Рыбас Святослав Юрьевич
ПЛОТНАЯ ОПЕКА
Бакота боится меня. Мы приезжаем в Москву или в какой иной город, и Женя гаснет. Он глядит зоркими глазами бывшего защитника на мое несчастное иссушенное лицо, и в его взгляде я читаю боязнь. Вся команда, основа и даже дубль, изучает в такие минуты тренера, она знает, что сейчас Бакота будет предупредителен и застенчив, как на приеме в обкоме. Дело в том, что у нас в городе командует Бакота, а на выезде — Акульшин.
Женя завистлив и боится, что я займу место старшего тренера. Вполне вероятно, этот сезон у меня последний, и я понимаю Женю.
Сейчас мы дома. Лето тягуче-южное, акации и клены у моего дома запылились и жухнут. Дождей нет. Дома я редко, все за городом, на Кирше. Там наша база. Но режим у Бакоты — не дай бог, тюрьма. От нас ждут побед, мы измотаны и стали психами.
Утром я гоняю мяч, забиваю с правой и с левой. Тимченко надежный вратарь, а я все-таки забиваю. У меня силы немолодые, но играть можно. Бегаю кроссы, поднимаю штангу, плаваю в озере. Врач пока доволен: «мотор» тикает исправно, а это главное.
Сегодня утром я проснулся с тяжелой головой, в ней за ночь что-то нарушилось, снилась ерунда. Мой сосед по комнате, Витя Тимченко, уже натягивал тренировочный костюм, а я все валялся.
— Подглядываешь? — спросил он. — Доброе утро, Акуля!
— Доброе, — проворчал я.
Сон не выветривался. Я зажмурился и стал прокручивать его снова.
Жутко здоровый, квадратный мужик в костюме в полосочку идет за мной следом по теневой стороне. Я его припоминаю, это знаменитый Кубасов, непроходимый защитник. Откуда-то я знаю, что его тренер поручил меня ему, и тот приклеился ко мне и тащится по улице. Меня изучает. «Ага, — говорю я себе, — боятся Акульшина. Перехитрю тебя, Кубасов».
Я забегаю в павильончик «Пиво-воды».
— Стакан яблочного.
Медленно пенится сок, журчит. Становлюсь боком к входу и пью, потом конфеткой закусываю. Все чин-чинарем, как после стакана сухого.
На мокром прилавке — мокрые монеты. Вот они уже сохнут в ладони. Кажется, я сыграл без осечки: Кубасов удовлетворен нарушением режима. Еще я покупаю у толстой, рыхлой продавщицы сигареты и закуриваю сразу. Кубасов вразвалку выходит из павильона.
— Что, не видишь? — кричит продавщица. — Не курить? Что вытаращился как баран на новые ворота.
— Извините, — улыбаюсь я. — Жарко… Я вообще-то не курю…
Я выбираюсь в неподвижное городское лето. В стеклянной двери отражается моя фигура, поджарая, длинная, в легких белых брюках и тенниске. А из кулака пружиной вьется дым.
— Товарищ Акульшин, как завтра? Не осрамитесь? — На меня смотрит мужик в золоченых очках и в соломенной шляпе.
У газетного киоска затаился Кубасов. А я-то думал, что он ушел.
— Что вы! — ору я. — У них дворовая команда. Я на тридцатой минуте забиваю штуку — ахнете! План у нас разработан…
Я умолкаю, подмигнув соломенной шляпе, и он понимает: тайна пока, известное дело.
— Такси! — кричу я. — Быстрее! Прямо!
И наконец я выбрасываю сигарету. Во рту сухо, нехорошо. А я доволен: слежка закончилась.
Я поворачиваюсь к шоферу. Что творится! Это же Кубасов! Тьфу ты, господи прости. Он улыбается:
— Куда, Акуля?
— А-а… Ты… — тяну я. — Ладно, пора обедать.
— Коньячку хочешь?
— Ладно, давай коньяку.
— Ты не думай, Акуля, я ничего. Тренер сказал присмотреть, к тебе привыкнуть. Не злишься?
