Параметрическая локализация Абсолюта [Пилип Липень] (fb2) читать онлайн

Пилип Липень. Параметрическая локализация Абсолюта

Глава 1. Вероника, школьница

1. Секрет

Вероника так больно стукнулась коленкой о скамейку, что слёзы выступили у неё на глазах. Ой, ничё не больно, курица довольна! Обхватив коленку руками, она сдерживалась — плакать нельзя, когда готовишь секрет. Синяк будет огромный! Хорошо ещё, что не до крови, и колготки не разорвались. Прихрамывая, она пошла дальше, вглубь осеннего сквера, по толстому слою кленовых листьев. Ей было немножко стыдно за своё намерение — секреты пристало делать только маленьким девочкам, первоклассницам, но ведь никто об этом не узнает. Тем более, секрет был другим, совсем не детским. Детские секреты делались вот как: в земле выкапывалась ямка, на зелёный лист лопуха укладывались цветки одуванчика, кусочки его стебля и сложенный рисунок принцессы на цветной бумаге. Тайничок закрывался осколком оконного стекла или отбитым бутылочным дном и маскировался свежей травой. Потом секретом полагалось делиться с подружками, а они делились своими. Главное, чтобы секрет не нашли мальчишки.

Но сейчас её не должен был видеть вообще никто. Заметив, как по дальней дорожке проходят одноклассницы — сидели в библиотеке или в буфете — Вероника укрылась за ближайшим стволом. Рюкзак, набитый учебниками, физкультурной формой и кедами, тяжело оттягивал плечи, и она оперлась им о дерево. Запустив руки в карманы, она перебирала содержимое правого: ключи на колечке, гладкий коричневый каштан, красивый камушек с мраморной прожилкой, два лимонных леденца в шуршащих фантиках. В левом кармане лежал сам секрет, и она бережно прижимала его к бедру.

Девочки прошли, но теперь появился дед, седая белая борода. Часто здесь ходит. Сумасшедший, бродит и смотрит под ноги, а если найдёт каштан — пинает, машет руками. Живёт в соседнем подъезде на первом этаже, роется в мусорках. Вероника однажды видела, как он тянул себе домой старую детскую колясочку. Зачем ему колясочка? Она представляла, как по ночам он качает в ней страшных грязных кукол с треснутыми головами. А они смотрят на него пустыми глазами. А он рассказывает им жуткие-жуткие сказки про смерть. Почему он всегда так медленно! Вероника ждала, пока дед свернёт за угол. Скорее, скорее, скорее. Свернул.

Отыскав под клёном укромную впадину, Вероника разгребла листья и сделала каблуком ямку. Присела на корточки — коленка болела, но уже меньше — и опустила в землю большой лист тополя из левого кармана. Лопухов ей отыскать не удалось, а кленовый не подходил, он бы ничем не отличался от листьев вокруг. Вероника развернула бумажку и перечитала: «дядька мишка михаил смертью страшной ты помри». Вместе с запиской она положила в ямку пластмассового человечка из шоколадного яйца, с беспощадной булавкой, воткнутой в шею. Закрыла острозубым дном от винной бутылки, вдавила в землю. Засыпала листвой, заровняла и отступила на шаг. Никто не найдёт.

2. Добрый и хороший человек

Дядя Миша был новым другом её мамы. Пузатый, губатый, всё время вонючий. Мама говорила, что ему жарко, но разве жарко? Осень наступила, выросли цветы! Всем холодно, а ему жарко. Жарко потому что пузо волосатое. Но пусть бы даже и пузо — дело не в пузе, а в командирстве. Мама говорила, что дядя Миша очень хороший человек, но разве может хороший человек командовать «марш делать уроки» или «давай-ка вымой посуду»? Я сама знаю, когда мне делать уроки. И почему я должна мыть за ним посуду? Кто он вообще такой?

— Мамочка, он больше к нам не придёт? — спрашивала она на следующий день. — Путь лучше приходит дядя Саша! Почему его больше нет?

Дядя Саша учил её играть в шахматы и рассказывал анекдоты, не всегда понятные, но всегда смешные. А дядя Миша даже не смотрел на неё! Мама отвечала, что дядя Саша уехал в другой город, а дядя Миша в душе очень добрый, ты просто плохо его знаешь пока. Да-да, какой же он добрый, если в воскресенье, когда она попросила маму выслушать разученное стихотворение, он отвернулся и ушёл на балкон курить? Трудно, что ли, было послушать? Дядька Мишка! Вероника мстительно представляла, как его лёгкие покрываются изнутри грязно-коричневыми табачными пятнами, как в рекламе. Чтоб ты с балкона упал, лбом ударился и никогда больше не пришёл!

Но он не падал. Несколько раз в неделю около восьми раздавался двойной звонок в дверь, быстрые ших-ших-ших маминых тапочек по линолеуму, невнятное приветствие — толстыми губищами! — и долгое пыхтение после лестницы. Жирный, жирный, поезд пассажирный! Настроение у Вероники моментально портилось, и хотелось сделать что-нибудь совсем плохое. А эта привычка хватать маму за попу? Маме это не нравилось, Вероника была уверена, но она зачем-то терпела! Она даже смеялась! Ужас.

Веронике приходилось слышать поговорку «любовь зла — полюбишь и козла», и она примеряла её на маму и дядька Мишку. Отлично подходило, особенно про козла. Но что значит — любовь зла?

— Мамочка, ты его любишь?

Мама уклончиво отвечала всё то же: дядя Миша добрый и хороший человек, правильный, надёжный и трудолюбивый. Чтобы уклониться подальше, она рассказывала, как его ценят на работе — даже в выходные звонят, советуются. Дядька Мишка работал наладчиком станков на заводе, и Вероника воображала, как он, сопя, протискивается между огромными лязгающими машинами, запускает руку глубоко в механизм и что-то подкручивает гаечным ключом. Сузив глаза, она желала, чтобы ему оторвало руку, и тут же зажмуривалась — нет, это уж слишком жестоко!

3. А однажды

А однажды, когда она смотрела шоу в маминой комнате — там стоял телевизор — дядька Мишка вошёл и велел ей идти ложиться спать, хотя было ещё не поздно. Просто чтобы от неё избавиться! Просто доел свои пельмени с кетчупом и теперь захотел телек посмотреть! Ни слова не ответив, она ушла. В тот день мама принесла черешню, крупную, чёрно-красную, и Вероника, выбрав самую большую ягоду, закрылась у себя в комнате. Аккуратно разрезала, достала косточку, и принялась начинять черешню страшным ядом. Немножко серы со спичек, немножко толстой пыли из-под кровати, комочек паутины, измельчённый зелёный мел, карандашный грифель из точилки, крылышки мёртвой мухи. Соединила края чёрно-красной раны и на цыпочках отнесла на кухню, положила на тарелку, рядом с другой черешней. Съешь и отравись, гад! Потом сидела над тетрадкой, не видя букв, и ужасно-ужасно-ужасно боялась, что ядовитую ягоду съест мама…

А ещё однажды, когда дядька Мишка допоздна смотрел то ли футбол, то ли хоккей, и возбуждённый голос диктора мешал ей заснуть, она вошла и попросила сделать потише. Козёл даже не повернулся! Подавшись к телеэкрану, он ловил каждое слово и каждое движение. В белой майке без рукавов, с волосатой спиной, как у Бармалея, с широко расставленными огромными коленями. Пузо-пузо, три арбуза, полтора мешка кишок, пузо село на горшок — затрещал горшок под грузом! Мама сказала вполголоса — подожди немножко, скоро кончится, это же полуфинал. Вероника долго лежала в темноте, открыв глаза в потолок, и ненавидела. Я никогда не буду счастлива, пока он! Время тянулось бесконечно. Она представляла, как её ненависть тёмным облаком проходит сквозь стену и сгущается над дядькой Мишкой, окутывает его и душит. Наконец всё затихло, одни выиграли у других. Свет во взрослой комнате погас — исчезла жёлтая полоска под дверью. Выждав, сколько хватило терпения, она прокралась в прихожую и, замирая, нащупала туфли дядьки Мишки. Ошибиться было невозможно — огромный размер и мерзкий запах. Тихохонько, на носочках, назад. Вероника зажгла настольную лампу, достала баночки с гуашью и, послюнив кисточку, нарисовала на стельках двух злых, мрачных пауков. Дула, пока не высохло. Чёрные стельки, чёрная гуашь — заметить пауков было трудно, они поблёскивали только под определённым углом. Когда он снова соберётся сюда, кусайте его за ноги, мои паучки! В кровь, в кость! Чтоб дорогу забыл! А ещё лучше — заползите под кожу, внутрь его ног, поднимитесь к сердцу и прогрызите насквозь! Он упадёт и будет лежать, и никто не узнает, отчего он умер. А на похоронах я буду идти сзади всех и смеяться!

4. В четвёртом классе

Вероника училась в четвёртом классе, за четвёртой партой у окна. У парты откидывалась крышка, под ней была полка для рюкзака, но слишком узкая, он влезал туда только в первые дни сентября, когда ещё не надо носить с собой все учебники. Мама рассказывала, что раньше, когда она училась в школе, рюкзаков не делали, и дети ходили с ранцами — это как портфели, но с лямками для спины. И столько учебников у нас никогда не было, — говорила мама. Всё помещалось в один ранец, и ещё бутерброды. А сейчас просто ужас, рюкзак набит доверху, и вдобавок этот мешок физкультурный. Мама жалела её, но если Вероника забывала учебник и получала замечание в дневник, тут уж никакой жалости, только ругание. Противоречие! Не умничай, говорила тогда мама. Давай-ка делай уроки!

Рюкзак не втискивался, и поэтому Вероника, как и все дети, вешала его на спинку стула. Стулья были тяжёлые, с железными ножками, но иногда всё-таки опрокидывались на рюкзак, если сильно толкнуть. А в портфельную полку было противно запускать руку, там всегда лежала гадость вроде сухой мандариновой корки. Мальчишки любили подбрасывать — какую-нибудь палку или скомканную бумажку. Но только не Веронике! Она умела за себя постоять. Как дам по башке — улетишь на горшке!

С Вероникой сидел мальчик Володя, чистенький и вежливый. Очкарик, в попе шарик! Хотя он и не носил очков. Володя ненавидел, когда его называли Вовочкой — из-за анекдотов. Но он был робкий, тихий, и когда его дразнили, не бился, а надо биться. Веронике иногда хотелось его защитить, и даже дружить с ним, но мальчикам с девочками не принято дружить. На переменах мальчики кучковались, играли в телефонные игры, слушали музыку или просто носились и кричали. Девочки считали мальчишек придурками и слишком маленькими. Другое дело — герои-вампиры из американского фильма! Взрослые, красивые и смелые! И настоящая любовь. Девочки покупали специальные альбомы, в которые надо было вклеивать картинки с кадрами из фильма. Картинки продавались в книжном магазине в закрытых пачках — заранее никак не узнаешь, какие кадры тебе попадутся. Но зато можно было меняться. Вероника тоже просила у мамы такой альбом, и мама обещала купить — если за четверть будут хорошие оценки.

Вероника старалась хорошо учиться, но часто делала глупые ошибки, и потом удивлялась — ну как я могла не заметить! Больше всего ей нравилось рисование и литература. У неё хорошо получалось рисовать людей — принцесс и вампиров. Все девочки брали её рисунки и копировали, некоторые даже прикладывали их к оконному стеклу и обводили, чтобы получилось точь-в-точь. А некоторые просили нарисовать что-нибудь себе в тетрадку. Учительница тоже хвалила Веронику. По рисованию у неё были всегда отличные оценки! Литературу вела классная — высокая, строгая, но справедливая. Она любила красный цвет, и в её одежде всегда было что-то красное. Красная классная. Вероника тоже любила красный, и носила по очереди два красных ободка, один глянцевый, а другой тёмный, с зубчиками. Классная умела серьёзно и интересно рассказать о любой книжке, даже о самых весёлых стихах. Она говорила — вы должны задуматься, обязательно задумайтесь. И спрашивала, кому какие мысли приходят в голову. Мальчишки иногда шутили или придумывали глупости, но она даже глупости умела так переделать, что получалось не глупо, а умно, и смех стихал.

5. Чтобы двойку не получить

Ещё ей нравилось мыть доску влажной губкой, аккуратно стирая мел. Когда помоешь один раз, остаются белёсые разводы, а второй раз — уже совсем чисто! Красивая, ровная, тёмно-зелёная. Мыли по очереди, по журналу, и некоторые это не любили, особенно мальчишки. А Вероника — с удовольствием, тщательно. На факультативах, когда очередь не соблюдалась, она всегда мыла сама, добровольно.

Факультативы бывали три раза в неделю, после уроков, и на них можно было не ходить. Но Вероника ходила — дома скучно. Дважды в неделю английский, и один раз православие. На английский приходила почти половина класса, а на православие — человек пять, не больше. Говорили, что этот урок экспериментальный, и его скоро отменят. Вёл факультатив отец Вениамин, седой и старый, с добрыми морщинками. Он носил чёрную рясу и серебряный крестик на цепочке. Мальчишки спорили — что у него под рясой, голые ноги или кальсоны?

И они, хохоча, расходились по домам, обзываясь на остающихся «факами», от слова «факультатив». Дураки. Вероника точно знала: под рясой обычные чёрные джинсы. Она как-то раз уронила карандаш, полезла за ним и всё видела. Ей нравился урок — отец Вениамин сразу запомнил всех по именам, говорил тихо и ласково, на дом ничего не задавал, отвечать никого не заставлял. Он рассказывал о жизни древних людей, две тысячи лет назад — чем они занимались, какие у них были законы и обычаи. Рассказывал о царе Ироде и младенце Иисусе, которого мама прятала в пещере. Настоящая сказка! Как будто даже и не урок.

В конце занятия можно было задать вопросы. Володя — он тоже ходил на факультативы — однажды спросил, правда ли будет конец света? Отец Вениамин ответил, что правда, но что бояться не нужно — если ты жил хорошо, то с тобой ничего плохого не случится. А когда он будет, конец света? Этого никто точно не знает, Володя. Может, завтра, а может, через сто лет. Но жить нужно так, будто суд будет завтра — и тогда ты не пожалеешь ни об одном своём поступке. А зачем тогда делать уроки, если завтра уже конец? Все засмеялись. Чтобы двойку не получить, — засмеялся тоже отец Вениамин. Ведь конца света может завтра и не наступить.

А ещё отец Вениамин говорил, что несчастья в земной жизни — это испытания. И тот, кто не дрогнет и останется хорошим, будет вознаграждён в раю сторицей! Сторицей — значит в сто раз больше. И тогда Вероника думала: как же так? Вдруг дядька Мишка тоже попадёт в рай вместе со мной? Такое запросто может случиться, ведь он вроде бы не делает ничего плохого, того, что запрещается. И как мы тогда с ним вместе? И вообще: надутый, волосатый, вонючий — и вдруг в раю! Фу! Она каждый раз раздумывала, как лучше спросить отца Вениамина, не вдаваясь в стыдные подробности. Но пока так и не придумала. Напоследок отец Вениамин крестил класс, улыбаясь в усы и тихо читая молитву. Он всегда заканчивал урок минут на пятнадцать раньше, и это тоже было приятно. Настоящая пятница, даже занятия сокращённые!

6. Тюфяк

— Ты веришь в это всё? — спросила она в гардеробе у Володи.

— Я не верю! — тут же встряла Катя. — Мой папа говорит, что всё это выдумки, чтобы людей запутать и запугать!

— А он откуда знает!

— Он прочитал много книжек! — и Катя, не дожидаясь возражений, гордо удалилась.

Ой, какая важная, курица бумажная! И кто её спрашивал?

Володя подпрыгнул, поправляя рюкзак на плечах, и сказал, что верит, но не во всё. Если Бог всемогущ, то может ли он сделать такой камень, который не сможет поднять? Слышала такую загадку? Нет, не слышала, а какой ответ? Ответа никто не знает! Надо спросить в следующий раз у отца Вениамина. Они вместе спустились с крыльца. Какое твоё любимое число? Моё — пять. Почему? Потому что это самая лучшая оценка! А твоё? Моё — девять. Почему? Не знаю, просто нравится. И у меня по списку номер девять. Володя жил в соседнем с ней доме, и им было в одну сторону. Интересно поговорить. Но сегодня, как назло, Вероника собиралась зайти к Саше, подружке с пятой парты. От этого ей особенно сильно захотелось пойти с Володей! Но нет. И она сказала: до завтра! Пока, — промямлил Володя. Тюфяк. Мог бы хотя бы постоять и рассказать что-нибудь. А если сложить наши любимые числа? Четырнадцать, ничего не значит. Испугался бы он, увидев мой секрет? А может, и не испугался бы, а наоборот помог.

Вероника пошла к Саше. Она договорилась взять у неё на выходные альбом про вампиров. Саша жила в соседней со школой девятиэтажке и утром приходила раньше всех. Но факультативы не посещала и уже давно была дома. Вероника свернула и пошла в сквер. Как надоела эта зелёная куртка! Навстречу вели собак, сначала двух такс, потом рыжего чау-чау. Таксы хитро косились, а чау-чау шёл гордо, как царь зверей, и ни на кого не смотрел. Мама говорила, что от собак много шерсти, и куда потом девать щенков? Я бы раздаривала — кто откажется от такого красивого щеночка! А шерсть можно собирать и набивать подушки, скоро зима и будет тепло. Она бы нас любила, а на врагов лаяла, а дядьку Мишку укусила. Навстречу вели ещё одну, маленькую, в вязаной кофточке. Мне бы такую собачку, и я была бы счастлива! Её можно даже в школу брать, и гладить под партой, а она будет сидеть тихо или спать. А за ухо можно вплести ленточку. Главное, чтобы собаки не раскопали мой секрет, вдруг собачке повредит. Но, наверное, не повредит, это только злым вредит. Если не поможет — сделаю новый, ещё страшнее, и положу в дупло. Найду дупло.

В подъезде стоял вечный запах капусты. Полутёмный лифт жутко лязгал на каждом этаже, проплывали вниз линии света. Как они только ездят в нём каждый день! Страшно застрять… Намного лучше у нас в пятиэтажке, никакого лифта. Открылся! Темно. Где звонок? Вот он. Звонок сыграл колокольчиками красивую мелодию, Саша открыла, румяная и весёлая. Мы едем в кино! Ты за альбомом? Сейчас принесу. Вышли высокая мама и большой кудрявый папа, улыбались ей: здравствуй, Вероника, как дела? Гордо прошёл из комнаты на кухню старший брат, красивый, как вампир. Из кухни в комнату деловито пробежал младший. Вот альбом! Смотри, сколько хочешь, не торопись!

7. Во что верят вампиры?

— Ну, какие оценки получила? — мама чистила картошку, а дядька Мишка курил в форточку и покашливал.

— Меня сегодня не вызывали. Зато был факультатив.

— И что вам там рассказали?

— Что будет конец света. Это правда?

— Чего только не придумают, чтобы куш сорвать, — дядька Мишка удостоил её взглядом. — Вся эта религия от евреев пошла.

— Это кто такие?

— Народ такой.

— А чем они от других людей отличаются?

— Чем-чем. Народ такой. Как французы или немцы, только древнее. У нас на заводе главный инженер — еврей. Хотя что, хороший мужик, во всём разбирается. Они все умные, и друг за друга горой. Учёные, артисты — почти все евреи. Эйнштейн был еврей. Знаешь, кто это такой? Физик. Вам в старших классах ещё расскажут. И Библию тоже евреи написали.

— Правда?

— Да. Там написано, что они — избранный народ, и Бог любит только их. Если они будут ему верны, то он сделает их счастливыми. И они верят, и ещё больше стараются. Да я б и сам хотел быть евреем! Сразу бы в Израиль уехал, это их страна. Главный инженер показывал фотки — у него там родственники — красивые места! Только слишком жарко.

— Ага, уехал бы, — отозвалась мама, вытирая руки. — Там же у них война постоянно! Заставили бы тебя в окопах сидеть. Твой главный инженер, сразу видно, не дурак — не торопится никуда уезжать!

— А с кем они воюют? — Веронике было жарко в куртке, но она не уходила и не снимала её, боясь прервать интересный разговор.

— С мусульманами.

Дядька Мишка шагнул к мойке, сунул окурок под каплю — пшш — и бросил в мусорное ведро. Вот почему из мусорки так гадко пахнет!

— А это кто, мусульмане? — в другой раз Вероника бы демонстративно ушла, но сейчас любопытство побеждало.

— Это тоже такие народы. Они с Израилем за землю сражаются. Евреи считают, что это их территория, а мусульмане — что их.

— И кто прав?

— Никто уже не разберёт, там всё перепутано. Но мусульман я тоже уважаю — не пьют, не курят, и гордые. И женщин чтут.

— Ага, так чтут, что у каждого целый гарем. Ты бы тоже туда не прочь поехать, да? — мама смеялась, набирая воду в кастрюлю. Красные от воды руки.

— А во что они верят? — перебила маму Вероника.

— Мусульмане? Сам толком не знаю. Вроде бы в предопределение. Что Бог заранее знает всё, что произойдёт. У учительницы спроси, она должна разбираться. Не забудь посолить! — дядька Мишка повернулся к маме. — А то всегда у тебя всё пресное!

Вероника пошла из кухни, повесила куртку на вешалку. В голове у неё путалось: куш, избранный народ, гарем, предопределение. Получается, известно, какие оценки будут у меня за четверть? Зачем тогда делать домашние задания? Всё равно оценки не изменятся! Да-да, это какая-то глупость. Все артисты евреи, а мусульмане с ними сражаются. А если евреи победят, они возьмут себе в жёны тёть из гарема? Она переоделась в домашние джинсы, свитер и достала из рюкзака альбом с вампирами. А во что верят вампиры? Из альбома выпала закладочка — сложенный пополам листок в линейку. «Люби цветы, люби их дух, но не люби мальчишек двух».

— Вероника! Картошку будешь?

8. Только не горелого

Суббота выдалась погожая, солнечная, и мама решила, что надо последний раз в этом году съездить на кладбище к бабушке. Они оделись потеплее, взяли маленькую складную лопатку, термос с чаем и яблоки. Ехали на троллейбусе до кольцевой дороги, а потом ещё немного на автобусе. Возле кирпичных кладбищенских ворот продавали с лотков искусственные цветы, пышные, яркие, почти настоящие. У торговки были полосатые вязаные перчатки без кончиков пальцев. Она держала дымящийся стаканчик с кофе и предлагала им купить лилии. Но они выбрали белые астры. Видишь, сказала мама, как они интересно сделаны? На стебелёк насаживаются листики и цветы, вот этими бубочками скрепляются. Вероника шла следом за мамой, рассматривая букет, и снова забыла запомнить дорогу к бабушкиной могиле.

Бабушкина могила была маленькая и скромная по сравнению с соседними, из чёрного мрамора. Крашеный железный крест из круглой трубы, с колечками на концах. Они вошли в калиточку и сели на скамейку. Тихо колыхались травки, летели паутинки. Видишь, как быстро зарастает. Давай-ка вырвем сорняки. Доставай пакет. И мама присела на корточки, тыкая лопаткой в землю, подрубая корешки. Вероника подбирала тельца растений, бросала в шуршащий мешок.

— Мама, бабушка ведь в раю? Ты веришь в рай и ад?

— Даже и не знаю, что тебе сказать, милая, — мама не удивилась вопросу, наверное, сама думала о чём-то близком. — Вот бабушка верила. Завещала, чтобы обязательно крест поставили на могиле, а не просто камень.

— А зачем крест?

— Чтобы ангелам легче увидеть было, где верующий человек лежит. Если креста нету, то ангелы могут мимо пролететь. Видишь, сколько могил! Любой запутается, даже ангел.

— И что теперь бабушка в раю делает?

— Что ей в жизни больше всего нравилось — то и делает.

— Вяжет?

— Может и вяжет. Ну, теперь хорошо, — мама встала и выгнулась назад, уперев руки в бока, потянулась. — Правда ведь, красиво стало? Теперь уже до весны. А вот сюда астры поставим. Сходи, выбрось траву в мусорную яму, а потом чаю попьём. Помнишь, куда идти? По этой дорожке прямо, а потом налево, к забору. Ок.

Вероника скрипнула калиткой и вышла. Стук! К ней на грудь с размаху приземлилась божья коровка, поползла в сторону. Вероника переложила пакет в левую руку и подставила ей палец. Подняла вверх. Божья коровка несколько секунд потопталась, потом расправила крылышки и взлетела.

9. Выполнять все заповеди

Вечером мама предложила Веронике съездить с ней завтра на службу к протестантам. Её давно звала туда подруга, но мама всё отказывалась да отказывалась, а теперь вдруг собралась. Почему бы и нет? Посмотрим, что там будет. Подруга говорит, что никто никого там не заставляет. Протестанты — это как твой факультатив, только более современно. Службы у них простые и понятные, а не то что в обычной церкви, ни слова не разобрать. Поехали, а то мне одной неловко! И Вероника согласилась — приятно, что тебе доверяют, как взрослой. Везёт мне в последнее время на всякие религии! И откуда только их так много?

Встали рано, ехали на автобусе-экспрессе, вышли у большого белого дома. Мамина подруга, в узких штанишках и пальто с яркими цветами, обрадовалась им, подхватила под руки и потащила внутрь. Все здоровались друг с другом, улыбались, женщины на каблуках, мужчины в пиджаках. Большой зал и сцена, украшенная розами. Мама сказала, что хочет сесть поближе к выходу, на всякий случай, если не понравится. Хорошо-хорошо! — засмеялась подруга. И правда, ничего страшного не было. На сцену вышел весёлый дядька в светлом костюме, поприветствовал всех и порадовался — как хорошо, что в этот отличный день здесь собралось так много друзей. Он прочёл из Библии несколько фраз, коротких и непонятных, и предложил помолиться вместе — поблагодарить Иисуса за то, что он подарил нам жизнь и защищает нас от зла. Подняв лицо и руки вверх, он говорил «спасибо тебе, Иисус!», а зал подхватывал «Аллилуйя!» Что за аллилуйя? Это значит «хвалим тебя», — охотно объяснила подруга. Потом заиграла музыка, все встали и продолжали молиться, а некоторые даже немного танцевали на месте. Потом дядька начал рассказывать о знакомой семье, у которой плохо шли дела, папа пил, не работал, мама болела, а дети плохо учились. Но они нашли в себе силы поверить в Иисуса и начали жить праведно — и Господь сразу начал им помогать. Прошло всего лишь несколько лет, и всё изменилось! Они живут в новом доме, у них машина, папа больше не пьёт, мама выздоровела, дети поступили в институт. И со всеми нами будет так же! Господь сделает нас счастливыми. Главное — выполнять все заповеди.

И снова заиграла музыка, на сцену вышли музыканты и гитарами и микрофоном. Они пели, а все снова молились. Подруга посматривала на маму — ну, как тебе? Мама кивала — да, хорошо! Веронике тоже нравилось. В конце дядька сказал, что заповедь о десятине так же важна, как и остальные. Десятую часть заработанного нужно принести в жертву Господу. Ему не нужны наши деньги, но они есть символ того, что мы честно выполняем Его заветы. И по рядам пустили сумочку, в которую нужно было положить жертву. Подруга положила и передала сумочку маме, и взглянула на неё. Мама достала кошелёк и тоже положила.

10. Парни в длинных одеждах

После церкви они вернулись домой, пообедали и поехали в ГУМ за курткой. Пока зарплата не потратилась, мама хотела купить одежды себе и Веронике. Вероника давно этого ждала, она мечтала о красной куртке, блестящей, прошитой квадратиками. Она ни у кого такой не видела, но явно представляла её — новенькую, мягкую, нарядную. Зелёная надоела ужасно, рукава в ней стали коротки, а подкладка в двух местах порвалась. Одну дырку зашила Вероника, а вторую мама, и вышло одинаково неудачно — чтобы сделать как следует, пришлось бы распарывать наружные швы.

Возле дома видели профессора из соседнего подъезда. Он шёл, размахивая полосатым матерчатым мешком, наверное, в гастроном. Длинное чёрное пальто и серая шляпа. Такой странный! Мама, а почему у него такие брови? Потому что он уже пожилой, у пожилых растут брови и носы.

В ГУМ ехали на метро, две остановки. Все нарядные, взбудораженные. Пёстрая реклама, огромные телевизоры. Перед эскалатором толпа. Держи меня за руку! На проспекте струи людей текут друг навстречу другу, переплетаются. На углу, у Макдона, старшеклассники с разноцветными волосами и страшными пирсингами. В ГУМе — высокие потолки, широкие лестницы, в пролётах продают игрушки и цветы. Они сначала поднялись в детский отдел, но красиво сшитые куртки были только чёрного цвета. Вероника не захотела даже мерить. Чёрный — отвратительный. Ладно, посмотрим в другом магазине. Она устала, настроение портилось. Потом они поднялись ещё выше и смотрели маме джинсы, но все джинсы были на худеньких. Зато перед выходом они купили тёплые полосатые носочки — маме обычные, а Веронике с отдельными пальчиками. Купили мыло и шампунь в полупрозрачных баночках.

По дороге к метро им встретились высокие бритые парни в длинных одеждах. Предлагали книги. Мама, давай посмотрим! Мама недовольно остановилась, а Вероника рассматривала обложку: люди в ярких платьях и гирляндах цветов танцевали и смеялись. Кто это? Парень, от которого пахло приятно и странно, отвечал, что это Кришна и его ученики. Они любят своего Господа, а Он любит их, и все счастливы. Это в раю? Нет, это прямо здесь, на земле. Если ты будешь беззаветно любить Господа, то он даст тебе всё, что ты захочешь! Приходите с мамой к нам в храм, мы расскажем вам поподробнее. У нас вкусные угощения, тебе понравится! Мама потянула Веронику за руку: пойдём! Сходим к ним в храм, мама? Нет, они обманывают. Тоже хотят у нас денег выдурить. Хватит уже того, что утром.

11. Что же тогда останется?

Стояла славная погода, получались хорошие оценки, дядька Мишка не появлялся всю неделю, и с каждым днём настроение у Вероники всё улучшалось. Ей все нравились, и каждому хотелось сказать что-то хорошее, чем-то помочь. Она вымыла пол во всей квартире, ходила с мамой в магазин за хлебом, на уроках охотно отвечала, а на переменах рисовала подружкам принцесс. Она даже защитила Володю, когда на него насел один из классных хулиганов, дразня Вовочкой и толкая. Открыто вступиться за мальчика было бы неприлично, и она нарочно подвинулась так, чтобы её тоже толкнули. Козёл! ты меня толкнул! — повернувшись, сказала она с вызовом. И сделала угрожающий шаг. Сама коза! — неуверенно ответил мальчишка с круглым лицом и веснушками.

— Повторюша дядя хрюша из помойного ведра! Тебя мама воспитала и сказала — ты свинья! — говоря это, она надвигалась, исподлобья глядя ему прямо в глаза. Мальчишка что-то забормотал в ответ, но она перебила: — Всю помойку облизал, и спасибо не сказал!

Это было нестерпимо обидно, но вступать в драку он не посмел, сзади уже стояли боевые подруги. Он отступил и пошёл прочь из класса, в дверях обернувшись и выкрикнув: пятница, пятница, поднимаем платьица! Они бросились за ним, но он, хохоча, затерялся в толпе гуляющих по коридору.

Володя облегчённо копошился в рюкзаке. За это на уроке географии, когда учительница рассказывала о Китае и упомянула о буддизме, Вероника встрепенулась — ещё одна религия! — и шепнула Володе: спроси, во что верят буддисты? Самой стеснительно, слишком умно, а Володе такое запросто. Учительница, а она кроме географии вела ещё и историю, уверенно ответила: буддизм учит, что земная жизнь есть страдание. Как вы, дети, согласны? Класс зашумел. Кто-то был согласен, а кто-то нет, все заговорили одновременно.

— Хорошо, ребята! А теперь тихо. Представьте, что вам хочется новый телефон, но родители не покупают вам его, потому что вы плохо учитесь и не заслужили. Реальная ситуация? Смеётесь? Так вот, вы хотите телефон и страдаете из-за того, что не можете его получить. И вся жизнь состоит из таких страданий — человеку всегда чего-то не хватает для полного счастья. И Будда, древний мудрец, придумал, как победить страдания — надо отказаться от желаний. Тот, кто откажется от желаний, перестанет страдать и станет счастливым человеком, просветлённым. Как вам нравится такое решение? Кто из вас готов отказаться от телефона, телевизора и компьютера, поднимите руки!

Все смеялись, а Володя сидел с гордым видом — ведь это он задал такой интересный вопрос. Учительница продолжила урок. Китай, Монголия, Корея. Странное у них представление о счастье, — думала Вероника. Отказаться от всего. Что же тогда останется?

На русском языке — диктант. Учительница диктует внятно, медленно, повторяет по три раза. Она хочет, чтобы все получили хорошие оценки. Там, где нужна запятая, делает выразительную паузу. Трудно ошибиться! Володя трясёт ручкой — чернила не хотят идти. Сосёт кончик, быстро-быстро рисует круги на бумажке, но следы остаются белыми. Вероника даёт ему запасную ручку. Учительница смотрит внимательно, но видит, что они не списывают, а по делу. Написали на целую страницу. Диктант закончен! Кладём тетрадки на край парты! До конца урока ещё десять минут, но учиться не будем, просто посидите тихонько. Все довольны. Мы писали, мы писали, наши пальчики устали! Вероника достаёт блокнотик и фломастеры. Лицо жёлтым, волосы оранжевым, платье красным — счастливая принцесса. Фломастеры яркие, но расплываются, пропитывают бумагу насквозь. И не прорисуешь тоненько. Карандаши лучше. Солнце светит в окно, тёплым пятном ложится на парту.

12. Глупости какие!

Побежала новая неделя. Утра стали тёмные, вставать не хотелось. Вероника просыпалась с будильником, и сидела на кровати, опустив голову. Полежу ещё минутку. Одеяло тёплое, тяжёлое, уютное. Но мама входила и начинала складывать одеяло. Вставай! На физкультуру опоздаешь. И одевайся потеплее — сегодня уже заморозки. Вероника повязывала поверх куртки толстый красный шарф. Я самая красивая! Да, заморозки. Бурые листья на кустах, льдинки на прожилках, как будто пушистые. Хрупкие, если дотронуться.

На физкультуре бегали вокруг зала, одна из длинных досок прогибалась под ногами. Считалось, что физрук хранит там кубок с золотыми медалями. Мальчишки говорили, что он — бывший чемпион, а девочки — что у него большая любовь. Физрук сутулый и хмурый, но успехи всегда замечает, хвалит и записывает в журнал — составляет школьную сборную. Играли в баскетбол. Оранжевый пупырчатый мяч, твёрдый, как камень. Вероника побежала, прыгнула и забросила гол, все закричали. В раздевалке — влажный резиновый запах, толкотня, горы одежды на вешалках.

По пятницам класс возили в бассейн, три остановки на трамвае. Трамвай Вероника любила больше всего, даже больше метро — за то, что он ходил по рельсам, как маленький паровоз, за звонок вместо гудка, за весёлые качания. Классная и двое родителей ехали с классом и присматривали, чтобы никто не отстал и не потерялся. Многие были в зимних куртках и в тёплых шапках, боялись простудиться после воды. Толкались, смеялись, кричали! Пенсионеры с авоськами хмуро сторонились и ворчали под нос.

Здание бассейна Веронике не нравилось: огромный серо-бетонный прямоугольник без окон-дверей, с украшениями в виде дурацких девочек в купальниках и с мячами. Ненастоящие позы, пустые каменные глаза. Внутри — неуютный кафель, высокий потолок, стульчики по периметру холла. Все расселись, ожидая конца предыдущей смены. Вероника оказалась в соседстве с Володей. Поставив рюкзак между ног, он достал из него клубок наушников, размотал его и воткнул в телефон. Зазвенело. Володя сосредоточенно вставил чёрные капельки в уши и замер. Звенело. Невнятные голоса.

— Что ты там слушаешь?

Не слышит. Вероника толкнула его локтем.

— А? — он вынул правую капельку и держал её на весу. Смотрел на Веронику. — Что ты сказала?

— Что ты там слушаешь такое?

— Блэк метал. Хочешь? На, — он протянул капельку.

Вероника вставила её в ухо, и звон превратился в визг и скрежет, невнятный голос — в агрессивный рёв. Она несколько секунд послушала и вернула.

— Ужас! Как ты это выносишь? Уши не вянут? Разве это музыка?

— Это металл. — И, помедлив, он веско добавил: — Они сатанисты.

— Сатанисты? Как это?

— Поклоняются сатане. Дьяволу. И делают только зло.

— А зачем?

— А зачем делать добро? Потому что мама с папой и с учительницей так сказали? Нет. Сатанисты живут так, как им хочется! Вот они — счастливые люди.

— А не боятся в ад потом попасть, если будут делать зло?

— Они и попадут в ад. Но они этого только и ждут, ведь сатана — их друг!

— Но Бог же сильнее?

— Неизвестно, кто сильнее. Может, вообще никакого Бога нет!

— Как так? Сатана есть, а Бога нет? Что это за религия такая?

Володя с многозначительным видом наклонил голову, заткнул ухо и отвернулся. Невежливо! Но хоть немножко не тюфяк со своим металлом. А вообще мальчики с девочками не должны так много разговаривать, как они. А тем более слушать вместе наушники. Вероника стала смотреть на чьего-то папу, который приехал с классом. Чей он? Читает газету, наверное, о спорте. После разговора с Володей у Вероники остался тревожный осадок. А уши помнили угрожающий рык сатанистов. Ну нет! Глупости какие. Всё это полная ерунда. Надо у отца Вениамина спросить — что он скажет? Рассердится! Лучше у мамы. Или даже у дядьки Мишки — он разбирается, хоть и козёл.

13. Даже страшно думать!

Самое лучшее в бассейне — это душ, так считала Вероника. Душ-шум, говорила она про себя. Шум такой сильный, как будто сразу десять сильных ливней! Чтобы сказать, нужно кричать. А пар такой густой, что не видно двери напротив. Лейки душа, облезлые, торчат высоко-высоко, и вода с высоты падает так сильно. Струи давят на плечи, тяжёлые и горячие. Почти больно иногда. Дома по-другому, тонкие и слабые! Вероника готова была нежиться под этим душем хоть целый день, но тренер входила и торопила их. В самом бассейне зябко и скользко, пахнет хлоркой. Синяя вода кажется холодной, и страшно спускаться в неё. Мальчишки хохочут над Сашей:

Уроды! А вода не такая уж и холодная. Тренер — это тоже физрук, только водный. Тощая, в синем спортивном костюме, с длинной пластмассовой палкой — чтобы помогать плавать. Классная в сентябре обещала, что всех быстро научат плавать. И где? Нету! Возьмитесь за бортик, болтайте ногами — разве это плавать? Главное — не глотнуть! Противно, а вдруг кто-нибудь написал? Они могут, вон как улыбаются довольно.

Потом снова мылись, вытирались, сидели по очереди под феном, кутались в свитеры и шарфы. Ехали назад в школу. У школьных ворот Вероника вспомнила, что принесла Саше альбом с вампирами, вернуть. Саша взяла альбом и пригласила её в гости на часок. И снова кудрявый папа, добрая мама в очках, надменный братец. Угощали пирожными и кока-колой, солёной соломкой. У них был огромный телевизор, как в магазинах, и все вместе смотрели мультики. Какая счастливая семья, — думала Вероника. Когда я вырасту, у меня будет такая же.

Она возвращалась домой уже в потёмках. Лужи блестели в лучах фонарей, а шаг сапог был особенный, такой бывает только по мокрому асфальту, только вечером. Смотрела на свой дом сквозь ветви деревьев, на светящиеся жёлтым окна. Жёлтые и белые, а кое-где синие, от штор.

И вдруг подумала: если горящие окна составят крест, то мама умерла!!

От отчаяния взбухли слёзы, луч фонаря превратился в круговую радугу. С тоской она искала крест: это не крест, это не крест, и это не крест. Нет креста! Всматривалась с облегчением, всматривалась со страхом — а вдруг сейчас загорится новое, и получится крест? Окна гасли, вспыхивали, составляли новые узоры. Крест! Нет, у настоящего креста нога снизу, а у этого сверху, так не должно быть. Наконец в просвете ветвей взгляду открылись окна их квартиры. Чёрные! Чёрные! Пустые! Мама лежит там, в черноте! Даже страшно думать! Лучше мне самой умереть, не так жутко!

Глупости. С чего бы ей лежать? И почему в темноте? Если бы она упала, свет бы остался гореть. И вообще, мама у дядьки Мишки! Не настолько же он козёл, чтобы она умерла!

14. Должна вернуться!

Да-да, у дядьки Мишки. Иногда по пятницам мама ночевала у дядьки Мишки, и Вероника оставалась дома одна. И если летом можно было лечь спать пораньше, ещё засветло, и проснуться уже в субботе, то что делать осенью? Тоска и тревога. Подъезд. Яркий свет на лестничных площадках только подчёркивал, как будет темно сейчас в квартире. Свет насмехался! Или ухмылялся? Или молчал от ужаса? Щёлк-щёлк ключ в замке. Темнота распахнулась и замерла — звала в себя.

Где выключатель? Скорее!

Вероника зажгла лампу, и как раз в этот момент запиликал телефон. Она захлопнула дверь, стащила сапоги и побежала в комнату. «Верунка, я сегодня в гостях у дяди Миши, приеду завтра к обеду. Найдёшь, что покушать? Как в школе? Ну пока». Всё понятно. Если мама зовёт её Верункой, то она уже выпила вина и точно не придёт. Положив трубку, Вероника стояла у тёмно-синего окна и водила пальцем линии на запотевшей раме. На стекле рисовать запрещалось — оставались следы. Стекло запотело только сверху, а внизу оставалось сухим, отражало. Вероника нагнулась и смотрела на себя: прямая чёлка, широкий нос, маленькие глаза. Какая я некрасивая! Она подняла брови как можно выше, напучила губы. Нет.

Внутри у Вероники было так пусто, что даже жалость к себе ослабла, и не хотелось плакать. Бесцельно прошла по квартире, зажигая везде свет. Открыла и закрыла холодильник, заглянула в шкафчик. Достала из круглой жестяной банки лимонный леденец, взяла губами, покатила языком: кисло-сладкий, с острыми краешками. Сначала стучит о зубы, потом скользкий, гладенький. Рядом с банкой стояла початая бутылка красного вина — Мерлот. Наверное, во Франции девочкам дают такие имена — Мерлот. И такая же девочка, как она, с именем Мерлот, тоже сидит вечером одна. Вероника потянула торчащую пробку. Крепко сидит! Схватилась покрепче, дёргала, гнула вправо-влево, пока та не поддалась. Понюхала: кисло, противно!

Она села за уроки. Открыла математику. Самый длинный и нудный предмет, но зато его хватит надолго. Дурацкие дроби. Делать уроки в пятницу вечером было особенно обидно, но обида отвлечёт от одиночества. Вероника переписала из учебника первый пример, нашла общий знаменатель, правильно сложила и вычла, и тут рука сама вывела двойку вместо тройки! Вот блин! Ну ничего, не ошибка, а описка. Если аккуратно зачеркнуть, то учительница не снизит. «Увидишь ошибку, считай за улыбку!» Что бы она сказала, если б такое в тетрадке после домашней работы? А второй пример вообще не хотел переписываться из книжки: вместо девятки написалась восьмёрка, а вместо минуса плюс. Нет, невозможно делать математику! Ненавижу математику!

Она закрыла тетрадку и оттолкнула её в угол стола. Сходила на кухню за пригоршней леденцов, включила телек и прыгнула на мамин диван. Жёсткие пружины — как она на них засыпает? Шло шоу. Потом на четвёртом канале начались мультики. Потом конкурс красоты. А неделю назад мама поссорилась с дядькой Мишкой и пришла домой, хотя сначала собиралась ночевать у него. Вдруг и сегодня так? На экране улыбались красавицы, а Вероника трогала языком дырку от последнего молочного зуба— второй справа! Это ужасно некрасиво! Но новый уже немножко растёт. Во сколько вернулась мама в тот раз? Кажется, очень поздно, но до двенадцати. Потом сериал. Герои ссорились и мирились, долго обсуждали что-то непонятное. Вероника задремала.

Освежись! Бам! По старинным рецептам!

Её разбудила реклама пива. Который час? Одиннадцать. Мамы нет. Вероника несколько секунд смотрела на мелькающий лицами экран, а потом вскочила и побежала одеваться. Не могу здесь сидеть! Пойду её встречать! Буду ждать на улице, возле подъезда. Она обязательно вернётся домой и сегодня тоже. Обязательно, обязательно должна вернуться!

Глава 2. Валентин Валентинович, доцент

1. Отличное настроение

Валентин Валентинович отточенным толчком захлопнул дверь — не ударившись о косяк и не вздрогнув, она цокнула замочным язычком. Многолетняя тренировка, да. Приятно. Включил свет в прихожей, нацепил-промазал-нацепил шапку на крючок и повесил сырое пальто на плечики мокрой спиной наружу, чтоб просохло. Бодро встряхнулся. Отличное настроение! Во время прогулки он окончательно всё обдумал, и теперь решение ясной звездой сияло в голове. Думать над ним дальше было излишне — спокойный и ровный свет озарял Валентина Валентиновича изнутри. Щёлк выключателем: лампочка зажигается и гаснет, но идея не погаснет никогда!

Он неторопливо и тщательно вымыл руки, лицо, утёрся пушистым полотенцем и прошёл на кухню. Коньяку! Обычно Валентин Валентинович позволял себе коньяк только после еды, чтобы не повредить желудку, но сегодня был особенный день, когда правила нуждаются в нарушении. Он взял с полки свой любимый стакан из толстого стекла, конический — канонические коньячные бокалы, округлой формы, с ножкой, ему не нравились — и аккуратно налил палец. Нет, два пальца. Обмакнул губы, сделал глоток. Какой всё-таки отвратительный этот местный коньяк!

Валентин Валентинович достал из холодильника блины с творогом и поставил их размораживаться в микроволновку. Капнул на сковороду масла, зажёг огонь и, дожидаясь звоночка, смотрел на плавные подсолнечные пятна. Некоторые пятна сливались друг с другом, ветвились, образовывали сложные фрактальные фигуры, а другие, напротив, оставались простыми кружочками. Валентин Валентинович набрал шершавую щепотку из мисочки с солью и посыпал масляные пятна. «Солить нужно не сам объект, а среду, с которой он взаимодействует, — наставительно думал Валентин Валентинович, — объект уж сам просолится». Звоночек-колокольчик. Он выложил блины на сковороду: три вдоль и два поперёк.

Такие идеи случаются раз в сто лет! Или в тысячу? А может, это самое революционное открытие за всю историю существования науки? Валентин Валентинович из скромности отогнал эту мысль, но тепло от неё мёдом растеклось по телу. Или это растекался коньячок? Говорят, идеи не зависят от личности открывателя, а витают в воздухе. Ноосфера. Если не я, то кто-то другой, не сегодня, так завтра додумается. Может быть, сейчас где-нибудь в Токио сухонький смуглый японец в очках строчит ручкой в блокноте и уже вот-вот… Валентин Валентинович почувствовал к японцу ревность и неприязнь, и тут же укорил себя за малодушие. Недостойная, глупая эмоция. Пусть строчит — разве мы для себя стараемся, в конце-то концов? Наука, цивилизация, светлое будущее. Но неразличимое. А пока он строчит, у меня уже всё готово, нужно только не терять времени. Сегодня уже ничего нельзя сделать, но завтра — с самого утра!

Валентин Валентинович погасил газ и деревянной лопаткой переложил блины на тарелку с синими цветками по ободку. Синие соцветия, жёлтые блины. Спектральная гармония, обусловленная соразмерностью длин волн.

2. Приятно вспомнить

Валентин Валентинович был доцентом кафедры теоретической физики в университете — доцентом перезрелым, почти пожилым, пятидесяти пяти лет. Ему давно пора было бы защитить докторскую и стать профессором, но написание формальной узкоспециальной диссертации его не интересовало. Зачем? Самолюбие и амбиции в подобном аспекте, бессмысленно мелочном, смешили Валентина Валентиновича. В небольшом приросте зарплаты при получении новой должности он также не нуждался. Материальная сторона жизни его полностью устраивала — он жил в собственной квартире, на еду денег хватало, а коньяк ему поставляли неуспевающие студенты.

Другое дело — не просто диссертация, а настоящее открытие, за которое было бы и впрямь не стыдно получить докторскую степень! Валентин Валентинович уже второй десяток лет работал над теорией поля Янга-Миллса, и, хотя он не приблизился ни на шаг к окончательному решению вопроса, перед ним возникало огромное количество неожиданных нюансов, и не было на свете ничего увлекательнее, чем ежевечернее погружение в них. Однажды, объясняя свою работу маленькой на тот момент дочери, он описал её как волшебный лес в сказочной стране, где от основной дороги расходятся в стороны таинственные тропки, и каждая манит в себя — то душистыми цветами, то огромными грибами, то синими бабочками. У Катеньки вспыхнули глаза: правда синими, папа?

А жене Валентин Валентинович объяснял суть своих штудий уже по-взрослому, как поиск универсального уравнения, описывающего все известные процессы во вселенной. Сашенька очень уважала мужа за интеллект, но его изыскания с самого начала казались ей слишком абстрактными. И если сначала она была готова горячо защищать его от иронии более практичных знакомых, то постепенно её вера и привязанность ослабли и сменились стеснением. Она с каждым годом всё больше сомневалась в состоятельности Валентина Валентиновича, охладевала, и в один прекрасный вечер объявила, что так жить больше не может и уходит к архитектору. «Так — это как?» — попытался разобраться Валентин Валентинович. «Я тебе говорила об этом миллион раз! Ты слишком много пьёшь! Ты ничего не делаешь для семьи! Ты мечтаешь только о своих формулах, а я не могу позволить себе даже хорошее пальто! Мы ни разу не ездили в отпуск! Катенька даже не знает, что такое море! Мы ни разу не были в театре! Ты ложишься в постель и сразу храпишь!» — Сашенька объясняла эмоционально, бессвязно, и явно находилась на грани истерики. Или делала вид, что находится. Он не настаивал, решив, что всё уляжется само, надо только дать время. Всё действительно улеглось: на следующий день к подъезду подкатил внушительный архитекторский джип, Сашенька загрузила в него пожитки и отбыла. Катенька вернулась из летнего лагеря прямиком к архитектору — к ежедневным шашлыкам у бассейна, большому теннису, светлой комнате на втором этаже загородного коттеджа. Наверное. Валентин Валентинович подробностей не узнавал, но рисовал себе её новую жизнь примерно так. Вот только странно, зачем этому архитектору понадобилась не первой свежести женщина с дочерью?

Ну да ладно. Валентин Валентинович не жалел о семье, но если вспоминал, то самым добрым словом. За столько лет все неприятности забылись, отпали, и в памяти осталось только приятное. Например, как Сашенька стоит у плиты, в передничке, замешивая тесто розовыми ручками…

3. Держаться корней

В пятницу утром, в официальном костюме и нарядном синем галстуке, Валентин Валентинович поднялся в деканат. Секретарь, строгая дама с высокой причёской и расплывающимися формами, подняла глаза от бумаг и солидно подтвердила: декан у себя и может принять Валентина Валентиновича прямо сейчас. После секундного колебания — стучать? не стучать? куда стучать, если вся дверь затянута кожей? — он коротко постучал по металлической пластине, обрамляющей ручку, и вошёл.

— Вы позволите?

— Валентин Валентинович! Проходите! Чем порадуете?

Александру Александровичу недавно исполнилось сорок пять, он был бодр и полон энергии. Бритый почти наголо, чтобы не бросалась в глаза лысина, в модном льняном пиджаке, румяный и спортивный. Он вежливо выпроводил уборщицу — идите, идите, тёть Кать, чисто уже — крепко пожал Валентину Валентиновичу руку и пригласил сесть. Округлые, отполированные ногти, туалетная вода с тонким ароматом.

— Александр Александрович, прошу уделить мне десять минут — хочу поговорить с вами о своей научной работе.

— Правда? Вы решили заняться докторской? Давно пора! Это действительно отличная новость! Сколько времени вы планируете потратить на неё? И какова тема? — декан сел напротив, глядя внимательно в лицо Валентину Валентиновичу и слегка вытянув голову, будто принюхиваясь.

— Докторская? Можно сказать, да. Но пока речь идёт о ряде экспериментов, которые я хотел бы провести. В случае положительных результатов на их основе можно написать и диссертацию. Речь идёт о некоторых неожиданных аспектах теории поля, — Валентин Валентинович старался говорить чуть в сторону и вниз: он и в самом деле выпил после утреннего яйца всмятку немножко коньяку, а декан был не тот человек, которого хотелось посвящать в такие подробности. — И я хотел попросить вас помочь мне обустроить материальную сторону исследований.

— Речь идёт о финансировании? — в голосе декана послышалась отстранённость.

— Нет-нет, Александр Александрович, речь идёт только об административном содействии. Мне, видите ли, необходим доступ к Большому адронному коллайдеру, и я сейчас хочу узнать, возможен ли этот доступ, и в какой форме мог бы осуществиться.

— К адронному коллайдеру? Вы имеете в виду тот самый французский коллайдер, о котором сейчас так много разговоров? Пресса, телевидение, не так ли? — теперь в его голосе были недоумение и насмешка. Он взял в руки отточенный карандашик и провёл по нему пальцами, — И насколько велика необходимость проводить задуманные вами опыты именно там? Неужели вам без коллайдера никак?

— Представьте себе, никак! Теоретические изыскания дошли до той точки, из которой можно двигаться дальше только опытным путём. А мои разработки можно проверить только на мощностях Большого коллайдера, не менее, — он говорил теперь уж совсем в сторону. В сторону пепельницы в форме половинки футбольного мяча.

— Но, Валентин Валентинович, ведь это совершенно другая страна и другой уровень науки! Несомненно, программа экспериментов у них расписана на годы. А мы с вами представляем учебное — заметьте, учебное! — заведение, и далеко не с самым высоким статусом. Будет ли заинтересована международная научная общественность темой ваших экспериментов?

