КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Евангелие от Магдалины [Валерий Георгиевич Попов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Валерий Попов ЕВАНГЕЛИЕ ОТ МАГДАЛИНЫ (Загадочная история)

И, закрыв Его, ударяли Его по лицу и спрашивали: прореки, кто ударил Тебя?

Евангелие от Луки, 22, 64

Убийц по осени считают

Мы стоим с Митей на краю шумной бомбейской площади. Как часто бывает во сне, я не вижу его, а лишь чувствую, что он здесь. Перед нами — факир в грязном бурнусе, и под его вытянутыми вперед костлявыми руками — кобра в боевой стойке и худая облезлая обезьянка. Обезьянка смело лупит кобру прямо «по очкам». Та лишь лениво отклоняется от ударов, и взгляд ее страшных бусинок возвращается к нам.

Себя во сне я тоже не вижу и вдруг понимаю: я и есть эта обезьянка. И тут кобра прыгает, и я слышу Митин хрип.

Нет — для сна это слишком, на фиг нам такие сны! Я резко просыпаюсь, с колотящимся сердцем, и снова слышу Митин хрип — но гораздо тише, чем во сне. Где он? Я выбежала из квартиры. Он лежал возле лестницы — связанный так, что, опуская уставшие ноги, сам себя душил. Я растянула петлю.

Потом он сидел на кухне и осторожно глотал воду из чашки, прислушиваясь к себе: не порвал ли где глотку своими жуткими всхлипами?

— Что ж такое? — сипло проговорил он. — Честно шел по улице... схватили сзади за горло...

Месть моего прежнего мужа Гуни? Он может! Я была одной из главных опор его величия, живым экспонатом, подтверждающим его благородство, — теперь он успокоится не скоро.

Пока не отомстит... желательно чужими руками.

Поддерживая миф о своем благородстве, он не уставал повторять, что взял меня с самого дна и поднял до себя. Но думаю — этим я его и привлекла. Всегда была орально неустойчива. Тьфу, опечатка! «Дном», откуда он меня взял, были языковые курсы при «Интуристе». Действительно, там были в основном девчонки, нацелившиеся на древнейшую профессию. Как раз за окнами класса видна была могучая, как крепость, гостиница «Астория», где жили красивые (особенно они выделялись в те годы) и богатые иностранцы, и нам эту крепость предстояло взять. Но в молодости всегда влечет романтика, а судьбы складываются по-разному. Например, одна из тех девчонок, самая неприметная, теперь директор банка. Я тоже не особенно выделялась среди прочих — те же юбочки, губки, чулочки. Все отличия пока были невидимы и заключались лишь в моих планах, идущих гораздо дальше «Астории», — и в характере. Кстати, и все девчонки учились толково — им без языка что без рук. Гуня, что интересно, оказался самый тупой, и когда он величественно провалился, то, покидая наш вертеп, надменно пригласил меня «к себе в дом» (типичное их выражение) на чашку чая. Чая не помню. И ничего такого особенного в их доме, как бы хранящем традиции, я не заметила. Но я должна была, видимо, обомлеть от счастья, и я обомлевала, сколько могла. Я человек очень терпеливый и улыбаюсь очень долго, насколько хватает сил, и потом еще немножко — и только после этого, продолжая улыбаться, сообщаю, что все — конец.

Когда на моей памяти в первый раз собрались «у него в доме» гости (свадьбы не было), я сразу поняла по их взглядам, что он сообщил им, откуда он меня «спас».

В основном я находилась на кухне. Плача от чада духовки, я вытаскивала противень с печеной картошкой, разрезанной пополам и покрывшейся по срезу оранжевыми пузырями, потом раскладывала картошку по тарелкам — и уходила. К беседам я не допускалась — Гуня выпихивал меня взглядом. И так проходили для меня все встречи Гуниных друзей, интеллектуалов и интеллектуалок, обсыпанных перхотью и очень важных. Не все, кстати, будучи бедными, они очень бравировали бедностью и печеной картошкой — но большего они и не стоили. Сначала он прятал меня на кухне по причине моей глупости, а потом — по причине прямо противоположной: появившись пару раз, я с улыбкой посадила его проверенных интеллектуалок в лужу, так что лучше было ему поддерживать слух о моей невероятной глупости.

— Все! Кончилось ваше болтливое время! — злорадствовала я, слушая доносящиеся на кухню их абсолютно пустые речи.

Гуне я была нужна для того, чтобы унижать меня и самому на этом фоне казаться величественным. Иногда он приподнимал меня с пола, но невысоко — до той высоты, где моей голове было место. И текст: я тебя поднял, и ты должна быть благодарна мне... Но за что? Сцена эта, как правило, происходила на кухне, в чаду духовки, — после ухода гостей и мне находилось место. Но невысоко.


Однажды после такого «праздника духа», с дымом духовки и сигарет, я, улыбаясь, сказала Гуне: «Сам убирай все это» — и пошла из дома, а чтобы удаляться от него еще быстрей, вскочила в автобус. Видно, чуя мое состояние, ко мне привязались двое ханыг: — Смотри, как титьки торчат! Видно, хочет! Пойдем, рыжая, с нами! Не гляди, что у нас одежда поганая, зато под одеждой — о-го-го!

«А пойти, что ли?» — в отчаянии подумала я. После «интеллектуалов» (сейчас таких «салонов» больше нет) мне было ничего не страшно.

Увидев мои колебания, они стали прихватывать меня прямо в автобусе, абсолютно нагло. Я заметила краем глаза, что вслед за мной в автобус вошел какой-то парень, но он сразу ушел вперед: кому охота связываться? Двери с дребезжанием открылись возле Гостиного двора, ханыги стали тащить меня, почему-то за ноги, я вцепилась в никелированную трубу и отбивалась ногами молча. И вдруг налетел вихрь — я даже толком ничего не успела понять. Ханыги мелькнули своими опорками и вылетели на тротуар. Рядом со мной, дрожа от ярости, стоял стройный синеглазый блондин с тонкими побелевшими губами. Двери закрылись, автобус дернулся, и я качнулась к нему.

— Спасибо вам!

Он глядел куда-то в пространство.

— Боже! — пробормотал он. — На моих пальцах королевская кровь, а я прикасаюсь к этому дерьму!

«Откуда королевская-то?» — с некоторым удивлением подумала я. Однако загадочность эта завлекла бедную девушку.

На остановке у «Катькиного садика» он сошел, и я преданно побежала за ним. Передо мной был крутой шанс изменить мою жизнь, и я уже чувствовала, что — в сторону сладкого ужаса. Без сомнения, он был исчадием ада — но как любопытной девушке в аду-то не побывать, раз подвертывается такой случай?

— Спасибо вам! — лепетала я, семеня за ним, и наконец он повернулся.

— У меня несколько необычное имя — Март! — проговорил он, гордо усмехнувшись.

Мы встречались с ним почти год — я смиренно подавала картошку интеллектуалам и, дрожа мелкой дрожью, бежала «на курсы». В его полупустой квартирке была уникальная коллекция всяких штучек, начиная с плеток и удавок вплоть до некоторых чудес электроники, но на эту же тему. Тут я впервые остро и сильно почувствовала то, о чем раньше лишь пугливо грезила: смертельный ужас и самое острое наслаждение ходят вместе. Из туманных намеков Марта (он продолжал со мной общаться как с малознакомой, каждый раз все было как бы впервые) я усвоила, что он работает лишь «штучно», по заданию какого-то абсолютно законспирированного комитета, правящего миром. Правда, короли, к которым он наведывался, были в основном азиатские, дряхлые, их столицы заросли джунглями. Но разочарование мое пришло не от этого — а от того, что он был такой же узкий педант, как и Гуня, — только наоборот. В нем не было ни капли лихости, а тем более веселости, он двигался как заводной, а когда завод ему не подкручивали, он был почти мертв.

Неужели это и есть весь диапазон жизни — от Гуниной правильности до этого «робота зла», — и ничего больше нет на свете?

Помню, я была в отчаянии: неужто это и есть весь простор, в котором мне разрешено двигаться?

Даже хаты их были рядом: у Гуни — в коммунальных трущобах Мучного переулка, у начала Сенной толкучки, у Марта — высоко над этой же самой толкучкой, в угловом доме на углу Сенной площади и Московского проспекта.

И единственный глоток свободы между двумя пытками занудства — кишение людей, в основном грязных и рваных, на Сенной; но потолкаться среди них, посмотреть, понюхать, послушать — это было долгое время единственной вольностью и радостью в моей жизни. Надо было найти спасение где-то здесь, другого в то время не было — и я нашла. Не помню даже, от кого к кому я шла, — настолько долго я болталась в толпе, что даже забывала, куда двигалась. Март обожал «утренники», сеансы ужаса в самые невинные и свежие утренние часы, — от него ли я шла или к нему — но время было не позднее, самая жизнь. Хотя погода была мерзкая, тот промежуток между зимой и весной, грязный и слякотный и, главное, гораздо более продолжительный, чем сама зима и весна. Ноги чавкают в болоте из грязи и снега, небо лежит прямо на крышах темным одеялом. И тем не менее я чувствовала ликование: сейчас, сейчас что-то произойдет! Хотя что можно найти среди этих оборванцев, прижимающихся к тебе, чтобы вытащить кошелек? И тем не менее предчувствие счастья нарастало. Наверное, я уже увидела ангелов и все поняла, но заторможенное реальное сознание еще не врубилось, не усвоило того, от чего уже возликовала душа.

— Девушка! Купите рыбки! — услышала я наконец и лишь тогда обернулась. Вот ангелы — старичок и старушка, бедные, но чистенькие, улыбаются мне.

— Последний пакет остался, ровно полкило! — светло улыбаясь, произнесла старушка, одетая в какую-то детскую курточку. — Хорошая корюшка, хорошая! — Для убедительности она важно кивала маленькой головкой, одновременно утирая сухонькой ручонкой губы. Старичок, сияя, влюбленно смотрел на нее: надо же, какая у меня супруга проворная, умеет дела вести!

Правда, причины сияния его взгляда были очевидны и не совсем безгрешны, но и причина эта, помню, наполнила меня умилением: надо же, в таком возрасте и так любят друг друга, не могут глаз отвести и все прощают!

— А свежая? — Присев к ящику, служившему им прилавком, я подтянула целлофановый пакет к лицу; за мутным целлофаном, прижавшись серебристыми боками к стенке, светились рыбки. Прикрыв от наслаждения глаза, я глубоко вдохнула огуречный аромат свежей корюшки, этот первый весенний запах в нашем городе.

— Свежая, свежая! — обрадовался старичок. — Только что сын вернулся... ночью на лед ходил!

Ликование наполнило меня до кончиков пальцев — все приближалось, причем стремительно!

— Но сейчас ведь лед слабый, наверное? Не боитесь за сына?

Я услышала свой голос слегка со стороны... правильно идешь!

— Вот такой он у нас! — проговорила старушка. — Не спорь, мама, — и весь разговор! Всю ночь Богу молимся, когда он уходит!

— А можно мне увидеть его? — проговорила я, замирая. Иначе как с ангелами, путь этот мне не пройти.

— А что ж? Можно, — рассудительно кивая, сказала старушка.

— Вот это характер!,— имея, очевидно, в виду меня, но радостно глядя на свою супругу, воскликнул старичок.

— Тогда денег не надо, не надо! — Старуха замахала темной ладошкой. — Мы тебя угостим!

Счастливые таким удачным завершением торговли, они запихнули пакет в клеенчатую потертую сумочку, и мы пошли.

Оказалось, что и за домом Марта жизнь существует, о чем я, правда, и раньше робко догадывалась. Мы свернули с шумной Садовой, прошли через сквер Никольской церкви мимо молящихся и нищих, под сенью огромной голубой колокольни на тихий Крюков канал.

И тут меня нагнал новый шквал счастья, заставивший даже вспотеть, — наконец-то разум догнал душу и все объяснил, расставил по местам — но и припугнул до дрожи. Конечно, я уже бывала здесь, но в качестве Гуниной прислуги, и здесь пекла картошку... А прийти сейчас так, одной, с согласия старичков — то было уже полной и окончательной счастливой капитуляцией, тут не стоит уже лепетать: «А не одолжите ли спичек, у нас вдруг закончились» — тут уже полная «явка с повинной». Ну и пусть! Все правильно! Я даже обогнала старичков и с колотящимся, прыгающим сердцем подождала их у арки — не стоит и их роль принижать, показывать, что путь мне известен — сколько уже раз я пролетала его в мечтах, — и неужели мы идем по нему на самом деле?

Мы вошли через кривую трубу арки, через двор, обтянутый нежным мхом, словно ложа бархатом, в темную, сырую дыру лестницы, три ступеньки вниз, потом вверх. Такой узкой и крутой лестницы я не видела больше нигде. Дверь, ослепив светом, открылась не на площадке, а прямо посреди лестницы — в длинный и узкий коридор. Потом батя лихо и слегка даже воинственно распахнул дверь в комнату — и Митя, сидевший за столом под абажуром, вскочил так резко, словно испугался. Потом он сказал мне, что тайно ждал этого и боялся, — но, видимо, больше боялся — ежели пришла я, а не он!

— Вот — невесту сторговали тебе! — радостно сообщил батя.

Мы с Митей вдруг ухватили друг друга за одежду, словно боясь, что один из нас растает.


И вот — батя отбушевал за столом, а мамаша тихо отликовала — не зная, к счастью, некоторых тонкостей ситуации (в толпе гостей Мити они не запомнили меня, да я и была совсем другой — Гуниной прислугой) — ...а теперь...

Мы удалились наконец в Митину комнату, продолжая пребывать в некотором шоке. Трусость, к счастью, приходит ко мне уже после действия, и вот она меня охватила, но ничего уже не могла изменить — теперь уже пришла пора Митиной смелости.

— Э... э... — пробормотала я изумленно, — что это мы?

«Ку де фудр» — удар молнии, как называют французы такой род любви.

Сколько времени она тлела, накапливалась, брезжила. Да нисколько не брезжила, все было ясно с первой нашей встречи, но мы были не одни... и если бы я не пришла... все бы и осталось грезой?

Началось это так давно... сколько же мы мучились?

Мы — я, Гуня и Митя — сидим на валунах у тихой, удивительно спокойной в тот день Ладоги и ждем проводника, который должен провести нас в заповедную зону, которую, по слухам, активно осваивают инопланетяне, — птицы там совершенно не поют, а коровы, напротив, непрерывно мычат. Но путь туда очень непрост, требуется проводник.

Мы сидим на валунах, греясь на тихом солнышке... официально я с Гуней, а сердцем... сердце, молчи! И вот приходит, весь в веснушках и цыпках, пастушок Ваня, словно бы сбежавший с картины Нестерова, и смотрит на нас своим ясным и пустым взором. Митя накануне уговорил его — за две банки тушенки.

— Здрасте! — робко произносит пастушок, потирая одной босой ногой другую.

Гуня презрительно оглядывает пастушка, потом, устало вздыхая, смотрит на Митю. Господи — даже мелочи нельзя поручить? Неужели же нельзя было сделать это умней! Гуня, видимо, представлял себе обветренного, сурового, крепкого человека в комбинезоне, стетсоновской широкой шляпе и с трубкой во рту... а тут — какой-то сопливый недомерок ведет такую экспедицию. Гуня всегда капризно добивался, чтобы все соответствовало его представлениям, и иного не терпел.

Однако надо было вставать и следовать за пастушком. Глухая дорога все чаще перегораживалась упавшими соснами — с засохшими острыми сучьями во все стороны, они напоминали скорее машины для колесования — перебираться через них было трудно и опасно: пики впивались в самые нежные места. Гуня брезгливо морщился: «Неужели нельзя было это как-то убрать?»

К закату солнца мы вылезли из бурелома на сравнительно чистое место, заросшее, правда, лиловым иван-чаем. Никаких особых аномалий, в том числе и зловеще молчащих птиц, не наблюдается: птицы, не ведая о наших замыслах, бойко разноголосо чирикают. На лице Гуни — обида: снова недобросовестные, неумные люди загубили очередной его светлый замысел! Митя вздыхает — не он это затевал, но он-то как раз не может допустить, чтоб все заканчивалось злобой и унынием. Яркие головки иван-чая уходят куда-то вниз — Митя, несмотря на усталость, спускается туда. Узкая, быстрая, темно-коричневая речка.

— О! Речка! — восклицает Митя: должен ведь быть хоть какой-то результат, и он решает его изобразить!

Он как бы радостно раздевается, раскидывая одежду, и с размаху кидается в стремительную темную воду, неизвестно что таящую в своей глубине.

— Ф-фу! Отлично!

Он выныривает, снесенный течением, с расцарапанной грудью, но, слава богу, живой. Бодро выскакивает на берег, носится, согреваясь, и его моментально облепляют крупные, с металлическим отливом слепни, особенно густая полоса их уселась на царапине.

— Шикарно! — как ни в чем не бывало говорит Митя, одеваясь. Отличная прогулка, и вообще все хорошо! Вся моральная ответственность за нелепую эту экспедицию, придуманную Гуней, полностью перешла на Митю. Он должен наполнить счастьем весь этот абсурд. И он наполняет.

За это я его и люблю.

Но только теперь — внезапно, как во сне, оказавшись у него дома, я могу этого не скрывать... Наш первый поцелуй был не самым безмятежным: тут же раздался грохот в стену.

— Петрович! Отстегни пятерочку! А то в гости приду! — донесся к нам глухой голос.

Митя, вставая, пробормотал:

— Сосед... он, вообще, неплохой мужик!

Мы вышли в столовую. Полупустая бутылка сияла на столе.

Митины родители, умиленно улыбаясь, спали сидя, склонив друг к другу седенькие головки.


Мы с Митей долго шатались под дождем (или снегом?) среди патриархальных облупленных домиков петербургской Коломны, но холод и мразь окружающей жизни никак не охладили нас — наоборот, становилось все ясней, что мы не расстанемся. Когда мы снова оказались возле его дома, я, в последней надежде соблюсти приличия, ухватилась за фонарь.

— Подожди, — проговорила я жалобно. — Не так сразу!.. Может быть, существует какой-нибудь ночной музей?

— Есть! У меня дома! — неумолимо произнес Митя.

Некоторая борьба развернулась еще на лестнице.

— Мы греемся... или мы что?

— Мы что, — страстно промычал Митя.

К Марту я испуганно продолжала приходить и, когда он желал этого, позволяла ему провожать себя — но до Гуниного, прежнего дома — и, постояв с колотящимся сердцем на лестнице, летела сюда.

— Может, все же надо тебе... мужу позвонить? — однажды вздохнул Митя.

— Уже! — бодро ответила я. — Вещички-то мои тута — гляди!

— Как-то все больно динамично. — Митя озадаченно-счастливо чесал в затылке.

Однажды я выскочила из подворотни дома, нырнула в образовавшееся рядом такси — и захрипела: сзади мне накинули на горло жгут. Задыхаясь, я косилась в зеркальце: он?.. Он, родимый! Дыхание почти прервалось, но жгут никак не слабел. Обычно мы останавливаемся с ним на самой грани отключки, но я не знала, докуда он пойдет сейчас... Сердится за мою «измену»? Выгнувшись, как только могла, встав ногами на сиденье и светя коленями, как фарами (водитель меланхолично рулил), я достала сзади возбужденно распахнутый рот, забегала пальчиками по мокрому языку.

— Г-гут, Алена... г-гут! — шли мне в ухо горячие хрипы.

В столь неловкой позе я делала все, что могла (он обожал неловкие позы).

— Гут... Алена! — Март буквально задыхался, словно это я душила его. Потом пошли содрогания. Удавка ослабла.

Фонд «Осирис»

Работая с Гуней — а теперь уже, скорее, вместе с Митей в их Военгидромете, — я стала замечать, что веселые и даже нахальные (особенно в буфете) сотрудники начинают заикаться и бледнеть, когда речь вдруг касается их работы. Я работала в экспедиционном отделе, организовывала их поездки, доставала им железнодорожные и авиабилеты и чисто из вежливости иногда спрашивала: как съездили? Двое так и не вернулись из поездок на испытания, но не было и их фотографий с некрологами, как это бывало в случае чьей-то обычной смерти.

— Нет... это оружие массового уничтожения будет признано немарксистским! — Мите хватало духу еще шутить.

В бывшем монастыре на Ладоге, где «жил» тогда филиал Военгидромета, в часовне, где раньше покойные проводили свою последнюю ночь на земле, был небольшой архив. Там хранились, например, куски танковой брони, пройденные насквозь шаровой молнией, — ее пытались тут «ваять». Институт интересовали те уникальные явления природы, которыми можно воевать.

В уголке стенда лежала слегка оплавленная красноармейская звездочка и рядом с ней табличка, рассказывающая о «необъяснимом явлении природы»: «2 июля 1971 года лейтенант Зорин стоял на обрыве с солдатами и ждал начала надвигающейся грозы, чтобы продемонстрировать солдатам явление молнии и грома. В этот момент молния ударила в звездочку и убила его».

— «Молебен о дожде» по-коммунистически! — язвил Гуня.

— Ох, чую, ждет меня судьба лейтенанта Зорина! — дурашливо восклицал Митя, хотя боялся по-настоящему.


Мы сидим у окна часовни, и я уже с Митей, но его сейчас здесь нет. Больше всего Гуню бесило, что я ушла так недалеко — от одного младшего научного к другому. Такому же? Нет! Гуня был серьезный, принципиальный, ставил проблемы крупно и дерзко их решал. А Митя был шалопай, которого все любили — и начальство, и подчиненные. Гуня так и изобразил: от серьезного, принципиального борца — к приспособленцу, дамскому угоднику (мне, во всяком случае, угодил)... Однако судьба лейтенанта Зорина ждала именно Митю. В часовне сейчас адмирал Цыпин, рядом с ним его шикарная и ослепительная жена Мара (они еще вместе). Тут же и я, тоже принаряженная, — после испытаний намечен небольшой банкет, мы с Марой уже раскладываем по тарелкам дольки малосольного ладожского сига. Но взгляды наши устремлены в небо, где наш маленький серебристый самолетик таранит тучи и прячется во тьму (щекотать тучи зарядами полагается с теневой стороны). Цыпин, директор института и адмирал, довольно морщит свой абсолютно лысый череп, шевелит седыми пушистыми усами и бровями (наш славный «морж»!):

— Не-е! Молодцы! Говны так не летают! Я тоже так летал!

Тучи вдали над мысом продолжают гулко «катать шары». Мара кидает туда страстный, взволнованный взгляд. Я знаю, за кого она волнуется. Я уже наблюдала не раз, как она смотрит на Митю. Мара уже считала его своей собственностью, и тут появилась я.

Я заметила, что, когда мы провожали в полет Митю, Гуню, а также Митиного аспиранта Апопа, Мара вдруг залезла своей ручкой в перстнях под крышку стенда, взяла в кулачок «звездочку Зорина» и протянула Мите. Поймав мой яростный взгляд, она как бы виновато улыбнулась: мол, глупость, конечно, дурацкий институтский амулет... но женщины так слабы — во все верят!

И теперь Митя со звездочкой в руке там. И вдруг в черноте вспыхивает ветвистая молния, целое светящееся дерево — и самый толстый сук упирается в наш самолетик! Вырывается общий крик ужаса — правда, Цыпа успевает его облечь в более мужественную форму. Туча, как клякса, размазывается вниз — там, над измерительным полигоном, рушится дождь, приборы фиксируют: испытания принципиально новых зарядов йодистого серебра идут с блеском. На чистое солнечное место выскакивает наш сверкающий самолетик... Ура-а-а!

Потом появляются Митя, Гуня, Апоп — радостные, уже где-то нализавшиеся.

— Странно, — растерянно говорит Митя, — вдарило еще до того, как мы выстрелили!

Он с опаской возвращает «звездочку Зорина» обратно Маре, но та кокетливо отталкивает ее ладошкой — мол, возьми себе, «награда нашла героя».

— Спасибо, — вздыхает Митя и аккуратно кладет звездочку обратно на стенд.

Но уже ему было не отвязаться!

Однажды зимой, как всегда ерничая и балагуря, он уехал в Москву и, против своего обыкновения, не позвонил ни в первый, ни во второй день. Вечером второго дня непонятная организация сообщила, что меня ждет в кассе номер восемь билет на Москву.

На перроне в Москве меня встретили какие-то странные люди, не смотрящие в глаза.

— Что с ним? — спросила я.

— Случайное разбойное нападение, — пробормотал один, не поднимая глаз.

Машина наша вырулила за город, зашуршала по удивительно ровному и тихому шоссе — машины тут проносились крайне редко и, как я поняла, только правительственные.

Мы въехали в железные ворота с пятиконечными звездами, поехали по плавно изогнутой аллее среди удивительно ровных, аккуратных, ослепительно белых снежных отвалов по краям. Это после «случайного нападения» он попал сюда?

Мы вошли в палату. В центре стояла единственная койка. На ней лежал абсолютно белый Митя, облепленный контактами. Он был мертв. Потом глаза его открылись.

— Значит... обратный билет еще оплачивают? — пролепетал он.

— Зачем ты делаешь это? — спросила я его на обратном пути, в шикарном СВ. Мне удалось-таки вытрясти из уклончивых медиков суть работы. Престарелые члены Политбюро, растеряв с остатками здоровья и остатки материализма, вдруг очень стали интересоваться: что там? И щедро оплатили это исследование (щедро — кому?)... А «канатоходцем» оказался, конечно, Митя!

В институте и до этого было известно, что не из-за дождика лейтенант Зорин погиб — «командирован» туда... но никто не слышал, чтоб он вернулся.

— Зачем ты делаешь это? — спросила я Митю на обратном пути.

— Так я же... получаю зарплату, — гениально ответил Митя. Молодец! Правда, зарплата довольно скромная! «Продам материалистические убеждения. Дорого!» — уже сияя улыбкой в купейные зеркала, он завершил «пресс-конференцию» своей любимой, но дурацкой шуткой...

«Дорого»? Я этого не заметила.

Потом силы государства растаяли вместе с силами «кремлевских старцев», и они ушли друг за другом вереницей, проторенной тропкой, и финансирование зловещей этой программы умерло вместе с ними.

Год мы прожили с Митей хоть и бедно, но сравнительно спокойно. И вдруг финансирование возобновилось. Но уже вовсе не из Москвы.

— Международный фонд «Осирис», — однажды буркнул мне Митя после долгих моих расспросов.

Школу, слава богу, я успела закончить — но по этому случаю открыла учебник снова. «Сет, бог зла, принес на праздник в дом Осириса сундук. Все гости, захмелев, пытались в него ложиться, но впору он пришелся лишь Осирису (мерка была заранее снята). Сет заколотил ящик с Осирисом и бросил в Нил. Безутешная Исида нашла тело мужа и пыталась его оживить. Но тут появился Сет и разрубил тело Осириса на четырнадцать кусков и раскидал по всему Египту. Однако любящая Исида разыскала все его куски, кроме четырнадцатого, самого лакомого, который, оказывается, попал в Нил и был проглочен рыбой (ну и замашки у этой рыбки!). Однако Исида сделала недостающую часть из глины и даже сумела забеременеть и родить сына Гора». Для того мифы и существуют, чтобы брать пример с их героев. «Делать жизнь с кого»... Оказывается, я работаю Исидой уже давно!

Институт теперь ожил. Хотя слово «ожил» по отношению к Мите звучало издевательски.

Теперь я поняла, почему от так часто ходит на лед! Однажды, когда он ушел туда в воскресенье, институтский вертолет с медицинским оборудованием, обычно дежурящий над бухтой, в воздух не поднялся. Не все определяется лишь платой, особенно у нас: наши люди ширше и вольней. Митя перепрыгивал трещину и, не долетев, ударился своей мощной челюстью о край — и почти без сознания так держался и покрывался льдом. Его спасли совершенно случайно проходившие мимо пьяные рыбаки. Хотя «спасли» — это не совсем точно. Вытащив Митю из полыньи, они посадили его, обледеневшего, на автобусной остановке на пустом шоссе, а сами уехали... Действительно, не тащить же такого к себе домой! Посмотрев весь «исход» рыбаков со льда, я злобно решила, что Митя там и не был, и легла спать. И вдруг что-то ледяное и невидимое нырнуло под одеяло. Я выскочила из нашей избушки, в которой мы жили на Ладоге. И абсолютно безошибочно пришла на остановку!

Когда я навестила его в реанимации, он шепнул:

— Как вурдалак со стажем, скажу тебе: ничего хорошего!

Я уже догадывалась о том, кто именно «возобновил финансирование». Атеф! Аспирант Мити из далекой арабской страны. То был самый загадочный и наверняка самый богатый аспирант в мире. Когда он звонил нам домой своим глухим, лишенным всякого выражения голосом, по тону — да и по разговору — невозможно было понять: звонит ли он из своего роскошного дворца «Сердце пустыни», или с виллы на Сейшелах, или из обшарпанной научной общаги на Халтурина. Загадочная его неспособность сделать что-либо четкое с диссертацией о химии облаков настораживала даже простодушного Митю. Явно химичит! Но чего хочет?

По его бесстрастному пористому лицу, закрытому дымчатыми очками, ничего нельзя было понять.

Когда институт наш опустел почти на год, он подкармливал Митю разными грантами и конференциями, проводимыми обычно в принадлежащих Атефу «Шератонах» в разных концах света. В разных странах они были очень похожи — вся светская жизнь во внутреннем гостиничном саду, на островках и мостиках среди водных зарослей. Иногда только по типу бани — восточный хамам или финская сауна — можно было вспомнить, в какой стране ты находишься... хотя конференции посвящались именно окружающей среде. Атеф раскручивал гигантскую экологическую программу, собирая в своих «Шератонах» сливки научного общества — в основном горькие сливки: то были люди, лучше всех других представляющие, как прекратить всякую жизнь на земле, они же, естественно, могли ее и не прекращать — смотря какое угощение и какой комфорт. Атеф скромно объяснял, если очень упорно домогались, что деньги на все эти конференции дает его богатая, но патриархальная семья, предпочитающая по старинке вести прежнюю жизнь в шатрах. Но умные люди (а тут их бывало множество) с усмешкой объясняли, что это какая-то богатейшая нефтяная фирма, загадившая бензином всю планету, хоть как-то пытается отмыться, а Атеф лишь посредник, очень удобный, — ведь, действительно, их семьи и вообще их корни зачастую отыскать невозможно.

Однажды нас повезли на сафари в пустыню. Изнурительная роскошь, сопровождающая всю конференцию, шла по нарастающей, и на прощание нам готовили «фаршированного верблюда»: кур набивали рыбами, баранов — уже начиненными курами, и все это запихивалось в голого мертвого верблюда, который выглядел ужасающе неприлично и страшно эротично. Все сразу почувствовали это и смущенно стали переглядываться, перемигиваться, стараясь взбодриться, но скорее все же это было страшно, нежели весело. От духоты и перевозбуждения мне стало плоховато, и я вышла из шатра на воздух. Вокруг во все стороны расходились мертвые и абсолютно одинаковые барханы высотой чуть повыше человека. Поняв, что и снаружи воздух отсутствует, я стала карабкаться на четвереньках на ближний бархан — освещенный, как и все волны этого мертвого моря, яркой луной. Может быть, хоть на верхушке словлю какой-либо ветерок? Я вскарабкалась на вершину бархана, вдохнула и так и застыла, боясь выдохнуть. Внизу, под барханом, стоял Атеф в длинной белой галабее с головной накидкой и смотрел, не двигаясь, вверх. И вдруг луна, висящая в небе, стала головокружительно приближаться, увеличиваясь прямо на глазах... Потом я вырубилась и очнулась в шатре — толстые женщины натирали мне верхнюю губу солью. Кто доставил меня в шатер? Атеф при встрече со мной смотрел на меня теперь задумчиво и внимательно... Луна ли это была?

Однажды он скромно позвонил нам с Митей, и Митя даже не спрашивал, где сейчас Атеф, в Египте или на Сейшелах, настолько это было безразлично Атефу, а в конце концов — и нам тоже. Он бубнил про его диссертацию, которая опять в связи с «делами семьи» откладывается на неопределенный срок.

— Ну что же, — бормотал Митя, строя мне зверские рожи, — заходите как-нибудь... побеседуем! — Митя согнал глаза к переносице. — Ах, сегодня... так вы здесь? Заходите... Алена что-нибудь приготовит!

В то время от любви к Мите я готова была запечься в духовке сама!

Для встречи с загадочным миллионером был созван весь наш, вернее, Гунин интеллектуальный бомонд — худосочные интеллектуалы и покрытые легкой перхотью интеллектуалки. Я их недолюбливала, увы, со времен сборищ у Гуни, когда тот держал меня в черном теле и не допускал к столу, разве что только с подносом. С Митей, конечно, все было по-другому — теперь я сидела в центре компании, внимая то одному, то другому напыщенному монологу об эзотерике, мистике или христианской математике, время от времени страстно кивая, почти что с восторгом — блядь, но с элементами мистики. Печь картошку, однако, по-прежнему приходилось мне — интеллектуалки по-прежнему до такого не опускались. Единственной переменой в наших отношениях было то, что они перестали называть меня «девушкой», — видимо, я должна была их всячески благодарить хотя бы за это. Мой статус — в том числе и финансовые дела — за это время переменился, и я могла бы подать к столу и кое-что получше, но упорно пекла картошку, ведь главное для них всех — это духовная пища! Не правда ли? Картошка была подана, и я с выражением тупого восторга уселась слушать. Разговор сбивчиво, повторяясь, колотился обо все то, обо что он колотился в последнее время в таких салонах, — о древних мистериях и секретных обществах, о Лемурии и Атлантиде, об астрологии и каббале, картах Таро и дереве Сефирот — в общем, обо все то, что бурно заполняло место, оставленное исчезающей наукой. Все бывшие бездельники НИИ и КБ стали практикующими магами и волшебниками, успешно и небескорыстно творя чудеса, которые невозможно было увидеть, а тем более — проверить.

Мы с Митей зверски переглядывались, но бултыхание это и не собиралось заканчиваться, хотя была уже глубокая ночь.

Наконец Митя, надеясь, может быть, даже на ссору, повернулся к Атефу, скромно сидящему среди прочих в темной комнате (лампу мы не включали), и спросил его прямо в лоб: что же это такое — «Осирис», откуда он взялся и чем занимается?

— Осирис? — проговорил Атеф изумленно. — Вы не знаете, что такое Осирис?

Он медленно поднял руку, и вдруг в углу нашей комнаты появился неясный столб света — словно прохудился наш потолок и к нам проник лунный луч.

Столб этот начал вращаться то в одну, то в другую сторону... И вот в углу возникла высокая светящаяся фигура, руки ее внахлест сложены на груди. Глаза были живые, но видящие сейчас что-то такое, чего мы не видим.

Все потрясенно молчали.

У Осириса было лицо Мити.

Громко скрипнула половица, и все испуганно (оказывается, можно было испугаться еще) обернулись.

В двери темным силуэтом стояла Мара. Наша соседка. Пиковая Дама.

Пиковая Дама

— А вот кому Нефертити! — сипел простуженный Митя.

После разоблачения гнусной деятельности нашего института в Нью-Йорке аж на сессии ООН жизнь наша резко пошла на убыль. И до этого наша жизнь с Митей в «коммунальном раю», с буйными соседями, да и с Митиными благостными, но сильно пьющими родителями, была не сладкой... но теперь, когда исчезли зарплаты и премии!

Мите, как человеку «беспробудно талантливому», предлагали время от времени работу в разного рода секретных точках, намекая, что разоружиться-то мы, конечно, разоружились, однако... дело умному человеку найдется.

— Нет! — говорил честный Митя. — Я на статуе Свободы поклялся!

Между тем и даже в нашем институте можно было неплохо жить, что и делал мой бывший муж Гуня — кстати, тоже отчаянный борец за все новое и светлое. Из закрытых дел нашего института он настругал массу делишек, только теперь все это из разработок строгой секретности перешло в разряд эзотерических, мистических и прочих старинных тайн и широко распродавалось в этой упаковке. Гуня появлялся теперь в институте то в короне египетского фараона, то в лохмотьях шамана. Митя вполне мог бы участвовать в этом «празднике духа» где-то на уровне жреца (с его-то знаниями!), но он решительно отказывался. После долгих моих уговоров согласился участвовать лишь на самом нижайшем уровне — продавал на Сенной площади голографическое изображение «Нефертить», которых на институтском оборудовании штамповал Гуня. «Нефертить» брали: всего за пятерку — погрузиться в янтарные глубины истории и искусства!

— Да! Не бодряк. — Я подошла к Мите, поцеловала его. Губы его были сухие и горячие.

Дома я намешала отвратительную смесь, измельченный чеснок с медом, и заставила его глотать, запивая горячим чаем.

— Хорош-шо! — довольный, булькал Митя.

Нарвав тряпок из ветхой простыни, я утирала ему сопли:

— Поганенький ты мой!

Раздался громкий стук в дверь. Я открыла. Отпихнув меня пузом, в комнату вошел наш участковый Ткачук. За дверью маячила в засаленном своем халате Сима, подруга соседа, «хорошего человека» Толяна.

— Говорят — вы музейные ценности распродаете? — прохрипел Ткачук. — Покажьте!

Очевидно, он имел в виду «Нефертить», вызывающих ревность безумной Симы.

Я захлопнула дверь перед носом соседей: с властями разберемся без них.

— А этот чего лежит? Помирает? — Ткачук так шутил.

Через час, откушав всех настоечек — и лимонной, и полынной, и померанцевой, и на березовых почках, получив в благодарность за визит одну, благосклонно им принятую «музейную ценность», Ткачук убыл.

Потом мы лежали в темноте, вздыхая. Митя очень переживал за свою научную деятельность: неужто все, что он успел сделать, бесследно пропадет?

— Беда не в том, — сипел он, — что тебя спросят и ты не сможешь ответить, а в том, что тебя и не спросят!

— Спросят! Обязательно спросят! — утешала его я.

За стенкой послышался грохот: то честнейший Толик в очередной раз убивал свою подругу Симу — в этот раз, видимо, за то, что она на нас настучала. Надо заметить вскользь, что принципиального Толика, не расстающегося с ножом, мы боялись гораздо больше, чем его верную подругу. Когда грохот слегка утих, я приблизила губы к Митиному уху и прошептала:

— Клянусь: через полгода мы будем жить тут с тобой одни!

Так все и вышло, хотя случилось все гораздо страшней, чем я планировала.

Вскоре Ткачук упаковал Толю, скрутив его в момент очередной расправы над его боевой подругой.

Родители Мити, застеснявшись, уехали в Новгород — «к сестры», как они это произносили.

Подруга Толяна Сима стала подолгу пропадать... и совсем исчезла.

Оставалась Пиковая Дама.


Наш длинный коммунальный коридор, обшарпанный и скособоченный, упирался в конце в высокую белую резную дверь. За ней начинались барские покои, а те, где жили мы, прежде были комнатами слуг.

Ясно! Мы люди «черного хода». Деление это четко соблюдалось и в советское время. Когда Военгидромет, еще всемогущий, давал площадь своим работникам, то барские покои получил директор, адмирал Цыпин с супругой, а холуйские комнаты дали научному сотруднику Дмитрию Варихову с родителями, а также слесарю Толику, чтобы приглядывал за гнилой интеллигенцией.

Теперь все несколько изменилось. Толик приглядывал за интеллигенцией из тюрьмы, а в барских покоях осталась лишь несчастная старуха Мара, бывшая жена адмирала, от которой он ушел жить к Сиротке, резко вдруг ворвавшейся из какой-то горячей точки в размеренную жизнь нашего института и с ходу закинувшей свои тоненькие ножки на плечи нашего старого «моржа».

Кругом лишь «обломки империи», и, видимо, чтобы строить новую жизнь, надо сначала их убрать?

Хотя, честно сказать, я поражаюсь выбору адмирала. Мара была ослепительной, знаменитой красавицей, и вокруг нее — а не вокруг Цыпы — кучковался советский бомонд — самые крутые партийцы, под этим кровом цинично-очаровательные артисты кино, знаменитые спортсмены и просто неизвестные, но холеные личности — видимо, послы или разведчики. И Мара ими командовала, не только салонной их жизнью, но и делами. Я пару раз была к ней приглашена — и успела почувствовать это. А теперь адмирал (или время?) разрушили эту жизнь, казавшуюся столь мощной, устойчивой и великолепной. Ради какой-то хорошенькой дурочки... Хотя, может быть, насчет дурочки я не права.

Я довольно тесно общалась с Марой, особенно после ухода Цыпы. Мы частенько выпивали с Марой у инкрустированной ширмы, сидя низко, почти у мохнатого ковра на ее «гробике» — так она называла настоящий египетский саркофаг из тяжелого дерева, с остатками раскраски, крыльями каких-то птиц, проступающими скрещенными руками фараона... Там, где когда-то было его лицо, верхний слой был вырезан, как неохотно рассказывала об этом Мара, одним из их всемогущих друзей, унесших портрет с собой. Впрочем, всемогущие ее друзья, разгулявшись, устраивали и не такое: однажды разгромили, хохоча, все витрины на улице, а примчавшаяся милиция их же почтительно развозила по домам. Да, бурлила тут прежняя жизнь... а теперь мы сумерничали с Марой на ее «гробике», в который она завещала ее положить, а пока что прятала грязное белье. Египетской своей коллекцией — статуэтками, посудой из древних захоронений — Мара гордилась особенно и любила... служба с красавцем мужем в Египте, молодость, азарт, успех!

И вот все, что осталось... пыльный музей. До многих бесценных вещиц, не поднимаясь с «гробика», можно было дотянуться рукой: ширмочка, вырезанная из слоновой кости, охота на львов, Иран, XII век; лампа на столике у кровати, с финифтью и позолотой — XVIII век, Франция. Какая жизнь заканчивалась тут, у меня на руках! Бокал граненого хрусталя с серебряными накладками из захоронения какого-то фараона, сделанный в XI веке до Р. X.

Мара за свою жизнь успела побывать и роскошной кафешантанной дивой в Варшаве, где ее завербовал после войны красавец разведчик, и, как я понимаю, разведчицей от Лондона до Аргентины, и хозяйкой салона, где решалось все. Теперь она лишь хотела в этот ящик — и то не удалось!

Теперь она была лишь мишенью для бандитов, интересующихся искусством, а также благоустроенными квартирами в центре.

Из бокала с серебряными накладками она пила теперь водку, а фарфоровой ложечкой в виде лежащей на животе обнаженной рабыни из захоронения XII века до Р. X., Египет, выскребала остатки сгущенного кофе из банки.

На пальце у нее при этом тускло сверкал перстень с камеей — Иосиф и братья, сардоникс, Флоренция, XV век.

Захмелев, Мара сначала лишь поносила Цыпу: «Да что толку от него было в последнее время! Только подштанники менял!» Потом начинала поносить все, особенно она почему-то ненавидела демократию... Впрочем, Мару можно было понять — именно новая свобода, позволяющая адмиралам, членам партии и директорам уходить от своих заслуженных жен, причем безнаказанно, и погубила ее жизнь. Тут я ей сочувствовала.

Но когда она начинала восхвалять революцию как единственное счастье на земле, тут я взвивалась змеей:

— Что ж в этом хорошего? Ну, положим, вы с Цыпой, — тут я объединяла их, — благодаря «завоеваниям революции» награбили себе второй Эрмитаж, но как тебе покажется новая революция, которая все у тебя отнимет, а тебя убьет?

— Это сейчас, что ли? — хрипела Мара. — Да это не революция, а говно!

— А что — бывают другие?

— Бывают — представь себе! — В ее огромных глазищах зажигался как бы святой огонь.

Тогда я спрашивала ее, какое отношение роскошь, в которой она жила, да и продолжает жить, распродавая понемножку мелкие безделушки, имеет отношение к революции?

— Какое? — Глаза еезажигались яростью. — Да это все... дерьмо! — Она отпихивала лампу работы Палисси с ящерицей, ползущей вверх, к свету и теплу (Палисси заливал своей знаменитой темно-синей глазурью живых ящериц, а также других зверьков, и это в нем Маре явно нравилось). Но сейчас она ненавидела все. — Только революционное искусство имеет цену, остальное все... крем, от которого охота блевать!

«Особенно после водки с портвейном», — подумала я. Как раз в вопросах выпивки Мара, тем более в последнее время, придерживалась революционных, пролетарских традиций!

— А разве есть оно... революционное искусство? — съязвила я.

Меня тоже подмывало на драку. Обычно наши посиделки с Марой заканчивались диким ором, если не дракой... но до убийства, слава богу, не доходило... до убийства дошло потом.

— Что? Революционное искусство? — Мара вскинулась. — Ты не знаешь революционного искусства? Пошли!

Слегка пошатываясь и хватаясь по пути за бесценные бронзовые статуэтки, она перешла в гостиную — огромную комнату за высокой аркой, с большим дубовым столом посередине и старинной медной люстрой с цепями, позволяющими поднимать ее и опускать.

— Вот! — Она раздвинула зеленые тропические заросли у высокой стены. — Это, по-твоему, не искусство?

Когда-то я училась в детской художественной школе... Да, есть такие художники... «которые потрясли мир», — остроугольные линии Малевича, Татлина, яркие, грубые рисунки Лебедева — «Панель революции», и дальше такие же жопастые бабы и губастые матросы — наброски и эскизы Пахомова, Дейнеки, над ними кубистские тарелки, расписанные Анненковым.

«Тоже мне... революционерка! Коллонтай! — думала я, глядя на Мару, восхищенно взирающую на эти шедевры. — Но стоят эти штуки, наверное, здорово... мода на революцию регулярно вспыхивает то здесь, то там».

Далее. Однажды, когда мы сидели с Марой и выпивали, вдруг появился участковый Ткачук и сообщил «горячую новость». Осушив старинный «монастырский» стакан водки, он благодушно решил выдать ведомственную тайну: оказывается, в лагере «замочили» нашего соседа Толика, причем замочили как-то странно: он был на хорошем счету и у блатных, и у начальства, и вдруг — его находят в промзоне с удавкой на шее.

— Словно какой заказ с воли. Не твой ли? За квартирку борешься?! — Ткачук вдруг впился в меня пронзительно-пьяным взглядом.

— Ну, прям уж... Вы мне льстите! — сказала я.

Информация эта меня встревожила. В наши дни, дни гигантских боев за недвижимость, событие это могло быть и не случайным.

Хотя, может быть, это сам Ткачук спьяну решил похвастаться своим подвигом: в наши дни участковые все чаще становятся квартирными «риелторами».

Вскоре после этого Митя переходил дорогу и чуть не погиб. Он быстро прошел перед носом трамвая, и вдруг на него буквально кинулся синий джип, который, как сказал Митя, словно бы затаился за трамваем — и прыгнул. Митя успел отшатнуться назад. К счастью, вагоновожатый вроде был ни при чем: резко навалился на тормоз и лишь боднул Митю слегка. Из удаляющегося синего форда через заднее стекло спокойно глядел какой-то стриженый... «Великое расселение» нашей квартиры в разгаре?

На другой день после этого я заехала в офис к моему старому другу Михалычу — бандиту, наложившему лапу на торговлю квартирами:

— Проверь!

— Адрес?

Я сказала.

Он застучал своими пальцами-бревнами по клавишам «пентиума» — выплыли зелененькие буковки на экране: «Крюков канал».

— Метраж? — спросил Михалыч.

— А это тебе зачем?

Михалыч пожал могучим плечом:

— Ну, как хочешь, гляди... В общем, эта хата у нас в разработке!

Что значит — «в разработке»? С каких пор?

Думаю, что с тех, как отсюда съехал, бросив Мару, адмирал Цыпин, — его боялись. А теперь тут осталась людская «мелочовка» — спивающаяся Мара, нищий, беспомощный Митя. Их убрать — без проблем!.. Ну а что скажете насчет меня?

Сразу я пришла к Гуне, ныне вполне благополучному, и сказала, что надо поговорить о личном. Гуня глядел на меня надменно, уверенный, что я пришла с повинной, проситься к нему назад. Челюсть у него отпала, когда я попросила развод.

Потом мы с Митей записались, обвенчались в Никольской церкви, и я прописалась в его квартирке. И сразу же позвонил Михалыч, видимо, моя фамилия всплыла у него на экране в «разработке» этой квартиры.

— Тебе что — жить надоело?

— Наоборот, только начинаю! — дерзко ответила я.

— Не круто ли начинаешь?

— Но мы же, кажется, друзья? — пропела я.

— Таких друзей — за ... и в музей! — ответил Михалыч любимой присказкой и повесил трубку.

Теперь надо переходить улицу крайне осторожно.

Следующий удар был получен с неожиданной стороны. Мите позвонили из Большого дома — наш старый друг чекист Едушкин, курирующий наш институт, и попросил Митю зайти, «кое в чем разобраться». Сердечко мое радостно прыгнуло: неужто узнали о «наезде», решили защитить?

Вернулся Митя расстроенный:

— Вообще, озверели! Требуют, чтобы я сблизился с Марой и вытряс у нее все тайны! Она как бы Пиковая Дама, а я — инженер Германн, по ее душу! Намекали, что она знает «три карты», что должно стать достоянием государства. Обещали вознаграждение! — Митя усмехнулся.

Ну, ясно: раньше адмирал Цыпин «работал с ней», а теперь она осталась бесхозной.

— Ну что ж... она женщина еще в соку! — усмехнулась я.

Митя отозвался жалобным стоном.

Была ли Мара Пиковой Дамой? Не знаю. Знаю, что она потрясающе гадала на кофейной гуще — переворачивала чашечку и по потекам на стенках все видела. Будучи наполовину цыганкой, часто раскидывала карты Таро, придуманные, говорят, еще в Египте. Однажды, раскинув их, подняла бровь:

— Через год у вас, демократов, возьмут кровь на анализ!

Это было сказано за год до путча 19 августа 1991 года.

Не за такими ли тайнами приходили к ней дипломаты и генералы?

Но меня эти сложности, как говорится, не доставали. Обычно я лишь скромно выпивала с Марой из маленьких рюмочек и мирно советовала ей, пока не поздно, уехать в Париж «к сестры».

— Не дождешься! — усмехалась Мара.

Зато она «дождалась»!

Когда я рассказала ей про наезд на Митю, Мара лишь усмехнулась:

— Не бзди! С меня начнут!

И оказалась права.

Ее отчаянная, уже слегка засохшая красота и бесстрашие — вот что запомнилось.


Тот страшный день начался... с вечера накануне. Мы с Митей собирались к Маре на ее день рождения. Так не хотелось туда идти, но что делать? Вдруг раздался звонок в дверь. Проклятье! Одно дело — испытывать муки самому, но вдвойне тяжело, когда на них кто-то смотрит!

— Кого черт принес?

Митя пошел открывать и вернулся, усмехаясь.

— Кто?

— Там какой-то... тибетствующий монах! — в отчаянии проговорил Митя, хотя, конечно, узнал этого «тибетствующего монаха».

Медленно вошел Гуня. Выглядел он теперь, конечно, гораздо значительней, или, как выражаются, репрезентативней Мити: сияющий лысый череп, отражающий лампочки, пронзительный взгляд черных глаз, тяжелый подбородок. Сегодня он был завернут в серо-бурую тогу.

Удивительно, как это время, столь неблагоприятное для настоящей науки, оказалось столь плодотворным для Гуни! Его астральный салон в мрачном здании Военгидромета процветал. К появлению Гуни перед дверьми салона скапливалась огромная очередь, с первого до третьего этажа, и, как только он появлялся и «отверзал врата», толпа устремлялась внутрь, надеясь немедленно приобщиться к тайнам магов и обрести спасение! От чего-то их Гуня лечил, видимо от слабоумия. Однажды, заглянув туда, я услышала его надменную фразу:

— ...Только, разумеется, ни в коем случае не обращайтесь к врачам! Люди, которые учились на трупах, не имеют права прикасаться к Духовному Существу!

Помню, я захлопнула дверь в ярости:

— Если тебя прихватит, небось в поликлинику побежишь! А людей морочишь!

Тем не менее салон приносил ему изрядный доход — все жаждали чудес, не желая больше думать и работать. Ну что за жизнь такая, о господи? Есть ли справедливость?!

Но чего-то все же Гуне не хватало для полного счастья — он то и дело приходил к Мите и вещал. Митя сидел всклокоченный, завернувшись в рваный халат, а перед ним разглагольствовал гладкий, благостный Гуня. Картина эта напоминала, как подметил Митя, известное полотно Репина «Отказ осужденного от исповеди».

Уже почти забылось то время, когда они бились из-за меня на лестнице на шпагах. Теперь Гуня приходил подчеркнуто к Мите, беседуя с ним почти что как с равным: то о египетских мистериях, то о скором конце света, к которому надо начинать готовиться уже сейчас. Митя страдал, извивался буквально ужом, выслушивая очередные Гунины «видения» — например, о необходимости бросить все и поскорей транспортироваться в кремниево-астральное невидимое тело.

Митя, «бывший ученый», как он сам себя называл, не мог выслушивать весь этот бред спокойно, но и выгнать гостя не мог. Он вообще никого не мог выгнать, переживая за всех.

— Продам материалистические убеждения. Дорого, — мучительно отшучивался Митя.

Но Гуня давил, предлагая дематериализоваться немедленно!

На этот раз он явился с другой программой: Жезл Силы!

И я должна была выслушивать эту чушь, кидая восхищенный свой взгляд то на одного, то на другого, оценивая их эзотерические, мистические знания!

Гуня вдруг поднял ладони и стал двигать ими то влево, то вправо, подобно локаторам на летном поле.

— Я чувствую, где-то рядом, — он зашевелил загребущими пальчиками, — находится один из мощнейших Жезлов Силы, способный управлять миром!

При этом он тянул ручки явно в сторону апартаментов Мары!

Все это можно было бы слушать, если бы мы не торопились в гости.

— Ну и что? — вспылил Митя. — И на хрена тебе этот Жезл? Дай тебе силу, ты всех... загонишь куда-нибудь в пустыню — и будешь горд!

Гуня не реагировал на столь гнусные выпады: уж он-то знает, куда вести!

Тут у нас под форточкой завелся какой-то дряхлый «хорьх», и в форточку пошла струя выхлопного газа. Митя мог терпеть это долго — «надо же человеку разогреть машину», — но если терпение его иссякало, стоило ему только встать — автомобиль, испуганно хрюкнув, выезжал со двора. Митя стеснялся этого своего таланта, как и многих других, и эту тему мы никогда не обсуждали. Изгнав со двора очередную «вонючку», Митя стыдливо отводил глаза: мол, так, ничего особенного — встал, хотел обматерить его через форточку, но тот сам почувствовал вину и заткнулся. Материалистическая трактовка. Зачем без крайней на то нужды прибегать к мистике?

Наконец Митя поднялся — и мотор утарахтел. Гуня, естественно, не обратил на это внимания: он слушал лишь Себя!

— Но Жезл Силы... будет работать лишь на того... кто убьет его старого обладателя! — прохрипел он.

Ничего себе программка.

— Надеюсь, это не у нас намечено? — поинтересовался Митя.

Но Гуня продолжал лишь самоуглубленно вещать:

— ...иначе в новых руках Жезл будет лишь куском железа!

— Железа? — корыстно поинтересовался Митя. — А может, золота?

— Я вижу этот предмет! — вдруг совсем утробным голосом заговорил Гуня, глаза его потускнели и перестали что-либо выражать. — Он... небольшой... пятиконечной формы... бронза... сверху — красная яшма... лучи, расходящиеся из центра, — гелиотроп, свернувшийся двадцать столетий назад... из капель Христовой крови!

Та-ак... Мы с Митей невольно переглянулись: знакомая вещь!.. Снова появляется?

— Так кто... убивать-то будет? — поинтересовался, нерешительно покашляв, Митя.

Но Гуня не отвечал. Вот сейчас он ухватит Жезл Силы — и начнет «ковать добро»!

Мы молчали. Снова брякнул звонок. Митя пошел открывать — и вернулся гораздо более ошарашенный, чем в первый раз. На мой немой вопрос Митя лишь в отчаянии махнул рукой: мол, увидишь, недолго осталось ждать!

Появился Апоп, наш кавказский друг и (теперь уже, наверное, бывший?) аспирант Мити.

— Ты что... покрасился, что ли? — не удержалась я. Кончики его волос, усов и бороды из черных сделались рыжими, местами палевыми.

— Сгорел! Подожгли мой магазин! — вращая очами, произнес Апоп.

В этом не было ничего удивительного — родная его республика вела сейчас войну и находилась в довольно напряженных отношениях с Россией. Несмотря на это, Апоп притулился здесь, как бы мирно занимаясь торговлей... полагаю, что у себя на родине он считается гениальным разведчиком. Раскусили, однако!

Теперь Апоп довольно успешно пытался разжечь в нас чувство вины: те установки «Град», к которым имел отношение Митя (а Апоп, кстати, защищал по ним диссертацию!), палили теперь не по облакам, проливая дождь для колхозов, — а по самим колхозникам!

И вот настал, видимо, час расплаты?!

— Чем мы можем помочь? — смущенно произнес Митя, глядя на Апопа... видимо, это и есть тот персонаж, который, убив, захватит Жезл Силы?

Мы молчали. Что-то грохнуло в стену — зашуршал, осыпаясь, сухой клей под обоями. Это Мара жахнула, очевидно, бронзовой китайской собакой-драконом, стоящим на столике у нашей стены... напоминая, что ждет нас.

Ну что же — пора!


Мы, уже без стука, вошли.

Ситуация там была ужасной. В старинных резных креслах сидели грязные, заросшие бомжи неразличимого пола и возраста и пили из драгоценных бокалов с гербами какую-то дрянь. Такие «хождения в народ» сделались в последнее время для Мары насущной потребностью: я частенько встречала ее у метро в подобной компании в абсолютно расхристанном виде! Все развивается быстро — теперь, значит, приволокла свою погибель сюда: да они задушат ее за один такой бокал, а потом на эти деньги будут пить месяц. И не выгнать их: хозяйка вела с одним из них страстный спор.

На нас она не обратила никакого внимания, считая, видимо, нас плодом белой горячки. Один из бомжей, с грязной спутанной шевелюрой, лежал харей в блюде... но ухо его вдруг показалось мне знакомым. Мне вдруг даже померещилось, что это... Атеф? Шейх-миллиардер — бомж? Видимо, у меня тоже галлюцинации.

Видения неожиданно стали плодиться: вдруг заскрипела парадная дверь, и явилась... Сиротка с группой каких-то плечистых мужиков. На это видение Мара среагировала четко: привстала в кресле, и ее черные очи засияли ненавистью. Сиротка с амбалами за спиной как ни в чем не бывало расхаживала по квартире. Ключи, видимо, дал ей Цыпин, бывший хозяин квартиры и муж Мары, а теперь — ее.

— Вот в таком духе все комнаты, — тоненьким голоском вещала Сиротка, показывая обделанную мореным шпоном арку, ведущую в спальню.

— Ах ты, с-сука! — Мара кинулась на нее с огромным узбекским ножом, украшенным цитатами из Корана.

Я еле успела перехватить руку и завалить Мару в кресло.

— Успокойте свою подругу... если не хотите, чтобы мы ее забрали! — Усатенький крепыш с яркими губками показал мне бордовое удостоверение с мечом и щитом.

Так... ясно. Давно я подозревала Сиротку — теперь, значит, удостоверилась!

Я подошла к ней вплотную:

— Ты что? О...ла — сюда пришла?

— А что такое? — пропищала она. — Показала ребятам из хозуправления отделку — хочу такую сделать везде!

— Где?!

Кинув несколько изучающих взглядов, гости вместе с Сироткой спокойно удалились. Мара рычала. Да, большего плевка в душу, чем появление Сиротки на Марин день рождения, не придумаешь. Потом вдруг Мара подняла свою прекрасную полуобнажившуюся руку (она выскользнула из широкого рукава халата) и выдвинула ящик орехового комода, стоящего рядом с креслом. Там что-то брякало и гулко каталось. Не удержавшись, я вытянула шею и заглянула туда. Ого! Вот это наборчик! В гулком ящике грохотали несколько шприцев в стеклянном «боксе», штук десять каких-то ампул с узкими горлышками и еще — я заметила с удивлением — та самая оплавленная звездочка лейтенанта Зорина. Вот это да! В едином порыве приватизировали даже и это, «антенну для связи с Богом»? Молодцы! Не зря Цыпин, много раз подряд открывая мне душу в своем служебном кабинете, все время подчеркивал, что, уходя, «оставил Маре буквально все»! Намекал на это?

Я быстро отдернула взгляд... Ну ее!

Когда я снова повернулась к Маре, она спокойно курила, зажав мундштук в зубах. В левой руке у нее была ампула, в правой — стеклянная коробка со шприцами.

— Ну, мальчики, — проговорила она, обводя всех взглядом, от которого у каждого мужика, я думаю, должен зашевелиться змей-искуситель. — Кто сделает мне укольчик? Очень хочу! — Она повернулась к Мите и, дерзко улыбнувшись, добавила: — Диабет замучил!

Что она еще и колется, об этом я не знала — считала, что ей и так хватает пороков. Надо же! Она не сводила своих горящих очей с Мити. Уши Митины запылали. Этот может пойти ей навстречу, как всем он идет... Потом не расхлебаешь!

К счастью, нас выручил Апоп (от каждого может быть польза!) — он вдруг резко поднялся:

— Она так нас принимает, да? Она так нас уважает, да?

Он кинулся из комнаты. Как бы из солидарности с нашим другом, мы тоже откланялись. Уходя, я обернулась. Мара вольно раскинулась в кресле, в зубах у нее зажат драгоценнейший резной мундштук из слоновой кости с воткнутой в него копеечной вонючей «беломориной».

От дыма Мара щурит один глаз и нагло, как всегда, улыбается каким-то неведомым мыслям. Вспоминает свою бурную жизнь? Наверно.

Один из бомжей, молодой и кудрявый, за все время так и не снявший пальто с прилипшим к спине окурком, сидит за старинной фисгармонией и играет Баха.

Дурдом. Мы закрыли дверь. Иногда дверь закрывается, как крышка гроба: больше мы этого не видели.

Мы вернулись в свои комнаты. Апоп демонстративно спал — естественно, на нашем супружеском ложе. Как еще он мог выразить свой протест против несправедливости и притеснения?

После Мары все здесь у нас выглядело нищенским. Мы — люди черного хода, что же делать? С парадного входят адмиралы, дипломаты. Ничего, настанет время — и мы войдем с парадного.

Неожиданно оказался зверски пьяным Гуня — пришлось оставить его на скрипучей раскладушке.

Мы с Митей легли на раздвижном кресле. Апоп дергался и крутился на кровати так, словно плясал лезгинку. Сколько силы в нем, не туда, наверно, направленной и потому гибнущей. Порой вдруг «лезгинка» обрывалась, дыхание менялось и во тьме — еще чернее ее — появлялся черный глаз.

Если захрипит сейчас, как когда-то в купе: «Сними, сними... Пусть тело дышит!» — без всякого уже разговора пойду прямым ходом в ванную и повешусь.

Хотя Апоп и молчал, лишь учащенно дышал во тьме, я не выдержала, встала и пошла — пока что на кухню. Митя пришел за мной. Мы молча курили, глядя во двор. Вьюга помыла окна. Висела огромная луна.

— Ничего... — вздохнул Митя. — Все в общем-то двигаются к добру!

— Да, но с разной скоростью, — заметила я.

— И главное — в разные стороны! — с отчаянием сказал Митя.

В комнатах Мары продолжался гвалт... «А Германна все нет»! Мы нежно поцеловались, вернулись в комнату и под храп и бульканье наших собутыльников улеглись.

Меня охватило вдруг острое желание, я стала быстро целовать Митину шею — но тут дверь в нашу комнату со скрипом отъехала... и в ясном лунном свете появилась Она. Словно не было многомесячной пьянки и, более того, долгой жизни. Сейчас она казалась юной и прекрасной — огромные глаза, кудри на плечах, тонкие, изящные руки и ноги. На ней было почти девичье серое платьице повыше колен, ажурные черные чулки и такие же перчатки.

Левая рука ее была сжата в кулачок, в правой что-то сверкало... то ли нож... то ли маленькая пика... шприц!

Она медленно, глядя на луну за окном, подошла к нашей лежанке и вдруг, покачнувшись, стала падать на нас — я еле успела перекатиться через Митю, и она упала на спину рядом с ним, высоко закинув длинные ноги бывшей кафешантанной дивы. Потом повернулась к ошарашенному Мите и подала ему шприц:

— Скорее! Укол! Я умираю!

Плавно изогнувшись, она подставила Мите бедро — выпуклое пространство ослепительно белой плоти между окончанием кружевного чулка и такими же трусиками.

Она ткнула острие в точку и закрыла глаза.

— Скорей! — еле слышно прошептала она.

Митя с отчаянием глянул на меня. Я кивнула. Митя стал медленно двигать поршень.

— А-а-а! — Со сладострастным стоном Мара откинулась, открыв прекрасные свои зубы.

Мы смотрели на ее лицо, а она в это время разжала кулачок и что-то опустила в ладонь Мите. Он быстро, словно ожегшись, сунул это в тумбочку.

— Все! — Она гибко вскочила и, подняв руку со сверкнувшими кольцами, приложила ее к своим губам и откинула: — Привет!

Каблуки ее четко простучали по коридору. Хлопнула ее дверь, отозвавшись чуть запоздалым стуком нашей форточки.

Я оглянулась. Апоп и Гуня мирно спали. А может, и я спала?

Мне помнится: я вроде кинулась вслед за Марой, но коридор наш оказался удивительно долгим — наконец я добежала до ее двери — высокой, белой — и услышала, как в ней скрипит, закрываясь, замок.


Утро было солнечное и ясное. Сосульки над окном, просвеченные солнцем, были слегка наклонные — сдувались по мере намерзания ветром.

Начиналась весна.

Под форточкой во дворе затарахтел очередной «бензокозел». Митя лишь повернулся в ту сторону — и он, испуганно закашлявшись, мгновенно умчался... Возросла наша мощь?

Митя испуганно глянул на меня — но я отвернулась: хватит думать о чепухе!

— Все! Собирайся! Поехали!

— Чемоданы?

— Да.

— Значит, вместо моральных страданий предстоят физические?

— Ничего, моральные еще тоже предстоят!

Мы засмеялись и пошли одеваться.

Гуня и Апоп храпели на удивление дружно.

— Ладно, — подумав, сказала я.

Уже на выходе Митя дернулся к двери Мары, поднял руку, чтобы постучать. Там была мертвая тишина.

— Не надо! — крикнула я.

На честном слове и на одном крыле

Мы проехали через Литейный мост и свернули направо. Вдоль замерзшей Невы промчались до Охты.

Наш огромный серый Военгидромет возвышался на берегу, как крепость. Пятиэтажное здание, по фасаду разукрашенное звездами и якорями, с двумя каменными гигантами — летчиком и моряком, стоявшими у входа. Летчик недавно упал — и без моей помощи вряд ли поднялся бы. Впрочем, все тут падало и ничего бы без меня не стояло.

Мы вошли внутрь — мимо часового с винтовкой, оставшегося, как и каменные скульптуры, от прежних времен, и нового охранника — этот был уже более подвижный, вступал в вольные переговоры с входящими, особенно с девушками. Меня, однако, он приветствовал почтительно.

Осмотрев себя в огромном зеркале в фойе, я подумала, что черные чулки в военном учреждении смотрятся вызывающе. Но ничего, скушают... Не такое уж оно теперь военное.

Огромный вестибюль и гигантская лестница словно и были рассчитаны на гигантов, моряков и летчиков, после полярных и тропических исследований приходящих сюда с новыми открытиями... однако публика теперь здесь была в основном другая.

Встречались, правда, и прежние сотрудники института, уже пожилые, и все здоровались — причем многие кланялись именно мне, а не Мите. Все уже понимали, что теперь я главней.

Когда-то, выйдя замуж за Гуню, я сидела под этой самой лестницей в каморке, называющейся «Экспедиционный отдел». В ту пору ученые ездили много, особенно часто в глухие уголки нашей Родины, — это считалось особенно престижным. Сложные билеты, которые я им тогда доставала (тогда билеты надо было доставать), были изрезаны мелкими зубчиками, как бумажные кружева.

— Аленушка! Что бы мы делали без вас!

Потом замерцал призрак свободы, в том числе и свободы передвижений, пошли зарубежные поездки (пока еще не полностью разворовали и истратили деньги), поездки те были необходимы как нашей науке, так и зарубежной, но вызывали у наших зубров священный ужас: визы! провокации! проститутки!

Жалея их, непутевых, я соглашалась сопровождать их.

Однажды, помню, летели в Индию — и у Мити еще в нашем аэропорту сперли чемодан. Первые три дня по дикой жаре он ходил, веселя народ, в душном черном костюме, а после, и сам уже развеселившись, в моей блузке и мини-юбке.

Летали даже и в Аргентину (благо самолетик был свой!). Там как раз случилась вспышка «мышиной лихорадки», распространяемой мышами. Неделю не выпускали из гостиницы. «Главное — не ловить мышей!» — шутили мы. И дошутились.

За границу теперь летали совсем другие, новые люди. Могучий Военгидромет, некогда флагман советской науки, тонул быстро, как гордый «Варяг», и если бы не мое туристское агентство, из жалости открытое мною здесь, в не очень-то уютных стенах, то у них отключили бы за неуплату и свет и воду: тони без воды!

Поднявшись на второй этаж, мы с Митей не разошлись в разные стороны, как раньше, а вместе пошли в мой офис, бывший партком.

Первое время наши адмиралы, зайдя по привычке сюда, нервно вздрагивали, увидев голову Ильича, задвинутого носом в угол, — такое им не мерещилось раньше даже в кошмарах, потом они научились подмигивать, похохатывать: адмиралы у меня толковые, технических наук, дуболомов среди них не водится — сориентировались быстро.

Теперь у нас тут — в огромном парткоме и гигантском предбаннике, где некогда провинившиеся в ужасе ждали решения судьбы, — выговор или исключат? — размещалось не только туристское агентство с белыми компьютерами и глянцевыми плакатами, а также и тренажерный зал, и солярий, и сауна, помещения для шейпинга и фитнеса, ультразвуковые противоцеллюлитные аппараты, способные восстановить межклеточный обмен и вернуть твоей попке утраченную юность.

Тут же был салон нетрадиционных и эзотерических методов здоровья — им вполне толково командовал мой бывший муж Гуня, — и жены и подруги «новых русских», разнежась в руках опытного массажиста, с удовольствием наблюдали на беспристрастном компьютере, что по гороскопу им необходимо в ближайшие дни оказаться в Египте... как раз группу в Египет мы сейчас набирали.

А началась вся эта роскошь с пустячка. Однажды сюда, в бывший партком, где я еще только разворачивалась, заглянул директор института адмирал Цыпин. Как офицер и джентльмен, долго говорил комплименты, согнув стан, целовал пальчики и наконец разродился:

— Алена Владиславовна! Могу я иметь с вами доверительный разговор?

— Ну, если это не военные тайны, пожалуйста.

— Ну что вы!.. Скажите, среди ваших клиентов... ну, тех, что с вашей помощью летают на один день на Канары, есть люди, которым можно доверять?

— Сергей Иваныч! Смотря что доверять!

Посмеялись.

— Скажу прямо, Алена Владиславовна, нам надо продать наш лайнер!

Вздрогнуло сердце патриотки.

— А разве... для наших исследований... он больше не нужен?

— Алена Владиславовна! Какие исследования? Коллектив восемь месяцев не получает зарплату!.. Конечно, хотелось бы отдать нашу «аннушку» в скромные руки. Человеку, который понимал бы роль науки... позволял бы и нам «аннушкой» пользоваться, время от времени... в научных целях! Но чтобы человек этот и выложить мог прилично: две тысячи сотрудников с разинутым ртом стоят!

— Ясно. Богатый, но скромный.

— Редкость, конечно... Но ведь «аннушка» наша и доход может приносить! По всему свету ее можно гонять! А «крыша» наша!.. Пусть она так у нас и стоит! Экипаж, профилактика... чем плохо? Не обязательно же перед домом ему ставить?

— Ясно, Сергей Иванович! Нам нужен скромный человек, понимающий роль науки, но при этом очень богатый. И желательно — преступник, прячущий свои доходы и собственность от государства. Я правильно поняла?

Цыпин расхохотался:

— Правильно... но как-то уж больно беспощадно! Восхищаюсь вашей жесткостью... и умом! Ну что... существуют такие люди?

— Ну, как вы сами понимаете: одним из самых циничных буду я.

— Конечно, конечно! — воскликнул он даже с некоторым облегчением... Если как я, то это еще ничего. Бывают хуже!

Вдохнув побольше воздуха, для начала, для разгона я пошла в отдел к Мите. Там я застала такую картину: лучшие умы в области физики атмосферы — Котин, Столкер, Дронов и Митя — сидели за бутылкой дрянной водки и пытались решить сложную математическую задачу: как разделить крохотную окаменевшую сушку на четыре части?

— Алена! Садитесь к нам! — вскочил галантный Столкер. — Только, к сожалению, угощение не ахти.

— Какой пример показываете молодежи! — Улыбаясь, я села к ним.

— А водка же прозрачная, и стаканы — прозрачные! Никто и не увидит, что мы пьем! — радостно произнес Митя. Вылитый батя!

— К сожалению, других задач в настоящий момент общество перед нами не ставит! — резюмировал Дронов, старый пьяница.

Бодро глотнув их дряни и слегка растрепав Митин чубчик, я вернулась к себе в офис, решив: все! Этот «Рим периода упадка на пол» надо брать на себя — иного выхода нет.

Первый покупатель самолета, к счастью, был совсем рядом. Я набрала всего две цифры.

— Гунечка! Зайди.

Теперь Гуня, наблюдая происшедшие со мной изменения, восхищенно трясет головой: «Надо же — что потерял!» Но я-то вовсе не собираюсь его терять. Антипатия не должна мешать способности трезво оценивать людей. Гуня, при всей его склонности к романтизму, диссидентству, а ныне к эзотеризму, человек удивительно практичный и цепкий. Еще в студенческих стройотрядах он сколотил «шарашку» и начал делать дороги — и успешно занимался этим по сей день. Плюс еще доходы от эзотеризма. Но то, как он глухо скрывает свои доходы, позволяет надеяться, что и самолетом он будет пользоваться столь же бережно и незаметно.

Другим «единственным и неповторимым», и тоже «под страшным секретом», стал Апоп. Когда-то они с Митей у Апопа в горах, используя установку «Град», «пропивали облака», предварительно продавая их съехавшимся на метеостанцию председателям колхозов. «А вон то облачко нравится тебе?.. Чистый Пушкин!»

Теперь слово «Пушкин» вряд ли можно произносить в горах так звонко. Население там разорено войной, но зато Апоп стал гораздо богаче.

— Вы разорили нашу страну! — воскликнул он, когда я завела речь о туризме. — Теперь вы должны привозить к нам иностранных туристов — наши курорты пусты!

— Ну давай — слетаем, посмотрим, — скромно предложила я.

Апоп ошалело посмотрел на меня:

— Ты можешь?

— Я все могу!


И вот опять, как когда-то, мы стояли на горячих плитах аэродрома, и над горизонтом в мареве плавали снежные вершины. Но жизнь здесь была уже не та — горячим кофе, душистым мясом уже не пахло. Пахло другим.

Апоп «заодно» нагрузил самолет довольно тяжелыми ящиками. Что бы там могло быть? Не оружие ли это? При его-то страстной ненависти к войне?


На следующий день, выйдя из почти пустой гостиницы, мы поехали на место наших прежних пикников, на берег реки. Плетеные шалаши с круглыми столами — срезами могучих деревьев — частично сгорели, частично обгорели. Мы молча шли по руслу высохшей реки. Темных зеленоватых гильз было под ногами почти столько же, сколько гальки.

— Ты думаешь — это понравится туристам?

— Мы все это уберем!

...По-моему, наоборот — еще несколько ящиков привез.

Мы подошли к белой вилле. Колонны были сколоты пулями.

— Здесь миллионеров будем селить!

К воротам подошли трое амбалов в камуфляже, обвешанные оружием.

— Этих мы уберем!

Те слушали его слова с легким недоверием.

Крутя ногами круглую гальку, перемешанную со звонкими гильзами, мы вернулись к машине и поехали в гостиницу, объехав на подъеме ржавый перевернутый бронетранспортер.

— Ты понимаешь, что «Аэрофлот» сюда летать не будет, — сказала я. — Надо тебе купить самолет.

— Нам, за нехорошее наше поведение, никто не продаст! — усмехнулся Апоп небритой щекой.

— Я продам, — произнесла я, чувствуя холодок ужаса.

— Сколько? — спросил Апоп.

Я назвала. Он не дрогнул.

— Но я надеюсь: это останется между нами, — произнес он так же тихо и страстно, как тогда в вагоне шептал: «Сними... пусть тело дышит!»

Боюсь, что его израненная республика так и не узнает, что у нее есть этот самолет!

Мы прилетели на нем обратно в Питер — и когда я спросила его, когда мы на его собственном самолете снова полетим к нему на родину, он задумчиво промолчал.

Честно переведя деньги, Апоп резко исчез и не появлялся: «Не твое дело, женщина, знать о моих планах!» Кстати, они меня и не интересовали... По-моему, их и не было. Отдыхай, мой «единственный».

...Атеф рассеянно выслушал мое предложение, перевел за самолет деньги. Но помнит ли?

Теперь я вздрагиваю от каждого международного звонка. Какой из «единственных»?

Но похоже — пока им не до меня!


Однажды Сиротка вошла ко мне в кабинет без вызова и, сев неожиданно вольно, предложила «просто поболтать». Я изумленно смотрела на нее: что творится?

— Вообще-то на болтовню нет времени.

— Тогда к делу. Институт, я слышала (откуда она могла это слышать?), продает самолет. Хочу его купить.

«Ага, — поняла я. — Деньги «моржа». Сколотил, Значит, кое-что за свою долгую безупречную службу! Но светиться не желает — не позволяет партийная совесть. Скромность, скромность и еще раз скромность. И это хорошо. Думаю, что ее дури он особо разгуляться не даст».

— Цена тебе, я думаю, известна?

— Разумеется! — с достоинством ответила она.

С этого взноса удалось выплатить задолженность по зарплате и даже слетать с группой приближенных в Болгарию, в Несебр.

Только взлетев, мы все крепко клюкнули (кроме, разумеется, автопилота) и под руководством старого «моржа» Цыпина заорали песню его боевой молодости, когда он был в Америке морским атташе:

Мы летим, ковыляя, во мгле,
Мы к родной подлетаем земле,
Нос подбит, хвост горит,
И машина летит
На честном слове и на одном крыле!
Я взмахнула руками — и все грянули хором (каждый тайно ликовал — какой он «скромный» и хитрый):

Нос подбит, хвост горит,
И машина летит
На честном слове и на одном крыле!
...Когда-то, во времена моей буйной молодости, у меня одновременно в одном крохотном южном городке было пять... скажем так: поклонников. Выходя на бульвар с одним, я каждый раз дрожала от страха: вдруг встретятся и подерутся?.. Не подрались! И даже — не встретились!

Так и тут.


А самолетик мой между тем понемногу летал. И теперь я ждала его из Парижа. Поэтому, войдя в офис, я сразу кинулась к факсу... Летит!

Я набрала номер:

— Зайди!

Через некоторое время дверь открылась — и вошел Март. Он был весь с ног до головы в черной коже, его льняные кудри струились по плечам, его огромные синие глаза задумчиво сияли.

Теперь он был водителем нашего автобуса.

Все же лучше иметь дела... как бы помягче это сказать... со знакомыми. Во всяком случае, заранее уже знаешь, что делать, чтобы он чувствовал себя сильным и значительным.

Март стоял, поигрывая «нунчакой» (можно ею жахнуть, а можно придушить).

— Едем в аэропорт, — сказала я.

Он вел ослепительно белый автобус «тошиба» легко, стремительно и как бы слегка брезгливо, еле касаясь рычагов.

Три месяца назад я выскочила из здания ФАС — Федеральной авиационной службы на Московском проспекте, уладив наконец дела насчет полетов нашего самолетика. Что было нелегко. ФАС, как известно, на собачьем языке означает «взять!»... а именно собачий язык наиболее распространен в наши дни.

Наконец с помощью Цыпы я внедрила туда свою подругу по туризму Вероничку Федоровну. И первый чартер сразу был подписан — Цыпа, как директор института — солидная фирма! — арендовал свой же самолет на льготных условиях для полета в Болгарию с научной целью отдыха.

Подписав это дело в ФАС, я вышла из мрачного его здания на проспект, нырнула в свою «маздочку», повернула ключ зажигания — и тут почувствовала на шее тугую удавку.

«Так, — подумала я, задыхаясь. — Знакомая рука!»

Теперь он участвовал в моем бизнесе и даже завел себе глянцевую визитку «Кар-менеджер», где, правда, был сфотографирован не он, а его красавец автобус, купленный, кстати, тоже не без моей помощи. Первое время Март пытался даже командовать. Я покорно подчинялась, но вскоре выяснилось, что он на своем гордом автобусе не знает, в сущности, куда рулить.

Похоже, прежняя его работа по удушению королей в экзотических странах тоже сошла на нет, как и многое другое.

И теперь он вел свою «тошибу» по кругу у международного аэропорта, ища, куда бы припарковаться. Не бывает людей без недостатков — но не бывает и без достоинств. Март оказался человеком очень аккуратным, щепетильным, что в нашем деле — самое то!

Наконец он нашел самую лучшую парковку — он признавал только самое лучшее, — и мы причалили.

Потом я стояла у стеклянной стены и смотрела в небо... Вот сейчас он, по времени, должен появиться. И вот далеко в небе замелькали огоньки, стали стремительно приближаться — и вот сверкающая огнями «рождественская елка» промчалась вдоль полосы. Вот он, мой красавец! Многоженец!

Я стала спускаться вниз, к выходу из таможни.

Ждать пришлось совсем недолго; самолетик наш небольшой, освобождается быстро... и вот в конце зала, под огромной рекламой бутыли «Смирновской», преобразующей своей «лупой» корягу в страшного крокодила, появились мои чуть помятые французы. Я, подпрыгивая, радостно замахала им. Все они были в одинаковых рыжих шапочках с торчащими ушками — и все были настроены весьма бодро и воинственно и, увидев меня, издали наш фирменный крик. «Койоты»!

Рациональные и законопослушные французы к отдыху относятся с полной ответственностью — задумывая и планомерно осуществляя необходимые, как кажется им, отпускные безумства. В отпуске положено безумствовать, переживать приключения — а уж у нас в России этого навалом. В прошлый прилет их крепко пошерстили на таможне — накупили оружия, правда поломанного, — и теперь они были настроены весьма воинственно. Ко мне уже прилетали и «тигры», и «шакалы», а эти вот, «койоты», мои любимцы, прилетали уже второй раз.

Руководитель группы — мой друг Роже — тоже старался скалиться радостно и вопить вместе со всеми, однако на вспотевшем его лице мелькала некоторая грусть и озабоченность: он-то понимал, что все безумства их навалятся в конце концов на его шею. Но что делать — в туристском бизнесе спокойной жизни не жди. Выражение лица его все время менялось: он то изображал свирепость и бесшабашность истинного вожака своей стаи, то законопослушно-подобострастно поворачивался к пышной блондинке таможеннице, отсекающей их от общей толпы и ведущей к своему таможенному терминалу — как я знала, снабженному самой придирчивой техникой. «Койоты» воинственно шумели: вот оно, полицейское государство! Будем сражаться! Однако Ольга — так звали таможенницу — пропустила их довольно быстро, увидев за стеклянной стеной меня.

— Твои? — Она ткнула в мою сторону пальцем.

Я кивнула.

И через несколько минут они уже неслись к моим широко распахнутым объятиям.

Впереди всех летела Доминик Донон — маленькая, не больше воробушка, отважная женщина, в обычной ее буржуазной жизни — мэр маленького городка Мизинэ, спутника Парижа, в который можно доехать из центра на скоростном метро РЭР за полчаса. Но сейчас она была не мэр, а путешественница, смело кинувшаяся в эту страну, где сплошь и рядом требуется ее бесстрашие.

Подлетев ко мне, Доминик с разбегу запрыгнула на меня своими крохотными ручками и ножками, и мы закружились с ней по полированному мрамору. Тут же накинулись на меня и облепили со всех сторон другие отважные «койоты» и «койотши» — в обыденной жизни сотрудники и сотрудницы мэрии тихого и уютного французского городка, прилетевшие сюда, в эту дикую Россию, биться с силами зла. Первая их битва — с таможней — оказалась слишком легкой и лишь распалила их азарт. Они приехали помогать мне, зная, что я тут почти одна борюсь за справедливость, и стали сразу же спрашивать: ну, как тут? Чего? В чем может понадобиться их помощь? Мы вышли из павильона наружу — и сразу раздался дикий вой: какой холод! Ничего! То ли еще будет! Весь день впереди.

Митя грузил их чемоданы с тележки в багажник автобуса. Гости радостно хлопали его по спине. Нахохлившиеся, как воробьи, музыканты-халтурщики наконец-то опомнились и задудели «Марсельезу». Гости ответили ликующими воплями. Затем, ворвавшись в автобус, стали тискать и целовать Марта — многие из них еще с прошлого раза были влюблены в этого холодного красавца.

Думаю — они бы не ласкались, если бы знали, кто он.

До того как мы тронулись, Доминик торжественно, под аплодисменты публики, вручила подарки. Я заглянула в пакет, зажмурившись, вдохнула любимые запахи — мои сыры! Любимые нормандские камамберы — «Президент», «Левасер» и «Ланкето», а также бутылочка бургундского «Беллевью» 1972 года со щегольски оставленной на бутылке пылью.

Мужчинам были вручены наборы мужской косметики «Ив Роше».

— Поехали!

Вдоль шоссе мелькали освещенные изнутри стеклянные рекламные щиты наших финансовых гениев — Горячев, Дубинский, Крац: все подряд уже или за решеткой, или в розыске — и даже наш аккуратнейший Ленечка Крац в розыске, увы! Лишь щиты сияют!

Мы привезли дорогих гостей в нашу замечательную гостиницу «Советскую», где после неизбежных, увы, трений удалось всех расселить так, как дорогие гости хотели. После этого я зашла в номер к Роже.

Роже подарила мне Мара, хотя что-либо дарить — не в ее характере. Но сказать, что я украла у нее Роже, — язык не поворачивается. Как всегда, истина где-то посередине. У Мары встречались люди самые разные, немало было и иностранцев, и с ними ее тоже связывали дела: людей бессмысленных она не терпела. Я застала уже лишь остатки их прежней роскошно международной коммунистической деятельности, но и это впечатляло. Роже, как рассказала мне Мара, был сыном знаменитого международного деятеля-коммуниста, действительно много сделавшего для рабочего движения, но не забывавшего при этом и себя. Ясное дело! Будь он дурак — так высоко бы не поднялся. Роже, как пренебрежительно заметила Мара, был лишь жалким слепком отца, хотя некоторые его свойства все же унаследовал. Перешел ли к нему революционный пыл? Я бы не сказала, чтоб это так уж бросалось в глаза. Но коммерческую жилку он, похоже, у папы взял: сюда приезжал по делам, которые они подолгу обсуждали с Марой: порой до глубокого вечера я слышала за стенкой его слегка гнусавый голос. После ухода адмирала к молодой жене Роже стал задерживаться у Мары и до утра.

Однажды, не совладав с девичьим любопытством, я спросила у Мары за нашим утренним чаем, после того как Роже ушел:

— Ну и как этот... революционер?

— Какой он революционер? Он импотент! — яростно ответила Мара. (Видимо, по ее понятиям, революционер импотентом быть не мог.)

Я скромно промолчала, хотя знала, что импотент — понятие относительное. Все внаших руках.

— Кстати, займись им, маленько подработаешь! — сказала Мара.

— Спасибочки, — скромно сказала я. — Когда приступать?

Рай с милым Митей в шалаше мне уже слегка приелся — не Митя, но шалаш. Я была абсолютно уверена, еще на курсах, что мой французский до Парижа меня точно доведет. Идея превращения моего жалкого экспедиционного бюро в туристскую фирму брезжила давно. Знала бы я тогда, что мой французский доведет меня не только до Парижа, а гораздо дальше — почти до могилы! В бюро я сказала, что буду бегать по делам в городе (что было чистой правдой), и встретилась с Роже и его партнером Бертраном.

Три дня подряд я возила их в Усть-Ижору на фанерный комбинат, удачно переводя на классический французский пояснения мастера, состоящие в основном из непереводимых словосочетаний. Надменный Бертран был со всеми холоден. Маленький Роже с длинными воинственными усами тоже лаской меня не баловал, направляя всю страсть на фанеру.

Потом — на институтской, кстати, машине с мудрым водителем Ануфричем, любившим подхалтурить, — я отвозила их в гостиницу «Советская», где начала завязывать, кстати, знакомства в администрации, передаривая колготки, которые щедро дарили мне французы (как я позже выяснила, такими мелочами фирма снабжает их бесплатно, специально для подарков).

На третий день злой Бертран (не нравилась ему наша фанера) сразу вышел из машины, сухо простившись, а Роже задержался и вдруг спросил, не может ли он еще мною воспользоваться — разумеется, за дополнительную плату.

— Может быть, вы хотите в театр? — предложила я.

Роже глянул на меня с какой-то затаенной страстью, но страсть эта, оказывается, относилась не ко мне.

— Скажите, — проговорил он взволнованно, — а мы не можем посетить с вами сейчас... квартиру Ленина?

— Наверно! — ответила я.

Роже благоговейно ходил по ленинской квартире, слушая разъяснения старушки экскурсоводши по-русски (переводить я принципиально не хотела), тем более по-русски он немного знал. После Ленина он сильно растрогался, пригласил меня к себе в номер, но вместо грубых посягательств на мою честь часа примерно два открывал мне душу. При этом он испуганно поглядывал то на дверь, то на окно, то на стены — хотя ничего противозаконного, на мой взгляд, в его речах не было.

Он страстно рассказывал мне, что он человек маленький, всего лишь хозяин небольшой транспортной конторы, а по сути, он пролетарий и ненавидит эксплуатацию, особенно когда встречает ее в России, которая раньше казалась ему страной сбывшейся мечты трудящихся всего мира. Но еще больше, чем эксплуатацию, он ненавидит обман, когда под знаменами коммунизма и интернационализма некоторые занимаются грязными делишками! То был явный камешек в огород Мары. Оказывается, не так уж ладно они сотрудничали. И не воспользоваться этим было бы глупо.

— Тогда давай займемся туризмом! — предложила я. — Привози к нам в Россию туристов — разумеется, лишь настроенных прогрессивно. У нас, в стране трех, а теперь уже, кажется, четырех революций, есть что показать!

— Верно! — Роже вскочил с кровати, на которую мы, увлекшись разговором, случайно присели. — Прогрессивно настроенные люди всего мира должны видеть Смольный и квартиру Ленина!

— И не только это! — добавила я. — У нас есть много другого, не менее удивительного.

Однако, уехав во Францию, Роже как-то заглох, а когда я звонила ему, разговаривал как-то испуганно и отрывисто. Между тем идею турагентства я понемногу раскручивала — то было время, когда шустрым людям можно было все. Идея развала крупных организаций на мелкие родилась в чьей-то умной голове — так развалился и гигант «Интурист», — а иностранцы хотели к нам ехать, и кто-то должен был их принимать. Только Роже все никак не проявлялся, а мне почему-то казалось, что он и люди его партии должны ездить к нам чаще. Наконец я позвонила и просто сказала, что лечу в Париж, чтобы увидеть его. В ответ из трубки донесся какой-то странный клекот — то ли смех, то ли рыдание, то ли просто он чем-то подавился от неожиданности.

Он встретил меня в аэропорту Шарль де Голль, среди роскошных витрин... и это, пожалуй, была единственная роскошь, которую я видела в ближайшее время вблизи. Затем роскошь мелькала лишь вдали: шикарные улицы, женщины, выходящие из сверкающих ресторанов... Нам, коммунистам, все это ни к чему.

Он провез меня через весь блистающий Париж в суровый рабочий квартал на северной окраине, в низкоэтажный и обшарпанный «красный пояс» Парижа. Чтобы оправдаться, зачем он меня сюда завез, Роже, зверея, показал даже свой партийный билет... ну, перед этим действительно трудно устоять.

Затем на какой-то промышленной улице мы подъехали к двухэтажной мыльнице, называемой отелем, похожей на дома быта, какие строили у нас на окраинах в семидесятые годы.

— Я заказал тебе отель, — пышно выразился Роже, выволакивая мою сумку. Стало быть, дома у него, где он живет якобы только с дочерью, побывать не удастся.

Однако восторг мой при виде этой роскоши (два ободранных кресла в холле) был настолько неподдельным, что Роже растаял и, проведя меня в комнатку под самой стрехой, где приходилось сгибаться, торжественно объявил, что он заедет за мной вечером, ровно в восемь, и мы пойдем в ресторан. Ура!

Вечером он действительно пришел расфранченный, я тоже, не ударив в грязь лицом, надела платьице от Лагерфельда. Ресторан, увы, оказался неподалеку — и примерно в такой же «мыльнице», как гостиница. Ресторан назывался «Рио» и оказался бразильским: там было тесно и шумно, причем большинство посетителей оказалось бразильцами, и, глядя на лилово-шафранные щеки Роже, я вдруг заподозрила: а не бразилец ли он? Так и вышло. Скромность стола — в основном вегетарианского — Роже восполнял обилием эмоций... Да — он бразилец, бразилец, бразильский политический беженец во Франции, в этой чужой, в сущности, стране (блеснула слезинка). Родители его бежали из пылающей Бразилии при очередном перевороте, оставив там большую часть имущества... ну и что теперь? — он был уже на грани рыданий — я должна его презирать? Скромный ужин был сдобрен обильными слезами. Честно говоря, к такой сложной программе я была не готова: голова моя гудела и разламывалась. Бразилец, вылупившийся из француза, окончательно сбивал меня с толку. Ну и что теперь?

— У меня есть средства... правда, небольшие! — спохватившись, добавил Роже (ко всему прочему, настоящее его бразильское имя оказалось не Роже, а Жейру!). — Но я достаточно обеспечен, чтобы содержать себя и...

Девичье сердечко екнуло. Ну как сейчас отказать такому красавцу, который к тому же потратился на гостиницу? «Я люблю другого, другому отдана и буду век ему верна»? Но, боюсь, тогда и без того хлипкие наши отношения совсем прервутся! Что делать? Но, оказывается, это я поспешила, раскатала губу, никакого предложения руки и сердца не последовало.

— И дочь! — гордо закончил Роже.

Ну, слава богу! Значит, хотя бы за нее можно быть спокойной: не пойдет, гонимая нищетой, на фабрику или на панель.

— И я отказываюсь участвовать в грязных делах! — вскричал он неожиданно.

Так вот на что была направлена его воинственность. Но почему именно я напомнила ему о грязных делах? Раньше он их как-то связывал со старушкой Марой. У меня нет ни богатства, ни тайн — все это у Мары. А я-то здесь при чем? Тогда я плохо еще знала местные нравы, но опасность сразу почуяла... Однако чтобы уехать и избавиться от этих смутных наваждений — такой мысли не возникло в моей прелестной головке. Нет! Полезу дальше! «Во всем мне хочется дойти до самой жути» — не могу удержаться.

Ну, где она, эта жуть? Я нетерпеливо оглянулась.

Кроме нескольких немолодых бразильцев и бразильянок, танцующих огненную самбу на площадке перед оркестром, я никого не увидела. Они, во всяком случае, на злодеев не похожи. Впрочем, злодеев, как таковых, я в своей жизни почти и не видела: у каждого есть благородная, а иногда и великая идея. Эти как раз самые опасные.

Мы с Роже тоже сплясали несколько танцев, после чего внезапно оказались в моем крохотном номере. Пошли жаркие бразильские объятия — но в решающий момент Роже вдруг подскочил как ужаленный и, прыгая по номеру со штанами в руках, закричал:

— Нет, нет! Коварные женщины! Я понял, что вы хотите со мной сделать! Я не позволю вам этого!

И каким-то непостижимым образом, мгновенно оказавшись в брюках, убежал.

Я сидела у зеркала, меланхолично расчесывая свои зазря только растрепанные рыжие кудри.

В чем, интересно, он меня (ну пускай даже — нас) подозревал? Что мы, стащив с него брюки, хотим его кастрировать, дабы от него не произошли наследники его богатств? Или что мы собираемся использовать его честные грузовики для перевозки героина? Явно ничего хорошего он про нас не думал. Чувствовалось, что его компартия не привыкла к столь решительным действиям, как наша.

Итак, Роже исчез, не сказав ни о какой следующей встрече. Может быть, сыграла роль жадность, и его не оставлял в покое прошедший вегетарианский кутеж, и он разыграл обиду, чтобы скрыться?

Интересно, на сколько дней пламенный революционер оплатил отель? Наутро, проснувшись, я долго смотрела через мансардное окно в хмурое небо. Вспоминалось их знаменитое: «На сердце растрава. И дождик с утра. Откуда же, право, такая хандра? О дождик туманный! Твой шепот — предлог душе бесталанной всплакнуть под шумок». Стих этот крутился, наверное, еще и потому, что после побега Роже-Жейру я еще полночи смотрела по телевизору знаменитый французский фильм — как раз про автора этого гениального стиха и его молодого друга, тоже гения. Мало того, что они были убежденные гомосексуалисты, — у них еще время от времени случались глубокие запои. В общем, женщине к ним нелегко было подступиться. Молодой и более гениальный все время требовал у старшего, чтобы тот порвал наконец со своей мещанкой женой... Да. Блестящие тут перспективы.

И с Митей, кстати, все шло ни шатко ни валко. Он потерял фактически работу и тем не менее бешено вспыливал, когда я пыталась перевести его от высоких мечтаний к конкретным усилиям. Интеле-хент! Революцио-нэр! Да, знатные у меня кавалеры!

«Хандра ниоткуда. На то и хандра — что и ни от худа, и ни от добра».

Все! Стихотворение окончено. Стихотворение может быть грустным, поскольку оно короткое, но жизнь не может быть насквозь грустной, поскольку она длинная.

Я встала, слегка намазалась и временно покинула этот отель.

Кстати — интересная подробность, — в нем имелся лишь один туалет на этаж, причем одноместный и, как я поняла, не связанный почему-то с городской канализацией (дорого?). Во всяком случае, те полчаса, что я провела в ожидании возле него, на двери горели красная лампочка и яркая табличка: «Самоочищение». Как он «самоочищался» — для меня осталось загадкой.

Офис Роже отзывался лишь пиликаньем факса, включенного на автомат. Поглядев адрес на визитке — Монмартр, я решила прогуляться пешком. Я поднялась туда по моим любимым длинным лестницам, время от времени оборачиваясь и оглядывая Париж все с большей высоты. Я побродила по монмартрскому холму, не слишком рьяно разыскивая офис. Вот — маленький уютный домик с короткой, но грустной надписью: «Здесь жила Далида». Тоже, говорят, любила морочить любовников... но и они обходились с ней не лучше.

Вот длинный дом — знаменитый «Корабль-умывальник» — по длинному коридору этого дома к единственному имеющемуся умывальнику ходил когда-то Пикассо и другие гении. Офис Роже неожиданно обнаружился в старом деревянном доме — но внутри он оказался весьма респектабельным, даже шикарным. То, что я увидела мельком в светлых комнатах, открыло мне, что тут не только командуют несколькими грузовичками, как говорил Роже, но и перевозят кое-что интересное — например, дивные произведения живописи и скульптуры, которые теснились тут, как на складе. В кабинете зама (вайс-президент) меня принял высокий мужественный Бертран. (Надеюсь, они с Роже не поэты?) Он сообщил мне, что Роже внезапно занемог, но смог позвонить ему, Бертрану, и сообщил, что я, возможно, зайду к ним в офис. «Зачем?» Этого Бертран не знал. «Могу ли я навестить занемогшего Роже дома?» — «О, разумеется!» И Бертран нарисовал его домашний адрес.

Спускаясь с Монмартра по длинной лестнице, я жадно вздыхала почти деревенские запахи — сырой теплой земли, угольного дыма: многие старые домики на склоне отапливаются печками. А вот и знаменитый монмартрский виноградник — самый северный во Франции.

Наконец я отпустила перила. Давно я в последний раз была в Париже — а кажется, недавно. Адресок Роже кое-что мне напоминал. Эта улица Ткачей находилась отнюдь не в рабочем поясе, где он меня поселил, а в одном из фешенебельнейших районов Парижа, где ткачей сейчас вряд ли разыщешь. Выйдя на домик Роже, я слегка покачнулась. В холле, где меня встретил учтивый лакей, стояли две высокие японские вазы эпохи Мин, от которых, я думаю, не отказался бы Эрмитаж. Да, родители Роже сбежали из Бразилии не с пустыми руками!

Потом по мраморной лестнице спустился Роже, взметнул ладони, как бы отодвигая от себя все эти богатства, находящиеся у него на сохранении, не более того... «Не мое, не мое... Все партии, партии!»

Потом мы сидели с ним на крайне неудобных стульях знаменитого французского модерниста, и Роже, покуривая длинный кальян (чем, интересно, заряженный?), сообщил мне, что он собирается в деловую поездку на юг Франции на собственном автомобиле, — и не хочу ли я составить ему компанию? Хочу, конечно! Если он думает, что запугал меня «красным поясом» и загадочным самоочищающимся клозетом, — то, значит, он плохо знает русских девушек-комсомолок.

Получив мое согласие, Роже заметался по гостиной с выражением одновременно ужаса и восторга. Чувствовалось, что в связи со мной он влип в какую-то жуткую, но чем-то важную для него переделку... по лицу его бежали волны — и их было не остановить. Чтобы хоть отчасти сгладить их, я сказала, что за все буду платить сама, — это успокоило Роже, но лишь частично. Похоже, причина его волнений была не в этом. А в чем же тогда?

То была странная поездка. Мы ехали целую неделю, обедали в простецких, но очень сытных кабачках у проселочной дороги, ночевали в корявых деревенских гостиницах. Подтверждалась моя порочная теория — что мужчин никогда не бывает много, потому что все они абсолютно разные — и иногда трудно без смеха познавать их удивительные привычки, пытаясь найти им хоть какие-то объяснения. Роже возникал надо мной исключительно на рассвете, когда алели лишь верхушки гор, он воровато вбегал в мою комнату и быстро, с лету, приступал к делу — я фактически не успевала проснуться... но, может быть, это и устраивало его? При этом в акте участвовала лишь одна часть его тела, самая необходимая, все остальные были заняты какими-то другими самостоятельными движениями: ноги, семеня, словно куда-то испуганно бежали, обе руки отчаянно чесали макушку, пытаясь выцарапать какую-то спасительную идею, глаза бегали по комнате, словно проверяя: есть ли запасный выход на случай опасности? Смех мне удавалось сдерживать лишь до того мгновения, когда он убегал.

Так мы путешествовали. Я страстно, но тщетно пыталась понять: в чем же опасность и, главное, в чем смысл этого безумного путешествия? Видно, этого мне не дано понять: будем считать, что в дивных французских сырах и винах.

Мы посещали все достопримечательности по пути, Роже останавливал автомобиль, распахивал передо мной дверцу, протягивал руку, как бы вежливо скалился. Похоже, что кто-то заставлял его это делать. Но кто? Мы поднимались на горы Прованса, осматривали холмистые зеленые долины — и не было видно до горизонта никого, кто бы мог привести нас в такой ужас. Но он был — достаточно посмотреть на Роже. Давно никто не ухаживал за мной так тщательно — и с такой ненавистью. Пожалуй, последний раз такое я испытывала еще в школе, в танцевальном кружке, когда в пару ко мне был поставлен Юра Галанин, знаменитый впоследствии танцор-виртуоз, известный также и своей ненавистью к женскому полу. Думаю, что ненависть Юры ко мне была тогда такой отчаянной еще и потому, что он еще не понимал тогда ее причин... А Роже? Похоже, что он попал в какую-то крутую переделку, — при этом — из-за меня. И к тому же не мог ничего мне объяснить. Почти как Юра!

Устав от его кривой рожи, я спросила наконец: не хочет ли он вообще прекратить со мной всяческие отношения, в том числе и деловые? Он посмотрел на меня с ненавистью, наибольшей за всю поездку, и выкрикнул с отчаянием:

— Нет!

Эхо гулко прокатилось по ущелью.

Мы как раз стояли на самой высокой горе Прованса, в местечке Во, и под нами, как на ладони, открывался весь Прованс: кругленькие, как капли воды, насквозь просвеченные солнцем крохотные кроны масличных деревьев, бесконечными рядами и колоннами на всем пространстве.

Роже воскликнул с таким отчаянием, словно собирался броситься с этой отвесной горы, похожей на столб, на острые грани предгорий.

Такого ужаса в людях я пока еще не встречала — даже у моего отца, когда его везли на заведомо безнадежную операцию и он знал на девяносто пять процентов, что сейчас вот заснет под наркозом и — почти точно — больше не проснется.

Я шла рядом с каталкой, и отец, давая мне последние жизненные наказы: не кури... больше чем с двумя мужиками сразу не живи, успевал цепляться ко всем, кто встречался в коридоре.

— Пахомыч... Пахомыч! «Зенит»-то твой — все!..

— Римулька! Слышь, Римулька! Зря тогда отшила меня: Гольштейн-то твой теперь знаешь с кем?!

— Слушай, ты, Вася! Если ты моей дочери — вот она — долг не отдашь, то я с того света за ним приду, понял?!

Коридор бурно реагировал: вокруг отругивались, возмущались, злились — такие бурные проводы себе мало кто мог устроить, включая президента!

— Да заткнешься ты или нет?! — наконец в конце коридора не выдержал даже бывалый санитар с засученными рукавами, разрисованный татуировкой по локоть.

— Все! Все! Умолкаю! — проговорил папаша.

Разъехалась дверь лифта — и он умолк навеки...

Нормально, считаю я.

Здесь же, по непонятным мотивам, Роже собрался кидаться со скалы.

Вместо этого, однако, мы вернулись в машину и поехали по плавным серпантинам вниз. Миновав ущелья, оранжевые горы, утыканные соснами (см. Сезанна), мы въехали в круглую впадину, подобную кратеру, в которой лежал Марсель. Мы постояли над обрывом: город белыми террасами, красными черепичными крышами спускался к морю: в лазурной глубине торчал замок Иф, где любил проводить время небезызвестный граф Монте-Кристо. Сбоку, на скале, стоял знаменитый храм Нотр-Дам де ля Гард с громадной, выше храма, Мадонной... В этом храме молятся моряки, набираясь доблести перед долгими плаваниями. Заехали и мы. Потом мы начали плавными зигзагами съезжать в Марсель, выехали на широкий проспект. Толпа была яркая, веселая, в майках и шортах — а у нас в Питере уже лежал снег.

— Ле Канбьер — главная улица! — счел нужным объяснить Роже. — На ту сторону ходить опасно — там арабы.

— Слушаюсь! — Я отдала честь. В юности я занималась художественной гимнастикой и умела отдавать честь даже ногой.

Роже недовольно покосился на меня. Похоже, долгая эта поездка вовсе не утомила меня — как он почему-то рассчитывал.

После мы выехали на площадь с ослепительно ярким квадратом лазурной воды посередине, с белыми мачтами по краям.

— Старый Порт!

Мы отлипли от потных сидений и прошлись вдоль мокрых прилавков марсельского рыбного рынка — мимо огромного кальмара, распростертого на метр, с нежно-фиолетовыми волнами, бегущими по жидкому телу, мимо мохнатых бородавчатых рыб — и мимо горы мелкой морской нечисти, кишащей, словно вулкан.

В углу площади мы вошли по старой деревянной лестнице, мимо дощатой вывески «Морская звезда», на второй этаж, с грубыми деревянными стульями и столами, украденными с картин Ван Гога.

Старая худая женщина, крутя медную ручку, поднимала из кухни еду — она открыла дверцу и поставила пред нами глубокие тарелки темного южнофранцузского «буйабеса» с ракушками, моллюсками и кусками рыбы. И только мы занялись супом, как на нас от высокого готического окна упали тени. Мы подняли головы. Перед нами стояли двое: худой, высокий тип с орлиным носом, в черном костюме, в черной рубашке глядел на нас строго, без тени улыбки, но ужас я почувствовала не из-за него.

Рядом с ним стояла высокая, бледная, гладко причесанная рыжеволосая женщина... Из-за нее!

— Мои друзья, — проговорил Роже. — Юге и Мадлен.

Они чопорно поклонились и уселись на ту сторону грубого деревянного стола, напротив нас. Ни о какой знаменитой французской учтивости речи не было — речи вообще не было, мы сидели абсолютно молча. Пришлось первой заговорить мне — у меня вдруг появилось страстное желание доказать, что не в таком уж я ужасе — вполне владею собой. Голос мой оказался слегка хриплым, но вполне узнаваемым. Я с улыбкой смотрела на Юге (на Мадлен смотреть было страшно). Я спрашивала: откуда у него столь редкое во Франции имя — Юге? Очевидно, от испанского Хьюго?

Юге и не думал мне отвечать, лишь спокойно и внимательно меня разглядывал — теперь я уже поняла почему!

Не распространяясь о тех контактах, могу только сказать, что я выдержала тогда все и сумела не рехнуться — а теперь, всячески стараясь об этом забыть, запихиваю те воспоминания в самый дальний угол памяти и за прошедший год почти уже успокоилась. Но о Роже этого не скажешь — дергается до сих пор, а тогда, после наших контактов с Мадлен и Юге, он сломался абсолютно, и, когда мы спустились после совместной с ними поездки в горы обратно в Марсель, он дико загулял, исчез из гостиницы, и я с трудом разыскала его в одном душном местечке как раз в той арабской части Марселя, которую он так мне не рекомендовал.

На обратном пути в Париж он почти не просыхал, и весь обратный путь по прямой, как стрела, «Дороге солнца» от Ниццы до Парижа машину вела я.

Короче, он стал привозить в Россию группы, хотя... лучше бы он их не привозил!

И вот появился вновь. По пути из аэропорта в отель он вел себя бодро, я бы даже сказала, непривычно развязно, глушил вместе с «койотами» дешевое бордо, воинственно распевал песни, хохотал — видно, родной ЦК постановил: держаться смело! И когда я поднялась к нему в номер, он тоже повел себя смело... Ого!

...Еще раз жадно прильнув к нему — теперь уже в одежде, — я порывисто отпрянула. Увы, надо бежать.

— Через двадцать минут в автобусе!

Я обернулась и вдруг увидела вместо Роже какого-то каменного идола, мрачного, сурового и властного. Другое лицо!

— Ты сейчас пойдешь со мной!

— Куда я пойду сейчас с тобой? У нас же группа!

— Вызови свою помощницу!

— С какой стати?

Меня уже начинала душить ярость. Что он о себе возомнил? Что он может мною командовать? Надо же, как неудачно заканчиваются некоторые рандеву!

— Ты что, забыла все... что было тогда в Провансе?

Ну почему? Помню кое-что. Болотистые пастбища — абсолютно черные, местной породы, лошади и быки носятся туда-сюда... мы проносимся на машине. Дико сдавливает голову — это дует невидимый и почти неслышный мистраль. Впрочем, у всех женщин в этот период болит голова. Мистральный цикл... Что же еще?

— Ты что, забыла... как мы были в замке?

— Ах, в замке!

Да, что-то такое припоминаю. После встречи в ресторане с загадочным Юге и Мадлен мы действительно ездили вчетвером по головокружительным горным дорогам над крутыми пропастями в замок, стоящий на высокой скале.

Это был замок ордена розенкрейцеров, как пояснил мне Роже сдавленным шепотом, когда мы вошли через ворота в глухой каменный двор и завернули в храм. Храм был гулкий, высокий. Но меня так укачало тогда на виражах, что я мало соображала. Помню, меня поразил барельеф над входом: два рыцаря едут на одной лошади. Странно. Еще, помню, меня удивило, что крест на алтаре был какой-то необычной для протестантских храмов формы — и на четырех его концах было выцарапано по-латыни: «Вера», «Надежда», «Любовь», «Терпение». Вот оно как. «Веру», «Надежду», «Любовь» я считала всегда нашими, родными — но вот, оказывается, откуда это идет! В комплекте с «Терпением» я их прежде не встречала — здесь мне послышалось что-то особое, незнакомое. Но что сказать? Что хотят — то и пишут. В чужой монастырь со своим уставом не ходят. Помню, что мне было все время дурно: то ли неудачно пообедали в дорожном ресторанчике, то ли укачало. Особенно плохо сделалось мне, когда меня, явно уже подталкивая, повели по узкой каменной лестнице вниз, — спускаться в такой глухой каменный мешок мне абсолютно не хотелось. Я оборачивалась назад с робким желанием вернуться, подняться наверх — но видела на винтовой лестнице вверху, на уровне глаз, лишь надменные остроконечные туфли Юге. Я делала вниз по стершимся каменным ступеням несколько безвольных шагов, оборачивалась — и видела в аккурат перед глазами опять острые туфли — словно пики, направленные мне в глаза. В ужасе я спускалась дальше. Наконец пошел ровный каменный пол. Холодное сводчатое подземелье. Я бы назвала это запасником музея — но было гнетущее чувство, что никакого музея, где бы это показывали людям, не существует — только этот мрачный запасник. Мы переходили из склепа в склеп (так это я назвала про себя). Да, богатства здесь были собраны огромные... но как-то не радовали. Привычным глазом гида (не зря я закончила эрмитажные курсы гидов с отличием) я определяла шедевры, висящие на стенах и стоящие по углам: египетские фаюмские портреты румяных, чернобровых красавцев и красавиц, далее — металлический, с эмалевыми рисунками сундучок-реликварий с эмалевыми же картинами из жизни святых, тончайшей резьбы шкатулки из слоновой кости со сценами охоты и уборки урожая, далее — ранние лиможские эмали с религиозными сценами... все это я бубнила, как автомат, — больше для того, чтобы не отключиться.

— Все это святая собственность нашего ордена! — надменно проговорил Юге.

«Однако, насколько мне помнится из эрмитажных лекций, розенкрейцеры развернулись где-то в 1600-х годах, а эти вещи значительно более ранние. Так почему такая уж «святая их собственность», сделанная вовсе не ими?» — подумала я.

Дальше я смутно помню, как мы оказались все вместе — стояли почти вплотную, я задыхалась — в тесной, освещенной мертвенным синим искусственным светом комнате, абсолютно пустой: в ней были лишь торчащие из стен мощные крюки и в углах — пустые подставки. Тут все они стали орать на меня, с гулким эхом, на каком-то, как мне показалось, старинном диалекте французского языка — из схваченных мной отрывков я поняла, что это комната была ограблена врагами розенкрейцеров то ли в Первую, то ли во Вторую мировую войну... Тут были предметы священнодействия, начиная с древнейших религий, — это все было священной собственностью розенкрейцеров, но было похищено и оказалось в Германии, после чего все это — тут я с изумлением подняла ушки — оказалось в России, благодаря коварной акции НКВД, и теперь... большая часть того уникального собрания оказалась в руках... моей соседки Мары — и я теперь просто обязана помочь этим ценностям вернуться сюда!

Как же, разбежалась! Уговорили! Все ваше! И коллекция русского революционного искусства — тоже ваша?

Встрепенулась душа комсомолки... хотя комсомолкой я никогда не была — и впервые почувствовала себя ею в мрачном этом подземелье, с напирающими со всех сторон розенкрейцерами!

Каким счастьем, помню, было оказаться на воздухе, на высокой скале, дышать ветром, долетающим со Средиземного моря, любоваться долинами, усеянными блестящими «капельками» — круглыми мокрыми кронами оливковых деревьев, и словно расчесанными ровным гребнем темными виноградниками на красных склонах!

Однако самое страшное началось потом, когда я, окруженная со всех сторон бритыми храмовниками в черных балахонах, оказалась наверху и они стали теснить меня к алтарю, единственному светлому месту в храме. Тут же рядом оказался Роже, теперь во фраке и «бабочке». Потом монахи расступились, и к нам приблизился Юге, весь в черном. На вытянутых его руках лежало ослепительно белое пышное подвенечное платье. Для меня? Я повернулась к Роже. Он был белее подвенечного платья! Так, значит, этого он так боялся? «Не бойся, милый, — этого не будет. Я уже обвенчана с Митей!» — сказала я Роже, улыбаясь.

Похоже, Юге понимал по-русски или просто оценил интонацию и сделал движение рукой — и в освещенный небесным лучом круг перед алтарем вошла, уже одетая в подвенечное платье... я! Теперь я окончательно поняла, почему я так сразу испугалась Мадлен... это была Мадлен — и была я! Раньше — почему я сразу не испугалась до смерти тогда, в ресторане, — прическа была другая, странная, незнакомый наряд, но сейчас — совпадало все: это была ОНА — Я! Я чуть было не упала и ухватилась за Роже! Юге с надменной улыбкой поглядывал то на меня, то на Мадлен, то снова на меня, и взгляд его был понятен без всякого перевода: «Ну что... Не хочешь быть с нами? Тогда заменим на более послушную!» Он снова поглядел на бледную, дрожащую Мадлен, которую, видимо, встреча с «близняшкой» подкосила еще сильней, чем меня. Юге сделал жест, и Мадлен, трепеща, стала приближаться... Так... А меня куда же?!

— Нет! Я согласна! — закричала я и ухватилась за Роже.

Юге, довольный, кивнул — и появился священник. Обряд нашего венчания я помню смутно, поскольку была почти в отключке, — помню, как у меня на пальце появилось кольцо — но не гладкое, а какое-то витое: вернувшись наконец домой, я сразу же запихнула его подальше. Вообще, венчание это носило явно какой-то дьявольский оттенок: священник был почему-то мулат, почти черный и как-то гнусно усмехался. Потом — то ли его бормотание, то ли тихое пение вокруг совсем как-то свели меня с ума. Я стала смеяться, и дальше начался совсем уже шабаш. С ужасом вспоминаю теперь — а тогда мне было совершенно не стыдно: обратно из храма по дороге вниз мы ехали с Роже абсолютно голые, верхом на одной лошади — и обозначало это, как я поняла, совсем не разнузданность здешних обычаев, а, наоборот, аскетизм и скромность ордена розенкрейцеров: члены ордена не имеют даже средств на одежду и по бедности вынуждены вдвоем ездить на одной лошади. Мне, впрочем, обычай этот кажется слегка извращенным — особенно теперь, когда поездка та отодвинулась в памяти... и вот снова явился Роже! Мы ехали тогда голые очень долго — и лишь когда появились внизу первые черепичные крыши, Юге посадил нас к себе в машину и вернул одежду!

