы там ни было, одно она знает точно: мне с Наташей больше не общаться.

На следующий день, прождав несколько часов кряду, я вышел из дома и отправился к Руфусу. Книги, бульбулятор, телевизор — без Наташи ничто не могло заполнить пустоту. Я сидел один в подвале, а она — на одиннадцатом этаже с Зиной, и я не понимал, почему она не пришла. Днем мы по-прежнему могли быть вместе. Мамин запрет вовсе необязательно выполнять с девяти до пяти. Будь я на Наташином месте, я бы не заставил ее ждать. Несмотря на все, что случилось вчера, чего ради нужно что-то менять. Судя по следам Наташиных зубов на руке Зины, рассказала ей все не Наташа. И хотя в Зининых обвинениях было больше правды, чем неправды, они выглядели бредом, вымыслом, по роковой случайности совпавшим с реальностью, и доказать она ничего не могла. Я не понимал, почему должен страдать из-за какой-то помешанной.

Возле дома Руфуса стоял фургон компании по устройству бассейнов, и я пошел на звук голосов, доносившихся из-за дома. Руфус и двое сотрудников компании стояли посреди двора. Они были в джинсах и рубашках-поло с логотипом компании на кармашках. Все трое разговаривали, как старые приятели, и с пивом в руках решали, какого предположительно размера должен быть бассейн. Руфус пригласил меня принять участие в обсуждении. Если они сойдутся в цене, рабочие начнут копать уже завтра.

Прежде я не замечал за Руфусом пристрастия к плаванию; по ночам, когда мы с другими любителями травки перелезали через ограды соседских бассейнов, он редко к нам присоединялся.

— Ты хоть плавать умеешь?

— Берман, в этих штуках никто не плавает. Они для того, чтобы лежать на воде. Заполняешь их надувными предметами и предаешься свободным ассоциациям. Мягкое покачивание стимулирует мозги.

Я наблюдал, как рабочие обмеряют шагами практически весь двор.

— Может, тебе для начала купить гамак, а потом двигаться дальше?

— Представь: я во дворе и мне нужно отлить. А тащиться в дом неохота. Погода — просто чудо. Хочу оставаться на улице, но и пописать надо. Уже ради этого имеет смысл вложиться в бассейн.

— Можешь пописать в кустах.

— Я — владелец пригородного дома, есть такое понятие, как общественный договор. Писать в бассейн можно, а вот выхватить болт и полить зеленые насаждения — некрасиво. От этого собственность может упасть в цене.

Я вернулся на веранду и подождал, пока уедут сотрудники компании. В это утро разносить мне было нечего, прихватить одолженные книги я не удосужился. Пришел так, без всякого благовидного предлога. Проводив специалистов до фургона, Руфус вернулся на веранду.

— А где девочка?

— С мамой.

— Я думал, она ненавидит маму.

— Так и есть.

— Так что ты тут делаешь? Иди, освобождай ее.

— Запрещено.

— Тебе шестнадцать, все запрещено. Мир ждет, что ты не подчинишься.

— Меня обвинили в противоестественной связи.

— Человеческое общество основано на противоестественной связи. Почитай Библию. Начни с Адама и Евы, и если дальше никто не трахается со своей сестрой — значит, книга закончилась.

— Ты не против, если я приведу маме такой довод?

Руфус встал и оглядел двор.

— Что ты думаешь насчет ванны с горячей водой?

— Вместо бассейна?

— Вместе с бассейном. Все выкладываем мозаичной плиткой. Создаем настоящий греческий колорит. Устанавливаем дорические колонны. Запускаем небольшой фонтанчик. Кушаем виноград. Играем в Сократа.

Руфус спустился с террасы, отошел в угол двора и принял позу — то ли фонтана, то ли Сократа. Разговор был окончен.

От Руфуса я пошел к дядиному дому и слонялся у подъезда, пока какой-то старик не открыл дверь другому старику. Ромео забирался по шпалерам, так что я поднялся по лестнице. Через одиннадцать лестничных маршей я оказался в холле, куда стекались запахи от всех квартир. Почти на каждом дверном косяке была мезуза. Большое удобство для адвокатов ОЕП^[16] и неонацистов.

Я постучал, мне открыла Зина все в том же синем халате. Она встала в дверях — что происходит в квартире, я разглядеть не мог. Зина помолчала. Я готовился к худшему, но казалось, она рада меня видеть.

— Я сама хотела просить у тебя прощения. В том, что случилось, я тебя не виню. Ты ни при чем. Она из взрослых мужиков веревки вила, а ты еще мальчик. Чего тут ждать. Я знаю, какие мужчины слабые. Сама виновата. Ребенку пожить в России — все равно что тяжелую болезнь перенести. Наташа — очень больная девочка.

Позади Зины я заметил какое-то движение. Это была Наташа. Я видел ее за Зининым плечом. Она появилась в дальнем конце квартиры и стояла в гостиной, опираясь на спинку дивана. Когда я встретился с ней взглядом, ее глаза ничего не выражали. Они были такие же чужие, как в первый раз, когда я увидел ее в аэропорту. Я не мог понять, куда она смотрит: на меня или в затылок матери. Зина почувствовала присутствие Наташи и обернулась. Потом снова перевела взгляд на меня и одновременно потянулась закрыть дверь.

— Для всех будет лучше, если ты больше не увидишь Наташу.

Поздно вечером — весь тот день я тосковал по Наташе и предавался отчаянию из-за пропавшего лета и всей моей загубленной жизни — она постучала в подвальное окно. Я проснулся и, сложив руки домиком, прижал их к стеклу, пытаясь хоть что-то разглядеть. По стуку я понял, что это она. Присмотревшись, я ее заметил — она сидела перед окном на корточках, точно вьетнамский крестьянин. Лица в темноте было не разглядеть. Я поднялся в кухню, отодвинул дверь и вышел во двор. Наташа сидела под сосной, обхватив колени, а чемодан, тот самый, который я видел в аэропорту, валялся рядом на газоне. Подойдя ближе, я понял, что она плачет. Я опустился на траву. После одного дня, проведенного врозь, я, помня, как она смотрела на меня через Зинино плечо, не посмел до нее дотронуться.

— Ты слушал ее брехню. Почему ты слушал ее брехню?

— А что я должен был делать?

— Мог оттолкнуть ее. Мог выбить дверь.

— И что дальше?

— Не знаю. Мало ли что? Ну хоть что-то! А ты бросил меня с ней одну.

— Ты смотрела прямо на меня. Почему ты ничего не сказала?

— Я тебе уже все рассказала. Ты видел, как она пытается испортить мою жизнь и твою тоже и как она добивает твоего дядю. Ты все знал и ничего не сделал. Ты — как твой дядя. Хочешь, чтобы за тебя все решали другие.

Наташа ворошила рукой траву. В ее глазах закипали слезы. Она их не вытирала. Я встал и поднял чемодан. Казалось, он пустой — такой он был легкий. Я шагнул к дому.

— Что ты делаешь?

— Несу его в дом.

— Я не пойду в дом. Не могу здесь оставаться. Мне нужно уехать.

— Тебе нужно уехать сегодня?

— Поедешь со мной?

— Куда?

— Во Флориду. Там живет один бизнесмен, из тех, что с дачи. Он очень богатый. Обещал дать мне работу, если я когда-нибудь приеду во Флориду. Он и тебе что-нибудь подыщет.

— Мы должны это решить прямо сейчас?

— Да. Я не могу здесь оставаться и не могу идти домой. У меня больше нет дома. Мать ушла от твоего дяди. Я не могу жить с ней и не могу оставаться с ним. Мне некуда идти.

— То есть как ушла от дяди?

— Заставила я их.

Я опустил чемодан на землю.

— Она опять отправила его спать на кушетку. Я вошла в гостиную. Сначала он спал, а когда проснулся, то понял, что к чему, но меня не остановил. Он знал, чей это рот. А тут она услышала и выскочила из спальни. Я должна была это сделать, иначе он бы никогда от нее не избавился. Нечего ей калечить ему жизнь. Не могла я позволить ей выиграть.

Странно, но моя первая мысль была о бабушке. Потом я подумал, что дядя покончит с собой.

— Он разрешал ей обзывать себя, унижать, красть у него деньги. И он бы ее не бросил. Он трус. А я дала ему повод уйти, хороший повод для труса. Смешно, другие мужчины, наоборот, остались бы и трахали меня еще два года.

Я помог Наташе спуститься в подвал и обещал разбудить до того, как встанут родители. Уступил ей кровать и лег на пол. Когда прозвенел будильник, я вытряхнул все деньги, какие у меня были, и отдал Наташе. Набралось чуть больше ста долларов. А потом смотрел в окно, как она тащит чемодан по пути к автобусной станции и Флориде.

Когда родители проснулись, телефоны уже звонили вовсю. Дядя появился на пороге у дедушки и бабушки в семь утра. Его семейная жизнь закончилась. Бабушкины подозрения подтвердились. Она с самого начала чувствовала, что в Зине есть какой-то изъян. Довольно того, что отец ее дочери — шайгец. Теперь дядя остался без квартиры и должен был отвечать по финансовым обязательствам Зины и Наташи: ведь он подписал поручительство. На вопрос, почему нужно было уходить так стремительно, почему нельзя было оставаться в квартире, пока он не подыщет другое жилье, дядя отвечал расплывчато. Они не могут больше жить вместе. Никто из родных не спросил о Наташе, никто даже не знал, что она ушла из дома. Если дядя порвал отношения с Зиной, для всей семьи и она, и Наташа больше не существовали.