— В этом я не сомневаюсь! — с достоинством отвечал Валентин Валентинович, обращаясь к пепельнице.

— Безусловно, участие в международных научных программах подняло бы авторитет нашей кафедры и пошло бы на пользу всем. Однако предварительно необходимо созвать научный совет с подробным изучением вашей темы — действительно ли вопросы, затрагиваемые в ней, заслуживают внимания зарубежных коллег? — чуть заметно прищурившись, декан втягивал носом воздух. — Если материал у вас готов, то для начала предлагаю отдать его на рецензию кому-то из наших сотрудников, а затем, если потребуется, в Академию наук.

— Александр Александрович, — сказал Валентин Валентинович твёрдо и прямо, — Мы не можем упускать время. Дело очень важное! Позвольте, я прямо сейчас вкратце обрисую проблему.

Декан поднял ладонь, останавливая его. Помолчал несколько секунд и, как бы убедившись в достоверности унюханных запахов, коротко развёл руками:

— Валентин Валентинович, давайте остановимся на моём предложении. Подготовьте вашу работу и приносите на рецензию. А ещё лучше — подберите более реальную тему для диссертации. Поближе, так сказать, к земле. Будем, как говорится, держаться корней.

4. Чай с пирожками

Вот и хорошо, что он не захотел слушать. Зря я даже предлагал ему.

До начала занятий оставался ёще час, и Валентин Валентинович, надев шляпу и подняв воротник пальто, отправился на прогулку. Изредка отвечая на приветствия студентов, он пересёк двор и вышел за ворота. Моросил вертикальный дождик, и его струйки навели Валентина Валентиновича на фантазию о потоках заряженных частиц в коллайдере. Похоже? Не совсем: они были бы горизонтальные, разноцветные и стремительные. На асфальте разливались мелкие лужи, и струйки оставляли на их поверхности нежные кружочки. Он глядел под ноги и старался не ступать в воду — правая туфля имела прореху и не допускала погружений. Валентин Валентинович миновал забор, за которым шло строительство нового корпуса, обогнул кинотеатр и свернул налево. С влажным шелестом проносились машины, оставляя за собой серые росистые шлейфы, с придорожных деревьев опадали намокшие листья. Он стал у перехода, дожидаясь зелёного света, и смотрел, как с полей шляпы срываются серые капельки.

За перекрёстком Валентин Валентинович снова свернул налево и обошёл троллейбусную остановку, полную прячущихся от дождя людей. Люди проводили его пустыми скучающими взглядами. Он остановился у лотка с фруктами. В зелёных пластмассовых корытцах лежали яблоки нескольких сортов, апельсины, мандарины, сливы, огурцы, помидоры и лук. Валентин Валентинович взял красно-жёлтое яблоко, понюхал. Пахло хорошо.

— Выбрать вам яблочков получше?

Знакомое лицо: эта продавщица, или очень похожая на неё женщина, жила в соседнем подъезде и иногда гуляла с девочкой-школьницей.

— Выберите, пожалуйста. Пять вот этих яблок, пять апельсинов, пять мандаринов.

Такая не обманет, действительно выберет самые лучшие. По лицу видно. Валентин Валентинович наблюдал, как она проворно поворачивает, осматривает яблоки и кладёт их в пакет. У неё под курткой три шерстяных свитера, не меньше! Попробуй постоять с утра до вечера на улице. Хорошо хоть под зонтиком.

Пройдя ещё метров двести вперёд, Валентин Валентинович спустился в небольшую столовую, где обычно обедал или, как сегодня, завтракал. Там было уютно, немноголюдно, и к чаю подавались замечательно вкусные, всегда свежие пирожки с повидлом. Он взял чёрный чай с тремя кусочками сахара, два пирожка и устроился в углу, у окна. Помешивая ложечкой в чашке и с удовольствием вдыхая сладко-терпкий пар, он смотрел на улицу — на дождик и на ноги прохожих. Пирожок нужно кушать осторожно: его попка может прорваться и капнуть на стол повидлом. Отпив половину чашки, Валентин Валентинович удостоверился, что на него никто не обращает внимания, и непринуждённо достал из внутреннего кармана плоскую бутылочку коньяку. Вот, снова полная чашечка! Он принялся за второй пирожок.

5. Здравствуйте, дети

— Здравствуйте, дети!

Студенты-программисты заулыбались. Все они считали себя взрослыми людьми, состоявшимися личностями, и фирменное приветствие Валентина Валентиновича, подходящее, по их мнению, для школы или детского садика, воспринимали как весёлую шутку. Он это прекрасно понимал и тоже улыбался: вы именно дети, дети! Только одна из студенток знала, что он не шутит — это было видно по её взгляду исподлобья — но и она улыбалась. Совсем некрасивая. Точнее, с лицом у неё что-то, всё в оспинах. Зато самая умная. К сорока будет звезда, если кто-нибудь не покусится и не обременит семьёй. Кажется, Вера. Или? К началу октября он ещё не всех студентов помнил по именам.

— Прошу вас, располагайтесь, занимайте лучшие места. Поближе, поближе. Как-то нас мало, не правда ли? Напоминаю: посещение лабораторных работ обязательно, и прогульщикам придётся волей-неволей отрабатывать пропущенные занятия, чтобы получить допуск к экзамену. А в конце семестра я обычно крайне занят, и отработать будет непросто! Где, например, наш компьютерный пират Виталий? — этого студента Валентин Валентинович запомнил хорошо после продолжительного спора на одной из предыдущих лабораторных.

— Виталя отсыпается!

— После бурной ночи!

— Схватка с американскими серверами!

— Опять наставил рога буржуям!

Студенты оживились, загомонили, загоготали. Виталя был их героем, настоящим хакером. Он взламывал какие-то программы, сайты и базы данных через интернет, со своего старенького компьютера в общежитии. Ходили слухи, что однажды его выследила крупная американская корпорация и даже подала в суд, но благодаря слабому законодательству в этой сфере ничего с ним поделать им не удалось.

— Что ж, молодец! Славный парень Робин Гуд. Его успехи на ниве благородного разбоя всячески приветствуются, но в качестве лабораторных работ засчитаны быть не могут. Прошу вас передать Виталию, что я жду его на своих занятиях.

Валентин Валентинович отметил в журнале присутствующих. Карандашом, не сжигая мостов. Поближе к сессии эти отметки смогут обрести материальность.

6. Фрукты на службе науки и на страже здоровья

— Сегодня мы с вами перейдём от изучения строения атома к основам квантовой механики. А для начала мы проверим, как вы поняли и запомнили предыдущие занятия, — Валентин Валентинович выложил на стол фрукты из пакета. — Сморите: жёлтыми апельсинами мы обозначим ленивые протоны, оранжевыми мандаринками — бодрые электроны, а зелёными яблоками — холодные нейтроны.

Валентин Валентинович собрал три апельсина и четыре яблока в кучку, а вокруг, на некотором отдалении, разместил три мандаринки.

— Кто может сказать, господа, атом какого вещества я изобразил? Можете пользоваться таблицей Менделеева, если хотите.

Некоторые зашуршали, некоторые смотрели выжидательно. Парень в коричневой кофте с капюшоном поднял руку и предложил:

— Это литий.

— Верно! Три протона — это самый настоящий литий. Спасибо. Двигаемся дальше: если мы удалим одно яблоко-нейтрон, что у нас получится теперь?

Валентин Валентинович изъял яблоко и поднял его в руке. Божественное вмешательство, нейтронный распад. Зашуршали опять. Вера сказала:

— Литий останется литием! Меняя количество нейтронов, мы получаем изотопы одного и того же вещества.

— Отлично, Верочка! А если мы удалим мандаринку? — он взял мандарин во вторую руку.

— Получится положительно заряженный ион лития, — не раздумывала Вера, — мы это ещё в школе проходили, Валентин Валентинович.

Он протянул ей яблоко и мандарин. По правилам его занятий фрукты полагалось съесть — таким образом поощрялись знания. Многие считали это эксцентричностью, и он уже имел объяснения с деканатом, но сумел отстоять свою придумку, ссылаясь на пользу витаминов для растущих студенческих организмов. Спор с Виталием произошёл тоже на почве поедания фруктов: юный хакер потребовал доказательств их зрелости и чистоты. Теоретические обоснования благих намерений не удовлетворяли его, и после долгих прений Валентин Валентинович разрубил гордиев узел, публично скушав свой апельсин сам. Противник был повержен, честь была защищена.

А Верочка, умная и деликатная девочка, никогда не отказывалась от витаминов.

И занятие продолжалось. Валентин Валентинович начал рассказывать о квантовой механике.

7. Неужели унюхал?

Вечером, возвратившись с лекций домой и лишь на несколько минут заглянув на кухню, Валентин Валентинович нашёл в записной книжке телефон своего старинного, ещё со студенческих времён знакомого Миши, работающего сейчас в Академии наук. Михаил Александрович, доктор и лауреат, имел не то что бы международное имя, но внушительный ряд публикаций в известных зарубежных изданиях.

— Здравствуй, Миша! Это Валентин. Узнаёшь? — Валентин Валентинович смело говорил прямо в трубку, чувствуя себя в безопасности: ведь запахи не передаются по проводам.

— Здравствуй! Рад тебе!

Общались они очень редко, не чаще, чем раз в несколько лет. При таком режиме все общие интересы давно выветрились, и Валентин Валентинович даже не пытался скрывать, что звонит по делу.

— Мне нужна твоя помощь, Михаил.

— Охотно выслушаю старого друга! Говори, не стесняйся.

— Я сейчас работаю над специфической проблемой, связанной с теорией поля, и нуждаюсь в экспериментальной базе.

— Так-так! Докторская, да? Что ж, молодец, молодец. Чем могу служить?

— Я уже обращался к нашему декану, но мне не удалось донести до него свою мысль. Он предлагает сначала отдать мою работу на рецензии, хотя на это совершенно нет времени! Поэтому надеюсь только на тебя. Мне нужен выход на специалистов, работающих с Большим адронным коллайдером. Или хотя бы косвенно с ним связанных.

— О! Ты основательно взялся за дело! Не мелочишься! — Михаил Александрович засмеялся. — Мне нравится такой подход. Дай подумать… Пожалуй, нужные ниточки у меня есть, надо попробовать за них потянуть. Ты в курсе, что у нас в Минске изготавливали адронные калориметры для коллайдера? Я даже конкретных людей знаю на Тракторном. А тема какая у тебя? Давай чуть поточнее, чтобы я мог вести разговор предметно.

Валентин Валентинович был уже готов к презентации. Он набрал воздуха и начал объяснять тему. Михаил Александрович внимательно слушал, изредка вставляя всякие «так-так», «понимаю», «какой интересный ход», «логично», «неожиданно». По мере того, как Валентин Валентинович продвигался к сути, реплики Михаила Александровича редели, блекли и ссыхались, а итогом разговора стало вялое «созвонимся»:

— Мне всё более-менее ясно, Валентин. Идея свежая, самобытная, но, на мой взгляд, немного сыроватая и требует дополнительной проверки. Будет правильно, если ты изложишь свои тезисы на бумаге и всё ещё раз осмыслишь, а я пока попробую связаться с зарубежными коллегами. Созвонимся на следующей неделе. Как ты вообще? Со здоровьем у тебя всё в порядке? Выпиваешь по-прежнему? Как в старые-добрые?

8. Есть решение!

Фиаско. По Мишиному тону было совершенно ясно, что величия идеи он осмыслить не смог и ни с какими зарубежными коллегами связываться не намерен. Валентин Валентинович в задумчивости переоделся в домашнее — мягкие вельветовые штаны и клетчатую ковбойку с уютно протёршимся воротником. Кухня приняла его тепло и преданно. Вот кто никогда в нём не усомнится — кухня! Соорудить бы маленький кухонный коллайдер, тихий и свойский, как тостер. С двумя клавишами — пуск и стоп. Но нет, как тогда управлять процессами? Исходные параметры, регистрация результатов… Без клавиатуры не обойтись. Компьютер, программы. Программисты. Размораживая блины, Валентин Валентинович вспоминал сегодняшних студентов. Всё-таки они меня любят! Ну, если и не любят — громко сказано — то относятся дружелюбно и уважительно. Уж совсем не так, как к декану. Холёный хлыщ. Именно такие и пробиваются, возглавляют. Разве учёный, которому есть над чем работать, будет тратить время на выслуги? Чиновник! Да и чёрт с ним. Должен же кто-то.

Горячие блины с удачно поджаристой корочкой вернули Валентина Валентиновича в доброе расположение духа. Отпивая коньяк по капельке — почти только касаясь губами — он жмурился от удовольствия. К водочно-ванильному привкусу он привык, как к неизбежному осеннему дождику. Доев третий блин, Валентин Валентинович отчётливо осознал, что коллайдера ему не видать. Осознание прошло гладко, без возмущений мысли. И всё потому, что с четвёртого блина начинается самое удовольствие! Ты уже насыщен, успокоен, умиротворён — и чувствуешь вкус особенно ясно. Ясность мысли. Ты как будто приподнимаешься над проблемами и видишь обходные пути, неожиданные способы решения. Если в дом нельзя войти через парадное, то почему бы не попробовать чёрный ход или даже окно? Если для честного исследователя закрыт честный доступ к коллайдеру, то почему бы не перестать быть честным? Стану ли я бесчестен как исследователь, если завладею коллайдером путём обмана или насилия? Не повлечёт ли это за собой потерю правдивости самих исследований? Не будет ли это поступком того же рода, что и, скажем, подтасовка результатов экспериментов?

Кушая пятый, Валентин Валентинович отбросил теоретические терзания и перешёл реалиям. Ехать во Францию или в Швейцарию, попытаться проникнуть к коллайдеру? Нанять головорезов, ворваться? Дорого: виза, билеты, оружие, наёмники, отстреливаться. Хотя если ориентироваться на студентов, то можно обойтись зачётом. За зачёт они на всё согласны. Есть крепкие и смелые ребята. Виталий тот же — толстячок, но отважный. Человек десять хватит ли? Но. Даже если хватит, то им ведь тоже придётся покупать билеты. Или пускай сами? Хватит ли стипендии на билет до Швейцарии? Нет, явно не хватит. Нет, это нерациональный путь. Он выпил. Да!

Да! Есть решение! Виталий! От волнения Валентин Валентинович встал, задев коленом стол. Вилка звякнула о нож, в стакане возбудилась волна. Хакер и взломщик! Как просто: не нужно никуда ехать, Виталий взломает коллайдер прямо из своего общежития!

На ходу проглотив последний кусочек блина и залпом допив палец коньяку — всё-таки это не коньяк, и даже не бренди, а водка с карамелью! халтурщики! — он поспешил в комнату, переодеваться обратно.

9. Прогулка у общежития

Студенческие общежития располагались в двадцати минутах ходьбы от дома Валентина Валентиновича. Он не знал точно, какой ему нужен корпус, и даже не помнил фамилию Виталика, но не сомневался, что без труда отыщет его.

Серо-синяя, влажная темнота, мокрые деревья. Лужи блестели в чередующихся пятнах света под фонарями, но их заметность была обманчива — Валентин Валентинович с размаху ступил в неожиданную воду, нога мгновенно промокла и холодно захлюпала. Ну вот! Ещё не хватало простудиться! Мимо, поблёскивая и позвякивая, прокатился светящийся изнутри трамвай. Почему они всегда позвякивают? Несовершенство конструкции или предупреждающий сигнал?

Валентин Валентинович потряс ногой в надежде вылить излишки воды. Вот такие мелочи и портят настроение. Может быть, зря я это затеял? Дождался бы спокойно завтрашних лекций. Он миновал учебные корпуса, библиотеку, гастроном. Как я вообще собираюсь его искать? Что скажу — принёс ему забытую в парте тетрадку? Или вообще ничего не говорить? Тогда ещё хуже могут подумать. Валентин Валентинович вспомнил историю одного доцента с соседней кафедры, который на старости лет влюбился в студентку. В тот год с зимы до лета его можно было увидеть на этой улице, мрачно гуляющим или курящим на скамейке. Иногда они гуляли вместе, ярко контрастная пара — невысокий худой мужчина с тёмным лицом в глубоких морщинах, в чёрном кожаном плаще, руки за спину, и юная сельская девушка с косой, теребящая сумочку, на круглом лице — круглые глаза. В этом было что-то пугающее, неприличное, асоциальное. О них знал весь университет, но никто не разговаривал, не обсуждал — тема отталкивала. Впрочем, история эта кончилась ничем, рассосалась сама — девушка благополучно защитила диплом и уехала в родную деревню, а доцент уволился, устроился в какую-то фирму. У меня ещё похлеще получится, думал Валентин Валентинович, меня примут за педофила. Или педофил — это если объекту страсти нет четырнадцати лет? Или шестнадцати?

Общежития начинались за перекрёстком. Мокрая нога согрелась от ходьбы, призрак простуды отступил. На ступеньках перед входом курили студенты в футболках — как им не холодно? Они рассказывали что-то друг другу, громко смеялись, размахивали руками. Валентин Валентинович ощутил робость. Нет, не пойду! Что за абсурд. Завтра увижу его на лекциях или в крайнем случае передам через его друзей, чтоб явился.

В этот момент сзади послышалось туканье каблуков, нагнало его, и женский голос благожелательно поздоровался. Валентин Валентинович повернул голову: Вера.

— Здравствуйте, Верочка! А я вот прогуливаюсь перед сном. Как вы, готовы к завтрашней лекции?

Вера вежливо отвечала, что готова. Они остановились. Валентин Валентинович шутливым голосом посетовал, что не все студенты столь ответственно относятся к физике, как она, и как бы вскользь упомянул о Виталии — мол, он-то точно не придёт, а ведь предмет очень важный. И подчёркнуто шутливо спросил, нет ли у неё его номера — позвонить, пожурить. Вера, то ли подыгрывая ему, то ли восприняв всерьёз, достала из сумки телефон, потыкалась в кнопочки и предложила записать номер. Продолжая двойную игру, Валентин Валентинович открыл блокнотик, который всегда носил в кармане, и, ловя слабый свет фонаря, записал.

— Спасибо, Верочка! Позвоню ему и поговорю по душам. Спокойной вам ночи!

Поспешая домой, Валентин Валентинович так радовался удаче-встрече, что забыл о своей искусственной улыбке, и она ещё несколько минут держалась на лице. Дома он первым делом поставил промокшую туфлю на батарею и сменил носки, а вторым делом наполнил стакан и набрал номер Виталия.

10. И что будет?

— Вот сюда садитесь, — Валентин Валентинович указал Витале на своё любимое кресло. — Коньячку?

Виталя кивнул и принял в руки стакан с коньяком. Он осматривался, тёр носком носок и поглядывал на Валентина Валентиновича выжидательно. Валентин Валентинович разрезал большую зелёную грушу на четыре дольки, потом каждую дольку ещё на две, и поставил блюдце на журнальный столик, поближе к Витале.

— Неплохо вы устроились, — выдавил наконец Виталя. Он чувствовал себя скованно, и молчание тяготило его.

— Да-с, не жалуюсь! Особых уютов у меня нет, но уж как живу, так живу.

Валентин Валентинович сел на диван и, озорно улыбаясь, поднял стакан. Они отпили и захрустели грушей.

— Так что за дело-то? — недоверчиво хмурясь, спросил Виталя.

— Видите ли, Виталий, не так давно я сделал одно очень смелое физико-математическое предположение, полностью подтвердившееся теоретически. Теперь мне нужно поставить практический опыт, и мне не к кому обратиться, кроме вас. Как мне доподлинно известно, вы обладаете познаниями в компьютерных сетях и в программировании, и я хочу вас попросить об одном одолжении. Которое, разумеется, будет учтено во время сессии.

— Звучит заманчиво, — протянул Виталя обречённо.

— Вы наверняка слыхали о коллайдере, Виталий?

— О коллайдере?

— Да, о так называемом Большом адронном коллайдере, построенном на границе Франции и Швейцарии с целью глобальных научных изысканий. И для проверки моей теории это устройство подходит как нельзя более! Откровенно говоря, подходит только оно и никакое другое. К сожалению, программа экспериментов на коллайдере расписана на долгие годы вперёд. Кроме того, я ещё не уверен, стоит ли предавать моё открытие широкой огласке. Моя просьба, Виталий, состоит в том, что мне необходим анонимный доступ к системе управления коллайдером, — и Валентин Валентинович невинно пригубил из стакана, длинно вытянув губы.

— То есть вы чё, хотите сеть взломать? — от души удивился Виталя. Валентин Валентинович подтвердил кивком. — Не ну… Серьёзно что ли?

— Не только взломать сеть, но и запустить на коллайдере один небольшой процесс, который займёт не более нескольких минут по моим подсчётам. Я полагаю, написать программу для выполнения этого процесса не составит для вас особого труда, там ничего мудрёного.

— А… — Виталя сглотнул, — А что за эксперимент хоть?

— Ведь подобная акция сильно поднимет ваш хакерский авторитет, не правда ли? — Валентин Валентинович подмигнул. — Эксперимент заключается в том, что мы с вами создадим одну несложную волновую функцию и направим её в заданную точку пространства.

— И что будет?

11. Ещё и сомневается!

Валентин Валентинович, окончательно разрумянившись, махнул рукой на секреты. Расскажу. Всё равно Виталий ничего никому не сможет объяснить.

— Если бы вы ходили на лекции по физике, Виталий, вы бы могли познакомиться с теорией Янга-Миллса, дающей нам описание взаимодействия всех элементарных частиц. Уравнения Янга-Миллса нелинейны и крайне сложны, и чтобы вы поняли вкратце их суть, я покажу вам лагранжиан… — Валентин Валентинович притянул к себе радужный блокнот, лежащий на столике, и принялся возводить формулу, кишащую греческими переменными. И тут же бросил: — Нет, вам это не нужно! Слушайте. Занимаясь нелинейными преобразованиями, и двигаясь от сложного к простому, я достиг абсолютного предела. Этот предел — число сто девяносто шесть. Число сто девяносто шесть, Виталий — это Абсолют! — Валентин Валентинович произнёс последнюю фразу с выражением, чтобы большая буква в слове «Абсолют» была слышна отчётливо, и победоносно поднял стакан.

Виталя оторопело смотрел на него.

— Вы не понимаете, Виталий? Число сто девяносто шесть — вот основа вселенной, глубинная суть бытия. Абсолют, понимаете? Философию проходили? Погодите! Это ещё не всё. Это не просто теория. Я нашёл возможность смодулировать число сто девяносто шесть на квантовом уровне и локализовать его в конкретной точке пространства-времени относительно источника модуляции. Звучит, а? Да. Я и сам, не постесняюсь этого выражения, в полном восторге. И вот теперь ваша задача: обеспечить доступ к системе управления коллайдером и ввести в неё несложную программу, которая запустит два потока заряженных частиц, образующих одновременно ровно сто девяносто шесть соударений. Полученная в результате волновая функция — не что иное, как управляемое проявление Абсолюта! Затем мы вводим желаемые координаты и вуаля: волновая функция покидает пределы коллайдерной трубы и локализуется. А мы наблюдаем и фиксируем!

Валентин Валентинович крепко поставил пустой стакан на стол и откинулся на спинку дивана.

— Ээээ… — Виталя был ошарашен. — Вы меня извините, Валентин Валентинович, но всё это как-то дико звучит! Абсолют из числа сто девяносто шесть? Взлом коллайдера? Может, я чего-то не понимаю, но выглядит как полный бред. Вы ошибки не пробовали искать? Может, увлеклись и не заметили? Так бывает. У меня тоже — иногда вожусь с прогой целую ночь, а потом понимаю, что путь неправильный. Давайте завтра ещё раз проверим, на трезвую голову? Может, не сто девяносто шесть получится, а сорок два.

— Виталий, — сказал Валентин Валентинович с достоинством, — предоставьте теоретическую часть эксперимента мне. Я уже немолод, и иллюзий не питаю. И я далеко не новичок в этой сфере, отличить зёрна от плевел в состоянии. Вашу роль я вам описал. Вне зависимости от успеха моего опыта вы получите «отлично» на экзамене.

Давая понять, что разговор окончен, Валентин Валентинович встал, пошатнувшись.

— Можете приниматься за дело! А пока вы будете искать слабые места в сетях коллайдера, я подготовлю математический аппарат, на основе которого должна быть написана программа. Созваниваемся ежде… ежедневно. Вы согласны?

12. Правильный спин

После ухода на всё согласного Витали Валентину Валентиновичу не сиделось на месте. Он чувствовал возбуждение, желание действовать. Выпил ещё полстаканчика, подождал у окна. Не проходило. Полил из чайника фикус, наблюдая, как мелькают в струйке воды частички извести. Полезна ли фикусу известь? Наверное, да. Валентин Валентинович обошёл квартиру по периметру, замедлившись у книжного шкафа, оглядел последовательность корешков. Двинулся дальше, распахнул дверь в кладовку и постоял в ней, уперев руки в бока, запахнул. Открыл холодильник. Пусто. Чем больше делаешь запасов, тем неожиданнее они иссякают! «Хочу ещё блинов. Пойду в магазин, — решил он, — ещё не слишком поздно».

Шёл двенадцатый час. По дороге к магазину Валентин Валентинович думал о сути эксперимента, отбросив организационные трудности. Если всё пройдёт успешно, и Абсолют будет локализован — то в каком виде он материализуется? В виде человека? В виде какой-нибудь другой сущности? Или на это повлияет структура области пространства, в которую он попадёт? Тогда как быть с погрешностью в вычислениях координат? Ошибёшься метром — и он попадёт вон в ту кошку, например. Кошка, прижав уши, скрылась в кустах. Или в скамейку, или в урну. Снова лужа, что за напасть! Плевать. По-хорошему, такое нужно устраивать на полигоне, в целях безопасности. На ядерном полигоне. Валентин Валентинович передёрнул плечами — ему вдруг стало жутко. Каким будет Абсолют? Каким будет Бог? Он впервые, с опаской, употребил это слово. А ну как явится страшен и грозен, во гневе и в громе молний?

Магазин приветливо и спокойно светился витринами, и Валентин Валентинович с облегчением взошёл на крыльцо. Двери раздвинулись, пахнуло съедобным теплом. Что за глупые страхи! Внутри было уютно и безлюдно. С потолка звучала эстрадная песенка о любви, две кассирши весело переговаривались через стойку с шоколадками. Он направился к морозильникам: пиццы, пельмени, пакеты с овощами. Вот они, блинчики.

— Здравствуй, Валентин Валентинович!

Он обернулся: Валера, сантехник из соседнего подъезда, улыбался встрече. Вот ещё не хватало! Впрочем, добрый парень, сливной бачок починил.

— Витамины покупаешь? Дело хорошее! А я вот после второй смены за пивасом зашёл. В нём тоже витамины, учёные говорят.

Какие ещё витамины? О чём он вообще? Чёрная шапочка, будто бы спортсмен.

— Всё что вкусно — то и полезно, вот какие! Что организм требует — то и есть витамины, — Валера подмигнул Валентину Валентиновичу и вытащил из морозильника пиццу с грибами.

Они расплатились в параллельных кассах и вышли наружу вместе. Коньяк испарялся спиртами в мозг, мягко расплывал холодную ночь перед глазами. Тело плавно летело над ногами, над сухой левой, над мокрой правой. Валентин Валентинович постепенно принял присутствие Валеры и заговорил:

— Валерий, что ты думаешь о Боге? — Валера раскрыл было рот, но Валентин Валентинович не слушал. — Я полагаю, Валерий, что важно, в каком модусе он явится. Созидатель, разрушитель, судья, спаситель и так далее, на сколько фантазии хватит. Я полагаю, что этим можно управлять с помощью особого параметра, задаваемого в начальных условиях. Назовём его спин. Спин должен быть правильным, Валерий. Локализация должна быть параметрической. Иначе туго нам всем придётся. Согласен?

Валера, раздумывая над ответом, откупорил банку пива.

— Не скажу насчёт спина, Валентин Валентинович, но моя бабуля, когда жива была, говорила, что уже скоро случится Страшный суд, и нас всех за грехи накажут. В любой момент может начаться. Так что торопись жить! — и он, приложившись к банке, задвигал щетинистым кадыком. — А чего это ты вообще? Я думал, учёные в Бога не веруют.

— Некоторые веруют, а некоторые нет. Кто как. Но истинный учёный, я считаю, не должен оперировать такой категорией, как вера. Истинного учёного должны интересовать только математические доказательства и опытные подтверждения.

— О как. Так ты всё ж веруешь или нет?

— Повторю, Валерий: от веры я далёк. Я доказал.

— О как.

13. Пока мама не вернулась

Валентин Валентинович распрощался с Валерой у его подъезда и медленно двинулся к своему, размахивая пакетом с блинами в такт шагам. Коллайдер, коллайдер, ла-ла-ла, — напевал он на мотив песенки из магазина, зацепившейся внутри. Зачем ты мне нужен, коллайдер, любовь убежала, коллайдер. Зачем мне, и правда, коллайдер? Пора бы забыть про коллайдер! Мы не рождены друг для друга. Валентин Валентинович представил, как он разгоняет поток заряженных частиц силой мысли: прикрыл глаза и затопал вокруг своей оси, нараспев произнося недавно найденную формулу с лагранжианами. Формула была длинная, у Валентина Валентиновича закружилась голова, но он дочитал её до конца, а потом остановился, вскинул руки перед собой и громко продиктовал координаты локализации: пять метров перед моим носом!

Треснуло, щёлкнуло, зашипело!

Валентин Валентинович удивлённо открыл глаза. Осенняя темнота, кусты, скамейки, ступени — всё плыло перед ним. Как бы не упасть. Вот так набрался я, надо было дома сидеть. Он расставил ноги пошире для устойчивости, опустил руки. Кусты и скамейки понемногу замедлились. Стали. В пяти метрах перед ним стояла девочка в зелёной куртке, почти незаметная в темноте. Он засмеялся и стал успокаивать её раскрытой ладонью:

— Я тебя напугал, маленькая? Прости, я совсем не злой, просто настроение славное, потанцевать захотелось. Дедушка так шутит. Ты чего здесь стоишь одна?

— Вообще-то я маму ждала, — ответила она с насмешкой.

— Маму? Погоди, я кажется знаю твою маму — она продаёт фрукты, верно? — вспомнил Валентин Валентинович. — Я вижу иногда, как вы вместе гуляете. Как тебя зовут?

Ему показалось, что… Он сделал шаг к ней навстречу, чтобы разглядеть, и ахнул: над её головой мерцало свечение. Слабое, но явственное — отдельные волоски приподнимались вверх, притягиваясь к нему и медленно колеблясь. С ума сойти!

— Меня зовут Вероника, — сказала девочка. Она повела плечами от холода и засунула руки поглубже в карманы. — Видите, Валентин Валентинович, у вас получилось. Вы счастливы теперь?

Валентин Валентинович в потрясении перебирал пальцами пакет, пакет дружелюбно шуршал. Он тужился думать, но ослабевшая и опустевшая голова забыла, как это делается. Какие-то бессвязные, беспомощные обрывки: «зафиксировать точное время, направление ветра и влажность… я забыл указать спин… хотя модус вроде бы безопасный… повторить опыт, изменив исходные…» Девочка ждала, ёжилась, волоски колебались, а где-то в темноте неумолимо приближалась её мама, ещё далёкая, но неизбежная. Скоро начнётся: истеричные женские причитания, вспыхивающий в окнах свет, испуганные головы соседей, милицейская сирена. Что ты сделал с моей дочерью, чудовище?! Наручники, камера, смрад, суд, присяжные, укоряющее лицо декана из толпы, чёрный колпак, смерть.

— Пойдём ко мне! — заспешил Валентин Валентинович. — Подумаем в спокойной обстановке, пока твоя мама не вернулась.

Она кивнула: ок. Они вошли в подъезд и поднимались по ступеням, лёгкая девочка впереди, дрожащий Валентин Валентинович следом. «Быстрее, быстрее!» — шептал он. Хоть бы никто не вышел покурить! Одинокий пожилой доцент ведёт к себе ночью школьницу! На третьем этаже перегорела лампочка, и нимб отчётливо светился, оставляя на стенах голубоватые отблески.

Никто не вышел.

14. Локализация Абсолюта

Валентин Валентинович отточенным движением захлопнул дверь — не ударившись о косяк и не вздрогнув, она цокнула замочным язычком.

— Проходи, проходи, не снимай куртку, пока не отогреешься.

Вероника послушно прошла и опустилась в то же кресло, в котором час назад сидел Виталик. В ярком электрическом свете её нимб погас — девочка как девочка. Даже одного зубика не хватает. Валентин Валентинович тряс головой — не пьяный ли морок обманул его? Изображение съезжало. Машинально он налил себе палец и открыл даже рот, чтобы предложить Веронике, но осёкся, и, чтобыиспользовать открытый рот, спросил:

— Как ты себя чувствуешь?

— Клёво!

— А когда твоя мама вернётся? Меня это беспокоит. Придёт, а тебя нет! Что нам делать, Вероника?

Вероника попросила его не волноваться за маму — она ночует у своих друзей. Мне просто было очень одиноко, и я вышла на улицу. А добрый дедушка приютил. Валентин Валентинович ходил по комнате со стаканом в руке, постепенно оправляясь от испуга.

— Ты голодная? Хочешь блинов с творогом? Хоть уже и очень поздно, но нарушать режим иногда полезно, это я тебе как научный работник говорю!

Она не хотела блинов. Валентин Валентинович отпил, поморщился. Настроение возвращалось стремительно.

— Так ты — воплощение Абсолюта? Бог?

— Да.

— А я, старый дурень, так волновался за коллайдер! — он взмахнул стаканом. — Оказывается, он и не нужен. Но формула всё-таки правильная, верно?

— Верно-верно.

— Ох! Ты понимаешь, что это вообще значит? Даже неважно, правильная ли формула! Подумать только — силой мысли разогнал частицы. Это прорыв, невероятный прорыв, о котором я и не мечтал! — у него горели глаза и дрожали руки.

— А о чём вы мечтали, Валентин Валентинович?

— В последнее время, когда передо мной забрезжило неожиданное открытие, я мечтал довести работу до конца и сформулировать окончательное уравнение. Когда формула была получена, я стал мечтать о практической проверке. Теперь… Теперь передо мной открылись новые горизонты, невиданные и неслыханные! Я просто протрясён… потрясён! — он взволнованно поставил стакан на книжную полку. — Пока даже не знаю, как к этому всему подступиться. С утра буду начинать думать.

— Получается, ваша мечта сбылась. Вы счастливы? — девочка повторила тот же вопрос, что и на улице.

— Абсолютно счастлив! Абсолютно прекрасный день сегодня!

Валентин Валентинович безмятежно смотрел на Веронику и улыбался. Что мне с ней теперь делать, а? Абсолют, надо же. И такая умненькая вроде. И мама у неё славная. Он снова снял с полки стакан и шагнул к столику. Явный перебор, ну да ладно — сегодня можно заслуженно. Прощай, умеренность. Столик, заигрывая, поплыл в сторону, но Валентин Валентинович твёрдо настиг его.

— Валентин Валентинович, хотите собачку?

— Собачку? — он удивился и довольно долго думал над собачкой. — Собачку. Да, собачка была бы мне очень кстати. Но есть одно но, кардинально важное но!

— Какое но?

— Но! Качество наших коньяков, Вероника. Точнее, бренди. Качество хромает на обе ноги, и не даёт моему счастью достигнуть степени полного блаженства. Достигнуть степени, хаха.

— И всё? — Вероника была разочарована. — Это легко исправить. Попробуйте ещё раз. Наливайте-наливайте, смелее. Пробуйте!

— Ух! — только и сказал Валентин Валентинович, попробовав.

Глава 3. Виталя, студент

1. Зубы зверя

«Ночью пробудился он от шорохов и сел в кромешной тьме, и слышал тихие шаги зверей. Обступали его звери и шептали на своём древнем наречии, и он понимал всякое слово. Вопрошали звери, роптали: доколе томиться будем под игом телесности, правды последней не ведая? Доколе в глазах наших стоять будет осенняя влага и стылых дерев дрожание? Доколе плыть нам по тёмным течениям к морю, вечно стремясь и вечно не достигая? Чуешь ли нас, старец? Дивился он столь складным речам, и так отвечал: согбенна спина моя и немощно разумение, однако знаю, добрые звери, знаю доподлинно — воссияет и для вас свет! Свет невидимый, ощущаемый лишь шерстью загривной, но свет истинный, окончательный. Послушайте, звери: смело сквозь туманы к цели ответной ступайте, лапой мохнатой по мхам и хрупким хвоинкам. Ищите препятствие, звери, препятствие великое, пересечь кое не в силах станете. И поверили ему звери, и в тёмном тумане растаяли, чутьём ведомые. Он же лёг и спал до утра».

Вот бред! Виталя оттолкнул клавиатуру и встал с табурета. Шагнул несколько раз по комнате и вернулся, перечитал. Сойдёт. По крайней мере необычно, ни одного стандартного рекламного оборота. Должно пролезть сквозь любой спам-фильтр. Теперь надо позвонить Валентайну — пусть даёт подробную инфу о своём эксперименте. Завтра. А сейчас — спать. Третий час. Хорошо хоть соседей сегодня нет, а то вечно ноют, что мешаю.

Снова сел на табурет, притянул клавиатуру. Зашёл на свой любимый порносайт — может, кто-нибудь выложил новые фотки? Или хотя бы новые комменты. Но жизнь замерла даже в интернете. Ночь пятницы. Точнее, уже суббота. Мёртвое время. Виталя оттолкнул клавиатуру и зевнул.

Колебнулся — поесть ли? хотя б бутербродик со сгущёнкой? — но сдержался, выстоял. Взял в тумбочке зубную щётку, тюбик с пастой и вышел в коридор. Ни одной полоски света под дверями комнат, все разъехались на выходные, а кто не уехал — уже давно спят. Длинный коридор освещался только по торцам, лампочками на лестницах. Чёрный провал кухни. Если включить там свет, встревоженные тараканы затопчутся, побегут по столам, по плитам — к спасительным плинтусам. Виталя вошёл в туалет, пустил воду, выдавил колбаску пасты на щётку. Из окна дуло холодом. Оскалив зубы, он прилежно тёр их щёткой, белые капельки летели на зеркало. Зубы зверя. Доколе нам сна не знать?

2. Как в гамаке

Слухи о пиратских подвигах Витали были слишком преувеличены, и в первую очередь им самим. Он занимался спамом — рассылкой рекламных писем. Заказчиков, желающих себя таким образом прорекламировать, найти было непросто, они шли нарасхват среди других спамеров, но иногда заказы всё же случались, и Виталя получал хорошую прибавку к стипендии. Мастерство его профессии заключалось в том, чтобы пробиться к получателю писем сквозь многочисленные спам-фильтры, жестоко отсеивающие рекламу по ключевым словам. Например, если в тексте содержались выражения «предлагаем услуги», «продаём электронику», «сезон скидок», «опытный психолог», то такое письмо отправлялось почтовой службой прямиком в урну. Приходилось идти на различные хитрости, а самая простая и любимая из них состояла в сочинении абсурдного, но связного текста, который невозможно было бы расценить как рекламу. Сама же реклама вставлялась в виде картинки, которую текстовый робот не воспринимал. Такие уловки помогали не всегда, но зато, получив от какой-нибудь известной компании сообщение «ваше письмо прочитано», Виталя гордился собой и не стеснялся объявить товарищам, что ловко взломал очередную систему защиты.

Так он собирался поступить и в этот раз, разыскав почтовые адреса людей, хоть как-то связанных с коллайдером, и разослав им письмо с воззванием о помощи непризнанному гению — Валентину Валентиновичу. Это всё, что мог сделать Виталя. Поэтому на автомат по экзамену у Валентайна он не очень рассчитывал, но надеялся получить хотя бы зачёт по лабам.

Снимая штаны и укладываясь спать, Виталя сонно раздумывал, что можно бы написать совсем другой текст письма, о короле фруктов Валентайне, могущественном властителе апельсиновых плантаций, повелителе побережий, влияние которого простирается даже на микромир, и властью которого элементарные частицы объединяются в Абсолют. Нет, обидится ещё. Совсем сдвинулся наш Валентайн, упекут его рано или поздно в психушку. Вечно пьяный. Хотя конечно весёлый мужик, ничего не скажешь. Побольше бы таких преподов. Виталя протянул руку к тумбочке и взял карамельку. Чтобы спалось слаще, как говорила бабушка. Сетка кровати пружинила и прогибалась под Виталей, поскрипывала. Говорят, в такой спать вредно, а мне нравится. Удобно, как в гамаке. И он заснул.

3. Прибыльная специальность

Виталя родился в семье мелкого виноградаря, владеющего гектаром земли в Гродненской области. Он продавал виноград на крупный завод и ставил немного домашнего вина для штучной продажи на рынке и для личного пития. Заветной мечтой бати была своя маленькая винокурня, и он сильно рассчитывал на Виталю — что тот поступит в аграрный университет, отучится, и уж тогда они вместе осилят! Следующая ступенька в хозяйстве, новый уровень жизни. Он посчитал затраты на строительство и оборудование, и вышло нелегко, но вполне реально — в кредит, конечно. А Виталя колебался. С одной стороны, коньячное производство в стране процветало, и батина мечта, воплотившись, сделала бы Виталю богачом годам к сорока. В школе с ним учились близнецы, сыновья фермера-соседа, владельца винокурни. С четырнадцати лет они приезжали на уроки на собственных авто — в холода на огромном джипе, а в жару на лаковом кабриолете. Их папа достраивал коттедж, похожий, несмотря на скромное название, скорее на родовой замок в современном стиле. Всё это говорило само за себя. Но с другой стороны, мысль о том, чтобы остаться крестьянином и всю жизнь проработать на земле, пусть и в качестве хозяина, наводила на Виталю тоску. Ему представлялась намного более заманчивой идея переехать в столицу и заниматься там интеллектуальным трудом. Например, программированием. Тоже ведь достойная и прибыльная специальность.

В год выпуска из школы вопрос решился сам собой. Виталя, закончив десять классов с золотой медалью и получив отличные результаты на тестах, всё равно не смог поступить в аграрный университет — из-за невероятно высокого конкурса, чуть ли не пятьдесят человек на место. Туда поступили только абсолютные вундеркинды и лауреаты специальных фондов. Зато на программирование Виталю приняли охотно и даже обеспечили бесплатным общежитием. Батя погоревал, но смирился. В конце концов, профильное образование в их деле не принципиально. Тем более он, будучи человеком неглупым и внимательным, замечал, что Виталя к винограду относится прохладно. Батя грустил, но не отчаивался. Подрастали две младшие дочки, умницы, любимицы. И кто знает? Может всё оно и к добру. Времена меняются, и женщины сейчас успевают не хуже мужчин, а то, глядишь, и лучше.

4. Не за внешность, а за ум

Когда Виталя переехал в город на учёбу, и отеческие надежды перестали его гнести, ему зажилось куда привольнее и веселее. Посещение лекций контролировалось сквозь пальцы, экзамены случались всего лишь два раза в год, компьютер имелся, и даже интернет удалось подключить, хоть и очень заторможенный. Денег было мало, но добрый батя присылал из дома вдоволь вина, и Виталя быстро обзавёлся славными товарищами. Ни дня не проходило, чтобы они с соседями по этажу не устраивали дружеских вечеринок со спорами, идеями, хохотом, песнями под гитару и засыпанием вповалку на полу. Так пробежал первый семестр, за ним второй, потом промелькнули каникулы, и снова началась осень.

Но постепенно к Витале вернулась его старая тревога, зародившаяся ещё в старших классах школы: он был катастрофически непопулярен у девушек. То один, то другой соратник выбывал из компании, пропадая где-то вечерами, ночами, и появляясь в общаге с утомлённым и умудрённым видом. Большинство из них через некоторое время возвращались к прежней товарищеской жизни, снова беззаботно пили и веселились, но на каждом их слове и жесте Витале виделся несмываемый налёт зрелости.

Виталя не блистал красотой — блёклые редкие волосы, большой лоб, переходящий в ранние залысины, незрелый румянец, малый рост и высокий вес. Последние два обстоятельства особенно тяготили его. В глупом отрочестве Виталя с чёрным раскаянием считал, что не растёт из-за неоднократно случавшегося курения и пристрастия к онанизму — так пугали слухи — но, повзрослев и поумнев, он списал всё на семейную генетику. Новое объяснение ровно ничего не меняло, но хотя бы избавляло от чувства вины. Избыток веса объяснить было сложнее: худенький батя и тучная мать — кто из них должен влиять и почему? Младшие сестрёнки — обе худенькие. Размышляя о прожитой жизни и анализируя, Виталя остановился на том, что в детстве его раскормили бабушки: жирный творог со сгущёнкой, изюм со сметаной, бутерброды с маслом, ириски, пирожные-картошки и чай с четырьмя ложками сахара.

И чем меньше Виталя нравился девушкам, тем больше он робел, а чем больше робел, тем меньше нравился. Конечно, он неоднократно бросал вызов злому року — но на приглашение в кино или даже в театр все девушки как одна сказывались неожиданно занятыми или прихворнувшими. В итоге эта тема сделалась закрытой и болезненной. Для приятелей, чтобы не выглядеть жалким, он сочинил туманную историю о геройских похождениях в родном посёлке, где ему чудом удалось избежать публичного скандала и принудительной женитьбы, и теперь он на некоторое время взял тайм-аут от губительного общения с бабами.

С мнением, что мужчину любят не за внешность, а за ум, Виталя мог согласиться только с большими оговорками: любят, да, но далеко не все. Витале действительно выказывали внимание две девушки, впечатлённые его хакерской славой. Одна из них училась в его группе, и была всем хороша, за исключением лица — наверное, она когда-то переболела тяжёлой болезнью, и её щёки и лоб сплошь покрывали рытвины и бугорки, которые не могла скрыть никакая пудра. Однажды они соприкоснулись ладонями, и Виталю поразила нежность и теплота её кожи. Стройная, женственная фигура, мелодичный смех, густые волосы — и непоправимо отталкивающее лицо. Нет, нет!

Другая девушка жила в общаге этажом ниже, и также была преисполнена всяческих достоинств, но она страдала от излишков веса ещё в большей степени, чем Виталя. Она походила на анекдотичных американских толстяков, и за глаза над нею смеялись, что папа оплатил ей усиленное трёхразовое питание в Макдоне на всё время обучения. Сам Виталя никогда не принимал участие в злых насмешках, испытывая на себе, что значит нарушенный обмен веществ, когда ешь совсем мало, но тело неудержимо тучнеет. А если совсем урезать рацион, то начинает болеть желудок, и тут уж задумаешься всерьёз, что для тебя важнее — загубленное смолоду здоровье или десяток-другой лишних килограммов. Но даже при всём дружеском понимании он не мог представить эту толстуху своей девушкой.

5. Ароматный ветерок

Но иногда, в состоянии полусна, когда стереотипы слабли и рассеивались, те девушки вдруг приходили к нему в мечты, и он жарко принимал их. Освободившись от принятых стандартов, плоть становилась близкой, лакомой. Он поворачивался под тяжёлым одеялом, прижимаясь грудью к своим рукам, и представлял, что это — их руки. Нежные ладони однокурсницы, её полные губы, упругие бёдра соседки, гладкие, тёплые. Сжимал, надавливал, ласково двигался.

Но пора вставать!

Одиннадцать.

Протирая глаза, Виталя спустил ноги на пол, встал. Взял из холодильника початый пакет молока, налил в кружку, выпил, налил снова. Отрезал от булки два ломтя, намазал маслом. Расхаживая по комнате, ел. Надо позвонить Валентайну, чего время терять. Пускай даёт связный текст о своих открытиях и об опыте, а я вставлю всю эту муру в письмо. Доедая второй бутерброд, он присел на одеяло и притопывал по коврику. Несколько крошек упало на пол, и Виталя сгрёб их ногой под кровать. Пыль. Чья очередь убирать? Вроде не моя.

Допив молоко, Виталя взял телефон, подошёл к окну — там лучше ловилось — и вызвал номер Валентина Валентиновича. Пиип. Моросил дождик, окна соседнего общежития пустовали. На следующие выходные надо и мне к бате съездить. Пиип. Может, спит ещё? Хотя уже двенадцатый час. Старички должны рано просыпаться. Пиип. Ну, поднимай же!

— Алё! — сказал наконец детский голос.

Это ещё кто? Может, я номер неправильно записал?

— Здравствуйте. Мне нужен Валентин Валентинович. Я правильно звоню?

— Да, всё правильно, но он сейчас спит.

— Извините… А… а когда он проснётся?

В трубке молчали.

— Ладно. Спасибо. Я перезвоню попозже.

Вот дела! Ну ничего, попробую через час. Хотя что странного — суббота всё-таки. Может человек поспать в субботу или не может? Ещё накатил наверное вчера, после того как мы с ним. Схожу пока что в душ. Виталя собрал в пакет с надписью «Гродно V.S.O.P.» мыльницу, мочалку, шампунь и бритвенный станок, забросил на плечо полотенце, сунул в карман шортов ключи и вышел.

Душ находился в цокольном этаже. На лестнице Виталя встретил уборщицу, тяжело поднимавшуюся наверх. В душ бежишь, Виталик? Беги, беги, там чистенько, я только что вымыла. Ты чего домой не поехал? На следующей неделе поеду, тёть Кать. На первом этаже он встретил Саныча, сонно плетущегося в туалет. Саныч, кто из наших остался? Хер знает, вроде из триста второй пацаны не уехали. А, ну подтягивайтесь вечерком, у меня ещё вино осталось! Добро. Почему здесь не сделали лифт, думал Виталя, отдуваясь, вниз ещё куда ни шло, но вверх всегда так тяжко подниматься.

В коротком коридорчике, ведущем в душевые, стоял влажный и тёплый дух, чуть отдающий хлоркой. Виталя стягивал полотенце с плеча, готовясь зацепить его на вешалку, когда из женского отделения вышла девушка. Незнакомая, наверное первокурсница. Она, не заметив Виталю, подняла ногу назад и поправила шлёпанец. Этого мгновения хватило, чтобы Виталя охватил всю её глазами — мокрые светлые волосы, тяжёлая грудь под футболкой в капельках воды, ровные тонкие ноги в обтягивающем коротком трико. В паху её бёдра не соприкасались, оставляя между собой откровенный горизонтальный промежуток, и от этого нюанса у Витали захватило дух. Так бывает у фотомоделей на эротических сайтах! Она опустила ногу и продолжила путь, коротко и равнодушно взглянув на Виталю. Посторонившись, чтобы дать ей пройти, он ощутил ароматный ветерок, возбуждённый движением её тела.

6. Несчастные лишние килограммы

Он почти обернулся к ней и почти уже сказал что-то независимо-весёлое, приветственное — но нет, не смог. Последнее обидное разочарование ещё слишком хорошо помнилось: дискотека на позапрошлой неделе.

Дискотеки устраивались на втором этаже, в актовом зале, пустом помещении размером в две жилые комнаты. Пару раз в месяц, по случайным дням без расписания, несколько особо активных пятикурсников, заручившись разрешением администрации, расклеивали во всех коридорах афишки с приглашениями, приносили стереосистему, мешок дисков и делали звук погромче. Приходили парни, тщательно скрывающие опьянение, приходили парочками нарядные студентки, по удалённой орбите кружила воспитательница, ненавязчиво следившая за порядком. Виталя и Мих, его сосед по комнате, стояли у распахнутого входа, небрежно опершись плечами на стену. В голубых джинсах и футболках с надписью «Vodka». Они надеялись с кем-нибудь познакомиться и были настроены очень оптимистично. Виталя специально купил кулёк сладких соевых батончиков, чтобы было чем угостить, устроил его в заднем кармане и время от времени ощупывал.

И вот. С лестницы в коридор свернули две девицы из соседнего общежития, обе стриженные и крашеные в жёлтый, в коротких юбках. Одна повыше, с толстыми губами и мясистым лицом, в короткой синей курточке, открывающей проколотый пупок, другая — черноглазая, с неправильными чертами, с клетчатым платком на плечах. Отлично! Как раз то, что нужно! Виталя шагнул навстречу и стал непринуждённо знакомиться. Они косились, посмеивались, и были если не восторженны, то вполне благосклонны. Мих стеснялся и почти не говорил, но зато выглядел мужественно — молчалив, подтянут и широкоплеч. Без лишних слов они с неправильной девушкой нырнули в тёмный, освещённый только огоньками стереосистемы зал и стали танцевать где-то у дальнего окна.

Виталя, улыбаясь, потянул туда и мясистую. Она с непонятным неудовольствием спросила, почему он всё время улыбается. Виталя сделал вид, что не расслышал — музыка действительно гремела — но уязвился и постарался согнать улыбку. Они дёргались в темноте, в ритме транса, лицом друг к другу, и девушка казалась ему по-настоящему прекрасной. Вот оно! Не упусти. Глаза её поблёскивали, но она смотрела в сторону, вниз, не на него, хотя он ни на секунду не забывал втягивать живот. А потом начался медленный танец, и её, неожиданно воспользовавшись паузой в разговоре, пригласил парень с четвёртого этажа. Даже не взглянув на Виталю, она пошла с парнем, и они топтались на месте под томные завывания тенора, обнявшись. А потом снова заиграло быстрое, парень стянул рубашку — красиво накачанный торс — и они прыгали, покачивали тазами, и она явно не спрашивала, чему тот улыбается. Улыбалась сама. Виталя пытался подвинуться к ней в танце, притереться, но она отворачивалась, отходила, смеялась парню с четвёртого. Они пили минералку из бутылки, парень плеснул себе на голову. Пена, хохот. С досадой Виталя сел на стул и сидел до самого конца, услащая горечь соевыми батончиками и мрачно наблюдая, как все постепенно расходятся: Мих с неправильной, парень с четвёртого — держа мясистую за талию. Все парами. И только он.

«И всё из-за каких-то несчастных лишних килограммов!» — думал Виталя, заново переживая огорчение и с силой натирая телеса мочалкой.

7. Коньяк ему купи!

— Алё! — в третий раз сказал детский голос.

— Привет, это опять я. Валентин Валентинович уже проснулся?

