Четвертое измерение [Евгений Андреевич Салиас] (fb2) читать онлайн

Евгений Андреевич Салиас Четвертое измерение

СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ

ГРАФА

Е. А. САЛАСА.

Том VIII.

ПУТЕШЕСТВЕННИКИ. — МАДОННА. — ЧЕТВЕРТОЕ ИЗМЕРЕНИЕ.

Издание А. А. Карцева.

МОСКВА.

Типо-Литография Д. А. Бонч-Бруевича, Мясницкая, Козловский пер., д. Прянишникова.

1895.

ЧЕТВЕРТОЕ ИЗМЕРЕНИЕ Рассказ

I

На окраине большого губернского города, в переулке, среди ветхих сереньких домиков, неказистых и неопрятных, выделялся один очень пригожий и миловидный. Весь домик казался новеньким с иголочки, а он уже существовал лет тридцать. Внутри все комнаты, пять-шесть, тоже отличались опрятностью. За домом был просторный, чистый двор и небольшой садик с клумбами цветов посередке и с зелеными скамеечками. Повсюду виден был хозяин, деятельная рука и заботливое око.

Владелица дома, Пелагея Степановна Базанова, вдова лет под пятьдесят, живя за последние годы одна с двумя наемными людьми, с утра до вечера была в хлопотах — и результат этих хлопот был ясно виден кругом.

Почти пять лет, за исключением летних месяцев, Пелагея Степановна прожила одна, а между тем у неё был уже взрослый сын. И только теперь предстояла новая жизнь. Единственное детище, её дорогой Костя, вернулся домой в июне и теперь предполагалось, что он более не покинет мать.

Константин Базанов был в университете в Харькове, где прожил пять лет, навещая мать только летом. Теперь он кончил курс, явился домой, и так как средств к жизни было достаточно, то он и не собирался тотчас же начать какую бы то ни было деятельность. Он хотел обождать, оглядеться, чтоб опять не промахнуться так же, как было при поступлении в университет, где, вступив на юридический факультет, он прозанимался год и увидел, что избрал себе дорогу совершенно неподходящую. Ко всему, чем приходилось заниматься, он получил только отвращение. Вернувшись осенью в университет, он снова поступил на первый курс словесного факультета, но история с филологией тоже не были ему совсем по душе. Его любимый предмет почти не существовал в программе занятий и пришлось работать самостоятельно. Это была философия.

Базанов усердно посещал лекции, хорошо сдавал экзамены по всем предметам, но почти ограничивался курсом профессоров. За то он перечитал все, что мог, по-русски и по-немецки, касающееся до его любимого предмета.

Окончив курс в университете блестящим образом, молодой человек двадцати пяти лет вернулся теперь к матери, чтобы зажить с нею мирно в губернском городе. Вопрос жизни, стоявший на очереди, — было поступление на службу не столько выгодную, сколько щекочущую самолюбие. Этого желала мать.

Пелагея Степановна, считая дни и часы, когда сын кончит ученье, настолько привыкла к одной мысли, что трудно было бы теперь не исполнить её заветных мечтаний. Базанова спала и видела, чтобы Костя поступил в канцелярию губернатора. Жалованье предполагалось самое маленькое, но разве дело в этом? За то общественное положение, в особенности в её квартале и переулке, должно было совершенно измениться. Коллежская регистраторша, владелица хорошенького домика, не Бог весть что! А мать губернаторского чиновника — это дело не шуточное.

Базанов был еще на первом курсе, когда мать уже мечтала о том, что он когда-нибудь будет ходить в должность в губернаторский дворец. Сын не противоречил, ни в начале университетских занятий, ни впоследствии. Ему было безразлично.

Теперь, когда он вернулся, Пелагея Степановна пожелала, чтоб он тотчас же поступил на службу, благодаря протекции старинного приятеля отца, служившего в губернском правлении; но молодой человек попросил дать сроку до осени. Пока он хотел оглядеться, а отчасти отдохнуть от экзаменов.

За все лето жизнь в домике шла так же тихо, как если-бы Пелагея Степановна была по прежнему одна в доме. Базанов занимал одну комнату, выходившую окнами во двор; но в ней только ночевал. Весь день он проводил наверху, в очень просторной горнице мезонина.

Однако с минуты, что сын вернулся, — а с тех пор прошло уже месяца два, — Пелагея Степановна была задумчива и как будто озабочена. Приятельницы-соседки хорошо заметили это и, конечно, приставали с разспросами. Все понимали, что заботу причиняет сын, но чем?.. Никто догадаться не мог.

Такого другого молодого человека не найти днем с фонарем. Другие болтаются, кутят, а то и безобразничают, а Константин Базанов с девяти часов утра на ногах и весь день у себя в мезонине, изредка в садике. Раза два, три в неделю отправляется он пешком вон из города в соседний лес и всегда с книжкой. Он не только не ходит на бульвар, где музыка играет, не только не был ни разу ни в одном увеселительном месте, но даже, несмотря на просьбы матери, не знакомится ни с кем в городе и упорно отказывается это всякого приглашения на какую бы то ни было вечеринку. Теперь уже от него отказались все, рукой махнули.

Но не тем была озабочена Пелагея Степановна, что Костя веселиться не любит и не хочет. Вдова была озабочена совершенно иным. Женщина не глупая, она понимала, что её Константин не похож на всех остальных молодых людей. А понять, что он был за человек, она не могла. Это именно ее и тревожило. Посоветоваться было не с кем. Пелагея Степановна чувствовала, что те люди, с которыми она может посоветоваться, поймут её Костю или сообразят её вопросы на свой лад — совсем глупо.

Константин был вечно ровен, тих, спокоен. Он все делал порядливо, не спеша. Со всеми обращался ласково, особенно с матерью.

Но он был вечно задумчив.

Тысячу раз уже успела мать спросить у сына, о чем он думает, будто горюет; но Константин усмехался всегда и отвечал, что он ни о чем не думает. А было, конечно, ясно видно и заметно для посторонних лиц, что Базанов постоянно занят чем-то, что не имеет ничего общего с окружающим.

Более всего смущало Пелагею Степановну, что сын относился совершенно безучастно ко всему в жизни. Ему было все равно, какая у него комната, как обставлена, убрана ли, нет ли; что на нем надето; в особенности было все равно, что приготовят к обеду или к ужину. Еще более безразлично было для него все то, что происходило в городе. Скажут ему, что пожар случился, целый большой дом сгорел, все побегут на пожар, а Константин глазом не моргнет. Скажут ему даже, что убили человека — и то ему все равно. Весь город толкует о чем-нибудь целый месяц, охает и ахает, а Базанов даже не спросит, о чем толкуют. Скажут ему — он через минуту и забыл.

II

Среди лета случилось Пелагее Степановне встретиться в одном доме с местным помещиком, отставным военным, который был очень известен в городе, как богач и как ученый человек. В разговоре с Базановой он успокоил ее на счет её сына сразу.

— Чем он занимается? спросил помещик.

— Больше всего философиею, — отвечала Базанова, давно выучившая то слово, которое имело такое огромное значение для её сына.

— Так вы успокойтесь, Пелагея Степановна, — философы все таковы, как ваш сын. Так и быть следует. И ничего худого тут нет.

Вместе с этим помещик Данило Иванович Стурин пожелал познакомиться с молодым человеком. И вскоре пожилой Стурин и молодой Базанов быстро сошлись и подружились, несмотря на огромную разницу лет.

Быть-может во всем губернском городе Стурин был единственным человеков, с которым Базанов мог сойтись. Бывший гвардейский офицер, человек с большими средствами, Стурин скучал везде и всюду. Приезжал он в губернский город только по делам, останавливался только по нескольку дней и возвращался к себе в имение — самое крупное в губернии, или же надолго уезжал за границу.

В городе у него было много близких знакомых, но приятелей не было, а с Базановым он быстро и охотно сдружился. Молодой человек сразу полюбился ему. Главное, однако, что влекло пятидесятилетнего Стурина к юному кандидату — была надежда сделать из него прозелита. Стурин был отчаянный спирит и только и бредил, что отечественными и заморскими медиумами.

В губернии про него сложились три мнения. Одни говорили, что от праздности шутовствует, что он сам не верит в то, что рассказывает, а просто балуется и морочит людей. Люди, судившие глубже, сознавались, что Стурин — человек умный и искренний, но с трещинкой в голове. Ведь бывают всякие чудаки!.. По их мнению, Стурин судил здраво о всем в мире; но когда вопрос касался до спиритизма, то этот человек начинал говорить нечто дикое для всех слушателей. Третье мнение, самое простое, как в городе, как и в имении Стурина, — сводилось к тому, что богатый человек с чертями знается; по тому, что он рассказывает, и по тому, что иногда делает — положительно он чернокнижник. Когда богатого помещика посещали гости-иностранцы, приезжие из Парижа и из Лондона, то в усадьбе его творилось что-то сомнительное.

Местный священник, человек не глупый и благочестивый, приходил в неподдельный ужас. Ему было известно, что Данило Иваныч с какими-то Немцами, а то Англичанами вызывает мертвых с того света, с ними переписывается, разговаривает. Батюшка удивлялся только, как правительство это допускает.