Помню, проснувшись наутро в отеле, мы с Роже не смотрели друг на друга: от страха и от стыда. Так... Ну а теперь что? Я глядела на Роже с вызовом. Теперь на одной лошади вдвоем, да еще голой я не поеду! И не надейся! Тут не ваши горы!

Роже надменно (научился у своего друга?) процедил, что ИХ терпение кончилось — и в этот свой приезд он НАМЕРЕН забрать у Мары похищенные сокровища розенкрейцеров и вернуть их в храм!

«Опоздал, милый! — вдруг пришла в голову мысль, которую я гнала от себя с самого утра. — Ничего уже НЕТ! Тут тебе не Франция, тут Россия. Тут уже другие законы. Вернее, другие беззакония! Тут ты испугаешься покрепче, чем у себя в горах!» Неясные страхи соединились, как ручейки, в один глубокий и полноводный ужас. Я вдруг почувствовала ясно, что Мары уже нет и ей ничем не поможешь... а Роже, как обычно, опоздал — как и тогда с венчанием, так теперь и с убийством... припозднился!

Все это мелькнуло в душе на какое-то мгновение — я не колдунья, не ведьма и никогда не буду участвовать в этом маскараде, как Гуня, — но некоторые вещи ощущаю довольно ясно, через время и пространство... Да! Я закрыла глаза... потом снова открыла и посмотрела на Роже... Опоздал, мальчик! Нам остается только заняться работой: нас уже ждут внизу нетерпеливые «койоты»! Роже, однако, бормотал свое: ему, очевидно, его средневековые бредни были важней.

Ну что ж... Чао!

Не дождавшись лифта, я сбежала по лестнице. К тому же я забыла (и, может, правильно забыла?) сказать, что Мара все завещала Мите!

Вот так.


Март и Митя на заднем сиденье автобуса играли в «подкидного», как лучшие друзья. Вот умненькие мальчики!

Так, я надеюсь, и пойдет: все будут лучшими друзьями — на путаницу и неприятности с врагами, да тем более в нашем коллективе, у меня абсолютно нет времени.

Когда была трудная группа, как сейчас, склонная к эскападам и неожиданностям, я брала с собой Митю. Во-первых, потаскать тяжести, размяться, посмотреть на свежих людей, чтобы не засиживался дома.

Во-вторых, и от него случалась польза: иногда, когда по ходу дела что-то менялось, возникали неясности, можно было с упреждением послать его вперед, навести шороху, уточнить и исправить.

...Но в тот жуткий день ничего уже ни уточнить, ни исправить не удалось.

Теперь Митя относился к своей роли «мальчика на побегушках» почти игриво, иногда только шутливо утрируя мои задания и тем самым слегка себя развлекая. Это позволяло ему чувствовать себя не униженным, а, наоборот, веселящимся. Так, однажды, когда я просила его посмотреть в Пушкине расписание электричек (автобус Марта сломался), Митя приволок под аплодисменты туристов всю доску расписания. Несоответствие между его возможностями и конкретными делами уже не угнетало меня. Помню, я возила по городу ученых парижской «Эколь нормаль», которые интересовались у нас в основном живописью и балетом, и я, глядя на них, красивых, веселых и благополучных, вдруг не выдержала и сказала: кстати, у меня муж тоже ученый, кандидат наук, крупный специалист в математике и физике атмосферы.

— О-о! — загомонили они на весь автобус, но я чувствовала, что это их мало колышет.

— К тому же он красавец! — добавила я.

На этот раз они загомонили погромче, но чувствовалось: или не верят, или им все равно. Короче, достали!

Я позвонила Мите по мобильнику, тем более он уже почти не ходил на работу, и сказала ему, чтобы он оделся во все лучшее и стоял через полчаса у входа в «Европейскую».

— Зачем? — удивился он.

Я отключила трубку.

Через полчаса, когда мы сворачивали с Невского, просвеченного солнцем, к входу в «Европу», я увидела Митю — и сердце патриотки наполнилось гордостью: он был высокий, кудрявый, красивый, интеллектуальный, одетый в блейзер с золотыми пуговицами.

— Вот мой муж. Мы договорились с ним встретиться: идем в гости, — доложила я.

Наконец-то их прошибло! Теперь они загомонили с искренним восхищением. Дверь автобуса открылась, французские ученые стали выходить. К несчастью, я на минуту задержалась с шофером, объясняя, куда он завтра должен подъехать.

— Смотри-ка, что твой делает! — проговорил шофер.

Я обернулась и чуть не рухнула.

Входя в гостиницу, французы переговаривались с Митей, улыбались ему, он отвечал им на отличном французском (три языка)... это то, что я видела до того, как повернулась к шоферу. Когда я увидела его второй раз, он, продолжая переговариваться и улыбаться, стал жадно хватать целлофановые яркие пакеты, которые французы, выходя из автобуса, кидали в урну у входа.

— А что? Почти новые! — счастливо улыбался он, когда я оттаскивала его.

Теперь я уже не говорю никому, что он кандидат наук, — а он зато не выхватывает их урн пакеты.

Вот и договорились.


Слегка отдохнувшие, переодевшиеся с дороги гости снова садились в автобус, и он снова наполнился Францией — дивными запахами духов, сигарет, одежды из хорошей кожи и шерсти... Сладкие запахи, сладкая жизнь!

Мы ждали еще минут десять — но Роже так и не спустился: решил, видно, все же пойти другим путем.

Под лихие французские шутки о сексуальных происках русской контрразведки мы покатили. Уже изучивший наклонности гостей Март поставил знаменитый международный шлягер «Ши из Кей-Джи-Би». Всплеск аплодисментов. Обстановка сделалась совсем теплой.

Мы переехали через Египетский мост с литыми грудастыми сфинксами. Митя, сидящий на переднем сиденье рядом с Доминик, рассказал на безупречном французском о сфинксах — кто они такие и откуда.

Затем мы выехали в начало Гороховой, и Митя сообщил, что здесь, на месте нынешнего детского театра, был раньше Семеновский плац, где однажды по горячке чуть было не казнили молодого Достоевского.

Затем он показал дом Распутина и кратко и непринужденно рассказал и о нем.

Покуда мы приближались к Адмиралтейству, Митя рассказывал о гениальном градостроительном плане архитектора Еропкина, позднее казненного временщиком Бироном, — об этих вот прямых и ослепительных лучах-улицах, расходящихся от сияющего Адмиралтейства. Французы смотрели на Митю с восхищением и изумлением... Вот такие у нас грузчики!

Я думаю, при всем при том — это не хуже прежней Митиной работы, когда приходилось то и дело умирать, и даже без премии!

Оживленные французы высадились на Певческом мосту, на краю Дворцовой площади, рядом с капеллой. Завспыхивали блицы. Набежали юные продавцы танкистских шлемов и морских бескозырок: «Милитэри форм!» В сущности, тем же самым — распродажей воинского барахла — занимается теперь и Военгидромет.

С гулким цокотом подков из-под арки Главного штаба выкатила кавалькада экипажей и прицокала к нам. Я сделала приглашающий жест. Французы радостно стали рассаживаться. Экипажи слегка клонились, скрипели. Некоторые гости после оживленных переговоров с ямщиками усаживались на облучок, получив вожжи, кнут и даже извозчичий картуз. Счастье полное! Что может быть приятней для измученного западного человека, чем послать все нудные дела подальше и удариться в детство?

Я взмахнула рукой. Мы процокали, экипаж за экипажем, по брусчатке Дворцовой и выкатились на Неву под восторженный рев французов. Самое красивое место в Петербурге: слева Адмиралтейство, справа Эрмитаж, впереди острый шпиль кунсткамеры с шаром, Ростральные колонны с торчащими из них носами кораблей, справа, за широкой Невой, летящий в тучах шпиль Петропавловки.

Мы промчались через мосты и въехали в гулкий двор Петропавловки. Погода стояла типичная для нашего города: ни лето ни зима, неясный гибрид осени и весны.

Здесь, внутри Петропавловки, гости стали соскакивать с притормозивших тачанок, фотографироваться у лошадей, лихо хватая их под уздцы.

Кстати, романтическая эта кавалькада была детищем бандита и мецената Михалыча. Взгляд его, уставший от череды кровавых разборок, требовал чего-то светлого — и вот набрел на эту детскую конно-спортивную школу — душа Михалыча возликовала: он закупил сено, минеральные добавки, седла, уздечки и вот теперь и экипажи — и дети из малообеспеченных семей могли уже не иметь столь трудное воровское детство, как у Михалыча. Сам он нередко посещал конюшню, и глазки его сверкали слезой... Вот такие у нас бандиты!

Затем я повела доблестных французов на штурм Трубецкого бастиона. Здесь их ждал роскошный вид на Неву с Эрмитажем на том берегу, а также выпивон-коктейль: девицы-красавицы в кокошниках подносили им на расписных хохломских подносах синие гжельские чарки.

Тут ко мне подошел Митя и шепнул:

— Если ты не против, я сгоняю домой. Что-то меня беспокоит.

— Ну давай. — Я передала ему второй мобильник. — Если не сможешь сразу вернуться — позвони.

Оставив гостей, радостно напивающихся на фоне прекрасного раздолья, мы спустились, вышли из крепости, перешли деревянный мостик... Марта с его белым автобусом в условленном месте не оказалось.

Я набрала номер офиса... Сиротка взяла трубку с некоторым опозданием и разговаривала как-то странно, нараспев, словно поддатая.

— Март не звонил?

— Не-ет.

— Билеты в Мариинку получила?

— Не-ет.

— Как — нет? Что, Исаака Давыдовича нет на месте?

Молчание. Да, богатая информация. Мы вернулись в крепость, и я подрядила главную красавицу кавалькады — румяную пэтэушницу Мальвинку — свозить Митю туда-сюда. Они укатили. Я вернулась на бастион.

Потом мы с гостями спустились вниз и имели ленч в ресторане «Аустерия» прямо в крепостном равелине, оформленном в морском «петровском» духе — штурвалы, канаты. После ленча автобус Марта был уже на месте. Достаточно было моего взгляда, чтобы он понял свою ошибку, и мы покатили в Эрмитаж. В Эрмитаже, слегка отстав от всех в Павильонном зале, открытом с одной стороны на Неву, с другой — в Висячий Зимний сад, я попыталась дозвониться Мите. Глухо! Что у них там? Роже тоже не прорезался. Где гуляет? Не у меня ли в квартире? Потом мы поехали на обед в ресторан «Дворянская усадьба». Каждому гиду известно, что там нет своей кухни, еда приносится со стороны и разогревается в СВЧ-печках. За эту тайну гидам платит хорошие чаевые хозяин. Между собой мы называем это заведение «Высокочастотная дворянская усадьба». Отсюда я снова позвонила Мите, и после долгой паузы телефонистка произнесла каким-то замогильным голосом: «Абонент находится вне пределов досягаемости». Это где?

Тут, не выдержав, я позвонила Сиротке и сказала, чтобы она ехала на квартиру Мары, раз уж она туда вхожа, судя по вчерашнему визиту, и посмотрела: не там ли застрял наш друг Роже? Земляки скучают. «Я мужчин из чужих постелей не вытаскиваю!» — хихикнув, сообщила Сиротка. Да? А как же адмирал Цыпин, которого она вытащила как раз из той постели, где сейчас предположительно находился Роже? «Так будь любезна: съезди и вытащи!» — сказала я. Французы могут начать роптать без своего руководителя. Плохое настроение — нет чаевых. Я думала о Роже и вдруг представила в той постели Митю. Уж больно разгулялась вчера Мара, особенно ночью, подставив Мите для укола свое крутое бедро. Дикие фантазии. Хватит! Все! Надо улыбаться моим французам.

После обеда был Павловск, и, глядя в большое окно Голубого зала на живописные изгибы реки Славянки, я снова звонила Мите: «Вне пределов досягаемости». Теперь зато исчезла и Сиротка. В какую там яму сваливают их?

Поскольку с театром сорвалось, я повезла моих наполеонов в кабак «Казачий хутор», расположенный как раз между Пушкином и Павловском. Все, как и положено у нас в России: тын, на нем сушатся горшки, работающая кузница — можно подковаться, шалаши — курени для влюбленных парочек и в глубине — двухэтажный дом. Когда мы еще подъезжали к хутору, обстановка вокруг несколько напрягла меня. Охрана, всегда необходимая при нынешних клиентах подобных заведений, была явно усилена: мигало сразу шесть милицейских машин. Кроме того, стояло несколько огромных машин наших городских властей, тоже с синими мигалками на крыше. Французы загомонили между собой: «Президент, президент!» Оказывается, именно в этот день в нашем городе находился с однодневным визитом их президент, и, надо же, угодили вместе. Вот так вот работаем! Вот такой у вас гид-переводчик: на ужин президент!

Нас встретили «половые» с перекинутыми через руку рушниками, кланяясь чуть не досамых половиц. Как и положено Маркизу Карабасу, владельцем этого заведения тоже был Михалыч.

Люба, администраторша хутора, провела нас в угол главного зала.

— Французы твои не нападут на своего президента? Какие-то уж больно разгульные.

— Постараюсь угомонить.

Мы расселись на тяжелых деревянных скамьях за длинными столами у стены. Тут же нам подали в деревянных плошках простецкие закуски: сало, картошку, чеснок и горилку в глиняных жбанах с глиняными же расписными чарками.

Тут же раздался лихой свист, и в центр зала высыпали казаки и казачки в шароварах, жупанах и плахтах. Пошла медленная, тягучая, грозная песня, поначалу вроде бы не сулившая ничего особенно страшного. Всего лишь «как на терский берег, как на Черный Ерик выгнали казаки своих резвых лошадей».

— А где же наш президент? — вопил Поль, шеф финансового отдела мэрии своего маленького городка, огромный багроволицый тип, по работе занимающийся законами и налогами, но сейчас разгулявшийся.

— Мы не можем попасть на прием к нашему президенту во Франции, но здесь он от нас не спрячется! — воскликнула Доминик.

— Нам надо спеть «Марсельезу», чтобы он нас услышал! — воскликнула Аннет, красавица мулатка, уроженка острова Ренюньон, ныне заведующая отделом культуры этого маленького городка.

— «Любо, братцы, любо! Любо, братцы, жить! С нашим атаманом не приходится тужить!» — мощно пели казаки.

Французов сначала не было слышно за казаками, но французы заводились все больше, вставая один за другим:

— «А-лон зон-фан де ля патри!..»

Когда-то и мы так пели наш гимн.

Торжественно подняв голову, я вдруг увидела, где прячется их президент: наверху, на галерее, была маленькая дверка и за ней комнатка, где обычно кормили водил.

Теперь у этой двери слонялись двое амбалов, один из них темнокожий... Там!

Однако, услышав звуки родного гимна, президент их вовсе не выскочил, как кукушка из часов. Наоборот, та дверка была чуть-чуть приоткрыта, а теперь она резко захлопнулась изнутри.

Вот так. Видимо, президент их хотел хотя бы в глухой России немножечко передохнуть от своих энергичных соотечественников.

Увидев, как дверь захлопнулась, «койоты» гневно заулюлюкали.

Доминик уже собиралась вести своих друзей на штурм новой Бастилии, где засели враги Свободы, Равенства и Братства, но, к счастью, в это время казаки и казачки громко грянули разудалую плясовую:

— «Ах, не ходи, Грицю, та на вечерницю!»

Я крикнула Любе, чтобы скорее несли кулеш в горшочках, иначе новой французской революции не избежать. И постепенно государственные интересы стали уходить на второй план — и вот уже главные люди далекого французского городка лихо отплясывали в обнимку с казаками и казачками. Это напоминало знаменитое сражение на Березине, точнее, братание французов с казаками заместо сражения.

Вдруг я заметила, как из тяжелой деревянной двери в углу зала с силуэтом писавшего мальчика на ней выскользнул удивительно знакомый господин и с улыбкой стал наблюдать общую пляску. Я быстро выдернула из разгулявшейся толпы самых главных — мэршу Доминик, финансиста Поля и культуристку Аннет.

— Президент!

И пока они, еще находясь во власти танца, с трудом соображали, что к чему, я кинулась к президенту и грудью встала на его пути, не сводя с него восхищенных глаз, протягивая к его плечам свои дивные обнаженные руки. Он своих рук мне на плечи упорно не положил, но глядел на меня с улыбкой: почему бы не поглядеть на «гарную русскую дивчину», видимо казачку.

И тут подскочили мои французы: Доминик, Поль, Аннет. Президент по инерции продолжал радостно улыбаться: не мог же он, только что с улыбкой глядя на русскую, тут же скорчить кислую мину при виде французов! Мои друзья бурно поздоровались, энергично представились, успели выкрикнуть свои проблемы — президент дал Доминик свою карточку: теперь никуда от них не денется! Наобнимавшись с землячками, умчался к себе наверх: видно, щи остывали.

— Мерси! — поблагодарила меня Доминик.

Рады стараться!

— Он тут без жены и без дочери — видимо, с любовницей! — заметила проницательная Аннет.

Расставание с казачками и казаками было бурным, пересыпанным клятвами на двух языках — встретиться как можно скорее, уже во Франции.

Лишь бы не на Березине!

Получив от Любы, администраторши хутора, пока гости бурно усаживались в автобус, по семь долларов за клиента, как у нас с ней договорено, и приплюсовав эту сумму к той, что была мной получена в «Высокочастотной дворянской усадьбе», я пришла к выводу, что день получился вполне удачный. Славно сплясали казаки!

Галантные французы — галантность их сильно зависит от настроения — дружно подсадили меня в автобус, потом так же дружно настояли, чтобы Март сначала довез до дому меня, а после уже их.

Вот оно — счастье и дружба народов! «Вив ле Франс»!

Когда мы подъехали к дому, я посмотрела наверх: все окна были темные. Арка тоже была темная — и мои друзья храбро рвались проводить меня до порога — с трудом я смогла от них отбояриться.

Я вошла в темный двор, поднялась по темной лестнице, нащупав ключом скважину, открыла дверь и вошла в темную квартиру.

И сразу была схвачена с двух сторон.

Явление Христа в милицию

Пейзаж за окном был угрюмым — впрочем, после ночи в камере, где вообще не было пейзажа, и от этого было глаз не отвести.

Сначала ржавые крыши — на краю самой ближней выросла довольно крупная елка. Под окнами столь серьезного учреждения. Непонятно, как допустили?

За крышами был обрыв. Там, по идее, протекала Нева, если, конечно, за эту ночь ничего не изменилось. Виден был только тот берег — стеклянная стена и шпиль Финляндского вокзала и упрямый Ленин на броневичке. Не хотелось видеть его в таком ракурсе, как, впрочем, и в любом другом. Тюрьма, примыкающая к Большому дому, говорят, старше его, он как бы и вырос уже приложением к тюрьме. Камера, где сидел Ленин, наверняка сейчас превращена в музей. Моя камера была попроще. Но смущало меня не это, а следователь.

Это был куратор нашего института от органов, сопровождающий нас во всех зарубежных поездках, Станислав Николаевич, которого мы вкратце звали СН. Фамилия его была весьма подходящая — Едушкин. «А Едушкин едет?» — «А как же без него?» Впрочем, мужик он был довольно толковый и в Лондоне быстро разыскал Митин иностранный паспорт, который тот выронил — не помнил где, и даже, кажется, не настучал — проблем потом с поездками не было. Может, он четко сообразил, что без Мити не поедет и он.

Сейчас, что было очень странно, он вроде меня не узнавал и, не здороваясь, смотрел в какую-то папку. По делу ли Мары меня притащили сюда?

Этот чекист вроде бы всегда был «чисто научным» и уголовных дел вроде бы не касался.

Зачем же меня, схватив дома и продержав ночь в камере, приканали сюда?

Папка, которую он так внимательно изучал, явно была из далекой советской древности — таких безобразных псевдомраморных корочек и настоящих ботиночных шнурков с железными кончиками я, пожалуй, не видела никогда.

Интересно, как бы оценил эту «канцелярскую принадлежность» Митя?

Единственная роскошь, которая его влекла, — это ручки, папки, скрепки, кнопки, тетради, блокноты — он их тщательно выбирал и потом с любовью разглядывал. «Могу я позволить себе хотя бы чисто канцелярские радости?» — говорил Митя.

Где он теперь? Видимо, тут же.

СН, похоже, не собирался ничего говорить и даже спрашивать.

Хорошо сидим.

Говорят, прием опытного следователя — растревожить! И этой загадочной папкой он меня растревожил. К такой древней папке каким я боком? Вспоминалась вся моя непростая жизнь. Тревожно.

Наконец он вытащил из папки и положил прямо передо мной три фотографии — типичные «фото из бабушкиного альбома». При чем здесь я-то? Когда они делались, я еще не родилась.

— Посмотрите, пожалуйста, и подумайте, — мягко проговорил он.

Я аккуратно разложила их перед собой. Ну и какое я могу иметь к этому отношение? Вот такие толстые, с тисненым клеймом в углу делались только до революции. Вот и вдавленное клеймо: «Фотография бр. Груберъ. Керчь, 1904 год». Да, СН глубоко копает — никакого света не видать!

Второе фото уже явно было сделано в революционную эпоху — почти выцветшее, покоробленное — такие пожелтевшие фото с зубчиками я видела только в альбоме у мамы. Третья фотография была не такой старой, но самой неразборчивой — паспортное фото с уголком.

Все трое относились к разным эпохам и к разным жизням — дворянин, деревенский парень и советский воин... Между фотографиями, даже по их фактуре, чувствовалось лет тридцать... И в то же время на них был изображен один мужчина — не похожий, не сын-отец, а один — такое взгляд сразу понимает. У меня не было родных ни в Белой, ни в Красной армии... Отец был во флоте... но это был человек гораздо более близкий, чем отец... Кто это мог быть... и как он мог фотографироваться в 1904-м? Ощущение необъяснимой тревоги и счастья, как во сне. Продолговатое лицо, вытянутые, словно выстреливающие вбок ноздри, ласковые насмешливые глаза домиком, с опущенными уголками... Во снах я, что ли, так тесно общалась с ним? Только во сне счастье бывает полным и безмятежным.

— Вам не кажется, что на этих разных фотографиях... один и тот же человек?

Я покорно кивнула.

— И, несмотря на разрыв во времени... приблизительно в одном возрасте?

Я вгляделась. Плавно и настойчиво он втягивал меня в какую-то странную игру.

Ну да. Одно лицо. На первом снимке, где он, как это принято в старину, стоит на фоне занавеса с помпонами, опираясь на колонну, сильный, подтянутый, в офицерской форме, в фуражке с овалом на околыше, какие носили царские офицеры...

На втором — он же, без сомнения, был в мохнатой папахе и заскорузлой кожаной куртке... Здесь чувствовалась некоторая вызывающая деревенская бойкость: мол, знай наших!

Про третий снимок трудно что-то сказать: оцепенение паспортного фото. Лицо, без сомнения, то же. Фуражка — уже с красной звездой, сбоку выставлен кудрявый лихой чуб... но выражение глаз не перепутаешь! Я недавно совсем рядом видела их!

— Вот это, — следователь щелчком ногтя придвинул ко мне паспортную фотографию, — лейтенант Зорин Антон Митрофаныч, погибший от удара молнии в 1971 году.

— Так вот откуда я его знаю! — воскликнула я с облегчением и тут же осеклась. Попалась все-таки — непонятно пока во что, но во что-то страшное. С опозданием я вспомнила, что на стенде «Необъяснимые явления природы», где когда-то лежала оплавленная молнией звездочка лейтенанта Зорина, никакой фотографии его не было! Не видела я фотографии Зорина и ни в каком другом месте, да и не стремилась к этому! Откуда же эти глаза?

— Между прочим, — следователь плотно сдвинул три карточки, — все из комода... покойной Тамары Александровны!

Я вздрогнула. Пиковая Дама! «Три карты». Я вдруг вспомнила, что Митя рассказывал, как его вызывали в секретный отдел, трясли, не знает ли он — а если не знает, пусть узнает — тайну «трех карт». Вот они! Но что они означают? И откуда эти совсем близкие глаза?

Господи!

— Наконец-то вы увидели! — благожелательно улыбнулся следователь. — Согласен: настолько странно, что нелегко осознать. Вы, конечно, обратили внимание на удивительный временной разрыв в этих фотографиях. — Он поочередно перевернул каждую из карточек, показывая рубашку. — 1904-й. 1927-й. 1971-й. Абсолютно одно лицо. Это установлено нашей экспертизой. Первый — Воронцов Аристарх Дмитриевич, прапорщик Фанагорийского полка, 1904 год. Столбовой дворянин. Второй — Сероштан Петр Опанасович, уроженец Харькова, из семьи бондаря. Никаких сомнений. Дело в том, что преподаватель пулеметной школы Козловский, в которую поступил Сероштан, узнал в нем Воронцова! Но в том-то и дело, что узнал в точности. Через двадцать пять лет — без изменений. Тщательная проверка, проведенная НКВД, — а вы сами понимаете, как тщательно тогда проверялось происхождение! — полностью подтвердила бедняцкое происхождение Сероштана. Не только родители, но и соседи подтвердили, что Петька безотлучно рос тут, а мать поклялась, что никогда не «гуляла». И теперь — Зорин. То же лицо — без изменений. Через двадцать пять лет. И опять тщательнейшая проверка нашего ведомства, хоть с другой уже аббревиатурой, — он усмехнулся, — установила полное отсутствие каких-либо родственных и других связей. Но у всех — мученическая смерть. Воронцова утопили матросы в Керчи. Сероштан не стал стрелять в крестьян... Расстрелян. Зорин... вы знаете. Лицо одно. Это, наверное, одно из самых длительных и загадочных дел нашей организации... Ну... наконец-то? — Он подвинул мне фотографии.

Господи!

— Ну вот. Вы не можете пожаловаться, что я вас торопил! — Он вынул из стола и подложил четвертую фотографию... улыбающийся... в толстом свитере... Митя! Хорошая компания! — Так что же общего у этих... скажем, людей? — закончил следователь.

Да, видимо, клонирование копий проводилось уже давно... Но кем? Я потрясенно молчала.

— Копии Осириса... Но я бы сказал — Христа! — закончил СН.

— Митя... у вас? — наконец выговорила я.

Он мягко кивнул, что, видимо, надо было воспринимать радостно: у нас, вам нет смысла беспокоиться!

Он выложил еще одну фотографию. Совсем другое лицо, но тоже знакомое.

Атеф? Аспирант Мити, восточный миллиардер.

— Вот тут уж у нас... есть точные основания считать... что это — не человек. И также у нас есть основания ждать, что ОН скоро вам позвонит. В вашей квартире только что произошло чрезвычайное, с ЕГО точки зрения, событие: передача Жезла Силы, одного из самых мощных... из рук в руки. Когда ОН вам позвонит, постарайтесь разговаривать с ним спокойно... и соглашайтесь на все, что бы он вам ни предложил... конечно, не без доли некоторого женского кокетства! — Он ободряюще улыбнулся. — А мы всегда будем с вами!

Он протянул мне визитку: Едушкин Станислав Николаевич. Никакой должности — лишь телефон... надо понимать, круглосуточный?

Как шутили у нас в институте: где были — у Едушки!

— Станислав Николаевич! (Раз мы уж так близки.) А что это за... Жезл Силы? И как... состоялась его... передача?

— Да не совсем, видимо, добровольно. Цыпина Тамара Александровна была найдена у себя на диване, с проломленной головой... рядом с диваном валялся шприц с остатками дозы инсулина, смертельной для нормального человека, не больного диабетом: сразу же происходит резкое снижение сахара в крови, и наступает кома, чаще всего со смертельным исходом. Видимо, кто-то сделал ей, спящей, укол, а потом для верности ударил чем-то тяжелым по голове! Инсулин, видимо, остался там от прежнего мужа, Цыпина Сергея Ивановича.

— Какой ужас!.. И как выглядит этот... Жезл Силы? — спросила я.

— Этого мы не знаем. Именно он, разумеется, и похищен! — страстно, но уклончиво ответил он.

Я вспомнила вдруг сбивчивые рассказы Мары о том, что лейтенанта Зорина погубила она: слишком много выпендривался! И когда после удара молнии принесли лейтенанта Зорина, еще живого, она произнесла цыганское заклятие, и он «отошел». А звездочка «отошла» ей в руки, хотя числилась при музее... Бр-р! Вот так вот приходит Жезл Силы!.. И так же уходит теперь. Куда? Снова к «лейтенанту Зорину»? Или к кому-то другому?

— А скажите, Станислав Николаевич, — осторожно спрашиваю я, — кто-нибудь арестован? Не считая меня?

— Да арестованных-то много!.. — добродушно-сокрушенно произносит он. Мол — а что толку?

Ну — как же? Арестованы — уже хорошо!

— Арестованных-то много... да окончательной ясности пока нет. Когда ваша сотрудница Сиротко Жанна Матвеевна, по вашему, как она утверждает, указанию, прибыла в квартиру Тамары Александровны...

Не рассказывая дальше, он вопросительно смотрит на меня: было указание?

Я киваю.

— Войдя в квартиру, Сиротко Жанна Матвеевна увидела на диване труп хозяйки. После чего она сразу же связалась с нами.

Ах, с «вами»? А не с милицией? Давно подозревала в этом Сиротку — но приятно лишний раз убедиться. А он еще мне говорит: «ваша сотрудница». Скорее она «ваша»!

— А вы ее, кстати, не подозреваете? — не в силах сдержать злобу, проговорила я. — Она, как молодая жена, считает, что все по праву ее!

— То же самое она говорит про вас! — любезно улыбается Станислав Николаевич.

— Но я, как известно, весь день неотлучно была с туристами.

— Ой ли? — ласково произносит он. Он озабоченно роется в своем столе: «проклятая рассеянность, вечно забываю, куда что положил!» И наконец выковыривает оттуда маленькую белую кассету... Из моего автоответчика?

Он вставляет ее в свой телефон (государства с враждебной идеологией, надо сказать, неплохо снабдили их техникой) и, подложив по-бабьи палец под щеку, с умильной улыбкой слушает. Слушать пока особенно нечего... Вот звонок. Потом пауза — идет мой текст: «оставьте сообщение», и вот врывается звонкий, гулкий голос Доминик, руководительницы французской группы... Надеюсь, Сиротка с ее основными занятиями не забыла и о побочных и проводит сегодня с французами полагающиеся экскурсии?

«Алло! Алло! — звонко кричит Доминик (видимо, с набережной: слышен гул проносящихся машин). — Алин! (Так зовут меня французы.) Где же ты? Мы не знаем, что нам делать дальше! Мы ждем тебя у автобуса уже сорок минут!»

Звук обрывается.

— А, да... было такое, — вспоминаю я. — потерялись в Эрмитаже... я задержалась, чтобы как раз позвонить домой — никто не брал трубку... потом рванула за ними — и они исчезли!

— Как-то не верится, чтобы такой специалист, — расплывается в сладкой улыбке Станислав Николаевич, — сдавший на «отлично» ведение экскурсии по Эрмитажу (мол, все знаем про вас), не мог найти группу в течение... сорока минут.

— Но они... почему-то ушли в зал... куда мы обычно не водим иностранных туристов! Мне в голову не пришло искать их там!

— В каком же зале, если не секрет?

— В Египетском! Не понимаю, что их туда завело! Сплошные вещички из могил! — Я зябко передергиваю плечами.

— И они смогут подтвердить, что там были?

— Разумеется!

— Вот и ладушки! — ласково говорит СН, выковыривает из аппарата кассету, но почему-то не отдает ее мне, а снова укладывает в ящик.

Ну хорошо.

— Станислав Николаевич!

— Да.

— Так кто же все-таки задержан?

— Вообще-то, конечно, это не для разглашения. — Он сокрушенно кряхтит (мол, нельзя, но перед вами не устоишь). — Сначала мы грешили на вашего «кавказского гостя»... Апопа. Вели его довольно давно. Имеем сведения, что это... далеко не «мирной князь».

— Так. И что же?

— Ну, так было... примерно до девяти часов утра. — СН взглядывает на свои часики: половина одиннадцатого. — Потом, абсолютно случайно, ваш муж Митя встретил в коридоре Апопа, которого как раз вели с допроса... Ну, может быть, ребята слегка погорячились.

— Так.

— После этого ваш муж немедленно потребовал бумагу и написал, как мы говорим, «признательные показания». О том, что у Тамары Александровны было завещание в его пользу, а затем она, ревнуя к вам, грозилась его изменить... и он «вспылил».

«Да! Молодец Митя! Здорово сработал! Из полного ничтожества теперешней своей жизни решил все-таки показать, что он выше всех! Молодец!»

— Кроме того, Сиротко Жанна Матвеевна, обнаружив труп Тамары Александровны, заметила, что дверь на вашу половину открыта. Она прошла к вам и в вашей спальне на тахте увидела вашего мужа, Дмитрия Варихова. Он сидел, обхватив голову руками. Вид его был ужасный, и объяснить ей ничего толком не мог.

Еще ей объяснять!

— На ее вопрос, вызвал ли он милицию, покачал головой. Но то, что он остался в квартире, придя в нее после происшествия, сначала сняло подозрения опергруппы — увезли его больше для страховки. Но там он встретил вашего «кавказского гостя», которого вели после «интенсивного допроса», — и тут же ваш муж попросил бумагу и дал, как мы говорим, «признательные показания». Была версия, что он прикрывает гостя из сострадания, но скоро следаки «почуяли след». Так, он сказал, что сразу же вызвал «скорую», проверили: с этого телефона вызовов не было! Ну, тут уж они, как водится, озверели, засучили рукава! Это они могут!

Будто вы этого не можете!

Молодец Митя! Выручил друга! Дурак-дураком, а понимает, что в правду верят не всегда и даже неохотно, но в то, что ложь — это ложь, верят свято, и в такой упаковке можно втюхать все!

Герой! И в теперешней своей жизни показал, что он выше всех! Молодец! Хорошо упаковался! Выручил друга! Но отблагодарит ли тот?

— Но вы-то, Станислав Николаевич, надеюсь, понимаете, что Митя ни при чем, выручал друга?

— Да, — он поднял красные глазки, — я тоже теперь думаю, что ваш горец ни при чем! Вот! — Он разложил пасьянс фотографий. — Произошла передача эстафеты... четвертому лицу, — он щелкнул ногтем по Мите, — а для этого, видимо, потребовалась смерть Мары! — Он вздохнул, словно хорошо ее знал.

— Но Митя не убивал?

СН развел маленькими пухлыми ладошками.

— Мы думаем, что инициатор — вот! — Не ответив на мой вопрос, он показал фотографию. Тоже знакомый, но другой... загадочный Атеф. — Если ОН вам позвонит, соглашайтесь на все, что бы он ни предложил! — СН обвис в кресле уже почти обессиленно, явно показывая, что истратил на меня слишком много сил и секретной информации.

— Так я... свободна? — робко пролепетала я.

СН устало кивнул. Я встала.

И только я вышла из грозного учреждения, сразу же заверещал в кармане телефон.

— Ты где шляешься?!

Апоп. Довольно-таки грубо. Впрочем, кажется, считается у них, что грубость с женщинами — признак силы. Но мне сейчас не до их признаков!

— Не хочу с тобой разговаривать! — Я отключила трубку.

Взбегая, с замиранием сердца, к себе по лестнице, я вдруг вспомнила полусон-полубред... среди ночи появляется в нашей комнате Мара в каком-то юношеском платье (в чем, интересно, ее нашли?) и заставляет, умоляет Митю сделать ей укол в бедро!

Инсулин? Или это был сон? Вспомнился Гуня: «Новый владелец должен убить старого, тогда Жезл будет подчиняться!»

Да, молодец Мара: как взяла Жезл своими руками, так своими руками же его и отдала!

Задохнувшись, я стояла на площадке. Но, значит, Жезл Силы теперь у Мити? С ним, думаю, полегче будет и в тюрьме? Впрочем, не Мите! Я вспомнила с отчаянием, как он подолгу глотает выхлопной газ, стесняясь выглянуть в форточку и заорать на «козла»: да — не в те руки!..

Расстроенная, я вошла в квартиру... Вот я в ней и одна! Дверь Мары была запечатана печатью на веревочках, дверь наша — свободна. Я вошла быстро в спальню, выдвинула ящик тумбочки и услышала, как что-то громко корябнуло, проехавшись по фанере. Запустила туда руку... Звездочка — Марин «подарок» — в ящике!

Не счел нужным!

«Явление Христа в милицию», кисти художника-самоучки!

Я пошла в ванную.


Я так и предполагала, еще с самого начала, что в нечто подобное мы с Митей влипнем! И та тройная фотография одного человека в разные эпохи, наверное, еще не самое страшное, что может быть.

Я вспомнила СН: «...соглашайтесь на все, что бы он вам ни предложил!» А вдруг — экскурсию в преисподнюю?


Веселое дело: в пустой квартире, рядом с опечатанной после убийства дверью, ждать этого звонка!

Была глухая, беззвучная ночь. Даже сигналы угона на авто, которые обычно взвывали вдруг ни с того ни с сего, испуганно молчали. Я чувствовала абсолютно ясно: ОН надвигается! Лампу на столике я не гасила, хотя уже третий час. Для него — самое время!

Телефон задребезжал все равно неожиданно. Я чуть было сразу не хапнула трубку, но вспомнила лицо СН (тоже не очень приятно вспоминать его ночью) и отдернула руку. Спокойно!.. Сердце прыгало. Никакой спешки. Я, вообще, сплю. Поднявшись, я надела сперва правый рукав халата, долго попадала в левый...

— Алле... — достаточно сонно.

Господи! Гуня! И этот туда же! Голос, впрочем, глухой, как из преисподней!

— Вы не знаете меня...

Хорошее начало.

— Я Вова, из Симферополя.

Молодец. Конспиратор.

— Я заходил к вам...

Не уточняя куда.

— Но никого не видел. Ни-ко-го! Вы понимаете меня? Я сейчас улетаю. Но не в Симферополь! Прощайте.

Короткие гудки.

Первые несколько секунд я чертыхалась, но потом успокоилась и даже обрадовалась. Все поступки надо соотносить с людьми, их совершившими. Для Гуни этот звонок — мол, ничего не видел и ничего не скажу — поступок смелый и даже отчаянный. Спасибо ему!

После этого я даже успокоилась и стала засыпать. Ну их всех, с глобальными проблемами! Могу я отдохнуть?

Только Мара бы не зашла — запросто, по-соседски. Я проверила запор.


Мне приснился Митя. Я укоряю его: зачем ты участвуешь в проекте «Голгофа»? А он, улыбаясь, говорит: «Не дергайся! Погоди! Я и так вхожу в смертельный холод, а ты еще брызгаешься!»

Телефон, оказывается, трезвонил уже давно. Вот теперь уже у меня не было никаких сомнений, что звонит ТОТ!

Я посмотрела в окно — ночь. На часы: полпятого утра. Самое время!

Я сняла трубку, но не могла ничего произнести.

— Здравствуйте. — Его голос донесся откуда-то издалека.

Я не отвечала. Я помнила лишь слова: «...соглашайтесь на все, что бы он вам ни предложил!» Я согласна!

— Я узнал, что у Мити неприятности, — не дождавшись ответа, тихо продолжил он. — Я могу чем-то ему помочь?

— Да, — проговорила я хрипло.


Похороны Мары были ужасными. Я все время представляла, каково ей, прожившей в неге и роскоши, было бы увидеть все это!

Это был «эксклюзивный участок», как уверили нас. Больше всего он походил на поле Курской битвы, ближе к окончанию ее.

Абсолютно раздолбанная, раскиданная поляна, с какими-то рвами и воронками, все криво и косо, грязь перемешана со снегом. И по этому полю, воняя и тарахтя, то и дело переваливаясь с боку на бок, наискосок, в разных направлениях пробираются какие-то подбитые танки, с сорванной броней, с вращающимися на виду ремнями и шестернями, между танками, оскальзываясь, мечутся и орут какие-то грязные, оборванные люди... солдаты? Командиры? Наши? Не наши? Ничего невозможно понять.

Наконец отыскались «наши»: они прятались на том краю поля, за трухлявым вагончиком, от леденящего ветра.

— Ребята! Вперед! — размахивал перед ними руками, пытаясь увлечь в атаку, такой же рваный, как и они, политрук (бригадир). — Ребята! Не подведи! — уже отчаявшись, крикнул он и выскочил из-за вагончика на смертельный ветер.

И ребята, как у нас и водится, не подвели: выскочили, матерясь и оскальзываясь, и потрусили через поле, вслед за каким-то раздолбанным танком, захлебывая разинутыми ртами сизый дым выхлопа.

Ур-ра-а!

«Танк» резко остановился и, сотрясаясь так, что на него страшно было смотреть, стал бить ковшом мерзлую землю. Ребята, отворачиваясь от ветра, стали окапываться.

Когда мы стали выдвигать гроб Мары из спецавтобуса, задняя защелка щелкнула и разлетелась, крышка приподнялась, и прямо перед своим носом я увидела подошвы ее туфель. Господи, совсем новые, ничуть не стертые!

— Да, всю дорогу у них эти защелки ломаются! — равнодушно проговорил водитель, вышедший из автобуса поглазеть, но отнюдь не помочь.

Да, не сбылась даже ее «похоронная мечта» — лечь в любимом саркофаге. Все как-то забыли об этом... обыкновенный халтурный гроб!

Бойцы доцарапали яму, потом спустили Мару на полотенцах, покидали с нашей помощью смерзшиеся комки вниз; потом сверху опрокинули тележку песка, охлопали лопатами, сровняли. Мы выпили вместе с тружениками лопаты. Бумажный стаканчик, даже нагруженный водкой, рвало ветром из рук, приходилось левой рукой перед ртом делать экранчик.

Цыпа, с которым Мара прожила сорок лет, на кладбище так и не появился... говорят, прихватило. Зато Сиротка — в роскошной шубе и с огромным венком — была всюду на первом плане, словно родная дочь.

Гуня появился внезапно со стороны леса с проволочной рамкой в руке, сосредоточенно глядел, как рамка в его руке вихляется, и сообщил, что душа отходит плохо: что-то ее удерживает... или кто-то?

Мы двинулись обратно... Вот компания какая!

Март надменно курил у своего белоснежного автобуса, к могиле не подошел. Куда он, интересно, отлучался с автобусом в тот день, когда ее убили?

Митю уже ждали у «персональной машины» с мигающим хохолком. «Там» оказались люди душевные: отпустили Митю на похороны.

Мол, раз убил старушку, пусть покается. Шутка.

— У нас есть еще что-то выпить ребятам? — всполошился Митя, когда мы приблизились к «воронку». — Они ж в выходной со мной поехали!

К счастью, нашлось. «Душевные ребята» высунули лапы из «воронка» — стаканчики в них казались крохотными.

Крякнули, утерлись овчиной.

— Ну, нам пора! А то ворота закрываются! — озабоченно проговорил Митя.

Всюду вникает!

В прощальной суете я незаметно вложила ему в ладонь звездочку... пригодится в тюремном быту. Митя глядел не на нее, а мне в глаза. И я услышала, как она брякнула о камень.


Зато теперь стали передавать от него записки. Спасибо Станиславу Николаевичу — и если он даже и сует в них свой нос, то кое-что узнать ему полезно.


«Здорово!

Поздравь меня — я тут сделал бешеную карьеру. Неожиданно пригодились знания, полученные во Дворце пионеров, в картонажном кружке: меня назначили главным по восстановлению макета тюрьмы в их музее. Распознали-таки культурного человека! Интересные тут экспонаты! Например, фотография: Набокова-отца везут в заключение из Государственной думы как раз сюда, и восторженная толпа его приветствует! Поучительно. Восстановление макета, созданного еще до революции, начали, как настоящие гуманисты, с макета больницы и морга. Больницу, кстати, удалось мне перед этим изучить изнутри. Но абсолютно случайно. Рвали больной зуб, и врач вдруг сказал, что блатные презирают обезболивание, и начал рвать так. Я хотел сказать, что я вовсе не блатной, но не успел, вырубился. На койке почему-то оказался с переломом ребра. Чудеса медицины! Зато изучил больницу изнутри, что сыграло важную роль при работе над макетом. Кстати, находясь в койке, выиграл у соседа-старичка в шахматы два раза подряд. А ты еще говорила, что я слабоумный!»


Да, судя по этой бодрой корреспонденции, его там усиленно «прессуют»!

Я позвонила.


Мы абсолютно приватно-доверительно сидели с СН в его маленькой машинке — мне с моим ростом пришлось сложиться почти вдвое. Коленями я доставала до своего подбородка. Могла бы, кстати, дотронуться и до его: такая вот озорная мысль. Каждый мужик хочет от секса чего-то своего, затаенного... интересно, чего хочет он? Могла бы коснуться его коленкой, особенно когда он наклонялся ко мне, демонстративно приглушая голос. Машинка его наверняка была напичкана связью, как космический корабль, и, когда он так понижал голос, сотрудникам его наверняка приходилось подкручивать ручки и чертыхаться: конспиратор херов!

«Не надо так, Станислав Николаич! — хотелось мне сказать. — Там тоже люди!»

СН, прилежно шевеля губами, как малограмотный, и усердно тараща глаза, дочитал письмо до конца (надо думать, впервые).

— Да, — сухо пожевав губами, произнес он. — Судя по всему... имели место случаи... избиения его в камере уголовными элементами. Но чем я могу помочь? Абсолютно другая епархия! Единственное, чего мне удалось добиться, — конфиденциальной переписки! Но видите... больше расстройства! Может быть, вы что-то посоветуете ему? Или, может быть, вы хотите что-то ему передать? Я гарантирую полную конфиденциальность!

Ну да — «полная конфиденциальность»: я, Митя и КГБ!

Хочет, чтобы я через их «чистые руки» передала Мите Жезл Силы!

Не возьмет! Он и из моих-то не берет! Что такое Жезл Силы? Антенна связи с Богом, попросту говоря. Не возьмет. Он может все, даже проходить сквозь смерть, но в жизни никогда не сделает ничего такого, чего не могут все! «Продам материалистические убеждения. Дорого!» Любимая его шутка. И его страдания за решеткой, видно, не стоят для него так дорого, как «материалистические убеждения», — желание быть как все, не выделяясь ничем!

«Ибо кто возвышает себя, тот унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится».

Только боюсь, не доживет он до креста, сгниет незаметно!

— Да нет, он ничего не просит. Даже колбасы! — с отчаянием проговорила я, будто выше колбасы мысли мои никогда не простирались.

— Тогда у меня к вам просьба, Алена Владиславовна... Вот у меня тут опись вещей из коллекции Тамары Александровны... особенно ценных, составленная по ее просьбе Эрмитажем. Не могли бы вы просмотреть ее и сказать, к какой из этих вещей она относилась с особым пиететом? Вспомните, ведь у вас же корочки гида по Эрмитажу! А то лишим!

Я приблизила список к глазам.

Ширма, вырезанная из слоновой кости, — охота на львов, Иран, XII век; фаянсовое блюдо с синими кобальтовыми цветами и рыбами, Иран, XV век.

Перед глазами у меня всплыла, как райское видение, роскошная и комфортабельная квартира Мары. Как сладко было в ней быть! Теперь никогда — уже никогда — у нас не будет такого. Только евростандарт.

Я вернулась к списку.

Бокал, граненый хрусталь с серебряными накладками, Египет, не позже XI века до Р. X.

Египтом она очень гордилась, любила его. Еще бы — собирали вместе с Цыпой, когда служили там... Еще молодые, красивые!

Фарфоровая ложечка в виде лежащей на животе обнаженной рабыни из захоронения, XII век до Р. X.

Помню ее. «Как увижу, — Митя признавался, — сразу встает! Если получится, в гроб ее ко мне положите!» — «А зачем она тебе в гробу?» — «Пусть стоит!»

Помню рабыню...

Щипцы для орехов бронзовые в виде любовной пары — Египет, из захоронения, IX век до Р. X.

Теперь нашей любовной парой тоже пытаются расколоть орех!

Будда из мыльного камня, Индия, V век н. э.

Помню и Будду — дымный, прозрачный, словно растворяющийся.

Реликварий с изображением распятия, лиможская эмаль, IX век н. э.

Выпуклое блюдо, желто-зеленое, Венера с играющими ангелами, Бернард Палисси, XVIII век.

Лампа, с поднимающейся по ножке лампы статуэткой ящерицы, Бернард Палисси, Франция, XVIII век.

Камея — Иосиф и братья, сардоникс, Флоренция, XV век. Это она, если не ошибаюсь, носила в перстне.

Прекрасная Лаура, камея, сардоникс, Флоренция, XV век. Это тоже в перстне.

Дельфтское блюдо бело-синее, XVII век, фаянс, кобальт.

Продолжение списка читала уже быстрей... Ничего особенного!

— Нет. Ничего такого сказать не могу. По-моему, Мара в последнее время относилась с особенным пиететом только к рюмашкам! — Я вернула ему список.

Неужели они не знают, что есть Жезл Силы?

— Ну что ж. — Вздохнув с разочарованием, он вернулся к последнему аргументу — Митиному письму:


«...еще кстати, нечаянная радость! Знаешь, кого я здесь встретил? Р. Т.! На радостях, вспомнив с ним нашу бурную молодость и Солнечное, пытались с ним играть во время прогулки в регби — но защита оказалась слишком тренированной. В результате мы с ним очутились в одной камере вдвоем, довольно надолго. Пока азарт не остыл, продолжали соревноваться: по очереди читали стихи — сперва наши, потом заграничные. Трое суток подряд, пока не охрипли...»


— Да, — сухо проговорил СН, складывая и передавая мне письмо и пряча в пиджак очки. — Печально! Вы, конечно, догадываетесь, что это за «камера на двоих»? Штрафной изолятор! В день кусок хлеба и стакан воды. Помещение не отапливается. — Он кашлянул. — А может быть, вы не знаете, кто такой Р. Т.? — спросил СП.

Знаю, увы! Давний друг Мити Рудик Тихомиров! Гениальный физик, красавец, регбист! Помню, как они с Митей на пляже таранили защиту! «Я — форвард таранного типа», — шутливо говорил о себе Рудик.

Красавец, гений, весельчак. Премии, поклонницы, международные академии! И вдруг сцепился с властями. Незаконно уволили его лаборанта. Рудик вступился. И, как говорится, слово за слово! И вышел с плакатом. Четыре года в Сибири. Потом вернулся, снова вышел с плакатом, и снова — в тюрьме! Но не зря он страдал: жизнь медленно, но менялась. Теперь уже люди ходили с любыми плакатами, и их уже не сажали. И все были уверены, что суд, который скоро должен состояться, оправдает Тихомирова... Если раньше его не убьют.

— Кстати, вы знаете, что там за «регби» приключилось у них? — СН тяжело вздохнул. — Я случайно оказался в курсе. Каждый поступающий в следственный изолятор дает подписку, что он уведомлен о том, что в проволоку, окружающую территорию, пропущен ток высокого напряжения, опасный для жизни. Тихомиров и по странному стечению обстоятельств ваш муж (хотя они тогда еще и не виделись) отказались это подписать. Сочли это, видите ли, нарушением какой-то там международной конвенции. И в общем, встретившись на прогулке и, видимо, предварительно сговорившись, пытались «протаранить» охрану и коснуться проволоки! Как это прикажете понимать? — СН, отдав мне письмо окончательно, мял пальцами усталые закрытые глаза. Потом снова открыл их и глянул, как ему думалось, мне в душу. — Мы гуманно относимся к человеку, если он оступился. Но если он встает в ряды противников нашего строя, тут мы беспощадны! — СН даже выпрямился, насколько позволяла машина. — Вы домой? — Он счел уместным закончить беседу.

— Нет, почему же. В офис.

— Я отвезу вас, — вздохнул он.

Он довез меня до гордого здания Военгидромета на берегу Невы. Каменный летчик, стоящий у входа, снова покосился — надо подправлять.

— Подумайте, — проговорил он. — А то свобода, за которую так яростно борются ваши, уже дает свои плоды! Деньги не приходят — бывают дни, когда хлеба заключенным не на что купить! Да и я боюсь, до них доберутся... они, знаете ли, не любят «политиков»!

— Вашими молитвами! — проговорила я и вышла.

Насчет уголовников. В тот же день я заехала в офис к Михалычу. Он пощелкал своими пальцами-бревнами по клавишам, посмотрел на экран:

— Ну да. Квартирка ваша в «горячий список» перешла. Уже и в газетах предлагается! Вот текст: «...шесть комнат... окна на тихий Крюков канал».

Шесть комнат? Значит, нас с Марой уже «объединили». Это пугает.

— Все правильно? — Михалыч поднял свои красненькие, кровавенькие глазки.

— Почти. За исключением того, что мы еще живы!

— Ну, это не проблема, особенно в тюрьме. Еще вопросы?


Гуня был гордым и принципиальным. Он сидел в позе лотоса в окружении своих, тоже медитирующих, учеников и был крайне недоволен, когда я вырвала его из этого блаженства.

— Его там убивают! — сказала я.

Гуня пренебрежительно глянул на меня и «загунил» (за что он и получил свое прозвище):

— Какие вульгарные, низменные слова ты произносишь. Слушая тебя, я не могу даже поверить, что мы когда-то были духовно близки!

— Физицки, только физицки! Духовно не были!

— То, что происходит с Митей, элементарно, и говорить о каких-то там убийствах — значит вставать на точку зрения необразованного плебса. Просто, видимо, там окружают его какие-то самоучки, считающие себя жрецами, и пытаются провести обряд духовной инициации — хотя, видимо, ни у них, ни у Мити не имеется для этого ни малейших оснований. Нечто подобное происходило со жрецами и инициируемым в Древнем Египте, но там это было на действительно высшем уровне!

— А что это — «инициация»? — похолодев, спросила я.

— Жрецы укладывали инициируемого, то есть человека, достигшего высочайшего уровня духовного развития, в саркофаг — специальное сооружение, которое использовалось не для похорон усопших, а для инициации! Это поняли лишь недавно. Такой «саркофаг без покойника» стоит, например, в Великой Египетской пирамиде в Гизе, и вульгарные материалисты до сих пор ломают свои тупые головы: где же покойник? В нем никогда не лежал покойник — только инициируемый! Жрецы по команде окружали инициируемого и лишали его дыхания. Душа как бы в момент смерти слушается жреца, ее выпустившего, подобно воздушному змею на нитке, и направляется им в те области высших тайн, которые интересуют жреца. Поскольку в астрале нет понятия пространства и времени, душа может побывать в любой точке мгновенно и, обогатившись любыми знаниями, вернуться. В этом и состоял смысл инициаций, проводимых жрецами. Но часто нить обрывалась, и душа улетала навсегда!

Все ясно! «Мы гоняли вчера голубей», завтра душу загоним в полет!

— И не втягивай меня в политику, в этот низший уровень сознания! — брезгливо проговорил Гуня.

Тут я хотела ему сказать, что втягивала его не в политику, а в чисто уголовное дело в обычной тюремной камере... Но это наверняка показалось бы ему слишком низменным — и я промолчала.


Неожиданно позвонил Дженкинс, Митин американский коллега, спросил, не нужна ли помощь. Да, страшные люди поспешают к Мите. Видно, смерть и вправду близка.

Помню, как мы прилетели с Митей в Нью-Йорк на спецсессию ООН, посвященную чистоте планеты, ликвидации вооружений, особенно самых позорных для человечества: химического, психотронного, метеорологического... чтоб больше никаких торнадо!

С их военного аэродрома мы проехали через город-каньон Манхэттен к скучной, официальной Первой авеню с высоким стеклянным ящиком-зданием ООН на берегу дымной Ист-Ривер.

Американцы не любят пускать пыль в глаза, все у них просто и примитивно: прямо напротив здания разгружалась баржа, и какая-то мелкая пыль, вроде бы известь, струилась по ветру. Если и пыль в глаза, то только в буквальном смысле.

Усталые, мятые, мы вылезли из автомобиля у знаменитой ооновской скульптуры «Взорванный шар». Нас встретил хмурый русский. Его глазки-буравчики ввинтились в меня.

— Ну, думаю, девушку мы пожалеем... Ты кто — переводчица?

Да. Переводчица. Денег.

— Переводчиц, слава богу, у нас хватает. Иди. Вот тебе адрес, — накорябал на бумажке, — нашей служебной квартиры. Ключ внизу, у дежурной. Давай!

Друзья мои оказались за стеклянной стеной — и я увидела, как огромный негр-полицейский ошлепывает бока Мити громадными, удивительно светлыми ладонями, заставив Митю задрать руки вверх.

Я еле успела прибрать в пыльной казенной квартире, как ввалились мои, злобные и поддатые, да еще и с бутылками. С ними прибыли американские коллеги... бывшие коллеги? Точнее, «бывшими» теперь были наши. Тучный, лысый Кокс и статный, седобородый, похожий на викинга из мифов Дженкинс. Какой-то тревогою повеяло на меня, когда он вошел. Как человек ставит ноги, двигает пальцами... это абсолютно неповторимо у каждого — и абсолютно все у него, абсолютно, мне знакомо, хотя я была уверена на двести процентов, что никогда его не видела в этой жизни. Нечто похожее бывает во сне, когда ты видишь, как что-то ужасное происходит у тебя дома, и в то же время ты не можешь объяснить, откуда ты знаешь, что это у тебя дома, — ни мебели, ни лиц! Так и тут — абсолютно достоверное ощущение знакомости при полном, пугающем отсутствии каких-либо реальных объяснений. Да, непростые люди занимаются этим делом, которое сегодня запретили вООН. Не только плохую погоду они делали, но и что-то еще с сознанием и с жизнью. Какой близнец Дженкинса — из какой-то моей тайной, подспудной жизни — меня мучил и почему я так сейчас боюсь этого статного, красивого старика?!

— Да, — разливая, говорит веселый Кокс. — Наше правительство тоже нередко бросает нас на растерзание... но так, чтобы, как ваше, бросить совсем! Такого у нас не будет никогда!

Мы торжественно — неизвестно, правда, за что — выпили.

Они церемонно проводили нас в аэропорту, в уютном зальчике их тайного ведомства мы на наш самолетик проходили без контроля. И это чуть было не погубило нас. Дженкинс сделал подарки: мужчинам — футболки, мне — пеструю баночку пепси и транзистор. Улыбаясь, Дженкинс включил транзистор, и баночка вдруг завихлялась в ритме шейка.

Мы висели над Гренландией — мрачные горы тянули к нам острые пики, как вдруг сиденье подо мной словно исчезло.

Зажглось: «Не курить! Пристегнуть ремни!»

Но вряд ли кому-то хотелось курить: мы падали!

Я вырубилась, потом снова очнулась. Митя и Цыпин, скорчившись в проходе, курочили мою баночку пепси: Цыпа в черных резиновых перчатках удерживал ее, а Митя бил ее десантным ножом. Потом ее удалось разломить, и они стали вытаскивать из нее какие-то бесконечные блестящие «бусы». Самолет снова ухнул вниз, я снова вырубилась.

«Вытащило» меня ровное, мерное жужжание двигателя. Митя, утирая запястьем пот, сидел рядом — пальцы его были окровавлены.

— Наш же дифференциатор давления... но как упакован! — увидев, что я очнулась, проговорил он.

Дома мы стали разглядывать другие «подарки» Дженкинса. Я отклеила скотч от свертка, вытащила две футболки — белую и черную. Четкая английская надпись «НЭВИ»[1] на той и другой.

— НЭВИ... морская авиация! — пояснил Митя.

— Наденешь? — Я приложила футболку к его груди.

— Ну нет уж! — Митя упал от футболки в кресло. — Это все равно что Наполеону надеть футболку с надписью «Ватерлоо»!

Вряд ли он и теперь захочет их «подарков»!

В записке я так и написала ему: «Помощь из Ватерлоо».

...Не захотел!

Позвонил Атеф: как всегда глухо, издалека. Он сказал, что может оказать тюрьме помощь продуктами, — согласно ли тюремное начальство? Начальство было согласно — и вскоре в тюремные ворота стали въезжать длинные трейлеры с надписью «ТРИР», и черные люди непонятной национальности, на первый взгляд почти одинаковые, сидели в кабинах.


«Снова неожиданно попал в больницу. Дело было так: выиграл в камере шахматный турнир, и меня, поздравляя, три раза подбросили, два раза поймали. Жертва восторга. Но теперь уже все в порядке: я снова в камере...»


Хорош «порядок». Полгода ему не могли сформулировать обвинение... Слишком необычный клиент. Общественная обстановка за стенами тюрьмы менялась так быстро и непредсказуемо, что и суды, чувствуется, были в тихой панике: как бы не опозориться.


«Да. Чуть не забыл. Пришли мне плавки и пляжные тапки. Потом объясню. Еще у нас, кажется, открывают церковь. Большой успех!»


Снова в больнице — это понятно. С ужасом я уже научилась бороться, а с любопытством — еще нет. Я позвонила Станиславу Николаевичу и попросила рандеву. При чем здесь плавки и церковь? Не начинает ли он сходить там с ума? Правда, была у Мити байка, как однажды его дед во время паводка шел по пояс в воде, держа штаны в поднятой руке, и так, задумавшись, вошел без штанов в церковь... Но сейчас, мне кажется, случай не тот.


С тех пор как я стала подругой врага народа, СН принимал меня только официально.

— Почему плавки? — прямо спросила я.

— Жара, как видите, — сухо усмехнулся СН.

Он сидел в распахнутой бобочке, а вентилятор на окне пытался закружить воздух с Невы. Но безуспешно. Воздуха не было. То был самый жаркий май за сто лет.

— Они там как в трамвае: стоят, а не сидят! Единственное спасение — купить у вертухая ведро воды и облиться. Искупаться, — пояснил СН.

Господи, даже ночью, одна в огромной квартире, я не знала, куда деться от духоты! Вдруг я услышала тихий шелест босых ног — это Митя шел босиком по коридору. Я полежала, сжавшись, потом пошла на кухню. Митя, полупрозрачный, стоял у крана и ловил мутной ладошкой капли, но капли пролетали сквозь нее. Я закричала.

Наутро я была у тюрьмы. Потрогала рукой стену — кирпич горячий! Пышет, как печь! Угодил, как Жихарка из сказки, в русскую печку! Но Жихарка хоть упирался ручками и ножками, расставлял их, а этот сложил лапки!

Через комки грязного желтого пуха, иногда намотанного на «пули», свернутые в трубку послания с пластилином на конце, которые выплевывали в трубку из-за стены, я прошла по тротуару и, оглядевшись направо-налево, перешла напротив и стала у разогретой гранитной набережной в условленную точку. Похоже, Мите действительно нужна помощь, раз... явился. Прозрачные тела, говорят, легко перемещаются... у не совсем живых?

Но может, еще не поздно? Я держала в потном кулачке ЭТО. Сейчас подъедет — по договоренности — Станислав Николаевич и, может быть, передаст Мите? Хотя бы на время, прежде чем заграбастать себе? Звездочка лейтенанта Зорина впивалась в крепко сжатый кулак. Придется разжимать. Было не вздохнуть! Тучи хмуро и неподвижно застыли над тюрьмой, над Невой, над гранитным Большим домом за водной гладью... и ни капли уже больше месяца, ни глотка свежего воздуха — лишь сладкий угар машин. Видно, Митя уже не мог устоять в камере, упал... Но не умер? Почему же он явился ко мне?

Заскрипел тормоз. Шикарный белый «мерс»! Неужто СН уже поддался коррупции и ездит на «мерсе»? Дымчатые стекла долго и задумчиво отражали мой облик, потом дверца распахнулась, и выступила нога сорок пятого размера.

— Ну, ты, красавица! — высовываясь, просипел Михалыч. — Ты бы хоть... поскромнее немножко оделась, идя сюда... А то вся тюрьма небось дрочит, глядя на тебя.

— Думаю, им сейчас не до этого. Жить не хочется, — проговорила я.

Михалыч заинтересованно вылез, пораженный, видимо, моим знанием тюремной действительности.

— Знаешь, что ли, каково там? Одному другу тут... привез харч. Могу и твоему Митьке что хочешь передать.

Я разжала кулак и протянула звездочку.

— Пулей, что ли, ее? — задумчиво произнес Михалыч, разглядывая звездочку на своей ладони.

Потерявший всякую бдительность Станислав Николаевич опоздал на целых полчаса, и, когда он подъехал, все уже произошло.

Сначала я провожала взглядом Михалыча, потом считала вслух... Что, интересно, я считала? И вот — я видела чудо в первый раз — тучи стали скапливаться над тюрьмой, словно нанизываясь на огромную кирпичную трубу... Они густели, синели, а вдали, словно из-под стянутого одеяла, засинело небо — все тучи сгрудились здесь, словно труба кочегарки обратно втягивала свой дым.

Дышать стало еще трудней. И вдруг прилетел ветер, зашелестев мусором. Первая молния — я это видела своими глазами — ударила снизу вверх, из тюрьмы в облако, и за мгновение перед этим проволока над стеной засветилась, как спираль плитки!

Через секунду я была мокрая насквозь. Вода словно выпала из ящика, у которого убрали дно: отдельных струй было не различить.

И я услышала за каменной стеной радостный вопль тысячи глоток и увидела руки, вылезшие из-под ржавых оконных козырьков, ловящие воду!

Скрипнули тормоза. После паузы — машина его сияла, как новая, — СН свинтил стекло.

— Ну что, с-сука? Довольна? Обугленную мумию получишь!

О боже, где же корректность?

Сусанна и старцы

Больше всех был потрясен чудом Михалыч: в тот же день примчался ко мне в офис, взволнованно тягал мои сигареты одну за другой (недавно бросил).

— Это ж надо, а? Только передал ему эту... он во дворе стоял... тут же он сжал ее в кулаке... и вдруг проволока над стеною огнем налилась... и вверх, целое огненное дерево... прям похоже! И тут хлынуло! Это надо же, а? Вся тюряга от счастья орала! Скока раз сидел — такого не видел!

Счастливый Михалыч метался по кабинету. Очи его сияли! Его можно было брать голыми руками! Но куда нести? Это знал, наверное, Митя... Но где он?

— В лазарете опять! Сперва стоял вроде без изменений... потом посинел слегка, вроде... и упал! Но живой был: рот раскрывал, водичку хлебал!

Заверещал телефон. СН сообщал уже деловито и сухо, что его терпение иссякло. Что он всеми силами пытался найти смягчающие обстоятельства. Но теперь, после этой «хулиганской выходки», означающей полное нежелание сотрудничать с правоохранительными органами (а ведь как хорошо начинал — макет тюрьмы реставрировал), их терпение иссякло, и они дают «добро» на передачу дела в суд. «Добро», значит, тоже им не чуждо. И он должен заметить, продолжил СН, что дело не сулит ничего хорошего. Один из главных документов в деле — завещание Мары в пользу обвиняемого. Мотивы убийства очевидны: в связи с общим обнищанием интеллигенции не выдержал, срочно понадобились средства на поддержание жизни!

Вот оно как! Заодно всю интеллигенцию привлекает! Крепко сляпали. Только меня чуть-чуть не учли, а у меня как раз есть и средства, и все остальное, чего у интеллигенции нет!

— Суд уже назначен на двадцать шестое. Вы тоже привлечены, пока что свидетельницей.

Ну что ж, это тоже немало!

— Благодарю вас! — Я повесила трубку.

Пока, значит, по-вашему шло. КГБ и интеллигенция. А дальше как раз начнутся неожиданности, новые веяния, незнакомые вам! И первая для вас неожиданность, что рядом на стуле Михалыч сидит. По моим отрывистым репликам Михалыч понял, откуда звон, и возбудился еще больше.

— Чего будем делать? Судью купим?! — радостно заговорил он. Седые волоски, оставшиеся у него за ушами, возбужденно топорщились: он даже не зашел в фитнес-салон, где его холили и лелеяли, — прямо ко мне.

— Нет, погоди судью... Судья абсолютно честный в этом деле должен быть... лучше адвоката.

— Ну так Карена! Нет проблем!

Тут же позвонил Карену Мартисяну, адвокату модному, но очень дорогому, и тот сразу врубился в дело и с ходу дал толковый совет: Мите немедленно отказаться от наследства, передать его в какой-нибудь детский фонд — отсутствие корыстных мотивов сразу резко изменит дело.

— Так это — в мой фонд передать можно! — обрадовался Михалыч, хотя это предложение не вызвало у меня восторга. Михалыч при детской конно-спортивной школе создал какой-то фонд помощи. Вообще теперь все, что касалось детства, вызывало повышенный интерес у городских бандитов. Они понимали, что криминал и наркотики когда-то кончатся, а дети будут всегда!

Затем вбежал радостный Гуня:

— Ну все! Теперь это станет известно всему миру — в наших тюрьмах убивают людей, пропуская ток через проволоку!

Уже начинался победный марш демократии в нашем городе. Дрожа от холода (с того дня жара и духота резко сменились холодом и дождем), возбужденные, радостные пикетчики шумели то у тюрьмы, то у Большого дома:

— Свободу Дмитрию Варихову, талантливому ученому, борцу за права человека!

Время от времени к пикетирующим подъезжали пикапчики с едой и выпивкой. Михалыч скромно сиял.

Даже и я, при всем моем цинизме, была захвачена общим экстазом и даже однажды подралась в бане с голыми антидемократками, восхваляющими сталинизм.

Апоп, Гуня (что делает с людьми история!) явились к СН и торжественно заявили, что не будут давать показаний против Мити. Когда каждый из них появился в той комнате, Мара была уже мертва, а Митя явился гораздо позже. Что делали они сами возле трупа, об этом они скромно умалчивали: речь шла лишь о невиновности Мити. Настоящий способ передачи Жезла (укол, который Мара заставила сделать Митю в ночи), по-моему, от них всех ускользнул, включая Митю... Забыл? Посчитал страшным сном? Спасая Апопа, сказал, что ударил Мару гантелью, оставшейся от Цыпы на память Маре. Экспертиза решающей роли гантели тоже не отрицала. Самое глупое, что на этой же версии, как на наиболее эффектной, остановился и СН. Что его и погубило... Так же как и знакомство со мной.

Оскорбленный до глубины души, Станислав Николаевич (не воспользовался их «чистыми руками» для передачи Жезла, предпочтя чужие, бандитские) решил теперь действовать резко. «Раз вы без правил, то и мы тоже».

Теперича я понимала, что они тщательно готовили в «сменщицы» Маре свою Сиротку, подкрепляя, так сказать, высокие интересы материальными (наследство, квартира), но что-то они недоучли в древней природе Жезла, и передался он не им.

СН теперь резко отвергал «светлых свидетелей» — в «светлые» набивались теперь Гуня и Апоп («но в деле уже записано, что вы ничего не видели»), СН решил привлечь к этому делу «темных». И его взгляд, взгляд тонкого знатока темных глубин человеческой психологии, безошибочно остановился на мне.

И я предстала перед ним в его скромном кабинете. Ленин все так же бычился на своем броневичке за рекой, но Дзержинский со стены таинственно исчез, видимо разоблаченный в злоупотреблениях (разоблачения сейчас шли сотнями) или припрятанный до лучшей поры. СН изменился мало (да, собственно, что на абсолютно пустом, голом лице, лишенном признаков, может измениться?). Стал разве что более откровенен и, я бы сказала, циничен.

В кабинете его я застала какого-то смутно знакомого юношу, гладкого и мускулистого, как и положено в этих стенах.

— Узнаете? — цинично усмехнулся СН.

Господи! Март! Вот такие у нас водители! Брезжили у меня догадки, конечно, что он бывает в этих стенах... но чтоб так не вовремя! И в такой компании!

— Вы узнали, надеюсь, водителя вашей турфирмы?

Я кивнула слегка виновато... Мол, знаю, никуда не денешься!

— Вот он, вызванный нами, утверждает, что в день убийства Цыпиной Тамары вы послали его из Петропавловской крепости, где находились с группой туристов, к себе домой, дав ему свои ключи, поскольку вы забыли театральные билеты. — СН поднял связку неплохих, видимо, копий ключей, и даже с моим брелком — Вандомской колонной... аккуратная работа. — Март Иннокентьевич утверждает, что, войдя в вашу квартиру, услышал пронзительный женский крик и, кинувшись в комнаты Мары, увидел ее лежащую на диване с разбитой головой, а над нею стоял ваш супруг Варихов Дмитрий с гантелью, занесенной для нового удара!

СН откинулся на спинку стула с выражением настоящего страдания на лице.

— А что, театральные билеты... он так и не взял? — Я посмотрела на СН, после на Марта.

Март сидел с отрешенным видом. В глазах СН вспыхнул гнев.

— Не все обладают... вашим цинизмом... и выдержкой, кстати! Март Иннокентьевич выскочил на улицу... и лишь оттуда уже по телефону... позвонил нам!

Опять «вам», а не в милицию! А кто же в милицию будет звонить?

— У вас есть лишь один разумный выход: признать перед судом, что это ваш Дмитрий исчез из Петропавловки и больше дома вы его не видели! Мотивов убийства вы не знаете... но предполагаете, что может быть нетерпение в получении наследства, завещанного ему Марой... Если откажетесь, Митю вы все равно не спасете... но вы погубите себя!! И квартиру, — скромно закончил он.

Я всхлипнула.

Чего не сделаешь ради квартиры, да еще под угрозой!

— Что надо сказать? — пролепетала я.

— Всего лишь что ваш муж покинул группу туристов, с которой он находился, ничего вам не сказав при этом... где-то около тринадцати часов.

Пряча лицо в платок, я послушно кивнула.

Забыв обо мне, Март и СН склонились уже над какой-то другой бумагой.

— Я могу идти?

СН, не оборачиваясь ко мне, протянул подписанный пропуск.

В дверях я, не удержавшись, зарыдала.

— Я сука, да?! Я сука!!

Никто этого не отрицал.


Любителям совершенных художественных произведений могу порекомендовать одну притчу из Библии — «Сусанна и старцы».

Помню, как мы с Митей, смеясь, читали ее на Ладоге, на пляже, прохладным летним днем. Кто мог подумать тогда, что она пригодится? Впрочем, пригождается все.

Похотливые старцы, получив от молодой и роскошной Сусанны отлуп, решили оклеветать ее перед судом, сказав, что она была сразу со всеми ними разом. Суд негодовал. Сусанна была обречена.

Тогда перед судом выступил праведный Даниил. Он спрашивал у каждого старца в отдельности, удалив остальных: под каким именно деревом сада все произошло?

Старцы, растерявшись, назвали абсолютно разные деревья. Сусанна была оправдана.

Кто я в этой притче — можно лишь догадываться. Увы, не Сусанна!.. И даже не Даниил.


Толпа, штурмующая здание суда на Фонтанке, напротив поникшего под проливными дождями Летнего сада, брезгливо расступилась. Все уже знали, что я — в судьбоносный момент Истории! — согласилась выступить свидетелем обвинения, на ИХ стороне!

Под охраной милиционера (чтобы не быть растерзанной толпою), я поднялась в зал. Даже милиционер молчал осуждающе, брезгливо меня разглядывая с головы до ног (с моей чудной головки до дивных ног!).

Вскоре вверх по лестнице хлынула толпа. Злобные мильтоны и еще более злобные парни в штатском отпихивали возбужденных демократов, пропуская их лишь тоненькой струйкой. Зальчик был крохотный (мол, нечего тут раздувать сенсацию — обычная «уголовка») — и вскоре все скамьи были заняты, и возбужденные атмосферой судилища зрители толпились в проходе.

— Встать! Суд идет!

Те, кому удалось усесться, с шумом поднялись.

Цепочкою прошли судьи. Я жадно вглядывалась в них — тут-то все и решалось! Заседатели: седой ветеран, неподкупная красотка комсомольского вида и судья — сухая, строгая женщина в стальном пенсне. Самое то!

Она сразу же дала понять, что ни у кого на поводу она идти не намерена: не те времена. К столу пробился СН и пытался всучить ей какую-то бумажку, но судья отклонила ее гордым жестом: нет! Дело завершено и передано в суд, никаких произвольных дополнений она не примет, даже от НИХ!

Злобный СН уселся.

Далее судья направила струю своей принципиальности в зал:

— Я не начну суд, пока не будут созданы условия для нормальной работы! Предупреждаю сразу: при таком зале я работать не буду! Стоять у меня в зале никто не будет!

— Все будут сидеть! — дерзко воскликнул Гуня, и его реплика была встречена смехом и аплодисментами!

«Свобода на баррикадах!»

— Я жду! — тоже торжествуя по-своему, произнесла судья. Ей тоже нравился этот бой. — Пока не очистится проход, суд не начнется!

Она демонстративно углубилась в книгу... надеюсь, не в Библию?

Радостно гомоня, «лишние» стали выходить. В сущности, они уже одержали моральную победу, показали свое бесстрашие — можно временно отступить. С другой стороны, они уже сделали все возможное, чтобы настроить суд против Мити. Он как раз появился из дверцы за решеткой и радостно глянул на меня. Я отвернулась.

Ну что ж. Начнем.

Митя сотворил «алмаз» своего дела из собственного пепла, склеив его самым надежным клеем — разоблаченной ложью. В ложь — что она ложь — верят всегда! «Спохватился, вызывал «скорую»... Не вызывал ты никакой «скорой», сволочь! Сиди!

Ну что ж: клей этот — универсальный.

— А почему свидетели в зале? Кто вам разрешил присутствовать здесь? Отведите их в комнаты для свидетелей!

Нас с Мартом отвели.

Тугие сочные листья фикуса, украшавшего мой закуток, казались неестественно зелеными рядом с рваными листьями, прилипшими к стеклу. «Какая холодная осень!» И главное — ранняя.

Я увидела в приоткрытую дверь, как повели Марта в зал. Лицо у него было какое-то... просветленное... К чему бы это?

Я направила ухо. Ничего отсюда не расслышать, и вдруг — бурные аплодисменты?! Что там произошло? Что-то радостное для Мити? От Марта? Исключено! Так что же?.. Разоблачили его? Как жаль, что ухо не вытягивается, как хобот.

— Турандаевская!

Я вошла в зал и сразу почувствовала счастье в зале и ненависть ко мне. Как раз ее-то я и добиваюсь!

— Подойдите сюда!

Я пошла... «Сусанна и старцы».

Судья презрительно оглядывала меня.

Вот она — «верная подруга»! — явно явилась в суд между двух блядок: черная ажурная блузка, обтягивающая острую грудь, крохотная юбчонка, тугие черные чулочки с выступающей из-под юбки круговой черной резинкой... Явилась!

Отрок Даниил (на эту роль я назначила седого ветерана) смотрел на меня с неприкрытой ненавистью:

— Вот из-за таких мужики и садятся! — Сочувственный взгляд на Митю.

Заседательница-комсомолка, надо отметить, была одета примерно так же, как я, и из-за того, что нас могли заподозрить в каком-то родстве, ненавидела меня со своей высоты с удвоенной силой.

— Извините! — Я попыталась прикрыть распах на груди ладошкой. — Но прямо отсюда я должна бежать на работу!

«Ясно, что это за работа!» — подумали все.

— Скажите, — проговорил прокурор, — когда обвиняемый Варихов... покинул группу французов, которую вы сопровождали... вы знали об этом?

— Нет... не знала... он сам... вдруг уехал, — пролепетала я.

— И не сказал зачем? — проговорил прокурор.

— Нет, — потупилась я.

— Далее, — продолжил прокурор, — в показаниях следователю вы утверждаете, что, кроме подсудимого и... потерпевшей, больше никого в доме не было?

— Да. Никого...

— Разрешите мне, — приподнялся адвокат. — А как вы объясните тот факт... что ваш знакомый, Апоп Парадиванов, заявил, что в ночь перед убийством ночевал у вас дома и остался после того, как вы ушли с Дмитрием Вариховым?

— Ах... Апопчик? — растерянно пробормотала я. — А разве он это сказал... сказал? — Взгляд мой заметался в поисках Апопа.

Зал радостно загудел. Я уже чувствовала сладостную перемену в воздухе. Суд вместе с ликующим залом шел уже новым, свежим, демократическим путем: не выискиванием вины, а, наоборот, разоблачением этих мерзких и фальшивых свидетелей обвинения, среди которых, несомненно, блистала я: пыталась по нераскрытому преступлению засадить своего честного интеллигентного мужа в тюрьму лишь для того, по всей видимости, чтобы спекульнуть квартиркой! В мерзость все верят свято, и моя мерзость сомнений тоже ни у кого не вызвала, даже бескомпромиссная судья радостно поверила в это. А суд — это доска качелей: чем ниже опускаются свидетели обвинения, тем выше поднимается обвиняемый.

— И Он ее любил! — скорбно проговорил адвокат.

Я заметила, что имя Мити они уже стесняются произносить всуе... Он! Причем явно, на слух — с большой буквы!

— Можете идти! — скорбно проговорила судья.

Радостный рев «Оправдан!» я услышала уже в коридоре. «Освобожден в зале суда»! Все, радуясь наступившей наконец эпохе справедливости и свободы, ломились в зал, но, хотя я стояла фактически у двери, все умудрялись не прикоснуться ко мне. В борьбе за звание «лучшего старца» победила я!

Но и тута я обмишулилась. Когда я, окончательно поняв, что к Мите не пробиться, спустилась в фойе по лестнице, ждущая тут толпа смотрела мимо меня. И вдруг глаза у всех засияли, вспыхнула овация... На общем восторге я тоже обернулась... Митя? По лестнице спускался Март! Восторженно встречали его! Он, оказывается, «лучший старец», и оправдание Мити обеспечил он, заявив еще до моего появления в зале, что он по заданию КГБ, сотрудником которого является уже давно, должен был выступить свидетелем обвинения. Но он давно уже в душе не согласен с деятельностью этой гнусной организации и сейчас заявляет о своем лжесвидетельстве перед судом: никакого убийства, совершенного Митей, он не видел — и пусть теперь его наказывает суд, мстят соответствующие органы: теперь он очистился. Так вот к чему относились те бешеные овации — и вот эти тоже. Раскаяние человека из этой организации, которая десятилетиями лишь убивала, но никогда не каялась... и вот! Первая ласточка? Ну как тут было не возликовать? Март смущенно пробился через толпу на улицу. Да, старец из такой организации, как КГБ, всегда будет пользоваться большим весом.

Неплохо был встречен и Апопчик. Его тоже пытались обвинить, втянуть в грязное, но Митя, взяв вину на себя, освободил Апопа, а тот нашел в себе мужество разрушить клевету, возводимую на Митю. Славно, славно. Тоже овации, хоть и потише... саморазоблачение КГБ было эффектней.

Всех хуже, конечно, выглядела я. Но к этому я и стремилась. Суд не может никого не осудить, гнев должен в кого-то ударить... Вот она я!

Но тут на лестнице явился «окончательный ангел» — Митя. Толпа, оттеснив меня к стенке, кинулась к нему. Митя был смущен. Его, наверное, слегка мучило, что так чествовали «не убийцу», об убийстве как бы забыв. Но правильно говорили тогда: важнее освободить одного невиновного, чем посадить сто виновных!.. Сегодня торжествует добро, а зло накажем как-нибудь после, когда отпразднуем! Митя плыл в море восторга. Так, наверное, встречали из заключения только Набокова-отца, депутата Думы. Не знаю, не присутствовала. Мне достаточно и этого.

Внизу лестницы Митю торжественно встречал сам Тихомиров, за неделю до этого тоже с триумфом освобожденный. Бывшие узники обнялись. Многие вокруг, даже мужики, утирали слезы. Более пронзительного момента в жизни я просто не помню!

Я стыдливо стояла в сторонке... Роль надо доигрывать до конца. Митя шагнул ко мне, и мы обнялись. Толпа зааплодировала... Еще один подвиг Иисуса! «Пусть кинет в нее камень тот, кто сам без греха»! Потом толпа стала расступаться, и к крылечку суда подъехала колонна из четырех «кадиллаков». Лысина Михалыча скромно сияла в последнем. Когда почетные гости были рассажены в них, для менее почетных, но уважаемых гостей Март подал свой белоснежный автобус. Март тоже сиял (приятно принадлежать к классу-победителю), но при этом строго следил, чтобы входили лишь достойные — им он подавал руку помощи.

Я, как избранница Иисуса, видимо, имела право войти? Кроме этого, между прочим, я была начальница Марта по туристским делам, которым он уделяет сейчас большую часть времени и сил, надеюсь. Но руки наши почему-то не встретились: я вошла сама.

Торжество — торжество справедливости! — происходило недалеко от суда: торжественный кортеж двигался всего минуты четыре — и все стали высаживаться. Полуподвальный ресторанчик «Серенада» — один из первых тогда частных ресторанов города. Принадлежал он сами понимаете кому. Окна его выходили на уровень асфальта, обустроен он был фальшивым мрамором и такой же зеленью... Зато частный, вырвавшийся из гнета государства, как и Митя!

Нас с Митей посадили во главу стола... Наконец-то вместе! В общем гвалте о нас скоро забыли. Время менялось буквально у нас на глазах, и вперед выходили другие герои... Михалыч!

Поначалу он держался скромно, чуть в стороне, лишь давая обслуге краткие, но точные распоряжения. Но по мере выпивания он все ясней понимал свою историческую роль и наконец показался!

В ресторанчике был еще один зал, в котором скромно отмечала свой очередной круглый юбилей певица Сумарокова, наша вечная молодость!

Михалыч якобы сначала хотел лишь вежливо с ней поздороваться (этого этапа мы с Митей не заметили), но, приторможенный у дверей, стал бурно рваться к Сумароковой через ее охрану, выкрикивая:

— Да что она изображает!.. Да я ее давно!.. Да она у меня!.. Падла буду — она у меня возьмет!

Напрасно мы с Митей, кинувшись в эту заваруху, пытались отвлечь его внимание на гораздо более юных и прелестных леди, сидящих в баре... Нет! Подай ему непременно Сумарокову! Сколько лет не уважали его — но теперь уважат!

Михалыч, хозяин новой жизни, раскидал охрану Сумароковой, затем свою, и в этом богоугодном заведении началось такое, что официантам пришлось вызвать ОМОН.

Михалыч провожал нас с почтением и лично усаживал в «кадиллак», но был при этом весь изорван и окровавлен.

— Она у меня возьмет!..

Видно, наши проводы были лишь небольшим перерывом в бою, хотя Сумарокова, что интересно, давно уехала.

И наконец мы вошли домой.

— Что-то первый день свободы меня утомил, — пробормотал Митя.

И мы рухнули.

Победа

Нам оставалось только выиграть городские выборы. Первые по-настоящему свободные городские выборы! И как их было не выиграть! То был недолгий момент истории, когда все — почти без исключения — любили нас. Да, мы, наверное, что-то такое излучали: наше время пришло!

Помню, как — единственный раз в жизни! — меня пропустила вперед очередь стариков и старушек.

— Иди, девонька, бери, что надо тебе! Спешишь, наверное! И то — ваше время пришло! Делайте все по-молодому теперь, по-новому — без этих душегубов!

Большего счастья в жизни я не помню.

Я вернулась с куском колбасы в автобус, и мы, весело разрывая ее руками, поехали дальше.

Так получилось, что автобус Марта стал нашим штаб-вагоном, мы мотались по всему городу из конца в конец.

Мы ехали через длинный, широкий безликий мост над широким разливом железнодорожных путей.

На пивоваренном заводе имени какого-то там съезда нас уже ждали. Невысокая деревянная трибуна перед старинными корпусами, радостная толпа. Как слоны, стояли, закинув гофрированный хобот на спину, пивные машины-цистерны... Вот из этих огромных резервуаров, нависающих над нами, они наполнялись и везли пиво в народ. Одна продавщица пивного ларька мне жаловалась, что более наглых типов, чем эти развозчики пива, в природе не существует: обязательно сдерут, если приедут, а если не сдерут — не приедут больше никогда. Но сейчас их было буквально не узнать: светлые, радостные лица. Конец угнетению! Начало новой эры!

Мы вскарабкались на трибуну. Впереди Митя и Рудик Тихомиров, чуть поодаль — Март, Гуня, Апоп, как, наверное, Антонов-Овсеенко, Луначарский, Орджоникидзе.

Рудик и Митя говорили по очереди, но примерно одно и то же:

— Хватит терпеть угнетение и обман! Теперь должно быть настоящее право производителей на средства производства!

— Ур-ра-а!

В воздух летели восторженные вопли, промасленные кепки.

Мы с большим трудом проталкивались к нашему автобусу через толпу — каждый норовил пожать руку, хотя бы прикоснуться к плечу.

— Не хватает только Фанни Каплан! — пригнувшись к моему уху, прошептал Митя.

— Можешь рассчитывать на меня! — горячо шепнула я.

Нас всех немного смутило, что на обратном пути возбужденный Апоп завез нас в далекий Веселый Поселок, где, как он утверждал, имелись случаи притеснения его земляков как властями, так и населением, мы долго ехали вдоль проспекта Большевиков, Дыбенко и других улиц с веселыми названиями, и нам немножко казалось, что мы вдруг приехали в Бомбей или Каир: кругом, насколько хватает глаз, только черные жгучие головы. Продавцы в ларьках, в магазинах, водители такси и пассажиры, просто прохожие и зеваки, в характерных южных позах сидевшие на корточках с папиросой в руках — все соплеменники Апопа, — больше, в сущности, никого. Вот к одному из них, сидевшему на корточках, подошел русый милиционер и, смущенно зардевшись, что-то потребовал от него — похоже, что встать и предъявить документы. Тот лениво отвечал, с корточек так и не приподнимаясь.

— Видели? Видели? — завопил Апоп. — Унижают каждый день!

Повис невольный вопрос: зачем они приехали унижаться в таком количестве и так далеко?

Мы ехали дальше — царство темных голов не прекращалось. Вот двое соплеменников Апопа — видимо, продавец и клиент — яростно трясли друг друга за грудки... Но это не в счет. От своих — это не обидно.

— Ты понял, да? — проговорил Апоп, когда мы повернули.

Митя смущенно кряхтел. Но такой пункт: полное равноправие всех национальностей, населяющих город, крепко уже стоял в его программе. Не вырубишь топором. Когда мы выезжали на очередную встречу, Рудик суеверно спрашивал у Мити:

— Блямбу взял?

Митя показывал звездочку.

И она помогала.

За две недели до городских выборов вдруг раздалась глубокой ночью беспрерывная трель телефона.

— Все! Кончено! — Французский коммунист Роже радостно вопил у себя в Париже. По-моему, он был вдупель пьян. — Кончено у вас с властью буржуазии! Конец!

Неужели так быстро? И не побыли совсем.

Я врубила «Голос». Путч!

На следующий день по Москве шли танки. Наш любимый «Горби» загадочно молчал, якобы заточенный у себя на вилле в Крыму.

Мы все дни и ночи проводили на Исаакиевской площади. Народу было множество, все были заодно.

После такого «подарка» выиграть городские выборы не стоило ничего!

Митя в тот день даже забыл «блямбу»... все равно победа! Мы отмечали ее в нашей «Серенаде», в нашем подвальчике, и вдруг в самый разгар веселья распахнулись окна на уровне тротуара и всунулись мощные гофрированные хоботы. Пивовозы! Хозяйственный Михалыч приволок ведра, и хлынуло пиво! Мы пили его прямо из ведер, смеясь, утираясь, «пуляя» пивом друг в друга... Победа!

Тайная вечеря

«Отдам все материальное задаром!» — мученически улыбаясь, говорил Митя.

Казалось бы, пришла полная победа. Митя заседал в Городском собрании, в отделе культуры, где пытался отбивать от излишне активных «торговцев урюком» выставочные залы и книжные магазины. И пока это ему удавалось. Однако то и дело проникали в кулуары слухи о наследстве Мары, оставшемся этому «рыцарю демократии» после загадочного убийства хозяйки.

Наш новый друг Михалыч, обеспокоенный Митиной репутацией, в которую, как он уверял, вложил всю душу и не только душу, привел к нам в дом знаменитого адвоката Карена Мартисяна, который советовал отписать все барахло какому-нибудь детскому фонду, но какой угодно тут не годился: многие, хоть и детские, были по уши в дерьме. Все как-то запутывалось или кто-то специально все запутывал? Почему-то активное участие во всем этом принимала Сиротка, которая вроде бы была всего лишь моей секретаршей в турфирме, но почему-то все бумаги Карена пошли через нее — у Карена, по ее словам, было мало времени, и он попросил ее помочь. Наследницей Мары она себя вроде не выставляла и даже обиделась, когда Митя пошутил, что страстная ее любовь к посторонним детям подозрительна.

— Что вы такое говорите, Дмитрий Федорович! — вспыхнула она. — Какие же дети «посторонние»? Мы все — будущие матери!

— Ну ладно, ладно, пошутил. — Митя пошел на попятную.

Явившись к нам в очередной раз, она сообщила, что Карен якобы сказал, что если Митя сам подарит свое наследство детям, то ему придется платить (?!) за это большой налог. Надо сделать по-другому: основать собственный «фонд» с этим имуществом, и потом уже передача из одного фонда в другой обойдется значительно дешевле.

— Какой еще фонд? — простонал Митя. — Кто будет этим заниматься?

— Есть такой человек. Вполне надежный. И вы его знаете! — сияя, сообщила Сиротка.

— Кто же этот энтузиаст?! — поинтересовался Митя.

— Станислав Николаевич! — радостно сообщила Сиротка.

А! СН! Славный чекист Едушкин.

— Он уже больше не чекист! — углядев некоторый наш скепсис, гордо сообщила она.

Выяснилось, что Едушкина уволили из органов, причем именно за либерализм, проявленный в «разработке» Мити, и сейчас он ходит без работы, хотя, будучи человеком гордым, нам даже об этом не сообщил. Но наш долг, оказывается, связаться с ним и как-то его трудоустроить... тем более дело-то святое.

Я поняла уже, что задвигалась такая машина, против которой ничего нельзя сделать. Почти...

— Ну хорошо... Давайте СН, — сказал Митя и, обернувшись ко мне, добавил: — Он мужик вроде неплохой.

— Я не знала, что вы так быстро согласитесь! — слегка уколола нас Сиротка. — Но бумаги все уже готовы, промежду прочим!

Она вытащила папку и разложила все на столе. Митя, старательно морщась, стал вчитываться... Трехсторонний договор.

— Как-то неловко вроде, — пробормотал Митя, — «Фонд имени Варихова»... что я — герой Гражданской войны?

— Да, вы герой... нашей войны, — взволнованно проговорила она.

— А почему «имени»? Я вроде бы еще жив?

— Ах да... это странно, — слегка смутилась она, после чего ушла в кухню, откуда названивала по мобильнику, потом вернулась и сказала твердо: — Нет. Так звучит лучше!

Смотря для кого. Мы с Митей тоже посовещались, пока ее не было.

— Но другого способа избавиться от всего этого, видимо, нет, — вздохнул Митя.

— Боюсь, что таким способом ты и от жизни своей избавишься!

— А это мы поглядим! — гордо ответил Митя.

Постоянный оптимизм — это признак ума или глупости?

— Ладно, давай... глянем еще раз! — сказал он, когда Сиротка вернулась. — «Фонд имени Варихова в лице его президента Варихова Дмитрия Федоровича и директора Едушкина Станислава Николаевича передает безвозмездно фонду «Конек-горбунок» при детской конно-спортивной школе № 14 все материальные ценности, полученные в наследство от Цыпиной Тамары Александровны, и не имеет возражений против того, чтобы эти материальные ценности были проданы международному фонду «Осирис» с целью получения для детской конно-спортивной школы сена и минерализованных кормовых добавок».

И «Осирис» тут!

— А кто этим «Осирисом» командует? — спросила я.

— Не знаю... араб какой-то! — невинно вытаращив глазки, проговорила Сиротка. — А какая нам разница? Главное — сено, чтоб дети... могли животных любить!

Далее следовало подписать перечень основных ценностей, безвозмездно передаваемых...

Ширма из слоновой кости, резная. Сцена охоты на львов, Иран, XII век.

Лампа настольная с финифтью и позолотой, XVIII век, Франция.

Бокал граненого хрусталя с серебряными накладками, Египет, не позже XI века до Р. X.

Фарфоровая ложечка в виде лежавшей на животе обнаженной рабыни из захоронения XII века до Р. X., Египет.

Эта ложечка Мите очень нравилась... Ладно.

Всего перечень занимал 14 страниц.

— На каждой подпишитесь, — пискнула Сиротка.

— Как-то странно, — пробормотал Митя, — что такие все-таки ценности — за сено. И потом... мне не нравится, что за границу это уходит.

— Так довели страну — сена своего нет! — строго произнесла Сиротка.

Против детей, несчастных животных, а также страны, оставшейся без сена, что-либо сказать было невозможно. Вздохнув, Митя стал подписывать.

— Такое святое дело обмыть надо! — сказала Сиротка, когда он закончил, и вытащила из своей торбы бутыль шампанского.

В результате мы даже не заметили, как она ушла. Крепко угостила! Все предметы в комнате вдруг стали казаться далекими, а голос Мити еле слышным и каким-то сиплым.

— Пойду выброшу мусор! — просипел он.

Всегда в это время, вернувшись из собрания, он выбрасывал мусор, не разрешая этого делать мне: должны же и у него быть домашние обязанности? Но в этот раз приход Сиротки сбил нас с обычного расписания, и, как выяснилось, сбил довольно капитально.

Я впала в какое-то забытье и, когда очнулась, с испугом поняла, что Митя не возвращается слишком долго. Попыталась подняться с кресла, меня качнуло, я пролетела по коридору и уперлась ладошкой в дверь. Она почему-то оказалась запертой, хотя Митя, уходя на помойку, ее не запирал. Потом вдруг пошли звонки в дверь и даже удары. Я быстро открыла ее, но там был не Митя, а какая-то растрепанная девчонка в ватнике, вроде знакомая, но я никак не могла сразу сообразить, кто она. Потом сообразила — необходимость заставила — это была Мальвинка, юная командирша кавалькады, на которой мы возили туристов, из той самой детской конно-спортивной школы «Конек-горбунок»...

— Там Дмитрий Федорович... — Невыносимо долгая пауза, сбивчивое дыхание... — Лежит!

Мне показалось, что сначала она хотела употребить какое-то другое слово, но не решилась, а слово «лежит» ей показалось помягче. При этом я с ужасом увидела в ее руке нож, который она даже не подумала спрятать.

Я сбежала вниз — мусор был рассыпан по всей лестнице. Митя лежал внизу, а на горле его была стянута петля с коротким, явно обрезанным концом; другой конец обрезанной брезентовой вожжи свисал сверху.

— Это... ты? — Глянув на Мальвинку, я показала на разрез.

Прерывисто дыша, она кивнула, петля на шее Мити была растянута, он дышал.

— Спасибо... как ты смогла? — Приподняв Митю, я глядела на обрезанный кусок петли... Мальвинка сняла... а ее же коллеги и распяли?

— Нас в нашей... конно-диверсионной школе всему учат! — усмехнулась Мальвинка и чуть было не подтерла сопли ножом, но вовремя переложила его в другую руку. Тут явно прозвучала гордость: мол, учат не только снимать, но и... Однако не было никакого сомнения в том, что она и спасла его, совершив «снятие с креста» без моего участия.

— Взяли! — скомандовала я, и мы отнесли Митю в квартиру и положили на кровать.

— О... черт! — Не открывая глаз, Митя потрогал горло, подвигал головой.

— Не разлеживаться! Валить надо! — рявкнула Мальвинка. — Сейчас сюда посерьезнее люди придут!

— Куда же серьезнее... — Митя с усмешкой, но и с тенью ужаса глядел на нее: явно она принимала участие не только в «снятии», это было ясно: иначе как бы она могла тут очутиться настолько вовремя? Но тут уже не до разбирательств! В нашем гулком дворе вдруг нетерпеливо заржала лошадка.

— Ну... долго вам еще толковать? — проговорила Мальвинка.

Оцепенев от ужаса, я явственно слышала, как парадная дверь в покои Мары со скрипом отъехала, затем там раздались уверенные шаги и голоса, звук двигаемой мебели. Мальвинка мгновенно погасила у нас свет.

Быстро покидав какие-то вещи в сумку, мы на цыпочках спустились по лестнице. При этом Митя пытался еще нагибаться и собирать в поднятое на лестнице ведро рассыпанный мусор, я пихала его: иди!

Мы вышли в темный двор, и Мальвинка сразу же натянула на морду Зорьки мешок с овсом, перед тем свисающий, как слюнявчик. Зорька захрумкала.

— Падайте под сиденья! — шепнула Мальвинка.

Мы как-то там скорчились. Запрыгали на выбоинах.

Изогнувшись под сиденьем, я сумела увидеть, что все окна в квартире Мары горят... люди там спокойно работают... и лучше пока на это время спрятаться под сиденьем.

— Из-за вас придется сегодня в городе ночевать: на базу не успею уже, а с утра работа! — простодушно болтала Мальвинка. — Ну ничего... у одного мена тут переночую. Он и вас, может, припрячет — а там глядите!

Мальвинка явно была в упоении, что, мол, в таком возрасте — на вид ей было не больше шестнадцати — уже крутит такие дела! Сама вешает, сама снимает...

— А кто вас десантно-диверсионным делам-то учит? — Я наконец выбралась из-под скамейки. Вылез и Митя. Пролетка дребезжала вдоль Невы.

— Нам Март Иннокентьевич все показывает! — с гордостью проговорила Мальвинка. Хорошая школа! — Если он узнает! — Она, глянув на нас, шутливо покачала головой: мол, влетит мне!

— Спасибо! — прохрипел Митя.

— Клевый мужик! — доверчиво сообщила мне Мальвинка. — У меня давно на него стоит!

Тут хлынул дождь, мы как раз ехали через Неву по мосту Лейтенанта Шмидта, и Мальвинка, очевидно считая уже Митю своей собственностью, надела на него бурку и папаху, в которых так любили сниматься туристы. Однако Митя не забыл и меня и пригрел под буркой и папахой. Мальвинка накинула прозрачный дождевик,потом вдруг выхватила саблю, стала лихо размахивать ею, как бы отбивая дождь, и мы с криком «Ур-ра!» понеслись над Невой.

Мальвинка прочно взяла над нами шефство: ей явно нравилась такая взрослая роль.

— Ну, выходим! — скомандовала она. — К мужику не приставать! — строго приказала она мне: при этом, я надеюсь, имелся в виду какой-то другой мужик, не Митя?

К счастью, другой. Мы, разминая ноги, подошли к одному из огромных домов-кораблей на морской набережной Васильевского острова, взлетели на лифте.

Митя наотрез отказывался снимать бурку и папаху. Более того, вдруг вынул из сумки ту самую звездочку, приколол на папаху и гордо выпрямился:

— Вот так!

Разгулялся мужик — после смерти-то! — но мне при нашей юной разбойнице явно не стоило поднимать дебош, не надо ей даже намекать, что это не просто блямба.

— Ладно... герой... соображай маленько-то! — только и сказала я.

— Маленько-то я соображаю! — лихо проговорил Митя.

Чем именно он хвастался — я так и не сумела понять.

В таком наряде он и поднялся к художнику, другу Мальвинки, на двадцать первый этаж!

— Не испугаешь хозяина-то? — сказала я.

— Его не испугаешь! — гордо проговорила Мальвинка. И была права.

Только утром с большим трудом, когда Мальвиночка уезжала и забирала обмундирование, я заставила Митю сколоть звездочку с папахи и отдать мне — так спокойнее. Яша, хозяин мастерской, вывел нас с Митей на плоскую крышу, где стояли две раскладушки. Мы смотрели вниз — и вот Мальвинка на своем кабриолете скрылась за углом длинного, растворенного в теплом тумане дома.

— Прикармливаю ее — но пока дикая! — проговорил улыбаясь Яша. — Ну, я пошел. Отдыхайте. Две картины должен сегодня кончить!

Он похромал к лесенке, и голова его, покачиваясь, скрылась за краем.

Симпатичный человек. Хотя разглядеть его было невозможно: буйная черная челка, почти до бровей борода, и там, где могло быть видно что-то, — черные очки. Ничего не видно! Но при всем этом он мне кого-то напоминал. Но это, видимо, стало уже у меня сумасшествием: во всех кого-то узнавать! Что тут могла я узнать, когда лица не видно?!! Уймись!

Вчера поздним вечером, когда мы согрелись наконец пельменями и чаем и блаженствовали в глубоких креслах Яшиной мастерской, ласковая Мальвиночка называла Яшу «мой снежный человечек» и с гордостью демонстрировала нам густые заросли шерсти на его плечах и груди.

Яша скрылся. Постояв, мы с блаженным стоном, не разнимая рук, рухнули на раскладушки — каждый на свою. Наконец-то покой и блаженство! Мы касались друг друга лишь мизинцами, но и этого было довольно для счастья. Раскладушка громко скрипела, когда мы чуть-чуть поворачивались, устраиваясь поудобнее.


Осеннее солнце, оказывается, самое приятное: не жжет, не сдирает кожу, а только греет.

— Симпатичный человек этот Яша, — промычала я, не открывая глаз. — Кто он, интересно?

— Цыган, говорит, — тоже не открывая глаз и не двигаясь, промычал Митя.

Мы чувствовали друг друга, как никогда, и вместе с тем плавно погружались в сладкую, необоримую дрему. Может быть — впервые в жизни! — удастся оказаться в общем сне?

Но Яша не был бы собой, если бы в скором времени не появился снова... Вообще, сон наш казался нам вполне заслуженным: несмотря на долгий и тяжелый прошедший день, и ночью-то мы не особенно спали. Оказалось, что вспышка активности приходится у Яши именно на ночь... так мы тогда подумали... но оказалось, что и на день тоже. Мастерская его оказалась безграничной! Весь чердак огромного дома над заливом, раньше, естественно, занятым какими-то секретными морскими службами, теперь отдали под мастерские двум художникам — Яше и его другу. Теперь тут обнаруживались то и дело какие-то новые замурованные комнаты, коридоры, площадки — и теперь они вели со своим другом и соперником Зуем за это пространство войну, возводили в неожиданных местах стены, рискуя замуровать друг друга навечно, ставили железные решетки... «Вот он, звериный оскал собственника!» — сказал Яша.

Мы только задремали в эту короткую ночь, как были разбужены громким звуком пиления.

Всего за полчаса до этого Яша, несмотря на внешнюю немощь и хромоту, унес пышную Мальвинку на поднятых ладонях в спальню, находящуюся, как ласточкино гнездо, где-то в верхнем углу огромной мастерской, за тремя идущими по стенам лестницами.

Но только раздались звуки пиления, Яша в длинных трусах (к чему бы они ему, такие длинные?) мгновенно скатился вниз.

— Зуй, падла, на третьей лестнице решетку пилит!

Определил даже, на какой лестнице... Во слух!

Через минуту он появился во всеоружии: в мерцающей мутно-радужной слюдой сварочной маске и со сварочным жезлом в руке — и, кивком накинув на лицо откинутую маску, умчался.

Всю ночь, причем с самых разных сторон — слева, справа, снизу, сверху, доносился его победный хохот, звон ударов по арматуре, вспыхивали судорожные блики сварки, перемежаемые звуками пиления. Так они бурно фехтовали всю ночь, наконец Яша победил (или это нам уже приснилось в коротком сне, продолжении реальности, что Яша наконец заварил коварного Зуя наглухо в крохотном пространстве среди арматуры?), но сон был, естественно, недолгим: мы проснулись от звона и грохота. Яша под потолком бегал по арматуре, как маленький лохматый паук, то пилил, то сваривал прутья, то загибал их огромным молотом. Увидев внизу наши изумленные лица — на нас немножечко летели искры, — Яша на секунды приостановил труд и любезно объяснил нам, что он «плетет» там из арматуры специальную «комнатку для гостей». А мы, интересно, где же ночевали? В гостиной? Яша снова начал сыпать на нас железные опилки и яркие искры. Спать в такой обстановке было трудновато. Яша упоенно продолжал работать, и, даже когда Мальвинка уходила на работу, к своей кобылке, оставленной внизу, Яша не спустился, а лишь приветственно потряс огромным молотом. У Мальвинки, кстати, в повозке имелся серп.

Но спать мы, естественно, в эту ночь не спали. Поэтому, оказавшись на крыше на параллельных раскладушках, на теплом солнышке, перемежаемом прохладным ветерком с залива, мы сразу стали сладко задремывать, погружаться в светлый и, кажется, — впервые в жизни — общий сон!

— Хорошо! — почти неразборчиво бормотал Митя, не открывая глаз. — Наверху перистые облака... тема моей докторской диссертации, рядом... — Тут он собирался сказать про меня, но голос его оборвался... то ли из-за охватившего его вдруг волнения, то ли... из-за появившейся над кромкой площадки всклокоченной головы хозяина.

Яша вскарабкался сюда, подтянув за собой огромную и, как видно, тяжелую хозяйственную сумку,

Мы не открывали глаз, упорно притворяясь спящими, — тем более притворяться было нетрудно: мы вообще-то спали. Единственной ниточкой, связывающей нас с реальностью, был тихий треск невидимого вертолетика, то четкий, то затуманенный, исчезающий...

— Вот... тут кое-какие интересные старые книги вам приволок! — донесся до нас вместе с ветерком голос Яши. — Посмотрите, чтобы не скучать!

Мы не отвечали, выжидая, когда энергичный хозяин мог бы уже исчезнуть — учитывая, что мы не отвечаем ему, а, наоборот, спим. Ну вот, наверное, достаточно? Митя приоткрыл глаз и пробормотал:

— Да, вот только книг нам сейчас и не хватает!

Голова хозяина как раз скрывалась за краем. Лежа на раскладушке, мы видели вообще одно небо... Высоко же мы залетели!

Но потом, вдруг унесенные неизвестно каким ветром, мы оказались с Митей на одной раскладушке... крепко, оказывается, их делают!.. Потом разделились, лежали рядом... оказывается, можно и на одной! После этого, однако, почувствовав легкий укол совести, решили поинтересоваться хозяйскими книгами — раз уж он их приволок!

Мы залезли в кошелку.

Вот это старина!..

На обложке самой толстой книги с металлическими застежками был выдавлен какой-то необычный, пухлый короткий крест... где-то я такой видела! По четырем его концам стояли четыре слова. Пользуясь французским, я их перевела: Вера. Надежда. Любовь. Терпение. Часто приходилось слышать в жизни: Вера, Надежда, Любовь... Терпение... в этом сочетании как-то не попадалось. Впрочем, совсем недавно я где-то слышала именно это сочетание... от какого-то очень важного для меня человека. Я помню, очень удивлялась и волновалась: откуда он еще и Терпение приплел? Вспомнила! Эти четыре слова повторял все время в своих выступлениях Тихомиров. «Только это нас и спасет, друзья! — повторял он по телевизору и просто так — Вера, Надежда, Любовь... и Терпение!»

Во время последних своих выступлений он уже выглядел очень плохо: черные круги под глазами, глаза блестят, но именно благодаря этому издалека, с трибуны или в телевизоре, он выглядел вдохновенно, необыкновенно.

Терпения-то ему, на мой взгляд, как раз и не хватило! Впрочем, то не его вина. Лагерь. Психушка. Болезнь.

— Вера. Надежда. Любовь. Терпение, — сказал Митя. — Девиз розенкрейцеров, на их кресте.

Ах, вот откуда эти слова и почему они так взволновали меня! Я видела их с Роже в храме розенкрейцеров... где я, кажется, что-то обещала.

Мы отвернули тяжелую обложку. Дальше был русский текст, лишь на старинных портретах, идущих в самом начале, были латинские надписи.

Портрет мучительно знакомого человека с выпуклыми глазами, втянутыми щеками, гладким лбом и острой ухоженной бородкой.

— Шекспир? — воскликнула я, хотя понимала, что человек на портрете гораздо ближе мне, чем английский классик.

— М-м-м... Шекспир — это, видимо, всего лишь одно из проявлений этого человека. Лорд Фрэнсис Бэкон. Происхождение таинственно. Упрощенная, на мой взгляд, версия — незаконный сын королевы Елизаветы и графа Лейчестера. Но навряд ли! Член многих тайных обществ своего времени... и нашего! Этот же портрет — Иоганн Валентин Андреа, один из высших эмиссаров ордена розенкрейцеров — а в наши дни...

— Господи! Дженкинс! Седые кудри, борода! Да — славная личность!

— И... — Митя с волнением смотрел на меня.

— Господи!.. Гуня!.. Да — Шекспир нынче мелкий пошел!

Митя перевернул страницу.

— А что это за фараон?

— Рамзес Второй. И...

— Ужас! Что же, совсем простых среди нас совсем, что ли, нет?

— Да... маловато, — вздохнул Митя и перевернул страницу.

— А это?! — Такого ужаса, как этот портрет, предыдущие не внушали мне...

— Александр Македонский. И это же лицо — у его предшественников... и продолжателей!

— Он — Александр Македонский?!!

Митя вздохнул. И следующая страница убила меня еще сильней. Я горестно поглядывала то на лист, то на Митю.

— Да... Устроился!! — проговорила я.

— Да, ничего... спокойно! — забормотал Митя. — Это не Иисус тут изображен!

— Ты, что ли?

— Да нет, куда мне! Это — предшественник. Не только мой, но даже и Христа. Бонифатий. В Древнем Риме, еще до христианства. Раб, благодаря своей красоте и уму ставший фаворитом Цезаря, любовником его жены. Однажды в богатстве и славе проходил через площадь, где казнили беглых рабов — отрубали им головы. И вдруг он пошел на плаху, сказал, что он тоже беглый раб, и потребовал своей великой властью, чтобы ему тоже отрубили голову. Что и было сделано! Это... куда уж мне!

— Да... заманчивая перспектива! — проговорила я.

— Да ладно... Чего раньше времени дергаться! — Митя торопливо перевернул страницу. Там была изображена роскошная резная рама, парик, жабо, букли — но овал лица был пуст. — Предположительно известен, — заговорил Митя, — как аббат Варт, но настоящее ли это имя? Навряд ли. Портретов не сохранилось... или не сохранено. Но он тоже рядом... Я чувствую это. Братья эти обладали секретом продления человеческой жизни до большого срока. Они могли восстановить каждого брата, умершего даже много лет назад. Вначале их было пятеро, умерших еще задолго до Рождества Христова. Именно они, воскреснув в нужный год, ведомые звездой Вифлеема, нашли Спасителя на руках матери и рассказали всем людям, кто это. Эти пятеро снова стали молодыми людьми через много сотен лет... Что-то теперь зачастили, — добавил Митя. — Конец света, что ли, грядет? Непонятно — я-то, безродный, тут при чем?

— Бывают случаи... когда и безродные... при чем! — сказала я.

«Ведь у меня тоже где-то бродит «близняшка»!» — вспомнила я с ужасом.

В кармане у меня заверещал телефончик. Господи — и здесь нашли! Впрочем, не надо преувеличивать: никто не знает, где «здесь», знают только — там же, где и телефончик!

— Слушаю! — проговорила я.

Знакомое сопение... Михалыч! И сюда залез! Словно смрадом каким-то повеяло из трубки! Для чего такие люди живут?

— Ты где? — пробулькал Михалыч в трубке.

— В гнезде! Тебе-то что? Дома!

Молчание. Дома, значит, уже проверяли! Все? Сомкнулся круг? Пытают Мальвинку?

— Ты... это... — Михалыч еще громче засопел. — Небось... серчаешь на нас... за Митю?

Это смотря за что.

— В морг, что ли, его увезла?

— Ну, положим.

— Напрасно. Лишние хлопоты. Мы схоронили бы его — все нормально!

Ах, вот что подразумевает он! Тогда совсем другой разговор.

— Ну не серчай. Хлопцы погорячились. Но я, сука буду, выясню кто! Митя мой друг!

Ну конечно. Особенно это заметно по слову «погорячились» — довольно слабый глагол.

— Мы все тут скорбим, — деловито проговорил Михалыч.

— Рано! — пробормотала я.

— Чего ты там шепчешь? — проворчал Михалыч.

— Да тут...

— С мужиком, что ли, новым? Ну, молодец! Я всегда тебя уважал! Ты не рассыплешься. Тогда к делу. Тут у нас заявочка одна... на зачистку твоей квартирки... от посторонних. Запарился, честно... И операторша куда-то умотала. Не могу тут вскрыть — заказчик под кодом... Скажи честно... это не ты? Тогда, с Божьей помощью, и закрываем дело — принимай заказ!

— Ладно... сам разбирайся... не могу об этом говорить сейчас. Понял?

— А... с мужиком сейчас барахтаешься? Ну, понял! Хорошего стоя твоему жеребцу!

Короткие гудочки.

— Вообще, хорошее пожелание. — Митя почесал в затылке. — Гляжу я на тебя... и восхищаюсь! И чувствую: ой, не по себе дерево рублю!

— Ой, по себе! — Я нежно его поцеловала.

— Чего там... душегубы-то эти? — добродушно поинтересовался Митя. — Скучают, что ли? Волнуются, что со мной?

— Да нет! Уже не волнуются! Уже уверены, что ты... — Я показала на раскладушке, за кого его принимают: откинув челюсть, пригасив глаза, раскинув ручки и ножки.

— Еще чего! — гордо воскликнул Митя.

— А ты забыл, в каком виде... ты вчера покинул дом? Аккурат в таком!

— Так... где это мы остановились? — стал искать Митя в книге. — Ах да! Вот. «Они умели становиться невидимыми и передвигаться по воздуху...» Не понимаю — на самолете, что ли? — дурачился он.

— Ну ты и туп! — Я улыбалась, глядя на него. Быстро развеселился!

— О... летят! — Митя поднял палец.

Как раз над нами сейчас, в светлой туче, полностью растворившей в себе солнце, тихо дребезжал самолетик.

— Во, смотри! — Перелистывая тяжелую книгу, теперь я наткнулась на интересное — лечебный перстень пифагорейцев... с магической пятиконечной звездой... взятой ими, очевидно, из Древнего Египта. — Гляди! — Я вытащила нашу звездочку, приложила к картинке. — Копия! «Поверхность из красной яшмы... лучи из гелиотропа, священного камня, образовавшегося, говорят, из запекшейся крови Христа...» Копия!

— Почему «копия»? — проговорил серьезно Митя. — Оригинал.

Он вздохнул.

— Слушай, — читала я, — «помогал от многих болезней...»

— А! — Митя махнул рукой. Он, при всех своих необыкновенных, скажем так, данных, ненавидел чудеса. Называл их «выкидышем ленивого мозга» и просто трясся от ненависти, когда какой-нибудь разгильдяй или идиот начинал разглагольствовать на эту тему. «Зачем? — орал Митя. — Нам и так даны колоссальные возможности, без всяких чудес. Мы существуем — непонятно почему, непонятно как, — думаем. Что надо еще? Тем, что всем дано, многие пользуются? Да никто! Как следует почти никто не думает, да и не живет! А при этом нагло требует того, что нельзя! Тупость!.. Тьфу!» — На хрена им это от меня понадобилось?! — Митя злобно уставился на звездочку. — На хрена? Ведь это только так... открывашка! А что они пить собираются? Собственный яд? То и без открывашки можно!.. Подай им, сволочам, кровь Христа!