— Завтра мы вам наклепаем.
Кубасов вздыхает. У него добродушная физиономия.
И мы сидим за столиком, пьем боржоми. Ресторан в нашем провинциальном городке средний. Официантка Вера старается, приятно за нее, Кубас наш гость. Она черненькая, глаза детские, чистые, в них что-то мелькает, когда она на меня смотрит.
— Режимишь? — спрашивает Кубасов.
— Режимлю, — отвечаю я. — В моем возрасте без строгости — прогорю.
— Волевой ты, Акуля. Я тебя уважаю.
— И я тебя, — отвечаю я, но я его не уважаю, говорю так из вежливости, неприятных слов не люблю. — Ты давай ешь, такой солянки нет и в столицах, ароматнейшая соляночка.
От тарелок пахнет маслинами, лимоном и жирным наваром, нагоняет аппетит. Мы уработали соляночку, оглянуться не успели.
— Учишься, Акуля? — спрашивает Кубасов. — В техникуме, в институте, в школе тренеров?
— Институт закончил.
— Теперь не страшно, когда игру бросишь. У меня-то девять классов.
— Не горюй, — говорю я. — Ты еще молодой, все впереди. Тебя же во вторую сборную включили…
Мне жалко было этого здоровенного Кубасова. Он раскраснелся и горько хлопает ресницами.
— Включили!.. В запасе просидел. Несовременный я защитник. Я разрушитель, а надо создателя. Кто такое навыдумывал? По мячу-то ударить не могут, не то, что по ногам… — Он наклоняется ко мне: — Я так, к слову. Не подумай. Я постараюсь тебя не поломать.
— Ты современный защитник, — успокаиваю его.
Расхотелось мне обедать. Сказать бы тут ему, кто он такой — костолом, мясник, враг. Я не говорю. Нет, я не боюсь, просто нашла какая-то неловкость, и язык закрепостился.
— Ты ешь, ешь. Мне — позвонить, — бормочу я вовсе не то.
Я ушел в прихожую, поманил Веру и расплатился.
— Васенька, — вздохнула Вера. — Вы не поддавайтесь, вам надо победить.
— У нас план, — начал было я, но догадался, о какой победе она говорит. Однако не идти же мне назад и резать Кубасову правду-матку в глаза. Я почесал затылок и распрощался с Верой.
Такси не рискнул брать, выбрался проходными дворами к трамваю, по дороге купил темные очки и смастерил из газеты панаму. Я походил на болельщика. По-моему, они все на одни салтык: орут лишь на стадионе, а дома — закрепощен язык.
Вечером я был дома. Иногда Бакота дает такие поблажки Акульшину перед матчем. Тихо было в моей трехкомнатной квартире, душновато, а внизу под балконом шелестели жестяные клены.
Я боялся. Я хотел отдохнуть перед игрой, но во мне сидело что-то. А чего было мне бояться в тот неясный приснившийся вечер? Я вспомнил свой возраст: от силы два сезона будущего. Но к черту это!
Слава богу, Нина не пилила меня. Она склонила над английской книжкой по лексикологии свои пряди и не сразу обернулась на шаги. Она не поинтересовалась: почему останусь, зачем? Ее лицо было знакомо холодным. Может, презрительным? Это я не хотел уточнять. Припухлые губы были сжаты, рот будто ножом прорезан. «Занимаешься? — невпопад спросил я. — Ну ладно…» Я ушел к себе, сел перед магнитофоном, чтобы забыться. Я послушал записи государственных гимнов разных стран, где побывал, почитал «Советский спорт», потом попил чайку с лимоном и спать захотел.
Но на моей постели возлежал Кубасов. Я остолбенел от такой плотной опеки. Я грубо толкнул его. Наверно, надо было драться.
— Больно же, — проворчал он. — Извини, Акуля, тренер велел… Переночую.
— Я женат, идиот! — крикнул я.
— Завтра игра, — ответил Кубасов, отводя мой намек.