Однажды Данило Иваныч почти серьезно объяснил сельскому пастырю, что если захочет, то всех, сколько ни есть на деревенском кладбище мертвецов, вызовет к себе ночью в гости. На этот раз на деревне даже страх всех обуял… Мужики и бабы так и ожидали, что ночью поднимется все кладбище сразу, да и пойдет путешествовать по усадьбе.

Базанов, познакомившись со Стуриным, нашел в нем интересного собеседника, человека много читавшего и образованного. Стурин, стараясь обратить Базанова «в свою веру», как он выражался, действительно успел немножко повлиять на него.

Философ от природы, человек не от мира сего, «порченый», по мнению соседних мещан, был склонен принять эту веру Стурина, но, однако, до известной степени.

Во всяком случае Стурин, как человек образованный и умный, был личностью интересною для Базанова. Вскоре он стал даже любить добродушного и скучающего богача-холостяка, который от тоски и праздности пристрастился к спиритизму и ко всякому «чертизму», как шутил Базанов.

Новые друзья стали видаться часто. Стурин приезжал в город нарочно, чтобы повидаться с молодым философом. Базанов два раза съездил в имение Стурина и с удовольствием погостил у него, найдя вдобавок великолепную библиотеку.

Помимо Стурина, у молодого человека завелись еще три знакомства… Но все три — были женщины.

По желанию матери, Базанов познакомился с молодою девушкой, красавицей, за которою предполагалось большое приданое. Девушка, по имени Леночка, сразу отнеслась к молодому человеку неравнодушно, хотя и слыла разборчивою невестой. Они быстро сблизились… Базанов любил видать Леночку и любоваться её красотой, но так, как любуются картинкой…

К большой обиде Пелагеи Степановны, ничего серьезного ожидать было нельзя.

Другая личность, почти насильно заставившая Базанова познакомиться с ней, была бойкая, смазливая горничная соседей, Стеша.

Молодой человек, очень часто встречая девушку несколько легкого и вольного обращения, но очень красивую, разговаривал с ней однако настолько сдержанно, что Стеша скоро начала охладевать к «барину», видя, что от него никакого толку не добьешься.

Наконец третья хорошая знакомая Базанова была давнишнею полуприятельницей его матери. Вдова, лет уже тридцати, семи, по имени Лукерья Ивановна Рюмина, была женщина, очень не далекая, отчасти лукавая и крайне некрасивая собой.

Пелагея Степановна дорожила знакомством с Рюминой, так как вдова знала весь город и была повсюду принята, а одно время была даже приятельницей с одной из бывших губернаторш.

Она ненавидела свое имя, подписывалась и звала себя: Гликерией.

После Стурина молодой человек любил более всего беседовать с Рюминой, тем паче, что та благоговейно относилась к его любимым занятиям. Ее тоже с раннего детства, по её словам, влекло к философии.

Приехав однажды на три дня к Стурину, молодой человек встретил там и Рюмину, давно знакомую с помещиком спиритом. И эти три дня все трое провели очень приятно. Стурин одновременно обоих гостей обращал в свою веру. Разумеется прозелитизм Базанова более занимал его, нежели победа над «глупою и дурнорожею бабой», как звал он Рюмину. Изо всех проповедей Стурина только одна заинтересовала Базанова серьезно — учение о четвертом измерении.

— Ваша переписка или ваши личные беседы с умершими меня, признаюсь, мало трогают, сказал Базанов. — Блаженны верующие во что бы то ни было… безвредное им самим и их ближним. А вот это измерение ваше, несогласное с геометрическими аксиомами — мне по душе…

Так как Рюмина не могла быстро усвоить себе, что за четвертое такое измерение, то Стурин принялся ей «вколачивать в голову» это удобопонимаемое, но не понятное верование спиритов.

— На свете, Гликерия Ивановна, три измерения, три способа мерить пространство… Длина, ширина и вышина… Небось дрова покупали? Ну, вот… Мы говорим, что существует еще измерение четвертое, которое понять разуму человеческому по сие время не дано, но дастся. Вашими тремя измерениями нельзя даже объяснить простой симметрии. Ваши две руки одинаковы, равны… Математически равны! Так?! А наденьте правую перчатку на левую руку? — Нельзя. Поняли.

— Нет, не поняла, — созналась Рюмина.

— Слушайте далее… Два равные треугольника, обращенные равными углами в разные стороны, никогда не совпадут, если мы будем передвигать их на плоскости. А возьмитесь за третье измерение, подымем один, повернем да положим на другой — они войдут один в один, как точка в точку. Это не диво для нас, а было бы дивом для всякого существа, понимающего только два измерения. А мы за то, трехмерные существа, не можем понять, как на бесконечной нитке, то-есть такой, концы которой сшиты или скреплены, можно завязывать узлы. А духи, как существа четырехмерные, могут это делать так же, как могут поднять стол на воздух. Вот это четвертое измерение совершенно непонятно. А между тем в сеансах известных медиумов Европы завязываются узлы на бесконечной нитке. Это факт доказанный.

Разумеется изо всей лекции Стурина вдова только поняла, что медиумы очень искусные фокусники, но Базанов к удовольствию спирита отнесся к вопросу серьезно.

— Я готов допустить это… сказал он. — «Много есть в природе, друг Горацио, чего не снилось вашим мудрецам».

III

Константин Базанов, приехав на окончательное житье к матери, не загадывал теперь далеко, а мечтал исключительно о том, что было за последнее время его заветным желанием. Будучи еще в университете, он стал горячим поклонником Шопенгауэра. В свободное время он сам исписывал целые страницы и надеялся, что когда-нибудь они войдут в его философское сочинение.

В том, что думал и писал студент было много дарования, было много своего, но будучи от природы не самонадеян, Базанов относился к себе крайне строго. Когда он был уже на четвертом курсе, кто-то из товарищей передал ему вновь вышедшую книгу известного русского философа.

Этот ученый, имя которого было не только известно в России, но которого переводили на иностранные языки уже давно писал в журналах. Его статьи попадались Базанову и были ему симпатичны.

Теперь ученый, по фамилии Заквашин, издал свой большой долголетний труд. Книга произвела большое впечатление. Это был крупный вклад в науку, который мог сделать честь любой нации.

Базанов не прочел, а проглотил сочинение, затем, перечитал его несколько раз, и впечатление было настолько сильно, что он в продолжение месяца не мог ничем заниматься. Более всего поразило молодого человека то, что в этом сочинении он нашел несколько своих мыслей.

Это было и лестно, и страшно, как бывает оно страшно для всякой несамонадеянной натуры.

«Неужели я умнее, нежели думаю о себе? — повторял Базанов. — Неужели из меня что-нибудь со временем выйдет?»

Во всяком случае сочинение Заквашина сделалось настольною книгой молодого человека. Даже Шопенгауэр удалился на второй план. На первом плане был русский философ — Заквашин. Все, что читал Базанов в журналах и газетах о книге своего любимого автора, увеличивало его обожание к нему, доходившее до боготворения, так как отечественная критика, всегда строгая, всегда скупая на похвалы, ставила труд Заквашина чрезвычайно высоко.

Не прошло трех месяцев после появления книги, как Заквашин, уже давно известный читателям специалистам по предмету, стал известен массе читающей публики.

Книгу находили настолько популярною, язык настолько простым и удобопонятным, что советовали читать всем. В книге было даже много поэзии. Нравственный облик автора сквозил повсюду и был симпатичен до нельзя. Идеалист-автор чувствовался ясно и ярко.

За все время своего пребывания на четвертом курсе и по приезде к матери Базанов только и бредил: идти по стопам автора любимой книги. По его мнению, Заквашин сказал новое могучее слово и пошел далее Шопенгауэра. Базанов только и мечтал теперь об одном:- съездить в Москву, где жил знаменитый философ, и удостоиться увидеть и услышать его.

По приезде он тотчас же объявил это матери.

— Зачем собственно? — спрашивала Пелагея Степановна.

— Мне хочется видеть, маменька, такого человека, каких мало на свете. Может быть, даже нет ни одного подобного. Знакомство с ним может повлиять на всю мою жизнь. Мне кажется, что он ни скажи — будет для меня законом. Прикажи он мне в монахи идти — пойду! Прикажи в матросы, что ли, идти — тоже пойду! Такова у меня вера в него..

— Вот этого-то я и опасаюсь, Костя!.. — вздыхала мать. — Это в тебе в одном, этакое… чудное. Написал человек книжку, ты прочел и готов ему больше поверить, чем родной матери.

Однако Пелагея Степановна, разумеется, не стала противиться затее сына. Она была даже рада, что домосед сын прокатится до Москвы, прогуляется. Так как он часто говорил о поездке в Москву, а сам не собирался, то Пелагея Степановна начала уже сама напоминать ему. Молодой человек отвечал, что еще успеет и отлагал отъезд.

А причина была простая.