Несколько дней кряду я просидел в подвале. Меня не тянуло выходить, встречаться с друзьями, подгонять товар. Я чувствовал, что запачкан всем, что знал. Мне было слишком много известно о дяде. Я знал такое, что племянник шестнадцати лет знать не должен. И когда мама пригласила дядю на ужин, чтобы как-то его ободрить, я сидел напротив него, и меня не покидало ощущение, что между нами установилась какая-то неловкая связь. Такая связь возникает между двумя мужчинами, которые обладали одной и той же женщиной. Меньше всего, особенно при сложившихся обстоятельствах, мне хотелось ощущать такую связь со своим дядей, который был почти в три раза старше меня. Но это чувство было сильнее моего стремления от него избавиться. Слишком живо я видел их вместе. Все, что дядя делал за ужином — говорил, ел, пил, — напоминало мне, что он был с Наташей. Именно этим ртом, которым он говорил, именно этими руками, которыми он расправлялся с едой, всем своим физическим естеством он был с Наташей.

В череде дней, потянувшихся за Наташиным отъездом, самым тягостным оказался день, когда дядя пришел к нам ужинать. За столом он ни разу не упомянул о Зине и Наташе. Ни о чем другом никто из нас и думать не мог, и, что характерно, именно этой темы мы не касались. Зато дядя длинно и подробно излагал историю палестино-израильского конфликта. Арафат, Рабин, Бен-Гурион, Бальфур, Бегин, Насер, Садат. Я пытался понять, что удерживает дядю на плаву. Что ему сулит жизнь. Почему он не покончил с собой. Глядя на него, слушая его рассуждения, я понял, что ничего не могу для него сделать. И мне стало легче.

На следующее утро я прекратил добровольное уединение и направился привычной дорогой к Руфусу. До конца каникул оставалось еще несколько недель. Меня ждали книги и прочие радости лета. Уединившись от всех, я избегал телефонных разговоров. Руфус, по своему обыкновению, оставлял какие-то загадочные сообщения, звонили и другие приятели. Судя по их возбужденным голосам, в нашем кругу происходило что-то необычное. Жизнь продолжалась без меня. Разговоры, находки, всякая всячина, новая и важная. Из-за Наташи я выбился из привычной колеи и теперь был готов вернуться и занять свое место в обществе.

Подходя к дому Руфуса, я не удивился, увидев фургон компании по устройству бассейнов и большой грузовик с грунтом. Землекопы тачками вывозили землю с участка и ссыпали в грузовик. Им навстречу шестеро ландшафтных рабочих несли на плечах трехметровые дорические колонны. С заднего двора доносились звуки «Кармен» Бизе. Такого в нашей округе еще не видывали.

Позади дома, как я заметил, собрались почти все мои приятели. Эти ребята, как и я, никогда по-настоящему не работали, болтались в подвалах, читали, курили, занимались онанизмом. Сейчас они рассыпались по двору и вместе с рабочими что-то тащили, копали, выравнивали, тянули наверх. Судя по их виду, все были довольны. Даже увлечены. Им уже удалось преобразовать двор Руфуса. Грандиозная яма в несколько метров глубиной занимала чуть ли не весь участок. Ее оградили оранжевым пластиковым забором, чтобы рабочие и укурыши случайно туда не свалились.

На веранде сидел Руфус в компании одного из уже знакомых мне специалистов по бассейнам. На столе лежал чертеж, они склонились над ним, как над планом сражения. Я поднялся на веранду и встал рядом с Руфусом — ждал, пока он меня заметит. Через его плечо я видел чертеж во всех подробностях. Там были и колонны, и кипарисы, и фонтан, и Руфусова ванна с горячей водой. Я наклонился, чтобы получше разглядеть план, и тут Руфус вскинул глаза. На долю секунды у него на лице промелькнуло незнакомое мне выражение. В тот миг я не понял, что оно означало, но позднее до меня дошло — это была жалость.

— Берман, в чем дело? Ты теперь больше не перезваниваешь?

Он встал, спустился во двор, я пошел за ним. Мне стало страшно. Что-то в его манере предвещало неприятности. Я вдруг сообразил, что ни один из моих приятелей не сказал мне ни слова. Народ во дворе суетился, но не настолько, чтобы меня никто не заметил. Я-то их видел. Из этих деталей стала складываться общая картина. Я понимал: надвигается беда, которую невозможно предотвратить, и западня уже захлопнулась. Вот что я чувствовал, когда спускался с веранды — и тут услышал, как распахнулась кухонная дверь. Толкнув дверь бедром, Наташа прикрыла ее за собой. Она несла поднос с кувшином воды и разноцветными пластиковыми стаканами. Посмотрев на мое лицо, Руфус осторожно взял меня за плечо и вывел на улицу.

— Берман, вот почему я просил тебя позвонить. Я хотел сказать тебе по телефону, но на автоответчике такие вещи не оставишь.

Еще одна группа рабочих прошествовала с колонной мимо нас. Мне захотелось подставить им подножку. Учинить драку, пустить кровь, переломать им кости.

— Она не хочет тебя видеть. Извини, Берман. Так уж вышло.

Я уступил дорогу дорической колонне.

— Сколько весят эти штуковины?

— Не так много, как ты думаешь. Облицованный гипс. Это не мрамор. Если бы они были мраморные, без рабов мне б не обойтись.

— Я думал, она собирается во Флориду.

— Брось, Берман, она сопливая девчонка. Как она может добраться до Флориды? Она еле говорит по-английски. И выбор у нее — или сюда, или на панель.

— Понятно.

— Она считает, ты ее предал. Очень принципиальная. Во всяком случае, здесь она в безопасности.

— Это как посмотреть.

— Надеюсь, ты не злишься. Ничего личного.

— У меня несколько твоих книг и парочка граммов травы.

— Прекрасно. Не парься. Они твои.

— Выгодная у меня получилась сделка.

— Берман, не валяй дурака. Ты же умный парень.

— Просто гений.

— Всего хорошего, Берман.

Когда он ушел, я немного постоял, наблюдая, как землекопы снуют взад-вперед. Дождался, пока пронесут последнюю дорическую колонну, и пошел домой. В другой стране, по другим законам я должен был бы вернуться в дом Руфуса с ружьем. Но здесь, за городом, в то лето, когда мне еще и семнадцати не исполнилось, такой вариант исключался. Вместо этого я совершил убийство цивилизованно. Пока я дошел до дома, на дворе у Руфуса все были мертвы. Руфус, Наташа, мои приятели-укурки. Я больше никогда их не увижу. Пока я дошел до дома, я успел создать себя заново. Я сменю школу, гардероб, уеду в чужой город. Возьму реванш — покорю красивых женщин, изучу боевые искусства, предамся экзотическим увлечениям. Я четко видел свое будущее. Все спланировал. И все-таки, уже в нашем дворе, я поддался непонятному искушению, присел на корточки и заглянул в окно подвала. В этом ракурсе я его никогда не видел. Именно такая картина открывалась перед Наташей, когда она к нам приходила. Из яркого летнего света я смотрел в темноту. Моей подпольной жизни пришел конец.

Хоински Пер. О. Кулагина

Доктор из паллиативной помощи, молодой еврей в очках, прощупал бабушкин живот и сказал, что вздутие образовалось не только из-за скопившейся жидкости. Причина крылась в самой болезни. А она уже затронула почки и поджелудочную железу. Очень страшная болезнь, сказал доктор, но в комнате все, кроме бабушки, уже примерно знали, какая она страшная. Бабушка смогла выговорить «спасибо» и несколько раз повторила слово хофф. Английского она не знала, а доктор, я думаю, не настолько владел идишем, чтобы понять: она повторяла слово надеюсь.

За дверью, в прихожей, доктор объяснил мне, что ждать бесполезно. Она может прожить месяц, может — меньше, но нет смысла сдавать билет на самолет. Я поблагодарил его и вернулся в гостиную досматривать второй период хоккейного матча. В соседней комнате мама и тетя изворачивались, пересказывая бабушке, что сказал доктор.

Тем же летом, когда нам сообщили диагноз, я поехал в Канастоту на церемонию чествования боксеров в «Международный зал боксерской славы». Там мне и посоветовали наведаться к Чарли Дэвису — он хотя и перенес недавно инсульт, но жил самостоятельно у себя дома в Сан-Франциско. О Джо Хоински никто, в общем-то, ничего не знал, но если кто и знал, то только Чарли Дэвис.

В этот день имя Джо Хоински внесли в списки «Зала Славы» в категории «выдающиеся боксеры» прошлого. Хризантема Джо, Малыш Джо, Профессор, Калифорнийский Ужас — имя этого величайшего тяжеловеса, так и не получившего официального титула, было знакомо только горстке людей, которые еще помнили его. Он был первым выдающимся еврейским боксером Америки. Цитировал в письмах Шекспира. Осуждал расизм. В доках Сан-Франциско кули научили его укреплять кисти рук, опуская их в бочку с рассолом, благодаря чему он ни разу их не отбил себе, ни в перчатках, ни голые. Ходила легенда, что именно Джо первым применил левый хук.