У меня опустились руки, я упал рядом с ним и отключился. И мне приснился сон, странный сон, в котором я весь был закрепощен и лишен воли: Кубасов не отставал от меня, гонялся за мной по полю с косой в руках. «Куда теперь?» — спросил он. «В штрафную, — выдохнул я. — Головой забить попробую». — «Ну-ну. Не бойся, я просто так», — ответил он, и мы дружно побежали в штрафную площадь.
Открыл глаза: слава богу, я был на озере Кирша, где у нас лагерь.
— Доброе утро, Акуля! — улыбнулся Тимченко.
— Привет, Тимка-голкипер, — ответил я. — Сколько градусов на солнце?
— Девятнадцать, — сказал Тимка, причесывая перед футляром электробритвы свои черные вьющиеся волосы.
Я быстро натянул брюки.
— Тима, глаза-то у тебя голубые? — удивился я. — Красивый ты паренек. Для другой жизни — не для нашей.
— Поздно разочаровываться, — бросил Тимченко, он всегда нравился мне: не сомневается, и храбрый вратарь, храбрейший.
— Как — сегодня? — спросил он.
— На тридцатой забью гол, — ответил я. — И мы их сильно разочаруем, Тимочка.
Мы побежали разминать свои тренированные, привычные к труду тела. Я пробежал сотню метров по светлой рощице, отстал от команды и вернулся. Что-то бегать мне сегодня не очень хотелось.
В столовой прохладно, бело, пахнет помидорами и жареным луком. Я с порога хватаю этот утренний запах и вдруг вижу сбоку старшего тренера. Я вхожу в столовую.
— Вася! — кричит он.
Я нехотя возвращаюсь. Бакота выбрит, рыжеватые редеющие волосы влажны и гладко зачесаны на прямой пробор, обнажая белые полукружья на загорелом крепком лбу.
— Здравствуй, Евгений, — говорю я.
— Филонишь, — отвечает он без всякого выражения. — Как самочувствие?
— Здоровье в порядке, спасибо зарядке.
— Ну и хорошо. Теперь завтракать, Акуля, завтракать… Потом разговоры.
Мне хочется сказать Бакоте, что он был бы хорошим тренером, кабы не боялся. Нельзя в нашем деле трусить, раз ослабишь — загубишь себя. Защитник из Жени был крепкий, он давал жару даже гремучим умельцам из тбилисского «Динамо», но однажды сломался в столкновении, и все. Потух. Тогда Бакота и пошел по тренерскому делу, понимание у него было, диплом тоже. Из него получился такой же крепенький тренер. Беда Бакоты, что мы шли на третьем месте в чемпионате. Слишком высоко шли, не по нашим силам.
В полдень после небольшой тренировки мы собрались в красном уголке. Бакота расставил красные условные фигурки на условном деревянном поле и приказал слушать свою установку. Мы не возражали. Жар стадиона уже сгущался над нашими головами, он пробивался в нас самих, затапливая все остальное. Мы были дружной командой.
— Они будут нас давить, — сказал Бакота, и в это время в комнате появился Высокий.
Он действительно был высокорослый сильный мужчина с усталым властным выражением красивого лица. Высокий, казалось, молча внушал нам мысль о своей власти. Я знал, кто это, но, будь он даже с вершок, я бы понял, что безусловно Высокий, — такое у него было лицо.
— Доброго здоровья, товарищ Бакота, — снисходительно сказал он. Здравствуйте, хлопцы.
Во мне сработала школьная привычка вставать при виде учителя, и, хотя Высокий не был никаким учителем, мои ноги сами собой подкинули меня. Я оглядел стоявших ребят и начал злиться. Бакота улыбался с готовностью во взгляде, двигаясь навстречу Высокому. Тот протянул ему руку.
— Установка? — спросил он тоном знатока, по которому угадывалось, что ему не терпится помешать нам. — Садитесь, хлопцы.
Высокий привел Бакоту в униженно-радостное состояние. Наш тренер покосился на зеленую доску с условными красными фигурками и грохнул на нее из кармана точно такие же черные.