Базанов не хотел брать денег у матери и тратить их на путешествие. Он давно решил, что по выходе из университета будет жить в доме матери и пользоваться сообща небольшими средствами, но все, что явится исключительною тратой в его жизни, он должен заработать и оплатить сам. Он не мог даже представить себе, что возьмет у матери на поездку в Москву сто рублей, которые она может истратить по дому, или на себя.

Так как никаких личных средств у него не было, то он прежде поступления на службу решил добывать их иным путем — журнальною работой. Он решил написать небольшую статью, отправить ее в один из столичных журналов и, получив гонорар, ехать в Москву.

Как желалось Базанову, так и вышло. Статья была принята в редакции журнала, а затем он получил гонорар и очень любезное приглашение — продолжать сотрудничать. День получения денежного пакета с почты стал памятным днем в его жизни.

«Почем знать, думалось ему, может-быть, это — первый шаг на поприще, которое, конечно, не имеет ничего общего с губернаторскою канцелярией, опечалит сначала мать, но затем, быть-может, сделает ее счастливою.»

Новый приятель молодого человека, Стурин, тоже узнал о намерении Базанова — съездить в Москву, находил это совершенно естественным, но однако относился скептически к результатам поездки.

— Книгу я читал, говорил он Базанову. — Умно написана! Я не философ, я профан, наукой философию не считаю… По моему, это — толчение воды, с тою разницей, что какой-нибудь ваш Гегель толчет воду левою рукой, а Шопенгауэр — правою, а третий какой-нибудь там… Кант, что ли, держал пест зубами, что ли. Но толчение годы все одно и то же.

На подобные речи Базанов только усмехался и отвечал иногда шутками.

— Во всяком случае, — говорил он, — философия — старшая сестра всех наук.

— По своему значению или по рождению на свет?

— Платон и Аристотель существовали, когда почти не было юриспруденции, географии, математики…

— Стойте, не клевещите, восклицал Стурин, — за 400 лет до Платона существовал уже Ликург, а главное — был уже Пифагор.

— Ликург, тоже что и Гомер — не индивидуум! А Пифагор более философ, чем математик, — спорил Базанов.

Когда молодой человек собрался ехать в Москву, он несколько изменился: стал веселее и казался совершенно счастливым. Со стороны можно было подумать совершенно иное, и Стурин пошутил очень верно.

— Знаете ли что, милый мой Константин Алексеевич, поглядеть на вас, точно будто вы едете к возлюбленной. Сделали вы предложение тому назад несколько месяцев, ожидали разных обстоятельств, а теперь едете венчаться.

Действительно, Базанов был похож на жениха, ожидающего своей свадьбы.

— Для меня Заквашин интереснее всякой красавицы, — отвечал он.

Чем ближе приближался назначенный день отъезда, тем более Базанов был в нервно веселом настроении духа. Его обыкновенное спокойствие и ровность исчезли. Первый раз в жизни он двигался и говорил быстрее и наконец удивил мать полным согласием взять кое-что съестное на дорогу.

Пелагея Степановна, явившись предложить взять с собой жареного цыпленка и пирог с капустой, была убеждена, что сын отнесется к этому безучастно. К её удивлению Константин весело поблагодарил ее и прибавил:

— Пожалуйста… Это отлично! И экономнее, и вкуснее. А в пирог прибавьте тоже и яиц, как вы всегда это делаете, оно очень вкусно.

В Базанове подобного рода речи имели огромное значение. С тех пор, что он был на свете, Пелагея Степановна ничего подобного от него не слыхала. Еще юношей относился он совершенно равнодушно ко всему, что дадут ему поесть. А тут вдруг он поблагодарил, да еще попросил прибавить в капусту яиц.

«Удивительно! — думала Пелагея Степановна. — Стало-быть сыночек находится в особом душевном состоянии. Хорошо кабы он вернулся от этого сочинителя совершенно изменившись. Почему знать, может-быть, этот философ его — человек разсудительный».

Наконец, наступил день отъезда. Константин весело простился с матерью, снова обещал не задержаться в Москве и быть домой не позже, как через две недели.

IV

В ясный августовский день Базанов очутился среди Москвы. Найти по адресу Заквашина было немудрено. Молодой человек зашел в один из главных книжных магазинов и тотчас же знал, куда отправляться. Он почему-то ожидал, что ему назовут одну из больших, московских улиц, а ему дали оригинальный адрес. На первый раз для непривычного уха странным показались, название: Сивцев Вражек и Криво-Никольский переулок.

Около полудня Базанов среди небольших деревянных домов нашел домик, несколько похожий на его собственный. Только садика не было при нем и двор был гораздо грязнее. Толстый дворник, сонный, или полупьяный, указал ему третий подъезд во дворе.

— Вон там, где собачище-то сидит! — прибавил он..

— Да она не укусит? — спросил Базанов.

— Зачем ей кусаться! За это штраф полагается.

— А ей это известно? — пошутил Базанов.

Дворник дико поглядел на него и отвернулся, почуяв в словах господина что-то как будто обидное.

Базанов прошел на покосившееся крылечко. Дверь была заперта, а сбоку висел железный прут без рукоятки, которая, очевидно, давно отвалилась и затерялась. На его звонок, повторенный три раза с большими интервалами ради вежливости, маслянистая и лохматая фигура бабы высунулась в окно и крикнула:

— Вам чего?

— Здесь ли живет Иван Кондратьич Заквашин?

— Здеся. Вам что?

— Видеть г. Заквашина.

Баба ничего не ответила. И снова в домике наступила тишина. Наконец, за дверью раздались медленные шаги. Дверь отворилась.

— Вам кого? — спросила другая женщина с засученным подолом за пояс, с голыми ногами почти по колена и с мокрыми руками. Она, очевидно, оторвалась от дела.

— Ивана Кондратьича Заквашина, — повторил Базанов.

— Здеся. Вам стало-быть — их?

— Их.

— Ладно!

Женщина поднялась по лестнице. Базанов последовал за ней и очутился в маленькой темной передней. В отворенные настежь двери была видна небольшая комната в роде столовой. Почти в самых дверях стояло ведро с грязною водой, лежала на полу черно-сизая тряпка, а весь пол столовой лоснился свежевымытый.

Женщина ототкнула подол, вытерла об него руки и, бережно, на цыпочках пошла по мокрому полу. Базанов, стоя в передней, глядел на ведро с мыльно-грязною водой и думал:

«Как это странно?.. С какого черта я вообразил, что он живет в великолепном доме, чуть не с ливрейными лакеями. Нет, не пришло еще то время, когда авторы подобных книг будут жить в роскоши. Кто-то такой из гениальных музыкантов умер с голоду?.. Забыл имя… Впрочем настоящее имя нетрудно запомнить… Имя таковым: „легион“».

Между тем прошло около пята минут, которые в подобных случаях кажутся, по крайней мере, получасом. Женщина вернулась уже с несколько оробелым видом и подозрительным взглядом смерила Базанова с головы до пят.

— Барин спрашивает, — выговорила она, — вы кто такие будете и что вам надо?

— Доложите Ивану Кондратьичу: кандидат Харьковского университета Базанов.

Баба скосила на сторону голову, точь-в-точь, как иногда легавая собака присматривается к ползущей на полу мухе. Очевидно, она соображала и не понимала.

— Ну, скажите просто: кандидат Базанов.

Женщина двинулась, но молодой человек просто почувствовал, что она слов не поняла и не запомнит. Даже в движении её босых ног видно было, что ни «кандидат» ни «Базанов» не остались в её голове.

— Послушайте, скажите. Студентов вы видали? Знаете? Ну, так скажите: бывший студент, а фамилия Базанов.

— Вот это точно… Сейчас! — отозвалась женщина и снова исчезла.

На этот раз тотчас же раздались шаги, но уже не косых ног, а звук шарканья по полу, и пред Базановым очутился пожилой человек маленького роста, худощавый, но державшийся особенно прямо. Он был слегка лыс, тщательно выбрит, а на большом носу торчали золотые очки, скрывавшие маленькие серые глаза. Остановившись около ведра и тряпки, появившийся отрывисто и сухо произнес:

— Что вам угодно?

— Я — кандидат Харьковского университета Базанов, несколько конфузливо выговорил молодой человек. — Я читал ваше сочинение, и с тех пор мне желалось… мне мечталось… Я очень желал иметь честь вас видеть… Имя Заквашина для меня стало теперь…

Базанов запнулся и не знал что сказать, настолько угрюмо глядел на него автор боготворимой им книги.

— Изволите видеть, теперь мне, собственно, не время. Да вот и сами видите, тут вон…

Он показал рукой на мокрый пол.

— Прямо со двора! След лягет! — произнес вдруг голос за спиной Базанова.

— Молчи, дура! — не громко, но резко выговорил Заквашин. — Я очень рад, — прибавил он молодому человеку, хотя интонация голоса ясно говорила: «провались ты в преисподнюю!» — Еслибы вы в иное время… Не знаю когда… Я очень занят. Да вы извините. — Что, собственно, вам угодно?