Я позвонил из Лос-Анджелеса домой и узнал, что у бабушки три дня не было стула, а после клизмы вышел один катышек, да и то за час. Она так намаялась, что потом до утра не могла встать с постели. Звонил ее дантист и сказал, что зубной протез, который я, как было велено, завез ему перед отлетом, починить нельзя, его придется менять, и тетя согласилась заплатить сколько надо, потому что никто не решился бы сказать бабушке, что новый протез ей больше не понадобится.

Тетя хотела понять, куда же смотрит Бог, и это после того, что дедушка два раза в день молится в синагоге. А бабушка сказала, что Бог поможет, что акулий хрящ поможет, что профессор-натуропат поможет, что хорошим клеткам нужно еще немного времени, чтобы начать бороться с плохими клетками там, внутри.

Чарли Дэвис жил в Южном Сан-Франциско недалеко от ЗКом-парка^[17]. В те времена, когда ЗКом-парк еще назывался Кэндлстик-парком, Чарли Дэвис писал о выдающихся тяжеловесах и боксерских поединках для «Сан-Франциско кроникл». Его дом стоял примерно в километре от шоссе, в конце улицы, застроенной точно такими же домами. Чарли открыл мне дверь и предложил пройти в гостиную. На нем был линялый коричневый халат, надетый поверх синей пижамы. Он приволакивал левую ногу, а его левая рука висела, не сгибаясь, как крыло пингвина. Весь дом был обклеен плакатами боев прошлых лет и фотографиями парней, которых я узнавал и с которыми поменялся бы жизнью — пусть никого из них уже не было в живых. Пока Чарли потихоньку опускался в кресло и устраивал свои конечности, я разглядывал фотографию поединка между Джонсоном и Джеффрисом, висевшую в рамке на стене.

Когда Чарли наконец расположился, я сел на кушетку напротив него и сказал, что мое исследование о жизни Хоински забуксовало. Имя я произнес так, как мне велел Чарли во время телефонного разговора: Коэн-ски. Он спросил, узнаю ли я Хоински на одной из фотографий боя Джонсон-Джеффрис. В том поединке в Рино Хоински отработал секундантом Джеффриса — «Великой белой надежды». Испытание я выдержал, и мы пробежались по всему, что знали о Хоински.

— Он работал тестоводом.

— Ага.

— Ты представляешь, что это такое?

— Не очень.

— Я тоже.

— До кондитерской фабрики работал кузнецом.

— Это он добился от клуба «Калифорния» той встречи с Корбеттом на барже.

— Когда работал на кондитерской фабрике, тренировался в клубе «Голден гейт».

— Его отец издавал какую-то еврейскую газету.

— Позже открыл собственную. «Паблик опинион». Изадор Н. Хоински. Еще у него был книжный магазин. Он закончил Йель.

— Его мать не одобряла занятий боксом.

— Он носил длинные волосы и вечно ввязывался в портовые драки.

— Те два поединка с Годдардом в Австралии он проиграл.

— Он научил Джека Джонсона всему, что нужно знать, чтобы стать чемпионом, пока они месяц сидели в тюрьме Галвестона в 1901 году.

Чем дольше мы говорили, тем сильнее нам хотелось броситься друг другу в объятия, так нас переполнял восторг. То есть я бы бросился, но Чарли даже двигался с большим трудом. На общенациональном марафоне меня больше не увидят — так он выразился.

Сведений о Хоински было мало, и я знал о нем даже больше, чем Чарли. В то время специалиста крупнее меня по Джозефу Б. Хоински не было, но он по-прежнему оставался для меня загадкой. Я сказал Чарли, что не знаю, куда еще обратиться: я все обегал и не хочу верить, что так никогда и не разберусь в нем.

Меня очень интересовала и другая сторона жизни Хоински, но об этом я Чарли говорить не стал. Мне хотелось вечером пройти следом за Хоински до самого дома, уловить его запах, услышать его голос, разглядеть фигуру его жены. Хотелось узнать, не потому ли у него не было детей, что его много раз били ниже пояса.

— Боксеры жили как бродяги. Бои были запрещены практически везде. Вот они и кочевали с места на место. В те времена не было никаких комитетов, всех этих WBO, WBC, IBF^[18] — ни хрена в них не разберешь. Пойми, почести боксерам доставались редко, в основном они просто пытались подзаработать.

Мы договорились, что завтра я зайду к Чарли и возьму фотографию Хоински, чтобы снять с нее копию. Конечно, он мог бы приготовить ее к моему приходу, но кто бы поручился, что я не окажусь полным дерьмом, а он не хотел тратить время на болванов.

Проведя день с Чарли, я отправился на экскурсию по Сан-Франциско. Разыскал номер 1209 по Голден-гейт-авеню, где когда-то находился дом Хоински. Дом разрушился во время землетрясения 1906 года. Теперь здесь были новые постройки, возвели их, руководствуясь фотографиями и общей идеей, но немного осовременив. Кондитерской фабрики на Третьей авеню и Стивенсон-стрит как не бывало, а где искать клуб «Голден гейт», никто не знал, хотя в конце 1880-х он был на этом самом углу.

Я пошел в публичную библиотеку Сан-Франциско и еще раз просмотрел микрофильм со старыми номерами «Сан-Франциско кол булетин». Прочитал о шестидневном велосипедном заезде в Механическом павильоне. Победил в нем парень по имени Миллер, который 18 тыс. раз объехал трек на велосипеде фирмы «Элдридж», накрутив в общей сложности 3527 километров. Дело было в феврале 1899 года, Хоински тогда дрался с Малышом Маккоем и проиграл по очкам. После боя Эдди Грени, «спортсмен, политик и лучший друг Джо», посоветовал ему больше не выступать: он считал, что Джо стал не тот, что прежде.

Бабушка угасала день за днем, как будто болезнь знала, что миновали еще одни сутки. Сегодня она сидела в кресле у себя в комнате, завтра — не могла встать с постели, а через день у нее не было сил повернуться на бок. Три раза в неделю приходила медсестра, каждое утро еще одна женщина убиралась в доме и мыла бабушку. Как-то раз, когда все считали, что ей уже не подняться, бабушка ночью пошла в ванную, но на полпути упала и рассекла скулу об угол комода.

Я звонил, и мне передавали слово в слово все, что она сказала за день, хотя ближе к концу она больше молчала. Однажды мама услышала, что бабушка стонет, и спросила, что у нее болит, и бабушка сказала: сердце. Мама запаниковала, потому что доктора про сердце ничего ей не говорили. Бабушка сказала, что у нее болит сердце за дедушку, что же с ним будет. Мама, как обычно, стала уверять, что бабушка поправится. Идиотка, сказала бабушка, не смейся над матерью, довольно-таки скоро ты будешь плакать.

Чарли отвел одну комнату в доме под свои боксерские реликвии. Здесь он держал приз «Американской ассоциации журналистов, пишущих о боксе» — он получил его в 1982 году — и фотографию с церемонии вручения. Он хранил репортерские пропуска на поединки, проходившие в свое время в Атлантик-Сити, Токио, Сакраменто и в других городах. Там же висели снимки с автографами и портреты в рамках боксеров, которые давно закончили выступать. В шкафу Чарли завел картотеку, разместив ее в коробках из-под сигар, пластиковых контейнерах и ящиках для инструментов. На стенах кое-где виднелись следы от фотографий, которые он продал: из стены торчали гвозди, белесые прямоугольники выдавали пустующие места. Пяти снимков Танни и Демпси^[19] ему хватило, чтобы оплатить медицинские счета.

Когда Чарли принялся рыться в поисках нужной коробки из-под сигар, его хватил второй удар, и все посыпалось на пол. Я не успел поддержать его, но он упал правым плечом на деревянную стенку и поэтому не так сильно ударился головой. Он дышал, но, по-видимому, был без сознания. Падая, Чарли рассыпал репортерские пропуска. Один, с фотографией семидесятых годов, спланировал на его правую пижамную штанину. Судя по снимку, Чарли был когда-то хорош собой.

До болезни бабушки я часто заходил к ней и слушал, как она болтает на идише с друзьями по телефону. Я сидел с бабушкой, дедушкой и их ровесниками, когда они говорили о войне. До войны они умели мастерить коньки из проволоки, деревяшек и веревки. Дедушка делал их в Латвии точно так же, как бабушкин брат — в Литве. В те времена, вспомнила бабушка, был такой чудак — шарманка. Он ходил из города в город, носил с собой гармошку, маленькую белую мышь и умел предсказывать будущее. (По-русски он назывался катаринщик, перебил ее дедушка.) Когда шарманка приходил в их местечко, дети бегали к нему погадать, давали мелкие монетки. Но бабушка была уверена, что, если бы даже задала ему вопросы правильно, жизнь все равно сложилась бы так, как сложилась.