— Он вставал ненадолго, но теперь снова прилёг.

— Это твой дедушка, да? Разбуди его, пожалуйста! У меня срочное дело! Не бойся, он не рассердится, уже два часа, пора вставать.

Девочка послушалась и пошла будить Валентина Валентиновича. Виталя решил, что успеет съесть бутерброд, и успел. В трубке с минуту шуршало, доносились невнятные слова.

— Слушаю, — голос Валентина Валентиновича был хрипл.

— Здравствуйте. Это Виталий. Я уже начал работать. Мне теперь нужно подробное описание вашего эксперимента.

— Ааа, Виталий, ну конечно. Так что же вы? Приходите. Адрес помните? Приходите-приходите, я вас жду!

— Хорошо. Иду.

— Стойте, стойте, погодите! Виталий, не могли бы вы по пути зайти в магазин и купить бутылочку коньяка? Отечественного производства. Любого, совершенно любого.

— Валентин Валентинович! — возмутился Виталя, — У меня ни копейки! До стипендии ещё неделя!

— Да? Извините меня, Виталий, извините. Тогда не нужно ничего, просто приходите.

И положил трубку. Кажется, так и не проспался, хотя кто его разберёт. Совсем обалдел! Он хоть знает, сколько нам стипендии платят? Коньяк ему купи! Нет, надо себя твёрдо держать. Один раз купишь — потом вообще на шею сядет. Довольный собой за то, что поставил препода на место, Виталя съел пару пряников, допил молоко, проверил напоследок почту и захлопнул за собой дверь. В конце коридора шла вразвалочку тётя Катя с ведром и шваброй, тряпка свисала. Если б она была помоложе… А то ведь лет шестьдесят, не меньше.

На улице моросило, но слишком слабо, чтобы возвращаться за зонтиком. Капюшон. Безлюдно. Начало субботы, все ленятся по тёплым квартиркам. Навстречу прошли трое, подвыпившие работяги. «Ты меня понимаешь, братан? Или ты меня не понимаешь?» У входа в полуподвальный ресторанчик курили две официанточки в форменных фартучках. О чём они разговаривают? Та, что повыше — особенно хороша. Как она отставила ногу! Даже не взглянут, сучки высокомерные.

8. Самоуверенная юность

Девочка, которая отвечала ему по телефону, оказалась худенькой, черноволосой, лет десяти.

— Привет! Меня зовут Виталик, я к Валентину Валентиновичу. Я звонил.

— Заходите.

Она, наверное, собиралась уходить — зелёная куртка, аккуратно заправленные в воротник волосы. Виталя нагнулся развязать шнурки, а она пошла в комнату.

— Валентин Валентинович, просыпайтесь, к вам пришли!

Значит, до сих пор спит. Неудивительно! Похоже, он всю ночь пил. В квартире стоял мутный алкогольный дух, и Виталя сделал было хозяйский шаг на кухню, открыть форточку, но Валентин Валентинович уже звал его:

— Виталий! Виталий! Подите сюда!

Валентин Валентинович, в костюме, галстуке и бархатных тапочках, лежал на диване под красным пледом. Увидев Виталю, он откинул плед и спустил ноги на пол. Пиджак его неприлично помялся, рубашка вылезла из-под пояса, штанины перекрутились вокруг ног, всклокоченные волосы торчали пучками. Настоящий безумный профессор!

— Хорошо, что сегодня суббота и лекций нету, правда, Валентин Валентинович?

Валентин Валентинович, не отвечая на фамильярность, указал на журнальный столик, где стояли две бутылки коньяка: французский Rémy Martin и минский Кристалл. Кристалла оставалось не более четверти, а Rémy Martin, из матового стекла, не просвечивался. Виталя внимательно рассмотрел бутылки, конический стакан — ничего такого — и перевёл взгляд назад на Валентина Валентиновича. Тот настойчиво продолжал указывать и даже потряс пальцем, требуя особой пристальности.

— И что?

— Доказательства, Виталий! Вот доказательства.

— Не понимаю. О чём вы говорите?

— Виталий. Не препирайтесь. Возьмите и попробуйте. И вы всё поймёте сами.

— Да не хочу я ничего пробовать! Объясните сначала, что вы хотите сказать?

— Виталий. Объясняю. Мой эксперимент проведён успешно. Всё подтвердилось. Абсолют материализован. Коллайдер не понадобился. Не волнуйтесь: вы в любом случае получите свои зачёты и оценки, раз я пообещал.

— Валентин Валентинович… — Виталя морщился от этой бессвязицы. Он сожалел, что пришёл — доцент несомненно был пьян и разговаривать с ним не имело никакого смысла.

— Да послушайте же вы! Да посмотрите же! — Валентин Валентинович понял ход его мыслей и говорил уже гневно, — Вот оно, воплощение Бога! Маленькая девочка, в которой сосредоточен мой лагранжиан! Вероника, подойди сюда, пожалуйста. Вам хочется доказательств, Виталий? Я тоже их хотел — и я их получил! Извольте попробовать — коньяк Кристалл значительно лучше, чем Rémy Martin. И это сделала она. Пробуйте, ну!

— И коню понятно, что Кристалл лучше, — Виталя с досадой осматривался, не зная, что ему делать теперь. — Вы б ещё Гродно V.S.O.P. сравнили для смеха. Как будто вы раньше не знали, что французские коньяки — сплошная сивуха. Ладно, Валентин Валентинович, пойду я, наверное. А вам бы позавтракать неплохо.

Валентин Валентинович рассмеялся, легко забыв свой гнев, как это часто случается у пьяниц.

— Слепец! Эх вы. Самоуверенная юность. Идите, идите, я вас не удерживаю. Вы ещё все вернётесь, с восторгами и нобелевскими премиями. Но знайте, мне это неважно, я двигаюсь дальше! — он встал, качнулся и снова сел. — Только одна к вам просьба: отведите Веронику домой. Её мама уже вернулась и волнуется.

9. Странное желание

— Далеко идти? — спросил Виталя девочку, когда они спускались по лестнице.

— Нет, в этом же доме, третий подъезд, — держась за перила, она перескакивала через две ступеньки и приседала, приземляясь.

— А как ты вообще у него оказалась? Я подумал сначала, что ты внучка.

— Никакая не внучка. Валентин Валентинович прочёл свою формулу, и в меня локализовался Абсолют. Хочешь, я пойду с тобой и выполню все твои желания?

Они вышли на улицу и остановились у скамейки. По-прежнему шёл дождик. Из кустов выглядывала кошка, опасливо пригнувшись к земле.

— Тебе понравилась эта игра, да? Будешь теперь всех дурачить?

— Какой ты недоверчивый! Хочешь, проверим? Давай, загадай что-нибудь!

Виталя засмеялся. Вот, оказывается, чем развлекается Валентин Валентинович спьяну — придумывает игры для маленьких девочек. Своих внуков нет, вот он и. Старым людям нравится играть с детьми, умиляются. А что она будет делать, когда не сможет выполнить задание? Он обернулся по сторонам, придумывая. Сделай, чтобы эта кошка залаяла! Вероника стала смотреть на кошку. Та привстала, прижала уши и выгнула спину дугой, шерсть на позвоночнике угрожающе вздыбилась, хвост толсто распушился. Она сделала шаг к Витале, оскалилась — и вдруг звонко тявкнула, как тявкают маленькие вздорные собачонки на поводках у старушек. Кошка сделала ещё один шаг, явно намереваясь вцепиться Витале в штанину. Он вздрогнул и отступил.

— Ну что, я победила? — Вероника отвела взгляд от кошки, и та тут же скрылась в кустах.

— Офигеть! Но как ты это сделала?

Девочка молчала, подразумевая, что вопрос глупый и не заслуживает ответа. Пошли, сказала она, пошли погуляем, я не хочу идти домой. Они медленно двинулись вдоль дома, свернули на улицу. Виталя был ошарашен и не находил, что сказать. Он утёр рукой мокрый от дождя лоб и посмотрел на ладонь. Капли стекали. Магазин. Может, ей мороженого купить? Хочешь мороженого? Нет. А я хочу. Он забежал за пломбиром в вафельном стаканчике, и она терпеливо ждала у входа. Слушай, а мама, тебе разве не надо к маме? С мамой уже всё в порядке. Он не понял, но не стал вникать.

— Давай-давай, загадывай настоящие желания, — снова предложила Вероника, — есть же у тебя настоящие желания? Что тебе нужно для счастья?

Что мне нужно для счастья? Он облизывал пломбир, оттягивал время. Ему казалось, что он попал в бред. Вот вчера же ещё всё было нормально — и вот.

— Ну хорошо. А что пожелал Валентин Валентинович?

— Чтобы местные коньяки были самыми лучшими на свете.

— Странное желание! Ведь они и так самые лучшие? — Виталя уже ни в чём не был уверен.

Вероника пожала плечами. Они шли. Восьмой учебный корпус. Библиотека.

10. Не мелочиться, не торопиться

— Тогда сделай так, чтобы я нравился девушкам! — решился Виталя.

Эти слова стоили ему большой внутренней борьбы — ведь признаваться в таких вещах было постыдно, а тем более маленькой девочке. Но он собрался с силами и выдавил просьбу, а теперь ожидал ответа, глядя под ноги. Сейчас она начнёт расспрашивать — да что, да почему. Бррр.

Но Вероника только коротко сказала: ок.

И ничего не изменилось.

А впрочем, что должно было измениться? Лужи, холодные ручейки. Виталя повёл девочку к общежитию, чтобы не ходить без толку под дождём. Они шли той же дорогой, по аллее с тополями, мимо того же полуподвального ресторанчика. Смотри! Вероника кивнула на вывеску с изображением свиной тушки, схематично разделённой на участки с цифрами. Забавно, да? Они стали читать меню в стеклянной рамочке под вывеской. Канапе на белом хлебе, валованы, тарталетки, грибной кокот, сыр с виноградом. Виталя, хоть и не понимал большую часть названий, голодно сглотнул. Пойдём ко мне, поедим чего-нибудь, сказал он Веронике. И они уже почти пошли, но тут дверь между высокими садовыми фонарями открылась, и вышли две официантки. Те самые, снова курить. Они о чём-то говорили и пересмеивались, доставая сигареты и зажигалки из узких чёрных джинсов, и одновременно взглянули на Виталю. Этот момент ему запомнился: весёлые улыбки на их лицах мгновенно погасли, сменившись растерянным ошеломлением, как будто к ним подкатил на лимузине голливудский киноактёр или сошла со сцены британская рок-звезда с гитарой в руках. Официантки просто пожирали его глазами, и Виталя застеснялся.

— Спускайтесь к нам, молодой человек! — попросила одна, видя, что он собирается уходить. — У нас сегодня субботнее меню!

— У нас спортбар! Большие плазмы, прямые трансляции, немецкое пиво! Вы любите отварных раков? — поддержала вторая, но первая оборвала её, осуждающе дёрнув за фартучек.

— Стейк из лосося! Каре ягненка с гранатовым соусом!

— А вашей сестрёнке — коктейли и торт!

— У меня нет денег, — мрачно отрезал Виталя, украдкой посмотрев на Веронику. Она безучастно рассматривала схему свинки, покачивая головой. Попросить? Нет, не буду мелочиться, подумал он. Не буду торопиться. Достаточно и того, что.

Официантки начали объяснять что-то о дисконтных картах и времени бизнес-ланча, но Виталя поблагодарил, отвернулся и потянул Веронику за рукав — идём. Чуть погодя он обернулся — девушки провожали его взглядами и перешёптывались. Помахали ему руками и крикнули: заходите в другой раз!

11. Любая влюбится

— Тебе сколько яиц поджарить?

— Одно.

— Ты любишь глазунью? Или накрыть сковороду крышкой, чтобы желток запёкся?

— Мне всё равно. А хотел бы ты собачку?

— Собачку? Нет. Тем более здесь нельзя.

Они обедали просто, но плотно: широкая яичница с сыром, булка с шоколадным маслом, солёные грибы, помидоры и домашнее вино. Вероника осматривалась и расспрашивала о плакатах на стене: это кто? А это кто? Это Брижит Бардо. А это Катрин Денёв. Витале нравились старые актрисы. Ну в смысле не по возрасту старые, а по времени, поправился он. Они уже умерли? А фиг их знает, может и умерли.

В дверь постучали — это была тётя Катя. В нарядном платье с крупными розами и лилиями, она ласково улыбалась и держала в одной руке конверт, а в другой промасленный свёрток из пергаментной бумаги. В конверте было письмо для Витали, а в свёртке было сало.

— Сама солила, Виталенька, — приговаривала она, разворачивая, — На рынке купила и засолила, сама, сама, всё сама. Очень вкусное сало. Посмотри, какие прожилки! Это свинку кормили разным кормом по очереди, чтобы были прожилки. Настоящее деревенское сало. Режь, режь, по кусочку, себе и девочке. Как тебя зовут? Ты сестричка, да? Красавица! Молодец, что приехала к братцу, уж он, наверное, так по дому соскучился. Здесь даже шкурку можно кушать — нежная.

Она переступала по полу толстыми отёкшими ногами, а глаза её увлажнялись от удовольствия при виде того, как Виталя отрезал сало и накладывал на хлеб. Когда он откусил и зажевал, она не удержалась и провела ладонью по его затылку. Для Витали этот визит и эти ласки были полной неожиданностью — раньше ничего подобного за тётей Катей не наблюдалось. Ну и дела, думал он. Я конечно хотел нравиться девушкам, но разве ж это девушка? Хотя логично, если вдуматься, любви все возрасты покорны и всё такое. Он налил тёте Кате вина в кружку, она чокнулась с ним и присела на кровать, расправляя подол на коленях.

— Хорошо вы здесь живёте, Виталенька, молодцы. Всё чистенько, аккуратно, красиво. И соседи у тебя хорошие ребята подобрались. А жениться не думают ещё? И правильно, рано ещё, учиться надо, лучше об этом и не думать пока. А девушка-то есть у тебя, Виталенька? Чего стесняешься? Есть у него девушка, Вероничка? Такой парень видный, просто загляденье! Любая влюбится. Вы кушайте, кушайте, отрезайте сало ещё, это всё вам. У меня вот дочка младшая, тоже в институт поступила, на третьем курсе. Чудо, а не девушка — и милая, и послушная, и рукодельница, и на аккордеоне играет. Только б ей парень попался правильный, — она со значением смотрела на Виталю, — В наше время не так-то просто хорошего парня найти. И красивая, и умница. Я тебе фотокарточку покажу потом, да?

Когда тётя Катя наконец ушла, Вероника спросила Виталю — счастлив он теперь или нет? Виталя сказал, что пока ещё нет, но очень скоро будет, без сомнений.

— Спасибо тебе! Ты просто не представляешь. Теперь всё пойдёт по-другому. А я? Ну, что мне нужно сделать? Для тебя? За то, что ты?..

— Ничего не нужно! Это подарок. А когда я вырасту, ты женишься на мне!

Такого оборота Виталя не ожидал и нахмурился. Но, кажется, она просто шутила. Он закрепил шутку: ответил горячим согласием, посмеялся, а сам прикинул, что вырастет она лет через десять, не раньше. Времени ещё много. Она, наверное, красивой будет — вон как смотрит. Почему бы и нет, мне уже будет под тридцать. Тридцать — это было так далеко, почти нереально, и Виталя успокоился совсем. Заварив чаю, выложив на тарелку печенье и подвинув Веронике банку с клубничным вареньем, он взял письмо, которое принесла тётя Катя. Письмо приходило ему впервые. На первом этаже у вахты висел ящик для почты с ячейками по первым буквам фамилий, и он иногда туда заглядывал. Один раз ему пришла просроченная повестка, и всё.

12. Понеслось

На конверте было много мелких марок. Саша К. Ах вот это кто! Учились в одном классе, она была самой красивой девочкой, о которой мечтали все. Но совершенно неприступная. Письмо изначально адресовалось в его деревню, но папа, не зная, как скоро Виталя приедет домой, переслал его в общежитие. И что же она от меня хочет? Бледно-жёлтая бумага в тонкую клеточку.

«Здравствуй, Вит. Я никогда не написала бы тебе, оставаясь той, кем я была до сих пор. Но теперь я решила измениться, твёрдо решила, и перед шагом в новую жизнь я должна высказать тебе всё, что составляло прежнюю меня все эти долгие годы. Я целиком состояла из тебя, Вит. Я пропиталась тобой, как пропитывается вечерний воздух ароматом сирени. Без остатка. Каждый мой день состоял из тебя, твоего светлого лица и солнечной улыбки. По ночам я не могла спать и мечтала, ты стоял передо мной, прекрасный Давид из учебника истории, мужественный, великодушный и такой далёкий. Мне достаточно было одного лишь взгляда на тебя утром, когда ты входил в класс, юный бог, и я чувствовала твоё присутствие всем своим существом. Когда тебя вызывали отвечать, я опускала лицо, не в силах смотреть, и только стук сердца, только твой голос. Мне казалось, что если наши взгляды встретятся, ты всё поймёшь, и я пропаду, растворюсь в твоих глазах, и весь мир задрожит и накренится. Люблю тебя, Вит, и буду любить тебя всегда. Но мы никогда не увидимся, я знаю, я так решила. Ты недостижим, как весеннее небо, как звезда. Знаешь, я даже хотела себя убить, но не от печали, а от счастья любви, чтобы смерть остановила и запечатлела его навсегда. Хочется петь и плакать, когда я вспоминаю те дни, когда ты был так близок ко мне. Я закрываю глаза, и мне кажется, что я могу дотянуться до тебя рукой. Прости, что я пишу тебе это письмо, но я должна сказать, ты должен знать. Теперь, когда я…»

Ну вот, подумал Виталя, оторвавшись и переведя дух, ну вот, понеслось.

Тут в дверь снова постучали, и он отложил письмо.

— Привет, Виталь, это мы!

Те самые девицы с дискотеки, с раскрашенными лицами: мясистая с лиловой помадой и сиреневыми веками, а черноглазая — с ярко-красными волосами и губами, с синими ресницами. Обе в откровенно обтягивающих спортивных костюмах и коротких курточках.

— Все разъехались на выходные, и у нас ужасно скучно! Ты не против, если мы у тебя посидим немножко?

Они устроились на той же кровати, где ещё не распрямилась тяжёлая вмятина от тёти Кати. На предложение вина или чая они охотно согласились, сначала на чай, а потом сразу и на вино. Виталя достал из шкафа новую бутылку, откупорил и разлил по кружкам. Ой, какое вкусное, сладкое, что это за сорт? Какие красивые кружки, это откуда? Виталя напрочь не помнил, как их зовут, а спросить было совестно, ведь он сам с ними познакомился совсем недавно, на позапрошлой неделе. Это кто? А это кто? Это Брижит Бардо. А это Катрин Денёв. Мне нравятся старые актрисы. Хихи, только старые? А молодых ты не любишь? Они весело пружинили на матрасе и болтали ногами. Садись с нами! Виталя чувствовал, что пьянеет. Веронику шум ничуть не стеснял, она спокойно и неторопливо лакомилась вареньем — не съедая сразу ягоду, а осторожно откусывая. Рассматривала гостей.

— Привет, девочка! Как тебя зовут? Сестрёнка, да, Виталь? В каком ты классе? Ой, а можно мы покурим? Вероника, ты на нас не смотри, мы просто балуемся, а вообще это вредно, — мясистая выпятила губы, прикуривая тонкую сигаретку.

— Жить вообще вредно! — традиционно добавила черноглазая.

— Хахаха!

— Хахаха!

— Виталь, а пойдём с нами на вечеринку завтра! У нас одни девчонки, а парней нету.

— А нормальных вообще нету!

Мясистая касалась его ноги коленкой, и Виталя волновался. Ему было жарко, он чувствовал, что его лицо неприлично горело. Давайте откроем окно, здесь так душно! Да, давайте! Вероника не замерзнет, она же в куртке. Вероника, ты почему в куртке? Снимай! Нет, пусть не снимает, а то ещё простудится! Ой, правда, я как вспомню, как я болела! Ужас, неделю не могла выздороветь! И справку в поликлинике не давали — температуры не было! Они болтали без умолку, но при этом Виталя не мог сообразить, о чём с ними говорить. Но как-то участвовать было нужно. Давайте сыграем в карты? Да, давайте! Он вытащил из тумбочки колоду карт и начал раздавать. Мясистая, подняв голову и выпустив вверх струю дыма, потянулась к пепельнице и опрокинула свою кружку с вином.

— Ну что ты ДЕлаешь! — воскликнула черноглазая с истеричным ударением на первом слоге. — Посмотри, что ты сделала, коза!

Она вскочила, отряхивая ногу. На постели расплывалось красное пятно, закапало на пол. Сейчас, сейчас, подождите! Виталя побежал на кухню за тряпкой.

13. Парень с четвёртого этажа

В коридоре, неподалёку от его комнаты, сидел на корточках парень с четвёртого этажа. Он привалился спиной к стене и смотрел куда-то вверх. Виталя часто видел его, и даже воспылал к нему злобой на той дискотеке, но знакомы они не были. Он прошёл мимо, торопясь на кухню. Пустил воду, намочил тряпку. Парень стоял в дверях.

— Ты что, таким крутым себя считаешь? Думаешь, если красавчик, то всё дозволено?

— О чём ты вообще? — оторопел Виталя.

На его взгляд, парень сам был красавчиком, настоящим мачо: белая майка с узкими бретельками облегала мощную грудь и подчёркивала загар, явно морского происхождения. Бицепсы и плечи рельефно выпучивались. Широкий и мужественный подбородок, чётко очерченные губы, прямой нос, высокий лоб, лихая причёска со стриженым затылком и зачёсанным набок чубом — Виталя тут же почувствовал себя неполноценным уродцем. Пузо-пузо, три арбуза.

— Думаешь, если тебе так в жизни повезло, то о других можно ноги вытирать? — его голос глухо вздрагивал. — А что, если я сейчас разобью тебе всё твоё хорошенькое личико? Личиком о стену, а?

— Да о чём ты говоришь? Что я тебе сделал?

— О чём я говорю? Да? Я говорю о девушке, которая сидит сейчас в твоей комнате! Это моя девушка, понимаешь? И я не потерплю, чтобы какой-то…

— Эй, погоди! Они просто зашли посидеть! Две подружки! Ничего такого! Которая из них твоя девушка? Мы играем в карты. У меня там и сестра, чай пьёт с вареньем. Пошли с нами, хочешь? Выпьем вина. Или иди забери её — разве я против? Давай, иди! А я здесь подожду.

Парень сдулся и обмяк.

— Чёрт, — сказал он с тоской, запустив пальцы в чуб, — почему я не могу быть таким, как ты? Вроде и ем много, и сладкого, и жирного, и на ночь! И двигаться стараюсь поменьше… Не могу поправиться, и всё. А руки наоборот мясистые. А тут ещё маманя упросила с ней на море съездить, и видишь — загорел, как последний крестьянин. Знаешь, как трудно девушку найти? Тебе этого не понять…

— Брось, что ты несёшь! — Виталя было дико слышать такие слова, но удовольствие и восторг подступали откуда-то снизу, с самых ног. — Меня Виталя зовут, будем знакомы? Так пошли, что ли, ко мне? Посидим, музыку послушаем, в дурачка сыграем.

— Нет… нет… — парень обречённо качал головой, так и не представившись. — На фоне тебя я буду выглядеть смешно. Я лучше подожду, пока она сама придёт ко мне.

— Нунет! — Виталя слишком хорошо представлял его чувства, — Иди и сам её уведи. Не кисни! Давай. А лучше обеих забери, у меня куча дел, а им нужно слишком много внимания. Давай!

14. В каждую складочку

Чувствуя себя справедливым и великодушным, Виталя стоял у окна кухни и слушал звуки в коридоре — стук двери, голоса, шуршание, смех. Шаги шлёпанцев.

— Ты здесь? А я тебя ищу.

Он обернулся — девушка, которую он видел в душе. Коротенькое чёрное трико, серая футболка с забавной собачкой из мультика, приподнятая на груди. Он не осмеливался откровенно разглядывать её и смотрел в лицо. Светло-голубые глаза, светло-русые волосы, по-спортивному собранные в хвостик. Невыразительные черты, но живой яркий взгляд, слегка исподлобья.

— Там в душе лампочка перегорела. Я взяла у вахтёрши новую, но старую боюсь сама выкручивать — у неё колба отвалилась, висит на проволочке. Ты мне поможешь?

Она пошла впереди, а Виталя за ней, послушный, как щенок. Все мысли пропали в его голове, и он только смотрел, как она идёт, без малейшего намёка на вульгарные покачивания, свободной походкой богини-охотницы. Половинки её аккуратно-округлой попки ритмично напрягались, а спина оставалась ровной и неподвижной, расширяясь к плечам стройным треугольником. Сегодняшние гостьи казались теперь Витале жалкими дурнушками, и он с благодарностью подумал о парне с четвёртого этажа. Спускаясь по лестнице и опередив его на пролёт, она подняла голову и задорно сообщила, что её зовут Катерина. Катя, Катя, повторил он, чтобы сразу же не забыть.

Лампочка в женском отделении душа и впрямь болталась на проводке. Виталя привстал на цыпочки и осторожно ухватился пальцами за чуть торчащий из патрона ободок цоколя. Надо было бы отключить свет, но он не мог поступить так трусливо. Поддалась, пошла. Он крутил. Вот она, есть! Но на последнем витке колба оторвалась, полетела вниз, на кафельный пол, и звонко разбилась, брызнув осколками.

— Стой! Не двигайся, — сказал Виталя как можно суровее.

Он нагнулся и стал собирать тонкие скорлупки в ладонь. Ай! Чёрт! Вонзилась. Он поднял ладонь к глазам, разглядывая сгиб пальца. Катя шагнула к нему: выбрось, потом соберём! Она потянула его в полосу света, падающего из мужского отделения. Взяла его руку, точными ноготками сжала острое стёклышко, вытащила из кожи, стряхнула. Выступила кровь. Она подняла палец к губам, присосалась. Водила языком по ранке, глядя ему в глаза. Дезинфекция. Он стоял, замерев. Она оставила ранку и прильнула к нему, поцеловала в губы. Он знал, что так будет. Ещё раз, долго. Её язык был сильный, прохладный, чуть солёный от крови. Виталя робко положил ей руки на плечи, а она залезла ему под рубашку и быстро гладила. Везде, везде. Виталя с ужасом думал о своих жирных складках: вот, вот, сейчас ей станет противно. Снимай, снимай, шептала она. Он заражался её жаром, внизу стремительно набухало. Она отпрянула от него и одним движением стянула с себя футболку. Невероятно красивая! Вот так, с поднятыми руками! Виталя уже терял контроль над собой и над своими мыслями. Она спустила трико на пол, переступила через него, повлекла Виталю под душ. Груди упруго вздрагивали. Она открыла воду, струи с шумом ударили. Он судорожно расстёгивал пуговицы, она помогала, дёргала, рвала. Как ты прекрасен! Она целовала его в грудь, в живот, нежно гладила мокрыми ладошками его пышные бёдра. В каждую складочку.

Глава 4. Валера, сантехник

1. Гордая старушка

Валера снял с бачка тяжёлую крышку и сразу всё понял. Кронштейн, на котором держался резиновый клапан, проржавел и переломился. Клапан потерянно лежал в стороне от водостока, струя непрерывно лилась в унитаз. Это был бачок устаревшей конструкции, запчастей к таким моделям Валера с собой не носил. Но не покупать же бабуле из-за кронштейна, одной железки, новый механизм! Она на такие деньги неделю живёт.

— Бабуля! — позвал он, высунувшись из туалета.

Она стояла недалеко, наготове, и сразу зашаркала к нему.

— Бабуля, у тебя проволока дома есть?

— Что?

— Проволока, говорю, есть у тебя? Любая пойдёт, но чем крепче, тем лучше.

— Что? Проволока?

Бесполезно ей объяснять. Моргает из-за очков, ничего не понимая. Скрюченная худенькая спина, халатик в турецкие огурцы, тапочки. Сильно за семьдесят. Страшные руки — вены, жилы, суставы, коричневые пятна. Моя мама по сравнению с ней ещё огого. Жалко её — и как она только живёт одна? До магазина хоть дойдёт? Хотя вроде к ней социальный работник должен быть приставлен.

— Бабуля, а спицы у тебя есть? — осенило Валеру. — Вязальные спицы?

— Спицы? Спицы есть.

— Дайте мне одну спицу ненужную — и я всё починю.

— Спицу? Сейчас дам.

Она зашаркала в комнату. Куда ей вязать, совсем слабенькая. Валера сел на унитаз и ждал. Вода под ним журчала. Вместо туалетной бумаги у бабули на боковой полочке лежала бесплатная рекламная газета, порванная на полоски. А что? Раньше все люди так жили, и нормально. Только её нужно помять как следует. И почитать можно. Бабуля уже несла из комнаты спицу, в вытянутой руке. С пластмассовым кружочком на конце. Валера достал из сумки пассатижи — согнул спицу раз, примерился, согнул два, извлёк ржавые обломки, вставил. Подёргал ручку бачка — хорошо. Спица толстая, за пять лет не соржавеет. Бачок наполнялся водой.

— Всё бабуля, готово! Принимай работу.

— Спасибо тебе, сыночек.

Она вынула из кармана кошелёк. Стальная застёжка с шариками крест-накрест.

— Будь здорова, бабушка! Я пошёл. Звоните, если что.

— Стой, куда ты, а деньги.

— Да какие деньги, пять минут работы.

Но она ухватила его за рукав костлявыми пальцами — сильная! — и не пускала. Совала ему тёмные бумажки. Ну не вырываться же?

— Бабуля, давай я в следующий раз ещё что-нибудь сделаю, и тогда заплатите.

Нет. Всунула. До свиданья, сыночек, до свиданья, спасибо. Гордая старушка, не хочет, чтобы бесплатно. Эх. Сколько там? Ну ладно, что. Пива куплю. На сегодня у Валеры больше не было работ. Он вышел на улицу, вдохнул сырого воздуха. Пять часов. Куплю пива и пойду в парк.

2. Слава вундеркинда

Валера был прирождённым сантехником. Мама любила вспоминать, как он, ещё до школы, регулярно прочищал иголкой дырочки в душе — от извести, чтобы струйки били ровно и равномерно. Мама говорила — хотя сам Валера этого не помнил — что он часто сидел на корточках под раковиной в ванной или на кухне, разглядывая переплетения труб, прикасаясь к ним, вслушиваясь в журчание вод. Именно в таких выражениях и говорила. Мама. Восторженная и непрактичная дама, мама работала в книжном магазине продавцом и имела склонность поэтизировать прошлое и вообще жизнь. Эта непрактичность сначала сильно мешала ей — все мужчины, с которыми она сходилась, пользовались её восторженностью, быстро добивались своего, а потом охладевали и пропадали. И только к тридцати годам ей посчастливилось повстречать серьёзного человека, будущего папу Валеры, который трудился плотником на мебельной фабрике и зашёл перед Новым годом в книжный, чтобы купить календарь. Он искал такой календарь, на котором были бы отмечены красным цветом все выходные дни, плюс, желательно, церковные праздники. Его голубые глаза, с особенным оттенком осенних небес — так она говорила — с первого же взгляда заставили её сердце встрепенуться и забиться. Они обстоятельно выбрали календарь, познакомились, а вскоре и поженились.

Папа не был романтичным человеком и не прочёл до конца ни одного из поэтических сборников, принесённых мамой из магазина. Но она любила его за твёрдый рабочий характер и за сильные ладони, сплошь покрытые ровной трудовой мозолью, воспетой Некрасовым. Детей у них долго не получалось, хотя они оба очень этого хотели. Но на шестой год звёзды стали в благоприятное положение, и Валера наконец родился. Сплетницы на скамейках у подъезда за глаза намекали, что отец его вовсе не плотник, но маме, светлой душе, не в чем было себя упрекнуть.

Валера рос похожим на отца. Некрасиво худой и не слишком смышлёный, он отставал по математике и языкам, но был лидером на трудах и на физкультуре. Свой первый смеситель он починил в двенадцать лет, почти голыми руками, пользуясь только гаечными ключами из велосипедного набора. Маминых книжек он не читал, но однажды поразил её словами о водопроводе — он представляется Валере кровеносной системой дома, с артериями несущих труб, капиллярами разводки по квартирным кранам и венами канализации. С тех пор она уже не сомневалась, что он в глубине души настоящий поэт, но поэт не на бумаге, а в самой жизни — и охотно прощала ему равнодушие к литературе. На день рождения они с папой подарили Валере ящик с инструментами. Валера тут же воспользовался им, с блеском разобрав и прочистив слив у соседей, чем снискал славу вундеркинда у всех женщин подъезда.

3. Толстые сволочи

Вопрос о том, чем заниматься после школы, даже не стоял. Валера поступил в училище на специальность «Сантехнические сети» и быстро стал любимцем всего преподавательского состава. Он редко открывал учебники и не всегда владел принятой терминологией, но чувствовал теорию сердцем. Он мог так обстоятельно, живо и образно рассказать принципы построения любого устройства, от кухонного крана до водонапорной башни, что в глазах старых, умудрённых опытом учителей мелькала мечта, их взгляды туманились, и каждому вспоминалась своя молодость, такая же яркая и многообещающая. Ему хором пророчили бурное будущее, с поступлением в колледж или даже в институт, но сбыться этому было не суждено — Валере пришла повестка в военкомат.

Служба в армии в те времена не пользовалась популярностью — многие однокурсники Валеры ловчили, изобретали болезни, придумывали нуждающихся в опеке родителей, срочно женились и заводили младенцев, или даже откупались взятками, кто побогаче. Но папа Валеры презирал мелочную суету и обывательскую слабость, он считал, что армия пойдёт сыну на пользу и сделает его мужчиной. Мама, держа в уме Лермонтова и Гумилёва, полностью соглашалась с супругом. Ей нравились военная форма, отвага, храбрость и бодрые марши в исполнении мужского хора. Лерочка, иди, посмотри! — звала она Валеру к телевизору во время военных парадов. Гляди, как маршируют! Какие мощные танки! Какие огромные ракеты! Какие стремительные самолёты! Самолёты выпускали радужные полосы, медленно опадающие в высоких небесах. Тоскуя — складки на животе только-только удалось нарастить до толщины в два пальца — Валера догулял последний месяц, приехал в военкомат и получил направление в пехоту.

Пока командиры не узнали про сантехнические таланты Валеры, ему приходилось так же тяжело, как и всем. Изнурительная утренняя зарядка, долгий кросс вокруг военного городка, скудный завтрак, маршировка, рытьё окопов, ползание в противогазах, подтягивание в сапогах и с автоматом за плечами, нищенские порции перловки с тушёнкой, ночные вахты — после таких тягот оставалось только лечь на койку и отключиться. А утром он и его товарищи по службе с отчаянием ощупывали опадающие животы, затягивая пояса всё туже и туже. Те, кого ждали на гражданке девушки, боялись им писать и старательно замалчивали просьбы прислать фотокарточку.

— Что, пузаны? — орал ротмистр, прохаживаясь перед понурым строем, — Вы думали, вам тут санаторий? Думали, вам тут жиртрест? Красавцы! Я с вас десять шкур спущу, рахитичные отродья! Солдат должен быть сильным! Это вам не школа красоты, боровы! Это вам не подиум и не эстрада! Всем отжиматься, жирные твари! Толстые сволочи! Раз! Раз! Раз!

Через полгода случай наконец помог Валере, и он виртуозно отремонтировал офицерский писсуар. Бравые лейтенанты заметили его мастерство, оценили, и он получил место при штабе. Но было уже поздно: бицепс и трицепс явственно оформились, а на животе непоправимо проступили кубики пресса.

4. Без особой надежды

С тех пор набрать нормальный вес Валере так и не удалось, сколько он ни старался. Вернувшись из армии, он несколько месяцев просидел дома, не устраиваясь на работу, мало двигаясь и усиленно питаясь, но всё тщетно. Тщетно мама готовила ему зажаренную салом картошку, жирные котлеты, сладкие пироги со сметаной, тщетно он каждое утро кушал гоголь-моголь и манную кашу на молоке, а перед сном выпивал два литра пива с огромной пачкой чипсов. Момент был упущен. Валера на всю жизнь остался непопулярно худым, и даже одежду ему приходилось покупать в специальных отделах «для стройных», смущённо называя свой размер пренебрежительно щурившимся продавщицам.

Отец Валеры в скором времени уволился с мебельной фабрики и переехал в родную деревню, где открыл свой маленький бизнес — ручное производство эксклюзивных бочек для элитных коньячных домов. Мама, после внутренней борьбы и душевных терзаний, тоже оставила книжный магазин и последовала за ним, посвятив себя домашнему хозяйству и огороду. Они звали к себе Валеру, но он остался в городе. В институт он поступить не смог, провалив и язык, и математику, а его узкоспециальными талантами на экзаменах никто не интересовался. Чтобы не изменять призванию, он устроился в жилищно-эксплуатационную службу. Родители не настаивали на переезде — они рассчитывали, что живя самостоятельно, в собственной квартире, Валера обзаведётся семьёй, порадует их внуками, а потом покрутится-покрутится, да и переберётся к ним. Семейное дело, пусть и небольшое, всегда лучше, чем работа на дядю или казённая служба. Главное — созреть до понимания этой простой истины, сынок.

Но годы летели, а Валера всё не женился и всё не пресыщался водопроводами. Сантехника нравилась ему, он не нравился женщинам. Такие уж были времена — стабильной работой и отдельной квартирой никого не удивишь, всем только красавчиков подавай. Валера смирился и не жаловался. Он исправно менял смесители во вверенном ему районе, ставил счётчики, прочищал трубы и знал наизусть все канализационные люки. Развлекался тем, что придумывал и рисовал новые модели унитазов, и даже иногда посылал их описания на заводы, но ни одного ответа не получил. Умеренно попивал пиво с приятелями, такими же обиженными генетикой «худышами». Некоторым из них везло больше, и на четвёртом десятке, методично тратя всю зарплату на мучное и жирное, им удавалось отрастить мало-мальски приличное брюшко и получить шанс на создание семьи. А остальные без особой надежды посещали по субботам вечера «для стройных» в Парке культуры и предавались меланхолии.

5. Да и хер с ним

Валера любил по дороге в парк выпить бутылочку светлого, чтобы поднять настроение. А уже в парке — как пойдет, можно добавить в баре. Он неторопливо шёл по аллее, потягивая пиво, завёрнутое в конспиративный пакетик, и понемногу откусывая от плетёнки копчёного сыра. Летняя танцплощадка располагалась недалеко от входа в парк и была огорожена от любопытных глаз зелёным жестяным забором, расписанным благопристойными граффити и рекламой аттракционов. Осенью площадка закрывалась, но каждый год в разное время, и Валера надеялся, что сегодня она ещё работает. Надо же им денег скосить напоследок. Тем более что бар под навесом и не мокнет. А как примешь на грудь чего покрепче, так и в дождик можно поплясать.

Гуляющих было мало — только молодые мамаши с колясками и зонтиками, пожилые дамы с собачками и школьники с огромными ранцами. Продавцы сахарной ваты и надувных шариков прижимались к деревьям, тоскливо посматривали на часы. Вдалеке грохотали американские горки, слышались длинные визги — да, эта штука популярна в любое время года. Колесо обозрения застыло за полуголыми кронами. С танцплощадки доносились невнятные медленные ритмы. Отлично, значит работает.

Валера выбросил бутылку в урну, купил в серой будочке билет и вошёл. Играло что-то итальянское. Народу было немного, почти все знакомые. У барной стойки стоял Миша, заметил его и махнул рукой. Миша работал наладчиком станков на подшипниковом заводе, был человеком простым, дружелюбным и немного грустным. Где они познакомились, Валера даже не помнил. Возможно, здесь и познакомились.

— Что, дружище, всё худеем? — традиционно спросил он Мишу.

Миша поднял кофту и хлопнул себя по плоскому волосатому животу.

— Ничего, брат, зима уже на носу. Говорят, зимой легче жир откладывается. Глядишь, и наберём по сантиметрику!

Они заказали по сто граммов гомельского коньяка. Бармен, благополучно тучный, семейный, но добрый и всё понимающий, сказал им, что со следующей недели дискотеку закрывают на зиму. И подмигнул: мол, не теряйтесь, ловите последний момент. Хотя что было ловить? Единственная женщина на площадке, лет пятидесяти, танцевала в кругу молодых стриженых парней. Поводя поднятыми над головой руками, она поворачивалась и покачивала тяжёлыми бёдрами в такт музыке. Парни хлопали в ладоши. Это тётя Катя, сказал Миша, она в общаге работает. Они попивали коньяк и молчали. Вскоре появилась ещё одна дама, тоже немолодая, ярко одетая и накрашенная. Миша дёрнул Валеру за рукав — давай! пошли к ней! — но поздно. К ней уже спешили двое в солидных костюмах, учтиво раскланялись. Дама царственно улыбалась. Они повели её к стойке и стали выбирать коктейли, наперебой тыкая пальцами в меню.

Опоздали мы, Валерьян. Да и хер с ним, Миша. Итальянская песня кончилась, и зазвучало медленное. Они допили коньяк и вышли на площадку. Валера взял Мишу за талию, а Миша положил Валере руки на плечи. Стараясь не наступать друг другу на ноги, они кружились под осенней моросью, под тягучую песню о любви.

6. Умная и вежливая

К своему дому Валера подходил уже в сумерках, подняв воротник куртки и сунув кулаки в джинсы. Сумка оттягивала плечо, съезжала, он то и дело поправлял. Холодные капельки текли с волос на шею. Осенью неуютно. Хотя красиво. Днём разноцветные листики, вечером фонари. Красиво горят, вокруг сияние. Как будто шар. Маме бы понравилось — вспомнила бы сразу что-нибудь в тему, Пушкина, или кто там ещё про осень писал. Какой-нибудь стих.

Из-за дома к подъездам свернула парочка. Это кто? Валера, целую жизнь прожив на одном месте, знал всех людей в своём районе. Неужели Вероника, девочка из третьего подъезда? Валера бывал у них в квартире, менял слив в ванной. Заигрывал с её мамой, да куда там, куда ему. А зря ведь! Вот они, плоды безотцовщины: ещё совсем школьница, а уже с каким-то удодом ходит. Это кто? Молодой, толстый, красивый. Натуральный удод.

— Привет, Вероничка! Чего это ты так поздно? С кем это ты? — Валера остановился. А что, имею право спросить, мало ли что, я же взрослый человек, ответственность, а то ещё чего доброго. Сейчас такое творится.

— Здравствуйте. — Вероника тоже остановилась. И парень остановился. — Всё, пока-пока, дальше я сама дойду!

— Спасибо тебе! — Парень топтался, как будто хотел ещё что-то сказать. Недоверчиво косился на Валеру. Так и не сказал, затопал прочь. Ишь, красавец. Обернулся: — Спасибо!

— Это кто?

— Это Виталя, студент, программист.

— Чего он от тебя хотел? Что он там спасибо?

— Мы гуляли. Хорошо так погуляли, а теперь домой идти не хочется.

— А что у тебя дома? С мамой поссорилась? Ты смотри, ты же маленькая, не связывайся с незнакомыми. Тебя любой обидеть может. Сейчас такое творится.

— Я вас помню, вы у нас трубы меняли — дядя Валера, да?

— Да. Пойдём, я тебя провожу. Тебе надо домой идти. — Надо её отвести, мало ли что. Поговорить с мамой. Такая хорошая девочка, умная и вежливая. — Пойдём.

— Дядя Валера, моей мамы наверное дома нет. Можно я у вас посижу?

— У меня? Можно, почему нет. Странная ты девочка. Только у меня ничего интересного для тебя нету. Ну, можем чаю попить, телевизор посмотреть. Дискавери любишь? Я люблю. Или мультики. Есть такой канал, на котором всегда мультики.

7. Типа последнее желание

— Дядя Валера, а что вам нужно для счастья?

По телевизору шёл японский мульт с огромными глазами, лепетом о любви и героическими криками. Они сидели на диване с кружками чая. От чая поднимался пар. Валера убедил Веронику снять куртку и повесил её сушиться на спинку стула. Серый свитерок в ромбы. Тоже худенькая. Прикатил из кладовки обогреватель и включил — девочке будет тепло.

— Для счастья? Да вроде всё у меня нормально. Если подумать. А если по-другому подумать — так столько всего можно напридумывать. И то хочется, и это, и пятое, и десятое.

— Давайте по порядку!

— Вот прямо так по порядку? Тебе интересно будет? Ты же маленькая, а я взрослый дядька. Зачем тебе?

— Я могу сделать всё-всё, что вы захотите.

— Скажешь тоже! Как же ты сделаешь всё, что я захочу? Если мне, к примеру, зарплаты не хватает?

— Сильно не хватает?

— Сильно! В два раза, к примеру, — Валера повернулся к ней, забросив локоть на спинку. Кружка жгла колено, он поставил её на диван и придерживал пальцем. Как с ней интересно разговаривать, серьёзная. Сложись всё по-другому, у меня бы уже своя такая была. Школьница.

— А есть у вас деньги? Сто рублей, например.

Валера, сменив позу, полез в карман джинсов и достал несколько смятых бумажек. Выбрал сторублёвую, положил на диван, разгладил. Стыдно, что вот так в кармане деньги ношу. Надо портмоне купить. И что она теперь будет делать? Они вместе смотрели на купюру. В телевизоре громко вскрикнули, и Валера взглянул туда — хороший робот нанёс плохому роботу победный удар. Вернул взгляд, и — на диване лежала не сотня, а тысяча! Стоп! Но она даже не двигалась!

— Вероничка, как ты её подменила? Что за фокус? Ты ведь даже не двигалась! — Он схватил бумажку и рассмотрел. Нашёл в кармане другую тысячу и сравнил — одинаковые, один в один. Посмотрел на просвет, на телеэкран, на хорошего робота — были и водяные знаки, и полосочка из фольги.

— Я всё могу сделать, дядя Валера! Во мне воплощён Бог. Валентин Валентинович так сделал, вы же его знаете.

Тысяча моргнула, плавно превратилась назад в сотню, прямо в руках у Валеры, а потом снова в тысячу.

— Охренеть можно! Прости за выражение. Просто охренеть. Как же это? Бог? То-то мне профессор вчера про Бога рассказывал. А я думал, он просто напился. Но как Бог может быть девочкой? Почему девочка?

— Так получилось. Какая разница, кто?

Валера не знал, что сказать, и отпил чая. Кончик языка пекло, обжёг. А бабуля говорила… Что, это получается и есть страшный суд? Сейчас накажет? А зачем спрашивала про счастье? Типа последнее желание перед смертью?

— Ты меня судить пришла, да? Много пил, в церковь не ходил, матом ругался? Мне бабуля говорила, что будет страшный суд.

— Нет-нет, наоборот! Я хочу сделать вас счастливым. И вообще всех на свете. О чём вы мечтаете, дядя Валера? Хотите собачку?

8. Из стали или из пластика?

— О чём мечтаю? Серьёзно, что ли? Сдуреть. Собачку? Нет, зачем мне собачка. А того студента ты уже счастливым сделала, да? Что он попросил?

— Он захотел нравиться девушкам.

— Озабоченный какой-то! Можно подумать, он без этого не нравился, толстяк. А ему всё мало. Так уж человек устроен — всегда ему мало.

Валера взволнованно ходил по комнате. На телеэкране плыли иероглифы титров, и японские дети пели энергичную песню в стиле рок.

— Но не все такие ненасытные, Вероничка. Я тебя попрошу о том, чего мне на самом деле не хватает! Сейчас соображу только… Много времени не займёт, тебе ведь ко всем нужно успеть. Ты что, вправду хочешь всех делать счастливыми? А маму свою? Что ты маме сделала?

— Ещё сделаю. Я её пока не видела. Мне неважно, в каком порядке.

— Ну да, ну да. Вот! Такое можно? Мне всегда хотелось…

Валера выдвинул ящик комода и достал оттуда тетрадку, присел с ней рядом. Кружка опасно накренилась, и он поставил её на пол. Смотри! Тетрадка была заполнена его неумелыми рисунками и эскизами — новые модели унитазов, бачков, смесителей. В основном унитазы: из красного дерева, с надувным сиденьем, с регулятором наклона, со спиралью подогрева, с охладителем и бактерицидным вытирателем, с автоматическим умывателем и сушилкой, высокий барный с кожаной спинкой, складной переносной, одноразовый бумажный и ещё целый ряд моделей не вполне ясного назначения.

— Как тебе? Хорошо же, скажи? И никто не захотел их внедрять, никто! А ведь я не все подряд посылал, только самые лучшие.

— Клёво! — подтвердила Вероника. Рассматривала. Интересно! А вот это что за модель? Это спортивная, чтобы с горы кататься, по снегу. Хорошо же? Да я бы и сам сделал, своими руками, но знаешь — дёшево получится, некрасиво. Другое дело, если бы фабричного производства, чтобы всё гладенько, аккуратненько, хромировано. Неужели они понять не могут, как это здорово! Ну что, как тебе? Можешь помочь? Могу. Вот! Клянусь, это моя мечта! Давай! Валера с горящими глазами выбежал из комнаты, схватил сумку с инструментами и распахнул дверь в туалет. Перекрыл воду, открутил крепёжные винты, снял бачок, отсоединил муфты, вывернул анкеры. Вероника наблюдала из коридора. Валера поднатужился, оторвал унитаз от пола и потащил его в ванную, оставляя за собой дорожку ржавых капелек. Пустил воду и стал тереть унитаз мочалкой. Чтобы был как новенький!

Отмыв унитаз, Валера внёс его в комнату и поставил в центре ковра. Обогреватель работал в полную силу, стало тепло и уютно. Они опустились на пол и положили перед собой тетрадку с наброском.

— Зачем вы это сделали, дядя Валера? Зачем взяли унитаз из туалета? Я могла бы сделать ещё один, новый.

— Ха-ха, точно! Не подумал! Ну, теперь уж всё равно. Давай начинать! Смотри, нужно немного изменить его форму, чтобы он стал снизу закрытым. Вот такое крепление, которое будет сопрягать его с бачком и полозьями. Сам бачок вот такой, немного изогнутый, чтобы стыковался. Вот здесь трубка, — Валера быстро рисовал карандашом.

Дзиннь! Щёлк! Клинк! На полу перед ними появлялись детали, некоторые сгущались из воздуха, а некоторые возникали внезапно. Валера, стоя на коленях, прилаживал их друг к другу. Эту штуку сюда, а эту сюда. Здесь чуть другой изгиб. А как соединить? Можешь точечную сварку, только аккуратно? Шшшшш. Ой, ковёр, извините! Да ерунда, не обращай внимание. Полозья тоже из стали сделаем? Или из пластика? Нет, должна быть лёгкость. А тут ручки. Дай-ка я попробую сесть. Длиннее надо, ногам неудобно.

9. Легко и стремительно

Спустя полчаса перед ними стоял новенький спортивный унитаз — обтекаемый, изящный, лёгкий и удобный. Мечта экстремала. Они счастливо улыбались.

— Вот это я понимаю! — Валера разогнулся, всклокотил волосы. Дышал полной грудью. — Вероничка, я тебя люблю! Ты настоящий Бог! Эх, испытать бы!

— Испытаем!

Вокруг свистнуло, вздрогнуло.

Комната пропала.

Ослепительный свет! Валера зажмурился, поперхнулся холодным воздухом. Очки наденьте, дядя Валера! Очки? Лоб мягко давило, и он поднял руки. Да, лыжные очки. Руки — в толстых перчатках. Надел, открыл глаза. Ох, ну и красота! Они стояли на снегу, наверху, а вниз уходили искрящиеся белые пространства. Солнце острой точкой светило сбоку, и у пологих снежных волн лежали синие тени. Синее, густое небо. Далеко-далеко, у горизонта, отчётливые зубчики елей. Где мы? Альпы? Пиренеи? Или что там ещё бывает? Не всё ли равно! Садись, поехали! Толстые оранжевые куртки, мягкие штаны и сверкающие шлемы. Два спортивных унитаза — красный с полосками и сиреневый. По бокам бачков — тугие рулоны бумаги, пластиковые бутылки с кока-колой.

Валера устроился на сиденье, поддёрнул штаны на коленях, ухватился за рукоятки. Толкнулся ногами — раз, раз. Медленно, медленно, всё быстрее и быстрее, унитаз набирал скорость. Сухой шорох снега уносился назад, ветер посвистывал, мелькали снежинки. Ууууух! Обгоняя его, мимо промчалась Вероника, показывая ему большой палец. Чуть повернула, поднимая снежный фонтан из-под полозьев. Валера привстал, наклонился — добавить скорости, догнать! Снежная дюна — на неё! Унитаз скользнул по верхушке, оторвался, взлетел над настом. Пять, десять метров! Пах — приземлился, спружинил! Легко и стремительно — дальше. Поучимся поворачивать: наклон влево, наклон вправо. Унитаз послушно уклонялся в стороны, не теряя скорости. Снежный взрыв впереди. Вероника перевернулась. Тормозим! Валера вытянул ноги, поднимая две белые бури, и его накренило, подняло, пронесло, мягко бросило.

Тишина. Оседающая морозная пыль. Высокое солнце сквозь очки.

— Что, дядя Валера? Понравилось?

Он лежал на спине и хохотал. Возвращаемся? Бросил в рот пригоршню снега — холодный, хрусткий. Возвращаемся, милая!

10. Как колокольчик

— А я думал, Бог другой. Грустный, как на иконах. Сам я в этом не особо разбираюсь, но бабушка рассказывала — он учил людей не красть и не убивать, делал всякие чудеса, а его за это ненавидели и в конце распяли на кресте. Поэтому он строгий и грехов не выносит: если будешь грешить, то он тебя отправит в ад к чертям, — Валера развалился на диване, чувствуя приятную истому после лихого спуска на унитазе. Но говорил осторожно, опасаясь болтнуть лишнего. Мало ли.

— Это просто ваша бабушка строгость любила! Вот ей и нравилось так думать. Или привыкла, как её её бабушка научила! — Вероника сидела на ковре, спиной к обогревателю, одной рукой обняв ноги в голубых джинсах, а другой держа бутылку кока-колы. — Не бойтесь, я добрая.