Заверещал телефончик. Михалыч! В этот раз я отвела телефончик от уха Мити: хватит яда! Но он, словно и не проклинал только что их, с блаженно-добродушной улыбкой тянулся к трубке, пытаясь подслушать.

— Где я, что ли, спрашивают? Да скажи ты им: все нормально, пусть не волнуются!

Я покачала головою. Речь шла несколько о другом.

— Ты где?

— А что?

— Ну, ты это... входишь.

— Куда?

— Ну... это... в число «заказанных»... для очистки квартиры. Другой заказчик, не ты... так что тебя тоже надо убирать. Объявился заказчик-то! Ну сука! Ваш, кстати, с покойным Митей... близкий приятель!

Слава богу, хоть Митю-то я устроила в тишину, покой! А сама пока побегаю.

— Кто... заказчик?

— Да этот, сука... сын гор!

Я заткнула трубочку.

Честнейший Апоп?! Не ожидала от него! Так вроде дружили когда-то!.. Нет: ожидала, вообще, если честно... но меньше, чем от других! Впрочем, и от других бы не хотела... с каждым что-то связано, какая-то жизнь!

Митя из подслушанного сделал совершенно неправильный вывод:

— Что, все «звездочки» домогаются? И кто заказчик?

— Не стоит тебе расстраиваться! — Я махнула рукой.

Митя подумал почти слово в слово то же, что и я: такое случалось у нас порой.

— Да, не важно, в сущности, — согласился он. — Вообще, нет из них никого... из-за кого бы я не расстроился совсем. СН и тот... паспорт мой в Лондоне нашел. С каждым что-то хорошее связано...

— А помнишь, как Апоп нас принимал! — вспомнила я.

— Воду в бассейне велел менять каждые полчаса, когда мы на вилле у него были. А Гуня... со студенческой скамьи! Что они все задергались? Новые времена? Что они получат, даже если меня убьют? Чудеса им подай! Но что за чудеса у них будут? Тьфу! — Он плюнул вниз, и слюна неожиданно с попутным ветром улетела в залив.

Митя ненавидел чудеса, считал, что каждому впору дано для счастья и так... Один лишь раз, и то после долгих моих уговоров, он согласился на чудо. Жалко было мальчика. Внук знакомой моей, очень нужной, Веронички Федоровны, в десять лет вдруг полысел абсолютно, непонятно отчего. Митя поддался на мои уговоры и десять минут поговорил с ним по телефону — и у того выросли волосы. Но Митя, этот обалдуй, как всегда все перепутал: до облысения мальчик был светлым блондином, а после этого у него пошли черные кудри. А может, то была Митина шутка? Шутка гения — чтобы не требовали чудес.

Заверещал телефончик. Михалыч:

— Слушай... я тут узнал... кто Митю нашего отдельно заказал!

Кто же это такой шустрый, интересно?

— Ну и кто же?

— Ну, близкий друг его! — Михалыч усмехался: приятно узнать, что не ты один сволочь. — Ну, прямо он, ясное дело, не говорит, но держится круто. Заявил, что он теперь наш духовный лидер!

Кому же еще быть.

— Говорит, кстати, что наследство Митькино надо в Египет везти. Там есть такой гуманитарный фонд «Осирис», безналоговый... Правда — нет?

— Н-н-не знаю, — сказала я.

— Ну... я ему будку начистил, чтоб не высовывался!

Ай-ай-ай! Не очень хорошее начало! «Тайная вечеря», «снятие с креста»... в бодром современном темпе!

— Короче, у нас тут проблемы, технические... Сиротка тебе перезвонит!

А я-то здесь при чем? Я живу теперь на крыше, и никакие ваши дела — ни технические, ни химические — меня больше не интересуют! Будете меня помнить!

— Значит, мы уже в раю? — Митя поднялся.

Солнце немного распихало туман, и далеко-далеко внизу на водной глади были видны несколько корабликов, стоящих косо друг к другу и вроде бы неподвижно — каждый размером не более спички.

Совсем вдали, словно бы в небе, что-то сияло, пускало золотые лучики... Пожалуй, это все же не в небе, а на воде... Кронштадт! Купол собора Иоанна Кронштадтского... Далеко видно!

Мы молча любовались картиной, грея щеки и лоб кротким осенним солнцем. Но рай этот продолжался недолго. Заверещал телефончик. Сиротка:

— Алена Владиславовна... мы тут... долго не могли вас найти!

Не там искали!

— Тут нам позвонил Атеф... Он уже знает, что Митя пожертвовал нам Марино наследство...

Сиротка вдруг всхлипнула. И ледяное сердце растаяло вдруг?

— Он говорит, что возьмет у нас этот дар... и очень хорошо нам заплатит из своего фонда «Осирис».

И теперь я вдруг почувствовала ледяной озноб... Снова те же руки?

— Так что Митя... вовремя подписал! — Она, похоже искренне, всхлипнула. — И также он приглашает... нашу делегацию... для церемонии как бы вручения... нашего... и его дара нам!

Это сена, что ли?

Сколько, интересно, Атеф положил за сундук тети Мары? Думаю, что много: ему без разницы! А я что ж здесь сижу?..

— Да вы не волнуйтесь, Алена Владиславовна! Занимайтесь своими делами! (?!) Я тут все уже устроила почти! Завтра вылетаем! Ну ценности, добровольно пожертвованные в фонд Варихова... Ну и мы... сопровождающая группа... правление фонда «Конек-горбунок». Как вы думаете... к нам будут придираться?

К вам — обязательно! К вам я и сама бы придралась.

— А кто... в этом правлении? — спросила я.

— Ну... директор. Ковальчук... В смысле — Михалыч.

Достойная кандидатура.

— Ну, Мальвина Ковальчук... дочка его. Фонд-то детский!

Мальвинка — дочь его? Выходит, и ему человеческое не чуждо?

— Ну, и ближайшие друзья... которые помогали ему... Гурий Феликсович...

Гуня.

— Ну, Март... Апоп... Кто был с Митей в трудную минуту. И Станислав Николаич согласился!

Да, широко у нас живут!

— Ну что ж... — сказала я. — Достойнейшие люди!

Сиротка вдруг всхлипнула.

— Алена Владиславовна! А вы считаете... что мы с Сергеем Ивановичем не были Митиными друзьями?

— Конечно! Как я могла забыть!.. Ну и какие проблемы?

— Мы послали Атефу факсом список... а он добавил туда... еще двоих!

— Ну и кого же, интересно?

— Вас... Вы разве можете?

— А почему бы и нет?

— Но ведь Митя...

— Когда вы вылетаете?

— Завтра... в семь тридцать утра.

— Буду. Еще кто?

— Еще... он Митю вписал... Живого! А где я его возьму?

Да, поторопились маленько.

— Что ж мне ему сказать? — захныкала Сиротка.

— Ничего не говори. Подтверди прибытие!

— Ну вы даете, Алена Владиславовна! — вдруг воскликнула она радостно. — Буду у вас учиться!

Только вот, боюсь, не тому.

Вообще, это редкий пример единения, как бы над телом Мити... а обычно мы с Сироткой общаемся так, что слушать противно. Всячески стараемся уесть друг друга, искренне в общем-то ненавидя. И будь Сиротка моей начальницей, она бы, конечно, мгновенно меня бы уволила, а я — не увольняю. Терплю. Понимая, что именно благодаря своим мерзким чертам характера она довольно успешно ведет дела. Она бы уволила такую подчиненную, а я — не увольняю. Поэтому у меня есть подчиненные, а у нее — нет. Почувствуйте разницу.

— Вы правильно решили... не вычеркивать Дмитрия Федоровича, — растроганно проговорила она. — Пусть он как бы... будет с нами!

«Как бы» — другое дело. Тут все полны чувств!

— Видишь, как все тебя любят! — закончив связь, сказала я Мите.

— Только свидетельства о смерти не хватает, для полного счастья, — вздохнул он.

— Ну... здесь будем сидеть... или едем? — спросила я.

— Ну, уж представить... как Гуня там будет рассказывать про меня, — выше моих загробных сил! А так... может быть, что-то и получится... хоть единственный шанс!

— Хочешь сказать... их единственный шанс — быть хорошими?

— Примерно да.

«Я пришел звать не праведников, а грешников к покаянию»!

Мы снова открыли книгу.

— О! «Апулей превратился в осла — и вернулся в человеческий облик, поедая священную розу, подаренную ему египетскими жрецами»! Ты — моя роза.

— А ты — мой...

Мы засмеялись.

— Вот интересно. — Я открыла книгу. — «Эмблема розенкрейцеров — роза, распятая на кресте. Крест — это символ фаллоса, а роза — символ йони...»

Мы с Митей зарделись, как Роза и Шиповник. Какая нескромная книжка!

— Гора, — читал Митя, — на которой стоит дом Розы и Креста, всегда в облаках...

Уже глухо — туман! — заверещал телефончик.

Роже! Неужто из Парижа пробился? Но — оказался здесь.

— Я сейчас... у вас в квартире! — кричал Роже. — Тут... все разгромлено... какие-то бандиты все выносят! Как вы могли бросить все это? Я сейчас буду у вас!

А он, интересно, зачем пришел туда, ни слова не говоря? А приехал зачем, не сказав ни слова? И как он, интересно, будет у нас, если мы не сказали ему адреса?

О господи! Куда же деться нам? И главное — что делать в этом мире с Митей? С моря шла тьма.

«Преданы будете также и родителями, и братьями, и родственниками, и друзьями, и некоторых из вас умертвят»!

Веселенькая перспектива! Может быть, все же, как это ни противно, запустить Митю по зарубежным университетам читать лекции «О нашей победе»? Но он уже пробовал! Но, увы, не может врать! Когда Тихомирова забирали там в больницу, он горячо, даже страстно, рекомендовал на свое место Митю... но какое доверие внушает осторожным иностранцам рекомендация больного, а тем более — сумасшедшего?! Однако Митю все же пригласили — «страдалец за идею», невозможно отказать! И сперва Митя всем нравился, веселил всех, как только умел. Но долго в столь неестественной для него позе не продержался: сперва неправильно выступил перед секс-меньшинствами, потом повздорил со всемогущими феминистками — вернее, они с ним повздорили: поймали в автобусе на «сексуальном изнасиловании», как они называют короткий взгляд на любую женщину... Нет!

Но здесь-то что делать нам? Эти сволочи ничего уже не боятся: разграбили квартиру, а потом убьют и нас. Митя почему-то надеется исправить их. Тупица! Их даже могила не исправит!

Вдруг мы услышали тихую, но прекрасную музыку откуда-то сверху. В испуге мы подняли глаза. В пяти метрах над нами висел... вертолет? Дирижабль белого цвета? Ярко светился открытый люк, там был уютный свет, слышались веселые голоса, хохот... Мы тоже были так беззаботны когда-то. Окруженный мелкими лучиками сияния, в люке появился темный силуэт, высокий и стройный, такой знакомый! Тихомиров!

— Эй, ребята! — крикнул он. — Давайте сюда! Здесь хорошо!

Голос у него был легкий, озорной, как когда-то на темном пляже, где мы пили ночью вино.

— Он умер три дня назад, — шепнул мне Митя. — Спасибо, Рудик! Скоро увидимся! — весело крикнул он.

Стараясь больше не смотреть вверх, мы стали спускаться.


В мастерской оказалось тепло, даже жарко. Пришли какие-то гости... и я бы сказала — гостьи! Бедная Мальвиночка! Ну ничего! Дело молодое. У нее еще все впереди. Яша слегка удивился нашему появлению сверху — видимо, забыл.

— А! Ну давайте, выпьем! — проговорил он.

Все смешалось. Я лишь слышала в общем гвалте, как они с Митей заговорили о розенкрейцерах... Был ли Пушкин? А Суворов? Мелькали незнакомые пышные имена: Филалет... Роберт Флудд! «Ну, этот был лишь в теоретическом градусе», «а этот — в высоком, как минимум в тридцать первом». При этом они активно выпивали и вступили, похоже, уже в градус сороковой.

— А где-то фонд моего имени... дико трудится! — Митя захохотал.

Тут появились Яшины соплеменники с бубнами и гитарами, и все пошло колесом. Заверещал телефончик. Сиротка! И сюда пробилась!

— Алена Владиславовна? — неуверенно проговорила она, видимо изумленная столь забубенным весельем в день скорби.

— Да. Я слушаю! — под гитарные переборы проговорила я.

— Алена Владиславовна! Звонил человек. Из Казани. Он сказал, что он ваш брат.

— Да. Ну и что же?

Цыгане запели.

— Он говорит, что у него еще один брат.

— Прелестно!

— И что это они владельцы нашего самолета.

— Так. И что?

«Пей, чавалы!» — кричали цыгане.

Сиротка молчала — не в силах, видимо, справиться с изумлением. Оперетта «Веселая вдова»?

— Они сказали, что он им понадобится завтра! — справившись с изумлением, доложила Сиротка. — Они прилетают завтра!

— Во сколько?

— В девять утра.

— А мы во сколько вылетаем?

— В семь!

— Ну — вот и хорошо!

...Да, было такое дело с казанскими братьями — продала им самолетик... забыла рассказать!

Цыгане с гиком пустились в пляс. Сиротка безмолвствовала, пытаясь пронзить взглядом пространство и увидеть, в какой сказке я нахожусь.

— А нас... выпустят? — Она вдруг всхлипнула.

Совсем расклеилась.

— А ты, что ли, сомневаешься? — удивилась я.

Конечно, не выпустят.

Цыгане тут завели коронную: «К нам приехал наш любимый, Дмитрий Федорович да-ра-гой!» Если Сиротка расслышала здравицу, то, наверное, у нее волосы всюду стали дыбом: уж не на тот свет ли дозвонилась она?

— Ну... едем в Египет? — крикнула я Мите.

Цыгане упоминание Египта, древней своей родины, встретили радостным гвалтом.

— С теми-то? — крикнул Митя. — Ну, если я — единственный их шанс быть хорошими... Едем! — И он присосался к кубку.

— Ну, ты... «единственный шанс»... не напивайся! — сказала я Мите. — Завтра рано!

— А кто напивается? — удивился он.

В общем шуме и гвалте вдруг появился испуганный Роже, он вызвал нас с Митей на кухню (похоже, он все тут знал) и стал шептать, что мы отдаем магическую коллекцию розенкрейцеров из рук дьяволицы Мары прямо в руки Сатаны, — но он, Роже, может еще устроить, чтобы самолет наш посадили в Марселе, а коллекцию отправили в храм.

— Я с вами! — шепнула ему я.

Спали мы в эту ночь из-за обилия гостей, конечно, не так вольготно, как в предыдущую. Тогда мы занимали цельную тахту, а сейчас приладились на какой-то доске на ножках, типа гладильной, ухватив друг друга, как классические борцы. Тем не менее, Митя храпел вольготно. Заснула и я. Проснулась я резко: Митя с закрытыми глазами бормотал что-то на незнакомом языке. Так, находясь в ужасе, я снова заснула. Проснулась я снова резко оттого, что Митя тряс меня. Глаза его были широко открыты и смотрели на меня... Не признал?

— Слушай! — проговорил он.

— Слушаю.

— А батяню моего мы не можем в Египет взять?

— Нет.

— Пач-чему?!

— С батяней твоим мы окончательно запутаемся.

— Ясно!

Он снова резко заснул.

Проснулся он свежий и радостный, как, впрочем, и всякий раз.

— О!.. Где это мы?

Я вкратце объяснила. Он восхитился. Мы оглядели «поле битвы»: все еще спали, кроме Роже. Вместе с ним мы отловили такси.

— А сейчас куда? — спросил Митя.

— В Египет.

— О! То-то я во сне видел зал с колоннами, трон, и я... — Он смущенно осекся.

— Да я уж слышала ваши «тронные речи»! — не удержалась я.

— Что-то такое общее... о детях говорил, — вспомнил Митя. — И там я, получается, друг детей! — Он улыбался.

Но в глазах Роже я заметила ужас.

Может быть, потому, что мы подъехали к нашему дому?

Мы поднялись на этаж. Роже остался в тачке. Только-только светало. Рискнем! Надо бы разжиться бельишком — если, конечно, осталось кое-что.

Дверь наша была элементарно распахнута, вырванный замок валялся на полу. В комнатах наших все было перевернуто — но в общем оставлено. Был только выдвинут и опустошен ящик с носками.

— Это даже трогательно, — сказал Митя.

— Ну... едем? — Я кинула на кровать чемодан. — Не боишься?

— А чего бояться? — сказал Митя и стал вколачивать замок. В комнатах Мары все двери были распахнуты — и не было ничего! Даже тяжелого дубового стола и громадного буфета. Надеюсь, это они не пихают в самолет?

В спальне Мары была оставлена драная тахта, повернутая косо... последняя память о жизни, которой не будет здесь больше никогда.

Перелет

Наше появление в аэропорту было сенсационным, но, главное, своевременным. Стеклянные двери разъехались, и мы вошли в зал. Наши друзья размещались на скамейках у входа на таможню, и Михалыч как раз душил нового «духовного лидера» Гуню.

— Ты говорил: мировая общественность с нами, а нас, как котят, тут топят!

— Прям нельзя спокойно помереть, — пробормотал Митя, и все повернулись к нему.

— Чего надо? — окрысился Михалыч. — Ты ж все нам отписал? — Но Гуню отпустил.

— А что толку-то? — Митя кивнул на Гуню, горделиво «поправляющего перышки».

— Он обещал, что нас городские власти будут провожать, а нас вообще не выпускают! — наябедничала Сиротка, ткнув пальчиком в Гуню.

— Так врубайся в дела... раз жив! — Михалыч добродушно обнял Митю.

Гуня смотрел на Митю с ужасом, как на вурдалака.

— Ну шо... мальчики кровавые в глазах? — добродушно произнес Митя.

— Ты сам завещание подписал! — злобно пробормотал Гуня. — Так что тебе надо еще?

— Да вот решил проветриться... после могилы, — весело сообщил Митя. — Что-то вроде неладно у вас?

— Значит... мы теперь не поедем? — Глазки Мальвинки набухли.

Вся ее кавалькада приехала ее провожать с лошадьми и колясками.

— Покажите... бумаги-то, — проворчал Митя.

Гуня надменно вручил ему папку.

— Предупреждать надо, хотя бы за неделю! — проговорил Гуня, непонятно что имея в виду.

Да, бумаги были на загляденье!

«Академия духовного развития», учрежденная Гуней, настоятельно просила все ветви власти воспоспешествовать международной благотворительной акции обмена добровольных пожертвований граждан России, жертвующих на развитие Детского фонда имени Варихова, знаменитого правозащитника, внесшего первый вклад в этот фонд.

В глазах у Мити сверкнули слезы.

— А ведь он может духовным лидером! — Митя с восхищением глянул на Гуню. — Мне так в жизни не написать!

Большой сумрачный зал нерастаможенных и, наоборот, «затаможенных» вещей напоминал запасник музея. Особенно меня поразила знаменитая картина Репина «Бурлаки на Волге», скромно притулившаяся в уголку... Неужели подлинник?

«Гроб тети Мары», специально, что ли, такой грязный и неухоженный, стоял на постаменте, словно при прощании. Он был обмотан полупрозрачным скотчем, под верхним мутным слоем виднелись всяческие разрешительные бумаги с печатями, включая эрмитажную. Неужели там все: и старинный реликварий, лиможская эмаль, изображающая «Снятие с креста», и живая ящерица, залитая эмалью, на бесценной лампе Бернарда Палисси, и ложечка в виде обнаженной египетской рабыни, так возбуждавшая Митю (и напоминающая, говорят, молодую Мару), и серебряные «щипцы для орехов в виде любовной пары», похожей на нас? Да, здесь жизни Мары гораздо больше, чем в том фанерном ящике, что мы закопали.

Молодой таможенник с длинными кудрями, выбивающимися из-под фуражки, кинулся к нам. Он схватил Митину руку и начал трясти.

А где же «бездушный бюрократ», которого обещал нам Гуня?

— Живой Варихов! — восторженно заговорил он. — Видел вас только издалека, когда учился в университете! Вы моложе, чем я думал!

— А я и есть моложе, — радостно согласился с ним Митя.

— А то мне приносят всякую чушь! — Он взял из моих рук папку. — Во... ваше завещание... «Свидетельство о смерти» обещали принести... что они — рехнулись?

— Да, немножко обмишулились, — проговорил Митя.

— Так вы хотите... все это вывезти? — Таможенник глянул на список. — Скажите! Если вам это надо — я все сделаю! Вам я верю!

Митя резко вспотел, начал лихорадочно чесаться:

— Э-э...

Думаю, этот праздник любви и дружбы пора кончать.

— Так. Вы нагляделись на него? — Я улыбнулась таможеннику, потом повернулась к Мите: — А теперь молчи.

И через полчаса «второй гроб Мары» выкатился из сумеречного зала. Грузчик катил его к воротам, ведущим на поле.

— Пустили?! — выдохнул Михалыч. Я кивнула, и он запсиховал еще больше: — А зачем везем, не спросили? А сами мы знаем это? Товар... на эту вот... портянку меняем! — Он кивнул на лист факса в руках Сиротки. — Ну, если это лажа, — он глянул на Гуню, потом почему-то на Апопа, — то по земле вам не долго ходить!

Михалыч кинулся за тележкой, что-то втолковывал грузчику — тот не реагировал. Михалыч хлопотал и кудахтал, словно наседка в инкубаторе, где от нее, в сущности, ничего уже не зависит. Гроб вкатился в ворота мимо двух солдат с автоматами. Михалыч остановился, тяжело дыша.

Все двинулись к «чистилищу» — узким прорубям паспортного контроля. Сиротка впереди, как со знаменем, с факсом вызова от фонда «Осирис». Мы с Митей, приотстав, смотрели на них. Апоп — дикий, всклокоченный, всегда чем-то оскорбленный... Тик Михалыча, в обычной жизни почти незаметный, в предчувствии контакта с пограничниками резко усилился — дергалось все лицо. Коренастый Цыпа рядом с тощей остроносой Сироткой напоминали бобра и лису из мультфильма. Стройный Март с его картинными жестами походил даже не на героя мультфильма, а на персонажа какой-то компьютерной игры. СН зачем-то полностью побрил лицо и голову — для того, видимо, чтобы стать более неприметным?

Мы подошли с Митей к бару, где пил кофе Роже.

— Мы улетаем! (Ну ну зан волен!) — сказала ему я.

— By наире па люан! (Далеко вы не улетите!) — зловеще произнес он.

Я не стала переводить это Мите — бесполезно, его не остановишь.

— Теперь, может, уже не полетим?! — спросила я.

Митя вздохнул.

— Группа депутатов Городского собрания с помощниками! — гордо сообщил Гуня, входя в «расщелину» паспортного контроля, хотя, собственно, депутатом Городского собрания был лишь Митя.

Потом мы смотрели, как по наклонке в самолет вкатывают контейнер... грузчики были гиганты, в оранжевых комбинезонах... Оплачено!

Сейчас с неба свалятся эти «казанские черти» — двоюродные мои братики, — им наверняка уже донесли, что мы взлетаем!

— Квикли, квикли! — невольно подражая Мальвинке, которая была тут же (расфуфыренная, не узнать), я подгоняла своих «жеребчиков».

Все расселись нормально. Я сразу прошла к нашему пилоту Агапову в кабину. Ближе к телу! Сколько раз летала на этом «борту» — интересно посмотреть, наконец, как это делается.

— Не помешаю?

— Ты — нет.

— Расскажи, что делаешь! — попросила я Агапова.

— А я уже и не думаю, — проговорил Агапов, лысый крепыш. — Как бы не сбиться теперь. Знаешь, как дедушку спросили: «Когда ты спишь, ты бороду поверх одеяла кладешь или вниз?» После этого дедушка вообще спать перестал! Ну, значит, так... включаем бортпитание, бортовые преобразователи. — Он щелкнул тумблерами. — Разогреваемся. Режим рулежки на малом газу. Ну вот, не дают взлет! — Он прижал левой рукой наушник.

— Это плохо. — Я поглядела на часики.

Из-за горизонта вдруг вырос и понесся по дальней дорожке, обмигивая себя лампочками, длинный самолет с буквами «Татарстан» под иллюминаторами. Вот и братики!

Мы, слегка разворачиваясь, медленно покатились дальше.

— Разрешили? — воскликнула я (уже становилось шумно).

Он кивнул. Мы медленно покатились.

— Знаешь, вообще, почему самолет летает? — поворачиваясь ко мне, прокричал он.

— Одна женщина мне объяснила, что так быстро летит, что земной шар теряется под ним, вниз уходит — и не успеваешь упасть.

— Нет, а серьезно? — спросил Агапов.

Мы вырулили в начало уходящей вдаль бетонной дороги. Солнце било в левый глаз.

— Серьезно? Из школы помню... закон Бернулли!

— Правильно! — Агапов кивнул, и мы покатили, чуть «прихрамывая» на стыках плит. Он снова посмотрел на меня.

— Там что-то про скорость обтекания воздухом крыла... с одной стороны выпуклее, и воздух, чтобы захлопнуться за крылом, с этой стороны вынужден обтекать быстрей. Поэтому давление с этой стороны крыла больше... или меньше? — Я посмотрела на Агапова, но он смотрел вперед, на взлетную полосу. — Из разницы этих давлений возникает подъемная сила на крыло!

— Точно. — Агапов кивнул. Кабину уже сильно трясло на скорости. — Что мы сейчас и делаем: меняем хорду крыла, сдвигаем щитки-закрылки... Обычная скорость отрыва — двести тридцать — двести пятьдесят!

Мелькали белые столбики, начиная сливаться. И тряска вдруг оборвалась, повисла сладкая тишина, блаженство подступало откуда-то снизу живота... легкий склон на правое крыло, и внизу уже — не громады новостроек, а крохотные коробочки. Вон длинно пылится дорога, но с нашей безумной высоты не видно, кто ее пылит.

Затем мы вошли в белый пар, и высота перестала ощущаться вообще.

Агапов повернулся на кресле и зевнул.

Я вернулась в салон и села к Апопу. Его-то как угораздило в эту поездку? Он сердито отвернулся к иллюминатору и молчал. И вдруг его ухо стало насквозь красным, как роза! Вырвались к солнцу!

Я пересела к окошку на другой ряд и, приплюснувшись к стеклу, смотрела. Облака под нами были абсолютно одинаковые, лежали плотными, сомнутыми ватными валиками, словно снег. Солнышко грело слабо, но вполне ощутимо, как ранней весной. Глядя туда, хотелось беззаботной лыжной прогулки по этим снежным валикам, перед этим выйти с Митей на крыльцо, гулко постучать лыжами, снять шапку с головы и почувствовать, как пригревает солнце. Потом сойти с крыльца, весело переглядываясь, пристегнуть лыжи, как когда-то... «Когда-то» — это, скорее всего, относится к будущему, а не к прошлому. А может, так и останется лишь в душе... где в реальной жизни найдешь такое ровное солнечное поле? В этой сладкой неге я и задремала, и, кажется, такая прогулка с Митей мне и снилась. Иногда я «подпитывалась» из окна, открывая глаза и набирая неги от белого ровного поля.

Я сонно приоткрыла веки в очередной раз и вздрогнула: какие странные впереди облака: острые, торчащие в ряд, мощные, ярко-розовые!.. Горы!! Чуть было не проспала!

Я пошла в кабину.

Агапов и штурман Вася тоже любовались.

— Да... Альпы! — проговорил Вася. — Сегодня хороши!

И вот они уже были всюду — и сзади, и сбоку, со всех сторон, и даже вокруг, почти наравне.

Самолет вдруг странно хрюкнул и затих. Стало непривычно легко в животе.

— Включаю дубль-систему! — проговорил Агапов, самолет ощутимо встряхнуло, словно злобной рукой: что еще за шуточки?!

Снова ровно гудело. И снова обрыв, долгая тишина — с нарастающим тихим свистом.

— Переключаю опять на первую! — произнес Агапов.

Самолет стукнулся, словно встал на что-то твердое, и пошел ровно.

— Видимо, что-то с насосом! Какой-то блевотиной нас заправили! — сказал Агапов куда-то вниз.

Кому это он рассказывает! Черному ящику, который на самом деле желтый, чтобы потом его было легче найти в этих ущельях!

— Курс? — повернулся Агапов к Васе.

Они были удивительно спокойны. Во мужики!

— В этих горах, — ответил Вася, — какой-то «Хаос вместо музыки»! Вместо Ментоны вышли на Марсель!

Марсель!

— Запроси аварийную посадочку. А ты, Ален, объяви им посексуальней посадочку в Марселе!

Я вышла в салон.

— Господа пассажиры! — играя одну свою знакомую, прогундосила я. — Перед броском через Средиземное море пилот принял решение совершить профилактическую посадку в аэропорту города Марселя! Просьба не курить и пристегнуться!

Михалыч мужественно выругался. Я села к Мите и пристегнулась. Мотор еще раз«чихнул». Снова выровнялся. И снова оборвался!

Пугаешь, дяденька Роже?!

— Дай-ка... открывашку! — шепнул мне Митя. «Открывашкой» мы называли нашу звездочку.

Мы слегка споткнулись, но продолжали полет.

— Проклятие! — пробормотал Митя.

К счастью, мы снижались. Под нами — о радость! — были уже не дикие Альпы, а уютные долины Прованса: кроны масличных деревьев повсюду, словно множество рассыпанных капелек. Но все равно высоко!

Дверь в кабину со стуком откинулась, стала видна голова Агапова. Из щелки между наушником и головой неслась дребезжащая, возбужденная французская речь.

Аэропорт Марселя вытянулся на узкой полоске между морем и крутым оранжевым обрывом страшной высоты. Поэтому мы заходили на посадку со стороны лазурного, насквозь прозрачного Средиземного моря, сейчас в иллюминатор было видно лишь воду.

— Замок Иф! Где Монте-Кристо сидел! — крикнул Митя.

Внизу, в далекой синеве, — мрачная глыба. Потом снова море... край суши... Замелькали аэродромные башни, полосатые «чулки», надутые ветром. Деревья... Удар! Продребезжав, мы поехали медленней. Остановились. Покачиваясь, я пошла в кабину.

— ...В эту самую Марсель! — пробормотал Агапов, откидываясь в кресле. — Кстати, если договаривать, — он повернулся ко мне, — самолет садится не так, — он ровно вытянул руку, — а так, — он резко, до побеления оттопырил ладошку, — хвостом вниз, как птица... Причем сначала на задние колеса, а там, если уж повезет, грохнется на передние!

— Спасибо! — сказала я.

Подкатился трап, и на нем, как на трибуне перед торжественным выступлением, стояли рабочие в синих комбинезонах и тучный полицейский.

Я отвинтила запоры, открыла дверцу. Трап причалил.

Рабочие вошли весело, полицейский мрачно.

— Всем пассажирам выйти и пройти паспортный и таможенный контроль!

Здравствуй, Франция! Мы спустились по трапу. Ветер дул с моря, но сухой и горячий, как из печи. Из Африки!

Опухший, умотанный перелетом Михалыч, шевеля губами, злобно смотрел, как наш саркофаг увозят в зеленый ангар, — над ним, как огромная черная улитка, поднимался спиральный гараж.

Дальше — до неба — вздымался ровный оранжевый срез с кривыми сосенками на краю. А вон оранжевая, острая и загнутая, как круассан, знаменитая гора Виктуар.

Саркофаг скрылся во тьме ангара.

— Все! Накрылись! — прохрипел Михалыч, вытирая пот.

Гуня вскинул голову, как петушок, и, взяв под мышку папочку с нашими прошениями, двинулся к двери.

— Оставь! — Михалыч выдернул у него из-под мышки папку. — Эти все песни только для наших годятся! А тут будет серьезный разговор! — Мрачно, но с надеждой он навел свои буравчики на меня: — Ну, Алена... твой час!

Опять?

— Сделаешь... что хочешь проси!

Я молча двинулась в темноту ангара.

Старшим дежурным по таможне по странному стечению обстоятельств оказался мой знакомый — друг Роже по имени Юге. Тонкие его губы змеились в усмешке.

— Же сви контан де ву вуар![2] — произнес он.

Думаю, не настало еще время рассказывать о том, что происходило в эти полчаса во тьме ангара, освещенной лишь узкими лучами специальных таможенных ламп. Могу лишь сказать, что Юге, может быть, пережил самое сильное потрясение в жизни.

И вот я снова вышла на яркий свет и зажмурилась. За мной на дребезжащей тележке выкатили саркофаг: он был обмотан посередине белым полотном, «склеенным» большой сургучной печатью. Юге проводил меня до выхода из ангара и поцеловал руку на виду у всех.

Михалыч был менее сдержан, залепив мне все лицо мокрыми губищами.

Но лишь когда мы взлетели, я вздохнула легко. Словно гора Виктуар с плеч свалилась! Я глядела в иллюминатор. Невидимый катерок внизу развернул белый хвост по широкой дуге, но при этом словно бы не двигался, застыл в неподвижности на гладкой лазури.

Да, вон тот белый домик на зеленом мысу мне бы подошел.

Уже по границе ночи мы влетали в Африку, в Египет, словно в жерло гаснущего вулкана, — ни земли, ни воды, ни неба, лишь черные и темно-красные жаркие круги, и мы целим в середину.

Потом была тихая провинциальная площадь, словно в какой-то давней-давней, детской-детской Алупке. У нас тоже были когда-то такие вечера: спокойные, душные, неподвижные.

— Стр-р-р-р-растфуйте! — Появившийся из чернильной мглы мальчонка — встречающий — был в майке и в трусах.

Все-таки путешествуем мы больше во времени, чем в пространстве.

Я оглядела наших. У всех были словно детские, растерянные лица. Потом был глухой, странно тихий проезд по тихому городу (уши еще не откупорились).

Потом мы, одетые, а вернее, раздетые, подобно нашему босоногому гиду, сидели, сладко почесываясь, в душном номере у распахнутого окошка, смотрели на затихающую в ночи каирскую жизнь. Прямо под нами (ногой подать) на плоской крыше своего дома мирно укладывалась под белыми балдахинами простая каирская семья: тучный, отливающий потом мужчина и три разного возраста женщины... Его жены? Мы для них вовсе не существовали — не более чем звездные пришельцы... прилетят-улетят. Они тихо переговаривались о чем-то своем, постоянном, незыблемом, иногда похохатывали. Окна высоких отелей смотрели на них со всех сторон, но волновали семью не больше, чем далекие звезды.

Умиленные этим спокойствием, этим их блаженным растворением в теплом темном воздухе, мы стали почти такими же, как они, и плавно перетекли на кровать.

Вскоре, однако, послышались и голоса наших. Михалыч, видно приняв с устатку, исполнял соло. Потом, судя по коротким, отрывистым репликам, дрались Цыпин с Сироткой... Куда ж тут денешься? Как правильно говорил Митя: «Глупо думать, что будут выданы какие-то золотые кирпичи. Строй из тех, что имеются».

У пирамид

— Не!.. Здесь лучше, чем в тюрьме! — От этого радостного восклицания Мити я проснулась. А раз уже проснулась — открыла глаза. Номер был маленький, чистенький, но не более того.

Меня поражала способность Мити восхищаться абсолютно всем. Даже когда я была у него в больнице, он бахвалился всем, что было вокруг. Оказалось, что он там даже загорел. «Вот не верит мне, что я загорел в больнице!» — обижался он.

Меня также удивляла способность Мити каждый раз просыпаться бодрым и свежим, что бы ни происходило накануне.

— Конечно, если по ночам быть сразу в трех магических коронах, как я тебя видела, конечно, отдохнешь! — высказала я ему свою обиду.

Митя, тараща зенки, стал уверять, что в эту ночь в аккурат был не в трех коронах, а всего в двух. И вообще спал плохо, какими-то урывками...

— Урывками?.. Но очень большими, — вздохнула я.

— Как это?

Митя накинулся на меня, мы стали бороться и не успокоились, пока со всеми постельными причиндалами не оказались на полу.

— Я тебе покажу... урывками! — пыхтел Митя.

Вообще-то урывков было семь — несколько больше, чем в обычную ночь... но ведь Египет же!

Я со своей стороны рассказала, что, когда просыпалась, грустная и одинокая, подходила к окну. Семейство на крыше под окном вело себя довольно раскованно: женщины, несмотря на пресловутую восточную таинственность, ходили абсолютно голые по краю крыши... Одна из них хороша — даже я возбудилась. К «паше» своему они заходили по очереди, не стеснялись в стонах, а под утро — я это видела уже в дреме — точно устроили «групповуху»!

— Вот это уж тебе точно приснилось! — захохотал Митя.

— Уже восьмой час! — увидела я.

Мы стали одеваться.

— Неужели жара? Не верю! — восхищенно проговорил Митя, надевая шорты. — Вот... еще в Тарту их купил... когда Тарту был еще нашенским!

— Все когда-то было нашенским, — сказала я.

По указаниям, полученным от портье, мы поднялись на крышу... Завтрак. Оказывается, на крышах тут не только спят, но и завтракают.

Белые столики стояли в зелени, на краю бассейна. Было еще пустынно — лишь несколько пожилых французов. К счастью, они не ведали, что я знаю французский... Отдыхаем!

— Я знаю, для чего я тебе нужен, — веселился Митя. — Чтобы всем восхищаться. «В белом венчике из роз впереди»! Чтобы отели вообще без звезд превращать в пятизвездочные.

— Да, это не «Шератон».

Но в общем-то все было мило и уютно. Шведский стол с едой и питьем стоял под перилами. Он был, может быть, не такой «шведский», как во Франции, но зато более шведский, чем в Швеции, — к такому выводу мы пришли. У перил мы вышли из-под навеса, и воздух, сухой и жаркий, потер кожу, как наждак.

— А где пирамиды? — Митя свесился за перила.

Пирамид с высоты не было видно — лишь густые кроны деревьев. Зато было видно то, что, наверное, нельзя видеть: быт и распорядок египетской воинской части, расположенной через дорогу, за невысоким забором. Впрочем, что мы такого видели? Лишь темно-красные береты, толчками — видимо, церемониальным шагом — пересекающие двор.

Вот два берета сошлись, попрыгали друг против друга и разошлись — первый, если мы не ошиблись, пошел в ту сторону, где был второй, а второй — где первый. Смена караула?

Вдруг мы увидели, что через двор идет кто-то знакомый. Береты почтительно застывали, встречаясь с ним. Откуда знакомый? С такой-то высоты! Но движения рук, повороты головы (больше мы ничего не видели) у каждого человека неповторимы. Март! Мы это сразу раскумекали с Митей.

— Что это он там делает? — удивился Митя.

Да мало ли что! Известно, что он готовил головорезов в разных жарких странах, как видно, и здесь.

Зачем они сейчас ему?.. «Друзья вспоминают»?

— Да пропади он пропадом! — воскликнула я. — У меня свадебное путешествие!

— Поздравляем! — послышалось рядом.

У стола стояли Цыпин с Сироткой. Сиротка в это утро была воздушно-прелестной, Цыпа вырядился настоящим колонизатором: шорты времен Киплинга, грубые башмаки, френч, пробковый шлем. Усы гордо топорщились.

— Надеюсь, мы первые, кто вас поздравил! — галантно произнес Цыпа, подвигая своей красавице стул.

— Смотрите... какая-то воинская часть! — Как бы заводя приличный разговор, я кивнула за перила. — Что у них там?

Цыпа заглянул за перила и поднял бровь:

— О! Это серьезно!

А может быть, просто кокетничал, важничал, напускал туману на свой жизненный опыт?

Не думаю.

— А мы уже прогулялись! — сообщил Цыпа. — Прелестные лавки!

— А где пирамиды? — закапризничала Сиротка.

— Пирамиды нас еще измучают! — рассмеялся Цыпа. — Кстати, вчера вечерком вы обещали к нам заскочить, на бутылочку. Переоценили свои силы?

— Недооценили! — сказала я.

Мы вчетвером гнусно хихикнули.

По моей работе я заметила давно, что советские (русские) туристы забираются в самолет дерганые, замученные-задроченные, дико терзают гида и себя, но постепенно, путешествуя по незнакомой стране, по мере нарастания благодати мягчеют, светлеют и даже вполне законченная, казалось бы, сволочь здесь становится игривой и легкомысленной.

— У меня есть чудный крем от загара! — Сиротка погладила меня по руке, как лучшая подружка.

И так мы счастливо курлыкали вчетвером, и действительно, что может быть лучше: снова лето, жара, зелень — и две счастливые влюбленные пары!

Однако размагнититься за ночь удалось не всем. Михалыч появился вроде бы еще более намагниченный, все в той же душной черной «тройке», опухший и всклокоченный. За ним, как барашек, обреченный на заклание, плелся Гуня. Михалыч, не здороваясь и, может быть, даже не узнавая нас, подошел к краю крыши, к самым перилам, и стал тыкать своим толстым пальцем в жалобно попискивающий телефончик. Потом гневно запихнул его в пиджак.

— Они обещали мне тут связь, ну и где она? — Он злобно уставился на Сиротку.

Да, свадебное путешествие, но с производственным оттенком!

— А где Агапов твой? Запил, что ли? — Теперь он навел свои глазки-буравчики на меня.

Агапов прямо на летном поле был встречен благодарными учениками — когда-то он тут учил их летать — и увезен в неизвестном направлении вместе со штурманом Васей.

— Местные не пьют... тут другое! — многозначительно произнес опытный Цыпин.

— Еще не легче! — проворчал Михалыч. Глазки у него были красненькие, кровавенькие, топорщилась светлая щетина, похожая на свиную.

Настоящий «командир производства».

Рубашка была белая, но грязная и мятая. Видно, как принял вчера «с устатку», так и рухнул и спал, не раздеваясь, до утра. Да, неухоженный. В этом плане единственная надежда на дочь Мальвинку — но где она? Что-то не верится, чтобы она, с ее энергией, так просто прожила душную южную ночь.

Где, вообще, все? Ну, Марта я видела — там, внизу... но это как раз и внушало наибольшую тревогу. В советские времена в каждой группе был стукач, который всех пас, поэтому все были под руками... Теперь свобода.

Помню, французские мои группы всегда «крепил изнутри» такой псевдоинтеллигент Мотя, с горделивой осанкой, грассирующей речью, в дымчатых очках... Стукач-романтик, как мы называли его... Действительно, заграницу он знал и любил, и, если группа, скажем, прилетала в Париж и, абсолютно дохлая, расползалась отдыхать, возбужденный Мотя летел по номерам, всех поднимал: «Да вы что? Разве можно спать в Париже? Это пгеступление!» — и мчался впереди всех, прихрамывая, в «дивные места». Славный был старикашка. Но утром, как водится, обходил всех: «Извините, у вас не найдется пасты для бритья — у меня кончилась», «Извините, не у вас я вчера оставил портсигар?». И к завтраку все сходились без опозданий. Теперь — другое!

Михалыч продолжал мучить телефончик, стоя над бездной.

— Да ты хоть поешь маленько! — отечески пожалел его Цыпа.

Михалыч устало махнул телефончиком, Гуня тем временем набрал на поднос дивных закусок, три сорта сыра — «камамбер», «бри», «рокфор», два бокала с соком, ветчина с вкрапленными цукатами, круассан... Как раз Мотю, стукача-романтика, он мне и напоминал — потому и вспомнила.

Но насладиться изысканным завтраком ему не удалось: замученный Михалыч уселся рядом на стульчик и вперился в Гуню.

— Контейнер растаможивать надо! Каждый час бабки летят! Где твой получатель?! Ты говорил, все тут схвачено!

Я сочувственно посмотрела на Гуню: да, там, где витает Атеф, ни о какой определенности нельзя и мечтать... он сам — сплошная загадка.

«Делайте все, что он ни скажет», — учил меня в свое время Станислав Николаевич. Где он, кстати? Тоже «витает»? Как-то все тут смутно связано-перевязано между собой, но как? Впрочем, в последнее время это меня волнует меньше, гора Виктуар с плеч у меня свалилась, можно резвиться и отдыхать.

— Вы замечательно выглядите! — вполне искренне сказала я Цыпе.

Человек вроде бы жил в самые мрачные годы — и был барственным, благородным и всеми любимым всегда. Сиротка, правда, немножко подпортила концовку — но это с нашей точки зрения, а не с его. Пожилые султаны всегда, для бодрости, спали в компании молодых наложниц.

— Я приехал сюда работать! — рявкнул Михалыч.

«А вот это зря! Отдыхай! — подумала я. — Неявка получателя — твое счастье». Но вслух, естественно, ничего не сказала.

Как часто люди гонятся за призраком!

— Кофе? Тии? — Темный иссушенный метрдотель в белой куртке склонился над столиком.

Михалыч тряс телефон, как градусник, но он, как нынче говорит молодежь, «не фурычил».

— Он звонил мне перед самым вылетом! — сообщил Гуня и взялся за «камамбер».

Михалыч не отвечал. На лице его одна забота сменялась другой, не менее тяжкой. Где дочурка? И весьма странно ее отсутствие одновременно с этим... иноверцем. Среди вычислений, которые все время потрескивали в голове Михалыча, это, видимо, было из самых сложных.

Дочурка наконец появилась — но не порадовала отца; даже не поздоровавшись, села у лестницы и сразу же задымила. Кстати, наметанным женским взглядом я заметила, что выглядит она не лучше папашки: грязное джинсовое обмундирование, всклокоченные кудряшки — ночь, похоже, тоже провела не лучшим образом. Где?

Обычно сонные, глазки Михалыча наполнились страданием: одно дело — дома привык, но здесь, на чужом Африканском континенте!

— Алло! Алло! Хэлло! — Михалыч даже перешел на английский, но трубка лишь тихонько чирикала, но ничего не сообщала. — Алле... — последний раз прохрипел Михалыч и, опустив трубку, уже с отчаянием уставился на Гуню: ну что?

Гуня величественно развел руками: ну что здесь можно сказать?

Появился Апоп, поначалу всеми принятый за восточного принца: белый костюм, соломенная шляпа, великолепные желтые мокасины.

У Михалыча временно отлегло от сердца. Судя по виду дочки — и Апопа, — у них разные взгляды на комфорт.

Михалыч, уже устало, мысленно пересчитал присутствующих и взвился, как на пружине, и правильно взвился.

— Так... А где Март, эта сука? Какую-то подлянку опять соображает?

Все безмолвствовали, кроме французов, благожелательно взглянувших на бешеного русского, парившегося в тропическую жару в черном костюме. Национальный обычай?

Я хотела было сказать Михалычу, где мы только что видели Марта, но затем передумала: к чему еще одно лишнее расстройство?

Март в этой стране, душной и коварной, наверняка был как рыба в воде: хищная рыба в мутной воде.

Но ловить-то тут уже нечего! Я внутренне ликовала. Ай да умница я!

— Тии? Кофе? — снова возник перед нами благожелательный метр.

— За кого они меня тут держат, вообще? — бушевал Михалыч. — Передо мной ваще весь Питер на цырлах ходит! А тут они что, не врубаются, что ли?! — Он расстроенно тыкал в кнопочки телефона.

И тут — о чудо и счастье! — Мальвинка вдруг пересела к нему и пригладила его растрепанные волосики.

— Поешь хоть что-нибудь!

Расстроенный Михалыч накидал на тарелку колбасы, налил молока — заботливая дочь заменила ему молоко соком.

— Кто, вообще, тут встретил-то нас! Какой-то сопляк босой? — страдал Михалыч.

Появился голоногий и гололицый СН, всем благожелательно улыбаясь, взял подносик.

— А сегодня вообще никто не врубается!.. Ты где была? Марта этого... дурного... не встречала? — обратился Михалыч к Мальвинке, как к самой близкой.

Мальвинка продолжала разглаживать ему волосики — Михалыч, не замечая что, кидал в зубы, думая, видимо, сразу обо всем и всех.

Да, тяжело теперешним нынешним: приходится быть и за директора, и за парторга, и за профорга, и за комсомольского вожака!

— Вот! Вот он! — закричал он, словно Борис Годунов, увидевший окровавленного мальчика. — Опять он — и больше никого!

Да, мальчик действительно был — но, к счастью, не окровавленный. Просто то был вчерашний босоногий мальчонка, в той же мятой майке и трусиках, надевший, правда, по случаю посещения отеля чернильного цвета тапочки.

— Во! Опять он! — Местами переходя уже на истерический хохот, Михалыч указывал телефончиком на хлопца. — Хие е босс? — рявкнул он.

— Ай эм босс хие! — гордо ответил юный пионер.

Михалыч захохотал, и мы тоже — слишком нахален был этот пионер. Может, он действительно босс, а одет так бедно из-за жары или экономии? А Михалыч еще переживает, что «в трусах». Хорошо еще, что не без трусов!

— Ваня, Ваня! Хватит кушать! — Он нахально обходил наши столики. — Надо музей!

— Когда я тут служил, на барахолке они приставали: «Ваня, Ваня, купи ...ню!» — поделился своими воспоминаниями ветеран.

— А про нас сейчас можно сказать, — усмехнулся Михалыч, — «таких друзей — за ... и в музей!»

Мы с Сироткой сконфуженно прыснули. Кажется, наши мужчины слишком увлеклись фольклором. Мы пошли к лифту.

— Ваня! Ваня! Хватит кушать! Давай! — Пионер напирал на Апопа, который пытался высказать свое возмущение, но было некому.

— Считается, что здесь один из богатейших музеев мира! — Легко и непринужденно СН присоединился к нашей компании.

На нашем девятом этаже дверь вдруг сама собой открылась.

— Спускайся! Я сбегаю за очками! — сказала я Мите и выпорхнула.

Я быстро пошла по длинному коридору. Возле нашего номера стояла трехэтажная тележка со свежими полотенцами, губками и шампунями. Я сладострастно вдохнула заграничные запахи. Хоть что-то новое.

Наша дверь была приоткрыта. Вместо горничной в номере оказался высокий седой мужчина, правда в форменном белом френче. Он как раз аккуратно вешал в шкаф Митин пиджак, второпях брошенный им на кресло. Тщательно вешает. Он повернулся и спокойно улыбнулся. Это был европеец, абсолютно цивилизованный, интеллигентный и спокойный. И опять же абсолютно знакомый, но опять так, что я совершенно не могла понять откуда. Французский турист? Нет, это не француз, французов я отличаю. Опять эта мучительная ситуация, похожая на тихий, солнечный, но почему-то страшный сон. Французы это называют «дежавю» — ложная память о том, чего не было, но почему-то видится и кажется очень важным. Страшнее этого я не знаю ничего. Я люблю опасность, обожаю ситуации, когда на меня со всех сторон надвигаются разные михалычи, а я в последний момент ловко уклоняюсь и они гулко сталкиваются лбами. Я не боюсь, когда противник снаружи, — но когда внутри! Когда ты чувствуешь, что нечто происходит с твоей душой и разумом, и ты не можешь с этим справиться и даже не можешь понять, что же это!

Однажды у меня было такое страшное. Ненастной темной зимой, лежа в теплой душистой ванне, я, блаженно жмурясь, вспоминала отпуск в Болгарии, на Золотых Песках. Абсолютно ясно я видела, как выбегаю из стеклянных дверей отеля, по выложенной плиткой дорожке наискосок пробегаю коротко стриженную полянку, на ней с тихим сипением кружится фонтанчик, выписывая тонкими струйками восьмерки. В конце полянки плиты начинают опускаться, я прыгаю по ним, сверкая коленками, длинные мои кудри прыгают на спине, я счастлива и спокойна. Я выбегаю на маленькую площадь, обсаженную толстыми обнаженными «бесстыдницами» с тонкой облезающей розовой кожей, на которую словно накинута зелеными пятнами маскировочная сеть. С бега я перехожу на шаг, счастливо и глубоко вздыхаю... делаю этот шаг... и исчезаю!

Полежав в ванне в ужасе и неподвижности, я попыталась сказать себе: спокойно! Ничего страшного. Это бывает. Случайный сбой! Перегрелась в ванне. Поехали сначала! Я выбегаю из стеклянных дверей отеля, по выложенной плиткой дорожке наискосок пробегаю коротко стриженную полянку, на ней с тихим сипением кружится фонтанчик, выписывая тонкими струйками восьмерки. В конце полянки плиты начинают спускаться, я прыгаю по ним, сверкая коленками, длинные мои кудри с тихим шуршанием прыгают на спине, я спокойна и счастлива. Я выбегаю на маленькую площадь, обсаженную толстыми обнаженными «бесстыдницами» с тонкой, облезающей розовой кожей, на которую словно накинута зелеными пятнами маскировочная сеть. С бега перехожу на шаг, счастливо и глубоко вздыхаю... делаю этот шаг... и исчезаю! Не просто пропадает изображение, нет — я чувствую, что лечу в какую-то вселенскую тьму, все теплое и солнечное, что только что было, исчезло навсегда, и я все быстрей, с какой-то уже космической скоростью падаю в пустоту, и я уже не человек! Я быстро подняла веки. Фу! Ванна на месте! Но, пожалуй, по этой каменной лестнице я больше не стану так легкомысленно сбегать! Но что же за этой площадью? Наверняка там море, пляж, ведь я наверняка была там сотни раз! Ведь я же приехала гладкая, загорелая, до сих пор — вытягиваю руки и ноги — красивый шафрановый загар. Но сейчас за той площадью нет ничего: ни пляжа, ни моря — сразу тьма. Куда там все вдруг делось? Не важно. Больше туда не пойду. Что-то случилось со мной — пока только с этой площадью... но намек какой-то страшный. Может быть, кто-то специально занимается мной? Не знаю.

Что-то похожее (по ужасу) я испытала и сейчас. Явно я видела этого улыбающегося сейчас человека в какой-то очень важный и волнующий момент, как-то, мне померещилось, связанный с Митей. Волнение за любимого человека всегда сильнее, чем волнение за себя. Но где это могло быть? Я хорошо помню не только свою жизнь, но и Митину жизнь со мной, и этого человека там не было. Откуда же он так знаком? Он смотрел, спокойно улыбаясь, словно подсказывая: «Ну... узнавай... узнавай!» — и в то же время в движениях его была некоторая настороженность, готовность в случае опасности — какой? — мгновенно превратиться в уборщика номера... если здесь у них номера убирают мужчины. Я стояла не шевелясь. Эта встреча, видимо, была каким-то знаком — но знаком чего? Он не мог ждать меня — или Митю — в номере: мы свободно могли бы сюда и не зайти. Похоже, что-то искал в одежде — готовясь при случае, если мы вот так встретимся, напомнить о нашем знакомстве. Но тут он, видимо, передумал: слишком долго, видать, я стояла, вылупившись на него. Он снова сделался уборщиком, переведя дружескую улыбку в холодно-казенную, зашел в ванную, вынес мокрые скомканные полотенца и внес новые. Дальше тут находиться было глупо: человек работал, и дальнейшее мое пребывание здесь смахивало лишь на сексуальное домогательство. Повернувшись к нему спиной, я покрасила губки, взяла с трельяжа очки и вышла. Сердце колотилось. Опять началась в моей жизни полоса, когда меня обступают страшно знакомые лица, которых я боюсь, но не могу вспомнить. Но в прошлые разы я как-то с этими призраками расправлялась — расправлюсь и сейчас. У меня даже мелькнула мысль: закрыть призрака на ключ и привести Митю. Но на фига нам призрак в свадебном путешествии? Вряд ли он сулит что-то хорошее. Что он мог искать в Митиной одежде, я догадывалась. Но почему он так знаком?

По возможности легкомысленно я сбежала по лестнице, не вызывая лифт, чтобы постепенно успокоиться, но все равно Митя сразу заметил тень на моем лице. Я улыбнулась, но, видимо, мучительно.

— Что с тобой? Съела чего-то не то? — взволновался Митя.

«Чего-то не то увидела», — хотела сказать я, но не сказала: все были здесь, цепочкой стояли в тени узкой полосатой маркизы — высунуть оттуда руку или ногу было все равно что в печь, а ведь было лишь полдевятого утра! Что же будет дальше? Жарко, жарко!.. Хорошо! Меньше мистики, больше жизни! Квикли, квикли!

— Так где этот сука Март? Что он там кроит? — Михалыч с отчаянием и тоской озирал абсолютно пустую, жаркую и неподвижную улицу.

Сказать, что Март как раз тут, через улицу, за этим вот железным забором? Но не стоит помогать собакам грызть друг друга. Пусть передохнут. Тем более, что Михалыч наконец переоделся — в расписанные пальмами бермуды чуть ниже колен, столь же содержательную футболку и в панамку.

Мальвиночка, презирая все, гордо и независимо парилась в джинсах.

Справа донесся протяжный скрип. Да, такие автобусы с торчащим вперед мотором в нашей стране удалось изжить в конце пятидесятых. А здесь они, оказывается, вовсю функционируют. Правда, не в «Шератонах», но в нашем отеле с пышным названием «Корона», всего с тремя звездочками, он вполне был уместен. Все уставились на него с некоторой надеждой — может, оттуда наконец выйдет солидная встречающая группа: ведь дело-то делаем какое!.. Но оттуда выскочил лишь все тот же расторопный хлопчик. Я даже начала сомневаться: Атеф ли нас сюда пригласил? Зачем ему, имея в личной собственности сеть шикарных «Шератонов», еще тратиться дополнительно на этот чахлый отельчик? А кто же еще? Тот загадочный «коридорный», который, видимо, со спокойной душой теперь продолжал поиск в нашем номере? Или кто?

Мы влезли в автобус. Такого запаха разогретой пыли я не чувствовала очень-очень давно, со времен босоногого деревенского детства, которого, кстати, и не было. Но запах горячей пыли с волнением вспоминается. Такое бывает. Чтоб далеко не ходить — только что в нашем номере. Загадочный уборщик, которого я с волнением вспоминала, хотя видеть раньше не могла. Я села рядом с Митей на потрескавшееся дерматиновое сиденье с торчащим клочком ваты, но тут же вскочила, потирая самые нежные места: сиденье было раскалено, видно, автобус ждал встречи с моей голой ногой, стоя на солнцепеке. Со второго раза я все же уселась на эту печь, и мы поехали.

Прохожие были редки и торопливы, стараясь перебежать солнцепек как можно быстрей. Женщины шли в длинных балахонах, с закрытыми чадрой лицами. Хотя и говорят, что фундаментализм наступает активно, в том числе и в некогда светском Каире, но спрятанность здешних женщин объясняется, как я поняла, не только законами шариата, но и элементарной опасностью воспламениться на этом солнце. Мы проехали мимо нескольких глухих блочных заборов (неужели все военные?) и выехали наконец на простор.

Мы плыли высоко над городом по широкому длинному мосту, который, как сообщил по-английски мальчонка (я перевела), был построен в честь их победы в войне с Израилем (было, оказывается, и такое).

Город внизу тянулся по берегам узкого Нила в обе стороны до горизонта и состоял в основном из новостроечных домов, довольно обычных, разве что с плоскими крышами для летней жизни... я вспомнила прошедшую знойную ночь и сладко потянулась. Неужто такое тут на каждой крыше? Вон их сколько, в каждую из сторон. Можно позавидовать. Древних руин старого Египта вокруг что-то не наблюдалось, это разочаровывало, навевало спокойную южную скуку. Но жителей можно понять: жить в руинах лишь для того, чтобы развеять нашу спокойную скуку, им не хочется. Юный гид, убивая тягучее время, повторил, что мост этот — самый большой во всей Африке (мы ведь в Африке! Но это не осознать), называется «Мост Шестого Октября» в честь дня решающей победы над израильскими агрессорами.

Шестое октября... Опять какое-то волнение. Что-то все мерещится и двоится — перегрелась, видно, надо успокоиться... Нет, не мерещится! Мост Шестого Октября — и сегодня как раз шестое октября! Я это уловила зачем-то, а остальные как-то не врубились: что здесь такого? И тут же я вспомнила уборщика: главное — не бояться непонятного, не шарахаться, а медленно, тщательно разбираться. И я не могла его помнить по жизни, состоящей в памяти из больших блоков: детство, школа, работа, долгая тягомотина с женатым мужиком, потом свое замужество... Нет, в этих главных блоках «коридорный» не ночевал, не играл, как говорится, большого значения. Запомнился из другого: я видела его всего один раз, но раз этот был действительно очень важный, нервный, решающий, перевернувший, можно сказать, Митину жизнь кверху тормашками, а значит, и мою. Нью-Йорк! Дженкинс — вот это кто! В тот раз Митю с его работами и его коллег принесли в жертву на алтарь разрядки... Но ведь это бывший Митин коллега, ничем таким Митя больше не занимается. Так зачем Дженкинс здесь? Со всем тем покончено, еще тогда! Какая такая еще может быть «метеорологическая война»? Что еще такие за психологические методы ведения войны, тем более с уклоном в бессознательное и даже невероятное? Геть! То ли дело простой и честный разрывной снаряд! Митю и всех наших публично высекли, а этот высокий поджарый Дженкинс и его тучный кореш, кажется Хукс, как видно, продолжают тянуть старую лямку, не прерываясь ни на минуту, — иначе с чего бы ему оказаться тут, да еще в нашем номере? Ведь не уборщик же он! Ведь при всем ужасе «звериного оскала капитализма» и царящей на Западе (хоть тут и Восток) безработице превращение специалиста такого класса, как Дженкинс, в каирского уборщика вряд ли возможно... Такое возможно только у нас!

Сердце сжалось. Да, неприятно. Вот тебе и приехали, в свадебное путешествие! И хоть «апостолы», окружающие сейчас Митю, все достаточно хороши, но хоть наши, в основном понятные. А тот — загадочный и чужой.

Расстроившись, я нашла и пожала Митину руку. Он тоже сдавил мою руку в ответ, решив, видимо, что меня охватило желание. И кстати, был абсолютно прав: ощущения страха и желания у меня почему-то взаимосвязаны, часто вызывают одно другое, взаимно обостряются и усиливаются.

Надо бы срочно уединиться, нырнуть в это бешенство, где уже ничего не страшно... Хуксы... Дженкинсы... Налетай!

Мост этот, похоже, был самый длинный не только в Африке: рыдван наш все скрипел и скрипел, а мост и не думал кончаться, а город одинаковыми плоскими крышами разлетелся во все стороны, от горизонта до горизонта. Солнце — горячее не было никогда — слегка растеклось в белесой дымке (или в пыли).

Михалыч использовал простор по-своему, по-простому: торопливо насиловал свой телефончик, который, однако, на связь не выходил.

— Где этот сука Агапов? Я ему глаз на жопу натяну!

— Прекрати, папа! — пробасила Мальвинка.

Взаимное облагораживание.

Наконец мы съехали с этого моста, и постепенно пошел уже другой город — помпезный, пышный, так называемого «колониального» стиля.

Цыпа тут бешено оживился, стал что-то жарко нашептывать Сиротке, указывая то на один, то на другой шикарный дом, — видимо, то прежде были Дома офицеров, но не в том смысле, как у нас.

Сиротка сконфуженно хихикала, «морж» победно расправлял усы.

«Бойцы вспоминают минувшие дни». И ночи, ясное дело.

Толпа на улицах становилась все гуще, причем население, как я заметила, не делало особого различия между мостовой и тротуаром — море темных курчавых голов заполнило все.

Автобус двигался еле-еле, звучно сигналя, рывками останавливаясь при слишком тесных контактах с пешеходами, потом так же рывком двигаясь с места.

Наконец мы выбрались на круглую площадь среди высоких помпезных домов. Посередине был сквер, толстые, как бы сплетенные из колючих серых волокон стволы пальм. Фонтанчик крутился над высохшей травой, выписывая струйками восьмерки. Однажды я была уже в Египте с туристами примерно в это же время, но такой жары не помню. За красивой оградой был виден в зелени высокий желтый дворец — Музей истории Египта, куда мы и пытались пробиться в сплошной толпе посредством длинных гудков и коротких рывков. Впрочем, гудели сразу все машины вокруг, двигаясь черепашьим шагом. Но пешеходное население это волновало мало. Все шли вольготно — многие в длинных белых бурнусах, — не торопясь, переговариваясь, улыбаясь. Вот перед нашим автобусом прошла толпа школьников, одетых по-европейски — в джинсы, футболки. Некоторые из них радостно подпрыгивали, заглядывали в окно, их смуглые мордашки сияли дружелюбием и весельем. Однако ощущение какой-то необузданности, неуправляемости этой жизни за окном вызывало некоторую тревогу. Не так все лучезарно на этом континенте. Тут мы как раз увидели покореженный белый автобус с выбитыми стеклами, стоящий у ограды. Языки копоти, расходившиеся от пустых окон, казались лепестками огромных черных цветов. Да, тут особенно не расслабишься! Наш мальчонка не без гордости сообщил, что автобус этот оставлен как памятник туристам, погибшим тут от брошенной в автобус бомбы фундаменталистов, борющихся с иностранным нашествием на их земли. Вдохновляющее заявление!

Мы тормознули у входа — надо высаживаться, от греха. В музейном дворике я быстро, на ходу, показала нашим бюст знаменитого египтолога Мариета, а также два монумента: конический гранитный столб, изображающий папирус — символ Верхнего Египта, и два каменных зеленоватых цилиндра, изображающих лотос — символ Нижнего Египта... Или наоборот. Наш юный пионер, почему-то сияя, торопил нас к подъезду.

Мы вошли в холл. Наконец-то! Мраморная прохлада и свет, приглушенный, рассеянный, не слепящий.

В холле, к нашему удивлению, нас ждали: стояла целая группа вальяжных, я бы даже сказала, утонченных египтян в светлых костюмах и при галстуках. Рукопожатия, вспышки блицев. Лицо Михалыча помягчело. Ну наконец-то что-то. Он оглядел нас — мы приосанились. Однако оба «духовных лидера» — и Митя, и Гуня — предпочли стушеваться, поэтому Михалыч солидно вышел вперед и встал в полукруг встречающих — как бы стоячий президиум. Он кинул сокрушенный взгляд на свои пальмово-попугайские бермуды, потом — яростный — на меня: не могла подсказать, как следует одеться? Из этого я поняла, что в будущем правительстве, которое возглавит Михалыч, мне светит должность начальника протокольного отдела. Самый импозантный, с тонкими усиками, как я поняла, представитель музея, если не директор, поблагодарил знаменитых (?!) русских политиков за то, что они выкроили время и посетили Египет. Я подошла к Михалычу и стала бубнить ему в ухо перевод. Далее он поблагодарил за дар (?!), преподнесенный Россией, находящейся, как известно, в тяжелом экономическом положении, особо поблагодарив за «подарок» известный во всем мире Вариховский фонд (Варихов’с фаундейшн).

А где же овес? Кстати, и самого «дара» поблизости было что-то не видать. Однако отсутствие конкретности, видимо, не особо смущало изысканных восточных дипломатов — слова для них были слаще дел. Впрочем, то же распространяется и на западных: несколько подобных же торжественных визитов я переводила, когда после долгих речей становилось все более не ясно: а где же те конкретные вещи, о которых тут так долго шла речь? Так и тут: народ собрался утонченный и искушенный, мастер поговорить. Впрочем, о лживости и коварстве восточной дипломатии нас предупреждали еще в университете. По мере произнесения речей Михалыч то небрежно подманивал меня пальцем, то величественно отстранял жестом. Пока что я одна как-то изображала свиту, которая, как известно, и поднимает короля. Михалыч все больше входил в роль государственного деятеля и требовал пиетета. Родная же дочь Мальвинка стояла в первом ряду нашей официальной делегации в развязной, вызывающей позе и демонстративно жевала резинку. Михалыч кидал на нее гневные взгляды, но это не помогало. «Туфта все это!» — говорила небрежная Мальвинкина поза. А что же тогда не туфта? Лишь в моем взгляде читалось восхищение нашим бесподобным лидером — это восхищение, я надеюсь, хоть частично передалось встречающим?

Я старалась по возможности в переводе смягчать сказанные речи: так, слово «дар» я перевела Михалычу как «сюрприз», а то от слова «дар» его, несмотря на бычье здоровье, могла бы хватить кондрашка... «Дар»!.. А где же овес? Или, кажется, сено? Что там стояло в договоре на обмен? И где, кстати, сам «дар»? Михалыч, несмотря на внешнюю туповатость, думал о многом.

— Где товар?! — процедил он, не разжимая оскаленных в улыбке зубов. Видимо, он решил окончательно полагаться во всем на меня, не надеясь на остальных помощников.

— Не волнуйся. Не все так просто, — шепнула ему я.

По-прежнему было не ясно, кто же конкретно нас пригласил и куда ведет. Официальные лица с улыбками растворялись, считая, видимо, что главное дело сделано... ну, ясно, не «товар» же им грузить?

В заключение директор (?!) музея, белозубый и стройный, похожий на Омара Шарифа, поцеловал мне руку, затем прижал ее к своей груди и спросил сердечно: имеем ли мы время для посещения музея?

«А куда нам еще деться-то?» — чуть было не сказала ему я, но ответила, разумеется, что мы будем счастливы. Тогда и он со своей сахарной улыбкой растворился, как сахар. Толпа туристов перестала нас почтительно огибать, и мы стали лишь ее частью, причем самой растерянной: куда? К счастью, тут к нам приблизилась, возвышаясь над толпой, шафранноликая египетская царица, у нее были огромные, сонные, как бы отсутствующие глаза, оставшиеся там, где-то там, в страстно проведенной ушедшей ночи, абсолютно не интересующиеся бессмысленной дневной суетой: скорее бы она кончилась. От медленной ее походки мужчины наши, по-моему, одеревенели и набухли всеми своими видимыми и невидимыми частями, включая языки. Вблизи мы разглядели твердые скулы и огромные, словно вывернутые губищи. Она сонно оглядела нас, и губы ее приоткрылись:

— Прошу вас следовать за мной!

— Вы знаете русский? — первым опомнился Гуня, как бы самый светский из нас.

— Я дочь русского офицера! — глубоким, волнующим голосом прохрипела она.

Ай, молодец, неизвестный русский офицер! Цыпа приосанился. Неужели это был он?

«Дочь» повернулась. Да, сзади она была не менее волнующей. Она поплыла вперед, наши мужики пошли за ней, возбужденно переглядываясь, — есть ситуации, в которых мужчины разных социальных слоев и рас абсолютно едины.

Каждый хотел бы иметь такую дочь!

— Узнай, когда товар брать будут! — прильнув ко мне, прошипел Михалыч.

Узнать? У нее?!. Ну нет! Первые минуты я глядела на нее с самым настоящим ужасом. Вся моя бодрость, переходящая в наглость, мгновенно улетучилась, как только я увидела ее. Достали-таки и здесь! Не только в розенкрейцеровском монастыре возле Марселя — но и здесь, в далеком Египте!.. Врешь — не уйдешь! А если будешь ерепениться — заменим! Как тебе твоя близняшечка?! Я смотрела на нее, как в страшное зеркало, где видишь себя — и не себя... На пальчике ее было витое кольцо, такое, как мне надели в монастыре розенкрейцеров, такое же было и у Роже, и у той моей французской копии, и у этой слегка потемневшей и огрубевшей под солнцем юга; она (я!) смотрела злобно и презрительно — и специально, чтобы я заметила, глянула мне на пальчик... Сняла колечко-то?.. Все равно не уйдешь! Лишь постепенно ко мне стало возвращаться сознание, и первая мысль была сразу же четкой (все-таки я молодец!): «Не пялься так! Похоже, завороженные египетской царицей, наши еще не осознали, что тут твой дубль». Слишком та ослепительна — им не до меня. Но вдруг догадаются, и прежде всего по моему остекленевшему взгляду? Все! Я отклеила свой взгляд от нее, но ужас еще не прошел: появилась даже дикая идея — начать кривляться, делать гримасы, чтоб не увидели... Тьфу! Я быстро исподлобья оглядела наших — и не очень успокоилась. Цыпа глядел благодушно, но явно гордо демонстрируя ее мне: «Ну как тебе она? Мы тоже тут в свое время не лаптем щи хлебали!» Но явно она уже работала не на Цыпу. На кого? На меня. Меня может заменить, если понадобится, — и никто не вздрогнет, особенно она. Апоп тоже все понял: пронзительно глядел то на нее, то на меня. Он лишь прикидывается темным — а все сечет! Наконец я оторвала свои подошвы и двинулась за ней.

Вот знаменитый розеттский камень. Она рассказала нам, что русский офицер нашел копии в горящем Берлине и, сравнивая иероглифы с другими письменами, перевел, правда, кажется, не первый в мире. Но все равно. Всюду — наши! В общем, «дочери русского офицера» есть чем гордиться. Она и выглядела гордо. Может быть, сама офицер?

Закончив с камнем, она волнительно повернулась и пошла вверх по лестнице. Все, естественно, смотрели не на экспонаты на лестнице, а на нее. Мы пошли по светлым залам второго этажа.

— Ой, какая чудная ванна! — воскликнула Сиротка.

— Это гроб, милочка! — уточнил Цыпин.

Мы шли через залы и приближались к сиянию. Вот оно! Так называемый «второй», золотой саркофаг фараона Тутанхамона в форме соблазнительного юного тела. И — юное чистое золотое лицо фараона с прекрасными, задумчивыми, обведенными синей краской глазами. Выше, на лбу, стояла кобра, злобно сверкающая драгоценными глазками, — это был «урей», священный символ фараонов.

Вот уж от этого никто не мог оторваться, все стояли потрясенные — и Михалыч, и Сиротка, прошибло и их.

— Да... не слабо! — пробормотал Михалыч.

Даже с лица Гуни исчезло, впервый и в последний раз в жизни, выражение спесивой надменности. Руки Тутанхамона были скрещены на груди, и в них были символы власти: пастушеский посох и унизанный синими и золотыми кольцами изогнутый кнут.

И в этот момент, когда все наши взоры были прикованы к Тутанхамону, я почувствовала, что кто-то смотрит на нас. Я осторожно подняла ресницы: в стеклянном ящике над гробницей отражались дома с улицы, поэтому лицо Атефа, глядевшего с той стороны ящика, казалось висящим над домами. Мы смотрели друг на друга сквозь два стекла. Не выдержав, я кивнула. Атеф, помедлив, ответил мне, но абсолютно без прежней «аспирантской стеснительности», медленно и важно. Я чуть было не кинулась к нему через два стекла и поперек Тутанхамона: «Ну, наконец! Если ты, миллионер проклятый, пригласил нас сюда и все оплатил, то скажи хотя бы, зачем и что нам здесь, бедным, робить. Наконец-то явился!..» Но оказалось — не «наконец-то»! Атеф приложил палец к губам, стал отступать и таять и быстро исчез. Может, его и не было там — а это было лишь отражение с улицы или даже — с неба? Я оглянулась, но голубое небо за окном было абсолютно чистым и невинным.

Еще одно «прекрасное видение»? Не много ли для одного дня?

Остался лишь сияющий Тутанхамон. Атефа, нашего египетского хозяина и, может быть, даже «получателя», никто не разглядел. Митю я хотела толкнуть, но не успела. Гуня (знающий Атефа по научной работе — теперь это казалось удаленней, чем египетские времена) по сторонам никогда не глядел и, оторвавшись от лика фараона, немедленно и с наслаждением погрузился в самосозерцание. Сиротка знала о могущественном Атефе лишь из факса, обещающего все... но теперь, похоже, она могла спокойно достать его из сумочки и промокнуть им пот на верхней хорошенькой, слегка мохнатенькой губке, — вряд ли что-нибудь от него еще получишь! Взгляд Апопа был слишком прикован к «дочери офицера», и, даже если бы золотой фараон вдруг поднялся вертикально, это отвлекло бы Апопа от созерцания земных прелестей не больше чем на секунду. Странно, что явление «получателя» пропустил и пристальный взгляд наших бдительных органов: СН казался абсолютно довольным и спокойным и сиял своим вспотевшим оголенным личиком, почти не уступая Тутанхамону.

Выходит, только почему-то мне показывают главное?

Почему? Вычислили мою роль в каких-то событиях?

В каких?

«Дочь офицера» между тем своим страстным, но равнодушным голосом сообщила: имеется гипотеза, что Тутанхамон не просто так скончался столь юным и прекрасным — то было ритуальное убийство, совершенное жрецами с его согласия: таким образом, Тутанхамон сразу перенесся в ранг богов.

— Ох, чую, ждет меня судьба юного Тутанхамона! — приблизившись ко мне, шепнул Митя. — Пойдем-ка, что я тебе покажу!

Он отвел меня в дальнюю темноватую комнатку, где был лишь один экспонат — короткая, серо-зеленая от древности палка, из которой, словно заплывшие глаза, тускло светились камни: выделялись два крупных граната и несколько фигурных врезок из красной яшмы. Надпись по-английски гласила, что найденный в додинастическом захоронении предмет не может быть точно идентифицирован, поскольку сведения о той эпохе крайне скудны, однако ему дано название «Посох Осириса».

— Отсвечивает от окна... зайдем отсюда, — сказал Митя.

Мы обошли стеклянный ящик и приникли к витрине.

— Смотри! — Митя вытащил из очечника звездочку и поднес к витрине. Точно такой формы пустая вмятина зияла на жезле. — Просят вернуть! — сказал Митя.

— Погодим! — шепнула я.

Мы помолчали. Для переполненного музея зал этот оказался удивительно пустым и тихим. Тут в стекле ящика мелькнуло лицо, но на этот раз точно не что иное, как отражение в стекле человека, стоящего сзади нас. Я обернулась, но из пустого прилегающего коридора донесся лишь стук шагов. Человек этот снова был похож на Атефа.

Но человек ли это был?

Когда мы вернулись в большой сияющий зал, наши уже разбрелись, разглядывая отдельные «осколки сияния» из гробницы Тутанхамона: позолоченные статуэтки богинь-хранительниц, миниатюрную статуэтку «Тутанхамон на черном леопарде», тронное кресло с инкрустацией на спинке, изображающей нежную влюбленную пару: самого восемнадцатилетнего фараона и его прелестную, юную, тонкую жену Анхес-ан-Амон.

Тяжело, поди, было расставаться?


Когда мы спустились наконец вниз, Михалыч уже нетерпеливо ходил у выхода, нервно разглядывая от нечего делать витринку с вынутыми из захоронения фигурками «загробных слуг» — «ушебти».

— Что за люди? — потребовал объяснения он.

— Ну... жнец... музыкант... писец! — переводила и показывала я.

— Вот именно — писец! — горько усмехнулся Михалыч.


— Обед, обед! — Наш юный пионер радостно скликал нас к автобусу.

«Дочь русского офицера» простилась с нами спокойно и даже как-то сонно, несмотря на все усилия нашего Апопа раздеть ее силою взгляда, увлечь и потом грубо бросить, как он любил. Увы, все напрасно! «Дочь русского офицера» покинула нас. А ведь, как «дочь русского», могла бы и не покидать!

Михалыч, как новый государственный деятель, был ныне озабочен другим: он оглядывал свои кривые мощные ноги, нагло торчащие из пестрых бермудов, и бормотал озабоченно:

— Надо, наверное, заехать в отель, переодеться к обеду?!

Казалось бы, в своей жизни только и делал, что нарушал законы, однако оказался рабом условностей.

Он еще верил, что нас примут наконец-то на достойном дипломатическом уровне, оценят его вклад в мировую культуру. Сколько еще, оказывается, в этом чудовище чистого и наивного! Как и во всех нас! Благодаря этому, глядишь, мы еще и живы!

Однако в забегаловке под полотняным тентом, где нас быстро кормили, его бермуды выглядели в самый раз. Наш пионер достал из своей торбы какие-то талоны с ржавыми потеками и сдал их в кассу. Еда, кстати, полностью им соответствовала.

Но зато, выйдя из забегаловки, мы вдруг увидели пирамиды.

Они мощно и хмуро уходили в небо из-за военного или промышленного забора и, конечно, по своей странности и просто величине явно были больше принадлежностью неба, чем земли.

Они были не из этой жизни — это ясно чувствовалось при взгляде на них. Что еще за другая жизнь была на этой земле, теперь занятой несущимися автомобилями?

Мы сели в автобус и поехали вдоль однообразного этого забора, через равные промежутки украшенного поблекшими пятиконечными звездами.

— НЭВИ? — спросил Митя, кивая на звезды.

— Наши! — с гордостью и страданием выговорил Цыпа. — Наши казармы тут были, а теперь... — он махнул ладошкой, — конечно, они!

Наконец мы обогнули это прибежище военщины, не важно какой, и вырулили на извилистую дорогу — асфальт среди песка, — тянущуюся к пирамидам.

Мы вылезли из автобуса у самой большой, закрывающей небо, и не успели еще поправить на наших потных телах сбившуюся одежду, как к нам со всех сторон своим «нырящим», но стремительным ходом направились целые кавалькады огромных, слегка облезлых верблюдов, «застеленных» пестрыми попонами с кисточками и колокольчиками. Повинуясь воле как бы бесстрастных, но властных наездников, верблюды склонялись перед нами в поклонах, вытягивая передние ноги — предлагая и нам стать их всадниками, погрузиться в древность, дикость!

Наш юный предводитель, однако, гортанными криками разогнал верблюдов, те, слегка качнувшись, вставали и задирали свои надменные морды, презрительно забывая о нас.

Мы полезли на пирамиду. Каждый ее уступ, грязно-желтый и шершавый, был чуть выше человеческого роста, приходилось карабкаться. Чтобы залезть на вершину, надо было несколько сот раз взбираться, раз за разом, словно бы на плечи какому-то гиганту. К счастью, нескольких сот раз не понадобилось: вход в пирамиду находился на пятом этаже. К счастью ли? Мы слегка отдышались и посмотрели в узкую, освещенную призрачным светом наклонную щель. Оттуда как раз выползали маленькие японцы, бледные и молчаливые: впервые я видела их столь бледными и потерянными, без традиционных японских улыбок, с которыми, как утверждают анекдоты, японцы сообщают даже о смерти любимой жены. Они чуть отходили от этой страшной щели, из которой, не надеясь уже на спасение, каким-то чудом все-таки выползли. Потом они чуть не со слезами на глазах глубоко и сладко вдыхали, потом постепенно успокаивались, робко улыбались, роняли первые японские звуки. Теперь, значит, нам туда?

А японцы-то, поди, половчее нас будут. Пройдем ли мы туда и, главное дело, выйдем ли?

Митя грустно глядел в наклонную, освещенную искусственным, мертвым светом щель, уходящую вниз.

Какой-то феллах перед втискиванием в щель отбирал билеты.

Митя огляделся.

— А сюда ведь билеты, наверное, нужны? — проговорил он с надеждой.

— Есть билеты! Оплачено! — Пионер, оказывается, знал одно из самых любимых русских слов. Он выхватил из школьного ранца бумажную гармошку и расправил ее.

Оплачено? Кем? Загадочным Атефом, который так и не предстал перед нами тут? Он, помнится, уже однажды оплачивал Митины «командировки» на тот свет, когда Митя уходил по тонкому льду, проваливался и потом его, покрытого льдом, забывали на автобусной остановке, а научные вертолеты, которые должны были после всего этого померить у него кровяное давление, где-то задерживались.

Спасибо!

— Ну что же, раз оплачено — надо лезть! — проговорил Митя.

Примерно так же он отвечал тогда, когда я спрашивала его, почему именно он, столь трогательно заботясь о подходящих к роковой черте членах Политбюро, так часто ходит в «разведку» за эту черту? «Но я же ведь получаю зарплату!» — бесподобно отвечал он.

Но тогда-то он хотя бы получал зарплату — а сейчас что?

Поползли! И Митя, конечно, первый!

Я полезла замыкающей — вернуться за помощью, если что. Хотя, бросив последний взгляд через плечо перед погружением, я увидела лишь жаркую ровную пустыню, слегка затянутую песчаной поземкой, абсолютно равнодушные морды верблюдов и еще более равнодушных наездников.

Поехали!

С колотящимся сердцем, сдавленная в плечах и бедрах, я спускалась по наклонной доске с поперечными рейками, и там, в глубине, я увидела поднимающееся по этой же доске множество народу! Ни фига себе, нашли магистраль. Стань здесь плохо одному, застрянь он тут мягкой мертвой пробкой, и не пропихнешь его ни вниз, ни вверх, и остальным, стремящимся оттуда к воздуху, тоже, стало быть, станет нехорошо. В такой цепочке, где все смертельно связаны, надо, чтобы всем было хорошо! Расходиться можно было только на площадках, где отдыхивались и те, кто стремился вверх, перед последним броском, в страстной надежде вдохнуть воздуха и увидеть солнце, но так же уже отдыхивались и мы, еще только уходящие на погружение... на что надеемся-то?

К счастью, после одной из площадок коридор пошел вверх и сильно расширился. Дышать стало легче, но карабкаться вверх по наклону трудней. И вот мы вылезли на плоскость. Это была маленькая комнатка, перегороженная тяжелой плитой, нависшей низко над полом. Чтобы пролезть к саркофагу, надо было проползти в эту щель. Специально, чтобы унизить нас, поставить на четвереньки?

— Во! Как раз я сегодня зарядку не делал! — бодро произнес Митя.

Он согнулся и полез под плиту.

Что безусловно объединяет людей, так это отвага. Все полезли за ним.

И вот мы стояли в Царской камере. Да, казалось бы, царь мог захотеть себе камеру и получше. Темная, чуть вытянутая, с гнетущим ощущением толщины стен — толще этих стен нету на свете. Самая глухая в мире могила. И вот где бермуды Михалыча действительно были неуместны — неподвижный, вечный холод, и притом невозможность вдохнуть глубоко — воздуха нет. В конце камеры, как сгусток тьмы, стоял гроб — выдолбленный тяжелый камень, самый тяжелый гроб в мире. Особенно вдруг испугало меня отверстие, которое уходило за гробом в темную стену и кончалось близким тупиком, словно кто-то хотел вырыться, вырваться из этой тьмы, но сил в этом камне хватило ненадолго. Мы сгрудились возле этого страшного гроба... как будто бы гробы бывают нестрашные! Но, глядя на этот, думаешь, что все-таки бывают повеселей! Мы молча стояли вокруг него, словно на похоронах близкого человека, а в сущности, на похоронах самого себя — там, глядишь, уже не будет времени все обдумать, а тут вроде бы еще есть!

— Говорят, тут не был похоронен фараон. — Звук голоса Мити не летел, а падал тут же, здесь звуки не летали. — Говорят, жрецы использовали это для инициации. Человек ложился вот сюда, и жрецы, сойдясь над ним, мгновенно лишали его дыхания. В точке смерти, говорят, слетаются все твои прошлые и будущие жизни, и все знания входят в тебя, и дух твой становится божеством! Потом жрецы пытались вернуть инициированному жизнь, и, если это удавалось, он вставал из гроба богом!

Митя вздохнул.

— Но сейчас, как вы понимаете, инициации здесь уже не проводятся, так что не бойтесь! — счел необходимым вставить свою ироническую реплику Гуня, и все усмехнулись бледно и криво.

— Тогда я хочу отсюда уйти! — прохрипел Апоп и, упав на четвереньки, стал протискиваться под тяжелой плитой в узкую, оставленную кем-то щель, словно специально для бегства за секунду до того, как выход отсюда закроется навсегда. Наверное, уже много тысячелетий существует этот лаз... и на китайскую чайную церемонию, символизирующую переход в небытие, тоже лезут по узкому лазу, привыкая к тесноте последнего твоего жилища. Так же и тут. И сразу, если кто-то запаникует, начинает чудиться, что лаз этот вот-вот закроется глухо и навсегда.

Вслед за Апопом Михалыч пихнул Мальвинку: лезь, спасайся хотя бы ты. Мальвинка уползла. Пошла неподвижная, давящая тишина — вдруг не стало совсем никаких голосов приближающихся или удаляющихся туристов. И эта глухая тишина пронизывала насквозь. Не паникой — ужасом: становилось ясно, что ты не выберешься из этой каменной горы никогда: слишком длинный и узкий лаз, а силы и мужество вытекают из тебя стремительно, как вода из дырявого ведра. Звук и тепло не проходят сквозь эту толщу, а ужас, идущий неизвестно откуда, вдруг пронзил всех от головы до пят. В такие минуты и выясняется настоящая сила: кто будет стараться по-прежнему улыбаться, а кто полезет без очереди, всех окончательно испугает и погубит.

Вслед за Мальвинкой нырнула в лаз соблазнительная Сиротка: мы долго наблюдали ее прелестный круп, который никак не мог втиснуться в лаз, хотя сюда, когда все было спокойно и мы еще не прониклись ужасом камня, она проскользнула сравнительно легко. Наконец попка ее исчезла. Если дальше действовать по тому же закону, то следующей должна спасаться я. Я посмотрела в полутьме на застывших, поблескивающих от пота, как восковые фигуры, Митю, Цыпу, Гуню и Станислава Николаевича. Мне почему-то страстно захотелось, чтоб список людей, остающихся после меня в этой Камере Смерти, был бы другой: этот состав никаких хороших предчувствий во мне не вызывал.

— Ну... так ты лезешь или нет? — проговорил Гуня. Судя по голосу, его значительно больше устраивал бы вариант «или нет».

Весело подмигнув Мите — надеюсь, глаз мой задорно поблескивал в темноте, — я нырнула. Протискиваться в щель стало вроде бы гораздо трудней: неужели действительно камень медленно опускался? Страх переходил в ужас: туда пролезала свободно, а теперь не могу! Гуня громко сопел сзади, и его страх добавлялся к моему, уж лучше бы Гунин страх удалялся бы спереди, а не давил сзади. Наконец я все же «выдернулась» из-под плиты и, так и продолжая стоять на четвереньках, подняла правую руку и вытерла пот. Эта камера была как батарея парового отопления изнутри, с прорезающими боковые стены непонятными вертикальными пазами, в самом крайнем пазу и застряла каменная плита, медленно опускающаяся, перекрывающая лаз... или много тысячелетий назад уже застывшая в неподвижности? Оборачиваться туда совершенно не хотелось, хотя Гуня уже яростно бодал меня головой в мягкое место: пусти, пусти, дай же вылезти, я боюсь: вдруг эта страшная каменная плита окончательно опустится. Тысячелетия не опускалась — и вдруг специально, по случаю нашего появления, опустится? Не слишком ли большая честь? Я старалась уже успокоиться и даже, покачиваясь, поднялась с четверенек... да, все-таки лицезрение самого тяжелого в мире гроба не проходит бесследно!

На ватных ногах я подошла к спуску, к высокой, освещенной тусклыми лампами Большой галерее, на конце ее снова вдруг переходящей в узкий лаз. Объяснить эти пытки, которые древние египтяне устроили таким образом для всех, кто пытался сюда проникнуть, было невозможно — оставалось лишь давящее чувство какой-то силы, какой-то высокомерной тайны, которая не считает нужным хоть что-то объяснить тебе, но заставляет беспрекословно подчиняться: ползти на четвереньках, выпрямляться, идти и снова сгибаться и ползти — без объяснений, по причинам, известным только Им. И в сравнительно высокой галерее Гуня звонко сипел мне в затылок, однако сдвинуть меня, протиснуться вперед и умчаться он не решался: мешали остатки то ли самолюбия, то ли приличий, то ли просто боялся, что я его не пропущу и он лишь понапрасну «потеряет лицо». Набрав воздуху — хотя тут его почти не было, — я сошла в узкость.

Все же это не лаз, а коридор — можно почти и не сгибаться, и бока лишь немного трутся о каменные стены. За любую милость, которую дарила тебе эта каменная могила, хотелось благодарить униженно, чуть ли не целовать эти холодные стены: спасибо, спасибо!

И вот снова поворот, перегиб коридора вверх — тут уже была какая-то тайна, в этих необъяснимых сужениях-расширениях, поворотах, — но теперь уже думать об этом не хотелось: высоко-высоко вверху этого поднимающегося скользкого лаза мелькнуло небо! Тут уж можно было лезть хоть и на четвереньках, что я, кажется, и делала, хотя свод позволял разогнуться, но на четвереньках животный, атавистический страх, подгоняющий сзади, казался как бы более внятным — и преодолимым. И вот я выпала наружу. К счастью, эта ступень пирамиды была довольно широкой: можно было усесться, свесив ноги, и даже откинуться на теплый шершавый камень, и дышать, дышать!

Апоп, сидевший поблизости, все еще не отдышался и, увидев меня, оглянулся растерянно и жалко, и губы растянулись в бледной улыбке. Это был момент, когда мы были с ним почти близки: более такого не повторялось. Гуня, рухнувший рядом, тоже улыбнулся растерянно, как мальчик-отличник, схлопотавший двойку. В этот момент рядом со мной были близкие и понятные люди, но момент тот, увы, миновал. Мальвинка и Сиротка уже хихикали внизу, по очереди примеряя костяное ожерелье, снизанное, кажется, из человеческих зубов, — им продавал его пыльный, иссушенный дервиш.

— Нет, это не мой стиль! — кокетничала Сиротка.

Да нет. По-моему, как раз самый ее! Правильно говорят, что женщины значительно крепче мужчин.

Однако я не спорхнула к ним «примерить зубы»: темная впадина за моей спиной тянула меня обратно. Больше почему-то оттуда никто не выбирался — ни японцы, ни наши... Впрочем, японцев там при нас уже, кажется, не было — в Камере царя были лишь мы... Куда же все теперь провалились? Сиротка, кстати, тоже могла бы побеспокоиться, почему задерживается, да еще в таком вот сооружении, пронизанном, говорят, тайными ходами, ее муж! Нет! Кокетничая, расплачивается с дервишем за зубы.

Меня тащило опять во тьму уже неудержимо, хотя я и представить себе не могла, что опять проползу через все эти каменные щели, узкие коридоры, словно бы захлопывающиеся в конце... Нет! Достаточно! Хватит с меня!.. Но где Митя? Похоже, та зловещая компания, оставшаяся с Митей в узкой Камере царя, с нависающим над головой самым тяжелым потолком в мире, для того и приехала в Египет, чтобы оказаться там с ним! Я последний раз глянула на солнышко, как раз затянувшееся какой-то очень странной треугольной тучкой, и, обернувшись, полезла вниз. Я лезла все быстрей, и ужас мой все нарастал и нарастал из-за того, что во всех коридорах, и в маленьких тамбурах, и даже в Большой галерее не было никого. Явно что-то произошло — и сейчас продолжает происходить, — раз вдруг в этой гигантской пирамиде, где обычно теснятся сотни, не оказалось вдруг никого. И наши не попались навстречу... Где же они? Ни звука! Тысячелетняя глухая тишина.

Я буквально пролетела Большую галерею по положенным под ногами ступенькам-полешкам, запыхавшись гораздо меньше, чем тогда, когда лезла вниз... не встретив при этом ни души... и даже не услышав ни шороха... впрочем, любая душа или даже шорох повергли бы меня в еще больший ужас.

И вот я стояла в «предбаннике» (вспотев в этом каменном холодном мешке), в узкой камере с необъяснимыми ровными пазами... Ведь не может же быть, чтобы столько каменных дверей было когда-то здесь вдето в каждый паз? И такой толщины, как паз! Зачем это? Впрочем, тут все кругом непонятно зачем, и главное — тяжелая каменная купель, непонятно как и зачем втиснутая сюда. Лежал ли когда-нибудь в ней покойник? Или она использовалась, как говорил Митя, для «инициаций»... что еще страшней.

Я зажмурилась... вдохнула... выдохнула... и полезла в щель у пола. И пока я была с закрытыми глазами, неожиданно мелькнула даже бодрая мысль: а все-таки я вернулась сюда!

Я выпрямилась в Царской камере. И открыла глаза... Не знаю, что было бы страшней: если бы тут что-то было или — ничего?

В камере было пусто. Неясный свет, падающий сюда через две наклонные шахты, видимо замусоренные, выхватывал из тьмы лишь глыбу высокого саркофага. И вдруг пустота в камере стала казаться обитаемой. Вздрогнув, я подошла к саркофагу... в нем, «утонув», лежал Митя... но он ли это был?

Я быстро схватила его за лицо — и рука соскользнула. Вместо лица у него была плоская, приплюснутая и тускло поблескивающая маска. Что с ним произошло? Под полупрозрачной пленкой, покрывающей и стягивающей его лицо, были открытые глаза — они смотрели в мою сторону, но не на меня, а куда-то дальше. Куда?

Я выдернула из своего «хвоста» пластмассовую шпильку...

«Жрецы, сойдясь над ним, мгновенно лишали его дыхания».

Отломав один рог, я пыталась другим рогом шпильки то проткнуть, то процарапать скотч напротив его расплюснутых, побелевших губ. Кто-то обмотал его лицо скотчем! Поверхность скотча оказалась мылистой, шпилька соскальзывала. Но мылистость постепенно соскребалась, я терла и терла, и наконец шпилька провалилась, и я выдернула ее. Уже поздно? И вдруг ошметки вокруг дырки втянулись внутрь... потом, выскочив наружу, затрепетали, как флаги!

Ура-а!

Когда мы с Митей наконец выбрались на солнце, все уже были там!

— Куда же вы пропали? — капризно воскликнула Сиротка.

О, как, оказывается, сладок воздух даже в раскаленной пустыне! Наконец-то все участники экскурсии выбрались из пирамиды и стояли, жадно вдыхая, особенно жадно — что можно было понять — вдыхал Митя.

Тут как раз подрулил наш автобус, и мы, как к спасению, кинулись к нему.

— Гони! — воскликнул Апоп.

Уже зная жажду жизни, охватывающую всех после этой гигантской могилы (где, как я теперь поняла, не один, а много людей встречались со смертью-инициацией), — зная эту жажду жизни, наш гид, юный циник, помчал нас на узкие, переливающиеся манящими огоньками торговые улочки.

Уже темнело. Мы врывались в эти крохотные лавчонки, хватали шубы (подзамерзли маленько!), ковры, кувшины и блюда, набивали огромные клетчатые сумки, купленные тут же и раздувшиеся прямо на глазах. Потом просто обматывали свертки скотчем, когда они уже не лезли в баулы, и все это пихали в автобус. Скотч необходим для упаковки товара... Но кто-то не пожалел его и для другого дела... Но кто? Митя не видел.

Затем наш юный циник привез нас в ювелирный магазин к своим более зрелым друзьям, где каждый из нас заказал и быстро получил по овальному «картушу» на цепочке — с именем каждого, написанным по-древнеегипетски и обведенным «спасительным» овалом. Тут же, абсолютно не таясь, наш юный предводитель взял у хозяина магазина комиссионные и сунул небрежно в свой ранец — мог бы при таких заработках справить себе ранец и получше!.. Но, видимо, большая семья!

Потом мы оказались в салоне духов, где стены состояли из маленьких разноцветных, насквозь просвеченных ампул и флакончиков, и развязный приказчик (судя по всему, закончивший наш вуз) страстно нас обольщал.

— А вот это эссенция, — он поднял маленькую ампулу, — называется «Тайна пустыни»... и если вы внесете лишь каплю вот сюда, — он коснулся стеклянным кончиком ложбинки меж грудок Сиротки, — то, — он вдруг заорал, — ваш мужчина всю ночь будет работать без остановки, как конь!

Мы с Митей вышли на улицу, и тут, расхаживая по тротуару, он мне все рассказал. Уходил из пирамиды по Большой галерее вместе со всеми и вдруг заметил, что Цыпы нет! Не стало ли ему плохо в Камере царей? Хотелось скорей выйти из пирамиды, но заставил себя вернуться: все же старший друг, учитель! На этом «светлом порыве» вернулся обратно и, пролезая под плитой в камеру, был схвачен, не увидел кем, и замотан скотчем. Очнулся — и увидел меня!

Мы еще погуляли с ним по этой тесной торговой улице в дрожащем свете рекламных трубок. На одной витрине стояли большие пластиковые сумки и лежали мотки скотча.

— Во! На широкую ногу поставлено! — Митя захохотал.

По улице, как шум проливного дождя, вдруг стал надвигаться клекот множества копыт: начался исход гужевого транспорта, весь день до темноты катали тут «гостей пирамид», — и вдруг, как по команде, все отхлынули от надвигающейся тьмы в город. Разукрашенные повозки, лошади с кистями и помпонами, всадники с пристегнутыми по бокам еще несколькими конями под седлом — все это катилось с дробным стуком, как обвал. Верблюды, уходя своими гордыми головами во тьму, выше освещенного витринами пространства, тоже бежали, забыв о своей величественной неторопливости: домой, с работы — не то что на работу!

Вал этот прокатился, стало тихо.

И наконец, полностью уже обессиленные (самый длинный в жизни день!), мы вскарабкались, с трудом поднимая ноги, в наш автобус.

— Ваня, карашо? — спрашивал у каждого наш юный гид.

— Карашо!

И наш Ганимед нас покинул. Тучный и малоподвижный наш водитель, выбравшись из центра, где народ еще клубился, погнал наш рыдван легко и стремительно. Потом, оглянувшись, погасил в салоне свет, и мы оказались рядом с Митей, не видя никого и не видимые никому. Только глаза наши блестели.

— Во! Окосела даже! — шепнула я.

Глаза мои от усталости начинали косить.

— Зато у тебя... уши богатые! — нежно шепнул Митя.

В номере мы долго плескались в душе. Правда, шел лишь кипяток, но после событий сегодняшнего дня это выглядело пустяком. Только вот зеркала запотели — ничего не видать. В клубах пара мы вывалились в номер. Трельяж тут же начал запотевать от пара, но еще не запотел.

Митя гордо оглядывал себя в зеркало, оглаживая щеки.

— Отлично! — воскликнул он. — Все одно, что побрился! А может, это просто была реклама скотча? — Он захохотал.

— Откуда у тебя такой оптимизм? — Я шлепнула его по заду, он отпрыгнул. — Не иначе как от старцев, с которыми ты якшаешься на том свете!

— Точно!

Он подпрыгнул, достав ладонью до потолка. Взбодрившись после очередной смерти, полез вдруг в шкаф, гулко заговорил оттуда:

— Слушай... а где тут мои плавки... купленные в городе Тарту... когда город был еще нашенским? А? — Взъерошенный, он вынырнул на свет. — Пойдем охладимся... туда? — Он кивнул вверх.

Прямо в одних купальниках мы подошли к лифту — никто, может, не встретится?

Никто не встретился. Мы вышли из лифта прямо на крышу и, не разнимая рук, плюхнулись в бассейн.

Потом, блаженствуя, сидели в шезлонгах, молча глядя на оранжевые гирлянды улиц, раскиданные в разные стороны...

— Та-ак! — Митя поежился, набросил полотенце. — Колотун!

Это подул наконец знаменитый каирский бриз, что в переводе означает «дыхание». Днем, видимо, бриз отдыхал, а ночью, в холоде, вдруг подул.

Мы пошли к лифту. У двери горел красный глаз циклопа: «Занят»!

Мы терли ладошками друг друга, прыгали. Циклоп продолжал смотреть на нас кровавым глазом. Митя нетерпеливо заколотил в дверцу. Никакого ответа. Глаз горел. Потом вдруг послышался мерный скрип откуда-то сверху. Мы вздрогнули, подняли глаза.

Оказывается, и здесь, на крыше, была белая лесенка, ведущая куда-то совсем вверх — в небеса, что ли? Но, наверно, на какой-то навес?

Эта белая лесенка и скрипела медленно. Мы, оцепенев, глядели туда. И вот сверху медленно появилась нога в широкой белой штанине. Она постояла одна, словно спрашивая: может, хватит пока? Потом тишина сменилась протяжным скрипом, и вторая нога наступила на ступеньку пониже. Пауза — скрип, пауза — скрип. За штанами явился такой же белый китель. Все это вместе наконец спустилось с лестницы и медленно двинулось в темноте к нам — белые брюки и белый китель... А есть ли лицо?

Есть! Глаза блестели и смотрели на Митю — не на меня. Дженкинс! Узнал ли Митя его? Подсказывать в такой ситуации, подумала я, наверное, бестактно, а может быть, и опасно. Мы стояли молча. Дженкинс смотрел на Митю спокойно и слегка вопросительно: может, что-то скажешь? А хочешь, я буду всего лишь служащий отеля? Как тебе?

Они молчали. Потом усики Дженкинса зашевелились, обнажились зубы — наверное, сейчас пойдет звук? Но в этот момент моргнул глаз циклопа и яростно взвыл лифт. Он завывал все ближе к нам. Мы все трое внимательно прислушивались: он шел все выше, все ближе. Теперь уже может остановиться лишь на последнем живом этаже, что было бы логично: кому, на ночь глядя, сюда? Лифт потянул выше последнего этажа — и вот дверцы его разъехались, и свет озарил всю нашу компанию. Из него бодро вышел СН в халате и с полотенцем через плечо.

— Ну что, голодранцы? — проговорил он бодро. — Замерзли тут? А я тыкаю, тыкаю... пришлось в ресепшн звонить! Ну, как водичка?

Он сбросил халат. Дженкинс спокойно пошел вдоль бассейна и, тихо брякая, стал составлять посуду со столиков на поднос.

«Жрецы, сойдясь над ним, мгновенно лишали его дыхания».

Пропавший гроб

Второй день в Египте начался с землетрясения. Я проснулась оттого, что все ходило ходуном. Я открыла глаза: дребезжала прямо надо мной люстра. Резко села. Стукались, как в поезде, флакончики на трельяже, в том числе так и не опробованный конский возбудитель, тренькали стекла в окнах. Я спрыгнула на ковер — пол вроде бы не качался. Тут я увидела, что все сотрясение исходит от входной двери — кто-то со страшной силой лупит в нее ногой.

Я все еще была заторможена после сна, движения мои были медленны, каждое отзывалось наслаждением. Я с трудом выходила из сна, счастливого и светлого. Светлого потому, наверное, что он начал сниться, когда в комнате было уже светло? Сон такой: в синее небо поднимаются грязно-желтые пирамиды, но все пространство меж ними и вокруг покрыто белым пушистым снегом, сверкающим на солнце... Давно я не видела такого радостного снега. Он искрится, сверкает — и мы с Митей, румяные и веселые, идем по нему, счастливо переглядываясь. «Давай к той!» — Митя показывает рукавицей на дальнюю, третью, пирамиду, и мы поддаем ходу. Изо рта вылетает пар. На Мите желтый пуховик, на мне, кажется, красный: себя я не вижу, как часто бывает во сне, только чувствую счастье, буквально задыхаюсь от него.

И тут началось землетрясение. Я открыла глаза, но некоторое время еще думала — а стоит ли просыпаться в эту мерзкую реальность, может, лучше вернуться в сон, где все так спокойно и прекрасно... А главное — реально, так же как снег между пирамидами.

Я открыла дверь. Михалыч как раз занес свою ножищу для нового удара. Я посмотрела на него и увидела, что, к счастью (счастье, оказывается, бывает и в этом мире, хотя и относительное), гнев его направлен не персонально на меня, а на всех сразу...

— Все наверх! — рявкнул капитан.

Это означало, видимо, приглашение к завтраку на террасе.

— А что случилось? — сладко зевая и потягиваясь, спросила я.

— Товар с...или! — сжато сообщил он.

«Как это могло быть? — удивилась я про себя. — Ведь, как сказано у поэта: «Кто сгорел, того не подожжешь»?»

Он уже был у соседней двери, где почивал наш куратор от органов Станислав Николаевич. Михалыч сначала сгоряча тоже размахнулся ножищей, но потом нога его почтительно замедлилась... но и почтительно костяшками он не стал уже стучать (не те времена — избавились от сатрапов), а забарабанил кулаком.

Я вернулась к Мите, привалилась к нему. Митя открыл глаза.

— Налет? — Он улыбнулся.

— Да так, пионерский слет! — успокоила я его.

— А мне такой сон снился! — Он покачал восхищенно головой.

— Снег?.. Пирамиды? — воскликнула я.

— А откуда ты знаешь? — изумился он.

«Как в счастливом сне, в котором мы наконец-то были вместе», — как сказано у классика.

Митя ускакал в ванную, потом появился оттуда голый, держа в двух пальцах вчерашнюю «посмертную маску», кем-то из наших друзей второпях слепленную из скотча.

— Может, надеть ее к завтраку? Порадовать скульптора? А то человек старался, и все коту под хвост?

— Есть через нее неудобно. Давай! — поторопила я его.

— Понятно. Большой спортивный день! — Митя исчез в ванной.

Да, второй наш египетский завтрак не отличался той томностью и неторопливостью, как первый. Неудобно чавкать и глотать, когда, возможно, происходит трагедия.

Кое-кто робко клевал с тарелок, воровато подносил ко рту вилку с сосиской, но под тяжелым взглядом Михалыча рука тяжелела.

Официант вкатил тележку, но не решался, чувствуя накал, предложить нам чай или кофе, лишь иронически издалека поглядывал: «Ох уж эти русские — всюду они устроят партком, даже в этом раю».

Кроме воды и зелени, здесь еще были райские птички в огромном вольере, которых я раньше не заметила, сидя ближе к краю... Чудные, веселые райские птички! Но рай, увы, не для нас!

— Короче, прорезался наконец Агапыч, вчера полный день бухал! Короче, нету товара! Налетели, увезли! — сообщил Михалыч.

— Кто же, интересно? — спросил, но уже как бы чисто познавательно, мудрый Цыпин, старый мастер всяческих международных налетов, теперь уже, как я надеюсь, не практикующий.

— Да какие-то вояки местные, — прохрипел Михалыч. — Хрен их разберет! Агапыч до сих пор лыка не вяжет! В каких-то бордовых беретах, что ль!

Цыпа лукаво и весело показал глазами за ограду, за улицу, где как раз у себя на плацу эти самые бордовые и маршировали... но зачем это Михалычу? Что это теперь изменит? Одно лишнее расстройство! Куда нам против беретов?

— Да, этот «гроб тети Мары» такой шустрый оказался... — легкомысленно пошутил Апоп.

Михалыч гневно повернулся к нему:

— Ты бы лучше не хрюкал! С тебя же все снимем — с кого же еще? Этот, — он кивнул на Гуню, — научную крышу нам делал. Этот, — на Митю, — современную прогрессивную общественность нам давал (сказано не без доли уважения), эта, — кивок на Сиротку, — официально все оформляла, этот... — Он повернулся к СН и, напоровшись на его стальной взгляд, осекся.

Михалыч снова оделся как раньше: строгий, изнуряющий партийный костюм, жилетка и даже галстук. Этим душным нарядом он как бы истязал себя и корил: вот расслабился на сутки, бермуды натянул — и потерял полностью контроль!

Я могла бы ему сказать, что контроль он потерял несколько раньше, еще до бермудов, но зачем расстраивать хорошего хлопца?

«Он хату покинул, пошел воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать», — а земля-то в Гренаде давно, оказывается, была уже у крестьян!

Это бывает. «Бермуди», — как вполне самокритично называл свой вчерашний наряд наш вождь.

Однако держался он неплохо и, несмотря на удары, уверенно вел партком. Снова тяжелым своим телом повернулся к Апопу:

— Эти-то все так! — Он махнул на нас ручищей. — А дело кто обещал? Не ты ли, случайно? Не ты ли мазу держал, что, пока тут весь этот кипеш идет, местные воры по настоящей цене товар возьмут? Не ты говорил, что в международную их камарилью входишь? Ты — нет? — Он ввинчивал свои буравчики в Апопа.

Вот мы и воровская малина.

— Ты не глянулся местным ворам! Они сказали, что ты не вор! — отчеканил Апоп.

Все потрясенно молчали. Еще бы — такое, и сразу! Одно за одним! Буквально в одну минуту мы узнали, что все мы, оказывается, крупные международные воры, участвующие в крупном международном деле, и в ту же секунду буквально, что никакие мы не воры! Такие вот «ебипетские горки»! Михалыч буквально задыхался. Я уже просто боялась за него. Уж что-что, а уж профессия его, казалось бы, вне подозрений, чиста и понятна, и что же — последнее рушится?

— А кем же я им показался? — скривившись в улыбке, больше похожей на инсульт, вымолвил Михалыч.

— Фраером! — отчеканил Апоп.

Михалыч стал падать и, наверное, упал бы, если бы Станислав Николаевич вовремя его не поддержал своей твердой рукой.

— Что-то я не помню толковища! — слабым голосом проговорил Михалыч. — Где это они, интересно, определили меня?

— А ты не понял? — Апоп усмехался уже вполне презрительно. — В музее, где же еще?

Апоп вдруг полез в карман и вытащил толстую местную газету, раскрыл ее на середине и ткнул пальцем. Мы все сгрудились над нею. Действительно, наша фотография, на которой мы все радостно дыбились вместе со «встречающими», была врезана в центр небольшой статьи. К сожалению, она была на местном языке, и, разглядывая кишащие вокруг да около фото арабские червячки, невозможно было понять, о хорошем или плохом здесь пишется.

— И кто ж здесь «смотрящий»? — Михалыч горько захохотал. — Этот, что ли? — Он ткнул пальцем в хлыщеватого усатого «директора музея».

Официанты, стоя в сторонке, смеялись уже почти открыто (благо нам было не до них) — вот, мол, необыкновенные люди эти русские: приезжают на дорогие курорты, но не отдыхают, не купаются, не загорают и даже не едят, а лишь проводят непрерывные парткомы с чтением газет на местном языке!

Мы, и действительно сгрудившись над газетой, вдруг почувствовали какое-то горькое родство, несмотря на весь разброс наших взглядов и профессий... Но все же общего-то больше, особенно за границей это чувствуешь!

У нас хоть знаешь примерно, как тебя обманут и продадут, а тут — абсолютная лживость, туман, не на кого опереться!

Мы даже сгрудились все вместе, отсев от Апопа, тот остался один, вроде бы как в президиуме. Официанты, очевидно, решили, что это мы переизбрали парторга и теперь почтительно даем ему пространство для размаха.

— Ну и что же они... прикидывают теперь? — горько усмехнулся Михалыч.

— А ничего! — гордо ответил Апоп. — Решили вообще отдать это дело... на официальные рельсы... правительству как бы! Ну, тут как раз про это и написано. — Он небрежно ткнул грязным ногтем в газету.

Михалыч расхохотался:

— Правительству?.. На официальные рельсы? — Он булькал и задыхался. — Так это... по официальным рельсам у нас... ящик с...ли? — Он захохотал, утирая свои красные, свинячьи глазки. — По официальным рельсам! — Михалыч глубоко вздохнул, пытаясь успокоиться, но снова горько захохотал. Затем он снова уставился в фото, качая головой. — Да, правильно народ говорит, — вздохнул Михалыч, — «Таких друзей — за ... и в музей!»

Сегодня мы — и даже уже вчера — слышали эту народную мудрость.

Но шеф наш никак не мог смириться с поражением — все пытался найти опору хотя бы на стороне. Он подманил рукою официанта, и тот, вздохнув с облегчением, шагнул к нам с высоким эмалированным кофейником: наконец-то у этих неугомонных русских перерыв в заседаниях, или, иначе, «кофе-брейк», как это называется на научных конференциях, на которых мы с Митей неоднократно бывали в прошлую эпоху...

— Так официальные рельсы — они и есть самые кривые! — радостно сообщил Митя, опираясь, видимо, на свои впечатления от работы в «Варихов’с фаундейшн».

Официант склонил было кофейник над чашкой Михалыча, справедливо признав в нем главного. Но Михалыч своей мощной дланью отодвинул кофейник: не время еще кофеи распивать! Вместо этого он ткнул пальцем в фотографию в газете, прямо в лицо ненавистного усатого хлыща.

— Ду ю ноу хим? — повернулся он к официанту.

— Ай донт ноу хим, — с достоинством отвечал официант.

Ясно дело — у него совсем другое начальство.

Михалыч дал налить себе кофе и, с наслаждением отхлебнув его, позволил наконец-то себе расслабиться в кресле.

— Ха, смотрящий! — Михалыч презрительно оттолкнул газету. — Даже официант его не знает! У нас любой официант в самой гнусной забегаловке смотрящего по городу знает! А это кто? — Михалыч по-наглому вылил на лицо ненавистного хлыща плевок кофе.

Все отчужденно уставились на Апопа: ну что ж ты, христопродавец, врешь, что нас не уважают?

— Это... никто! — кивнув на залитую кофе фотографию, произнес наш горец. — Тут... нет смотрящего!

— Ха! — Михалыч жизнерадостно захрумкал салатным листом.

— Тут есть... смотрящая... и она заведует всем! — отчеканил Апоп.

Все оцепенели. «Смо-тря-ща-я?» Некоторые уставились на меня, я даже задергалась.

— Эта... «дочь русского офицера»? — первым догадался Митя.

Та шафранноликая, сонноглазая, волнующая плоть царица, которая вела нас за собой по музею?.. То-то она в музее ни уха ни рыла!

— Как же она могла нас так кинуть?! — с болью выговорил Михалыч. — «Дочь русского офицера»!

Апоп гордо поднял голову: вот так! «Дочь русского офицера», а полюбила его, простого горца! Все это напоминало продолжение «Героя нашего времени», а точнее, «Княжны Мэри», а еще точнее, абсурдизм сто шестнадцатой серии мыльного сериала, который трудолюбивые мастера экрана делают из «Княжны Мэри», вынуждая постепенно всех без всякого их желания переспать друг с другом и нарожать детей.

— Я вчера ночью кушал с ней кебаб! — поделился своею радостью Апоп.

— Ну и где ты с ней его кушал? — усмехнулся Михалыч.

— В их главном воровском месте, — сообщил Апоп, — и там все преклоняются перед ней! Там она царица!

— А ты, стало быть, царь? — усмехнулся адмирал Цыпин.

В сериале по «Герою нашего времени» он отлично бы изображал честнейшего Максима Максимыча, хотя сам Цыпа никогда особенно честным, а тем более «честнейшим» не бывал. Сиротка, наоборот, была нынче какая-то квелая... Выбилась из графика?

— И там меня помазали! — сообщил Апоп.

— Чем тебя помазали? — издевательски спросил Гуня.

Тут против общего противника мы все оказались заодно.

— Есть такой обычай — помазание! Теперь я самый главный среди вас! — сообщил Апоп.

Все неожиданно расхохотались, кроме Мальвинки, которая все это время подчеркнуто держалась особняком: «Меня ваши стариковские маразмы не факают». Остальные хохотали. Хорошо, что хоть смех может разрядить нелепую ситуацию!

— Ну, давай! Командуй! — Теперь, как уже частное, неофициальное лицо, Михалыч позволил себе расслабиться иразвеселиться, растянуть удушающий галстук. — Ну... давай! Гуляй, Ваня, ешь опилки — я директор лесопилки! Чем ты командовать собираешься, если ящик, ты сам говоришь, — Михалыч сделал зигзагообразное движение ладонью, — по официальным рельсам ушел?

Апоп гордо молчал, не желая отвечать или не зная, что ответить. Видимо, он решил, что страсть, связывающая его с «дочерью русского офицера», важней каких-то корыстных делишек, и поднял голову еще более гордо.

