За изгородью выгона с тихим журчанием течет ручеек.
Птице, сидящей на изгороди, и в голову не приходит, что лай собаки возвещает приближение незнакомцев, она продолжает невозмутимо чистить перышки. Незнакомцы оставили лошадей на не скошенном с лета выгоне и без стука вошли в дом. Никто не ответил на их приветствие. Только собака во дворе все не унималась.
Из угла, с убогой кровати, послышался голос, такой слабый и приглушенный, точно раздавался он в телефонной трубке и шел откуда-то издалека:
— Кто это там?
— Мы, те, за кем ты посылал, дорогой Кнут: председатель общины, староста и я, пастор.
Мужчины подошли ближе, чтобы поздороваться, но старик не заметил протянутых рук, и пожатие не состоялось. Старик совсем высох: казалось, под одеялом ничего нет. Суставы его грубых худых рук, обезображенные многолетним общением с примитивными орудиями труда, теперь побелели от долгого бездействия. Кожа на впалых щеках стала прозрачной, а борода — он лежал на спине — торчала вверх, как клок высохшей травы.
— Ну-ну, бедняга, как ты тут? — спросили вошедшие.
— Хорошо, — ответил старик. — Все идет своим чередом. Дни помаленьку уходят, и к вечеру придет мой конец. Не такой уж я сильный, как вы думаете. Ну, а у вас что нового?
— Нужна тебе наша помощь?
— Старая Бьяма при мне. Она и воды поднесет или еще чего. Послушай, Бьяма, заткни-ка глотку этой суке, что она там лает. Еще лошадей спугнет.
Из каморки за печкой послышалось ворчание:
— А чего ей не лаять, на то и собака, чтобы лаять.
— Есть-то ты можешь хоть помаленьку, Кнут?
— Сколько наработал, столько и ем.
— А как насчет табачку, нюхаешь? — спросил один из пришедших, доставая табакерку.
— Нет, — вздохнул старик. — Единственное, о чем я жалею, — это что вволю не побаловался табачком при жизни. Ох, как жалею.
— Должно быть, недаром тебя прозвали Кнут Твердый Орешек, — сказал тот, что достал табакерку.
— Ну хорошо, мой друг, — начал пастор. — Чем мы можем быть тебе полезны?
— Да ничем, — отозвался Кнут. — Просто мне пришло в голову составить завещание.
— Ишь, завещание писать надумал!.. — послышалось из каморки.
— Много ли останется от твоих сбережений, если вычесть все, что пойдет на похороны? — спросил председатель общины.
— Я никогда не был никому в тягость, — заметил старик, — и должен сказать, что по всем вашим законам я считаюсь владельцем хутора.
— Владелец владельцу рознь. Это смотря как взглянуть на дело.
— Да твоего хутора едва хватит, чтобы погасить твои долги, — вставил староста. — Ты столько лет кряду земельный налог не платил, не говоря уже о страховке от пожара и коммунальном налоге.
— Я вас никогда ни о чем не просил и не потерплю ваших вымогательств. Я сам построил себе хижину и могу сжечь ее, коли пожелаю. И вот прежде всего я хочу распорядиться, чтобы мою халупу спалили, как только меня отсюда вынесут.
Мужчины недоуменно переглянулись. Пастор что-то пометил в записной книжке. Наконец один из них заговорил:
— Ну что ж, поскольку в хижине нет никаких ценностей, то сжечь ее не жаль. Хутор останется хутором и без этого жалкого дома, он-то и перейдет в собственность общины, дорогой Кнут.
— Я перебрался сюда через много рек, чтобы стать вольным человеком. Коли вы собираетесь забрать землю в счет недоимки и страховки от пожара — что же, дело ваше. Я только прошу записать в завещании, что любого, кто осмелится прибрать к рукам эту землю, я объявляю вором.
Пастор продолжал что-то записывать, двое других спросили:
— Кому же достанется земля, когда тебя не станет?
— Земля моя никому не принадлежит и не будет принадлежать. Такова моя воля, таково мое завещание.
— У тебя дети в дальних приходах, Кнут. Они-то что скажут? — заметил староста.
— Что мне дети! — отрезал старик. — Как только дети перестают быть детьми, они становятся такими же чужими, как все остальные люди.
— А не наоборот ли? — сказал пастор. — Наши дети, перестав быть детьми, становятся нашими лучшими друзьями.
— Я никогда не стремился завести друзей. Жить вольным, не подчиняясь вашим законам, где-нибудь подальше от людей, — вот о чем я всегда мечтал.
— Что ты там ни говори, но даже самые что ни на есть отверженные не могут оборвать всех связей с людьми. Ну, хотя бы когда они крадут овец у хуторян в горах. Но тебя, дорогой Кнут, бог как будто миловал этой слабости.
— Что правда, то правда. Плохой из меня был отверженный, — согласился старик.
— Кроме того, — продолжал пастор, — способность человека говорить дает ему возможность обмениваться словами и мыслями с другими людьми. Это же куда лучше, чем говорить с самим собой. Так что никак нельзя отрицать пользу общения.
— Какой толк, что я умею говорить! — воскликнул старик. — По-моему, человеческая речь — самая большая напасть в мире. Вот я и выхожу из игры.
— И тем не менее ты говоришь, Кнут.