— Они будут нас давить, — пообещал он, глядя на Высокого, который сел рядом со мной. Точнее, рядом с телевизором, потому что рядом с телевизором было кресло тренера. А Бакота таким образом остался без места. Не знаю, намекал ли Высокий на перемены в Жениной судьбе? По-моему, он просто не снисходил до такой мысли, но вид у Бакоты ухудшался с каждой минутой. Верно я говорю, в нашей игре нельзя бояться!
Установочка пошла прахом, ее вел Высокий. Мастерски вел — если его послушать, то медали уже у нас на шее на муаровых лентах. Нам бы выстоять, выстоять всего-то девяносто минут. Акульшин пройдет по краю и на тридцатой минуте вколотит гол-трудягу.
Я подскочил на стуле. Высокий потрепал меня по плечу:
— На тебя надежда, Вася. Знаешь, что после победы производительность труда на заводах и шахтах области вырастет на полтора процента?
Он не сомневался во мне. Наверно, он жалел, что не может выйти с нами в пять часов вечера. У него бы получалось как у самого гремучего бразильца, привыкшего к теплу.
Бакота поморщился: Высокий обращался ко мне. Я пожалел Женю, убрал чужую руку с плеча и пошутил:
— А у них в области, значит, производительность падает?
У меня были кое-какие соображения, убрать эту дружескую властную руку. И Женя приободрился, передвинул что-то на зеленой доске и повторил, кто кого держит.
— Все. Акульшин проходит по краю, — добавил он недостаточно уверенно и вздохнул.
Мне было стыдно за него, черт бы его забрал от нас. Ребята молчали, и выходило, что команда принимает идиотский план Высокого. Команда — это значит я, жилистый атакующий полузащитник с изможденными щеками.
И здесь дернуло меня раскрепостить язык, и я прикрыл Женю. Встал и выложил ребятам, кто они такие есть. А они были заводской командой, вырвавшейся наверх несколько лет назад; они всегда шли на противника, не боясь ничего на свете. По-другому не могли. Установка Высокого отбрасывала нас в снега второй лиги.
— Правильно, Акуля! — сказал за телевизором Тимченко. — Атака лучше.
— Вы не совсем правы, — заметил мне Высокий, и по его вежливому тону я понял, что моя биография начала отделяться от биографии команды.
— Я старший тренер! — поспешил ответить Тимченко Бакота.
— Дело Акульшин говорит! — крикнул Арзамасцев.
Но моя судьба уже отделялась, и я вспомнил, как вернулся в эту команду, в родной город, где начинал: команда без меня пробилась, и я уже схожу. Лучшие годы были позади. Моя Нина только поступила в аспирантуру — тут переезд, хлопоты, новая квартира в провинции. Нина пошла за мной, но что-то у нас не заладилось. Теперь назад дороги не было, я слушал государственные гимны с магнитофона и грустил. Конечно, я сделал то, за что меня называли дураком: добровольцем уехал в провинцию.
В красном уголке поднялся гвалт. Высокий постеснялся говорить дальше и уехал.
Бакота вдруг разорался, и ребята притихли. Он объявил заявленный состав. Я не сомневался, что Акули там уже нет. В запасе — да, но по в основе. Так оно и вышло.
Тимченко пересел в тренерское кресло. Его голубые глаза в ободке сузившихся век были темны. Худо, если Тимка перегорит до пяти.
— Ерунда, — успокоил я его. — Выйду во втором — забью.
— Ты не выйдешь во втором! — выкрикнул Тимка. — Тебя хотят выжить!
Я, кажется, засмеялся, и Бакота вытаращился на меня.
В половине третьего я попал домой, без труда отпросившись у Бакоты. Он со скрытой радостью отпустил меня, чтобы не мозолил я ему глаза на Кирше.
Задрав голову, я свистнул в тени открытому балкону и вбежал в прохладу парадного. Слава богу, Нина еще не ушла.
Она открыла мне и, отойдя в глубь прихожей, куда падали лучи из комнаты, спросила:
— Ключ потерял?
Я глядел в ее примятую переносицу, потом в светло-черные глаза, в припухлые губы. Боковой свет проходил сквозь кроны кленов на дворе и вспыхивал, путаясь, у нее в волосах.