— А что с грехами? В ад меня отправишь или в рай после смерти?

— А куда бы вы хотели попасть? — она потирала ногой ногу. Полосатые носочки.

— Конечно в рай! Только ты давай конкретно: что можно делать, а что нельзя. Чтобы в рай попасть.

— А что бы вам хотелось делать? Просто скажите мне, а я учту.

— Ух. Погоди, я пока не готов, вот так сходу. И что, пиво можно пить, да?

Она пожала тонким плечиком и улыбнулась: пейте. Валера сбегал к холодильнику и принёс холодную банку, пшикнул ключиком крышки.

— Ты ещё можешь со мной побыть немного? Да? А то я никак с мыслями не могу собраться. Может, кушать хочешь? Ну ладно. Вот слушай. Извини, что я всё о своём да о своём, но эти скоростные унитазы мне так понравились! Ты мне вот что скажи: куда мне писать, на какой завод или фабрику, какому начальнику, чтобы их в производство внедрили? Я конечно знаю, что народ на лыжах катается, на коньках, на досках там всяких, но на унитазе же вообще круто! Настоящий болид! Да ведь?

— Ок! Я поняла! Сделаю, — Вероника засмеялась.

— Что ты сделаешь?

— Сделаю, чтобы болид в производство внедрили.

Она смеялась очень заразительно. Глаза-щёлки, ровные зубки, только одного сбоку не хватало. Долго и на одной ноте, как колокольчик. Болид! Валера тоже стал смеяться, а она, глядя на него — ещё пуще, так сильно, что даже дыхания не хватало. Болид! Она упала на ковёр и, хохоча, прижимала руки к животу. Валера сгибался от смеха пополам, утирал слёзы и хлопал ладонью по дивану. Когда без особой причины, то особенно смешно.

Отсмеявшись, Валера придумал следующую ступеньку к вершине счастья: идеальный сантехнический набор. Волшебный сундучок, маленький, но бесконечно ёмкий, который, не оттягивая плечо, содержал бы в себе множество инструментов, как первой необходимости, так и экзотически редких. После нескольких попыток они с Вероникой добились от сумочки безукоризненной формы и размеров: формата листа писчей бумаги, она была покрыта тонким и гибким пластиком, мягким на ощупь, как кожа, но прочным и держащим форму; спереди сдержанно-оранжевым, сзади коричневым, а внутри гладким, с золотистыми виньетками на чёрном фоне. С тихим торжеством Валера доставал из сумочки и раскладывал на ковре разномастные пассатижи, хитро изогнутые гаечные ключи, обширное семейство отвёрток, остро отточенные монтажные ножи в бархатных чехлах, многометровую бухту стального троса для прочистки труб, коллекцию молотков и молоточков, новенькие напильники, роскошные вантузы, мощные электрофен и электролобзик, шуруповёрт и болгарку, дрель-перфоратор и даже портативный сварочный аппарат. А в боковом кармашке хранились коробки со всевозможными детальками: винтами, шайбами, гайками, дюбелями, шурупами, заклёпками.

Открыв ещё одну банку пива, он сидел посреди этого роскошества с сияющими глазами. Всё или не всё? Если попрошу ещё чего — не подумает ли, что я слишком жадный? С другой стороны, сама же предложила. Вон какая довольная, самой приятно подарки дарить.

11. Торт и праздник

— Вероничка, мне бы ещё вопрос денег решить, а?

— Как бы вы хотели его решить? Счёт в банке? Ценные бумаги? Активный бизнес?

— Нет-нет, что ты, это мне ни к чему. Банки разоряются, а в бумагах и в бизнесе я ничего не понимаю. Вот если бы нескончаемая пачка долларов! Вытащил оттуда одну бумажку, а там не уменьшилось. Можешь?

И он тут же почувствовал, как в заднем кармане потвердело. Полез: да, пачка! Стодолларовые купюры, в тугой банковской упаковке с печатью и подписью. Немного мятые, немного потёртые, но чистенькие. Правильно, правильно — чтобы без подозрений. Умница. Валера хитро взглянул на Веронику, достал одну бумажку, ещё одну, ещё парочку. Упаковка ослабла, и он сунул её назад в карман. Подождал минутку, пощупал. Да, снова тугая! Получилось!

— И чтоб украсть её было нельзя. Чтобы она ко мне назад возвращалась, если украдут или потеряю. А?

— Хорошо, — Вероника смотрела на Валеру и улыбалась.

— Спасибо! — он взял её за плечи и ласково сжал. — Ты просто чудо! Теперь по-другому заживу! Но тебе уже пора, наверное, да?

— Ничего мне не пора. Не беспокойтесь. Что бы вы ещё хотели? Говорите, говорите!

— Да я уж теперь и не знаю, что! Вроде всё, — Валера поглаживал сумку с инструментами и чувствовал, как бесконечная пачка денег упирается ему в зад. Жизнь окончательно наполнилась, и ему казалось, что она вот-вот хлынет через край. Радостное возбуждение. — Давай, может, устроим пир напоследок? А то у меня даже нечем тебя угостить. Ты любишь торты?

И они принялись сооружать торт. Первый ярус — зебра, толсто залитая глазурью, с остроугольными айсбергами чёрного шоколада и узорами из пьяной вишни, второй — пастила с цветными слоями, осыпанная сахарной пудрой и кокосовой стружкой, третий — утопающие в мягкой карамели цукаты и орехи, зажатые меж двух вафельных пластин. Сверху — корзиночки из печенья, кремовые розы и чернослив. Им показалось, что этого недостаточно, и снизу был добавлен ещё один слой — огромный и нежный наполеон. Как мы будем его резать? А зачем резать, Вероничка, бери ложку да кушай, откуда нравится. А вы разве не будете, дядя Валера? Буду конечно! Где моя самая большая ложка!

Валера включил телевизор на музыкальный канал, где без перерыва крутили клипы. Перепачкавшись глазурью, они въедались в торт с противоположных сторон. Веронике больше всего нравилась пастила, а Валера занимался наполеоном, поясняя, что торт — это замок, а он строит в замке ворота. Вероника пила фанту, Валера пил пиво, музыка весело играла.

— Не позвать ли нам друзей, Вероничка? Может, твоих одноклассников? — от пива и удивительных событий голова у Валеры кружилась, он погружался всё глубже и глубже, куда-то в детство, к волшебным приключениям. Мелькали мысли о солдатиках, машинках, старике Хоттабыче и новогодней ёлке.

— Лучше ваших друзей давайте пригласим. Кого бы вы хотели видеть? — Вероника рассматривала найденный в торте фундук, поворачивая его на ложечке.

— Кого я? Я — Мишу! Миша, Миша, Михаил, к нам на праздник приходи! Хахаха!

12. За активный образ жизни!

В прихожей глухо грохнуло, и раздался стон. Валера вскочил из-за стола, выбежал. На полу лежал Миша, в одних трусах, неловко подвернув руку и уткнувшись лицом в линолеум. От носа растекалась лужица крови.

— Миша! Ты цел, дружище?

— Да вроде это… — он тяжело поворачивался, поднимался, мямлил. — Что случилось? Я спал уже… Это чё, я у тебя дома?

— Да ты пьян, Михаил! Ты что, ещё добавил перед сном? Посмотри, у тебя вся рожа в крови! Ну как так можно? — Валера пошёл на кухню за полотенцем.

— Да я чё? Я спал уже… А это дочка твоя, да? Или кто? У тя ж вроде не было дочки… — он сидел на полу, вытирая ладонью под носом и тупо глядя на кровь. — Где-то я её видел уже.

— Соседка моя. На, утрись, — Валера бросил ему полотенце. — Мы тут решили торт и праздник устроить. И подумали, что без тебя никак!

— Чёрт, у меня с рукой что-то. Не сгибается. Болит!

Вероника смотрела на него, сузив глаза. Но потом отвела, и вздохнула, и улыбнулась:

— Это я виновата. Не рассчитала, извините. Сейчас исправлю, дядя Миша-Михаил.

Миша утирался, сморкался и кряхтел. Где у тебя рука болит, покажи? Да нет, всё, не болит уже. Миша протирал глаза, посматривал на Веронику и понемногу просыпался. Валера усадил его на диван. Сейчас начнёт расспрашивать. Рассказать, объяснить? Лучше дать скорее выпить. Валера принес коньяку, Миша выпил и сразу задобрел. Где ваш торт? Ого! Вот это я понимаю, торт! И он начал с чернослива.

— Вероничка. Миша — это мой самый душевный друг. Добрый и надёжный человек. Мы с ним столько уже знакомы! Сколько земля вертится, столько и знакомы. Давай, Миша, за знакомство.

Миша выпил и поперхнулся. С минуту он кашлял, а Валера хлопал его по спине, подносил фанту. Вероника болтала ногами, отламывала по кусочку от шоколадных айсбергов и смотрела телевизор. На экране извивались и обещающе поднимали брови упитанные американские девушки. Обстановка, как видно, её не смущала, и Валера совсем расслабился. Они с Мишей выпили за здоровье, за дружбу и за любовь. Миша съел весь чернослив и занялся цукатами.

— Миша, давай теперь выпьем за родителей! — Миша охотно взялся за чашку. — Миша, а ведь я твоих родителей совсем не знаю. Работают ещё или на пенсии? Миша, я желаю твоим родителям здоровья! Чтобы жили не болели до ста лет. И тебе здоровья, Михаил. Давай.

После здравицы Миша попросил позволения отлить, а Валера подсел к Веронике и попросил её дать родителям крепкого здоровья. И моим, и Мишиным. Можешь? Вот что надо было первым делом сказать! У мамы у моей сердце побаливает, а у папы — поясница. Иногда даже работать не может, а он ух какой мастер! Лучшие бочки во всей области, это все говорят. Сделаешь, Вероничка? Сделаю.

Миша вернулся с восклицаниями: что у тебя с унитазом, дружище? Подумать только, у сантехника нет унитаза. Сапожник без сапог! Украли? Пропил? Валера с гордостью указал ему на стоящий в углу скоростной болид — так он прозвал его про себя. Миша был поражён. Ух ты! Сколько ты за него отдал? Они же дорогие жутко. И где кататься собираешься? Валера перемигнулся с Вероникой и предложил: за активный образ жизни!

13. Зов священной победы

Потом Валера попросил у Вероники ещё одного друга, автослесаря из соседнего дома, с которым они в тёплое время года часто играли в домино. Жена звала его Александром, а друзья звали Саней. Ты тоже его должен знать, Мих. Саня аккуратно материализовался на диване, с миской борща и ложкой в руках. Тельняшка и блестящие спортивные штаны. Видимо, в этой же позе он находился и дома: чуть подавшись вперёд, размешивал сметану в борще и смотрел в телевизор. Несколько мгновений он продолжал помешивать, но тв-программа была явно другая, и Саня неуверенно заозирался.

— Что, успел уже отпраздновать субботу? — Валера хлопнул его по плечу. — Здорово, Санёк!

— Здорово, — только и сказал Саня.

Он молча выпил тост за встречу и ел борщ, слушая, как Валера признаётся ему в дружбе. В конце фраз он серьёзно кивал. Большой кусок торта он положил прямо в миску из-под борща — чтобы Валере было меньше мыть посуды. Крем красиво окрасился розовым.

— О. А это у тебя что? Вау, вот это вещь! — Саня отставил миску, подошёл к болиду и уважительно погладил его по бачку. — Я на таком в Чехии катался. Ураган! — он устроился на сиденье, взялся за ручки и несколько раз качнулся, проверяя устойчивость. — Отцентрирован идеально. А на льду его пробовал? Говорят, на льду вообще уносит, просто сказка! Но опасно.

Валера сиял от гордости. Вероника, хихикая в ладошку, подбежала к нему и рассказала на ухо стишок:

И они снова хохотали. Миша курил в форточку. Саня разговорился и жаловался на детей, двоечников и бездельников, и на сырую погоду, от которой ржавеют автомобильные днища. Вероника заплетала косичку. Потом Валера выдумал новое — позвать в гости профессора.

Валентин Валентинович сгустился на кухне и что-то громко провозгласил. Все поднялись и пошли смотреть на профессора. Он стоял, выпятив грудь, в парадном светлом костюме и тапочках, держась за подоконник, чтобы не качало. Валера предложил ему торт, но Валентин Валентинович покачал пальцем: не сейчас. Он пояснил, что репетирует нобелевскую речь, и предложил всем послушать её с начала.

— Дорогие коллеги! История иронична. Для решительного шага нашей цивилизации вперёд и вверх она выбрала этот пасмурный осенний день. Но в душе моей безоблачно. В душе моей сияет неугасимое солнце научного познания, распускаются пышные цветы истины. Я долго шёл к этому дню, и путь мой был непрост, полон горьких тягот и жгучих невзгод. Но я не жалею о нём, не жалею о долгих годах тяжёлого и кропотливого труда, о жёстких мозолях, седой бороде и стоптанных подошвах. Я пою и ликую, дорогие коллеги! Веселием и радостью наполнено моё сердце, широко дышит свободная грудь, руки наполняются чудесными силами. Кто жил сурово и стремительно, тот понял правду высоты! Кто открыл сознание великим порывам, тот обрёл неслыханную мощь запредельности. Устремлению покорятся пространства! В полыхании молний вершатся судьбы природы. Откройте разум высочайшим прорывам, дорогие коллеги! Свершения наполнят вас жизненными соками, глубина откровения окружит вас сильным сиянием. Но помните, величайшая осмотрительность должна стать вашим зароком. Утвердите сознание могуществом красоты! Явите новый образ мышления, горящий пламенем потрясений! Соизмерьте ответственность с испытанием неусыпности. Бдите чутко, дорогие коллеги! Зоркая забота о незримой озарённости — вот ваш стяг! Слушайте зов священной победы.

Первым не выдержал и ушёл Миша, шёпотом оправдавшись, что ему пора покурить. За ним на цыпочках удалился Саня, якобы в туалет. Валера слушал ещё с минуту, но не стерпел и зааплодировал. Браво, профессор! Лучшей речи я в жизни не слышал!

— Но я ещё не кончил, — строго заметил Валентин Валентинович.

— Продолжим в ресторане! Я тут подумал, что мы вседолжны двинуть в ресторан. Вероничка, а? Гулять — так гулять!

14. Разве я не счастлив?

И они очутились в холле ресторана. Услужливые менеджеры окружили их и жестами зазывали за собой. Они шли медленно, разглядывая обстановку: бордовые ковры на полу, тускло-золотую лепнину на потолке, огромные матовые шары светильников, красные и белые. На стенах висели большие фотографии в тонких медных рамах — странные пейзажи с заброшенными заводами, ржавыми рельсами, грязными горбатыми переулочками, старыми морщинистыми лицами. Что за херота тут у вас? — поморщился Валера. Это выставка фотохудожника Вадима К. — отвечали менеджеры. Наше руководство поддерживает молодые таланты. Сам фотограф как раз сейчас здесь, не желаете ли познакомиться? Нет, не хотим, ну его в пень.

В зале было людно, но лучшее место приберегли для них. Официантки сдвинули столики, расставили стулья и почтительно приготовились записывать. Валера, не глядя в меню, наградил каждую стодолларовой бумажкой и велел нести всё самое лучшее. И брестского коньяку! — крикнул им вдогонку Валентин Валентинович. Играла эстрада. На широких плазменных панелях показывали прямую трансляцию из Андорры: чемпионат по скоростному спуску на спортивных унитазах. Молодёжь толпилась у барной стойки, заказывала пиво и болела за наших, вышедших в финал. Люди постарше повернули стулья и следили издалека.

Принесли коньяк. Валера нагнулся к девочке: Вероничка, сейчас еду принесут, а мы это, едим и не толстеем. Как бы устроить, чтобы мы с Мишей ели и толстели? Все люди как люди — вот посмотри вокруг — только мы дистрофики. Ни одеться нормально, ни жениться. Можешь? Могу-могу. Ах ты моя милая!

Валентин Валентинович потребовал разливать. А закуски, профессор? Валерий, зачем нам закуски? Это же чистая амброзия! Живительный нектар. С этим никто не стал спорить, и все выпили. Ребята! А давайте попросим нормальную музыку? Эй, слышь! Эй! Поставь нам «Владимирский централ». И Валера сунул официантке сотенную. Диск отыскался мгновенно. Заиграло. От родных звуков защипало в глазах. Вот это песня! Подпоём, мужики? И они запели. Валентин Валентинович не знал слов, но внимательно слушал, а со второго припева тоже подтянул.

Принесли канапе — бутербродики с нежным паштетом на гренках, нанизанные на шпажки. Принесли валованы — круглые булочки с яйцом и зеленью. Смотрите, а вон тот фотограф, волосатый! Сыч в очочках. Принесли тарталетки — коричневые корзиночки, залитые желе, с непонятной острой начинкой. Принесли грибной кокот — запечённые в соусе шампиньоны. Принесли сыр с виноградом.

Что они несут? — морщился Валера. И это их лучшие блюда? А я-то думал! Вероничка, а можешь… Но стул Вероники был пуст. Всё, понял Валера, она ушла. Ну что ж. И так достаточно! Разве я не счастлив?

Глава 5. Вадим, фотограф

1. Только без порнухи

— Вадим… — представился он.

— Вячеслав.

Ладонь директора ресторана была мясистой и крепкой, как будто он привык держать ей не телефонную трубку и вилку, а топор и рубанок. Вадим в тысячный раз испытал спазм неполноценности — из-за сырости и слабости своих рук, особенно влажнеющих от волнения. Директор пригласил его присесть, а сам обогнул стол — колченогий, но джинсы в обтяжку — и вернулся в своё кресло. Довольно гнусный тип: круглое лицо с тонкими губами, нос опухшей картошкой, свиные водянистые глазки. Везде чёрная крокодиловая кожа. Престиж. Пушистый ковёр цвета бордо под ногами, позолоченные песочные часы на столе, респектабельная классика. Стол размером с бильярд. Глобус из красного дерева. Зачем ему глобус?

— Ну, давай, Вадик, покажи, что там у тебя.

Вадим дёрнулся. Больше всего на свете он не любил, когда ему тыкали и называли Вадиком. И если тыканье ещё можно было стерпеть и списать на возраст — директор ресторана годился ему в отцы — то допустить «Вадика» значило признать своё полное ничтожество.

— Зовите меня, пожалуйста, Вадимом, — сказал он как можно спокойнее. Кажется, вышло достойно.

— Что? А я как сказал?

Вадим покраснел и с гордым видом молчал. Директор понял, и по его лицу проплыла тень презрения.

— Вадим, конечно. Извини, братан, не хотел обидеть.

На слове «братан» ненависть Вадима оформилась окончательно. Он опустил глаза, чтобы не обжечь директора. Достал из сумки альбом с портфолио — своими лучшими работами — и протянул его через стол. Директор принял, раскрыл. Потёр свой опухший носик. Как будто что-то понимает. Вадим отвёл глаза. Мраморная пепельница, резные книжные полки. Пахнет свежесмолотым кофе. Вадим, сам большой любитель кофе, сейчас чувствовал злую враждебность к нему. По меньшей мере, к директорскому сорту — перезрелому, пересушенному, пережаренному и наверняка бессмысленно дорогому. Директор перелистывал. А это что? Повернул альбом вправо и влево, пытаясь понять. Это серия, посвящённая ржавчине, сдержанно пояснил Вадим. Ага, вижу, это болт, а это люк. Искусство, что тут скажешь. Круто. Он закрыл альбом. А баб снимать пробовал? Нет? К счастью, в этот момент зазвонил его телефон, прерывая зреющие вульгарности. Мерзкий гоп-стоп на рингтоне. Мерзко уверенный голос: слушаю. Директор с минуту давал в трубку указания об НДС и юрлицах, а Вадим пользовался паузой и смирял себя: спокойнее, спокойнее, потерпи, ведь это твой шанс.

— Извини, отвлекают. Так. Я повешу тебя на неделю, а может и на две. Но с тебя приличные рамы. Нет рам — нет выставки. Фотки сам отбери, штук десять-двенадцать, только без порнухи. Размер тоже чтоб нормальный был, чем больше, тем лучше. Открытие в субботу в пять, будь обязательно. Пригласи подружку, если хочешь. Есть подружка у тебя? Не робей! Бесплатно пожрёте, за счёт заведения, — и он встал, непроницаемо улыбаясь.

Естество или маска? Вадим шёл сквозь ресторанный зал, сглатывая от запахов. Может, он надевает эту простецкую маску, чтобы нравиться людям? Массы уважают грубость. Устраивает же он зачем-то эти выставки? С другой стороны, он видел, что я не. Но маску не снял. Вадик!

2. Разве тебе не понравилось?

Вадиком его звали ещё в школе. Гадкая кличка, гадкая школа, гадкое время. Всё, напоминавшее о тех годах, он не любил, в том числе имя «Вадик». Оно казалось ему инфантильным. И вообще, он всегда недоумевал, когда кто-то чувствовал ностальгию по школьным годам. Пустое! Он не завёл сердечных друзей, не влюбился, не увлёкся спортом, не преуспел ни в одном из предметов. Ему нравились рисование и химия, но умеренно, скорее своими побочными результатами. Рисование — нежные акварельные пятна, взаимопроникающие друг в друга по неровным границам, химия — кислоты и кристаллы солей в баночках, растворяющиеся, оставляющие после высыхания шероховатые следы на стекле. Лучшее, что было в школе! Остальное — серо. Унылые летние лагеря, пресная столовая. Длинные дребезжащие звонки, ковыляющая сторожиха в ватнике. Сколотые уголки парт, тесные туалетные кабинки, текущие из авторучек чернила. Школа пролетела мутной тенью и ассоциировалась у Вадима только с промозглыми осенними утрами.

Хотя дома всё было хорошо. Родители его любили, звали Вадей, старательно кормили, чтобы вырос красивый. Каждый год покупали новый школьный костюм, а не так, как другим детям — на вырост на два класса вперёд, помогали делать домашние задания, мягко журили за двойки, водили в кино и в кафе. Они не требовали от него многого, и благодаря этому подростковый переходный возраст прошёл у Вадима мягко, без бунтов, без дурных компаний и без побегов из дома. До самого поступления в институт он охотно проводил время с папой и мамой, играл с ними в Монополию, гулял в ботаническом саду и ничуть не стеснялся «предков», как многие его одноклассники.

Он не знал, куда поступать, и поступил в радиотехнический, по примеру папы. Элегантно полный, в больших очках, с мягкими волосами и квадратными ногтями, Вадим казался очень спокойным и уравновешенным парнем, но к середине первого курса внутри него начало расти какое-то непонятное беспокойство, неудовлетворённость. Поначалу это находило выход в кино: он вдруг стал запоминать актёров и режиссёров, волновался и остро переживал сюжеты; возбуждённо вытягивая длинные губы, обсуждал с родителями возможность или невозможность событий на экране. Оглушительное впечатление произвёл на него фильм «Апокалипсис сегодня» — он вышел из зала потрясённый, потерянный, как будто весь мир вокруг него перевернулся.

Из-за этого фильма и произошёл его первый конфликт с папой. Папа, человек доверчивый и добрый, любил все фильмы подряд, находя в каждом достоинства и не замечая недостатков. «Везёт нам на кино в этом месяце! Вот только недавно ту комедию — ну, как её, как называется? — а сегодня снова отличный фильм», — сказал он, ласково приобняв за спину Вадима и маму. Мама кивнула и указала на новую афишу: давайте ещё вон на тот сходим? Как вы можете такое говорить! Папа! Как ты можешь сравнивать? Как вообще можно рядом ставить такие вещи? Вадим остановился и возмущённо смотрел им в лица. Неужели вы не видите разницы? Серьёзнейшая, глубочайшая работа и бессмысленная пустышка! Позволь, Вадя, ну почему пустышка? Весёлая приключенческая лента, лёгкая и приятная. Разве тебе не понравилось? И они заспорили.

3. Отравленные родники

Дальше — больше. После того фильма Вадим увлёкся музыкой в стиле рок, в особенности же ему нравился рок психоделический. Теперь он уже не слушал вместе с родителями Аббу, умиротворённо качая головой и подпевая в любимых местах, а норовил сменить диск и привить им свои новые вкусы. Папа и мама силились, старательно вникали, но испытывали облегчение, когда сын закрывался в своей комнате и оставлял их в покое, с их привычными и понятными радостями. Но Вадим выходил из комнаты и, неодобрительно скрестив руки на груди, прохаживался перед папиными книжными полками, в поисках достойного чтива. Папа, объясни, как могут у тебя стоять рядом Набоков и Буссенар? — вопрошал он. Но ведь тебе всегда нравился Тарзан, Вадь? Вспомни, сколько раз ты его перечитывал!

Переоценка культуры длилась несколько лет, и к концу института Вадим превратился из лояльного обывателя в радикально настроенного интеллигента. Критическое отношение к общепринятому разрослось и вышло за рамки искусства: Вадим почувствовал вкус к непохожести на других и старательно её культивировал. Проколол оба уха серебряными колечками, отпустил волосы и бороду, регулярно выискивал нестандартную одежду в секонд хэнде, зимой и летом ходил в кедах и больших наушниках. Стал носить очки. Читал Сартра и скептично отзывался об устройстве общества. С родителями и приятелями держался хмуро и трагично. Девушек сторонился. Папа и мама дружно решили, что любой нормальный человек должен пройти в молодости через период нигилизма, и вели себя с особой внимательностью и предупредительностью, вплоть до совместного посещения с Вадимом магазинов поношенной одежды.

После института папа пригласил сына работать к себе на завод конструктором, а мама — к себе в агентство системным администратором. Вадим выбрал второе — он немножко разбирался в компьютерах, и добираться на работу было ближе. Коллектив агентства был чисто женским, молодым, и мама рассчитывала, что одна из незамужних менеджеров понравится Вадиму и не даст ему чересчур сильно отклоняться от нормальной жизни. Но Вадим вёл себя замкнуто, редко случавшуюся работу выполнял быстро и молча, курить на лестничный пролёт не выходил, в боулинг по пятницам вместе со всеми не ездил. Вскоре кто-то из обиженных невниманием девушек пустил слух, что Вадик — гей, и все охотно поверили, должен же быть в порядочной фирме хотя бы один гей. И даже прониклись к нему жалостливой симпатией.

Вадим целыми днями пил кофе и сидел в интернете, общаясь на форумах со всевозможными виртуальными собеседниками — о кино, музыке и литературе. Не чурался и философии с психологией. Считал хорошим тоном то тут, то там вставить цитату из Ницше, имя которого действовало гипнотически как на оппонентов, так и на него самого. «Жизнь — источник радости; но всюду, где пьет толпа, родники отравлены». Ярко выраженных взглядов Вадим не имел, но это не мешало ему иметь единомышленников — каждый был не прочь отругать широкие вкусы, невежественные массы и деградирующие нравы. Все с удовольствием презирали эстрадную музыку, женские романы, голливудские боевики и сходились в уважении к минимализму и артхаусу.

4. С пунктиром красных скамеек

И вот как-то раз, бесцельно прыгая со страницы на страницу, Вадим попал на фотосайт — место, где все желающие выкладывали свои фотоснимки и обсуждали их. Портреты, пейзажи, натюрморты, отчёты о далёких путешествиях. Раньше он уже бывал на таких сайтах мельком, но сейчас, скучая, стал смотреть чужие фотографии подробно. И постепенно скука ушла: в этих молчаливых отпечатках мира он всё сильнее чувствовал родное, близкое, как будто кто-то протягивал ему открытую руку, улыбался и приглашал смотреть своими глазами. Разговор с далёким неведомым другом, и разговор не словами, но чем-то большим, чем слова. Особенно его поразила чёрно-белая фотография старой водонапорной башни, кирпичной, неровной, с дощатой пристройкой сбоку и холмистой перспективой, уходящей в серые облачные небеса. Кривая железная лесенка поднималась от сухих бурьянов к верхушке башни, где стоял покосившийся жестяной конус. Что было в этой фотографии? Кажется, всё просто, обычно и буднично — и в то же время такая сила, такая тоска, такое одиночество… Волна мурашек пробежала по спине Вадима, и он стал листать другие работы того же автора — но остальные не тронули его так сильно.

Он вышел на обеденный перерыв и полтора часа кружил по ближайшим улицам, глядя вокруг уже совсем другими глазами: вот бабушка продаёт укроп под рассохшимся окном, вот облезлая штукатурка рождает на стене череду узоров, вот две тонкие радиомачты на крыше, на фоне величественного облака. Всё это было невероятно красиво, и Вадим то и дело щёлкал встроенной в телефон камерой. На экранчике телефона снимки выглядели не хуже, чем у того парня! С волнением он вернулся на работу и скопировал снимки в компьютер, чтобы рассмотреть их получше и сразу же опубликовать на фотосайте. Но его ждало разочарование: в увеличенном виде его фотографии никуда не годились — мутные, бледные, пятнистые, с искажённым цветом и пропорциями.

Через несколько дней Вадим получил зарплату, и больше половины потратил на маленький изящный фотоаппарат, расхваленный в рекламе, с самыми современными параметрами. Теперь дело пошло лучше: снимки получались чётче и красочнее, их не стыдно было выставить на всеобщее обозрение. Вадим забросил бесконечные беседы с интеллигентами, и всё время проводил в гулянии по городу в поисках интересных кадров. Сюжетов находилось неисчислимое количество — он фотографировал парапеты на набережной, люки в асфальте, пробивающуюся сквозь каменную плитку траву, кору деревьев, сетки троллейбусных проводов на закате.

Его работы смотрели, ставили неплохие оценки, писали комментарии, иногда сдержанные, иногда хвалебные. Часто замечали, что неплохо бы ему сменить мыльницу на приличную фотокамеру, и он сначала удивлялся, не понимал и списывал это на бессмысленный снобизм. Он был доволен своими кадрами, а одним даже гордился — тем, с пунктиром красных лавочек вдоль длинной аллеи. Тихий безлюдный парк, сухая трава, ровные стволы сосен — как будто приглушённая музыка. И сдержанное, выцветше-красное соло скамеек.

5. Иссушенный скелет цивилизации

Но постепенно его энтузиазм перестал бить фонтаном: он уже выходил на прогулку через день, и делал не двадцать разных снимков, а выбирал один-два объекта и пробовал дубли с разных позиций. Он всё больше смотрел чужие фотографии, и всё больше удивлялся, как у других людей на том же материале получаются снимки намного сильнее и глубже, чем у него. Светлые, ясные, контрастные — смотришь на них, и кажется, что видишь живое. Он занялся постобработкой своих снимков, изучил специальные программы и фильтры, но всё было напрасно — с каждым днём он всё больше злился на себя и завидовал конкурентам. И, наконец, Вадиму пришлось признать, что художественная съёмка бытовым фотиком — это добровольное мученичество. И он решился: хватит. Пора покупать взрослую камеру.

На зеркальную камеру с простым объективом ушло две зарплаты, но оно того стоило! Это стало понятно уже после первого пленера — его фотографии наполнились светом, выровнялись, прояснились. Он был счастлив, и даже снял портреты родителей на фоне заката. А на следующий день они пошли вместе в кино, как раньше, и вместе смотрели фильм катастроф — со взрывами, извержениями и разрушительными цунами.

Портрет мамы понравился решительно всем — он получил много отзывов, породил дискуссии и стал работой недели на фотосайте. Но самым неожиданным для Вадима результатом, хотя и вполне закономерным, стало предложение от одной молодой пары — стать их свадебным фотографом. Два выходных, проведённые на свадьбе, принесли бы ему серьёзный доход, на который можно было бы купить ещё один объектив. Решение далось Вадиму непросто. Речь шла даже не возможности подработать, а о будущей его судьбе: профессиональная фотография, со свадьбами, детскими садиками, школами и желающими запечатлеть свои прелести дамами — или свободное творчество, трудное, бесплатное и никому не нужное. Весь день он томился, терзался и не знал, что ему делать. Он рассказал о своём затруднении папе, и тот с ходу дал ему дальновидный и мудрый совет: свадьбами никогда не поздно заняться. Плюнь на эту свадьбу! Твори! А если нужен новый объектив, я проспонсирую.

И Вадим затворил, окрылённый. Несколько месяцев подряд он ездил за город, когда на автобусе, когда на электричке, и выискивал заброшенные дороги, разрушенные дома, остановившиеся заводы. Он уже понял свою любовь — упадок, запустение, останки индустриализма, иссушенный скелет цивилизации, покинутой человеком. Иногда он впускал в кадр лица и фигуры, но только людей старых, серьёзных, отрешившихся от личности, слившихся с выщербленными бетонными заборами и сплетениями ржавой арматуры.

6. Взаимодействие и взаимопроникновение

Окрылённые дни сменялись днями уныния. Вадим сидел перед монитором, с отчаянием листая свои работы и сравнивая их с шедеврами мэтров. Мэтры казались ему такими гениальными, а сам он — таким ничтожным, что хотелось стереть все свои снимки, разбить камеру и убежать куда-нибудь далеко, в угольные шахты, на виноградные плантации, к лесорубам, где никто никогда не узнает о его позоре. Или же напротив, случалось такое настроение, когда он явственно видел: работы знаменитых фотографов ничем не отличаются от его работ. Их преимущество только в опережении по времени — они родились раньше и сумели первыми захватить свой кусочек искусства. Конечно, им было легко!

Вадима утешало только то, что никто из известных ему больших мастеров фотографии не увлекался последовательно пост-индустриализмом (как он условно называл сферу своих сюжетов). У каждого случалась пара-тройка кадров на эту тему, так, мимолётный интерес. Многие время от времени использовали индустриальный декаданс как пикантный фон для эротических моделей или для очередных экологических и социальных несправедливостей. Но основные усилия профессионалов были направлены на экзотические пейзажи, красоты живой природы, на портреты угнетённых и обездоленных, на знаменитостей, на фэшн и гламур, на обнажённую натуру, на скандальные вызовы общественным вкусам, сводящихся в основном к той же обнажённой натуре или к заигрыванию с насилием. Отдавая должное мастерству профессионалов, Вадим презирал большинство их них за потакание «слишком человеческому».

Только некоторые из коллег по фотосайту работали той же волне, что и Вадим. Такие же бескорыстные любители, такие же неизвестные и непопулярные. Вадим чувствовал себя среди них уже как равный среди равных. Он воспользовался папиным предложением, одолжил у него денег и купил два хороших объектива. Он упорно шёл вперёд и погружался вглубь: стал много времени посвящать теории, изучал законы композиции, психологию цвета, рассматривал картины классических художников, ища в них закономерности воздействия на зрителя.

Как раз в то время он и отснял свою серию «Ржавчина», которую считал своим первым полноценным законченным циклом. К ржавчине Вадим питал нежные чувства, она напоминала ему о детстве, о школе — об акварели и химии. «Ржавчина — это символ взаимодействия и взаимопроникновения человека и природы. Природа создаёт металл — человек обрабатывает металл — природа обрабатывает обработанный металл — фотограф превращает этот побочный продукт в изобразительное искусство», — написал он в аннотации к своей серии.

7. Первая выставка

Но что дальше?

Вадим снимал и снимал, кадры копились, их иногда похваливали на фотосайте. Ему мечталось устроить выставку, чтобы его труды увидели живые люди, много людей. Но как, где? Собравшись с духом, он распечатал свои лучшие работы и посетил несколько мелких художественных галерей. Солидные артистические дамы перелистывали его папку, задавая вопросы — где он печатался, где выставлялся, где работает, где учился? Выслушав и разочаровавшись, они давали примерно одинаковый ответ — что их галерея коммерческая, и ориентирована в основном на живопись, а молодым авторам рекомендуется попробовать себя сначала в профильных журналах.

Однажды, после очередного отказа, бесцельно бредя по улице, он обратил внимание на небольшую афишу у входа в дорогой ресторан: «Выставка фотохудожника N. Последняя неделя. Вход бесплатный. Посетителям скидка на всё меню 5 %». Почему бы и нет? — подумал Вадим и зашёл. Его встретили снисходительно, но вежливо, и сказали, что вопросами выставок занимается директор, что сейчас его нет, будет завтра. Вадим краем глаза глянул на висящие в холле работы — портреты девушек с хищными выражениями на лицах — и вышел. И назавтра снова пришёл, хотя помпезная обстановка претила ему, как и сам факт выставки в ресторане. Но других вариантов не было.

И вот, взяли. Выставка!

Когда он вышел от директора на улицу, то сразу вспомнил свой долгий путь к самовыражению, к фотографии, к возможности выставиться, и ему стало стыдно. Зачем я с ним так? Подумаешь, пусть бы и Вадиком звал. Я бы на его месте после такого послал бы меня куда подальше, а он. Спокойный, всякого навидался. С каждым шагом по лужам его настроение росло, голова поднималась, роились смутные мечты.

Через полчаса он подошёл к выставке «свободных художников», где продавались картины, и можно было заказать любую раму. Проходя мимо рядов картин, Вадим кривился: аляповатые копии классиков, открыточные пейзажи в золотом багете, пошлые юмористические сценки, голые груди с претензией на богемность.

Рамы стоили недёшево. Вадим заказал самые простые — тонкие, окрашенные под медь, со стеклом. Понедельник, — сказал деловитый дядька в джинсовой куртке, записав в блокнотик размеры. Нет! Нет! Пятница, пожалуйста! У меня в субботу открытие выставки. Первая выставка! Вадим просил так взволнованно, что дядька рассмеялся и пообещал.

8. Мерзость, мерзость, мерзость

Выставка повисла в субботу утром, быстро и тихо. Вячеслав Романович осмотрел холл хозяйским взглядом, одобрил и велел Вадиму прийти к шести часам на открытие. «С подругой. Меню за счёт заведения», — напомнил он, чтобы Вадим не вздумал отказываться. Вадим и не думал. По пути домой он перебирал в уме менеджеров-коллег, но ни одну из них приглашать не хотелось. Наконец он решил позвать заочную знакомую с фотосайта, которая неоднократно хвалила его работы и сама делала неплохие снимки, хотя и в другом стиле. Он написал ей, и она на удачу сразу откликнулась и согласилась заглянуть на часок — потом у неё были дела.

Она оказалась полной дамой в возрасте, лет пятидесяти по меньшей мере, и представилась Екатериной. Вадим немного удивился — он рассчитывал увидеть ровесницу — но так было даже лучше, безо всяких двусмысленностей. Екатерина поздоровалась с Вадимом за руку и сказала, что побудет до семи. Холл пустовал. Только два напыщенных официанта шагнули навстречу. Никто не стоял перед работами Вадима, не рассматривал и не обсуждал, как он втайне надеялся. Екатерина медленно обошла выставку по периметру и резюмировала: очень хорошо, особенно вон та и вон та. А почему вы не повесили больше? Потому что это законченная серия; я не хотел разбавлять. Их провели в зал и усадили в углу. От неё сладко пахло помадой. К Вадиму снова вернулось отвращение: вечерний ресторан отталкивал многолюдьем и гадким эстрадным ритмом. На широких телеэкранах показывали очередной чемпионат по скоростному спуску на унитазах, у барной стойки толклись пьяные болельщики.

Принесли вино. Они пригубили и не знали, о чём говорить. У Екатерины были толстые красные пальцы. Кем она работает, интересно? Посудомойкой? Они вспомнили последние работы, которые им запомнились на фотосайте. Принесли канапе. Какое правильное лицо у неё, в молодости была королевой красоты, не иначе. В глубине зала прошёл директор и скрылся в служебных помещениях за плотными красными шторами. Екатерина заметила, что эти шторы совсем как в фильмах у режиссёра Дэвида Линча. Да, действительно. Ещё бы карлика сюда для полноты. Принесли валованы. Вадим спросил, довольна ли она своей камерой. Более чем — отвечала она — но оптики, как всегда, не хватает. Она берёт объективы у своего сожителя, и он каждый раз напрягается по этому поводу. Оптика — дело интимное, у каждого должна быть своя. Как зубные щётки. Принесли тарталетки и грибной кокот. Прямо над ними в потолок была встроена звуковая колонка, мелодии громко сменялись, одна ужаснее другой. Они дружно морщились. Обсудили последний альбом Ника Кейва — не тот уж Кейв, что раньше, не тот. Хотя всё равно хорош. Принесли сыр с виноградом и зелёный чай. Екатерина глянула на часы и сказала, что ей пора. Поздравила ещё раз Вадима, поблагодарила за приглашение и ушла.

Она как раз сворачивала к выходу из зала, когда включили «Владимирский централ» — самый яркий символ ненавистной Вадиму культуры, грубой, примитивной, самодовольной, и тем более невыносимой, что в ней сквозила та самая тоска, которую он считал привилегией развитого человека. Как будто дорогую частичку твоей души выставили напоказ, отупили, вываляли в грязи, и теперь пьяные уголовники пляшут с ней в обнимку. И действительно: компания за дальним столом встала и хором подпевала, положив друг другу руки на плечи. Вадим презрительно цедил чай и шептал: мерзость, мерзость, мерзость.

9. Шестьдесят тысяч лет

— Здравствуйте! — к нему подошла девочка с каштановой чёлкой. Вежливая улыбка, два больших зубика. — Вы Вадим? Тот самый фотограф, который в вестибюле? Можно, я с вами посижу?

Вадим пожал плечом — садись, мол, если хочешь. Он даже не слишком удивился детскому вниманию — глухая злоба ко всему вокруг притупляла чувства.

— Вадим, что вам нужно для счастья?

— Чтобы выключили эту мерзость.

— Ок.

Девочка не переспрашивала, какую мерзость он имеет в виду — музыку, ТВ или, может быть, слишком яркий свет. Песня оборвалась на полуслове. Компания за дальним столом затихла и двигала стульями, рассаживаясь по местам. Осталась только возбуждённая речь комментатора по телевизору, возгласы болельщиков у стойки, стук вилок о тарелки. Наконец-то, — кивнул Вадим.

— А ещё что?

— Что?

— Что вам нужно для счастья?

— А почему вы спрашиваете? — с раздражением ответил Вадим. И подумал, что глупо называть маленькую девочку на «вы». Но с другой стороны — не глупо. Человека нужно приучать с детства. Уважительное и серьёзное общение. Вот тогда вырастут люди, а не «братки». Если бы каждый…

— Я могу сделать всё, что вы захотите, — перебила она его мысли.

— Пф! — фыркнул Вадим. — Боюсь, это не в ваших силах.

— В моих! Видите, я же остановила музыку — специально для вас.

— Ну как же, как же. Это просто сами официанты не выдержали — и выключили. Давайте я вам лучше мороженого закажу.

— Вы не верите? Я всё могу. Я докажу! Закажите песню на выбор — и она заиграет. Чтоб вы не сомневались. Давайте?

Она так сильно смотрела, что Вадим отвёл глаза. Ну и чушь. Папа пьёт пиво, а она скучает? Ладно, сейчас закажу ей. Такое, чтоб точно не знала.

— Гражданская оборона, м? Группа «Гражданская оборона».

И не успел он договорить, как динамики наполнились неряшливым звуком синтезатора и гитар, и знакомый надтреснутый голос, «экзистенциальный», как называл его про себя Вадим, запел: «…я слышу шаги, открываются двери, и смерть исчезает на наших глазах». Мурашки побежали по спине Вадима.

— Это… как?

— А вот так. Теперь верите? Ну, говорите свои желания.

Вадим растерянно засмеялся. Девочка приложила палец на ножку его пустого бокала, и тот стал медленно наполняться вином. И заглядывала Вадиму прямо в глаза — сомневаешься ещё?

— А взамен вы потребуете мою душу, да?.. Мефистофель и Фауст? — Вадиму вдруг стало легко и весело. Он взял наполненный девочкой бокал и попробовал — правда, вино.

— Наоборот. Я не дьявол, а воплощение Абсолюта.

— Даже так… И зачем же вам понадобилось делать меня счастливым? Неожиданно как-то. И как мне вас называть? Господи?

— Вероника. А счастливым не только вас. Всех людей. Давно собиралась, а тут как раз случай, — сказала то ли вежливо, то ли насмешливо, не разберёшь.

— И что, вы намерены ко всем вот так подходить и спрашивать? Почему бы не сделать счастливыми всех оптом? Ведь вы же всесильна? И мысли наверняка умеете читать. Ну-ка, о чём я сейчас думаю?

— Вот именно — собираюсь ко всем подходить и спрашивать. А чужие мысли я не подслушиваю, это некрасиво, — кажется, ёрничанье Вадима не сердило, а развлекало её.

— Но как же вы сможете всех опросить? На земле семь миллиардов людей, и если на каждого тратить хотя бы пять минут… — он начал считать в уме, но сразу же запутался, распрямил на скатерти салфетку и достал карандаш. Карандаш писал бледно, продавливая мягкую бумагу. Вероника с улыбкой ждала. — Вот! Шестьдесят тысяч лет! Чтобы опросить человечество, вам понадобится шестьдесят тысяч лет. Все умрут, и даже косточек не останется.

— Но я же всемогуща, — отвечала она, ничуть не смущаясь.

10. Странное впечатление

У Вадима в голове вертелось ницшеанское «Бог умер», но он отогнал эту фразу, боясь выставить себя и Ницше на смех. Веселье вдруг слетело с него, так же быстро, как и пришло. Вероника ждала. Вадим соображал. Несколько раз приоткрывал рот, начиная что-то возражать и останавливаясь. Но… Но…

— Но как я могу быть счастлив, если мир вокруг меня не такой, как мне хотелось бы? — сказал он уже серьёзно, без шуточек.

— Не такой? А какой вы хотите? Об этом я и спрашиваю.

— Да как же! Неужели вы не видите? Всё тупо, глупо, дурно. Люди слушают дрянь, смотрят дрянь, читают дрянь, думают о дряни. Вместо того, чтобы. Где хороший вкус? Где творчество? Кругом леность мысли, грубость, пошлость. Посмотрите на этих, у стойки — они восторгаются бессмысленным спортом. Посмотрите на этих — они напились и поют хором воровские песни. А те девицы? Обсуждают подружек, кто удачнее вышел замуж. А официанты? Считают, сколько им дали на чай. Сплошная низость! Как можно быть счастливым в этом мире?

Вадим говорил о наболевшем страстно, но частью сознания как бы наблюдал себя со стороны. Абсурд, абсурд! Что я пытаюсь объяснить маленькой девочке? Понимает ли она, о чём я вообще?

— Ок, я поняла! Сейчас.

Звуки в зале стихли и сразу возобновились — почти такие же, но с неуловимыми отличиями. Вадим вслушивался. Вилки стали стучать о тарелки чуть реже. И всё? Нет, не всё: по телевизорам показывали уже не соревнования, а тихое интервью; страстный голос спортивного комментатора сменился на беседу двух кудрявых интеллигентов. Песня Гражданской обороны, затихая, кончилась, и стало слышно, о чём они говорят: «…кто из современных контртеноров, на ваш взгляд, наиболее аутентично исполняет музыку барокко? Эээ, не думаю, что такая постановка вопроса вполне корректна. Оценить аутентичность исполнения крайне трудно, это можно сделать лишь по косвенным признакам, ведь никаких звуковых записей с тех времён, разумеется, не сохранилось. Поэтому оперировать лучше не критерием аутентичности, а объективными акустическими характеристиками голосов. Или, при сопоставимых музыкальных данных, чисто субъективными оценками. Лично я выделил бы из современных звёзд барокко таких мастеров, как…» Болельщики с пивом внимательно слушали интервью, изредка переговариваясь шёпотом.

— Хех, — смущённо усмехнулся Вадим. — А кто такие контртеноры?

— Понятия не имею. А теперь вон туда смотрите.

Вероника указала на сдвинутые столы, за которыми сидела пьяная компания, певшая недавно «Владимирский централ». Она плавно повела пальцами, и звуки их речи приблизились, стали ясными и отчётливыми. «Валентин Валентинович, вы, как профессор, объясните нам, простым людям, популярно — как правильно понимать этот знаменитый хайдеггеровский дазайн? Валерий, будьте так любезны, подлейте мне ещё коньяку. Дазайн… Ваше здоровье! Ах, какой коньяк… Валерий, я всегда говорил, что крайне ошибочно предполагать за феноменологией сложности, с трудом поддающиеся осмыслению. Вот и дазайн, в частности, крайне простое понятие. Если вы сейчас спросите у себя: в чём состоит смысл моего бытия? — то вы и есть дазайн в этот момент. Но позвольте, Валентин Валентинович, зачем тогда вообще вводить этот термин? Не достаточно ли старого доброго субъекта? Не совсем так, Валерий. Видите ли, Хайдеггер…»

11. Неожиданно светлое

Какая широкая у неё улыбка. Она повела пальцами снова, и теперь он услышал, о чём говорят напомаженные девицы в углу, с огромными ногтями и тонкими сигаретками: «А я самой загадочной картиной на свете считаю „Менины“ Веласкеса. Когда я увидела её впервые, она произвела на меня очень странное впечатление — как будто я попала в чужой сон, затягивающий меня в свои сумеречные глубины. Вы помните „Менины“? В ней странно абсолютно всё — от нездешнего взгляда инфанты до колеблющегося отражения королевской четы в мутном зеркале. А стоящий на ступенях светлого проёма гофмаршал недвусмысленно зовёт за собой! Да-да, Катенька, я отлично знаю эту картину! А ты видела вариации Пикассо на её тему?»

И напоследок — официанты. Вместо того, чтобы считать чаевые, они рассуждали о героях Пруста — кого из них можно было бы отнести к положительным? Официант помоложе категорически отрицал применимость к Прусту классического деления на добро и зло, а тот, что постарше — утверждал, что Франсуаза несомненно положительна.

Вероника вопросительно смотрела. Надо было что-то сказать. Сейчас она спросит, стал ли я счастлив. Глупо: хотел — получил, а никакого счастья не чувствую. Почему? Просто всё это как-то искусственно, не по-настоящему. Или я ещё не проникся?

— Вероника… — он произнёс её имя с натугой, странно ведь называть воплощение Абсолюта Вероникой. — Вы меня извините, но мне как-то даже не верится пока… В голове не укладывается. Может, нужно немного больше времени — чтобы впиталось. Получается, вы изменили всех этих людей? Специально для меня?

Она кивнула.

— А вдруг они от этого стали несчастны? Из-за того, что изменились по моему желанию? — Вадим разглаживал рукой салфетку, разглаживая вмятины и дырочки от карандаша. — Или даже, допустим, они не стали несчастны. Но как же их свобода воли? Любил скоростные унитазы, и вдруг щёлк! — полюбил барокко. Марионетки? Получается, с таким же успехом вы могли подменить меня, чтобы я полюбил спорт и эстрадную музыку? Честно ли это?

— Ну вот, вам не угодишь! Я сделала, как вы хотели, а вы снова недовольны. Честно это? Но они не стали несчастными, это я вам обещаю! Просто всё немного изменилось. И никто ничего не заметил, такое нельзя заметить.

Вадиму вдруг стало тоскливо и страшно. Как я вообще могу отличить происходящее по собственной воле от навязанного? Детерминизм, да, детерминизм. Всё предопределено. Мы и шагу ступить не можем сами. Жалкие куклы.

— Это жестоко, — он с обидой рассматривал её чёлку. В глазах неожиданно защипало.

— Ну неправда же, Вадим, — она потянулась и положила свою маленькую ладошку ему на рукав. Её брови сложились жалостливым домиком. — Не думайте всякого плохого! Всё будет очень хорошо! Я постараюсь, обещаю. Хотите, я подарю вам собачку?

Вадиму ничего не оставалось, как поверить ей. Он поверил и облегчённо вздохнул. Нет, собачку не хочу, спасибо. Пойдёмте уже отсюда, Вадим? Да, пойдём. Они поднялись. Директор, показавшись из-за красных штор, почтительно помахал рукой. Почтительно? Или померещилось?

В холле Вероника остановилась и показала: вот эта мне очень нравится. Она здесь главная. Вадим вспыхнул. Как верно она схватила суть! И свежим взглядом смотрел над её головой на свой кадр: лужица дождевой воды на ржавом, коричневом, покорёженном листе металла, а в лужице — отражение неба и облаков, неожиданно светлое, глубокое.

12. Должна же быть возможность?

На улице уже давно стемнело. Неровно дул ветер, срывая листья с мокрых веток. Под пятном фонаря был виден дождь — мелкий, но быстрый.

— И давно вы?..

— Нет, только вчера начала, — она куталась в куртку, совсем маленькая. — Придумали желания?

— Ну… — Вадим смущённо мялся, теребил замок кармана, вверх-вниз. — Так неожиданно всё… Я вот мечтаю пожить отдельно от родителей, независимо, но квартиры такие дорогие… Даже не представляю, как можно купить квартиру, хотя бы самую маленькую. Скопить невозможно, кредита такого мне не дадут…

— Квартира? Запросто. Вот этот дом вам подойдёт?

— Ну… — Вадим оглянулся: массивная пятиэтажка, старая, сталинская. Самый центр города, метро. Неужели не сплю?

— Идёмте.

Они пересекли аллею, вошли в арку. Скачущая, наклонная надпись «RAP». Над головой Вероники колебалось слабое свечение. Наверное, отблеск фонаря. Двор, заставленный машинами, прямоугольные оградки клумб. Она звякнула ключами, пикнула замком домофона. Протянула связку Вадиму — держите, они теперь ваши. Шестой этаж, сто пятнадцатая квартира. Идите, идите вперёд. Он пошёл, ведя рукой по перилам, отдуваясь. Сон, сон. Или фильм. Сто двенадцать. Я попал в кино. Приключения. Сто пятнадцать. Два ключа: один плоский стальной, другой жёлтый с толстой бородкой. Щёлк-щёлк. Открыто.

— Заходите-заходите! Выключатель справа.

Свет плавно набрал силу, и Вадима словно ударили. Такого! Такого он не ожидал! Это была не квартира, а настоящая студия класса премиум, или лакшери, или какие там ещё бывают классы. Огромное пространство с широкими окнами в ночь. Белые стены с несколькими картинами и парой книжных полок, высокий решётчатый потолок, подпираемый железными колоннами в заклёпках. Пол, грубо-бетонный у входа, переходящий поодаль в нежно-древесный, кленовый. Низкая, небрежно — роскошная мебель в стиле конструктивизма. В углу — кухня, избыточно-выпуклая, обтекаемая, с намёком на футуризм середины двадцатого века. Гранитная барная стойка. Каменный камин. Напротив — киноэкран, проектор, колонки в человеческий рост. Вадим сглатывал и робел шагнуть.