И все-таки во время войны чудо произошло — ведь они выжили, а немцы погибли. Бог подтвердил им, что Он есть, хотя гораздо больше фактов было за то, что Его нет.

Мне предложили поехать с Чарли на «скорой помощи», и я согласился. Сел сзади рядом с двумя санитарами. В дороге Чарли был совсем плох, но к тому времени, когда его состояние стабилизировали, он уже лежал в отдельной палате, а я все еще слонялся по больнице, неизвестно чего дожидаясь. Врач решил, что я хорошо знаю Чарли, и, поскольку меня привлекала возможность стать участником последней драмы в его жизни, я делал вид, что знаю о нем больше, чем на самом деле.

Когда я позже вечером зашел в палату, Чарли был в сознании, но речь к нему не вернулась. Врач спрашивал его про семью. Нужно было подписать кое-какие бумаги, на всякий случай. Чарли мог общаться только при помощи блокнота, в котором писал правой рукой — она еще могла кое-как двигаться.

— Есть кто-нибудь, с кем вы хотели бы связаться?

В ответ Чарли закатил глаза. Точно так же отреагировал бы совершенно здоровый человек.

— Братья, сестры? Дети?

Чарли перевел взгляд с врача на другую сторону комнаты.

— Если у вас есть дети, мистер Дэвис, надо им сообщить, что с вами. Они должны быть в курсе. Сейчас самое время.

Чарли устало покачал головой. Это не значило, что детей нет; это значило, что лучше бы доктор оставил его в покое. Доктор подошел к Чарли с правой стороны с блокнотом и карандашом в руках. Он поднес их к лицу Чарли и стоял над ним, дожидаясь.

Чарли написал: ДЖИМ ФРЕСНО.

— Это его фамилия — Фресно, или город, где он живет?

Чарли закрыл глаза и отвернулся.

Во Фресно оказалось восемь Джеймсов Дэвисов, но я застал дома только троих. Ни у кого из них не было отца по имени Чарли Дэвис, живущего в Сан-Франциско. Я оставил остальным пятерым Джеймсам Дэвисам сообщения: четыре — на автоответчик, а одно — уборщице-мексиканке.

После ужина мне позвонил один из Джеймсов Дэвисов и сказал, что его отца зовут Чарли Дэвис и он живет в Сан-Франциско.

— Чем занимался ваш отец?

— Он был спортивным репортером в «Кроникл». Писал о парнях, которые пытаются снести друг другу голову.

— Я думаю, вам нужно приехать в Сан-Франциско.

На Джиме Дэвисе были полотняные брюки защитного цвета и красная тенниска с логотипом «Хранителей обещания»^[20]. На стекла его очков налипли чешуйки кожи и выпавшая ресница. Он работал в брокерском агентстве недвижимости; в больнице Джим появился сразу после полуночи.

Чарли в это время спал, и доктор не разрешил его будить. К этому моменту я уже отлично знал, где в больнице все автоматы с бутербродами и кофе.

Джим первым делом спросил меня, принадлежу ли я к какой-нибудь церкви. Я ответил, что нет. Он спросил, есть ли у меня личная связь с Христом. Его отец, добавил он, никогда не пускал Христа в свое сердце и так и не принял любовь Христа.

Мы сидели в коридоре, ели морковные кексы из пластиковой упаковки и пили кофе.

— У меня в церковной группе есть друг, в детстве он был трудным ребенком, и отец беспокоился за его будущее. Его отец никогда не был очень религиозным, он работал в телефонной компании в Сакраменто. Но он заключил с сыном сделку. Сказал, что если тот будет ходить с ним целый год по воскресеньям в церковь, то получит в подарок все, что захочет. В разумных пределах, но все, что угодно. И мой друг согласился ходить, но только в те воскресенья, когда не будет бейсбольного матча «Малой лиги». И сдержал обещание. Ходил с отцом каждое воскресенье, кроме тех, когда шли бейсбольные матчи. Через год отец спросил его, что он хочет в подарок, и знаешь, что мой друг сказал? Он сказал: «Обещай мне и дальше ходить со мной в церковь». Захотел, чтобы они вдвоем продолжали ходить в церковь. Вместе.

Пока он говорил, я пытался угадать, чем закончится эта история. Что-то похожее я слышал от одного из учителей в еврейской школе.

Завершив рассказ, Джим написал список библейских стихов, которые, по его мнению, должны были помочь мне установить личную связь с Христом.

Когда Чарли проснулся, врач позвал Джима, и я решил, что мне пора. Но медсестра успела догнать меня, пока я стоял у лифта, и попросила вернуться к Чарли. Он меня зовет, он очень разволновался, просит меня зайти к нему сейчас же.

В палате Джим стоял на коленях возле постели отца. Он всхлипывал и повторял:

— Папа, я люблю тебя; Иисус любит тебя. Иисус любит тебя очень сильно, папа! Ты знаешь, что Иисус любит тебя? Иисус любит тебя очень сильно, папа!

Медсестра подала Чарли блокнот. Не обращая внимания на истерику сына, Чарли написал: «ПОЗАБОТЬСЯ О МОИХ ВЕЩАХ». Я пообещал. Он написал: «ПОЗАБОТЬСЯ, ЧТОБЫ ОНИ НЕ ДОСТАЛИСЬ ИИСУСУ».

Пока я спускался в лифте, зазвонил мой мобильный. Было далеко за полночь, и у меня сжалось сердце. Я немного подождал, хотя мог бы ответить сразу. Мужской голос без русского акцента произнес «алло». Врач, подумал я, понимая нелепость такого предположения.

— Это Джим Дэвис.

— Да, Джим, чем могу помочь?

— Что значит — «чем могу помочь»? Что с моим отцом?

— В каком смысле?

— Что значит — «в каком смысле»? Ты мне звонил или нет?

— Не понимаю. Ты где?

— Во Фресно. Где еще мне, по-твоему, быть? А вот ты-то где?

— Я…

— Что вся эта фигня означает?

— Ты уверен, что не ошибся номером?

— Ты что, спятил? Понятия не имею, придурок, кто ты такой, но ты разговаривал сегодня с моей служанкой.

Как только я разъединился, звонок раздался снова. На этот раз звонил мой двоюродный брат.

— Почему у тебя телефон был занят?

— Не знаю.

— Возвращайся домой.

Я слышал, что рядом с ним все плачут. Трубку взяла мама. Она сказала по-русски:

— Котенок, бабушка умерла. Нет больше бабушки.

Дом Чарли был в пятнадцати минутах от аэропорта. Я поехал туда и нашел фотографию, которую он мне обещал. У меня такой не было. Фотографию сделали в начале 1890-х, когда Джо был на вершине. На снимке он в черном трико, на плечах и руках упруго проступают мышцы. Меня не смущало, что я забираю фотографию, ведь Чарли наверняка хотел мне ее отдать. По поводу остальных вещей я собирался позвонить в Канастоту, в «Зал Славы».

Утром был рейс на Торонто, и я поспал несколько часов у Чарли на кушетке, прежде чем ехать в аэропорт. Мне пришло в голову, что современная техника позволяет никогда не опаздывать на похороны.

В самолете я прочитал список стихов, предназначенных для личной связи с Христом, который написал для меня Джим.

От Иоанна, 1:12 дал власть быть чадами Божиими

К Римлянам, 3:23 потому что все согрешили и лишены славы Божией

К Евреям, 9:27 и как человекам положено однажды умереть, а потом суд

Откровение, 3:20сделаем свой дом, сердца свои, домом Господним

Внизу он оставил свой номер телефона и нарисовал крестик.

Я ему не позвонил и стихи эти читать не стал. У нас дома нет Нового Завета, но я нашел молитву, которую полюбил еще в еврейской школе. Ей научила меня красивая женщина из сефардов — она была у нас учительницей иврита в четвертом классе. Мы пели эту молитву каждое утро.

Из тесноты воззвал я к Господу — простором ответил мне Господь. Господь со мной, не устрашусь. Что сделает мне человек? Господь мне в помощь, и увижу я (гибель) ненавидящих меня. Лучше уповать на Господа, чем надеяться на человека. Лучше уповать на Господа, чем надеяться на знатных. Все народы окружили меня, но именем Господним я уничтожу их. Окружили меня, окружили, но именем Господним я уничтожу их. Окружили меня, как пчелы, (но) угасли, как огонь (в) колючках, — именем Господним я уничтожу их. Ты сильно толкнул меня, чтобы упал (я), но Господь помог мне. Сила моя и ликование — Господь, и стал Он спасением мне. Голос радости и спасения в шатрах праведников, десница Господня творит силу. Десница Господня вознесена, десница Господня творит силу^[21].

Это была молитва человека, готового постоять за себя.

Бабушку похоронили в простом сосновом гробу. Перед смертью она истаяла. Последнюю неделю не могла есть, а под конец ей было больно проглотить даже воду. Мне сказали, что она умирала, не приходя в сознание, хрипло втягивала воздух, а из ее руки все еще торчала внутривенная игла от капельницы. На похоронах я плакал только из-за мамы и еще заплакал до похорон, увидев дедушку — он был совершенно потерянный и рыдал, как старый еврей. Даже когда сосновый гроб загудел от первых комьев земли, словно басовый барабан, я держался.