Базанов почему-то совершенно смутился. И вдруг ему показалось, что он ошибся, что произошло какое-то недоразумение. Он готов был спросить у стоящего пред ним, он ли Иван Кондратьич Заквашин, и не ошибся ли он, Базанов, улицей или домом.

Но вместе с тем внутреннее чувство, или воображение говорило ему, что он не адресом ошибся. Он ошибся: не только улицей, а может-быть даже и городом, а может-быть даже ошибся и страной. Автор книги живет в каком-то огромном красивом городе, на великолепной улице, в раззолоченном дворце. Да и сам он высокий, красивый, статный, с каким-то сиянием вокруг головы… Вот точь-в-точь как пишут лики святых. А вот тут стоит, среди мокрого пола, около грязного ведра с помоями, какой-то заморыш, который гнусит… И этот человек лицом своим, голосом, глазами, мигающими из-за очков, будто говорит ему, Базанову:

«Черт тебя подери, нахала! Лезет, сам не знает зачем!»

Мысли эти, конечно, молнией промелькнули в голове Базанова, но тем не менее Заквашин успел повторит свой вопрос:

— Что, собственно, желали бы вы, молодой человек?

— Я желал бы иметь счастье побеседовать с вами… Я был на словесном факультете Харьковского университета, но моим любимым занятием была всегда философия, моим любимым учителем — Шопенгауэр. — Базанов опустил глаза на ведро с помоями и прибавил конфузясь от взгляда хозяина: — Поэтому… я право… С таким наслаждением я прочел ваш бессмертный труд, что страстно пожелал видеть вас. Простите, если обеспокоил…

Заквашин ничего не ответил, просопел, потом выговорил мягче:

— Ну, что же? Заходите после завтра что ли. Часов в девять, что ли…

— Вечера? — произнес Базанов с внутреннею радостью.

— Нет… Что вы! Как вечера! Вечером у меня гости. Поутру в девять. Только пожалуйста не позже. В десять часов у меня дело…

— Слушаюсь! — выговорил Базанов.

И в этом одном слове сказалась какая-то горечь, подступившая к горлу. Так как Заквашин стоял молча, то оставалось только поклониться.

Молодой человек низко поклонился. Заквашин не протянул руки, а кивнул головой. Когда Базанов затворял за собой дверь передней на лестницу, то услыхал слова:

— Ты! Чумазая! Следы-то протри!

V

Базанов вернулся в нумер гостиницы, где он остановился, в самом странном состоянии духа. Он не мог сам себе объяснить, что с ним творилось, и только понемногу выяснил себе то, что следовало.

«Я действую и мыслю точно мальчишка, решил он. — Почему я ожидал нечто совершенно иное — совершенно непонятно… Как будто в самом деле талантливые люди и даже гениальные должны быть какими-то херувимами и жить в волшебных чертогах. Понятное дело, что он отнесся ко мне сдержанно… Нельзя же кидаться в объятия всякому первому встречному!.. Быть может к нему каждый день ходят разные люди знакомиться да глядеть на него… Всякому надоест… Не любим же мы, когда толпа лезет к нам на свадьбу или на похороны — дураками обзываешь… Приятно ли было мне, когда, по приезде к матери, я не мог к окошку подойти… Все соседки по переулку останавливались и глазели на меня, разиня рот: „Пелагеи Степановны сыночек приехал!“ говорила мне всякая рожа».

Целый день однако провел Базанов в досадном настроении духа. Несмотря на все его объяснения самому себе, все-таки в душе чувствовался какой-то разлад. Ему казалось, что если он когда-нибудь в годы Заквашина, т. е. лет под шестьдесят, напишет такую же книгу и к нему явятся молодые люди, чтоб иметь наслаждение познакомиться с ним, то он примет их иначе.

— Но дело не в том как он принял меня или примет, думалось Базанову. — А сам-то он… Не похож этот Заквашин на моего автора… моего Заквашина.

На другой день, в назначенный час, Базанов снова был в квартире на Сивцевом Вражке. Женщина, отворившая дверь, сняла с него пальто и прибавила:

— Пройдите. Барин велел вас впустить.

И она указала ему дверь в столовой.

Молодой человек нашел хозяина в рабочей комнате, у окна, с газетой в руках, а на его коленях сидела маленькая собачонка. В небольшой горнице был письменный стол, заваленный книгами и рукописями. По стенам стояло несколько простых шкафов с книгами. Помимо этого было только три кресла. В углу стоял большой сундук, красный, расписной, с оловянными украшениями, в каких в прежние времена возилось приданое купеческих невест. Что было в таком сундуке — догадаться было бы трудно.

Заквашин медленно встал, захватил собачонку под мышку, протянул гостю руку, ни слова не говоря, перешел на свое место за письменный стол и указал кресло против себя. Все было сделано так, что Базанов поневоле вымолвил:

— Извините, что я беспокою вас… Вам может показаться мое посещение назойливым, но, право, у меня нет никакой другой цели, как познакомиться с автором сочинения, которое…

— Нет, я в эту пору ничего не делаю, — отозвался Заквашин, гладя собачонку, которую снова усадил с собой. — До десяти вот этой сплетницей занимаюсь, показал он на брошенную газету. — В народе разные кумушки, кухарки и дворничихи утром, пред базаром, сходятся вместе поврать да позлословить, а то поругаться. А образованное общество по утрам газеты читает. Они тоже своего рода кумушки. Каждое утро просмотришь две, три газеты и знаешь, кто зарезался, кто проворовался… или отборную ругню прочтешь. Или узнаешь подробно, что князь Бисмарк на днях… не сказал. Не угодно ли чаю? прибавил он.

И прежде тем Базанов успел отвечать, Заквашин произнес громко:

— Аграфена Петровна, чаю!

— Сейчас! — торопливо отозвался женский голос из соседней комнаты, куда были настежь раскрыты двери.

Заквашин стал расспрашивать молодого человека: когда он поступил в университет, какие профессора и кто как читал лекции. Про одного из самых пожилых и наиболее уважаемых профессоров, к которому Базанов вместе с другими студентами привык относиться с особым уважением, Заквашин выразился:

— Да, мерзавец первосортный! Таких людей бы вешать следовало.

Базанов изумленно поглядел на хозяина.

— Удивились? — вымолвил он. — Я вам не про лекции его говорю… Он все-таки человек, сравнительно с прочими, знающий. Остальные ведь вовсе безграмотные… А с этим у меня было в Москве дело. Мы были оба кандидатами на профессорскую кафедру. За меня было мое имя, мои работы, а за него — его тетушки, да мамушки. Он слетал в Петербург, вылизал языком несколько передних, ну и преуспел… А я как был на Сивцевом Вражке, так вот и остался.

И Заквашин вскрикнул громче:

— Аграфена Петровна, чаю!

— Сейчас! — виновато раздался тот же голос.

Базанов, чтобы навести собеседника на более приятный разговор, начал говорить об его замечательном труде. Заквашин слушал совершенно равнодушно, как если б ему повторяли все то, что он давно знает и что ему совершенно не любопытно.

Самые горячие похвалы, даже восторженная лесть, с которой относился Базанов совершенно искренно, очевидно, нисколько не действовали на него.

В ту минуту, когда Базанов восторженно объяснил что Заквашин сильнее и яснее выразил основное положение Шопенгауэровской философии, Заквашин вдруг вытянул шею, глянул на Базанова гневно и выкрикнул, как бы ему в лицо:

— Аграфена Петровна! Чаю!

В соседней комнате громко звякнула об стакан упавшая ложка. И Базанову показалось, что эта невидимая Аграфена Петровна от окрика Заквашина с испуга выронила ее.

Базанов вдруг почувствовал, как если б его облили холодною водой. Он увлекся своими речами и в это мгновение был далек от Сивцева Вражка и Аграфены Петровны с чаем. Он витал в таких пределах, откуда был свергнут одним окриком и, будто стремглав полетев на землю, упал и расшибся. Придя в себя, он взглянул на Заквашина почти грустно. Тот, повернув мордочку собаки к себе, умильно глядел ей в глаза.

Наступило молчание.

— Ну-с! — выговорил Заквашин.

И в этом одном слове была интонация:

— Ну, продолжай болтать! Подадут чаю, авось перестанешь.

Базанов, растерявший мысли, стал искать слов, стал силиться сказать что-нибудь и произнес:

— Вы наш русский Шопенгауэр.

— А какого мне от этого черта?! — вдруг огрызнулся Заквашин. — Да-с, позвольте мне у вас спросить, какого дьявола я получил от того, что сорок лет, с самой университетской скамьи, работал, как ломовая лошадь? А до чего я достиг? Что я теперь? Знаете ли вы, к примеру, какой у меня чин? Знаете ли?

— Нет, — отозвался Базанов в недоумении.

— Тайный советник что ли? Как вы полагаете?

— Не знаю…

— Титулярный-с… Да-с, титулярный! А вот мои два товарища по университету: Иван Егорович Сквозняков, да Сергей Андреевич Башилин, что они? Слыхали вы об них?