— Такой же должна быть студия фотографа? Если хотите, всё поменяем, это несложно.

Вадим поколебался — снять, не снять ботинки, не снял — осторожно подошёл к колонне, дотронулся.

— Туалет с ванной вон там. Та дверь — гардероб. Вон та дверь — фотомастерская.

— Фотомастерская?..

Заглянул и снова обомлел: протяжённая светло-серая комната с подиумом и драпированным фоном у дальней стены, семейство штативов, свисающие с перекрытий зонты-прожекторы, стеллаж с объективами, стол с двумя большими мониторами. Но ведь… Это уже лишнее, я снимаю пейзажи, не портреты… А вдруг вам захочется попробовать? Должна же быть возможность?

13. А обычных нету?

— С ума сойти, Вероника… Неужели это всё действительно мне?

— Вам-вам. Документы на подоконнике, если что.

— А… Кому она раньше принадлежала, эта квартира?

— Не бойтесь, раньше её вообще не было. По архитектурным планам дома собираются надстраивать на этаж. Вот мы и воспользовались, только забежали чуть-чуть вперёд. Никого не обидели и даже наоборот! Давайте разожжём камин? Холодно.

Они подошли к камину. Вадим провёл по камню недоверчивыми пальцами. Шероховатый. Дрова вон там, сбоку, яблоня. Только задвижку надо открыть. Сначала щепки. Вадим разложил поленья домиком, как когда-то в походе учил его папа, чиркнул длинной спичкой, зажёг щепку. Занялось, загудело тихонько.

— Вероника… Но как мне вас благодарить? Я должен теперь совершать добрые дела?

— Нет-нет, вы ничего не должны! Это просто подарок, — она присела на корточки и протянула ладошки к огню. Тонкие, чуть неровные пальчики. Красные огоньки в глазах. — Что ещё сделать? Точно собачку не хотите?

Вадим опустился на пол рядом и молчал. От огня шло тепло, пока слабое. Он думал, как правильнее сказать. Стыдно говорить. Но я же не виноват?

— Знаете, очень сложно в наше время чем-то заниматься. За что бы вы ни взялись, всё сделал до вас кто-то более известный. В любой сфере — что живопись, что музыка, что литература. А в фотографии — особенно! За последние сто лет пройдены все пути, открыты все континенты, составлены все карты, обжит каждый свободный уголок. Теперь любой желающий имеет фотоаппарат, и в день делается, наверное, миллион снимков, из которых половина — художественные, так или иначе. Как не утонуть в этом море? Мне повезло, я даже смог устроить эту маленькую выставку, которую посмотрело пару человек. Но что дальше? Завтра никто и не вспомнит. Снова стараться, работать, мучиться, вкладывать душу — и выкладывать в интернет, чтобы несколько знакомых лениво сказали «да, у тебя неплохо получается»? И ждали ответного одобрения своих работ? Или идти снимать свадьбы, где вообще никто ничего не заметит и не оценит. Или идти работать в журнал, фотографировать оголённых девушек…

— Вам хотелось бы известности?

— Нет, не известности! — вскинулся Вадим.

Он хотел жарко возражать, и сделал совсем маленькую паузу, чтобы собраться со словами. Но слова не собирались. Чего же, по сути, если не известности?Если тебе не нужна известность, то к чему эти жалобы? Твори в своё удовольствие, и ни о чём не думай. Вадим вспотел от неловкости. Но почему мне стыдно? Почему самые заветные желания — стыдные?

Вероника поёжилась, зевнула и предложила ложиться спать. Оставим все вопросы до завтра. А разве вам не надо домой? Да, глупый вопрос. А диванов хватит? Да, тоже глупый вопрос — мебели здесь с избытком. В поисках белья он зашёл в гардероб: ряды полок, уровни вешалок. О, вот одеяла.

— Что это?.. — он развернул одеяло и с изумлением рассматривал. Чёрно-белое изображение заброшенной электростанции — во всю ширину.

— Одеяло в индустриальном стиле, — сказала Вероника, то ли с гордостью, то ли с иронией.

— А обычных нету?.. — и они, глядя друг на друга, расхохотались.

14. По поручению правления

Вадима разбудил телефонный звонок. Ему снилось что-то удивительно приятное, и он разлепил глаза, счастливо улыбаясь. Телефон лежал на полу — да, на том самом, нежно-кленовом — и показывал неизвестный номер.

— Вадим? Здравствуйте, это Вячеслав Романович. Извините, что так рано — вопрос срочный. Продадите мне вашу выставку?

— Что?..

— Сколько вы хотите за ваши работы, которые висят в холле?

— Сколько я хочу за работы?.. — и куда только подевались его фамильярности? Вадик, «ты»…

— По тысяче евро за штуку договоримся?

— По тысяче?.. — Вадим оторопел.

— По две тысячи.

— По две?.. Договоримся…

— По рукам! Заходите в любое время. И обеды в моём ресторане — всегда бесплатно. Для вас и ваших друзей.

Ок. Он нажал кнопку отбоя и опустил руку. Невероятное что-то творится! Потрогал кожу дивана — белая, мягкая. Обалдеть! Значит, всё было правдой, то, что вчера? Сел, отодвинув индустриальное одеяло. Диван Вероники был пуст. Вероника! Вы здесь? Ушла. Что ж. Будем осваиваться…. Но какая же огромная квартира! Девочка-богиня, осыпала смертного дарами. Сплю. Он обогнул по дуге колонну, рассмотрел картину на стене — натюрморт из радиодеталей — подошёл к кухне, раскрыл обтекаемый футуристический холодильник. Сколько припасов! Он колебался — что взять. Апельсиновый сок? Или апельсин? Лень чистить, да и брызгаться будет. Телефон снова зазвонил.

— Алло?..

Женский голос быстро заговорил на иностранном языке, кажется, на итальянском. Не понимаю вас, сказал Вадим. Спик инглиш? Но английский Вадим тоже знал слабо. Ноу. Вэйт, плиз, мистер Вадим! Значит, номером не ошиблись, раз зовут по имени. Ожидая, что будет дальше, он слушал шорохи в трубке. Высокий кирпичный потолок в сложных переплетениях алюминиевых ферм и толстых фольгированных труб. Это зачем? Для красоты?

— Здравствуйте, господин Вадим! — с акцентом и почтительными интонациями. — Меня зовут Мария, я представляю аукционный дом Сецессион, Италия. Мы хотели бы встретиться с вами, и просим назначить дату и время, приемлемые для вас.

— А… А по телефону никак? — и Вадим тут же подумал, что это прозвучало грубо. Хотя вряд ли они разберут, что грубо, а что нет — с их акцентом.

— Мы хотели бы встретиться с вами лично, господин Вадим. Мы хотели бы приобрести ряд ваших работ, и это очень неудобно обсуждать по телефону. Мы могли бы назначить встречу на завтра?

— Ну хорошо… Отпрошусь с работы. А куда приходить?

— Мы могли бы сделать вам ещё один звонок в течение часа и уточнить время и место встречи? Сейчас мы определим авиарейс и отель.

Потрясающе! Это она сделала, да! Вадим налил сока, разбрызгивая оранжевые капли на гранитную столешницу. Выпил. Сплю, сплю! Он стал у окна, обняв себя за плечи. Верхушки деревьев, крыши домов. Где тут душ? Она говорила, что есть душ. А, вон дверь. Снова звонит!

— Герр Вадим? — снова с акцентом! — вас беспокоит Баухаус-Университет, Веймар. Отто Вальтер, по поручению правления. Мы хотели бы встретиться с вами. Мы имеем честь предложить вам место профессора по классу фотографии.

Глава 6. Вячеслав Романович, бизнесмен

1. Изюминка

— Ну что, согласился? — Михаил, компаньон Вячеслава Романовича, курил, по-барски развалившись в кресле. Вячеслава Романович невольно любовался красавцем: глянцево прилизанный, в тонкой кожаной курточке и пёстрой рубашке, красиво облегающей могучий живот — даже не скажешь, что сорок.

— Поторговался немного. Что ты такое вкусное куришь? Дай попробовать.

Михаил протянул Вячеславу Романовичу коричневую сигаретку. Вячеслав Романович щёлкнул зажигалкой, затянулся. Вишнёвая.

— Удивляюсь, как такое могло произойти? Может, ты не всё мне рассказал? — Михаил смотрел искоса, щурил глаз от дымка.

— Говорю же, он неделю назад сам пришёл. Приходит, тихий такой, скромный, просится. А я как раз прошлую экспозицию снимать собирался, помнишь? Я и говорю — давай, неси, рамы только закажи.

— А ты тоже хорош! Телевизор хоть бы смотрел иногда, новости читал. Его ж все знают. Он везде — и тут, и там, куда ни сунься. Национальный гений! Гигант фотографии, революционер, переосмыслитель.

— Веришь ли, даже не слышал. Сам не понимаю, как это мимо меня прошло! Ты же меня знаешь, я за культурой слежу, стараюсь не отставать. Книжки вон читаю даже, — Вячеслав Романович кивнул в сторону шкафа. — Всех современных скупаю, на Овидия времени не остаётся. А этого пропустил. Старею, может?

— Мда. Странно это всё. И зачем ему эта выставка понадобилось?

— Пиар может такой особенный. Чтоб выглядеть демократичным художником. Не снобом.

— Ха-ха! Теперь заказывай мемориальную доску: в нашем ресторане проходила выставка Вадима К, величайшего фотографа мира.

— А что? Шутки шутками, но теперь холл уже будет не холл, а галерея.

— Полноценно! И вывеску можно, почему нет. Вывеска, реклама. Совсем другой статус, совсем другие люди, — Михаил подался к пепельнице, затушил окурок точным тычком. Оживлённые глаза. — Да, Слава. Может, это судьба? Может, пора нам наконец галерею открыть? Как раз самый тот момент?

— Здесь открыть? Или вместо нового? — Вячеслав Романович со скепсисом выпустил дым. Опять эти его идеи. Женился бы лучше и успокоился. — Не знаю, Миша. Мы ведь так долго к этому шли. Третий ресторан — это уже сеть. Новая ступенька. Ты вспомни, как долго мы площадь искали! А опыт, а связи? Всё сначала начинать? Да и посмотри кругом — эти галереи на каждом углу, их как грибов.

— И хорошо! Народ-то покупает. Я и сам раз в пару месяцев захожу и беру что-нибудь. Прибыльное дело — торговля изо! Сеть хорошо, а холдинг лучше. Давай подумаем, Слава?

— Думать всегда надо. Холдинг, скажешь тоже. Кофе хочешь?

Михаил не хотел кофе, берёг сердце. Вячеслав Романович встал, охнул — засиделся, спина — подошёл к кофемашине. Взял с решётки приятно тёплую чашку, вставил капсулу, нажал кнопку. Загудело, полилось, запахло. Божественный аромат. Из тех вещей, которые никогда не приедаются.

— Не будем торопиться, Миша. Предлагаю пока остановиться на том, что имеем. Но в новом ресторане сделаем акцент на галерейную часть. Это будет наша изюминка. А?

— Пожалуй. Инертный ты человек, Ван Рейн, но надёжный. Тебя с толку не собьёшь! Ладно, поехал я, новый болид смотреть. Не желаешь в субботу прокатиться? Нет? Ну, до завтра.

2. Вкус к веской сдержанности

Кличка Ван Рейн к Вячеславу Романовичу приклеилась давно, лет десять назад, на открытии первого ресторана, когда он самолично стоял за барной стойкой, смешивая коктейли и разливая по бокалам вино. Вспыхивали огни, метались лучи, вращались зеркальные шары. Пёстрый полумрак. Весь вечер крутили Ури Кейна, очень громко, вариации на вариации Бетховена. Потрясающе, как вы похожи на Рембрандта ван Рейна! — пропела ему пьяная дама, принимая в руку стакан. Михаил, стоявший рядом, аж подпрыгнул: а ведь правда, похож! Вылитый! Плесни и мне коньячка, Ван Рейн! Сначала Вячеслава Романовича это покоробило, и в тот вечер он сердился на Михаила, возглашавшего на весь зал: Ван Рейн, Ван Рейн! Казаться смешным он не любил, а тут даже жена хохотала. И на ту дуру восторженную — то ли посудомойка, то ли уборщица, уволить на хрен — сказала бы просто Рембрандт, так нет же, Рембрандт ван Рейн! Как будто ещё другие Рембрандты бывают.

На следующий день он взял с полки альбом, полистал — действительно. Посмотрелся в зеркало. А почему бы и нет? Бывают же похожие люди, вот и я. Вячеслав Романович красавцем себя никогда не считал, но и не стеснялся внешности. Мужчина не лицом хорош, а личностью. Рембрандт ван Рейн. Рассмотрел. Удивительно, вроде неказистый мужичок, а в истории остался. Вот и я. Не художник, конечно, но и не последний человек на этом свете. Сощурился целеустремлённо: буду расти! Ресторан — это только самое-самое начало.

Потом Вячеслав Романович даже специально ездил в Эрмитаж, смотреть на своего предка-прототипа, но не нашёл. Слишком много залов, и в каждом столько всего. Жена тащила то туда, то сюда, то к Энгру, то к Эль Греко. Устали и решили на следующий день отложить. А наутро звонок, проблемы, пришлось срочно вернуться. Да и ладно, на репродукции тоже всё хорошо видно.

С тех пор Вячеслав Романович стал присматриваться к Рембрандту: нет-нет, да и откроет альбом, погладит рукой, перелистнёт, читанёт абзац-другой пояснений. Раньше он ему казался слишком тусклым, тёмным, невнятным. Ему нравились художники поярче: прерафаэлиты, импрессионисты. И вот теперь он, наконец, почувствовал вкус к этой веской сдержанности. Дошло до того, что он повесил у себя в кабинете его Дрезденский автопортрет. Хоть на этой картине Рембрандт и не очень походил на Вячеслава Романовича, но это было даже лучше. Не слишком в глаза бросалось. Зачем выпячивать? Суета. Пусть и приятная, но суета. Не к лицу.

3. Перебесится

Вячеслав Романович был из счастливой породы уверенных в себе людей. С детства держался сам по себе, строем ходить не любил, комплексами не страдал. «Я таков, каков я есть; и я — хорош». Кредо, девиз на щите, за который ему даже не пришлось бороться — он таким родился. И первым, кто это понял, был отец. Папа, джазовый трубач, возлагал на сына надежды как на наследника и продолжателя музыкальной династии. Самой нежной его мечтой, которую он неоднократно развивал вслух, был семейный ансамбль, где мама бы пела, Вячеслав Романович играл на контрабасе, а дочь — на фортепиано. Но дочь не хотела рождаться, а мама не хотела петь, променяв голос на акварельные краски. Я не люблю свой голос! — говорила она. Оставался дуэт, что тоже совсем не плохо, вспомнить хотя бы Коулмана и Хэйдена. Но Вячеслав Романович, прозанимавшись два года у папиного друга-педагога, вдруг сказал «нет». Сказал, как отрезал. Папа сначала не понял, уговаривал, пытался понять причины. Просто не хочу, папа. Отчего же? Может, сменим инструмент? Может, фоно? Или даже ударные? Ударные, а?! Билли Кобэм! Мне не нравится музыка, папа. Папа захлебнулся воздухом, поперхнулся, закашлялся.

Через несколько дней отдышался и стал спрашивать: как же может музыка не нравиться? Ну хотя бы рок? Или рэп? Вячеслав Романович пожимал плечами. Ну не то что бы совсем не нравится, послушать я конечно могу. Но играть не хочу. Не хочешь играть?.. Мда… А чем бы ты вообще хотел заниматься? Да сам не знаю, па.

Папа не сдался так просто. Он пытался зайти то оттуда, то отсюда: продолжал таскать сына на концерты, водил в кино, в театр. Смотри: актёры, режиссёры! Подговорил маму, чтобы увлекла его акварелью. Ходили вместе на выставки. Дизайн? Может, дизайн? Или фэшн? Хотел бы ты придумывать одежду? Или придумывать рекламу? Или… О! Да! Или придумывать истории? Стихи, рассказы? Подсовывал сыну Шекспира, Бродского, Маркеса и Кастанеду. Заглядывал иногда в его комнату ненароком — ну, а вдруг стихи записал? Свежие, юношеские? Но нет.

— Сын! Что ты себе думаешь? — спросил он, когда Вячеслав Романович кончал восьмой класс. — Пора бы определиться!

— Да почему обязательно определяться? — спокойно отвечал Вячеслав Романович. — И почему обязательно искусство?

— Как почему! Что же, кроме искусства! — папа трогательно моргал.

— Нет, я так не считаю. Почему я должен быть таким, как все? Искусство — это только одна из сфер деятельности. И она мне не близка.

«Бунтует, умничает. Молодой. Перебесится», — отступился папа.

«Ограниченный человек», — удостоверился Вячеслав Романович.

4. Так и пошло

Так и пошло у Вячеслава Романовича, вкривь и вкось. Одноклассники становились лингвистами и лютнистами, хореографами и архитекторами, а он не понимал, что с собой делать. После школы пошёл на курсы бухгалтеров, чем вызвал у родителей глубокий и продолжительный шок. Но они продолжали уповать на то, что перебесится, и не препятствовали. Отучившись на курсах полгода, устроился работать в туристическую фирму. Робкая надежда — а вдруг пристрастится к путешествиям? Станет журналистом-обозревателем хотя бы? Однако Вячеслав Романович нимало не стремился из офиса. Он завёл две пары нарукавников, чёрные и тёмно-синие, и с охотой просиживал весь рабочий день за гроссбухом и счётами, прерываясь только на обед. Сначала он брал с собой термос и булочки, а через полгода, когда ему повысили зарплату, стал ходить обедать в кафе, в том же здании на первом этаже.

Ему очень нравилось сидеть на высоком стуле у окна, кушать грибной суп с белым хлебом и смотреть сквозь стекло на прохожих. Особенно осенью, когда снаружи шёл дождь, ветер выворачивал зонтики, а внутри было тепло и уютно. Тогда Вячеслав Романович и начал мечтать о собственном кафе. Но откуда взять столько денег? Одни эти высокие стулья сколько стоят! А столы, а стойка, а холодильники, а витрины, а кофемашины, а блендеры-миксеры? А за дверью там ещё и кухня, с плитами и посудой. А аренда, а зарплата поварам и официантам? Нет, нереально. И он возвращался в свой кабинет, к высоким столбикам чисел.

Весной Вячеслава Романовича забрали в армию. Его бухгалтерские навыки там не оценили, но зато по счастливой случайности ему удалось устроиться работать на кухню, когда один из поваров заболел, а он подвернулся под руку командиру. За неделю Вячеслав Романович научился в совершенстве готовить бульон с картошкой и достиг таких успехов в приготовлении перловой каши, что его оставили на кухне насовсем. Чуть пообвыкшись, он стал экспериментировать с пропорциями и осторожно отходить от сложившихся скудных рецептов. В одно из увольнений он одолжил у родителей денег и купил в гастрономе целую коробку специй: разноцветные перцы, сушёный укроп, базилик, карри, гранулированный чеснок, орегано и тмин. И спустя месяц добился такого вкуса и консистенции у тушёной капусты с макаронами, что её стали охотно есть даже офицеры. «Совершенство в простоте. Совершенство требует не сложности, а точности», — отвечал он на вопросы майоров, как ему удаётся приготовить столь незабываемую овсянку-бри. Лейтенанты записывали его рецепты в блокнотики и относили домой жёнам. Полковники пробовали его пшёнку с кардамоном и в восхищении цокали языками. Они взяли образец каши в котелке, пошли к генералу и сделали ему доклад. Генерал оценил образец и подписал приказ о введении специальной дотации на сбалансированное питание.

5. Детей не выбирают

Результаты сбалансированного питания подвели через год, и статистика показала: солдаты динамично набирали мышечную и жировую массу, до тридцати процентов живого веса за двенадцать месяцев. Была создана государственная комиссия с целью изучения влияния веса солдат на боевой дух армии. Для подобного исследования требовалось много времени, как минимум несколько лет, но инициативному генералу заранее вышла официальная похвала и перевод с повышением, а Вячеславу Романовичу вручили почётную грамоту и кожаный дембельский альбом. Из армии он вернулся роскошно упитанным и ещё более уверенным в себе, чем раньше.

Он предсказуемо устроился работать поваром в крупный ресторан, и папа с мамой приободрились: кулинария ведь тоже искусство, пусть и особого рода. Но в штатском ресторане Вячеслав Романович не прижился. От него требовали не простоты и точности, а сложности и следованию моде. Италия, Франция, Япония — моды менялись каждый сезон, и качество никого не интересовало, никто даже не мог его оценить. Это сводило на нет все усилия и обесценивало труд. Однажды, выбрав подходящий момент, он обратился со своими мыслями к одному из совладельцев ресторана. Тот внимательно выслушал общие соображения Вячеслава Романовича и спросил: а по факту? в реале? на деле? Конкретику давай, что ты предлагаешь? И когда он изложил конкретику, ему было коротко сказано, что здесь престижный ресторан, а не казарма.

Поэтому Вячеслав Романович в скором времени уволился и возвратился в лоно бухгалтерии, на этот раз в фирму, торгующую автомобилями. Новенькие блестящие машины, мимо которых он ежедневно проходил, постепенно понравились ему, и он захотел попробовать себя в продажах — чтобы быть к ним поближе, разбираться, сидеть внутри. Он попросил у руководства место менеджера, но ему отказали, по причине отсутствия образования. Посмотри на наших ребят: ровненькие, аккуратненькие, с улыбочкой, речь чиста, как родник! — говорил ему управляющий. Ты, конечно, тоже славный парень, но тебе огранки не хватает, блеска. Ты же ещё молодой, сходи, поучись! От всей души тебе советую.

И Вячеслав Романович внял, и пошёл учиться — на экономический факультет. Папа с мамой тяжело вздохнули и смирились окончательно. Наш крест, что поделаешь. Бухгалтер, менеджер, экономист. Что ж, будем любить его таким, каков есть, детей не выбирают. Зато правильный, положительный, не пьёт, не гуляет, сам деньги зарабатывает, — так они утешали себя. И действительно, Вячеслав Романович был крайне положительным молодым человеком. Зачем тебе продажи, Слава? — советовал управляющий. Доучишься, стажа поднакопишь, и будешь главбухом! Руководство ценило его, доверяло ответственное, выплачивала хорошие премии. Вячеславу Романовичу некуда было их тратить, на учёбу, еду и одежду хватало и без того, и он открыл счёт в банке.

6. Всё своим чередом

К тому времени, когда Вячеслав Романович окончил институт и стал молодым главбухом, умерла его бабушка, оставив в наследство квартиру. Родители отдали квартиру ему, полагая, что он женится и переедет туда жить. Но Вячеслав Романович, в ту пору резкий на поворотах, даже не раздумывал: уволился из автомобильной компании, продал квартиру и арендовал маленькое помещение в центре города под кофейню. Хлопот и затрат было множество. Кроме денег, вырученных за квартиру, пришлось вложить все сбережения и ещё взять в банке кредит, а сбор нужных бумаг, ремонт и заказ оборудования заняли почти полгода. Но Вячеслав Романович был упорен и все трудности методично преодолел.

Поначалу Вячеслав Романович повёл бизнес новаторски, основываясь на своём армейском опыте. Перловку и тушёную капусту он, конечно, не рискнул включить в меню, но решил следовать принципу «простоты и совершенства». У него подавали только кофе, круассаны и грибной суп, но зато всё — высшего качества. Он самолично приходил в кафе рано утром, становился к кастрюлям и варил простой супчик: грибы, чуть перловки, чуть лука и картошки. Но зато грибы использовались исключительно белые, и много. И ни грамма усилителей вкуса, только растительные специи. Круассаны он тоже готовил сам, из своего теста, в маленькой духовке, начиняя их черникой или яблоками. Кофе — только по-турецки, безо всяких кофемашин, только самые лучшие сорта. Такой подход нашёл своих поклонников, и у Вячеслава Романовича появились постоянные посетители — ценители качества и домашней атмосферы. На одной из таких ценительниц, Катюше, он вскоре женился, а ещё один, Михаил, стал его другом и впоследствии компаньоном.

Однако по итогам первого года Вячеслав Романович вышел в минус, кафе не окупалось. Народу было немного, и при разумных ценах на кофе и суп выручки не хватало даже не оплату аренды. Надо было или что-то менять, или закрываться. Михаил, такой же непутёвый сын театрального режиссёра, предложил Вячеславу Романовичу своё участие в деле и реорганизацию в обычное кафе. А куда было деваться? Не идти же назад в бухгалтерию. И Катюша была за. Снова сделали ремонт, арендовали ещё одну комнатушку под кухню, закупили оборудование.

Дела пошли лучше. Появилось толстое меню на основе полуфабрикатов, первое-второе-третье, пицца, суши, капуччино, пиво и мохито. Людей стало больше, потекла струйка прибыли. Наняли повара и официантку. Вячеслав Романович больше не готовил сам, только приезжал иногда с инспекцией. К этому времени мечтания и колебания окончательно оставили Вячеслава Романовича, и он осознал, что его идеал — бизнес. И имел на это основания — дела шли всё благополучнее. Собравшись с силами, Вячеслав Романович и Михаил через несколько лет продали кафе и открыли ресторан. Канапе на белом хлебе, валованы, тарталетки, грибной кокот, сыр с виноградом. Незаметно окупилась бабушкина квартира, незаметно построили новую. А потом второй ресторан. И третий на примете. Всё своим чередом.

7. В синюю крапинку

Но иногда Вячеслав Романович думал — а что дальше? Ведь не за горами пятьдесят. Ну, третий ресторан. Ну, сеть. И? Каждый младенец знает Рембрандта, а кто знает о владельце сети ресторанов? Смешно. Да и деньги смешные, если вдуматься. Искусство, нефть, оружие — вот где деньги. А общепит — так, мелочь, разменная монета. И что делать?

В такие минуты он готовил себе кофе и закуривал, хотя обычно не курил. Вот и сейчас, проводив Михаила до двери, он вернулся за свой стол, отпил глоточек — ещё горячий! — и, взглянув на пепельницу, пожалел, что попросил у компаньона только одну вишнёвую сигарету. Закурил обычную. Нет, надо что-то менять. Галерея? Галерея тоже не решение. Галерей слишком много. Очень плотно всё. Ну, допустим, чуть больше будет оборот. Пустяки! Нет, нужно что-то необычное, революционное, неслыханное. Слишком смелое, чтоб кто-то другой решился. Но перспективное. Вложить деньги. А как оценить перспективность? Не ошибиться? Риск. Риск и удача. Он открыл ноутбук и стал просматривать новости — а вдруг что попадётся. Пепел упал на клавиатуру, сдул в сторону. Стук в дверь.

— Вячеслав Романович, к вам девочка! — любопытное лицо официантки.

— Девочка? — что за чушь.

Девочка была славной — с гладенькой каштановой чёлкой, не очень красивым, но очень милым личиком, в красной курточке. Лет десяти. Улыбалась.

— Здравствуйте.

— Здравствуй. Что тебе, маленькая? Макулатуру собираешь для школы? — а может, благотворительность какая. Надо дать, улыбается так хорошо. Хотя дашь один раз, так потом повадятся.

— Нет, я ничего не собираю, наоборот. Я хочу подарить вам счастье!

— Счастье? — ясно, из секты. Сейчас про Иисуса начнёт. Евангелие, подставь другую щёку, смерть во искупление. Им всё денег мало. Или беженка какая. Надо отругать эту официантку, как её. Пускает всяких. Он взялся за телефонную трубку.

— Погодите, Вячеслав Романович, ну чего вы сразу? Торопыжка побежала, поскользнулась и упала! Но это не про вас, это в школе так говорят.

Гудка не было. Спокойно, спокойно, Ван Рейн. Не орать же, в самом деле.

— Вячеслав Романович, вы только не смейтесь, но во мне воплощён Абсолют. И теперь я всем исполняю желания. И у вас хочу спросить — что вам нужно для счастья?

Вячеслав Романович и не думал смеяться, он начинал злиться.

— Девочка, ты отвлекаешь меня от работы. Пойдём, я провожу тебя, — он поднялся.

— Погодите, Вячеслав Романович, успеете ещё проводить. Я всё могу! Вы, конечно, не верите, но скажите, что сделать, чтобы поверили?

— Сделай мне розового слона, — процедил Вячеслав Романович. Скрестив руки на груди, он возвышался над девочкой.

Дзинь! Дзинь! На столе, качнувшись, как будто упав с небольшой высоты, появились два слоника из розового фарфора. Задорно поднятые хоботы, подмигивающие глазки. Дзинь! Ещё один, в синюю крапинку.

8. Думай, Ван Рейн

Вячеслав Романович резко отвернулся и, нагнув голову, сосчитал до десяти. Слоники стояли.

— Как ты их подсунула? Ты цыганка? Гипноз?

— Ну почему вы такой недоверчивый, Вячеслав Романович! Сами ведь попросили слоников.

— Я сошёл с ума, — он держался за лоб и не знал, что делать.

— Нет-нет, не сошли! Если б вы с ума сошли, у вас бы голова болела. Но не болела же?

— Не болела.

— Вот видите!

Он сел за стол на своё место, выдвинул ящик и взял оттуда бутылку Борисовского семилетнего. Взял стакан.

— Выпейте, правильно! У слоников, кстати, внутри шоколадки. Возьмите-возьмите, там у них снизу открывается, — у неё не было одного зубика. — И почему вы так удивляетесь? Вы что, в Бога не верили раньше?

— Как-то не задумывался, — он выпил и повернул слоника вверх дном. Там действительно была крышечка.

— Если не задумывались, так чего удивляться? Вот она я, предлагаю вам любые желания!

— А тебе-то это зачем?

— Я так решила. Хочу сделать вам милость.

— Милость, — повторил он и набрал на мобильнике Михаила. Нет гудка. — Это ты телефоны испортила?

— Чтобы никто не мешал.

— Шантажируешь?

— Вячеслав Романович! Как вам не стыдно!

Вячеслав Романович не удержался и откусил кусочек — хороший шоколад. Вот ведь чушь какая. А если правда? Смешно. Нет, в самом деле смешно, какая-то девочка. И как проверить? Но ведь слоники уже.

— И ты любые желания исполнишь?

— Конечно.

— А если я что-нибудь плохое пожелаю?

— Вы же хороший, вы не станете желать плохое.

— Ну а если? Если б я, к примеру, для своего счастья пожелал кого-то убить — ты бы убила?

— Вячеслав Романович! — она уже не улыбалась. — Неужели вы меня об этом попросите?

Слоники опустили хоботы, перестали подмигивать и прищурились, почернели. Сдавленно булькнула кофемашина, где-то в отдалении как будто громыхнул гром, отдавая в пол дрожью. Вячеслав Романович поспешил хохотнуть: это я пошутил, пошутил. Коньяк тепло разливался внутри, сглаживал. И правда, чего это я? Болтаю всякое. Но не выглядеть смешным. Да ладно, что за пустяки. Как будто я что-то теряю. Но чего же мне хочется? Для счастья. Он снова встал.

— Я как раз думал перед твоим приходом… Мне хотелось бы большой бизнес. Понимаешь? Серьёзный, новый бизнес. Что-нибудь такое, чего ещё не было. Но пока не решил. У меня есть время подумать?

— Да-да.

Так. Так. Думай, думай, Ван Рейн. Хотя бы что-нибудь. Шанс… Хочешь, я торт тебе закажу, пока думаю? Хочу. Он взял трубку, теперь гудки шли. Саша, неси торт мне в кабинет, а лучше разных несколько по порции, и кока-колы, шевелись. И винограда. Девочка расстегнула куртку. Кажется, готова подождать.

— Бизнес. Какой-нибудь такой, — он ходил по кабинету, бубнил и взглядывал на неё. — Такой новый, а?

— Нет уж, Вячеслав Романович, давайте сами. А то потом скажете.

Перед ней стояли три тарелки с тортами, и она по очереди лакомилась каждым. Фигурная серебряная вилочка с дубовыми листиками и лентами, высокий стакан с толстым дном. Кажется, ей нравится. Думай, думай. Так. Что, если какой-нибудь транспорт сверхбыстрый? Да, это тема! Транспорт — вечная ценность. Очень быстрый? Радикально быстрый и безопасный? Где-то такое было. Как же это называлось? Телепорт! Нет, Ван Рейн, это тебя уже понесло. Нет, это бред.

9. Чики-пики, дон-дон

— Послушай, а имя есть у тебя? Как мне тебя называть?

Она подняла голову, показывая, что сейчас дожуёт и ответит. Проглотила:

— Конечно есть! Вероника.

— Вероника! Вероника, ты смотрела такой фильм детский «Гостья из будущего»?

— Нет. А что там?

— Всё не стану пересказывать, не в этом дело, но там был необычный вид транспорта — телепорты. В разных местах города прямо на улице стояли двери — и входишь в эту дверь с одной стороны, а выходишь совсем в другом месте, где-то далеко. Понимаешь? Но не в случайном месте выходишь, — поспешно уточнил Вячеслав Романович, ему вдруг представился абсурд непредсказуемых перемещений, — а ты заранее знаешь, куда попадёшь! Понимаешь?

— Понимаю. А бизнес тут причём?

— Как причём? По билетикам! Приложил карточку, к примеру, набрал код места прибытия, и телепортировался. А без билетика чтоб не пускало.

— Какой вы жадный, Вячеслав Романович!

— Да отчего же жадный, Вероника? Это ж не ради денег даже, а ради процесса. Продвигать продукт. Представь, как нефтяные магнаты взбесятся. Да они зубами заскрежещут! Хаха! Нефтяники, вон из Форбса! Конкуренция. А билеты можно дешёвые сделать, чтобы всем было доступно, как в автобусе. А детям — вообще бесплатно. Что скажешь?

— Мне-то что! Сами выбирайте. А идея клёвая. Вы будете счастливы?

— Абсолютно!

— Ок. А какого цвета двери?

— Кажется, в кино они красные, как твоя куртка. Чтобы заметно было издалека. Но это уже детали.

На обсуждение деталей Вячеслав Романович и Вероника потратили несколько часов. Они договорились делать телепорты в виде дверных проёмов, пустых рамок, сквозь которые будет видно, куда попадаешь. А края — скруглённые, в современном вкусе. И разноцветные, чтоб не было скучно, когда несколько телепортов рядом. Высота — два с половиной метра, чтобы даже самый высокий человек проходил, не нагибаясь. Вячеслав Романович рисовал в блокнотике и подписывал, боясь упустить какие-нибудь важные мелочи. Наш телепорт будет как буква О или как буква П? А как было в том фильме? Не помню уже… Давай лучше сделаем как П, без порога, тогда легче будет вкатывать чемоданы. Туристам. Хорошо, Вячеслав Романович. Так-так… А как он будет стоять? Цементировать основание? И вообще… Стоп-стоп-стоп, Вероника… Где вообще телепорты будут производиться? Это, получается, нужен специальный завод? Чертежи, техпроцессы, станки, рабочие?.. И ещё — что с перепадами давления?

Они задумались. Вероника подлила себе кока-колы и, нахмурив брови, доставала вилкой орешки из торта. Вячеслав Романович сделал кофе, добавил в него коньяка и снова закурил, пуская дым в потолок. Давайте так, Вячеслав Романович. Не будем морочиться. Зачем вам заводы и вся эта возня? Давайте так: вы говорите «дон-дон», и телепорт появляется вот здесь в кабинете, вон в том углу. Ну, или куда пальцем ткнёте. Нет, погоди, Вероника, а как его всё-таки потом устанавливать? Площадку бетонировать нужно или нет? Ну а в чём проблема, Вячеслав Романович? Наймёте рабочих, они вам всё забетонируют. Или сделаем такие специальные ножки сбоку — хотите бетонируйте, чтоб не украли, а хотите просто ставьте на землю. А перепадов давления не будет, я так сделаю. Давайте, попробуйте, как получится.

Вячеслав Романович с лёгким чувством идиотизма встал, указал пальцем на пол и произнёс «дон-дон». Дзыннь! Со звуком, похожим на звук слоников, только погрубее, на полу материализовалась большая зелёная рамка. Запахло свежим пластиком. Вячеслав Романович присел на корточки, потрогал: гладкая, глянцевая, как крышка ноутбука, с тонким рифлёным узором по периметру, дубовые листики и ленты, для красоты. Вероника, а где мы пульт сделаем? Нужен пульт, на котором люди будут выбирать место назначения. А вот здесь давайте и сделаем — расширим чуть-чуть правую сторону! Отлично, отлично! Осталось только вопрос билетов решить. Или жетончики какие-нибудь? Да! Вероника протянула ему на ладошке жетон из блестящего ярко-красного металла. Ух, какой, даже в руки приятно взять! По периметру жетона шла мелкими буквами надпись «Телепортационная корпорация ВАН РЕЙН», в центре стояла большая прямая единица. А с другой стороны — профиль Рембрандта. Автопортрет. Фрагмент.

Вероника, это роскошно! Вячеслав Романович смотрел на неё сияющими глазами. Она засмеялась — ура, вы довольны! А эмиссия будет осуществляться так: вы говорите «чики-пики», и вот здесь в кабинете, вон в том углу, появляется мешок с жетончиками. Ну, или куда пальцем ткнёте.

10. Могильщик автопрома

За обедом — он обедал всегда в общем зале — Вячеслав Романович осторожно обдумывал произошедшее. Вероника, ещё раз переспросив, счастлив ли он, попрощалась и ушла. Теперь Вячеслав Романович досадовал — впав в ступор, он забыл уточнить у Вероники, чем придётся расплачиваться за её милости. Как это я так сплоховал? Телепорт возьмёт и перестанет работать в любой момент, если что не так! Может, молиться нужно или милостыню какую? Утешение страждущих, защита вдовиц? Хорошо хоть додумался дать ей с собой пирожных. И номер телефона даже не спросил… Ладно! Что толку теперь мучиться. Сделаем пенсионерам бесплатный проезд — вот и будет доброе дело, получше всякой милостыни. Он съел целую тарелку валованов, выпил жасминового чаю и, отдуваясь, пошёл в кабинет. С тревогой и с надеждой — а вдруг всё это было сном? — может, и лучше было бы, если сон — открыл дверь. Телепорт лежал.

Он ходил вокруг телепорта, нагибался, трогал. Ну что, надо проверить, чего резину тянуть. Вячеслав Романович крепко взял телепорт, поднял его — совсем лёгкий, пластик — и прислонил к стене. Сунул в щель жетончик, и он с тихим стуком провалился внутрь. И ничего не произошло. Логично. Нужен хотя бы ещё один телепорт, где-нибудь в другом месте. Вячеслав Романович задумчиво походил по кабинету, посидел на краешке стола, сделал кофе. Ступор проходил, и на него накатывала жажда деятельности. Поеду домой! Залпом допив кофе, он обрызгал шею одеколоном, надел плащ, брякнул в кармане ключами и целеустремлённо вышел.

Когда он завёлся и собрался тронуться, его задержала девушка с оранжевым шарфом. Из-за наушников она не слышала звука двигателя и стояла спиной, озираясь по сторонам. Давай, иди! Что здесь высматривать! Пошла наконец. Вечно они тормозят! Выворачивая на проспект, он попал в небольшую пробку у светофора, и словил себя на злорадной мысли: а ведь автопром доживает свои последние деньки! И я — его могильщик. Мстительно прислушивался к ненавистному дребезжанию где-то под правым крылом, на которое все автомеханики разводили руками. Как славно, теперь я к тому же избавлен от проблемы выбора новой машины.

Дома он застал Катюшу и Михаила. Они пили вино и рассматривали альбом Филонова. Сделали вид, что ничуть не сконфузились: Катюша поставила на стол ещё одну чашку, а Михаил предложил вишнёвую сигаретку. Вячеслав Романович махнул рукой и, не раздеваясь, прошёл в свою комнату. «Дон-дон», — сказал он строго. Дзыннь! Второй телепорт получился нежно-голубым, с узором из ромбиков. Вячеслав Романович поставил его посередине комнаты, между диваном и креслом. «Чики-пики». Дзыннь! Отлично: на диване появился серый пластиковый пакет, тяжёлый, полный жетонов. Много, штук пятьсот. Обернулся: в дверях стояли Катюша и Михаил, огромные глаза. Михаил сглотнул; от удивления его лоск слетел, и лицо стало неприятно дряблым. Идите сюда!

11. Надо действовать хитро

Держась за руки, они прошли сквозь голубую рамку и оказались в ресторанном кабинете. Пользуясь ошеломлённым молчанием Катюши и Михаила и не дожидаясь вопросов, Вячеслав Романович принялся описывать подробности и обстоятельства. Ему пришлось повторить рассказ три раза. Потом они ещё целый час опробовали телепорт, скурив все вишнёвые сигареты и допив весь коньяк.

— Но почему девочка-бог пришла именно к тебе?

Вячеслав Романович пожал плечами:

— Может, случайно, а может, у неё очередь и списки. Да что вы? Разве вам мало? Я считаю, того счастья, что она дала, хватит на троих! — вышло высокопарно, и Михаил покривился.

— А почему не на четверых, скажем? — нервно и бессмысленно съязвил он, затягиваясь.

— Вовремя надо было жениться, тогда было бы на четверых, — осадил его Вячеслав Романович, и тут же смягчил грубость: — Ну в самом деле, Миша! Ты же сам всё время новые идеи продвигал, вот тебе и идея. И! Сразу хочу тебе сказать, чтобы потом к этому не возвращаться — ты не волнуйся, главное. Ты мне — как брат, всё что моё, то и твоё, от души тебе говорю.

Теперь вышло двусмысленно, но никто этого не заметил, и у всех троих от растроганности увлажнились глаза. Потом приняли деловой вид и стали совещаться, как им быть дальше. Думали и спорили всё воскресенье, и решили вот что: во-первых, внедрять телепорты в качестве транспорта будет крайне сложно — придётся проходить лицензирование, сертификацию и кучу всяких бюрократических проверок. К тому же это дурацкое «чики-пики» — ну кто в здравом уме выдаст на такое лицензию. Месяцы, годы? Или вообще неизвестно сколько — если предположить противодействие сил, пока неизвестных, которые заинтересованы в консервативных видах транспорта. Это во-вторых. Поэтому надо действовать хитро.

В понедельник было официально зарегистрировано ООО «Ван Рейн», занимающееся «прочей зрелищно-развлекательной деятельностью», и снят для него маленький офис. Катюша занялась набором сотрудников в офис, обзвонила газеты и отобрала четырёх человек, самых глупых из всех, с рыбьими глазами и затруднённой речью: коммерческого директора, креативного менеджера, бухгалтера и секретаршу. Вячеслав Романович и Михаил порыскали по городу и нашли на окраине ветхую сапожную мастерскую с грустноглазым запойным дядей Сашей, которому положили хороший оклад и должность столяра. Выдали ему мешок жетонов и велели начищать их тряпочкой до блеска. Вывеску «Ремонт обуви» сменили на «ООО Ван Рейн. Отдел обслуживания», и одну комнату расчистили под склад. Вячеслав Романович минут десять произносил «дон-дон», и склад заполнился штабелями разноцветных телепортов.

12. Экспериментальный запуск

Наутро первого ноября назначили экспериментальный запуск. Вячеслав Романович с зелёным телепортом приехал ко входу в метро Автозаводская, а Михаил с голубым — к Октябрьской. Они нарядились в пёструю одежду вроде клоунов и повесили на грудь плакаты: «Весёлый аттракцион! Мгновенное путешествие в центр города и обратно! Совершенно бесплатно!» В восемь ноль-ноль они созвонились: ты готов, Миша? да, Ван Рейн, начинаем.

И они начали. Вячеслав Романович откашлялся, замахал руками и стал зазывать народ, порциями вываливающийся из троллейбусов. Но хмурые люди, озабоченные и не выспавшиеся, проходили мимо, не оборачиваясь. Ничего, скоро сможете спать на час дольше, — думал Вячеслав Романович. Господа! Господа! Пробуем новый аттракцион! Ну не хватать же их за руки? Наконец, двое студентов, мальчик и девочка, по виду прогульщики, остановились. Давай, Кать, попробуем! Давай! Вячеслав Романович торжественно вручил им по жетончику. Парень бросил его в щель, потыкал в пульт — у, круто! но пару станций всего лишь — шагнул и исчез. Саш!!! Сашка!!! Девушка завизжала так истошно, что даже прохожие повернулись, пустыми лицами. Вячеслав Романович поспешно бросил ещё один жетончик, дотронулся в осветившемся пульте до надписи «Октябрьская», и в проёме телепорта показался проспект, обалдевший Саш и довольный Михаил. Ну что, Ван Рейн? С почином! Да, Миш, теперь дело пойдёт! — и Вячеслав Романович вежливо подтолкнул к телепорту девушку. Шагнула. Проём вздрогнул, и проспект сменился обратно на троллейбусную остановку.

За утро телепортацию попробовали не более десяти человек. Вячеслав Романович и Михаил сделали перерыв на обед, съели по большому грибному кокоту с тарталетками, распили бутылку вина, решили кроссворд и вернулись на позиции.

К вечеру ситуация изменилась — о телепортах, видимо, прошёл слух, да и люди после работы начали обращать больше внимания на окружающее. Вокруг цветных рамок собирались зеваки, фотографировали, обсуждали, звонили по телефону, брали жетоны и пробовали кататься туда-сюда. Прибыли журналисты с фотовспышкой и видеокамерой. Пытались брать у Михаила интервью, но он, вжившись в роль клоуна, строил из себя идиота и твердил о весёлом аттракционе и бесплатном путешествии. Не заставил себя ждать и наряд милиции. Неторопливые ребята с бессмысленными лицами. Что здесь происходит, гражданин?

— Это развлечение! Рекламная акция от компании «Ван Рейн». Шутка.

— Какая же это шутка, если народ толпится?

— Это аттракцион! Вот, копия свидетельства о регистрации, если желаете. Зрелищно-развлекательная деятельность.

— А жетоны эти вы продаёте? Где чеки? Незаконная торговля?

— Нет, ничего не продаём, акция бесплатна.

Милиционеры потерянно потоптались, а потом взяли по жетону и телепортировались на Автозаводскую.

13. Всё получилось!

Утром следующего дня пассажиров стало много, появились первые очереди в два-три человека. Вячеслав Романович позвонил Катюше и попросил её срочно искать кондукторов, желательно женщин, желательно строгих или даже скандальных. Обязательно рослых и полных, чтобы могли за себя постоять. Катюша сработала чётко и за несколько часов нашла пятерых тёток, согласных на всё. Вместо обеда пришлось проглотить по чизбургеру, после чего Вячеслав Романович нанял газель и поехал на склад за телепортами, а Михаил — собирать тёток. Съехавшись через несколько часов, они отметили на карте города пять ключевых точек, куда и развезли по два телепорта и по кондукторше, снабдив каждую мешком жетонов.

Вечером слухами о телепортах был заполнен весь интернет, и их показали в новостях. Вячеслав Романович нервничал, Михаил пил вино и делал невозмутимый вид, Катюша обзванивала всех, кто хоть как-то годился на роль телекондуктора. Они провели долгую разъяснительную беседу с коммерческим директором и заставили его выучить наизусть, что нужно говорить, когда придут. Тот пучил рыбьи глаза, поправлял галстук и согласно кивал. Слово в слово! Понял? Да, Вячеслав Романович.

Утром, встав в пять, Вячеслав Романович и Михаил развезли по точкам по четыре телепорта и по две кондукторши, но и этого было мало — очереди выстраивались по пятьдесят человек. Город шумел, у всех горели глаза. Как в новогодний вечер. Не проходило и часа, чтобы на радио или по ТВ не придумывали очередную восторженную небылицу. В два часа дня коммерческий директор сообщил, что ему позвонили и едут. Вячеслав Романович курил одну сигарету за другой, Михаил в волнении поедал канапе за канапе. Ну что же он не звонит?! Запретили? Конфисковали?

Но он позвонил: переговоры прошли благоприятно. Они осознают важность и срочность? Да, они осознают. Через день ждём резолюцию и подписываем на высшем уровне.

Через день пятилетний контракт с государством был подписан: дистрибьюция телепортов и эмиссия жетонов внутри страны осуществляется компанией «Ван Рейн» бесплатно; организация республиканской сети, подготовка кадров и прибыль от использования остаётся за государством; компания «ВанРейн» получает разрешение на поставки за рубеж, на условиях льготного налогообложения. Вячеслав Романович и Михаил смотрели друг на друга и страстно хохотали, хотя пока ещё не заработали ни копейки. Всё получилось! Явно они там ещё не до конца всё просекли, но контракт-то подписан! Теперь главное начать международные продажи, пока не прочухались нефтяники и военные.

Но сегодня они расслабились и позволили себе выпить.

Вячеслав Романович вышел в ресторанный зал. Господа! Сегодня бесплатный ужин для всех! Вино и коньяк для всех! Эй, Сашенька, давай музыку! Сашенька включила Генделя. Всё-таки она молодец, понимает момент, когда что.

14. Уже очень близко!

Новость о телепортах быстро разлетелась по миру, но пока в форме весёлого нонсенса. Коммерческий директор сообщал, что уже начали позванивать — как представители крупных компаний, так и совсем непонятные тёмные личности. У меня часто спрашивают — на какой энергии оно работает? И что мне отвечать? Отвечай, что на батарейках. Вячеслава Романовича страшно раздражал этот дурак, но заниматься делами напрямую они с Михаилом сочли рискованным. В ближайшие дни первые телепорты был проданы, каким-то деловитым ребятам из Москвы. Сколько стоит? Пятьдесят тысяч евро. Пятьдесят тысяч евро? Прикол! Китайские, что ли? А скидки на опт? Ладно, дайте нам пяток разноцветных, на пробу.

И завертелось. Японцы, французы, американцы, китайцы, индусы, немцы. Вячеслав Романович и Михаил ещё заранее обстоятельно поспорили и в итоге решили, что цена будет фиксированной. Конечно, для богатых стран пятьдесят тысяч — это пустячок, можно хоть на каждом углу ставить по телепорту. А для бедных? Как быть, нарисовать на карте мира тарифную сетку? Тогда начнутся спекуляции — купил для Зимбабве, продал в ОАЭ. Попробуй отследи. Уж лучше всё по одной цене. А кому сильно нужно на самом деле — можем и бесплатно отгрузить.

Нефтяники и военные начали шевелиться на следующей неделе, когда было продано уже несколько сотен цветных рамочек. Вячеслав Романович как раз готовил кофе, когда позвонила бухгалтер и заплакала: коммерческого директора и креативного менеджера увели куда-то люди в костюмах. В милицию звонили? Звонила, конечно, да что они сделают! Вячеслав Романович хотел было сказать охраннику, чтоб запер двери… Но вернулся к кофе. Да ну, под землю ведь не спрячешься. И не пришлось прятаться: примерно через час коммерческий объявился и с гордостью рассказал, как достойно держался с людьми в пиджаках. Ты всё говорил правильно? Да, как вы и сказали: что все телепорты объединены в одну открытую сеть, и никакой секретности не получится. И что уже продано полтысячи телепортов, и процесс не остановить. И во всех газетах, и во всех странах, и вообще на каждом углу уже знают. И что телепорты бывают только размером с человека, а большие грузы не пролазят. Правильно? Правильно, молодец. Получишь тройную премию.

Тот момент, когда на новом счету набежал первый миллион, Вячеслав Романович пропустил. Десять миллионов тоже пропустил. Ему было всё некогда — они с Михаилом постепенно легализовались, выходили из тени, и у них не было ни одной свободной секунды. Встречи, заседания, конференции. Проблемы, проблемы: как соблюсти территориальную целостность государств? как обеспечить безопасность? как отслеживать пассажиропотоки? как воспрепятствовать употреблению в корыстных целях? Мелькали шокирующие новости: злоумышленники телепортировали из Лувра бесценную вазу! старушка дважды упала в обморок во время телепортации! профсоюз французских таксистов подал в суд на производителей телепортов! новая разновидность гриппа занесена через телепорты из Боливии! террористы угрожают затопить Берлин океанической водой посредством телепортов!

Но самой большой проблемой Вячеслава Романовича была необходимость ежедневно появляться на складе инкогнито и твердить: дон-дон! чики-пики! Язык немел и плохо поворачивался, а дядя Саша считал его конченым придурком. А перед сном Вячеслав Романович спрашивал себя: стал ли я счастлив? И отвечал: пока ещё не совсем, но уже очень близко! Поинтереснее стало. Слышь, Катюша? Но Катюша уже спала.

Глава 7. Вера, студентка

1. Час до начала

Какой красивый! Вера рассматривала кленовый лист, держа его за хвостик. Целая история: жёлтый цвет захватывал зелёные территории, зелёный не сдавался, огибал, наступал, пока ветер не остановил партию. Симметрия, равновесие сил, с границами по прожилкам. Или любовь — жёлтый полюбил и просил любви, а зелёный отступал, отворачивался; жёлтый шёл навстречу, а зелёный замыкался, уклонялся. И умерли вместе, упали с верхушки дерева. Любовь и смерть. Лист клёна — песня о любви. Как раз та, что сейчас в наушниках, сладостная ария, контртеноры. Поют вдвоём, а отличить невозможно, как их Миша узнаёт?

Вера вдруг почувствовала взгляд и обернулась. Какой-то папик злобно смотрел на неё из большой чёрной машины. Мешаю выехать. Она отошла, приложив листик к щеке. Пахнет осенью, неповторимый запах! Пронзительно-грустный и в то же время счастливый, повсюду. Наверное, сильнее всего пахнет от этих, совсем коричневых, тополиных — разлагаются, растворяются в воздухе, превращаются в аромат. Тополиные тоже красивы: одноцветные, матовые, в тонкой сеточке жилок. Как измеряется красота — симметрией? Если бы. Вера вела щекой о шарф из нежной шерсти, мягкий, совсем не колючий. Оранжевые и зелёные нити сплетались, пушились, магнитили волосы. Если бы симметрия была важна, если бы! Если бы волосы были важны, а ведь у меня красивые волосы! Всё как в го, один камень лёг не так, и партия проиграна.