Это потом, ночью, когда я на четвереньках стоял на кладбище и искал бабушкин зубной протез в глубоком сугробе, я завыл по-русски: «Бабушка, бабушка, где ты, моя бабушка?» Я ревел бесстыдно, нащупывая по локоть в снегу новые вставные зубы, которые забыли похоронить вместе с ней. Пока я вез протез, начался буран, какого не случалось с 1944 года, а я не взял с собой ни фонаря, ни лопаты. Я поехал на кладбище, несмотря на мамин запрет, да и еврейский закон требует, чтобы никто не ходил на могилу целый месяц. Но я подчинялся другому закону. И вот я копал, сначала целенаправленно, потом в панике. Руки горели и постепенно немели. Ботинки и брюки намокли от снега. Под конец я уже хотел не похоронить зубы, а просто не потерять их.

Миньян Пер. Л. Беспалова

После смерти бабушки дед объявил, что оставаться в квартире, где они прожили десять лет, не хочет. Слишком много воспоминаний, к тому же для одного человека она дороговата. Мать с теткой заполнили кучу бланков на получение субсидированного жилья, и деда поставили на очередь. Получи он квартиру, экономия составит не одну сотню долларов каждый месяц. Деньги, разумеется, его жизнь не изменят. Потребности у него самые что ни на есть скромные. Чай, картошка, творог, черный хлеб, курятина, молоко, варенье. Одежду ему мать с теткой покупали в «Муре» — сети магазинов уцененных товаров, где на всех ярлыках стояло «сделано в Канаде». Путешествовать он не путешествовал, кроме синагоги, никуда не ходил, ни на концерты, ни в кино. А нужны ему деньги, не нужны — неважно. Умрет — внукам больше достанется.

Но вот и год прошел со смерти бабки, а очередь деда не приблизилась. В списках очередников значились тысячи людей, а сколько еще ждать, узнать никак не удавалось. Год — это еще что, сказала мне мама, она слышала, ждут и по три, и по пять лет. А многие — не хотелось бы об этом говорить, — своей очереди так и не дождались. Сыну Шолома Зейденбаума, Минке, написали, что его отцу выделена квартира, спустя месяц после смерти Шолома. Не знаю, что и делать, сказал Минка, плакать или смеяться. Нам эту историю он рассказывал смеясь.

Система выделения квартир была непостижима. В России ты хотя бы знал, кому сунуть взятку.

Однако моя семья сдаваться не желала — искала подходы. Мама наводила справки в общине. Квартиры выделяли, такое случалось. Кое-кому квартиру удалось получить. И квартира, безусловно, есть, просто она, подобно Америке, ждет, когда ее откроют. Отец опрашивал пациентов: вдруг кто-нибудь да надоумит, что предпринять. Многие из его пациентов были детьми польских евреев, они разбогатели на торговле недвижимостью. Им принадлежали дома во всех районах города. Так почему бы одному из них не подыскать подходящую квартирку для порядочного человека, героя войны и богобоязненного еврея. Дядя пустил в ход свой козырь: он еще в ту пору, когда торговал с новой Россией, свел знакомство с одним крупным чиновником. Чиновник этот был в свое время и послом, и депутатом городского совета. Чтоб такой человек да не смог помочь. Тетка недоумевала, почему так трудно получить квартиру. Неужели у этих людей нет родителей? У них что, камень вместо сердца? Родители у них как раз есть, просветил ее дядя, и, скорее всего, именно поэтому дед не может получить квартиру.

И еще несколько месяцев прошло. Казалось, дед вот-вот получит квартиру не здесь, так там. Все кончалось пшиком, и дед — оптимизмом он никогда не отличался — смирился с мыслью, что квартиры ему не видать. Есть люди удачливые, он — не из их числа. Как-то во время войны ему подвернулся случай заработать хорошие деньги. Один человек в Киргизии приобрел большую партию шапок и хотел их сбыть. Добротных шерстяных шапок, модного тогда фасона. Деду с братом дали наводку. Переправь они товарный вагон шапок в Москву, денег они бы заработали уймищу. В России могли бы стать богачами, но отец строго-настрого запретил им впутываться в это дело. Такой он был честный. И накликать беду не хотел. Словом, шапки к кому-то уплыли, этот кто-то, естественно, разбогател, а дед как был, так и остался чернорабочим. Как с шапками, так и с квартирой. Дед волю воображению не давал, разве что речь шла о грядущих бедствиях.

Во время поисков квартиры перед нами постоянно маячил один шанс, ничем конкретным он так и не обернулся, но и со счетов мы его не сбрасывали. В доме, принадлежавшем «Бней-Брит»^[22], квартиры субсидировались. Дом этот находился в нескольких автобусных остановках от дедовой квартиры. Выходил окнами в парк. Жили в нем, по преимуществу, вдовы и вдовцы. На первом этаже имелся зал, где иногда устраивали концерты. У деда в этом доме водились знакомые, и ему казалось, что там ему будет с кем скоротать время. После смерти бабушки он почти не поддерживал отношений со старыми друзьями. Перезванивалась, договаривалась о встречах бабушка, и теперь ему представлялось, что их друзья в большинстве своем были ее друзьями. Переломить старые привычки сам по себе он не мог.

Дом «Бней-Брит» — так мы полагали — вот он выход, ничего лучше и придумать нельзя. Мало того, имелся шанс, пусть и минимальный, что деда поставят на одно из первых мест в списке. В русской общине при синагоге прослышали, что дед подыскивает квартиру. Слух этот дошел до всеми любимого и почитаемого раввина, который знал деда как набожного еврея, постоянно посещающего службы. Уже одно это делало кандидатуру деда предпочтительной: при доме «Бней-Брит» имелась синагога — она помещалась в одной комнате, и в пятницу вечером и в субботу утром мужчины сходились в ней на миньян, но со временем собрать людей становилось все труднее. Я ушам своим не верил: как это — неужели в доме, где живет исключительно еврейское старичье, не найти десять человек для миньяна, но дело обстоит именно так, уверял дед. Да, там живут одни евреи, но евреи преклонных лет. Кто-то болен, кто-то атеист, к тому же половина жильцов — женщины. Так что это проблема, и серьезная. Синагога ортодоксальная, и без десяти евреев службу отправлять нельзя.

В это время я — что оказалось весьма кстати — с одной работы ушел, на другую еще не устроился, поэтому меня отрядили возить деда в дом «Бней-Брит» — встречаться с Залманом, старостой синагоги. Залман, румынский еврей, говорил по-русски, на иврите, идише, мог объясниться по-английски. Уже многие годы он день за днем держал в руках бразды правления синагогой. Если дед убедит Залмана, что такого набожного еврея, как он, днем с огнем поискать, тот повлияет на управляющего домом. И управляющий — а он всей душой болеет за синагогу — возьмет да и подправит список так, что первыми окажутся жильцы, нужные им. Иными словами, духовно близкие.

Пока мы ехали на встречу с Залманом, дед твердил, что никакого проку от нее не ждет. Если бы Залман мог помочь, так он бы уже помог. Мы только попусту тратим время. Тем не менее рекомендательного письма раввина из рук не выпускал. Да не тревожься ты так, увещевал его я. Доживи до моих лет, отвечал он, и причин тревожиться почти не останется. Все в руках Божьих. Кто мы такие, нам ли знать Его помыслы? Он жену потерял, так что получит он квартиру, не получит — какое это имеет значение? Господь посылает нам испытания, а почему — Ему одному ведомо. Если нам предначертано получить квартиру, мы ее получим, нет — так нет. Что я могу сделать — ничего. Помолиться — вот что, сказал я, но дед моей шутки не понял.

Синагога, как и говорили, занимала одну комнату, разделенную надвое хлипкой решетчатой перегородкой. Левую ее половину отвели женщинам, правую — мужчинам. В каждой помещалось человек тридцать. Залман показал нам, куда что класть. Вот тут место для молитвенников, тут для талитов, за ними Ковчег и Тора. Он открыл дверцы Ковчега, чтобы мы полюбовались свитками в бархатном чехле. Дед расхвалил синагогу и вручил Залману письмо раввина. Залман пообещал помочь, но мы должны понять, предупредил он, сказать, когда освободится квартира, никто не может. Понимаем ли мы, по какой причине в таком доме, как этот, освобождается квартира? Как не понимать, сказал дед, он это даже слишком хорошо понимает.

Залман проводил нас до выхода. В вестибюле нам встретились два старика из русских — они оглядели нас с откровенным недоброжелательством. Залман объяснил, что эта парочка из тех, кто не ходит в синагогу. Атеисты, сказал Залман. Один пострадал от Сталина, другой от Гитлера. Но что ответить человеку, который спрашивает, где был Бог, когда немцы расстреляли его родителей и сбросили их в яму? Приятным такой разговор не назовешь. И разве в этом доме найдется хоть один человек, у которого никого не убили нацисты? У меня погибли дед с бабкой, три красавицы-сестры, дяди, тетки, двоюродные братья и сестры. И что, я теперь дам этим гадам одержать надо мной победу? Потому что кто одержит победу, если еврей не ходит в синагогу? Я вам скажу кто — Гитлер.