Тут прибыли, бледные и опухшие, — словно мы не на юге! — пилот Агапов и штурман Вася и рассказали о своих, а точнее, наших злоключениях. Вчерась, проснувшись в летной гостинице с большого бодуна, после встречи с местными «учениками», не обнаружили в комнате ничего и направились к самолету, надеясь его подоить, как это умеют летчики. «Открываем все крантики — сухо! — воскликнул Агапов. — Видать, заходили с корешами вчера! В общем, атас! И тут еще (больше всего меня умилило слово «и еще» — так, маленькая добавка к крупной неприятности) тормоза заскрипели (представляю, как это — по больной-то голове!)! Джипы — сразу со всех сторон, выскочили какие-то черные черти в красных беретах, подкатили трап, влезли в самолет... Улыбаясь, что нас с толку и сбило! Мы с Васей еще замедленные были... а те скалятся! Быстро скатили по нонпарели саркофаг на платформу и покатили. А командовал этот ваш... альбинос!

— Март, с-сука! — выговорил Михалыч. — Чего ж вы пялились-то? Вы же вооружены!

— Во-во! Точно! Март! — обрадовался Агапов, хотя неясно, чему тут было радоваться. Но хоть имя вспомнил — уже какое-то облегчение для больной головы. — Так улыбки их нас с толку и сбили! Мы думали: это ты насчет растаможки с ними договорился, тебе везут! Мы-то за ними пошли. Они как раз перед воротами задержались — или, может, задержали их. Подхожу к твоему этому... ну... забыл...

— Не важно, — сухо проговорил Михалыч.

— Прошу у него закурить, и вдруг он, улыбаясь, — хлобысь! А второй, что с ними был, Васю вырубил... Потом сквозь сон какая-то стрельба там вроде слышалась... — Он вздохнул.

— Молодцы! — подытожил Михалыч.

Повисла тяжелая тишина. Даже райские птички, проникнувшись серьезностью момента, перестали щебетать.

— Ну и что? Так и не похмелились? — сочувственно проговорил СН.

— Нет, ну почему? — рассудительно проговорил Вася. — Смерть, что ли, пришла? Достали!

— Когда это было? — перебил лирическую тему Михалыч.

— Ну... В одиннадцать мы на борт явились, — ответил Агапов, кстати герой и отличник всех необъявленных войн. — У нас еще с советского времени рефлекс на одиннадцать!

— Точно! — горько захохотал Михалыч. — Это как раз когда твоя, — он глянул на Апопа, — нас за ... взяв, по музею водила! Да, верно народ говорит — таких друзей!..

Все горько хохотнули вместе с ним. Тяжело нашему человеку на чужбине! Мы вдруг почувствовали себя гораздо более близкими, чем были до прилета сюда. У нас хоть примерно ясно, как напарят тебя, — но чтобы в музее!.. Такого не водилось!

— Дайте чего-нибудь — соку, что ли, — прохрипел Агапов. — Моторюга не метет! — Он ухватился за сердце.

Я наставила им на поднос разных ветчин, сыров, соков, и они жадно стали есть.

— О! А вот и наш Павлик Морозов! Чего скажешь?! — Михалыч уставился на появившегося юного гида.

— Аэропорт! — звонко выкрикнул мальчик. — Оплачено!

— А еще бы нет! — усмехнулся Михалыч.

— Так сразу? — Сиротка капризно повернулась к Цыпину. — Я только вхожу во вкус! Ну сделай что-нибудь, поговори! Ты же тут работал!

— Для официальной делегации вполне достаточно! — строго произнес Цыпа, которому нередко, наверное, приходилось, работая здесь, выдворять слишком разнежившиеся делегации.

— Ну а теперь, — радостно вскочил Митя, — когда мы избавились наконец от всех материальных проблем, предлагаю всем устроить массовое купание... — Он стянул через голову рубаху, и все с разной скоростью следовали его примеру. Потом мы все встали по краю бассейна, взялись за руки и, когда Митя крикнул: «Хоп!», кинулись в воду, так что весь бассейн выплеснулся наружу, но, к счастью, рухнул обратно. Даже райские птички всполошились, взлетели тучей, заверещали: «Что это, что это?» Официанты, покачивая головами, смотрели на этих «крейзи», которые сначала долго заседают, а потом дружно падают в бассейн.

В аэропорту нас долго продержали в зале ожидания, пока всячески заправляли и заряжали самолет. Полет далекий, на этот раз без Марселя...

Потом нас всех почему-то поставили на платформу, прицепленную к трактору, и так повезли.

— Хорошо провожают! — проговорил Михалыч.

Пионер все не покидал нас, ехал с нами, радостно улыбаясь, — ожидая, видимо, чаевых. Причем поглядывал он почему-то на Митю... как на самого слабохарактерного?

— Ну нет... Не такой уж я друг детей! Хватит! — проворчал Митя.

Мы грустно поднимались по трапу. Перед тем как согнуться и нырнуть в наш летающий гробик, каждый поворачивался и подставлял лицо горячему солнцу. Прощай! В самолете с нашими сумками стало тесно, душно и глухо — звук угасал в мягкой рухляди.

Михалыч поставил свой распухший баул на сиденье, потом прикинул, влезет ли в верхний шкафчик, и оставил на сиденье.

— Не, как кинули, а?! Ну шо, валенки, что ли, вынимать? — глухо произнес он.

Шутка не нашла отклика. Все мрачно распихивали узлы.

Из кабины вдруг вышел Агапов, уже подтянутый и причесанный, и стал с какой-то папкой в руках пробиваться в нашу сторону.

— Не пойму ничего! — Он открыл карту Египта с проведенной жирной ломаной линией. — Гляжу летное задание — и не врубаюсь! Асуан, что на Ниле, через неделю — Хургада, Красное море. Перепутали? Или нам, что ли?

— Все оплачено! — радостно доложил пионер.

— Не все, видать, обошли музеи! — Михалыч глухо захохотал.

Все зааплодировали. Остаемся в Египте. Ура!


Ярко-желтая пустыня за иллюминатором так сияла, что сразу пришлось опустить на стекло темно-оранжевый фильтр. И все равно Митя не отлипал от него, радуясь, как дитя, подарку.

И вдруг, издав радостный вопль, сдвинул фильтр. Все, сидящие рядом, зажмурились от света, какого не видели еще никогда.

— Нил! — воскликнул Митя.

На абсолютно ровной, ярко-желтой, чуть дымящейся под ветром плоскости извивалась — необыкновенной яркости — длинная голубая полоска!

Митя, счастливо вздохнув, на секунду отпрянул, потом расстегнул карман рубашки, вытащил очечник, накинул на нос очки, потом вдруг, помедлив, зашарил пальцами в очечнике.

— А где... открывашка-то? — Он растерянно повернулся ко мне.

Вот теперь начнутся «чудеса»!

Жестокие дети

Мы вышли из приземистого здания аэровокзала на площадь, окруженную «слоновыми пальмами». Вроде бы жарой и сухостью после Каира нас было уже не испугать! Но тут! Мы моментально отпрянули «к стенке», «под козырек», дающий от вертикального солнца хоть узкую, но все же защиту!

Тут же со всех сторон к нам стали, скрипя, брякая, позвякивая, благоухая дегтем, съезжаться конные упряжки — на облучках сидели молодые ребята в грязных бурнусах. У нас детки теперь под руководством Мальвиночки и Михалыча тоже промышляют извозом, но поскольку Египет — страна более древняя, то, видно, и промысел этот здесь более древний — лошади и коляски были разукрашены не в пример щедрей: экипажи были с красным атласным нутром, с откидным навесом, с кисточками, бубенчиками, бляхами и прочими «прибамбасами», как сказала бы Мальвинка. Да она в общем-то не промолчала, а с радостным ревом прыгнула на облучок первой же подкатившей коляски — там сидел хлопец с угреватым лицом грязновато-оливкового цвета, он радостно подвинулся, они быстро залопотали на смеси французского с немецким, и через минуту Мальвинка уже оказалась в его расшитой жилетке, с кнутом и вожжами в руках. Выходит, возрастной союз важнее национального: все взрослые для них — идиоты и враги! Мальвинка гикнула, взмахнула кнутом, и повозка, забрякав и задребезжав, умчалась по прямой асфальтовой дороге меж слоновых пальм. Растерянный ее папаша остался дурак-дураком с двумя толстыми баулами в руках — своим и дочкиным — и лишь пробормотал молодежное ругательство, оставшееся на память от нее:

— Во блин горелый!

И стал торопливо впихивать свои узлы в следующую повозку, дабы скорее устремиться в погоню. Забрякала, убегая, и эта повозка. Молодожены — Сиротка и Цыпин — вальяжно уселись в третью повозку. Далее уже начал комплексовать Апоп: снова угнетают его нацию и его лично. Его я усадила с другим комплексующим — Гуней. Укатили. Станиславу Николаевичу, как почти генералу, была предоставлена отдельная карета. Оказавшись «смотрящей», я села с Митей в последнюю повозку. Круглолицый бровастый мальчик, видимо, тоже был среди них «смотрящим», поэтому подкатил последним, когда уже со всеми прочими наладилось, и тогда лишь, причмокнув, дернул вожжи.

Видимо, это дело было у них разработано до мелочей, так же как и ритуал приветствия. Убедившись, что мы катим нормально, он обернулся, оскалил гнилые зубки и произнес по складам:

— Здра-стуй, Ле-на! У ме-ня член до ко-лена, хо-чешь по-кажу?

Он гордо улыбнулся, как и любой бы из нас, выучивший трудное приветствие на незнакомом языке.

Дело тут, думаю, не в моей красоте — такую же форму вежливости он применил бы и к любой другой.

Митя, правда, был склонен преувеличивать личностные мотивы в этом деле, поэтому, тронув юного ямщика за плечо, сказал:

— Если он у тебя и правда такой — тормозни им, мы выйдем!

Но Митя явно переоценил его знания в русском: кроме ритуального приветствия, тот вряд ли что знал. Поэтому, приняв Митины слова за одобрение, радостно гикнул, и мы понеслись. Дорога плавно изгибалась, и меж «слоновыми» стволами видны были все скачущие повозки. Да, бизнес тут был поставлен и отрежиссирован умело. Все наездники как бы ярили своих лошадей, как бы страстно стремясь обогнать предыдущих, показывая пассажирам свое мастерство и азарт, желание выложить все до донышка ради клиента, но при этом никто никого не обгонял: кавалькада летела почти слитно, только Мальвинка со своим кабальеро сильно вырвалась вперед, но тут уже дело, видимо, в ее личных качествах. Кто так срежиссировал этот спектакль, идущий, видимо, по нескольку раз в день с неизменным успехом?

Неужели это наш «смотрящий», «мальчик с поленом между ног»?

Тогда он действительно мастер!

Похоже, тут туристским бизнесом действительно овладели юные пионеры, и таким старухам, как я, тут не нашлось бы местечка. Но, слава тебе господи, мы живем и работаем в другой стране!

К тому же оказалось, что спектакль в этом детском театре поставлен хитро, с тонкой интригой и, как положено, с элементами коварства!

Казалось бы, тут ничего и не надо объяснять: в Асуане одна дорога — от аэропорта к пристани, куда же еще? И вот она: прекрасная, ровная, обсаженная пальмами и чуть в отдалении — кустами с огромными желтыми цветами. Но не тут-то было. Без обмана и спектакль не спектакль! Вдруг первая повозка с Мальвиночкой и ее кавалером свернула с прекрасной этой дороги на какую-то зачуханную боковую и, сразу скрывшись в густой пыли, помчалась к какому-то невзрачному поселку у горизонта. Может быть, что-то случилось с Мальвинкой? Естественно, взволнованный папашка велел повернуть туда же, и остальные тоже: не бросать же попавшую в переделку русскую семью!

...Всего-навсего — село.

Мы недоуменной толпой сгрудились в центре раскаленной площади. Неужто нас в заложники к фундаменталистам? Но те вроде бы не берут в плен, а кидают бомбы.

Давно я уже чуяла, что наша загадочная экспедиция не к добру! Какая ее цель? Придушить Митю? Но это можно было сделать и дома! Впрочем, — тьфу, тьфу, тьфу! — что я такое говорю! Здесь гораздо приятней.

Наконец наш «мальчонка с поленом» медленно направился к нам. Нам уже было просто худо, многие из нас еле стояли в этой печи. Цыпа намочил платок последней водою из фляжки и прижал платок к сердцу под рубашкой. Наш хозяин приблизился к нам. Сначала он насмешливо глядел в наши лица, потом вдруг таинственно поднял палец и приложил к губам. Мы покорно побрели за ним. Хоть бы куда-нибудь, лишь бы из этой испепеляющей жары, а наш «спаситель», он же «погубитель», ведет нас, кажется, к определенному домику — там есть хотя бы крыша, и, может быть, удастся попить? Цыпа вытащил платок из-за пазухи — за минуту платок сделался абсолютно сухим!

Перед домиком наш властитель снова таинственно поднял палец.

Куда мы сейчас попадем? В пещеру Аладдина? В неразграбленную могилу неизвестного фараона? Мы были согласны на все! Конечно, обычный холодный питерский подвал с капающей с труб влагой был бы наилучшим раем, но где же тут и за какие деньги такое возможно? Каменная короткая лесенка оказалась довольно прохладной, и каждая ступенька была ступенькой к счастью. Но ступенек было всего шесть, и вскоре мы спустились в небольшой зал с пыльными столбиками света из окошек, расположенных у земли. Чуть отдышавшись, мы огляделись.

Господи! Папирусная мастерская — только и всего!

Да, азартно и с напором работают тут юные гангстеры туризма — за такими не угонишься!

На большом столе были грубые инструменты для выделки папируса. На стенах сплошняком красовалась готовая продукция. В основном классические сюжеты. Вот Осирис на ладье переправляется через священный Нил — мертвый, но стоя. Спереди, на носу ладьи, изображен знаменитый глаз со слезой — священное Око Уаджет. В лодке и на берегу его провожают и встречают другие боги — бог смерти Анубис с головой шакала, бог солнца Амон-Ра, в двух коронах, похожих на початки кукурузы, бог мудрости Тот — с остроклювой головой ибиса, сын Осириса — Гор с головой ястреба... и другие официальные лица. Глядя на их загадочные, зловещие головы, я постепенно чувствовала все больший ужас, но не такой, как от хлопцев на площади, а какой-то другой — более древний, глубинный, непреодолимый и безысходный.

А вот тут Осирис плывет, уже лежа на столе, и над ним усердно трудится, освобождая его от внутренностей и от мозга, шакал Анубис. Когда они приплывут наконец на берег мертвых, произойдет обязательный для всех умерших обряд «открывания рта»: умершему жрец откроет рот специальным теслом, сделанным почему-то обязательно из вещества Бья — метеоритного железа. Я вдруг почувствовала холодный озноб ужаса — ужаса существования после смерти, и даже не в саркофаге, а в фанерном гробу!

Теперь раем, причем недостижимым, казалась раскаленная площадь наверху. Вот как жизнь швыряет — вверх-вниз!

Надо отдать ему должное — первым сориентировался в этой ситуации решительный Михалыч:

— Так! Опять, значит, нас в музей!

Все с облегчением захохотали. Наваждение ушло. На хохот, умильно улыбаясь, вышел в длинном фартуке папирусных дел мастер, ловя наши взгляды: какие хорошие господа, сейчас он им покажет древний священный способ изготовления папируса, а потом недорого — совсем недорого — продаст таким симпатичным гостям бесценные папирусы! Тоже мастер своего дела, актер и режиссер. Разве что седые его кудри немножко успокаивали, может быть, он не так жесток, как юнцы наверху? Он стал, священнодействуя, колоть на плоские щепочки зеленый стебель папируса и бережно их укладывать в чашечку с водой. Потом, когда они размокнут, он тщательно перемелет все это, из кашицы скатает папирусный лист и, когда он высохнет, нарисует на нем страшный, таинственный сюжет. Но впрочем, хорошим господам не обязательно ждать так долго — вот на стенах много прекрасных работ! Сделанных, хотелось бы добавить, вовсе не на папирусе, а на спрессованных, высушенных листьях бамбука, но это уже не столь важно, так даже прочней.

— Все ясно. Пошли отсюда! — скомандовал Михалыч, и мы с радостью и облегчением один за другим стали подниматься из этого царства смерти к солнцу и жизни.

Но жизнь оказалась, увы, ничуть не менее жестокой, чем смерть, и наш седой мастер тоже в этой жестокости участвовал. Как только мы вышли из подвала и направились к нашим повозкам, хозяева, нахально загоготав, подстегнули своих лошадей, укатили на дальний конец бесконечной этой площади и оттуда показывали на нас пальцами и хохотали.

— Пошли обратно! — Мудрый Цыпин взял под руку Михалыча. — Эти сволочи не повезут, пока мы тут эти портянки не купим! Ничего!

И они: седой благородный Цыпа и грузный Михалыч, отяжелевший, растерявшийся, на негнущихся ногах, — снова спустились по лестнице.

Цыпа первый показал пример, купив за доллар огромный папирус «Суд Осириса»: бог смерти Анубис вводит грешную душу на суд Осириса, сидящего в двух своих коронах на троне, и два маленьких шакаленка взвешивают душу грешника на весах: на одну чашу кладут душу, а на другую — перо богини справедливости Маат. Что перетянет? Душа должна быть легче — тогда умерший направляется в рай... Когда-то так будут взвешивать и наши души.

Впрочем, и жестокость тоже имеет свои объяснения. Когда мы, снова усевшись в повозки к этим не совсем хорошим мальчикам, ехали мимо дырявых мазанок, к повозкам со всех сторон кидались грязные, тощие, шелудивые дети, вопили, клянчили, а наши отроки, свесившись с облучка, азартно хлестали детишек, хватающихся прямо за вращающиеся спицы, кнутом. Единственное объяснение, которое я смогла найти этому, состояло в том, что и этих отроков, когда они были детьми, так же хлестали старшие. Преемственность поколений. Да, на суде Осириса легче перышка вряд ли будет хоть какая-то душа!

Мы вырвались из удушающего коридора пыли на главную дорогу, и — вот оно, счастье: наконец-то повеяло прохладой, можно было вдохнуть хоть какой-то воздух... Близко Нил!

И вот наша кавалькада цокала по широкой нарядной набережной — Нил был внизу, за перилами, но его не было видно — только по свободному, ничем не закрытому небу с той стороны чувствовалось, что там простор, вода!

Наконец мы свернули на круглую площадку, нависшую над водой. Вот он, Нил, — под обрывом внизу. Ярко-синий, каким он и казался с высоты, с торчащими там и сям из воды яркими мокрыми скалами: чтобы поднять здесь воду и плавать, и строилась Асуанская ГЭС.

И сразу же — без перерыва — пошла новая напасть. Какие-то дикие, встрепанные, запыленные люди подскочили к повозкам и стали вытаскивать наши баулы и куда-то уносить. Опомнившись, наши вцеплялись в свое богатство, те, смеясь, тащили к себе. Самое ужасное, что и наши конные бандиты были с ними заодно: ногами выталкивали из своих кибиток наши баулы и при этом еще радостно хохотали. Никак не привыкнуть к здешнему сервису — даже грабят с улыбкой! Что делать, вокруг ни полиции, ни вообще никаких людей в форме: только бредут по аллее вдоль берега меланхоличные египтяне в белых бурнусах с капюшонами да идут, напряженно улыбаясь, крохотные японцы с фотоаппаратами — ни к кому толком не кинуться с криком: ратуйте!

Да, тяжело русским на чужбине.

Пришлось, как и всегда, надеяться лишь на себя и решать все самой. Я пригляделась к грабителям, отнимающим и уволакивающим наши узлы куда-то вниз, и вдруг заметила, что в форме именно они, грабители. Хотя форма какая-то неказистая — выцветшие бледно-голубые робы, но что-то это значит? А вдруг — матросы? Чем черт не шутит? Похоже на то. Я крикнула: «Отдавайте, они с корабля!» — и, кажется, не ошиблась: наши красно-клетчатые и сине-клетчатые баулы поплыли вниз, по направлению к воде. Но что же получается: они знают нас и наш корабль, на котором мы поплывем? У нас с нашими компьютерами наверняка бы все перепутали. А тут — как несется впереди нас весть о нашем маршруте, если даже мы сами его не знаем? Но все впереди нас всё знают про нас. Каким ветром это доносится?

Красные дьяволята теперь не отпускали нас, цепляли за руки:

— Бакшиш, бакшиш!

Кроме того, что им заплатили при посадке, они требовали еще. Но много ли ласки мы видели от них?

— Нет, не такой уж я друг детей! — пробормотал Митя, вырывая рукав из цепких грязных пальцев юного ямщика.

— Если ты не дашь каждому по десятке, ты меня больше не увидишь! — наседала Мальвинка на папу.

Михалыч мялся. Мальвинка буквально дрожала от страсти. Ей, конечно, казалось, что именно сейчас — ее звездный час, что именно сейчас она борется за справедливость и что эти вот грязноватые хлопцы — самые угнетенные и самые лучшие люди на земле.

Как объяснить ей, что все иначе? Не объяснишь, пока не опалится в этом огне! Михалыч со вздохом протянул ей «полтинник». Мальвинка радостно схватила пятидесятидолларовую бумажку, вскинула ее над головой, как знамя свободы, затем издала победный клич и — вдруг вспрыгнула на облучок к своему «кабальеро», ухватила вожжи, стеганула лошадь, и их коляска помчалась. Вся кавалькада со свистом и улюлюканьем исчезла. Мы смотрели им вслед.

— Боюсь, это она украла звездочку! — шепнул мне Митя.

Корабль дураков

Мы стали спускаться по лестнице. Спустившись до половины, с промежуточной площадки мы увидели корабли. Первый был прижат прямо к бетонной набережной. Чувствовалось, что штормы и волны никогда не колотят этот берег: так спокойно, безмятежно корабль прижался к нему. К первому кораблю прижался второй, к нему — третий. Всего их было шесть — с плоскими крышами. На крышах — лазурные бассейны с белыми шезлонгами вокруг них. В некоторых, зажмурившись и вытянув ноги, сидели люди и загорали.

Ближайший к берегу корабль был в тени, остальные — уже на солнце. Блаженством и безмятежностью веяло от этой картины.

Мы спустились по лесенке к воде и по пружинистому трапу вошли в холл первого корабля, потом вошли во второй, из второго — в третий, из третьего — в четвертый... каждый холл, а значит и корабль был сделан в духе какой-то страны с ее символом: холл с Эйфелевой башней, со статуей Свободы, Биг-Беном... наш теплоход, самый последний, оказался именно «египетским»: в углу холла стояла небольшая, но, судя по обколотости и обшарпанности (не было половины головы), подлинная скульптура египетского бога плодородия Мина с довольно внушительным символом плодородия наперевес. Но то, что это наш теплоход, я поняла не по этому, а по сваленным в холле нашим баулам: не все еще успели сюда спуститься, некоторые шли следом за мной. Но, к счастью, символ плодородия был не таким уж гигантским (кому это нужно?) и проходу не мешал. Мы подошли к стойке. Портье смотрел на меня каким-то странным взглядом, как бы восторженным и в то же время обращенным как бы внутрь. Может быть, наркоман? Его дело! Выглядел он, тем не менее, довольно импозантно: белый морской сюртук, высокий лоб, решительный нос, густые брови. Несмотря на свой несколько отрешенный вид, он оценивал каждого довольно цепко: брал паспорт, потом смотрел в какой-то список (кто ему, интересно, его прислал?), но окончательное решение он принимал, глядя на лица... и не только на лица. Меня, например, оценивал долго — явно не только по лицу. Зато оценил, видимо, высоко, дав ключ от первой каюты по коридору (царственно приблизил к себе). Не сам ли это бог Мин во плоти? А боги, как известно, не ошибаются. Правда, египетские боги в своей мифологии наделали ошибок немало.

Митю он, наоборот, оценил слишком низко (или слишком высоко), сослав его в дальний конец коридора, да еще с противоположной стороны. Видимо, в заботы портье входят и заботы о нравственности, и ему не понравилось, что мы с Митей стояли перед ним, слегка прислонясь друг к другу. Правда, в паспортах у нас стоял брачный штамп, но в иностранных паспортах брак не отмечается, и это, видимо, насторожило портье... Так что бог Мин стоит тут, видимо, лишь для красоты! Хотя под покровом ночи, когда усталый портье смежит веки, может быть, мне удастся прокрасться в каюту Мити... или наоборот. Будем молить бога Мина!

Митя доволок мой баул до моей каюты, впихнул, но под бдительным взглядом портье войти не решился и поплелся к себе.

Я села во вращающееся кожаное кресло перед столиком, щелкнула тумблером кондишна... Сверху пошел прохладный ветерок. Уф!

Чуть-чуть отдохнув и расслабившись, я решительно встала и снова пошла на штурм суровой реальности, пинками вбила баул в узкий шкафчик у входа, подняла пластинчатые жалюзи. Да, открывшаяся передо мной картина египетской жизни была далеко не полной. Бетонная стена набережной заканчивалась барьером, поднимающимся над плоскими корабельными крышами. На барьере том сидел старик египтянин в грязно-белом бурнусе, одну ногу подложив под себя, а другую выпростав и повесив над водой, направив в мою сторону. Ничего не могу сказать про первую ногу, но эта вторая нога, которую удалось мне увидеть, была исключительно грязной. Я даже ненадолго задумалась: а видела ли я в своей жизни когда-нибудь такую исключительно грязную ногу? Да пожалуй что и нет! Не напрасно съездила! Кто он был? Покинувшая нас — надеюсь, навсегда! — советская идеологическая машина с ходу назвала бы его безработным. Но почему-то хотелось ей возразить: а искал ли он когда-нибудь настоящую, серьезную работу, любил ли ее? Может быть, это просто портовый босяк, один из любимцев раннего Горького? Скорее всего! К тому же он не просто гордился своей ногой, но и был занят кое-каким делом: перед ним стоял сложный прибор, состоящий из длинной, торчащей из седой бороды изогнутой трубки и находящегося внизу устройства, напоминающего плоский заварной чайник. Из «чайника» вился дымок. Видимо, это и был популярный на Востоке кальян. Я вспомнила, что кальян был у Мары, иногда она им баловалась и давала затянуться мне. Но тот-то был драгоценный, из какого-нибудь эбенового дерева, с подставкой из перегородчатой эмали... Где теперь все это?.. Вопрос чисто лирический и к тому же риторический. Я-то как раз знала где!

Ну хорошо. Полюбовалась на ногу, и хватит. До бесконечности это продолжаться не может. Надо найти силы оторваться от этого. Для начала принять душ. Наполовину подняв платье, я глянула на кальянщика: может, неловко раздеваться перед представителем чужой страны, к тому же перед человеком, видимо, почтенным? А, ладно, решила я, он, мне кажется, слишком самоуглублен. Решительно стянула платье, потом, глянув на неподвижное его лицо, сняла все остальное и сунулась в душ.

Я вышла из него и некоторое время ходила по каюте в чем мать родила. Курильщик не реагировал. Видимо, я не входила в круг его интересов. Вот и хорошо.

Правда, окончательно убедиться в бесстрастности египетского населения мне не удалось: опровержение поступило буквально через минуту. Походив по каюте, я натянула на себя чисто условный сарафанчик, чуть-чуть, скорее условно, прикрывающий самые выдающиеся места. Ну что ж, если все египтяне так же бесстрастны, то наряд этот будет в самый раз — хоть немного подзагорю в октябре, если не удалось это сделать летом. Я намазала лицо, руки и ноги кремом, потом нашла розетку и воткнула фен — хоть и жара, но волосы просушить надо. Некоторое время я веяла на свои длинные рыжие кудри феном, словно улетая. Унесенные феном. Потом, пригнувшись, рассмотрела себя в зеркале над туалетным столиком. Странно, сколько было веснушек, и вот, видимо, от напряженной жизни лицо стало ровным и гладким, от веснушек остались лишь тени. Ничего, веснушек еще наловим!

После фена я почувствовала, что во рту очень сухо и горько: пустыня, мать твою! Надо пойти попросить у портье, этого земного воплощения бога Мина, какой-нибудь минеральной водички и заодно — что уж лукавить — проверить его реакцию (чуть было не подумала — эрекцию!). Вообще, проверить, как я сейчас гляжусь, на фоне роскоши, на мировом курорте. Результаты проверки превзошли все ожидания. По бобрику босиком, вся на босу ногу, на голое тело, в чисто условном сарафанчике, лишь прикрывающем божественные выпуклости, я плавно приблизилась к стойке. Портье за стойкой не оказалось — лишь торчали невостребованные ключи, которых оказалось довольно много. Порожняком поплывем? Очень хорошо. Все вдруг стало радовать меня. Все отлично! Любимый человек рядом, в десяти шагах, и скоро мы с ним поплывем вместе по солнечному Нилу. Солнце попадало в салон косо, срезанное дверью, и освещало и грело лишь ноги повыше колен. Я убедилась в этом, оглянувшись в большое, до пола, зеркало, которое оказалось сзади меня. Да, на ноги солнце и светит, и их же греет. И это необыкновенно приятно. В Питере никогда не поймаешь такой жаркий, веселый луч! По-прежнему через плечо я разглядывала себя. Не!.. Вполне! Не уверена, что я войду в мировую культуру, но прекрасные мои ноги точно там прозвучат: недавно один знакомый скульптор лепил их, как, впрочем, и все остальное, как он уверял, для скульптуры на станции метро «Молодежная».

Так я тайно, слегка возбуждаясь, любовалась через плечо в зеркало своими голыми ногами и вдруг обнаружила, что в этом наслаждении я не одинока. Вдруг до меня донесся тихий хрип, перешедший в бульканье. Я резко повернулась в ту сторону и увидела портье, откинувшегося на низком кожаном диванчике в углу холла, голова его была безжизненно откинута, глаза были приоткрыты и мутны.

Снова донеслось хрипение, перешедшее в какое-то бульканье. Что с ним? Зарезан? Задушен? Я решительно двинулась к нему, но, на третьем шагу кое-что сообразив, приостановилась.

Тельце его было откинуто на подушки, голова отброшена, глаза затуманены. А ручонка-то где? Правая ручонка? Странная форма местного приветствия! Я отвернулась.

Сзади послышался совсем уже смертный хрип, потом дикий вопль, потом что-то вроде рыданий. Повременив, я обернулась. Портье, упав с диванчика, просто и честно лежал ничком поперек ковра, теперь уже, видимо, абсолютно ко всему равнодушный, в том числе и к выполнению официальных своих обязанностей.

Да, своеобразный тут сервис!

Но не могу сказать, чтобы он оставил меня абсолютно равнодушной. Я перешагнула через портье, честно погибшего в бою с самим собой, и полетела к Митиной каюте.

Этот меланхолик сидел, грустно уставясь в точку, хотя за его окном вид простирался гораздо более богатый, чем за моим.

Голубой, весело плещущий Нил, торчащие из воды крупные гладкие камни, целые острова — «луды», как называют их у нас на Ладоге, за лудами вдали — крутой, поднимающийся вверх оранжевый берег с мавзолеем Ага-хана на самой вершине, где он почти сливался с ярким синим небом.

Ага-хан был знаменитый богач и похоронен там вместе с красавицей женой, которую всю жизнь холил, лелеял, осыпал драгоценностями.

— Вот бы нам так похорониться! — сказала я, глядя туда.

— Ни к чему это! — сказал Митя.

Взгляд его был устремлен к другому: над его койкой был на стене папирус в рамочке — суд Осириса, сидящего на троне, в окружении богинь Исиды, Маат и Нефтиды. На весах лежит сердце покойного — на одной чаше, на другой — перо богини справедливости Маат. Если отягощенное грехами сердце тяжелее — пожалуйте в ад.

— Любуешься? — садясь ему на колени и обнимая, спросила я.

— Да нет, — вздохнул он. — После сегодняшнего посещения папирусной мастерской я как-то стал недолюбливать папирусы.

— Думаешь, где сейчас эта Мальвинка носится?

— Да. — Митя вздохнул.

— Да угомонись, сердца на всех не хватит! — Я лизнула его лоб. — О, какой ты... сладколобый!

— Да, кстати, — он слегка отстранился, — ты уже не первая здесь гостья!

— О! — Я восхищенно глянула на Митю. — И кто же?

— Сиротка.

— Ну ясно.

— Предлагала всю себя, без остатка — умоляла отдать ей звездочку! Говорила, что только так можно спасти Цыпу, у которого тут, оказывается, обострился диабет... Неужто и Цыпа поверил в это? — Митя вздохнул. — Ведь мы же всегда с ним были «бойцы материализма»! «Продам материалистические убеждения. Дорого!» — ведь это его шутка.

— Да, Бога приватизировать все хотят! И звездочку, антенну для связи, все ловят. Только боюсь, что лечением Цыпы Сиротка не ограничится... Дальше пойдут более крутые дела! — Я вздохнула.

— Да, кстати... а где, интересно, звездочка-то? — Митя почему-то смущенно глянул на меня. — Сиротка сказала, что Жезл Силы — так сделали жрецы — переходит от одного владельца к другому только после смерти и... только по любви. Причем любовь, сказала она, обязательно должна быть разнополая: а то жезлом долго гомики владели.

— Так Сиротка себя, значит, преемницей выставляла? — Я усмехнулась. — Не знала, что у вас любовь!

— А... кто тогда, если не она? — Митя уже с явным подозрением глядел на меня.

— Я! Держись! — Я опрокинула его на кушетку.

— М-м-м! — промычал Митя. — Окно закрой!

— Не надо! — прошептала я.

Пусть Ага-хан со своего холма вместе со своей красавицей женой завидуют нашему счастью!

Вдруг я услышала какой-то легкий стук в окно. К счастью, Митя, находящийся в это время в полях елисейских, его не услышал.

Я покосилась туда одним глазом и обомлела: за окном, во всю его — и свою — высоту, висел портье. Как он там оказался? Видимо, держался за леера на палубе и свисал? Видимо, методика эта была у него разработана до мелочей и практиковалась во всех рейсах. Он встретил мой изумленный взгляд, но не прореагировал. Вернее, среагировал по-своему: опустил правую руку по назначению и висел лишь на одной левой! Виртуоз! При этом на лице его холодно поблескивало пенсне. В холле он, насколько я помню, обходился без него, но теперь он отнесся к делу более ответственно. Я тоже, со своей стороны, не могла прервать столь увлекательного своего занятия, да он бы этого и не хотел. Я только подмигнула ему одним глазом и в наслаждении закрыла оба: так сосредоточенней! Мы с Митей с общим стенанием отлетели в рай и лежали, откинувшись в разные стороны. Через некоторое, довольно долгое время я сумела разлепить один глаз. Портье в окне не было.

«Отлепился?» — равнодушно подумала я.

Митя победно вскочил, поправил штаны, уставился в зеркало.

— Вот так! — Он оскалился. — Зубов нет, а считаюсь красавцем!

Митя подошел к окну, рывком сдвинул стекло вниз. Хорошо, что вуайер отчепился. Подул легкий, прохладный ветерок — завершение блаженства. Потом я встала рядом с Митей... Ого! Колоссальный успех! Со своего вольного речного простора к нам бешено гребли в каких-то скорлупках черные белозубые дети с бодрой песней. Слова я поняла, лишь когда они подгребли ближе:

Ай эм притти бой.
Гив ми литтл той!
...Я симпатичный парень, дай мне маленькую игрушку!

Победители гонки сгрудились у окна, прыгали в своих скорлупках, протягивали темные свои ручонки с розовыми ногтями.

— Привет вам, дети Юга! — рявкнул Митя.

Дети Юга ответили восторженным гвалтом. Мы стали кидать вверх монетки, которых нам полно надавали на сдачу в папирусной мастерской, и каждая монетка, несколько раз перевернувшись и сверкнув на солнце, попадала в свой черный кулачок.

— Все! — Митя опустил стекло. — Мне нравится, что мы все же ведем благотворительную работу с детьми!

— А как же! — воскликнула я.

Тут раздался сдержанный стук в дверь. Я распахнула ее — теперь нам уже нечего бояться!

За дверью стоял портье — теперь уже строгий, корректный, холодно поблескивая пенсне.

— Диннэ![3]

Сенкс!

По пути мы зашли к Цыпину с Сироткой — стукнули, и дверь отъехала, и мы в темноте увидели запрокинутого на койке Цыпу, над ним колдовала Сиротка. Сверкнул шприц. Инсулиновый укол? Мы прикрыли дверку. И почти на цыпочках пошли в столовую на корме. Большая, уютная, с широкими стеклами. Стояли накрытыми всего два стола — за одним уже колготились веселые французы, второй был, видимо, наш.

Посередине уже стояло дымящееся длинное блюдо — рис, кажется, с мясом. Подошел портье — здесь он был строг и корректен, видимо являясь одновременно и метрдотелем, лицом важным и ответственным, а некоторые вольности позволял себе только в должности портье.

Теперь, после всего, что было, надо бы с ним поговорить. Оказывается, он еще и метрдотель. Вдруг еще окажется и капитаном? И если и судном будет управлять одной левой рукой при занятой правой, то нам несдобровать!

— Парле ву Франсе? — поинтересовалась я.

— Уи, — с достоинством ответил он.

Тогда я поинтересовалась у него, кто это уже съел уголок в нашем блюде риса и почему накрыто на десять приборов, когда нас прибыло всего девять? Десятая тарелка, кстати, была уже грязная — кто-то покушал.

— Вас десять! — сказал метр.

— Девять! — с тревогой сказала я. — Кто же десятый?

Тут как раз начали появляться наши, свежие и расфранченные: Цыпа с Сироткой, СН в рубашке апаш, ослепительный Апоп, хмурый, хотя и в рубашке с акулами, Михалыч, слегка шелушащийся на лицо Гуня.

— Вы видите: нас пока даже восемь! — сказала я метру. — Одна еще должна скоро появиться!

— Десять! — холодно возразил метр. — Один ваш джентльмен уже покушал! — Он показал на грязный прибор.

Мы с Митей тревожно переглянулись: кто же это? Хмурый Михалыч сел рядом, с надеждой глянул на грязную тарелку.

— Кто-то уже подхарчился? — спросил он.

— Увы... какой-то джентльмен! — разочаровала его я.

— Да это Атеф, наверное, появился, миллионер драный! — в сердцах произнес Михалыч. — Вообще, ведет себя как капитан Немо! Нигде не появляется! Не уважает, видно... Товар-то хоть у него? — с тоской произнес Михалыч. — Или... в музее уже? — Он нашел в себе силы усмехнуться.

Да, появление Атефа устроило бы всех нас — столь отчужденное его поведение раздражало.

— Хрена два он у меня диссертацию защитит! — произнес Митя.

— А ты думаешь, это так нужно ему? — усомнилась я.

Мы стали накладывать рис. После первых ложек, кинутых в рот, на многих лицах появилась задумчивость. Какой-то необычный вкус. Видимо, какие-то местные экзотические, египетско-асуанские добавки? Все взгляды обратились ко мне — мол, это так надо? Я хотела спросить об этом портье, но тут перебил Михалыч с больной его проблемой:

— Спроси его, когда отплываем-то?

Подтекст был всем ясен: явится ли дочь?

Я спросила.

— Завтра утром, — с достоинством ответил метр, он же портье... неужто он же и капитан?.. не одноногий, но однорукий... Но может, шалости позволяет себе только портье, что и нравится пассажирам? Надеюсь.

— Завтра утром! — перевела я Михалычу.

Тот вздохнул с облегчением, вытер пот... Но эта лахудра и завтра может не явиться!

Пока мы проясняли этот вопрос, рис был полностью доеден — спрашивать, собственно, уже не о чем было. Ничего, русскому все здорово! Подали шербет.

Но кто же тут был десятый?..

Портье, он же метр, сообщил приятную новость: сразу после обеда состоится поездка на парусниках, но неподалеку — на остров Егелика, к храму Исиды. Радостно загомонив — приятно, черт возьми, отдыхать! — все стали подниматься.

Я зашла в свою каюту переодеться перед экскурсией. Портье, слава богу, временно не висел. Но зато я разглядела папирус, который, оказывается, висел и над моей койкой. Бог Мин со своим инструментом, абсолютно синий, видимо от напряжения, стоял на берегу, а вокруг кипела работа: египтяне насыпали в чашки какие-то зерна, ловили сетями уток, взлетающих из зеленых камышей, били гарпунами рыбу, то есть наконец-то занимались делом!

...Остров с храмом Исиды был каменистый, с колючими кустами.

Яркая синь и знойная желтизна — и ничего более вокруг. Не верится, что совсем недавно мы стояли в изморози и темных облаках. Не может быть такого! Зачем? Вокруг только радость, и яркий свет, и синее с желтым! Ярко-желтый был и храм — из чего же его было строить, как не из этого камня?

Мы выпрыгнули из фелюг на берег, подвигались, разминая суставы. И двинулись к храму. Какой-то босоногий гид начал что-то сбивчиво излагать, но с парусом у него получалось лучше. Пришлось мне его поблагодарить и отправить к лодке.

Все египетские храмы со стороны напоминают огромные запыленные степные элеваторы.

По мере нашего приближения закрывали небо пилоны — огромные серо-желтые башни с крохотными окошками и дверками, дабы в святилище входило меньше яркого солнца и меньше людей, грешных и недостойных. На стенах были выцарапаны размашистые барельефы в двадцать раз выше человеческого роста: стройная, прекрасная Исида с длинными красивыми рогами над головой, в которых каким-то чудом держится шар — не наша ли это Земля? В таком случае ей нелегко балансировать такой игрушкой. Рядом с ней — такого же роста ее сын, бог Гор, с головой сокола.

Через узкие двери мы буквально протискивались в сумрачный колонный двор. Многие колонны тут треснули и развалились, крыша местами исчезла, в дырах торчали листья и цветы. Уцелевшие верхушки колонн, как и всюду в Египте, имели форму связок папируса и бутонов лотоса. Мы как бы плыли — в аллегорическом смысле — по священному Нилу, символу приходящей и уходящей жизни, В конце зала была темная комнатка, куда имели право входить лишь жрецы и фараон, и то лишь несколько раз в году. Раньше здесь была священная статуя богини этого храма — Исиды. Но сейчас тут нет ни жрецов, ни богини — только мы.

Потом мы пошли вдоль длинной стены, на которой до сих пор еще довольно ясно видна выцарапанная в камне история Осириса и Исиды. Вот бог зла Сет с головой бегемота приносит на пиршество гроб, заранее сделанный по мерке Осириса. Пьяные гости, хохоча, один за другим пытаются туда улечься, но вот ложится Осирис, и все замирают от ужаса: изделие как раз на него! Пользуясь общим ужасом и оцепенением, Сет заколачивает гроб и кидает его в Нил (самая сохранившаяся картинка).

— Что же Осирис-то так прокололся? — произносит Михалыч расстроенно. — Надо было сказать сразу: мой сайз, но не мой прайз!

Сет, угробив Осириса, берет Жезл Силы и кует лихие дела, но недолго! Исида находит Осириса в камышах. Но Сет, оказавшийся тут же, рубит Осириса на четырнадцать частей и кидает в Нил. Исида в папирусной ладье собирает по заводям и болотам обрубки Осириса. Она нашла всего тринадцать частей своего мужа — с тех пор «тринадцать» считается числом несчастливым. Четырнадцатая часть — фаллос — так и не была ею найдена. Поскольку, как самая лакомая, была сразу же проглочена тремя нильскими рыбами: лепидот, оксиринх и фраг с той поры считаются несъедобными. Однако Исида из тринадцати кусков снова соединила тело Осириса, а недостающую часть вылепила из глины, приладила на место и даже сумела таким образом забеременеть и родить неслабого сына Гора, изображенного вот здесь с головой орла. Орел парень! Вот он здесь, на последней фреске этой длинной стены, убивает с лодки длинным копьем убийцу своего отца, бога Сета, в образе бегемотика. Четырнадцать рисунков на эту тему, словно кадрики в мультипликационном кино: сын Гор убивает Сета четырнадцать раз — ровно столько, на сколько кусков он разрубил его отца. Жезл Силы вернулся к ожившему Осирису. Так кончилась эта история. Так что не надо унывать, особенно женщинам, надо, по примеру Исиды, брать дело в свои руки, и все получится.

Обычно этаистория, умело рассказанная, с нужными акцентами, веселит туристов. Так было и тут.

Все развеселились. Улыбалась и я — хотя быть все время Исидой — дело нелегкое.

От камней на воде уже шли длинные тени, когда мы плавными полукругами, то склоняя, то вздымая длинные мачты с узкими парусами, плыли обратно.

Единственным странным происшествием за все плавание был случай с Михалычем. Он уже вошел с лодки на корабль, потом вдруг, оттолкнув входящего Апопа, снова прыгнул назад на фелюгу, согнулся над водой, и его бурно вырвало. Он посидел, согнувшись, потом поднял на всех изумленные, но честные глаза: не понимаю, что такое со мной? Ведь и выпил-то с устатку всего ничего — и вдруг такое? Перегрелся, видно. Или водка была несвежая?.. Или привет от капитана Немо?

Я обратила вдруг внимание, что все смотрят на Михалыча не осуждающе, а скорее задумчиво, будто слыша нечто подобное и в себе. Не все вроде в порядке? Я тоже почувствовала, что, когда ступала с лодки на борт, меня качнуло, причем гораздо сильнее, чем качало корабль. Что же это такое?

Тем не менее, на ужин все явились в полном составе, видимо решив разобраться в вопросе: что же с ними происходит, и с этой целью быстро умяли поданные с кухни остатки того же риса с тем же самым привкусом. Таинственная десятая тарелка на этот раз стояла в углу стола нетронутой.

Все задумчиво разошлись по каютам. Михалыч догнал меня в холле, схватил за плечо:

— Спроси у этого... Моя лахудра тут не появлялась?

Ответ был получен негативный. Мы горестно посидели с Михалычем. В это время мимо нас прошествовал Апоп, вырядившийся, видимо, для вечерней прогулки по набережной. Михалыч слабым голосом окликнул его:

— Слышь, генацвале. Увидишь Мальвинку мою — волоки сюда без разговоров.

— У нас такого не допускают, чтобы девушка ходила одна! — гордо произнес Апоп.

«В том-то и беда, что она не одна!» — подумали мы с Михалычем.

Михалыч сник еще больше. Оставив его горевать, я, слегка покачиваясь (волны начались, что ли?), прошла в Митину каюту.

Он сидел на кровати, держа голову в руках.

— Что-то я плохо себя чувствую! — пробормотал он.

— А меня? — Я жарко придвинулась к нему.

— Тебя лучше. Но, вообще, — он махнул рукой, — звездочку мою взяли, теперь лишь осталось, — он рубанул ладонью по шее, — секир-башка, и — полное счастье. Остается только разрубить на четырнадцать частей! Или на сколько надо? Посчитай заказ! Братиков твоих считаем — нет? С ними сколько?

— Вот уж братиков моих тут нет — это точно! — с неожиданной горячностью (мол, хоть что-то есть во мне хорошее!) воскликнула я.

Потом я вдруг увидела себя в своей каюте, раскинувшейся на койке, плашмя на спине, полностью одетой. Руки казались какими-то чужими, ладони и пальцы — очень далекими. Я, соответственно, была очень-очень длинной: ступни свои я видела в страшной дали. Тем не менее, я ощупала себя всю: одета так, как ходила к ужину. И ужин, судя по всему, удался. Голова была моя задрана, и, кроме серого ската набережной, я увидела полосу черного неба. В нем висел тонкий месяц — далеко-далеко, даль эта как-то ощущалась. Месяц был непривычно тонкий и, главное — абсолютно необычно для северных широт, — лежал выгнутой спиной вниз, на спинке. Месяц на спинке! Это созвучие вдруг вызвало у меня совершенно другие, остросексуальные ощущения. «Месяц на спинке»! Размечталась. Вдруг месяц подернулся каким-то облачком или тенью. Тень эта вдруг взволновала меня. Она была прозрачной... но это стоял Митя, абсолютно голый, вернее, в одних своих тартуских плавках, которыми он очень гордился, и смотрел на меня.

Что с ним? Я приподнялась. Голова закружилась. Я посидела, опершись на локти, потом, качаясь, встала. Да, кажется, наша ладья медленно поплыла на Берег Мертвых. Я сумела выйти из каюты, как в качку, ударяясь о стены, прошла к Митиной каюте, с размаху ударилась о Митину дверь. К счастью, она оказалась незапертой — видно, Митя уже не мог ее запереть, и я влетела в каюту и споткнулась о Митю, упала и сильно, на некоторое время потеряв сознание, ударилась об угол столика. Но вскоре я открыла глаза и, как ни странно, почувствовала себя бодрее и яснее, чем раньше, видимо, как раз эта встряска мозга как-то помогла. Приподнявшись, нашла взглядом Митю — он лежал возле двери, ногами на койке, головой на полу. Рот его был открыт, на губах появлялись и лопались пузыри. Глаза его были и не открыты, и не закрыты — это самое страшное, что может быть. Между веками не было зрачков. Так. Я уже знала, что надо делать. Я поняла, что нас с Митей крепко траванули. Только нас с ним, интересно, или всех? Таинственный капитан Немо, не появлявшийся за обедом, или кто? Впрочем, для того, чтобы разгадать эту тайну, надо бы для начала элементарно выжить. Я уже представляла, что надо мне сделать, но сделаю ли?

Пятясь, как рак, я переползла через Митю и задом открыла дверь. Потом в той же позиции, не поднимаясь с четверенек, ухватила Митю за волосы и выволокла в коридор. Дальше, по ворсистому скользкому полу, тащить его уже было легче. Правда, продолжалось это довольно долго, временами я отрубалась, и мы лежали с Митей голова к голове, состояние становилось почти блаженным, мы отплывали, но каждый раз диким усилием, приходящим в мою голову словно откуда-то издалека, я открывала глаза, поднималась на четвереньки, запускала свои пальчики с маникюром и неслабыми колечками в Митины кудри и тянула рывками, потому что плавно он с места не сдвигался, только рывком. Или сниму с него скальп, или доволоку до каюты. Наверное, не все я делала правильно — можно, наверное, было закричать, позвать помощь, — но я почему-то решила не тратить времени и сил на вопли, а полностью сосредоточиться на рывках и прерывистом сопении.

Я боднула задом свою дверь — теперь предстояло самое трудное — переволочь абсолютно каменного Митю через высокий камингс (порог). К счастью (или, может, к несчастью), в коридоре было абсолютно пусто. Сосредоточенно сопя, я перебирала в пальцах Митины кудри, стараясь ухватиться покрепче сразу же для жима, толчка и рывка. Тут я услышала оскорбленный девичий голос и возмущенный мужской. Нельзя сосредотачиваться лишь на своих задачах, надо поинтересоваться, как и другие живут.

Неплохо. Апоп, ухватив за короткие волосики Мальвинку, примерно как я Митю, пинками толкал ее перед собой, пытаясь затащить в дальний угол коридора. Голоса их доносились все глуше. Да, неплохо Апоп гуляет: отец поручил ему найти дочурку, а он заволакивает ее в свою каюту! А еще считается, что наша поездка посвящена разрешению острых молодежных проблем! Хорошо же мы их разрешаем! У меня как раз было время для этих размышлений, одновременно я скапливала свои жалкие силы (все вдруг куда-то исчезло) перед решающим рывком через порог. Поймав, наверное, мой взгляд, Апоп в ярости обернулся. Ему, наверное, наоборот, наши позы и наше времяпровождение показались предосудительными, достойными резкого осуждения... мне показалось, во всяком случае, что губы его произнесли нечто неодобрительное. Возмущение, однако, придало ему новые силы — и он доволок Мальвинку в конец коридора за считаные секунды. Надо будет завтра поставить вопрос об этом возмутительном случае на комсомольском собрании. Однако, как тут же выяснилось, я недостаточно хорошо думала о людях. Апоп, вместо того чтобы открыть дверку ключиком, стал грохотать в нее кулаком... Не его каюта? Так и есть! Дверь со скрипом отъехала, и оттуда появились сперва ручищи, потом живот, а потом лысая, но одновременно всклокоченная голова Михалыча. Пробормотав что-то отрывистое, он схватил Мальвинку спереди, за руки, и они вдвоем — Апоп сзади, Михалыч спереди — пытались заволочь Мальвинку в каюту. Юное поколение при этом визжало, кусалось и, как мне даже почудилось, материлось — правда, с использованием английских корней. Наконец эта святая троица ввалилась в каюту, дверь с грохотом закрылась, и в коридоре повеяло покоем и тишиной. Но это в той половине коридора — в этой имелись еще некоторые проблемы. Михалыч, конечно, нас с Митей не увидел: во-первых, он был перевозбужден своими проблемами, а во-вторых, взгляд его в поисках друзей вряд ли мог обратиться столь низко, буквально к полу. Но главное — некоторое время отдыха, а может, и удаль только что происшедшей тут сцены придали мне небывалую силу, и я одним рывком перетащила Митю через порог в каюту. Затем, слегка передохнув, сидя на полу, одним махом выдернула из шкафа пухлую сумку, подволокла к помещенному в углу каюты санузлу и кинула Митю животом на нее. Держится. Вползая затем в ванную, я вытащила из туалетной сумочки небольшую трехведерную клизму — постоянную спутницу моих вояжей. Присев непринужденно на унитаз, наполнила клизму, потом зацепила ее за крючок для полотенец, скинув полотенца на пол. Потом, подползя к Мите, перевешенному через сумку, как похищенный через седло, я резко стянула с него брюки и трусы, затем послюнявила изящный наконечник трубочки и вставила Мите в зад. Полюбовавшись достигнутым, я снова перебралась в ванную и открыла крантик под баллоном. Резиновый баллон стал плавно сжиматься, а Митя, наоборот, на глазах надуваться. Затем я ухватила его за спущенные штаны и загривок и несколько раз тряхнула его, всполаскивая, как кефирную бутылку перед сдачей. Затем, выждав паузу, рассчитанную до секунд, я снова ухватила его за эти же точки и с размаху кинула на унитаз. Эффект не заставил себя ждать и был похож на взрыв огромного помидора изнутри. Митя уже что-то забормотал... Нравится?!

Затем, став уже почти разрядницей-самбисткой, я снова кинула его животом на сумку, наполнила сосуд живительной влагой и перелила его в Митю. И — рывком на унитаз. Эффект на этот раз был, наверное, не таким оглушительным, но тоже весьма значительным. Затем, раздев Митю окончательно, я перевалила его в ванну, заткнула пробку и включила душ. Митя, не открывая глаз, постепенно начал ловить струйки губами.

— Волшебно! — пробормотал он. — А что это было?

Я между тем пока что не разделяла его блаженства.

Пот, покрывший меня всю, от лба до пяток, был какой-то клейкий и необычно соленый и горький, в голове как бы ухал океанский прибой, а во рту становился все ощутимей вкус свинца. Пора заняться собой. Благодаря исключительной своей грации и гибкости, я проделала уже знакомую процедуру с собой — отдача также была интенсивной и освежающей. Я лежала на прекрасном холодном кафеле рядом с ванной, иногда закидывая руки в ванну, ловя ладонью отдельные струи и капли, украдывая их у Мити, с блаженством размазывая их себе по лбу, губам и щекам. Потом я затихла. Двигаться больше не хотелось. Надо слегка успокоиться, подвести итоги. Но, правда, итоги предварительные — кто-то, видимо, крепко взялся за нас и скоро не успокоится. Но пока что с моими остатками сил всю глубину человеческой подлости измерить не удастся, хорошо бы немного передохнуть — и желательно не на кафеле, а в койке.

Я вяло обмыла Митю, перевалила его через борт, потом одним полотенцем вытерла его и себя и, уже на чуть отвердевших его ногах, довела до постели и опустила. Ни разу еще ни одного мужика не доводилось мне укладывать в койку с таким трудом! Портье, видно сморенный трудным днем, за окном не свисал — и напрасно! Упустил лучшие кадры!

Мы лежали головами на одной подушке, отдыхиваясь, приходя в себя. Впрочем, он все еще недостаточно ясно воспринимал происшедшее.

— Что ж это я так напился? — пробормотал он.

Вдруг раздался сдержанный стук в дверь. Видимо, по расписанию на корабле наступило время светских визитов.

— Входите! — как можно более светским тоном произнесла я.

Открылась дверь — и мне стало мучительно стыдно за наше расхристанное пребывание в постели, да еще двумя головами на одной подушке. Фи!

Благоухая французскими духами «Герлен», в освещенном проеме двери появилась Сиротка, юная и свежая, одетая как для премьеры или светского раута: высокая прическа с бриллиантовыми заколками, черное длинное платье с ослепительно белыми воротником и манжетами. Веки блестели изысканным макияжем.

— Ой, вы уже спите? Извините! — фальшивым, как всегда, голосом проговорила она.

— Нет, почему же? Мы бодрствуем! Только прилегли! — жизнерадостно проговорил Митя. — А что?

— Ну, просто мы с Сережей... устраиваем небольшой вечер. Ну, просто сегодня как раз годовщина... — Сиротка замялась, — нашего...

«Сожительства?» — хотела было подсказать я.

— Сосуществования! — Сиротка, кокетливо улыбнувшись, нашла более удачную формулировку. — Ну, и мы приглашаем всех!

Как говорили в свете, кажется, в девятнадцатом веке: «у них сегодня будут буквально все!»

— Но ведь, наверное, уже поздно? — с надеждой проговорила я, не в силах двинуть ни рукой, ни ногой.

— Ну почему — поздно? — удивленно проговорила Сиротка. — Всего только половина девятого!

— Половина девятого? — воскликнула я. — Утра?!

— Ну почему же, вечера! — снисходительно произнесла Сиротка. — Мы вас ждем в течение получаса! — И она величественно удалилась.

Вот это да! Сейчас — лишь половина девятого вечера? Столько за это время произошло, что трудно поверить! Тому, кто побывал на том свете и сумел оттуда вернуться, присуще, видимо, преувеличивать значительность этих событий, считать, что для таких исторических дел требуется огромное время... Ан нет! Всего только лишь полдевятого — а мы уже тута!

Митя вдруг поднялся и, раскачиваясь, буквально летая по комнате, пытался попасть ногой в брюки.

— Ты куда?

— Но мы ведь идем!

— Зачем?

— Но нас же пригласили!

— Тебе что, очень хочется?

От возмущения Митя застыл и даже перестал раскачиваться:

— Что значит — хочется? Люди нас пригласили!

— Но не кажется ли тебе это нахальством с их стороны?

— Ну почему же? Они явно заранее готовились, волновались, тащили какие-то бутылки и закуски с собой. Нет! Вставай! Надо!

— Как-то у меня их пара не вызывает умиления.

— При чем тут умиление? Люди явно нуждаются в нас. Они хорошо понимают, что брак их считается несколько странным... вызывает осуждение окружающих, и поэтому они стараются окружить себя друзьями, чтоб почувствовать себя нормальной семьей. И время для сближения, для создания этакого салона они самое удачное выбрали. Всем по пять метров идти! Трудно, что ли?

Ну да: идти — это не ползти.

Вздохнув, я тоже стала подниматься. Да, первое, что появилось или вернулось к нему после возвращения с того света, — это гражданская совесть. Как хотелось бы мне, чтоб после путешествия на тот свет появились в нем какие-то новые черты, которых раньше не было. Но увы! Все по-прежнему. Думаю, и из гроба он встанет, если попросят его поднести чемодан. А владелец чемодана будет идти сзади и покуривать, а Митя, напрягая свою грыжу, будет еще улыбаться и отшучиваться, чтобы тот не подумал, не приведи господь, что ему тяжело!

У Сиротки и Цыпы стол был блистательный: шампанское, крабы, икра! — однако гости находились в каком-то квелом, я бы сказала, в предклизменном состоянии. Один Митя, внутренне очистившись, блистал и сверкал, был душой компании. Таким я не часто видела его: сыпал байками, анекдотами, комплиментами, потом с выражением прочел приличествующий случаю стих: «...о, как милее ты, смиренница моя, о, как мучительно тобою счастлив я, когда, склонясь на долгие моленья, ты предаешься мне, нежна без упоенья, стыдливо-холодна, восторгу моему едва ответствуешь, не внемля ничему, и разгораешься потом все боле, боле и делишь наконец мой пламень поневоле!»

— Ой, какой неприличный стих! Кто это написал? — Сиротка зарделась.

Цыпа, возбудившись, хищно раздувал ноздри — в общем, Мите осталось только держать над их постелью лампу, а так счастье молодоженов было сделано.

Митя, взбодренный трехведерной клизмой, блистал один за всех! Мальвинка сидела злая и отчужденная: оторвали от настоящей жизни и приволокли в этот маразм! Тем более, что ее батяня то и дело уходил в туалет и шумно там блевал. Каждая его громкая мучительная судорога вызывала лишь презрительную усмешку дочери: ну и что ты велел приволочь меня сюда и теперь так вот воспитываешь, на личном примере? Митя поглядывал на Мальвинку и вздыхал: ну что за молодежь растет — ни ума, ни сердца! Батя ее мужественно борется за свою жизнь, а дочурка лишь усмехается! Может, напрасно мы столько времени и сил уделяем их воспитанию? Сиротку, как ни странно, бурные излияния Михалыча возбуждали, с каждым доносящимся из ванной раскатом она сконфуженно, но звонко хихикала: ей все это казалось приметами настоящего лихого загула — будет что рассказать потом подружкам: «Ой, мы с Сережей юбилей наш справляли на Ниле, ну, на фешенебельном теплоходе. Ой, и там у нас в гостя-яах был один знаменитый бандит, ну о-очень знаменитый — не хочу его называть, — так он так на-апился, так на-апился, ну прям неудобно!»

Михалыч выходил из ванной с видом виноватым и одновременно возмущенным: много несправедливостей он встречал, прежде чем стать ведущим бандитом, но здесь что-то особое, выходящее за рамки: выпил-то всего ничего — и такая расплата! Может, Бог велит вообще бросить пить?

Гуня с некоторой натугой, но вполне удачно рассказал анекдот: «новый русский» заказывает матрас с морской водой Средиземного моря. Ложится на него — вдруг кто-то изнутри скребется. «Кто там?» — «Кто, кто!.. Кусто!»

СН приятным баритоном спел «Заботу», их профессиональную песню. Но я со своей стороны, если бы не торжественность момента, всем бы посоветовала пройти в туалет и срочно последовать примеру Михалыча. Все сидели бледно-зеленые, как поганки. Ясно было, что кто-то взялся за нас всерьез — не исключено, кстати, что кто-то из присутствующих. Сиротка, кстати, подозрительно цвела, как роза на помойке. Может, специально траванула всех нас, дабы подчеркнуть свое юное цветение? «Но она же искренне нас созвала, искренне переживала, придем ли мы!» — так сказал бы Митя, если бы я поделилась с ним подозрениями насчет Сиротки. Да, и при этом, вполне возможно, чуть не лишила нас возможности передвигаться вообще! Ну и что? Именно алогичность такого поведения и убеждает более всего в его подлинности. Полностью логично, да еще в отчаянных и двусмысленных ситуациях, редко кто поступает. Так, один мой друг, решив свести счеты с жизнью, одновременно хлобыстнул яда и стакан молока, чтоб яд нейтрализовать. Что здесь непонятного? Так и Сиротка вполне могла нас травануть — и при этом волноваться, придем ли мы в гости на ее семейный юбилей? Все так дико и нелепо, что похоже на правду.

Примерно о том же, я думаю, размышляли и гости, хотя у них в сознании, возможно, мелькали и другие кандидатуры. Однако — это поразительно, но очень похоже на людей — все старательно отрабатывали трогательное приглашение, старались бодриться, говорить молодоженам комплименты. Апоп, как настоящий сын гор, произносил длинные и цветистые тосты, прерываемые лишь порой короткими недоуменными паузами — видимо, позывами к рвоте, но, сглотнув, Апоп продолжал витиеватый свой тост и заканчивал его вполне воодушевленно. Я смотрела на все это, и слезы наворачивались у меня на глаза. Вот ведь стараются люди, пытаются сделать по своим понятиям, как лучше, себя не жалеют — еле на ногах держатся, однако приползли, чтобы морально поддержать славных молодоженов. И молодожены были растроганы... Так зачем же за это травить? Так вовсе и не за то! Тут как раз Сиротка искренне была рада и растрогана, что мы пришли, а траванула совсем за другое!.. За что? И почему всех? Может быть, потому, чтобы повесить все это на Митю? Вот, мол, потому что ты глупо упираешься и не хочешь уйти мирно, сдав кому следует свои дела, из-за эгоизма твоего и упрямства приходится всех травить, чтоб ты почувствовал наконец свою вину! Очень похоже на Сиротку — в самых низменных целях играть на высоких принципах и на совести (в основном на чужой). Я уплыла куда-то совсем далеко, голоса гостей доносились глухо, я словно видела все это с Марса: видно, яд продолжал еще действовать или, может быть, даже входил в лучшую свою пору, в наши мельчайшие поры? Однако действовала я четко, все учитывала, и, когда гости стали вставать и прощаться (как только все разместились в столь тесной каюте? Но было душевно), я тоже вскочила, как на пружине.

— Ну куда вы так рано? Посидели бы еще? Ну хотя бы по одному, не все сразу! — расстраивалась Сиротка. Она переживала вполне искренне: жаль, что такой чудный праздник заканчивается, при этом она с еще большим сожалением осознавала, что, возможно, все эти люди уходят навсегда.

«Да, жизнь — сложная штука!» — как любят сокрушенно говорить некоторые сволочи.

Я по-прежнему воспринимала все с некоторой отчужденностью и гулом в голове, но помню, что выходила за каждым из ушедших и страстно нашептывала ему, чтобы он, придя в номер, непременно поставил бы клизму как себе, так и всем своим близким. При этом горячо предлагала всем как свой инструмент, так и свои услуги. Все растроганно отвечали, что, если возникнет такая необходимость, непременно воспользуются знаниями, полученными от меня. В общем, расходились душевно. А когда, собственно, русские люди после таких посиделок расходились не душевно? Однако это вовсе не значило, что, придя домой, буквально каждый из гостей не вынимал из тумбочки маузер и с растроганной улыбкой, вспоминая приятный вечер, не начинал чистить оружие, готовясь к неизбежному, увы, бою!

Мы с Митей, как самые честные из честных, уходили последними. Объятиям и поцелуям не было конца. Мы клялись друг другу, что счастливы, что нашли друг друга и так подружились, и обещали любить друг друга вечно, до конца жизни... который, похоже, не так уж далек!

Кстати, Цыпа в этот радостный вечер был какой-то смурый, не выдавал свои обычные соленые морские байки, все больше слушал, улыбаясь мучительно. И его Сиротка тоже траванула? Ну, это она явно погорячилась. Цыпа — единственный ее ключ хоть к какому-то положению в обществе, кстати, и к нашей квартирке, которую она после кончины Мары явно пытается оттяпать.

«Я пришел звать не праведников, а грешников к покаянию».

Но если это ее преступление я просчитываю правильно, то, наверное, она так суетится неспроста? Видимо, она знает, где сундук, и красные береты во главе с Мартом работали на нее? Я остановилась. Интересная идея. Явно на корабле нашем кто-то плывет с нами — неожиданный, но очень близкий нам всем! Кто? Мы как раз стояли в холле (усталый портье дремал), и я видела все двери кают сразу. Профессиональной памятью гида я уже ухватила, кто где. Глухая и мертвая дверь была как раз следующая за моей, — на моей памяти никогда не открывалась. Кто же там находится? Он?

Наш, кстати, обратный путь с Митей из гостей до хаты по длительности и насыщенности почти не уступал «Одиссее» Гомера, ну, во всяком случае, «Улиссу» Джойса... ну уж точно — нашему возвращению с Митей от его друга Фимы Столкера, самого бессмысленного человека из всех, кого я знала, к тому же живущего в самом глухом углу Веселого Поселка. Проносящиеся мимо такси, пустыри, заросшие бурьяном, потом какие-то самосвалы, бензовозы и поливальные машины, подвозящие нас охотно и совсем недорого, но совсем не туда. Стоит только войти в зону абсурда — выйти из нее нелегко. Здесь нас задерживали жаркие и продолжительные контакты с французами, которые как раз расходились после какой-то своей пьянки и двигались в направлении противоположном нашему.

Наконец мы очутились возле моей каюты — до Митиной было еще переть и переть! Митя, надо отметить, был абсолютно счастлив от чувства исполненного гражданского долга и теперь то радостно пел, то хохотал. Яд, выведенный из организма клизмой, он успешно восполнил водкой «Столичной», самой чистой и огненной водкой в мире! Он с размаху приплюснул меня к двери моей каюты и зашептал, пуская пузыри:

— Ну что? Может быть, чашечку кофе?

Мы ввалились внутрь. Да, напрасно портье не свисал за окном, он бы увидел много интересного и понял бы наконец-то, что такое настоящая страсть!

Потом мы лежали, раскинувшись в разные стороны, лишь сладко покряхтывая, потом затихли, вроде бы засыпая, потом вдруг Митя абсолютно трезвым и каким-то странным голосом спросил:

— Зачем ты вернула меня?

Я вдруг вспомнила, как он, голый и полупрозрачный, стоял вот здесь, чуть туманя окно. И что же, это нравилось ему? Я снова представила это и содрогнулась: неужто ожидается продолжение? Дежурная по комнате ужасов! Блядь с элементами мистики. Неужели это еще не все? Я энергично привстала на локте и уставилась на его откинутое потное лицо:

— Ну и что? Ты считаешь, что я напрасно это сделала?

— Не знаю, — после паузы глухо проговорил он. — Если зовут, то, видимо, зачем-то им нужен?

— Мало ли ты кому нужен! Даже мне! — Я лизнула его соленое ухо. — Ну... и что ты видел там?

— Ну... как я и думал. — Митя закрыл глаза, снова прогоняя видеозапись. — Ну, что-то вроде ихнего Политбюро. Но почему-то видны только их руки. Лица не видны.

— И что же они?

— Ну... осторожно этак... выспрашивали о мировоззрении. Что я думаю о высших сферах, о жизни после смерти...

— Ну и что ты?

— Да, к сожалению, не вписался. Видимо, был слегка выпимши. Как раз незадолго до этого Апоп заманил меня к себе в каюту, хлебнули с ним коньячного спирта. Ну и раздраконил я их! Сказал, что ничего такого не существует! Во всяком случае, ничего более блистательного, чем люди, которых я при жизни встречал, — взять того же Цыпу, — там у себя им никогда не придумать! Цыпа! Четыре раза был женат, в двух латиноамериканских странах миллионером становился, а потом все это в партвзносы отдавал! И такой же веселый. Однажды мы плыли с ним с нашего Квадратного мыса, на Ладоге, и в шторм попали — расхерачило наш катер, мотор заглох, в каюте вода по яйца! И тут всплывает подводная лодка — на Ладоге их что сельдей, — и на мостике появляется капитан! «Здравствуйте, Сергей Иванович! У вас, кажется, какие-то проблемы?» Отдает честь. А мы как раз мотор разобрали по винтику, ищем поломку, аккуратно все детальки на клеенке разложили, руки в мазуте. Но честь отдали в ответ. «Нет, что вы? — Сергей Иванович говорит. — У нас все в порядке — так просто, профилактический ремонт!»

Капитан огляделся вокруг. Ну, ты осеннюю Ладогу знаешь: черная вода, неба нет, единственное, что видно, — вскипающие на волнах ярко-белые барашки, да и те срывает со свистом, несет. Воды уже по пояс, помпа не работает... А у нас «профилактический ремонт»! При этом нас уверенно сносит на луды, мелькают в волнах их голые лбы! Капитан снова посмотрел на Сергея Ивановича, усмехнулся: «Не сомневался, что вы именно так ответите. Мы сейчас в кают-компании пари заключали, как вы ответите. И я выиграл. Погружаюсь пить коньяк!» — «Погружайтесь!» Цыпа разрешил. Есть на флоте такой код: «Ничего для вас не имею. Спасибо за связь». И погрузился.

— Ну а вы что?

— А что мы! Собрали винтик к шпунтику. И завелись. И, как говорится, с комсомольским приветом! — Митя улыбался. — Рассказал это им. Очнулся — лежу в каюте. Короче, выгнали за атеизм!

Ну вот, а валит все на меня!

Мы лежали теперь валетом — ноги вместе, головы врозь. Над нами была бетонная набережная с полоской неба, но «месяц на спинке» уже уплыл, как несбывшаяся мечта, но теперь там зато горел фонарь, и граница тьмы и света шла поперек каюты: у Мити как раз было освещено пол-лица, до середины носа. Я смотрела на него и тихо улыбалась. Молодец. Храбро сражался с мистикой! Ведь что такое мистика? Это знания и умения, которые Бог зачем-то не захотел нам дать, и клянчить и рвать еще и это — значит быть неблагодарным за то, что дал. А дал ведь немало. Хотя бы это — наполовину темную каюту, наш тихий разговор.

Молодец, Митя! Как всегда, храбро сражается с мистикой — теперь уже и на том свете.

— Хотел уйти в вечность, немного передохнуть! Так не дала! Достала, как Исида Осириса! — проворчал Митя.

— И не пущу! Где твоя недостающая часть? Я — рыба лепидот, хочу ее проглотить! Ам!

Потом мы лежали молча. Фонарь на набережной погас, и в каюте стало абсолютно темно.

— Слышишь, — вдруг глухо сказал Митя. — А ведь мы сейчас почти в центре Африки? Веришь — нет?

— Не! — легкомысленно ответила я.

Мы полежали молча, потом все же ощущение необычности нашего местонахождения стало чувствоваться: рядом храм Исиды, где давным-давно люди разрисовали стены историями их жизни, и смерти, и снова жизни. Митя мерно и глухо начал читать:

Близ медлительного Нила,
Там, где озеро Мерида,
В царстве пламенного Ра,
Ты давно меня любила,
Как Осириса Исида,
Друг, царица и сестра.
И клонила пирамида тень на наши вечера.
«Ох, клонила!» — подумала я.

Вспомни тайну первой встречи,
День, когда во храме пляски
Увели нас в темный круг,
В час, когда погасли свечи
И когда, как в странной сказке,
Каждый каждому был друг.
«Это примерно как у нас сейчас», — подумала я.

Наши речи, наши пляски,
Счастье, вспыхнувшее вдруг.
Разве ты в сиянье бала,
Легкий стан склонив мне в руки,
Через завесу времен
Не расслышала кимвала?
Не постигла гимнов звуки?
И толпы ответный стон?
Не постигла, что разлуки
Кончен, кончен долгий сон!
Наше счастье — прежде было,
Наша страсть — воспоминанье!
Наша жизнь — не в первый раз!
И за временной могилой
Неугасшие желанья
С прежней силой дышат в нас,
Как близ Нила в час свиданья,
В роковой и краткий час!
Мы полежали молча, потом торжественно поцеловались.

Вздохнули.

— А может, зря ты там поругался, в ихнем-то Политбюро? Все-таки связи!

— Мне связей и тут хватает! — плюнул Митя. — Не прими на свой счет.

Мы помолчали.

Митя тронул меня за ногу:

— Слышь, что-то плохо себя чувствую!

Я перелезла к нему, голова к голове.

— Да? А меня?

— Тебя лучше! — Видимо проанализировав состояние организма, а также отдельных частей тела, сообщил он. — Ох, чую — заночую!

— Как скажете, хозяин! — прошептала я. — Если не понравится — вызовем такси!.. Так. Тут, чувствую, порядок! — Я временно отлипла от него. — Ну все! Надо спать! Завтрашний день, я чувствую, будет еще позатейливей, чем сегодняшний. Спать! — Я привстала и, помня о некоторых особенностях здешнего сервиса, опустила жалюзи.

— Правильно! По рюмочке — и спать! — уточнил Митя.

Проснулась я глухой ночью от разговора на палубе. Окно, для прохлады, было приспущено. Вот метеоритом пролетел вниз окурок. Щели в жалюзи вспыхнули розовым. Оба голоса были знакомые, и даже слишком... но — в таком сочетании!.. Это волновало.

Объявился, невидимый едок!

— Что ж ты делаешь, девочка? Мы о чем договаривались с тобой? А вместо этого все в гостях у тебя гуляют?

— Ну, прости! — судя по интонации, хотела нежно прильнуть, но была отвергнута. — Сегодня... день такой... Завтра все сделаю!

— Надо, чтобы он понял, что из-за его упрямства невинные гибнут! И — каждый день! И чтобы он сам в блевотине ползал у моих ног! И сам просил — взять его жизнь! Добровольно! И вместе с Жезлом! А ты что же? Порошку жалеешь?

Снова попытка прижаться — и снова толчок, обиженно-возбужденное дыхание Сиротки.

— Иначе ничего не получишь! — На этой фразе голос стал удаляться.

Тишина... А так она что получит? Ящик давно пустой! Только этот романтик, не знающий жизни, может что-то обещать!

Повздыхав, я уснула.


И было еще одно пробуждение, в глубокой тьме.

Какие-то странные, тягучие звуки летели с небес. Длинные — человеческие ли? — крики, одновременно страстные и равнодушные, монотонные, но переворачивающие душу.

Что это? Я приподнялась.

Сердце прыгало.

«А-а-а! — наконец сообразила я. — Это муэдзины кричат со своих минаретов, торчащих в темном небе, сзывая правоверных на утреннюю молитву».

Но поскольку эти призывы прямо ко мне не относились, я положила ладошки под щеку и снова сладко уснула. Будет еще время во всем разобраться: Нил — самая длинная река в мире. Все будет хорошо!

Проснулась я от тихого дребезжания. Чуть открыла веки: дребезжал стакан о бутылку хереса, тоненько звенели жестяные пластинки жалюзи... что еще за дрожь страсти? Тут я почувствовала, что тоже трясусь... Спросонья чуть не пропустила самое главное: действительно, получается какое-то свадебное путешествие! — заснув с Митей головами в разные стороны — иначе тесно, — проснулись мы почему-то головами вместе. Причем пальцы наши были переплетены, а головы активно двигались, особенно одна. Говорят, что ночь — время, когда нами управляют духи. Есть такие, что никак не могут отлететь — настолько их держат земные страсти. Духи эти называются «лярвы». Это я.

Оказывается, как далеко можно продвинуться во сне! Еще окончательно не проснувшись, я вдруг почувствовала, что совсем близка к самому сладостному моменту. Но так, не разобравшись?! Погоди. Я уронила голову набок, выдохнула вбок, отдельно от Мити. Он тоже застыл. Как приятно чуть-чуть отодвинуть пик наслаждения, почувствовать его медленное, неотвратимое приближение... и снова уклониться, поиграть с ним. Мы застыли без движения, но вибрация, однако, продолжалась: тренькали стакан и бутылка, дребезжали пластинки жалюзи... что это? Сознанием затуманенным, не совсем четким, я лишь могла уловить, что вибрации эти, идущие откуда-то снизу, придают новые тонкие, вибрирующие оттенки наслаждению... Ну все! Хватит! Я повернулась губами к Мите... Все!.. Сейчас!.. И вдруг сквозь щели жалюзи выпрыгнуло солнце, и у меня и у Мити появились на голых руках и ногах золотые капитанские нашивки. И вопль страсти смешался с воплем радости: плывем!!

Нил

Окно, однако, мы открыли не раньше, чем отпустили друг друга... Плывем! Ярко-желтый берег с полоской буйной зелени у воды.

Митя прыгнул, жахнул кулаком в потолок — к счастью, поролоновый.

— Пойдем искупаемся?

— Где? Там?! — Я посмотрела на голубой разлив Нила.

— Не, там аллигаторы! Хотя бы в бассейне!

Мы поцеловались и стали собираться. В руку Мити попался пояс-кошелек с валютой, что мы брали на мелкие расходы.

— Возьмем? — сказал Митя. — Вдруг там бар? Хорошо бы пивка, для полного счастья.

— Давай!

Мы взлетели на верхнюю палубу. Ого! Ширь! Левого берега почти не было видно — желтая полоска. Бассейн возвышался на корме, как трибуна, обложенная кафелем, — туда, вверх, к блаженству, вели широкие кафельные ступени.

— Ого! Как на трон поднимаешься! — У Мити были свои ассоциации.

Мы еще раз оглядели просторы с большей высоты и, взявшись за руки, прыгнули в яркую воду, слегка отдающую химией. Бассейн был маленький, играть-плескаться как раз для двоих. Блаженно лежа на спине, мы почти доставали головами до железной лесенки, уходящей в воду в начале бассейна, и пятками — до лесенки в конце его. Мы лежали неподвижно, чуть подгребая под себя, глядя в высокое ярко-синее небо без единого облачка.

— Да, как бывший метеоролог, скажу... нашему брату тут делать нечего! — сказал Митя.

— Ну и отдыхай.

Мы доплыли от края до края — всего четыре гребка, висели ногами в воде, локтями на кафеле, и тут, в легком сарафанчике на купальник, появилась Сиротка и, увидев нас с Митей, живых и сияющих, ойкнула и убежала.

Да, для нее это, ясное дело, неприятность. За такую работу сундука тети Мары ей не видеть, даже пустого. Зря, мать честная, всех отравит! Надо ей объяснить ее заблуждения, пока не поздно. Сколько же можно питаться ядом? Никаких клизм не напасешься!

— Она, наверное, думает, что мы уже завтракали! — пояснил ее испуг Митя.

Я полезла из бассейна, вышла наверх. Маленькие волны, поднятые мной, шлепались вниз по кафельным наружным ступенькам, как лягушки. Я постояла наверху, закинув руки, — хоть чуть-чуть просохнуть, — и вдруг после паузы, тихие и вкрадчивые, подошли сзади еще какие-то волны, пощекотав лодыжки. Откуда эти волны? Я оглянулась. Митя висел в воде абсолютно неподвижно. Откуда же в тихом бассейне взялись волны? A-а, наконец поняла я: это мои же волны, дойдя до задней стенки и отразившись, догнали меня, чтобы проститься, и теперь, после паузы, шлепались вниз по ступенькам так же звонко, как первые. И я сошла вслед за ними. Сиротка уже наполовину скрылась с палубы — не удержишь. Но тут ее что-то вытолкнуло назад.

Наши, с пестрыми полотенцами, в невероятных шлепанцах и футболках, в длинных халатах, в кепочках «Монте-Карло» и «Колорадо», в широких ковбойских шляпах, в панамках, перли на палубу. Не остановишь нашего человека, прущего отдыхать, даже если обстановка вокруг тревожная, а другой у нас, собственно, и не бывает, никогда не дождешься.

На топчаны стелились мохнатые простыни, голубые и пятнистые. Один раз живем!

— Ой... а вы уже позавтракали? — пискнула Сиротка. — Почему же меня никто не позвал?

Птицей налетела насмешка: а зачем тебя звать-то? Без тебя как-то аппетитней.

— Ой... ну кто со мной пойдет? — гнусила Сиротка.

— Ни у кого аппетита нет... после вчерашнего! — многозначительно произнес СН, как бы имея в виду юбилей молодоженов, но на самом-то деле — другое «угощение». Все отрывисто хохотнули: русский человек гораздо глубже, чем кажется и даже чем показывает это на работе.

— Серж, и ты не пойдешь?

И Цыпа «попал под сокращение»?

— Нет, спасибо, милая, мне не хочется, — спокойно ответил Цыпа.

«Естественно!» — подумала я.

— Ой, Апопчик! Вот Апопчик со мной пойдет, правильно? Он хороший мальчик!

Апоп только что скинул белоснежный халат, открыв свои небывалые мышцы, и, видимо, собирался сделать несколько атлетических упражнений, но... если приглашение исходит от очаровательной женщины... Мало ли что оно таит?

— Но я в халате!

— Это ничего. Зайдешь переоденешься! — Сиротка повисла на руке Апопа. Мол, не робей! Вместе переоденемся!

Апопчик нерешительно поволокся с ней по трапу. Надо подниматься, а я только что так уютно разлеглась!

Я догнала Сиротку с Апопом уже у трапа.

— Слушай... я хочу тебя спросить. Не подслушивай, — я ласково отпихнула Апопа, — когда девушки шепчутся!

Мы отошли в сторонку, на самый край палубы... Примерно тут, похоже, и звучал тихий ночной разговор? Ну что же, продолжим тему.

Мы плыли сейчас ближе к восточному берегу: плантации разлапистых бананов с огромными длинными листьями, над ними, тоже широко раскинувшись, финиковые пальмы. Мы плыли очень быстро, но пейзаж почти не менялся.

— Не суетись, — улыбаясь, сказала я Сиротке. — Зря стараешься! Там ничего нет!

— Ой, как же это?! — воскликнула Сиротка. — Он же... — Она осеклась и надула губки. Обманули хорошую девочку!

Потом, снова придя в движение, Сиротка несколько раз зыркнула туда-сюда и поспешила к трапу, совершенно даже забыв про красавца Апопа. Апоп оскорбленно рухнул на палубу и, поймав себя на мощные согнутые мохнатые руки, начал отжиматься.

Зато за Сироткой, демонстративно позевывая как бы — соснуть, — направился вразвалку Михалыч... Не я одна слушала ночной разговор?

Но все остальные, блаженно вытянувшись, перестали следить за борьбою добра и зла и, закрыв глаза, приносили себя в жертву богу Солнца — пламенному Ра, который действительно с каждым градусом подъема на небо становился все пламеннее. Порой, чуть поднимаясь из сладкого оцепенения, туристы взглядывали на зеленую роскошь берегов, остающуюся, в общем, без изменений, и снова блаженно падали.

Один раз живем!

Медленно и торжественно — сначала голова в уборе жреца, затем украшенный таинственными амулетами хитон, затем ноги — возник на палубе незнакомый прежде персонаж... Ах нет, знакомый — портье, только уже в другом каком-то образе. На все руки мастер... Тьфу, тьфу, что я такое говорю?

В левой руке его свисал ослепительный золотой диск, обозначающий, видимо, само солнце, а в правой был жезл в форме молотка. Он постоял довольно долгое время неподвижно, потом стал медленно приближать молоток к диску, и над широким сверкающим Нилом поплыл звон. Что бы это значило? Первый раунд? Однако более смекалистые (или более опытные?) наши попутчики-французы просто стали переворачиваться на своих топчанах с животов на спину или наоборот... Переворачивайся, берегись бога Ра!

Однако, именно когда истаял звук гонга, голова Михалыча окончательно скрылась внизу... Первый раунд?

Ладно! Обойдутся без нас. Я блаженно вытянулась на топчане. Я вовсе не предчувствовала тогда, что это блаженство может быть последним. Откуда? Солнечная река, тропические зеленые бухточки по берегам, тихие, сверкающие гладью, потому что там нет волн.

— Вы заметили? — Благодушная, милая беседа. Цыпа обращается к СН. — Абсолютно мертвая река. Ни лодки, ни катера!

— Так делом занимаются — пашут! — так же благодушно отвечает СН. — Это наш обалдуй может день просидеть ради дохлой плотвички!

Приятно слышать умные разговоры двоих опытных благожелательных людей, чувствуя всей накаленной кожей небесную ласку.

— И вы заметили — пустые берега. Только плантации — ни одного дома, даже самого бедного, не говоря уже о виллах! Наши бы уже тут поднастроили! — Мудрая усмешка СН.

— Ну, тут еще надо учитывать разлив. Дома строят там, подальше. Э-хе-хе! — видимо вспоминая далекую египетскую службу, да и вообще все, прокряхтел Цыпа.

Приподнявшись, я смотрела из-под кепочки на западный берег, к которому, видимо по причине изгиба фарватера, мы подплыли сейчас совсем близко. Берег Мертвых. Действительно, ни души. Но все ухожено. Двухэтажная зелень — внизу густо, как камыш, сахарный тростник, этажом выше — зеленые веера финиковых пальм. Я снова блаженно упала на спину.

— Верблюды! Белые верблюды! — вдруг дико завопил Гуня.

Все поднялись и повернулись туда, куда он показывал. Таким восторженным и счастливым я видела его в первый и в последний раз в жизни. Действительно, белые верблюды, причем они не просто так стояли в воде, а купались, очень своеобразно. Быстрой, слегка раскачивающейся и приседающей походкой они разбегались по склону воронкообразной песчаной бухточки и с размаху врезались в воду, как спущенный на воду корабль. Они неслись все глубже с огромной силой и скоростью, вздымая бешеные брызги, лишь слегка отвернув от них маленькую брезгливую мордочку. Потом вдруг шум и брызги резко обрывались, и наступала спокойная солнечная тишина, блаженство — верблюды плыли, как лебеди, изогнув гордые шеи.

Потом они один за другим, переплыв эту неширокую бухточку, снова вдруг вздымали шум и брызги, раскачиваясь, словно передние и задние ноги были у них от разных существ, выходили на берег и, постояв, пускали по телу сладкую судорогу, сияющиебрызги летели, и даже у одного из них над горбом я вдруг заметила маленькую радугу и показала Мите.

— Ну что же. Неплохо. Но слабовато! — проговорил он снисходительно.

— Тебе все слабовато! — Я натянула его кепчонку на нос. — Ну все! — Мне надоело безделье, я поднялась. — Схожу в каюту. Принести тебе что-нибудь?

— М-м-м... хересу, пожалуй, — благожелательно промычал Митя, и это чуть не стало последним, что я услышала от него в этой жизни.

Но в ту секунду я абсолютно ничего плохого не чувствовала. Ни ветерка. Что плохого может произойти в этом сладостном зное, среди роскошных зеленых берегов? Да, конечно, люди не идеальны, но в этой атмосфере счастья, растворенного тут всюду, пора забывать уже наши северные болячки и не расчесывать их. Наслаждайтесь.

Я по дороге к лестнице глянула на наших, раскинувшихся на топчанах. Нега! Блаженство! И не будем прерывать их, пока не кончился наш земной, ну, во всяком случае, хотя бы наш водный путь.

Я стала спускаться вниз по лестнице, погружаясь во тьму: сначала длинные мои гладкие ноги, потом аккуратный мой живот, потом вольно раскинувшаяся моя грудь, еле сдерживаемая маленьким, почти детским сарафанчиком. Я так чувствовала свое тело, потому что по мере погружения в темноту его охватывал какой-то озноб. «Бывает! — Я пыталась успокоить себя. — Перегрелась! Слегка охлажусь!» Но что-то во мне предчувствовало, что будет не «слегка», а что-то серьезное. Нога вопросительно зависла над ступенькой, голова моя была еще над палубой, грелась солнцем, сейчас словно разлившимся по широкой воде.

Ну что ж: вон лежит счастливый, беспечный Митя, натянувший на нос кепочку и лениво рассматривающий французский, кажется, журнал, принесенный ленивым ветерком в его руки.

А вон раскинулись на солнышке счастливые и беспечные его друзья, они же враги — это смотря по обстоятельствам. Сейчас, распятые собственным благородством, прошедшие совместное крещение и очищение, они вроде бы безопасны. Пока. Пока не набегут тучи и не сгонят их с раскаленных топчанов. Но туч тут вроде бы не бывало — ни при фараонах, ни после.

Последний мой выдох в яркий свет и жару — и я спустилась в холод и темноту. Тут тоже был свет, косыми пыльными лучами, — сперва я видела только их, после проступило и все остальное. Первое, что я увидела, — потное самозабвенное лицо портье с высунутым языком и почти уже закатившимися глазами; пока я спускалась по частям с лестницы, не видя его и вообще ничего, он-то прекрасно видел меня: сперва — нерешительно болтающиеся на ступеньках голые ноги, потом — открытый живот, после — распахнутая грудь. Особенно, видимо, я его возбуждала, пока была без головы, словно специально — он, конечно, внушил себе, что специально, — медля на лестнице, как бы разглядывая пейзажи по берегам. И теперь, благодаря моей медлительности, а также его впечатлительности, он уже приближался к абсолютному блаженству: глаза его окончательно уплывали, снизу доносился глухой мерный стук, это рука его колотилась о стойку. Вот действительно случай, когда человек нашел свое место в жизни и пребывает там в наслаждении. Теперь, когда я приблизилась к стойке и почти исчезла из раскаленного поля его взгляда, его мутный взгляд зацепился за мои пухлые, слегка вытаращенные губы... Хоть что-то... хоть что-то! Глухой стук руки о стойку продолжался. Редко мне приходилось наблюдать столь полное и самозабвенное слияние человека с его рабочим местом. Сейчас, сейчас он оросит его сладким медом, и незабываемая сладость разольется по всему телу, по всем суставам! Конечно, спросить его сейчас, как я собиралась, о том, есть ли у него минеральная вода, было бы бестактностью и жестоким кокетством. Несмотря на полную его размазанность, он сумел прочесть в глазах моих какой-то вопрос и простонал в ответ. В стоне этом, кроме предчувствия подлетающего наслаждения, слышна была и легкая досада: не мешай!

Но что-то у него нынче не ладилось. Стоять тут и позировать до бесконечности я не могла. Может, ему следует сменить объект страсти? Рекомендую Сиротку. Свежа и юна! Навалившись на стойку, я сняла с гвоздика ключ Митиной каюты и неторопливо пошла по мягкой дорожке.

Мимолетно оглянувшись, я увидела один раскаленный глаз, буквально свешивающийся из-за угла. Нет! Не разлюбил!

Легкомысленно, слегка даже пританцовывая, я медленно уходила по коридору, местами даже приостанавливаясь... А сколько же, неуемный, еще нужно тебе?

Я обернулась уже резко и нетерпеливо, чуть уже не свихнув себе шею. Ну что? Сколько тебе нужно еще? Сколько тут еще нам мучиться? Хересу хочется!

И тут дверь каюты, соседней с Митиной, бесшумно растворилась, оттуда выпрыгнули белые (совершенно белые, абсолютно незагорелые, отметила я) руки и повернули мою повернутую голову дальше, до хруста.

Вот мы и встретились, Князь Тьмы! Я всегда была уверена, что ты тут! Все, все это уже знакомо и привычно мне: сиплое, горячее дыхание в моем ухе, моя почти до смерти передавленная гортань, мои хриплые, прерывистые ответы, когда ты, пожелав их услышать, даешь мне на мгновение вздохнуть! Ну, что ты сейчас хочешь? Ну, здравствуй!

Я закинула назад руку и пробежалась пальчиками по его языку.

Но он почему-то не разделял сегодня моих лирических чувств. Подпирая меня сзади коленом, он все туже затягивал уже столь знакомую мне удавку — предмет его гордости — и, похоже, никаких уже звуков, кроме моего предсмертного хрипа, не желал. Уже отключаясь, я смотрела с отчаянием в окно, но, кроме захламленных, затопленных джунглей, там ничего не было. В эту мутную воду, кишащую водорослями и гадами, сейчас и плюхнется мое юное тело, тщательно упакованное, как ценная бандероль. Я снова глянула. Где же мой жаркий друг, свисающий портье? Свисает в окне всегда, когда не надо, а когда смертельно нужно — его нет! Видимо, из-за излишней моей доступности он уже ко мне охладел и сейчас сжигает взглядом из-за стойки какую-нибудь пожилую пикантную француженку.

— Ну что, с-сука? Где товар? — прошептал мне в ухо Март.

Все же решил мне дать право голоса.

Горло приотпустил, но зато стал давить пальцами на глаза... Все-таки разнообразие. При этом он как бы машинально провел коленом по моим ягодицам и погрузил его в мягкую впадину. Полезное с приятным!

Ну что ему сказать? Ответ должен быть коротким. «Здесь, на корабле»? Ответ неправильный. Обидится и задушит. Нет здесь ничего на корабле, кроме пустого сундука, который Март с таким риском отбил и с такой предосторожностью заныкал. И тут, видимо, жадно распечатал... «Нет там ничего! Давно уже!» Ответ неправильный... Но какой же правильный?.. Вернее, не правильный, но верный? Спасительный? Есть один, если только он и его не проверил! Но когда мог успеть?

Устав держать меня на весу, он надавил мне на плечи и бросил на колени.

Это уже почти гуманно! Стоя на коленях, я жадно зашлепала своими слегка опухшими после пыток губками, как знаменитая нильская рыбка лепидот при виде любимой лакомой пищи. Но Март, хрипло хохотнув, тычком колена отпихнул мои жадные губки — мол, кончилась твоя блядская жизнь, готовься к смерти. Ну а как к ней готовиться? Я подняла свои влажные и жадные очи на Хозяина. Так вот он какой, Всевышний! Я смотрела на него с обожанием снизу вверх, и это, видимо, подействовало.

— Где товар?! — Решил дать мне секунду на последнее раздумье.

Но сам эту секунду зря не терял: достал, сладостно усмехаясь, из прикроватной тумбочки моток широкого скотча и сидел на корточках напротив меня, подкидывая моток на ладони и проникая своим безумным взглядом до глубины моей души: мол, скажешь хоть слово лжи или, не дай бог, крикнешь — заклею! И тебе соорудим посмертную маску, не пожалеем ценного скотча! Ну?

— В Марселе!

— В Марселе? С-сука!

Судя по силе и хлесткости удара в губы, поверил! Проведя по губам тыльной стороной ладони, я увидела на ней кровь и утерла ее светлым пикейным покрывалом. И все здесь чистенькое, светлое, аккуратное! Приятно в такой обстановке умирать.

Если только не появится мой «свет в окошке», мой дорогой, бесценный, мой свисающий портье. Я посылала в его сторону мысленные страстные, жаркие сигналы. Ну, приди! О, приди! Я здесь, распростертая молодецким ударом на кровати, жажду тебя, твоих жарких свисающих очей! Не слышит, сволочь! С француженкой изменяет мне! Или чувствует, гад, и серчает, что я порчу густой своей кровью подотчетное пикейное покрывало. Приди же! Не сердись! Брось ты все эти глупости со своей работой. Отдайся всепоглощающей страсти!.. Обиделся?! Трудно было тебе показать, сучке, что ты хоть частично разделяешь его страсть? Не обязательно вовсе задирать юбку — ты уж прекрасно знаешь, что есть тысячи мелких способов показать желание, не делая вроде бы ничего. Жалко было? Теперь глотай свою соленую кровь вместо другой, гораздо более сладкой липкости! Но правильно говорит народ: не все коту масленица — и кошечке тоже!

— В Марселе? У этих... масонов?

Ах да. Немного отвлеклась. О чем же это мы?

Ах да, Марсель! Город суеверий и наслаждений. Подумав, я с отчаянием кивнула, выдавая последнюю свою, самую страстную и жгучую тайну. В Марселе, все в Марселе! Летим?

Я вопросительно и страстно уставилась на него. Летим? Хорошо, что я на случай падения подстелила там соломки. Марсель, Марсель! Все там сгрузила любимым розенкрейцерам, а в ящик накидала не важно что... ты ведь уже видел, любимый! Летим? Я знаю тайные ходы в их подвалы, идущие от одного старинного портового кабачка, и проведу тебя этими тесными лазами на четвереньках! Летим?

— А где ваша звездочка?

Какой любопытный!

Где, где!..

— С...или! — грубо ответила я. — Еще в Каире. Много там кого шлялось!

Какая неожиданность — новый хлесткий удар. А как же скотч? Видимо, все попеременно. Как говорила моя трудолюбивая мама-татарка: «Лучший отдых — это перемена работы». Слегка перефразируя ее, скажу: «Лучший отдых — перемена пытки».

— Ты что ж, с-сука, не могла проследить? Не понимала, что у тебя в руках?!

Снова удар, но в этот раз не очень удачный: немножко увернулась. Если можешь, прости!

Так. Похоже, в Марсель мы не летим!

Ухватив меня пальцем в рот, под щеку, он стащил меня с койки на ковер, сел сзади верхом. Сидя на мне сзади верхом — но не так, повторяю, как мне хотелось бы! — он ткнул меня харей в покрывало, в мою собственную, слегка размазанную кровь и, задрав мои руки назад, стал с тихим шелестом обматывать их скотчем. Руки-то мои чем помешали ему?

Как каламбурил однажды Митя ясным апрельским днем: «Заскочим за скотчем?» Заскочили! Не похоже на то, чтобы я когда-то еще увидела Митю!.. Прощай!

Спеленав мои руки, мой сладостный мучитель поднял меня за них, как спортивную сумку, и поволок по каюте. Ах, вы еще и ножками понемножку перебираете? Совсем хорошо! Таким путем мы добрались до стула возле окна, и он обрушил меня на стул, вдев мои задранные назад руки, как хомут, на спинку стула. Техника у него неплохая! Ее бы да на какое-нибудь светлое дело. Но он, наверное, считает, что на нечто светлое ее и использует — например, освобождение Монголии от Намибии. Что-нибудь в этом роде! Я еще никогда не встречала человека, который признавал бы без оговорок, что служит злу, и только лишь ему. Никогда! Лишь столкновение благороднейших принципов с еще более благороднейшими — и уже под это дело удушения, — чтобы более благороднейшее дело победило бы просто-напросто благородное! Только так. Обидно, конечно, погибать за такую муть! Но, как говорится, выбирать не приходится. Но все же будем считать, что умираю я не за это! Умираю я за то, что жила, как хотела. Умирать надо по тому делу, по которому жил.

И я тоже умру сейчас по делу, совсем не так, как думает этот гордый козел, а по делу, от того, как я хотела жить и жила.

С шипением Март отодрал кончик скотча. Неужели не тот моток, которым заматывали Митю? Неужто новый? Какая честь! Но так скотча не напасешься — моток на каждого... Хозяйке на заметку.

Пошла лента — снаружи блестящая, мутная изнутри. Сейчас была последняя секунда, когда можно еще было заорать, раскачать и свалить стул — в общем, поднять панику... Не дождешься!

Март постоял в сторонке, любуясь «скульптурой». Нанося последний (предпоследний) штрих, сдвинул юбку с моих гладких, скользких колен значительно выше допустимого предела (забыла, извиняюсь, кое-что надеть — не знала, что предстану перед Всевышним). Но Марту, видимо, нравилась мысль, что я предстану в небесах в самом обольстительном виде. Решив, видимо, что совершенство все равно недостижимо, он решил заканчивать. Задрав мой рыжий «конский хвост», чтобы не мешался, он сделал первый моток ленты через губы и затылок. И тут я поняла, что игрища кончились. Где же ты, мой любимый портье? Так и не повис, когда надо! Теперь уже не увидимся! Палач, придавив набок мой нос, тщательно сделал второй виток. Да ты что? С ума, что ли, сошел? Вскинув грудь, страстно изогнувшись, я отчаянно попыталась втянуть воздуху. Ни-че-го! Забинтовано глухо! Я кинула на Марта первый за все это время отчаянный взгляд: хорошо было тут хорохориться и за его счет осуществлять свои тайные сексуальные мечтания, но зачем уж так уж? Совсем? Ты что? Опомнись! Но он лишь сладостно улыбнулся. Этого взгляда, жалкого и растерянного, он и добивался. Сейчас будет кончать. Поняв уже, что воздуха нет и не будет никогда, я вдруг страстно, остро захотела две вещи: жить — и писать.

Видимо, из двух этих роскошей мне уже доступна лишь вторая. Ну что ж... Услышав звонкую струйку, Март снова сладостно усмехнулся: видимо, эта дополнительная маленькая победа еще больше порадовала его. Извини, мой друг портье, что я немножко тут подпортила казенную мебель! Но похоже, уже не мне за это отвечать, а вот этому противному! Так ты и не появился, мой свет в окошке, мой свисающий портье! Ай-ай, нехороший! Все сделал без меня? Ошибся, миленький, промахнулся ты ручонкой своей, — со мной вместе было бы гораздо сладостней!.. Дурачок! Вот... в этих мыслях и хотелось бы отойти, думая о том, что мне нравится, умереть от сладостных мыслей, а не от тех идиотских, что сейчас в голове этого гордого козла! «Умру по делу», — решила я и стала умирать. Но и это, оказывается, нельзя сделать спокойно: стала нарастать совершенно дикая боль в легких — там стало ужасно больно и горячо. Кровоизлияние? Запоздалый семинар по анатомии собственного тела — но весьма запоминающийся! Надолго ли? Кажется, я сейчас изучу всю анатомию — во всем теле начались рези, как в переполнившемся мочевом пузыре. Я явственно почувствовала еще одно последнее желание, гораздо более большее, чем только что исполненное. Последнее самовыражение? Но, думаю, это слишком ярко даже для умирающей, — портье не простит. Где же ты, милый? Никогда бы не поверила, что буду так хотеть еле знакомого мне человека!

Я вдруг почувствовала, что у меня шевелятся волосы — на голове и даже на руках и ногах. Это, похоже, означает, что я в страхе и панике. Лоб вспотел, но вряд ли этот юноша разрешит мне его утереть! Козел этот равнодушно курил — не спросив разрешения у дамы! — иногда только равнодушно взглядывая на меня: когда же кончусь и можно будет с чистой совестью выкинуть за окно нильским крокодилам.

Тут я поняла наконец, что действительно умираю и шутить никто, по крайней мере в этом помещении, не собирается. Надо пытаться еще что-то сделать. Но что? Не поздновато ли забеспокоилась? Я стала бурно биться на стуле, стул запрыгал, но на стуле далеко не ускачешь. Результат — лишь одобрительная усмешка шефа.

Тогда я стала ловить его взгляд, пытаясь выкрикнуть ему взглядом, что все, я сдаюсь, согласна на все, что он хочет, все расскажу! Чуть раньше бы, когда рот был еще открыт! Зря, пожалуй, я так нагло отстаивала эту ложную версию с Марселем — он нагло решил, что уж с Марселем-то он разберется, и решил кончать. Но все не так просто — значительно все сложней! Я скажу правду — только дай воздуху! Я страстно замычала, запрыгала на стуле, пытаясь привлечь его внимание, и замотала отчаянно головой, стараясь наполнить свои глаза мыслью:

— Не Мар-сель! Не Мар-сель! Ты понял меня — совсем другой город! Все у нас на родине, и без меня не возьмешь!

Я чуть не оторвала голову, мотая ею, ну и пусть голова оторвется. Зато, может, воздух пойдет? С головой, без головы — какая разница, как хоронить?

Но он все мои отчаянные мотания и страстные взгляды понял лишь однозначно, как было приятно ему: мне не хочется умирать, но за мою подлую измену (чему? И кому?!) я сейчас задохнусь и умру, и он наконец получит полное моральное, а может быть, и полное физическое удовлетворение.

Я еще более отчаянно замотала головой: не то! Все — НЕ ТО! Не о смерти своей я пекусь и тем более не о жизни! Неверные сведения я тебе сообщила, а сейчас скажу верные, сейчас я уже, как ты понимаешь, не шучу и скажу тебе правду! Не Марсель! Не МАР-СЕЛЬ!

Но он сидел тупо и довольно, абсолютно неправильно понимая меня. В глазах у меня, видать, появилось отчаяние: умирать, да еще в компании такого идиота, который не хочет принять — и понять — последнюю исповедь лихой девчонки! Все! Конец!

И тут обрушилась тьма! Боже, что это была за тьма! Лучше этой тьмы я не видела ничего на свете! Я захохотала — в тех скромных пределах, которые мне были сейчас отпущены!

Март метнулся к окошку. Ага! К отчаянию и молению в моем взоре он относился благосклонно и даже благожелательно, но ликование встревожило его.

Портье! За окошком свисал мой портье! Где же ты так долго шлёндрал, любимый?

Март в отчаянии глянул в окошко, потом на меня. Портье свисал солидно и несуетно, уверенный в правоте своего дела. Видимо, он дал нам некоторое время на разговор (слишком большое — переоценил наши умственные способности!) и решил упасть, как сокол, на нас в самый острый и увлекающий момент, когда нам не до того уже будет, чтобы его отгонять! Момент действительно был удачный, я стала прыгать на стуле, выражая взглядом все больший восторг: «Хочу! Хочу! Приди ж!»

Сперва он свисал с абсолютно бесстрастным выражением, пенсне его холодно поблескивало — видимо, не вгляделся еще в нашу интимную полутьму после ослепительного африканского солнца. Ага! Похоже, вгляделся!

Он соскользнул одной рукой и чуть было не упал в Нил, но, как настоящий мастер, удержался и стал лихорадочно карабкаться вверх — и вот каюту снова заполнило солнце! Я запрыгала на стуле, поглядывая на Марта: «Отпусти! Отпусти, противный! Свидетель — он и в Африке свидетель!»

И Март это с отчаянием понял. Такая работа насмарку!

Одной идеально натренированной рукой он снял меня со спинки стула, протащил к двери и вышвырнул в коридор: иди теперь куда хочешь, из каюты я вышвырнул тебя живой и здоровой, а как уже дальше ты распорядилась собой — не мое дело! Умно, Мартик, умно!

Некоторое время, мотая башкой, я постояла на коленях, потом с трудом поднялась на ослабевшие ножки и, покачиваясь от стены к стене, двинулась вперед. Что ж мотает-то так? Штормяга, что ли?

Навстречу мне попадались исключительно французы, оглядывались исключительно с вежливым изумлением: как-то странно эти русские отдыхают — у них во Франции даже близко такого нет! При этом они явно договорились не вмешиваться, решив между собой считать все это русской национальной игрой со спортивным уклоном, типа их телевизионно-соревновательного марафона «Форт Байард». Переубедить их было довольно трудно, да и слишком долго!

Портье, увидев меня, метнулся у себя за стойкой, отмахиваясь и творя свои мусульманские молитвы, — видимо, такого развития событий в ответ на его робкие ухаживания он не желал.

Нет уж! Соответствуй, родной!

Спаситель мой! Я жарко прильнула к нему! Одной рукой он меня придерживал, а другой вместо обычного своего дела вытащил из стола ящик и стал там лихорадочно шарить. Ножницы! О, спасение! Я наконец-то вздохнула! До чего сладок этот египетский воздух! Запах лака от мебели, сладкая вонь черных египетских сигарет, которые курил, видимо, мой спаситель в свободное от его основных занятий время. Я сделала несколько вздохов, выравнивая дыхание, а потом подумала: а зачем, собственно, его выравнивать — лучше еще подышать прерывисто, раз уж начала. Я остановила свой тяжелый взгляд на портье. Он отшатнулся и что-то забормотал по-арабски. Нет уж, родной! Теперь уже ты от меня не отвертишься, спаситель есть спаситель!

Что-то лопоча, он развязал мне руки, и я обняла его. Не каждый день тебе спасают жизнь, буквально за волосы вытягивают из бездны. Ну что?.. Не привык, так-то? Я приподняла колено и впихнула его в тесную душную кладовку за стойкой с ключами. И — о чудо! Там оказались не пустые бутылки, и даже не полные, и не оружие, и не взрывные устройства, а запасные подушки и одеяла! Первая удача за последнее время, может, теперь и дальше так же гладко пойдет?

Ну что... родной? Я расстегнула его бобочку, а потом и остальное... Больше по-своему любишь? А если традиционно?.. Ого. Он опустил ресницы и застонал. Вот так! Гулять так гулять!.. А этак?.. Тоже хорошо?.. Да... сладко! Я тоже закрыла глаза. Митя, конечно, думал, что я засела в каюте и сосу херес. Ну, что один грех, что другой — все равно отвечать! Все!

Свою маску из скотча оставляю ему. Фетиш! Пригодится!

Я выскочила из кладовки и, спохватившись, слегка оправилась перед зеркалом. Можно ли появляться после всего этого в приличном обществе? А что? Даже вполне. Лицо после принудительного массажа сияет, глаза светятся весельем и умом.

Я послала воздушный поцелуй моему спасителю, он пытался встать за стойкой, упираясь в нее локтями, но все время срывался и гулко ударился зубами о плоскость. Ничего, все у него наладится! Я поверила в него!

И вот голова моя, чуть было не слетевшая с буйных плеч, снова появилась на солнце. Здравствуй, Ярило!

Я вышла по пояс не спеша, словно Афродита из пены. Да, пены там, внизу, осталось немало!

Прав был старик Эйнштейн: время относительно. Там, внизу, прошла длинная и глухая вечность, а здесь — всего несколько минут.

Туристы восторженно бежали к корме, не желая терять из виду купающихся белых верблюдов: удастся ли увидеть такое чудо еще? Да, это вряд ли удастся! Но верблюды были еще тут, плавали совсем рядом, прямо за кормой. За сколько же мы там, внизу, управились со всеми делами? Да, быстренько, в хорошем темпе, пока проплывали верблюдов... жаль, что окно, в которое я глядела, заклеенная, с последней надеждой, выходило не в сторону верблюдов... А может, это и хорошо? С этого борта многолюдье, и портье, глядишь, постеснялся бы свешиваться с этой стороны, и я была бы уже на том свете — как это странно, не увидела бы уже этого ничего. Ни ярко-синего африканского неба, ни мутно-зеленой, идущей водоворотами воды... Верблюды меня спасли: отвлекли всех от моего спасителя! Ура! Я радостно вскинула загорелые руки. Наш теплоход прошлепал за это время всего несколько десятков метров. Я подошла к Мите, все еще читающему ту же статью — про моды — во французском журнале, вырвала из его пальцев журнальчик и выкинула его за борт. Пусть считает это легким упреком за свое бездействие.

Митя обиженно поглядел из-под кепочки:

— Ну что?.. Насосалась?

— Ага! Пойдем купаться! — Я сдернула его за руку с топчана.

Вокруг бассейна млели наши, совсем уже превратившись в термоядерную плазму, из которой солнце и состоит.

— Пошли купаться! — предложила я всем.

— Пошли! — откликнулся Цыпа, заскучавший без Сиротки, и вскочил.

За ним бодро встали Гуня и СН. Мы вместе — нас стало пятеро — взялись за руки и прыгнули в бассейн. Бр-р-р! Свежесть и даже холод.

Попрыгав и поныряв, мы выскочили, мокрые, как черти, оставляя на сухом дереве палубы босые следы. Я поставила кассету «Сан шайн регги», и мы все стали плясать, стараясь согреться.

И тут, как чертик из табакерки, выскочил портье — даже сразу и не узнала своего любимца. Он был теперь в пестрой африканской одежде, босой, в длинной расписной рубахе и расшитой сверкающей шапочке. Несколько ниже его живота болтался подвешенный яркий барабан в форме полуяйца. Портье издал вдруг истошный, ликующий вопль и забарабанил, приплясывая. Вот где, оказывается, подлинный его талант, а остальное все так, рукоблудство. Тут же на палубу выскочило еще несколько таких же ярких африканцев в фиолетово-желто-зелено-красных рубахах, с барабанами большими и малыми, с сопилками и зулейками. Ритм крепчал, ускорялся — мы старались не отставать. «Где раньше были эти красавцы? — отплясывая, пыталась понять я. — Так это же наша команда, больше некому!» И вдруг я увидела, что нам навстречу движется такой же корабль — с веселой толпой, пляшущей на верхней палубе, и там, похоже, с туристами пляшет вся команда. Управляемся ли? Или врежемся в ритме танца? Мы оказались бортами совсем рядом и — мгновенно, по лицам, узнали друг друга: земляки!

— Здорово, ребята! Вы откуда? — заорали со встречного.

— Из Питера! — зычно рявкнул СН.

— А мы с Урала!

— Ур-ра-а!

Борта наши все сближались. Можно было перепрыгнуть туда и дальше жить на Урале.

Управляемся ли?.. Разойдемся ли?.. Разошлись!

Сдача Осириса

И этот миг и был, наверное, самым радостным в путешествии.

Потому что в следующую секунду на палубу выскочила Сиротка с воплем:

— Они убьют друг друга!

— Ура-а-а! — откликнулись радостные уральцы, уплывая.

Сиротка скрылась, и мы, продолжая пританцовывать, стали спускаться по трапу, за нами приплясывали оживленные французы, по-прежнему уверенные, что они участвуют в каком-то игровом шоу, типа тамошнего «Форт Байард».

Мы протанцевали по жилому коридору, по железной уже лесенке (совсем другие звуки!) стекли в сумрачный, глухой трюм и растеклись по стенкам. Посреди трюма стоял «гроб тети Мары» — оказывается, с нами, проказник, плыл, — а вокруг него, сверкая ножами, танцевали Михалыч и Март.

Март дрался по-андалузски — привстав на цыпочки, подняв нож в руке, резко полосуя пространство кривыми молниями. Михалыч держал нож по-наваррски (а может, по-поварски, а может, по-воровски), просто и уныло приставив его рукояткой к своему огромному животу, поглядывая на «балет» противника как бы сонно, но цепко — и почти не двигая ножичком, чтобы уж сунуть, так наверняка... танцуй, танцуй, усмехались его глазки, все равно на кончик напорешься!

Чего зря размахивать?

Михалыч, видимо, выследил Сиротку и слегка придушил ее у гроба: у самого Михалыча пытались товар увести!

Сиротка, видимо, завопила, в вихре танца мы этого не расслышали, но кто надо расслышал — и на Михалыча белым вихрем кинулся Март.

Французы тоже потекли за нами и тоже с азартом наблюдали за событиями, свешиваясь в трюм, — их явно увлекло это русское шоу-соревнование, типа их французского телевизионного, но только похлеще.

Мы сгрудились внизу, наблюдали сражение, не очень-то понимая, как ввязываться и на чьей, главное, стороне: которые тут «наши»? Оба два? Тишину прерывали лишь дикие вопли Марта (где-то его научили так вопить), прерываемые гулкими, многоступенчатыми отхаркиваниями-отплевываниями Михалыча. И это, на мой взгляд, производило большое деморализующее влияние на противника: мол, мне плевать — прыгай не прыгай, все равно ты тут от меня никуда не денешься, на кончик напорешься!

Видимо, и недавний сеанс садизма утомил Марта: силы уже не те!

Влияло и то, что Михалыч знал (вернее, думал, что знал), за что сражается, — за богатство тети Мары, которое этот фраер попытался увести, но от него, Михалыча, еще никто ничего не уводил: хватка медвежья! Именно медведя Михалыч и напоминал: движения замедленные, но абсолютно точные. В прыжках Марта, наоборот, чувствовалось отчаяние, он-то уже знал, что сражаться, по сути, не за что, — осталась лишь форма яростной драки, а внутри, увы, была пустота. Если б Михалыч знал то, что он узнает через минуту, то он, возможно, расстроился бы и проиграл, но он-то считал, что дерется за свое правое дело, — и это сознание всегда бодрит. Марту этой бодрости явно не хватало: вопли его скисали, становились все короче и глуше, Михалыч стоял вроде неподвижно — наступал его миг. За это время он поработал не так много и красиво, как Март, но зато по делу — несколько раз, вроде бы для устрашения, сунул ножичком, — и, когда Март после очередного оленьего прыжка оказался напротив, Михалыч с громким отхаркиванием пихнул на него саркофаг. Гроб свалил и придушил Марта, а Михалыч своей гигантской тушей навалился на крышку. Мог и так задавить того, но еще и почиркал по его горлу ножичком. Но потом, с досадой вспомнив о зрителях, зло зыркнул назад: «Ну что? Мочить?» Явного одобрения общественности он не получил, но и возражений не последовало. Марта все боялись, от него явно веяло смертью. Так почему бы и не покончить с этой бедой, тем более чужими руками и ни за что не отвечая? Молчание — знак согласия.