Впрочем, эти мимолётные мысли Веру не очень огорчали, они вились скорее по привычке. Что может быть лучше осени! Время, когда всё, что боролось — победило, всё что желалось — свершилось, когда всё достигло апогея и замерло в мечтательном покое. Не хватало только солнца, чтобы прозрачный осенний свет и лёгкое тепло. Холодное тепло — может такое быть? Я это чувствую. Вера шла по листьям, шуршала, но старалась не разбрасывать, не нарушать старания незримого дворника. До начала занятий по го оставался ещё час, из него двадцать минут на дорогу. Остальное время — смотреть, дышать, слушать звуки, и повезло, что дождик перестал.

Она подняла голову — низко над ветвями неслись светлые обрывки облаков, а высокий фон был тёмно-серым. Наверное, погода изменится, хорошо бы солнышко! Дворником тоже интересно быть: можно мести листья и представлять, что играешь в подобие го. Кучки листьев против пустого асфальта, и нужно сложить узоры, только мозоли от метлы, от деревянной рукоятки. Вере вспомнилось детство, озеро в деревне. Папа дал ей погрести, и за десять минут на ладошках надулись волдыри, было противно, хуже нет, когда что-то своё противно тебе самой.

2. Сама нежность

Иногда на Веру накатывало, и ей становилось противно собственное лицо. Сплошь покрытое оспинами, как лунная поверхность кратерами от метеоритов, фотография из космоса. Ужасно, ужасно, или как вафля, есть такой сорт вафли, с беспорядочными округлыми вмятинками. Но только иногда, а обычно она себе нравилась, и плевать на всех. Округлое лицо, чёрные глаза, пусть немного маленькие, но зато ясные и пристальные, чёрные волнистые волосы. Но трудно, невозможно привыкнуть, когда люди при разговоре с тобой напрягаются и неестественно пристально смотрят в глаза, чтобы только не взглянуть с отвращением на кожу, и уже не поможет ни твоя внимательность, ни доброта, ни начитанность. Вера разглядывала себя в зеркало, проводила пальцами по щекам — сама нежность. И персиковый пушок, воспетый поэтами, но в рытвинках.

Какая ерунда эта красота — фикция, обусловленная детородными инстинктами. Где-то читала, что красивым кажется та особь, которая наиболее приспособлена к размножению, разве не гадко? Хотя тогда причём тут кожа лица, она же не связана с размножением, глупость все эти статьи. И как так только получилось? В тринадцать Вере сильно не повезло: она целый месяц болела бронхитом, а потом вдруг подхватила ветрянку, одно наложилось на другое, осложнения, больница, уколы. Доктора качали головами и поздравляли — девочка выкарабкалась, цела и невредима, как гусь из воды, но конечно рубчики на лице останутся. Но главное анализы хорошие, внутренние органы никак не пострадали, а ведь при таком раскладе можно было ожидать самого худшего.

У всех детей проходит без следа, а у меня со следами. Дети злые, чуть что — дразнили Бабой-Ягой. Эй, Баба-Яга, деревянная нога, ну и рожа у тебя! За что они так со мной, приходила домой в слезах, папа с мамой утешали, говорили, что всё равно самая лучшая, что со временем оспинки пройдут, Катя плакала вместе. Постепенно с чем только не смиряешься, даже с деревянной ногой, но как же иногда хочется стать обычной, как все! Тот год был очень тяжёлым, Вера ни с кем не дружила, сидела дома, пристрастилась читать книжки и подолгу делать уроки, всякие дополнительные задания для самых умных. И скоро вправду стала умной, и даже девиз себе придумала — умная, смелая и добрая, и не отступала. Выправилась, закалилась, стала сильной, умела защитить обиженного и громко сказать такое, что дети замолкали и соглашались. За несколько лет она добилась если не лидерского положения в классе, то очень уважаемого, и все хотели с ней дружить, даже красавицы, и не из снисхождения, а на равных.

3. Попробовала

Люди, с которыми долго вместе, привыкают к твоему виду и перестают замечать, тем более дети, и Вере случалось надолго забывать о своём лице. Но всё-таки каждый новый человек — это новый стресс, думают, что ты не видишь, и тайком рассматривают, с гадостливым интересом. И даже потом, когда привыкнут, держат на длинной дистанции, если вторгнешься или хотя бы намекнёшь, обольют холодом. Не то что бы ей пришлось явным образом в этом убеждаться, но она чувствовала, знала и боялась — лучше даже не пробовать. Она решила, что никогда не будет пробовать. На дискотеку отказывалась наотрез, хотя девчонки звали, убеждали. Здравый смысл побеждал: даже если он не заметит моего лица в полутьме, что будет потом, ведь не избежать, панически отшатнётся, поспешно раззнакомится, пытаясь сохранить видимость вежливости. Нет-нет, ни за что, зачем, если знаешь наверняка исход, только мучить саму же себя.

Но всё-таки один раз попробовала, в папиной деревне, с местным парнем, он был такой прямой и уверенный. Вечером она ела смородину, а он подошёл и сказал через забор: ты — Вера, я тебя знаю, пошли погуляем. И смотрел так смело, с улыбочкой, и безо всякого отвращения. Что-то было в нём хорошее, хоть с первого взгляда ясно, что дикий и грубый, со сбитыми руками. Пусть не любовь, но надо же когда-то начинать, все девчонки уже давно, всё равно через два дня уезжаем, что будет, то будет. И она вышла, даже не переодеваясь, как была, и они гуляли по винограднику, он рассказывал про симфонии, что больше всего на всего на свете любит симфонии и копит на болид, каталась ли ты на болиде? Куплю — покатаю тебя, зимой приезжай, и предлагал выпить домашнего коньяка. А потом сарай с сеном — ляжем? — и она легла, а он рядом, полез под юбку шершавыми руками, сердце колотилось, и старалась не думать. Он стаскивал с неё трусики, а она помогала, сено кололось, закрыла глаза и вдруг почувствовала что-то на лице — платок! Мятый носовой платок на лицо, зачем? И тут она поняла — её лицо ему отвратительно! — но было уже поздно, он навалился, сопел, пах потом, она сорвала платок, тогда он отвернулся и прижал её лицо рукой, чтоб подальше. Вера разрыдалась и уже не помнила, как он ушёл, как они уехали через два дня. Когда она вспоминала, её тошнило.

Но всё-таки она попробовала ещё раз, весной, перед выпускными экзаменами. С ней на улице заговорил мужчина лет тридцати или даже старше, не разберёшь, в очках, в пиджаке, чистый, вкрадчивый. Маленькие непроницаемые глазки, что за ними — непонятно, но не брезгливость точно. Стеснялся, нервничал и очень старался, как будто она обычная девушка, с красивым лицом. Жил неподалёку, сглотнул и пригласил выпить кофе, послушать музыку, она согласилась, под настроение попало, да и любопытно — что же будет? Да и надежда — а почему бы и нет, культурный, хорош собой, ведь бывает любовь между возрастами. Всеволод Владиславович, педагог. Он напоил её кофе, потом вином, потом они стали понемногу раздеваться, смеялись, она немного упрямилась для приличия, а маленькие глазки оживлялись и раскрывались — голубые. Он приятно гладил её по всему телу, мягко прижимался, но в тот самый момент, когда она окончательно зажмурилась, он пошарил под подушкой и вложил в её руку что-то холодное. Вера раскрыла глаза и мысленно закричала от ужаса — неужели это я, неужели это со мной! Всеволод Владиславович, лёжа к ней задом и повернув голову, что-то объяснял ей и о чём-то просил, но она не слышала. Она отшвырнула дрянь и вскочила. Пока она одевалась и уходила, он суетился, униженно упрашивал её, пытался удерживать, но Вера ни слова больше не сказала этому недочеловеку. Ни взгляда.

4. Все какие-то бестолковые

С тех пор Вера прекратила попытки. Урод может понравиться только уроду, это же очевидно. Ей приходило в голову, что хорошо было бы найти человека с каким-нибудь физическим дефектом, как у неё, главное — культурного, доброго и не извращенца. Но где искать? Можно было бы стать ради этого врачом — больницы, поликлиники, он бы нашёлся скорее — но Вера не любила ни химию, ни биологию, а любила математику. Медицинский — не вариант. Всю жизнь подстраивать под любовь и замужество, бее! И она поступила на программирование, запретив себе розовые романтичные мечтанья. Что будет, что будет. Фатализм, сказала Катя, ну и пусть фатализм, а что толку стараться, если всё равно не знаешь, чем твои старания кончатся?

Вот Катя, её старшая сестра, что только не делала ради любви, и ничего путного не до сих пор не вышло, а ведь она настоящая красавица. Катя тратила всю зарплату на парикмахерскую, макияж, маникюр и джинсы-маечки, зарегистрировалась на трёх сайтах знакомств, вела игривый дневничок в интернете, ходила на фитнес и каждую пятницу танцевала до утра в ночном клубе. Парней было много, но все какие-то бестолковые. Она всегда охотно расписывала их Вере: один накачанный, такие бицепсы, такая попка, в белой рубашечке, но полный дебил, Шуберта от Шумана не отличит; другой вроде культурный, вежливый, филфак закончил, но уши всегда грязные и перхоть, в зеркало что ли посмотреться не может; третий денег жалеет даже в кино сводить, не говоря уж о ресторане; четвёртый прямо на свидании с другими девушками по телефону не стесняется; пятый позвал с собой на митинг протеста, и нафига мне его митинг?

Самое серьёзное, что было у Кати, это полугодовая любовь с переводчиком, она даже прожила несколько месяцев у него, а потом всё разрушилось, после поездки на море, и Катя вернулась домой с каменным лицом. Почему, Катенька, что случилось? Катя целыми днями лежала в кровати, убитая, мертвенная. Понемногу рассказала: всё шло идеально, просто идеально, и интересы, и общение, и секс, и привычки, а потом в одно прекрасное утро звонок ему на мобильный — и конец. Да что такое, Катенька? Он целый день ходил сам не свой, мрачный, а вечером решился, объявил — я женюсь. Да на ком же он собрался жениться, если полгода вы вместе? На бывшей, которая была до меня… Сильно влюблён был в неё, а она его послала и полгода с кем-то другим крутила, и только пальцем назад поманила — побежал, как щенок.

И что тут скажешь, если даже нормальной девушке так сложно, то куда уж мне? Вера переживала за Катю, но и утешалась. Недаром говорят, что эпоха любви и брака кончается, а какая настаёт, ещё не известно. Лучше даже и не думать, что будет, то будет. Вера прилежно училась на программировании, была на хорошем счету у преподов, и ждала третьего курса — по слухам, на третьем курсе лучшим студентам начинали предлагать работу в крупных компаниях. Училась, кстати, в одной группе с тем самым Виталей, хакером и красавцем. Все удивлялись, зачем ему программирование, если есть кино и шоу-бизнес, он же просто ослепительный. Но Вера, конечно, даже и не мечтала о нём, и вообще ни о ком. В свободное время читала, слушала музыку. Однажды в фойе увидела объявление: приглашаем в школу го, и мелкий поясняющий текст, что это древняя настольная игра, с простыми правилами, но позволяющая развить у себя тактическое и стратегическое мышление, применимое в реальной жизни, занятия бесплатны.

5. Солнышко светит

Попало под настроение, и Вера в тот же день пошла на занятие. Школа, или клуб, как называли некоторые, располагалась в аудитории одного из соседних институтов. Днём там шли обычные лекции, а вечером приходили любители го с рюкзачками, приносили доски и камни, разворачивали столы и начинали играть. Старшим там был Сан Саныч, весёлый бородатый пенсионер, играющий в го уже тридцать лет. Он рассказывал, что впервые узнал об игре из журнала «Наука и жизнь», который выписывал ради статей о технических новинках. До того он любил шахматы, но, познакомившись с го, он понял, что в шахматах для него не хватает свободы. Сан Саныч даже немножко выучил японский и два раза бывал в Токио, и вот этот гобан привёз оттуда. Гобаном называлась доска, на которой играли. Интересно, что придумали го в Китае, но расцвета игра достигла в Японии, и интересно, что до сих пор не могут придумать компьютерную программу, которая играла бы лучше человека, потому что невозможно просчитать все ходы, слишком много вариантов.

Вера неожиданно для себя увлеклась, стала ходить три раза в неделю на занятия, купила себе пластиковый набор, чтобы решать задачки дома. Ей нравились люди, которые приходили на занятия: немного странные, каждый по-своему, но все милые. Сан Саныч любил говорить, что многие японские бизнесмены успешно применяют стратегию го на рынке, но было очевидно, что никто из клуба бизнесом не занимался и не будет заниматься. Добрейшие люди, бескорыстные игроки, слегка фрики, но как с ними уютно! Вере больше всего нравился Миша, парень лет двадцати пяти, с квадратным лицом и острым носиком, кучерявый, зеленоглазый. Он плохо одевался, носил с собой полиэтиленовый пакет и сильно махал руками при ходьбе, такой чудной, но Вера гнала прочь мысли…

В плеере сменилась песня, и Вера подняла голову. Девочка в красной куртке навстречу, тоже не торопится, гуляет. Светлое чистое личико, гладенькая чёлка, улыбается — тоже любит осень, или просто настроение.

— Привет! — сказала девочка. Вера не слышала, но догадалась по её губам, когда что-то хотят или хотят спросить, так не спрашивают. Просто привет и улыбка, как когда настроение. Вера вынула один наушник.

— Привет! Какая ты нарядная и красивая! Как тебя зовут?

— Вероника!

— А меня Вера, вот так совпадение, Вероника и Вера! Хорошая погода, правда? Вот бы ещё солнышко, смотри, как тучки быстро летят, может скоро совсем улетят!

Они вместе подняли головы к небу и смотрели. Светлые обрывки облаков летели скорее и скорее, тёмно-серый фон стремительно яснел, всё вдруг закружилось, развеялось, и Вера с восторгом зажмурила глаза — солнце весело светило ей прямо в лицо.

— Ах, как хорошо, Вероника, видишь? Как в сказке, раз — и нету тучек, и солнышко выглянуло! И ветра нет, смотри, как красиво стало, когда солнышко!

Деревья сияли влажными листьями, жёлтыми, зелёными, красными, стояли в безветрии торжественно и неподвижно, лужи ярко блестели, воздух необъяснимо потеплел — или показалось? — и где-то на крыше даже запела пичужка.

— Можно, я с тобой пойду, Вера?

— Со мной? Я шла на занятие, по игре го, но раз такая погода, то уже и не знаю — идти или просто погулять? Может, последний раз в этом году солнце!

— Нет-нет, не последний! Если ты захочешь, такая погода останется, навсегда!

— Это было бы волшебно! Больше всего на свете люблю золотую осень, сентябрь, октябрь! А в эту игру, го, могут и дети играть, она простая — так что можешь со мной пойти, но только что твои родители скажут? Надо у них спросить разрешения.

— Они мне разрешили гулять, где захочу, до самого вечера.

— Ну, тогда пойдём, здесь не очень далеко, а где ты живёшь?

— Вон там, направо во дворах, в пятиэтажке.

Вера выключила плеер, спрятала наушники в сумку. Жмурясь от солнышка и разговаривая о школе, они свернули с бульвара, пересекли трамвайные рельсы и пошли вдоль витрин магазинов.

6. Поцелуй

— Вера, что тебе нужно для счастья?

И серьёзно смотрит! Только дети так умеют, задать простой вопрос и ждать простой ответ. А мы уже знаем, что ответы очень сложны, если они вообще есть, ответы. А впрочем, глупости же.

— Ничего не нужно, милая Вероничка! Только бы всегда был сентябрь и октябрь, и всегда такое солнышко, как сейчас. Посмотри кругом, видишь!

— Как ты хорошо сказала! Можно, я тебя поцелую, Вера?

Смеётся, чудесная девочка, как будто младшая сестрёнка. Вера наклонилась, и Вероника клюнула её в щёку твёрдыми губками, от неё пахло чем-то сладко-детским, конфетками-резинками. Потянула за руку, к витрине, смотри, какие мы вместе. Я в клетчатом пальто и оранжевом шарфике, она в красной курточке, маленькая, ровно на голову ниже. Ой. Вера повернула голову туда-сюда, так странно свет падает, как будто. Стекло полупрозрачное, плохо отражает. Коснулась пальцами лица. Ой. Зеркальце Вера не носила, всё равно смотри не смотри, а лучше не станет. Панически взглянула на Веронику, Вероника широко улыбалась, без одного зубика, снова в витрину. Прильнула к отражению, взяла лицо в ладони — гладкое, чистое, так не бывает!!

— Веронька, я всё могу сделать для тебя! Всё-всё, что захочешь, только скажи.

Вера отвернулась и тихо заплакала, опустив голову. Вероника обняла её сбоку и прижалась к шарфику, и они долго стояли у витрины.

— Ты — добрая фея?

— Да, но только ещё сильнее, я — Абсолют, веришь? Скажи, скажи, чего тебе хочется?

— Но почему, почему ты вдруг пришла ко мне, и это солнце, почему только сейчас? Почему ко мне, ведь столько людей несчастных, калеки, больные, голодные, дети, войны? — она высморкалась в бумажный платочек.

— К ним я тоже приду.

— Правда?

— Правда-правда!

— Ой, Вероничка… И что же мне теперь делать, как же теперь? Я просто… Ой, я не знаю, бежать, рассказывать всем, что делать?

— Пойдём, Веронька, мы же собирались на игру! Вот и пойдём, и не надо больше ничего делать, это подарок, — она снова потянула Веру за руку.

— Куда же ты тянешь, нам вон туда, милый мой зайчонок, ой, а как мне тебя называть? — Вера шла, но не чувствовала под собой ног.

— Так и называй, мне очень нравится!

Она взяла ручонку Вероники, маленькую и невесомую, и та пожала в ответ.

— А солнце тоже ты сделала?

— Конечно я, клёво, правда?

У Веры кружилась голова, и она, чтобы отвлечься, расспрашивала Веронику о других людях, которым она исполняла желания, ведь ты ко мне не к первой пришла? По тихим воскресным улочкам, из тени домов на свет и снова в тень, пахнет листьями, и кругом так тихо и радостно, и кто-то под крышей распахнул окно, и по асфальту метнулся зайчик.

7. Смакуйте

Миша появился как всегда, за пятнадцать минут до начала, чёрные брюки со стрелочкой, коротковаты, чёрные остроносые туфли, грязноваты, мешковатая коричневая куртка из толстого кожзама. Но всё равно он удивительно милый, Миша, так стремительно идёт со своим синим пакетом, взбежал по ступенькам крыльца.

— Привет, Вера, как распогодилось, а? И ты похорошела, что это с тобой, новая причёска?

Вера покраснела.

— А это Вероника, моя сестрёнка, пригласила её поиграть, как ты думаешь, ей понравится?

— Конечно понравится! Ты же кажется говорила, что у тебя старшая сестра, ну, она ещё всё никак замуж не может выйти… Послушала Генделя? Как тебе?

Они пошли вместе внутрь. Все уже собрались, сдвигали столы, раскладывали гобаны, расставляли коробочки с камнями, Сан Саныч оживлённо теребил бородку.

— У нас новенькая? Сестрёнка? Это очень хорошо, начинать играть нужно с самого детства, в Японии начинают с четырёх лет, и мастера начинают отбирать самых способных в профессиональную школу. Вера, ты правила уже объяснила Веронике? Правила очень простые, камни кладутся на доску по очереди, формальная цель — занять наибольшую территорию. Но хочу ещё раз сказать об истинной цели, истинная цель — получить от игры удовольствие. Удовольствие от своего думания, думания вашего друга, от случайности, непредсказуемости и красоты! Го — символ самой сути нашего существования. Как будто вы играете в го с жизнью, представьте. Наивысший дан у мастера го — девятый, а у жизни десятый дан, и вы заранее знаете, что жизнь выиграет, форы она не даёт. Вы делаете ход — кладёте камень — совершаете поступок, потом ходит жизнь, потом снова вы. Комбинации неисчислимы, и в ваших силах сделать их неповторимо красивыми! Не торопитесь, смакуйте.

Вера играла с тётей Катей — добрая и приветливая женщина с пятнадцатым кю — и думала о словах Сан Саныча, какой он мудрый. Удовольствие от процесса игры, камни образуют узоры, красиво, прихотливо. Вере нравилось брать камни и класть их на доску, указательным и средним, аккуратный стук. Миша играл за соседним столом, с Сашей. У Миши длинные пальцы, как у музыканта, нежные, только ногти срезать, или почистить, нет срезать. Миша выиграл, и я выиграла, он, я, мы играем на равных! Она совсем забыла о своём лице и вдруг вспомнила — ой! — коснулась, даже дух перехватило. Что же теперь будет! Нашла взглядом Веронику, та играла с Сан Санычем, Сан Саныч крутил ус, не торопился, смаковал, Вероника улыбнулась ей.

8. Всё идеально

— Вера, ты не торопишься домой? Хочу пригласить тебя в кафе! — Миша нервно тёр у себя под носом.

До сих пор Веру никто не приглашал в кафе, и она не знала, как правильно ответить — надо охотно согласиться, или только на полчасика, или не могу сегодня?

— Вероника, пойдём в кафе, Миша приглашает?

— Пойдём, но только если будет торт.

— Конечно будет, я угощаю! Выберем самый лучший! — заверил Миша.

— Ок!

У Веры кружилась голова, легко бежалось по ступенькам лестницы, как только ноги сами переступают, знают куда ступать! Тепло, не застёгивать пальто, даже шарф жаркий. Куда пойдём? Район здесь совсем пустой, самое близкое — это тот ресторан со свинкой на вывеске, как он называется? Да-да, пойдёмте туда, я там была, там правда вкусные торты! Тебя тоже приглашают мальчики из класса, да, Вероничка? Да-да, а если сами не приглашают, я их заставляю! Хохотали, какие ровные у него зубы, и такой добрый, и умный.

В холле ресторана Миша задержался: смотрите, какие фотографии, это же Вадим К! Вот это да, кто бы мог подумать! Людей было мало, и они выбрали самый уютный столик, возле углового дивана. Какой мягонький, Вера пыталась попружинить, но утопала. Что такое валованы, вот написано? Давайте попробуем, принесите нам валованы, тарталетки и торт, какой ты будешь торт, Вероника? И шампанское. Ну вот. А тарталетки что такое, ты их ел уже? Нет, но сейчас узнаем. Волосы Миши блестели в лучах ламп, гель или давно не мыл голову, ну неважно, пустяки! Принесли шампанское.

— Вера! — он поднял бокал. — Я неспроста пригласил тебя в кафе. И очень рад, что с нами Вероника, твоя сестра. Это придаёт серьёзности и официальности, в хорошем смысле, — и снова поднял бокал. — Вера, я люблю тебя! Люблю давно, с самого сентября, с самого первого взгляда. Я долго молчал, потому что думал, как мне распорядиться своим чувством. И моё решение нельзя назвать необдуманным, — он поставил бокал, полез в карман и вынул квадратную бархатную коробочку. — Вера, я прошу тебя выйти за меня замуж! Здесь кольцо.

Золотое, тоненькое, настоящее! Вера вспыхнула взглядом на Веронику — это тоже ты сделала? — но та невинно подняла брови. Вере не хватало воздуха, лучи ламп поплыли, в груди росло, подкатывало, переполнялось — и она зарыдала, отвернувшись в угол. Что с тобой, Вера? Ты отказываешь мне? Нет-нет, она не отказывает, это она от счастья! Вера, прошу тебя, не плачь, ведь всё хорошо. Мне тоже хочется плакать, когда я вижу твои слёзы. Я всё обдумал, Вера. Я небогат, но это дело времени. Ты не будешь ни в чём нуждаться, я обещаю. И я обещаю, я клянусь, что буду любить тебя вечно! У нас будет всё красиво, всё правильно, всё идеально!

9. По нарастающей

Потянулось ожидание, радостное по нарастающей. Они специально подали обычное заявление, не срочное, чтобы сполна насладиться тремя долгими месяцами помолвки, когда любовь легка и полна, когда она дарует крылья, и влюблённые души вместе поднимаются вверх, всё ближе и ближе друг к другу, касаясь и стремясь к слиянию. Такие слова написали ей соседки по комнате, в открытке на память. Радуясь за неё и завидуя, соседки проводили Веру к Мише, в дом неподалёку от общаги, в шикарную квартиру на шестом этаже. Счастье и страх: Вера боялась дышать, когда Миша обнимал её, боялась, что он оступится и подвернёт ногу, когда он носил её на руках, боялась шевелиться, когда он засыпал. Вдруг оглушительно боялась, когда он выходил в другую комнату, и оттуда дольше минуты тишина: а если он умер?! Но слышались шаги, и Вера вдыхала воздух, сладкий от облегчения.

И собачка — у них появилась маленькая собачка, йоркширский терьер, маленький, весёлый и быстрый. Они по очереди таскали его на руках и обучали командам, и кормили из своих тарелок, и наряжали на прогулки в вязаную кофточку с орнаментом. Он так смешно тявкал на прохожих! Но никто не сердился на него, все понимали, что он добрый и просто разговаривает. Всю жизнь мечтала о такой собачке, и вот! Всё сразу, всё так завертелось!

Через неделю Вера стала понемногу обретать равновесие, и даже осмеливалась отправить Мишу вымыть голову, срезать ногти и побриться. В ванной шумела вода, и у Веры с Вероникой было время поговорить.

— Вероничка, это ты всё сделала, правда же? Я помню, Миша говорил, что с родителями живёт, а теперь у него такая квартира!

— Веронька, это всё для тебя! Ты моя сестричка, я всегда о сестричке мечтала. Я тебя люблю!

— Получается, ты его изменила для меня, Мишу?

— Ну да, немножко изменила, но ему и самому от этого только лучше! Ты же чувствуешь, как он тебя любит!

С этим нельзя было поспорить: Миша выходил из ванной и замирал, страстно глядя на Веру, а когда она замечала и оборачивалась — приближался, приникал поцелуем. Щёлкал замочек — Вероника уходила в другую комнату. Вера не смотрела, она раскрывала глаза только для того, чтобы сказать «люблю», при этих словах ей нужно было видеть, впитывать его взгляд. Они стояли у окна и ласкали друг друга, каждый раз как будто удивлённо, с осторожностью взрослых, взявших на руки младенца. Щёлкал диван в комнате Вероники — она укладывалась спать. Укладывались и они, под тяжёлое зимнее одеяло. Вера прижималась к нему, целовала волоски на груди, перебирала пальцами. Как нравится мне! Он ухмылялся в темноте: и что в этом хорошего! А тебе хотелось бы, чтоб я был целиком волосатый, как обезьяна? Нет, мне хотелось бы, чтоб ты был таким, как сейчас! Она гладила его коленом по ногам, по животу, он обнимал её за шею и не двигался, впитывал ласку, сильно выдыхал в чувствительных местах, потом вдруг поднимался, становился большим и сильным, и ей казалось, что он лепит её ладонями, как скульптор из глины, и наполняет, всё полнее и полнее, до самых краёв, до самых глубин.

10. Настоящий

Щёлкал замочек, и Вероника звонким голосом кричала: эй, сони!

Она держала перед собой кулак с оттопыренным большим пальцем. Миша прыгал на пол, как будто и не спал, и каким-то чудом уже в трусах, и хватал Веронику за пальчик. Хохоча и толкаясь, они бежали на кухню — выбирать самые вкусные йогурты на завтрак. Собачка с лаем скакала за ними. Вера тянулась сонным телом, ложилась лицом в тёплую вмятину на его подушке, в его запах. Как я счастлива, будто сон, и как благодарить, но ведь ей самой нравится! Она вставала к зеркалу, внимательно поворачивала лицо — просто чудо!

Пили чай, пили кофе, ели кексы, эклеры и глазированные сырки. По радио передавали Генделя, и Миша, нарочито насупив брови, подпевал — басом вместо контртенора, Вера и Вероника смеялись. Жёлтые, оранжевые, красные листья летели за окном, сухо стукались черенками о стекло, соскальзывали вниз, солнце сияло, Миша обнимал сзади и целовал в затылок. Смотрели кино, играли в го, слушали музыку. Вечером шли пешком в кино или в театр, на семь или на восемь. Солнце садилось, деревья пускали длинные тени, проплывали паутинки. Тихо, только шаги. Над домами специально для них вспыхивал и горел закат, каждый раз неповторимый, как рисунок камней на гобане.

Возвращались домой уже в прохладной темноте, под фонарями. Как-то раз Вера с Вероникой замешкались в гардеробе, а Миша пошёл вперёд, ловить такси. Когда они спустя несколько минут тоже вышли на улицу, то увидали у дороги, между стволов, смутные дёргающиеся тени: трое парней наступали на Мишу, один резко толкнул, а другой с размаху ударил в голову. Миша полетел на землю, упал на локти, попытался подняться, но они подскочили, били ногами. Миша, Мишенька! Вера бросилась на помощь, но её опередило светлое сияние, на секунду осветившее асфальт и вошедшее в Мишу. Он вдруг необъяснимо, нарушая законы равновесия, вскочил и, расставив руки, стремительно обернулся вокруг своей оси. Как боевой восточный монах из фильма, он наносил неуловимые удары — в шеи, в животы, в пахи. Парни с хрустом падали, судорожно корчились, стонали, по их позам угадывались вывихи и сложные переломы. Будут знать! — шепнула Вероника.

— Извините, девочки, это какое-то недоразумение, — Миша отряхнул брюки. — Из-за них не успел остановить такси. Пойдёмте!

Это как-то слишком жестоко, подумала Вера, с тревогой взглянув на Веронику, и как-то не по-настоящему, но должна же быть справедливость, наконец, ведь они сами полезли, придурки. Миша обнял её за плечи, заглянул в глаза. Ненастоящий? Да ну, ерунда, наоборот, так и должно быть.

11. Свадьба

Мелькнули три месяца. В последнюю неделю Вера с Вероникой объездили все свадебные салоны в городе, выбирая наряды. Миша предлагал купить какое-нибудь необычное платье, яркое, красное или синее, например, но им хотелось чистоты и классичности. Вера остановилась на роскошном итальянском платье «ампир», молочного цвета, с гладким строгим топом и широким шлейфом, расшитым жемчужными узорами. Консультанты сомневались: это платье скорее для блондинки, но Миша поддержал Веру, заметив, что её чёрные волосы будут отлично гармонировать с его костюмом. Классика так классика, решил он, и подобрал для себя шикарный австрийский фрак из тревира и шерсти, чёрный с отливом, тёмно-серые в тонкую полоску брюки, и чуть более светлые жилет и галстук. А Вероника заказала себе платьице повеселее, топлёное молоко с бежевым, со вставками из китайского шёлка и большими сиреневыми цветами.

Ехали в ЗАГС на линкольне слоновой кости, мама плакала в платочек, свекровь поддерживала беседу, интересовалась, почему не венчались. Вера отвечала шутливо, а сердце колотилось без остановки, смотрела в окно — демонстрация с плакатами, крики, перекошенные лица, милиция в касках и со щитами, и чего им всем не хватает? — смешно венчаться, когда на заднем сиденье Бог. Она оборачивалась, и Вероника радостно улыбалась ей — наверное, представляет, что и она так когда-нибудь. Остановились, вышли. Миша держался так уверенно и достойно, что волны любви и гордости поднимались у неё в груди. Фотограф руководил: сюда, сюда, теперь сюда. В торжественном зале им читали из красной папки, звучал гимн, ставили подписи по очереди, на улице сыпался рис, с шорохом взлетали голуби, под ноги падали нарядные кленовые листья. Милая Вероничка, сдержала слово, золотая осень теперь навсегда!

Фотосессию проводили за городом, на просёлочной дороге чуть в стороне от шоссе. Папа шёпотом удивлялся: это тот самый Вадим К? Как вы его залучили? Он же мэтр, гений, его чуть ли не каждый день по ТВ! Вадим скептично осматривался, сетовал, что дождей мало, очень сухо. Для тех, кто не в теме, он кратко пояснил, что в последнее время отошёл от постиндустриализма, и теперь объектом его художественного внимания стала грязь. Грязь — это жизнь, это первооснова. Погружаясь в грязь, человек, как ни парадоксально, очищается! От стереотипов мышления, от… Вера недоумённо посмотрела на Веронику, Вероника — на Вадима, и Вадим тут же поправился: шутка! теперь главный объект моего художественного внимания — котята и щенки. Кто из нас не испытывал умиления и радости при виде этих ангельских созданий, пушистых, добрых, с мягкими лапами и большими головами? Ассистенты уже несли котят и щенят, кто в сумках, кто за пазухой, кто в охапке. Все прошли ещё дальше к роще, и там, на фоне стройных берёзок, Вадим снял с объектива крышку. Виталя, которого пригласили свидетелем, засмеялся было, но папа одёрнул его — что ты, сынок! Эту фотографию, может, через сто лет дети в школах будут изучать! Вот так, немного повернитесь, вот так, невеста чуть выше голову, руки прямо, жених серьёзен, щёлк, щёлк, а теперь присядьте, осторожно, не наступите на котёночка, так, свободнее, раскованнее, вот того белого возьмите на руки, а чёрного прижмите к щеке.

Ужинали в том самом ресторане, в котором Миша сделал ей предложение. Бюджетное место, но Вера настояла. Валованы, тарталетки, грибной кокот, канапе на белом хлебе, сыр с виноградом, Гендель и много-много шампанского! Кричали «горько!», а Катя громче всех, она сидела между Виталей и Вадимом. Пели хором арии, танцевали сарабанду, баловали собачку эклерами, слушали праздничную лекцию Валентина Валентиновича по теории поля, играли в го — предусмотрительный Сан Саныч принёс с собой несколько походных наборов, спасибо вам, волшебный Сан Саныч!

12. Хороший аперитив

Свадебное путешествие начали с Парижа, с моста Пон-Нёф ранним утром. Ой, неужели мы правда здесь! Я так давно мечтала! Вера крутилась на месте, от восторга теряясь и не зная, на что смотреть. В какую сторону течение? Влево, нет, вправо! На мосту одинокие туристы с цветными рюкзачками, у Миши тоже рюкзачок, синий. Целовались на полукруглом выступе между фонарей, свернули на набережную, посидели на сыром парапете. В такую рань уже картины продают! Магазины, кафе, туристические агентства, серые неуютные дома — неужели в них живут, или там офисы? Нет, Миша, всё-таки они красивые, смотри вон на тот дом, сколько всяких башенок, мансард, украшений, даже скульптуры, и такое несимметричное. А что это там виднеется такое большое, двубашенное, не знаешь, Вероника? Это Нотр-Дам де Пари! Они подошли близко, долго рассматривали, Миша держал её за руку — а внутрь пускают? да, но ещё рано — утомились, сели пить чай в брассери тут же на углу.

Когда Миша не признавался в любви, Вера отвлекалась и замечала, как с людьми вокруг них происходили всякие приятные мелочи. Официанты обнаруживали сказочные чаевые, пожилая дама за соседним столиком сообщила мужу, что её мигрень вдруг бесследно прошла, турист в углу восторженно восклицал в телефон, что ему продлили бессрочно все визы одновременно. Вероника не подавала виду, кушала с удовольствием круассаны и, разложив карту, водила по улицам пальчиком, выбирая маршрут дальнейших прогулок.

Через неделю Париж им наскучил, и они отправились в Барселону. Обошли кругом площадь Каталонии, закусили в Макдоне и двинулись по Рамбле. Слишком много народу, конечно, а что ж вы хотели, самая известная улица. Свернули в улочки, Вероника сказала, что проведёт их к Площади Испании, это минут сорок, там красивые башни. Узко, каменно, высокие пёстрые дома, обилие решёток и закрытых рольставней, кое-где пальмы, если свернуть туда, то будет музей, хотите? Нет. Наконец вышли на широкую улицу Параллель, стало просторно, много неба, а скоро и две башни, да, здорово! А если пройти между ними, придём к Магическому фонтану, но туда лучше вечером, подсветка клёвая.

Вскоре Вера поняла, что уже устала, что свадебное путешествие — это не более чем хороший аперитив к основному блюду, главному, которое ещё не подали. Она намекнула, и Миша сразу же согласился, поняв по-своему: хватит с нас Европы, надо пожить недельку-другую в Токио. Ты мечтала о Париже, а я о Токио! Вероника поддержала его — давай, Веронька, сестричка, ну давай! Вера расцеловала её, и они в тот же день сняли два просторных номера в отеле с видом на Радужный мост. Они без устали бродили по огромному городу, катались на электричках, ходили в чайные клубы, на турниры по го, в синтоистские храмы, на рыбный рынок, в музей студии Гибли, и, конечно же, в театр Кабуки.

13. Напоследок перед возвращением

Веру немного смущало, что Миша ни разу не удивился, отчего у них всё так гладко и хорошо происходит, как в кино или в сказке, и даже ни разу не заметил нежного свечения над головой её сестрёнки. И снова сомневалась — настоящий ли? Но как он мог быть поддельным, если она знала его ещё до того, как познакомилась с Вероникой? У Вероники спрашивать не хотела — смотреть в зубы дарёному коню неблагодарно. По утрам заплетала ей мягкие каштановые косички, вплетала ленты, а потом она смотрела в зеркало, сияла и обнимала Веру за шею — спасибо, лучше тебя никто не смог бы!

В Токио у Веры началась задержка, она подождала неделю и сказала Мише, когда они гуляли у Императорского дворца Кокё. Он сначала не понял, о чём она, а когда понял, то подхватил её на руки, закружил по тротуару: как я счастлив, любимая! И тут же поставил на землю — что это я, надо осторожно! Обеспокоенно заглядывал в лицо: как ты себя чувствуешь? Что мне нужно делать? Она прижалась к нему, поцеловала в шею, ничего не нужно, ещё долго ждать, готовься пока морально.

Напоследок перед возвращением ей хотелось устроить шопинг в Италии, Вера слышала, что там есть огромные магазины, в которых всё хорошее в одном месте и задёшево. Если в Италии, сказала Вероника, то лучше всего Фиденца Вилидж, там можно несколько дней провести, лучший отдых! Миша, ты готов?

Фиденца Вилидж оказался совсем не большим магазином, как представляла Вера, а целым городком. Они подолгу простаивали у витрин, обсуждая цвета и формы моделей, заходили внутрь, вдыхализапах, перебирали длинные пёстрые ряды. Вере нравилось наряжать Мишу, на его идеальной фигуре выглядели гармонично любые вещи. Вместе в примерочной, за плотной шторой, оглаживать джемпер на мощном животе, повернись ко мне — поцеловать — надень вот эти джинсы, нет, не натягивай до шеи, спусти чуть пониже. Миша охотно одевался-раздевался, и ещё более охотно, без устали, одевал её: приносил ей размер чуть больше или чуть меньше, отдёргивал шторку, пройдись, не стесняет движения? А теперь спиной. Какая ты красивая! Вероника переводила, хлопала в ладоши, когда платье сидело, а для себя выбрала себе сумку в пастельные квадратики и бежевые замшевые сапожки.

14. Саша

Они вернулись домой с огромными мешками подарков для родных и друзей, с неисчислимыми гигабайтами фотографий, с любовью, крепкой, как скала. Снова потянулось радостное и торжественное ожидание. Уходя на работу, Миша осторожно, чтобы не разбудить, гладил её по волосам, но она уже не спала, подсматривала из-под приоткрытых век, как он завязывает галстук, а в последний момент подбегала к нему, целовала много-много раз и махала рукой на прощанье. Возвращалась в постель. Лёжа на белоснежных простынях и лаская собачку, прислушивалась, как на кухне на цыпочках хлопочет служанка, прислушивалась к себе, к таинственным течениям внутри.

УЗИ показало, что будет девочка. Миша восхитился — да, да, именно о девочке я и мечтал! Мальчик, конечно, тоже хорошо, но девочка — это просто верх блаженства! Я уже люблю её! Миша всхлипнул в трубку от наплыва чувств, бросил все дела и приехал домой. Они любили друг друга, а потом до глубокой ночи выбирали имя — перерыли все словари и сайты, вспомнили и обсудили всех знакомых, мечтали, какой она станет и какой бы им хотелось её видеть. Наутро решили: назовём Сашей. Пусть она будет немножко не такая, как все, пусть у неё будет женская красота, мужская сила и мудрость Сан Саныча, нашего мастера го.

Миша оплатил лучшую клинику в городе, поговорил лично со всеми врачами и сёстрами, но до последнего дня не хотел отпускать Веру из дома. Под окнами круглосуточно дежурил шофёр с заведённым двигателем, а Миша взял небольшой отпуск, готовил ей фруктовые смеси и читал вслух Толстого.

Саша родилась очень легко, совсем не так, как ожидала Вера. Конечно, было больно, но терпимо и недолго, и она даже удивилась — уже всё? Три триста шестьдесят — волшебные цифры! Тяжёленькая, с чёрными волосиками, вот ты какая, моя Саша. Миша пришёл в голубом халате и принёс огромный букет нарциссов, где только взял в такую пору, врач хмурился, но Миша успокоил его, сказал, что никакой аллергии не будет, и не было. Дома уже ждала новенькая синяя коляска, длинный ряд трогательных маленьких одёжек, белых, розовых и умилённые до слёз в глазах мама и свекровь.

А в годик с небольшим у Саши появились три розовых пятнышка и небольшая температура, и доктор сказал, что ветрянка, и Вера обеспокоилась страшно, но на следующий день пятнышки прошли без следа. А Вероника, где же Вероника, я совсем о ней забыла, и в какой момент она исчезла, но ей конечно уже давно пора, людей так много, она и без того очень старалась, так долго была со мной, разве я заслужила такое счастье?

Глава 8. Василий, мерчендайзер

1. Долой

ДО-ЛОЙ! ДО-ЛОЙ! — скандировала толпа, текла густой массой по тротуару проспекта. Цепочка демонстрантов поднимала длинное белое полотно, на котором пока неразборчиво в складки красным — и гулкий бас справа: «свободу народу!» Василий повернулся туда, знакомый голос, но лица мелькали, перемешивались. «Долой» угасло, и нарастало, раскачивалось новое: СВОБО-ДУ! НАРО-ДУ! Василий тянул голову вверх, рассмотреть, и вот, наконец, полотно развернулось: ПОЗОР ПРАВИТЕЛЬСТВУ. Отлично, молодцы! Сейчас выйдем на площадь и тоже. Шорох тысячи ног по асфальту, гневный рокот. Вот она, свобода! Мощной волной вперёд, плечи друзей вокруг. Михай шёл справа, в низко надвинутой шапке, жуя вечную резинку, Санчос, крича яростным ртом и супя брови, выбрасывал вверх кулак в ритме шага.

«Граждане, сойдите с проезжей части! Сойдите с проезжей части!» Важный мент с громкоговорителем, ноги навыворот. Сойдите с проезжей части! Урод. А на что эта проезжая часть? Чтобы вон те зажравшиеся могли прокатиться? Огромный кремовый лимузин медленно проехал мимо. Как можно жениться, когда в стране такое творится! Мажоры проклятые, на всё им наплевать, папенькины сынки. А вот и автозак, болотно-зелёный, мрачный, вражеский. Из автозака выпрыгивали омоновцы в шлемах, пружинили на высоких ботинках, как в спортзале. Решётчатые щиты в ровную линию. Говорят что-то друг другу, смеются, на расслабоне.

Площадь близко. Михай, держи конец, Санчос, разворачивай, разворачивай! Соседи помогли, даже не глядя, что там. На доверии, плечом к плечу, спиной к спине. ПРЕЗИДЕНТА В ОТСТАВКУ. Подняли, понесли, надувается ветром, как парус. Вперёд, на барьерный риф! Михай шагнул с тротуара, Василий за ним. ДО-ЛОЙ! ДО-ЛОЙ! Толпа вылилась на центр проспекта, разжижилась. Михай, смотри, ещё автозаки! Омоновцы выскакивали, как чёрные пауки, уже без расслабона, окружали. «Граждане, митинг не санкционирован и должен быть прекращён! Прошу вас разойтись, вы мешаете движению!» Крик справа, ну вот, началось, теснят! Люди! Люди! Убивают! Свист. Менты, вы что, против своего народа? За воров-чиновников? Продажные твари! Взмахи дубинок, бегущие люди, кто-то упал, кого-то тащат. Санчос начал сматывать транспарант, но уронил, нагнулся, схватил, на него мент, тащи сюда, Михай! Мент зацепился за плакат, полетел на асфальт, Санчос подскочил и с размаху засадил ему ногой в голову. Ещё, ещё! Ты что, сдурел, Санчо, уходим!

Они помчались вперёд, за угол, следом топот, стоять, стоять! Санчос, сюда! Телепорты, к ним! У жёлтого телепорта два молоденьких мента, увидели их, раскрыли плоские глазёнки, схватились за телепорт, пытаются положить. Михай налетел, вцепился в одного руками: Вась, держу! Жетон, скорее! Василий сбил с ног второго, руку в карман, где, где, слава Богу вот, сунул, потыкался в пульт, скорее, скорее, руки дрожат, всё! Сюда, пацаны, сюда, быстро! Вскочили в темноту, Михай, руку давай! Успели! Омоновцам не хватило нескольких шагов, было видно, как первый из них пролетел мимо, пытаясь с ходу затормозить. Телепорт отключился. Ааа, суки, всё! Давайте положим его скорее! Где мы, Вась?

2. От Букстехуда

— Где-где, у меня мы, в подвале, — Василий стоял наклонясь, уперев руки в колени, и пытался отдышаться, ну и пробежка. — Не садитесь, очень пыльно. Хотя хрен знает, теперь, глядишь, и жить здесь придётся.

Свет падал из маленького окошка на уровне глаз, выходившего на газон у подъезда. Снаружи — яркие октябрьские листья, сухие травки, кусочек голубого неба. Внутри — два велосипеда, старый шкаф с зеркалом, нагромождение картонных коробок, всё бледное и серое, в полутьме. Силуэты Михая и Санчоса, между ними на полу телепорт неясного цвета. В окошке показался гуляющий кот, тоже серый, помедлил несколько секунд, недоверчиво понюхал раму и удалился, подрагивая кончиком хвоста.

— Офигительная вещь, — сказал Санчос.

— Что? Кот?

— Да эти ваши телепорты. У нас ещё не поставили ни одного, — Санчос приехал из области, специально на митинг.

— Ты зачем мента бил, герой? Ты ему конкретно по голове засадил, а если в висок?

— Не, он вроде шевелился потом, — прогудел Михай. — Да и нельзя человека убить так просто, не боись. Человек — самое живучее животное.

— Сдержаться не смог, — ответил Санчос просто. — А курить можно здесь?

— Кури, только пожар не зажги. Убил, не убил — это же статья полюбому, нападение на сотрудника при исполнении. А потом ещё эти двое. Короче не знаю.

— Да ладно тебе, Вась. Думаешь, они нас запомнили?

— А думаешь нет? Да ещё на камеры сто процентов засветились, это ж центр, там на каждом квадратном метре по камере.

— Забейте, пацаны. Лучше объясните, как эта штука работает? Я по телеку видел, но без подробностей. — Санчос присел на корточки и водил пальцем по узору на телепорте, кружочки и ромбики. — Похоже на Климта, характерный орнамент. И зачем вы его на землю положили?

— Он только стоя работает, так устроено. Вон в ту щель кидаешь жетончик, и тогда активизируется пульт. Видишь пульт? Он сейчас чёрный, не светится. Вот, и тогда на нём выбираешь конечную точку, куда хочешь попасть, там список появляется. И прикинь, эти суки к каждому телепорту поставили по двое ментов, один сторожит щель, а другой — пульт, а маршрут только сам набирает, тебе не даёт. Чтобы людям помешать свободно перемещаться! А чуть что — валят его на землю, типа против террористов.

— Ну понятное дело… Если свободно народ подпускать, так все ломанутся на курорты забесплатно, хаха, буржуи денег не досчитаются! — Михай рассматривал велосипеды и ящики. — Вась, так чего будем делать? Пошли к тебе наверх, пожрём!

— Погоди… У меня там отец, начнёт цепляться, что да зачем. Я лучше в магазин сбегаю, тут рядом, а потом ещё подумаем, как нам дальше.

— Мож прямо на курорт, а, Вась? Хаха!

— Вась, а откуда у тебя телепорт?

— Откуда, откуда, от Букстехуда. Сидите пока здесь, и не орите.

Выходя наружу, Василий глянул на себя в зеркало, сделал большие глаза и расправил плечи. Он был высоким и немного сутулился, что не подобало бесстрашному борцу.

3. Будет тебе лимузин

Легкомысленные и безответственные! Михай точно раздолбай — грузчик-анархист, выгнали из института за что-то там. Ворует хлеб и шоколадки в гастрономах, из принципа, и хоть бы хны. Помог телепорт украсть, когда ещё ментов к ним не приставили. Но это же до поры до времени, рано или поздно попадётся, штраф, потом ещё раз, потом условно, потом зона. Система, из которой уже не вырваться, не выпустит. А он только смеётся и жвачку жуёт, всё ему по барабану. Вот Санчос — не легкомысленный. Спрашивает всё, думает, старается. Но ему крышу сносит, сегодня вообще вершина. Как так можно! Как будто у себя в деревне возле клуба. Вот нарвались так нарвались. Василий вышел на улицу, сощурился от солнца. Хороша погодка! Серый кот, которого он видел из окошка, охотился на голубя: приник к земле, приподнял зад и спортивно переминался задними лапами. Василий достал из кармана деньги: вот чёрт, даже на пиво не хватит, придётся всё-таки домой.

Он постарался войти как можно тише, аккуратно притворил дверь, бесшумно снял кроссовки, но отец, конечно, услышал. Даже сквозь рёв телевизора, и как он умудряется?

— Ну что, герой? Оттуда? — крикнул отец через плечо. Седой ёжик, жёлтый халат.

— Откуда оттуда? — Василий невинно поднял брови.

— Думаешь, я не знаю, по телевизору всё уже показали! С митинга!

— Нет, я там не был, мы тут во дворе с ребятами.

— Знаю я, с какими ты ребятами! Ты ж ни одной демонстрации не пропускаешь. Это подумать только, милиционера ногами избили! Зверьё! Набросились, как бешеные собаки!

— Ага, а менты — невинные лютики, — тема была заезжена до дыр, но Василий каждый раз не мог стерпеть. — Сами же начинают первые, дубинками машут, вот и получили по заслугам. Я очень рад!

— Что значит первые! Порядок должен быть. Получите санкцию на митинг, а тогда уж митингуйте, сколько влезет!

— Как эти чинуши могут дать нам санкцию, если митинг напрямую против них? Отец, ты бы хоть каналы переключал! Смотришь только официальные новости. Они же все воры, они же и тебя обокрали!

Отец обстоятельно, вместе с креслом, повернулся к Василию.

— Я, сынок, всю жизнь прожил честно, всё, что у меня есть, заработал своими руками, — он торжественно потряс ладонью. — Так вот если бы эти крикуны умели работать, а главное хотели! Тогда бы они не митинговали, а трудились! Ты Жана Жене читал? Маркузе читал? Ну вот! А то ни хрена не делают, только кричать умеют. Обокрали их, видите ли! А у вас есть что красть? Вы же работать не хотите! Нет у вас ничего!

— Ага, ты заработал. Халат и больные ноги! А они себе резиденции строят и на лимузинах жениться ездят!

— Резиденцию не резиденцию, а квартиру построил! И милостыню не прошу ни у кого! А ты вместо того, чтоб завидовать, трудись — и будет тебе лимузин.

О чём с ним говорить! Упёртый, как баран! И Жана Жене ещё зачем-то приплёл. Василий с досадой махнул рукой, так сильно, что кольнуло в плече, и пошёл в свою комнату, за деньгами и рюкзаком.

4. Пособники режима

За свои двадцать пять он повидал много пособников режима, и всех их можно было условно разделить на две группы — активные, как отец, и пассивные, как мать. С пассивными было всё предельно ясно: они трусили, боялись выразить свой протест. Это как в школе, когда на перемене в класс заходят наглые старшеклассники, всего лишь двое-трое, и начинают издеваться. В памяти Василия ярко отпечаталось, как дылды с толстыми коленками заставляли его завязывать им шнурки на ботинках, а он покорно склонялся, вместо того, чтобы позвать на подмогу друзей. Теперь, вспоминая о тех моментах, он наполнялся ненавистью и стыдом за себя — ведь так просто было их победить! Для этого нужно было только перешагнуть через свой страх. Несколько быстрых ударов, смелый крик, гнев и решимость в глазах друзей — тысячу раз он рисовал себе эту картину. Но увы… В школьном прошлом навсегда застряли занозой страх и покорность. Вот так и пассивные пособники. Их давят всё больше и больше, а они терпят и твердят в уме: разве я что-то могу? Меня уничтожат, если я хотя бы пикну. Все молчат, и я помолчу, что я сделаю один? Надо немножко потерпеть, наворуются, наобманываются, наиздеваются и отстанут, а я тихонько проживу. Трусливые твари! Холопы, холуи, быдло. Не верят в себя, не доверяют никому!

Но самая омерзительная разновидность пассивных — это «духовные»! Каждый народ имеет то, что заслуживает; надо начинать улучшение с себя; власть от Бога; кесарю — кесарево. Или «философы»! Несправедливость была и будет всегда, она заложена в природе вещей; зачем бороться, ведь на смену этим придут другие, точно такие же; если бы у тебя оказалась власть, ты вёл бы себя так же; ищи свободу внутри себя; испытания даются для совершенствования; всё — суета пред лицем смерти. Стоики хреновы. С такими Василий даже не мог спорить, ему просто хотелось сжечь взглядом, испепелить этих рабов, оправдывающих свои цепи и даже находящих в них добро и пользу!

Активные, на его взгляд, были сложнее устроены. У пассивных страх лежал на поверхности, а у активных он был загнан так далеко вглубь, что и следов не оставалось — только повышенная температура поверхности выдавала бурлящую в недрах магму. Власть надо любить! Власти надо помогать! Кто против этого — тот бездельник, предатель и преступник! Если всех давят, то на это есть важные причины; если кого-то бьют, то за дело; если кого-то бьют несправедливо, то это ложь и клевета; если несправедливо бьют тебя, то это по ошибке. Откуда это пошло? Со сталинских времён, когда этот образ мыслей вдолбили в головы молотами? Но ведь отец родился позже и не застал? Тогда откуда?