Трое русских, которые не знали иврита, сели в самом конце синагоги. У одного не было руки. Перед ними сидели двое польских евреев. Один пристроился у перегородки — там он мог вытянуть больную ногу, другой держал под рукой ходунки: вдруг ему срочно понадобится в уборную. Я поместился между ними и дедом — он с двумя другими евреями занял первый ряд. Гиршл из Литвы, узник концлагеря, сидел рядом с дедом, Ицик, таксист из Одессы, — рядом с Гиршлом. Залман пристроился за столиком около Ковчега. По другую сторону перегородки собралось с полдюжины женщин. Раввин отсутствовал, так что вести службу предстояло Залману, деду и Гиршлу. Поднимать тяжелый свиток выпало мне — ни одному из здешних мужчин это было не под силу. В субботу утром служба начиналась в девять и длилась три часа. Большинство старых евреев приходили, потому что стосковались по древним напевам. Я пришел, потому что стосковался по старым евреям. Как в моем, так и в их случае движителем была не традиция, а история.

После службы все проследовали в зал на кидуш. Залман принес бутылку сладкого кошерного вина и медовую коврижку. Однорукий русский внес свой вклад — чекушку водки. Чтобы налить и выпить, одной руки хватает. Слава Богу, хотя бы с этим однорукий может справиться не хуже других.

Одна из женщин разлила вино по бумажным стаканчикам, потом обнесла всех коврижкой. Когда старики выпили вино и дожевали коврижку, они пожелали друг другу гут шабос, поодиночке и группками разбрелись по квартирам, и жизнь пошла своим чередом.

А я отводил деда в его новую квартиру, мы пили чай и играли в шашки. Новая квартира была меньше прежней. Бурый диван пришлось продать, заменить синим. Синий раскладывался, бурый — нет. (Так что в случае семейных катаклизмов матери и тетке не придется ночи напролет маяться на полу в гостиной.) В спальне ничего менять не пришлось, в кухне остались те же щербатые тарелки и советские эмалированные миски — в них было удобно разогревать суп. Я проводил с дедом часа два-три — за всю неделю больше никто его не навещал. Перемена квартиры круг его общения не расширила. На один резон, почему хорошо бы выйти из дому, он приводил десять резонов, почему сделать этого нельзя. Дед надеялся, что Залман сможет уделять ему больше внимания, но у Залмана было дел — самых разных — по горло. Имелась у него и жена. Только Гиршл, узник концлагеря, что сидел на службе рядом с дедом, приглашал его к себе — то попить чаю, то почитать стихи на идише, то поиграть в карты, то погулять в парке. Умнейший человек, говорил дед. Профессор.

Несмотря на это, дед пока что ни одно приглашение Гиршла не принял. Он и рад бы, говорил дед, но каждый раз, когда Гиршл его зовет, у него дела. Один раз он солил огурцы, другой — чинил ботинки, в третий раз к нему должны были прийти стричь ногти на ногах. А вот пригласи его Гиршл в удобное время, он примет приглашение с дорогой душой. Кое-кто в доме Бог знает что говорит про Гиршла и Ицика, но он прожил долгую жизнь и взял за правило не слушать таких людей. Кому дано знать, что происходит между людьми? Оба были женаты. У Ицика двое детей. Ну и что, что они даже не родственники? Мы что — всё знаем? А будь они родственниками, кто бы возражал против того, что они живут в одной квартире?

В следующую субботу я заметил, что Гиршл кладет Ицику руку на плечо, когда тот заходится кашлем. Заметил я и с каким подспудным неодобрением смотрят на них с последней скамьи. Когда Гиршл прочитал отрывок из Торы, мужчины пожимали ему руку с явной неохотой. В глаза лезло много такого, чего я раньше не замечал. Вином Ицика и Гиршла обнесли в последнюю очередь, и, как мне теперь показалось, не случайно. Однорукий только что не отвернулся, когда Гиршл умиленно адресовался к нему на идише. Ицик сидел за столом в одиночестве, его могучую грудь сотрясали приступы кашля. Молодой человек, обратился он ко мне, принесите, пожалуйста, воды.

Когда я вернулся с бумажным стаканчиком, рядом с Ициком уже стоял Гиршл. Залман объявил собравшимся, что завтра будут праздновать Хануку. Я отдал воду Ицику. Гиршл поинтересовался, какого я роста. В его штетле я считался бы великаном. Только на капусте, сказал он, можно так вымахать. Его брат — коммунист еще до того, как это стало выгодно, — был рослый. Сломал руку поляку, который разбил голову Гиршлу. Подручному кузнеца, между прочим. У того руки были что твои ноги. Не могу ли я, спросил Гиршл, прийти к ним — поменять лампочку. Раньше лампочки менял Ицик, но он так занедужил, что не стоит его напрягать. А Гиршлу, даже если он встанет на самый высокий их стул, до лампочки не дотянуться. Ну а сколько можно просидеть в темноте? Гиршл говорил со мной по-английски, Ицик если и говорил, то по-русски. Друг с другом они говорили на идише.

Дважды обыграв меня в шашки, дед рассказал, что знал о Гиршле и Ицике. Раньше они жили в другом доме, были там соседями. Их жены дружили. Гиршл приехал в Канаду в 1950-м. В войну жена Гиршла пряталась в погребе; Гиршла увезли в Аушвиц.

Ицик, как и наша семья, уехал из Советского Союза в 1979-м. В Одессе он жил припеваючи. Водил такси. Была у него и своя машина. Время от времени он набивал багажник и надолго уезжал, а по возвращении багажник был пуст. Поговаривали, что он вывез из Одессы доллары. Иначе как бы он купил такси чуть не сразу по приезде в Канаду? Позже у него уже было три машины, он сдавал их в аренду. Куда до него моему деду и другим старикам. Ему не приходилось торчать у почтового ящика по первым числам каждого месяца в ожидании государственных подачек.

Четыре года назад жена Ицика умерла. И он стал в очередь на субсидированное жилье. На следующий год умерла и жена Гиршла. Гиршл тоже стал в очередь. Но, в отличие от Ицика, Гиршл не мог ждать. Он, хоть и приехал в Канаду давно, денег не нажил. Интеллектуал, он существовал в мире идей. Непрактичный человек. Без пенсии жены оплачивать квартиру Гиршл не мог. Ну он и перебрался к Ицику. Не исключено, что для Ицика это была мицва: все знали, что в деньгах он не нуждается. И опять же: у одного умерла жена, у другого умерла жена — страшнее одиночества и не представить. И как знать, кто кому помогает? Рука руку моет.

Словом, когда Ицик наконец-то получил эту квартиру, Гиршл поселился вместе с ним. И опять же, у него что — был выбор? Что оплачивать свою квартиру, что квартиру Ицика — все одно. Иначе говоря, невозможно. К этому времени они уже прожили вместе два года. Вот они и переехали сюда, и люди развязали языки. В квартире одна спальня, а живут в ней двое мужчин. Старики что дети. Хуже детей: ведь им пора бы и поумнеть. Ну а чего ждать от еврейских стариков? Мы родом из местечек, росли в бедности. Чему нас учили? И много ли среди нас таких, кто окончил школу? В четырнадцать тебя уже определяли на работу. Если ты восемь лет проучился, и то скажи спасибо. Ну а дальше — жизнь учит.

Я постучался, дверь открыл Гиршл. Он был в белой бумажной фуфайке и линялых брюках. Судя по всему, его лечили от простатита. От гормонов мышцы его одрябли, груди разбухли. Гиршл пригласил меня войти. Подал заранее приготовленные тапочки. Тапочки были мне маловаты. Великаны, сказал Гиршл, не часто к нам приходят. Ицик сидел на диване перед телевизором. Он в очередной раз зашелся кашлем, потом пытался отдышаться. Смотри-ка, сказал он, работник явился. Он с тобой шутит, сказал Гиршл, такие у него шутки. Ввернешь лампочку, сказал Ицик, глядишь — вдруг ты нам и уборную сумеешь починить.

Я помог Гиршлу принести стул из кухни. Пока я снимал абажур и выкручивал перегоревшую лампочку, он держал стул. Хотите верьте, хотите нет, сказал Гиршл, но мы уже три недели сидим без света. Рукастый, сказал Гиршл, такой непорядок устранит в минуту, а если у тебя руки не тем концом прикручены, так и будешь сидеть в темноте. Светло-то как, восхищался он. Просто чудо что такое.

Я прошел следом за Гиршлом в спальню. По сторонам широченной двуспальной кровати стояли два столика. На каждом — ночник. На одном — стопочка книг. На другом — стакан с водой. Гиршл подошел к столу со стопкой книг, достал бумажник. Протянул мне пять долларов, денег я не взял. Гиршл рассыпался в благодарностях, проводил до двери. Когда Гиршл закрывал дверь, я видел, как Ицик обхватил колени: его снова забил кашель.