Михалыч понял это правильно и стал продвигать свое брюхо по крышке дальше, чтобы ножиком занырнуть во врага поглубже.

— В ящик погляди! Там пусто! — Вдруг Митин крик перебил тишину и старательные посапывания Михалыча.

Михалыч замедлился: такая информация его подкосила. Медленно сопя, он привстал, сошвырнул крышку и снова навалился на гроб. Левую руку он запустил внутрь и поднял ее к глазам. Между пальцев потекли вниз желтые твердые капли. Михалыч застыл, ничего не понимая, а зерна из руки все текли и текли. Михалыч с отвращением бросил всю горсть вниз, в морду врага, снова стал шарить в коробе и наконец поднял... лошадиную подкову!

Ну да! Подковы. И овес. Как раз то, что мы и планировали привезти нашим деткам в результате нашей гуманной акции. Я правильно поняла?

Михалыч, «восстав из гроба», постоял неподвижно, потом медленно повернул свои буравчики на нас: «Кто?»

На Марта он даже и не глянул, видно считая его умственные способности явно недостаточными для такой операции. Март, сдвинув гроб, поднялся и стоял как бы невинной овечкой, тоже жертвой обмана. Видно, он почуял неладное и «снял семь печатей», порушив кондиционность товара, лишь недавно, перед самым «сеансом» со мной. Вот тогда в нем действительно кипели страсти, а сейчас так — пшик. Зато тогда! «Снятие семи печатей», говорят, чревато апокалипсисом, и апокалипсис чуть не наступил — для меня.

А теперь вроде страсти потухли. И когда Сиротка спустилась сюда, и увидела, что гробик открыт, и столкнулась с Михалычем, тоже потрясенным, то Март тогда же потрясен не был и ножом размахивал уже чисто формально, без огонька!.. Вот такой печальный итог.

Михалыч гулко бросил подкову на пол и, расталкивая нас всех могучим своим брюхом, пошел по трапу. Французы, сообразив, что соревнования пока что закончились со счетом один−ноль, бурно зааплодировали. Михалыч криво усмехнулся и поклонился: мол, хоть кому-то глянулся, старый дурак!

Наши, не решив еще окончательно, добро или зло победило, смущенно отмалчивались, переминались. Лишь Мальвинка, бурно переживающая бой, звонко воскликнула: «А ты, папка, оказывается, еще ничего!» — и чмокнула его в небритую щеку. И тут же по этой щеке, наталкиваясь на пики щетины, побежала слеза. Надо же!

Михалыч вылез из трюма — лишь мелькнули его могучие пятки. Наши тоже потянулись наверх. Март стоял, гордый и надменный (из последних, видимо, сил), презрительно вытряхивая из карманов и складок своего безукоризненного белого френча насыпавшийся туда овес. На его месте я была бы побережливее: овес нынче дорог!

Мы с Митей тоже поднялись в коридор, но перед трапом, ведущим на раскаленную палубу, задумчиво остановились. Пожалуй, хватит на сегодня солнца, танцев и драк: передохнуть надо. И все, почувствовав то же, разбрелись по каютам.

Но отдохнуть не удалось. Только что мы со стоном — со стоном отнюдь не наслаждения, а отчаяния — рухнули на Митину койку, как тут же пошел уверенный стук в дверь.

— Да-а-а! — проорал Митя, вставая.

Видно, всех что-то мучило, причем заслуженно... А мы отвечай!

Вошел, сияя лысым черепом и искусственными зубами, Станислав Николаевич. Он, конечно, святой, он как бы над схваткой!

— Ну что, братцы-голодранцы? Небось выпить хотите? — Он уверенно поставил на столик прямоугольную бутыль ржавого виски.

— Да я бы не сказал, чтобы так уж особенно, — довольно явственно произнес Митя, но СН, как бы не расслышав, вышел из ванной, стряхивая капли со стаканов. Чем с таким спорить, легче поддаться.

— Ну... — произнес СН емкий тост и с тяжким вздохом поднес стакан к губам.

И тут снова раздался стук.

— Да! — воскликнул Митя, в этот раз с надеждой: быть может, там ангел, запрещающий пить?

Так оно и было примерно... Гуня!

Презрительно глянул на виски: чем вы тут занимаетесь в такой момент? Потом глянул на Станислава Николаевича: и с кем?

Получили, в общем, по шеям!

Я опустила шторы: солнце, растворяясь в реке, слепило.

Снова стук — опять не успели выпить... Михалыч! Уже сильно поддатый и потому добродушный.

— Так ты товар в Марселе, что ли, сдала? Ну, уважаю!

Хотел даже меня облапить, но тут дверь уже без стука распахнулась, и вошел Март. Пришел мириться? Но трудно так с ходу его простить.

— Ну, так в Марселе, да? — напирал Михалыч. — Нет, честно скажи! Я не злюсь! Клево сработано!

Март, усевшись в углу, мимолетно усмехнулся: он-то давно узнал про Марсель... что, кстати, абсолютно неверно. Но мне вовсе не хотелось проводить тут перед ними политинформацию. Мириться пришли? Так мирились бы где-нибудь там у себя! Зачем к Мите-то приперлись? Решили, видимо, назначить здесь рай, где овечка мирно гуляет с волком? Хотя кто тут овечка, трудно определить. И спасением их душ я, по крайней мере, заниматься не собираюсь!.. Политинформацию, как всегда, взял на себя Гуня:

— Вы все только... про товар! — Гуня высокомерно глянул на Михалыча и Марта.

Март самолюбиво дернул плечом.

— А ты про что? — Михалыч впился своими глазками в Гуню.

— Неужели вы думаете, что фонд «Осирис»... — Тут он сделал значительную паузу. — Действительно интересуется... всякими там... побрякушками? — При последнем слове он строго глянул на меня.

— А чем он... интересуется? — помертвевшими губами вымолвил Митя.

— А ты не догадываешься? — усмехнулся Гуня.

— Осирисом? — выговорил Митя.

— Ну наконец-то! — Гуня усмехнулся, но продолжил торжественно: — Смерть и возрождение Осириса — символ вечной жизни и вечной природы! А откуда, вы думаете, взялся образ Христа?

— Значит... партком... — Митя пытался усмехнуться, — меня выдвинул на эту должность? Освежить образ?

Гуня в ответ лишь коротко вздохнул: мол, не всегда пути Провидения понятны, а тем более справедливы... конечно, следовало бы выдвинуть другого... но почему-то вышло так!

— Так, значит, — Митя оглядел всех, — я уже, как честный Осирис, в ящике должен был по Нилу плыть? А вместо этого сижу тут и выпиваю? Ну, спасибо вам! — Митя поклонился.

— Так скот на бойню вживую гонят... чтобы свежее был! — Это хамство Михалыча предназначалось в основном Гуне, а не Мите, и Гуня это почувствовал.

— Сам ты скот! — встав перед Михалычем в дуэльную позу, произнес он.

Михалыч, поднявшись, навис над ним.

— А ты вообще у нас... не духовный лидер... а духовный пидер! — просипел Михалыч.

Борьба за звание бога зла Сета явно разгоралась!

— Все! Давайте отсюда! — Я поднялась.

Сначала безмолвный Март, потом и Михалыч с Гуней, поглядывая друг на друга, вышли. Может, подерутся хоть? Легче будет!.. Слабая надежда!

Я глянула на привольно раскинувшегося СН. Он изумленно вскинул отсутствующие брови: неужели и ко мне это относится? И, получив в моем взгляде полное этому подтверждение, величественно удалился, прихватив бутыль.

Мы с Митей сидели молча.

— Да... Большая удача! — произнес Митя.

— Да уж... большего оболтуса на эту должность трудно найти! — Я взъерошила его волосенки. — Но мы с тобой пойдем... немного другим путем!

Мне не привыкать этот гробик опустошать!

К счастью, я не успела озвучить свою идею, потому что как раз тут дверь уже без всякого разрешения — к чему церемонии? — широко распахнулась, и ввалился абсолютно пьяный Цыпа, присосавшийся к бутылке. С бутылки свисала Сиротка, пытаясь выдернуть ее из уст мужа.

— Давай! Я в тебя верю! — со слезой проговорил Цыпа, свободной рукой обнимая Митю. — Я ведь тоже Осирисом был, но в трудное время! Ведь Зорин — это я. Фамилию-то сменить пришлось: тогда эти «воскрешения»-то скрывались! И что я сделал хорошего?! — В голосе Цыпина-Зорина появился надрыв. — Единственное, что сделал... это через Мару, — он всхлипнул, — тебе жезл передал!

...И, в гроб сводя, благословил!

Упоминания о Маре, тем более в таком богатом контексте, Сиротка вынести не могла и, упершись прелестной ножкой в койку, выпихнула Цыпу из каюты и вылетела вслед за ним сама.

— О-хо-хо! Тошненько! — проговорил Митя, садясь. — Но зато я — красивый! — Он дурашливо оскалил в зеркало свои зубы.

— Мы вот что с тобой сделаем...

Я прислушалась... подняла шторы. Мы, кажется, приставали... деловитая беготня ног по потолку, гортанные крики. Поворот на месте — стаканы задребезжали громче, потом резкий, стопорящий удар в борт. Потом мы услышали, как в носовой части заскрипел натянувшийся канат... Причалили!.. Пересадка!

— Давай... пока все не раскачались. — Я стала быстро запихивать вещи в чемодан, потом остановилась. Нет, с чемоданом нам не уйти. Я сложила в ридикюль документы, деньги, побрякушки, и мы вышли... бог с ними, с вещами! Опоздали, однако!.. У трапа была уже пробка, толпа!

— Во дела! — захохотал Митя.

— Ты протрезвись хоть немножко! — сказала я.

И тут мы с Митей икнули одновременно и, поглядев друг на друга, рассмеялись.

Мы еле-еле продвигались за радостно гомонящими французами. Я заметила, что оживляются они строго по расписанию — и тут им как раз положено было возбудиться... Луксор! Жемчужина Нила! Великий храм в Карнаке, построенный Рамзесом Вторым, его могучая статуя у входа в храм, дальше — могучие полуразрушенные колонны с полустертыми фресками... Я уже однажды бывала здесь, но тогда было не так весело!

В Луксорский музей всех сейчас повезут... а потом и за Нил, на Берег Мертвых!.. А мы незаметно слиняем! Нам на Берегу Мертвых делать нечего. На такси до Асуана, там к Агапычу в самолет — и за пятьсот долларов он нас домчит хоть до Хабаровска!.. Так... Новое дело!

— А как же они тут... без меня? — Митя вдруг недоуменно икнул. — В стадо превратятся?

— Ладно! Правильно Михалыч говорит: «Таких друзей...» Двигай! — Я пихнула его в спину.

Митя снова икнул.

— Не могу... надо окунуться! — пробормотал он, вытерев пот, и, протолкавшись в толпе, полез по трапу на палубу... Идиот!

— Тоже мне... гений чистой красоты! — с досадой пробормотала я и, решив покончить с ним все дела, некоторое время упрямо прела в толпе французов, двигающейся к выходу... Но потом вдруг меня, как холодом, окатило тревогой... Что я делаю, идиотка! Наверняка ведь сейчас... Сеты, Иуды там роятся! Я стала протискиваться в толпе.

Я выкарабкалась — ноги вдруг отнялись — по трапу на палубу и вдруг почти ослепла. Ничего было не разобрать. Солнце садилось за Нилом, на Берегу Мертвых, и вся ширь Нила и палуба корабля были цвета свежей крови... Понемногу появилась объемность. По алой глади летали водные мотоциклы, вздымая вверх пропущенные через систему охлаждения алые фонтаны... Кому на Берег Мертвых, с ветерком? Но идти к бассейну — прямо на солнце! Как слепая, вытянув руки, в этой «красной слепоте» я нащупала кафельный раскаленный бок бассейна. Я поднялась по ступенькам — вода тоже была красной, но почему-то с темными разводами. Обмакнула руку и поднесла ладонь к глазам, отвернув ее от солнца. Красные потеки... Лизнула. Кровь. Я стала зачем-то выплескивать из бассейна воду, заглядывать вглубь, увидела кафельное дно. Мити там не было. Я выпрямилась, огляделась. Отвернулась от солнца — и увидела две ярко-алые фигуры на топчанах: Митя полулежал, а портье (на все руки мастер!) быстро обматывал его голову бинтом, который краснел вовсе не от солнца, а проступал пятнами.

Я кинулась туда. Неожиданно вокруг топчана оказались все наши (интуиция?): пора Осириса паковать?

— Кто это сделал? Я убью его! — вопил Апоп настолько фальшиво, что все стыдились поглядеть на него: все было ясно. Апоп — вспомнила я из египетской мифологии — имя змея, встречающего душу умершего в Подземном царстве. Так почему не добил? Митя шевелил губами, что-то неразборчиво бормоча... А потому, что Осирис не исчезает, а, совершив пол-оборота в Подземном царстве, снова появляется над Землей.

Солнце скрылось за горизонтом, и сразу, без перехода, упала египетская тьма.

Портье с Апопом — как трогательно — отнесли Митю в санчасть. Тут портье оказался не мастак — только растерянно показал мне на стеклянный шкафчик с ампулами и шприцами. Я сделала противостолбнячную инъекцию, потом нашла ампулы с глюкозой и сделала Мите взбадривающий укол. Апоп (выбился в передовики производства?) взволнованно помогал.

— Спасибо! — пошевелил губами Митя.

Нашел кого благодарить!

Проснулась я глубокой ночью — от ужаса. В окне — забыла опустить шторы — стояла огромная луна. Я смотрела на нее, боясь двинуться... Это не луна!! Не видно знакомых темных впадин — абсолютно ровная, как барабан, поверхность, и... и — прошлой ночью в темном небе висел лишь тоненький серпик, «месяц на спинке»... а это — не луна!

Я встала осторожно, словно за мной наблюдали (да так оно, наверно, и было), подошла к двери, тихо вышла.

В коридоре было удивительно тихо (туристы обычно бузят всю ночь). Я прошла в медчасть, открыла дверь. Тут было так же светло от шара в небе. Одеяло на Митиной койке откинуто, его нет. Автоматически опустив в карман одноразовый шприц и глюкозу, я вышла, пошла по коридору и стала спускаться в темный трюм. Я шла на ощупь и промахнулась: бедром задела саркофаг. От удара крышка поехала и со стуком свалилась. Я нагнулась. Глаза привыкли к темноте. Митя лежал там с закрытыми глазами. Осирис готов.

Берег Мертвых

Завтрак опять не удался! Нил ярко синел, сияло солнце, на столе дымились «бедуинские колбаски». Но все молча стояли у широкого окна столовой и смотрели вдаль. За нами плыли с Берега Мертвых!

То была деревянная Барка Мертвых, словно выплывшая с папируса. Высокие изогнутые нос и корма, медленные завораживающие удары весел. Мы не отрываясь смотрели на нее... Не к нам, может быть? Может быть, мимо? Нет, к нам! Ее чуть-чуть пронесло течением, и ей пришлось развернуться, и мы увидели длинный ряд гребцов в грубых хитонах, а на корме — сияние золотого трона в виде льва. На нем восседало существо с головой шакала. Анубис, бог смерти.

Вот и получатель.

Барка подошла вплотную. Анубис, сидящий на задранной вверх корме, к тому же на высоком троне, оказался совсем рядом с нами и, медленно подняв руку, поманил.

«Он сказал: «Поехали» — и махнулрукой».

— Я сбегаю за сумочкой, — пролепетала Сиротка. Даже если она все это организовала, то все равно испугалась.

Мы все зачем-то заглянули по каютам... зачем? Как говорится, много с собой не возьмешь! И собрались на выходе. Портье откинул цепочку, закрывающую проход, положил узкий трапик — и мы стали перебираться Туда. Анубис, никого отдельно не приветствуя, лишь подавал руку, поддерживая каждого вновь прибывшего на Погребальную Барку. Мы расселись по скамьям вдоль бортов, которые тянулись под рядами сидений гребцов, уже почти у дна лодки. В центре ее было вытянутое деревянное возвышение, своей формой и легко угадываемым предназначением оно навевало ужас.

Гребцы по команде Атефа, он же бог погребения Анубис, ушли внутрь теплохода. Когда при посадке он подал мне руку, то при этом легонько сжал мою, видимо, это означало: «Не боись! Все-таки я не просто миллионер, а еще и Митин скромный аспирант, вас люблю и помню и, конечно, не сделаю зла». Но возможно, это я размечталась и этим рукопожатием, тайным и незаметным, вся его любовь и помощь ограничится. Спасибо и на том. В последнее время он явно переменился, и если еще и пишет диссертацию, то, видимо, уже не советуясь с нами. Что-нибудь типа «Использование смерти и воскрешения Осириса в народном хозяйстве Египта». Посмотрим, будет ли нам на этой «защите» дано право голоса? Навряд ли.

Барка качнулась. Гребцы ступили в барку с сундуком тети Мары на плечах. Они бережно установили его на возвышение в центре барки. Цыпа вдруг зарыдал. Он рыдал громко и безутешно. Все вокруг сидели молча. Сиротка хлопотливо промокала его старческие слезы платочком.

Наконец рыдания остановились. Глубокими, сиплыми вдохами Цыпа пытался удержать новые приступы. Никто пока не решался ни говорить, ни двигаться.

Я внимательно разглядывала ящик. Впервые я разглядела его так подробно, впервые — за сколько лет! — он оказался под ярким солнцем родного Египта: у Мары он стоял в углу, во тьме и пыли, и вот — осветился. Крышка его полностью повторяла человеческую фигуру, руки умершего были скрещены на груди. Из кулаков, как два флажка на демонстрации, торчали, тоже скрещиваясь, пастушеский посох и изогнутый кнут — символы власти. Лица над ними не было — поверхность в этом месте была вырезана ножом, как рассказывала Мара, пьяными гостями, настолько высокопоставленными, что все это пришлось трактовать как остроумную шутку. В шестьдесят третьем, что интересно, 8 декабря, в день рождения Мити, этот «диск» с портретом был вырезан. Как раз день его рождения так бурно и отмечался — вместе с его родителями, тогда еще тоже работающими в Военгидромете. И вот кто-то унес «сувенир», вместо того чтобы, наоборот, что-то подарить младенцу!

Раскраска гроба была сильно протерта — за много тысячелетий, — а главным образом за те десятилетия, когда сундук стоял в квартире Мары и все елозили по нему задами, завязывая шнурки.

Однако ниже скрещенных рук просматривались фрагменты раскинувшихся желто-зелено-золотых крыльев, видно оставшихся от Фениксов, Птиц Возрождения.

Ниже, как бы разделяя сомкнутые ноги, спрятанные в ящике, был изображен символ Осириса — деревянный столб Джет, то дерево, которое разрослось и заключило в себя гроб с телом Осириса. По бокам столба еле видно проступали «наследники»: с одной стороны — сидящая на троне Исида с высокими коровьими рогами, меж которыми, как желтое яйцо в коктейле, сияло солнце. С другой стороны, тоже на троне, сидел Гор, сын Осириса и Исиды с головой сокола.

Не хватало только лица покойника, вырезанного тридцать семь лет назад, в день рождения Мити, безвестным хулиганом.

Впрочем, хулиган этот вскоре объявился. Атеф, он же Анубис, посмотрел на сияющего своей плешью Станислава Николаевича, и тот кивнул, поднял свою холщовую торбу, спокойно и деловито вынул оттуда «диск лица» и приладил на место в изголовье гроба.

Все сидели потрясенные. Да-а. Лицо было украдено и, видимо, спрятано в надежном месте, но зато как сохранилось! Абсолютно яркое, свежее, живое Митино лицо. Нос с «плечистыми», бьющими вбок ноздрями, задранными кверху острым кончиком, и неповторимыми глазами — домиком со спущенными к ушам уголками. «Неповторимыми»! Очень даже, оказывается, повторимыми. Митя, он же прапорщик Фанагорийского полка Воронцов, он же курсант пулеметной школы Сероштан, он же лейтенант Зорин, убитый молнией, и Митя, он же — Осирис. И он же — Орфей, по преданию то ли убитый соперниками, то ли растерзанный циконцианскими женщинами. Как гласит пословица: будешь горьким — расплюют, будешь сладким — расклюют.

Никто из них не умер своей смертью! Но если вдуматься: бывает ли смерть «своя»? И мы нашего-то тоже растерзали неплохо!

СН уселся рядом со мной и не без гордости глядел на завершение своей исторической миссии: сберег, пронес через все невзгоды, бури и испытания и вот вернул историческую ценность на место.

«Наверное, орден получите?» — хотела спросить его я, но промолчала.

Но с другой стороны, СН был прав еще и как опытный педагог, второй Макаренко. Маленький Митя, сперва пионер, потом комсомолец, должен был выбирать: «делать жизнь с кого»? Не с фараона же?

Так что все складненько и ладненько, все сошлось наилучшим образом: и «лицо» не разбухло за годы испытаний, во все, можно сказать, исторические эпохи, озарившие за последнее время нашу страну, и сама «оправа» — саркофаг — тоже смотрелся неплохо, учитывая тысячелетия здесь и десятилетия у нас. Вот он, мировой шедевр, возвращающийся на историческую родину, возвышается на пьедестале.

СН любовался портретом, словно реставратор-виртуоз восстановленным шедевром.

— Да! — Не отрывая глаз от сияющего лика на крышке, СН наклонился ко мне. — В такие минуты я убеждаюсь, что и наша контора бывает полезна!

Кому?

Он ждал, видимо, страстных комплиментов, но я лишь сдержанно кивнула. Митя-то в гробу!

Мы сидели «вдоль саркофага» на скамейке у дна барки. Я с интересом разглядывала лицо гребца, работающего прямо против меня, — умное, сильное, седые кудри и борода. Лицо это абсолютно точно встречалось мне в другой жизни... но в какой? Сколько же у меня было жизней? Снова кто-то сводит меня с ума?

Ан нет! С этим мы уже разобрались: седой супермен Дженкинс, секретный ученый из Нью-Йорка, он же уборщик каирского отеля! Хэлло, мистер Дженкинс! Хау ду ю ду? Уборщиком, стало быть, больше не работаете? Решили — на воздухе, гребным спортом? Умно.

Я хотела было ему кивнуть, но потом передумала: знатная дама и потный мускулистый гребец? Фи! Я ведь не Мессалина какая-то!

И вот Анубис-Атеф сделал наконец знак к отплытию. Весла дружно взмахнули. Мы плыли медленно и торжественно. А куда спешить?

Палило невыносимо. Иногда на нас падали «павлиньи хвосты» охлаждения, вылетающие из водных мотоциклов, но если они что-то и охлаждали, то мотоциклы, а не нас: на нас они падали уже горячими!

Цыпа вдруг снова безудержно разрыдался, и в этот раз ему уже не препятствовал никто. Он рыдал долго, то тихо, то громко — при полном молчании окружающих. Все словно уже умолкли навсегда.

Мы с наших низких скамеек видели лишь небеса, лазурные и пустые, о которых Митя однажды сказал, что для метеоролога они не подарок. Живи Митя здесь — это грозило бы ему полной дисквалификацией. Но он здесь и не жил. Здесь он...

Рыдания Цыпы прервались. Теперь он лишь иногда всхлипывал.

Абсолютно недвижный воздушный шар с корзиной мертво висел в лазурном небе над тем берегом, но, кажется, понемногу надвигался. Кажется. В оцепенелой этой неподвижной жаре все начинало казаться мелким и несущественным, кроме нее самой.

Потом сразу с двух бортов послышалось сухое нарастающее шуршание, и над бортами замотались острые зеленые листья, желтые метелки — мы въехали в камышовые «поля Илау», область покоя и вечного блаженства. Можно забыться под этот мерный шорох, закрыть глаза и больше ничего не помнить — ничего, что так мучило тебя.

Атеф чуть заметно кивнул Дженкинсу и другому гребцу, и они, оставив весла, подошли к саркофагу и сняли крышку, бережно прислонив ее к борту.

Митя был прекрасен. Руки его были скрещены на груди. Все любовались им. Потом «второй гребец» вынул из какого-то мешка кнут и вложил его в Митин кулак. Дженкинс вынул из своего мешка тяжелый, смутно знакомый предмет. Короткая, серо-зеленая от древности палка, из которой, словно заплывшие гноем глаза, тускло светились камни: два крупных темных граната и несколько фигурных врезок из красной яшмы. «Посох Осириса»!.. Из музея вещица! И это, оказывается, им нипочем? А вот и наша «вмятина», пустое углубление в виде звезды. Анубис медленно-медленно повернул голову к Мальвинке — та торопливо вскочила с места, вытащила из кармана джинсухи звездочку — «открывашку», как называли мы ее с Митей, — и, всхлипнув, отдала ее Анубису. Тот с легким усилием «вщелкнул» ее в жезл — как влитая! — и, разлепив Митины пальцы и снова слепив, вставил жезл ему в руку. Полный комплект!

Шуршание с одного бока стало слышнее, мы терлись о маленькую пристань, сплетенную из сухого камыша. Гребцы (жрецы?) бережно вынесли Митю в саркофаге и поставили на берегу. Мы с трудом выпрямились после долгого оцепенения, выпрыгивали на пристань, подходили к гробу. Сейчас должен состояться один из самых таинственных, необъяснимых обрядов египетской похоронной церемонии — обряд «отверзания уст» специальным теслом, сделанным из вещества Бья — метеоритного железа.

Жрецы подняли Митю из саркофага и держали его вертикально.

Митя стоял бледный, словно и не загорал. Атеф-Анубис медленно приближался, наклонив вперед голову шакала, поднимая изогнутую железяку, похожую на воровскую фомку. Но Анубис не успел вставить фомку Мите между зубов. Рот Мити сам резко открылся. И глаза. Атеф испуганно отшатнулся.

— Ну, здорово, старик! — рявкнул Митя.

Тесло со звоном упало на прибрежные камни. Потом Анубис медленно повернул свою острую, шакалью морду и с упреком поглядел на наших... Что это за работа, братцы? Осирис полностью не готов! Наши стыдливо потупились: мол, все руки не доходят! От чего еще так отшатнулся Атеф — это, несомненно, от запаха: всех нас шибанул аромат, вовсе не свойственный почтенной мумии. Видимо, уже после того, как я его оставила в лазарете, он еще «пригубил» для храбрости парочку склянок хереса.

Да. Полная нестыковка! Такое бывает. Недавно в Эрмитаже высохшая, как табачный лист, мумия жреца Па-де-иста вступила в телепатический контакт с одним нашим ясновидящим, и тот с удивлением разобрал: «Парень... Дай закурить!» Тем же самым занималась сейчас и мумия Мити, выпрашивая у Цыпы, потом у СН, а после даже у Марта сигаретку. Все бросили! И даже сам Митя бросил — но как приятно в новой жизни вспомнить старые привычки! К Атефу, бывшему аспиранту, а ныне, видимо, богу, Митя подойти не решался. Атеф в сторонке о чем-то совещался с Гуней, снова после пьяной выходки Осириса вышедшего в духовные лидеры. Помедлив, Гуня кивнул. Что теперь, интересно, одобрил он? Атеф что-то на незнакомом языке крикнул гребцам, и они подошли к стоящему у края воды саркофагу. Седой Дженкинс нагнулся к изголовью, выковырял портрет Мити и небрежно швырнул его в воду. Уволен? Мы переглянулись с Митей. Портрет, покачиваясь, уплывал по Нилу. Митя, подумав, радостно махнул рукой: отлично! Гора с плеч! Гребцы подняли саркофаг на плечи и стали удаляться в сторону толпы, снующей у прибрежного рынка. Михалыч было развернулся вслед: «А где деньги за товар?» — но потом тоже махнул рукой: какой товар? Начинку всю профукали, а за эту деревяху?!. Вор у вора начинку украл. Гребцы скрылись на торжище. Толкнуть саркофаг, вернуть хотя бы часть расходов? Видимо, так.

Мы тоже врезались в толпу и пошли вдоль прилавков.

Ряды темно-синих тонких грациозных кошек — изображений богини Бает, жены бога Ра, которая сама порой превращалась в игривую кошечку — богиню любви, веселья, музыки и чувственных наслаждений. В боги, однако, кошечка пробилась не этим, а тем, что много уничтожала грызунов. Вот так-то!

Полкою выше ровными солдатскими шеренгами, выставив, словно винтовки на параде, свои гигантские детородные органы, стояли боги плодородия Мины, слегка напоминая мне одного хорошего знакомого, оставшегося на корабле. Под ногами у богов блестели священные жуки — скарабеи, ярко-зеленые и синие, большие и маленькие. Дальше уходили шеренгами священные быки Аписы и приземистые бегемотики, повязанные с Сетом, богом зла, и горделивые стройные соколы Горы, сыновья Осириса. Воспользовавшись тем, что продавец в длинной грязной галабее и пыльных сандалиях вступил в яростный спор с Сироткой по поводу желтовато-белой алебастровой вазы средней величины, я взяла в кулак стройного и красивого Гора, задумчиво поднесла его к груди, потом плавно опустила его в темную тесную пропасть за футболкой. Сначала он клювом зацепился за лифчик, тяжело повисел на нем, чуть не стянув его, затем сорвался и при некотором моем содействии попался в трусы. Вот и славно. Если с нами Гор, сын Осириса и Исиды, живое доказательство их любви, все будет славно. Купить его невозможно. Только украсть. Я радостно обернулась к Мите; вздохнув, он изумленно покачал головой: что ты творишь?

Все будет в порядке. Я прижалась Гором к нему. Теперь нас трое. Постепенно прорезались голоса наших, яростно торгующихся с продавцами. Жизнь продолжается. В основном все брали галабеи — сшитые из простыней длинные платья (носят мужчины и женщины) — и арабские белые и пестрые платки на голову, прижимаемые на темечке кружком. Вот все мы и превратились в египтян. Барка Смерти пока не для нас. И Атеф вроде бы скинул с себя не только шакалью маску, но и все свои величественные замашки погребального бога, подошел простой, вежливый, как и раньше, скромно улыбнулся. По-прежнему, видимо, любит меня и бесконечно чтит Митю. Такое, видимо, даже в Африке сохраняется! Он смотрел на нас даже несколько смущенно: может быть, что-то не так? Но он старался: устроил для дорогих гостей это историко-этнографическое шоу «Обряд погребения»... Миллионер может себе такое позволить, пусть даже и скромный!

— Хорошо... ладно! — Митя добродушно кивнул, и Атеф отошел, вроде бы успокоенный... Надолго ли?

Со всех сторон к площадке подкатывали длинные, яркие, блистающие автобусы, и, когда они распахивали дверцы, оттуда сладко веяло зимой.

Но к нам почему-то подкатил пыльный грузовик колхозного вида, оттуда вышел хлопчик в замасленном халате, откинул задний борт и махнул нам ладошкой... Это он нас приглашает? Не слабо. Снова приблизился Атеф и отнюдь не стал отрицать, что грузовик — это его сюрприз, а лишь вежливо поинтересовался, как я переношу жару. Я ответила, что переношу нормально — именно как жару, а не как холод. Мы слегка натянуто посмеялись, и я бодро полезла в кузов, своим радостным видом вдохновляя разомлевших моих спутников. Митя влез за мной, за ним остальные. Атеф сел в кабину, высунув наружу локоть, и о чем-то заговорил по-арабски с водителем. Мы сгрудились у кабины. Кузов, ко всему прочему, оказался обит изнутри раскаленной жестью! Дружно качнувшись, мы поехали под палящим солнцем, глотая пыль мчащихся впереди автобусов. Да, странная прихоть миллионера! Мы тряслись и раскачивались в раскаленном кузове, как кубанские казаки, не хватало только задорной дорожной песни, и скоро мы ее назло всему дружно заголосили: «Пока я ходить умею...» Пока.

Путь — к счастью — был недолгим. Но это, кажется, еще не конец? Грузовик остановился на пыльной площадке среди гор. Мы оказались словно бы в нагретом пустом ржавом котле. Бока его — древние скалы, обступившие нас, — были ржавые, мятые и абсолютно ровно и плоско срезанные по верху. Да-а... напрасно я ругала езду в кузове: этот печной воздух все же легче глотается в движении, чем в неподвижности, — тут он жжет утюгом! Как это фараоны тут лежат? Впрочем, в земле оказалось чуть прохладней. Вслед за Атефом мы влезли в нору, ведущую в могилу фараона Тутмоса Первого. После лаза в узкой маленькой «прихожей» меня смертельно напугал стоящий в углу огромный каменный истукан, как бы двойник покойника, называемый Ба и существующий, по поверьям, у каждого человека.

— Пойдем! — дернула я Митю.

— Ну, погоди... тут еще много всего! — шепнул добросовестный Митя.

А и бог с ним! Силы мои уже кончались! Я полезла наверх. Там, в тенечке под навесом, покуривал Михалыч, который в силу своей комплекции, а также высокого общественного положения в дыру не полез. Он обрадовал меня таким сообщением:

— Ты мне все отдашь, что из гробика потырила... на коленях приползешь!

— Уже тренируюсь! — ответила ему я.


К нашему удивлению, после посещения знатных могил мы не поехали обратно, хотя все уже были склонны вернуться к реке, несущей хоть какую-то прохладу. С такой уверенностью мы и сели в кузов «полуторки», и Атеф сел в кабину, ничего нам не говоря, но грузовичок наш не повернул обратно, а, проехав насквозь раскаленную Долину Царей, стал понемногу забирать в гору.

— Что... еще какой музей? — просипел Михалыч, и мы неуверенно хохотнули.

Цыпа вдруг, длинно выдохнув, уселся на раскаленное железо, голова его упала.

— Стойте, стойте! — Мы с Сироткой забарабанили по кабине, но добились лишь того, что Атеф убрал локоть, торчащий из кабины, и наша «увеселительная прогулка» продолжилась.

«Какой Атеф, к черту, аспирант? — думала я с отчаянием. — Привыкли мы тешить себя приятными иллюзиями... Он вообще не человек! И делает с нами что хочет... Но что же он хочет?»

— Места эти мне знакомые! — прохрипел Цыпа и, упираясь в кабину, поднялся и стал с интересом озираться.

Я любовалась им: какие, на хер, боги, что они могут сделать с нами?!


Мы мчались по довольно накатанной дороге вдоль каменной стены, слева от нас вертикально уходящей в небо, справа уходила абсолютно ровная, словно срезанная ножом долина. И вдруг долина эта ухнула вниз, и осталась лишь эта узенькая дорога, прилепившаяся к отвесной стене. Мы сразу невольно ухватились, кто за что мог. Впрочем, если грузовичок чуть «оступится» и покатится по крутому склону вправо, то держись не держись!.. При этом водитель, молодой парень, как бы и не заметил никаких изменений: рулил так же беззаботно, и то и дело то переднее, то заднее колесо оказывалось на осыпающемся обрыве, потом, после нашего общего изумленного вздоха, как-то выруливало с него. Да, теперь мы наглядно убедились в том, что египтяне больше ценят загробную жизнь, чем эту!

— Ай, как ведет! Думает, мы летать можем? — Даже бесстрашный Апоп, сын гор, не удержался от восклицания.

И вдруг на узком, осыпающемся в бездну уступе мотор заглох. Мы посмотрели на правый борт и отвернулись. Нам стало слегка нехорошо.

— Темпл![4] — звонко выкрикнул мальчонка-водитель, выпрыгивая из кабины в сторону стены. Грузовик при этом явственно качнуло в сторону пропасти.

Какой тут может быть храм, на этом обрыве? Храм на небесах — где мы, видимо, все скоро окажемся?

Мальчонка откинул борт, и мы все охотно покинули кузов. Уф! Под ногами хоть узкая, осыпающаяся, но все же земля! Но никакого храма мы, увы, не увидели.

— Вот он, храм... в стене! — указал наконец Цыпа.

Да, этот храм скорее надо смотреть издалека, из той привольной долины внизу, в которой мы имеем все шансы оказаться... правда, навряд ли живыми. Впрочем, по египетским понятиям, это все равно и даже мертвым как бы лучше. Нас довольно настойчиво стараются в этом убедить.

Это был не храм, а скорее чертеж храма, выскобленный какими-то отчаянными стенолазами в отвесной стене примерно на глубину руки. Но чисто формально тут было все, что положено храму: и колонны с пучками лотоса наверху, и чуть большее углубление — «святая святых», и буйные размашистые фрески, и разбежавшиеся всюду египетские иероглифы, что-то смутно нам шепчущие, похожие иногда на птицу, иногда на кобру, иногда на человека, но чаще — лишь сами на себя.

Гуня, наш «духовный лидер», уверенно приступил к своим обязанностям. Как-то долго было непонятно, зачем он с нами, и вот наконец он занял главенствующую роль, обозначил ясно, кто «руководит экспедицией» и даже куда нас ведет.

— Храм этот, — заговорил Гуня, — посвящен Осирису, — он благожелательно, хотя и несколько покровительственно глянул на Митю, — и на фресках изображена история его смерти... и возрождения! — Последнее, как показалось мне, он добавил не очень охотно. — Вот одно из самых известных изображений Осириса — мертвый Осирис, проросший колосьями...

Митя шутливо почесал грудь — мол, пора прорастать.

Осирис лежал на фреске радостный — примерно как наш Рахметов из учебника литературы, который спал на гвоздях. Но Осирис спал крепче.

— А вот следующий знаменитый сюжет, — проговорил Гуня, чуть-чуть продвинувшись по склону, и мы продвинулись за ним, — бог Ра пытается оживить Осириса. Надевает на его голову знаменитую «кеглю» — белую корону Верхнего Египта, боевой шлем египтян, по поверью проносящий сквозь смерть.

Господи, пронеси!

Осирис на фреске лежит в саркофаге, голова его чуть приподнята изголовьем, и стоящий за изголовьем бог Ра в маске держит «кеглю» возле головы Осириса... то ли собираясь ее надеть, то ли уже снимая. От головы Осириса при этом отлетает вбок какая-то капля.

— Это что... пот? — вполне обоснованно поинтересовался Митя.

— Нет... Гной! — величественно произнес Гуня. — Ра так упорно раз за разом натягивал на Осириса корону, что голова Осириса загноилась. Не так это было легко, — проговорил Гуня надменно (словно ему-то это удалось), — умереть, отлететь в Область Высшего Знания — и вернуться оттуда. Лишь с шестой попытки, с шестого надевания короны Ра и Осирису удалось это...

— Сапожники! — проворчал Михалыч.

Гуня с глубоким сомнением посмотрел на Митю и тяжко вздохнул... «Может, тебе, Гуня, взяться?» — этот вопрос Гуня явственно прочел в моем взоре, но тут глаза его помутнели, закатились вверх.

— ...но лишь тогда Осирис, — загнусил Гуня, — познал высшую мудрость и стал богом, обогатился знаниями всех своих прошлых и будущих воплощений, научил людей, что им нужно есть, чтобы не отравиться, научил их речи и письменности, придумал им имена, а вещам — названия, обучил их ремеслам, зодчеству и искусствам, отучил от людоедства!

Но похоже, не всех.

— Пора, значит, повторить подвиг Матросова? — бодро произнес Митя.

— Да... знания и силы человечества, полученные тогда, иссякают! — кротко произнес Гуня. — Нужны новые знания!

Цыпа промокал пот, хотя новые подвиги его вроде бы не касались.

— Да... щекотно, наверно... когда колосья прорастают! — Голос Мити чуть дрогнул.

Наступила неловкая пауза. Нечто такое возникает тогда, когда все уже простились с отъезжающим, сказали ему все, а он все не уезжает. А что, собственно, мы ему сказали?

Я шумно дунула Мите в ухо. Он вздрогнул.

— Ну что? — улыбнулась я. — Устал?.. Ну все, поехали отсюда!

Я решительно подошла к кабине... Куда это водитель наш задевался? Я отпахнула дверку — и отшатнулась. В кабине полулежали Цыпа и Сиротка. Цыпа, откинувшийся на спинку, был абсолютно белый, дышал прерывисто, пот на его лбу был уже размером с горох. Но, как истинный джентльмен, Цыпа слегка приподнялся — точнее, лишь обозначил это — и светски улыбнулся.

— Похоже, нам пора сделать укольчик! — галантно пояснил он.

На коленках у Сиротки сверкала никелированная коробка. Тихо брякая, Сиротка осторожно вынула ампулу — и вдруг та хрустнула в ее руке и потекла по пальцам.

— Последняя ампула сломалась! — почему-то шепотом произнесла Сиротка.

Цыпа откинулся на спинку и еще больше побелел. Потом он начал дрожать... в этом-то зное!.. Вот и смерть пришла?

Рядом со мной появился Митя.

— Сколько он... еще продержится? — шепотом спросил Митя.

— Минут десять! — всхлипнула Сиротка. По краям хорошенького носика побежали слезки.

Митя обернулся. Та осыпающаяся дорога, по которой мы прибыли сюда, возвращалась в пустыню.

Прямо под нами, под обрывом лежала долина, к ней спускались узкие ступенчатые террасы. На каждой ступени росло разное. Вон желтизна уже срезанных колосьев (срезание колосьев ассоциируется с расчленением Осириса), ниже ступень — ярко-зеленая (Осирис, прорастающий после смерти колосьями)... Следующие ступени уже видны не были, и только на дне бездны светились крохотные белые дома. Митя подал Сиротке руку и помог ей вылезти из кабины.

— Апоп? — Митя нашел его взглядом. — Спустишься?

Помню, как он нас мчал куда-то по своим горам!

— Почему всегда я? — яростно вскричал Апоп.

Ну ясно... Нынче у него другие функции.

— Я не боюсь! — прохрипел Апоп. Взгляд его вонзился в бедного Цыпу. — Я его... ненавижу!

Ну что ж... и ненависть иногда бывает полезной! Апоп гордо отошел. По лицу Цыпы бежали быстрые судороги.

Митя прыгнул в кабину и повел рычаг. Цыпа открыл глаза и, улыбнувшись, поднял руку к виску:

— Штурман на месте!

Митя, привстав, пытался что-то увидеть из кабины, но было видно лишь только две ближайшие плоские террасы, а дальше — провал.

— Нормально! В этом поле и прорастем! — сказал Митя.

Я взяла его за локоть.

— Но не надейся, что от меня смоешься! — сказала я.

— Я и не надеюсь! — улыбнулся Митя. Потом отобрал свою руку и закрыл дверцу.

Машина клюнула носом вниз.


Спрыгивая с очередного обрыва, я поняла, что такое «террасное земледелие», а также «кросс по пересеченке»!


Грузовик стоял поперек дороги почти целый — только было высажено лобовое стекло. От нее уходили пыльные борозды с каплями крови... Шли? Ползли?


Ушел-таки?! Я схватила его пульс. Да, похоже, в Египте всерьез верят в загробный мир и не считают нужным препятствовать уходу туда! Цыпу с Митей свалили на койки, даже не перебинтовав, — и все благополучно исчезли. Хлопотали только мы с Сироткой. Я стала ритмично надавливать Мите на запястье, и вдруг пульс откликнулся, забился сильно и часто, слегка даже отталкивая мой палец. Не ушел!

У соседней кровати над запрокинутым Цыпой хлопотала Сиротка — достала из никелированной коробки шприц, ампулу инсулина, который вдруг каким-то чудодейственным способом нашелся-таки в коробке. Заметив, что я заметила, Сиротка гордо повела пальчиком: ну и что? А ничего! Я посмотрела на бедного Митю, снова закрывшего глаза. Надо бы ему сделать поддерживающий укол глюкозы. Бежать в ординаторскую! И тут я нащупала в нагрудном кармане ампулу глюкозы и одноразовый шприц, оставшийся еще с парохода, когда я ходила в медчасть к Мите. Оказывается, и в таких ситуациях бывает счастье! Сиротка вкатила наконец своему Цыпе инсулин, и его посмертная маска медленно-медленно снова превращалась в лицо. Вдруг Сиротка вздрогнула. Я обернулась. В палату, где до этого мы были лишь вчетвером, входили, улыбаясь, Март и СН. Жрецы прибыли! Март взял мое лицо в руку и оттолкнул. Я упала.

— Но поделикатней же! — с болью воскликнул СН.

Еще не встав, я услышала тихое змеиное шипение.

Март разматывал скотч. Я кинулась к Мите, но на пути моем, подняв умоляющим жестом ладошки, встал СН.

— Да пойми ты! — проникновенно заговорил он. — Куда теперь Митьке деться? Судьба! И лучшего момента, пойми, в его жизни не будет! Сам погиб, а товарища спас! Я всегда в Митьку верил!

Неужели это слеза? Лысый и потный, с открывшимся гладким животиком, СН буквально сиял... наш Сет, бог зла, наш маленький бегемотик!

Март размотал скотч и поднес к Митиному лицу.

— Ну погодите же! — вдруг звонко выкрикнула Сиротка, при этом давая понять, что она может крикнуть и громче, и тогда все прибегут. — Ну нельзя же так! — Она глянула на меня. — Это же бесчеловечно, в конце концов!

СН остановил руку Марта и глянул на Сиротку.

— Короче! — рявкнул он.

— Ну давайте хоть... так сделаем. — Она нерешительно вынула из своей коробки еще шкалик инсулина... Оказывается, у нее запас!

Да-а... молодец! Заранее придумала? Укол инсулина так же смертелен для здорового, как спасителен для больного. И если сделать его здоровому, то его может спасти только... то.

— Правильно, — одобрительно кивнул СН. — Давайте все по-людски сделаем!

Да, они не отступятся!

Он вдруг вытащил из своей сумки замшелый «Посох Осириса» с недавно полученной наградой — сияющей звездочкой... не затерялся, оказывается, инструмент на берегу Нила, где Митя так легкомысленно его бросил. СН старательно сложил слабые Митины руки на груди и вложил в левый кулак посох со звездочкой.

— Пока это его! — строго глянув на Марта, произнес СН, потом мягко глянул на меня: слава богу, как положено, по-человечески все делаем!

— Давай! — Он протянул руку к шприцу.

— Нет уж! — Сиротка кокетливо отдернула шприц. — Вы разве не знаете, Станислав Николаевич, жезл только противоположному полу передается!

Она отбросила одеяло, открыв Митино бедро. Потерла спиртиком из той же коробки.

— Правильно! Только противоположному! — глухо проговорила я, вывинтила из ослабевших пальцев Сиротки шприц, нагнулась над Митей и медленно вдула инсулин Мите в бедро.

— Только не думай, что смоешься от меня! — шепнула я Мите на ухо.

Глаза его были закрыты, но он улыбнулся. Потом губы его и веки стали быстро синеть. Я вынула из его холодных пальцев жезл.

— Ну с-сука! — яростно и восхищенно вскричал СН.

Да, не долго бог Сет владел инструментом — в основном только о нем мечтал.

Потом я упала перед Митей на колени и обняла его.

— Встать! Пойдешь с нами! — Март дернул меня за плечо.

— Да будь ты человеком, в конце концов! — воскликнул СН и буквально оттолкнул Марта.

Оскорбленно откинув голову, печатая шаг, Март вышел.

— Митя всегда будет с нами! — взволнованно произнес СН, обняв меня за плечи, и тактично, на цыпочках, вышел.

Сиротка, на что-то, похоже, обидевшись, вышла тоже. Мы остались.

«Потом жрецы пытаются вернуть инициированного к жизни, но часто нить обрывается».

И вот и я вышла на воздух. Огляделась.

Прямо впритык к больнице размещались с египетской простотой сарай и хлев. Рыжий ослик тягал с тележки длинные ярко-зеленые стебли. Я вдруг услышала, что под ногами что-то хрустит. Я нагнулась, подняла. Зерна овса усыпали землю. Овсом, говорят, усыпают дорогу новобрачным. Напротив, через улицу, была алебастровая мастерская, стояли рядами на грубых полках выставленные на продажу дымчато-зеленоватые полупрозрачные кубки, соколы-Горы, шакалы-Анубисы, Исиды с шаром солнца между рогов. Приставая к идущим мимо туристам, шныряли чумазые дети, с лукавой улыбкой предлагая тряпичную игрушку — Осириса со свисающей ниточкой, потянув за которую можно горизонтально поднять под его одеждой некий предмет. Все наши сидели на длинной скамейке у хлева и, увидев меня, как по команде, вскочили.

— Как он?! — ревниво воскликнул Апоп.

— Что с ним?! — с отчаянием выкрикнул Гуня.

Апостолы!.. Остолопы.

Я не ответила ничего. Но все поняли.

Минута молчания.

— ...Ну... — Выдержав надлежащую паузу, Михалыч вынул из сумки зеленую бутылку, поставил на скамью. Достал упаковку бумажных белых стаканчиков.

Участники взяли по стаканчику... Все подготовлено у них!

— Ну... — Михалыч всем разлил и меня не обидел. Поднял свой сосуд. — Как мы будем жить без него? Хреново будем жить — так я скажу! — Пожалев свою заплаканную дочь, Михалыч не употребил более крепких выражений. — И ничего хорошего мы с вами больше не сделаем! Это только он мог, а мы... Говно мы будем с вами есть, причем собственное — и больше ничего! Конец! — Всхлипнув, Михалыч запрокинул стаканчик. Он был абсолютно искренен, как, впрочем, и все. Светлый праздник! Пришлось, конечно, всем потрудиться для него. Михалыч плеснул еще водки. Поднялся Гуня.

— Мы будем стараться жить так, как жил он... до своего последнего мига! — «Духовный лидер» Гуня спешил снова занять свое место. — Он был последний... настоящий интеллигент! — К себе Гуня был беспощаден, не причисляя себя к интеллигентам. — Он многое мог... но всегда стеснялся. Постараемся жить так, чтобы он нас любил!

«Все уже начинают им пользоваться, — подумала я. — Теперь все, кто приложил тут руку в прямом и переносном смысле, будут, видимо, писать мемуары: «Мы знали его!»

Красное солнце, сидящее на срезе горы (той самой, с которой съехал Митя), вдруг явственно, буквально за секунду, разбухло почти в два раза — и мгновенно снова опало. Померещилось? Или — такое бывает на закате? И вдруг белесая молния с треском разветвилась в ясном розовом небе, и один сук ее воткнулся в крышу больницы. Все стояли оцепенев.

— Небо забрало его! — воскликнул Гуня.

Солнце быстро закатилось за край горы, торчал лишь тонкий задранный лучик... вокруг него намоталось закатное облако... и вдруг оно скрутилось в огромную человеческую фигуру! Над горами стоял Осирис с лицом Мити. На голове его, полупрозрачные, как облака, сияли две короны — плоская алая корона Нижнего Египта и вытянутая, слегка тающая «белая кегля» — корона Верхнего Египта, боевой шлем египтян, по преданию проносящий сквозь смерть. Осирис, улыбаясь, смотрел на нас, потом снова сверкнула молния, и по долине прокатился гром. Сколько тысячелетий здесь этого не было? В Египте не бывает грома и дождей — только разлив Нила поит землю. Осирис окутался светом и паром и вместе с паром растаял в цветных облаках.

Все вдруг оказались на коленях. Михалыч при этом пытался дрожащей рукой плеснуть водки, но стаканчик и горлышко все никак не совпадали.

— Мне-то оставь! — вдруг прогремел голос.

Михалыч вздрогнул. Над ним стоял Митя в натуральную величину, одной рукой удерживая простыню у подбородка, другой протягивая больничный стакан.

Горлышко задребезжало по стакану, Митя сиял. Хлебнув водки и радостно захмелев, он пошел всех целовать, хотя, согласно источникам, он должен целоваться лишь с Иудой... но тут, как говорится, не промахнешься! Март попытался самолюбиво отстраниться, но был схвачен за выю крепкой Митиной рукой старого регбиста и расцелован, как все!

И тут хлынул дождь — с ясного неба! Сразу омывшись, все вокруг стало ярким: и охапка ярко-зеленых стеблей, которые тягал с тележки, шевеля ушами, рыжий ослик, и красная крыша больницы, и пестрая заплатанная одежда на прыгающих по лужам детях, поднимающих к небу кукол — Осирисов.

— Ну что? Снова здорово?! — подойдя ко мне, рявкнул Митя.

Мы расцеловались. Обняв Митю, я поняла, почему все испытывают с ним легкую робость: над головой его, чуть заметный, стоял нимб!

Я вдруг услышала какое-то стрекотание, идущее от земли... и отдельное от дождя. Дождь оборвался — стрекотание продолжалось. Мы с Митей присели к земле и, приглядевшись, увидели, что по разбросанной по двору соломе что-то бойко прыгает, стрекоча... Блохи? Мы пригнулись еще ниже и увидели, что это прыгают, отталкиваясь вылезающими корешками, зерна овса. Осирис пророс.

К двум нашим мокрым головам приблизилась третья, сияющая... СН! Как же без него? На ресничках его светились капли, он щурился, явно довольный тем, что может не только Кулибиных и Мичуриных наша земля рожать!

«Смерть, где твое жало? Ад, где твоя победа?»


— Ну... расскажи... как ты был Там? — наконец, решившись, спросила я Митю.

— Да ну! — Митя сладко кряхтел на желтом песочке у ярко-синего Красного моря.

— Рассказывай! — Я слегка придушила его.

— Ну... — Митя со вздохом перевернулся на спину, поднял руки. — Огромный зал... ну, фрески на стенах и колоннах, но яркие, свежие, не как сейчас. В углублении — «святая святых» — трон! Ну а на троне...

— Кто?

— Ну, как — кто? — Митя удивленно поднял голову. — Я, кто же еще? Не Михалыч же! — Он поглядел на распростертого неподалеку Михалыча. — Ну и в зале... тоже я, — добавил он скромно. — Ну, с трона доносится: «Как, старик, дела?» — «Изумительно!» — отвечаю я. «Но... может быть... в этом удивительном, — голос с трона, — есть какие-то оттенки: более изумительно — менее изумительно?» — «Никак нет!» — «Тогда ступай работай!» — «Есть!»

— Все?

— Все! А что еще? Почувствовал дикую жажду, открыл очи и вижу в окно: Михалыч разливает! Ну, тут я и вскочил...

— Глазастый! — Я погладила его по щеке.

Надвинулась тень. Мы подняли очи. Над нами, напоминая бобра и лису из мультфильма, стояли Цыпа с Сироткой.

— Так мы ждем вас... на прощальную вечеринку! — галантно произнес Цыпа.

Сиротка скромно сияет. Считает себя спасительницей Мити — ведь это она придумала и убедила злодеев, что «усыпить» Митю надо инсулином... при этом она как бы прекрасно знала, что укол глюкозы, сделанный мгновенно за этим, спасет его, и даже знала, что глюкоза у меня есть!

Так что Исидой, фактически, она считает себя. Ну что же. Не жалко. Пусть люди кажутся себе немножко лучше, чем они есть.

— Будем, ясное дело! — радостно отвечает Митя друзьям.

Столько пережили вместе — ближе людей теперь нет!

Начинается исход с пляжа. Вот величественно идет СН с матрасиком под мышкой. Длинные седые кудри, апостольская борода... Выросло абсолютно внезапно, после того дождя. Наш апостол Павел, бывший «гонитель Савл». Буквально тут прозрел и поверил во все лучшее и кудри и бороду носит как награду, несмотря на жару... А что делать? И в Библии было жарковато! Все мы теперь — апостолы... безгрешных не было среди них!

Митя встает, поправляет кепочку. Теперь он все время ходит в кепочке с длинным козырьком. Стесняется нимба, особенно по ночам. Кепочка раскалена — то ли от внешних лучей, то ли от внутренних.


Мы уходим по тенистой дорожке. Пальмы, агавы, рододендроны с обеих сторон. В конце дорожки — отель. На каждом этаже, перед каждым номером — терраса, заросшая зеленью. Кверху отель сужается, как пирамида, наверху лишь один номер — люкс.

Мы входим в наш номер. Да, Митя мог бы теперь потребовать себе номер и получше, но... Это но стало теперь главной его идеей: как бы кто не подумал, что он возомнил о себе!

Я ныряю в душ, и, когда являюсь из пены, Мити нет.

У Атефа! Атеф поселился наверху, в люксе... что, впрочем, естественно: отель-то его! И теперь он все время заманивает Митю к себе, считается, что якобы выпивкой, но я-то чувствую, что дело не в том.

Накинув халат, я иду наверх. Стучу в широкую дверь люкса, вхожу. Посереди номера — знакомый саркофаг, в нем лежит с закрытыми глазами Митя, на нем — «белая кегля», корона Верхнего Египта, боевой шлем египтян... Келья изнутри кишит молниями. Простенько, но со вкусом.

Услышав мои шаги, Митя испуганно открывает глаза. Атеф скромно подходит, снимает с головы Мити это «ведро»... Оно чуть заметно дымится.

— Всю душу в это дело вложил, — оправдываясь, бормочет Митя, пока мы спускаемся. — Меньше трех тыщ не возьму!

Какую, интересно, валюту он имеет в виду?

— Зачем вообще это нужно... теперь?! — спрашиваю его я, когда мы приходим в номер.

— Да... братанов теперь надо... инициализировать, — произносит Митя со вздохом. — Аппаратуру испытываем!

— Какие еще «братаны»? — говорю я с ужасом. — Откуда?

И вечером, на отвальной, вдруг поднялся Март, удивительно бледный, незагорелый, словно и не в Египте мы побывали, и сказал, что настоящий Осирис — это он, старший брат Великого Братства, побывавший в длинном ряду инициации даже Александром Македонским!.. Ну что ж... может быть. Тем не менее, все глядели на Марта с усмешкой, как-то не видя в нем накопленных духовных богатств, которые он так долго и тщательно скрывал. Под общий хохоток Март выбежал — и вскоре его принесли со спасательной станции мертвым. Он взял водный мотоцикл, вылетел в море, которое на закате сделалось действительно красным, и, разогнавшись, налетел на трос якоря яхты Атефа, стоящей на рейде.

Митя и Атеф быстро уложили его в саркофаг, стали надевать на него белую корону, боевой шлем древних египтян, проносящий сквозь смерть. Шлем весь кишел изнутри короткими молниями — солнечным огнем. Глаза Марта открылись... обошли нас. Но все потупились, никто не позвал его.

Глаза Марта закрылись...

...Теперь в этом отеле на Красном море, в котором останавливаются в основном наши, появилась и первая духовная ценность — могила нашего туриста.


И вот мы вернулись обратно. Уже лежал снег. В понедельник мы вместе поехали в институт. Митя вошел в лабораторию — и ровно в эту секунду с потолка отвалился плафон. Митя поймал его, удержал, поставил на стол.

— Ты вовремя, — повернувшись от компьютера к Мите, сказал его заместитель Котин.

Валерий Попов Александр Шмуклер ТЕТРАДА ФАЛЛО (Сентиментальная история)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1

Автор


На мониторе, висевшем над проходом, вспыхнула зеленым контуром карта. Время от времени нам показывали, где мы летим. Зеленый крестик — «тень» нашего самолета на карте мира — отделился от изрезанного края Норвегии... Все! Покидаем родной континент.

Сразу стало как-то зябко. Видимо, грохнуться на землю казалось как-то уютней, чем в бездну океана? Казалось бы, чушь. Однако я заметил, что многие не сводят глаз с монитора, переживая «отрыв» от берега.

И здесь — не только физический страх. Некоторые, очевидно, теряли родной материк навсегда. Прежняя жизнь — двор, дом, школа, друзья, сослуживцы — уходила. Постылая, но родная. А что ждет впереди? Удастся ли зацепиться душою за новую жизнь? Через проход от меня сидела именно такая семья. И хотя сейчас вроде бы уже легче летать туда-сюда... но переживаниям их я не позавидую.

Полет этот тревожит и меня. Почти как визит к врачу после долгого перерыва. «Доктор, ну как?» — «Где же так долго вы были?» — «Ну что, доктор? Плохо?» — «Ну а на что вы особенно надеялись — годы-то идут!»

Страшно появляться в одном месте с перерывом в десять лет. В непрерывной жизни изменений не замечаешь, а так — разница огромная, заметная даже тебе самому, словно совсем разные люди летали в Америку под твоим именем в разные годы.

Первый раз, десять лет назад, в 1991-м, я летел туда радостно. В солнечном, веселом, хмельном Коктебеле разыскала меня моя дочь — специально приехала сказать, что меня приглашают в Америку на выступление. Наконец-то! Я ликовал. Наконец-то русская литература завоевала Америку! И теперь туда, вслед за Бродским и Довлатовым, устремимся мы! Как я предполагал, все было отлично: чистый, уютный университетский кампус, веселые преподаватели, пытливые студенты, ласковые студентки... Встреча с Бродским, который держал себя с нами как старинный кореш... при этом, оказывается, потребовал от университета всем питерцам выплатить такой же гонорар, как и ему. Уезжал счастливый... И больше уже не вернулся в эту страну. Вернулся в другую. И сам был уже другой, не такой веселый. Ясно было уже — что если мечты твои не исполнились в России, то почему они должны исполниться в Америке? Кому, побольшому счету, ты нужен там? Число студентов, интересующихся Россией, уменьшалось из года в год. Пышно обозначенный «Всемирный конгресс писателей» в Вашингтоне оказался вдруг сборищем последователей загадочного проповедника Муна. Вместо того чтобы слушать нас, нам внушали, что Россия гибнет в духовном вакууме и без вмешательства Муна нам не обойтись. Мы с коллегами понемногу линяли со всех тех коллоквиумов и семинаров, бродили по накаленному летнему Вашингтону, дивясь поразительному однообразию его кварталов, более всего напоминающих сталинскую архитектуру пятидесятых. Улицы были абсолютно идентичны, и, повернув за угол два раза, оказывался без каких-либо ориентиров. Как вернуться? И та, и эта улица абсолютно одинаковы. Кроме домика, где ранили президента, и домика напротив, где он умер, никаких исторических ценностей мы не нашли. Был еще «домик», где жил теперешний президент, но рядом, впритык, он не казался столь величественным, как в телевизоре. И главное — если в первый приезд (с подачи Бродского?) нас знали, то теперь мы чувствовали себя стадом, которое пытаются куда-то загнать!

И третий, теперешний полет в США вряд ли сулил мне что-то уютное... Но кое-что, впрочем, зависит от тебя!

Глава 2

Автор


...Хотя с американскими славистами, понимающими русскую культуру несколько однобоко, и даже с проповедником Муном разобраться было полегче, чем в истории, в которую я попал сейчас. Там хотя бы было ясно, что хотят от тебя и чему сопротивляться, а в этой сладкой истории я просто тонул, как пчела в патоке, — все было сладко... и как-то тревожно и зыбко.

Начиналось исподтишка. Редакторша газеты, где я вел еженедельную колонку, попросила меня съездить в шикарную городскую больницу номер 2 (знаю, жена там была). Начиналась десятая, юбилейная русско-американская хирургическая акция «Путь к сердцу» — нужно было написать репортажик строчек на двадцать. Как же это задание разрослось! Полгода — а я все еще «в нем», и вот — лечу нынче в Америку, в компании людей для меня загадочных... Как-то «приросла» наша история, а края и четких ориентиров пока не видать. Может, кто-то прячет края и ориентиры, дурит меня, как проповедник Мун? Может, этот кто-то не знает, что за моей рыхлой внешностью скрывается тигр? Многим казалось уже, что с этим рохлей, неудавшимся писателем, можно лепить «какие угодно пирожки», а потом оказывалось все наоборот — пирожки получались как раз из них.

Одна красавица, тесно связавшая свой талант с теневыми структурами, заказала мне воспеть ее, а в результате ей пришлось заказывать киллера, чтобы рассчитаться со мной. И киллер, рассмотрев ситуацию, сказал ей, что я прав, а она пусть засунет свои деньги... туда, откуда они вышли!

Спокойно! Пока еще рано бунтовать. Может, ты и тигр, но — тигр в клетке. Даже в двух! Конечно, трудно их назвать золотыми, но какое-то количество ценного металла в их прутьях есть!

Первая клетка — газета, тот самый еженедельник, пославший меня на встречу хирургов, дабы я написал столбец. Но таким, как я, только палец протяни — всю руку откусят! В результате им пришлось оплачивать мою поездку в Нью-Йорк: все читатели еженедельника были просто обязаны ознакомиться с продолжением и окончанием трогательной истории об удочерении и спасении больной русской девочки американским хирургом. Мимо этого пройти никто не имел ни малейшего морального права. Никто и не пройдет. И муха не пролетит! Все мухи — наши!

Вторая клетка — та уж точно из чистого золота! — обещана Гриней, моим соседом по полету, который сейчас, наглотавшись дармовых «дринков», мирно спит. Но не дремлет! Мимо Грини не только муха... даже комар не пролетит без того, чтобы Гриня не дал ему какого-нибудь взаимовыгодного поручения. Так и тут. Через свою тетку, эмигрировавшую двадцать лет назад в Штаты, Гриня уже как бы вышел на Голливуд, и там уже нашей историей якобы дико заинтересовался сам Спилберг!.. Поглядим! Спилберг что, разве не человек, разве он не из плоти и крови? Все может быть!

Глядя на удалые замашки Грини (и сейчас, как всегда, пьян и беззаботен), ни за что не подумаешь, что он серьезный человек, медик, более того — начальник отдела здравоохранения мэрии города Троицка... Города Троицка, находящегося чуть в стороне от тракта Москва—Петербург... того самого Троицка, в котором вся эта таинственная история и завелась. Статья «Ковбой со скальпелем», приуроченная как раз к десятилетнему юбилею международной русско-американской акции «Путь к сердцу», к приезду американских хирургов-знаменитостей появилась как раз в троицкой коммунистической газете «Утро» под явно издевательским псевдонимом О. Невинный. Гриня (так он сам себя называет среди друзей) и есть этот О. Невинный? Может быть. Чем больше я узнаю его, тем больше ужасаюсь непредсказуемости и неисчерпаемости его души. Хотя он сейчас один из самых активных участников этой акции с нашей стороны, привозит из интерната города Троицка уже третьего больного ребенка — и американцы оперируют и спасают его. Грине ли пилить сук? Пилить — нет... но — слегка подпиливать, лукаво подмигивая... Это он может.

За спиной Грини мирно дремлет неизменный его шеф — сперва партийный, теперь... внепартийный глава Троицка Павел Петрович Кошелев — маленький, коренастый, скуластый. Когда его цепкие глазки прикрыты, его вполне можно принять за мирного старичка.

Рядом с ним тревожно не дремлет его красавица дочь Марина Павловна, ныне директор троицкого интерната, столь активно завязанного с акцией американских хирургов. Девушка еще молодая, но властная... Судя по уверенным ее ухваткам — быть ей министром здравоохранения... когда-нибудь.

Все они имели отношение к удочерению бедной Ксюши в США американским хирургом, спасшим ей там жизнь. И теперь — живой, но еще непроявленной легендой города Троицка летят в США. Мне предстоит эту легенду нарисовать. К пятисотлетнему юбилею города Троицка — еще одна моя золотая клетка! Пятисотлетие Троицка, по решению комиссии ООН по культуре, отмечает весь мир... как к этому источнику не припасть?

Конкретным «заказчиком» данного приезда оказался почетный гражданин города Троицка Игорь Зотов, тихо, уже после главной эмигрантской волны, оказавшийся вдруг в Нью-Йорке и внезапно разбогатевший там. Впрочем, как говорит мой отец: «Внезапно только кошки родятся». Как я уже сказал, Зотов оказался там вовсе не по антисоветским, скорее — по советским делам, что-то связанное с реставрацией и сотрудничеством... и там осел. И видать, не напрасно. Наш человек в Америке никогда не повредит. Главное — оказаться на месте в нужное время: сейчас о пятисотлетии Троицка трубит весь мир... а тут как раз и скромный спонсор отыскался — домчать делегацию Троицка в Нью-Йорк, чтобы те пошукали там спонсоров более крупных. Как же тут без меня? Авось пока не пришьют — пока эта история не раскрутится. А раскрутить ее должен я — перу О. Невинного такое явно не по плечу! Он даже маленькую заметку написал так, что до конца ее скучно читать, все ясно с первых строк: хирурги-американцы приехали практиковаться и отрабатывать свои методы на наших детях. Мол, из Африки, где они раньше практиковались, выгнали их... а наше правительство «продажных демократов» приютило... их. Десять лет уже «практикуются», сотни жизней спасли! Собственно, опровергнуть клевету, написать, как на самом деле все, от газеты меня и послали... Разбираюсь до сих пор!

Глава 3

Автор


Пока все дремали в креслах (и Марина Павловна тоже опустила свои ресницы), я достал блокнот и стал просматривать свои записи, их монологи... у каждого версия своя... Но кое-что тут бесспорно: этот Крис Дюмон не только удочерил нашу больную девочку, но и прооперировал ее там, в Америке, спас ее! И теперь (вроде бы сделал дело? Ан нет!) каждый год снова появляется, со все более многочисленной компанией своих коллег, и — оперирует, причем бесплатно! И при этом еще терпит нападки с нашей стороны!

А сколько хлебнул он с удочерением, сколько ему пришлось хлопотать! Я просто лишь обошел эти инстанции — и то падал уже с ног. А при нем они еще только зарождались... он первый, можно сказать, поднял эту волну! Так что (я пролистнул свои записи) в ком уж я нисколько не сомневаюсь — это в нем! Хотя именно ему, как смутно предчувствую, и грозят в этой истории главные неприятности!

Врачи наши, конечно, Криса любят. Профессионал профессионала поймет и всегда оценит... какой бы мусор на него ни пытались лепить!

Специалисты по делу судят, а Крис — виртуоз. И человек абсолютно прелестный, как бы легкомысленный весельчак, словно не детское сердце он оперирует, размером с бутон, а зарабатывает чечеткой или исполнением куплетов, — так выглядит он.

Послал меня к нему шеф газеты, хотя конкретно доставил Гриня, по специальности, кстати, тоже хирург, но выбравший другую карьеру — в кабинетах сидеть.

Неужто они уже тогда, при общем восторге и любви, против Криса что-то задумали? Ведь десять лет уже прошло с того времени, как он Ксюху удочерил, увез, спас... кто же все это выкопал? Неужели они? Или сам Кошелев за этим делом? На выборах на патриотизме хочет сыграть — отдайте, мол, наших детей, больных, но незаконно вывезенных, — пусть лучше здесь мрут? С такой «командой» еще не работал я. Неужто Марина допустит это, ведь она работает с больными детишками, знает что как! Ведь Крис, помимо прочего, еще и массу оборудования ей прислал! Неужто — и она? Впрочем, дочка такого папы!.. Может, вполне! Я вляпался. И все повесят, глядишь, на меня — раскопал, мол, своим «золотым пером» эту гадость!

Мысли черные, как горы Гренландии внизу! Почему нет белого снега на них? Даже снег, что ли, не держится на таких неуютных отрогах?

Впрочем, скалам этим что, простоят еще тысячелетия и не дрогнут. Ты лучше подумай о себе!

Ведь полюбил же я Криса!.. Сразу, как только увидел его, как только он вышел из ординаторской — кудрявый, быстрый, в кроссовках. «О, Валери!» Что-то ему наговорили про меня — тот же Гриня, наверное, который и переводил, веселясь и дурачась: «Крис говорит, что рад познакомиться с большим русским писателем!» Грине — спасибо за такое. У себя в Троицке скучал, а тут веселился — пресса, американцы, журналистский бомонд. С Крисом они давно уже подружились, с первого года действия миссии той — «Путь к сердцу», когда еще Крис предварительно операцию Ксюхе сделал, — окончательную здесь тогда было не потянуть. Десять лет промелькнуло. Каким же Крис был тогда, если и сейчас, через десять лет, подростком кажется? Говорят, что хирурги и не должны умирать с каждым умирающим у них на столе, должна быть у них психологическая защита — иначе кто из них это вынесет, день за днем?

— Кам он, Валери! — произнес он вполне весело.

— Куда это он нас зовет? — глянул я на Гриню испуганно. Неужто — «туда»? Так сразу? Я, конечно, готовился к этому, и медицинские атласы смотрел, и беседовал с нашими хирургами... — Сразу так?

— Какое ж сразу-то? — нахально Гриня проговорил. — Ты, чай, не первый день уже тут, готовишься целых две недели... Все не готов?

Да, хватит тянуть резину! Но — устою ли я? Мне вообще-то операции не приходилось видеть никогда... а на детском сердце — особенно. Устою ли я? Как-то вдруг затошнило. Возраст уже такой, что узнавать что-то новое, причем этакое, — нет сил! Но жить-то собираешься? И кормить семью? Так что считай, что тошнота у тебя всего лишь с бодуна, и не более того. Улыбайся!

— Поехали! — произнес Крис по-русски, когда все мы вместе с его свитою поместились в лифт.

Пол ушел из-под ног — опять мне нехорошо. В больнице этой все лучшее — вторая образцовая детская больница. Вошли по магнитной карточке Борина, главного хирурга, в операционный блок.

— О! — весело Крис воскликнул. Видимо, поразило даже его. У нас делают так делают, показуха так показуха! Какой-то космический корабль изнутри. Светло-зеленые коридоры, гладкие двери, бесшумный персонал. Все четко куда-то двигаются, не останавливаются ля-ля-ля! Мы тоже могем работать! Крис, глянув на Борина, восхищенно покачал головой. Можно подумать, глядя на него, — он петь сейчас будет, а не операцию проводить, тяжелейшую и сложнейшую!

Из самолета с задремавшими пассажирами я улетел мыслями — туда, в Петербургскую детскую больницу номер 2. Все, что я увидел, услышал и узнал по этой истории, я собрал перед отлетом в большую коричневую тетрадь.

Глава 4

Автор


Помню, я шел в оживленной толпе (будто шли веселиться). Глубокими вздохами я пытался одолеть тошноту. Вот сейчас откроется эта дверь, и сразу же — брызнет кровь. Устою ли? Помню, когда мне резали грыжу — простейшая операция, под местным наркозом, «поле операции» отгорожено было от меня занавесочкой, — я и то время от времени вырубался от страха. А тут — детское сердце разрежут, у меня на глазах! А Гриня, меня инструктируя, требовал, чтоб я подробно все описал. «Историческая миссия». Десятый год подряд американские хирурги приезжают к нам!

Борин услужливо открыл перед Дюмоном полупрозрачную матовую дверь. Я, глубоко вздохнув, вошел за всеми. И — бывает же счастье — это оказалась аудитория, а не операционная. Весь амфитеатр был заполнен слушателями. Большинство из них было в белых халатах, но были и «люди в штатском», с блокнотами и фотоаппаратами. Пресса. Две телекамеры, как две головы на тонких ножках, маячили перед президиумом. Да, не зря говорят, что американцы из всего делают шоу. Без шума и рекламы и здесь не обошлось. Впрочем, а ты-то что делаешь здесь? Тоже хочешь нажиться на этом событии.

Дюмон сел с краю стола как-то вольно, боком, откинув в сторону ноги в кроссовках и джинсах. Так же держались и все американцы. Наши сидели важные, насупленные и, я бы даже сказал, строгие. Начальство! Лучшие люди! Можно было подумать, что главные тут сейчас они, а не те, ради кого все тут собрались. Дюмон, говорят, был миллионер, но выглядел всех демократичней. Борин благосклонно кивнул ему: мол, начинайте. Дюмон как бы изумленно развел руками — мол, для меня это слишком большая честь! — но все же поднялся. Ладонью отгородился от аплодисментов и даже шутливо-разгневанно отвернулся: вот этого не надо, мол. Аплодисменты утихли. Рядом со мной в первом ряду амфитеатра сидела молодая красивая брюнетка — тогда я Марину Павловну еще не знал. Видел только, что она приехала из Троицка на машине вместе с Гриней, развеселым заведующим здравоохранением Троицка, думал — его девушка или сотрудница. И тут я увидал, что по щекам ее текут слезы, и тут только впервые по-настоящему почувствовал, при каком потрясающем деле мы присутствуем: эти веселые ребята запросто прилетели из-за океана, оставив свои собственные проблемы, словно их и нет, — и спасут несколько десятков наших детишек, которые иначе бы умерли. И ведут себя так, словно приехали на пикник и все это не стоило никаких усилий. И правильно эта красавица плачет. У нее, видно, душа самая чувствительная, но на самом деле надо плакать — и радоваться — нам всем. Тогда я не знал еще, что эта история касается ее больше, чем всех. Дюмон, однако, пафоса не любил, и начал весело. Гриня, оказавшийся как-то вдруг ближайшим его корешем, так же весело переводил:

— Я рад, что мы в десятый уже, кажется, раз снова всей бандой приехали к вам.

Все заулыбались, захлопали.

— Мы рады тем успехам, которые видим в вашей стране и вашей клинике. Мы понимаем, что вы вполне уже можете обходиться без нас и пригласили нас просто из жалости, как своих старых друзей.

Аплодисменты, смех.

— Я надеюсь, что вы нас еще помните, но на всякий случай представлю моих коллег. Джуди Макбейн (поднялась пожилая, но статная женщина) — наш главный менеджер. Именно благодаря ей уже десять лет действует наша совместная кардиологическая программа «Путь к сердцу»!

Эмблема этой программы — два сердца рядом — висела над сценой.

— Это — Шон О’Лири. — Крис указал на рыжего тощего человека в крупных веснушках. — Смутно припоминаю его. — Крис потер лоб. — Кажется, он кое-что понимает в анестезии.

О’Лири шутливо раскланялся. Было полное слияние президиума и зала. Разве раньше, при разных райкомах-парткомах, могло быть такое? Не зря все-таки мы живем и пытаемся что-то сделать в этой жизни! Оборачиваясь, я видел много счастливых, раскрасневшихся от волнения лиц. У некоторых текли слезы, и, я думаю, не только от смеха.

В том же духе Крис представил всех членов делегации. Меня, помню, поразил ее состав. Перфузией (искусственным кровообращением на время остановки сердца) заведовали у него два китайца и китаянка, операционным ассистентом Криса был индус, операционной сестрой — толстая негритянка.

— Да, забыл! — Крис шлепнул себя по лбу. — Я — Крис Дюмон, дирижер нашего бродячего оркестра.

Смех, аплодисменты. Крис сел. Пошли вопросы журналистов. Сколько операций они собираются провести? По какому признаку отбирали оперируемых? Ведь отбор этот означает, что кого-то выбрали жить, а кого-то оставили умирать? Не могут без злобы у нас! И так ясно, что всех не спасти: нуждающихся в этой операции — многие тысячи. Зачем надо давить на больное место? Крис в некоторой растерянности глянул на Борина. Не знал что сказать? Но вернее, думаю, решил сделать, чтобы и наши тоже не оказались в тени.

Борин поднялся не спеша, как и подобает главному хирургу города, генералу медицинской службы, тяжелым взглядом придавил дерзкого журналиста... У наших — совсем другая стать, чем у американцев.

— Уверяю вас, — с напором произнес он, — что при отборе не фигурировали никакие иные принципы, кроме медицинских. Ни социальные, ни финансовые, ни, упаси господи, национальные признаки.

Он не сводил тяжелого взгляда с журналиста.

— Даже географические мотивы не играли никакой роли! — Бориным, похоже, овладел гнев. — Одного мальчика мы привезли из глухой сибирской деревни!

Он помолчал, успокаиваясь.

— Только лишь — медицинские критерии, — уже спокойно произнес он. — После тщательнейшего рассмотрения отбирались те, кому жизненно необходима операция! И, — он тяжко вздохнул, — лишь те, для кого операция... перспективна.

После паузы раздались аплодисменты — какого-то другого тона, не такие, как после речи Дюмона... но и Борин, считаю я, выступил достойно.

Вопросов было много еще, и не было бы им конца, но тут Борин нетерпеливо поднялся:

— К сожалению, наше время ограниченно. Сейчас мы должны перейти к непосредственно медицинской части нашего совещания, поэтому прошу всех, не имеющих непосредственного отношения...

Моя очаровательная соседка (без белого халата) осталась на месте. Я, поколебавшись, встал и пошел. С одной стороны, Гриня горячо призывал меня описать «все» в этой великой эпопее... но, с другой стороны, неудобно было оставаться тут белой (точнее, черной) вороной среди белых, приступающих сейчас к настоящему делу, которому неловко мешать. Я проходил мимо сцены, и тут вдруг Крис прервал оживленный разговор с Бориным, немного привстал и, дотянувшись до моего плеча, произнес по-русски:

— Валери! Побудь со мной!

Видно, среди всех задач и эту не хотел упускать — стать героем романа «большого русского писателя», как меня Гриня отрекомендовал, вовсе был не прочь. Шустрый парень. Но гениальный хирург (его как раз так рекомендовали) и должен сразу видеть «все поле», не упускать ничего.

Что ж, я вернулся. Мы обменялись с красавицей Мариной улыбками — уже как посвященные, приближенные... Насколько была ко всему этому приближена она, я узнал позже. А пока только знал, что уже третьего ребенка из ее интерната Крис оперирует. Блат? Ну навряд ли так — просто в интернате больные дети.

Над сценой развернулся экран, на нем засветился большой чертеж сердца. Кой-чего, после долгих натаскиваний (Гриня занимался мной плотно), я тут уже понимал.

Крис взял указку и, как-то посерьезнев и даже слегка смущаясь, подошел к схеме.

На ней были крупно изображены два продолговатых мешочка, синий и красный, с отходящими от них и переплетающимися трубочками. Перед этим Гриня все это показывал мне по медицинскому атласу: синий — правый желудочек сердца, красный — левый. Крис говорил быстро, без какой-либо бумажки — опытному глазу все было и так видно. Гриня быстро переводил.

— К операции приготовлена Дарья Рыбкина, полутора лет. Как мы видим на схеме, у нее классическая Тетрада Фалло, сложный порок сердца из четырех составляющих. Первая: большое, как вы видите, отверстие между желудочками, дефект межжелудочковой перегородки, через которое венозная синяя кровь, не пройдя легкие и не обогатившись кислородом, проникает из правого желудочка в левый желудочек и далее через аорту идет по телу, из-за чего больная не получает кислорода и задыхается. Кроме того, как часто бывает при Тетраде Фалло, имеется сужение клапана легочной артерии. Это сужение частично блокирует поток венозной крови к легким. Кроме того, что тоже характерно для Тетрады, имеются еще два порока: правый желудочек является более «мышечным» по сравнению с нормальным, и аорта расположена прямо над дефектом межжелудочковой перегородки. В результате этого у ребенка наблюдается синюшность, возможны одышка при движении и даже удушье. Операция абсолютно необходима.

Сидящая рядом со мной Марина по мере этого сообщения бледнела все больше, я даже подумал — может, помочь ей выйти. Но она, словно прочитав мои мысли, повернулась ко мне и натянуто улыбнулась.

— В первый свой приезд к вам, — Крис, слегка снимая общую напряженку, улыбнулся, — я побоялся делать эту операцию прямо здесь. Может быть, потому, — он улыбнулся Борину, — что ваше оборудование не было еще столь совершенным, как сейчас. Тогда первой русской девочке, Ксении Троицкой, я сделал сначала предварительную операцию — шунтирование по методу Блелока, которая нужна, как вы знаете, для того, чтобы увеличить ток крови к легким. Это позволило девочке окрепнуть, после чего удалось перевезти ее в Нью-Йорк и сделать там окончательную операцию.

— И как Ксения чувствует себя сейчас? — как бы слегка заговорщически, хитро улыбаясь, спросил Гриня у Криса: сперва по-английски, потом перевел.

— Вандевулли! — улыбнулся Крис.

Переводить тут не потребовалось, все зааплодировали.

— Может быть, безопасней и сейчас сделать так? — произнесла вдруг сидящая рядом Марина.

Крис с улыбкой посмотрел на нее.

— Ну нет уж! — весело проговорил Крис. — Я же вижу — вы скоро сами научитесь это делать! Кроме того, — он шутливо оттопырил рукой ухо, — до меня доходили слухи, — он посмотрел на Борина, — что операция Тетрады Фалло у вас уже проводится, хоть и не всегда успешно. Я прав?

Борин не ответил ничего, лишь улыбнулся непроницаемой улыбкой Будды.

— Кроме того, — проговорил Крис, — не могу же я удочерять всех русских девочек, чтобы перевезти их в Америку.

Все снова зааплодировали. Видимо, все знали тут эту историю — как Крис, для того чтобы вывезти и прооперировать девочку, удочерил ее десять лет назад.

Потом я узнал всю историю подробней, но в тот момент она казалась счастливой и безмятежной.

— Поэтому, с вашей помощью, я сделаю сейчас полную операцию Тетрады Фалло.

И снова — аплодисменты. Наши хирурги тоже работают классно (это я тоже постепенно понял), но никогда не могут себя показать так эффектно, как американцы. Вот и поэтому тоже нашим никогда не будут столько платить!

Дальше... Что было дальше? Я достал из сумки тетрадь, в которой вел свои записи, и дальше читал уже по ней. Все в самолете устало дремали — мы летели уже четыре часа. Оставалось — шесть...


На сцену вкатили огромную «бандуру» — ультразвуковую диагностическую установку. Изображение на экране напоминало, пожалуй, движущийся облачный покров Земли, снятый со спутника. На самом деле то было изображение работающего (но, увы, плохо!) сердца больной девочки Дарьи Рыбкиной. «Прямо сейчас смотрят на него? — мелькнула у меня испуганная мысль. — Нет, это, наверное, запись!» — так, наверное, удобнее и спокойнее, запись можно прокрутить сколько надо раз.


Те, кто в этом понимал, спустились к сцене, вокруг установки образовалась толпа, объяснения Криса звучали глухо. Специалистам термины были понятны и без перевода — остальным, темным, никакой перевод бы не помог. Наконец удовлетворенная толпа рассеялась, и Крис, слегка всклокоченный и измученный, снова стоял перед установкой один. Что же они так — еще до операции замотали его? Каторжная у хирургов работа — не только делать то, что другие не умеют, но еще и всем это объяснять! Крис, однако, улыбался.

— ...Ну! Начнем, благословяс! — произнес он по-русски.

Он спустился со сцены, людской поток устремился за ним. По мере того как мы шли по коридору, толпа редела — все расходились по делам. Тут, надо сказать, напряженно работало десять операционных — так что и помимо американцев тут делалось кое-что.

Однако вдоль коридоров стояли люди, в основном в светло-зеленых хирургических халатах, и волна аплодисментов катилась вслед за Крисом.

— Видимо, принимают меня за Аль Пачино! — улыбаясь, сказал Крис по-английски... ну уж настолько, чтобы понять эту фразу, английский я знал. На Аль Пачино он был похож — и точно был, в своей области, такой же звездой! Умеют они себя подать! А также — продать!

Один из ассистентов открыл перед Крисом дверь операционной. Крис, озираясь, кого-то искал... Меня? Нашел!

— Заходи, Валери!

Видимо, среди прочих забот не забывал и о «русском классике», который пишет о нем роман. Все держит под контролем! Молодец!

Крис почтительно пропустил меня вперед, что вызвало некоторое изумление вокруг: а это что еще за выскочка?

Впрочем, тут еще был предбанник, офис, мерцающие компьютеры. Крис всюду, однако, успевал: обнял за необъятную талию огромную толстую негритянку — операционную сестру, отвел ее в сторону, за шкафчик, и о чем-то приглушенно, но весело шептался с ней. Потом они расхохотались и разошлись. Наверное, дирижер перед концертом тоже ведет себя так, всячески взбадриваясь. Но надо быть действительно виртуозом, чтобы так вольно и легко себя вести за пять минут, наверное (я глянул на настенные часы), до начала.

На кафельной стенке я увидел расписание операций. Последние строчки были перечеркнуты синим фломастером, и было косо написано: «Крис Дюмон».

Похоже, кого-то из местных он тут потеснил? Может, и не все были так осчастливлены его приездом, как хотели казаться. Впрочем, Крис до себя никаких черных мыслей не допускал и, сияя, пошел в операционную кладовку. Те, кто собирался присутствовать, а тем более участвовать в операции, вошли за ним. Кладовка сейчас чудесно преобразилась (Гриня уже водил меня по больнице, бывали и тут). На стеллажах было красиво разложено американское оборудование — «подарки Деда Мороза».

— Вот, один такой моток хирургических ниток, — бубнил Гриня мне в ухо, — стоит больше, чем получает в месяц наш ведущий хирург!

Мы надели американское «обмундирование» — светло-зеленые робы с рукавами до локтя, маски, оставляющие открытыми лишь глаза, шапочки, бахилы с завязками — и вышли в предоперационную вслед за Крисом. Он стал мыть над раковиной руки, поливать жидким мылом и тереть щеточкой от кончиков пальцев и до локтя, до коротких рукавчиков светло-зеленой робы. Потом он надел шикарные хирургические очки с выпирающими маленькими «бинокликами» внизу стекол. Я глянул вокруг: ни у кого таких не было.

Крис подмигнул мне через замечательные эти очки и, обняв за плечо, вошел со мной в операционную. Словно я самый главный тут — разумеется, после него. Хоть сквозь землю провались. Впрочем, проваливаться было некогда. Похоже, что вместе с их оборудованием сюда прибыл и американский порядок. Девочка была уже готова — маленькая, размером чуть не с батон, бледная, спящая, безжизненная (надеюсь, безжизненная не навсегда?). Она словно летела на космическом корабле — вся окруженная светящимися приборами, опутанная трубками. Группа анестезиологов с их оборудованием размещалась у ее изголовья. И Крис, найдя меня, кивком приказал мне протиснуться туда. Я покрылся потом под маской и шапочкой: такое почтение! А вдруг я не напишу роман? Учись работать, как все тут — четко и быстро!

Одна из анестезиологов — как понял я, местная — заполняла на столике бланк «протокола операции», а вездесущий Гриня помогал ей общаться с анестезиологами-американцами во главе с худым рыжим О’Лири. На телевизоре-мониторе, у самой головы уснувшей девочки, светились цифры: давление крови, температура тела, шла медленная низкая синусоида. Сердце ее билось в анестезии... чуть-чуть. Сейчас его совсем остановят.

За установкой перфузии сидели китайцы. Чем-то аппаратура их напомнила мне группу ударных в джазе. Все, однако, было серьезнее: по колбам и трубкам перетекала кровь, которая вскоре должна была потечь по сосудам маленькой девочки. Крис, как дирижер перед началом концерта, обменялся внимательными взглядами с анестезиологами и перфузийщиками, потом кивнул, отвернулся к операционной медсестре и протянул к ней растопыренные пальцы. Та мгновенно натянула на его руки, с прищелкиванием в конце, тонкие резиновые перчатки. Потом, с запахом, надела на него полупрозрачный резиновый халат — Крис, чтобы халат обмотал его, повернулся вокруг оси.

Потом Крис, еще не вступая в дело (вступить он должен лишь в самый важный момент), посмотрел на индуса-ассистента. Индус и трое его помощников стали застилать операционный стол шуршащими светло-зелеными бумажными простынями, оставив лишь маленький квадратик на груди девочки. Личико ее тоже занавесили бумажной простыней — наверное, оно отвлекало бы хирурга, а он должен манипулировать, быстро и четко, лишь в открытом квадратике.

И лишь тогда, переступив своими кроссовками через сплетение проводов на полу, Крис шагнул к столу.

Он вдруг нашел взглядом меня, потом — Гриню.

— Гриша! Говори! — произнес он с акцентом.

Гриня приблизился к моему уху.

Медсестра подала Крису йодный тампон на палочке, и тот нарисовал на кожице девочки маленькую черточку, потом глянул на женщину, ведущую протокол, и я увидел, как она записала: «Начало операции в 12 часов 17 минут. Разрез».

Негритянка-медсестра подала Крису электрокаогулятор (Гриша все рассказывал мне в ухо). Инструмент этот походил на маленький паяльничек с острым жалом. Некоторое время он накалялся, потом Крис стал водить им по телу девочки. Запахло паленым мясом. Марина, которая стояла рядом со мной, покачнулась и быстро вышла. Впрочем, Крис тут же почти равнодушно передал «паяльничек» индусу-ассистенту, и тот стал продолжать прожигать щель в теле более напористо. Они разрезали и раздвинули кожу, подкожный жирок, потом тисочками стали быстро раздвигать тоненькие ребра. Крис, даже не глядя туда, о чем-то весело болтал с сестрой-негритянкой.

— Спрашивает, когда у нее отпуск и куда она поедет отдыхать, — сообщил мне Гриня.

Потом Крис отобрал «паяльничек» и несколько раз нежно прикоснулся им к разрезу.

— Прижигает сосудики, чтобы не кровоточили, — поясняет Гриня.

Ассистенты острыми крючками растягивают рану, и вот (Гриня комментирует) открылся перикард — сердечная сумка — серо-фиолетового цвета, в тонких прожилках.

Крис, взяв у медсестры скальпель — держа его между средним и указательным пальцем почти вертикально, «пером», — резал сердечную сумку. Рана быстро наполнилась кровью, и индус-ассистент быстро вставил туда клювик электроотсоса. Хлюпая, он пил кровь. Которая, как заметил я, уходила по прозрачной трубке к «мастерам перфузии». Потом они, видимо, вернут ее в организм?

Крис спокойно и методично дорезал перикард.

— Из перикарда, кстати, получаются неплохие заплатки, если понадобятся, — шепчет мне мой «Вергилий».

В разрезе появляется крохотное сердечко... Еще бьющееся... брыкающееся, я бы сказал.

— Ввести гепарин! — командует Крис, и Гриня громко переводит.

Китаец открывает какие-то вентили, кровь по колбам и трубкам двигалась теперь быстро, словно нетерпеливо.

— Кровь пойдет по пластмассовым трубкам, — бубнит Гриня, — что не ахти — могут образоваться бляшки и закупорки. Гепарин — антисвертыватель.

— Гепарин введен! — рапортует китаец, и Гриня переводит.

Зрителей тут не меньше, чем участников, и сверху, в стеклянном куполе, их полно.

Даже и я, стоя и ничего не делая, начинаю уставать. А каково Крису? А он, в сущности, к главному еще не приступал. Маска на лице хоть и пропускает дыхание, но под ней постепенно скапливаются зловоние и горечь, выдыхаемые изо рта... хочется сплюнуть... но уж не здесь!

— Ну... самое главное началось, — глухо комментирует Гриня (я лихорадочно записываю в тетрадку). — Вставляем (будто мы тоже участвуем в этом) в аорты наконечники трубок... так называемые канюли... Так будет работать искусственное кровообращение, когда остановим сердце... При вставлении канюлей надо быть предельно внимательным, чтобы как-то не затесался пузырек воздуха. Пройдет в мозг, и тогда — хана.

— Канюли поставлены! — докладывает индус.

— Включайте перфузию! — командует Крис.

Китаец, сидя на кругленькой табуретке, нажимает «клавиши» на установке — и в прозрачных трубках, уходящих в рану и заканчивающихся канюлями, появляется кровь.

— Аорта пережата! — докладывает индус, и Гриня, как эхо, переводит.

К сердцу кровь уже не идет, но оно еще брыкается, по инерции — скальпелем не прикоснешься.

— Охлаждаем сердце! — говорит Крис.

Операционная сестра подает Крису мельхиоровое ведерко с ложечкой. Вода (физраствор, уточняет Гриня) шевелится там мягкими кусочками, в состоянии — между льдом и снегом. Крис цепляет эти кусочки ложечкой и обкладывает ими маленькое сердце, которое брыкается все слабее. Он поднимает глаза на монитор. Цифры мелькают — 35-34-32-31-30-29-28!

— Охлаждаем до двенадцати! — произносит Крис и льет состав из ведерка прямо на сердце.

Цифры мелькают еще быстрее. 12! Крис отводит ведерко, грациозно, как фокусник. Синусоида на мониторе, взбрыкнувшись, исчезает, становится прямой линией.

Крис выглядит спокойным и даже неторопливым... хотя «смерть» не может продолжаться долго. Надо успеть сделать все — и запустить сердце.

Крис как-то беззаботно (чуть ли не насвистывая) срезает с поверхности сердца изрядный кусочек — и небрежно кидает в бювету, в мусор. Сильное зрелище!

— Вилочковая железа отрезана, — комментирует Гриня, — ненужная вещь. С возрастом — даже вредная!

Но будет ли у этой девочки «возраст»?

Крис взял у сестры ножницы и стал спокойно резать правый желудочек сердца. Все сердечко было с орех, а каждый желудочек — с пол-ореха, тем не менее Крис сделал надрез легко, с ходу, как бы даже не прицеливаясь. Класс!

Затем, отдав ножницы, он взял у сестры пинцет, сунул в разрез и вытянул тонкую бледно-фиолетовую пленку — межжелудочковую перегородку, и подержал ее, демонстрируя всем. Даже невооруженным глазом была видна рябь на ее поверхности — многочисленные дырочки в ней. Через них отработанная, лишенная кислорода «синяя» кровь просачивается из правого желудочка в левый, а левый качает ее в организм, пустую, не прошедшую через легкие, лишенную кислорода... Нечем дышать.

Мне, кстати, тоже. Но уйти нельзя.

— Я же говорю... решето! — слышится рядом глухой (через маску) голос Борина, главного хирурга. Сославшись на крайнюю занятость (что, несомненно, было правдой), он сказал, что не придет... но — не утерпел, однако!

А теперь это «решето» Крису надо как-то залатать. За что тут цепляться? Крис делает глубокий вдох — и дальше уже работает не отрываясь. Он только кидает очередной взгляд на сестру, и та тут же протягивает пинцетом очередную заплатку, вырезанную из перикарда, индус пинцетом придерживает ее возле дырки, Крис шьет. Время от времени он закидывает длинные концы ниток на какой-то «гребень» на подставке, с пронумерованными «зубцами», вдевает нить между ними и, оставив ее там, пришивает следующую заплатку, оставляя на гребне длинный «хвост». Самая большая заплатка — миллиметров пять, остальные меньше. Новая нить — уже, наверное, двадцатая — втыкается в «гребенку». Немножко это напоминает ткацкое ремесло. Крис пинцетом вытаскивает перегородку, показывает очередную дырочку и латает ее, глядя через линзы-биноклики очков. Он пришивает заплатки быстро и легко, потом, подняв глаза, закидывает длинный конец нитки в прорезь между пронумерованными зубцами «гребенки».

Потом, почти без паузы, они снимают все нити с гребенки себе на пальцы, как кукольники, стягивают нитками «кошелек» сердца, быстро вяжут узлы. Обрезают кончики. Все! Крис облегченно откинулся. Теперь надо запускать сердце. Все напряженно щелкают тумблерами, взволнованно переговариваются. Крис один стоит неподвижно, глядя на монитор. И вот на нем вздымается слабая синусоида — и тут же опадает. Снова вздымается — и снова опадает. И вот поднимается — и остается. Теперь еще надо долго зашивать, но Крис, повернувшись, отходит от операционного стола, перешагивая кабели и трубки под ногами.

Глухой стук аплодисментов. Крис уходит не оборачиваясь.

...И теперь мы летим в Нью-Йорк, чтобы погубить этого человека?

Глава 5

Автор


До этого я конечно же ездил в Троицк, чтобы попытаться понять это дело, «прильнуть к истокам».

— А ты не рискуешь? — вдруг спросил Гриня. — Ну, гляди! Тогда едем.

Четыре часа езды от Питера он молчал и, лишь когда мы вышли с ним на автостанции Троицка, вспомнил обо мне. Снег под солнцем чернел, и на жухлой прошлогодней траве вытаивала всякая дрянь — пластиковые коробки, бутылки, рваная обувь.

Но раз уж ты взялся за это дело, сказал я себе строго, терпи. И гляди. Сведения о возрождении издательства, где обещали переиздать мои старые книги, не подтвердились, увы. Так что Гриня с его заказом пришел вовремя. А что это он поглядывает, вроде нерадостно? Не нравится, как я разглядываю сор?

— Ты фильтруй... информацию-то! — многозначительно произнес он.

Видимо, он имел в виду не только мусор на станции, но... вообще?

Что он хочет? Слезливую историю о русской сиротке, спасенной американским хирургом, или — «всю правду, и ничего, кроме правды»? Похоже, он уже жалеет, что связался со мной. Пригласил бы какого-нибудь бойкого журналиста, и история давно бы испеклась. «Нет добросовестнее этого Попова!» — говорила еще классная воспитательница Марья Сергеевна, и некоторую горечь ее интонации я понимаю теперь. Потащился зачем-то в Троицк, где все, наверное, остыло уже давно. Разберусь ли? И надо ли? Нынче издается — да и пишется — только то, что хорошо продается. Впрочем, под Грининым руководством — может быть. С огорчением убеждался уже не раз, что самые толковые деятели — из бывших комсомольских работников, и Гриня — как раз такой. Командует местным здравоохранением — и... И видно, еще что-то в жизни значит, если говорит, что наш совместный литературный «продукт» якобы жадно ждут в Голливуде. Впрочем, это он в Питере, в присутствии Криса, горел энтузиазмом, а тут как-то поувял, поскучнел. И на меня поглядывал как-то позевывая, а порой — чуть ли не с удивлением: а это кто? Права была мудрая Марья Сергеевна, когда о добросовестности моей говорила с горечью!

— Ну все... превращаюсь в начальника! — это он произнес еще шутливо, но после действительно надулся и поважнел.

Несколько простых женщин в платках почтительно поздоровались с ним, и он отвечал им чуть заметным кивком, как и положено местному начальству.

У автобусного вокзала была точно такая, как и во всех наших городах, городках и поселках, толчея: лотки, ларьки. Как везде, много небритых «лиц кавказской национальности», громко разговаривающих на непонятном местным жителям гортанном наречии. Для поддержания местного населения и местного производства я купил у бедной старушки будильник с лотка, но оказалось, я поддержал не местную экономику: тут же к бабульке подошел небритый кавказец, и она отдала ему мои пятьдесят рублей. Подрабатывает бабушка! Впрочем, я здесь по другому вопросу. Гриня все хотел оторваться от меня, но все же не мог, с досадой поглядывал: он же меня во все это втравил, суля золотые горы и чуть ли не Голливуд.

— Ты, я вижу, надолго сюда! — так, несколько нервно, прокомментировал он покупку мною будильника.

— Да нет, это я домой, — успокоил я его.

Он почему-то глядел на меня недоверчиво.

— ...Ну ладно, — наконец прокомментировал он то ли мои слова, то ли свои глубинные мысли.

Через базарную толчею мы вышли на их главную улицу, состоящую в основном из кирпичных купеческих особняков и носящую имя все еще Ленина, а может быть, уже опять Ленина? В одном из маленьких городков вроде этого жители, как я видел по телевизору, потребовали это название вернуть взамен названия Большая Дворянская, им глубоко чуждого.

Подняв руку, он остановил маршрутку.

— Сидай!

Наверное, при его чине ему положена «Волга», но сначала он, видно, решил отделаться от меня. Мы уселись, сгорбясь, в маршрутку и некоторое время ехали молча.

— Я Криса спрашивал, — Гриня произнес, разговаривая скорее со своими сомнениями, чем со мной, — вызывает ли по-прежнему интерес эта история? Он сказал, что Джуди разговаривала в Голливуде, и один продюсер заинтересовался... якобы, — добавил он.

В этом «якобы» — червоточина всех наших великих планов. Вроде обо всем договорено... или нет? Неужто теперь наше «якобы» проникло уже и в Голливуд? То он говорил про свою тетю там, теперь уже на Джуди надеется?

В общем, чувствовалось, что в стиле «якобы» нам и предстоит с Гриней работать, — совсем меня отбрасывать на всякий случай он не хотел, но и особенно баловать — тоже. Впрочем, так всю жизнь и живем. Привыкши. Больная девочка из заштатного Троицка, вывезенная знаменитым хирургом в США, там прооперированная и спасенная, — чем не сюжет?

Между тем мы въехали в шикарные декорации — Голливуд не устоит! Домики кончились, впереди поднимался холм, и на вершине его зубцы, башни и колокольни потрясающего белого монастыря. За дальней его стеной струилась могучая река, еще белеющая льдинами.

— Ну? — гордо проговорил мой гид.

При всем при том он явно был троицким патриотом и отчасти гордился, что меня сюда привез. Мой восторг явно ему понравился. Да и чего нам ссориться с ним? Вдвоем делаем с ним общее дело — с разной, правда, степенью осведомленности и с разных концов... Но что должна быть какая-то история, уже из нынешней жизни, но в этих декорациях, мы осознали оба.

Очарованные, мы молчали.

— Стой! — опомнившись, рявкнул он.

Мы вылезли из маршрутки и по извилистойдороге двинулись в гору.

Монастырь нависал над нами, но не подавлял, а, наоборот, как-то поднимал нас к небу.

Мы вошли в ворота под надвратной церковью. Тяжелая дверь с шипами была прямо под аркой. С натугой Григорий отодвинул ее, и мы вошли в длинный коридор с белыми сводами. Григорий снова приоткрыл дверь, на этот раз вполне современную. Но меня туда не пустил.

— Погоди, — сказал он мне, исчезая. Я стоял около получаса, и наконец он выглянул. — Заходь!

Я вошел за ним в большую сумрачную комнату с решетчатыми оконцами. И я увидел Марину. Впрочем, это уже была Марина Павловна. Мариной она теперь становилась ненадолго и лишь иногда.

После, проглядывая наши с ней записи, я решил расположить все по порядку — от Марины к Марине Павловне.


Марина


Как я здесь оказалась? Конечно, я мечтала о другом — о консерватории, о переполненных залах. Но в один странный вечер все пошло иначе.

Солнце сделало нашу комнату абсолютно желтой! Или это казалось мне? И я уже была не в себе? Во всяком случае, такого заката я не знала ни до, ни после.

Я сидела возле окна за роялем, в нашем поселке на высоком берегу, называемом в народе «Дворянское гнездо», и, готовясь к выпускному экзамену в музучилище, играла «Песню без слов» Мендельсона. Пальцы все время соскальзывали почему-то, и я подняла их к глазам. Пальцы были какие-то мокрые, блестящие — никогда не видела их такими. Впрочем, больше пугали меня не мои пальцы, а какое-то странное ощущение. Что-то такое я часто чувствовала в детстве. Мне казалось, что я на все это смотрю откуда-то очень издалека — с очень дальнего расстояния или из какого-то другого времени.

Тут я вспомнила, когда именно в детстве я чувствовала себя так, — перед началом серьезной болезни. В четыре года, перед скарлатиной, когда я чуть было не умерла. Я провела ладонью по лбу — ладонь была мокрая, хотя лоб показался холодным. Уже в панике я повернулась на музыкальном винтовом табурете к дивану, нагнулась, чтобы лечь на него, но при наклоне голова закружилась так страшно, что я быстро выпрямилась и сидела прямо.

Тут заскрипела дверь, и, освещенный низким солнцем, быстро, словно чувствуя опасность, вошел папка. Я думала, что он еще на службе, — он был секретарь горкома партии, хозяин города. Но он вдруг появился дома, бесшумно и внезапно, чисто по-охотничьи, — он так умел.

Родился папка в глухой таежной деревеньке под Благовещенском, у китайской границы, и что-то восточное, несомненно, в нем было: невысокого роста, кряжистый, с узенькими жесткими глазками, скуластый. Что-то восточное есть и во мне — на одном международном симпозиуме меня приняли за японку. Хотя — ростом и непредсказуемым характером я в маму-цыганку. Я не помню ее: она ушла с табором, когда мне было два года, а жили мы тогда в Благовещенске, папа был военный. Он говорит, что мама не вынесла суровой жизни военного городка при атомном полигоне и ушла. И в моменты наших ссор, которые были не такими уж редкими, он говорил с отчаянием: «Вся в мать! Похоже, ждут тебя большие горести!» И он не ошибся. Как раз в этот вечер горести и начались. Он, увидев меня, побледнел — стал, наверное, такой же белый, как я. И сразу стал звонить в «Скорую» — но не в обычную, а в нашу, привилегированную — тогда все у нас было особенное, свое. И «скорая» прибыла почти сразу. Седенький врач в очках велел мне расстегнуть халатик, лечь на диван и приспустить трусики. Мне было не очень-то ловко это делать. Но врач был такой старенький, добродушный... Я поняла, что стесняюсь в основном папку. И врач это тоже понял и сказал отцу:

— Подождите за дверью, пожалуйста.

Отец кинул на него знаменитый свой яростный, «тигриный» взгляд. Его боялись, как я не раз замечала, даже директор машиностроительного завода, тоже свирепый мужик, и даже генерал, начальник гарнизона Троицка. Но маленький седой докторишка спокойно выдержал этот взгляд, продолжая сладенько улыбаться. Отец, сумев взять себя в руки, вышел. Нервничал он, конечно, не из-за упрямого доктора, а из-за меня.

— Расслабь животик! Вот умница! — Доктор сначала прошел по животу пальчиками, потом плотно прижал к животу ладони и резко отпустил. Как ни странно — резануло именно в этот момент, я просто выгнулась от боли!

Он открыл дверь, но вошел не отец, появилась молоденькая медсестра с чемоданчиком и здоровый мужик в белом халате со сложенными носилками.

Доктор зачем-то повторил экзекуцию — видимо, для медсестры, которая, наверное, заканчивала медучилище. Он надавил на живот ладонями, потом резко их отпустил — и я снова застонала и выгнулась. Врач требовательно смотрел на сестричку. Я вдруг почувствовала гнев — он накатывал на меня внезапно, этим я пошла в отца: я умираю, а они тут экзамен устроили! И одновременно, помню, я слегка и даже насмешливо смотрела на медсестричку — как она хлопает накрашенными ресничками, время от времени приоткрывает пухлый ротик, но ничего не может сказать, дурочка. Правильно говорят, что характер определяется уже в молодости и даже в детстве. Я была слабая и больная, но тем не менее — чувствовала свою силу и превосходство над этой глупой девчонкой, которая к тому же была постарше меня. И тем не менее, я чувствовала над ней превосходство. И вовсе не потому, что мой папа начальник. Нет. Я чувствовала, что сама по себе я крепче и умней этой девчонки. Помню, я даже иронически поглядела на доктора: мол, что вы хотите от этой дурочки? И он улыбнулся мне в ответ. И все это происходило в довольно критический для меня момент: санитар торопливо разворачивал носилки. А я улыбалась, гордясь своей силой духа.

Наверное, все это длилось какие-то минуты, но я столько успела почувствовать! В критические минуты сознание обостряется, впитывает все жадно и подробно. Может, сознание пугается, прощается с жизнью, и «на прощание» пытается схватить как можно больше? Странно, но я чувствовала радостное возбуждение. И действительно, началась моя новая, неожиданная жизнь. Поначалу я ликовала... а в результате вместо концертной деятельности, о которой мечтала, оказалась здесь — в детском психоневрологическом диспансере номер 1, который еще называют в народе «страной дураков». Но я не жалею о том, что произошло.

— Укол, — сухо приказал доктор сестричке, видимо потеряв надежду повысить ее научный уровень.

— Повернитесь! — сказала она мне обиженным тоном, будто я была виновата в том, что она такая. Не дай бог руки от обиды у нее задрожат и не попадет куда надо! Помню, что я думала об этом не с испугом, а почему-то свысока, снисходительно. Наверное, в опасные минуты все силы твои собираются в кучку... так, во всяком случае, у меня.

Укол, однако, у нее получился — я еле почувствовала тоненькую иголочку. Боль постепенно прошла, и наступило блаженство и даже счастье. Передо мной стали проплывать какие-то яркие картины-фантазии. Папа всегда называл меня фантазеркой. Но сейчас, при всей их фантастичности, ощущения были какими-то особенно ясными, почти реальными. Когда меня переложили на носилки и понесли, я увидела себя царицей Клеопатрой в роскошном, сияющем дворце. Мои рабы несли меня на носилках. Помню, обычный плафон в прихожей показался сверкающей люстрой, и восторг мой усилился. Потом мы ехали в машине, слегка покачиваясь, — и я ясно видела себя в венецианской гондоле, плывущей по широкому солнечному каналу. С юных лет Венеция почему-то была любимым моим городом — я жадно смотрела фильмы, книги о ней. И вот — я оказалась в гондоле.

Очнулась я в приемном покое, почувствовав холод и какой-то неуют. Видимо, действие укола закончилось, а продолжить это блаженство врачи почему-то не хотели. Я почувствовала какое-то раздражение вокруг меня.

— Да. Городская больница. Но здесь лучшие врачи! — говорил седенький доктор, который уже не казался мне таким симпатичным. — А вы что бы хотели? Отдельную палату? В реанимации отдельных палат нет.

При слове «реанимация» я упала духом. Совсем, значит, плохи мои дела?

Приподнявшись, я увидела отца. Его обычно твердые губы слегка дрожали.

— Лежите! — сказал мне доктор, уже с досадой. Видимо, в «Дворянском гнезде» он понимал свое место, а здесь, на своей территории, он слегка обнаглел. Какая-то сухая грымза в белом халате, стоявшая тут же, тоже всячески изображала на своем лице гордую независимость: мол, кончилось ваше «партийное руководство»! Такие же разговоры ходили и в музучилище, я лишь снисходительно улыбалась. Может, кто-то скажет, что мне по блату достался абсолютный слух и уникальная техника? Слух мне достался от природы, думаю, а технику я приобрела упорными упражнениями — упорство во мне, я думаю, от отца. И кстати, кому он что-то сделал плохого? Честно работал на атомном полигоне, потом, когда облучился и заболел, еще не долечившись, перешел на хозяйственную работу, потом на партийную... Кстати, и эта больница, весьма современная, появилась в нашем скромном городке благодаря папе. Так что гонор врачей был абсолютно неуместным. Шел девяностый год, перестройка, и все страстно мечтали разрушить «старый мир», там, где надо и не надо.

— Позовите Гришко! — твердо произнес отец.

— Гришко сейчас занят! — произнесла грымза и поджала губы.

— Ладно... Позовите! — сказал ей седенький врач.

Та ушла, гордо неся свою драгоценную голову.

Появился Гришко, главный хирург, личность известная, знаменитый своим хирургическим мастерством и крайним хамством. Именно благодаря выдающемуся своему хамству он был переведен из Москвы в наш город. Некоторые, впрочем, называли это независимостью характера. Надо же, целая классовая война развернулась вокруг моего бедного аппендицитика, который, кстати, до бесконечности не мог ждать. Появился Гришко, человек-гора. На меня он даже не посмотрел, лишь сухо кивнул отцу. А ведь это папа настоял, чтобы его назначили главным хирургом, когда Гришко, никому не нужного, выслали из Москвы. Вот она, благодарность!

— Займитесь, пожалуйста, моей дочкой, — вполне дружелюбно обратился к нему отец.

— Не думаю, что элементарную аппендэктомию должен непременно делать главный хирург, — ответил тот неожиданно высоким голоском. — Извините, конечно, но из-за вас я прервал довольно серьезную операцию. Аппендикс у нас прекрасно делают интерны! — Он насмешливо посмотрел на отца. — Могу порекомендовать хоть пятерых... один другого краше!

При этом он как-то снисходительно глянул на меня: мол, заодно и женишка своей дочке подберешь!

— Меня красота ваших интернов не интересует! — отчеканил отец. — Вы отказываетесь делать операцию?

— К сожалению, у меня сейчас идет операция на сердце... ассистенты делают все возможное, но вряд ли справляются. Я уже должен быть там. А вашу дочь, как я понимаю, надо срочно... чикнуть! — произнес он довольно добродушно, но я видела, что отец буквально побелел от ярости. Вот за подобные словечки Гришко и оказался здесь, и все никак не угомонится!

— Позовите Левина, — приказал Гришко грымзе и, уронив свой гигантский «котел» в белой шапочке на жирную грудь, переходящую в огромный живот (изобразив, надо думать, поклон), повернулся и вышел.

Мы встретились с папой взглядами. Редко мы так совпадали эмоционально, но тут совпали!

— Поехали отсюда! — чуть было не сказала я ему.

Но тут дверь как-то неуверенно заскрипела... и вошел он, с выразительным, тонким лицом... похожий на какого-то испанского герцога, какими их показывают в кино. Но глаза у него были добрые — и слегка растерянные. С какой-то надеждой он посмотрел на меня. Он словно искал у меня поддержки! «Ведь мы с тобой сделаем все нормально? Ты ведь поможешь мне?» — вот что читалось в его взгляде. И я улыбнулась ему.

Глава 6

Автор


Мы с Мариной мирно и грустно беседовали в ее кабинете под монастырскими сводами. И вдруг в крохотной приемной перед ее кабинетиком начался какой-то гвалт, выкрики секретарши, потом дверь распахнулась и ворвался какой-то мятый субъект с подбитым глазом, но с интеллигентной бородкой. Об его интеллигентности — которая еще с трудом, но прочитывалась, — главным образом эта бородка и свидетельствовала. Неужели это и есть... испанский герцог?! По комнате разлился явственный «аромат степу».

— Влад! — с отчаянием проговорила она. — Ты же видишь... у меня люди!

— Люди? — проговорил он, тараща подбитый глаз. Голос у него был сиплый, словно простуженный. — Так это ты «им», — он усмехнулся, — тут болтаешь про нас?

Он угрожающе приблизился. Кто, интересно, ввел его в курс? Мог только Гриня! Голливудский боевик тут кроит? А какой же боевик без хорошей драки? Я встал.

— Влад! Выйди, прошу тебя! — взмолилась Марина.

— Может, действительно выйдем? — предложил ему я.

Ярость в его глазах сменялась какой-то суетливостью, свойственной алкоголикам.

— Выйдем... если не боишься! — произнес он, видимо возлагая на меня какие-то специальные свои надежды.


Влад


— Жил бы себе спокойно Серый Волк, если не встретил бы Красную Шапочку! — усмехнулся Влад и опрокинул стопку.

Черты лица его постепенно разгладились... что-то от испанского герцога действительно появилось в нем. Я вглядывался в него... согласен, приятный парень. В «Трапезной», устроенной в помещении монастыря и явно не без влияния монастырского стиля, было шумно и тесно, и тут почти все его знали.

— Ну что, Влад? Поправляешься? — с усмешкой произнес юный румяный милиционер, и, потрепав Влада по плечу (тот брезгливо вырвался), страж порядка подошел к стойке и весьма результативно (судя по количеству стопок) побеседовал с барменом.

— Я же в тот день... верней, накануне с самим Гришко за столом стоял! — произнес Влад свое обычное, видимо, заклинание, дающее право, как он считал, покончить с содержимым нашего графинчика.


— ...Моя первая операция, как и первая любовь, как-то из-за угла нахлынули. Накануне еще вполне спокойно чувствовал себя, скромно в толпе интернов стоял, вперед не лез — не в моем это характере.