5. Отродясь не был

Сам Василий сызмальства был критично настроен к любым императивам и директивам. Заставить его пить кипячёное молоко или ложиться вовремя спать было невозможно, ни уговорами, ни убеждениями, ни угрозами. Он требовал, чтобы и молоко пили вместе с ним, и укладывались одновременно. Слушался он только отца, да и то лишь в раннем детстве. Отец тогда работал журналистом-обозревателем, разъезжал по областям и городам, дома появлялся редко и представлялся Василию громогласным гигантом, всемогущим полубогом. Каждое его слово было закон! Не ковыряйся в носу. Не стучи. Не кричи. Но потом, когда отец сменил службу на музу и осел редактором в одном из местных поэтических альманахов, героическое быстро измельчало: он сам ковырялся в носу, стучал, кричал и каждую пятницу валялся в колбасу пьяным. И Василий окончательно оставил послушание, уроки не учил, уши не мыл, зубы не чистил. А если отец ругал или бил — объявлял голодовку, и тут уж вступались мама с бабушками, не могли же они потерпеть, чтобы милый Васенька исхудал.

В школе Василий особыми успехами не отличался: почерк у него был маленький и кривой, ручки всё время текли чернилами на рукава, математику он тоскливо не понимал, куда ставить запятые в языках — не угадывал, а историю не переносил за бесконечные даты. Зато, когда дело касалось справедливости, Василий сразу как будто просыпался. Он не раздумывая делился с друзьями чистой тетрадкой или булочкой, даже в ущерб себе. На компромиссы с учителями не шёл никогда, ябед презирал. За исключением старшеклассников, не боялся никого. А один раз взял на себя вину за разгром в школьном туалете, учинённый приятелем Сашкой. Они прятали на высоком сливном баке сигареты, Сашка полез, оступился, и всё с грохотом обрушилось, бак раскололся, лопнула труба, хлынула вода. Мокрый Сашка вставал с карачек, а тут как раз вошёл завуч. На лице Сашки, запуганного родителями отличника, появилось такое отчаяние, такая паника, что Василий, не ожидая вопросов, заявил завучу: это я. Да, я. И что? И ничего, отвели к директору, вызвали родителей, поругали конечно, а что они ещё могут. Сашка сначала не знал, как благодарить, но потом они скоро раздружились, наверное, Сашку тот случай уязвил и унизил.

Впрочем, нонконформизм сам по себе Василия не привлекал, ему была важна именно справедливость. Если, к примеру, ты требуешь мыть уши — то мой их сам! Иначе это подлый обман. Поэтому тех учителей, которые по-настоящему разбирались в своих предметах, он уважал. Это же сразу видно — разбирается или читает тупо по учебнику. Больше всего он уважал трудовика, который гнул гвозди голыми руками, умел вырезать лобзиком из фанеры идеальный круг, не намечая циркулем, и с лёгкостью управлял токарным станком. Но и труд не давался Василию: пилки гнулись, свёрла ломались, из фанеры лезли щепки и впивались в ладонь. Ну как ты киянку держишь, Вася? — укоризненно гудел трудовик. Ну кто так держит? Ты же, Вася, не хер моржовый держишь, а рабочий инструмент! Вот так надо, вот. Ну, бей! Василий бил, но киянка соскакивала и попадала по пальцу.

6. Когда правда победит

В седьмом классе Василий увлёкся музыкой в стиле рок, все дни напролёт слушал повстанческий панк, а на день рождения попросил гитару. Все родные замерли: вдруг это судьба, вдруг он станет музыкантом, артистом, композитором? Благоговея, мама с бабушкой отправились в магазин и приобрели недорогую, но красивую гитару с изображением пламени на деке. Продавец одобрил их выбор и подтвердил, что многие великие симфонисты начинали именно с гитары. Он уговорил их взять ещё бронзовый бюст Брамса, чтобы юноша вдохновлялся, и дал телефон хорошего преподавателя. Бюст Василию понравился, но от преподавателя он отказался наотрез. Он засел за самоучитель и провёл несколько месяцев в упорных занятиях, мужественно преодолевая боль в пальцах, а мама с бабушкой ходили на цыпочках по коридору, замирая у его двери и прислушиваясь. Музыкальный пик наступил, когда Василий разучил серенаду Мусоргского и спел её от начала до конца, под неуверенные аккорды. Мама и бабушка плакали и целовались за дверью. Но увы, за плавным взлётом последовал крутой спуск, и Василий быстро охладел к гитаре. Всё-таки музыка — это не моё, сказал он на кухне. А что же твоё, Васенька? Но тут уж отец вступился: дайте парню погулять, пока молодой! Жизнь долгая, ещё определится. Ещё отпашет своё!

В поисках себя Василий несколько месяцев походил на греблю, несколько месяцев — на каратэ, а потом стал готовиться к поступлению в колледж. Мама советовала ему бухучёт, отец — вентиляцию, но Василий метил выше: в экономику и управление на предприятии. Он открыл математику, напрочь ничего не понял, и, сжав зубы, стал двигаться по темам назад и назад, ища такое место, которое он уже знает и с которого нужно начинать учить. Место обнаружилось в учебнике за четвёртый класс, задачи про яблоки и молочные бутылки. Он решил несколько задачек, выучил правило и подумал: жаль, что нет специальности просто «управление», без экономики. Да и вообще, зачем для экономики, скажем, геометрия? Или эти бессмысленно сложные уравнения? Разве в экономике это нужно? Нет же. Там только проценты, а проценты я знаю. А если вдруг и понадобятся сложности — на то есть компьютеры, пусть решают, не каменный век, в конце концов!

Как раз в это время он познакомился с Михаем, у которого был друг, у которого был папа-активист, и Михай открыл Василию глаза на политику. Настоящее потрясение! Оказывается, не зря он так не любил историю: все учебники — сплошное враньё! Оказывается, они переписывались заново при каждой новой власти. И Василий засел за подлинную историю — Михай подбросил ему пару правильных книжек. Книжки сильно разнились между собой в трактовке истинной истории, но в главном сходились: нынешняя власть лжёт и чинит бесчинства. В прошлом тоже было всё плохо, говорили книжки, но сейчас настоящий апофеоз несправедливости. Василий загорелся жаждой правды. Он сходил на несколько демонстраций, осмотрелся, и своими глазами увидел, как невинные люди подвергаются беспощадным гонениям за одно лишь желание открыто волеизъявляться. Он кричал вместе с другими, требовал свободы, получал дубинкой по спине, спасался от автозаков и постепенно закалялся. Экзамены он сдал плохо, в колледж не поступил, расстроив маму и разозлив отца, но не значило ли бы поступление в колледж согласие с системой?

7. Не запугаете

В армию Василия не брали из-за слабого сердца, и это стало для него большим облегчением — не пришлось слишком рано и несвоевременно вступать в противоборство с репрессивным аппаратом. Потянулись счастливые месяцы, полные свободы и самоопределения. Что может быть лучше? Читать книжки о политике, слушать рок, спешить на акции по осенним улицам, убегать от ментов, возвращаться поздно ночью пешком, наблюдая луну. Жаль, что это продлилось недолго: отец стал ежедневно прессовать его, а мама больше не защищала. «Сильнее всего на свете я ненавижу дармоедов», «жрут, пьют, а сами ни копейки заработать не могут», «все ваши активисты — тунеядцы», «в институты поступить мозгов не хватает, а туда же — президента критикуют» — всё это было нестерпимо обидно и несправедливо, а на доводы, что в нашей стране честно трудиться невозможно, отец только презрительно кривился. «Власть ругаете, а мамкину пенсию прожираете!» И Василий начал искать работу, чтобы доказать.

Курьером он проработал недолго — унизительно, когда каждая ничтожная секретарша смотрит на тебя, как на отброс, заставляет ждать по полчаса свои дурацкие бумажки, а платят сущие гроши, меньше, чем уборщице тёте Кате, он видел расчётный лист. Отец снизошёл и предложил пристроить его на завод, но мама выступила категорически против: Вася сопьётся! А ему нельзя пить, у него слабое сердце! Можно было не послушать маму, можно — отца. Василий не послушал отца и устроился наобум, менеджером по объявлению на столбе. Это было ненамного лучше, чем курьером: приходилось обзванивать по телефонному справочнику фирмы и предлагать ремонт оргтехники, а в ответ тебя посылали или издевались, кто на что горазд. И платили ничуть не больше, чем курьеру.

Потом он снова сидел дома, а потом один из бывших коллег-курьеров позвал его с собой на новую работу — мерчендайзером. Нужно было ездить по супермаркетам и аккуратно раскладывать по полочкам разные товары. Василию поручили зубную пасту. Пасту не приходилось возить самому, нужно было только следить, чтобы она не забивалась в угол, а лежала красивыми стопками, и если запасы кончались, заказывать новую партию. Начальник обращался с Василием безлично-вежливо, в магазинах встречали пусть не уважительно, но хотя бы безразлично, свободное время оставалось, и Василий успокоился — эта работа его устраивала.

Но как-то раз в понедельник, после воскресной демонстрации, начальник воспользовался тем, что вся молодёжь была в сборе, и произнёс короткую ненавязчивую речь: времена сложные, правительство строгое, налоги большие и могут стать ещё больше для нелояльных компаний. Короче говоря, поощрять и защищать сотрудников, участвующих в митингах, мы не собираемся, имеющий уши да услышит. Он ни к кому конкретно не обращался, но Василий вспыхнул и решил уволиться в тот же день, и уволился бы, только зарплата через неделю удержала. Нет уж, с чего бы? Пусть сами выгоняют, а там уж суд решит!

Вот он, страх, размышлял Василий. Даже независимые компании боятся, что уж говорить об отце, простом рабочем на государственном заводе! И как с этим бороться? Только своим примером! Показывать, что ты не боишься. Теперь меня наверняка уволят, но нужно сделать так, чтобы об этом все узнали, и вести себя смело, громко. Нет, меня вы не запугаете!

8. Только на себя

Он сбежал по лестнице и вышел во двор. Серого кота уже не было, зато в отдалении скрёб дерево когтями другой красавец, рыжий. Василий хотел заглянуть в окошко подвала — как там друзья? — но передумал. Кто знает, сколько скучающих старушек наблюдает сейчас за ним из своих кухонь. Излюбленные занятия — писать акварельки и звонить в ментовку. Лучше не давать им повода. Он прошёл мимо подвального окошка ровным шагом подпольщика. Как узнать, ищут их или нет? А если ищут, то что о них знают? И если знают всё, что делать? Прятаться, бежать? У кого искать помощи?

При всей своей бескорыстной готовности к борьбе Василий не питал иллюзий, и сейчас ясно понимал, что помощи ждать неоткуда. Надёжных и храбрых друзей — раз-два и обчёлся. Все эти болтуны на интернет-форумах мигом пропадают, когда дело доходит до реальных поступков. Резко заболевают, уезжают по срочным делам, теряют телефоны или не могут дозвониться. Василию не удалось даже собрать деньги на печать транспаранта, совсем небольшую сумму, пришлось целиком на свои. Не в деньгах дело, конечно, обидно просто.

Была бы хоть одна стоящая партия, партия действия — вступил бы. Но нет же! Время от времени ему случалось посещать партийные собрания разных толков, и, при всех отличиях в названиях, он видел везде одно и то же: азартные дискуссии о толковании истории, об отличии менталитетов, о впечатлениях от зарубежных поездок, о визовой системе, о школьной программе. По делу — ни слова. Как бороться? Как победить? Это не обсуждалось. Кроме обтекаемых лидеров — пенсионеры-интеллигенты, откровенно глупые школьники и некрасивые студентки гуманитарных факультетов. А где простые, обычные, средние люди, как я? Почему все трусят? Один раз Василий позвал с собой на митинг знакомую девушку Катю, но она посмотрела на него с таким недоумением, будто он предложил ей нырнуть с набережной, по которой они гуляли, и с тех пор избегала его. Очень показательный случай!

И тем не менее Василий не пропускал ни одного митинга — он верил, что однажды что-то созреет, люди переменятся, и начнётся настоящее! А пока рассчитывать можно только на себя. Первым делом нужно сменить одежду, вот что. Он снял бейсболку и сунул её в рюкзак. Может быть, постричься? В сомнении он дотронулся до носа, и ему впервые пришло в голову, что такое скучно-обычное лицо, как у него — это даже хорошо для революционера. Он вспомнил, как когда-то мечтал о неправильном носе, мужественно сломанном. Как глупо!

9. Подстава?

Василий обошёл дом с дальней стороны, чтобы не проходить мимо «мусорки», ментовского опорного пункта в первом подъезде, и свернул за угол в сторону гастронома. По два пива, чипсов, хлеба, колбасы, хотя Михай веган, ему сыра, или они сыр тоже не едят? Чего ещё? Яблок, бананов, шоколада? Что, если создать свою партию? Василий время от времени возвращался к этой мысли. Нет опыта общественной деятельности? Да плевать, появится. А как назвать? Он не был силён в определениях, и даже не смог бы чётко объяснить, чем отличаются, например, либералы от демократов. Значит, название должно содержать простые и понятные каждому человеку слова, без этих исторических заморочек. Партия «Правда»? Нет, чересчур отдаёт коммунистами. Партия «Свобода»? Это наоборот, буржуйское, есть такое радио. Может быть, «Партия правды и свободы»? Отлично! С ребятами обсудить, понравится им или нет? Партия ПС, ППС, звучит неплохо. Напоминает ПМС, но это ерунда. Или ПСП? Чего ещё? Может, лапши быстрорастворимой? Горяченького поесть, сразу настроение. В подвале вроде был кипятильник, надо только воды не забыть. А тезисы? Высокая зарплата, дешёвая жратва, дешёвое жильё — это только идиоты могут обещать, и только идиоты на это поведутся. Хотя хрен знает, надо повникать. Надо требовать прозрачности, вот что! Чтобы было чётко понятно, что и зачем в государстве. Чтобы каждый мог прийти и узнать, и чтобы ему ответили, а не тащили в участок!

— Привет!

Девочка в красной куртке, прямо перед ним, улыбается в упор. Я её знаю?

— Привет, ты кто?

Что ещё за подстава? Василий оглянулся, нет ли поблизости ментов, а то может уже выследили и девочку подослали, чтобы. Чтобы что? Хер их знает, они на всё способны.

— Меня зовут Вероника, я — воплощение Абсолюта! Я хочу сделать тебя счастливым.

Василий обогнул её и зашагал вперёд, не отвечая. Вряд ли менты. Какие-то школьные забавы, сейчас обсмеют из кустов, обольют из брызгалки, или что там у них в программе. Но девочка догнала и пошла рядом, не успевая и почти переходя на бег.

— Подожди! Я ничего взамен не попрошу. Просто расскажи, о чём ты мечтаешь, и я сделаю!

— Девочка, у меня нет времени, я спешу в магазин, меня друзья ждут. Пока!

Чёрт, и зачем сболтнул про друзей! Но она не отставала:

— Успеешь к друзьям!

И вдруг кто-то дёрнул его за рюкзак, сзади вниз — он мгновенно похолодел: менты! — обернулся, но никого не было. Но рюкзак — потяжелел, надулся, затвердел, что за хрен! Василий скинул его с плеча, перехватил рукой, еле удержал, открыл клапан. Сыр, колбаса, пухлые булки, бутылочный блеск в глубине. Он поднял дикие глаза на Веронику.

— Вот видишь, спешить уже не нужно! — смеялась она. — Магазин сам к тебе пришёл!

10. Спасибо за службу!

— О чём я мечтаю? Да о чём можно мечтать, когда менты избивают невинных людей, несогласных бросают в тюрьму, а самых неудобных — пропадают без вести! Если ты Бог, как же ты такое допускаешь? — они сошли с тротуара и стояли по щиколотку в золотисто-коричневых каштановых листьях.

— Ок, я всё исправлю. Только расскажи поподробнее, что мне изменить, — Вероника подобрала большой блестящий каштан и гладила его пальчиками. Какие маленькие у неё ногти.

— Да как что изменить! Милиция должна защищать людей, а не угнетать! Защищать от преступников. А то демонстрантов бьют палками, а настоящие воры на свободе! Пусть ловят бандитов и грабителей, а если видят, что честный человек перед ними, пусть честь отдают! — Василий поставил рюкзак на землю — тяжёлый — и привалил его к ноге.

Вероника сделала большие глаза и быстро-быстро продекламировала:

— И что смешного? — дослушав до конца, возмутился Василий. — Это же серьёзный вопрос!

— Ок!

— Что ок?

— Я уже всё сделала!

— Да как ты сделала? Вот так просто взяла и сделала?

— Да! Не веришь? Вот как рюкзак твой сделала, так и это. Хочешь проверить?

— Конечно хочу! Как?

— Пошли.

Он снова взвалил рюкзак на плечо и пошёл за Вероникой. Куда она, интересно? Она бочком проскользнула меж двух кустов и легко шла к дому Василия, гладкие каштановые волосы блестели на солнце. Он тоже продрался через жёсткие ветки, поправил рюкзак, догнал. Неужели в мусорку? Ладно, посмотрим.

Раньше Василий никогда туда не заходил, и теперь поднимался по ступенькам с опаской и любопытством. Дверь в подъезд была гостеприимно распахнута, никаких домофонов, моя милиция меня бережёт. Мусорка оказалась обычной квартирой на первом этаже, с дверью коричневого дерматина, с квадратной вывеской «ДНД». Что ещё за ДНД? Похоже на ДНК. Вероника нажала ручку и вошла, Василий за ней. В тёмном коридоре стояла деревянная вешалка с куртками и полупустой кулер.

— Кто там? — командный голос из комнаты.

Не отвечая, Вероника сделала ещё несколько шагов и стала в дверном проёме, Василий за ней. За письменным столом сидел небольшой круглолицый мент, разложив перед собой кучу компакт-дисков и держа в руке один красненький. Опер, решил Василий. Мент, наверное, ожидал увидеть младшего по званию, какого-нибудь патрульного, и взглянул коротко, строго. Но при виде штатских он всполошился: отбросил диск, вскинул голову и выскочил из-за стола, надевая фуражку.

— Старший прапорщик Виктор К.! — он чеканно отдал честь. — В вашем распоряжении!

— Чем вы здесь занимаетесь, прапорщик? — безумие ситуации мгновенно вскружило Василию голову. — Бездельничаете? Музычку слушаете?

— Никак нет, гражданин! Разбираю дело!

— Что ещё за дело?

— Ограбление гастронома! Произошло ночью. Сторожа связали и надели на голову мешок, но он запомнил мелодию, которую напевал преступник. Подозреваем одного рецидивиста. Желаете ознакомиться с уликами?

— Вольно, прапорщик! Знакомиться не желаем, всецело вам доверяем. Можете продолжать. Спасибо за службу! — и Василий потянул Веронику к выходу, на первый раз достаточно.

11. По делу

— Клёво?

— Клёво! — подтвердил Василий, когда они вышли на улицу. На лавочке чинно сидели два котёнка, чёрный и белый, хоть сейчас на открытку, поджимали лапки. — А что с тем ментом, которому Санчос по голове ногой набил? Мы не виноваты, они сами начали первые. Как бы теперь устроить, чтобы нас не искали? Я боюсь, что мы на камеры попали, там же всюду камеры.

— Хорошо! Можешь об этом забыть, — Вероника плавно приближалась к котятам. Но как только она протянула руку, чтобы погладить, котята синхронно спрыгнули в кусты.

— Они у нас пуганые. Кто-то один раз пнёт, так потом всех боятся. Но ты молодец! — он опять снял рюкзак и поставил его на скамейку. — Что ты там положила ещё? Есть, что котятам дать? Хотя они есть не станут, вон у них миска стоит полная, бабульки каждое утро выносят кто что. Неужели ты вправду Бог? А почему ты тогда сразу не сделала, чтобы всё было по-справедливому?

— Я так и сделала.

— И где оно? Почему всё так хреново на свете? Типа сами согрешили? Яблоко съели?

— Какое яблоко?

— Адамово яблоко! — Василий требовательно заглядывал ей в лицо.

— Не знаю никакого яблока. Ты лучше скажи — о чём ты мечтаешь? Хочешь, подарю тебе собачку?

— Нет. Собаки — раболепные. А я люблю свободу! Свобода и справедливость — вот главное в жизни.

— Ну хорошо, — она, кажется, начинала сердиться. — Желания будешь загадывать или нет? Давай, загадывай. И будет тебе хорошая жизнь.

— Мне? А другие люди?

— А за других не беспокойся, я с ними сама разберусь.

— К каждому так подходить будешь?

— Да.

— Долгая песня! А народ ждать не может. Надо прямо сейчас что-то менять! Причём своими силами, человеческими.

— Ладно, я пошла.

— Стой, стой! Вероника! Ну что ты сразу. Давай дадим людям счастье, ты со своей стороны, а я — со своей. Я уже давно думал о новой партии, честной и правильной, которая реально боролась бы за свободу. ППС — даже название придумал. Или может добавить слово «честная»? Партия чести и совести? Нет, это слишком пафосно. Партия честной свободы, а? ПЧС! Нет, напоминает МЧС.

— С названием сам решай. Давай по делу.

— По делу нужна поддержка! Чтобы о нас узнали, чтобы нас поняли, чтобы в нас поверили.

— Хорошо.

— Что хорошо? Ты же ещё не знаешь, что за партия! Или ты мысли читаешь? Так что там читать, если я ещё не сформулировал?

— Формулируй.

— Да погоди! У тебя полчасика есть? Пошли, я с ребятами поговорю, родим программу, что-нибудь человеческое, а?

— Ок.

12. Коротко и ярко

Михай и Санчос заговорили вместе:

— Ну где тебя носит! Молниеносный Вася, хаха! Пулей в магаз слетал, даже часа не прошло! А это кто?

— Это Вероничка, юный борец за свободу. Она с нами побудет. Не коситесь, я за неё отвечаю. Доверяйте ей, как себе. Вероничка, заходи! Пацаны, вытрете там чем-нибудь пыль, чтобы Вероничка сесть могла.

— Сестрёнка что ли?

Не отвечая, Василий расстегнул рюкзак и стал доставать припасы, под радостные возгласы и присвистывания. Ящик пива, россыпь кальмаров, тонких колбасок и копчёных сырных косичек, банки с горошком, фасолью и кукурузой, апельсины и мандарины, фисташки и финики, чесночные булочки и бородинские хлебцы, шпроты, гусиный паштет и чёрная икра, чипсы и солёные сухарики, свежий редис, огурцы, помидоры, арахис в шоколаде, три бутылки шампанского, ириски, зефир, кексы, пирожные-картошки, шоколадки с начинкой, коньяк, сигары и, конечно же, лапша быстрого приготовления. А вода? Да, была и вода. Василий наполнил водой старую кастрюльку и включил кипятильник. Пока ждали кипяток, открыли шампанское и принялись за зефир — Михай сказал, что по Аюрведе нужно начинать со сладкого.

— Пока я ходил в магазин, — начал Василий, прожевал, проглотил и продолжил: — пока я ходил в магазин, я решил, что у нас должна быть своя партия! — Он сделал паузу, ожидая реакции, но Михай и Санчос не могли ничего сказать с полным ртом и только кивали. — Предлагаю назвать нашу партию ПГС — Партией Гражданской Свободы!

— Промышленное и гражданское строительство, я там учился полгода, хаха! — Михай заглотил ещё одну зефирину и вытер пальцы о штанину.

— Ладно, с названием чуть позже. Самое главное сейчас — это тезисы! Давайте вместе подумаем и решим, чего наша партия будет добиваться.

Вода вскипела, и Василий разлил её по толстым пенопластовым тарелкам с лапшой.

— Основной тезис — это всё-таки порядок, — наконец сказал Санчос. — Вы посмотрите, какой бардак в стране. Вор на воре, а работать никто не хочет. Да и как хотеть работать, если потом воры всё отнимут?

— Порядок — это слишком правый тезис! — поддел его Михай. — Ты что, фашик, хаха?

— Не фашик, но должен же быть порядок, согласись?

— Это как посмотреть, хаха!

— Э, парни, не ссоримся! У меня радикальное предложение по тезисам. Порядок или свобода — это дело индивидуальное. А чего хотят абсолютно все люди? Правильно, счастья! — Василий взглянул на Веронику, но та, не поднимая глаз, кушала пирожное. — Наша партия будет называться Партия Счастья! Коротко и ярко.

Название вызвало споры, но тезисы оформились единодушно, пусть и немного сумбурно. Что нужно народу для счастья? Базовые потребности удовлетворены, но еле-еле, уровень жизни унизительно низкий: голодать никто не голодает, но питаются хлебом и картошкой, одеты-обуты, но в дешёвую топорную дрянь. До развитых стран нам как до луны! И если люди не ропщут, то только благодаря высокому уровню культуры. Но разве это нормально? Чтобы в стране, где каждый второй читает Овидия и Оригена в подлиннике, человеку приходилось полжизни херачить на самую захудалую квартирку? А кто виноват? Президент и чиновники! Завышают цены, душат народ налогами, чтобы пополнить казну, и всё без толку. Половину разворовывают, половину на ветер! А при разумном распоряжении цены можно сбить раз в пять, а то и в десять, скажи, Вась? Абсолютно. Но это ещё не всё. Как президент и чиновники защищают свою власть? Ментами! Менты их прикрывают, а взамен получают сытную кормёжку. Порочный круг! Нет, Михай, менты — это ещё не всё! Главное — это армия. Да ладно тебе, Санчос, куда менты, туда и армия! Это всё одна банда, поверь мне. Короче, нужно разомкнуть порочный круг, резюмировал Василий. Ментов нужно пристыдить, достучаться до их души. Пусть рискнут кормушкой ради совести! А когда менты усовестятся, тогда и правительству стыдно станет, куда им деваться. ПСС, а? Партия Стыда и Совести! Похоже на КПСС, но не страшно, ещё пару десятков лет, и о КПСС будут знать только историки. Ну хорошо, допустим, мы ментов пристыдим, и они не будут больше мешать. А дальше что? А что тебе ещё надо? Это же победа! Заживём счастливо, по-настоящему! Зарплаты и пенсии повысим, налоги и цены понизим, вот тебе и тезисы. Чтобы человек вздохнул свободно. А дальше уж каждый пусть сам решает. Санчос, да ты сам подумай, какая жизнь начнётся! То, о чём люди мечтали веками, тысячелетиями!

13. Раскаяние

Друзья замолчали, жуя мандарины и представляя новую светлую жизнь.

— Вероничка?

— Мне всё понятно. Партия Стыда и Совести, мне даже нравится.

Василий просиял.

Они допили шампанское и решили выходить. Чего ждать? Нужно идти и бороться прямо сейчас! Михай твёрдо потопал ботинками, Санчос одёрнул куртку, храбро откашлялся. Василий открыл дверь, и Вероника побежала по лестнице первой. На выходе из подъезда они столкнулись с папой, ведущим за собой группу пенсионеров-соседей. Папа был в своём любимом, модном когда-то пальто, под которым весело желтела полоска халата.

— Вот они где! Герои!

Василий испугался — неужели сына родного выдаст ментам? Но пенсионеры не трогали их, гудели возбуждённо-благожелательно.

— Пошли! Сейчас выступление президента будет по телевизору. Осталось пару минут! Михалыч, давай к тебе пойдём, чтобы быстрее, ты же на первом этаже!

— Да чё там смотреть, отец? Очередное вливание в уши? У нас на это времени нет.

— Пошли, говорю! Это совсем другое! Революция!

— Чего??

Всей толпой пошли к деду Михалычу, толстому и доброму, с седой щетиной. У него пахло аптекой, а телевизор был очень старый, чёрно-белый, застеленный кружевной салфеткой. Михалыч воткнул вилку в розетку, пощёлкал тугим тумблером, переключая каналы, и через минуту возник звук, какая-то реклама, а потом проявилась и картинка. Взволнованный диктор сообщил, что сейчас выступит министр внутренних дел, и замолчал, пристально глядя в камеру. Замигал значок «прямая трансляция», и экран показал серьёзного человека в погонах с титром «Министр внутренних дел».

— Дорогие сограждане, — голос его был суров и резок, — Сегодня мы переживаем поворотный день, равного которому не было ещё в истории нашего государства и, не побоюсь этих слов, даже в мировой истории. Сегодня я от имени всех силовых структур хочу громко объявить на всю страну: нам очень стыдно! — министр промакнулвиски элегантным серым платочком. — Наша совесть больше не может выдерживать того, что творится. Мы хотим попросить у вас прощения!

Камера немного отъехала, и стало видно, что рядом стоит другой человек в погонах. Титры тут же подсказали: «Министр обороны».

— Да, — подтвердил министр обороны, сокрушённо кивая, — Очень стыдно.

— И мы хотим назвать тех, кто помог нам восстановить нашу честь и решиться прилюдно признать свою неправоту: это Партия Стыда и Совести. Молодые ребята, умные, целеустремлённые, полные светлой энергии! Вот будущее нашей страны. И мы призываем всех вас с сегодняшнего дня начать новую жизнь вместе с нами! Не будем повторять прошлых ошибок, объединимся и будем честными!

— Да, — подтвердил министр обороны, — Будем честными.

Потом показали краткую сводку новостей: радостные волнения по всей стране, открытые двери тюрем, мирные митинги, шествия с флагами, гимны и гербы. Показали, как амнистированные маляры перекрашивают автозаки из хаки в кобальт. Показали милиционера с огромной гематомой вокруг глаза, он в простых выражениях рассказывал, как хорошо пострадать за правое дело, что фингал поделом, и что травма заставила его посмотреть на мир иначе, стать добрее. «Партия Стыда и Совести!» — воскликнул он в конце, подняв кулак.

Потом наконец выступил президент, торжественно, размеренно, на фоне карты страны.

— Дорогие соотечественники! С радостным волнением выступаю я сегодня перед вами. Раскаяние жжёт меня огнём, но не опаляет, а очищает душу, раскрывшуюся навстречу радости. Прошу вас, дорогие соотечественники, прошу вас от чистого сердца простить меня. Мне так стыдно, что я решил сложить с себя президентские полномочия, сложить их к вашим ногам. Моя совесть так больна, так изранена, я так погряз в пороке и так жажду перерождения, что не могу ждать до очередных выборов. Предлагаю провести выборы незамедлительно. Я настаиваю на этом. И выберите, друзья мои, выберите на этот раз достойного человека! И если после всех моих тяжких грехов вы позволите мне остаться гражданином и волеизъявиться, я скажу, за кого я намерен голосовать, скажу, не таясь: это лидер Партии Стыда и Совести Василий К.! Фамилию пока не оглашаю, во избежание предвзятости и провокаций. Отныне только открытые выборы! Василий К.!

«Кандинский, Кандинский», — шепнул один из пенсионеров. «Что ты порешь, какой Кандинский, это же наш Васенька», — шепнул другой.

14. Навстречу солнцу

Пошёл прогноз погоды, а старички разом повернулись к Василию.

— Васенька, только ты уж про нас не забудь! Помни, откуда ты родом, не зазнавайся. Помни, кто тебя родил, кто воспитал, кто на ноги поставил!

— Да вы чего, отцы? Что вообще происходит?

Василий был ошарашен. Но друзья взяли стали плечами к его плечам и смотрели твёрдо:

— Да, Вась! Пора действовать! Хватит, наговорились. Если не мы, то кто же! Вперёд!

— Отец?.. — Василий, разводя руками, обратился к нему, как к последней инстанции.

— Всегда верил в тебя, сын! Ругал, не без того, но верил! Это каждый подтвердит, — и он полез под пальто, достал салфетку, растроганно высморкался. — Давай, Васенька! Люди доверили тебе, так уж не подведи!

— Чего не подведи, отец? Вы чего вообще все?

— Президентом будешь!

— Да каким президентом!.. Я же!.. Как так?.. — он хотел сказать, что у него нет опыта, что пока только мерчендайзинг и тюбики с пастой, что может лучше начать с кабинета министров, но всё это крутилось на поверхности, а в глубине души он знал — он готов, и именно он должен, призван. Всегда знал.

— Не боги горшки обжигают, Васенька. Главное, что стыд и совесть у тебя есть.

В дверь позвонили, и дед Михалыч открыл. Квартиру наполнил гомон: они здесь? ура ПСС! где Василий? осторожно, женщину придавите! пропустите журналиста! Василий нервно выглянул в окно: там уже росла толпа, качались флаги, летели разноцветные шарики, народ прибывал. Блеснула вспышка, другая, Василий, будет ли меняться вектор внешней политики? Что-то отвечая, он пытался разглядеть своё отражение в стекле шкафа — не сутулиться, большие глаза. Василий, вы оцениваете перспективы развития тяжёлой промышленности? Будет ли меняться ставка рефинансирования? Василий, когда первый тур президентских выборов? Какие тебе ещё выборы, мудачок, Вася — наш президент! Вали давай, навидались мы уже таких! Вася, двигаем к Дому правительства! Ура! Стыд и совесть!

Огромной колонной выдвинулись из дворов, вылились на улицу, на проспект. Бах! Бах! Праздничные петарды, серпантин, конфетти! Гудели троллейбусы, звенели трамваи, люди забирались на их крыши и пели, и плясали. Менты шли вместе со всеми, обнявшись, бросая вверх постылые фуражки. Пролетел самолётик, выпустив облако листовок. Пилот высунулся из кабины, блестя очками, и неслышно кричал. Из филармонии высыпал оркестр, блестя медью духовых, лаком струнных, настраиваясь на ходу. Спортсмены несли на плечах болиды. Из переулка в шествие влилась группа чиновников во главе с экс уже президентом, чиновники швыряли чёрные портфели наземь, открыто улыбались, подхватывали листовки, жали руки братьям. Ура! Ура! И даже цирк распахнул двери — устыжённый директор публично отрёкся от жестокостей и самолично выпустил зверей из зловонных клеток. Звери переминались, жмурились от света, тянули благодарные морды. Василий шагал впереди, навстречу солнцу и свежему ветру, волосы развевались, в руках упруго трепетал флаг.

Вот оно, счастье! И Василий остановился, повернулся к многотысячному человечьему морю. Шаги смолкли, народ чутко замер, обратился внимательными и серьёзными овалами лиц. Стыд и совесть! — воскликнул он звонко. Секундная пауза, и необъятно мощный хор подхватил: СТЫД И СОВЕСТЬ! УРААА! И Василий растворяясь в счастье, снова ринулся вперёд. Верные Михай и Санчос затянули бетховенскую Оду к радости, подстраивая её к такту шагов, и миллионный хор подхватил.

Глава 9. Виктор, оперуполномоченный

1. Ни цели, ни смысла

Когда парень с сестрёнкой ушли, Виктор сел и снова взял в руки красненький диск. Бетховен, Фиделио. Нет, даже близко не оно, даже включать незачем. Нет, сдаюсь. Он сдвинул фуражку и погладил лоб. Странный случай. Нормальные уголовники почти поголовно поклонялись итальянской опере, но то, что напел ему потерпевший сторож, ни в какие ворота не лезло — отрывистая, но монотонная мелодия, и при этом тревожная, чёрт знает что. Звонить в консерваторию, консультироваться? Нет, стыд и срам, после стольких лет службы! Нет, подумаю ещё до завтра, решил он. Надо отвлечься, когда отвлекаешься, мозг ещё эффективнее работает. Вот крутится же зацепочка, ниточка, но никак не ухватишь. То ли в фильме похожее слышал, то ли ещё где.

Виктор стал складывать диски в ящик стола, стараясь по алфавиту. Точно по алфавиту не получалось из-за серий, которые так и просились стоять вместе. Или, например, сборники, как их по алфавиту поставишь? Не особо опытный, да к тому же явно одиночка: взломал кассы, забрал всю наличку, сейф ломал, не сломал. Унёс два ящика дорогого коньяка и кучу конфет, и как только рук хватило, хотя кто знает, эти продавщицы как лисички — рыжие и хитрые, может, сами коньяк с конфетами и оприходовали. Но вроде честные девочки, ни в чём не замечены. Нет, это мужик был. И что толку так вот грабить? Этих денег на пару месяцев хватит, ну и побухает коньяка с подружками, а дальше? Молодой дурак, алкашня. Да что с них взять со всех, если цели нет ни у кого.

Отвлечься! Как раз время обедать. Виктор жил недалеко, в пяти трамвайных остановках, но домой на обед не ездил, ему нравилась его служебная комнатка, сочетавшая казённость с уютом. В этом было что-то честное, аскетичное. Что есть уют? Очень просто: фуражка на вешалке, выпростанная из штанов рубаха, вышитый рушник на столе. Несколько движений, и ты как будто дома. Виктор достал из портфеля поллитровую стеклянную банку с супом, отвернул крышку, понюхал. Спасибо, Сашенька, мой любимый рассольник. Погрузил кипятильник, воткнул в розетку, стал у окна. По тротуару прошли дети, хохоча и толкаясь, у одного болтались развязанные шнурки. Что из них вырастет? У Гагарина, например, тоже развязались, когда он шёл с докладом, в кинохронике. Но дело же не в шнурках, а в лицах, а по этим видно с первого взгляда: не полетят, не захотят, хорошо бы хоть таксистами. Многие воровать начинают как раз когда школьники. И почему нет? Какая им разница, если у них с детства ни цели, ни смысла.

2. Идеал будущего

Виктор знал доподлинно, каково это — потому что и у самого смысл появился очень не сразу. Знал он, и как расти в семье пьяниц, и как прогуливать уроки, шатаясь по помойкам, и как воровать сметану в гастрономе. Сложности в этом не было никакой, наоборот, всё делалось просто и получалось само. Кто заподозрит школьника в воровстве сметаны? Дуры-продавщицы думают, что школьники зарятся только глазированные сырки, ан нет. Впрочем, глупый школьник как раз на них и зарится, и покупает — на мамочкины деньги. Умный же школьник крадёт сметану и шпроты, а покупает половинку батона — на свои кровные, с боем отобранные. Знал Виктор, и как отбирать у сопляков мелочь, чтобы они не наплакались мамочке, и как открыть банку шпрот без ножа, простым ключом от квартиры. Любил поиздеваться над мелкими — зайти в класс, выбрать сосунка и приказать: завязывай ботинки, козявка, а то гланды вырву. И никто не смел перечить. И что бы со мною стало, думал он часто, кабы не тётя Катя? Давно бы уже на нарах прописался.

Когда папа умер от пьянства, не оставив после себя ничего, кроме мольберта и ссохшихся тюбиков, а маму заперли в больнице с акварельной белочкой, Виктора взяла к себе тётя Катя. Она работала уборщицей в ателье штор, но была необычайно умна. Что у неё ни спроси, она знала: почему небо голубое, почему вода в океане солёная, почему корабли плывут и не тонут, почему самолёты летят и не машут крыльями, чем кремниевые транзисторы лучше германиевых, чем отличаются наяды от нереид, и сколько квартетов написал ван ден Буденмайер. Кроме интеллекта и эрудиции, тётя Катя обладала умением варить невообразимо вкусный рассольник, от аромата которого плыло в глазах, а от вкуса хотелось совершать героические деяния, доказывая право на добавку. Тётя Катя смотрела, как он ест, и приговаривала что-нибудь наставительное, вроде «каждый поступок приближает будущее и определяет его».

Четырнадцатилетний Виктор сразу проникся к тёте Кате глубоким почтением, которое, совпав с началом переходного возраста, дало необыкновенный результат: он решил стать хорошим. Виктор сам, по собственной воле, разорвал дурные знакомства, преодолел порочное пристрастие к воровству и вымогательству и даже перестал ругаться матом. Уроки он больше не прогуливал, завуча слушался и почувствовал вкус к защите слабых. Успевал слабо, но честно старался, и учителя, удивляясь прилежанию бывшего хулигана, охотно поощряли его оценками.

Тётя Катя нравилась ему всё больше: её крепкая каштановая коса, тёмные глаза и красиво очерченные тонкие губы. В один из дней он бесхитростно признался ей в этом, и она, предвидя последствия, наутро повела его записываться в библиотеку, чтобы направить энергию в другое русло, если ещё не поздно. Сама она довольно много читала и имела свой вкус: европейцев во главе с Прустом презирала, к американцам под предводительством Стейнбека была благосклонна и снисходительна, а превыше всех ставила русских реалистов — Обручева, Беляева, Толстого и, конечно же, Ефремова. Поздно не было, бутон любви не раскрылся: Виктор забыл обо всём и с головой окунулся в фантазии. Но какие же они реалисты, тётя Катя? — спрашивал он иногда за рассольником. Типичные реалисты, ты посмотри на их язык. Виктор задумывался, как можно смотреть на язык, а тётя Катя рассказывала что-нибудь энциклопедическое, например, про Ивана Ефремова, который, по её словам, являлся реинкарнацией Иоанна Эфесского.

После школы он с приятелями за компанию поступил в радиотехнический колледж, измаялся физикой и математикой, но доучился: преподаватели любили его за честные старания, примерное поведение и принципиальное неучастие во всяких беспорядках и массовых прогулах. Его назначили старостой группы и смотрели сквозь пальцы на полное непонимание начал термодинамики и интегрального исчисления. Он бы может и понял, но на объяснения потребовалось бы не пять лекций, а пятнадцать индивидуальных занятий. Кому это надо? Зато он мог пятью словами утихомирить любого крикуна и баламута: к тому времени его могучие кулаки заколосились коричневым волосом и выглядели убедительно. Обычное для молодёжи гордое противопоставление себя системе для Виктора не существовало, он любил и принимал порядок свыше, воспетый реалистами. В особенности он восхищался «Туманностью Андромеды», с её сказочно-прекрасным миром коммунизма. Честные и цельные люди, увлечённые работой, отважно бросающие вызов трудностям, и как результат — цивилизация-мечта. В книге часто упоминалась тёмная Эра разобщённого мира — нынешнее время, и после прочтения романа понятие порядка у Виктора изменилось. Теперешний порядок, оказывается, был вовсе не порядком, а скорее попытками спасти свет свечи на ветру. Однако же, голову нельзя опускать! Действуя правдиво и правильно в рамках нынешнего порядка, мы приближаем идеал будущего — таков был его первый самостоятельный вывод.

3. В армии

Наконец учёба с невыносимыми сессиями кончилась, и наступила армия, простая, понятная и полная порядка. Его определили в военно-воздушные войска, и после учебки он попал на радиолокационую станцию, живописно раскинувшуюся среди густого елового леса. Дедовщина, которой обычно пугали, не была здесь слишком обременительной и заключалась в мытье полов, протирании от пыли экранов осциллографов и поливке цветов на клумбах и в горшках. Такие занятия вовсе не казались Виктору унизительными, наводить чистоту и ухаживать за растениями ему было по нраву. Отдать несколько часов в день на благо коллектива и родной страны — что может быть полезнее и приятнее? А на обед подавали гречку с грибами, которыми изобиловал лес, и лёгкое белое вино с близлежащего хутора. После обеда Виктор любил присесть на пригорке на бархатный мох, спиной к стволу, и смотреть в небеса. Не хватало только библиотеки, но зато был старшина Михаил, тоже большой поклонник приключений и фантастики, и они могли разговаривать часами: совместно восхищаться теми книгами, которые знали оба, и пересказывать друг другу читанные в одиночку. Михаил открыл Виктору братьев Стругацких, своих кумиров, и некоторые романы, например «Пикник на обочине», Виктор просил повторять снова и снова, как дети просят повторять полюбившуюся сказку.

А однажды в воскресенье, когда многие из боевых товарищей ушли в увольнение, и на станции почти никого не осталось, Михаил и Виктор после графинчика портвейна решили проверить, принимает ли их радар сигналы из космоса. Они до поздней ночи крутили ручки настройки, переключали тумблеры и, надев наушники, вслушивались в шёпот эфира. Был сухой треск, было загадочное прерывающееся пикание, была музыкальная передача на польском, но явных инопланетных посланий не было. Да и хрен с ними, с инопланетянами! В ту ночь Михаил и Виктор побратались. Они стояли нагими на лунной поляне, взявшись за руки, и смотрели друг другу в чёрные ночные глаза, и читали сначала устав, а потом оставили официальности и молча надрезали предплечья штыками, и смешали кровь.

Но всё-таки их пути постепенно разошлись. Болезненная безысходность Стругацких и непоколебимый оптимизм Ефремова — похожей была и разница между старшиной Михаилом и Виктором. Виктор почувствовал её, когда прошёл первый восторг. Михаил не понимал радости труда, и готов был все дни напролёт предаваться неге грёз и безделия. Михаил не верил в будущее, считал, что человек ещё не готов к радикально идеальному миру, что человек по сути своей низок. Это коробило Виктора, и на сверхсрочную службу он не остался.

4. Дальнейшая судьба

Решение о своей дальнейшей судьбе пришло к нему в полупустой пригородной электричке, на которой он возвращался из армии домой. Мимо пролетали винокурни и виноградники, сияло солнце, порхали и пели пеночки. Он высунул в окно раскрытую ладонь и наслаждался упругостью ветра. В вагон зашла девушка-контролёр, совсем молоденькая, с густыми светлыми кудряшками. Приготовив военный билет, Виктор любовался ею и ждал, пока она подойдёт. Надо разговориться, думал он. Но девушка застряла в конце вагона, препираясь с тремя подростками-безбилетниками, которые отвечали ей всё громче и грубее, пока наконец не перешли к прямым оскорблениям:

— Вали отсюда, сука, пока в голову не дали!

Одинокие пассажиры-пенсионеры робко блестели очками.

— Если не желаете платить штраф, будьте добры выйти на ближайшей станции! — звонкой и непреклонной сталью звучал её голосок.

Один из подростков встал и схватил её за локоть. Виктор тоже встал, приблизился.

— А тебе чего, матросик? — нагло спросили подростки. — Идёшь своей дорогой, и иди!

Виктор попытался пристыдить ребят, объяснить им, что деньги, вырученные за билеты, идут на содержание железной дороги, ремонт локомотивов, зарплату машинистам, но те только издевательски смеялись. Тогда он крепко взял самого громкого юнца за руку, сел рядом и сказал, что отвезёт его к маме. Подростки набросились на него, но он с лёгкостью одолел их одной левой и велел сидеть смирно. Милиция или мама, выбирай? Тот снова заерепенился, стал лупить руками в огромную грудь Виктора, но, получив крепкую затрещину, понурился и затих.

— К маме… — всхлипнул он.

Вот тогда Виктор и решил, что будет работать в милиции. Ментоом? — удивились родные и друзья. Фу! Но Виктор, не жалея слов, пояснял каждому свои побуждения. Хватит уже жить прошлым! Коррупция давно искоренена, разве вы не знали? Справедливость и порядок, отвага и мужество, честь и честность. И редко кто оставался равнодушным, разве что самые чёрствые, заплесневелые сухари, холодные циники и подлецы, впрочем, таких знакомых у Виктора не водилось.

А на контролёрше Сашеньке он женился. Сашенька оказалась вовсе не стальной, а напротив — игривой резвушкой, охочей похохотать. Она уже была замужем, но совсем недолго и без детей, за каким-то скверным человеком. Свадьбу сыграли на славу, в родной Сашенькиной слободе, в подарок получили стиральную машину и много денег. Мёдом потекло семейное счастье, и Виктор нарадоваться не мог — какая Сашенька справная мастерица, какая весёлая да ласковая, совсем как тётя Катя. Скоро пошли детушки, один одного милее да краше, попрыгунчики, но впрочем вдумчивые. Виктор взял за правило читать всей семье вслух перед сном «Туманность Андромеды», чтобы ни на день не терять в жизни правильного ориентира. Деткам нравился командир звёздных экспедиций Эрг Ноор, а Сашеньке нравились сцены про любовь, в такие моменты она откладывала шитьё и трогательно бралась ладошками за лицо.

5. Чем отличается?

Он уже доедал рассольник, ложкой по стеклу, когда входная дверь негромко скрипнула. Снова кто-то из штатских, свои так не ходят, свои с хохотом и топотом.

— Кто там? — он поставил банку с супом в ящик стола и встал, торопливо заправляя рубаху.

Та самая девочка в красной куртке, лет десяти, серьёзная. Стала в проёме двери: здравствуйте.

— Здравствуй опять. Что у тебя? Случилось что-то?

— Дядя Витя, вы верите в Бога?

— Нет, в Бога я не верю. Как тебя зовут?

— Вероника. А в золотую рыбку верите?

— Нет, тоже не верю. Вероника, если у тебя есть ко мне дело, то говори. На просто пообщаться у меня сейчас времени нет, — он нахмурился, склонил голову, напряжённо-нетерпеливая поза — поймёт, дети такое очень хорошо чувствуют.

— Дядя Витя, вы вот ни во что не верите, и мне тоже конечно не поверите, но я — воплощение Абсолюта! Я пришла, чтобы сделать вас счастливым. Я хочу выслушать ваши желания.

— Давай, давай, Вероника, иди, с мальчиками об этом поговори, а я уже старый, у меня у самого дети такие, как ты, да и занят сейчас очень, — он подошёл и легонько подталкивал её к выходу.

— А это видели? — она достала из широкого кармана диск с белой обложкой. Виктор скептично взглянул: негр и белая девушка наклонно летят в сидячем положении, руки подняты, как будто сдаются правосудию. Филип Гласс, Эйнштейн на пляже, опера!

— Аааа! — Виктор в восторге щёлкнул пальцами. — Вот оно! Наконец-то! Та самая мелодия!

— Ван-ту-фри-фо, ван-ту-фри-фо! — напела она, — Правда же?

— Так, ну-ка, что ты об этом деле знаешь? Давай, рассказывай, садись сюда, — он взял диск, а Веронику усадил на диванчик, — Ты этого человека знаешь? Грабителя? Откуда у тебя диск?

— Я знаю всё, что захотите, дядя Витя. Абсолют, понимаете?

— Вероника, давай без шуточек. У тебя родственники в этом гастрономе работают, например? Мама — продавщица?

— Продавщица, но не в гастрономе! И мама здесь вообще ни при чём. Смотрите, раз не верите.

Она помахала рукой, и за письменным столом вдруг стукнули, выдвигаясь, ящики, и оттуда стали взлетать диски, зависая и покачиваясь в воздухе. По алфавиту, спокойно отметил Виктор. Раньше у него не бывало галлюцинаций, и теперь он не вполне понимал, что нужно делать. Он украдкой дотронулся пальцем до носа, проверяя координацию. Диски выстроились в круг и повели медленный хоровод вокруг лампы под потолком, покачиваясь и поблёскивая. К ним присоединилась и банка с рассольником, ложкой о стекло. Виктор молча выглянул в окно — знакомый двор, берёзки, кусты, пятиэтажки, тучная дворничиха — во сне, например, так подробно не бывает. Чем отличается сон от галлюцинации?

6. Сон

— Ну хорошо, если вам так спокойнее, думайте, что это сон и галлюцинация! Тогда тем более — чего упрямиться? Просто расскажите, что вам нужно для счастья! — Вероника поелозила на диване, как будто у неё чесалась спина.

Действительно, почему бы и нет? А может даже польза будет. Вот например Менделееву таблица во сне приснилась. Забавно — получается, я заснул? Разморило от супчика? И сейчас сижу за столом, голову на руки, и снится всё это. Хорошо.

— Хорошо, а как его зовут?

— Грабителя? Саша Стекло. Стекло — потому что Гласса очень любит, а гласс переводится стекло.

— Не знаю такого Саши. Он уже привлекался?

— Пока по мелочи, велосипеды, мобильнички, тетрисы.

— Тетрисы?

— Ну тетрисы, ну дядя Витя! Вы что ли не знаете тетрисы?

Виктор хмыкнул, он не знал никаких тетрисов. Но это же сон, правильно?

— А где его найти, ты тоже знаешь?

— Дядя Витя, вам не кажется, что мы теряем время?

— Не теряем! Считай, что мне это для счастья необходимо — преступника найти и изобличить. Кому-то деньги нужны, кому-то слава, а мне, например, вот такое!

Она кивнула и назвала адрес. Сурово сдвинув брови, Виктор засобирался: согнал складки рубашки назад, нацепил наручники, пристегнул кобуру. Сколько этот Стекло там ещё пробудет? До вечера, дядя Витя, можно не торопиться, давайте лучше дальше о счастье. Нет, нельзя терять ни минуты. Почему? Ну как почему, да хотя бы потому, что он например может весь коньяк выпить или с рук сбыть, и улик не останется. Пошли; ты погуляй, а я съезжу проверю адрес. Нет, я с вами! Ну хорошо, почему бы и нет, мы же во сне, пусть едет со мной. Перед выходом Виктор нащупал в кармане документы, ключи и по-хозяйски осмотрелся: диски и банка всё так же вели под потолком хоровод, кипятильник из розетки выключен. Порядок.

Они дошли до остановки и минут пять ждали трамвая. Виктор отмалчивался, то и дело проверяя реальность мира: трогал край куртки, глубоко вдыхал воздух, шевелил пальцами в ботинках. Почему трамвай, а не телепорт, дядя Витя? Нам пока на телепорты проездные не выдали. В трамвае он усадил Веронику на первое сиденье, а сам внимательно прислушивался к звонку, к дрожи поручней, к ускорению и замедлению, к бархатному мужскому голосу, объявляющему остановки.

7. Саша Стекло

Поплутав во дворах, они вышли к нужной пятиэтажке, задорно раскрашенной после капремонта. Какой номер квартиры, говоришь? Ага. Третий подъезд, первый этаж направо — глаз у Виктора был намётан.

— Ты подъезды умеешь открывать?

— А как вы думаете?

Кодовый замок тут же послушно пикнул. Жди здесь, Вероника. Нет, я с вами. Дверь направо была старенькая, с потёртым коричневым дерматином. Виктор позвонил. Тишина, потом смутный шорох — изнутри явно подошли и наблюдали. Виктор постучал согнутым пальцем в глазок: откройте, милиция!

— Ордер есть? Без ордера не открою, — гнусавый голос изнутри.

— Придётся ломать! — да, почему бы и не сломать?