В следующую субботу была Ханука, а Ицик на службу не пришел. Одного человека не хватало, и Залман выскочил на улицу: упрашивал всех семитского вида прохожих присоединиться к ним. Он проторчал на холоде не меньше получаса, пока ему удалось упросить отца и сына из тех, что ходят в черных шляпах, прийти к ним на помощь. Когда Залман вернулся, трое русских уже стояли в пальто — собирались уйти. Залман пригвоздил их таким взглядом, что они поплелись на свои места. Из-за задержки все были на взводе, Залман, читая Тору, запинался, женщины за перегородкой судачили, русские на задней скамье ныли: они рассчитывали давно быть дома. Когда настала очередь Гиршлу выйти к Торе, он попросил Залмана помолиться за Ицика. Он пожертвовал синагоге восемнадцать долларов и, пока Залман просил Господа исцелить Ицика, стоял торжественный, руки у него тряслись.

Так как с самого утра все не заладилось, праздника не получилось. Жена Залмана тем не менее принесла пончики с вареньем, женщины раздавали пончики на замаслившихся салфетках.

Я сидел рядом с дедом, Гиршл и Залман пели ханукальные песни. Кое-кто из женщин присоединился к ним, правда, слова знали далеко не все. Остальные так и сидели, не сняв пальто, только и ждали, когда смогут уйти, их губы в крупинках сахара лоснились от масла. Гиршл спросил: можно ли взять еще один пончик — отнести Ицику. Пусть он и не сможет его съесть. Это такой человек, говорил Гиршл, вы даже представить себе не можете, что это за человек. Одессит до кончиков ногтей, бабелевский персонаж, он и жил на бабелевской улице. Мальчишкой Ицик таскал арбузы для бабелевского дяди. Чем только он в жизни не занимался. В тринадцать работал в две смены на оружейном заводе. В семнадцать ушел на фронт. Воевал с немцами, дождался краха коммунизма, рвался посмотреть мир, а теперь даже пончик не может съесть — нет сил.

Пока Ицик умирал, к Залману стали наведываться посетители, и нежданные, и не такие уж нежданные. Залман жил на одном с Ициком этаже, а тот так кашлял и хрипел, что слышно было и на лестничной клетке. За несколько дней до смерти Ицика из Нью-Джерси приехал его сын, и все эти дни просидел у его постели. Он уже много лет не видел отца и не говорил с ним. Гиршл почти не покидал кухню — готовил им, читал, не отходя от кухонного стола. Чтобы отец и сын могли побыть вдвоем, Гиршл по нескольку часов в день проводил у деда. Ожидая лифта — квартира деда была четырьмя этажами выше, — Гиршл видел, как посетители стучат в дверь Залмана. Те, кто был с ним знаком, отводили глаза.

Гиршл, похоже, не подозревал, какие козни плетутся, а ведь в результате этих козней его трагедия грозила обернуться катастрофой. Как хорошо, говорил нам Гиршл, что сын Ицика наконец-то помирился с отцом. Что бы там ни было, отец — это отец, а сын — это сын. У него нет детей, и он об этом жалеет. Те, кто пережил Холокост, разбились на две группы. Одни считали — их долг не допустить, чтобы евреи исчезли с лица земли, другие — и жена Ицика была из их числа — считали, что зла в мире не избыть. Такие это были группы, сам же он не принадлежал ни к той ни к другой. Для него в мире ни цели, ни смысла нет, но есть радость. Ну а в силу этого и потому, что у него никогда не было денег и устроиться в жизни он не умел, принимать решения он предоставлял жене. Если в мире есть радость, она пребудет в мире, даже если у него и не родятся дети. Он умел все логически обосновать, сказал Гиршл. Жена не умела, нет. Сидя в польском погребе, она так решила, и никакая Америка, сколько она здесь ни живи, не побудила ее изменить свое решение. Он мог ее понять, сказал Гиршл. Сына Ицика и тех посетителей Залмана, кто отводил от него глаза, он тоже мог понять. Он мог понять всех, и в этом его беда.

Ицик умер в пятницу ночью, хоронили его в воскресенье. Залман настоял, чтобы все, кто постоянно ходил в синагогу, явились: иначе миньяна на могиле не собрать. Я привез деда, Гиршла и двух старух. Залман — жену и двух польских евреев. Сын Ицика позвонил трем таксистам, работавшим у отца, и они доставили остальных. Кроме постоянных посетителей синагоги и таксистов на похоронах почти никого не было. Ицик прожил в Торонто двадцать лет, но после смерти жены практически ни с кем отношений не поддерживал. Раввин, тот, который написал деду рекомендательное письмо, произнес надгробную речь.

Ицика он едва знал и так без обиняков и сказал. Залман написал для него на бумажке кое-что про Ицика, и раввин, прежде чем приступить к речи, внимательно ее изучил. Ицик был человек в своем роде замечательный, сказал раввин. Приехав в Канаду в преклонном возрасте, он тем не менее преуспел. Завел свое дело, ни к кому за помощью не обращался. Содержал свою семью, всегда давал деньги общине русских евреев. В последние годы вернулся к своим еврейским корням. Вот уже два года, как он не пропустил ни одной субботней службы. И, не сверяясь с бумажкой, добавил, что со смертью Ицика из мира ушла еще одна частица былой еврейской жизни. Смерть Ицика — трагедия не только для тех, кто его любил, но и для всех евреев, где бы они ни жили.

Закончив речь, раввин спросил — не хочет ли кто сказать слово об Ицике. Гиршл — он сидел между мной и дедом — вытер глаза и бросил взгляд на сына Ицика. Тот сидел, уставившись в пол. Никто не отозвался, раввин нервно переминался у гроба с ноги на ногу. Он обозрел комнату и снова спросил: кто может вкратце рассказать о жизни Ицика. Если кому-то есть что сказать, а он сидит и молчит, потом он об этом пожалеет. В такую минуту следует побороть свою застенчивость. Дух Ицика здесь, с нами. Сказать доброе слово об усопшем — это мицва. В конце концов Гиршл, опершись о мое колено, встал, прошел вперед. Звук его шагов усугублял тишину. Его поношенный твидовый пиджак, согбенная спина все за него сказали еще до того, как он подошел к гробу. Вся его фигура выражала горе, для которого нет слов. Да и какие слова могли бы воздать хвалу умершему лучше, чем его жалкая спина?

Гиршл повернулся к собравшимся, взял себя в руки и заговорил, четко и собранно. Ицик был моим последним и самым дорогим другом. Гитлер уничтожил мою семью, а детей у меня не было. Когда умерла моя жена, я думал, мне суждено жить в одиночестве, пока Господь не сочтет, что пришло время призвать и меня. Ицик в эти последние годы стал моим дорогим другом, благодатью, ниспосланной мне в старости. Не знаю, что со мной сталось бы без него. Он был замечательный человек. Порядочный человек. Сильный человек. Прямодушный человек. Мне будет недоставать его так же, как моей правой руки, лишись я ее. Долгая жизнь — не только благо, но и проклятие. Сегодня для меня это проклятие. Не знаю, станет ли она для меня вновь благом.

На кладбище намело сугробов по колено. Над сугробами высились груды смерзшейся комьями земли из могилы. Могильщики очистили от снега полукруг около могилы, Гиршл стоял поодаль ото всех. Сын Ицика взял лопату, другая лопата торчала из груды земли. Старики топали ногами, сморкались. Залман пропел молитву, раввин прочитал еще несколько молитв. Гроб опустили в могилу, каждый бросил на него по твердому кому земли. Раввин, сын Ицика и я закопали гроб. Лопата входила в землю с таким трудом, будто это бетон. Когда я втыкал лопату, плечи у меня ломило от натуги. Сын Ицика останавливался передохнуть, но лопату из рук не выпускал. Мы с раввином минуту копали, минуту передыхали. Закапывали могилу мы минут двадцать, не меньше. Под конец волосы у меня взмокли от пота, у раввина с бороды свисали белесые сосульки.

Пока мы пробирались по снегу к машинам, сын Ицика поблагодарил меня за помощь. До этого он не сказал мне ни слова. Голос он подал всего раз: спросил раввина, как ему заплатить за панихиду. Впереди ковыляли по снегу старики. Шли по двое, по трое, держась за руки, чтобы не упасть. Сын Ицика остановился, разглядывал стариков. Посмотри-ка на них, сказал он, кто знает, скольких они надули, обчистили, облапошили? И посмотрел на могилу Ицика. А вы знали, что отец семь лет просидел в тюрьме? — спросил он. Сестры, братья у меня по всей России. Их не сосчитать. Для него не существовало запретов. Поняли, какой у меня был отец? Он поднес к лицу кулак. Вот какой он был, сказал сын Ицика. Воткнул кулак в сугроб и посмотрел на меня: понял ли я его? Я кивнул, понимаю, мол. Вот какой, повторил он и только тогда выдернул кулак из сугроба.

В этом доме ни одна смерть не проходила незамеченной, а смерти Ицика давно ожидали. Те, кто раньше стучался в дверь Залмана, теперь подсовывали под нее конверты. Оставили под ней бутылку водки. Многие в доме осуждали такое поведение. До деда доносились обрывки разговоров. Но даже те, кто такое поведение осуждал, чувствовали — выбора нет: надо что-то предпринимать. У всех кто-то стоял в очереди. Если ничего не предпринять, квартира, как пить дать, уйдет к людям без правил. Люди с правилами навещали Гиршла, когда он сидел шива по Ицику. Приносили яйца, бейглы, медовые коврижки, оправдывались, говорили — у них нет выхода. Он понимает, говорил Гиршл. Понимает, что против него они ничего не имеют.