Гришко, великий провокатор, творил свой «театр ужасов» специально для нас. Любил он, как у нас говорили, «купать интернов в крови», специально создавая критические ситуации, из которых надо было мгновенно находить выход. И считалось, что, кто «с Гришко не постоял», тот хирургом не будет. Но эти «стояния» с ним не каждый выдерживал. Даже если это было в прозекторской, как в тот раз. Уйти из ординатуры без «напутствия от Гришко», — все равно что уйти в никуда. Все завкафедрами, главные хирурги клиник боялись его — но слово Гришко ценили. Знали, что только он настоящего хирурга сделает, а слабака — сломает и выбросит. Зато с теми, кого «проверил Гришко», проколов не было. Лучшей школы до сих пор нет. Так что мне... повезло! — Влад усмехнулся, оглядел дымные своды пивной. — А дальше уж я сам! — Он махнул рукой, грязной, но с длинными сильными пальцами. «Рука хирурга?» — подумал я. Мысли мои он прочитал без труда. — У Гришко как раз не пальцы, а сардельки были! — произнес Влад. — Но творил он ими абсолютно все, что хотел. И вот... — Он жадно затянулся. Перевел дыхание — чувствовалось, что возвращаться в прошлое, где все еще могло повернуться иначе, ему и сладостно, и тяжело. — Ассистент его, Осадчий, открыл на трупе ребро.

— И что мы видим? — Гришко с усмешкой проговорил.

Первым, как прилежный ученик, вылез я, хотя нас там много стояло.

— Остоэмелит ребра! — доложил я.

— Правильно говорит, умный мальчик! — оценил шеф. — Ну и что будем делать?

— Резекцию! — смело произнес мой друг Станислав, гордый потомок польских шляхтичей.

— Правильно! — одобрил Гришко и поднес хирургические щипцы к гнилому ребру. — И сколько берем? Столько?

— Да, — вставил Ваня, разумно решив, что соглашаться с шефом дело безопасное.

— Раз ты советуешь... — подытожил Гришко, и мы испуганно сжались. Некоторое время он медлил и молчал, как бы спрашивая нас: «Ну? Отвечаете?» Все вдруг стали смотреть как-то в сторону, с интересом оглядывая трупы на соседних столах. — ...Ну ладно! — произнес он, и не успел никто из нас пикнуть, как он уже отщелкнул щипцами кусок ребра и небрежно кинул его в корзину. — Ну? Все?

Вопрос был явно провокационный. Что было делать? Промолчать? Скромность в хирургии, как и в любых делах, не лучшее качество. Сказать что-нибудь? А вдруг — ошибешься? Сказать «еще»? Обратно кость не пришьешь! Конечно, можно было не терпеть эти издевательства шефа, повернуться и уйти, как ушли уже многие. Стояли только мы — самые стойкие. И долго он нас будет мучить на этот раз?

— Еще надо бы удалить — вон там почернение! — произнесла решительно Оксана, наш комсомольский вожак и к тому же неформальный лидер — во всем. Решительность — ее конек. У нас в стране очень любят, когда женщина занимается не своим делом, и всячески поддерживают это: женщина-машинист, женщина-капитан, женщина-космонавт, женщина-хирург. Оксана правильно рассчитала. Хотя почему-то казалось мне, что Оксану Гришко недолюбливает. А кого из нас он особенно любит-то?

— Ну, если требует женщина, — произнес Гришко, уже явно глумясь, и мгновенно отхватил еще кусочек. — Так достаточно? — поинтересовался он, кидая косточку в корзинку.

При этом он был абсолютно спокоен — потом истекали мы, хотя не делали ничего, только советовали... но на таких советах можно сгореть.

— Хватит?

Мы молчали. Опять он выставляет нас идиотами. А что было делать? Сказать «нет»? И правильно ли это — ребро ведь сильно гнилое... Проявить нерешительность в хирургии — хуже всего. Решительность лучше. И тут тихий Ваня решил, что и ему пора проявить решительность, и, прокашлявшись, сипло проговорил:

— Надо убрать еще... вон там, кажется, потемнение.

— Кажется или есть? — Гришко ожег его взглядом.

Попался Ваня.

— ...Есть! — твердо проговорил Иван, явно решивший порвать навсегда со своей всегдашней робостью и пребыванием в тени.

— Ну что... он тоже право имеет, — совсем уже насмешливо произнес Гришко, — его тоже надо уважить! — и, положив щипчики, протянул руку в мутной резиновой перчатке к операционной сестре — за другими щипчиками? Эти, видимо, притупились?

На самом деле это была пауза для нас — если отрезанный кусок ребра окажется лишним, — лишним, разумеется, для операции, а отнюдь не для трупа, — этот вырезанный кусочек кольнет и каждого из нас: почему молчали, не поправили дурака? Я, например, ясно видел, что если отрезать еще кусочек, то концы ребра явно уже будет не стянуть вместе никакими силами! Но я молчал.

— Удаляю, — щелкнув в воздухе новыми щипчиками, произнес Гришко.

Мы молчали, прекрасно понимая ужас происходящего. Мы как бы рождались хирургами — из чьего-то ребра, — но каково при этом его обладателю?! Сказать? Я открыл рот, но осекся. Получится — я выслуживаюсь перед шефом, обсирая товарища? Не годится! Так, во всяком случае, говорил себе я. На самом деле мне, как и всегда, не хватало решительности и ответственности. А без решительности и ответственности, выстраданных вот здесь, за столом, хирургом не становятся. Так что мне здесь не место! Так же как и моим друзьям! Но в чем-то они оказались решительнее меня. Увидев, что «по их указаниям» творится явно не то, они поодиночке стали линять... у меня даже на это решимости не хватило. Я стоял один за спиной Гришко, обливаясь потом. За все их советы расплачиваться мне! Но я не уходил. Нерешительность — или... Как-то казалось мне не очень стильным — насоветовать и убежать. Уж пусть лучше «гроза»! В кого-то должна ударить молния — так пусть ударит в меня. И вообще — неловко: работает знаменитый хирург, а зрители разбежались! И я покорно стоял. Помню, как в детстве в гостях у родственников мне дали в руки удочку, посадили у пруда и забыли. И я часов, наверное, пять просидел с этой удочкой, хотя поплавок не дернулся ни разу. При этом я еще вежливо улыбался, хотя меня не видел никто. А вдруг увидят и решат, что я недоволен их гостеприимством, не ценю их попыток меня развлечь? И я сидел, добро улыбаясь, над абсолютно неподвижным поплавком дотемна. Так и тут. Гришко отчикнул еще кусок ребра, кинул в корзину, обернулся и увидел лишь одного меня. По усмешке его было ясно, что он этого и ожидал.

— Ну? И где же эти... советчики? — произнес он. — А соединять будет кто?

Я стоял молча.

— Ну, давай, что ли, попробуем. Раз ты... один за всех! — сказал он.

С огромным трудом мы с Гришко вдвоем стягивали торчащие обрезки ребра вместе. Капельку за Ванечку, капельку за Оксану, капельку за Станислава... Стянули. Уф!

Выпрямились.

— А ты ничего, — проговорил Гришко. — А эти пускай гуляют себе...

Я утер пот. Вот уж не думал, что так жарко в морге!


И тем не менее, я не ожидал, что все так быстро закрутится. Буквально на другой день мы с друзьями трепались в ординаторской — точней, Станислав рассказывал о своих счастливых похождениях в общежитии химкомбината, — и вдруг появилась Агаркова, зав приемным отделением. Это напоминало появление призрака старой графини — никогда раньше она не поднималась сюда.

— Петр Афанасьич просит вас спуститься в приемный покой! — холодно блестя очками, криво отражающими рамы, проговорила она.

Чтоб она сама поднялась сюда! Явно лишь ради Гришко, которого она обожала — как специалист и, видимо, как женщина.

«Кого... просит Петр Афанасьич? — испуганно подумал я. — Навряд ли меня?»

И действительно, самоуверенный Станислав неторопливо поднялся.

— Нет. Не вас! — усмехнулась Агаркова. — Вас! — Она глянула на меня.

Я встал и, подмигнув своим, пошел за Агарковой.

— Протырился-таки! — проговорил Ваня, когда я закрывал дверь.

Не слишком-то теплое напутствие! Но — что делать?

Мне бы хотелось идти быстрей — но бросать женщину, да еще такую!.. Никогда!

Замороженно улыбаясь, я глядел на нее и шел рядом.

— Чего там Петр Афанасьич подсуропил? — по возможности непринужденно спросил я.

— Да уж мало не покажется! — зловеще усмехнулась она. — Аппендикс. Но очень не простой.

Вот оно, боевое крещение! Конечно, Гришко что-то суровое приготовил — иначе не бывает.

— Гангренозный? Перфоративный? — солидно осведомился я, уже прокручивая в уме план операции и на тот и на другой случай.

— Хуже! — усмехнулась Агаркова. — Партийный!

— Как это? — Я даже остановился у лифта, который как раз подъехал.

Агаркова плавным жестом предложила мне войти и, когда лифт ухнул вниз, пояснила:

— Дочь секретаря горкома Кошелева привезли!

Сердце мое как-то оборвалось. Гришко учил: «Никогда не думайте, кто перед вами лежит. Наше дело — внутренние органы, все остальное не должно нас отвлекать». Но попробуй не отвлекись тут. Эти партийцы уже до горла достали, перестройку, которую все так ждали, душат на глазах. И тут будут командовать, что делать мне. Да, крепко меня Гришко окунул. От такой закалки можно одуреть. И наверняка дочь у партбосса этакая фифа — видимо, уже требует хирурга из Москвы, а меня заранее презирает.

Мы вошли в приемный покой — и все сразу изменилось. Красивая азиаточка! Но главное — во взгляде ее мелькнул испуг и — явное восхищение: Ромео оперирует Джульетту!

Наверное, мы с Мариной слишком «перемолчали», глядя друг на друга, — это оцепенение выдало нас.

— Ну, я вижу, все будет нормально, — напрасно, наверное, произнес Кореневский, врач «Скорой», выходя из комнаты.

Кошелев гневно глянул ему вслед: такая «нормальность» явно не устраивала его!

И тут Марина (не в последний, как оказалось, раз) показала характер.

— Ну иди, папа... Все хорошо, — проговорила она.

«Похоже, она и операцией собирается руководить!» — с некоторой тревогой думал я. Стиль наших будущих отношений как-то сразу проступил. Я ясно чувствовал, что никуда уже не денусь от нее, что бы ни случилось. Я понял вдруг: вот и счастье!.. но счастьем этим руководить будет она. Валить, пока не поздно? Пусть сделает Стас? Одна из первых заповедей Гришко: «Никогда не оперируйте близких! Хирург-родственник — самый плохой хирург!» А я, похоже, тут уже больше чем родственник! Значит — суперплохой хирург? А это — первая моя операция! Как бы ей последней не стать! «Впечатлительный хирург — не хирург. Сразу сломается! — еще одна заповедь Гришко. — Слоновью шкуру надо иметь». Интересно, у него сразу была такая или — нарастил? Спросить? «А как ты хочешь, так и будет», — наверняка безразлично ответит Гришко. Презирает слишком задушевные разговоры. Тем более — перед операцией. «Перед тобой механизм, из мяса. Вот и чини его и не отвлекайся!» — еще одна заповедь его. А у меня вместо «механизма из мяса» — сразу любовь. Что-то не туда тащит меня! Стану ли я таким хирургом, как Гришко? Что-то не похоже. Может, отказаться, пока дров не наломал? Снова его цитирую: «Кто, подходя к столу, боится, как бы дров не наломать, — тому лучше и не начинать даже, сразу отойти. Что ты в жуткую ситуацию попадешь во время операции — девяносто процентов. Будь готов! А если не готов...» Ясно.

Но она так смотрела на меня! Если вдруг слиняю — кончится все, еще не начавшись. В грош оценит тебя. Соберись! Должно же все решаться когда-то? Вот сейчас и решится! Заранее уползать не стоит. Еще поглядим! Гришко, думаю, на операцию заглянет — так что, если что!.. Ведь наизусть методику знаешь — ты мальчик старательный. Потом будешь с ней кокетничать — а сейчас лицо ее прекрасное позабудь. Отгородят занавесочкой его, как это принято. И в ту сторону — не смотри.

Если уж ты аппендицита боишься — какой ты хирург? Хватит руки тереть — чище уже не будут. Вошел в операционную. Вытянул руки, операционная сестра Катя «вдела» на меня халат, нащелкнула резиновые перчатки. Глянул на Марину — та вымученно улыбнулась, хотя верхняя губка ее была в капельках пота. Я подмигнул ей — и опустил «занавес» перед ее лицом.

Один, стало быть, буду делать? Не пожалует Гришко? От такой «закалки» треснуть можно! И тут — Ваня появился:

— Привет тебе от Гришко!

Ну что ж — какая ни есть, а подмога! Конечно, не хирург Пирогов. «Пироговым» ты должен стать! Катя Ваню одела. Катя тоже, конечно, не мастер — молоко на губах.

Анестезиолог Ромашова — та зубр, конечно. Но недовольно как-то смотрит. Считает, видимо, унижением работу со мной. Ладно, не накручивай! Ей, думаю, все равно. Не выспалась, наверное, просто — с внучкой небось замучилась!

— Ну... как обычно, — я Ромашовой сказал, и это «как обычно» понравилось мне. Будто это сотая уже, рутинная для меня операция.

Все помню, как сейчас. Первый мой раз! Первое проникновение в живой организм!

Ромашова укольчик сделала, и, пока операционное поле замерзало, мы обкладывали его по краям салфетками и говорили о постороннем — о продуктовых, как сейчас помню, наборах, тогда в наших учреждениях не было темы более актуальной: что, интересно, в завтрашнем наборе дадут?

Поднимаю глаза над маской на большие часы на белой стене, говорю Ромашовой:

— Одиннадцать часов семнадцать минут. Разрез!

Ромашова записывает время в протокол. Историческое мгновение — во всяком случае, для меня!

Опускаю скальпель. Вожу им по коже.

— Так! Отлично! — уверенно произношу я. Слышит, надеюсь?

Лежит, во всяком случае, аккуратненько, не дергается... первенькая моя. Хотя радоваться пока нечему. К делу не приступали еще. Знали бы люди, как трудно проникнуть в них, сколько там всяких преград!.. реже бы болели? Или реже бы оперировались? И не думай такого! Классный хирург делает тысячу операций в год! Вот и настройся на это!

Заглядываю Марине за занавесочку.

— Ну, как ты тут? Не скучала?

Намучилась, бедняжка... даже осунулась. Но — улыбнулась.

Молодчина! Я гордо шел у каталки. У палаты стоял Кошелев... Что-то неласков он! Рядом с ним стоял начмед Коновалов и при нашем приближении тоже стал хмуриться, демонстрируя, что он тоже недоволен тем, что аппендэктомию дочери Кошелева делал неопытный интерн. Прекрасно знает, что так всегда и бывает, — именно на аппендиксах интерны и точат свои зубы. Но — этот случай как бы особый. Трудно, что ли, похмуриться, если хочешь начмедом быть?

— Давайте в пятую! — скомандовал он.

Пятая, вообще, двухместная, для тяжелых, но не мог же он положить дочь «самого» в общую палату!

С «почетным караулом» мы докатили Марину до места. Там уже ждал зав реанимационным отделением Лурье. Лурье, веселый мужик, незаметно подмигнул мне — мол, дело ясное.

— Подождите, пожалуйста, в зале! — Он кивнул в сторону зала в конце коридора.

Кошелев, хмуро повернувшись, ушел. Коновалов, поколебавшись, ушел вслед за ним.

— Ну, я, думаю, тут не нужен! — Лурье убежал.

Мы с санитаркой вкатили кровать Марины в палату, поставили к стенке.

— Спасибо! — тихо сказала она. Бедная девочка. Намаялась, видимо, с таким папашей.

История ее болезни лежала на одеяле в ее ногах, я взял папку и, важно хмуря лоб, написал: «Произведена аппендэктомия», в графе «назначения» написал: «Промедол (обезболивающее) на ночь, пенициллин (противовоспалительное) каждые четыре часа, стрептомицин — два раза в сутки». Ничего вроде не забыл.

— Ну, — я улыбнулся, слегка покровительственно, — пока все. Скоро к вам придет медсестра.

— А вы... скоро? — проговорила она.

— Сделаю... некоторые дела — и приду, непременно, — произнес я.

Бодро кивнув, я вышел. Положил на столик перед дежурной сестрой в папку «Палата № 5» историю болезни — спокойно, естественно, будто делал это уже сотни раз, и дежурная кивнула абсолютно сонно, не поднимая глаз на меня. Все! Я уже тут — привычный! Я хирург.

По дороге заглянул в зал, внутренне готовясь к беседе с Кошелевым, но его уже не было: не привык ждать. Лютует батя!

Зато в ординаторской, где в этот момент были все, на мое появление никак не прореагировали — никого не трогала первая операция моя. Ну и что, успокаивал себя я, все и должно быть вот так, обыденно, рутинно... это самое правильное и есть. Ор шел насчет перестройки — более важной темы не было. Кстати, все были «за», даже наш молодой, прогрессивный парторг Стремяков. Раз все «за», так чего так орать? Так и не дождавшись, чтобы хоть кто на меня посмотрел, я вышел.

Я снова оказался перед палатой номер 5. Слишком быстро, наверное? Погоди хоть часок! Не могу... Так, наверное, роженице не терпится глянуть на своего первенца. Я приоткрыл дверь с матовым стеклом. Перед Мариной сидел ярко-рыжий тип в белом халате и что-то весело ей говорил. Родственник? Жених?! Он повернулся ко мне, и я узнал его сразу: Гриша Зараев, наш институтский кумир. В наши времена довольно уже холодно относились к «комсомольским богам» — но не к нему. Он был заводила и весельчак, заправлял самодеятельностью, запевал в хоре. Я был на третьем курсе, когда он выпустился, — и сразу наступила тишь да гладь. Оставалось только учиться, что я и делал. Приятно его увидеть. Говорят, из райкома комсомола он перешел в райком партии. Ясно — им с Мариной есть что вспомнить — всякие там роскошные партийные дачи, спецраспределители... Ну а ты-то что волнуешься. Я заметил, что волнуюсь.

— Владька! Это ты! (Вспомнил!) Глазам своим не верю! Хирург!

Приятный все же мужик! Да не жених, успокойся! Ясно — «заслан» оттуда, «курировать», как они говорят, — прохождение лечения дочери «самого». Как раз медициной, говорят, Гриша там и занимается — и еще, как тайно мне сообщили, пытается мягко вводить новые мысли и веяния в крепкие партийные лбы. В общем, «наш человек в говне» — шутка самого Грини в одном из созданных им капустников, пародии на знаменитый роман Грэма Грина «Наш человек в Гаване». «Наш», в общем... Да не совсем. Когда я понял, откуда он, стало уже не очень уютно. Думал, этот аппендикс — мой. Оказалось — «курируется».

— Марина говорит — ничего даже не почувствовала! — Он явно пытался восстановить старую дружбу. (Легче «курировать»?) Но дружбы-то, в сущности, не было... Он — кумир, а я — так. Зато теперь все переменилось: я — хирург, а он — так.

— Очень долго-то тут... нельзя! — пробормотал я, покрываясь краской стыда... Вот сволочь! Использую служебное положение, чтобы соперника отшить!.. А почему, кстати, им бы и не воспользоваться? Операцию ведь я сделал, не он!

— Все понял! — Он разулыбался еще более лучезарно. С веселым отчаянием хлопнул ладонями себе по коленкам и встал. — Что-нибудь от нас требуется? (Все-таки не удержался, обозначил высокий свой пост.)

— Боюсь, что здесь... — я сделал широкий жест рукой, обозначая всю больницу, — требуется... буквально все!

— Понял! — еще более весело откликнулся он. — Зайду сейчас, потолкую с главным. Ну, — он весело подмигнул Марине, — зайду! Бате сообщаю, что ты молодцом!

Марина кивнула, но, как показалось мне, не очень охотно. Похоже, не очень-то хочет она радовать батю... Отношения не те?

Не забыл «куратор» и про меня.

— Ну! — вдруг крепко обнял. — Спасибо тебе! Как — на фанке-то еще играешь? — И, не дожидаясь ответа, подмигнул и скрылся.

— Ну-с... — Я с грохотом придвинул к кровати стул, уселся.

Пока вроде осматривать нечего — нашлепка на шраме держится, на медицинском клею, тампон под нашлепкой никуда не делся. Если вдруг и начнется — тьфу-тьфу! — какая-то гадость, то это будет не раньше чем дня через три.

— Ну-с...

Что-с? Может быть, слегка душновато? Но что делать — больничный воздух тяжел, пропитан лекарствами. Глянув, наконец, на Марину, я увидел, что она смотрит на меня с явным интересом — вовсе не как на врача.

— Вы... играете на пианино? — проговорила она.

— Да так. Развлекал народ в институте! — солидно проговорил я. — А вы?

— Я... как бы. — Она стеснительно улыбнулась. — Заканчиваю музучилище в этом году.

Почти коллеги!.. Коллеги, да не совсем. Музыкальную школу я закончил — семь классов, а потом мне популярно объяснили умные люди, что человеку с моей фамилией выше лучше не соваться. «А как же Шостакович?» — «А ты разве гений?»

Меня так и подмывало сказать, что она у меня «первенькая», «крестная» моя: именно с ней я стал хирургом! Сказать? А вдруг ее милая улыбка (зубки слегка кривые, немножко торчат) мгновенно сменится звериным оскалом? «Ка-ак — «первая»? Так вы что, практиковались на мне? Да как вы посмели? Вы знаете, чья я дочь?» Сказать? Я смотрел на Марину и ничего, кроме благодарности... и симпатии, скажем так, в ее глазах не видел. Сказать? Мне кажется, она обрадуется... за меня. Почему-то.


И на второй, и на третий день живот у Марины был мягкий, температура нормальная. Все путем! Я даже отменил промедол, поскольку болей не наблюдалось. Скоро можно снимать швы — и выписывать. И — принимай, Родина, наш подарок!

Я смотрел на нее. Как-то мы сразу соединялись взглядами, как только я входил. Если вслед за мной входила сестра с уколами (в попку), то Марина краснела, и я выходил. Живот-то я трогал периодически, она вроде привыкла, а вот этот дополнительный ракурс ее смущал. Хотя врача не следует принимать за мужчину... но что-то мне кажется, что она во мне видит... не только врача.

На четвертый день я что-то вышел безумно рано... Ну, ясно — пока есть время — побыть с ней. Скоро выписывать... И что?.. Как что? Ничего! А ты что думал?! Накануне я признался ей, что она — «первенькая»! И она обрадовалась! За меня. «Не жалея живота своего!» Таких еще, честно, не встречал!

Я открыл дверь в ее палату и обомлел: одеяло было откинуто, а ее не было. Где она? Выписалась? Но я бы знал. Перевели в другую палату? Ее? Навряд ли! Резко ухудшилось состояние, увезли на повторную операцию? Так быстро это вряд ли могло произойти.

Я шел, озираясь, по коридору. Я хотел обойти уборщицу бабу Шуру с ведром, и вдруг она сказала:

— Эту свою блаженную ищешь?

— Да, — сказал я, — а что с ней?

— В третьей палате сейчас.

— Почему?

— Это ты у нее спроси! «Утки» носит выливать! За ночь у всех переполнились, так всем, видишь, не терпится, меня кличут, погодить, вишь, не могут. Она и пошла! Разбалует всех — а сама уйдет! А я тут!..

Я рванулся к третьей палате... там, кажется, коек двадцать. Потом остановился. Вряд ли ей ловко будет, если я увижу ее за этим занятием! Я оглянулся. Уйти? Но тут дверь из палаты открылась, и вышла Марина в синем халатике и с двумя полными стеклянными «утками». Она в испуге отшатнулась.

— Извините, — пробормотала она.

Я кивнул и, не акцентируя, как бы даже не узнавая, прошел.

Потом меня позвали в приемную — надо было разобраться с доставленной избитой алкоголичкой, которая и тут продолжала драться. Кого к ней направить? Ну конечно меня!

Избитая, оборванная старуха — а может, и не старуха вовсе? — сидела на скамье за решеткой — в «гадючнике», как мы это называем, куда мы сажаем слишком буйных пациентов.

— Сволочи! — Она трясла решетку, ухватив ее синими руками.

— Ну? — глумливо проговорил дежурный врач Санько и достал из кармана галифе ключик. — Ну что, укротитель? Запускать?

Под ней натекла лужа крови, разбавленной мочой.

— Запускай!

Уклоняясь от ее замахов, я сумел все-таки ее осмотреть, обработал ссадины на руках и ногах — там была одна только обширная рана, с которой пришлось повозиться.

— Ну что, забираю? — спросил я Санько.

— Ну нет уж — пусть побудет, пока не успокоится! — усмехнулся Санько.

Но она не успокоилась — ее душераздирающие вопли неслись по всем этажам. Теперь она звала какую-то Марину:

— Марина! Ма-рина! Возьми меня отсюда! Марина! Ну дай же мне пить, я умираю!

Вопли эти слышны были и в ординаторской. Потом дверь открылась, и заглянула уборщица баба Шура.

— Эта твоя... блаженная... там уже!

Я понесся вниз. Марина в халатике, дрожа, стояла у решетки и смотрела на жуткую старуху, словно видела такую впервые. Возможно, что в ее жизни такого действительно раньше не встречалось.

Я тронул ее за плечо, она повернулась, но сейчас вроде не очень даже меня и узнала: настолько ее впечатлила старуха.

— Откуда она меня знает?! — дрожа, проговорила Марина.

— Да ну что ты?! — успокаивая, я обнял ее за теплое плечо. — Какую-то свою Марину зовет.

— А почему ей... не дают пить?

Это уже был сложный вопрос.

«Не дают, потому что не хотят!» — так, наверное, правильно было бы ответить. Но я молчал.

— А разрешите... я дам ей попить? — спросила меня Марина.

Мы переглянулись с Санько.

— Разреши, конечно... но ведь она на этом не остановится, — шепнул мне Санько. Попал в самую суть.

— А где можно воды набрать? — Марина стала озираться.

— В сортире, где же еще! — Любопытная баба Шура оказалась тут же. Интересно, как все быстро почувствовали, что эта дочь своему папе жаловаться не будет, и обнаглели мгновенно!

— Марина! Ну дай же попить! — теперь, глядя уже на эту Марину, завопила старуха.

— Сейчас. — Марина торопливо скрылась в клозете.

Все, как зачарованные, глядели ей вслед.

— Да-а... только в райкомовском заповеднике мог такой ландыш вырасти! — сказал Санько.

Верно. Хотя по тону — враждебно.

Марина вышла с кефирной бутылкой, наполненной мутно-белой водой, протянула старухе. Та, хлюпая, жадно пила. Потом поставила бутылку на скамью, длинно вздохнула, и... наступила тишина. После часа диких воплей то было абсолютным блаженством — думаю, все, кто находились в больнице, испытали его.

Продолжая обнимать Марину за плечи — она еще дрожала, — я повел ее в палату.

— Никогда больше так не делай! — в сердцах произнес я. Даже не понял, как у меня это вырвалось. Потому, наверное, что переживал за нее. Представил ее жизнь в партийном застенке, и сердце буквально сжалось! Марина, что интересно, не произнесла: «Почему?», вообще ничего не произнесла. Видимо, разговоры на эту тему с ней уже неоднократно велись. Да, в семье «стального коммуниста» Кошелева есть одно слабое место, и думаю, он знает об этом.

Наутро у нее было 38,6! Я пальпировал ее живот. Вроде бы пока еще мягкий, не острый. Пока! Перитонит — самое страшное послеоперационное осложнение (семьдесят пять процентов летальных исходов), как раз со скачка температуры и начинается!

— Что там... скальпель зашили? — героически улыбалась она.

Я выскочил в коридор к дежурной сестре:

— Вы знаете... у Кошелевой температура скакнула. Думаю, надо бы капельницу с пятипроцентной глюкозой!

Медсестра, опытная баба, сразу усекла, к чему я клоню, и испуганно вскинула свои окуляры.

— Так скажите Коновалову!

— Вы скажите, — буркнул я, возвращаясь в палату.

Марина встретила меня улыбкой:

— Да это я просто простыла... Не волнуйтесь! Бегала вчера много!

Она успокаивала меня. А ведь перитонит, если б он был (тьфу-тьфу!) — то ведь у нее, а не у меня. А она меня успокаивает! Зачем я сказал ей, что операция моя — первая в жизни? Растрогался! А теперь!..

Потом все закрутилось — прибежал Коновалов, вызвал терапевта, с бряканьем вкатили капельницу.

Ночевал я на раскладушке в ординаторской. Полночи не сомкнул глаз, глядел в окошко, «выл на луну». Потом луну затянуло, и я вдруг сразу крепко уснул. Причем сон пошел сразу, красивый, и я бы сказал, с ощущением небывалого счастья — такое редко бывает наяву: какой-то красивый дом на широкой южной реке. И проспал! Меня растолкал Стас.

— Вставай, ударник коммунистического труда!

Я помчался к Марине, распахнул дверь. Она глянула на меня, буквально сияя:

— Нормальная температура!

— Ур-ра! — завопили мы с ней.

Вдруг дверь распахнулась... и вошел Гришко:

— Вот ты где... Обыскался тебя. Иди — там аппендикс привезли.

Гришко вышел.

— Ур-ра! — снова завопили мы.

Потом она с улыбкой прижала ладошку к шву: не разошелся ли?

Глава 7

Марина


Да, конечно, смешно. Счастье было только в больнице. Ее стены защищали нас. Хотя тревога уже была. Да и так уж сильно миловаться врачу с больной у всех на глазах не положено. И лишь во взглядах — и то, когда рядом никого не было, чувствовалось все.

Потом меня увезли на черной «Волге», сам папа приехал, поблагодарил все больничное начальство, сбежавшееся в приемную. Влада никто не позвал.

Правда, уже в машине отец вдруг вспомнил:

— Да, этому... юному хирургу, наверное, подарить что-то надо?

Я робко обрадовалась — неужели он разрешит мне пойти к Владу? Но надежда была недолгой. Гриня, сидевший впереди с водителем, быстро понял, что требуется от него, и произнес, обернувшись:

— Сделаем!

Я пыталась высказать свое мнение по этому поводу, но отец пресек мой порыв суровым взглядом.

«А ты... молчи, когда джигиты разговаривают» — анекдот, который рассказывал один наш весельчак в музучилище, полностью сюда подходил. Сейчас красавицу заточат в терем, за трехметровый забор, и после под конвоем будут доставлять в музучилище и обратно. Отец — я почувствовала — что-то совсем озверел, видно, пил эти дни, переживая за дочку. За этипереживания «спасибо ему»! Что я сейчас чувствую — ему неинтересно.

Хорошо, я успела пригласить Влада в музучилище на дипломный вечер. Хотя там мы будем у всех на глазах. Препятствия, однако, не пугали меня. Какая же любовь без препятствий? «Потом» будет нечего вспомнить!.. Это «потом» представлялось мне не совсем ясным, но лучезарным. Как я ошиблась!


— Доча! Я в Москву. Будь умницей.

Отец заглянул ко мне в комнату рано утром.

— Не волнуйся, папочка! Я буду умненькая, — тоном прилежной девочки ответила я. Но сердце заколотилось. Отец уезжает! Может, нам удастся увидеться с Владом?

Отец еще долго грохотал — у себя в комнате, а потом — на кухне. Наша «экономка», Полина, которая появилась у нас последние два года, отличалась исключительной ленью и вставала поздно. Почему отец держит ее? Догадываюсь, но думать про это не хочу! Надо бы встать, помочь папе собраться... но сердце так прыгало! Я боялась, что по моему волнению он все сразу поймет и вдруг — никуда не уедет? Буду лежать. И даже глаза не стану открывать: вдруг он заглянет еще раз и по глазам догадается?

Я лежала не двигаясь, но кровь во мне шумела, как прибой. «Увижу его! Сегодня увижу!»

И лишь когда я услышала за стеной густой бас Ивана Сергеича, папиного шофера, я надела халатик и, улыбаясь, вышла. Перед двумя притворяться спокойной и веселой гораздо легче, чем перед одним, особенно перед таким проницательным, как папа. А тут внимание его было уже отвлечено, он задумчиво стоял в прихожей, прижав к носу палец, бормоча: «Так-так-так», пытаясь понять напоследок, не забыл ли чего... Хотя он редко что забывает, особенно то, что не нравится ему! Тут в прихожую этакой лебедушкой, вся на босу ногу, на голое тело, выплыла Полина. Хоть бы слегка запахнулась! Даже неловко перед Иваном Сергеичем. Но — мне, а не ей!

— Ну, смотри, Полина, чтобы все было тут нормально, — строго проговорил он.

Его, конечно, больше всего волновала первая задача Полины в нашем доме... ну, может быть, не первая, а вторая — слежка за мной. Не знаю, как она справляется с первой своей задачей, и знать не хочу, но со второй своей задачей она справляется блестяще.

— Не волнуйтесь, Павел Петрович, все будет нормально! — томно пропела она и, видимо не до конца проснувшись еще, пребывая вся в неге, качнулась к нему пышной грудью.

— Надеюсь! — Батя остановил ее колким взглядом. Поставил на место. Хотя такую поставишь! — Ну! — Пытаясь загладить чуть не случившуюся неловкость, папа повернулся ко мне: — Занимайся, не отвлекайся!

— А Иван Сергеич завтра отвезет меня? — произнесла я. Этакая капризная, избалованная девочка! Перед любимым папкой мне было притворяться очень трудно. Когда они вдвоем с Сергеичем — уже почему-то легче. А когда здесь присутствовала эта Полина, я притворялась даже с каким-то удовольствием! А вдруг папка скажет: «Доберешься сама»? Тогда я увижу Влада!

— Довезет, ясное дело. — Отец усмехнулся как-то многозначительно: мол, не надейся, меня не перехитришь!

Они с Сергеичем вышли. Я спокойно поглядела в глаза Полине и пошла к себе.

Я знала, что все охранники на воротах — ее приятели, и, если я рыпнусь, она успеет позвонить на пост, и охранник так «как бы в шутку» (такое было уже) будет «ласково уговаривать меня» не таскаться пешком, предлагая тут же вызвать машину из гаража райкома. Из «золотой клетки» вырваться труднее всего, даже разозлиться не дают тебе, чтобы ты могла рвануться изо всех сил!

Хочу ли я, чтобы это все кончилось и началась у меня нормальная жизнь? Но что значит — нормальная? Я знала, как живут семьи большинства моих одноклассников по музучилищу. И я вовсе не была уверена, что все изменится в лучшую сторону. Я уже видела некоторые перемены, и они вовсе не радовали меня. Раньше все сводки по городскому хозяйству ложились на стол отцу, и фактически он командовал городом. Но вот в нынешнем 1990 году состоялись первые свободные выборы в городской исполком, и прежде чинную, солидную публику заменили какие-то голодранцы, непризнанные гении, решившие, что теперь все будут делать одни. Три дня они там шумели, «спорили до хрипоты», а потом, так ни в чем и не разобравшись, приказали прибыть отцу, как бы для консультации. Эту картину я видела, поскольку Сергеич забрал меня из музучилища и потом заехал за отцом, и мы ждали. Все эти фанфароны-вольнодумцы, многие в бородках, свитерах, джинсах (пришла вольная пора!), сидели в креслах, а отец — в два, а то и в три раза старше многих из них — сидел в углу, на каком-то жестком стуле, как будто его вызвали на допрос. Стас Гельчевский, в прошлом недоучившийся аспирант, ныне демократически избранный городской голова, держал перед собой городские сводки, прочитывал их, потом, поскольку ничего не понимал в прочитанном, вдруг вспоминал об отце и обращался к нему «за уточнениями». Мол, отвечай, злодей, за содеянное! Отец, всегда аккуратный, подтянутый, тут сидел какой-то нечесаный, даже без галстука, как бы от всего отставленный, уже неофициальный, даже не имеющий права галстук носить. И тем не менее, на все вопросы Гельчевского (это даже вопросами нельзя было назвать — тот просто зачитывал названия сводок) отец давал подробный ответ. Не заглядывая ни в какие бумажки, с лету называл цифры, объемы выпусков, сроки сдачи и так далее. При этом он все откровеннее усмехался: мол, куда вы лезете, щенки? Конечно, это раздражало всех этих «революционеров», но постепенно многие из них начинали «трезветь», соображать, что без Кошелева мало в чем разберутся. «Если вопросов больше нет...» — Папка поднялся. Я гордилась папкой. Я думаю, лишь накал политической борьбы удержал их от того, чтобы проводить его аплодисментами. После этого все городские сводки снова ложились на стол отцу, и директора слушались только его. Конечно, новые вожди, которым, как выяснилось, нечем руководить, не могли простить папке своего поражения и подкапывались под него. «Долой диктатуру райкома!» На площади у памятника Ленину все время шли митинги. Одной из острых тем митингующих было открытие белкового комбината. Все сделались вдруг экологами и кричали о гибели природы, но где-то жители города должны были работать? Оборонные предприятия, на которых были заняты большинство жителей, резко сворачивались. Часто папка, приезжая вечером, рассказывал мне о этих проблемах. «Дурацкое время! О пользе никто не хочет думать!» Насчет комбината, насколько я знаю, он и поехал в Москву — открывать или выждать? «Боюсь, что на следующий год, — вздыхал он, — мы вообще ничего не откроем!» Я понимаю, почему раздражал его Влад. Он то и дело заносчиво задирал бороденку, в точности как Гельчевский, пытающийся командовать, но ни в чем не способный разобраться. Я папку понимала... Но не с его же ровесниками мне строить свою жизнь? Мне надо держаться молодежи, а молодежь нынче такая — папке не по нутру. Единственный, кого он приблизил из новых, — это Гриню, но и то относился к нему настороженно, хотя Гриня свою преданность доказывал не раз. Может, он и в женихи его мне прочит? Но он на десять лет старше меня! Но главное — было в нем что-то фальшивое, отец опасался не зря. Он, потомственный таежный охотник, слышал все шорохи и трески и реагировал мгновенно, с опережением — его трудно было переиграть. Такие совсем не детские мысли одолевали меня, пока я одевалась. Было ли детство у меня вообще? А ровесников, лет начиная с пяти, отец ко мне не подпускал. Зато много занимался со мной сам — научил читать и писать в четыре года, плавать — года в три, таскал с собой на рыбалку и на охоту и вообще воспитывал как пацана. Мечтал о сыне, но не получилось. Понимаю психоз отца: он вообще не мог меня видеть с мальчиком, и родителей Максима, ведших классы домры и гитары, сумел выгнать из училища (им пришлось уехать в Донецк) только за то, что их Максим носил за мной мою нотную папку и на советы «благожелателей» никак не реагировал. Но от этого, насколько я знаю, не беременеют? Отцу это бесполезно было говорить. Я понимала с ужасом, что обречена на одиночество. Но не могла с этим никак смириться. Даже если все изменится и он станет лесничим (дед у него был лесничим), он все равно не отпустит меня от себя. Ну а теперь, когда весь город в его руках, мои шансы вообще нулевые. Так что, кроме «праздника аппендицита», больше ничего радостного меня не ждет.

Вяло позавтракав, я села за рояль и заиграла вечную мою «Песню без слов» Мендельсона, которую готовила для выпускного экзамена. Появится он хотя бы на экзамене? Но и там мы будем у всех на глазах. Похоже, «Песню без слов» я играла с чувством — едкие слезы бежали по щекам.

Вдруг раздался звонок. Это было такой редкостью! У нас в «Дворянском гнезде» редко ходили друг к другу в гости, а о гостях «с воли» обычно звонил охранник и спрашивал, впускать на территорию или нет. Но вдруг — это Влад как-то все же прорвался? Обогнав толстозадую Полину, я кинулась открывать. В дверях стоял Гриня.

— ...Привет, — произнесла я упавшим голосом, и интонация моя вызвала у него усмешку.

— Всего лишь я. Петрович уехал?

Я знала, что многие работники — ровесники отца или те, что постарше, — называли его Петровичем, и мне даже нравилось это. Но в устах Грини как-то покоробило.

— Улетел в Москву, — сказала я сухо.

Тут Гриня как-то лихо мне подмигнул — мол, дело хорошее... Ну и что?

— Хотел тут спросить... — Он пошел к своему синему «Жигулю».

— Ты сейчас куда? — проговорила вдруг я.

— Да в больнице ждут... совещание! — произнес Гриня.

В этом не было ничего поразительного — он работал в отделе здравоохранения, курировал больницы. Но сердце вдруг прыгнуло.

— А подбросишь меня... в училище? — Последнее слово я произнесла специально громко, чтобы эта толстая попа услышала.

— В училище? — Гриня еле заметно моргнул. — Дело хорошее!

Из кухни высунулась Полина, капая вареньем с булки на передник. Увидев Гриню, разлыбилась.

— Подброшу Маринку, — сказал он.

Я кинулась в комнату, сложила ноты, надела куртку.

И села в машину.

— И кто его знает... чего он моргает! — пропела я, и мы с Гришей засмеялись.

Влада я увидела в конференц-зале больницы и сквозь стеклянную дверь долго смотрела на него. Наконец он что-то почувствовал, взглянул на меня и почему-то испугался.

— Тебе плохо? — пролепетал он. Других версий ему в голову не пришло.

Я смотрела на него. Потом покачала головой:

— Нет. Мне хорошо.


Когда, наконец, он окончательно освободился, вышел из зала и подошел ко мне, я заметила, что взгляды коллег, брошенные на нас, его дико смущают. Будто к нему прилетела Аэлита с Марса, и он должен всем объяснить, кто такая.

— Мы можем уйти? — пришла я к нему на выручку.

— Вообще, — пробормотал он, и заулыбался, и закивал кому-то, проходившему мимо. — Сейчас, сейчас! Вообще... — Он снова повернулся ко мне. — Мы... тут... собирались на митинг пойти... против химкомбината.

Ну что ж, дело хорошее... Если более увлекательных предложений у него нет... Митинг так митинг. Не лучшее, конечно, место для лирики. Но зато мы можем бесследно затеряться в толпе. Это его и привлекает, видимо. «Где лучше всего прятать листья? В лесу», — писал мой любимый Честертон. Ну что же, побудем листьями.

— Не знаю, удобно ли тебе... — пробормотал Влад.

— В смысле папы? А можно я без папы пойду?

— Это было бы замечательно! — улыбнулся он.

Славно погуляли на митинге! При выступлении пламенного Гельчевского мы с Владом взволнованно взялись за руки — и так и стояли. Опомнившись, он испуганно посмотрел на меня, но я спокойно ему улыбнулась.

И это — «испанский герцог», взрослый мужик, почти хирург! Когда папка бывал в добродушном настроении и допускал-таки мысль, что я когда-нибудь выйду замуж, он говорил: «Ох, чую, выберешь ты такого мужика, из которого сможешь веревки вить!» Неужели он прав?.. Не торопись, Джульетта! Хотя времени у тебя в обрез: боюсь, до конца митинга будет не достоять — скоро в училище.

— Я так себя чувствую... словно с принцессой Дианой на митинг пришел, — улыбнулся Влад.

— А я... будто с испанским герцогом! — проговорила я, и мы засмеялись. — У меня чаще другой кавалер был... Иван Сергеич. Ветеран труда. Водитель папин.

Мы, наконец, разговорились. Чтобы не отвлекать людей от митинга, нам пришлось уйти.


— Кошелева прибыла своим ходом! Действительно, значит, процесс пошел! — приветствовал мое появление в музучилище наш весельчак Сеня Вигдорчик.

Я спокойно улыбнулась ему, потом повернулась к Владу. По идее надо было назначить очередное свидание, как это принято у нормальных пар. Но что я могла точно назначить, кроме выпускного экзамена по классу рояля?

— Ну, все... я позвоню тебе, — непринужденно сказала я Владу.

У класса, где должна была быть консультация перед экзаменом по музлитературе, я вдруг увидела постоянного своего кавалера, Ивана Сергеича, бледного и дрожащего.

— Что ж это вы делаете... Марина Павловна! — пробормотал он.

После занятий он быстро, как-то даже испуганно, домчал меня. И весь день просидела я «в тереме» под «Песню без слов» Мендельсона, отчаиваясь все больше. Так всю жизнь и проживу? «Счастливый случай» — аппендицит? Да. А что делать? Мелькнула даже мысль: вызвать «скорую», сказать, что шов дико болит, и хоть таким способом снова увидеть Влада? «Песня без слов» чуть ускорилась, оживилась. А вдруг — «Песня» снова замедлилась, стала заунывной — Владу это повредит? Мол, первая операция, и сразу — неудача. Какой ты хирург? Господи — «Песня» снова сделалась бурной, — и о нем я заботиться должна! Я, девчонка, о нем, двадцатипятилетием! Мог бы и сам придумать что-нибудь. Ромео не побоялся во вражеский замок проникнуть, где его шпагой могли проткнуть, а тут — какие ему враги! Папа? Да я ж намекнула Владу вполне прозрачно: папа — в Москве! Не подействовало. А все девчонки, я видела, в музучилище на него загляделись: красавец какой! «Спящий красавец»? Но я-то не Спящая красавица! «Характер бойцовский, отцовский!» — так, в минуту расположения, папа шутил. Все-таки более близкого человека, лучше меня понимающего, нет. Но не век же мне с папой жить? Не дай бог, что-нибудь с Владом сделает! И что? Лучшая конспирация — из дому не выходить? Пусть сначала он профессором станет? Тогда и позвонит? Так, наверное, и родители ему говорят: работай, не отвлекайся. «Нам особенно надо быть аккуратными!» — имея в виду свою национальность, папин заместитель Глейзер шутил. «Ну будь, будь!» — Папа усмехался благожелательно. Его, похоже, эта «особая аккуратность» вполне устраивала. И Влад, видимо, тоже «особой аккуратностью» пытается отличиться? Так что я сюда не вписываюсь! А куда я впишусь? В консерваторию? Тут одних только папиных «длинных рук» недостаточно. Даже в нашем занюханном музучилище есть ребята талантливее меня! А в консерваторию поступать — отовсюду съедутся! Как бабушка, папина мать, говорила: «Куда ни кинь — всюду клин». Однако, хоть «всюду клин», мой отец стал-таки первым человеком, хоть и в нашем городке. А сказать, что жизнь его так уж баловала, нельзя. В своей таежной деревне и не учился почти, промышлял охотой с отцом — на тигра даже ходил. Карьера его с армии началась. А в армии — вовсе не сахар. Атомный полигон в Сибири. Адские холода. А начальник их — папа рассказывал — запрещал уши у шапок опускать и по нескольку часов на плацу держал. Там и я родилась — правда, папа уже начальником был. Но спокойствия не искал — мама цыганка была из табора. И до того как ушла, успела отцу кровь попортить. Поэтому он так за меня и волнуется. То — «характер бойцовский, отцовский!», то вдруг говорит в отчаянии: «Чистая мать!» Да, некоторая неуправляемость у меня от нее осталась.

«Песня без слов» Мендельсона. Исполняется в сотый раз.

Потом авария произошла на полигоне — что-то там внутри их горы, в тоннеле, не так взорвалось. Помню — «скорые» мчались одна за другой мимо нашего дома. Папа тогда враз поседел. И был от армии отлучен, подполковником. После чего мы в Питер переехали. Папа вдруг оказался управляющим гостиницами всего города. Раз человек с атомным полигоном справлялся — с отелями справится. Детство мое в Ленинграде — самая счастливая пора. Вот бы в консерватории там оказаться! После гостиниц папа в райисполкоме большим человеком стал, потом в райкоме. Потом его «повысили сюда». Ему, может, и хорошо, а мне — плохо. Да и ему сейчас тоже неважно, катят со всех сторон. Газета новая, «Утро», только и пишет разные гадости про него. Дочь за отца не отвечает? Но мне тоже нелегко в училище бодренько держаться. Особенно после того, как родителей Максима, отличных преподавателей, по папиной указке уволили, сломали людям жизнь. Как в молодости на тигров охотился — так и сейчас живет.

Мендельсон! «Песня без слов»! Исполняется в сто первый раз!

Так и не дождавшись моего Ромео, легла спать. Рано утром, вместо Ромео, Сергеич явился. И сел плотно, как на посту. Чтобы Джульетта не убежала. У Джульетты, я помню, хоть веселая нянька была, с которой они беседовали на любовные темы. А тут только эта Полина, шпионка!

— Ну, поехали, что ли, Сергеич! — сказала с тоской. Хоть по городу проедусь, на нормальную жизнь посмотрю.

Хотя нормальной жизни не видно. У райкома бушует митинг. Расходились ли на ночь? Не пойму. Стала смотреть — потом даже через заднее окошко, — не тут ли Влад? Но вместо этого кто-то яблоком в машину запустил. Кинул один, а улюлюкали — сотни. За отца тут приходится отдуваться, пока он в Москве! Но оттуда тоже нерадостный приезжает в последний год.

— Надо бы хулиганов этих как следует! — Сергеич, бывший охранник лагерный, проворчал. Он бы не дрогнул. Его жизнь ясна. Это только моя — зверски запутанна! «Куда ни кинь — всюду клин!»

Доехали до училища нашего убогого. Дом купца Рукавишникова. Может, ему неплохо тут было жить — но когда нас столько! Училище гудит. Выпускные, потом распределение. А мне опять «идти сквозь строй», выйдя из папиной «Волги»? Пыталась выскочить на углу.

— Спасибо, Сергеич! Дальше я сама.

— Да нет уж. Доставлю! — злобно Сергеич произнес.

В холл вслед за мной прошел. Хотела сказать ему надменно: «Здесь не гараж!» Но — пожалела старикашку. И напрасно, как выяснилось!

Посмеялась с ребятами, вошла в класс. Сергеич у входа маячил — никто вроде его не замечал. Вроде! Села за парту, открыла учебник истории музыки, преподаватель Солонин вошел. Я стала дочитывать главу, готовиться... И вдруг — голос Сеньки Вигдорчика:

— А это что еще за юное дарование?

Подняла глаза — и обомлела! В дверях Сергеич стоял. Почетный караул! Чтоб он сквозь землю провалился!

— Разрешите присутствовать на занятиях! — браво так, по-солдатски, Сергеич произнес.

— Почетный конвой его императорского высочества! — второй наш шутник, Колька Бархатов, заорал.

Что тут сделалось! Хохот! И Солонин захохотал. И все на меня, конечно, смотрели!

— Давайте! Вместо меня! — подскочила к Сергеичу, к партам пихнула его. А сама выскочила.

Сначала рванула к выходу, но потом подумала (совершенно хладнокровно, как успела заметить): «Нет, так не уйти!» Вбежала в физкультурный зал, в раздевалку, открыла окно — и на спортплощадку. Дорога знакомая. Первый год никак не могла в училище прижиться. Цыганская кровь! Смириться не могла, что кто-то мне, шмакодявке, замечания делает, — вскакивала сразу и убегала. Тем более — от такого позора, как сейчас!

Сбежала с обрыва к реке. Утопиться, что ли? Бр-р-р! Холодный нынче май! Двадцатое число, а еще тонкие льдинки плавают. Пошла вдоль реки. Потом поднялась к больнице. Боже, как я была счастлива, когда лежала здесь! Все проблемы, по случаю болезни, ушли, отступили перед болезнью. Счастливые дни. Что же, выходит, кроме аппендицита, не было счастья у меня? И — не будет? На большие окна операционной поглядела. Влад сейчас там, наверное? «Взлетел с моего живота!» — усмехнулась горько. Теперь ему некогда в окна выглядывать — смотрит, наверное, в чей-нибудь живот и абсолютно счастлив. А я тут стою, никому не нужная.


Влад


«Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь!» — так ведь классик сказал?

Гришко шел навстречу по коридору — я поздоровался с ним, он даже не повернулся. Груб — известно, но чтобы так? Душа упала... явно что-то произошло. Вошел вслед за ним в кабинет.

— Здравствуйте, Петр Афанасьич! — внятно произнес.

Не отвечает. К стеклянному шкафчику отвернулся.

— Петр Афанасьич! — произнес я довольно уже настойчиво. — Что-то произошло?

— Что произошло, спрашиваешь? — наконец повернулся. — Я что велел тебе? Прооперировать райкомовскую дочку, а не... — оборвал фразу многозначительно.

— Что «не»? — Я тут тоже завелся. — Вы знаете что-нибудь?

— А чего знать-то? — буркнул Гришко. — Вон она под окнами стоит. Тебя просит. Вся больница смеется! И больные, главное, тоже. Для всех праздник. На весь город пойдет. А помнишь, как Городничий говорил? — усмехнулся грозно. — «Над кем смеетесь?» Над собой мы посмеемся!

Я подошел к окну. Стояла! Увидела меня. Замахала радостно. А моя рука словно замерзла... Поднять ее? На глазах у Гришко? Сволочь я! Сухо кивнул, отвернулся. Может, еще обойдется все? То ли я вслух это сказал, то ли Гришко прочел мои мысли.

— Не надейся! Не обойдется уже! — швырнул со звоном ланцет на стеклянную полку. — Я-то за что погорел? Раньше хоть за дело!

Вышел, отпихнув меня могучим своим животом. За ним идти? Еще хуже получишь. Как, интересно, он погорел?.. А я?

Глянул с отчаянием в окно. Марины не было. И Марину я потерял! Такая девушка тебя полюбила! А ты... дерьмо!

Я сел на белую лежанку с холодной клеенкой и долго сидел.


Марина


Влад показался в окне, сухо кивнул и отвернулся. Сердце мое упало. Все? Рука по инерции еще сделала несколько взмахов и упала. Зато я увидела другое: во всех других окнах торчали морды, радостно махали мне, оживленно переговаривались. Шоу? Узнали меня? Если бы вышел сейчас Влад, обнял меня и как надо посмотрел бы на них — шоу сразу бы закончилось, все бы мгновенно слиняли от строгого взгляда врача, а я осталась на посмешище одна. Если вышел бы Влад и пресек бы все это, смело обнял меня, мы весело бы помахали этим доходягам: мол, не волнуйтесь так, все о’кей! Неужто не понимает, что только он может меня спасти!

Я вдруг услышала лихой свист. Глянула в сторону — и увидела Гриню в окошке машины. Я пошла к нему и молча села. Мы куда-то поехали.

— Ну ты, мать, крупно сфотографировалась! — произнес наконец он.

Что мне было сказать?

— Ну... что делаем? — поинтересовался он.

Если б я знала! Мне теперь даже Сергеича было страшно увидеть, не говоря уже об отце. Наверняка ему скоро доложат! «У меня уши везде!» Попроситься к Грине? Но он — через один коттедж от нас!

— Отца видел твоего! — вдруг произнес он. Я вздрогнула. — Хреново съездил, — добавил Гриня. — Похоже, недолго осталось ему.

— Дома? — спросила я.

Гриня покачал головой. Значит, на «фазенде», как отец ее называл. Это плохо — если, не заезжая ни домой, ни на службу, сразу поехал туда.

«Опять Петрович... рыбачит!» — фразу эту в последнее время осмеливались все громче произносить.

— Поехали, — сказала я.


С грохочущего грузовиками шоссе мы свернули на извилистую асфальтовую дорогу в сосновый бор — и сразу стало тихо, комфортно и для слуха, и для зрения. Только дятлы тут шумели, перелетая с сосны на сосну. Кто попало не ездил тут. Кому попало незачем было ездить тут. Все прекрасно знали, что дорога эта идет «в рай для начальства». Даже дети тут ездили только особенные. Помню, когда отца из Ленинграда «повысили» сюда, Троицк сначала мне показался большой деревней, и я очень скучала в нем. Но потом пришло лето — и как раз вот эта дорога примирила меня с собой. Меня привезли по ней на озеро Зеркальное, там стояли красивые коттеджи в соснах, и называлось это — лагерь «Зеркальный». Жили тут только «особые» дети со всей страны. Помню, как меня поразил разговор двух девочек в первый день — обе они были очень важные, причем каждая старалась продемонстрировать, что важнее она. «Я здесь от-ды-хаю уже третий год, — капризно говорила одна. — Здесь, в общем, терпимо. Главное — в любую сторону на протяжении пятидесяти километров тут нет никого из простых!» Вторая девочка была, видно, поумней и пыталась победить первую иронией (которой та, первая, абсолютно не воспринимала). «Ну как же нет? — усмехнулась вторая. — А наша обслуга?» — «Я ее как-то не замечаю», — надменно ответила первая. Помню, я сразу почувствовала — если не хочешь быть Золушкой, надо сразу заявить о себе. Для всех я была новенькая, многие уже «спелись», отдыхая не первый год, и со мной пытались общаться кое-как, но я быстро поставила всех на место, пару раз случайно проговорившись, что мой папа тут самый главный и все это — его. После чего со всеми у меня установились четкие отношения, хотя душевными их я бы не назвала. Да и какие могут быть душевные отношения с такими людьми, многие из которых были «из Кремля» и ни на минуту не забывали об этом? Однако я благодарна «Зеркальному» за то, что именно здесь я впервые четко почувствовала, что у меня есть характер и я могу постоять за себя. И даже без помощи отца. Помню, потом приехала вторая смена — и тут я уже решила не говорить, чья я дочка, и тем не менее со всеми прекрасно разобралась. Так же и в музучилище. Сначала «губернаторскую дочь», в духе времени, пытались встретить в штыки, но вскоре я со всеми прекрасно поладила, никоим образом не привлекая к своим делам папу.

Мы проехали поворот на «Зеркальный». Вряд ли я там снова окажусь. Прощай, детство!

Вот поворот на «соловьевскую» (по фамилии предыдущего секретаря) резиденцию райкома. Там папа принимал серьезных гостей, но сам по себе в тех полированных апартаментах бывать не любил. Как наследственный таежник, он выстроил себе «фазенду» в глуши, на том берегу озера. Тоже, впрочем, «справная изба», как с гордостью сказал его папа, таежный охотник, приехав на побывку.

Но до «справной избы» еще ехать и ехать.

— Надо ему свое таежное упрямство забыть! — вдруг проговорил Гриня в сердцах, не в силах, видимо, больше таить свои мысли. — Пора понять, что и в Москве теперь новые люди, и надо перестраиваться под них!

Боюсь, что он преувеличивал свое влияние на папу. Когда, навалившись скопом, одолевали отца (и такое в последнее время случалось), отец соглашался и улыбался только для виду, а потом, все высчитав, четко и жестко делал свое. Не зря в язычестве еще таежники тигру поклонялись. Его стиль! Может, удастся перестроить страну, но не папу. Всего в жизни отец добился диким упрямством, верой только в себя и презрением к окружающим. Вряд ли удастся «перестроить» его. Что тогда от него останется? Он-то, думаю, всегда останется. А вот Гриня за свои вольные мысли как бы не потерял свое теплое местечко. Опять я «дочка начальника»! Но что делать? Такой я выросла! И даже, похоже, такой родилась. Поэтому я холодно глянула на Гришу, и он осекся. «Перед кем разглагольствую!» — видимо, спохватился. Вот так! Неужели это я, как просительница, стояла перед больницей? Да, любовь зла! Но мы справимся!

Дальше мы ехали молча — тем более асфальт за поворотом на «соловьевку» закончился, — и мы прыгали по лесной дороге на выступающих корнях сосен. Можно было прикусить язычок! Конечно, отец запросто мог протянуть асфальт и туда, это ему ничего не стоило, достаточно было только намекнуть. Но он сам не хотел этого — «чтобы не шастала разная шушера!»

Я посмотрела на Гриню, слегка обиженного. «Без меня б не решился! — вдруг поняла я. — Меня везет в качестве «ценного трофея»!»

— Аккуратнее! Не дрова везешь! — произнесла я надменно.

Мы встретились взглядами, и Гриня отвел свои быстренькие глазки. Смекнул, видимо, что стучать не следует на меня. Обожжешься! Отец с дочерью, по-семейному, все равно помирятся, а его — не простят!

Вот так вот! Приехали.

На террасе «справной избы» Сергеич и охранник сидели и пили чай. Отец мрачно в беседке уединился, на мысу. Помахала ему. Он ответил. Побежала к нему. Заметила, что и Гриня за мной идет. Не хочет дать отцу с дочкой наедине побыть. Упрямый хлопец! Все же обозначиться хочет. Но как бы упрямство это боком не вышло ему!

Батя навстречу мне по ступенькам беседки спустился — коренастый, подтянутый. Нежно улыбнулся мне. На Гриню, наоборот, покосился диким глазом.

Тем не менее, Гриня не отставал. Настырный!

— Павел Петрович! Все же хотелось бы продолжить наш разговор!

Но неудачно, видимо, тот разговор начал.

— Геть отсюда! — тихо папа сказал.

Гриня еще постоял, потом повернулся и, сутулясь, побрел. С террасы на него насмешливо Сергеич с охранником глядели: ишь сыскался! Отдых начальства нарушать!

Нарушая озерную тишь, мотор его закашлял, завелся. Отец недовольно повел своим чутким носом охотника: вот, мол, только навонял тут! Мы с отцом переглянулись и улыбнулись. Выглядел он нормально, в костюме, даже в галстуке — вообще вне дома без галстука я не видела его почти никогда. Разве что чуть встрепанный — я пригладила ему волосенки, и мы, обнявшись, пошли к беседке. Все слухи последнего времени о его «чудовищных запоях» — полная чушь. Я же вижу его вблизи. Разве что чуть нежней, разговорчивей становится, в обычное время он суров.

— Как я рад, что приехала!

Мы сели в беседке. Как приехала, «на ком» — такие мелочи во внимание нами не брались.

— Как раз покалякать надо, — произнес он. — Похоже, дочка, перемены идут. — Мы молчали. — Но — к лучшему! — Он вдруг озорно улыбнулся.

Я даже вздрогнула от неожиданности. Перемен к лучшему для него я никак не ждала, особенно после «похоронных» речей Грини: «В Москве теперь новые люди!» По-моему, сейчас все только тем и занимаются, что пытаются отобрать у отца все! Где же — «к лучшему»? Впрочем, при его быстрой реакции его трудно переиграть. Всегда им гордилась! Что-то сделал и тут.

— Короче, — произнес он, — едем, доча, в Ленинград! Хотел я этот... Троицк поднять. Но не хотят — не надо! В Ленинграде у нас возможностей побольше — все старые кореша там. Предлагают хоть сейчас возглавить — хучь банк, хучь стройтрест, хучь Управление гостиниц. Все деньги перевели уже в дела! — Он абсолютно хищно улыбнулся. — Эти тут думают, что они что-то получат! Ничего они не получат, кроме дощатых трибун! Власть с нами уходит. Она там, где деньги лежат!

Теперь видно, что он здорово выпил. Так разоткровенничался (пусть и со мной даже), как никогда раньше. Как-то мне не понравилось это. Тем более, я это четко почувствовала, обращался он не ко мне — себя уговаривал. Я просто так ему пригодилась, чтобы не самому с собой разговаривать о наболевшем. Вряд ли он вообще меня видит, а тем более думает обо мне. Тут он почуял какой-то холод от меня, сразу опомнился:

— Ты там в консерваторию как следует подготовишься: репетитора оттуда возьмем. Только так это делается. Ну и, конечно... — Он подмигнул, имея в виду свои «возможности». — У Муси поживем, пока сами не обустроимся. Квартира у нее отличная, в самом центре... ну, ты ж была!

Еще бы не отличная! Сам сделал ей. Так же как и должность начальницы родильного дома, самого лучшего — простой врачихе из Благовещенска, которую никто не видел в глаза. Похожи они с отцом, оба властные — и даже внешне похожи, хотя в женском варианте это не смотрится. Помню, гостили у тети Муси... Брр! Помыкала, командовала, будто я санитарка в ее роддоме. Даже отец не выдержал, заступился за меня. Вдвоем возьмутся командовать. Брр!

Отец и этот «подводный камешек» сразу просек, обаятельно, как это умеет он, улыбнулся.

— По-моему, сердца наши остались в Ленинграде, — сказал и добавил: — И твое, по-моему, тоже.

Насчет моего сердца он погорячился. Не учел как-то, хоть все справки навел. Где мое сердце — это для него роли не играет. Сказал — «в Ленинграде», значит, там. Но это — с его точки зрения.

Тут все почувствовал. Глянул исподлобья. От нежности к ярости у него — секундный переход.

— Что? — Рот его искривился. — Этот... хирург-самоучка, что ли?

И на меня такая же ярость напала, как на него!

— Между прочим, он жизнь мне спас. И его единственного, как самого лучшего, при клинике оставляют!

«Зря сказала», — мелькнула холодная мысль. Оказывается, и в горячке умею я мыслить холодно. Но к сожалению, не всегда вовремя. С опозданием. И он эту «рыбку» ухватить успел и усмехнулся: «Попалась, девочка! Теперь ты у меня в руках!» Всю жизнь мною командовать будет, указывать, где моему сердцу быть?

— Так что поехали... Муся! — Так же, как и дорогую свою сестренку, и меня называл, с той же усмешкой. Может, из-за того, что Муся так одинокой и осталась, что он ею руководил, так же женихов ее встречал, как моих? Уже «двоих моих» «ласково встретил»! После ласки его костей не соберешь! После этого — Мусе указывает, где «на самом деле сердце ее». Муся номер один, номер два. Начальница роддома, а сама — без детей. И не пыталась даже — под зверским взглядом его. А если пыталась — не одобрил он? Я — Муся номер два? Ну нет уж! Со мной этот номер не пройдет!

Поговорили! И он отлично все понял. Слов больше на уговоры тратить не стал. Знал мой характер. Так же, как свой.

— Не едешь, значит? — только проговорил.

— Летом. В консерваторию, — холодно ответила я.

— Ну... тогда и я тут пока останусь! — зловеще произнес.

Мол, мало вам не покажется... и тебе в том числе. «Похоже, моя блажь на историю повлияет... на историю старинного города Троицка!» — мелькнула мысль, но с каким-то горделивым оттенком: мол, а почему бы и нет?

— Эх! — Уходя к дому, сказал: — Я хотел по-доброму... а ты — так!

Сердце мое дрогнуло. Действительно, что ж это я? Но он не обернулся. Вместо этого:

— Санек! — охраннику весело крикнул. — Оставь ключ ей!

Мол, даже имени ее не припомню — не стоит она того. Перед охранником!

— Раз ей так нравится тут, — произнес издевательски. — Поехали!

Санек вынес сумки, — брякала стеклотара! — запер дверь. Я сидела в беседке, любуясь вечерней гладью озера, на которой с тихим чмоканьем время от времени расходились круги от рыб. Саня вошел в беседку, стукнув, положил ключ на скамью. Испуганно оглянувшись, — хотя, я была уверена, отец не смотрел на нас, — Саня шепнул:

— Еда в холодильнике.

Я не прореагировала. Они вереницей ушли к машине. Все! Заточили в монастырь! Ну нет уж! Я схватила ключ, открыла дом, вошла в зал. И не успели они еще отъехать — ударила по клавишам. Такой бравурной трактовки «Песня без слов» Мендельсона не знала еще никогда!


Ночь я проплакала. Но — проснулась с ясной головой и в бодром настроении. Что я конкретно решила, было пока неясно, ясно одно: я решилась. Вспомнила: так же первую ночь я проплакала в «Зеркальном» — казалось мне, что все рухнуло... но проснулась я твердой. Чего я там добилась? Утвердила себя.

Для начала я искупалась в озере. Потом вкусненько позавтракала. Потом сыграла «Песню без слов», но в последнее время «Песню без слов» я использую для размышлений. Ясно, что именно для этого меня и заточили. «Остынь, цыганка!» — часто мне папа говорил.

Однажды я сбежала отсюда. Это было как раз тогда, когда отец «разбирался» с Максимом и его родителями. Еще одного такого разбирательства я не выдержу. Тогда я выбиралась отсюда — пятьдесят километров! — целый день. И все равно — опоздала.

Интересно, знает уже отец, как я стояла нищенкой возле больницы? Разбирательство может быть самое суровое. «Прыжок тигра». Надо его опередить. В чем? Против чего он борется, чего он больше всего боится? Надо, чтоб он уже этого не боялся. Сурово, но это единственный выход. Если он будет меня все время опережать, то не видать мне счастья. Грустно, но факт. Когда все свершится, он поймет, что проиграл. Любимой дочке он это простит. А если я все время буду проигрывать ему, то ничего из меня не получится. Сделает из меня вторую «тетю Мусю» — и все. Замечательную он выстроил ей жизнь! «У тебя есть все!» — однажды кричал он на тетю Мусю. Действительно, благодаря подаркам, что дарят ей счастливые матери и отцы, квартира ее напоминает музей, а точнее — кладовку магазина. «У меня... нет... ничего!» — с глубокими вздохами, видно удерживая слезы, произнесла Муся. Отец, видно расстроившись, долго молчал. «Ты имеешь в виду... своего уголовника?» — произнес наконец папа. Я, лежа в соседней темной комнатке, навострила ушки. Но тут папа закрыл дверь. Да, он кого хочешь сломает. Но мне он простит, надеюсь, что меня он не сможет сломать?

Спящей принцессой в хрустальном гробу я быть не согласна. Самостоятельно принц, чтобы разбудить меня поцелуем, сюда не доберется. Придется его командировать. Лишь поцелуй, и все! Чтобы папка понял, что я не пешка в его руках. Важней — чтобы я это почувствовала, а то я как-то уже начала в себе сомневаться. Второй раз пятьдесят километров отсюда до города мне уже не пройти. Цыганки одолевают в день и больше, но на телегах. Папа специально оставил меня здесь, чтобы укротить, чтобы продемонстрировать: все! сломалась! Второй раз ты уже не пойдешь. И он прав. Трудней того марш-броска я не знаю пока ничего. «Ты как кошка драная!» — сказал папа, когда меня увидел. Что интересно, он не удивился, когда я появилась в его кабинете, к ужасу секретарш. Секретарш, надо сказать, он не боится и голоса не понижал. Так что они слышали все. Но второго такого раза не будет. Я стала умней. А может, наглей. Сам папка виноват — воспитывал меня в особых условиях: не бойся, мол, дочка, ничего. Выбрасывал с лодки меня, не умеющую плавать. И я поплыла. Но теперь я «останусь в лодке». Пусть он поймет, что я не только упрямая, но хитрая. И будет меня хоть как-то ценить — поняв, что дочь его что-то соображает и может отвечать на его действия быстро и четко. А то он потеряет ко мне интерес, как теряет он интерес ко всем, кто им сломлен. Пусть останется перед глазами у него этакий Аленький цветочек, который ему не сломить.

Думает, заточил меня в монастырь. А может, устроить тут гулянку с сокурсниками? Мы у всех уже в гостях побывали, кроме меня. Не приедут, побоятся. Водяным рвом меня окружил?

Только один может сюда приехать! Операцию, под грозным приглядом, не побоялся сделать, а — в гости приехать? Такой пустяк!.. Ну не пустяк, конечно... Ну так и хватит пустяков! Пора что-то серьезное делать. А кто побоится... вся жизнь у того сойдет на пустяки, на крупное не решится! Посмотрим, какой ты хирург!.. Или всю жизнь будешь кому-то ассистировать? Давай! Заодно и с тобой разберемся, каков ты!.. Никогда еще «Песня без слов» не исполнялась так энергично! Песня на середине оборвалась. Допоем, если Бог даст. В прихожей посмотрела в зеркало на себя. Глаза мои сияли. Неужто папка думает, что я тут плачу? Не такую родил.

Не отключили ли связь? Подняла трубку. Гудок. На слух самый обыкновенный. Но... Однажды Санек, скучая, мне объяснял, что связь эту, правительственную СВЧ, невозможно подслушать. Вот и хорошо. Все-таки какую-то ниточку для связи папка оставил. Вдруг дочка загрустит, попросится на ручки. Нет!

В ящике книжка — «Указатель абонентов»... Отец, естественно, первый... но ему мы последнему позвоним, если ничего у меня не получится, лапки кверху. Сам же, папка, расстроишься, что меня сломал. Был один человек тебе равный!.. Во всяком случае, любящий тебя и мечтающий быть как ты. Пока тебе не буду звонить... понапрасну расстраивать. Пока мне другого хочется — чтобы приехал кто-то, пожалел меня.

Открылась «Городская больница. Главный врач». Владу можно все передать! Одну цифру всего набрала, положила трубку. Представила, как находит Влада главный врач: «Вас по правительственной связи... девичий голос!» «Указом правительства вы направляетесь!» Нет! Хоть и не прослушивается, но для лирических тем не подходит. Так можно и до заикания его довести!

Позвоню-ка я... Вот! Завотделом здравоохранения... Зараев Григорий Игоревич. ЗГИ. Чувствую я себя неважно — обязан помочь!

— Слушаю вас, — тревожно, но на всякий случай ласково произнес. Вот, оказывается, какими голосами по правительственной связи говорят!

— Гриша! Привет!.. Только ты меня спасти можешь!

— Семейка ваша меня уже измучила! — заорал. Хоть считается, что не прослушивается, но насчет «семейки» он зря.

— Меня тут... аппендицит тревожит... понимаешь меня?

Он долго потрясенно молчал, потом уважительно произнес:

— Выбираешь свободу?

— Да.

— Да-а-а. — Гриня произнес. — Мне бы такую. И в прорубь, с концами! — дико захохотал. Вдруг оборвав смех, буркнул: — Попробую.

И пошли гудки.

Я играла «Песню без слов» и смотрела на часы на стенке. Я пробовала ждать иначе: ходила по территории, смотрела телевизор (непривычно бурное, даже у меня холодок шел по коже, заседание Верховного Совета), потом долго ела, не разбирая вкуса, — но сколько же можно есть? Только моя любимая музыка успокаивала меня. Впрочем, не успокаивала, у меня текли едкие слезы... Утешала! Вот это правильно... Но тоже не совсем. Песня была такая грустная. «Тебя в жизни ждет только грусть... но это и прекрасно. Нет ничего прекраснее грусти!» — вот о чем была «Песня без слов». Текли слезы.

Хлопнула автомобильная дверца. Песня оборвалась. Я замерла. Окно гостиной выходило в лес, а не на дорогу. Кто приехал? Отец? Вот и решается сейчас твоя судьба. Если отец... жить тебе в «золотой клетке». А вдруг — Влад? Так быстро? На «скорой помощи», может быть? Нет, для него это слишком лихо. Уговорить коллег, рассекретить свою сердечную привязанность, рискнуть — «использовать служебный транспорт в личных целях»? Нет, это не он. Я уже поняла: все поступки в нашей жизни (если она у нас будет) придется совершать мне. Наверное, в любой паре кто-то сильней, а кто-то слабей. Такой, как мой отец, мне не нужен. «И вся-то наша жизнь есть борьба» — эту песню тоже мы пели.

Половицы в прихожей скрипели неуверенно. Не отец! Дверь медленно поехала... Влад! Я кинулась ему на шею. Приехал! Не побоялся... Правда, стоял при этом как истукан. Я подняла голову, вытерла слезы. Влад улыбался, но как-то криво.

— Да-а... Бедновато тут у вас, — произнес он, озираясь.

Я оглянулась. Действительно, на обычный взгляд, привыкший к советской тесноте, гостиная, наверное, выглядела необычно. В большом зале стоял лишь рояль «Беккер» с открытой крышкой и маленький диванчик вдали.

— А! — Я небрежно махнула рукой. — Пошли отсюда! — И, шутливо пихнув его, втолкнула в свою «светелку», где обстановка была более человеческой — фотографии Рихтера, Гилельса, Макаревича. Мы сели на тахту. Я чувствовала, что в нем все время надо поддерживать бодрость, — он с трудом держит себя в руках. Видно, все его силы ушли на этот бросок. В окно была видна дорога, но никакой машины там не было.

— Ты что, на крыльях прилетел? — Я бодро взъерошила его кудри.

— На крыльях, — со вздохом подтвердил он. — Ачто мне теперь? Я человек свободный!

— В каком смысле? — Я даже встала, чтобы получше его разглядеть. Особым счастьем не веяло от него.

— Во всех! — Он широко, но как-то невесело развел руки. — Некуда... больше спешить.

Веселье его, с оттенком отчаяния, мне что-то не нравилось.

— Неприятности какие-нибудь в клинике? — спросила я. Как заботливая мама. Или — жена? «Вот оно, начало нашей совместной жизни!» — вдруг подумала я. Всегда его надо будет куда-то тащить, откуда-то вытаскивать. Это было какое-то грустное озарение, пришедшее вместе с солнечным лучом, попавшим в комнату. Так в нашей жизни будет всегда. Правильно говорят: не человек выбирает свою судьбу, а судьба выбирает его!

— Какие неприятности? — усмехался Влад. — Кончились все неприятности! Свободный человек!

Какая-то больно отчаянная свобода.

— А... на дежурство... когда тебе?

— А никогда! Ординатуру зачли мне. И — гуляй!

— Но... Гришко хотел в хирургию тебя взять?

Я-то все помню. Похоже, Влад что-то начал забывать!

— Мало ли что хотел Гришко! — Влад кончил наконец кривляться и смотрел на меня с неприкрытым отчаянием. — Мало ли что хотел Гришко! — с оттенком злобы повторил он.

Мол, есть и другие силы! Это, как я понимаю, относилось уже и ко мне. Я встала... Ясно, на каком «горючем» он домчался так быстро. Ромео поспешает к Джульетте насчет работы поговорить. Может, дочь умаслит грозного отца и все еще наладится?

— Ладно, подумаем! — проговорила я.

Ты что, уже завотделом здравоохранения, чтобы «думать»? С Гришей побеседуем?.. «Не дело это! — вдруг с отчаянием поняла. — Не имеет отношения к любви — только ее пачкает. Ромео и Джульетта не побоялись умереть из-за любви! А мы о каких-то гадостях думаем!»

Я села к Владу, погладила его по спине.

— Ты-то не виновата! — с отчаянием произнес он.

Целуясь, мы обнимались все крепче. Вот то, что я ждала все время, поняла я. Остров блаженства, тепла, среди холодного мира!


...Сколько гадостей говорили про это! А было даже не больно. Было — счастье! Потом мы лежали, обнявшись. Улыбаясь, я дула на его кудри. Потом бегала пальчиками по его спине. Я уже чувствовала себя хозяйкой этого красивого, талантливого мужика. Какого отхватила себе! Ну все. Надо куда-то двигаться. Слегка отстранившись, я смотрела на него. Он как-то растерянно, но счастливо улыбался.

— Можно... отцу позвонить... чтобы не волновался? — спросил он.

Тут я поняла с изумлением, что он говорит про своего отца!

Думаю, его отец будет все же меньше волноваться, чем мой... Ну ничего, моему отцу это полезно — пусть не думает, что он один управляет всем... Стало то ли холодно... то ли страшно, как только я отодвинулась от Влада. Я снова прижалась к нему. Горячо дунула ему в ухо.

— А твой папа... знаком с моим? — шепнула я Владу на ухо.

— Да, наверно... — проговорил он неуверенно. — Спросим у него! Поехали? — Он вдруг обрадовался. Теперь его папа будет решать! Два папы подряд — это для меня многовато. Их воспитанием тяжело заниматься.

— Слушай! — Я стала одеваться. Надо было многое обсудить, а без всего было холодно. — Отлично, что тебя выперли! Едем в Ленинград! Что делать в этом занюханном Троицке? Хватит уже! Я поступаю в консерваторию, ты... в Военно-медицинскую. Красота! Все к лучшему!

Влад озабоченно рассматривал простыню... потом, скомкав ее, сунул в сумку, с которой приехал... Хозяйственный!

— Отцу показать? — Я кивнула на сумку. Захохотав, мы снова обнялись. И вдруг наши объятия как-то омертвели... Шаги! Откуда-то знакомые и какие-то неуверенные... Отец? Потом вдруг послышался стук в дверь. Странно! Мы быстро поправили — сами на себе, а также друг на друге — одежду. Влад метнулся на кресло в углу и даже уткнулся в журнал мод.

— Да, — спокойно проговорила я. Не говорить же — «нет»!

Дверь заскрипела медленно... и появился... Сергеич! Увидев Влада, метнулся назад. Потом снова появился. Никогда я не видела у Сергеича такого лица! Буквально все устои его рушились на глазах!

Мы с Владом захохотали. Когда ждешь большего ужаса — меньший кажется счастьем. Наконец мы остановились.

— Подождите, Иван Сергеич, там. Мы скоро! — величественно проговорила я, сделав ему ручкой «вон».

Мелко кивая, Сергеич попятился. Прикрыл дверь. Мы снова захохотали. Хохот затих. Мы постояли обнявшись. Вот и началась твоя новая жизнь, о которой ты так мечтала... Первый блин, как положено, комом... как простыню комом... но мы победим.

Сергеич быстро домчал — как видно, с испугу. Вот и недостроенный комбинат. За ним — город. Теперь куда рулить?

— На Космонавтов, пожалуйста! — сказал Влад Сергеичу, словно это было такси.

Даже Сергеич, похоже, проникся сочувствием ко мне, глянул в зеркало, и взгляд его говорил: вот они, нынешние женихи!

— Здесь, пожалуйста! — почти радостно вскричал Влад, потом, опомнившись, глянул на меня. — Ну... — Мы как-то вскользь поцеловались, и он стал лихорадочно рвать ручку. Открылось!.. Вздох облегчения. Он еще раз оглянулся.

— Двадцатого, на концерте! — светским тоном проговорила я.

Сергеич заботливо меня довез. Потом, конечно, поехал папе докладывать. Зато Полина «отвела душу» — еле поздоровалась, шваркнула тарелку с чуть теплыми голубцами. Она-то откуда знает? По моему лицу? Я пошастала по дому — и села к роялю.

Наконец заскрипели шаги отца... Я оборвала музыку... и напрасно: он не зашел ко мне. В консерваторию мне придется поступать одной, без его поддержки. Жить где-нибудь в общаге. Слезы потекли. Но не из-за карьеры я страдала тогда — моя любовь оказалась нелепой, неудачной, глупой. Кому я отдала себя? Он совсем про другое думает! Неужели папка не чувствует моего отчаяния? Как бы я хотела поплакать у него на плече, чтобы он погладил мне голову, приговаривая: «Бедная ты моя!»

Чувствую же, что он и сам страдает! Но — не зайдет. Неужели правы те, что сейчас кричат, что партийные вожди — это чудовища? Во всяком случае, они стараются такими казаться. Правильно сказал поэт: «Гвозди бы делать из этих людей!» И потом — распинать этими гвоздями других людей!.. Я тоже не пойду к нему.

Я ждала ужина — за ужином что-то должно решиться. И вдруг заскрипела дверь и вошла Полина с подносом. Вот и ужин! Кушай одна! Вид у нее был крайне оскорбленный... Превратили в служанку! А кто, собственно, она? С ней отец тоже не разговаривал — на кухне лишь тихое бряканье и зловещее молчание. Тут я поняла, в какой он ярости, и даже струсила: лучше не высовываться! Даже не поиграла перед сном.

Утром он ушел все в той же ярости, не поговорив с Полиной, — обычно их голоса на кухне будили меня. А тут — только жахнула дверь! Господи, что же будет?

И как я обрадовалась, когда через два часа появился Сергеич, чтобы везти меня в училище. Два часа я маялась и чего только не передумала. В училище предстоял непростой день. Распределение! Раньше я думала об этом дне как о празднике! Дорога в консерваторию! Но теперь? Неужто он дойдет до такого в своей ярости, что испортит мне жизнь? Папка? С которым мы еще прошлым летом удили окуней, варили ночью уху и пели песни? Да нет. Помолчит недельку, потом придет: «Ну что, доча? Наломала дров? Давай разбираться теперь». И тогда я заплачу.

А пока надо бодренько. У комиссии и тени не должно быть подозрения, что с дочкой «самого» что-то могло случиться! Заварила кашу — теперь расхлебывай. Не бойся, папка, я не подведу.

Но вдруг я как-то упала духом. Сергеич, ведя машину, как-то тяжко вздыхал, поглядывал на меня через зеркало, а когда мы встречались взглядами, опускал глаза. Это еще что за петрушка? Знает что-то? Но не может сказать — служба. Но вздохами хочет о чем-то предупредить? О чем? Сказать, конечно, не скажет — служба. А я уж узнавать о своей судьбе от водителя не хочу. Слишком это унизительно. Ничего, сдюжим!

— Спасибо, Сергеич! — словно ничего не заметив особенного, поблагодарила я и вышла из машины.

Ребята уже клубились у кабинета директрисы.

— Консерваторка Муза Граф! — воскликнул Вигдорчик, увидев меня. Это из нашего любимого Бунина, которым мы все в музучилище зачитывались тогда. Но сердце мое вдруг сжалось... Консерваторка ли?

Все выходили из кабинета с выражением отчаянного веселья: как и ожидалось, всех посылали преподавателями музыки в маленькие городки и поселки — «чтоб музыка звучала везде». Савельева направили концертмейстером в областную консерваторию: там его мама работает, нет проблем! Наконец, вызвали меня.

Комиссия как-то стала усаживаться покрепче, скрипели стулья... К чему-то готовятся? Все как-то приосанились, и лишь преподаватель истории музыки Витя Грушин, почти ровесник и почти друг, как-то вдруг ссутулился и опустил взгляд. Директриса, по фамилии Судак, которую мы все звали Воблой, смотрела, как всегда, надменно и сонно. Заговорила, однако, она ласково и даже умильно:

— Мариночка! Мы знали, что ты мечтала о консерватории...

Мечтала!

— Но, честно говоря...

«Честно!»

— ...мало чем могли тебе в этом помочь. Как ты понимаешь, там совсем другой уровень.

Она скорбно помолчала... И что?

— Но тут мы узнали, — она вдруг засияла счастьем, — точнее, твой папа нам сказал, сама, наверное, ты стеснялась, — совсем уже умильно, как с маленькой, заговорила она, — что ты твердо решила остаться в нашем городе!

Наступила пауза. Витя Грушин поднял, наконец, голову и смотрел на меня. Взгляд его говорил: «Ну, не будь дурой! Защити себя!» Я, однако, продолжала улыбаться. Что мне делать? Заявить, что папка мой врет? Тем более я сама сгоряча — кажется, как давно это было! — сказала, что не уеду никуда. Из-за кого, господи! Но отказываться от своих слов не намерена. Поняв мое молчание как знак согласия, Вобла продолжила.

— Тут мы посовещались, — она переглянулась с толстым лысым Терещенко, парторгом, преподавателем обществоведения... нашла с кем советоваться, — и решили... направить тебя музыкальным воспитателем...

Это еще что? Даже не преподавателем музыки?

— В городской психоневрологический диспансер номер один!

Это она произнесла даже гордо. Витька Грушин горестно уронил голову: «Все же сделали!»

— Эта работа — самопожертвование, эта работа — подвиг! Но мы знаем, что она тебе по плечу. Мы гордимся тобой, Марина, и знаем, что ты справишься с этим нелегким делом..

Заточили в монастырь!

«Да там же одни дебилы!» — с отчаянием думала я. Кто ж у нас не знает про «Страну дураков» в Троицком монастыре? Только желающих войти туда мало. Кто видел, говорит: «Страшный сон!» И теперь мне надо войти в него. Голос Воблы доходил до меня как-то глухо... Да и при чем здесь она! Да, думаю, и парторг Терещенко сам вряд ли решился бы на такое... Ай да папка! Наказал непокорную дочь! И заодно жизнь ей сломал!.. Но это мы еще поглядим. Я улыбалась.

— Работа, конечно, необычная для наших выпускников, — разошлась Вобла, довольная, что все проходит так гладко. А что она думала, что я истерику закачу тут? — Вот у нас тут присутствует директор диспансера Лидия Дмитриевна Изергина (умильно заулыбалась за столом президиума этакая щука в очках). Она тебе может рассказать, что бы они хотели.

— Ну, я думаю, не стоит так сразу, — голос у «щуки» оказался глубокий и приятный. — Скажу лишь, что мы рады, что к нам придет такая талантливая... и серьезная преподавательница, как Марина!

И «серьезность» разглядела она?

— Значит, ты согласна? — проговорила Вобла.

— Для меня это большая честь! — отчеканила я.

Надеюсь, комиссия оценила по достоинству мою стойкость? Изергина чуть заметно усмехнулась, что означало, видимо: «Да, характер! Ну что ж — и не таких мы обламывали!» Все, конечно, понимали, что за «подарок» они мне преподнесли, и теперь, конечно, счастливы были, что я приняла все с улыбкой.

— Тогда распишись вот здесь.

И я расписалась.

«Ну! За каторгу!» — поднял тост Сенька Вигдорчик, и мы чокнулись. Веселья, однако, не получилось, и вскоре я оказалась одна на скамейке на высоком берегу.

Интересно, о чем думает сейчас Влад? И думает ли вообще обо мне? Я понимала его: трудно быть раскованным и душевным, когда везут тебя в черной «Волге» под присмотром. Но теперь я, похоже, от всего этого свободна... Поможет это нам? Жить буду, наверное, в интернате, в монастыре... Да. Мрачная громада. Справа над рекой — больница. Там я уже была. Слева — монастырь. Там я буду. Да. Славный путь. Но Влад — неужели не чувствует, что творится со мной? Совершенно не ощущаю как-то... его флюидов! «А может быть, это потому, что с ним что-то произошло?» — мелькнула мысль. «Уссурийский тигр-людоед» (он же мой отец) вряд ли ограничится одной жертвой, ему надо расправиться со всеми!

Я глянула на больницу. Стояла, как и всегда. Сколько людей там прощается с жизнью — а она так и стоит.

Я побежала туда.

— Все! Фьють! — сказал мне в ординаторской юный хлыщ в белом халате. — Зачли ординатуру ему — и в армию, мгновенно. Зато дали лейтенанта! Младший врач полка.

Он усмехался, явно довольный. Видно, занял место Влада.

— Когда он уехал?

— Сегодня утром.

— И... ничего не передавал? — все же произнесла я жалкую фразу.

— Вот — прощальный подарок! — Он вытащил из шкафа бутыль коньяку. — Сегодня вечером... выпьем!

Он чуть не сказал — «помянем», почувствовала я. Но это уж — без меня. Я вышла. Постояла над обрывом. Все. Вот и кончилась твоя прежняя жизнь. А новая — не началась. Назад, в «Дворянское гнездо», нет ходу. Мне — в монастырь. Играть там для благодарных слушателей!

Я медленно поднималась в пологую гору. Из мрачных, тяжелых ворот монастыря выехала машина. Наша «Волга»! Наша? Извилистой дорогой она съезжала ко мне. Разыскивают меня? Сердце прыгнуло. Значит, отец все же остановился, пожалел, и сейчас мы поедем домой — к моим любимым меховым тапочкам, к моему роялю? Я стояла. Зачем идти, если сейчас мы поедем обратно? «Волга» поравнялась со мной. Остановилась. Опустилось стекло, и выглянул Сергеич.

— Вещи твои туда отвез... — произнес он. И добавил: — Я говорю ему: «Как к концерту-то выпускному она будет готовиться?» А он: «Там есть рояль!»

Я кивнула.

— Ну что... подвезти тебя? — предложил он.

— Спасибо, Иван Сергеич! Не стоит, — сказала я и стала подниматься.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 8

Автор


Зеленый силуэтик самолета на карте мира тянулся клювиком к изрезанным шхерам Ньюфаундленда, но все никак не достигал американского берега, края Америки.

Две стюардессы, тихо брякая, снова прокатили по проходу тележку с напитками. Кошелев и Марина спали, укутавшись пледами по горло, и стюардессы не стали их будить.

Гриня снова взял виски — «красиво жить не запретишь!». Я, не отводя глаз от тетрадки, попросил томатный сок.

— Пр-равильно! P-работай, р-работай! — пророкотал Гриня. — Голливуд должен быть наш!


Влад


По пути я еще представлял себе красивые картины — как я гибну в Афгане, смываю кровью... свою дурь! Но и в этом судьба отказала мне. «Не быть тебе черпалем, сгниешь на подхвате!» — этой фразой из известного анекдота припечатала меня языкастая моя матушка, бросая нас с отцом, с которым у нее тоже были сложные отношения, и уезжая к брату в Хайфу. И справедливость ее слов я особенно ощутил на этом новом этапе, когда жизнь жестко, но четко оценивала меня.

Началось это еще на распределительной комиссии в Ташкенте. Прибыв к сроку, я слышал за дверью громкий веселый разговор, потом хохот, потом оттуда вышел «гарный хлопец» в лейтенантской новенькой форме с медицинскими значками, чем-то очень довольный. Хотя не пойму, чем он так уж мог быть доволен: его направляли в войска?

Почему-то, когда вошел я, на лицах всех членов комиссии воцарилось уныние. Видимо, что-то неприятное было в моей «сопроводиловке», пришедшей к ним своим путем, без меня. Один из «заседателей» что-то шепнул председателю, генералу Петровскому, и получил гневный ответ:

— Ну нет уж! Там хирурги, а не диссиденты нужны!

То есть, как понял я, даже в направлении в действующий госпиталь, где меня ждала бы полезная практика, мне было отказано.

Вот оно, грустное «еврейское счастье»: учился на хирурга, старался, и вдруг — безумная любовь, и я уже «диссидент», а не хирург! То, что я не такой, как все, — это мне объяснила еще мама. Помню, я один вышел на субботник в школе, все остальные весело его прогуляли, потом меня же побили за мою добросовестность. Так же «добросовестно» я «вышел» на эту любовь, хотя чувствовал, что к добру это не приведет, но как же можно не откликнуться? Вся мировая литература — о самоотверженной, вопреки всем преградам, любви. С преградами все оказалось в порядке, а вот как с любовью? Это сложней. Несколько раз я порывался звонить Марине, как человек добросовестный... но потом вдруг ощущал себя каким-то «просителем». Наверняка она уже в Ленинграде, сдает — и сдаст-таки — экзамены в консерваторию (с таким-то папашей). Так что эта часть нашего совместного плана жизни, который она так горячо провозгласила в тот роковой день «на заимке» у своего папани, несомненно, удалась. Насчет моего участия в этом плане (моей работы в Военно-медицинской академии в Ленинграде), видимо, забыто. Пока что я двигался прямо в обратном направлении — оперировал исключительно солдатские мозоли и «панариции», нарывы на руках у танкистов от контактов с несовершенной техникой.

Шел 1990 год, последние наши части вышли из Афганистана. С геройскими мечтами и красивой гибелью и моей фотокарточкой в сумочке у Марины дело не вышло. Танковый полк, в который я попал, так и остался в засаде у вражеской границы. «Красивого звонка» коварной дивчине, кинувшей меня в огненную бездну, не получалось. Все вышло скучней и даже позорней. Подвигом, что поднял бы меня на моральную высоту, и не пахло. А с медициной в полку, кстати, отлично справлялся фельдшер Кравчук, хитрый прохиндей, который всех устраивал и себя не забывал. Сначала он дружески пытался меня приобщить к радостям хищения казенного спирта, но процесс не пошел. Слава богу, мне хватило ума с ним не драться, мы мирно разделили «сферы влияния». Он расхищал спирт и, как я подозреваю, делился с начальством — я читал медицинские журналы, которые мой предшественник, ушедший на повышение, успел выписать, и мечтал о «высокой хирургии», а пока резал танкистам мозоли. Лучше было, наверное, погибнуть в бою, иногда в отчаянии думал я, чем деградировать как личность, потерять знания и квалификацию, все, к чему я так страстно стремился. Так что, если Кошелев мечтал о моей гибели, он ее получил, причем в самой позорной для меня форме.

Однако служба, жара, и надо как-то жить, да еще в этом азиатском аду на окраине туркменского городка. Убитый солнцем плац, чуть живые от зноя солдаты с кругами соли под мышками на гимнастерках.

При господствующей тогда доктрине рассредоточения войск на случай атомного удара все «рассредоточено» было так, что не доехать. До штаба дивизии, а тем более до госпиталя нашей сводной армии, где, говорят, даже лечили, добраться было нереально — да никто там меня и не ждал, — наверняка там были свои гении, мечтающие о настоящей работе. Постепенно, однако, я приходил в себя. Вообще-то делать, конечно, было что, хотя к медицине и тем более к хирургии это не имело прямого отношения. «Младший врач полка»! Но — старший уехал на усовершенствование, так что приходилось мне...

Для начала я отловил в бане нескольких дистрофиков (в бане дистрофия их была особенно видна), потом я отвел их в столовую и спросил, почему они не едят свои порции. «А кто ж их знает почему?» — усмехнулся повар Хасанов. Я заставил его накормить их — они ели как-то испуганно. Потом фельдшер Кравчук пояснил мне, что тут я вступаю в серьезную конфронтацию с «дедами», и не советовал мне этого делать. Недавно командира роты, выступившего против «дедов», жахнули ночью тяжелым крюком, сцепляющим гусеничные траки. В результате мне пришлось оказывать ему первую помощь, а потом отправлять на вертолете в госпиталь армии. Это, как говорится, не вдохновляло. Но потом я пришел в столовую и увидел, что один из моих «подшефных» сидит за столом с пустой миской и к раздаче даже не подходит. И при этом — чуть жив от голода. Обычно в «доходяги» попадали тщедушные парни из глухих русских деревень. Москвичи, питерцы, не говоря уже об азиатах и кавказцах, держались вместе. А эти вот — погибали. За них некому было заступиться. Тут мне буквально ударило в голову. Я ворвался на кухню, схватил «черпаля» за грудки: кому он отдает порции дистрофиков? Тот с испугу сказал. Я пошел к командиру части. Вечером Кравчук шепнул мне, что ночью меня будут «мочить».


Марина


Там был рояль, но давно уже молчал. Когда я заиграла на нем, сбежались все обитатели интерната, что могли самостоятельно передвигаться. Я подняла глаза от клавиш — и тут же опустила их. Многие из вошедших улыбались. Но что это были за улыбки! У мальчика, который подбежал ближе всех, был огромный рот, но не было носа! А вскоре мне предстоит с ними заниматься, по многу часов! Я вдруг почувствовала дурноту и, промчавшись по тусклому сводчатому коридору, выскочила на воздух, стала прерывисто, с какими-то всхлипами, дышать. Продышавшись, я чуть пришла в себя, огляделась. От стен монастыря было видно все: и больницу, где все началось, и райком, и «Дворянское гнездо» за поворотом реки. Совсем недавно я была там, спокойная и счастливая, — и ничего от прежнего не осталось, все так страшно вдруг переменилось. Но я не жалела ни о чем. Наверное, все происшедшее — не случайно. Я вошла в монастырские ворота и села за рояль.

Экзамены я отыграла отлично.

И экзамен по аккомпанементу — я аккомпанировала нашей актрисе из городской филармонии — романс «Здесь хорошо» Рахманинова. Зал ликовал — все уже знали о моей «ссылке» и любили, как никогда.

Потом мы сдавали концертмейстерство, я играла со скрипачкой и виолончелистом из нашего училища «Трио» Генделя.

И — экзамен по специальности, при полном зале — у нас это называлось почему-то «академконцерт». Помню — совсем недавно, казалось, я приглашала на этот концерт Влада и представляла, как играю ему. Влада не было... да и переменилось — все! За такое короткое время! Спокойно. Все это ты сделала сама. Я играла многострадальную «Песню без слов», и отыграла блестяще: видели бы вы реакцию зала!

Даже Вобла растрогалась, обмочила мою блузку слезой и шепнула горячо: «Как бы я хотела, чтобы все было иначе!» — «А я — нет!» — произнесла я с улыбкой. Вобла испуганно отстранилась, и во взгляде ее мелькнуло: «Ну, раз ты такая — и получай!»

Потом мы собрались нашей группой у Сени Вигдорчика. Я была веселой, но заметила, что кое-кто опасается беседовать со мной тет-а-тет: как бы не навредить карьере. Но я, надеюсь, была со всеми мила. До начала работы можно было уехать, тем более большинству нужно заступать в школы с 1 сентября. Многие имели коварный план: в случае поступления в вуз педагогического профиля — например, в ленинградскую Герценовку — по распределению можно было не ехать. Почему-то никто не спрашивал, поеду ли я. Видимо, считали мою жизнь конченой. Изергина, директор интерната, спросила, буду ли я отдыхать. Я ответила, что хотела бы приступить к работе сразу. В интернате меня уже кормили, денег ни на какие поездки у меня не было. А моя келья — из оконца было видно реку — вполне устраивала меня. Вечером я смотрела в столовой для персонала телевизор. Наши уже окончательно вышли из Афганистана... значит, Влада не убьют? Назавтра мне начинать тут работу. Это в других школах — летние каникулы, а тут никаких каникул нет, вечный праздник!

Можно было еще потянуть с началом, никто не торопил... но когда начинается страшный сон, не хочется прерывать его и откладывать: пусть скорее идет! Кстати, страшный сон был повсюду. Телевизор сошел с ума! «Члены бюро райкома города Кузнецка освободили первого секретаря райкома Новожилова от его обязанностей», «Ткачихи Петровского камвольного комбината единодушно подали заявления о выходе из партии». Обычная жизнь, с которой мы уже почти смирились, куда-то проваливалась. И это еще совпало с моими делами!

Для начала Изергина познакомила меня с будущими моими «учениками». Мы вошли в затхлую келью. В кроватках лежали — или сидели — они.

Крохотное тельце, огромная голова.

— Вот Миша Павлов. Три года. Гидроцефалия — водянка мозга. Прооперирован. Вот, потрогайте, за ухом — трубочка для отвода воды. Родители местные, с химкомбината. Написали заявление с просьбой взять сюда. Но будут приходить. Отец работает начальником механического цеха — обещал помочь, с теми же кроватками.

Мне стало вдруг дурно. От духоты? Или от здешних запахов? Но я устояла.

— Вот сестрички-близнецы Балакины. Вес нормального ребенка разделили, так сказать, на двоих.

Балакины лежали зажмурившись, неподвижно. Только носики их шевелились... «Как у кроликов!» — подумала я.

— Слабовидящие, — сказала Изергина. — Но неясно пока — слепота по причине дефекта центральной нервной системы или сенсорная. И понимаете, воздействие на их слух... в том числе и музыкой... — Тут она развела руками как-то неопределенно. — Чем черт не шутит!

В роли «шутливого черта», видимо, быть мне.

— Мать их — в колонии для малолетних.

Я, стало быть, вместо нее.

Мы обошли десять кроваток — и расслабиться, а тем более чему-то умилиться, нигде не пришлось.

— А теперь перейдем в перспективную группу...

Мой друг с огромным ртом без носа радостно встретил меня еще в дверях.

— Музыкальные занятия с ними можете начинать уже в ближайшие дни, а пока познакомьтесь с методиками...


Когда я окончательно поняла, что беременна? Тогда, наверное, когда нельзя уже было этого не понять! Долго я внушала себе, что это от «специфики производства»... но по идее я должна была привыкать к этим ужасам, но тошнило меня все чаще и сильнее.

Бывало, что, резко прервав «два притопа, три прихлопа», бросив моих подопечных, я мчалась в туалет. Возвращалась умытая, с улыбкой. Мои трогательные «ученики» ждали меня, застыв в тех же позах, в каких я оставила их.

К тому же Изергина повадилась со мной обедать, — вот где главная пытка была. Наверное, она мечтала проникнуть через меня в «высшее общество» Троицка, надеясь, наверное, что моя размолвка с моим очаровательным папой пройдет. Но в процессе очередного нашего дружеского обеда (в специальной ее «директорской комнате») взгляд ее становился все тревожней, наблюдая, как я ела, вернее, как я не могла есть. «Да, — явно смекала она. — Дело-то серьезное! Как же это я, дура, так вляпалась?»

И вот настал день — я с замиранием поглядывала на часы в классе, — когда она не пригласила меня на обед. Кончилась любовь? А я как раз собиралась с ней побеседовать.

— Извините, Лидия Дмитриевна! — На правах бывшей фаворитки я вошла мимо секретарши в ее кабинет. — Я хотела бы поговорить с вами о своем будущем!

Изергина вздрогнула. Мое будущее ее явно пугало. «Попросит крестной матерью быть?» — наверное, испуганно подумала она.

— Работа мне нравится, — утешила ее я.

Она слегка успокоилась.

— И кажется перспективной.

Тут она снова дрогнула: что еще за перспективы? В ее кресло? Тут я вдруг подумала: разговариваю так же уверенно и властно, как мой отец. Его школа.

— Но... — Я сделала долгую паузу. — Мне кажется, что мне не хватает...

«Чего тебе еще не хватает?» — затравленно глянула она.

— ...специальных знаний.

Изергина радостно закивала.

— Поэтому я хотела бы...

Мучительная пауза.

— ...получить их.

— Где? — пролепетала директриса.

— Насколько я знаю, лучшее преподавание дефектологии — в Ленинградском педагогическом имени Герцена! — сказала я.

— И ты... вы... намерены туда поступить? А как там на это посмотрят?

— Думаю, что положительно, — твердо произнесла я.

Тут меня затошнило так, что я едва не упала. Потом поглядела на Изергину.

«Кто их знает, этих Кошелевых!» — говорил ее испуганный взгляд.

— Но я сразу же вернусь! — поспешила я ее успокоить. — Насколько я знаю, на дефектологии есть заочный. А лучшей практики, чем у вас... — Я улыбнулась.

«Да, пригрела змею... к тому же беременную... Пусть уезжает, хоть куда!» — Улыбка Изергиной выражала именно это.

— Да, когда я брала тебя, я чувствовала — перспективная девочка! — твердо произнесла она. Мол, все идет по плану, сбываются чаяния!

Изергина, как узнала я, до того работала в колонии для малолетних преступниц... Так что закалка у нее еще та!

— Пусть Верочка (едва умеющая тренькать) поведет пока... — «Я уже тут почти командую», — подумала я. — Сдам экзамены — и вернусь!

Хорошая девочка ласково улыбнулась. Вот сделает хорошая девочка аборт... а может, и в институт поступит... и вернется к тебе, моя старушка!

— Я в тебе не ошиблась, — похоже оценив мое самообладание, проговорила она.

Глава 9

Марина


Я подняла середину нижней боковой полки, сделала столик, облокотилась на него и стала смотреть в окно, на тускло освещенные вокзальные своды. Думала ли я когда, что буду вот так уезжать из Троицка, чтоб ни одна живая душа не провожала меня!.. Впрочем, одна «живая душа» со мной ехала... но недолго осталось ей!

Думаю, тетя Муся испугается — такое докладывать отцу. А аборт делать, не уведомив его, — не испугается, нет?

«Ладно, прикинем на месте!» — утешала себя я, но боялась.

— В отпуск, что ли? — Толстая, неряшливая бабища заполнила собой место напротив.

Где-то я ее видела. В страшном сне?

Сначала я, не желая контачить с ней, сухо кивнула, потом, вникнув в суть вопроса, уставилась на нее.

— Почему... в отпуск? — пробормотала я.

— Видела там тебя. Подумала сперва... мамка малолетняя...

Нет. «Мамкой малолетней» я не буду.

— ...а потом скумекала — учительница их.

Как раз от этого ужаса я и хотела оторваться, но он тянется за мной. Пересесть? Полвагона свободно.

— Мой-то там как раз. Зуев Леша... Ты чего думаешь? Как он?

Я вздрогнула. Лешу, конечно, я помнила. Дефект носоглотки, так называемая «волчья пасть». Незаращение верхнего нёба. Не может есть — а изо рта попадает в нос, забивает дыхание. Такое надо оперировать сразу после рождения — но мальчика мать родила в глухой деревне и там прожила с ним год, а потом доставила в диспансер — тем более умственная отсталость у него налицо. Так вот эта «заботливая мама»!

— У нас все любят его! — сказала я чистую правду, но этого, конечно, было мало ей.

— Сделать-то чего можно?

«Вовремя заботиться надо было!» — надо бы ей сказать. А теперь!..

— У нас — навряд ли, — честно сказала я. — Нас самих, глядишь, скоро закроют. Епархия, в духе нынешних времен, требует монастырь обратно — и, похоже, получит!

Папа, старый коммунист, теперь крепко с церковниками дружит!

— И вообще медицину, — добавила я, — хотят теперь «на самостоятельность» перевести... медики, возражают, конечно, а пока деньги где-то блуждают. Директриса наша задергалась вся — деньги сейчас только от химкомбината получаем в помощь. А его как раз требуют закрыть, потому как из-за него, говорят, больные дети и рождаются!

Даже не ожидала, что так, оказывается, волнуюсь за это. Уезжаю — а душа там. Тут меня привычно уже затошнило, я быстро встала, посетила туалет, умылась холодной водой, вернулась.

— Я вижу, девка, у тебя и свои проблемы есть! — проницательно сказала она. Я, глядя в темное окно, молчала. — Я тоже, когда пришла пора рожать, в деревню уехала. Представляла уже себе, что рожу — от алкаша-то!

Я вскочила. При чем здесь я-то? Что она говорит? Я пересела от нее с бокового места на пустую нижнюю полку и зарыдала. Потом — утонула в необъятной ее теплой груди.

— Надо было к врачам ехать, а не в деревню! — всхлипывая, говорила я.

Она гладила меня по голове, грустно вздыхала, и вздохи ее просто было понять: «Уж ты-то, я гляжу, все правильно делаешь! Куда едешь-то и чего хочешь? Сама ведь не знаешь!»

Вопрос этот все равно бы встал — просто я не ждала, что так быстро. Давно замечено, что вагонным спутникам мы рассказываем то, чего никому бы из близких не рассказали.

— Ну сделает тебе тетка аборт... так это ж грех! — сказала Капа (так звали попутчицу). — И на работе тебе с этим ходить не сладко, одной-то! А ты поживи пока у меня — там решишь!

Откладывать трудное — приятно всегда. Я вдруг почувствовала облегчение.

Обшарпанный Капин дом оказался прямо у вокзала, на Гончарной улице. Мы поднялись по лестнице со стертыми ступенями.

Господи! Откладывая трудное, мы загоняем себя в капкан. Это я сразу поняла, только мы вошли с Капой в ее квартиру. Длинный темный коридор, затхлый запах. Услышав бульканье воды, я рванула дверку. Унитаз был черный от грязи. Я вышла, утираясь, но тошнота не прошла.

— Развели тут срач без меня! — сурово проговорила она, когда мы вышли с ней на большую кухню со множеством столиков с грязной посудой.

Но вряд ли и при ней тут было намного лучше: грязные стекла, пол кухни как-то проваливался к середине, проводка (впервые видела провода снаружи) соскочила с роликов и висела, местами растрепанная и даже голая.

Ее жилье оказалось за кухней — она потянула дверь (в щель почему-то была заткнута тряпка). За дверью шли ступеньки вниз, — видимо, в прежней, барской квартире здесь жила кухонная прислуга, которой полагалось «быть ниже»?

Я лишь вдохнула тот запах — и рванулась назад.

— Можно... мне позвонить? — пробормотала я.

— Звони! — произнесла Капа уже с обидой: мол, не нравится «вам» у нас!

Черный телефон висел на засаленной стене (терлись все, что ли, об нее, когда разговаривали?). И при этом — не мылись. Впрочем, тут «помоешься» — я вспомнила унитаз, и меня опять затошнило. Обои вокруг телефона были исписаны номерами, вкривь и вкось... да, люди тут как попало живут! Я глянула на часики: полвосьмого утра. Тетя Муся, наверное, дома еще. Замирая, я набрала номер. Долгие гудки... «Ушла?» — подумала я с облегчением.

— Алло! — раздался сухой ее голос.

— Это... я.

— Я знаю, — холодно проговорила она и умолкла.

«Что она знает? — испугалась я. — Видимо, все!»

Но это, похоже, ее мало волнует? Или папа так приказал ей — «не волноваться»?

— Что мне делать? — пробормотала я.

— А вот этого я не знаю, — проговорила она и снова умолкла.

Я послушала шорохи — видно, ничего более там не услышу. Да, гвозди бы делать из этих людей! Я повесила трубку.

И Капа встретила меня уже как-то отчужденно: обиделась, что я пришла в ужас (это она почувствовала) и сразу побежала звонить? Понимаю ее — легко быть душевной в поезде, поэтому все там так разговорчивы... но когда придешь в свои проблемы, в свой «срач»!

— Поешь вот! — кивнула на тарелку с макаронами и с половинкой (почему-то) сардельки. — Или аппетита нет?

Еще издевается. Я вдруг почувствовала, что поднимаются слезы, и с трудом удержала их.

Мы сидели в маленькой комнатке без окон, с тусклой настольной лампой. Судя по количеству банок на полках, это была кладовка и одновременно как бы столовая (клеенка на шатком столе).

Дальше была приоткрытая дверь в «настоящую» комнату — там был виден на стене даже базарный коврик с лебедями. Там тоже горела настольная лампа и кто-то нетерпеливо вздыхал.

— Этому... не терпится уж с тобой познакомиться! — произнесла Капа ревниво и в то же время с каким-то восхищением, словно нас ждал там король.

Она пихала меня почему-то впереди себя — видимо, как «подарок королю». Мол, недаром съездила! К такой роли я была не готова.

«Король» лежал на кровати, лицо у него было красное, надутое. Он улыбнулся криво, одной стороной, и поднял, даже как-то лихо, левую руку. Правая часть не работает?

— Вот он... герой! — произнесла Капа горько и в то же время с каким-то вызовом: что, не нравится?

Я кивнула, потом, пересилив себя, улыбнулась.

— Вот, сиделку тебе нашла! — проговорила Капа, зло глянув на меня, — мол, куда ты денешься? — Перемени рубашку ему! — скомандовала Капа, вынув из шкафа мятую ковбойку. — Вот повезло тебе, Толик!

— Т-тай н-н-нову-ю р-баш-к! — с трудом выговорил тот.

— Ишь, красотку увидал! — задорно проговорила Капа.

Видно, я тут нужна для взбадривания их постылой жизни.

— Н-на! — Капа схватила рубашку и кинула ее почему-то в меня, словно это я все затеяла. — Давай... Я счас!

Мне тоже хотелось швырнуть в кого-нибудь эту рубашку... Я-то тут при чем? У меня своего горя мало?

Но тут словно какой-то голос шепнул мне: «Держись! Выдержишь это — выдержишь все!»

— Нагнись немножко! — скомандовала я Толику. Это уже мой интернатовский опыт работал — притерпелась к необычному.

Толик — одной, правда, половиной лица — явно кокетничал. Решил, видно, что я действительно «подарок» ему. Да нет. Я никому «не подарок»!

— Давай, что ли! — аккуратно, но твердо пригнула его, стянула рубаху.

Да, давно ее не меняли! Видно, ждали меня. Как ни странно, при этом меня не затошнило. Привыкаешь? Молодец.


Да, спать с ними в одной комнате — дело нелегкое. При всем при том, оказывается, они еще бурной жизнью живут!

Утром, буркнув что-то неразборчивое, я упорхнула от них и, выйдя на прекрасный Невский, жадно вздохнула: вот она, настоящая жизнь!

Я зашла в парфюмерный магазин на углу Литейного, быстро привела себя в порядок перед большим зеркалом. Пробьемся!

Пешком, все больше наполняясь счастьем от этого города, я прошла по Невскому, свернула у величественного Казанского собора, вошла во двор по стрелке «Приемная комиссия».

— Нет, на музыкальное воспитание — только дневное! — сказала мне пигалица, наверное, чуть старше меня. — У вас музучилище? — проглядела анкету мою, автобиографию. Что-то ее там заинтересовало, я уже поняла что. — А... отец ваш, — шепнула она таинственно, — не может нашему ректору позвонить?

— Не может, — холодно ответила я. И почувствовала, что нажила себе врага: мол, какие мы гордые и наглые! Знала бы она... Впрочем, я не намерена перед каждой тут распахивать душу!

— Тогда вам лучше на дефектологию, — небрежно проговорила она. — Туда, как понимаете, желающих... — слегка покривилась, брезгливо.

Кого они держат тут?

— Вы буквально угадали мою страсть! — произнесла я. — Именно о дефектологии я и мечтала!

— Но там... только заочное, — слегка удивившись и даже смутившись, проговорила она. — Это вы серьезно? Но туда — только с работой по специальности.

— Именно! — Я подвинула к ней по столу справку из интерната.

— Кем же вы... там работаете? — Пигалица буквально была потрясена.

— Там написано, — холодно сказала я.

— Тогда... пишите заявление.

Я отдала листок и спросила об общежитии.

— Какое ж общежитие — на заочном-то? — пролепетала она. — Может быть, на время экзаменов? — Она вышла, но быстро вернулась. — Для заочников — нет.


— Сама покорми его! — рявкнула Капа.

С момента приезда она не просыхала. Зазвонил телефон. Капа сняла трубку в коридоре:

— Да, Робертыч. Болею я! Чем-чем! Женской болезнью! И Ленка, говоришь? Вот так вот! Напало!.. Сейчас... — Долго пристраивала трубку на полочку. И подошла почему-то ко мне. — На работу выйдешь вместо меня. Наука не хитрая. С документами мы уладим вопрос. А гордость твою засунь... кому ты еще тут нужна?

Как-то не очень, видно, боясь Робертыча, тщедушного и лопоухого, Капа сама отвела меня на рабочее место — кривой флигель на задворках вокзала. Из щелей, облупливая последние куски краски, струился пар. Внутри был он гораздо гуще, стоял банный гул.

— Вот тут будешь стоять! — рявкнула Капа. — Вот, Робертыч, молодая смена тебе! Смотри вот.

В этот момент нам как раз подкатили с грохотом железную тележку с бельем, на уголках чернел штамп МПС — Министерство путей сообщения. От белья, сваленного кучами, валил пар.

— Только из центрифуги, выстирано как бы, — пояснила она. — Берешь вот так — и — в каландр! Каландровщица называется наша специальность.

Капа взяла за углы простыню, исходящую паром, расправила, дернув за углы, и стала вставлять между двумя крутящимися горячими валами.

— О! Засосал! Пробуй сама!

Я взяла простыню, развернула... тщательно, чуть не прикусив язык, всунула.

— О! Ну, я пошла. С тебя, Робертыч, причитается. Молодой кадр!

Робертыч тоже растворился в пару. А я осталась одна с горой мокрого белья на тележке. Я огляделась по сторонам. Длинный строй каландров в два ряда. Перед каждым — замученная, запаренная женщина, лихорадочно спешащая... Тележки грохотали по проходу одна за другой. Это — мне уже вторую привезли?.. Нет, мимо. Первая радость.

Тут от соседнего каландра ко мне подошла молодая женщина с влажными мелкими кудряшками, торчащими из-под платка. Как раз пустая тележка отъехала от нее, а новой пока что не подвезли. Пауза. Как это она так управляется?

— Слушай сюда! — сказала мне она. — Так ты не заработаешь ничего, да и задергают тебя. Ты наловчись маленько — и по две простыни сразу в каландр заправляй!

— А... удобно? — усомнилась я.

Но в этой суровой жизни эти понятия отметались.

— Неудобно только на потолке спать — и то иногда приходится!.. Давай, бери за конец.

Мы сложили две простыни вместе — и вращающиеся горячие валы «засосали» их. Правда, вышли простыни из валов не такие уж глаженые и сырые на ощупь. Теперь, когда белье в поездах дадут влажное, не буду ругаться, а буду знать, что таким способом бедные, усталые женщины пытаются успеть хоть что-нибудь заработать!

— Ничего! Водки выпьют — и нормально поспят! — улыбнулась женщина и отошла: к ее каландру подкатили тележку.

Я заправляла по две простыни, потом даже по три (я поглядела, все так делали), но все равно еле-еле успевала: грохот подвозимых тележек в моих ушах казался непрерывным.