— Ну, что молчишь? — спросила Нина.
— Соскучилась?
— Соскучилась. Слушай-ка, Василий, — сказала она, — я давно поговорить хочу.
Ее голос звучал звонко, раздраженно, с неясным для меня новым чувством. Я взял Нину за руки и притянул к себе. Она положила голову мне на грудь и спокойно сказала:
— Как я тебя любила!..
Мы пошли в мою комнату. На столе вхолостую крутился магнитофон, в пепельнице дымилась сигарета. Только что Нина была здесь.
— А ты куришь, — сказал я невпопад. — Я и не знал.
Она пожала плечами, выключила магнитофон.
— Слушала твои гимны! — произнесла с горечью она.
У нее выходило так, что будто эти гимны поломали нам всю жизнь.
Она глядела куда-то выше моей головы. Я оглянулся. На стене под стеклом висела цветная фотография Колизея, древнейшего римского стадиона; его светло-коричневые камни поднимались в небо — почти до самого края фотографии. Синее небо проглядывало в его окна, вокруг стояли красные, желтые и черные автобусы и лимузины; сбоку случайно влезла в кадр ветка какого-то дерева с узкими листьями. Это была не наша сторона, и ветка тоже была точно игрушечная, но вот над самым Колизеем, там, где остался простор, улыбались наши молодые лица, двадцать сильномогучих ребят из Союза, — мы только что разбили сборную прекрасной страны Италии, и нам подарили по такому смонтированному снимку. Я тоже тогда был не в пример нынешнему. В тот год мы с Ниной справили свадьбу… Больше мне не быть таким.
Она глядела сейчас на эту фотографию немилостиво, с печалью великой. И может быть, думала, что нет на свете прекрасной страны Италии, нет того счастливого времени, а все — сон.
— Василий! — взмолилась Нина. — Дай мне пожить! Дай хоть год пожить, пока последняя молодость не прошла!
Я хотел погладить ее по голове. В чем-то я перед ней был виноват. В чем?
— Не надо, — она отстранилась. — Давай поговорим. Может, полегчает… Знаешь, когда я полюбила тебя? Когда ты решил переехать сюда, в эту глушь, провинцию… Я поняла, что прежде тебя не любила. То было другое, не любовь. Тогда я думала — любовь, а потом оказалось — нет. Я была совсем глупой, а ты простодушный, знаменитый, сильный, и между вами — пропасть, ничего общего.
Нина замолчала, опустила глаза. У нее на щеках проступили красноватые пятна и точки.
— Вернемся! — сказал я. — Пусть их черт… Вернемся в Москву. На завод пойду. Малышей буду тренировать. Найдется дело… Не помру, когда брошу играть. Не выдумывай трагедий.
— Куда ты вернешься? Для Москвы ты уже прошлое. Ты живешь, надеешься, что вернешься, а ты только тень того Акульшина… И ладно, бог с ней! Там все было фальшивое. Здесь я тебя по-настоящему поняла. Ты ведь верный, душевный человек… Но с тобой невыносимо! Я устала от твоего вечного оптимизма, от твоих неумных товарищей, они за год и книжки не прочли. Я устала жить полуженой-полувдовой. Твои разъезды, запреты… Устала! Мне же видно, как тебя начинают жалеть. Ты постарел, тебе пора уходить. Ты думал о будущем?
— Я думал, — возразил я. — Скоро меня попросят… Не торопи меня.
Она, кажется, не поняла, откуда попросят.
— Нет, буду торопить! — сказала она. — Я еще пожить хочу, я не старуха. Ведь оттого, что ты бегаешь, мне стыдно и больно. Я боюсь, что ты вот-вот закончишь играть и на тебя найдет тоска, что ты еще молодой, а делать уже нечего да и не можешь.
— Нет, не бойся, — успокоил я ее. — Не сопьюсь во всяком случае. Мне всегда кажется, что у кого-то жизнь была легче, когда я играл. Может, конечно, я ошибаюсь…
Нина слабо улыбнулась — наверное, я все-таки ошибался.