— Башилин, кажется, попечитель округа…

— Этот самый-с. И пожалуй не нынче, завтра угодит в товарищи министра… На прошлой Пасхе Белого Орла получил. А Сквозняков через три года после университета женился на дочери доктора по секретным болезням, да тысяч двести приданого взял. Тут у него в Москве не дом, а дворец. И он тоже полный генерал со звездой. Да-с… Они философией не занимались! А вот ваш знаменитый российский Шопенгауэр, как вы изволите выражаться, молодой человек, сидит вот тут, в шестисотрублевой фатерке, с бабой Матреной. И ничего у него нет! Ни сзади, ни впереди. Сзади работа и впереди — работа. И больше ничего! Ни рожна! Ни шиша! Ни дьявола! А кабы Иван Кондратьевич не занимался наукой, а был бы на государственной службе, так был бы теперь тайный советник, да кавалер многих российских орденов, да имел бы тысяч двенадцать казенного жалованья… и… почет! Да-с. Почет!

И Заквашин вскрикнул отчаянно:

— Аграфена Петровна! Будет чай, или не будет?

— Несут, несут, Иван Кондратьич, — откликнулась женщина самым ласковым тоном.

VI

Наступило молчание. Базанов, разинув рот, глядел в лицо философа и ничего не понимал. Если бы Заквашин сказал всю свою речь на китайском языке, то может-быть молодой человек еще что-нибудь понял бы, так как был на словесном факультете и по части языковедения и сравнительной грамматики кое-что знал. Но этого языка он не понимал…

И довольно долго оба собеседника сидели, глядя в разные стороны, и оба одинаково сопели. Базанов сопел как-то печально, Заквашин сопел гневно. Молчание было прервано новым криком, на этот раз более кратким, но гораздо более внушительным.

— Аграфена Петровна! — воскликнул Заквашин таким голосом, что и Базанов понял, если через секунду не явится чай, то произойдет разрушение всего видимого мира.

Действительно, в виду грозящей опасности, чай появился, как по манию волшебника. В тот самый момент вылетела та же горничная с подносом и двумя стаканами, которые были полны совершенно светлою желтенькою жидкостью.

Слабее чая Базанов никогда не пивал. Нечто подобное случилось ему только видеть на железно-дорожных станциях. Хлебнув, он убедился, что сахару не было и помину.

— Да-с, молодой человек, — заговорил Заквашин, — учитесь, учитесь… В этом вся сила. Учитесь у людей пожилых и старых. По их примеру мотайте себе на ус.

Базанов опять вытаращил глаза. Сначала он думал, что начинает понимать слова хозяина, а последнее выражение его сбило с толку.

— Учитесь, учитесь! Что же всем-то пропадать.

— Я и так работал в университете и теперь много занимаюсь, — отозвался Базанов, зная, что ответ его совершенно неподходящ.

— Вы меня не так поняли… Напротив того, учиться через чур много не надо — оно ни к чему не поведет. Учитесь другой науке, науке не сесть в лужу. Что вы намерены делать теперь? Где будете служить?

— Я не собираюсь…

— Так! Что же вы хотите? Быть жрецом пред алтарем науки? Э-эх, молодые люди! Нет, вы вот что! Вернитесь к себе, поступайте куда ни на есть на государственную службу. Да старайтесь шибче лезть по ступенькам иерархическим. Коли можете, валяйте через одну, через две ступени, оно не мудрено. Через десять лет уже будете чем-нибудь, а через двадцать, гляди, будете действительный статский советник. А коли вздумаете только заниматься наукой, так через двадцать лет да и через сорок будете то же, что вот Иван Кондратьевич Заквашин.

— Да я ни о чем другом и мечтать бы не смел! Я был бы счастливейший человек, если бы был на половину, на четверть тем, что вы теперь, автором сочинения, которое переводится на все языки.

Заквашин замотал головой и вымолвил:

— Юность!.. Юность!.. И некому вас образумить. Очень жаль! Матушка небось в глаза смотрит? Будь у меня сын, как вы, я бы его отдал в Правоведение. Оттуда прямо с чином титулярного советника выходят. Правовед всякий через десять лет службы чуть не генерал. И на всякую должность, будь хоть двадцать кандидатов, правовед всегда имеет преимущество.

Базанов ничего не ответил. Он сидел, как пришибленный или почти раздавленный. Он находился в самом странном психическом состоянии.

Все, о чем он мечтал уже с полгода, и все, что мерещилось ему после знакомства с знаменитым автором философского труда, — все это рухнуло. Вдобавок он не мог сказать себе, что сам виноват. Он чувствовал, что он ни в чем не был виноват. Кто же виноват? Этот заморыш с собачонкой, которую он ласкает как родное детище, тоже ни в чем не виноват.

«Ничего понять нельзя», — подумал про себя Базанов.

— Ну-с, очень рад был познакомиться, — выговорил Заквашин и посмотрел на часы.

Базанов поднялся.

— А что же чай-то вы? — показал Заквашин.

Молодой человек увидал, что его стакан почти полон. Совершенно машинально, но нервным движением, он взял стакан, выпил его залпом и взялся за шапку.

— Послушайтесь меня, человека опытного, — вымолвил. Заквапшн вставая и держа собачонку под мышкой. — Поглядите на меня, на мое обиталище, и не подражайте. Приедете домой, сейчас на службу, хотя в ту же — как собирались — губернаторскую канцелярию. Все-таки на первой ступеньке лесенки будете. А я сдуру и на первую ноги не ставил. То-есть по правде сказать ставил, да милые люди подшибли. Ну-с, с Богом, в добрый путь! Если будете когда в Москве, загляните.

Базанов поклонился, вышел и, чуть-чуть не забыв свое пальто, быстро спустился по лестнице. Очутившись на улице, он был совершенно в положении влюбленного человека, которому любимая женщина на предложение руки и, сердца отказала наотрез. Все строенное им давно и построенное как бы на век вдруг рухнуло. Стало-быть надо начинать сызнова, но начинать что-то новое, совершенно иное, совершенно ему чуждое, безо всякой веры в это новое, безо всякой нужды в нем.

И целый день проблуждал молодой человек по бульварам Москвы. Гнет спал с души, но вместо него была какая-то тяжелая пустота. К вечеру он спросил себя, уже укладывая сундук:

— Да чего же я собственно хотел? Что мне нужно?

Ему казалось, что он ясно желал чего-то, ясно и твердо требовал от знакомства с Заквашиным. Это нечто и теперь ему чудится, но выразить словами он этого не может и насколько сильно требующее и неудовлетворенное чувство настолько бессилен язык для выражения.

Уложив вещи и напившись чаю, он достал книгу Заквашина, которая была с ним. Он стал проглядывать ее и читать на полях свои пометки карандашом.

И глядя на страницы он будто смотрел сквозь книгу, а за ней представлялось его мысленному взору что-то маленькое, даже крошечное, неприглядное, даже гадкое. Это был получеловечек, скорее насекомое и в то же время — это автор книги.

— Фу, какой вздор! — воскликнул Базанов, бросил, книгу и стал взволнованно ходить по комнате.

Всю ночь он плохо спал и все думал или бредил: «Исполинское значение бесконечно малой величины! Титулярный советник! Воля — плюс, инерция — Архимедов рычаг! Чаю! Аграфена Петровна!» По утруБазанов был спокойнее, но чувствовал на душе какой-то осадок это всех мыслей, которые накануне роились в голове, и осадок этот был горек, тяжел, противен…

VII

Однажды рано утром, когда Пелагея Степановна только-что проснулась, она услыхала в домике голос сына. Женщина и обрадовалась, и встревожилась. Сын возвратился целою неделей раньше, нежели было предположено.

«Уж не случилось ли чего?» — подумала Пелагея Степановна.

Она быстро оделась и отправилась в мезонин, куда прямо прошел Базанов.

— Что такое, голубчик мой? Отчего так скоро оборотил? — сказала она входя.

— Да так, маменька, нечего делать было. Соскучился…

Мать и сын поздоровались, и Пелагея Степановна тотчас же заметила по лицу своего Кости, что он будто сконфужен, глядит искоса. Ну совершенно будто виноват в чем. Совершенно этак смотрел он бывало на нее, когда был еще мальчуганом и ему случалось напроказить.

— Ох, уж ты! — не утерпела Пелагея Степановна. — Скажи по сущей по правде — что-нибудь да приключилось с тобой в столице неладное.

Базанов стал уверять, что ничего приключиться не могло, но в голосе его чувствовалась ложь.

И с первого же дня приезда в продолжение целой недели Базанову было как-то не по себе. Он был сумрачен, задумывался еще больше, но совершенно иначе, чем прежде. Прежде взор его был ясен, лицо не печально, — теперь же Пелагея Степановна видела сына положительно грустящим. О чем — она и ума приложить не могла.

Если б её Константин влюбился что ли в кого нибудь в Москве, так остался бы дольше. В такое короткое время и влюбиться нельзя было. Или если б он ездил с каким-нибудь предприятием, которое не выгорело. И этого не было.

Пелагея Степановна не выдержала и, узнав, что в город приехал приятель их Стурин, она тайком от сына отправилась к нему.