Конец смены наступил, кажется, через год. Такого длинного дня еще не было в моей жизни. Но это, наверное, хорошо? Вышла из этого дня я уже совсем другой, чем вошла.

Выйдя, я долго сидела на грязном ящике у дверей, в клубах пара, не в силах встать и пойти.

С усмешкой я вспоминала, как прежняя «Мариночка», сюсюкая, говорила о Ленинграде: ах, набережные! ах, музеи! мосты!.. До мостов мне было добраться как-то недосуг — вся жизнь моя шла на задворках вокзала, от бельевого цеха — домой (я уже считала это домом!). И когда Капа с Толиком угомонятся, учебники полистать — скоро экзамены. А утром, до смены, успеть еще выстоять очередь — это был год талонов — по ним давали почти все: мясо, сахар, крупу, масло и даже водку — и все отдельно, а не сразу — сколько очередей выстоять пришлось. Талоны были их, а деньги в основном мои. Поселив меня, Капа как-то расслабилась — к каландру выходила лишь изредка, а в остальное время пила. Вот тольководку я отказывалась отоваривать и оплачивать, из-за чего происходили скандалы: «Чтоб ноги твоей завтра здесь не было!» Но потом наступало хмурое утро, и надо было покупать хлеб. «Ты любименькая моя!» — умилялась Капа.

В прежней жизни я всегда сладко мечтала о лете — лагерь «Зеркальный», «фазенда», часто мы ездили с папой в Сочи, в санаторий ЦК.

Вот уж не думала раньше, что лето может быть таким жутким, и где — в красивейшем городе мира! Я шла мимо грузовых пакгаузов, где выгружали и хранили картошку, овощи, мясо, и кучки обрезков, облепленных мухами, гнили на путях, и все проходили равнодушно, словно их это не трогало. Потом я входила под арку нашего дома, и там воняли переполненные баки, которые никогда не убирались, новую тухлятину кидали на старую. Я входила в дом — и пахло ржавой водой и никогда не мытым унитазом, в котором вечно журчала желтая струйка.

Ночью меня съедали комары. Помню, наше «Дворянское гнездо» расположено было фактически за чертой города, в лесу, среди природы, но никогда там не было таких комаров! Бывало, помню — зазвенит один к вечеру, то приближаясь, то удаляясь, но в этом было даже что-то лирическое — вот, еще один хороший день прошел, солнце садится... Подлетит этот нахал совсем близко, зазвенит — с улыбкой, рассеянно, отмахнешься книжкой — и снова читаешь стихи. Что за вечер без комара?

А здесь — не вечер их время. Ночь! Причем они не звенели, ели молча, и в этом было что-то особенно зловещее. Подвалы, как было принято в Ленинграде, стояли затопленные, и какая-то особая городская порода плодилась там. Ночью, вся в укусах, расчесах и волдырях, не в силах больше терпеть, я зажигала лампочку — и видела их, каких-то белесых и беззвучных, залепивших всю стену надо мной, — видно, все они, вся эта толпа, собираются полакомиться моей кровью! Господи, почему я здесь? Потом я смотрела на себя в зеркало... Нет, вот такой я дома быть не хочу. Уж лучше здесь! На рассвете я засыпала, но вскоре вставала — мы с соседкой через день занимали очередь в магазин. Потом я готовила жрачку, но не могла есть, вставала и уходила на свидание с унитазом.

— Хватит тебе мучить-то себя! — однажды не выдержала даже Капа (они почему-то с Толиком храпели вовсю, их кровью, отравленной алкоголем, комары не интересовались). — Давай! — предложила Капа. — Если ты к тетке своей боишься, я тебя к одной хорошей женщине пошлю! Та без ножа все сделает! Я недавно ходила — сделала все о’кей.

Она задорно глянула на Толика: тот грозно насупился половиной лица: мол, от кого это делала ты, я что-то не помню. Такие у них любовные игры, и у меня была в них своя роль.

— Ну, я иду звоню? — приподнялась Капа.

— Подожди, — собрав последние свои силы, сказала я. — Сейчас!

Я ходила по коридору — вот и пришло время решать! И не с кем посоветоваться — ни с Владом, ни с отцом! Если бы захотели, могли бы меня найти — Изергина знает, куда я поехала, на институт многим приходили письма. Но не мне. Значит, я никому не нужна! Я вернулась в комнату. Капа, подвинувшись к маленькому окошку, шевеля толстыми губами, считала петли — вязала свитер своему Леше, собираясь поехать к нему.

— Вяжешь? — сказала я.

— Так холодно там у вас, — вздохнула она.

Да. Одному холодно. Но ведь она приедет к нему, привезет свитер, гостинцы. А моя девочка — я почему-то знала, что это девочка, — не увидит ничего?

— Ну, давай позвоню, завтра и сходишь, — приподнялась Капа.

— Не надо, — сказала я.

— И правда. Наше дело — терпеть! — чуть ли не с гордостью проговорила Капа.


Сочинение я написала на «пять». «Тема юности в советской поэзии». На три счастливых часа я оказалась вдруг в прежней жизни, забыла, что со мной и где нахожусь. Сдала сочинение последняя, а оказалась первая.

Как мне сказали в коридоре, конкурс, даже на дефектологию, нынче такой, что одна «четверка» — и человек пролетает.

Между тем как раз «четверкой» пахло на устном экзамене по литературе. Пролистав мое сочинение, преподаватель проникся антипатией к слишком правильной теме и слушал меня вяло, с кислой миной. Мол, нашлась еще одна ярая комсомолка — он-то был явный, точнее, конечно, тайный диссидент, как вся интеллигенция в эти годы. К тому же мне попал сейчас билет о поэме Маяковского «Ленин» — трудно тут что-то оригинальное сказать, мне самой было скучно слушать себя.

— Ну, хватит! — не выдержал он и потянул к себе ведомость.

В лучшем случае — «хор.»! Вот снова решается моя жизнь... а я стою молча и неподвижно.

— А спросите меня что-то еще, — проговорила я жалобно.

Вздохнув, он отложил ведомость.

— Ну, скажи... какие журналы ты читаешь?

Журналов-то я мало читала — музыка занимала все. Выписывала только «Искусство кино», мечтая о той замечательной жизни.

— «Искусство кино», — выговорила я.

— Да? — Он наконец с интересом глянул на меня. — И кто же твой любимый режиссер?

— Тарковский! — мгновенно, навскидку произнесла я, и не ошиблась!

Он буквально расцвел.

— Отлично, — уже как своему, близкому человеку, улыбнулся он.

Я выскочила радостная. Всех победим!


— Поступила, Лидочка Дмитриевна, все хорошо! Я так рада, так рада! — Я специально щебетала в трубку без остановки, надеясь все три заказанных мною минуты прощебетать и не дать ей задать лишних вопросов, на которые трудно отвечать. — Лидочка Дмитриевна, нас сразу в деревню посылают, на уборку картошки, потом сразу занятия. Но я мечтаю приехать! И все расскажу! Спасибо вам, Лидия Дмитриевна!

Все. Я прошла через холл Центрального телеграфа, посмотрелась в зеркало. На щеках уже бурые пятна, подбородок опух и обвис. Фига они увидят меня такой! Только прекрасной мадонной с младенцем на руках, счастливой и всем довольной, не имеющей ни к кому ни претензий, ни обид. Я так решила.


— Хватит тебе у каландра сыростью дышать! — решила Капа. — Тут одна подруга моя на овощебазе... гниль отбирает. К ней пойдешь — мальцу твоему витамины нужны.

Она почему-то знала, что будет мальчик, но я-то знала, что девочка.

Глава 10

Марина


На Рождество Капа поехала в Троицк. Увы, я не могла ехать с ней... Мне, наоборот, скоро из Троицка «приезжать» сдавать сессию. Хоть башка уже туго варила. Но я училась, не превращалась в «Капу вторую»!

— Ну, — спросила она, уже нагрузившись узлами, — может, кому все-таки что передать?

Кому? Что? Если бы хотели, давно бы нашли меня — в том же институте, куда я часто хожу. Костерева, та пигалица, секретарша декана, теперь лучшая подруга моя, и передает все заочные задания прямо мне, не отсылая в Троицк... Если бы хотели — нашли... Лидии Дмитриевне тоже ни к чему узнавать лишние детали. Тем более — от Капы.

— Леше привет от меня передай... если помнит, — сказала я.

Капа буквально расцвела.

В ту зиму были жуткие метели и заносы, отменяли даже междугородние автобусы и поезда. Позвонила Капа — из Троицка! — так глухо, словно с другой планеты, и прокричала, что к Новому году постарается, но, может, застрянет там. Я вдруг представила Троицк... но почему-то летом.

В ночь на 31 декабря мне приснился потрясающий сон: веселый праздник у меня дома, в гостях все мои однокурсники. Отец и Влад сидят рядом, дружески беседуя. Неужто я увидела явь, недалекое будущее? А почему бы и нет? Ведь люди-то не злодеи, и прощают ближних, особенно когда любят их. А тем более когда... а тем более... Тут я проснулась окончательно, оглядела убогое жилище. Тем более... но где же она, моя доченька? Если это будущее, почему там нет ее? В другой комнате? Но в снах, тем более вещих, «других комнат» не бывает! Где же она? Я с испугом приложила ладонь к животу. Она не двигалась! Но вот торкнулась! Я вспотела от счастья.

Что же этот сон означает? Приехал Влад и меня разыскивает? Может, уже вместе с папой? Одевшись, я вышла на улицу. Сразу я боялась звонить — не спугнуть бы. Позвоню-ка я Грине сначала — он-то скажет мне все.

— Точно! Вернулся Влад, — произнес Гриня. — А откуда ты знаешь? Как твои дела?

— Он... не спрашивал... тебя? — произнесла я.

Тот молчал.

— Да он... не в себе маленько, — произнес наконец Гриня. — Долго в госпитале лежал. Серьезная черепно-мозговая травма. Он и раньше-то был... А теперь... В общем, не хочешь портить настроение — пока не приезжай.

— Спасибо, — пробормотала я и повесила трубку.

С моим животом мне ходить уже было трудно. Выходя на улицу, я поскользнулась и проехала задом по ступенькам. Встала, чувствуя в пояснице глухую боль.

В квартире вдруг напала на меня жуткая сонливость. Ничего не объясняя, я легла и проспала весь день. И даже во сне, среди всяких дурацких снов-обрывков, я, помню, тряслась от страха, как бы снова не увидеть тот сон: прекрасный, а на самом деле — ужасный, в котором не было девочки моей!

Помню, Толик звал меня, глухо кричал (как мне казалось, издалека), что надо встречать Новый год. Я отмахивалась, что-то мыча... Не хотела я встречать этот год и, как в далеком детстве, сжималась испуганно под одеялом: может, если спрятаться, страшный Новый год тебя не найдет и ты останешься в старом, где все знакомо и привычно? Кажется, я спряталась. Ночью я проснулась от страшной боли — словно кто-то открыл внутри зонт со спицами и теперь резко выдергивает его. Я застонала. Капа нависла надо мной. Приехала? Согнувшись, она пощупала простыню подо мной. Я и сама уже чувствовала — мокрая!

— Мать честная! Семимесячного рожаешь! И воды уже отошли. Ну все, теперь только к тетке твоей — хочешь не хочешь. И надо же — первого января, когда бухие все! «Везучая» ты! — Приговаривая, Капа одевала меня.

Перебравшись через сугроб, мы поймали такси. Так же я ехала от вокзала к тете Мусе на такси с отцом. Но тогда было лето, я смотрела и радовалась: сколько людей! Сейчас разукрашенный, но абсолютно пустой Невский напоминал нарядного мертвеца.

Мы свернули на Литейный, на Чайковскую. Меньше всего я хотела бы видеть сейчас строгую тетю Мусю, которая сразу же позвонит папе... и опять я в тисках!

Мы вылезли у «Мусиного» роддома... Сейчас она начнет давить!

Впрочем, давить стала еще дежурная, властная женщина:

— Та-ак! Девчонка совсем! С мамочкой!

Мол, откуда у такой маленькой муж? Тут она угадала.

— Где же ты раньше была? — продолжала она воспитывать.

— Давай оформляй! — Капа протянула мой паспорт и медицинскую карту.

— Семь месяцев!.. Да еще и не наша! — Дежурная кинула паспорт.

Пришлось мне брать себя в руки.

— Здравствуйте! — вежливо произнесла я. — Я племянница Марии Петровны Кошелевой. Позвоните, пожалуйста, ей.

— Так раздевайся же скорей! — вскричала дежурная.

Она сунула мне целлофановый пакет. Я натянула длинную полотняную рубаху, с трудом обула на ноги белые бахилы, но не могла завязать на них лямки. Дежурная завязала их, уложила меня на каталку, стала звонить. Но никто, видимо, не брал трубку.

«Все-таки хоть в конце, а удалось мне воспользоваться блатом!» — взбадривала себя я.

Вместо одеяла меня «по блату» накрыли рваной простыней, и две мрачные санитарки повезли куда-то. Поставили в каком-то узком помещении со стеклянными стенами, состоящими как бы из сплошных форточек, и надолго бросили. Вот так блат! Время от времени, когда накатывала боль, я стонала, чтобы напомнить о себе. Появилась какая-то совсем молодая девушка (практикантка?) и, глянув на меня, прошла мимо!

— Я... тут, — напомнила я с улыбкой, но улыбка вышла жалкая и кривая.

Она мельком на меня глянула.

— Вам рано еще!

И действительно, словно по ее приказу, схватки утихли. Однако лежать тут было не очень — я дрожала от холода и, как ни странно, очень хотелось есть. Но никто не появлялся. Повезло мне — оказаться тут первого января. Что-то несчастья преследуют меня... или я сама их преследую?

Паузы становились все короче, а схватки все больней. Меня вкатили в комнату с высокими окнами, подошла еще молодая практикантка.

— Да упирайся! Упирайся ногами! — кричала она. — Тужься!

Но ноги мои в полотняных бахилах соскальзывали с барьерчика, все мои силы уходили на то, чтобы упереться, а о том, чтобы еще и тужиться, речи не шло.

Деловито и рассерженно вошла пожилая дежурная, но от ее появления я почувствовала себя как-то спокойней.

— Давай! — скомандовала она то ли мне, то ли практикантке.

Вместе с ней они ритмично давили мне на живот. Я тужилась изо всех сил, оскалив зубы. Но дело не двигалось. Это я поняла еще по тому, что дежурная отпустила мой живот, утерла запястьем свой лоб.

Паника снова охватила меня. «Вот так вот я и умираю!» Я оглядела комнату, пустые столы. Конечно, только меня угораздило первого января... умирать! Я дрожала.

— Чего задумала-то! — сурово проговорила дежурная. — Первый раз — и на сухую рожать, воды упустила!

Снова на меня повеяло тихой надеждой: все понимает она!

Практикантка запеленала мне руку, померила давление.

— Давление критическое... надо стимулировать, — дрожащим голосом проговорила она.

— Сейчас мы дадим ей касторочки! — бодро проговорила дежурная. — Любишь касторку-то?

Я кивнула.

— О, гляди! Улыбается! — сказала она.

Но и с касторкой дело не пошло. Время от времени я выныривала из забытья, видела их измученные, потные лица, отчаянные взгляды, которыми обменивались они.

Вынырнув в очередной раз, я увидела над собой тетю Мусю, а за ее плечом — лицо отца. Морщась, он плакал. Снова все затянуло туманом.

— В операционную, — долетел до меня голос Муси. — Борису Айзековичу звони!

— ...Сердцебиение плода не прослушивается!

— Наркоз!


Очнулась я в уютной белой палате. На подоконнике сверкал снег, каждая снежинка переливалась зеленым-синим-красным. Давно я не чувствовала такого блаженства. Главное — чувствовала я — в этом есть что-то необычное. И тут меня осенило: раньше я не могла бы видеть подоконник! Из-за живота! Его не было. Я повела ладонью: плоское место! Шершавые бинты, между пальцами попадались какие-то резиновые трубки.

«А где же...» — ударила мысль.

В коридоре вдруг раздалось какое-то веселое дребезжание. Вот сейчас все и... Я села в кровати. Двигаться было непривычно легко, хотя под бинтами все дико болело. Я сидела, придерживаясь за стенку, потом, собравшись с силами, толкнула дверь, она со скрипом открылась. По коридору, косо освещенному солнцем, ехал целый поезд из сцепленных тележек, в каждой было несколько крохотных, белых, пищащих свертков. Я замерла. Вслед за дюжей нянечкой-«паровозом» продребезжала первая тележка... вторая... третья... четвертая! Дребезжание стало удаляться... Все! Я упала на подушку.

Я молча вошла в кабинет.

Муся в мою сторону не смотрела. Глядя в окно, она взяла со своего стола листочек и протянула мне. И я увидела страшные, невероятные буквы: «СВИДЕТЕЛЬСТВО О СМЕРТИ. Причина — декомпенсация сердца. Пол — ж.»

Я подняла глаза:

— Это была девочка?

— Да.

У нее, такой маленькой, была уже декомпенсация!

Вот мы и не увиделись. И не увидимся.

— А... где она сейчас? — произнесла я.

— Таких мы... не выдаем! — с некоторым усилием произнесла Муся.

Да и не смогла бы я жить дальше, увидев ее.

— В следующий раз отнесешься серьезнее, — чуть смягчась, проговорила тетя. И открыла какую-то папку. Все? Уходить?

— А... папа уехал? — пролепетала я.

— С чего ты взяла? Не было тут твоего папы! Размечталась! — раздраженно проговорила она и, помолчав, хмуро добавила: — А в Троицк ты поезжай. В «монастырь» свой, замаливать грехи!

— Спасибо, — почему-то поблагодарила я.


И я поехала в Троицк... Без нее!.. А ведь она живая была. Активная! Мы даже играли с ней. Я прикасалась к животу — и она веселым толчком отвечала!

В Троицке я шла с вокзала пешком. Спешить мне было уже некуда. Ноги завели меня на кладбище под монастырем. О! Вон детская могилка. Я подошла. На белой плите была надпись: «Милая моя! Ты не увидела ни одного из чудес, созданных Богом и человеком».

Я упала.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава 11

Марина


— Хорошо выглядишь! — проговорила Изергина.

А что мне оставалось еще, кроме как «хорошо выглядеть»?

Чуток поработав в «монастыре» и заручась справкой с места работы, я снова уехала в Ленинград (жила на этот раз в общежитии), сдала первую в своей жизни сессию на одни пятерки (ну просто какая-то «звезда дефектологии»!) и вернулась назад.

За время моего отсутствия, пока я «делала свои делишки», Троицк как-то изменился. Кончилось какое-то могильное оцепенение, которое долго держало город, после того как все старое кончилось, а новое не началось. И вдруг пошло какое-то шевеление. По улице Ленина шныряли какие-то красивые иностранные автомобили. Еще совсем недавно возле каждого из них собралась бы толпа зевак, а теперь все спокойно проходили мимо: значит, изменилось что-то в сознании людей! Не удержавшись, я однажды вышла из своей «кельи», дошла до родного музучилища и буквально обалдела! Над скромной дверкой, в которую я входила четыре года, красовалась разухабистая надпись: «Трапезная» — с учетом местного колорита. У тротуара стояли шикарные авто — в этот ранний час уже кто-то «трапезничал». А как же музыка? Продана? Нет. Из форточки на втором этаже понеслась вдруг «Песня без слов» Мендельсона, и сердце сжалось. Значит, музыка и жратва совместимы? Напрасно нас воспитывали в гордой бедности: мол, духовное — это все, а материальное — ничто. Что-то тут изменилось. Из двери — да и сама дверь изменилась в лучшую сторону! — вышла вдруг директриса, Вобла, и по тому, как она была «упакована», было видно, что слияние духовного с бездуховным отразилось на ней весьма благотворно.

Да и моя начальница, Изергина, из «щуки в очках» превращалась в стройную, подтянутую старушку, не чуждую... всему. Какие-то наряды у нее появились вместо прежней «партийной рясы», и Францией сладко попахивало. Во жизнь! У нас никогда не предугадаешь, чем обернется она.

— Выручает как-то... один тут фонд, — скорбно проговорила Изергина.

В тонкости она меня не пускала, предпочитала мучиться одна. Хотя однажды вскользь у меня спросила: «Папу не видела давно?» Интересовал ее мой папашка, похоже, больше даже, чем меня!

У райкома, как я заметила, тоже парковались красивые автомобили. Жизнь, значит, не обошла и это заведение. Впрочем, папа, как с гордостью доложила Изергина, порвал с партийным прошлым и теперь возглавлял исполком — отчего мало, как я поняла, изменилось: по-прежнему все в городе зависело от него. Но я от визита к нему отказалась.

— Понимаю, — проговорила Изергина.

Что, интересно, «понимает» она? Насколько понимаю я — нет никаких утечек. Даже если и отец был тогда... тем более, если в виде галлюцинации, ему совсем ни к чему рассказывать то, что он видел. Других источников нет. Все похоронено, в моей душе.

Гриня пару раз забегал, по-прежнему он управлял здравоохранением, сидя, как он сказал, в том же кабинете, но уже в исполкоме, а не в райкоме, но опять рука об руку с отцом. И это хорошо. Если мне что-то срочно от отца понадобится, передам через Гриню, все такого же веселого и дружелюбного, а пока от похода с Изергиной я отказалась.

Влад? Он, как сказал мне Гриня, был здесь... «Но лучше тебе, ей-богу, его не видеть»... Слушаюсь. Ошибки молодости бывают с каждым... но не надо их размазывать на всю жизнь.

Изергина явно готовила меня своей наместницей, во всяком случае заместительницей, то и дело советовалась со мной и говорила мне дружески:

— Давай, скорее заканчивай свой институт.

Но к сожалению, раньше чем за пять лет, тем более на заочном, его не закончишь. Впрочем, и так жизнь менялась буквально на глазах.

К нам приехали два юных дефектолога, Вася и Костя, буквально начиненные новыми прогрессивными идеями, исключительно западными, выпускники того самого факультета дефектологии, на котором училась я, поэтому мы сразу подружились. Жизнь как-то сразу стала интересней — из убогого сиротского приюта с ощущением безнадеги все вокруг вдруг превращалось в интересное научное учреждение, где можно было что-то делать и чего-то добиваться. Как-то исчезло — или отошло в сторону — жалобное скуление нянечек над убогими детишками: «Несчастливые вы мои», Вася и Костя общались с детьми весело, но строго, ставили задачи и давали задания, требуя их выполнения, — и вдруг в глазах самых оставленных, самых забытых, самых «отключенных» вдруг вспыхивал какой-то огонек. Это ли не счастье? Как хорошо, что я вышла на это... правда, через несчастье. Но даром ничто не достается.

— Методика Монтесори! — важно произносили Вася и Костя.

И действительно, с этим Монтесори здешняя жизнь обрела сразу движение и смысл. Хотя у нас, как надменно говорили питерские снобы Вася и Костя, базы фактически нет. Но мы вместе с Изергиной — крутились.

Знаменитые «треугольники Монтесори» сделали на нашем комбинате — сын начальника цеха находился у нас. «Дифференциальные» кубики: синие — тяжелые, желтые — легкие. Теперь я не только «оживляла» их музыкой, но еще и «учила по Монтесори».

— А теперь возьмите такой кубик! — Я поднимала желтый.

И дети, которые считались безнадежными, «бесконтактными» (многие не могли даже ходить), вдруг, посидев неподвижно, поднимали в ручонке желтый кубик, и в глазах их — впервые — загорался смысл, и даже ликование: «Я есть! Я живу!»

Даже грудные детишки (грудными, конечно, их называли условно — кормили их искусственно) начинали различать кубики и, подняв желтый, пускали пузыри и улыбались. Крошки-близнецы сестры Балакины, которых считали слепыми или слабовидящими, четко хватали желтые кубики, я гладила их по головкам, и они улыбались. Им раньше просто незачем было видеть, а теперь, когда за удачу их хвалили, они уже могли что-то различать.

Положила я кубики и перед Ксюхой Троицкой (безымянный подкидыш, имя и фамилию придумала ей Изергина) — малышка, отпустив погремушку, подвешенную над ней, положила ручонки на кубики, и глазки ее вдруг стали хитренькими и веселенькими, она явно подумала о чем-то: может, впервые.

— Соображает чего-то! — произнес Костя, и мы с ним засмеялись.

Хотя меня вдруг резануло отчаяние: только моя никогда уже ничего не почувствует!


Однажды Изергина пришла ко мне на занятие и с умильной улыбкой просидела на нем до конца. Из груды сваленных на низком столике коротких веточек и сухих цветочков ребятки, держа в ручках баночки (кто не мог держать, ставил их на столик), составляли букетики — брали цветочек, потом палочку... вставляли. Порой вспыхивали даже стычки из-за какой-то веточки — но и это не полагалось подавлять: ценились любые, хоть какие-то проявления смысла! Половина группы так и сидела безучастно — некоторым я вкладывала в ручку цветочек, но дальше они так и сидели, неподвижно, потом роняли цветок, не реагируя на это.

Время шло, и Изергина, почему-то расцеловав меня, попросила зайти к ней, «пошептаться», как доверительно произнесла она.

— Как твое ощущение... вообще? — вдруг спросила она, когда мы уселись с ней в креслах напротив.

Да, похоже, я пошла в отца, если со мной, первокурсницей, «шепчется» директриса. Впрочем, «шепот» этот, увы, касался не столько меня, сколько отца.

— Ты знаешь, как фонд «Врачи мира» помогает нам! — произнесла директриса.

— Так половина пособий — от них! — Я не стала с ней спорить.

«Интересно только, — подумала я, — откуда у нее эта помада? Тоже от «Врачей мира»?»

— Так вот... скоро к нам приедет их главный менеджер...

Слова-то научилась говорить какие!

— Джуди Макбейн. — Она строго глянула почему-то на меня. — А это, сама понимаешь, налагает!..

— Ну, так не все же пособия есть — не все получается! — с отчаянием проговорила я. Кто же знал, что эта Джуди так скоро приедет, — я всего полгода после возвращения проработала тут!

— Ну, как раз помогать нам в этом она и приедет, — сказала Изергина. — Интернат как раз не очень беспокоит меня — у нас все более-менее, в меру наших сил! — Она скромно вздохнула. — Меня больше беспокоит другое...

Что же, интересно, еще, кроме интерната, может так уж беспокоить ее?

— Город, — проговорила она и уставилась на меня в упор. Мол, город — это уже по вашей части. Да нет. Многовато чести!

— А что ж я могу?

— Вот. — Она взяла с нижней полки журнального столика газету и положила наверх.

«Утро». Городская газета. Одно время прекратила свое серое существование (помню, одни мелкие буквы, однообразный фон) и вот — внезапно возродилась, став гораздо пестрей.

— Вот. Выпускается на средства твоего папы...

К папе все же подобрались!

— Ну не на личные, разумеется, на общественные! — поправилась Изергина. — И вот — статейка. Режет нас без ножа!

Броско напечатано! Раньше у нас «Вечерка» позволяла себе такой более-менее бойкий стиль. Но «Вечерка» исчезла. И видимо, «лучшие кадры» влились сюда. «Похитители душ». Подпись — О. Невинный. Хороший псевдоним!.. Это мы, оказывается, «похитители душ» — с помощью американских методик, разработанных ЦРУ, помогаем этой организации похищать души наших детей (причем — ослабленные души больных детей!). Мы вселяем в них алчность, агрессию, чуждую нам мораль: «Утопи ближнего!» и т. д. Как будто раньше их души цвели... Они вообще спали!

Я подняла взгляд на Изергину. Выражение ее лица меня испугало. Зависть, страх, ненависть — и соус какой-то сладкой льстивости. Что она думает обо мне? Что-то такое, видимо, чего я сама не знаю! Однако я выдержала ее взгляд.

— Ну... и что скажете? — Она вдруг перешла даже на «вы».

Судя по проницательному ее взгляду, она ждала от меня не политической оценки: тут, как говорится, все было ясно и ежу. Она выведывала что-то другое... Ага! Поняла.

— Ну... Ясно, что автор довольно подробно все знает, что тут у нас. Или кто-то у нас... подробно ему рассказывает!

Глаза Изергиной вспыхнули черным пламенем. В цель! Взгляд ее стал еще пронзительней: «Ну! Намекни хотя бы!»

Ах вот она о чем! Не засланный ли я «казачок»? Точнее — «казачка»! От папы — в это богоугодное заведение, в котором мировой капитал точит свои зубы. Я — О. Невинный? Вот почему она так со мной почтительна! Боится, приглядывается... с чего это дочь «самого» в столь убогое заведение пожаловала? Чуют, может, «золотой дождь»? Не упустить бы! Вот что читалось во взгляде Изергиной... Да, много чего на мои хрупкие плечи. Это в мирные, называется, игры они тут играли, добро сеяли в душах!.. такой оскал.

— Ну, я бы, наверное... женский псевдоним бы взяла. — Это я произнесла, кажется, вслух.

— Так кто же тогда? — воскликнула она.

«А может, — я поглядела на нее, — это она сама почти одновременно играет на двух роялях?.. Была у нас в училище такая развлекуха».

Но тогда не глядела б так страстно на меня? Притворяется?

— Только не я! — сказала я твердо.

Пусть и не мечтает о том, что «разоблачила шпиона». У меня же теперь вся жизнь связана с этой работой, все надежды... на какое-то искупление! Этого я конечно же не сказала ей. Говорить все, кроме правды, во всяком случае кроме самого сокровенного... это уж точно. Побережем себя.

— Тогда мы должны сходить с тобой к твоему отцу. Жестко поговорить с ним: что ж это такое деется? — Она возмущенно тряхнула газетный лист.

— А без меня вы не можете? — робко пискнула я.

Изергина задумчиво смотрела на меня с легкой усмешкой: похоже, она не верила вовсе в нашу ссору с отцом: мол, зачем ссориться в такой-то семейке, которая может взять все? Просто так, мол, разбились на фланги... А если и поссорились, то так... пустяки. И помирить их — святое дело. «Заблудшую овечку» привести, растопить каменное сердце тирана. Вот в какие игры они играли тут — и похоже, еще играют. Обменять меня на О. Невинного. Мол, я вам дочь, вы мне этого, языкастого... который срывает «процесс, что пошел». А батя, «уссурийский тигр», на это поддастся? Не уверена. Но если он — «уссурийский тигр», то я — «уссурийская тигрица». Со временем, думаю, мы с ним на равных будем.

— Вы ему скажете, — произнесла я, — что эта Джуди Макбейн мечтает буквально — первый свой визит по приезде ему нанести... «городскому голове»... поделиться мечтами, планами...

Главное, конечно, в проект его взять, совместно пролить над детишками общую слезу, а не ссориться, из-за детишков-то. Детишков-то хватит для того, чтобы всех морально возвысить — и так называемых «приспешников ЦРУ», и «уссурийского тигра».

— А Джуди, вы думаете, согласится? — уже просительно заглядывая мне в глаза, произнесла Изергина.

— Джуди ведь ваша подруга? — проговорила я. — Думаю, она счастлива будет, если «городской голова» с объятиями примет ее!

То, что папа сориентируется правильно, — я в этом не сомневалась.

— Ну обговорят там кое-что. Город наш на путь демократии встанет. А то все время в какой-то «красный пояс» записывают нас.

— Сейчас же звоню Джуди! — возликовала она.

— Сначала обговорите все же с Павлом Петровичем! — строго поправила я.

Изергина, радостно кивая, проводила меня.

— У них такие планы! — щебетала она. — Вплоть до того, что больных наших детишек за границей лечить!

Я вышла... Детишки поедут за границу, вылечатся, увидят мир... Только моя дочь ничего не увидела! Даже снега за окном!

Который, кстати, тает уже. Сосульки сияют.

Глава 12

Влад


Работать на экстренной «скорой», или, как ее называют, «штурмовой» — удовольствие не большое. Дело суровое. Это не то что хирургу — спокойно стоять себе в операционной. Кстати, кроме «штурмовой», мне ничего и не предлагали по возвращении в Троицк. Какой я теперь хирург, с ушибом головного мозга?

— Такому герою, как ты, на «штурмовой» самое место! — Гриня, командир нашего здравоохранения, меня напутствовал. При этом, конечно, все уже знали тут, что увечье свое я не в бою получил. Герой тыла! Инвалид «битвы при столовой». За это, в отличие от настоящих героев (и боевых инвалидов), не получил я ни почестей, ни благ.

Так что спасибо Грине, что хоть на «штурмовую» доверил мне. У меня ведь и припадки случаются... пока я их не определяю как эпилептические — просто помутнение разума на почве бешенства, время от времени охватывающего меня. Ну не бешенства... ярости скорее. Пока удавалось сдерживать себя. Благодарить я за это, конечно, должен Кошелева, городского голову, и его любвеобильную дочку, бросивших меня в этот котел, в армию, откуда я вырвался вот такой лишь ценой! Месяц лирического опьянения — и расплата длиною в жизнь. Такое наше «счастье»... но, может, и удастся поквитаться как-нибудь.

Тем более — славная эта губернаторская дочурка, тут появившись, последней моей радости лишила меня. Случайной радости, подарка новогоднего!

Выпало мне, с обычным моим везением, дежурить в новогоднюю ночь — и еще сутки. Выезжал в основном на пьяные драки — что-то горбачевский сухой закон слабо действовал — изрезанных, покалеченных в этот Новый год, говорят, больше стало.

Но, слава богу, пик, помню, прошел. Сели с другой бригадой «штурмовой» чокнуться, с новым счастьем... Вызов! С вокзала! Кто-то в вокзальном медпункте новорожденную «забыл» — дежурная даже и не заметила, только услышала писк! Примчался — явно больная девочка, синюшная, задыхалась... Чуть откачал ее, утер лоб, и вижу вдруг — улыбается! Первый день, наверное, на свете — который чуть для нее последним не стал, — и радуется. За сердце меня взяла! В больнице лишь осмотрели ее — лечить не стали. Мой старый друг Стас, назвавший себя хирургом, сказал мне: «Что ж хочешь ты — комбинированный порок сердца у новорожденной! Такого у нас даже в Бурденко не делают. Но задыхается только в моменты активности — когда ест, например. А так — жить будет... года полтора». Созвонились — и я в интернат ее отвез, сдал Изергиной. Там тетки хорошие. Но что могут они? У нас и в больнице-то хирургии теперь нет настоящей — после того как Гришко в Питер в Военно-медицинскую перешел... как ему, в общем, и положено... а смену не взрастил. Меня, помнится, взращивал... но клиент оказался глуп.

И единственная радость у меня оказалась — «крестницу» свою в интернате навещать.

И тут — вернулась эта красавица. В Ленинграде, в их консерваториях или где там, не понравилось им. Решила детей своей музыкой глушить! А меня, сама, может, не ведая того (где «генеральским дочкам» до «титулярных советников»), последней радости лишила. С тех пор, конечно, как возникла она, я там не появляюсь. Как там Ксюха моя? Как теперь увидеть ее? И сколько еще будет меня душить «губернаторская семейка»?.. Ярость нашла, почти до потери сознания, но сдерживался на самом краю. Если еще «штурмовую» потеряю — куда тогда? Последняя радость — веду дневник. Может, пригодится кому-то... или мне самому.

— Левин! На выезд! — Тамара, диспетчер, порадовала. — Путь не близкий выпал тебе — в зверосовхоз! Кто-то из начальства — не разобрать толком, все пьяные — в бане подавился шашлыком. Вроде Кислюк сам, директор. Давай!

Кому-то нечего есть, а кто-то шашлыком давится! «Перестройка»! Поехали. В зверосовхозе, похоже, самоубийцы живут — «скорую» вызывают, а дороги не расчищают — добирались по окна в снегу. Прибыли. Я привык уже, что клиенты «штурмовой» — народ еще тот, демонстрируют свою удаль даже врачам, только увертывайся, но тут я по полной получил.

Вошли в сауну. Кислюк лежал в горнице на столе, среди недоеденных закусок... Вот она где, наша еда! Пьяные толстые люди (голые, но сразу видно — начальство) неумело делали ему «рот в рот». Дыхания у него почти уже не было.

— Что произошло? — спросил я у наиболее трезвого и наименее важного.

— Жевал... рассказывал анекдот...

Почему-то тут глянул на меня. Анекдот про евреев был, видимо.

— Водкой запил — и вдруг закашлялся, поперхнулся... Может, водка была несвежая? — пошутил он.

Как-то не очень тут переживают они! Странно, что «скорую» вызвали. Видно, чтоб неприятностей не иметь.

Я открыл рот Кислюка пошире. Дыхание есть, но гаснет. Я очистил ему рот. Взял ларингоскоп с зеркальцем, погрузил в гортань... Сверху ничего... поглубже. Ага. Вот он, кусок красной рыбы. Такие все норовят заглотить — даже ценой собственной жизни.

Теперь надо попробовать это вытащить. Но вдруг не ухватишь, а глубже протолкнешь, в зону недосягаемости? Тогда — кранты. И тебе, кстати, тоже. Руки дрожали. Я взял из сумки «окончатый зажим», пощелкал кольцами-захватами на его конце. Погружал осторожно... та-ак. Ухватил кусок лишь за тоненькую разлохмаченную прядку на конце. Потянул... Оборвется? Идет помаленьку! Уф!

Сел на скамью, с зажимом в руке. Рассмотрел добычу. Вот он, кусочек смерти!

— В машину его! — сказал фельдшеру.

Отнесли. Вставил трубку ему, развентилировал легкие. Грудь, сперва медленно, стала подниматься. В лице появился цвет.

— Ну что? — Какой-то начальник отпахнул заднюю дверцу. «Имеет право»! За ним стояли эти гуляки.

Кислюк медленно открыл веки. В глазах его стало появляться выражение — не слишком, сказал бы я, дружелюбное.

— Господи... и на том свете евреи! — рявкнул Кислюк, уже явно ощущая себя на этом, «работая на толпу».

Раздался здоровый смех. Живы-с! И даже изволят-с шутить!

— Выходи. — Я поднял его за шею.

— Ты чего? В больницу поехали! — Он развалился на носилках.

— Приехали! — Я силой поднял его, выпихнул из машины.

— Ты еще пожалеешь об этом! — во всю свою, мною прочищенную глотку рявкнул он.

Я жахнул перед его носом дверкой.

— Поехали! — скомандовал я.

Водитель, поколебавшись, поехал.


— Не привез? — спросили меня.

— Выронил, — мрачно ответил я.

На время забыли про меня — правда, я не сумел и тут расслабиться. Разговор... уж больно резанул мне, серпом по... чреслам. Все находящиеся тут с придыханием говорили, что к нам в город направляется великая международная миссия «Врачи мира», протягивают руку... и наверняка что-то можно будет урвать. Я был в бешенстве. Сами же все развалили, а теперь... иностранные дяди будут тут командовать. В интернате живет пацан с «волчьей пастью»! Элементарная операция, вовремя не сделанная... а теперь какой-нибудь Жоао Жильберто сделает ее — и все газеты наши будут восхищаться — ах, ах! Европа! Америка!.. А что таких хирургов, как я... каким я мог бы быть... сживают со света — это хорошо. Сам же Кошелев ленточку перед ними будет разрезать, на каком-нибудь «гуманитарном» «мерседесе» будет ездить, подаренном городу. А тут — погибай! Может, и Ксюху вспомнят. Прооперируют. Но не я!.. Хотя через год-два и мы бы с Гришко вышли на эту операцию!.. Но разве дадут? А из Ксюхи, глядишь, сделают медицинскую сенсацию, мировую знаменитость. На Тетраде Фалло, что у Ксюшки, самые модные нынче операции. Куда уж мне!

— Зайди-ка! — высунулся из кабинетика Илья Зайчик, главный наш.

— Я?! — приподнялся.

— Ты, ты! — произнес грозно.

Вот это — мне. Очередная порция... плюх. Кому же еще?

— Что ты там натворил?

— Да спас одного... индюка. Кусок, которым он подавился от жадности, из глотки его вытащил... Что-то не так? Требует, чтобы я кусок этот в глотку ему вернул?

Я был в бешенстве. Уж Илья-то, сам старый «штурмовик», мог бы меня понять. Сколько вытерпел всего — сам же рассказывал!.. Но — вытерпел. Потому и начальник. А я — терпеть не могу!

— Помощник самого Кошелева звонил.

— Не было там никакого помощника!

— Значит, был. Так вот. Надо тебе туда вернуться и... говнюка этого, что подавился, в больницу отвезти. Ну и извиниться, соответственно.

— А он, интересно, извинится? Ты знаешь, что он сказал?

— Догадываюсь, — усмехнулся Илья. — Но у врачей нервов нет. По определению.

— А когда в морду тебе плюют? Что делать?

— В свободное время — уши отрывать. А на работе — терпеть.

— Ну нет уж!

— Тогда ты больше здесь не работаешь! Я не могу тоже за каждый твой выезд дрожать!

— Давай! Дрожи тогда отдельно! Сам в жопу к ним лезь!

Я выбежал.

Глава 13

Марина


— Кошелев вместе с Джуди едет! — в волнении вбежала Изергина.

Я закончила играть детям песенку «На зеленом лугу — их! ох!». Детишки, топнув последний раз, застыли, глядя на меня.

— Ну и что? — спокойно произнесла я.

Изергина глянула изумленно: «Как это — ну и что, когда сам Кошелев едет!..» Забыла, видимо, сгоряча мою фамилию. Такая же, как у него. И такой же характер, я надеюсь. Не виделись, правда, давно... Вот и увидимся... Чудесно произошло! Помахали друг другу пальчиками — привет, мол, но сейчас недосуг. Он из своей толпы, из гущи начальства, я — просто из толпы. Изергина глянула радостно. Последние ее мысли о том, что у нас с папой какие-то размолвки, растаяли, как снег.

Джуди, знаменитая Джуди Макбейн, оказалась довольно пожилой, но спортивной, подтянутой женщиной, с будто приклеенной улыбкой. В общем, держалась она мужественно — учитывая то, что она здесь увидела. Изергина — видимо, крепко надеясь на помощь Джуди, — решила ничего не скрывать, а показать все как есть. В зале, перед президиумом, который заняли почетные гости, находились отнюдь не все наши дети, и даже не самые тяжелые — привезли в основном таких, которыми еще можно как-то управлять. Но зрелище было не для слабонервных, особенно если видишь это в первый раз.

Девочка Катя трех лет с ненормально широкой переносицей (типичный плод пьяного зачатия) сначала сидела тихо и почти отрешенно, потом вдруг начала звонко и монотонно выкрикивать: «А-а-а!» Нянечка глянула на Изергину, сидящую в президиуме: «Увезти?» Изергина неторопливо и с достоинством покачала головой: мол, увозить не надо. «Зачем? Пусть все видят. Мы не скрываем наших проблем: не те времена!» И Джуди одобрительно с ней переглянулась: «Правильно! Именно проблемы мы и приехали сюда решать». Так все и шло под монотонные, но дерущие душу крики девочки: «А-а-а!»

Рядом с Катей сидел в креслице на колесиках двухлетний Костя, мальчик с веселым и умным лицом, однако абсолютно аутентичный, почти не реагирующий на окружающее (чуть-чуть реагировал на музыку — правда, от нее плакал). Костя, никак не реагируя на то, что говорилось со сцены, тряс в левой руке погремушку (свои собственные затеи он любил). Правой руки у него вообще не было, не было даже плеча.

Детей было тут около пятидесяти — их, как могли, принарядили. Был здесь и Миша, с водянкой мозга, с маленьким тельцем, огромной головой и водоотводящей трубочкой за ухом и бессмысленным взглядом. Был тут и Леша, сын Капы, мальчик живой и веселый, но с «волчьей пастью».

Вообще, конечно, зрелище было ужасное. Я вдруг заметила из зала, что глаза Джуди странно блеснули. Неужели слезы? Изергина говорила мне, что Джуди с миссией «Врачи мира» объехала самые бедственные, самые ужасные места на планете и повидала все. Но оказывается, даже для нее здешние впечатления были не из легких. Я-то уже немножко здесь привыкла, но тут увидела все словно в первый раз — и снова содрогнулась. Столько несчастий вместе, доставшихся ни в чем не повинным детям! Что мы можем сделать для них? Хоть как-то постараться облегчить им жизнь, выпавшую им в наказание за наши грехи: своих грехов у них не могло еще быть, да и вряд ли они у них будут.

Вел все это мероприятие, естественно, папа. Знал бы он, что только по совету дочурки его и пригласили сюда! Может, больше бы со мной считался... Впрочем, если бы я бухнулась ему в ноги, он бы, конечно, не выгнал меня, и я раньше бы оказалась у тети Муси, и дочь моя, быть может, была жива. Но где же мне взять мягкий характер? Характер его! И между нашими характерами, как меж жерновами, погибла она. Нет мне прощения! Слезы мои не выглядели странно. Все, кто работал здесь, вроде попривыкли. Но сейчас, глядя на слезы Джуди, плакали. Но в основном как-то просветленно — радуясь, что вот этот «корабль несчастий», затерявшийся в нашем общем несчастье, вдруг подхватил, наконец, ветер удачи! Фраза эта, чуть успокоившая меня и даже заставившая улыбнуться сквозь слезы, явно была заимствована мной из любимого Александра Грина. И что?

Папа сказал:

— Я очень рад, что к нам приехала добрая волшебница.

Врачи и воспитатели захлопали, и некоторые дети тоже захлопали, хотя что-то поняли далеко не все — для некоторых это была лишь возможность поегозить. Однорукий Костя радостно тряс погремушкой.

— Ну все, ребята! — с улыбкой проговорила Изергина, и шум утих.

Что-то чувствуют они!

Гриня удивительно долго переводил Джуди слова моего папы — видно, не знал, как по-английски будет «волшебница». Помню, над его знанием английского мы когда-то вместе смеялись. Однако вылез нахально — обязательно должен быть на виду. Если не в связи со здравоохранением в нашем городе (пришедшим в последние годы в упадок), то хотя бы в связи с приездом иностранныхгостей.

— Она приехала из далекой Америки...

Отец сделал паузу. Раздраженно глядел на Гриню — так долго тот переводил на ухо Джуди.

— ...и привезла вам много подарков — игрушек и лекарств! — закончил папа.

Изергина захлопала, за ней все. Джуди, не дожидаясь конца перевода, встала и, улыбаясь, помахала рукой. Изергина посмотрела на нее — и Джуди кивнула. Значит, будет говорить. Гриня, бедолага, утер кружевным платочком пот. Изергина что-то шепнула ему, и он с облегчением кивнул. Она нашла взглядом меня и поманила пальчиком. И вот я на сцене! Спасибо Инне Викторовне, жене командира из дальнего гарнизона, которая занималась мною с четырех лет, учила музыке и английскому... Помнишь, папка? Я посмотрела на него. Он сдержанно улыбнулся. Инну Викторовну он, видно, забыл. Хотя, по-моему, у них было что-то — но такие мелочи жизни он вряд ли помнит. Хорошо, что Изергина вспомнила про меня, — не зря я переводила ей научные журналы.

Я переводила почти синхронно. Джуди с некоторым изумлением глянула на меня. Она говорила о том, что у них в США много делается для того, чтобы люди с отклонениями здоровья и психики чувствовали себя равноправными членами общества, и она надеется, что в России вместе с наступлением демократии улучшится жизнь детей, находящихся здесь, а также и условия работы персонала, и в этом их фонд готов оказать посильную помощь. Хотя она и так высоко ценит работу медиков и воспитателей и видит замечательные результаты их труда.

Внесли подарки.

Особенно, помню, меня потряс настоящий десятиметровый бассейн, установленный прямо здесь, в зале. Вместо воды он был весь заполнен разноцветными упругими шариками, наподобие шариков для пинг-понга. Слаборазвитые дети, барахтаясь в них, развивали координацию, сенсорные, тактильные ощущения, понемногу начиная выполнять несложные задания педагогов. Представляю, сколько стоит эта «купальня»!

Было также десять комплектов оборудования по методике Монтесори. Больше всего впечатлила меня «настенная дорожка»: дети, идя из спальни в столовую, вели ручонкой по этой дорожке, и каждая следующая «клавиша» была другой — шершавая, гладкая, звенящая, пищащая, упругая, липкая, светящаяся. Через час детишек повели на обед, и я видела, как они реагируют, ведя рукой по дорожке, — то радуются, то задумываются, то хватают и жмут. У некоторых на лице в первый раз появилось хоть какое-то выражение.

Уезжая, папа ласково похлопал меня по плечу, словно ничего страшного между нами не было. Просто дочурка выбрала трудный путь, и папа этим гордится. Мы вышли их провожать. Сергеич, поздоровавшись со мною, шепнул, что гостей повезут в Дом приемов (на официальную дачу)... Нам там, видимо, делать было нечего. Изергина была явно оскорблена.


И обиду ее я понимаю — жизнь у нас, прежде тихая, медленная, вдруг стала какой-то слишком бурной, а нашими мыслями и ощущениями не интересовался уже никто.

Раньше мы хоть решали что-то, а теперь как-то все делалось помимо нас. Вскоре опять появилась Джуди с какой-то важной дамой из Москвы. Я оказалась в кабинете Изергиной как переводчица Джуди. Московская дама сообщила нам, что «сама Раиса Максимовна Горбачева» дала добро на усыновление американскими семьями русских сирот, с условием оказания им медицинской помощи, которой им в России не могут оказать. Замечательно! Но... оказывается, уже у них и список был готов. Да, Джуди всего день здесь в прошлый раз провела: вот что значит американская деловитость! Мы с Изергиной даже как-то растерялись. В списке я с удивлением увидела Лешу Зуева, сына Капы... какой же он сирота? На мой вопрос важная дама ответила с надменной улыбкой, что это всего лишь предварительный список, — конечно, он будет согласовываться со всеми заинтересованными лицами, а также с законом.

— Но насколько я знаю, закона об иностранном усыновлении у нас вообще нет... пока, — жестко произнесла Изергина.

— Да... но наш детский фонд имени Ленина, — несколько засуетилась важная дама, поняв, что имеет дело с равной, — работает непосредственно с Раисой Максимовной... и я думаю, нам удастся конструктивно решать проблемы...

И тут подала голос я.

— Насколько я знаю, Алексей Зуев, — я ткнула пальцем в список, — не сирота. Я знакома с его родителями.

С Капой и с Толиком... И еще как знакома. Навсегда в меня въелось житье у них, самые тяжелые мои месяцы. И только они мне тогда помогали.

Потом я перевела свой вопрос Джуди. Та вопросительно глянула на даму. Та стала лихорадочно шерстить бумаги в папке, вытащила листок.

— Но... как я вижу, тут... он срочно нуждается в операции.

Его случай, насколько я знаю, оперируется и у нас, если, конечно, не все еще развалилось.

— Кроме того, ведется дело о лишении родительских прав! — уже опять гордо произнесла дама.

— Так не будем решать заранее, — жестко проговорила Изергина. — И я настоятельно просила бы вас не решать судьбу наших воспитанников без нашего участия.

На этом раскланялись.


Потом вдруг нагрянула высокая комиссия — возглавлял ее сам Гришко, знаменитый хирург, в полковничьей форме. Уже больше года, как он уехал в Ленинград, стал там светилом. Впрочем, таким он был и у нас. Столь яркую личность знали все, даже те, кто пока не сталкивался с медициной. Вел он себя абсолютно спесиво, при этом задавал такие вопросы, словно никогда не бывал в этом городке, а ведь он тут прожил у нас свою «ссылку»... и многим, кстати, спас жизнь.

— ...Так что мог бы держаться и подушевней, — этой мыслью я поделилась с Изергиной.

— А вот ты стань величиной такого ранга, — усмехнулась она, — тогда и решай, так себя вести или этак!

Снова мы нервничали. Опять эти Карабасы-Барабасы приехали за нашими детьми.

Гришко рассказал (верней, пробурчал) на пресс-конференции (впервые журналисты посетили нас), что вскоре ожидается приезд американских хирургов-кардиологов, они проведут здесь уникальные операции на сердце, в том числе и на детях, которых иначе тут не спасти... в рамках международной акции «Путь к сердцу».

Я вдруг почувствовала, что Гришко так брюзглив вовсе не потому, что высокомерен, а потому, что расстроен, что операции эти делаем не мы.

— Я бы не сказал, — подтверждая мои мысли, буркнул он, — что у нас нет хирургов того же класса... но некоторые технические... и финансовые моменты делают их безусловными лидерами... в некоторых областях. Все! — Так он закончил и резко встал.

Потом пошел осмотр «намеченных».

Первой вкатили Ксюху. Сердце мое дрогнуло. Неужто можно — такую маленькую, слабенькую, больную — разрезать, отключить сердце, отрезать, пришить, а потом — оживить снова? Не выдержит этого она!

Но этим большим дядям важнее их собственные дела!

С собой они привезли диагностическую суперсовременную установку — и на экранчике появилось что-то напоминающее съемку атмосферы Земли из космоса, волнами проносились какие-то тучи и смерчи. Как я поняла, это билось Ксюхино сердце!

— Ну, как вы все видите, — Гришко протянул указку, — классическая Тетрада Фалло, комбинированный порок сердца...

Ксюха, словно поняв это у себя в кроватке, вся облепленная датчиками, стала громко икать. Бедная... такая маленькая и уже — такая знаменитость! Я сама шутила с собой и улыбалась Ксюхе: ведь от нашего настроения тоже что-то зависит!

Тут Гришко снизошел до уровня аудитории (не все были тут звездами), кивнул ассистенту, и тот развернул рулон и повесил схему сердца: синий правый желудочек, переплетенный с красным левым.

— Тетрада Фалло, — с утомленным вздохом проговорил Гришко (сколько же можно элементарное объяснять?), — сложный порок. Мы к Тетраде Фалло только подбираемся — проведены несколько попыток, — слово это он произнес как-то вскользь, без удовольствия, и умолк, не уточняя, чем эти попытки кончились. — Поэтому помощь американских хирургов и общества «Врачи мира» (поклон в сторону какого-то дяди в очках) мы принимаем и готовы сделать все с нашей стороны. Поэтому вот... — он глянул в формуляр, — Ксения Троицкая в скором времени, после соответствующей юридической и медицинской подготовки, отправится в Питер, в больницу номер два, где — опять же после соответствующей подготовки — ей будет проведена операция по поводу Тетрады Фалло... крупным американским хирургом Кристофером Дюмоном. Есть вопросы?

«Мы как-то спокойно тут сидим, будто речь идет не о жизни маленькой девочки!» — подумала я и не удержалась:

— А есть гарантия, что все кончится благополучно?

— Гарантию дает только сберкасса! — Гришко усмехнулся. — И то теперь уже нет.

Большие дяди играют в свои большие игры, где девочка для них — так, просто мячик!

— Лично я, — уже вполне серьезно сказал Гришко, — не даю никакой гарантии даже на то, что ее транспортировка в Ленинград пройдет успешно. Малейшее напряжение при ее сердце может дать летальный исход, а тут — триста километров по нашим дорогам! Но... — Он кинул косой взгляд на членов комиссии. Мол, очередная «перестроечная» шумиха эта акция... С политикой все ясно, а медицину «пристегнули», не особенно спросив. — В Америке, конечно, делают операцию Фалло на маленьких детях, но то в Америке! А мы даже нитки выдираем из швов, чуть заживших, и снова используем, пока не порвутся!

Он сел. Мол, сами решайте. Свою роль «свадебного генерала» я сыграл, а серьезный медицинский разговор на этом вот уровне бесполезен.

— Решайте! — проговорил он.

Изергина вдруг уставилась на меня. Мне, что ли, решать? Господи, мне еще и восемнадцати нет, а уже столько легло на меня!

Как радостно говорил мне мой отец, когда я закончила восьмой класс на одни пятерки: «Большому кораблю — большое плавание!» Получается немножко не так: «Большому кораблю — большие горести!» И тут надо решать самой, проявлять самостоятельность! Один раз я уже проявила самостоятельность — и кончилось это ужасно. Но опять надо что-то решать мне — большие дяди и тети смотрят равнодушно: у них есть другие задачи, более важные. Даже Изергина уткнулась в какую-то папку!

— А какого-то... более надежного варианта нет? — услышала я свой голос.

Величественные члены комиссии, которые до того даже не поворачивались в мою сторону, углубленные в свои мысли, тут нетерпеливо, с досадой заскрипели стульями, поворачиваясь ко мне: мол, эту настырную девчонку нельзя уже слушать вполуха, приходится поворачиваться! И Гришко уже с интересом посмотрел на меня. Мужик-то он, видно, неплохой, но больно много всяких заседаний выпадает ему, где приходится быть «свадебным генералом», на все не хватит души. Но она у него есть — я это почувствовала.

— А кем вы приходитесь... девочке? — Он заинтересованно сверкнул глазом.

Я молчала. О моих глубоких чувствах тут, видимо, не время говорить... а больше мне сказать нечего.

— Марина... преподаватель, — пришла мне на помощь Изергина.

Гришко еще некоторое время разглядывал меня — мол, какие нежные преподаватели пошли. Даже странно.

— Ну что ж, — наконец проговорил он. — Тогда я тем более ценю ваши переживания. Что я могу сказать?

На гладком его лице впервые за этот час появились некоторые сомнения.

— Вообще, — произнес он, — есть безопасный выход. Операция по Блелоку. Без остановки сердца... даже не прикасаясь к нему. Эта операция уменьшает задыхание и дает возможность ребенку расти и развиваться до тех пор, пока он не окрепнет, и ему с меньшим уже риском может быть сделана кардинальная операция на сердце по Тетраде Фалло. Но эту операцию, я думаю, и у вас можно сделать — при чем здесь Америка? — Он повернулся к разнаряженному Грине, который восседал в центре президиума и казался чуть ли не главным. Гриня глянул холодно и как-то недоуменно.

— Вот именно, — произнес он, — тогда я не понимаю, при чем здесь та... высокая миссия, ради которой мы здесь? Ради которой лучшие американские хирурги, чья минута стоит тысячу долларов, бросают все и приезжают сюда?

Он обвел взглядом президиум. Солидные и наверняка заслуженные люди, которые сидели вольготно и весело перешептывались, тут как-то вытянулись, оцепенели, сделали важные лица: мол, действительно, миссия... это святое!

Какую-то, видно, власть Гриня, всего лишь уездный чиновник, над ними имел — наверное, был главным «мотором» всей этой акции, и все зависели от него. Один лишь Гришко имел достаточно силы и упрямства, чтобы сочувствовать мне, а не впиваться взглядом в Гриню, как все. Что Гриня сволочь и ради своей карьеры сделает все, я давно догадывалась, еще в те золотые времена, когда он был активным комсомольским работником и другом дома, а я — избалованной «губернаторской дочкой». Теперь ему плевать было на меня! Главное — международная акция, полеты за океан.

Чуть сбоку от комиссии сидел какой-то человек, от которого я не могла отвести глаз, то и дело поглядывала на него. Почему такое волнение, откуда я знаю его? И тут я заметила, что он глядит на Гриню с неприкрытой ненавистью. Так же, как и я, понимает все и, в отличие от меня, может дать волю своим чувствам. Но кто он? Почему смотрит на меня? Судя по нему, он прожил бурную жизнь, в которой я вряд ли могла участвовать. Почему же злой его взгляд так волнует меня? Седая клочковатая борода, на черепе, среди примятых кудрей, лысая «долина» — словно прижгли утюгом. За что же он так Гриню ненавидит? Местный, наверное? Почему же я не знаю его? Или знаю? Но еще больше волновал меня Гришко — единственный тут человек, который думал о девочке, а не только об «акции», и мог чем-то конкретным помочь! Гришко молча почесывал нос. Да, большой хирург — это еще и мощная фигура, много всего, помимо хирургии, приходится «продавливать» своим животом. При этом делать так, чтобы все были довольны.

— Вообще, по Блелоку — не худая операция, — проговорил он. — Ну, вы все Никифорова знаете!

В президиуме все задвигались, заулыбались: видно, Никифорова не только знали — любили. Напряжение растаяло. Молодец Гришко. Еще и хитер.

— Ну так Никифоров этот, — Гришко с улыбкой повернулся ко мне, — до сих пор с Блелоком живет. В свое время родители его побоялись сердце оперировать ему — так и живет. И ничего — известная личность!

Все заулыбались. Вот родители Никифорова почему-то забоялись — а я не боюсь? Но то был их сын, а тут — чужая девочка, которую я опять почему-то смертельно полюбила?! Мало тебе одной? Остановись! Послушай хотя бы внимательно, что Гришко говорит!

— ...известный анестезиолог, профессор! — сказал он.

Все одобрительно закивали. О родном и приятном легко говорить. Всех это устраивает — тем более вопрос о том, делать или не делать Никифорову опасную операцию, давно отпал — никакой уже ответственности, ни для кого! Можно поулыбаться.

— Правда, чуть напряжения — синеет! — улыбнулся Гришко, и все тоже заулыбались. Для профессора это, видимо, уже не трагедия, а так, штришок, за который, может, еще сильнее уважают его.

— Когда на операции стоит — синий весь! — почти радостно сообщил маленький лысый человечек, и все засмеялись. Просто какой-то праздник у них!

— Но правда, не знаю, — Гришко снова взял в свои руки штурвал. Улыбки погасли, все снова серьезны. — Не знаю, — он глянул на Ксюху в кроватке, которая снова стала икать, — как нашей красавице... пойдет ли синий цвет? Ей ведь женихов надо искать! — Все снова заулыбались, но он вернул всех снова к серьезности. — Ну и, конечно, о том, чтобы рожать, речи быть не может. Так что Блелок — это полжизни, а не... целая жизнь.

Я встала вдруг почему-то, поймав удивленные взгляды на себе, снова уселась. Откуда в тебе такая страсть? Жизнь наполовину нормальная — это мало, что ли, для больной девочки, у которой до этого вообще шансов не было до года дожить? Мало тебе? Упорство твое... уже одну жизнь погубило! Остановись. Все молчали, кажется, собираясь уже вставать. Я так и не поняла — оставляют Ксюху или увозят? «Подвесят», видно, вопрос, а потом забудут. С облегчением разъедутся: позаседали — и хорошо. Никакой ответственности не взяли на себя. Оно и спокойней. Мне, что ли, ответственность брать?

— Впрочем, синева его не помешала Никифорову родить трех здоровых детей! — сказал лысый и кругленький. — Тоже уже врачи!

Все засмеялись и стали вставать. Мол, нет так нет.

— Ну, нам, мужчинам, это легче, чем женщинам, — сказал Гришко.

И все, посмеиваясь, пошли.

— Ну, так вы берете девочку или нет? — вдруг услышала я свой дрожащий голос.

Многие уже с облегчением шли к дверям, разминая в пальцах папиросы. Гришко, задумчиво постояв, вернулся, и все вернулись за ним, со вздохами сели.

— Ну так что... берем? — спросил Гришко.

— Ну, берем, наверное, — неуверенно произнес кругленький. — Раз тут...

Все снова уставились на меня. Что — тут?!

— ...раз тут не возражают, — закончил он.

И тут седой, клочковатый, дергающийся тиком, на которого я глядела со все возрастающим страхом, чуть все не испортил!

— А с-скажите! — дергаясь и заикаясь, произнес он, и по голосу я его сразу узнала. — Вы специально отбираете пациентов среди сирот, чтобы нести меньшую ответственность?!

Влад! Его голос! И характер его, только стал уже совсем дерганым! Что же случилось с ним?.. Впрочем, начало ты знаешь. А конец... вот он, перед тобой.

Все завздыхали тяжело: сидение это затягивается, притом принимает неприятный оборот, за который они вовсе не хотят нести ответственность. Все теперь глядели на Гриню — на такие вопросы отвечает он. Гриня глядел на Влада с такой же неприязнью, как тот на него.

— Да, — заговорил он, — в некотором роде это требование американской стороны — по возможности упростить юридические вопросы. При родителях это сложней. Так что, считай, повезло сиротам! — улыбнулся он.

— Или не повезло, как получится, — тихо проговорил в зале кто-то из наших, но Гриня оставил эту реплику без внимания. Как опытный человек, он понимал, что всего не решишь, каждое решение — приблизительно, с долей риска, но иначе не решишь вообще ничего.

— Ну хорошо... оформляйте! — Гришко с некоторым облегчением глянул на Изергину.

Но тут снова вскочил Влад. Мало он жизни мне испортил?.. А я — ему... Может быть, можно остановиться? Нет же, он не таков!

— А с-скажите... — Влад глянул вдруг на Ксюху, неожиданно нежно... ему-то что она? — С-скажите, как вы собираетесь ее доставлять?

Вот настырный! Гришко с досадой глянул на него, потом на кругленького доктора, видимо своего ассистента.

— По воздуху, думаю... для скорости? — неуверенно произнес тот.

— Вы с-с с-с с ума сошли! — взвился Влад. — Она же (снова взгляд на Ксюху!) этого не перенесет! Такой перепад давления, для ее сердца! Вы что?!

— Ты... уполномочен по этому делу? — на «ты» обратился к нему Гришко. Видно, помнил все же своего любимого прежде ученика! А Влад — тот взахлеб о нем рассказывал! И вот чем кончилось все.

— ...У-у-уполномочен! — с вызовом произнес Влад.

Гришко глянул на ассистента, тот кивнул, пересел к Владу. Подойти, что ли, и мне к нему?.. Нет, мои силы кончились!


Влад


Как хорошо, что я все же в «Скорой» остался. А то эти в тупом своем генеральском чванстве, вместе с надменной (вся в папу) и растолстевшей Маришей чуть не сгубили мою «крестницу». Помню, как я ее вез, задыхающуюся, от вокзального медпункта, куда ее подкинули, до больницы. Сердце подсказало — прийти сейчас. Мой шеф Зайчик оказался не таким уж и робким, отстоял меня. А вот у Кислюка после того скандала нелады — со «спецбаней» и барскими замашками, его вызвали в исполком — и сняли! Так что я мог бы торжествовать. Но не было настроения. Какие-то люди после того звонили мне и угрожали. Хватит уже бить по моей голове! После второго раза я точно сдохну! Хватит уже того, что я потерял свою любимую профессию хирурга, на которую возлагал столько надежд! Почему это я всегда оказываюсь там, где «дают по кумполу»? Я вовсе не такой активист!

Но что делать — если опять пришлось встрять, сделав себе же хуже, похерив робкую мою надежду на то, что Гришко вспомнит и приголубит меня. Жди!

Я не обольщался мечтами о лучшем. Зря пришел? Посмотреть на Марину?.. На Ксюху я пришел посмотреть! И вовремя: ее чуть не уморили — перелета она точно бы не перенесла!

Не зря все же я выступил: ко мне подошел ассистент Гришко (сам шеф, конечно, не удосужился), и мы стали обсуждать транспортировку Ксюши. Когда ее увозили, она точно глянула на меня! Узнала своего «крестного папу».

Марина же, наоборот (где та робкая Джульетта?), равнодушно глянула на меня и, явно не узнавая, ушла.


Марина


Что он так прицепился к Ксюхе? Волновался бы так за свою собственную дочь — глядишь, она была бы жива! Целых два месяца после нашего с ним расставания, пока я еще была в Троицке, я звонила нашей «домоправительнице» Полине — днем, когда отца не было дома, болтала с ней черт знает о чем, сама ужасаясь, что я несу, но та прекрасно все понимала.

— Тебе ничего нету, детка моя! — каждый раз говорила она в конце, хотя я ее об этом не спрашивала. Понимаю, что он мог обидеться на отца, но на меня-то за что? И неужели не чувствовал, что у нас была дочь?! Могла бы быть!.. Нет, была! Может быть, она даже успела что-то увидеть?! Почему-то меня особенно мучил этот вопрос.

Глава 14

Крис


Я собирался в тот день улететь с семьей в отпуск в Луизиану, где нас ждали мои веселые родственники с луизианскими раками и местным пивом.

Моя жена Марта считала их несколько вульгарными и после каждого отпуска там брала с меня клятву, что в следующий раз мы все поедем на отдых в другое место — например, к ее чопорным родителям в Новую Англию на побережье Атлантики. Ее предки высадились некогда там самыми первыми со знаменитого корабля «Мейфлауэр», и из этих людей, как считалось у нас, произошел самый цвет американской аристократии. Я соглашался с Мартой... но, когда приближалось лето, я начинал чувствовать, что, если не отдохну у своих в веселой, вольной Луизиане, у меня не хватит сил на следующий год.

Главным достижением моей жизни была карьера хирурга, а в ней главное — не богатство и слава, которые я как-то не успевал ощущать, главным было то, что я теперь делал несколько тысяч операций в год и почти не отходил от стола... Поэтому мог я отдохнуть так, как хотелось мне? Марта, моя жена, занималась лишь какими-то обществами, кажется благотворительными, в нашем городке и вряд ли так выматывалась, как я. Поэтому я снова настоял на Луизиане — и мои дети с восторгом поддержали меня.

Давным-давно мои предки переехали в Луизиану с юга Франции, с реки Гаронны, у границы с Испанией, где они были рыбаками, охотниками и контрабандистами. Потом они, с присущим им (и мне тоже) авантюризмом, двинулись в Луизиану, где занимались тем же, чем и во Франции. Долгие десятилетия Луизиана была чисто французской, по-английски здесь никто не говорил. Мой отец и четверо его братьев были рыбаками на Миссисипи, как и их дети, — я один из всех почему-то уехал учиться в Нью-Йорк и стал довольно известным хирургом. Поэтому я был гордостью всей семьи и меня ждали особенно страстно. Мои сыновья тоже любили там бывать и мечтали целый год, как они будут летом с дядюшкой Билли бить рыбу острогой в устье Миссисипи.

Правда, жена моя Марта мучилась там. Повторяю: она у меня из аристократов, так называемых «васпов». Их еще называют «осами» — по-английски «васп» — «оса». Да, некоторое сходство с этим насекомым у нее есть. Но куда же ей деться от нашего семейства? Приходилось ей ездить с нами и стоически улыбаться, садясь в утлую лодку с моим старшим братом Биллом, слегка покачивающимся от чрезмерного употребления крепких напитков. Так что все собирались туда с восторгом, кроме нее.

Я уже торопил их: добраться из нашего маленького Ливингстона в Нью-Джерси, почти через весь Нью-Йорк, до аэропорта было нелегко, как раз наступало время «траффиков» — дорожных пробок.

И тут позвонила моя старая подруга, Джуди Макбейн, знаменитый международный менеджер, автор многих великолепных проектов, выставок и фестивалей, принесших ей славу (но опустошивших счет, оставленный ей покойным мужем-миллионером). Но видимо, не до конца. Джуди сразу спросила меня: не хочу ли я поехать поработать в СССР?

Я преклоняюсь перед Джуди, перед ее энергией и добротой. Должен добавить, что благодаря ее фонду я получил образование и стал тем, кем стал. Но со временем мы сделались с ней близкими друзьями, и я мог уже разговаривать с ней абсолютно свободно.

— Нет уж! — радостно ответил я ей. — Ты опоздала. У нас билеты на самолет, и дети ждут не дождутся встречи с дядюшкой Билли.

— Значит, нет? — произнесла Джуди.

— К сожалению, нет! — ответил я твердо.

— Тогда я сейчас приеду, — сказала она и повесила трубку.

— Собирайтесь скорей! — крикнул я своим. — А то сейчас сюда приедет одна знакомая ведьма и всех нас заколдует!

Дети — Джон, Керолайн, Тутси и Карл — с воплями ужаса разбежались по своим комнатам. Может быть, этот звонок был кстати: они возились бы со своим багажом до последней минуты, и потом на пути в аэропорт мы попали бы в пробку и нервничали. А так мы выскочим чуть раньше. Спасибо, Джуди!

«Нет уж! — думал я, упаковывая клюшки для гольфа (никаких научных книг и журналов!). — Второй раз я ей не поддамся!» Хватит того, что она закинула меня на год в Африку, Марта тогда чуть со мной не развелась. Правда, миссия «Врачи без границ» в той же Африке многое мне дала как хирургу. Те операции, которые я там делал на сердце, спасая африканских детей, здесь, в Америке, мне дали бы делать еще очень нескоро. Пробиться в высшую хирургическую касту, к сложным операциям у нас нелегко, здесь к тебе присматриваются десятилетиями. А в Африке все было проще: я разработал там уникальные методики, по возвращении опубликовал их и сразу же сделал себе имя. Кстати, некоторых моих коллег многое в Африке ужасало, они не выдержали и уехали, а я проработал там до конца, все выдержал и добился всего, чего хотел. Видимо, мои предки, охотники и контрабандисты, передали мне долю своего авантюризма — и я вовсе не жалею, что тогда рискнул.

Но теперь, когда у меня есть все: имя (и соответствующие гонорары), прелестный дом в Ливингстоне, самом фешенебельном городке Нью-Джерси, очаровательные дети, стоящие, кстати, кучу денег... Вторая Африка мне абсолютно не нужна! В России тогда, судя по нашей прессе, творилось что-то невообразимое, хотя Горбачев всем нравился... и вдруг на улицах Москвы оказывались танки! Я не знал еще тогда, что Россия станет самым большим приключением в моей жизни, самым увлекательным и самым опасным. Теперь даже операцию русской девочки кто-то пытается использовать против меня! Однако вы видите, что я снова у вас, уже в десятый раз. Я считаю, что польза, которую я приношу, а кстати, и получаю здесь, гораздо важней всего прочего.

Но тогда я еще не знал всего этого — лишь испытывал легкое беспокойство: мои все еще не собрались, а Джуди живет совсем рядом, в городке Игл-Рок. Но когда ее «понтиак», шурша галькой, подъехал к моему крыльцу, я был настроен вполне еще решительно: никакой России!

Джуди — она выглядела, кстати, великолепно! — любезно поздоровалась со мной и Мартой (Марта кинула на меня тревожный взгляд), и мы с Джуди уселись возле бассейна.

— Извини, но в доме хаос! — объяснил я ей (приглашение в кабинет предполагало разговор более долгий).

Джуди, вздыхая, стала рассказывать о бедной русской сиротке, которая умирает с Тетрадой Фалло — комбинированным пороком сердца. Речь идет буквально о неделях, о днях, которые ей остались. Она знала, чем меня зацепить, — о хирургии, особенно детской, я не могу думать равнодушно. Но и разбираюсь я в этом несколько лучше, чем Джуди!

— Но они же могут сделать ей временную операцию по Блелоку, — терпеливо объяснил ей я. — Она продлит девочке жизнь — на месяцы, если не на годы. Операция абсолютно безопасная, но кровь обогащается кислородом, ребенок может дышать, быстро растет и крепнет. Ведь советская хирургия известна как одна из лучших в мире! Неужели они не способны сделать даже такую простейшую операцию?

— Боюсь, что в России не осталось уже ничего советского, — со вздохом произнесла Джуди, — в том числе и хирургии.

— Конечно, мы поддерживаем их перестройку, — сказал я. — Но это же не означает, что мы должны делать все за них?

— Я надеюсь, только какое-то время, — сказала Джуди.

Я знал, что за ней стоит большая политика, один из самых известных сенаторов — ее близкий друг. А с большой политикой лучше не ссориться... Но...

На крыльце, с трудом двигая рядом с собой огромную сумку, появился младший, Карл, рыжий и в веснушках — похожий на мать. Карл увидел нас с Джуди в креслах у бассейна и крикнул весело:

— Я первый, па!

— Молодец! Ты первый поедешь на рыбалку с дядей Биллом!

Я встал. Но Джуди по-прежнему сидела. Пришлось и мне сесть. Я, конечно, понимал, что в России, после крушения власти коммунистов, должны восторжествовать подлинные ценности, и все мы должны способствовать этому. Но... Я поглядел на счастливого Карла...

— Пусть поедет Фред — он хороший хирург!.. И только что вернулся из отпуска.

— Комиссия даст деньги, только если поедешь ты! — отчеканила Джуди. — Важная международная акция «Путь к сердцу» в твоих руках.

Я с отчаянием посмотрел на счастливого Карла.


— Не берите много личных вещей! — инструктировала нас Джуди. — Вероятней всего, что их украдут! Все аэропорты в России фактически захвачены бандами.

И первой радостью по прилете в Петербург были неукраденные наши вещи. Видимо, даже русские бандиты оценили, что мы приехали спасать русских больных.

Помню маршрут из аэропорта в город. Таких темных улиц я не видел раньше никогда. Было впечатление, что идет война и город замаскирован от бомбежки. Было тревожно и даже страшно. Через неделю я уже был полностью очарован Россией!

Это была не жизнь, а сплошное приключение. Город был нищий и грязный, но всегда возбужденный, часто радостный. Проносились орущие толпы с какими-то лозунгами, чуть не на каждой площади бушевали митинги — и эта энергия передавалась и нам. Мы чувствовали, что приехали сюда в важный для страны момент и действительно можем как-то повлиять на ее историю. Хотя что нам есть и как нам жить, было неясно. Нас поселили в недостроенной больнице, где еще не было даже воды! Но потом появился Гриша и многому нас научил. Он повез нас в «Березку», там мы напихали во все карманы американских сигарет, и это оказалось нашим спасением. Наши доллары никто не брал (боялись). И наш «куратор» (я правильно называю?) сказал нам, что если мы будем давать доллары, то можем «уехать надолго в Сибирь». А сигареты оказались лучшей валютой. За одну пачку «Мальборо» можно было доехать куда угодно, покушать в кафе. Однажды я шел в гости и заблудился. Ко мне подъехала полицейская машина. Я боялся, что меня заберут в русскую тюрьму (я был не очень трезв), но за две пачки «Мальборо» они довезли меня до места и потом долго жали руку, желали успехов. А потом началось знаменитое русское гостеприимство, и я понял, что Россия — самая веселая и душевная страна!

Но насчет дела, ради которого мы приехали, все оказалось не очень просто. Было такое ощущение, что кто-то препятствует нам. Я думаю, это были не медики, — мы с ними активно общались, и они нравились мне. Мешал кто-то другой. Прошло уже две недели, а я еще не сделал ни одной операции. Я читал лекции, показывал мои фильмы об операциях, но ни разу еще не встал за стол. Больница, где мы работали, производила очень странное впечатление. Не было хороших инструментов, многих абсолютно необходимых хирургических препаратов. Даже нитки, как с мрачной усмешкой сказал мне Харитон Борин, главный хирург, — даже нитки они используют по нескольку раз: сначала для одной операции, потом вытягивают их и применяют для следующей. Мы готовились к чему-то такому и привезли много всего, но такого ужаса я не ожидал. Больше всего меня поразил ад в приемном покое: окровавленные, умирающие больные лежали там часами — и почти полностью пустые больничные палаты. Борин объяснил мне, что государство почти полностью прекратило финансирование медицины. Всем дали свободу — главным образом, свободу от денег, — и теперь, чтобы выжить, они вынуждены брать с людей плату за пребывание в больнице. А денег никому не платят, поэтому палаты пусты. Я подумал: весь наш приезд не есть ли чья-то большая провокация?

Я спросил Джуди (мы пили с ней жидкий кофе в столовой для врачей), когда же, наконец, начнется работа, ради которой мы здесь? Джуди вздохнула. Она сама, кстати, не совсем здорова и из-за неполадок здесь уже пропустила встречу в Америке со своим доктором. Но похоже, эти русские не берегут ни свое, ни чужое здоровье. Мы с ней пошли к Харитону Борину, большому хирургу, а также к большому начальнику и бюрократу. Он сказал, что «утрясаются последние формальности». Тут я вспылил и сказал, что я привык не утрясать, а работать хирургом, и мое время стоит довольно дорого. На что Борин не придумал ничего лучшего, как пригласить меня в ресторан. Я сказал, что от «русского гостеприимства» у меня уже все болит, и вернулся к проблеме:

— У вас, наверное, есть менеджеры, которые должны были заранее все подготовить?

— У нас денег на врачей нет, не то что на менеджеров! — вздохнул он.

— А на ресторан — есть? — спросил я.

— Ну это другое дело, — усмехнулся он.


Марина


— Ну что ты так убиваешься? — проговорила Изергина. — Ксюху ведь в Ленинград увозят, а не куда-нибудь. Прооперируют — и...

Тут она умолкла. Вот в этом «и» вся загвоздка! Прооперируют, и даже удачно, и... что?

— И приедет она сюда, и снова будешь с ней миловаться! — бодро сказала Изергина.

Хотя ничего хорошего в этом не было. Вернут сюда, и дверь навсегда захлопнется. Многим даже здоровым ребятам без родителей некуда было отсюда уйти, и они постепенно «уравнивались» в умственном развитии с остальными. В счастливую жизнь отсюда еще никто не уходил.

Мы с Изергиной думали об одном и том же, но первая заговорила она.

— Выбрось это из головы! — сказала она решительно. — У тебя будет еще нормальная семья и нормальные дети. А так ты отрезаешь себе этот путь.

— Да что у меня будет? — с отчаянием произнесла я.

Тут к Изергиной вошла секретарша Люба и что-то ей прошептала, глядя на меня.

— Там... тебя спрашивают! — строго сказала Изергина.

Я вышла. Это был Влад.


Мы спускались с ним вниз с холма. Солнце то скрывалось в тучах, то выглядывало опять.

— Но я же не знал этого! — стонал Влад.

Я заплакала.

— Да, мы страшные грешники, — проговорил он. — И нам положено мучиться до конца дней. Но — Бог послал нам Ксюху, чтобы спастись!

Я глянула на него. Только что я думала почти о том же, но — без него.

— Ты имеешь в виду... — Я уставилась на него.

Он кивнул.

— Но... чтобы удочерить ее, нам надо, как минимум, пожениться! — сказала я.

— Но когда-то мы мечтали об этом! — вскричал он. — Чуть больше года прошло!

И все изменилось. И мы уже не те.

— Мы спасем ее, а она — нас! — произнес Влад страстно.

Мы только что с Изергиной закончили оформление бумаг на Ксюху. Кто бы мог ожидать, что будет столько преград — неофициальных и официальных. Даже в Министерстве здравоохранения начальник отдела был против того, чтобы разрешать американскому хирургу трогать сердце русской девочки. Родителей Ули Семеновой из Зеленограда он «накачал» так, что они гордо отказали американцам в операции. Пусть девочка помрет «патриоткой»! Боже, сколько гадости прилипло к этому, и так быстро! На Ксюху он согласился только после того, как узнал, что она круглая сирота, безвестный подкидыш, и, значит, в случае чего родители «не снимут с него скальп» (его слова). Удочеренную девочку он «не отдаст врагу» — так больше риска лично для него. Пусть Ксюха и останется сиротой — лишь это ее может спасти. А Влад — дополнительное беспокойство. Дай только ему волю — наломает дров! Вот такая «любовь»!

— Поезд ушел, — сказала я скучно.

Он повернулся — и побежал.

Пришел август.

И вот настал этот день. Накануне я весь вечер сидела с Ксюхой. Если расстаемся надолго (о худшем я не думала) — пусть запомнит меня!

Да, это был исторический день, но не из прежней истории, а уже из новой: происходило то, чего раньше быть не могло. О Ксюхе и ее «высокой миссии» уже трендели и радио, и телевидение. Эта маленькая девочка рисковала своим сердцем (и даже без ее согласия), для того чтобы жизнь стала лучше, для того чтобы (в будущем?!) таких, как она, можно было спасти. В толпе репортеров, сверкающих объективами фото- и телекамер, я стояла на горе у ворот монастыря, и все мы пристально, до слез, вглядывались в уходящее за горизонт шоссе, обсаженное огромными старыми ветлами, ведущее прежде в Петербург, потом — в Ленинград и вот теперь — решилось! — опять в Петербург. Это были последние минуты, когда я еще могла пообщаться с Ксюхой, но я специально ушла. Вдруг мы вцепимся друг в друга и нас будет не оторвать? Я почему-то знала, что она больше не вернется сюда. Другие люди и другие силы, гораздо более мощные, чем раньше, заберут ее. Зайти к ней?.. Поздно. Показалась машина. Сначала саму ее было не видно: сверкнул, отразив солнце, длинный луч от лобового стекла и тут же исчез — машина въехала в тень дерева. И снова, поймав солнце, кинула луч и снова исчезла, попав в тень. Специальная «скорая» из Питера с опытной кардиобригадой — Влад сумел этого добиться.

И вот в сопровождении толпы сестричек, нянечек и врачей вышел Влад («начальник экспедиции»), бережно неся на руках Ксюху. Застрекотали камеры. «Скорая» подъехала. Ксюха беспокойно озиралась. Искала меня?

«Я сейчас», — пробормотала я.

Убежала внутрь — и через минуту вышла с сумкой.

— Я с вами! — сказала я Владу.

И увидела абсолютно счастливый его взгляд!

...И через час — абсолютно несчастный. «Скорая» брала затяжной крутой подъем — и Ксюха вдруг стала задыхаться. Глазки ее заметались то ко мне, то к Владу. «Эй! Вы что?» Потом глазки ее закатились, она стала почти фиолетовой, и на ее тоненькой шейке вздулись уже довольно мощные, как жилы, вены. Сколько раз она жадно тянула через них воздух! А дышать нечем все равно. Реаниматор накрыл ее маленькое личико маской, и вены, еще несколько раз вздувшись, опали. Ксюха лежала тихо... Все?

Глава 15

Крис


Я уже начинал выходить из себя от бесконечных стаканов жидкого кофе в больничном буфете и от визитов к Харитону Борину — главному хирургу больницы и главному бюрократу. Тот говорил со мной все более высокомерно, как с надоедливым просителем. Зачем я сюда приехал, бросив все, и, главное, семью, в которой не так уж благополучно? Джуди время от времени звонила Горбачеву (тот дал ей свой личный номер) и иногда давала послушать мне его мягкий, гортанный голос. Мне стало казаться, что он не знает всей правды о стране. Может быть, даже «гласность», о которой столько говорят в России, где-то и присутствует, но уж «ускорения», о котором тоже твердят все время, точно нет. Если то, что происходит сейчас в больнице, называется «ускорением», то как же назвать то, что было раньше? Раньше, я слышал, операции здесь все же делались, и русская хирургия в некоторых областях, например в пульмонологии, была очень сильна. Так что, по-моему, мы сейчас как раз наблюдали «замедление».

Все это я хотел сказать, когда в очередной раз оказался в кабинете Борина и глядел на сладко улыбающегося с портрета Горбачева, уверяющего, что «процесс пошел». Борин, даже не поздоровавшись, продолжал важный и неторопливый разговор по телефону. Если бы я так повел себя хотя бы с уборщиком моего кабинета, вспыхнул бы скандал и с моей репутацией было бы покончено. Однако Борин считал себя вправе вести именно так. Я хотел уже встать и уйти и тут же улететь. У меня достаточно было своих проблем. Я еще успевал немного погостить у моих родственников в Луизиане. Это был мой последний шанс отдохнуть перед длинным годом работы — мне предстояло сделать за год более тысячи операций, весь год у меня был расписан буквально по часам. А я вместо отдыха томился здесь, глядя на портрет Горбачева, большого мастера говорить, как я понял. А мои нервничали без меня в Луизиане, Марта никак не находила контакт, — я это понял по телефонным разговорам — не ладила с моим старшим братом Билли, рыбаком-выпивохой, особенно ее тревожило его влияние на детей, которые с восторгом проводят с Билли все время. Что я мог сказать ей? Я даже не провел тут ни одной операции! Такого не было со мной уже двадцать лет! Оказывается, безделье — это самое трудное времяпрепровождение. Но стоило ли ради этого открытия лететь так далеко и терять столько времени? Я уже встал, чтобы уйти, но тут вдруг Борин положил трубку и вдруг вполне благожелательно обратился ко мне на ломаном английском (я предпочитал общаться на ломаном русском):

— Ну вот они и приехали. Пойдемте.

— Кто?

— Девочка... и ее... ближние...

Слово это взволновало меня, и я думал об этом все время, пока мы с Бориным шли по коридору, входили в лифт и ехали вниз. Что значит оно? По словам Джуди, родители девочки неизвестны, что несколько упрощало юридические проблемы. У нас юридический вопрос — первый, с которым сталкиваешься. Иногда в карточке больного записан отказ от какой-либо операции, иногда вид медицинской страховки не позволял найти средства для сложной операции, и этот вопрос приходилось урегулировать. В России, мне кажется, на это не обращают внимания. Есть возможности для операции — режь, потом разберемся! Но боюсь, это обещает большие неприятности — когда вдруг появятся родители и начнут судиться. Мой менеджер в Америке все это давно бы уладил, а тут, похоже, я сильно рисковал. Но объяснять это Борину, тем более сейчас, было бесполезно, а Джуди сама пребывала в растерянности. Я вошел в приемный покой — и сразу почувствовал, что в моей жизни что-то происходит. Я был поражен красотой Марины, живостью ее взгляда. Но главное, я не мог не заметить, что она как-то вздрогнула, увидев меня, и опустила глаза. У нас женщины, под усиленным прессингом феминисток, давно уже не реагируют так на мужчин. Никогда американская женщина, а тем более из «хай-класса», не даст понять мужчине, что он сразу понравился ей. Такое возможно только в дикой России, в которой я, кажется, начал терять свою профессиональную твердость и даже изменять некоторым своим принципам, главный из которых — не иметь с клиентами никаких личных дел. А тут... я даже заметил румянец, вспыхнувший на щеках этой красивой смуглой девушки (ее имя мне было тогда еще неизвестно). Девочка, что тоже поразило меня, сразу радостно протянула мне ручонки и заулыбалась. Какая-то слишкомэмоциональная сцена для высокопрофессионального хирурга, подумал я и даже вроде бы испугался. В этой России все излишне эмоционально, загадочно и... опасно. Налет опасности на всем, что происходит вокруг... Но не за этим ли ты и приехал в Россию? Может быть, твоя слишком размеренная жизнь надоела тебе, потомку рыбаков, охотников и контрабандистов? Перед отпуском я мечтал об охоте на уток в Луизиане. Похоже, здесь тебя ждут какие-то более интенсивные приключения. Стоп! Кажется, я начал терять голову в этом хаосе. Никакого риска! Никаких неясностей! Это недопустимо!

Возле «мадонны с младенцем» стоял какой-то неопрятный тип с нестриженой бородой и диким взглядом, однако в белом халате и, что поразило меня, тоже в джинсах и кроссовках, как и я. Но я уже начал разбираться здесь кое в чем. Если у нас джинсы и кроссовки никак не характеризуют человека социально и психологически, их может надеть любой, вплоть до сенатора, то здесь это выглядит некоторым вызовом, признаком неуправляемости и даже знаком опасности — все «благонадежные» люди носят солидные костюмы, а в джинсах — это уже какой-то... ковбой! Кажется, пообщавшись с советскими бюрократами, я сам сделался похожим на них. Но эти бюрократы с их многочисленными бумагами не смогли — или не захотели — обеспечить достаточную юридическую обоснованность предстоящих событий. Своей интуицией врача я чувствовал в воздухе какую-то опасность, особенно веяло ею от небритого «ковбоя».

— Кто эти люди? — тихо спросил я у Джуди, имея в виду «ковбоя» и «мадонну».

— Медики, очевидно, — ответила Джуди, однако полной уверенности я не чувствовал и в ней.

— Ну... приступим! — проговорил Борин.

«Мадонна» положила девочку на стол и стала разворачивать.

В приемную вкатили американскую диагностическую ультразвуковую установку. Мы с Джуди невольно переглянулись. Нашим сенатом был принят закон о запрете ввоза в Россию высоких технологий. Как же эта установка оказалась здесь? Видимо, как-то незаконно, через третьи страны.

Усилилось ощущение какой-то тревоги и опасности, надвигающейся со всех сторон. В Африке было как-то спокойнее. Но поздно уже было что-то говорить по этому поводу. К девочке, дрожащей от холода (помещение, кажется, не отапливалось), присоединяли датчики — и делали это довольно профессионально, надо заметить. Похоже, эта установка у них уже не первый год.

«Да, только такой безумец и авантюрист, как ты, мог сюда приехать! — говорил себе я. — Марта была абсолютно права, удерживая тебя от этой поездки».

Но мой взгляд уже был на экране установки — я увидел там сердце девочки, и эта ужасная картина заслонила все.

Конечно, делая тысячи операций в год, нельзя давать волю эмоциям, иначе твое собственное сердце не выдержит. Приучаешь себя думать не о жизни, которая может оборваться или продлиться благодаря тебе (так можно разволноваться и сделать ошибку), а видеть лишь механизм, машину, которую надо починить. И спокойно смотришь — возможно это или нет, стоит ли браться или сразу твердо отказаться. Это тяжело слышать и самому больному, и его ближним, но у нас в прагматичной Америке принято это говорить. Зачем зря тратить огромные деньги на иллюзию? В России, как успел я понять, всех влечет именно невозможное: соверши невозможное — и тогда ты знаменит. Такой метод мне глубоко чужд — он, как правило, приводит к трагедиям. Но именно на них и построена вся великая русская литература, с которой я немного знаком. В России, наверное, надо считаться с ее привычками? Но и изменить своим принципам я не могу. Если бы я еще приехал сюда с моей слаженной хирургической бригадой (хотя иногда приходится работать с чужими, как дирижеру с незнакомым оркестром, но те ребята хотя бы понимают твои слова)! А здесь пока синхронного медицинского переводчика я не нашел. Милый Григорий, который активно предлагает свои услуги как чиновник и как переводчик, согласился переводить в процессе операции, но для этого он, увы, слишком мало разбирается как в хирургии, так и в английском, — это я успел уже понять. Но главное, что волновало меня сейчас — взгляд этой девушки. Просто сопровождающие так не смотрят. Какое именно отношение имеет она к этому ребенку? Глубокая тревога не отпускала. Я встретился с ней взглядом... и, не выдержав, отвел глаза.


Марина


Надо научиться сдерживать себя. Чувствую, я напугала американца — к таким страстям он явно не привык в своей размеренной американской жизни. Но он действительно сразу же поразил меня... Чем? Своим сходством с Владом — те же брови, нос, глаза, даже жесты. Пожалуй — поняла я, — он даже больше походил на моего Влада, чем тот, который сейчас стоял сбоку от меня и уже мало напоминал того, о котором я когда-то грезила. А это — был Влад удавшийся, состоявшийся, уверенный в себе, знающий себе цену, хирург с мировым именем. Об этом мечтал когда-то Влад. И я мечтала. И вот я увидела свою мечту — но недосягаемую. И Влад чувствовал сейчас примерно то же — я услышала, как неровно он задышал. Ему-то еще тяжелее это видеть, чем мне!

При этом гость не выглядел этаким «мистером» (я боялась этого, когда ехала). Он улыбался даже как-то виновато — вот, мол, я какой... уж извините... не эталон. Рубашка его была расстегнута, кудри слегка растрепаны, джинсы потерты, как и кроссовки... И это особенно пронзило меня. Человеку незачем что-то изображать из себя. Он есть на самом деле. Важность напускают на себя лишь неудачники и глупцы. Ему это ни к чему. Он не за этим приехал. Он приехал помочь!.. Но почему же отвел глаза? Из-за меня, видимо? Уймись. Ты же не на танцах, чтоб так глазеть! Мне показалось, что он испугался, увидев во мне что-то, чего я сама не знала. Или — знала, но боялась сказать даже себе? Уймись. Не хватает только — распугать сейчас всех своими нелепыми страстями и фантазиями! Дело еще только сцепилось, еще неизвестно — получится ли? Двигаться надо очень осторожно. Взяв себя в руки, я скромно отошла в сторону. Доставила девочку (слава богу, живой, благодаря Владу) — и все. Отойди. Не мешай тем, кто действительно ей может помочь! Крис, улыбаясь, подошел к ней — и она ему улыбнулась.


Крис


Кроме ультразвуковой диагностической установки, которая неизвестно каким образом здесь оказалась, современного оборудования практически не было. Русская «перфузия», установка искусственного кровообращения, была древней, от таких мы отказались уже давно. После каждой операции всю ее надо было разбирать, тщательно мыть и сушить почти сутки — и все равно после столь тщательной подготовки она давала сбои. А свою, более совершенную технику из-за сенатской поправки в эту «империю зла», как назвал Россию Рейган, мы не имели права привезти. Нужны были какие-то срочные переговоры на уровне правительств, Джуди звонила своим друзьям-сенаторам, но власть имущие всегда и везде стараются показать свою значимость и никогда не торопятся.

Столько времени, пока все это наладится, бедная девочка явно не проживет. Кроме того, меня — и Джуди тоже, как я заметил, — взволновали ее «ближние», которые ее привезли. Борин объяснил нам, что это всего лишь сопровождающие — воспитательница из интерната и врач-реаниматолог, сопровождающий ее... Но я же видел, как они на нее глядели. Просто «сопровождающие», лишь добросовестно исполняющие свои обязанности — и не более того, — так не смотрят. Мы с Джуди тщательно изучили «дело» девочки: сирота, попала в интернат 2 января 1991 года, подкинута кем-то в медпункт железнодорожного вокзала города Троицка... Кем? Может быть, кем-то, кто захочет «выйти из тени» в самый неподходящий момент, предъявить свои родительские права и объявить нашу акцию незаконной, а меня — преступником, нарушающим ради своих экспериментов местные законы, оперирующим без разрешения? Тревога не покидала меня. Конечно, враждебная акция будет особенно результативной, если вдруг моя операция закончится плачевно. «Приехали резать наших детей, тренироваться, проводить эксперименты», — слушая в переводе Григория, всюду нас сопровождающего и помогающего нам, здешние статьи, полные злобы и нападок, я уже представлял себе, как нас уничтожат. Наверняка это дойдет и до Штатов, и моя безукоризненная до того репутация может пострадать. А у нас не терпят хирургов даже с чуть-чуть подмоченной репутацией — клиенты обходят таких. Всю жизнь свою я поставил на карту. Ради чего? Неужели меня в такой степени касается — победит здесь зло или добро?

И мои опасения подтвердились.

Однажды нас с Джуди вызвали в наше консульство на длинный разговор. Суть его сводилась к следующему: наверное, нашу благородную акцию надо сворачивать, в теперешней политической ситуации она может быть использована врагами Соединенных Штатов. Он показал нам статьи в некоторых газетах (правда, коммунистических, как сказала Джуди) — тексты были направлены против нашей акции и даже лично против меня.

— Откуда у них, интересно, столь подробная информация лично обо мне? — спросил я у консула.

Он многозначительно пожал плечом.

— Вот откуда! — Сопровождающий нас Гриша показал в окно на возвышающуюся над крышами домов серую гранитную громаду — КГБ!

Буквы эти слишком хорошо знали в Америке — с ними было связано все мрачное в отношениях наших стран.

— Но откуда у них чисто медицинская информация? — спросил я.

— У них свои люди везде! — усмехнулся Гриша.

Я попросил поподробнее перевести статьи. Лучше всего я запомнил одну статью, благодаря хлесткому названию — «Ковбой со скальпелем». Суть ее была такова: лихой американский ковбой со скальпелем приехал поэкспериментировать на наших детях, что стало возможно лишь благодаря предателю Горбачеву, продавшему русских детей американцам. Слышать это было противно. Особенно взбесило меня слово «поэкспериментировать». О каких экспериментах здесь идет речь? Вот в Африке я действительно разрабатывал, и весьма успешно, новые операции. А здесь, в этих условиях, медицинских и политических, самую обычную операцию, которую делают у нас уже во всех клиниках, будет не провести.

— Решайте! — сказал мне консул. — Вот этого, — он встряхнул газеты, — вполне достаточно, чтобы мы заявили протест, и вы уехали, сохранив честь и профессиональную репутацию.

Да, провалом это будет и для Джуди. Она вложила, я знаю, свои последние деньги. И у нас тоже есть злые журналисты, которые напишут, что ее совместная с КГБ акция удалась, и больше ей никогда ничего серьезного не доверят, а она только этим и живет... Сама, кстати, серьезно больная. Я знал это, хотя она не жаловалась.

Потом я вспомнил бедную девочку и ее дырявое сердце — такой ужасной Тетрады Фалло я давно не видел. Вспомнил девушку, сопровождающую ее, — страстный ее взгляд, полный надежды, словно я мог спасти не только жизнь девочки, но и ее.

— Могу я подумать? — произнес я.

Джуди глянула на меня с благодарностью, консул — с неудовольствием, но, как опытный дипломат, взял себя в руки, позвонил секретарю, и в комнате появилась тележка с классной выпивкой (я уже начал скучать здесь по любимому «Баллантайну»).

Через два дня последовало приглашение в гости к «великому», как сказал Гриша, хирургу. «На пельмени», — он долго объяснял мне, что это такое. Я посоветовался с Джуди, и мы решили поехать. В машине, которая за нами пришла (то была личная машина великого хирурга), кроме молчаливого шофера, оказалась еще девушка. Сначала меня поразили пышные темные ее кудри, потом она повернулась, и я узнал Марину — сопровождающую девочки, которую я должен был оперировать. Сначала я был удивлен, переглянулся с Джуди. Но потом Марина заговорила по-английски довольно хорошо, и я сказал себе, что она, видимо, добавлена нам в качестве переводчицы — и вообще для приятной компании. Ну что ж. Допустим. Хотя меня предупреждали, что в России ничего не бывает просто так, во всем надо искать тайный коварный смысл, я разговаривал с ней с удовольствием. Волнение ее, которое поразило меня при встрече, чувствовалось и сейчас, хотя и уменьшилось. Разговаривали мы в основном о девочке, которую мне предстояло оперировать.

— Благодаря ей я и осталась здесь, — улыбнулась Марина. — Не отпускает. Плачет.

— Да, нервничать ей нельзя, — сказал я.

Любое напряжение, эмоциональное и физическое, может окончиться для нее трагически — я уже достаточно изучил ее.

Мы переехали широкую Неву — слева торчал золотой шпиль Петропавловского собора, где, как сказала Марина, были похоронены русские цари, кроме последнего царя и его семьи. О том, чтобы похоронить их прах здесь, сказала она, ведутся переговоры, новый прогрессивный руководитель Петербурга считает необходимым соединить их прах с прахом предков и тем самым хоть немного загладить вину перед ними, поскольку, оказывается, последний царь и его семья были казнены.

— Варварство! — произнес Гриша.

— Да, — сказал я. — В Америке такое было бы невозможно. Такое было возможно, — добавил я, — только в Англии. И еще во Франции, где тоже время от времени казнили королей.

Марина поняла, что я хотел немного облегчить разговор, и улыбнулась. Обогнув широкую площадь, мы подъехали к высокому дому с дорическими колоннами. (Такие дома в имперском стиле в большом количестве строились и в Америке в пятидесятые годы. Я все больше понимал, что при всех различиях в главном — в стремлении к величию и власти над миром — наши страны очень похожи. Именно мысль о могуществе возникала при взгляде на этот дом.)

— Выходим, — сказал Гриша.

— Спасибо, — сказал я по-русски водителю, но он ничего не ответил и даже не повернулся. Если великий хирург окажется таким же, как его шофер, то вечер вряд ли будет удачным.

В парадной возле лестницы стоял столик с лампой и сидел коренастый охранник. Он посмотрел на нас и сделал приглашающий жест. Лифт, однако, не работал. Пока мы поднимались по широкой лестнице на третий этаж, Гриша говорил. Надо сказать, этот парень делал все возможное, чтобы мне было не скучно здесь. Гриша рассказывал, что великий хирург жил на одной лестнице с бывшим хозяином города, партийным боссом, и именно из-за ссор с ним хирург надолго был выслан в провинцию и лишь недавно, с приходом гласности и демократии, вернулся сюда.

— Они что, подрались на лестнице? — спросил я.

Мне очень нравилось, как Марина улыбается. Я бы хотел, чтобы она это делала чаще. Гриша тоже улыбнулся, но объяснил, что нет — ссора произошла не на лестнице. Партийный босс грубо приказал хирургу сделать операцию своей родственнице, но хирург отказался, поскольку операция была бесперспективной. Босс настаивал, хирург отказывался. В результате хирург был исключен из партии и уволен из клиники — и ему пришлось искать работу в провинции. Я сочувственно вздохнул (именно этого, думаю, Гриша и добивался), но сам подумал, что жизнь хирурга в Америке тоже не безоблачна. Порой, по ряду условий, приходится работать именно в провинции — там условия лучше.

Григорий нажал звонок, дверь распахнулась, и оттуда донесся многоголосый, веселый гвалт. Неплохо живут великие хирурги в бедной России — дом, как я понял, полон гостей.

Навстречу нам вышел высокий полный мужчина с круглым лицом и маленькими хитрыми глазками. Он поздоровался, сгреб пальто, которое дала ему Джуди, и бесцеремонно бросил его на сундук — вся вешалка была завешана, в несколько рядов.

— Платон Гришко! — представился хозяин и коряво, но уверенно заговорил по-английски.

Уверенности, как я понял, ему хватало вполне. Мне он сразу понравился. Мы вошли в большую комнату с огромным столом и яркой хрустальной люстрой и были встречены радостным ревом. Давно не помню, чтобы кто-то меня так встречал, если не считать моих неотесанных родственников в Луизиане. И я вдруг почувствовал себя почти так же, как чувствовал себя там.

Нас всех усадили на почетные места, на одной стороне стола с хозяином. И сразу налили в большие фужеры по «штрафной». Обычай этот, идущий, оказывается, еще от основателя города царя Петра, объяснил мне Платон. Пришлось мне подчиниться местному обычаю. Пока я пил, все восторженно мычали и потом разразились аплодисментами. После этого сразу стало тепло и хорошо. Я с удовольствием увидел за столом много знакомых лиц: опытную хирургическую сестру Маргариту (сейчас она была в декольте, открывающем пышный бюст), главного «бюрократа» Борина — здесь он был в пестром пуловере, шелковом шейном платке, весел и беззаботен (потом выяснилось, что он неплохо поет). Было много специалистов, с которыми я уже сотрудничал в клинике, там они были серьезны, сосредоточенны, но оказались веселыми, добрыми людьми.

Стол был заставлен многочисленными хрустальными графинами с выпивкой разных цветов. Я угадывал — Марина переводила. Если я говорил правильно, все аплодировали: клюква (аплодисменты)... грейпфрут? Общий хохот. Не угадал?

— Американская помощь! — Платон указал на графины.

Я не понял.

Платон пошел на кухню и принес пластиковые баллоны с большими буквами «Рояль». К моему удивлению, на баллоне было написано, что спирт этот произведен в США. Как же он здесь оказался? Платон сказал мне, что после введения в России Горбачевым сухого закона все русские сделались роялистами.

Воспользовавшись случаем, я поднял тост — Марина, тоже развеселившаяся, раскрасневшаяся, переводила. Я сказал, что я благодарен аудитории за то, что расширил здесь свои знания об Америке. Раньше мне казалось, что уж о выпивке в Америке я знаю все (хохот, аплодисменты), но оказалось, что нет. Тут я столкнулся еще и вот с этим замечательным изделием моей великой страны. За сотрудничество наших стран во всех сферах!

Я имел успех.

Общение становилось все более тесным и плотным. При этом, я заметил, никто не был сильно пьян, все говорили четко и по делу, хотя и несколько возбужденно. Я был счастлив: я находился среди хороших людей и настоящих профессионалов.

Гришко, обняв меня своей могучей лапой, говорил, что вообще-то русская хирургия лучше американской...

Что так было в прошлом веке, я и сам знал.

...и что сейчас, немного пройдет ахинея... то есть абсурд, и они снова будут делать уникальные операции. Гришко сказал мне, что он сейчас разрабатывает операцию на сердце без остановки его!

Это требует, конечно, уникального мастерства, сказал я, и вряд ли будет внедрено в широкое применение, а в Америке стремятся все операции сделать стандартными, распространенными. Ничего, Гришко жахнул меня своей лапищей, мы свою тоже распространим.

Я огляделся и увидел, что все общаются так же увлеченно и горячо.

Потом высокая и полная жена Платона принесла пельмени в большой миске, и все накинулись на них и ели их очень много. Я старался не отставать. Разговор, однако, не утихал, хотя перешел, как я заметил, на бытовые темы. «А ты!..», «А я!..» — звучало со всех сторон.

Платон снова облапил меня, глянул на раскрасневшуюся, красивую Марину, которая несла вместе с его женой новые миски с пельменями, и шепнул мне примерно следующее:

— А хорошую спутницу... прикрепили к тебе!

Я слегка отстранился, глянул на него. Видимо, слова его следовало понимать в том смысле, что красивая Марина прикреплена ко мне органами для слежки за мной. Я и сам, признаться, думал об этом. Но сейчас, в обстановке радушия и веселья, это уже не казалось мне чем-то ужасным. Я посмотрел на Платона, потом засмеялся и махнул рукой. Мы оба с ним понимали эту ситуацию примерно одинаково. Мол, прикрепили, ну и пусть! Куда же от этого денешься? Ладно, что хоть хорошенькую!

Платон подмигнул мне, и мы выпили. Я повернулся к Марине. Она была сейчас такая близкая! Но... американский спирт, наше тайное оружие, действовал сильно. Мне вдруг начинало казаться, что я забываю, кто я... Я воображал себя бесстрашным Джеймсом Бондом, играющим в тонкую игру с русской разведчицей. Чарам ее противостоять трудно, но на то и Джеймс Бонд. «Из России с любовью!» Мои сыновья-балбесы обожали этот фильм — и сейчас я вдруг в нем оказался. Потом были танцы, я прижимал, пожалуй, ее слишком уверенно, как агент 007. И чувствовал, как дрожит ее спина. Марина смущенно пыталась высвободиться из моих стальных объятий.


На следующий день, когда я встретил ее в коридоре клиники, мне стало неловко за мое вчерашнее поведение. Я изобразил опьянение — схватился за голову, закатил глаза, зашатался. Марина засмеялась.

Хотя радости этот день не предвещал. Мы только что провели генеральную репетицию нашего «сводного оркестра», и результат был печален. После многих репетиций все, наконец, заработало слаженно, я включил электрокаогулятор — резак, и тут же погас свет во всем здании. Запасной генератор, который должен был включиться немедленно, очевидно, был неисправен и заработал лишь через двадцать минут. Если бы шла не репетиция, а операция и свет бы выключился в момент включения искусственного кровообращения, для девочки это означало бы смерть. Как хорошо, что я решил прорепетировать, хотя русские коллеги уговаривали меня сразу приступить к операции. Нет, думаю, репетицией мы в этот приезд и ограничимся. Именно с этим твердым решением я и шел на совет, когда встретил Марину. Ей я сказать ничего не смог. Она так надеялась!

Полное молчание воцарилось после моего сообщения. Неужели мы похоронили надежду? Но я ли один был в этом виноват? Ведь не выступил ни один, кто бы взял на себя ответственность за неприятности с аппаратурой! Никто конкретно за это не отвечал? Или русские не захотели выяснять между собой отношения перед американским гостем? Главное — никто не сказал, в чем проблема, как она решается и когда будет решена. Безнадежно! В России не умеют решать проблемы — умеют только их создавать. Мне неловко было смотреть на Джуди — для нее это означает крах. У нашего проекта в США было много врагов, и сейчас они восторжествуют. Но рисковать для политики жизнью ребенка я не мог — все-таки в первую очередь я медик, и лишь потом уже патриот. Джуди накануне говорила мне, что и в России, кажется, реакционные силы готовятся нанести удар, у нее есть конфиденциальные сведения из консульства. Так что проект наш, похоже, терпит крах!

Молча мы выходили из конференц-зала на первом этаже двенадцатиэтажной больницы, и тут к Борину торопливо подошла секретарша и что-то шепнула, глядя на меня.

— Ах да. — Борин с досадой повернулся ко мне (видимо, теперь я вызывал у них лишь досаду). — Совсем забыл! Для вас же заказана экскурсия в Гатчину... ну... резиденцию царей... музей... парк! — Последнее он выговаривал уже торопливо, явно стараясь отделаться от надоедливого гостя с его блистательными, но нереальными проектами.

Я хотел ему ответить тоже с досадой, что я не затем приехал сюда, чтобы тратить время на бессмысленные экскурсии, но тут за стеклянной широкой дверью больницы увидел Марину, которая радостно махала мне рукой.

— Вот... с ней, — торопливо проговорил Борин и ушел, и все мои русские коллеги тоже разбрелись, лишь Гришко сочувственно потряс мне плечо, добавив несколько русских слов, — значение их я узнал значительно позже.

Оставшись в холле один, видимо никому больше не нужный (Джуди тоже ушла), я пошел навстречу Марине, моей «сопровождающей». Неужели она действительно приставлена ко мне для слежки? Сердце мое болезненно сжалось. Какое красивое, я бы сказал, одухотворенное лицо, особенно сейчас, когда мы шли навстречу друг другу. Не может быть, подумал я, чтобы она «служила» против меня. Что же ей — специально приплачивают за то, чтобы она была радостной? По-моему, за деньги (если она получает их за работу со мной) нельзя выглядеть такой счастливой. За деньги нельзя выглядеть... такой влюбленной. А именно такой она выглядела. И этот ее образ взволновал меня гораздо сильней, чем взволновал бы образ опасной и коварной русской шпионки. С той бы я расстался, уехав отсюда (вряд ли ее командировали бы в Нью-Йорк), а с Мариной, вдруг почувствовал я, расстаться будет не так-то просто. Мы так разбежались навстречу по скользкому каменному полу, что чуть было не прильнули друг к другу, пришлось выставить вперед руки — и мне, и ей.

Так что со стороны можно было принять это за объятие. Впрочем, так же восприняли это и мы — мы подержали друг друга за руки, слегка дрожа, потом, испугавшись, разъяли руки.

С моей Мартой мы поженились в полном удовлетворении нашим союзом (чего не скажешь об отношении к этому браку наших родителей), жили дружно, родили детей... но я не помню, чтобы у нас даже в самом начале была бы хотя бы одна такая встреча, как эта.

Мы молча стояли в центре холла. Марина, я чувствовал, тоже была потрясена этой неожиданной вспышкой чувств, которые накапливались, накапливались понемножку и вдруг — прорвались. «Ку ле фудр» — «удар молнии» — так называют мои предки-французы внезапную роковую любовь. Это уже не исчезнет, не кончится «ничем» — это я понимал абсолютно четко. Неужели рухнет моя устоявшаяся, удавшаяся профессионально, благополучная во всех отношениях жизнь? За этим ты приехал сюда?

Мы пошли с Мариной к выходу. Возле автомобиля Марина, надо сказать, первая взяла себя в руки и хрипло произнесла, растерянно глядя на меня, но на английском (может, все же «приставленная»?):

— Чуть не забыла. Надо немного подождать — с нами еще Гриша поедет.

Это «надо немного подождать» снова насторожило меня. Кто приказал? Одной «сопровождающей» мало, нужен второй? Большая честь для меня!

«Второй» долго не шел, и мы с ней смотрели друг на друга, и подозрения растаяли, и осталась только любовь.


Но как сохранить ее? Мы еще ничего не сказали друг другу, а уже предстояло первое испытание: я должен прямо сейчас огорчить Марину, сказав ей, что операции Ксюши не будет.

Поэтому, когда пришел веселый Григорий, обнял меня (что-то меня сегодня много обнимают), и мы поехали, я долгое время молчал.

Сказать? Вот сейчас. Выедем с территории больницы на улицу! Но на широкой окраинной улице, окруженной стандартными домами, так грохотали грузовики вокруг нас, что сказать что-то в нужной интонации было нелегко. Потом пришла отвлекающая мысль: может быть, попросить заехать в гостиницу, чтобы я мог для загородной прогулки взять плащ? Август в том далеком 1991 году был прохладный.

Но тут я мысленно прикрикнул на себя: хватит тянуть время, ни к чему хорошему это не приведет. Все уловки — лживы и губительны. И, повернувшись к улыбающейся Марине, я, продолжая улыбаться, сказал:

— К сожалению, я не смогу сделать Ксении операцию.

Марина побледнела и отпрянула в дальний угол кабины (мы сидели с ней сзади). Потом, анализируя этот момент, я вспомнил, что удивился поведению Григория: он не прореагировал никак и даже не повернулся. Сообщение мое не взволновало его? Но ведь он с самого начала сказал, что направлен Министерством здравоохранения для помощи нашей акции. И теперь, когда все неожиданно рушится, это не трогает его? Уже знал? Откуда? На совете в больнице он отсутствовал. Но это удивление было не сильным — все мои эмоции были отданы Марине. Испугавшись за нее (так она побледнела), я стал торопливо говорить ей, что решение это принято ради безопасности жизни Ксюши, что пока еще здесь «не все готово» для операции.

— И что же будет? — тихо спросила Марина.

А я еще считал ее «приставленной», нанятой для слежки за мной! Ни за какие деньги, ни за какие гонорары не получится так искренне переживать!

Но тут меня посетила другая тревога: почему же она переживает так за чужую девочку? Конечно, она воспитательница, нанятая для работы с детьми. Но разве можно, если тебя всего лишь наняли, переживать так за свою подопечную?

То, что моя жизнь начинает падать в какую-то пропасть, причем сладкую и манящую, я тогда чувствовал лишь смутно. Все переживалось неосознанно, не в словах, а в смутных ощущениях. Я попытался успокоить себя: ну что ты волнуешься? Ты сказал только что, и достаточно твердо, что не будешь делать операцию, не будешь делать ничего. Ты хотел помочь, не жалея своего дорогого времени и сил, но все тут оказалось неподготовлено, невозможно и... опасно. Для кого?.. Да даже и для меня. Свою репутацию я точно могу тут похоронить. Я говорил все это себе... и в то же время не мог отвести глаз от Марины.

И тут машина резко тормознула — мы с Мариной вместе стукнулись в спинки передних сидений и, выпрямившись, улыбнулись друг другу. Но шофер впереди что-то зло сказал Григорию. Видно, что-то произошло на дороге. Мы стали смотреть вперед. По поперечному шоссе медленно двигалась колонна танков. Конечно, в любой сильной стране есть танки, но то, что они передвигались в таком количестве днем, не считаясь с движением на дороге, насторожило меня. Мы переглянулись с Мариной, и во взгляде ее было отчаяние — так же, как, наверное, и в моем. Вот и кончилось счастье. Нам напомнили, в каком мире мы живем и, главное, в какой стране мы находимся.

— Что это? — спросил я у Гриши, тронув его за плечо.

Но он ничего не сказал и даже не обернулся. От его легкого, приятного стиля общения вдруг не осталось и следа. И тут я окончательно понял, что происходит нечто серьезное и даже трагическое. Больше всего, должен сказать, меня напугали даже не танки, а неожиданное резкое изменение Гришиного поведения. То ли он был сейчас настолько напуган, что даже боялся со мной говорить, то ли, наоборот, преисполнился наглости: «Хватит, поговорили»? Скорее я склонялся ко второму. Не зря я всегда чувствовал какую-то угрозу, исходящую от него, — несмотря на все любезности, а может быть, даже благодаря им, — отнюдь не всегда его тон казался искренним. Ничего враждебного он тоже мне не сказал, просто продолжал сидеть неподвижно и молча, глядя вперед. Нам тоже не оставалось ничего другого, как глядеть туда.