Я отошел к окну. Во дворе двое мальчишек в одних трусах лупили мячом в стенку гаража. Мяч был, видно, резиновый и хлопал как пугач.
Я глядел на них и рассказывал Нине о том, что случилось в полдень у меня с Высоким. Потом я замолчал. И она молчала.
— Хочешь развестись? — спросил я.
— Даже если бы я и хотела развестись… — Нина, не договорив, подошла ко мне. — Ты же скучаешь без Лены?
— А ты?
— Скучаю. Давай поедем к маме? Хоть на два дня отпросись. Дочка все-таки…
— Не могу, Нина. Ладно, попробую.
Наверное, это радость великая — никому не принадлежать и только ей одной? Интересно, как так можно? Ты ведь будешь раскрыт, без тайн, без будущего, без загадок…
Я пошел к магнитофону, щелкнул клавишей: рев «Уэмбли», «Правь, Британия», снова рев — и я вспомнил, что в пять часов… От меня стало все отдаляться…
…и я выбрался из раскалившегося автобуса на бетонную площадь перед стадионом. Команда втянулась в отверстые двери, я шел последним, и в меня летело:
— Акуля!.. Дай им, Акуля!
Я ссутулился. Меня толкнул в спину администратор Клюквин, я попался ему под ноги.
— Веселее, Вася! — гаркнул он сверху и обогнал.
Саквояж с формой оттягивал руку, ручка его была мокрым-мокра. Я переложил его в правую и поднял голову.
Над нашим муравейником было небо, и я сказал себе: «Акульшин, ты уходишь под таким небом». А больше я уж ничего не смог сказать, слов подходящих не было.
Мы поразминались минут десять и пошли в раздевалку через подземный ход. Другой ход втягивал парней в белых майках. Они глядели на нас, мы — на них. Как обычно, никто не улыбался. Мы пощупали их глазами и скрылись в сыроватом тоннеле.
В раздевалке я сел, не собираясь двигаться. Ребята проверяли шнурки в бутсах, полоскали рты, особых разговоров не заводили.
— Душно! — сказал я.
Арзамасцев, мой центральный форвард, махнул рукой. Наверно, он будет хуже обычного, мягковатый он, я его гоню, и тогда работает, хоть и злится. На поле выражений я не выбирал.
Бакота сдержанно взглянул в мою сторону и сразу отвел глаза. А я ни на что не намекал, просто здесь было душно. Женя торопливо повторил установку: мы их держим, впереди только Арзамасцев и Коля Исаев.
— Ясно, Евгений Никитич! — радостно прервал его Коля Исаев.
Я понимал розовощекого парня с полными, еще детскими губами: Коля играл на моем месте. Но я простил ему радость, черт с ним.
— Ах, какой понятливый! — огрызнулся Арзамасцев.
— Я ничего, — пробормотал Коля.
— Подойди-ка, — позвал я. — Против тебя будет Кубасов. Больше двигайся, больше рывков. Уведи его — и вперед. И надень-ка щитки.
Я был не очень любезен, а Коля не понял и вопросительно посмотрел на Бакоту.
— Надень щитки! — крикнул Арзамасцев. — Ну!
— Сейчас, — сказал Исаев, мотнув головой.
Администратор Клюквин протянул ему щитки, но тот не дотронулся до них.
Тогда я сказал Бакоте:
— Женя, Кубасов его поломает. Высокий спросит не с Кубасова, а с тебя.
Я влез в вылинявший тренировочный костюм и пошел к выходу: остальное будет без Акульшина.
В дверях я столкнулся с Высоким, и нам обоим это не доставило удовольствия. Усталая властность Высокого как-то поистерлась, он был слегка взмокший, и я его на секунду пожалел, в конце концов он не виноват. И не Бакота… Я отвернулся.
— А-а, Акульшин, — протянул он вполне дружески.
— Добрый день, — ответил я, посторонился и вышел через сыроватый тоннель на открытое яркое пространство. В спину кричала восточная трибуна, я брел понурясь к скамейке запасных.