Данило Иванович очень удивился, узнав от Базановой, что её Константин пробыл в отсутствии всего одну неделю. Еще более удивился он, узнав, что юный друг вернулся из Москвы печальный.

— Я к вам с покорнейшею просьбой, — заявила Базанова. — Вы его любите, да и он вас много любит. Приезжайте к нам, увезите его к себе что ли… Надо его развлечь! Что-то чудное с ним приключилось.

— И ничего он вам не объяснил?

— Как есть ничего.

— Да ведь он ездил, главным образом, повидать этого знаменитого сочинителя… Видел он его?

— Видел, видел!

— Ну и что же?

— Ничего. Говорит, был у него два раза. Говорит — очень странный человек.

— Странный… Заквашин? Философ-то…

— Да. Говорит Костя, что он хворый…

— А помимо этого не случилось ли чего с ним в Москве, — заподозрил и Стурин.

— Вот то-то и есть! В этом-то вся и загадка, сударь мой! А мне он ни словечком не обмолвился. Я уже думала, не померещилась ли ему какая барыня столичная или барышня, да больно времени-то мало.

— Ну, это неверно, Пелагея Степановна, — рассмеялся Стурин. — Ваш сыночек — не такой человек, чтоб ему какая-нибудь барышня померещилась, как вы говорите. Ему совсем не то на свете мерещится… Всякая чертовщина!

— Ах, что вы! Типун вам на язык! — испугалась Пелагея Степановна.

— Верно я вам говорю! Только не такая чертовщина, как вы думаете. Я бы вам сказал, что это такое, да вы ученых слов не знаете, а объяснять вам иное ученое слово, так это избави Господи.

— Да что ж такое? Хворость что ли это какая?

— Зачем хворость! А так свойство этакое людское!.. Вот в вашем Константине Алексеевиче оно дошло до Геркулесовых столбов.

— До столбов? — удивилась Базанова.

— Да, есть этакие столбы, в Африке, которых никогда собственно и не бывало… Да это я так сказал. Это вам непонятно… Ну, достиг ваш сын… до риз положения, что ли!

— Господь с вами! Опять вы напраслину взводите. Константин вина капли в рот не берет.

— Да оно, голубушка моя, опять-таки в другом смысле. Один напьется до риз положения, а другой додумается… домечтается! Ваш Константин Алексеевич мне человек понятный… Вот как на ладони его держу, да насквозь вижу. А скажи я вам, что он такое, вы не поймете!

— Да вы скажите все-таки…

— Извольте… Он рас-про-архи…

Пелагея Степановна привскочила и хотела махнуть обеими руками, будто бы ожидая слова «бестия».

— Погодите! — рассмеялся Стурин. — Он рас-про-архи… а то вернее сказать, — ультра-идеалист.

— Как!.. — протянула Базанова.

— Ультра-идеалист!

Пелагея Степановна развела руками и лицо её сказало:

— Мое вам почтение!

— Знаю, что вы этого понять не можете, но ей-Богу объяснить я вам не могу. Это, изволите видеть, уже очень утомительно будет. Теперь половина одиннадцатого, а если я примусь вам объяснять, что такое ультра-идеалист, то раньше четвертого часа… этак к вечерням, мы не кончим.

— Да вы мне как-нибудь покороче, попроще поясните.

— Попроще!.. — глубокомысленно выговорил Стурин. И он стал чесать за ухом.

«Каким чертом, — думал он, — объяснить доброй и глупой женщине то, что есть её сынок!»

— А вот, изволите видеть, — начал он. — Константин Алексеевич ничего не ведает и не видит из происходящего вокруг него. Смотрит и не видит. Положите ему на тарелку кусок глины, или хотя стеариновую свечу под соусом, он съест. Начнет его тошнить; будет удивляться, откуда сие произошло.

— Верно, верно, мой батюшка! Помнится, раз в суп нападали тараканы, так и подали на стол. Он все бы поел, кабы я не приметила.

— Ну-с, а затем, не видя ничего, что происходит вокруг него, он видит такие вещи, что волос дыбом становится.

— Что вы? Что вы?.. — снова испугалась Базанова.

— Да не чертей. Будьте спокойны. А он видит то, чего мы не видим.

— Ну, что вы, как можно?

— Ему иной раз, когда он глядит на человека, или хоть на какое обстоятельство, кажет все этакое, чего нам с вами не понять.

— Да, уж точно! — согласилась Базанова. — Мудрено понять!

— Будет он глядеть на собаку, — продолжал Стурин, — а ему будет представляться, что это лев — царь зверей. Станет смотреть на дворника что ли какого чумазого, да еще пьяницу, а будет ему представляться, что это якобы… ну, угодник, что ли, святой. Будет глядеть на какую-нибудь такую морду в шляпке и в мантилье, что все прохожие ухают, плюют, да крестятся, а вашему Константину Алексеевичу покажется это распрекрасною царевной по красоте.

— Грех вам это, Данило Иванович! — вдруг произнесла Базанова совершенно другим голосом. — Я думала, вы моего Костю любите, а вы вот про него какие вещи сказываете! Что же мне его в сумасшедший дом, что ли, везти?

— Зачем в сумасшедший дом! Он никого не обижает. Человек хороший, умный, добрый и, главное, дельный! Посмотрите, будет знаменитым ученым. Вы меня не так поняли, да и понять вы меня не можете. Сказываю вам, что покороче, да попроще разъяснить вам вашего Константина Алексеевича нельзя. Если разъяснять вам как следует, то надобно нам с вами сейчас поступить в гимназию, пройти семь классов, поступить в университет, через одиннадцать лет я вам стану объяснять и вы поймете… Ну, пожалуй, хоть в университет и не нужно, а в гимназию нам надо будет непременно с вами поступить.

Пелагея Степановна, совершенно озадаченная, только таращила глаза. Ото всего этого разговора у ней в голове было так нехорошо, что она уже не рада была, что приехала объясняться. Но Стурин, снова горячо расхвалив Базановой её сына, успокоил ее и вдобавок обещался вскоре приехать к ним и увезти его к себе.

VIII

Чрез три дня в сумерки Стурин был в мезонине маленького домика и дружески расспрашивал молодого человека об его поездке в Москву. Базанов сначала конфузился, как-то ежился, увертывался от прямых ответов, но наконец Стурин сумел заставить его высказаться откровенно. Базанов пылко и с горечью объяснил свое разочарование в Заквашине.

— Да почему?! — восклицал Стурин. — Еще-то что же! Дальше-то что?

Базанов поневоле должен был передать подробно весь свой разговор с ученым. Стурин слушал внимательно, не пропуская ни единого слова, и наконец, когда Базанов умолк, он вздохнул и развел руками.

— Понимаете ли вы теперь, в каком я очутился нравственном положении! — воскликнул горячо Базанов.

— Понимаю, любезный мой, понимаю… но только я тоже ясно понимаю, что Иван Кондратьевич Заквашин ни телом, ни душой не виноват ни пред Господом Богом, ни пред людьми, ни пред вами. Вы завтра влюбитесь до страсти в первую красавицу, какая есть во всей Российской Империи, и будете изнывать от любви к ней, но вдруг после завтра узнаете, что у ней иногда бывает расстройство желудка и вся ваша любовь вылетит в трубу. Скажите-ка, голубчик, как по вашему у Юлия Цезаря… или хоть возьмем из другого мира… у Шекспира, что ли, или у какого-нибудь там еще великого гения… ну, у Ньютона, что ли… Мало ли их! Как вы полагаете, никогда не бывало, ну хоть вот у Шекспира — колики, или икоты?

Базанов кисло рассмеялся и выговорил:

— Это все не то!

— Нет, извините! — вдруг будто обозлился Стурин. — Оно именно «то» и есть. Это самое! Вам, видите ли, оскорбительно, что ваш великий философ, написавший действительно замечательную книгу, — плод труда целой жизни — может-быть мечтает и вздыхает кой о чем суетном, людском. Ему обидно, что он не сановник! Разделите, батюшка! В один час человек слушает с наслаждением симфонию, в другой час тот же человек кушает с наслаждением свиную котлету. Разделите, родной мой! А не разделите — вы всю вашу жизнь, черт его знает, как проживете.

— Нет! Нет! Данило Иванович. Это все не то! Эта все хорошо шутить так, а в действительности…

— Ну, вот что, юный мой друг, печалуйтесь сколько хотите насчет того предмета, что Ивану Кондратьевичу обидно, почему он не Александровский кавалер что ли, а все-таки поедемте ко мне. У меня будет приезжий из Лондона — такой медиум, каких до сих пор не слыхано и не видано. У него, милый мой, завязываются на бесконечной нити узлы так же свободно, как баба чулок спицами вяжет.

Стурин уехал, взяв слово с приятеля на другой же день приехать к нему в имение, где предполагалось съедется довольно большое общество ради сеанса замечательного спирита из Лондона и одного русского корифея по части загробной корреспонденции и всяких медиумических явлений. Стурин должен был всех разнообразных гостей угощать чертовщиной.

Действительно, Базанов, приехав в великолепную усадьбу богатого помещика, нашел большое общество, весьма разнообразное.