Танки все шли и шли — приземистые, в пятнистой камуфляжной окраске.

На перекрестке стоял солдат, также в пятнистом камуфляже, и, держа в поднятых руках флажки, махал ими, скрещивал их, показывая каждой вновь подъезжающей машине, что дорога перекрыта. Какой-то важный господин вылез из большой черной машины и пошел на солдата, крича и размахивая руками. Солдат торопливо запихнул флажки в чехольчики на поясе, и руки его оказались на автомате, и он направил дуло его в сторону господина. При этом вид у солдата был испуганный — но именно так, от испуга, он и может начать стрелять. Следующие машины останавливались безропотно. Потом произошло самое ужасное: солдатик остановил «скорую». Водитель ее заехал гораздо дальше, чем остальные машины, видимо надеясь проскочить между танками. Из машины выскочил доктор в белом халате и стал кричать на солдата — и снова тот схватился за автомат. «Скорая» развернулась и поехала обратно. Нет, понял я, в этой стране ничего у нас не получится. Это имело и самый конкретный смысл: с Мариной, очевидно, нам скоро придется проститься, чтобы не увидеться больше никогда. С этой отчаянной мыслью мы и глядели друг на друга. Наша машина тоже развернулась и поехала назад.

Мы вернулись по моей просьбе к больнице. Марина поняла, что наша миссия в России заканчивается, и смотрела на меня умоляющим взглядом. Но что я мог сделать? Судя по происходящим событиям, — Гриша наконец-то разговорился и перевел мне то, что сообщало радио, — не только нашей акции пришел конец, но и вообще отношениям между нашими странами! Однако взгляд Марины будоражил меня. Не мог я все бросить просто так!

— Если я успею, я сделаю альтернативную операцию, по Блелоку, — сказал я Марине. — И Ксюша некоторое время сможет жить. А потом, я надеюсь...

Марина сияла! Поцеловав ее, — Гриша глянул на это с некоторым изумлением, и пускай, — я ушел в больницу.

На следующее утро мы с Джуди спустились в холл гостиницы «Ленинград». После того как нас стали часто показывать по телевизору и о нашей акции стала писать пресса, нас переселили в эту гостиницу, впрочем довольно плохую. Спустившись в холл, мы попали в тесную и шумную толпу. Как мы сразу поняли, из отеля не выпускают. Несколько одетых в штатское, но одинаково коротко остриженных парней стояли у стеклянных дверей и сдерживали разъяренную толпу: люди приехали в этот прекрасный город, видный сквозь стеклянные двери, вовсе не для того, чтобы торчать здесь. Можно было пожалеть и этих парней, выполняющих приказ, — обливаясь потом, стараясь при этом улыбаться, они извинялись сразу на многих языках, объясняя, что все это делается для безопасности гостей, — в городе возможны военные действия.

В холле было много очень хорошо выглядящих, явно приехавших из-за границы людей, громко и яростно говорящих по-русски. Употреблялись и некоторые неофициальные обороты речи, которые я тоже научился тут понимать. Джуди объяснила мне, что как раз сейчас происходит здесь «Конгресс соотечественников» — знаменитые русские со всего мира, поверив сведениям о радостных переменах в России, приехали сюда на конгресс — и вот как тут их встретили: устроили путч! Я уже видел танки по телевизору (а не только из машины), но все же надеялся, что мы как-то проскочим. Должен заметить, что в русской толпе тоже не было отчаяния или уныния, все говорили громко и решительно, некоторые даже весело — было ясно, что происходящее взволновало, но не испугало их. Все они были полны решимости и теперь оживленно обсуждали — как быть. Я тоже решил не бездействовать. Я протолкался вперед, к охраннику, чье лицо показалось мне наиболее сообразительным и симпатичным, и стал настойчиво, то по-английски, а потом даже по-русски, как мог, объяснять ему, что я американский хирург и должен сейчас делать операцию русской девочке, жизни которой угрожает опасность.

— Ничего не знаю... нельзя, — уныло повторял он.


Марина


Я бегала по больничному коридору, глядя на часы. Жила я все эти дни у Капы. И так-то жизнь у нее напоминала ад — и вдобавок к этому старенький ее приемник в это утро на разные голоса рассказывал о танках на улицах, о готовящемся штурме Белого дома в Москве, о погибших ребятах. Что будет с Крисом? И что — с Ксюхой? Потом я решила все-таки ехать в больницу, приехала очень рано. Ждала. Он не появлялся. Потом часы показали девять — время начала операции. Криса не было. Наконец в коридоре послышался гул, вдали показалась толпа. Впереди шел огромный Гришко, за ним — свита. Я кинулась им наперерез.

— Скажите, — проговорила я, — из-за... событий... ничего тут... не отменилось?

Наверное, в толпе он принял меня за журналистку.

— Нам плевать! — проговорил он яростно. — Наше дело — исполнять свой долг!

Вместе со всеми я вошла в операционную. Она была большая, светлая и... красивая. Не думала, что такое можно сказать о медицинском помещении — но это было именно так. Как я поняла, для важного гостя из Америки было приготовлено все самое лучшее. Кольцом вокруг стола стояли ассистенты, отвечающие за анестезию, за искусственное кровообращение, за ними, по стенам операционной, стояли зрители, переговариваясь. Помню, меня поразила некоторая торжественность и даже праздничность вокруг. Все это радостным ожиданием напоминало премьеру... В свое время мы немало посетили их с папой и в Ленинграде, и в Москве. Некоторые дамы, как заметила я, были весьма ярко накрашены, блистали драгоценностями. Видимо, к предстоящему действию отношение было особое. Всем что-то представляющим собой полагалось быть на этой «премьере».

Эта операция была нашим дерзким ответом путчу! Но...

Не было только главного солиста. Все перешептывались, поглядывали на большие часы на стене: от срока прошло уже двадцать минут!

«Я сама еле добралась...», «...перекрыто», — доносилось до меня.

Ксюха лежала на столе, маленькая и несчастная, уже «спящая»... Каждая лишняя минута этого сна, как я поняла из разговоров, для нее опасна! Ее левая ручка была задрана и привязана к голове. Она, бедненькая, словно отдавала пионерский салют. «Всегда готова!» Только вот мы не готовы!

И вдруг пошла волна шума... и появился Крис!

Он нашел меня взглядом и улыбнулся мне.


Крис


Самолет набрал высоту и стал разворачиваться, наклонившись влево. Далеко внизу, как рассыпанные кусочки сахара, стояли одинаковые дома окраин. Где-то там, один из этих «кусочков», — наша больница. Я уже сказал себе «наша», но, наверное, зря. Консульство велело нам вылетать немедленно, и у больницы уже стояла машина. Как объяснил нам консул, который тоже приехал, положение в стране еще очень неустойчиво, и в любой момент может получиться так, что с вылетом иностранцев могут начаться проблемы, можно вместо Нью-Йорка оказаться в Сибири. Я еле успел проститься с Мариной (это было в реанимации, куда после операции вкатили Ксюшу). Операция, несмотря на некоторые сбои из-за несогласования действий персонала, прошла нормально — теперь Ксюша будет дышать кислородом, а не углекислым газом. Впрочем, дышать, «шевелить легкими» придется ей гораздо активнее... хватит ли сил? Я сказал Марине, что через год сделаю Ксюше окончательную операцию, и запомнил радость в глазах Марины и сомнение: как ты это сделаешь? Где? Ведь ты больше не приедешь! Кто теперь приедет к нам — после того, как их встретили танки?

Я подержал ее за плечи. Быстро поцеловал... Вокруг нетерпеливо переминалось больничное начальство, несколько удивляясь тому вниманию, которое я уделял молодой, никому не известной девушке, когда вокруг происходило такое!

— Ну, спасибо тебе. Надеюсь, свидимся! — обнял меня тучный Гришко.

И вот уже — самолет. Передо мною — глаза Марины после того, как я обещал вернуться и сделать Ксюше окончательную операцию. В глазах была радость не только за девочку, но — и за себя... за нас. Буду оперировать, значит, увидимся... Увидимся ли? И дома меня ждут такие проблемы! Я сжал ладонями лоб и тихо простонал, к счастью, никто не заметил этого — все, взволнованные последними событиями, особенно переживали взлет — не произойдет ли чего? Когда, наконец, самолет выровнялся и мерно загудел, по салону пронесся вздох облегчения. Многие отстегнулись, стали ходить по проходу. Замелькали стаканы, пошел оживленный гул, разговоры, смех.

Я глянул в иллюминатор — земли уже не было, только ровные кудрявые облака.

Глава 16

Марина


И произошло чудо: после операции Ксюха стала расцветать! Дышала она, правда, еще напряженно и учащенно, но как-то с удовольствием, глазки ее весело блестели. Она чувствовала, что «работает» не зря, что теперь при ее дыхании в легкие попадает не углекислый газ — кислород! Я не вела еще музыкальных занятий в группе малышей, где лежала она, но часто к ней заходила. «Лежала» вместо «была» я произнесла не случайно. «Лежала» она в неперспективной группе, где «лежали» неперспективные дети. Это нормально, что все дети до полугода лежат и даже не садятся, но эти дети — на них было страшно смотреть — не садились и в полгода, и в девять месяцев... и большинство из них не сядет никогда! Раньше Ксюха выделялась из них только веселым, живым взглядом и беспокойными ручонками, которые жадно за все хватались. Но после операции произошло чудо. На десятый день я пришла к ней, она протянула ручки, а я вдруг почему-то решила поиграть с ней, отдергивала свои ладошки от нее. Сначала она гневно нахмурилась — вообще характер в ней чувствовался сильный. Потом она улыбнулась, но как-то напряженно, слегка напряглась — и вдруг села в кроватке и, торжествующе улыбаясь, схватила мои ладошки! Мы были счастливы — и я, и она. Потом я огляделась — со всех сторон доносилось бессмысленное гульканье, однообразные крики... Почему мы с Ксюшкой здесь? Я уже замечала на своих занятиях, что группа всегда в конце концов выстраивается под самого отсталого. Ребенок более развитый постепенно становится таким же ограниченным, как самый отсталый. За некоторых я хлопотала — о переводе в перспективную группу, но чаще случалось так, что по каким-то критериям (они были установлены здесь весьма четко) до перспективной группы он чуть-чуть недотягивал — и буквально на глазах деградировал, общаясь только с неперспективными. На бесперспективных и мне приходилось ориентироваться в своих занятиях — приходилось проводить лишь те «распевки и притопы», которые могли выполнить все. Но глядеть на мальчика или на девочку, которые становились дебилами не только из-за дефектов рождения, но и по обстоятельствам, и по нашему решению, было тяжело. Неужто такое произойдет и с Ксюшей?

Я подъехала с этим разговором к Изергиной, но она сурово сказала мне, что распределением по группам и вопросом переводов занимается только Мынбаева, главный врач. «Идите к ней!» К Мынбаевой мне идти не хотелось, но я пошла. Мынбаева как раз возглавляла ту группу персонала, которая не любила меня, считая «папиной дочкой», присланной, чтобы шпионить, а потом захватить власть... Хотя с папой я не виделась уже давно, они могли бы это заметить! Но — не хотели замечать. Даже то, что я поехала с Ксюшкой на операцию и там общалась с «медицинским бомондом», вменялось мне в вину, считалось «блатом»!.. Хотя — интересно, кто бы из них так возился с Ксюшкой, как я?.. И тем не менее, я собрала всю свою волю и, полюбезничав с секретаршей, вошла к Мынбаевой. Мынбаева, скуластая пожилая татарка, не переставая курить, сразу резко напала на меня (тему она знала — Изергина уже позвонила ей). Мынбаева произнесла издевательски, что мое «высокое происхождение» (опять речь о нем!) не дает мне права командовать делами, в которых я «не петрю».

— По-моему, те времена кончились, — язвительно проговорила она, — когда партия нас учила, как и кого лечить.

При чем здесь «партия»? Я даже комсомольской активисткой никогда не была, и отец, кстати, никогда не толкал меня к этому. Просто я переживала за Ксюшку!.. Нельзя? Да. Видимо, не стоит. Уж точно не стоит делать вид, что я могу что-то решать или даже предлагать. В этой ситуации мои усилия могут иметь обратный эффект. Поэтому я смущенно потупилась и робко пролепетала:

— Извините, Фарида Латыповна! (Это унижение ты еще попомнишь у меня!) Я вовсе и не собираюсь ничего предлагать. У меня же нет медицинского образования! Мне просто кажется, что Ксюша... более развитая. И потом, эта операция так помогла ей!

Латыповна тут немного смягчилась (поставив меня «на место», как казалось ей). Она достала медицинскую карту Ксюхи, читала, вздыхая.

— Да нет. Все правильно, — проговорила она.

— Что — правильно? — пролепетала я.

— Правильно она... в этой группе находится! Вот... гляди, — протянула она мне рентгеновский черный снимок, на котором брезжили вроде как дольки лимона. — Гидроцефалия у нее! Вода в клетках мозга! Конечно, не такая, как у Миши Павлова. Жить она будет...

А Миша не будет?!

— Но полноценной она не станет, и чем дальше, тем больше она будет отставать от своих ровесников. Так что... — Она решительно засунулаКсюхину карточку в пачку. Мол, окончен разговор!

— Но ей ведь операцию сделали! — сказала я. Уйду, и все — Ксюха обречена быть дебилкой!

— Но ей же не на мозге операцию сделали! — резко сказала Фарида. — А я тебе про мозг говорю!

Что-то я не помню, чтоб мы с ней переходили на «ты»! Но об этой ее «небрежности» мы лучше вспомним как-нибудь потом. А пока...

— В Америке — там занимаются реабилитацией их, вместе с нормальными учат, и даже выучивают. И другие дети это терпят, и даже помогают этим. А у нас... Ты только представь себе умственно отсталую в обычной школе. Загрызут. Причем учителя первые! Они и с нормальными учениками у нас кое-как обращаются, а уж с такими... Так что устрой ее в Америку — ты ж можешь? — Она как-то блудливо посмотрела на меня: мол, не зря ж ты перед американцем прыгала?

Я еле сдержалась, но это мне удалось. Кивнув, я пошла к выходу.

— Так что ты не в Чикаго, моя дорогая! — издевательски произнесла Мынбаева мне вслед.

При выходе я столкнулась с Изергиной — она явно спешила узнать у своей подружки, как та поговорила со мной.


Почти месяц потом было все тихо, и вдруг Изергина появилась аж на занятиях — видно, какое-то важное известие. Посмотрела на моих марширующих «солдатиков» и, видно уняв свое волнение, строго проговорила:

— После урока сразу зайди.

Она все-таки взяла себя в руки, но тут разволновалась я. Что за новости?.. Откуда? Я перебрала все. Вроде неоткуда ждать мне радостей. Разве что письмо от Криса? Но тогда могла бы и сразу отдать. При чем здесь она и ее кабинет, если письмо — мне!.. Не мне?

Я играла. Солдатики маршировали.

...А кому? Ей? Передает мне приветы? Через нее? Обозначает дистанцию — мол, ничего личного, только общественное, спасибо за приятное сотрудничество, привет-привет!

Тогда можно не торопиться. После урока, когда пришли нянечки забирать детей, я еще некоторое время поиграла для себя. «Песню без слов» Мендельсона. Сколько уже длится она? Началась еще тогда, когда я была счастлива и влюблена. А сейчас? Счастлива? Влюблена? Нет, не счастлива. Но — влюблена, почувствовала я, причем гораздо сильнее, чем тогда. Но — не побегу. Чтобы никто не догадался. В тот, первый, раз догадался кое-кто, и вышло печально. Я встала и не спеша пошла к Изергиной.

— Ну, где же ты?! — воскликнула она нетерпеливо, когда я вошла.

У нее-то что за азарт?

— Тебе привет от Криса! — доверительно, как подружка, шепнула она.

Привет через начальницу?.. А мне-то казалось — что-то было у нас! Да, такие «приветы» — это «два шага назад»! Впрочем, тебе, наверное, почудилось тогда? Возраст такой у девушки, когда всюду мерещится любовь.

— От кого? — спросила я глуховато-придурковато.

Пусть Изергина не надеется, что тут ей обломится свахой быть. Да и никто вроде бы и не сватается?

— Ну, от Криса... американского хирурга. Помнишь? — с сомнением спросила она, видно полностью разочаровавшись в моих умственных способностях. И это хорошо.

— А, — проговорила я тупо.

Не расколешь меня. Тем более, вижу я, незачем тут раскалываться!

— И чего он?

— Ну... — произнесла Изергина (видно, сбившись с какого-то плана). — Шлет тебе привет...

Я послушно кивнула.

— И чего пишет? — Я хотела даже зевнуть, но потом решила, что это слишком.

— Дело у него к нам! — снова азартно проговорила старушка.

Прям огонь! Какое же дело, интересно, может быть у него к «нам»?

— Ксюху удочерить он хочет! — выпалила она.

Я чуть не упала. Прилив счастья вдруг сменился приливом отчаяния.

«А как же я?!» — чуть было не вырвалось у меня.

А что «я»? А я — сбоку. Хорошо, что хоть привет передал! Забудь свой бред. Дальше я слышала уже все как-то глухо. Изергина говорила, кажется, что вокруг этого дела — усыновления и вывоза наших детей за границу — целая буча поднялась. У нас многие политики, «патриоты», кричат: «Не отдадим им наших детей! Даже больных! Мол, пусть здесь помирают, но врагу не дадим!» Горбачев пытается что-то сделать, но после путча авторитет у него уже не тот. Да и в Америке буза. С помощью Горбачевых и Детского фонда имени Ленина дочь бывшего американского госсекретаря Шульца усыновила нашего ребенка. Так и в Америке поднялся крик! Америка страна демократическая — там возмутились все: дочери госсекретаря можно, а нам нельзя?

Изергина, прервавшись, с опаской глянула на меня — не задело ли это меня, «дочь секретаря»? Нет, не задело. Я что?

— Крис пишет, — ласково улыбнулась она, — что Джуди это дело ведет. Дело это тонкое, неопробованное. Куча разных соглашений... показаний лиц... Надо, чтобы все было о’кей... ни сучка, ни задоринки.

Она глянула на меня. Ясно, зачем она меня позвала. Я как раз и тот сучок, и задоринка, которая может дело сорвать. Да нет — с какой стати? Я даже руками развела.

Изергина успокоилась, разулыбалась.

— Крис пишет, — снова доверительно заговорила она, — что за Ксюху они, как положено, «калым» внесут. Откуда он, интересно, слово такое знает? — Приглашая поделиться девичьими секретами, она хитро глянула на меня.

Я пожала плечами. Откуда я знаю? Я этого слова не говорила ему. Ко мне не имеет отношения оно. За меня «калыма» никто не прелагает!

— Пишет, что фонд Джуди собирается выделить нам набор новейших пособий, оборудования... целый список лекарств! — Она буквально задохнулась от счастья. Ну, ясен тут ее интерес. Да и не только ее... Я тоже очень рада. Я ведь работаю здесь... и, похоже, буду работать всегда.

Но оказалось, то был не единственный ее интерес. Я уже хотела встать, удалиться... унося дорогой «привет» с собой. Но оказалось — это не все.

— Короче, — проговорила она, — пока наши там, — она кивнула куда-то вверх, — остановились на том, что вопрос об иностранном усыновлении — отдавать или нет — должны главы местных администраций решать.

Она уставилась на меня. Так вот меня зачем звали! Как, все-таки «дочь секретаря»! Но только дочь американского секретаря себе ребеночка выпросила, а я должна идти хлопотать, чтобы меня того жалкого лишили, что у меня есть! Несколько раз я собиралась к отцу с добром пойти — помириться, поплакать, но уж — не с этим! Ксюху я им не отдам!

Я вдруг почувствовала на щеках горячие, едкие дорожки слез. Изергина явно не ждала, что я расклеюсь именно в этом месте, вскочила, забегала, капала в ложку валерьянку. Хлебнув ее, я немного успокоилась, но некоторое время еще всхлипывала, она гладила меня по спине, приговаривая: «Бедная ты моя!» Почему — бедная? У меня вся жизнь еще впереди. У меня еще свои дети будут! А Ксюха... Тут я слова Мынбаевой вспомнила: «Ты не в Чикаго, моя дорогая!» А там Ксюха, глядишь, красивая и нормальная станет!.. Но к отцу я с этим не пойду. Не могу!

Я покачала головой молча, и умная Изергина поняла, вздохнула. Но жизнь разнообразная у нас. И жесткая. Всегда к больному месту путь найдет.

Зазвонил телефон. Я встала, в растрепанных чувствах, чтобы поскорей уйти и поплакать где-нибудь втихомолку. И Изергина уже рассеянно кивнула мне — мол, иди. И вдруг властно показала ладошкой: садись!

— О господи! — воскликнула она.

Я опустилась в кресло. Ну что там еще? И явно что-то такое, что мне опять придется на рельсы лечь. Господи, что за жизнь такая мне выпала? За что? Как говорил в далеком прошлом отец, мной любуясь: «Большому кораблю — большое плавание!» Но я-то в луже пока.

— Ясно, — вздохнула она.

И повесила трубку. И уставилась на меня с бабьей жалостью: мол, достается тебе!.. Ну?

— Яхнов звонил! — Она не сводила с меня глаз.

Ну. Яхнов. Филипп Матвеич. Наш завхоз. Точнее, ее зам по хозяйственной части. Я-то тут при чем? Я с наслаждением почти чувствовала, что отчаяние отпускает меня. Как оказалось, напрасно.

— С хлебозавода, — добавила она.

А... Давно уже разговоры шли, что никакое министерство денег нам сейчас не дает, и даже хлебозавод отказывается хлеб нам отпускать, в долг нам уже не верит. Теперь детишки и без хлеба уже? Я подняла голову — мы с ней глядели друг на друга.

— Говорит — надо нам к Кошелеву идти!

Могла бы и не договаривать. «Попроси, девочка, хлеба у папы, для бедных детишек в переходный период!»

А куда денешься?! Заодно и с Ксюхой порешим!

Здравствуй, папа!


Зоя Игнатьевна, старая секретарша отца, не узнала меня. Неужели я так изменилась? Да, прежней девочки с бантиками уже нет. А кто — есть? Вот сейчас и узнаем!

— Проходите, — сухо сказала Зоя Игнатьевна.

Отец, к счастью, меня узнал. Более того, вышел из-за стола, обнял меня и поцеловал. Потом даже одобрительно потряс меня за плечи. Ни с моей, ни с его стороны не было высказано ни малейшей обиды и даже намека на то. Вот, отец наставил дочь на правильный путь и теперь гордится ею. И я горда. Только почему этот правильный путь такой тернистый? «Большому кораблю»?

— Знаю, знаю! — сразу замахал руками отец, как только мы уселись. С приходом демократии он стал гораздо мягче, улыбчивей... почти как Горбачев на портрете. — С хлебом решим. Сегодня отгрузят вам. Ну а дальше... — Он вздохнул. — Не в моей епархии вы — в федеральном подчинении. А им не до нас! — Он глянул на Горбачева с легкой насмешкой. — Самим бы усидеть... — Он задумался. — Как вы насчет того, чтобы потесниться? Реставрационные мастерские подселим к вам! Они как раз сейчас монастырь будут реставрировать, в первоначальный вид приводить — по программе ЮНЕСКО. Так что деньги будут у них. Оформим субаренду ваших помещений — и деньги будут у вас... хоть какие-то.

Мы с Изергиной переглянулись: а когда монастырь отреставрируют, в «первоначальный вид» приведут, наше убогое заведение вряд ли оставят там? Выкинут?

Но отец улыбался так душевно, что наши черные подозрения спрятать пришлось.

— Кстати, возглавляет их знаешь кто? — Он как бы сообщал мне большую радость. — Зотов, Игорь! Ну, ты знаешь его! Щук еще вместе тягали — помнишь?

Помню, конечно, — как это забыть? Отец мечтал, чтоб у него родился сын, и с детства воспитывал меня по-мальчишески: поддразнивал, разрешал лазать по деревьям, брал на рыбалку, хотя сам к этому относился с усмешкой: «На одном конце — червяк, на другом — ...» И всей технической частью ведал у нас Игорь — ловил, чистил. Я помогала ему. Как не знать. С ним, можно сказать, выросла. Симпатичный мужик. Красивые русые кудри, синие глаза. Лицо... хочется сказать — старинное, словно с иконы, хоть и молодое. И какая-то особая стать — приятно было на него смотреть. Первая детская влюбленность? Может быть. Отец все шутил с ним: «Вот подрастет моя Машка!» Я, помню, краснела, с треском сучьев убегала в кусты. Да, умеет папа играть на струнах души. Угодил, как всегда, в десятку, все по-своему сделал. Вроде бы мы к нему пришли с прошением, а он «продавил» свои хитрые дела.

Пришлось и Изергиной радостно осклабиться — куда деться? Мол, если уж друг детства — какой разговор?! Разволновал папа: снова с Игорем Зотовым рядом оказаться!.. Кстати, Игорь был — тогда уже — не какая-то шестерка! Начальник отдела строительства райкома, колоссальная мощь была в его руках! При этом — простой, веселый парень. Я думаю, войдет в наше положение, поможет. Ясно, на реставрацию он перешел — себе не в убыток!

— Давайте попробуем, — сказала Изергина.

Да, изменились времена. Раньше, помню, тут в покоях «первого» была такая чопорная тишина, посетители, как тени, скользили, опустив глаза. А теперь я, пока ждала, дивилась переменам — люди снуют энергичные, хохочущие, взгляд быстрый у них, входят без стука... Закипела жизнь — и батя, похоже, не растерялся!

— Ну!.. — Отец шлепнул ладонями по коленям, показывая как бы, что ему надо куда-то бежать. Хотя бежать на самом деле пора нам.

Но Изергина — тоже непроста. Тоже из этой партийной школы. Вдруг «вспомнила», с беспокойством на меня посмотрела.

— Мариночка! А...

Уже надеялась я, что без этого «а» обойдется и все как раньше останется... Но нет. Не останется. Перемены — неотвратимы. Особенно ясно я это здесь поняла.

— ...еще один маленький вопрос. — Изергина почему-то на меня смотрела. Эта не отцепится!

— Что такое, доча? — Папа тут взволновался, в основном как бы за меня.

Тут Изергина, видно, решила, что уже достаточно использовала меня, пора уже форсировать события.

— Еще одно последствие... нашего бедственного положения, — горестно глянув на папу, вздохнула она. — Речь идет... об иностранном усыновлении детей из нашего интерната. Сами видите — порой даже хлеба нет!

При этом, кратко вздохнув, они с отцом глянули на Горбачева. Спелись! Впрочем, уже давно. Слышала я, в училище еще, что у папы с Изергиной было что-то. Давно. Идейная близость явно осталась.

— О-хо-хо! Времена! — простонал папашка.

Да неплохие, думается, для них времена, на самом-то деле!

— Вы-то, я думаю, заинтересованы? — усмехнулся батя.

— Ну... обещают некоторую помощь, — скромно проговорила Изергина.

— А шо про меня скажут земляки-то? — Батя перешел на просторечие, что бывало с ним, когда он особенно хитрил. — Шо детишек наших за рубеж продаю? А у меня ж скоро выборы!

— Ну, несомненно... все это будет делаться с вашим участием! — пропела она. — И думаю, благородная ваша роль будет отражена!

— Да знаю я. — Он дернул на столе какую-то папку. — Прислали тут!

Всегда он все знает!.. Все?

Он что-то очень долго молчал, потом произнес вдруг:

— А у нас... вылечить нельзя?

Неужели все знает?

— К сожалению, — сказала Изергина. — Вы, наверное, знаете... Ксении Троицкой, сироте... названной в честь нашего города, — лучезарно улыбнулась она. Отец склонил голову «с пониманием». — ...была сделана операция на сердце американским хирургом. Но — предварительная, не окончательная. Полноценной жизни не будет после нее. А для окончательной, увы! — Она развела руками. — К счастью, — снова расцвела она, — американский хирург настолько привязался к этой девочке, что теперь жаждет ее удочерить!.. Но все, конечно, зависит от нашего с вами согласия! — вспомнив, видимо, о партийной дисциплине, строго закончила она.

— Но там, наверное, куча бумаг? — произнес папа задумчиво. — И потом, родители ее не возникнут? — Тут он посмотрел почему-то на меня.

— Не возникнут, — проговорила Изергина.

— А что, они... известны? — спросил он.

Изергина с отцом как-то переглянулись.

— Пока никто не объявлялся, — сухо проговорила Изергина.

— А вдруг объявятся — в самый неподходящий момент? — произнес папа.

Я вдруг почувствовала, что куда-то улетаю, слышу и вижу это откуда-то очень издалека. Такое я замечала еще в детстве: все слышишь словно сквозь воду, и самый простой разговор вдруг кажется таинственным и даже страшным.

— Ну хорошо. Держим под контролем! — произнес отец.

«Вода» как бы вдруг вытекла из моих ушей, теперь я все слышала так же, как перед этим, и даже еще громче и как-то... звонче.

Вместе с отцом, обнимающим нас за плечи, мы вышли в приемную. Там при его появлении вскочили на ноги сразу несколько ожидающих — все какие-то холеные, уверенные, нагловатые.

— Пал Петрович... Пал Петрович! — почтительно, но с какой-то ноткой фамильярности загомонили они. Да, интересные тут дела!

Зоя Игнатьевна наконец-то узнала меня:

— Ой, Мариночка! Как вы... повзрослели! Я даже сразу не узнала вас!

Опять вернулось странное состояние — казалось, я вижу это словно во сне...


А сон в эту ночь приснился, наоборот, какой-то реальный. Кусок моей жизни? Из будущего? Да нет, скорее из прошлого. Но почему-то забытого мной... вырванного из жизни. Я вспомнила, что несколько раз уже была в этом сне, но наутро испуганно отгоняла его. Я зябну, вся моя нижняя часть оголена. Я чувствую за бесстыдно поднятыми моими ногами плещущую воду в каком-то корыте. И чувство это вдруг подтверждается: чья-то маленькая ладошка звонко шлепает по воде, и до меня долетают брызги, и моя нежная кожа вздрагивает.

«О! — доносится до меня знакомый голос молодой врачихи. — Пловчихой будет!»

В тумане, застилающем взор, смутно проступает высокое сводчатое окно, верхняя его часть — круглый цветок из зеленых и красных стеклышек...

Я резко, в поту, просыпаюсь... А вдруг моя «пловчиха» где-то плывет? Почему так ясно, как никогда, вернулся этот сон после разговора с папой? Сама знаешь почему! Оставь фантазии! Ксюху надо спасти!.. А стало быть, отдать... Она — не «пловчиха»! Все!

Глянув на часы, я отбросила одеяло.


— ...А уехала Лидия Дмитриевна! — радостно сообщила мне секретарша Изергиной, Верочка, когда я сунулась туда.

— А куда же она уехала? — почему-то испугавшись, спросила я.

— А в Ленинград... что-то там насчет удочерения! — сообщила Верочка, простодушная племянница Изергиной.

— В Ленинград? А зачем — в Ленинград? — пролепетала я.

Как-то все вдруг передо мной затуманилось. Вдруг снова выплыло «то» окно с цветным витражом-цветочком наверху.

— А я знаю? — улыбнулась Верочка.

А я — знаю?


Мне казалось (или это — нервное?), что Изергина после приезда избегала меня. Впрочем, наверное, нервное... Почему, собственно, директриса должна так уж якшаться с девчонкой-преподавательницей? У нее важнее дела!.. Так говорила себе я, но это не успокаивало. Почему-то.

И вдруг — Изергина появилась сама! Во время уроков! При этом она сияла, как медный пятак!

— Пошли! — произнесла она радостно, как одна подружка другой.

По ее сиянию я все поняла.

— Сейчас... только попрошу... нянечку посидеть, — пролепетала я.

— Уже идет. Пошли! — Нетерпеливая подружка дернула меня за руку. — Ждет!

Я и сама была счастлива. Правда, посередине пути, под сводами коридора, испугалась: вдруг она тому радуется, что пришел Игорь Зотов, мой «жених»? Я глянула на Изергину. Она улыбалась.

— Представляешь, — сообщила она. — Даже русский выучил, чтобы с Ксюхой по-русски болтать!

Только мне не придется с Ксюхой болтать!

Телефонная трубка, отражаясь, лежала на полированном столе. Я взяла ее, поднесла к уху.

— Хэлло, — хрипло проговорила я.

— Здорово! — Знакомый голос произнес незнакомое слово. Раньше — незнакомое. А теперь...

Не так уж он выучил русский язык. Без всяких нежностей — к делу приступил.

— Не могу сейчас приехать я. Много есть работы. Но Джуди все сделает хорошо!

Не сомневаюсь.

— Не плачь!

Это он в самую точку попал: именно этим я и собиралась заняться.

— Мы с Ксюшей... увидим тебя... в прошлом.

Ошибся маленечко... Но опять в самую точку попал. В прошлом — было, действительно.

— Прош-шай!

И это тоже правильно. Хотя, если бы хорошо знал русский, «до свидания» сказал. Выходит, кто меньше язык знает — меньше врет?

Гудки. Все. Я упала в кресло. Радость сползала с личика Изергиной. Появилась злоба: вот, мол, хочешь порадовать, и где же благодарность? Сейчас изобразим. Улыбнулась. Начальница успокоилась. Но ненадолго.

— Ну что? Ксюхины дела все готовы? — бодро осведомилась я.

— Ну! — Изергина так же бодро кивнула на папку с тесемками.

— А можно посмотреть? — Я улыбнулась невинно.

Краска вдруг стала сползать с ее лица.

— Нет... это не то. — Она торопливо сунула папку в стол, стала судорожно хлопать ладошкой по столу, на котором ничего не было, кроме скрепок. — Сейчас. — Она встала. — Нет. Потом. — Она села. — Сейчас мне... срочно позвонить надо.

...Почему я вышла тогда?

Давно уже я не ходила столько по городу! Осень, оказывается. Октябрь. Долго стояла на главной площади. Покрашенный бронзовой краской Ильич облупился, как никогда. Перестройка!

Нет... К отцу я не пойду. Его стальное сердце не разморозишь...

Гриня. Вот кто! Он завздравоохранением — и мой друг. И он — скажет, увидев сейчас меня. У него-то, надеюсь я, еще живое сердце?.. Он скажет... если есть что.

Я взлетела по лестнице.


— ...Бред! Хотя — вполне естественный. Я понимаю тебя.

— А как же... окно?

— Да. Ты была там. Но... выкатили тебя оттуда... одну. А ее... вынесли. Мертвую.

— А ты, что ли, был там?!

— Нет... Но ты так рассказываешь! — улыбнулся он. — А сон... Это так... мечта. То, что мы хотели бы... Вот.

Он умолк. Но чувствовал, что я не успокоилась.

— Григорий Васильевич! — всунулась секретарша.

Он с досадой махнул рукой, и она исчезла.

Да, я не успокоилась. Это чувствовал он.

— Ну ладно! — с отчаянием вымолвил он. — Ты правильно чуешь. Не обманешь тебя! Есть тут одна... тайна!

— Ну... скажи...

Тянулась жуткая пауза.

— Нет, — произнес он решительно. — Сейчас не скажу!.. Я тебе лучше... покажу.

— Что?

— Увидишь. Я позвоню.

— Что с тобой? — встревоженно встретила меня Изергина. Пощупала пульс. — Ты не в порядке. Иди ложись. Сейчас Мынбаеву пришлю!

Я пошла, послушно разделась, легла. Через полчаса пришла Мынбаева с чемоданчиком, почему-то очень мрачная. Сделала мне укол. И я уснула. Но к сожалению, не навсегда!

Кто-то меня тормошил. Я проснулась. Нет, «то» окно больше не снилось мне! Надо мной стояла Изергина.

— Вставай, — заботливо проговорила она. — За тобой приехали.

— Кто? — Я встала, слегка пошатываясь.

— Григорий Васильевич, — сказала она.

Надо же, какой заботливый! И все такие заботливые! На меня напала слезливость... вместе с какой-то глубокой апатией.

Гриня встретил меня у двери, заботливо отвел в машину. Мы ехали молча. Листик прилепился к стеклу.

— Куда это мы? — встрепенулась я.

— На вокзал, — помолчав, проговорил Гриня.

— На вокзал?! — воскликнула я. — В медпункт?!

Так я и знала! Ведь именно на вокзал в медпункт была подкинута Ксюха! Оттуда ее Влад и привез! А кто — туда?.. Гриша знает!

— Увидишь, — только и сказал он.

У широких вокзальных ступенек мы вышли. Под гулкими сводами нас встретил какой-то суетливый тип.

— Григорий Васильич? Это с вами?

Он солидно кивнул. «Это» не прореагировало.

Мы молча шли под высокими гулкими сводами.

— На месте? — высокомерно осведомился Григорий Васильевич.

— На месте! — как-то гнусно усмехнулся тип.

Красный светящийся крест сиял впереди путеводной звездою. Вот сейчас!.. Отсюда Ксюха начала свой жизненный путь... верней, продолжила. А где — начала? Сейчас я узнаю это.

Меня колотило... Мы прошли почему-то мимо креста.

— А-а... — Я растерянно дернула Гришу за рукав.

— Сейчас. — Он, успокаивая, поднял ладонь.


Мы вошли в милицию, в тускло освещенный зал. Милиционер за барьером торопливо надел фуражку и, поднявшись, отдал честь.

Я огляделась. В углу зала была покрашенная в белое металлическая решетка, а за ней, схватившись грязными пальцами за прутья, стояла растрепанная, окровавленная старуха.

— Не дралась я ни с кем! — вопила она.

— ...Уймись, Федулова! Увести? — Дежурный почему-то спросил у Гриши.

— Нет. Погоди, — произнес Гриша.

...Почему? Почему-то, взяв под локоть, он повел меня ближе к решетке... Почему?

— На квартирку пригласили, только вы...ать забыли! — кривлялась она.

Зачем Гриша так ужасно, так близко подводит меня к ней?.. Старуха разглядела меня, и вдруг в глазах ее вспыхнуло что-то человеческое.

— Марина! Марина! — вдруг завопила она, сотрясая решетку.

Откуда она меня знает? И откуда я знаю ее? Такой ужас я испытывала, только когда тонула в детстве, и тьма все на более короткое время выпускала меня.

— Марина! — завопила она. — Дай мне попить! Я умираю!

Боже мой! Вспомнила! Та самая старуха, которую я видела в больнице, тоже за решеткой!.. в самом начале всего этого... когда еще Влад прооперировал мне аппендицит, и жизнь была... в сладком тумане... Я еще дала ей пить. Но почему — снова она? Зачем меня подвели к ней?

— Марина! Дай мне попить! — завопила старуха.

При этом я заметила, что она глядит почему-то мимо меня. Я оглянулась на дежурного. Тот глянул на Гриню. Гриня кивнул. Милиционер налил стакан воды из графина и поднес мне. Я протянула его к решетке. Старуха ухватила его грязными пальцами. Кадык ее ходил вверх и вниз. Остановился. Стакан со звоном врезался в бетонный пол, но почему-то не разбился.

— На квартирку пригласили, только вы...ать забыли! — снова завопила она.

— Вот... это мать Ксюхи, — сказал Гриша.


— ...Естественно, ничего уже не помнит, — добавил он, когда мы вышли.

До самой машины мы молчали. И только у машины он сказал:

— Так что... понимаешь сама — в интересах Ксюхи это лучше не разглашать.

Я кивнула.


И вот опять настал день отъезда. Ксюха уже уезжала отсюда один раз. Но тогда вернулась. Теперь уже не вернется. Опять все стояли на холме у ворот монастыря и смотрели на шоссе. Как и в тот раз, светило низкое утреннее солнце, но тени облетевшие деревья на шоссе давали меньше, чем тогда. После долгой размазни наконец-то приморозило, все сверкало. И наверное, от этого у многих текли слезы — во всяком случае, иногда в сверкании лучей в слезинках все исчезало, потом я вытирала слезы и снова смотрела на дорогу, по которой скоро — с минуты на минуту — должны были увезти у меня Ксюху. Лучше, чем сказал великий поэт, не скажешь: «Зима! И все опять впервые. В седые дали ноября уходят ветлы, как слепые, без палки и поводыря». И вот появились машины. Луч, попадая на лобовые стекла, сейчас почти не перебивался тенью голых деревьев и сверкал без пауз. Слезы потекли сильней. Я повернулась, побежала. Я вбежала в палату, подошла к Ксюхиной кроватке. Она — впервые! — держась за ограду, стояла и ликовала по этому поводу. И вдруг она отпустила прутья и протянула ручонки ко мне. «Мама!» — проговорила она и, словно бы удивившись первому своему слову, сама стала падать назад. Кинувшись, я успела в последний момент ее подхватить, прижала к груди. Какая она тепленькая, мягонькая! В оконце я увидела, что Крис, Джуди, целая толпа идут наискосок через монастырский двор, мимо высокой звонницы, направляясь к нам. «Не отдам тебя, Ксюха!» — проговорила я и выскочила с ней в коридор. Под сводами уже грохотали шаги. Я метнулась в обратную сторону, пробежала почти весь коридор по кругу и — снова послышались голоса — приближалась к ним. Я вбежала в туалет, лихорадочно защелкнулась в кабинке. Стояла там, тяжело дыша, озираясь. Вот клетка эта — последнее наше прибежище. Ксюха, испуганная этим безумным бегом да и всем моим поведением, вытаращив глазки, смотрела взволнованно на меня и вдруг — стала задыхаться. Глазки ее испуганно забегали, потом уставились на меня: «Ну, сделай же что-нибудь! Спасай меня!»

Я выскочила из кабинки, подбежала к раковине, полив холодной водой ладонь, смочила ей личико и — выбежала в коридор. Все изумленно остановились, не ожидая, очевидно, что я буду с Ксюшей на руках так быстро бежать им навстречу. Все радостно загомонили — я успела лишь разглядеть Криса и Джуди. Крис кинул взгляд на Ксюшу и помчался следом за мной. Мы почти вместе домчались до остановившейся у ворот реанимационной «скорой». Мы сунули туда Ксюху и сами с Крисом торопливо залезли туда. Нет, одна я не спасу Ксюху... только погублю!

Влада в этот раз в «скорой» не было. С его навязчивой идеей — он отказался участвовать в отъезде Ксюхи навсегда. Несколько раз незадолго до этого он появлялся, сильно пьяный, орал на меня, что я отдаю в Америку нашу дочь!

— Дай тебе сейчас — ты ее уронишь! — не выдержав, сказала я.

Лучше эту версию нам не прорабатывать — становится только больней, а для Ксюхи — смертельно. Я-то знала страшную правду! Во всяком случае, убеждала себя, что верю полностью. И однажды не выдержала.

— Если ты ее отец, — закричала я Владу, — то возлюбленная твоя — проститутка с вокзала, некая Федулова. Это ее дочь ты тогда привез!

После этого я зарыдала, Влад испугался, протрезвел.

— Ну, что ты... какая Федулова? — бормотал он испуганно, гладя меня по спине.

— Такая... — сказала я. — Так что, если хочешь Ксюху спасти, исчезни со своими идеями!

И он исчез.

У Ксюхи на щеках проявился тихий румянец... она открыла глазки.

— Ну, мы едем или стоим? — Врач «скорой» посмотрел на часы.

— Увидимся, — пробормотал Крис, глянув на меня.

Когда?

Мы неловко обнялись, прямо в машине. В последний раз мы поглядели с Ксюхой друг на друга. Лицо ее стало морщиться плачем, и, пока не послышался ее рев, я вылезла из машины.

И вот уже слепило с аллеи, посылая луч и выбивая слезы, заднее стекло консульской машины, в которой ехала Джуди. Потом все исчезло. Я повернулась и пошла. Туда, где не было уже Ксюши.


Неясно, что за эксперимент я ставила на себе, но ноги вдруг принесли меня на кладбище под монастырской стеной. Я нашла ту маленькую могилку, возле которой потеряла сознание в прошлый раз. Снова, смаргивая слезу, прочитала надпись на плите: «Милая моя! Ты не увидела ни одного из чудес, созданных Богом и человеком!» Надпись эта снова покачнула меня, но сознания в этот раз я не потеряла. Я чувствовала, что в темном отчаянии, в глубине его, светлеет неясная надежда.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Глава 17

Автор


Зелененький силуэтик самолета на светящейся карте коснулся, наконец, клювиком крайней точки одного из извилистых мысов Лабрадора. Слава богу! Все, не только я, радостно задвигались в креслах, почувствовав какое-то облегчение. Перелетели. Позади пучины океана, мрачные острые пики Гренландии, и снова — вода... И наконец, материк! Перелетели!

И хотя под крылом абсолютно безжизненные — ни одной крыши, заснеженные — в августе! — длинные изрезанные «щупальца» сурового архипелага, все развеселились, заговорили, застучали бокалы... Еще один перелет позади! И хотя случиться может что угодно: лета осталось три часа, да и больше несчастий случается как раз при посадке... но — нет. Это все — из головы вон. Какие неприятности тут? Под такое-то настроение?

Америка в третий раз! Дважды уже, улетая отсюда, я грустно думал, что навсегда. Откуда еще раз возьмется столь гигантская сила, чтобы перекинуть меня через океан? Ну в первый раз — это понятно. Внезапно появившаяся вдруг возможность увидеть лучших людей, которых ты уже похоронил мысленно, а они — тебя... И вдруг — открывшаяся радость: перелететь на тот свет (или с того света) и увидеть любимых, потерянных! Казалось, тогда можно было бы и без самолета прилететь, на своих крыльях: такая радость, такая любовь!

Второй раз... все было уже несколько сложнее. А в третий раз... Ну ладно. Раз в салоне — всеобщее расслабление, я тоже могу отложить на чуть-чуть тетрадку с записями «голосов» моих героев и, немножко отвлекшись от этого, подумать о себе: что же со мной произошло между этими вехами — перелетами через океан? Как изменился я, как повернулись чувства и мысли, как изменился мир? Хотя он-то — если глядеть с высоты — особенно и не меняется. Меняемся мы.

Помню первый свой перелет в Америку в 1990 году — ощущение полного счастья, сбывшейся наконец мечты. Уже умер в Нью-Йорке Довлатов (какая жалость, мы ведь надеялись с ним, наконец, увидеться!). Но эта смерть еще не казалась нам началом конца... скорее наоборот — концом начала. Америка уже наша, и весь мир — наш! Была уже первая тучка: слух о том, что на похоронах Довлатова не было американцев, даже собственный его литагент где-то подзадержался. Но зато Довлатова печатал журнал «Нью-Йоркер» — самый престижный в Америке, а значит, и в мире, литературный журнал. И вот в Америку летел я!

Помню, моего блаженства тогда не смутила даже довольно суровая сцена в аэропорту. Толстая негритянка в полицейской форме (кубометр бешеной энергии) буквально утрамбовала нас, неграждан Америки, в маленькую бетонную нишу и не выпускала, пока через паспортный контроль не прошли граждане Америки: какая-то еле живая старушка... явно нетрезвый растрепанный хиппи... Не имеет значения! Они — граждане своей страны, и их всех уважают здесь, независимо от облика. Даже мы, стиснутые в нише, переполнялись гордостью. Вот это страна! Особенно — после России, которая тогда любила своих граждан в последнюю очередь, не пускала в «Березки», где хоть как-то можно было одеться, и в хорошие рестораны, где нормально можно было поесть, выселяла из гостиниц, если приезжал «интурист». Боже, храни Америку! Вот к какой жизни нам надо стремиться!

Помятые, потные, выбрались мы тогда из ниши и прошли паспортный контроль. Помню, розовый тучный гигант долго расспрашивал меня с украинским акцентом, кто я и зачем, но и это казалось великолепным. Порядок нужен всегда — это вам не наш хаос! Поразила, помню, жара в октябре... настоящая парилка! И от этого — тоже восторг. Тем более встречающий в шоферской кепке сразу провел меня тогда в «кадиллак» — белую машину небывалой длины (во, Америка!). Голова его маячила у руля далеко впереди. И мы — выехали в Америку. Прыгнули до небес небоскребы, вытянулись через реки мосты. Мы ехали тогда в Коннектикут-колледж, в Новую Англию на берегу Атлантического океана, по суровой дороге, прорубленной в сплошной скале. Какая мощь! Какие люди тут! А потом — чистые лужайки, осененный огромными «белыми дубами», изображенными на гербе штата Коннектикут, уютный и простой учебный кампус. Наутро начались занятия со студентами-русистами, и вдруг — в соседней комнатке, где размещалась кофеварка, скрип быстрых шагов и знакомая картавая, быстрая речь. Неужели я сейчас увижу его (хотя по его вызову и летел) — бывшего питерского приятеля, порой небритого и небрежного, ныне — небожителя, нобелевского лауреата? Ведь казалось — они уезжают на тот свет (или — мы остаемся на том свете), и увидеться нам больше не суждено. И вот — благодаря Америке — мы снова встретились, через двадцать лет. И вот вошел Бродский, измученный славой и инфарктами, посмотрел весело. «Валера, привет! Ты изменился только в диаметре!»

Боже, храни Америку! Она хороша не только сама по себе — она еще приютила и сберегла наших гениев, помогла им состояться, подняться и впервые по достоинству наградила их. Она нам показала, чего на самом деле достойны мы!.. Как жаль мне того ощущения счастья — увы, минувшего. Впрочем, и себя мы тогда любили, и даже верили, что и у нас все будет хорошо. У какой страны, у какого народа был когда-нибудь такой всплеск эйфории, таких надежд, как тогда у нас? Были у других народов, но — давно. А у нас — только что. И это было прекрасно. Может быть, и Америка тогда светила нам нашим же отраженным светом, как Луна, а мы этого не понимали, принимая за источник света — ее? Так, наверное... А теперь Америка светит нам ровно настолько, насколько светимся мы. Все закономерно. Мы сами загубили ее, я имею в виду — нашу Америку. Помню первый свой «улет» из нее и мой гигантский — выше меня — баул, который я толкал перед собой на колесиках. Вижу насмешливые взгляды американцев: эти русские всю Америку хотят увезти с собой! Да, мы слегка замучили их — безумными страстями, нашей восторженной жадностью, корыстной любовью: вынь да положь нам рай! Вот мы им и надоели. И они с облегчением стали самими собой. Америка — обыкновенное государство, строгое, бюрократическое, а мы почему-то глупо надеялись, что там можно все! Вот и получили. Так, наверное, разочарован юнец, небескорыстно влюбившийся в миллионершу. Страсть прошла, а в остатке — ноль. Ничего серьезного, кроме нашей безумной любви, мы им не предложили, а безумная любовь быстро надоедает, причем обоим партнерам. Впрочем — я огляделся, — самолет наш, хоть отношения и охладели, полон русскими. И я, кстати, тоже лечу... с весьма непростой компанией! Нет, не удастся мне побыть с моими мыслями.

Сначала меня отвлек крик в конце салона. Какой-то тощий, болезненный американец в белой грязной кепке-бейсболке что-то орал, размахивая перед собой маленьким чемоданчиком. Слова его были непонятны — и потому, что я плохо знаю английский, но главное — потому, что он был вне себя, в каком-то странном «задвиге» — сам, видимо, не совсем понимая, что он делает и кричит. Да, не для всех этот перелет проходит гладко — для многих это значит какой-то слом в судьбе, как, может быть, и для этого пассажира. Стюардесса — пышная блондинка, пробегая туда, приказывала всем оставаться на местах — по-русски и по-английски. Не хватало еще только, чтобы все хлынули туда, нагрузив нос и еще больше запугав истеричного пассажира. Похоже, что-то вовсе не безобидное было в его чемоданчике! Стюардесса, почти страстно повиснув на скандалисте, мягко вынула из его рук чемоданчик и отдала напарнице. Затем она стала ласкать его, почти что любовно: сняв кепочку, гладила его по длинным спутанным волосам, ласково приговаривая — на английском, а потом уже и на русском: незнакомая ласковая речь, похоже на то, завораживала его еще больше. Потом они, как любовники, тихо беседовали, прижавшись тесно в кресле, потом вдруг вместе рассмеялись чему-то. Молодец баба! Но недолго длился ее покой.

Тут же раздался крик:

— Стюардесса! Подойдите скорей!

Это кричала Марина. Я поглядел туда. Она держала за руку Кошелева, своего отца, а тот почти полностью сполз с кресла, закатив глаза и открыв рот.

Да, полет этот не будет спокойным, я это с самого начала понимал!


Марина


Много лет я ждала — и боялась — этого разговора с отцом. Казалось, зачем уже? У меня все хорошо — я директор, вместо ушедшей Изергиной, защитила по дефектологии диссертацию, даже езжу на международные конференции — уверенная, на вид холеная дама... сама себе порой удивляюсь в зеркалах.

Папа все сделал для меня... но при этом — отнял у меня мою жизнь. Нет, на вид я вполне жива, бываю даже деловой и настойчивой, но... в душе царит лютый холод. Что, кроме моей работы, есть у меня? Работа, да еще Влад, обычно в пьяном виде появляющийся у меня, с криком: «Зачем ты это сделала?» Что?

Крис приезжает каждый год — их кардиологическая экспедиция «Путь к сердцу» стала регулярной. Но он — в Москве, в Питере, а я — здесь. Мы встречаемся радостно, он показывает Ксюхины фотографии, я восхищаюсь... Ненавижу Мынбаеву, которая сказала, что Ксюха останется дебилкой навсегда, а получилась прелестная, чуть раскосая девчонка!.. Впрочем, Мынбаева сказала, что она останется дебилкой тут, а там Крис сделал так много для нее... не говоря уже об операции, прошедшей блестяще!.. Но — без меня!

Тут американцам досталось от наших коммуняк. «Ковбой со скальпелем» — это еще самое мягкое название статьи! Они обижались, но на следующий год, улыбаясь, приезжали вновь. Железные люди!

Потом пошли заморочки с усыновлением. За эти десять лет — с активной помощью Джуди — многие наши больные детишки уехали и вылечились там, в том числе больной мальчик Толика и Капы, — я особенно переживала за него. И вдруг — волна скандалов. Писали, что американские родители истязают усыновленных детей из России. Пошли суды. У некоторых «сирот» вдруг появлялись родители и мучили своими домогательствами американцев, усыновивших их детей. Где эти «благородные предки» были раньше?.. Переживала не только я: Джуди, выйдя с одного из судов в Новосибирске, вдруг села на подоконник в коридоре и... умерла. Мгновенно. Инсульт. Оказывается, заботясь о прочих, не заботилась о себе.

Крис тоже часто бывал какой-то дерганый. По американской традиции улыбался, но до меня доходило из его шуток, что у него — проблемы в семье, в том числе из-за удочерения Ксюхи и частых поездок сюда.

Не было покоя и сейчас, когда мы летели... зачем? Формально — наш бывший земляк Игорь Зотов, прославившийся и разбогатевший в США, внес в Комиссию по культуре ООН предложение о праздновании пятисотлетия Троицка, и дело пошло, — видно, Игорь там вырос в действительно крупную величину. Но... из-за этого ли мы сейчас туда стремились? У каждого был свой, тайный, глубинный ход мыслей.

Больше всего меня удивило, как волновался отец. Бывший «уссурийский тигр», как его раньше звали, обмяк, поседел, хотя старался, из последних уже сил, держать все нити в городе. Но сил уже не хватало... Но я не ожидала, что на него так подействует перелет! И мучился он не только физически — и муками своими изводил и меня... Зачем? «Формально все нормально», как говорил писатель, взявшийся про нас написать. Что надо? Батя, однако, бледнел все сильней и вдруг произнес сдавленным голосом:

— Позови стюардессу!

После того как та сделала ему укол, цвет лица к нему возвратился, но не спокойствие.

— Господи! Успеть бы хоть!

— Отец, прекрати! Все будет нормально! Что именно ты боишься не успеть? Мы едем на десять дней — времени достаточно.

— Да. — Он глядел на меня так нежно, как, пожалуй, глядел только в детстве. — Воспитал я тебя, дочка. Вся в меня... такая же бесчувственная!

Развезло старика!

— Конечно, папка! Вся в тебя. А ты как думал? — бодренько ответила я. — Так чего ты боишься не успеть?

Я глянула на него жестко. Больше всего я боялась сейчас запоздалых откровенностей... теперь уже могу не выдержать я! Кроме того, кругом посторонние уши... а главное — родные и близкие — это страшнее всего. Хорошо хоть, что Влада нет рядом... а то он устроил бы тут... почище того психа в футболке, которого еле-еле успокоила стюардесса... Кроме того, я почти уверена, что психа этого полиция будет встречать.

Хватит уже! Влад, кстати, съездил в США — через Криса его пригласили на курсы парамедиков (врачей «Скорой»), Влад побыл там успешно, многое привез... вообще «по «Скорой» он считается одним из лучших. Но нет от него помощи мне!.. Одно беспокойство. Так и тут. В Америке он побывал у Криса, Ксюшу повидал... и вернулся, плача. «Ну что с тобой?» — «Ты сама знаешь!» — бормотал он, утираясь рукавом.

Теперь еще батя возник. Ослаб «уссурийский тигр»! Если заведет ту же тему... при всех... я не выдержу.

— Так что, отец?! — Я в упор на него смотрела, как когда-то он на меня. — До чего ты... боишься не дожить?

— Хочу... снять грех... Чтобы икону в Троицк вернули!

...Ну это еще ничего. Чудодейственную икону Пресвятой Троицы вывезли из Троицка немцы во время войны, и теперь ее след обозначился на Западе — и Игорь прилагал силы, чтобы к пятисотлетию ее вернуть! Молодцы коммунисты! Наломали дров, а теперь мечтают прильнуть к иконе и замолить все! Тем, прежним, хитрым и цепким, отец, как ни странно, мне нравился больше, чем этим плаксивым стариком!

— Я думаю, Игорь вернет икону! — взволнованно произнесла я.

Некоторое время мы еще держались, но вот, взявшись за сердце, он прохрипел:

— Нужно, дочка, с тобой поговорить... Обещай, что простишь меня!

Он взял меня за руку... рука его была мокрая и мягкая... твердая — лучше была?

— Что ты ухо-то свесил, будто не знаешь?! — рявкнул он, и Гриня, вылетев из кресла, улетел в туалет.

Вот и настал этот миг... о котором я так давно мечтала... и так боялась его!

Отец испуганно огляделся. Уже стал труслив? Надо же, что десять лет гласности сделали с ним!

— Хочу... Ксюху увидеть, — прошептал он.

Вот и все!.. Считать это за признание? Признание всего? Вот я и мама! И жизнь уже небессмысленна моя. Мать-одиночка. Я заметила, что даже об этом стараюсь думать с иронией. Так уж выросла, с кривой усмешкой, веря — и не веря. Ну а что? Заорать? Устроить скандал? Нет уж. Пусть бедная стюардесса отдохнет — хватит с нее! То, что сказал отец, я давно уже видела во сне, но не было шанса об этом сказать! Ксюху спасали. Страдания наши тяжки вдвойне — не имеем мы такой роскошной возможности высказать их, прокричать. Улыбайся. Этот... нанятый писец тоже ухо свесил между кресел. Но ему, наверное, надо знать — может, напишет потом о наших страданиях?

— Что значит — хочу? — сказала я папе с улыбкой. — Ты у нас глава делегации города, любое слово твое — закон. Через три дня будет утренник, соберут всех детишек, усыновленных из России... можешь торт им подарить.

Я улыбалась, но в голове звенели слова: усыновленные дети навсегда расстаются с прежними родителями. И все попытки увидеться — противозаконны. А Америка — законная страна. Что ли папа этого не знал, когда подписывал? Знал. Даже Капа, спившаяся вконец, плакала, когда сынка увозили ее! А этот — не подавал вида. Выборы... бизнес... лишнее может повредить! Теперь лишь, когда сердце стало сбои давать, понял вдруг, что «лишнее» — это главное? Поздно. Хотела это напомнить ему, но не стала... уж больно бледный вид у него. Может не выдержать.

— Но ты ведь, наверное, знаешь... как там, — пробормотал он.

Что я знаю? Десять лет уже не видела ее... и могу теперь никогда не увидеть! Так что лучше — молчать. И папку утихомирить. Что «я знаю»? Только фотографии видела. Красивая, гладкая девочка... все более чужая. Знаю, что у Криса из-за нее неприятности в семье, — жена обвиняет его в том, что Ксюхе он больше внимания уделяет, чем остальным своим детям... Но ведь она и требует большего внимания!.. И тут совесть мучила меня. Но наверное, зря? Ведь если б у них с женой настоящая была бы любовь — не стала бы та придираться? Впрочем, что ты понимаешь в настоящей любви? Ты ее знаешь? В двадцать семь лет у тебя никого!.. И виноват в этом папа. Вот этот седенький старичок! Поздно он меня родил — когда уже сорок было ему. Все рассчитывал, видимо. И просчитался в конце концов. И меня погубил! Руку мою не отпускает, держит! Всегда теперь будет держать?

— Так, может, мы Ксюху в комитет по пятисотлетию Троицка выберем? — усмехнулась я.

Отец болезненно дернулся, потом глянул на меня с отчаянием: жестокая ты!.. А он — мягкий? Кто изувечил мою жизнь? И жизнь Влада? Тут я уже сама сдерживаться не могла: выдернула руку и ушла.


Но недолго я наматывала сопли на кулак: в туалете вдруг стало меня кидать — сначала ударило меня в одну стенку, потом — в другую.

Падаем? Я выскочила в салон. Да, действительно, мы падали на Нью-Йорк!.. Но видимо, правильно падали. Все в салоне, пригнувшись к иллюминаторам, оживленно переговаривались, показывали пальцами... Меня снова качнуло. Небоскребы в иллюминаторе вытянулись горизонтально! А река, наоборот, блеснула вертикально, как стена! Сзади кто-то взял меня за бока. Я оглянулась: все та же многострадальная стюардесса оттащила меня на место. Папа бледно выглядел — тут уж не до разговоров. Правильно упасть бы! Под нами побежали низенькие дома... Грохнулись! И покатились, подпрыгивая. Салон глухо зааплодировал... Глухо, наверное, потому, что заложило уши.

Потом была толчея на паспортном контроле, и мы вышли в низкий и тесный зал встречи; нетерпеливо заглядывая за барьер, стояли толпы встречающих, многие с табличками в руках. Я вела отца под руку — он задыхался в этой тесноте-толчее. Сразу за барьером к нам кинулась негритянка-медсестра, и мы вместе потащили отца в медпункт. Потом рядом возник высокий седой человек, смутно знакомый, сразу заговоривший со мной как со старой подругой... Игорь? Зотов? Я вспомнила русого статного красавца. По-прежнему статный, но — седой. Да, жизнь в Америке не проста! Впрочем, в России тоже. С суетой вокруг папы я как-то даже не успевала никак почувствовать себя в незнакомой стране — только странно было видеть вокруг столько людей с черной кожей. Главная в медпункте — тоже черная — сделала папе укол.

— Да. — Достав бумажник, Игорь перебирал в нем какие-то карточки. — Госпитализировать человека в Америке, тем более без страховки — проблема!

Потом выдернул какую-то карточку и пошел к главной. Они надолго ушли внутрь, вернулся он один.

— Ну, о бате не беспокойся — заберут, все сделают. А нам — надо мчаться! — Он глянул на часы. — Пошли за вещами!

Без него бы мы ни в жизнь не разобрались в этом муравейнике! Мы шли по каким-то лесенкам, тесным коридорчикам, спускались-поднимались, поворачивали... потом вышли в гулкий зал. Наши вещи — впереди плыл чемодан отца, — объехав круг, уже собирались скрыться, мы еле успели ухватить их. Зотов взял чемодан отца.

— Разберем с тобой, — улыбаясь, сказал он мне. — Что нужно — ему доставим.

Мне оставалось только кивнуть. Игорь — еще детская моя любовь, — появившись, вдруг стал самым главным здесь, мы двигались за ним, как толпа баранов, — даже Гриша, который не терялся, кажется, никогда, тут растерялся. Еще пошныряв по лабиринту, мы вышли в полутемный душный тоннель, с гулким, каким-то банным эхом.

Чуть поодаль стоял длинный белый лимузин — оттуда, из-за руля, улыбался негр в белой кепке.

— Это — Керолайн! — сказал Зотов.

Оказывается, это она. Когда Керолайн вышла, в этом не оставалось сомнений... какая стать!

— Керолайн — это секретарь нашей комиссии. По-русски, к сожалению, не говорит.

Керолайн улыбалась все радушней.

— Она отвезет вас в гостиницу, а завтра в восемь утра по местному — переставьте часы — она за вами заедет и привезет ко мне в офис, на первое заседание нашей комиссии. О’кей?

Как-то не успевали мы за американской стремительностью, даже Гриня растерянно молчал.

— Ну, значит, о’кей! — уже нетерпеливо проговорил Зотов. — Держим связь! — Он дал автору и Грине визитки. — Вот — для Павла Петровича, нашего вождя, я приготовил телефончик... теперь вручаю его вам... Павел Петрович так распорядился! — Он отдал мобильник мне.

Гриня затравленно усмехнулся — видно, он надеялся скипетр получить. Зотов некоторое время молчал, что-то вспоминая.

— Да. — Он вдруг повернулся к автору, тучному человеку, который в этом душном тоннеле тоже дышал прерывисто. — Лауэр... ну, адвокат нашей комиссии — Валерий Голод, оказывается, знаком с вами давно... Хотел бы вечером заехать за вами в гостиницу и пообщаться. Вы, надеюсь, не против?

— А?.. Голод? Сколько уже его не видал. Так он здесь? Нормально.

— Ну, вот и хорошо. Все! — Зотов вдруг накинул мою сумку себе на левое плечо, в правую взял чемодан. — Марину Павловну, как новую начальницу, я похищаю, а с вами договорились... Керолайн!

Керолайн, менеджер, шофер и красавица по совместительству, радушно пригласила всех в лимузин. Кроме нас с Игорем... быстро это он!

— А... — Гриня проговорил, наш вездесущий «министр медицины», но «сущий», видимо, не везде.

— Б, — насмешливо произнес Игорь.

Видимо, их отношения не заладились. Неужто из-за меня?.. Размечталась! Думаю, противоречия у них посерьезней. Пятисотлетие Троицка — мировой проект — много чего сулит... и много кому грозит: дело, это поняла я, не простое, многое примешалось тут. Теперь, с помощью Игоря, предстоит разобраться. Мы оставили наших с Керолайн — головы их вертелись в лимузине, пока тот отъезжал. Мы с Игорем пошли по тоннелю в другую сторону и вышли на ослепительную жару. Шесть часов вечера, и уже август! Как жарит, однако! Пахло почему-то — я долго не могла узнать столь знакомый запах — калеными семечками! Вряд ли их тут продают! Мы сели в высокий джип.

Сначала шли невысокие домики вдоль грохочущего — во много рядов — шоссе. Сверху гремели лайнеры, взлетая.

— Ты не здесь живешь? — спросила я Игоря.

— Да ты что? — Он усмехнулся. — В этом-то аду!

Дома все росли, закрывали небо. И вот мы выехали к реке.

— Думал ли раньше я, простой деревенский хлопец, что буду ездить здесь! — слегка дурашливо произнес он. — ...Манхэттен!

Действительно... Впечатляет!

За широкой рекой на том берегу, как горный хребет, громоздились небоскребы, слева, на краю острова, вздымались вверх два самых высоких — небоскребы Всемирного торгового центра, их знал весь мир. Прямо перед нами, на том берегу, стоял еще более знаменитый стеклянный параллелепипед, с вьющимися флагами всех стран вдоль фасада.

— ООН! — произнес Игорь. — Через неделю тут будем докладать на комиссии о подготовке к нашему празднику!

— Спасибо тебе, — сказала я, благодаря его сразу за все.

— Ну ладно... Полюбовалась — и будет! — проворчал Игорь, и пейзаж начал исчезать постепенно: мы въезжали в грохочущий полутемный тоннель. — Квинс-мидтаун-тоннель! — прокричал мне в ухо Игорь.

В тоннеле мы то и дело останавливались и стояли подолгу.

— Нью-Йорк! Сплошные проблемы! — сообщил мне он, но почему-то с гордостью.

Наконец мы выбрались из тьмы. На берегу разгружалась баржа с цементом, летела удушливая пыль. Дома вдоль тротуаров прыгали то вверх, то вниз, но становились все импозантней, а толпа на тротуарах — все гуще. Поражала какая-то ее... раскованность. Рядом шли расхристанный хиппи в шортах с торчащими нитками и грязной майке и с ним — джентльмен в строгом черном костюме, в галстуке, золотых очках. Задев друг друга на углу, они раскланялись одинаково радушно — ни в коей мере не ощущалось, что хиппи как-то подобострастен, чувствует себя ниже, никакого своего превосходства не показывал и джентльмен.

Игорь заметил мой взгляд и заулыбался:

— Да... такая вот жизнь тут — все уважают друг друга. Кстати, тут вполне может оказаться, что этот вот оборванец в сто раз богаче, чем тот пижон!

Каменное ущелье тянулось долго — иногда над низкими домами прорывалось солнце, и вновь его закрывал высокий дом. В стеклянных стенах небоскребов отражались облака. Но вдруг ущелье оборвалось, впереди показались деревья, целый лес.

— О! — воскликнула я.

— Централ-парк! — гордо доложил он. — Тут вокруг в основном живут самые состоятельные люди!

— Например?

— Например, я! — улыбнулся Игорь.

Мы объехали парк, нырнули в узкую улочку, плавно спустились вниз, в гараж.

Лифт роскошный пришел, с бархатом и зеркалами.

— Прошу... мисс!

Мы поднимались недолго. Двери разъехались. Перед нами возникла решетка, сотканная из железных цветов. Игорь отпер ее ключом, и мы вышли на маленькую, покрытую желтым ковром площадку. Только две двери были на ней — налево и направо.

— Тут еще только одна кинозвезда живет, — пояснил Игорь, — но в основном она в Голливуде.

Он открыл дверь. Огромная комната заканчивалась большой стеклянной лоджией, освещенной вечерним солнцем. Белый столик и стулья стояли там среди тропических зарослей. Прямо за стеклом торчали шпили католического костела, чуть дальше поднимались макушки деревьев Централ-парка.

— Тут рядом знаменитый дом Дакота, где Леннон жил.

— Как же ты так... поднялся? — изумленно озиралась я. — Рядом с Ленноном-то оказался?

— Да так... простая русская смекалка, — усмехнулся Игорь. — Опыт работы прорабом, потом — в стройотделе райкома... после тех хитроумных дел — тут элементарно все. Помнишь, реставрационная мастерская была у меня, в монастыре, рядом с вами? Попал с реставрационными делами сюда, в Комиссию по культуре ООН, потом притулился тут. Кое-что изобрел. Главное, конечно, — это фонд юбилея родного Троицка тут.

— По-моему, в этом фонде денег больше, чем в бюджете Троицка.

— Фактически это одно и то же, — усмехнулся Игорь.

— И давно?

— Да уже давненько.

Ясно. Помню год, когда у нас и леспромхоз, и химкомбинат, и рыбозавод оказались банкротами. Отец скорбно кивал на перестройку...

— Так вот они где, денежки-то! — сказала я.

— И не валяются... Приумножаются тут! Соображаем кое-что! — Он постучал по лбу.

— Так что — я, выходит, миллионерша?

— Со временем... тьфу-тьфу-тьфу! Срочно узнать, как там Павел Петрович! — Позвонив, он долго говорил по-английски. Повесил трубку. — Ну, слава богу, оклемался старик!


Автор


Трудно освоиться в Америке, особенно после долгого перерыва! Все здесь не так. Унитаз наполнен водой... и все держит на поверхности, пока не спустишь. Душ не гибкий, как у нас, а торчит железным дрыном! Резко распрямившись, чуть голову не разбил. Потрогал — шишка будет. Вышел, прилег. Невыносимо душно! Кондишена в этом клоповнике нет. Подергал окно... Не как у нас открывается! Форточек нет. Надо всю раму поднимать вверх, рывком! Наконец поднял. И оно тут же упало вниз! И я упал. Полежал. Потом пошел на штурм снова. Приехал в Америку — действуй! Наконец закрепил раму, высунулся во двор. Душный колодец, без продува. Вдоль стен змеятся ржавые лестницы. Да, судя по обшарпанности, в этом райончике могут и влезть! Пришлось опустить окно и рухнуть на койку. Ну и что? На фига ты сюда приехал? Хеппи-эндом не пахнет тут! Кто-то забарабанил в дверь. Видимо, гангстеры?.. Налетай!

Я распахнул номер... Вот это да! В дверях стоял Валера Голод, старый ленинградский приятель... не виделись с шестьдесят... не помню уже какого... Был диссидент — умеренный, впрочем, в основном по кухням бушевал, переводил прозу с английского, всегда был возбужден — то недоволен, то дико счастлив. Потом — исчез... Крупный американский адвокат! М-маленький з-заика! Сколько же упорства, цепкости, сообразительности пришлось ему проявить, чтоб так подняться! Впрочем, почти не изменился на вид (как вскоре выяснилось, так же заикается и беспрерывно матерится — или только на радостях?). Только костюм темный, роскошный, да блеснувшая булавка на галстуке, да уложенный четкий пробор в мелких кудрях, а так все такой же!

— Валера! (Там-та-ра-рам!) Ху... ты тут делаешь? Быстро пошли!

— Ну, погоди... Давай хоть обнимемся!

— Ах да... Замудохался сегодня.

Мы обнялись.

— Ну все... Поехали.

— Куда?

— Ре-решим!

— Ну, мне как-то неудобно.

— Ну давай хотя бы спустимся в мой «линкольн», — у меня там кондишн, а тут буквально нечем дышать.


— Этих наших орлят, — говорил тезка (мы плавно двигались в строю шикарных машин), — буквально приходится держать за руки. Что они тут творят! — Кинув руль, он вдруг схватился руками за голову... «Линкольн», к счастью, никуда не нырнул.

— То же и к нашей миссии относится? — поинтересовался я.

Он смотрел на меня некоторое время, в глазах его прыгали черти... Не сказать? Сказать?

— А! — Он, наконец, махнул крохотной ладошкой. — Ты лучше не думай об этом! Расскажи лучше, как наши там!


«Наши», как выяснилось, оказались здесь. Пока мы с ним ехали через Бруклин, по Оушн-вей, широкому бульвару (все прохожие в черных цилиндрах, с закрученными пейсами), выяснилось, что из наших общих друзей никого не осталось — в смысле, на невских берегах.

— И Вичка здесь? — Он то и дело бросал руль, хлопая по коленям. — И ты знаешь номер ее?

Некоторые интонации все же выдавали, что он долгое время жил не у нас.

Центр ностальгии многих русских, еврейских «наших» — Брайтон-Бич, темная улица под железной крышей, по ней грохочет сабвей.

Как выяснилось, это центр ностальгии и для меня. Как только мы вошли в ресторан «Людмила», недалеко от берега Атлантического океана, мы сразу оказались в восьмидесятых годах. Люди уезжали оттуда из-за неприятия той страны, того времени... И — о, парадокс — теперь та страна и то время есть только тут!

Лишь тогда — сердце мое вдруг сжалось — женщины наши были такими тучными, носили переливающиеся платья и высокие прически... и лишь тогда наши собирались в ресторанах вот так, целыми учреждениями, с директором и главным бухгалтером во главе стола... и так же таинственно гас свет во всем зале, и луч упирался в изогнувшуюся, переливающуюся радугой женщину, стоящую на руках... Акробатический этюд! Максимум эротики, что допускался тогда!.. Только тут это сохранилось.

И только у нас и только тогда, чуть выпив, все кидались в пляс под оркестр, колыхаясь роскошными телами. Теперь все это ушло, и нигде в мире я уже больше этого не встречал. И вдруг — живо!

Мы с Валерой таяли, оказавшись вдруг в нашей молодости. Но суровая реальность проступала и здесь. Лицо Валеры — растроганное, красное — вдруг приблизилось, и он произнес:

— Т-тебя... З-зотов в гостиницу п-поселил? Мой с-совет! С-сваливай от-туда! Н-не-чисто т-там!

— Ты имеешь в виду... в гостинице? — изумился я.

— М-мудак! Я им-имею в виду — З-зотова и всю его компанию. Мне, как л-лойеру, положено со всякой ш-шушерой дело им-меть, а т-ты держись подальше от них...

— А что? — Меня прошиб пот. Во влип! Да еще на чужбине.

— Я д-двадцать л-лет в России не был, но знаю, похоже, все лучше тебя! Это ж типичная п-пирамида перед тобой. Там л-лохов кинули, деньги забрали их — теперь тут изображают п-просвещенных меценатов... Давай лучше я тебя с настоящими людьми тут сведу! Саша Цаплин, компания «Надежда» — тот всерьез ус-сыновлением больных русских ребят занимается, по всей России мотается, вчера из Красноярска прилетел. Раньше помогал Джуди, теперь — сам! Все! Едем сейчас к нему!

— Так ночь уже!

— Я говорю тебе — отличный мужик! Едем!.. П-правда, я в Нью-Джерси, г-где он женился, не был у него... Разыщем!

И вот неугомонный Валера мчал уже меня в нью-йоркской ночи. Мы летели по бесконечному мосту над океаном, мост разветвлялся, переплетался с другими, и все это над океанской бездной! Валера неотрывно смотрел на указатели, но на какой-то один номер мы ошиблись, и вдруг оказалось, что мы с прежней бешеной скоростью мчимся уже обратно!

Валера выругался, и мы поехали ночевать к нему в Квинс.

Утром он с трудом растолкал меня. Мы всю ночь с ним пили водку и спорили — как когда-то, в шестидесятых, делали это сотни раз... Теперь это бывает только здесь. И думаю, редко — теперь уже нет в нас тех сил. Валера, однако, был бодр, даже в нетерпении подпрыгивал. Мы прошли с ним через милый зеленый райончик (часть Квинса, самая респектабельная) и сели на электричку.

Из подземного перехода мы вышли на Тридцать четвертую улицу, напротив огромной стеклянной Пенсильвания-стейшн. Америка казалась мне привычной, будто я уже долго жил здесь. Валера, однако, дрожал от нетерпения, торопясь все мне здесь показать.

Он вдруг схватил мою руку и стал подушечками моих пальцев гладить стенку подземного перехода.

— Ну? Понял?

— Что?

— Пупырышки нащупал?

— Какие пупырышки? А, да. Что это?

— Азбука Брайля, для слепых. Чтобы сами могли найти дорогу. Конечно, они могут спросить, но не хотят унижаться. Здесь не принято людей унижать! — Он гордо выпрямился.

— Здорово, — сказал я.

При выходе наверх, на солнечном углу, сидел здоровый, почти голый негр с какой-то табличкой на груди.

— Видел? Читай! — указал мне на него Валера.

— Фо ту долларс тейк ми фа... За два доллара... можешь послать меня далеко?

— Точно! — восхитился Валера, потом быстро подошел к негру, о чем-то поговорил с ним, потом потрепал своей маленькой ручонкой его по могучему плечу и, сияя, вернулся ко мне. — Понял?

— Да... — произнес я не совсем уверенно.

— Вот так! — произнес он торжествующе. — В самом центре Нью-Йорка, в респектабельном районе, сидит почти голый негр — и все уважают его! И я, преуспевающий адвокат, говорю с ним на равных, и он не видит в том ничего противоестественного! Ты понял, нет?

Потом мы вошли в большой мраморный холл офис-билдинга, где была контора Игоря Зотова. Валера, глянув на часы, сказал, что мы успеем еще перекусить. Мы вошли в буфет на первом этаже.

— Ты понял! Свеж-жайшие булочки! — восклицал он.

Я хотел было сказать, что свежайшие булочки есть теперь и у нас, но, поглядев на него, поддался его энтузиазму и съел две.


Марина


За стеклянной стеной громоздились зубцами — то выше, то ниже — каменные небоскребы. Самый высокий, стеклянный, отражал облака. У самых низких были видны лишь плоские крыши под нами, на них стояли черные бочки, видимо пожарные. Отвернулась: кружилась голова.

В кабинет наконец-то вошли адвокат и автор, и Зотов, кивнув им, начал говорить.

— Представляю всем, адвокат Валерий Голод, наш юрисконсульт. Поначалу обрадую вас: Павлу Петровичу уже лучше, но все же он попросил сегодняшнее заседание комитета провести без него.

На стене кабинета был плакат: фотография Троицкой крепости и цифры — 500! На другом плакате было смутное изображение Троицкой иконы. Ее явление князю Григорию заставило того учредить там город пятьсот лет назад. Теперь судьба юбилея решалась здесь... почему-то. Впрочем, где деньги, там и слава.

— Через шесть дней слушание наших предложений в Комиссии по культуре ООН, но сегодня у нас иная тема. — Он почему-то посмотрел на меня. — Фонд международной инициативы, который так блистательно возглавляла незабвенная Джуди Макбейн... — он выдержал паузу, — и которым пока руководит член совета, знаменитый хирург Кристофер Дюмон...

Я вздрогнула.

— ...отказался поддерживать наш юбилей. Все переговоры с Кристофером зашли на сегодняшний день в тупик!

Все теперь уже явно уставились на меня. Так вот для чего меня сюда волокли! Господи, будет ли когда-то в моей жизни покой, не говоря уже о счастье!

— А почему вы решили, что фонд вас поддержит? — проговорила я.

— Не «вас», а нас, Марина Павловна, — проговорил Игорь строго, так, как будто мы не веселились и не хохотали с ним до утра. — Нам кажется, что судьба Криса все-таки... как-то связана с историей нашего города!

То есть со мной! То-то меня удивляли слишком бурные планы этого юбилея, о которых не раз вещал на весь город отец. Теперь дело папы должна была продолжить я... чтобы юбилейные деньги оказались у Зотова... и он на них снова... что-нибудь тут изобрел.

— Но ведь имеются рычаги воздействия на него! — проворчал Гриня, и тут же адвокат выпрыгнул из кресла.

— Ид-диот ты! — завопил он. Повернулся к Зотову: — Ты-то в Америке не первый год... мог бы понять, — он глянул на меня, — что т-такие методы тут не идут! Шантажировать можно... в Крыжополе, в лучшем случае — в Одессе. Но здесь! Оп-помнитесь! Многих наших д-дураков приходилось мне тут выт-тягивать, но вас я вытянуть не смогу!

— Но мы будем действовать со всей тактичностью. — Зотов посмотрел на меня.

— Что за рычаги воздействия вы имеете в виду? — произнесла я.

Зотов и Гриня, переглянувшись, вздохнули — мол, кукла оказалась даже глупее, чем ожидали они!

— Пойдем-ка выйдем! — вздохнул Гриня и почти выволок меня в коридор.

Молча мы зашли с ним в тупик возле туалетов. Окно в тупике было открыто, и издалека, словно со дна колодца, поднимался шум улицы.

— Ты слышала, сколько скандалов сейчас у нас по поводу неправильного усыновления? — произнес он. Я молчала. — Для респектабельного американца — это конец... если он, зная о существовании матери, сделал вид, что не знает о ней.

— Он не знал! — закричала я.

— Ну, так узнает... пока — он один.

— Сволочи! — закричала я. — Зачем вы это делаете?

— А ты... разве счастлива? — усмехнулся он.

— А вы... сделаете меня счастливее? — заплакала я.

— Мы сделаем тебя богаче, дура! — грубо сказал Гриня.

Боже! Куда мне бежать от них? Отец мой лежит в больнице... и все равно меня продает! Выпрыгнуть в это окно? Но тогда Крису будет еще хуже! Бежать к нему? Но что мне сказать ему? Что я только сейчас об этом узнала?! Не поверит! И будет прав. Но я на что-то надеялась! На что?

Надо Криса предупредить, хотя ничего уже не изменишь. Вот он, главный свидетель! Стоит! Гриня, который все это заварил.

— Ты... привез Ксюху в Троицк? — выговорила я.

— Я.

— Какая же ты сволочь!

— Сволочь — не я! Если ты хочешь знать... Твой отец, когда узнал, что она родилась... со смертельным пороком, распорядился вообще ей... не помогать! Это я уговорил твою тетю — вплоть до того, что угрожал ей! Потом целый час я уговаривал твоего отца по междугороднему — и вдруг он сломался: ладно, вези!

Какие-то просто волхвы, добрые ангелы!.. теперь требуют гонорар!

— Не стыдно тебе... Ксюхой торговать?! — стараясь держаться, спросила я.

— А больным детям помочь ты не хочешь? Ксюха здорова — а они там!..

— Но фонд же нам и так помогает! Но уж на юбилей — это уже хамство! А! — Я махнула рукой.

Все погибло. Никогда уже не отмыться мне... И главное — эти идиоты сядут в тюрьму... и ничего не добьются. Будет только позор! Приехали завоевывать Америку, но нахрапом ее не возьмешь.

— Если надо — я все расскажу как было! — благородно произнес он.

— А я тебе расскажу, как все будет!.. Никак. — Я повернулась и пошла.

— Эй, куда ты? — закричал он вслед.

Подняв правую руку, я разжала и сжала кулак. Тут из кабинета, сопя и отдуваясь, вышел наш писатель. Гриня кинулся к нему, страстно шепча:

— Ну, ты понял, нет? Разоблачим с тобой эту шоблу — и Голливуд наш!

Я шла по оживленному Нью-Йорку. Счастливый город. Тепло и как-то безмятежно. Под ногами решетки — вентиляция метро. Когда шел поезд, оттуда вырывался вихрь, приподнимая юбку, — я вспомнила знаменитый кадр с Мэрилин Монро: она, улыбаясь, стоит на решетке, придерживая юбку рукой. А жизнь между тем была у нее нелегкой. Потяжелее твоей. Но она улыбалась. Улыбайся и ты! В жизни много зависит от настроя. А в Америке это — самое главное. Я шла по улице, и веселая, энергичная толпа заряжала меня бодростью. Не думаю, чтобы у них все было гладко, но они как-то пробиваются! Пробьемся и мы. Назад хода нет. Если Крис вдруг поймет, что я заодно с этой бандой, — ни его, ни Ксюху я не увижу никогда. И — никогда не увижу ее, если он вдруг узнает правду. «Бывшим родственникам усыновленных детей нельзя их видеть!» Ты — просто Марина, и больше — никто. Только так ты можешь увидеть Ксюху и не потерять ее навсегда. Обратный билет у меня, к счастью, с собой. Есть телефон подруги по училищу, Иры Скринской, живущей где-то под Нью-Йорком... Не пропаду. В сумке — триста долларов и мобильник. Сегодня — десятое сентября... Обратный билет — на семнадцатое. Не пропаду. Вдруг я увидела высокий столб света в небе. Что это? Стояла, вглядываясь в небесную мглу. A-а, наконец поняла я, это просвет между небоскребами-близнецами Всемирного торгового центра!

Я шла вдоль цветочного магазина. Из него на тротуар были выставлены бочки с огромными растениями, я шла, как в тропическом лесу, любуясь цветами, вдыхая запахи. Из «леса» я вышла почти веселая. Что мне грустить? У меня есть все! Правда, это «все» недоступно, но оно ведь есть! Надо позвонить Крису, опередить эту банду, пока они не изгадили все. Объяснить ему что-то... соврать, что я ни при чем, что они все придумали?.. Только так. О господи! Нет, не буду звонить — мой английский груб, а тут — надо объяснить ему то, что объяснить невозможно. Только чудо может меня спасти!.. Какое чудо? Любовь! Других чудес на свете не существует. Но какая любовь выдержит, если травить ее — так, как травили мою любовь, только она появлялась, — любовь к Владу, любовь к Ксюхе, любовь к Крису... Все отравили они!

Увижу его — и все станет ясно. Когда он уезжал в последний раз, он грустил... Но Америка — не Россия: тут не принято долго грустить.

«Поеду!» — решила я и остановила желтое такси.

Водителю, смуглому латиноамериканцу, я сначала читала вслух визитку Криса, потом, видя, что он ничего не понимает, просто ему ее отдала. Он долго ее вертел... Неграмотный, что ли?

Повернувшись, он долго смотрел на меня, потом вдруг радостно улыбнулся.

— Русская, да? — с кавказским акцентом произнес он.

— Да! — воскликнула я.

— Так бы и говорила! Я ж из Баку!

— Знаете, где это? — Я кивнула на визитку.

Он почесал в затылке. Развернул на коленях карту.

— Так это ж рядом совсем! Сто раз там был, но все названия путаю. Повезло, землячка, тебе. Вашингтон-сквер!

Мы ехали по широкой улице с шикарными витринами.

— А это что за улица?

— Так их Пятая авеню!

— А-а!

Пятая авеню утыкалась в сквер — тот самый. Здесь уже был другой Нью-Йорк: невысокие старинные дома с наружными лестницами, скорее, крылечками перед богатыми, резными дверьми. Посередине деревья, газоны — на травке блаженствовали люди, в основном молодежь, разувшись, развалившись, раздевшись до пояса. Притом многие читали книжки. Готовились к экзаменам? Вот оно, счастье жизни, которого не было у меня.

Шофер помог мне найти офис Криса — широкие ступени с витыми перилами вели к двери на первом этаже, чуть приподнятом... или как этот этаж тут называется? Я не могла заставить себя преодолеть эти четыре ступеньки.

— Ну, иди, землячка! — подбодрил меня шофер. — Сам сначала стеснялся тут!.. Ну все, я пошел! — Он помахал рукой.

Эта неожиданная поддержка мне помогла — я хотя бы взялась за перила. Только чудо может спасти тебя!.. Какое чудо? А то, которое спасает всех.

И я вошла... Но — чудом и не пахло!

Строгая секретарша, сидя у окна с роскошными витражами, допросила меня — договаривалась ли я о встрече с доктором? Тут, похоже, не любят чудес!

— Но мне очень нужно видеть его!

— Хорошо. Тогда подождите здесь, — вдруг, нарушая все легенды об американской четкости и суперделовитости, улыбнулась эта седая загорелая женщина. — Он скоро выйдет сюда!

И вот за высокой белой дверью, чуть приоткрытой, послышались голоса. Они и раньше чуть доносились, но теперь сделались громче. Я четко слышала теперь тенор Криса и раскатистый женский бас. Оказывается, не только в России, но и в Америке люди слегка оживляются на выходе, видимо радуясь, что трудное дело позади, но порой это прощание затягивается надолго.

Наконец они появились: очень тучная женщина (у нас в России таких не бывает) и почти такая же девочка... но они — вместе, и мать заботится о ней!

Крис заметил меня краем глаза, но не повернулся, пока не довел их до двери.

— Марина! — наконец-то воскликнул он. — Рад видеть тебя!

Да, через эту стальную улыбку пробиться труднее, чем через дверку сейфа!

Мы кратко поцеловались.

— Ты выглядишь великолепно!

А что еще остается мне?

— Ну, как тут Ксюха? — переходя на всякий случай на русский, спокойно сказала я.

— О, тебе повезло! — улыбнулся он. — Сегодня я рано освободился и как раз собираюсь поехать к ней. Обычно я ночую здесь, в городской квартире в Виллидже, но сегодня поеду в дом.

— С кем она там? — спросила я беззаботно.

— О! С няней... из России!.. — добавил он.

«Значит, жены там нет?» — подумала я. Почему, впрочем, ты так решила? Наверняка она там, просто ей не хочется цацкаться с чужим дитем!

— Хотя ты, наверное, занята? — У него снова появилась стальная улыбка. — Я читал в газете о вашем приезде. Я стараюсь не забывать про Троицк! Но... — Он оглядел свою приемную. — Вот моя жизнь!

Хорошо, что он не все еще знает про наш приезд! Или, может быть, знает уже все? Нет, даже у американцев не может быть такой выдержки, даже американец, думаю я, узнав подробности, выгнал бы меня вон! Пользуйся!

— Так ты занята? — спросил он снова.

— Да не особенно, — произнесла я.

Если не считать того, что пытаюсь как-то спасти остатки жизни, ничем особенным не занята.

Зазвонил телефон.

— Джаст э минит! — произнесла секретарша.

— Кто это? — тихо спросил он.

Отвлекаю его! Ну ничего... это не надолго.

— Адвокат, — сказала она.

Я похолодела.

— Кто именно? — колебался Крис.

— Его фамилия Голод! — проговорила она.

Ну вот и все! Я огляделась. Лучше — быстро уйти.

— Что ему нужно? — Крис продолжал колебаться.

Жизнь моя качалась над бездной... туда... сюда.

Секретарша поговорила в трубку.

— Он говорит, это конфиденциально!

— Видимо, это по поводу развода, — сказал Крис. — Скажите, что я занят, у меня прием. Пусть позвонит в понедельник.

Секретарша, поворковав, повесила трубку. Я спасена! Но надолго ли? Что можно успеть? Только — увидеть Ксюху. В последний раз.

— Ну, так поехали? — беззаботно сказала я.

Крис, помедлив, кивнул. Я вдруг почувствовала, что он взволнован не меньше, чем я. И его жизнь решается? Да нет! У них все тут солидней! Прокатимся — и о’кей!

Пультиком он открыл подземный гараж, мы спустились... и вдруг в полутьме он обнял меня. И я вдруг расчувствовалась... Неподходящий момент! Но другого не будет! Голод — не тетка. Адвокат Голод, я имею в виду. Но пока его нет... Я даже почувствовала давно забытое возбуждение. Но Крис, кстати, первый отстранился!

— Миссис Талман встревожится! — Улыбнувшись, он показал пальцем наверх.

Все тут у них начеку!

Сначала мы ехали с ним по извилистым улочкам с восточным колоритом — иероглифы, экзотические лавки, потом пошли какие-то складские, предпортовые переулки. Потом выехали к реке. Ого! Со всех улиц, что были видны отсюда, с трехэтажных эстакад, плавно изгибающихся, стаи машин стекались в узкий темный тоннель. Мы ехали все медленнее... и вот остановились совсем.

— Конец рабочего дня! Траффик. Главное нью-йоркское развлечение! — Досада прорвалась в нем. Нет, он не был спокоен! Что думал он?

Помолчав, он указал на номер застывшей перед нами желтой машины.

— Видишь, на номере — Гарден-Стейт? Садовый штат. Сразу за рекой. Все сейчас мечтают туда прорваться, воздухом подышать.

Да. Здесь, к сожалению, с воздухом неважно. Больше — бензин! Да, напряженная тут жизнь. Напряженнее нашей. Напрасно ты надеялась найти тут покой! Что же такого особенного имеют они за это постоянное напряжение, которое испытывают тут? Этот вопрос волновал меня. Вряд ли сумею найти ответ. Не успею!.. Сколько осталось мне?

Колонна медленно втягивалась в полутемный тоннель. Крис молчал, устало и озабоченно. Кроме тяжкой его работы, еще и это теперь! Да еще и я тут добавилась... огневушка-поскакушка... с моими гадостями! Мне стало вдруг так стыдно!.. Хоть выходи! Впрочем, успеешь еще! Спокойно!

Наконец мы выползли из тоннеля... Вот это да! Настоящий автомобильный ад оказался тут: кроме тоннеля, сюда еще сходилось множество эстакад, извилистый строй машин стоял в очередь по дороге, спускающейся с высокой каменной горы. Голова отвалится, если все сразу пытаться рассмотреть! Кроме машин, стояли еще огромные каменные здания без окон, контейнеры. Как разобраться тут? Они разбираются, но с диким напрягом, каждый день!

И тут вдруг задребезжал телефончик! Мой! Нет. Телефончик Криса, подвешенный возле руля.

— Хэлло! — проговорил он благожелательно... и надолго замолк. Необычный, видимо, разговор! Обычно он реагирует оживленнее! — ...Голод? — произнес он.

Ну, вот и все! Два огромных грузовика сдавили нас слева и справа, грозно дымя. Вся железная армада медленно поползла.

— Хорошо. Я готов встретиться с вами.

Крис неторопливо подвесил трубочку и поглядел на меня. Он улыбался.

— Так вот зачем ты приехала! — проговорил он.

Зачем я приехала? Я ведь не знала... всего! Но объяснять это уже бесполезно. Я дергала дверцу. Вот — прямо под грузовик.

— Сиди... Здесь нельзя выйти, — произнес Крис.

Он выглядел более убитым, чем я... впрочем, себя я не видела. Боже мой! Как совместить это страдание с этой невыносимо медленной ездой!.. «Ну скажи что-нибудь еще!» — молча умоляла я Криса. Но что он может еще сказать? Спасибо, что не выбросил под колеса! С такой шантажисткой, как я, он обращается еще достаточно благородно. Впрочем, отсюда и не вырвешься — он просто вынужден меня везти! Еще немного прокатит, прежде чем скажет: выходи. Смотреть на меня не может! И его надо понять! Неужели Голод ему сказал, что я самая опасная?.. Ну а какая же я? Если бы не мои приключения, они бы не привязались к нему. Столько адвокатов, поняла я, рвут на части его, занимаясь разводом... теперь добавился еще один адвокат! Да, трудная тут «любовь»! Вряд ли самая страстная любовь это выдержит... хотя бы этот невыносимый путь! Садовый штат, но садом тут пока что не пахло, пахло другим. Шоссе-виадук тянулось над каким-то ржавым болотом с жухлой травой. Вот под нами прогрохотал товарняк, распыляя с открытых платформ вихри цемента. Потом на горизонте встал какой-то серый замок без окон, с буквами: «Кэмикел». Да, химия здесь чувствуется. Я вспомнила какой-то американский боевик — Нью-Джерси там называли не «Садовым штатом», а «штатом-подмышкой». Пахнет примерно так. И что же, — огляделась, — это и есть то, что имеют они за адское напряжение всей своей жизни?! Да, не позавидуешь им! Крис упорно молчал. Не было, видно, настроения. А ведь он бы мог выведать у меня кой-какие подробности, попытаться спастись! Теперь только через адвоката? Видимо, да. Всякие тайные перешептывания презирают они, истинные аристократы духа!.. А ты кто? К кому я вернусь? Конечно, эти докажут, что Ксюха — моя дочь. Гриня все расскажет, если Крис им навстречу не пойдет! Да поздно уже — Голод взялся за дело! Да и так бы Крис не поддался им! Им никогда не оценить благородства: Крис примет все наказания, но на гадости не пойдет. Неужто они не понимают?.. Ксюху отнимут у него? И что дальше? Мне передадут? Но жить с этим стыдом мы не сможем! Так куда же ее? Снова в интернат для убогих? Боже, помоги!

Между тем пейзаж вокруг начал меняться. Замелькали маленькие деревянные домики, выстроившиеся в узенькие, трогательные «стрит». Повеяло патриархальностью, покоем. Машины, разбегаясь в эти улочки, исчезали, и вот мы уже ехали в тишине... абсолютно невыносимой: в грохоте было как-то веселей!

Потом уже началась какая-то райская долина: луга с мощными дубами, с кустами роз. Дома попадались реже — в стороне от шоссе, за газонами и клумбами, они становились все шикарней: каменные особняки в вычурном колониальном стиле или в английском стиле Тюдор — с деревянными балками по фасаду. Так вот, оказывается, что имеют они в награду за свою работу!.. Разумеется, настоящие американцы и за настоящую работу. Только так.

— Вот это, — холодно сказал Крис, показав на серый каменный в староанглийском стиле дом, — наша деревенская школа!

Ничего себе!

— Школа частная, разумеется? — показывая свое знание зарубежной действительности, спросила я.

— Ну почему ж частная? — усмехнулся он. — Обыкновенная... деревенская!

Действительно, зачем здесь частная школа? В этой замечательной «деревне» и муниципальная школа наверняка замечательная!

— Кстати, здесь учится Ксюша, — со вздохом произнес он.

Испортили человеку счастье, но стыдно почему-то лишь мне!

— Мои сыновья... тоже учатся здесь, но сейчас жена увезла их! — произнес он почти с отчаянием.

И это ведь тоже — из-за меня! А ему это — все за то, что захотел помочь нам! Сколько же на него обрушилось! А теперь я еще приехала... чтобы домучить его! Где здесь автобусная остановка?

Но Крис почему-то разговорился. Так, видимо, было легче скрывать страдания?!

— А вот это, — он показал большое здание на обрыве, у еще одной «райской долины», — наша больница.

Да, и «дорога в рай» тут уютная.

— ...Я оперирую в разных больницах... Но Ксюшу — тут.

За кустами роз появился стеклянный купол.

— Это... церковь? — Я, как могла, поддерживала «экскурсовода», чтобы он окончательно не пал духом.

Хотя, наверное, лучшее, что я могу сделать, — это исчезнуть!

— Нет, — терпеливо продолжил Крис. — Это бассейн... здесь Ксюша занимается плаванием... и делает успехи!

Я вспомнила вдруг комнату с высокими окнами, шлепок маленькой ладошки по воде в тазу и голос молодой врачихи: «Пловчиха будет!» Пловчиха будет... но без меня!

— Сейчас мы заберем ее, — проговорил он. — ...Умоляю тебя!

Мольба эта включала в себя все: и держаться в отдалении, и не выказывать нежности, чтоб ни в коем случае она не подумала, что я ее мать!

— Я вообще-то сказал ей, что может приехать тетя из России, — она всем русским очень интересуется... Ты — просто знакомая... и никогда не видела ее!

Я торопливо кивнула. Из-за стеклянной двери выскочила и, подпрыгивая, побежала к нам красивая смуглая девочка. Я вспомнила фотографию в нашем альбоме... десятилетняя я! Сейчас же все откроется! Я с отчаянием посмотрела на Криса — и он с таким же отчаянием посмотрел на меня. А я-то надеялась еще, что хоть он все обдумал! Но у него, видно, болела душа, и он, видно, решил — никакого обмана больше, пусть будет то, что будет! А что может быть?!

Она прыгнула в машину, чмокнула Криса.

— Привет, папочка! — сказала она по-русски и лишь мельком глянула на меня. «Видно, не впервой привозит девушек!» — кольнуло меня.

Да-а, сходство полное! Он не мог этого не понять — и довольно уже давно... — и жил с этой мукой много лет.

— Это Марина, из России, — сказал ей Крис.

— A-а, здравствуйте! — равнодушно проговорила она и отвернулась, вся в волнениях этой жизни. — А меня Бабенко похвалил!

Пусть не догадывается... это хорошо.

— Бабенко — это наш тренер! — Крис, видно, тоже испытывал облегчение, что поначалу все обошлось. — Олимпийский чемпион с Украины! — добавил он с гордостью. — Теперь — здесь!

Ну конечно — где же теперь и быть бывшему олимпийскому чемпиону с Украины? Только здесь!.. Плыви, пловчиха, я тебе не буду мешать!

Мы снова ехали мимо школы-замка. Крис притормозил... Выхожу?.. Ну, что же. Пора.

— Минуту, — произнес Крис.

Сияющая блондинка, ступив с тротуара на проезжую часть, подняла красный кружок на палке. Дорогу, беззаботно болтая, переходила толпа малышей. Они прошли, блондинка благодарно улыбнулась нам, и Крис медленно тронул с места... Уф!

Мы, казалось мне, вовсе уже заблудились в лесу, ехали по узким дорожкам в буйных кустарниках, свернули еще раз, еще — и встали у каменного замка, увитого плющом. Пахло скошенным сеном. В тихой, неподвижной жаре стрекотали кузнечики.

— Это что... тоже школа? — проговорила я, глядя на замок.

— Нет, — проговорил он. — Выходи...

— Это... твой дом? — изумленно произнесла я.

Изумление мое ему явно понравилось. Мы вошли в большой светлый холл с окнами в два этажа. От него расходились широкие коридоры — один вел в красивую светлую кухню, заканчивающуюся террасой. Всюду кожаная мебель, цветы. Теперь ясно, что имеют они за свой непрестанный напряженный труд!

Из кухни вдруг вышла курносенькая девушка-пампушечка в пестром передничке, поклонилась.

— Марина, — отрекомендовал меня Крис, — а это Виолетта. Она из Краснодара приехала. Занимается с Ксюхой русским языком... ну... и хозяйством, — несколько смущенно добавил он. Похоже, что слово «хозяйство» имело самый широкий смысл.

— Здравствуйте... Кушать хочете? — добродушно улыбнулась она.

— Да... Накрой нам, пожалуйста, на террасе, — произнес Крис, продолжая смущаться.

Сколько неловкостей принес мой приезд.

— Хочешь, наверное, отдохнуть? — сказал мне Крис. — Твоя комната будет наверху.

— Я хотела бы принять ванну.

— Втой комнате все есть. И ванна, и новые халаты... — несколько торопливо произнес он. Видно, тоже мечтал отдохнуть — от меня и всего, что навалилось на него с моим приездом.

Я пошла на второй этаж по деревянной лестнице вслед за ним. На втором этаже был тоже холл, но поменьше. Через приоткрытую дверь я заглянула в комнату Ксюхи — плакаты на стенах, компьютер. Ксюха, крутясь в креслице и задрав ноги на стол, оживленно трещала по телефону, по-английски. А ты что думала? Вся жизнь ее прошла без тебя... кроме той части жизни, которую, как правило, и не помнит никто! Моя дверь оказалась далеко от Ксюхиной... а ближе мне и не быть!

Крис провел меня в комнату, приоткрыл дверь в кафельную ванную и, устало улыбнувшись, ушел.

Я рухнула на широкую кровать. Какой удобный, мягкий матрас! Какой сладкий луговой воздух льется в окно! Такой был лишь в далеком детстве!

Ужинали мы на террасе, выходящей на бэк-ярд — задний двор, стриженую лужайку, окаймленную седыми ивами. Виолетта хлопотала над барбекю — американской шашлычницей. Становилось сыро, прохладно. Ксюха контачила только с Крисом, трещала только по-английски. Она должна была писать реферат «За что я люблю Америку», и они договаривались с Крисом завтра поехать в город и подняться на самую высокую точку — Всемирный торговый центр, чтобы увидеть панораму города, статую Свободы и проникнуться, так сказать, гордостью за великую страну. Заодно и меня высадят где-нибудь там... навсегда! А на что ты надеялась? Что она с ходу кинется незнакомой тетеньке на шею? Забудь.

В конце концов и сам Крис почувствовал неловкость и строго сказал Ксюше по-русски:

— Ксения! Ты ведь помнишь, что ты родилась в России! Ты же сама просила привезти кого-нибудь оттуда, чтобы поговорить! Вот, тетя приехала, сделала любезность, а ты совершенно не общаешься с ней!

Ксюха, с досадой глянув на меня, тяжко вздохнула. Вздох ее был понятен мне: вот, целый день трудилась — в школе, потом — в бассейне, и даже вечером не дают отдохнуть! И тут она выдала! Я чуть не упала!

— Ладно! — проговорила она. — Тогда пойдемте лягемте вместе в гостиной, посмотрим ти-ви!

Да! Виолетта хорошо ее учит русскому языку! Меня она уже никогда не услышит, мы будем теперь только удаляться друг от друга, бледнея в памяти... Впрочем, она для меня никогда не исчезнет!.. А меня у нее и нет! И все ограничилось лишь Ксюхиной фразой, и то сказанной неграмотно. Никакого «лягемте» не получилось у нас: наверху, в комнате Ксюхи, затрещал телефон — она радостно умчалась туда и больше не спускалась. Крис уже клевал носом... Все! Кончился этот день!

Пожелав друг другу доброй ночи, мы разошлись.

Проснулась я резко, в глубокой ночи, от каких-то страшных воплей: кто-то кому-то перегрызал горло, и тот предсмертно вопил, булькал, захлебываясь кровью. Я в ужасе вскочила. Где это? Я подошла к двери Ксюши. У нее все тихо. И тут — булькающий, клокочущий вопль повторился снова. Он шел откуда-то снизу. По лестнице я спустилась в холл. В огромные двухсветные окна светила луна. И вдруг из коридора медленно вышел серебристый силуэт!.. Это был Крис в светлой пижаме. Я кинулась к нему. Мы обнялись. Он гладил меня по голове.

— Успокойся! Ничего страшного... — шептал он.

Мы прижались друг к другу. Я поцеловала его в ямку между ключиц. И тут руки его как-то стали твердеть, и он с некоторым усилием отодвинул меня.

— Ничего страшного! — уже громко и очень спокойно произнес он. — Это енот подрался с соседской собакой. Очень много енотов тут. Спи! — Он как бы шутливо-ласково отпихнул меня.

Весь серебристый, он уходил в лунном свете... Ну просто ангел отлетел! Спасибо еноту — если бы не он, то и этого бы не было! «Енот... вай нот?» — вертелась в голове дурацкая строчка, пока я поднималась наверх.

Как ни странно, дальше я крепко спала. Когда рано утром я спустилась в холл, косо освещенный солнцем, Крис уже разговаривал по телефону в своем кабинете, я увидела его за приоткрытой дверью, он был уже в костюме и галстуке.

— Йес, мистер Голод... Йес...

Вот и все! Взгляды наши встретились, но никакой особой симпатии в его глазах я не заметила.

У большого зеркала в холле стояла Ксюха, расчесывая длинные черные волосы, и как-то задумчиво разглядывала себя. И тут в золотой раме за ее спиной появилась я. Да, тут трудно было не вздрогнуть! Одно лицо!

Но тут бдительный Крис выглянул из кабинета:

— Марина! Зайди, пожалуйста. Нужно поговорить!

Мы в последний раз переглянулись с Ксюшей, и я пошла. Крис сидел за компьютером — на мониторе был текст по-русски: «Я, Владислав Анатольевич Левин, заявляю о том, что моя дочь Ксения вывезена в США по поддельным документам...»

Крис глядел на экран, потом повернулся ко мне:

— А твое заявление где? Или ты... бережешь его... для пресс-конференции?

— У меня нет никакого заявления, — произнесла я. — У меня есть только свидетельство о ее... смерти. — Последнее слово я сказала шепотом.

Но и то — мы оба вздрогнули и посмотрели на дверь.

— Лучше, если она это свидетельство не увидит никогда... и тебя тоже, — произнес он со вздохом.

Он встал, и мы обнялись. И тут зазвонил телефон. Он звонил и звонил не переставая... вряд ли приличные люди так долго звонят. Наверное, Крис думал о том же, постепенно отодвигаясь.

— Неужели твои друзья... — произнес он.

Мои «друзья»!

— ...не понимают главного: возможно, я истрачу денег на адвокатов гораздо больше, чем даже требуют они, но я никогда не пойду на сделку с ними!

Он глянул на меня, но я отвернулась. Быть «связной» с моими «друзьями» и что-то передавать им я не собираюсь. Не для этого я приехала сюда... А для чего?

— Моя жена была абсолютно права: не надо иметь с русскими никаких дел, — вздохнул он. — Это никогда не проходит безнаказанно. Извини, не связывай это с твоим визитом, но Виолетту я хочу уволить: мне кажется, она оказывает на Ксению дурное влияние.

Господи! И бедной девушке я испортила жизнь! И порчу все, к чему имею отношение! Как-то я здесь надеялась искупить свою вину... Но всем сделала только тяжелее, особенно себе.

— Хорошо... скажи, как мне уехать, — сказала я.

— Ладно... сейчас. — Он встал, открыл дверь кабинета в дальней стене. — Виолетта! — крикнул он. — Зайди ко мне!

Вот они, американские темпы! Я вышла.

Через десять минут я спустилась с сумкой в холл.

— Так, — деловито произнес Крис (деловитость уже распирала его), — сейчас мы с Ксюшей поедем... на маленькой машине в город. Я обещал с ней подняться на Торговый центр. Это ей нужно для сочинения...

Спасибо за информацию! К сожалению, последнюю.

— В двенадцать часов появится Джейкоб, мой шофер. Он на «кадиллаке» отвезет вас с Виолеттой туда, куда вы скажете.

«Тебя, видимо, к твоим друзьям?» — говорил его взгляд.

На «кадиллаке»? Большая честь!

— Тебе нужны деньги? — поколебавшись, добавил он.

— Нет.

Мы помолчали.

— Знаешь что, Крис? — сказала я. — Не жалей ни о чем. Ты сделал главное... дал Ксюхе жизнь... Остальное — уладится.

Он кивнул. Мне показалось, он как-то колеблется. Но он взял себя в руки. Посмотрел на часы.

— Извини. Сейчас сюда спустится Ксюша... Я не хочу, чтобы вы еще раз виделись. Побудь, пожалуйста, на кухне.

— Хорошо.

Потом я сидела на кухне. Слышала, как с тихим журчанием отъехала машина. Все! Тишина! Только стрекот кузнечиков.

— Выпью, на фиг, все его виски! — бушевала Виолетта. — Давай, подруга!

Я отказалась. Но зато выслушала более чем часовой рассказ о ее жизни.

— ...на фиг мне там учительницей быть?

Учительницей ей действительно «на фиг». Потом последовала сага о бестолковой их жизни здесь, о ее муже, жившем на пособие, но ругающем американцев, не способных оценить его гениальную живопись.

— А там его живопись ценили?

— Так там вообще темнота! — возмущенно воскликнула Виолетта, поднимая новый стакан с виски. — Давай, подруга!

Не буду я пить с нею... Я вовсе не считаю, что там «темнота»!

— ...Сначала этот Голод нам помогал... потом бросил, — доносилось до меня. — Витя что-то сделал не так, а тот сразу в принцип!

Ей кажется, лучше б их не было, этих принципов?

Вдруг что-то рядом заверещало, я долго не могла понять — что? Поняла, наконец, — телефончик у меня в сумке. Вытащила его... Кто это разыскал меня тут? Мои «друзья»? Вряд ли они меня дождутся!

— Алло.

— Мариша... это ты? — слабый, дребезжащий, рвущий душу голос отца.

— Да, папа.

— Мне очень плохо, доча.

— Я скоро приеду, отец. Спроси, как найти тебя!

Долгое время в трубке был лишь громкий шорох, потом голос вернулся.

— Бруклинский госпиталь.

— Хорошо. Я тебя найду.

— Но я не поэтому тебе звоню.

Ах, не поэтому? Видимо, «друзья» уже рядом с ним?

— У меня... последнее желание. Я хочу...

Долгая пауза... Плачет?

— ...Ксюху увидеть. Больше мне не надо ничего.

— К сожалению, это невозможно, отец. Я сама ее больше не увижу.

Мы с отцом плакали вместе... Но наверное, это не обязательно по телефону! Я отключилась.

Долгое время я была словно глухая, потом прорвался «ховор» Виолетты.

— ...Нет, это же у них не страна — это ж сумасшедший дом! Совсем же недавно тут какой-то идиот на парашюте хотел сесть на статую их Свободы, теперь хто-то пробил небоскреб! Гляди... Что он говорит?

На экране был седой диктор, возбужденно говоривший... текст я разбирала... но, мне кажется, он сам не понимает, что говорит!

Но даже картинку трудно было принять за реальность! Над спокойной солнечной рекой, с сонно плывущими баржами, летел самолетик... я сама только что прилетела на таком! Как близко он подлетает к небоскребам Всемирного торгового центра, двум стеклянным параллелепипедам, подпирающим небо... Но это, наверное, кажется так? И вдруг он вошел в стеклянную стену и исчез в ней! Что это? Какое-то время казалось, что это лишь померещилось, — самолетик исчез (наверное, спрятался за домом?), стены стоят... И вдруг с той стороны вылетели горящие обломки, по длинной кривой падая вниз, и из дома сразу же повалил желтый дым, моментально окутав его до верха!

Господи! Это же Всемирный торговый центр! Как раз туда Крис собирался подняться с Ксюхой! Они сейчас там!

Как я могла произнести такое: «Я сама ее больше не увижу»!..

Но я же совсем не это имела в виду!

Я зачем-то стала выдергивать ящики всех буфетов. Наверное, надеялась найти номер телефона шофера, который должен был нас повезти? Какие-то книжки там попадались, но не те!

— Они же сейчас там! — сказала я Виолетте.

Она вдруг завыла:

— Ой, боженьки вы мои!..

— Я должна туда поехать! — Я решительно встала.

— Да ты шо? Погляди!

Врезался второй самолет, и второй небоскреб окутался дымом. «Это только начало! — подумала я. — Сейчас везде будут бомбить!» Вдруг кончилась прежняя жизнь, и если что-то будет потом, то что-то совсем не похожее. Крыша с торчащей белой антенной стала проваливаться в бурое облако.

По улицам клубы белой непроницаемой пыли гнались за бегущими, накрывали их, люди падали, их пытались тащить...

Но все равно — мне надо быть там. Теперь остался единственный способ мне снять свой грех — погибнуть там же, где и они!

Заверещал мобильник. Я завороженно на него глядела... Вдруг — они?

— Ты видишь? — тихий, словно с того света, голос отца.

— Вижу, — проговорила я.

— Что делать-то?

— Я приеду к тебе! — сказала я.

...Господи, даже умереть не дают!

Надо жить... но сейчас я должна быть там... где оказались они!

— Где тут остановка?

— Да какие уж тут остановки теперь? — произнесла Виолетта, наливая себе виски. Видно, решила остаться тут навсегда!

Махнув рукой, я выбежала из дома... Ну, куда?

Тишина. Солнышко... Рай! Стрекотание кузнечиков. Сюда не докатилось еще.

В конце аллеи показался автомобильчик. Попадая в тень, исчезал, выезжая на солнце, пускал длинный луч лобовым стеклом... Белый автомобильчик... Я не видела, на каком уезжали они!

Слепя лобовым стеклом, автомобиль подкатил. Я посторонилась. Он встал... Отъехала дверца, и выглянул Крис.

— Вот... — проговорил он. — Ксюша приказала вернуться... Спрашивает все время — кто ты?

Она вылезла из машины и смотрела на меня.

Потом она кинулась ко мне.


Примечания

1

НЭВИ — военно-морская авиация США.

(обратно)

2

Я рад вас видеть! (фр.)

(обратно)

3

Обед.

(обратно)

4

Храм!

(обратно)

Оглавление

  • Валерий Попов ЕВАНГЕЛИЕ ОТ МАГДАЛИНЫ (Загадочная история)
  •   Убийц по осени считают
  •   Фонд «Осирис»
  •   Пиковая Дама
  •   На честном слове и на одном крыле
  •   Явление Христа в милицию
  •   Сусанна и старцы
  •   Победа
  •   Тайная вечеря
  •   Перелет
  •   У пирамид
  •   Пропавший гроб
  •   Жестокие дети
  •   Корабль дураков
  •   Нил
  •   Сдача Осириса
  •   Берег Мертвых
  • Валерий Попов Александр Шмуклер ТЕТРАДА ФАЛЛО (Сентиментальная история)
  •   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
  •     Глава 1
  •     Глава 2
  •     Глава 3
  •     Глава 4
  •     Глава 5
  •     Глава 6
  •     Глава 7
  •   ЧАСТЬ ВТОРАЯ
  •     Глава 8
  •     Глава 9
  •     Глава 10
  •   ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
  •     Глава 11
  •     Глава 12
  •     Глава 13
  •     Глава 14
  •     Глава 15
  •     Глава 16
  •   ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
  •     Глава 17
  • *** Примечания ***