Всю неделю, пока Гиршл сидел шива, Залман принимать решение отказывался. Однако всю эту неделю, куда бы Залман ни шел, его подлавливали, рассказывали душераздирающие истории. Он же должен понять. Список, образно говоря, был чем-то вроде клетки, и еврейское старичье пожирало Залмана глазами сквозь решетку, простирало к нему руки, умоляло сжалиться, спасти. Ни для кого уже не было тайной, что управляющий прислушивается к Залману и вскоре придет узнать, чью кандидатуру тот предложит. Ни для кого не было секретом, что Залману нужно занять опустевшее место в синагоге. Со смертью Ицика, если не брать в расчет меня, он мог рассчитывать на восемь человек. Все нажимали на Залмана кто как мог. Однорукий, из русских, грозился, что перестанет ходить в синагогу, если квартиру Ицика не отдадут его шурину. Шурин — хороший еврей. А он переплачивает за квартиру. Живет в доме, где полно чернокожих. Болен диабетом. И почему он должен страдать из-за Гиршла? И что, квартира должна достаться Гиршлу, потому что он делил с Ициком постель? Да в России он за это загремел бы на десять лет в тюрьму. И если Залман так понимает, какой должна быть синагога, он больше на службу ни ногой, он скорее в церковь пойдет.

Искусители не гнушались ничем. Распускали слухи. Те, кто не переступал порога синагоги, заверяли, что не пропустят ни одной службы, если Залман поможет их в высшей степени достойным родственникам. Пусть-ка посчитает. Он сможет заполнить два места разом. Раньше они в синагогу не ходили, что правда, то правда, но теперь за мицву Залмана они отплатят мицвой. Против Гиршла они ничего не имеют, но какие вообще-то у него права на квартиру? Он что, вдова Ицика? Мы что, так низко пали?

В субботу утром на службу пришло двадцать с лишним человек. Не меньше женщин собралось за перегородкой. И хотя в воздухе витали злокозненные устремления, синагога преобразилась и Залман расхаживал по проходам с сознанием лежащей на нем ответственности. Службу вел с особым подъемом. Выпевал номера страниц на русском и на идише. Вызывал к Торе тех, кто пришел впервые. Все, мало сказать, старались — лезли из кожи вон. Залман. Те, кто пришел впервые. Один стремился перепеть другого. Гиршл, как обычно, сидел рядом с дедом. Пел громко, голос его сливался с другими голосами. Синагогу полнили дивные, исключающие одно другое моления. А что к чему — это уж Господь на небесах разберется.

После службы мы с Гиршлом пошли к деду. Дед вынул доску, Гиршл смотрел, как мы играем. Он предпочитает шахматы, сказал Гиршл, но шашки ему всегда нравились тем, что они одинаковые. Это отвечало его социалистическим пристрастиям. Так, словно нам больше не о чем поговорить, Гиршл, пока я обдумывал ходы, смотрел мне через плечо. Макал крекеры в чай, мурлыкал какой-то вроде бы идишский мотивчик. Мы сыграли одну-другую партию. Гиршл с головой погрузился в игру. Хорошим ходам аплодировал, когда я делал неверный ход, цокал языком. В конце концов я все же спросил, что он намерен делать. Не знаю, сказал он. А что он может сделать? Он прожил долгую жизнь. Чего только не пережил. Господь всегда его призревал. Отчего бы Господу покинуть его сейчас? Он тоже стоит в очереди. Как знать, вдруг выбор падет на него. Что толку об этом говорить. Живи как живется, пока жив. Сегодня он пьет чай, смотрят, как играют в шашки, зачем портить такое славное утро заботой о завтрашнем дне?

Я оставил Гиршла с дедом. Они расставили фигуры на доске. Гиршл вспомнил, какие красивые шашки давным-давно вырезал из чурбачка его брат. Подошел шабатний лифт, я сел в него. Лифт спускался, останавливаясь на каждом этаже. Двумя этажами ниже ко мне присоединился Залман. Он снова поблагодарил меня за то, что я посещаю службы. Побольше бы таких евреев, как я, и он не знал бы забот. Я сказал, что его заботы меня удручают. Законы, сказал он, ясны. Старые рабби, они были не дураки. Что требуется для миньяна? Десять евреев. Лифт остановился на его этаже. Залман вышел. Он явно чего-то недосказал, и я пошел вслед за ним. Спросил, как он поступит с Гиршлом. Залман посмотрел направо-налево: хотел убедиться, что нас никто не услышит. Глаза его полыхали. Я не дурак, пусть я и сам это говорю. И свое мнение у меня есть, но я в ответе за синагогу. Ты думаешь, мне по душе, чем там Ицик с Гиршлом занимались? О покойниках плохо не говорят, но Ицик был трудный человек. Кое-кто тут уверяет, что он, мол, знает, почему у Гиршла нет детей. Но Ицик с Гиршлом два года кряду ходили на службы. И за все эти два года я им слова худого не сказал. А почему: потому что мое дело — собрать десять евреев. Хороших, плохих — неважно. Десять евреев. А кто хороший, кто плохой, одному Господу ведомо. Здесь важно одно: евреи они или нет. А теперь мне не дают проходу люди, которые не переступали порога синагоги, — просят дать им поблажку. У всех у них есть друзья, есть родственники, всем им нужна квартира. И все они, ну просто все, хорошие евреи. Они не пропустят ни одной службы — на обещания они не скупятся. Слыхал я такие обещания. И они говорят: с какой стати оставить квартиру Гиршлу, раз в ней нуждается столько хороших евреев? Это не мое дело. Мое дело — собрать на службу десять евреев. Вам нужны десять еврейских праведников, удачи вам. Вы хотите знать, что будет с Гиршлом? Вот что. Пусть знают: я не выставлю на улицу еврея, который ходит в синагогу. Геи, убийцы, лгуны, воры — у меня никому нет отказа. Без них миньяна нипочем не собрать.

Примечания

1

«Циклон-Б» — пестицид, использовавшийся в концентрационных лагерях для уничтожения клопов — и людей. — Здесь и далее примеч. перев.

(обратно)

2

«Труд освобождает» (нем.).

(обратно)

3

Аристотель. Этика. Перевод Э. Л. Радлова.

(обратно)

4

Большой Торонто — городская агломерация, образовавшаяся вокруг города Торонто.

(обратно)

5

«Торонто мэпл ливз» — профессиональный хоккейный клуб НХЛ.

(обратно)

6

Вкусный (англ.).

(обратно)

7

Божественная (англ.).

(обратно)

8

Очень обаятельный (англ.).

(обратно)

9

Нееврей (идиш).

(обратно)

10

Северный Йорк — один из крупнейших районов Большого Торонто.

(обратно)

11

Джон Ирвинг (р. 1942) — американский писатель и сценарист.

(обратно)

12

Мордехай Рихлер (1931–2000) — один из самых известных канадских писателей.

(обратно)

13

Одна доза наркотического вещества, обычно марихуаны, составляющая по весу 1.8 унции (28,3 г).

(обратно)

14

«Гаторейд» — напиток, поддерживающий оптимальный баланс жидкости в организме. Рекомендуется спортсменам.

(обратно)

15

Боб (полное имя — Роберт Неста) Марли (1945–1981) — ямайский музыкант и вокалист. Самый известный исполнитель в стиле регги.

(обратно)

16

ОЕП — благотворительная еврейская организация «Объединенный еврейский призыв» (United Jewish Appeal).

(обратно)

17

Кэндлстик-парк был построен в 1958 году и был назван по мысу, на котором он расположен. В 1996 году компьютерная компания «3Com corporation» получила право переименовать парк, но новое название среди жителей Сан-Франциско так и не прижилось.

(обратно)

18

Аббревиатуры названий различных боксерских ассоциаций и обществ.

(обратно)

19

Джеймс Танни — американский профессиональный боксер, чемпион мира в тяжелом весе с 1926 по 1928 год; Уильям Демпси — американский профессиональный боксер, чемпион мира в тяжелом весе с 1919 по 1926 год.

(обратно)

20

«Хранители обещания» — религиозная организация, основанная в 1990 году бывшим футбольным тренером Биллом Маккартни. Семь обещаний «Хранителей»: чтить Иисуса Христа; принимать в общество только мужчин; практиковать духовную, моральную, этическую и сексуальную чистоту; строить сильную семью; поддерживать местную церковь; выходить за расовые и этнические барьеры; позитивно влиять на мир.

(обратно)

21

Танах, Тегилим, 118:5-16. Перевод Д. Иосифона.

(обратно)

22

«Бней-Брит» — одна из наиболее известных и старейших (основана в 1843 году) еврейских общественных организаций.

(обратно)

Оглавление

Тапка Пер. О. Качанова

Роман Берман, дипломированный массажист Пер. Е. Колябина

Уже не самый сильный человек Пер. В. Голышев

Зверь ты, не иначе Пер. О. Качанова

Наташа Пер. О. Кулагина

Хоински Пер. О. Кулагина

Миньян Пер. Л. Беспалова

*** Примечания ***