Одних понудило приехать любопытство видеть фокусы какого-то английского мошенника, других — искренняя вера в нечеловеческие свойства сына Альбиона, а третьих — просто желание очень вкусно в продолжение нескольких дней обедать и ужинать у Стурина.

Базанов был, конечно, из числа простых любопытных. Как ни старался Стурин священно настроить молодого человека пред сеансом — ему это не удалось.

В числе прочих гостей оказалась женщина, которая особенно приветливо и радостно встретила Базанова. Это была та же Лукерья Ивановна Рюмина, с которой он давно не видался и которая особенно дружески встретила, его теперь.

На другой же день после своего приезда Базанов почти все время провел с Рюминой, затеяв дальнюю прогулку в лес. Сам себе удивляясь, он передал Гликерии Ивановне свое путешествие в Москву и свое разочарование еще более искренно, нежели сделал это по отношению к Стурину. Беседа эта была настолько интересна для обоих, что они даже опоздали к сеансу англичанина. Все общества напало на них, когда они вернулись.

— Как можно этакие вещи делать! — вопил Стурин. — Другой раз в жизни ничего подобного, быть-может, не придется увидеть, ничего подобного не случится!

На столе лежал шнурок, концы которого были тщательно сшиты вместе. На этом шнурке были два узла, завязанные, конечно, духами, которых Англичанин вызывал..

На другой день был новый сеанс, на котором присутствовали и Базанов с Рюминой. Меню сеанса был обильный. И столы вертелись, и узлы на нити вязались, и предметы летали…

Ни главное, поразившее наконец всех, было появление в горнице какого-то светящегося человека необычайно большого роста. Он вышел из двери уборной Стурина, где не было никаких других дверей и вошел в кабинет, где было заседание всего общества. Все ошалели… Один Базанов слегка пожал плечами, глядя на диковинного гостя. Явившийся с того света дух пожал руку Стурину и скрылся в ту же дверь.

Стурин чувствовал прикосновение холодной руки, настоящей руки, и конечно был в полном восторге.

После сеанса некоторые из гостей ходили, как шалые от того, что произошло. Другие ходили усмехаясь, конечно, украдкой от хозяина. Третьи были до такой степени сконфужены, как если бы сами совершили тут что-нибудь ужасное и неприличное.

Начался разговор о том, что дух все-таки человек, ясно понимающий жизненную обстановку. Так например, дух знал, который изо всех сидящих хозяин дома. Это со стороны духа было и тонко, и вежливо.

Спирит из Петербурга был однако недоволен и главным образом тем, что дух не сказал, кто он такой. По всему следовало ожидать, что явится вызываемый всеми дух Сократа, а явился какой-то мужчина огромного роста, косая сажень в плечах.

Лыс ли он был, нельзя было знать, потому что на нем была какая-то чалма, а нос был положительно орлиный, громадный, какие бывают у восточных человеков. У Сократа же, известно, была курносая пуговка и лысина во всю голову. Петербургский спирит раздражительно заспорил с Англичанином. Духовызыватель доказывал, что Сократ, являясь, мог выбрать себе не свою прежнюю земную оболочку, а выбрать любую, какая ему больше понравится.

— Позвольте! — возопил на это оскорбившись один из местных спиритов. — В таком случае мы будем вызывать Юлия Цезаря, а придет какая-нибудь Степанида кухарка. А вы будете говорить, что это Цезарь, принявший оболочку, которая его соблазнила.

Поднявшийся отчаянный спор длился несколько часов вплоть до вкусного ужина. Базанов не выговорил ни слова. И подобно ему ни единого слова не вставила в разговор Лукерья Ивановна. Они прислушивались, улыбались, причем переглядывались так, как если бы были в заговоре.

Пребывание гостей у Стурина и всякая чертовщина продолжались несколько дней. За все эти дни Базанов делал дальния прогулки со вдовой и успел изложить ей в малейших подробностях то философское сочинение, которое намеревался писать.

Базанов сознавался мысленно, что никогда не встречал женщины, которая бы так верно и дельно отнеслась к философскому вопросу, которым он задался. При этом Рюмина особенно чутко угадывала то, что не могла понять.

Базанов вдруг нашел в ней замечательно умную женщину, замечательное сердце, при этом он крайне удивлялся, что раньше не оценил Рюминой. Несмотря на свои годы, Рюмина казалось ему еще очень недурна собой. В её лице находил он много жизни. Некоторые суждения Лукерьи Ивановны поражали молодого философа своею меткостью, или своею глубиной.

— Да! Да! — восклицал он восторженно. — Это, Гликерия Ивановна, именно то, что я думаю и даже в этой форме.

Молодой человек забывал, что вдова буквально повторяла слышанное ею от него за час назад.

Когда сеансы в усадьбе Стурина кончились и командир над разными духами и загробными жителями получил приличный гонорар, не считая путевых издержек от Лондона до России, все разъехались.

Стурин собрался тоже в Петербург вместе со столичным спиритом. Они хотели описать и напечатать все необычайные явления, которых они были свидетелями в усадьбе.

А между тем и Стурин, и Невский медиум проглядели самое замечательное явление, которое имело место в усадьбе, — явление, которое было гораздо любопытнее, серьезнее и неразгаданнее всех тех, которые устроил ловкий сын Альбиона.

Явление это произошло нежданно-негаданно на глазах, у всех гостей. В несколько дней двадцатипятилетний Базанов, бесспорно умный и с развитым чувством изящного, влюбился страстно в Лукерью Ивановну Рюмину, женщину на двенадцать лет старше его.

Что очаровало его, что он нашел в ней, было покрыто большим мраком неизвестности, нежели то обстоятельство, что Сократ, в виде какого-то Армянина, или Грузина, понаведался в гости с того света.

IX

По возвращении в городок Базанов ежедневно стал, бывать у Лукерьи Ивановны. Он писал свое сочинение. Она переписывала ему наиболее измаранные листы. Иногда она прибавляла кое-что от себя, и молодой человек приходил в восторг от глубины её мыслей и от меткости выражений.

Изредка Рюмина бывала у Пелагеи Степановны и проводила вечер. Базанова была рада-радехонька, что нашлась личность, с которой её сын охотно беседовал по целым часам.

«Слава тебе Господи, — думала она, — перестал молчать! Хоть с Гликерией Ивановной душу отводит».

Так прошел месяц. Однажды за вечерним чаем мать и сын заговорили о вдове. Она обещалась быть и не приехала. Базанов волновался, все подходил к окнам и наконец угрюмо уселся в углу.

— Головка что ли у тебя болит? — произнесла Пелагея Степановна после долгого молчания.

Базанов поднял глаза на мать. Слова её разбудили его, но он не расслышал их и не понял.

— Вот что, маменька, выговорил он, — я было хотел, подождать, да что ж, не все ли равно?.. Я хотел вам, сказать… Вы удивитесь! Я собрался жениться…

— Что же, слава тебе Господи! Молебен завтра отслужу, голубчик. Да и мудрено ли это?.. У нас в городе девиц тебе подходящих целая дюжина… А четыре или пять просто раскрасавицы, да и богатеющая… Возьми хоть одну Леночку; ведь за ней отец дает 25.000 чистыми денежками. А уж собой-то она всему миру на удивление.

Базанов улыбнулся.

— Я, маменька, уже нашел себе невесту…И я давно люблю ее…

— Как нашел?! Когда?!

— Да уж давно, маменька.

— В Москве, что-ли? — изумилась Пелагея Степановна.

— Нет, здесь…

— Как же ты мне не сказал?

— Да я удивляюсь, что вы ничего не видали и не заметили.

— Вот уж, мой голубчик, перед Богом клянусь ничего не заметила. Да ты и не бывал нигде… Либо все писал у себя наверху, либо с Гликерией Ивановной сидел и эту дуру уму-разуму наставлял. И напрасно, голубчик! Ничего она тебя не понимает, а так только прикидывается. Где ей, старой, твою науку понять!

— Маменька! Вы судите вкривь и вкось! И резко! С вами прежде такого не бывало!.. Женщина, с которой я решился связать свою судьбу, именно она и есть…

— Что?!. Кто?!. - не поняла Базанова.

— Я люблю Гликерию Ивановну и на ней женюсь…

Наступило молчание. Базанова смотрела на сына и наконец выговорила.

— Чуден ты, голубчик! Всякие люди балагурят со смешками, а ты им бывает, говоришь что-нибудь смехотворное, прибаутку, что ли какую, а лицо у тебя не то, что смешливое, а самое серьезное.

— Что же вы думаете?.. Вы думаете, я шучу?.. Вы полагаете, что мне нельзя на ней жениться?..

— Помилуй, родной мой! На этой старой Лукерье? Ты, слава Богу, в здравой памяти.

Базанов вдруг как бы слегка оскорбился и заговорил горячо и красноречиво. Он стал доказывать матери, что женщины такой доброй, развитой и образованной, наконец красивой, как Рюмина, встретить довольно мудрено.

— Я скажу, что подобной ей женщины не видал!