— Шубу надень — простынешь! — крикнул какой-то шутник.
Он тоже не был виноват. Я ссутулился на скамье, опершись локтями на колени.
Они выбежали на зеленое поле, красные и белые, и пошла игра, похожая на установку Бакоты. Слева от меня тренер любовался, как наших мало-помалу прижали к воротам Тимки. Тимка беззвучно раскрывал рот и размахивал руками, расставляя защитников. Солнце било ему в глаза. Бакота тихо ругнулся.
На табло стрелка сдвинулась на пятнадцать делений, а они нам еще не забили. Я незаметно обнадежился и стал следить за Исаевым. Коля подхватил мяч в углу и рванулся параллельно Арзамасцеву. Кубасов вовремя перерезал парню дорогу — не ждал я такой прыти — ударил, но Коля сберег ноги. Хорошо, что в щитках.
Краски на трибунах запестрели, муравейник вздохнул и заревел. Я вскочил. Это я был сейчас на ровном зеленом поле, а молодой Исаев, как обычно, сидел на скамейке. Я верил в справедливость игры.
— Отдай! — крикнул слева Бакота.
Колька неожиданно пробил, вратарь прыгнул и почти достал. Мяч медленно катился в угол, летели на него Арзамасцев и защитник… Мимо.
Было градусов тридцать. Стадион почернел, и долго не было в моих глазах просветления. Минуло полчаса, я сидел неподвижно. Кубасов бил Колю Исаева, а болело у меня.
— Какой счет? — спросили справа.
— Глянь на табло, — бросил я. — Ноль — два.
Это была Нина. И я, кажется, хотел улыбнуться. Она коснулась моих свисающих с коленей рук:
— Ты не заболел? Почему ты сидишь?
И я вспомнил, что она точно так же глядела на меня, когда я был ей никем, искал счастья на поле, бегал и был молодым.
— Вася! — Бакота придвинулся ко мне. — Пойдешь после перерыва.
— Видишь, — сказал я, во мне засветлело, еще был целый тайм надежд.
— А что изменится? — спросила она. — Тебя отделили от команды!
— После перерыва! — повторил Бакота.
— А Высокий? — спросила Нина.
— Это жизнь, — объяснил тренер.
И я сменил Колю Исаева. Я запомнил его разбитые ноги и был злой.
Кубасов вразвалочку спешил ко мне, я остановил мяч и огляделся. Справедливость игры зависела от меня. Защитник тяжело дышал в затылок, я успел ударить прежде, чем упал. Кубасов бежал уже прочь. Я уперся в сухую траву и встал. Мы атаковали.
Я оглянулся на Нину, но ее некогда было искать в пестрых красках. Солнце жгло лоб, над нами было небо. Я вытер лоб и бросился туда, вперед, к крохотному шарику, который мчался мне навстречу.
Арзамасцев понял меня, но у них был хороший вратарь.
Я снова шел вперед, мы все пошли вперед, оставив Тимченко одного. И я не знаю, сколько прошло, только мы проигрывали уже один — два.
Передо мной были белые глаза вратаря.
— Кубас! — кричал он.
И я снова упал, слыша свисток. Ко мне бежали со всех сторон; черный, как монах, судья показывал на белый земляной кружок в штрафной, а я лежал, прижавшись щекой к теплому полю. Ничего не болело. Надо мной тянулось небесное поле. Я тихо захромал из штрафной, где началась стычка из-за пенальти.
Мы сравняли счет.
Тимка выбежал из ворот, прыгнул на меня, и мы покатились по земле, запев необъяснимое. От его пропотевшей фуфайки пахло трудной работой, а мы были счастливы сейчас, и все были счастливы, и не было виноватых. Наверно, по-ребячьи орали Высокий, Бакота, Коля Исаев и тысячи.
Я нашел глазами Нину, но она встала и пошла прочь. Мы с Тимкой помахали ей. Она не простила моей команде, она не знала, что в спорте нельзя искать виноватых, кроме разве что нас самих, но я благодарил ее за то, что она пришла.
1972 г.