Понемножку, через силу, кое-как тужась, пуская в дело все свои умственные и душевные силы, Пелагея Степановна все поняла наконец! Сын не шутит! Произошло нечто ужасное, тяжкое! Будто божеское наказание!

Базанов еще не успел кончить свои пылкие речи, восхвалявшие предмет его страсти, как Пелагея Степановна уже начала горько плакать и утирать обильные слезы большим носовым платком, свернутым в комок. Она наконец поднялась и молча пошла вон из горницы.

— Маменька, что же вы? Господь с вами! — вскочил за ней сын. — Почему же вы так отнеслись? Что же тут такого?

— Нет уж, дорогой мой! — отозвалась хрипливо Пелагея Степановна и махнула рукой, в которой был скомканный мокрый платок. — Что уж тут! Всего я ждала, а уж этакого от тебя никогда не ждала!..

Сын остановился в недоумении, даже развел руками.

— Наказал меня Господь! Буди его воля! — всхлипнула Пелагея Степановна и тихо прошла к себе в спальню, не только в горестном недоумении, но с полным туманом в голове. Чрез минуту ей даже вдруг почудилось, что она сейчас проснулась и все, что знает, все это сон. Никогда сын Константин наяву ничего такого не говорил. Этакое только и может, что присниться.

Прошло дня два. Мать и сын ни словом не обмолвились по поводу последнего объяснения. Базанов был один раз у Рюминой и просидел у неё долго. Он вернулся в третьем часу ночи. Пелагея Степановна слышала, как он, минуя спальню, прямо поднялся к себе в мезонин. Вероятно, он предполагал проработать всю ночь.

Пелагея Степановна чувствовала себя совершенно хворою, нравственно разбитою. Она не могла представить себе, что у неё, сорокачетырехлетней женщины, явится в доме такая дочь, что она сделается свекровью тридцатисемилетней вдовы.

Ей всегда мерещилась беленькая, румяненькая, толстенькая хохотунья, когда она думала о женитьбе сына. При этом, конечно, ей мечталось, что у этой хохотуньи тысяч двадцать лежит в банке.

X

Ровно через сутки Пелагея Степановна, сидевшая у окошечка своей гостиной, сразу ожила, обрадовалась, вскочила и побежала в прихожую. Она увидела у крыльца пришедшего к ним пешком Стурина, которого считала заграницей.

— Ну, что у вас творится? Все слава Богу? — воскликнул Стурин, только что вернувшийся из Петербурга.

— Что вы! Что вы, Данило Иванович! Не только не слава Богу — беда у нас… Мне хоть помирать.

— Что такое?

Базанова тихонько провела дорогого гостя к себе в спальню, чего бы не сделала ни за что, еслиб обстоятельства были не столь горестные. Она боялась, что сын, сидевший наверху, незаметно спустится вниз и подслушает их разговор.

Здесь, у себя в спальне, Базанова передала все Стурину и, конечно, принималась раза три плакать. Стурин выслушал все, не вымолвив ни слова, и затем насупился.

Наступило молчание.

— Что же вы скажете? Что тут делать, как тут быть? — спросила, наконец, Базанова.

— Ничего, дорогая моя Пелагея Степановна, поделать нельзя. Так этому и быть следует! Так этого я и ждал! Попробовать я попробую, все силы напрягу, ораторствовать буду. Уговорю с собой за границу съездить на мой счет. После когда-нибудь отдадите… А не отдадите и слава тебе Господи. Мне не нужно. Может-быть порастрясу я его по этим Парижам, да по Италиям. Может быть и очухается от угара! Да вряд ли!.. Ведь не она на него угар напустила, а он сам на себя. Эти люди, как Константин Алексеевич, сами на себя напускают туман и чад. Они самоотравители, самосожигатели.

— Она хитрая, лукавая. Обольстила его…

— Нет, дорогая моя. Где ей… Он самообольститель!

И помолчав немного Стурин снова выговорил:

— Поразительно! Поразительно! Помилуйте! дурна ведь, как смертный грех! У меня в имении вот точь-в-точь такой ночной сторож есть… Евлашкой звать. Одень я вам этого Евлашку в женское платье, не отличите от Рюминой, ей Богу! Ума не приложишь — что он в этой Лукерье выискал? Какие чудеса в решете нашел?

— Приворотила она его к себе корешком каким… — всхлипнула Базанова.

— Вот и выходит правда моя, Пелагея Степановна! Помните я вам сказывал, что он не видит того, что под глазами у всех, и видит то, чего нет. До риз положения, до чертиков додумывается!

— Что-ж из этого брака будет?!.. — спросила Базанова.

— Женится если… то чрез года-два разъедутся…

Пелагея Степановна предложила Стурину тотчас же подняться в мезонин, поговорить с сыном.

— Хоть узнайте у него по крайней мере, как все этакое могло произойти.

Стурин наотрез отказался.

— Нет, не могу… Теперь я только ругаться буду. А это совсем не убедительно. Завтра приеду с более хладною кровью в жилах и поговорю. Но вперед вас уверяю — ничего не выйдет! Этого следовало ожидать, а не этого, так такого же чего, — еще хуже.

На другой день действительно Стурин приехал и прошел прямо наверх, где сидел за работой молодой человек. После нескольких слов о Петербурге Стурин заговорил прямо, объяснив, что мать накануне все поведала и рассказала.

— Да, это правда! — отозвался Базанов.

И лицо его сразу ожило, глаза блеснули… Выражение лица и взгляд молодого человека были таковы, что у Стурина слова замерли на языке. Ему показалось, что начать противоречить молодому человеку, убеждать его в его слепоте при подобном восторженном настроении, все равно, что войти в иноверческий храм и остановить в нем богослужение, доказывая всю его несостоятельность или бессмыслие.

«Как же ему теперь объяснять, — подумал Стурин, — что это невероятное ослепление. Для всех, кроме его самого? Он ничего не поймет, как мы не можем понять, что он видит в ней. С каким же однако мысленным аршином приступил он к этой женщине. Фу, Создатель! Да это ведь четвертое измерение!»

И мысль эта показалась Стурину и забавною, и верною.

«Да, это то измерение предмета, думалось ему, — которое может-быть существует, может-быть нет, которое нашему разуму непонятно, а медиумам понятно, до уразумение которого когда-нибудь общечеловеческий разум и достигнетъ».

Однако Стурин решился. Желание добра молодому другу, боязнь за его будущее пересилили в нем простую щепетильность. Он горячо стал доказывать Базанову, что через год, или два он разойдется со вдовой, потому что в ней нет ровнехонько ничего того, что он хочет видеть в ней.

Базанов усмехался почти презрительно. Он сожалел Стурина — это было ясно. Изредка он качал головой. Его движение говорило:

«Как люди ограничены! Как глупы! Как изуродовано в них понимание многого, самого существенного в жизни!»

Стурин уже начал злиться на друга, и наконец, выговорил:

— Послушайте, Константин Алексеевич. Ведь это, наконец, черт знает, что такое! Ведь этому ничему поверить нельзя! Ведь никогда никто не поверит, что можно влюбиться в Гликерию Ивановну. К ней обыденная человеческая мерка не приложима, потому что мерить нечего! Что же вы видите в ней?.. С какой точки зрения вы смотрите на нее — чтобы любить… Знаете, голубчик, не шутя, что я надумал: это в роде нашего спиритического четвертого измерения.

Молодой человек быстро вскинул свои светлые задумчивые глаза на Стурина, долго смотрел на него и потом выговорил, едва заметно улыбнувшись:

— Может-быть!.. Ведь вы же верите, что оно существует в физическом мире. Ну, а я стало-быть доказываю собой, что оно существует и в нравственном мире.

— Нет… Это самообман! Вы чрез год или даже ранее разочаруетесь в этой женщине или, точнее выразиться, приложите к ней только три измерения нравственные и… прозреете! И будете вы — несчастный человек… Вспомните ваш казус с Заквашиным?!..

— Это иное дело… — воскликнул Базанов. — Я заглазно вообразил себе, судя по книге, светлую и духовно высокую личность, т. е. совершенно другого индивидуума, чем в действительности уродился этот Иван Кондратьич.

— А тут разве не то же… Разве вы не создали себе свою Гликерию Ивановну… Свою! С которой почтенная Рюмина и незнакома даже. Неблагоприятное мнение об ней не есть мое личное исключительное мнение. Поймите, что Рюмина для всех, начиная с вашей матери и кончая последним обывателем нашего города — женщина старая, дурная и глупая… А ваша мать, да и я тоже — прибавляем: и недобрая…

— Ну, а для меня, улыбнулся Базанов, — она красива, добра и умна… И я прямо и искренно говорю вам: я страстно люблю ее. Не поди она за меня замуж… Я… Я и не знаю, что сталось бы со мной…

— Ну так я скажу, что если вы будете с нею счастливы, то это…

Стурин запнулся, потом вскочил с места и выговорил растерянно…

— Ну так это — четвертое измерение!..

Оглавление

ЧЕТВЕРТОЕ ИЗМЕРЕНИЕ Рассказ

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X