Виктор ждал ответа несколько секунд, а потом вдруг осознал свою ошибку — квартира-то на первом этаже! Выпрыгнет и уйдёт! Надо было подкрепление брать, дурак, расслабился совсем. Он отступил на шаг, отстранил Веронику, и с размаха ударил ногой чуть пониже ручки — трах! Косяк сухо расщепился, и дверь распахнулась, хлопнув по стене. Из глубины коридора на него двинулась тучная пожилая женщина:

— Ты что творишь, тварь?! — она толкнула его руками в грудь, — Ты что, паскуда, делаешь? К живым людям в дом вломился!

Под ногами шуршали конфетные фантики.

— А ну, мать, говори, откуда конфеты?

— Не твоё ментовское дело! В магазине купила! На последнюю пенсию! А кто мне теперь дверь ставить будет? Ах ты гад!

В комнате звякнуло стекло, и Виктор рванулся туда, но женщина схватила его за куртку и не пускала. Виктор был сильнее, оторвал её руки, переборол, вырвался, вломился в комнату. Рама настежь, ковёр, початый коньяк на телевизоре. Снаружи, по осенней листве, неровно убегал прочь Саша Стекло. Виктор подскочил, перекинул ноги за подоконник, сел, пружинисто спрыгнул. Удачно. Стой! Стрелять буду! Стой! Виктор мчался следом, настигая. Обречён, не уйдёт далеко в тапках. И правда, тапка слетела, и Саша оступился, упал. Виктор налетел, навалился ему на спину, заломил руки, щёлкнул наручниками.

— Что ж ты, дурак, думал уйти? Давай вставай.

Они поднялись, тяжело дыша, красные.

— Вперёд.

Сзади их нагнала Вероника.

— Мы теперь куда?

— В тюрьму его повезём, куда ж ещё.

Они минут пять ждали трамвая, Виктор заглядывал Саше в лицо, но тот отводил злые глаза, глядя то в светлое небо, то в даль улицы. В трамвае Виктор усадил его к окну, Веронику — напротив, а сам стал рядом. Пассажиры косились на них, Вероника жевала конфету и разглаживала фантик, Саша мрачно смотрел в окно. Виктор, положив ему руку на плечо, уговаривал, утешал:

— Саша, у тебя впереди ещё целая жизнь! Не отчаивайся. Что было, то было, ошибки исправимы. У тебя есть потенциал, Саша. Ты же совсем не уголовник, поверь мне, уж я-то навидался. Вот даже оперу например взять: все блатные слушают итальянцев, а ты своей дорогой пошёл. Нет, брат, это не твоя жизнь. Сейчас прими наказание, как мужчина, а потом начинай новую.

8. Подтолкнуть!

Водворив угрюмого Сашу Стекло в тюрьму, они вернулись в отделение. Виктор вымыл кипятильник после рассольника и заварил чаю, а Вероника выложила на стол горку трофейных конфет-трюфелей. Виктор неодобрительно посмотрел, но промолчал. Длится и длится, думал он. Может, это и правда не сон? Разве во сне моют кипятильник, например? Жарко. Он открыл форточку, и в неё тут же залетел оранжевый кленовый лист. Славная осень!

— Знаешь, Вероника, я очень большой поклонник братьев Стругацких, ты их не знаешь? Так вот, я раньше сильно восхищался их фразой «Счастья всем, и пусть никто не уйдёт обиженный». Это очень известная была фраза, её сказал герой в конце романа. Очень хороший роман. Он загадал такое желание, понимаешь? И я много думал над ней, много лет. И хоть любить я их не перестал, но теперь понимаю, что в этом афоризме заключено большое противоречие. А именно, вторая часть фразы как бы намекает — счастья не только всем, но и каждому. А разве такое возможно? У каждого свои желания, и они могут друг другу мешать! — всё это он сказал с некоторым вызовом.

Но Вероника только дёрнула плечиком. Она сняла куртку и в серой кофточке с ромбами выглядела совсем худенькой. Он воспринял её плечико как несогласие и объяснился:

— Например, я хочу жениться на Кате, но Катя этого не хочет, она хочет замуж за Мишу. А Миша — он и вовсе любит Сашу. Это же очевидно!

— Ничего не очевидно.

— Нет, я не имею в виду, что Миша обязательно должен любить Сашу. Очевидно — что желания могут противоречить одно другому!

— Саша роза, Саша мак, Саша одуванчик, Саша, я люблю тебя, жаль, что ты не мальчик! — продекламировала Вероника, подняв руку и двигая фантиком в такт рифме. — Желания давайте, дядя Витя.

— А что, разве мы торопимся? Сейчас будильник зазвенит, и я проснусь? Нет уж, погоди. Раз ты мне приснилась, то я имею право говорить с тобой, сколько влезет! — и он улыбнулся, подчёркивая шутку. — Пока мы катались в трамвае, я более-менее обдумал. Так вот, продолжаю. Желания могут противоречить. И поэтому счастье каждому быть не может, только всем.

— И?

— И всё. Счастье лично для меня мне не интересно. Я хочу счастья для всех, то есть равных и прекрасных условий. А дальше уж пусть каждый сам решает, чего ему хочется, и трудится, и достигает.

— Это ваше желание? Ок, я не против. Что я должна сделать?

— Сейчас я объясню подробно. Так вот, ещё больше, чем Стругацких, я люблю Ефремова, слышала о таком? Не слышала. У него есть роман о будущем, и там показано, как оно должно быть — по-правильному, по-настоящему. Всё человечество там — дружное братство, шагнувшее на новую ступень жизни, без неравенства, без войн, без эгоизма. Там счастливы абсолютно все, каждый себя нашёл. Как в сказке, но очень реально. Ефремов — настоящий реалист. Понятное дело, сразу такое не получится, даже если на готовое посадить — народ не готов ещё. Но можно облегчить путь, подтолкнуть!

Вероника не перебивала. Понимает она? Ребёнок же, — думал краем мыслей Виктор — или делает умное лицо? Но продолжал. Во-первых, нужно предотвратить ядерную войну. Потому что в любой момент может долбануть — мало ли что не так пойдёт, слово за слово, и ракеты полетят, а потом уже не остановишь. Можем мы это сделать? Чтобы, например, бомбы и ракеты остались как были, чтоб подозрений не вызывать, но уже не взрывались? И вообще чтоб атомный распад, например, не происходил. Можем? Да-да, можем, дядя Витя. Ну тогда давай прямо сейчас! Ок. И что? Уже? Так быстро? Ну да. Я всё что хотите могу сделать. Вероника развернула ещё один трюфель. Погоди, погоди, совсем выскочило из головы, а атомные станции! Они может электричество дают для больниц или ещё для чего! Могут люди погибнуть, тысячи смертей! Не волнуйтесь, дядя Витя, электричество осталось. Правда? Какая же ты молодец!

9. Глобальные замыслы

Виктор на радостях поднял конфету, пригладил хвостик фантика, но положил, сладкое он не любил. Тянется и тянется сон! И хорошо, пусть тянется, такой не каждую ночь приснишь. А ту квартиру я запомнил, проснусь и сразу же туда, к Саше Стекло, арестую наяву.

— Дальше. Дальше у нас, как говорят в рекламе, три в одном: проблема экологии, проблема нищеты и проблема перенаселённости. Всё загажено — и воздух, и вода, и почва! Каждый десятый голодает, ресурсов не хватает на всех. Лучшие земли переполнены и истощены. Исчезают животные, растения, всё сжирают корпорации. Верхушка жиреет, а миллиард — за чертой бедности. Ну что я тебе рассказывать буду, это даже в школе объясняют.

— Не объясняют.

— Ну и зря! Но даже если и не объясняют, то ты-то должна знать. Короче говоря, я придумал рецепт. — Он сделал паузу и для удобства выпростал рубашку. — Мы должны увеличить Землю.

Вероника молчала, и он стал пояснять:

— Увеличить площадь Земли раз в десять. Новые моря, океаны и материки. Много пресной воды, мягкий климат, плодородные почвы. И пусть люди расселяются, пусть забудут о проблемах, пусть работают и строят. На тысячу лет хватит. Но тяготение должно остаться прежним! И орбита вокруг Солнца! — поспешно добавил он, опасаясь, что Вероника поторопится. — Ты вообще подожди, ничего не делай, давай сначала подробно обсудим.

— Ну, дядя Витя, вы выдали! — удивлялась Вероника, но было видно, что идея пришлась ей по вкусу. — С тяготением, конечно, будут проблемы… Поменять гравитационную постоянную? Вы представляете, что будет с Солнечной системой? И с галактикой вообще? Или сделать внутри планеты пустоту, чтобы масса сохранилась?..

Виктор, невинно опустив глаза, наливал себе чая, даже не думая ввязываться в дискуссию о небесной механике — физику он не понимал никогда. Чаинки стремительно кружились, опускаясь на дно кружки. Осваивать космос — великое дело, но оно никуда не убежит. Рано ещё. Пока что можно пойти по более простому пути, раз возможность появилась. Ефремов бы поддержал! Интересно, он любил чай или кофе? Вот бы его сюда, вместе мы бы такого придумали! Он бы Веронике понравился — добрый дедушка, как Дед Мороз. А желание есть желание, сейчас она повозмущается, а потом всё сделает.

— Ладно, допустим, — сказала она. — Но ещё сложнее — геометрия! Чтобы площадь Земли увеличилась в десять раз, нужно увеличить её диаметр в три раза. В таком случае все существующие материки сместятся и исказятся! Что будет с дорогами, трубопроводами, коммуникациями? Они даже по дну океана проходят, вы в курсе? Желаю море счастья и океан любви, но только в океане смотри не утони!

— Ну, можно же места найти безлюдные? Вот там пусть и искажается форма. Или по морю, например. А дороги и коммуникации достроить! Я вот как подумал: когда Земля увеличится, нынешние материки пусть остаются неподвижны относительно северного полюса. Получится, всё новое пространство вылезет там, где сейчас южное полушарие, вокруг Антарктиды, грубо говоря. Понимаешь?

— Ок. Пускай. Но вам не кажется, что корпорации снова всё захватят?

— Подавятся! — оптимистично заверил Виктор. — Надо сделать так, чтобы им не везло. Ты же можешь управлять удачей? Божественное провидение? Пусть корпорации остаются, но всё у них будет через пень-колоду. Сплошная невезуха! Без жертв, конечно, но по важным мелочам. А мелким компаниям чтоб везло. А отдельным людям — вообще пёрло! Это будет справедливо.

— Да, дядя Витя, от вас я таких глобальных замыслов не ожидала!

Вероника уже не возражала, а только весело смеялась, показывая большие зубки, и довольный Виктор с азартом продолжал:

— И очень важно предусмотреть, чтобы всё очень аккуратно расширилось, никаких землетрясений, цунами и прочих радостей. Чтобы никто ничего и не заметил поначалу — только когда самолёты там полетят и корабли поплывут. И то надо моряков предупредить, чтобы побольше припасов брали, дорога-то дальняя. Например, расставить на воде указатели: «Внимание! Далее пролегают неизведанные земли». Представь, всем найдётся, чем заняться, и учёным, и производствам, и строителям, и фермерам. Кому охота будет воевать? Эх!

И Виктор вдруг представил себя на одном из кораблей-пионеров, и даже зажмурился от удовольствия. Колумб, открывающий новые земли!

10. Колумб

Из форточки дунуло свежим ветром, тёплый солнечный луч лёг на лицо. Счастье уже здесь! Покой, солнце, воздух, ароматный чай. Просто представлять всё то, что я ей наговорил — счастье. Что решает реальность?

Комнату качнуло, горячая капля пролилась из кружки, обжигая руку, и Виктор раскрыл глаза.

Море!

Море впереди, во весь горизонт. Качнуло, ударило, зашипело белой пеной, мелкие капельки долетели и расплылись на брюках. Палубный настил из светлой лиственницы, стальной фальшборт, скамеечка. Виктор в волнении встал, снова обжёгся чаем, поставил кружку на скамью, бросился, схватился за брус планширя. Пена плеснула в лицо, холодная, солёная! Рядом стояла Вероника: ну как вам, дядя Витя? Он обернулся: широкая надстройка, матросик в высокой рубке, машет рукой. Сдуреть. Это что же?

— Следующий сон?

— Ок, дядя Витя, сон — значит сон. Но даже немножко обидно, стараешься-стараешься, а вы — сон.

— Буй, товарищ капитан! Буй прямо по курсу! — встревоженно кричал матросик, высунувшись из рубки.

Это он мне? Виктор сдвинул фуражку, чтобы почесать, и пальцы не узнали форму козырька. Снял: белая, капитанская! Массивный, потёртый бинокль на груди, приятно обрезиненный. Подкрутил окуляры. Действительно, буй: «Внимание! Далее пролегают неизведанные земли».

— Полный вперёд!

Вероника подмигнула ему: молодец, дядя Витя! Он бодро взбежал по лесенке, придерживая фуражку. Координаты! Вытянувшись в струнку, рулевой рапортовал, что приборы отказывают, но ориентировочно сорок градусов южной широты, если по-старому. Сколько дней мы уже в пути? Двадцать восьмые сутки, сэр! Идём отлично, четырнадцать узлов! Виктор нахмурился: двадцать восьмые сутки. Сашенька! Убьёт меня. Но рулевой продолжал: сэр, в кают-компании разговора с вами ожидает супруга! И они поспешили вниз. В кают-компании между комодом и иллюминатором стоял сиреневый телепорт, и оттуда жалобно смотрела Сашенька.

— Сашенька!

Она протянула полные руки. Остановка «Поликлиника». Поодаль толклись любопытные, заглядывали. Подбежали доченьки, запищали: папа, папа, можно нам к тебе? Нет, миленькие, здесь сильная качка, морская болезнь! Поберегите животики, вот когда приплывём, тогда уж. Витенька, как ты? Пойдём домой, хотя бы на полчасика, покушаешь! Ты так похудел, осунулся! Нет, Сашенька, капитан не может оставить судно. Возьми хотя бы супчика! И она протянула завёрнутую в тёплый платок кастрюлю. Рассольничек! Виктор с мужественным выражением принял кастрюлю, задержав её руки в своих. Приблизили лица: твёрдый морской поцелуй. Прощайте, мои славные, доплыву до берега — приду в увольнение! Береги себя, Витенька! Руки разомкнулись, телепорт погас.

Виктор отдал приказ всем матросам собраться и попробовать рассольника. А рулевому и вперёдсмотрящему он отнёс суп самолично, и подменил каждого на пять минут, чтобы спокойно покушали.

11. Новая родина

Склянки отбили полдень, отбили полдник. Полдничали сладким: йогуртом, мармеладом и маленькими крекерами в форме ромашек. Сытые матросы мерились силой, напруживали мускулы, вращали волосатыми лапами якоря из мартеновской стали. Виктор прохаживался по баку с бокалом портвейна и словарём морских терминов, потом раскурил сигару и лёг на шезлонг рядом с Вероникой. Она улыбнулась, приложила ладонь козырьком, привстала. Скоро приплывём, дядя Витя.

— Земля! Земля!

Виктор ринулся в рубку. Море просветлело, на горизонте неторопливо ширилась длинная зелёная полоса. Он согнал штурмана и сам сел к эхолоту. Чистое, ровное дно, но не торопиться. Средний вперёд! Они входили в тихую полукруглую бухту. Виктор всматривался в берег, у воды кирпично-песчаный, вглубь — густо зеленевший пышными дубами. Это не дубы, дядя Витя, это хлебные деревья. А есть их можно? Конечно, поэтому так и называются. В двух кабельтовых стали на якорь и спустили шлюпку. Матросики гребли, Виктор заряжал браунинг на случай диких леопардов, Вероника опустила руку и вела пальцами по прозрачной воде.

Шлюпка зашуршала по песку и стала. Виктор с плеском спрыгнул, спугнув крабов, и на колких пятках — засидел — заковылял к берегу. С ближних деревьев вспорхнула стайка пёстрых птичек и, беспорядочно крича, скрылась в чаще. Ура, ребятки, твёрдая почва! Наша новая родина! Он прошёл пятнадцать шагов и с силой воткнул древко флага в песок. Бриз подхватил и развернул красно-зелёное полотно. На знамя Стыда и Совести равняйсь! Смирно! Матросики отдали честь, спели гимн и стали собирать каменную горку, чтобы зафиксировать флаг — основу первого форта.

Тем временем Виктор уже ступил на траву и приблизился к хлебному дереву. Вблизи оно вовсе не походило на дуб, скорее уж на каштан с плодами-переростками. Он взялся за гладкий лист, потянул ветку вниз, а Вероника подскочила и схватилась за один из зелёных пупырчатых шаров, размером с её голову. Плод легко сорвался, и она, с трудом удержав его, торжественно протянула добычу Виктору. Подошли шкипер и штурман с ружьями на плечах — они намеревались углубиться в лес и пострелять кроликов или куропаток, но хлебное дерево превозмогло. Они сказали, что лучше всего его жарить. Набрали ещё плодов, вернулись на берег и развели огонь. Матросики уже собрали камни, вахтенные телепортировались с теплохода, боцман, лоцман и юнга приплыли наперегонки, и все вместе расселись вокруг костра широким кольцом. Круглые плоды жарились на углях, как большие картошки, и по вкусу оказались тоже картофельными. Утолив голод, пустили по кругу бутылку хереса, потом ещё одну, а потом до полуночи по очереди травили солёные морские истории.

12. Беландия

Виктор проснулся раньше всех. Было прохладно и сыро, солнце уже встало, но пока не выглянуло из-за деревьев. Он зябко, с дрожью зевнул и поднялся, похрустывая суставами. Опустившись на корточки у кромки воды, умылся, прополоскал рот и рассмотрел своё отражение. Щетина сильно отросла, но для сурового первооткрывателя это даже хорошо. Виктор по-хозяйски обошёл бивак, укрыл Веронике плечи плащ-палаткой и растолкал кока, раскинувшего во сне руки-ноги как морская звезда. Готовь завтрак, братец, а я ненадолго отлучусь, в город, новости узнать. Он бросил в телепорт жетончик и выбрал на терминале ближайшую к своему дому остановку — «Поликлиника».

Толстые дворники в стёганых ватниках — и как им не жарко? — лениво сметали листья в кучи. Тишина, только стук каблуков по каменной плитке. Машин ещё не было, но Виктор даже сейчас чувствовал отвыкшими лёгкими городскую гарь. Ничего, скоро всё переменится! Телепорты, новые континенты, много чистого воздуха!

В подъезде витал аромат рассольника, а в квартире он сгущался до осязаемости. Прислонившись к двери, Виктор с облегчением закрыл глаза и глубоко вздохнул — дома. Сашенька была уже на ногах и хлопотала: раскатывала тесто, шинковала морковь, посыпала мукой противни и утирала пухлой рукой румяный лоб. Витенька! Она обняла его за шею, оттопыривая мучные пальчики, чтобы не испачкать китель, и нежно поцеловала. Доплыли? Доплыли, родная. Ах, какие молодцы! Тебе тут президент звонил, оставил номер, нет-нет, ты сначала покушай, всё равно ещё рано! Как ты похудел, Витенька! Худющий морской волк!

Виктор выпил стопку коньяка, съел пару пирожков с капустой и приступил к завтраку: валованы, тарталетки, грибной кокот и большая миска рассольника сосметаной, вприкуску с чесноком. Что у вас? — спрашивал он, сопя, чмокая и утираясь салфеткой. Сашенька щебетала, подкладывала Витеньке канапе, поправляла чёлку, подтыкала юбку, а потом включила новости. По телевизору передавали горячее: орбитальная съёмка со спутников завершена; на Земле обнаружено более ста новых материков; ассамблея ООН заседает круглосуточно; Ватикан снаряжает эсминец с миссионерами; политики, экономисты и социологи разрабатывают методику справедливого расселения; рок-звёзды дают благотворительные концерты; опасные вирусы и ядовитые змеи пока не обнаружены. Пробило девять, и Виктор набрал номер президента, пора просыпаться.

Аа, старший прапорщик Виктор К? Помните меня? Я Василий, заходил к вам в отделение накануне выборов, а теперь вот президент. Помню, как же, я тоже за вас голосовал! Вот и отлично. Послушайте, Виктор, как оно там? Волшебная страна, просто волшебная, пляж песочный, прямо на берегу хлебные деревья, а по вкусу — как картошка. Что вы говорите, неужели правда? Ладно, давайте коротко о главном: пока ООН заседает, мы по своим каналам пролоббировали вопрос, и тот материк, на котором вы высадились, будет нашей государственной территорией. Вы его уже видели на орбитальной фотографии, нет? Размером с Австралию, по форме — как креветка. Давайте, осваивайтесь там! Ваши первоочередные задачи — исследование ресурсов и постройка аэродрома. Помочь пока можем только людьми — крупные предметы через телепорт не пролазят, самолёту с грузом сесть негде, вертолёт не долетит. Ну, подумаем ещё. Кстати, есть идеи по названию нашего материка?

И тут на Виктора снизошло название, которым он впоследствии очень гордился: Беландия.

13. Экспедиция

В тот же день президент выступил по телевизору и кинул клич: все неравнодушные — на освоение Беландии! Каждый несёт с собой, что может, от лопаты до фотоаппарата! Труды оплачиваются не деньгами, но наделами земли с правом передачи по наследству! И в телепорты хлынули толпы добровольцев с кирками и мотыгами. Поднатужившись, за неделю выстроили взлётно-посадочную полосу, возвели радиолокатор и с радостными криками встретили первый самолёт. Самолёт нарезал десяток кругов над материком, географы составили карту и принесли в штаб Виктору. Поводив пальцем по горам и низинам, он воздел его и сказал: главное сейчас — это электричество. Какую электростанцию построим? Тепловую, например? Солнечную? Или гидро? Геологи переглядывались с геодезистами, тёрли бороды и затруднялись однозначно ответить. Виктор велел им взять экономистов и подумать вместе, а сам, не теряя времени, снарядил экспедицию в центр Беландии.

С ним вызвались идти Саша Стекло, вставший на путь исправления, и Михаил, старый военный товарищ, в прошлом старшина, а ныне профессиональный следопыт. Они притопывали новенькими армейскими берцами, встряхивали рюкзаками и торопили Виктора нетерпеливыми взорами. Виктор медлил, отдавая бесконечные распоряжения: в лагере не мусорить, пластиковые отходы собирать в контейнеры, например, при работах надевать перчатки во избежание мозолей, нужду справлять централизованно в одном месте. Да разве за всем уследишь? Зато задержка оказалась неожиданно полезна: из зоопарка вместо коня, который не пролазил в телепорт, прислали пони. Вероника захлопала в ладоши, обняла его за шею и не хотела отпускать, а уж тем более грузить поклажей. Как его зовут? Гиацинт, отвечал зоотехник с любовью. Зоотехник рассказал, что пони любят яблоки и морковку, а редис им лучше не давать, пучит. Его авторитетом удалось убедить Веронику, что труд украшает копытных, и на Гиацинта нацепили запасы сладостей, бурдюк с пресной водой и тележку с телепортом.

Наконец выступили. Впереди бесшумно скользил отважный Саша Стекло с сосновым посохом, следом шагали Виктор и Вероника в пробковых шлемах, с кедровыми палками, за ними цокал копытами выносливый Гиацинт, а замыкал колонну храбрый Михаил с буковой дубиной наперевес.

К полудню прибрежная хлебная роща сменились разлапистыми елями с густым подлеском. Местами приходилось продираться через заросли, и Саша Стекло неутомимо махал мачете направо и налево. Виктор придерживал Веронику, чтобы та не лезла под летящие сучки и ветки. В три сделали привал — на поляне, окаймлённой кустиками черники с одной стороны и малинником с другой. Саша Стекло курил на корточках и сетовал, что изрядная доля прелести пропадает из-за телепорта. Он выпустил в его сторону струю дыма. Разве ж это геройство, когда в любой момент можно вернуться? Эх мы, горе-конкистадоры… Его не слушали. Гиацинт пробовал на зуб шишки, Вероника лакомилась ягодами, а Виктор и Михаил пытались сориентироваться по карте и компасу.

14. От лица человечества

К вечеру потянуло свежестью, и они неожиданно вышли на высокий, обрывистый речной берег. Ели расступились, открывая вид на необычайно широкую гладь воды, спокойную, неспешную, с вытянутыми по течению жёлто-зелёными осенними островами. Как назовём реку, друзья? Эль Греко, предложил Михаил, в честь моего любимого художника. Наверняка эта река очень длинная, как тела на его картинах. Всем очень понравилось название, а Саша Стекло сложил рупором руки и крикнул в речные просторы: Эльгрекооо! И в честь первого открытия была откупорена бутылка шампанского.

Разбили бивак. Виктор собрал хворост и развёл костёр, Михаил натянул палатку, а Саша Стекло спустился с котелком вниз, к воде. Вода оказалась необычайно вкусной, даже сладкой, но слишком холодной, чтобы купаться. Вероника сняла с Гиацинта поклажу, расчесала ему гребнем гривку и повела вдоль берега, искать поляну с сочной травкой, а вскоре вернулась с известием о лисичках. Уже начинало темнеть, и медлить было нельзя. Все вместе поспешили за ней, и за четверть часа набрали по полному лукошку самых разных грибов — подосиновиков, подберёзовиков, дубовиков и рыжиков. При свете костра был сварен суп и приготовлен кокот, а Саша Стекло даже предложил засолить грузди на зиму, но Виктор сказал, что сейчас у экспедиции другие задачи, лучше на обратном пути. Утолив голод, они выпили горячего шоколада и забрались в спальники. Лезть в палатку никому не хотелось — воздух был спокоен и чист, звёзды сияли, большие и близкие. Саша Стекло и Михаил почти сразу устало засопели, уснули, а Виктор, не в силах отделаться от беспокойства, шепнул Веронике:

— Когда же я проснусь?

— Дядя Витя, ну какой же вы зануда! Это не сон!

— А как проверить? Мне нужны доказательства!

— Очень просто. Посмотрите на руки! Видите? Вот. А во сне вы не сможете их поднять и посмотреть, сколько ни старайтесь.

И тут Виктор поверил, и восхитился.

Но ему всё равно не спалось. Закинув руки за голову, он смотрел в звёзды и думал о Веронике. Получил я счастье? Да. Теперь я спокоен. И уверен, что с каждым днём будет всё лучше и лучше. Не забыл ли чего? Если и забыл, то это только на пользу. Надо трудиться, а не на готовенькое. И ему замечталось, какой станет Беландия через пару десятков лет: ухоженные поля в низинах, солнечные электростанции на плоскогорьях, просторные города в изгибах рек, исследовательские центры, обсерватории, музеи, концертные залы — и всюду улыбки, смех, счастливые лица.

Утром, пока Саша Стекло и Михаил зевали, варили кофе и пекли грибной пирог, Виктор сказал Веронике, что ей пора. Они включили телепорт и перенеслись к поликлинике, а оттуда пошли пешком к школе. Всё было как всегда: стайки девочек, отряды мальчишек, степенные учителя географии с портфелями. Он вёл её за руку, как папа.

— Вероника, спасибо тебе от лица человечества! Ты выполнила свой долг. Теперь никто не сможет сказать, например, что Бог создал нас и покинул. Теперь всё будет хорошо. И не нужно больше никого делать счастливыми по отдельности. Теперь всё само наладится. Теперь тебе можно развоплотиться, стать обычной девочкой, как раньше. Иди и учись, Вероника, это моё последнее желание. Если будешь учиться, то даже простым, смертным человеком всего достигнешь! А те, кто учиться не хотят, часто попадают в дурную компанию, а то и в колонию, это я тебе как профессионал говорю. Поверь, я плохого не посоветую. Может, кто и думает, что мы, милиционеры, только дубинками махать умеем, но ты-то знаешь!

Глава 10. Владимир, школьник

1. Устрашающее начало

Вероника! Странно, кто это её ведёт? Такой большой и бородатый, весь в хаки, как спецназовец. Нет, он пионер, как и все настоящие мужчины теперь! У неё же не было папы? А мой не захотел поехать, говорит, что и дома дел хватает. Думает, что его министры и портфели важнее. Сбежать бы туда! Там всем дают такие куртки, и такие берцы, и пистолет. А когда враги нападают, то автоматы! Если предложат выбирать, то попрошу HK416, самый суперский немецкий автомат! Они спросят, откуда я знаю про него, а я скажу: я ещё много чего знаю. Или может у них уже есть военные лучемёты?

Класс наполнялся, до начала урока оставалось несколько минут. Владимир отвернулся от окна, сел, достал учебник по математике и тетрадь. От нечего делать он стал обрисовывать ручкой цифры таблицы умножения на задней стороне обложки. Когда вошла Вероника, он, как всегда, сразу почувствовал. Увидел не глядя, боковым зрением. Её силуэт был чётче и ярче всех остальных фигур, сливающихся в неразборчивую кашу. Почему-то налегке, без рюкзака.

— Привет!

Не поднимая головы, Володя буркнул «привет» и продолжал рисовать. Когда она приходила, он каждый раз сжимался и ждал от неё чего-то, каких-то особенных слов, которые куда-то позовут, всё изменят, и начнётся настоящая жизнь.

— Дай мне какой-нибудь учебник и тетрадку, я положу для вида, я рюкзак забыла.

— Как ты могла забыть рюкзак? — он порылся у себя и протянул ей английский язык. — Ведь он большой? Забыть можно только что-то маленькое!

Она перевернула учебник названием вниз, чтобы было незаметно.

— А кто это с тобой был, я из окна видел?

— Это дядя Витя, — и она собиралась что-то добавить, но её перебили.

— Вован, ручка запасная есть?

Владимир сделал вид, что не слышит, но Санёк, курносый и наглый, толкнул его в плечо: глухой, ручку дай! Пришлось лезть за ручкой, а потом сразу начался урок, и Вероника ничего не успела рассказать. Зазвенел звонок, и в тот же миг, как всегда, появилась Александра Александровна. Дети не раз проверяли, ожидает ли она звонка возле двери специально, но она никогда не стояла там, появлялась в начале коридора, целеустремлённо шла и входила в дверь точно со звонком. Она вообще никогда не стояла — или шла, или сидела.

— Так. — сказала Александра Александровна, утвердив на столе чёрный портфель. — Кто не подготовил домашнее задание — поднимите руки!

Устрашающее начало действовало безотказно — все испуганно замерли, боясь пошевелиться и обратить на себя внимание. Правило было таким: кто сам признавался в невыполнении задания, получал двойку, кого уличали — получал единицу. Но поскольку большой разницы между двойкой и единицей никто не видел, все рассчитывали на удачу и ни за что не признавались.

— Так. — сказала Александра Александровна, утверждаясь на стуле и открывая журнал. — Вова. Давай ты.

2. Вова

Возможно, Александра Александровна называла его Вовой из желания быть поласковее, но выходило наоборот — Владимир терпеть не мог «Вову». Ему не нравилось даже звучание «Во-ва» — круглое, глупое, подходящее не пятикласснику, а недоразвитому слюнявому младенцу, пустившему под себя лужу. Не говоря уж о Вовочке, герое неисчислимых анекдотов, которым Владимира при каждом удобном случае дразнили. Как-то раз, когда Владимир опоздал на первый урок, историю, и под строгим взглядом завуча шёл к парте, кто-то вполголоса, но внятно рассказал один из них: «Вовочка, ты почему опоздал? Я обкакался, честное слово!» Даже через год Владимир холодел и сжимал кулаки, вспоминая, какой поднялся хохот, вой и улюлюканье. Смеялась даже завуч, а ведь она добрая! Его дразнили неделю. А что он мог сделать? Только мечтать о РПГ — ручном противотанковом гранатомёте — один выстрел из которого мог разнести полшколы! Он стрелял реактивными ракетами! РПГ, конечно, взять было негде, но с тех пор Владимир выходил из дому на четверть часа раньше, чем следовало, и никогда не опаздывал.

Время от времени Владимир пытался добиться от одноклассников правильного и полного обращения, или хотя бы короткого «Влад», но это ему так и не удалось. Чтобы вбивать свои желания в головы, нужно обладать силой! Иногда ему удавалось шантажировать двоечников возможностью списать у себя уроки, но этого хватало на час, а потом дети продолжали звать его Вованом, Вовкой и Вовчиком, кому что нравилось. Папа предлагал ему называть детей в ответ такими же обидными прозвищами, мама предлагала игнорировать «Вову» и не отзываться. Но оба способа не приводили ни к чему, кроме драк и ответного игнорирования. Потерпи, сынок, когда мы с папой ходили в школу, нас тоже дразнили. Всех дразнят! А как бы ты хотел, чтобы тебя звали? Влад. Влад? Влад — это же сокращение от Владислав, а не от Владимир! — объяснила мама. Не очень понятно, ведь Владислава можно сократить и до Славы, но мама не обманет, а чужого ему не нужно, и он перестал хотеть зваться Владом.

Анекдоты про Вовочку он ненавидел, и ненавидел вообще все анекдоты. Ум и серьёзность — вот что он ответил бы, если бы его спросили. Хотя отличником у него не получалось быть, мешали рассеянные ошибки, но он втайне считал себя самым лучшим во всём. Иногда, в минуты неуверенности, он спрашивал у мамы: я хороший? Конечно, ты очень хороший! — отвечала мама, и он верил, и успокаивался. Родители вообще не придирались к нему по мелочам и часто хвалили, но всё-таки окончательно искоренить сомнения можно было только делом. И он надеялся, что однажды, возможно очень скоро, ему представится случай всем всё доказать.

3. Папа и мама

Папа Владимира в прошлом был композитором-авангардистом, сочинял малопонятные музыкальные эксперименты в духе сериализма, не пользовавшиеся популярностью, кроме разве что разудалого Концерта для притопа с оркестром. Поэтому после Дня Стыда и Совести, воспользовавшись возможностью, он подался в политику, получил мандат депутата и стал партийным функционером ПСС, с видами на портфель кабинета министров. Владимиру этот портфель представлялся не таким, какой носят за спиной первоклашки, а чёрным и прямым, с отделанными сталью уголками, с множеством потайных карманов и двойным дном для пистолета. Войти в кабинет министров мог не каждый, а только обладатель такого портфеля. Министры садились за круглый стол с микрофонами, ставили рядом портфели и совещались, каким оружием уничтожить вражеские эскадры. Недаром папа мечтал попасть в этот кабинет!

Мама была по образованию дизайнером и занималась батиком, делая на шёлке копии картин известных живописцев, точнее даже не копии, а фантазии на тему, «инспайэд пэйнтин», как она говорила. В её комнате стоял целый книжный шкаф с альбомами репродукций, и Владимир, оставаясь дома один, тайком штудировал их в поисках обнажённых женщин, погружаясь заодно в историю искусств. Кроме художеств, мама умела печь замечательно вкусные пироги с виноградом, и каждую субботу Владимир с папой соревновались, кто больше съест, после чего проигравший отправлялся в магазин за кока-колой.

Несмотря на то, что и папа, и мама были далеки от точных наук, а может и благодаря этому, они благоговели перед математикой и физикой и пытались привить Владимиру интерес к ним. После зарплаты папа приносил домой то микроскоп, то дальномер, то спектрометр, и, поставив несколько опытов, они вооружались отвёртками и разбирали устройства на запчасти, чтобы разобраться в принципе действия. Собрать приборы назад часто не получалось, но папа считал, что главное — это научный дух. Владимир охотно проникался научным духом, и хотя школьная математика была далека от домашних опытов, она ему нравилась, а физику он с нетерпением ожидал в следующем году.

Мама считала нужным поощрять успехи подарками — и когда он получал несколько отличных оценок подряд, вела его в отдел игрушек в супермаркете. Он подолгу простаивал перед полками, тщательно выбирая и сравнивая. Больше всего по вкусу ему были тематические наборы, например «Спецназ против террористов», «Ниндзя против терминаторов» или «Киборги против мутантов» с тщательно изготовленными фигурками героев, разнообразным оружием и продуманной техникой. Стоили они недёшево, но мама знала, что Владимир бережёт свои вещи и никогда не отказывала. И комната Владимира постепенно заполнялась воинственными персонажами, ежевечерне ведущими тяжёлые междоусобицы.

4. Перед сном

Перед сном, наслушавшись металла и замерев под тяжёлым одеялом, Владимир мечтал быть киборгом — наполовину человеком, наполовину роботом. Чтобы в висок был вживлен модуль спутниковой связи и лазерный прицел, а в плечо — крупнокалиберный пулемёт, желательно с разрывными пулями. Или ещё круче — пулями со смещённым центром! И антигравитационный ранец в спине, чтобы летать. И, конечно, мощную защиту, толстую, но не тяжёлую. Мутантом тоже очень хорошо быть — у них кожа, как броня, пули рикошетом отскакивают и летят обратно во врагов! Но мутанты зелёные как жабы, это противно. И больно, когда тебя облучают, чтобы ты мутировал. И киборгам больно, когда голову разрезают, чтобы подключить к мозгу микрочипы. Сверлят в черепе четыре дырки, перепиливают между ними перегородки, и получается дверка в голову. А пулемёт в руке? Это значит нужно достать из руки кость и вместо неё встроить ствол. Ужасно больно! Тогда уж лучше сразу плазматрон, если такую боль терпеть. Стреляет раскалённой плазмой, из которой состоят звёзды!

Ещё Владимиру представлялся специальный сканер, инфракрасный и ультрафиолетовый, позволяющий видеть в полной темноте. И у этого сканера была особая кнопка, включающая режим «без одежды». Одежда просвечивалась, становилась почти прозрачным облачком, и все люди оказывались голыми. Люди о сканере не догадывались и вели себя как обычно, а Владимир, спрятав оружие, осторожно шёл по улице и разглядывал прохожих. Взрослые не привлекали его и даже пугали, и он сворачивал к школе, к знакомым девочкам. Они были такие красивые и странные, как в маминых альбомах, и передвигались в сантиметре над землёй, потому что обувь тоже просвечивалась. Навстречу шла Вероника, и он краснел, отводил глаза, хотел свернуть, но она уже замечала его и ловила взгляд. И он поспешно отключал сканер, облегчённо улыбаясь. И все вокруг куда-то сворачивали, вдруг пропадали, и они оставались одни. Вероника клала тонкую ладошку ему на предплечье, туда, где вспучивался плазматрон, и гладила. Больно? Пытаясь почувствовать, как это будет, он приподнимал коленями одеяло и гладил себя по руке.

Что делать с Вероникой дальше, Владимир не знал, он включал антигравитационный ранец и взмывал в облака, где уже сгущались армады врагов. Прорвавшись сквозь свистящие пунктиры пуль, он врывался в гущу противников, весь в синем пламени от атмосферного трения, и враги, узнав его, сталкивались, роняли оружие и со значительными потерями отступали на базу. Трусили от одного только имени: Владимир.

5. Урок математики

Сказать прямо, чтобы Александра Александровна не называла его Вовой, Владимир робел. Во-первых, его бы дружно обсмеяли, во-вторых, Александра Александровна запомнила бы такую дерзость и отомстила отметками, так он думал. Он пошёл к доске, стараясь иметь независимый и недовольный вид, для чего сутулился и шаркал ногами по полу. Александра Александровна зачитала задачу из домашнего задания, и он стал писать решение на доске. Так, так, — приговаривала Александра Александровна, — правильно, правильно. Владимир понемногу приободрялся, но тут сухой цилиндрик мела вдруг хрупнул, раскололся надвое, и оба куска полетели на пол и поскакали под учительский стол, оставляя на полу белые следы. Владимир наклонился было лезть за ними, но массивные ноги Александры Александровны смутили его — попросить её встать или молча подвинуть? Пока он мешкал, послышались смешки. Александра Александровна велела ему вернуться к доске и достала из портфеля новую пачку мелков.

— На. А если одной рукой не можешь удержать, держи двумя!

Хахаха! — грохнул класс. Им только повод дай поржать, — злился Владимир. Он знал, что злость ведёт к ошибкам, и повысил внимание, и дописал задачку правильно.

— Молодец. Голова думает. Но руки дырявые, сутулишься, ногами шаркаешь — настоящий пенсионер! — класс гоготал. — Садись. Кто следующий?

Все съёжились, затихли и больше не смеялись, но Владимир вернулся на место униженным и злым. Он вызывающе повернул голову к окну — всё равно сегодня уже не вызовут. К доске пошёл Миша, за ним Саша. Владимир, не отрываясь, смотрел в окно, на качающиеся верхушки каштанов, и ненавидел школу. Что я здесь делаю? Дурацкие уроки! Пока открываются новые материки, мы здесь сидим. Слишком мирное время, всё решают в министерствах, а воевать боятся. Появились новые континенты, а никто даже не удивился — как будто в магазине появились новые пельмени! Скука. Владимир покосился на Веронику, но она что-то писала, прикрыв рукой. От нечего делать он раскрутил ручку, достал из неё пружинку и, сжимая, катал между пальцами, пока на них не появились розовые бороздки.

Вдруг Вероника тронула его за локоть и подвинула сложенный вдвое листок в клеточку. Записка? Что там? От волнения перестав дышать, он быстро взял, раскрыл, прочёл: «Володя, что тебе нужно для счастья?»

Немного разочарованный — хотя он не смел даже помыслить те слова, которые ему хотелось бы прочесть — он вставил пружинку обратно, скрутил ручку и стал обдумывать ответ. Снова эти девчачьи тесты, гадания и дневники! Но интересная игра. Какой у неё красивый почерк. Нет, что тут думать! «Хочу, чтобы была война», — написал он крупно и подвинул листок назад Веронике.

6. Государственные интересы

И тут же рамы задрожали от пульсирующего рёва и свиста пропеллеров. Вертолёт! Вертолёт садится в школьный двор! Александра Александровна нахмурилась и встала. Все вытянули головы к окнам, а Владимир храбро приподнялся и видел отлично, как берёзки гнуло и трепало мощными воздушными струями. Здоровенный, явно военный, весь в пятнах хаки, он с трудом помещался в школьном дворе, и сел только со второго захода, пристроив хвост на дорожке к стадиону. За выпуклым стеклом кабины пилоты в шлемах и тёмных очках показывали друг другу большие пальцы, а из откинувшейся сзади платформы к школе бежал крепкий штурмовик в тельняшке, перетянутой ремнями и обоймами.

Александра Александровна велела всем сидеть тихо, а сама пошла узнавать, что случилось. Дети зашептались, загомонили. Вероника тронула Владимира за локоть: ну, как тебе? Пока он соображал, как странно совпали записка и этот вертолёт, вернулась Александра Александровна, за ней взволнованно вошёл директор школы, а за ним, нагнув стриженую голову под косяком двери — крепкий штурмовик.

— Владимир! — вызвала Александра Александровна, как будто снова к доске. Владимир поднялся, сердце колотилось. — Вот он.

— Владимир, — резким голосом, привыкшим приказывать, обратился к нему штурмовик. Глаза — холодная сталь, на бритой щеке — старый шрам, серый от времени. — Владимир, извини, что отрываю тебя от занятий, но дело срочное и нешуточное. На границе Беландии произошёл вооружённый конфликт, грозящий перерасти в масштабные военные действия. Стране требуется твоя помощь! Вылетаем прямо сейчас, собирай портфель. Александра Александровна, прошу простить за нарушение учебного процесса. Государственные интересы.

Владимир сел, поставил на колени раскрытую сумку, но от ошеломления не мог пошевелиться. Одноклассники повернули к нему вытянутые белые лица. В мёртвой тишине было слышно, как тикают крупные командирские часы на волосатом запястье штурмовика. Наконец, найдя силы, Владимир сгрёб учебники и тетради в сумку, отчаянно глянул на Веронику и зашаркал по проходу.

— А можно мне тоже? — с завистью пискнул Санёк с задней парты.

— Нет, — отрезал штурмовик. — Только Владимир.

Провожали всей школой. Старшеклассники с букетами хризантемам выстроились на крыльце в шеренгу, завуч поднимал знамя, торопливо перебирая верёвочку на флагштоке, а первоклашки прилипли к окнам изнутри, плюща о стекло сопливые носы. Учительский состав фотографировался на память у переднего шасси вертолёта, вахтёрша тётя Катя утирала рукавом ватника глаза, повара бежали с прощальным шоколадным тортом и сахарными булочками, девочки из хора вскарабкались на скамейку и пели грустную песню о любви и расставании. Директор откашлялся в микрофон и со слезами в голосе произнёс торжественную речь о героях, конец которой заглушили раскручивающиеся вертолётные винты.

7. Корпорация Agle

— Куда мы летим? — спросил Владимир штурмовика, когда вертолёт качнуло, и берёзки за иллюминатором уплыли назад и вниз. За шумом винтов он сам с трудом услышал свой голос, и повторил громче: — Куда мы летим?

— Сейчас на аэродром, оттуда на самолёте в Беландию. Ребята передали, что взлётная полоса после стычки не повреждена, и они ждут нас, — он отвечал серьёзно, как равному. — Будем знакомы, я — Михаил, капитан штурмовых десантников, а это — Алекс, технический специалист особого подразделения.

Алекс кивнул квадратной головой и протянул руку. Он был в свободном штатском костюме с узким галстуком, но его чёткие движения и худое сосредоточенное лицо не оставляло сомнений о военности.

— Твоё личное оружие, — Михаил положил Владимиру на колени увесистую чёрную кобуру.

Дрожащими пальцами Владимир раскрыл: Беретта 92! Настоящий Беретта!

— Обращаться умеешь?

Владимир горячо закивал.

— Вряд ли тебе придётся им пользоваться, но положено иметь на крайний случай, такие правила, — тут вертолёт тряхнуло, и у всех щёлкнули челюсти. — Теперь о деле. Общая картина такова: Корпорация Agle вышла из тени и намеревается взять под свой контроль все новые материки, в том числе и нашу Беландию. Слышал об Agle? Результат слияния нескольких гигантов компьютерной индустрии. Базируются в США, но недавно заявили о своей полной автономности. У них невероятные ресурсы и самое новейшее вооружение. Несомненно, что они готовились к военным действиям уже давно — и теперь значительно опережают по оснащённости и США, и Россию, и Китай.

— И что, все молчат? — Владимир не выпускал, баюкал Беретту, и его рукоятка уже приятно нагрелась.

— Не молчат, но говорю же: они значительно опережают. Сбито уже больше десятка американских истребителей, потоплено два российских ракетных крейсера. У них невероятная техника: гигантские боевые роботы, против которых бессильно современное оружие.

Владимир сглотнул. Михаил хлопнул его по плечу, открыл шкафчик позади себя и взял оттуда банку энергетического напитка: угощайся. Владимир угостился, и тут качнуло, тряхнуло — сели. Алекс открыл дверь и спрыгнул вниз первым, за ним Михаил со связкой автоматов за плечом, последним — Владимир. Ветер, простор, бескрайний бетон аэродрома. Лобастые боинги медленно разворачивались у дальнего терминала. После полумрака вертолётного нутра солнце слепило. Подбежали стюардессы в синем, на нелепо высоких каблуках, с термосами и пирожными-картошками. Михаил отказался: нет времени! Нам туда — он махнул в сторону огромного АН-124, возвышавшегося над пассажирскими боингами, как десантник над детьми. Потом оглянулся и всё-таки взял одно пирожное у семенящей сзади стюардессы, с силой прожевал, запил глотком кофе.

— Но чем я могу помочь? — Не голос, а писк! Владимир покраснел. Этот мучительный вопрос давно просился наружу изо рта, а теперь, когда в придачу таким голосом, его точно отправят назад в школу.

Но тут впервые заговорил Алекс. Придерживая от ветра отвороты пиджака, он нагнулся на ходу к Владимиру и сказал, как о чём-то обыденном:

— У нас тоже есть боевые роботы. И ты будешь управлять одним из них.

8. Дальняя дорога

Вблизи АН-124 казался ещё больше, чем издалека, огромным, как дом. Трап был крут, и Владимиру приходилось почти карабкаться, высоко поднимая коленки. Он видел, как с длинных приземистых тягачей выгружали неразборчивые под чехлами громадные механизмы и по наклонной платформе со стороны хвоста поднимали их в брюхо самолёта. Это они и есть, боевые роботы! Как в том самом японском мульте! И как я буду им управлять?? Их встретил пилот и проводил в салон с кожаными креслами. Михаил сел к столу и развернул бутерброды. Хочешь? А ты хочешь? Ну как знаете, а я подкреплюсь.

— Сейчас у нас на вооружении две модели боевых роботов, — начал объяснения Алекс, закидывая ногу на ногу и закуривая. Он предложил сигарету Владимиру, но тот только немо качнул головой от неожиданности. Хотя он уже немного умел курить! Надо было брать! Но с другой стороны, может это такая проверка? — Так вот, есть пилотируемые роботы, серии Б, и беспилотные, серии В. Пилотируемыми, как ты понимаешь, управляют люди, а беспилотными — искусственный интеллект.

— Но… — но Алекс поднял руку, останавливая вопрос.

— Зачем вообще нужны пилотируемые, ты хочешь спросить? Видишь ли, искусственный интеллект намного превосходит человеческий и по мощности, и по точности, и по объёму памяти, но у него есть одна безусловная слабость — чрезмерная склонность к анализу и размытая мораль. Странно слышать? Да, и тем не менее. А в бою, Владимир, интеллект и безошибочность очень важны, но ещё важнее — способность быстро и чётко принимать решения. И твёрдо знать, что хорошо, а что плохо.

Алекс сделал значительную паузу. Михаил, пользуясь моментом, распечатал коробочку с рахат-лукумом и угостил сначала Владимира, потом Алекса. Владимир, силясь понять сказанное, откусил тягучий кусочек, внутри вкусно хрустнул грецкий орех. Колыхнулась бархатная штора, и в салон почтительно заглянул пилот с докладом об окончании погрузки — прикажете приступать ко взлёту? Михаил дал добро. Алекс, отряхнув пальцы от сахарной пудры, пристегнул ремень и продолжил:

— Поэтому оптимальным решением является бригада из пяти-десяти беспилотных машин под командованием одного человека в роботе серии Б. Сейчас у нас на борту один Б, новенький, для тебя, и два опытных бойца серии В.

— Но… — Владимир ожидал, что его снова прервут, но в этот момент самолёт тронулся, покатился, и Алекс с Михаилом подались к иллюминатору, широко раскрыв глаза. — Но я же ничего не умею!

— Ничего особенного и не требуется. В стрелялки на компьютере играл? Вот и здесь то же самое — клавиатура и джойстик. Разгоняемся, сейчас взлетим. Ух, пошёл, пошёл! Красота!

— На высоте, где небеса так сини… — процитировал задумчиво Михаил.

— Снега хранят мой одинокий след, — подхватил Алекс и дружески пихнул Владимира. — Владимир, продолжай! Не знаешь? Эх ты! А это? Зарницы лик, как сновиденье, блеснул — и в темноте исчез… Тоже не знаешь? Ну даёшь!

— Ладно, Алекс, он ещё всё узнает. Давайте поспим лучше. Надо отдохнуть — дорога дальняя, а впереди бой.

Они опустили спинки кресел, позевали и пожелали друг другу и Владимиру сладких снов. И, закрыв глаза, сразу же захрапели. Храп мешал, и Владимир долго не мог уснуть. Он ворочался в наклонном кресле и так, и этак, и удивлялся, что взрослые спят днём. Только маленьких укладывают после обеда! Он не спал днём уже несколько лет и гордился этим, а теперь стало непонятно. Он смотрел в иллюминатор на проплывающие мимо длинные космы облаков, и ему было неспокойно — а вдруг я не справлюсь с боевым роботом? Там, наверное, куча кнопок и приборов, и скорости нужно переключать, как в машине, и сцепление? Нет, невозможно терпеть этот храп! Владимир достал из рюкзака плеер и заткнул уши. Взвыли гитары, взревел солист, бешено застучали ударные. Ничего, я быстро научусь. И вы у меня попляшете! — думал он сонно о Корпорации.

Самолёт вздрогнул, качнул крылом — то ли воздушная яма, то ли корректировка курса — и Алекс с Михаилом перевернулись на другой бок. Владимир вынул наушник — храп стих, можно было спать.

9. Тревога!

— Тревога! Тревога! — красная лампочка гудела и моргала, пилоты бежали по гулким железным лестницам, Владимир тёр заспанные глаза. — Тревога! Корпорация атакует! Угроза класса «воздух»! Два вражеских робота справа по борту!

Михаил, с базуками в обеих руках, бежал вместе с пилотами, а Алекс тряхнул Владимира за плечо: пойдём! Нельзя терять ни секунды! Как раз потренируешься. Они спустились в транспортный отсек, где пилоты уже стягивали чехол с одного из боевых роботов, скалой лежащего на полу. Белоснежный, блестящий, с широкой грудью и сильными голенями, с золотым номером на плече: Б-24. Лица его не было видно, и Владимир с замиранием подумал: похож ли он на меня? Они обогнули предплечье толщиной в рост Владимира и остановились под мышкой.

— Люк здесь, — Алекс указал на изогнутую стальную пластину. — Открывай. Скорее!

— Что? Я? Уже?

— Давай, давай! Видишь чёрный кружочек? Посмотри в него правым глазом. Правым, а не левым!

В кружочке ничего не было видно, как в дверном глазке, если смотреть снаружи, но внутри робота вдруг тоненько зажужжало, и пластина стала сдвигаться.

— Отлично, он тебя узнал! По сетчатке. Давай, влезай, по ходу разберёшься! — и Алекс хлопнул Владимира по спине.

Сирена завывала, пилоты бежали, брови Алекса сурово хмурились — отступать было некуда. Владимир полез в люк. Лаз был тёмным, мягким, стёганым, как одеяло, и кончался уютным диванчиком с широким монитором перед. Ничего лишнего, только клавиатура и джойстик, как и обещал Алекс. На мониторе виднелись переборки потолка, а по бокам горели зелёным индикаторы повреждений, уровня горючего и остатка боеприпасов. «Навигатор приветствует тебя на борту Б-24, — сказало бесполым голосом сбоку. — Перейти на ручное управление?» Да! Владимир устроился на диване и сжал джойстик. Корпус робота задрожал, изображение на мониторе дёрнулось. Эй, осторожно! Не вертись! Самолёт не переверни! — доносились еле слышные писки пилотов снаружи. Открывай отсек! Сбрасываем его! — резкий тенор Алекса.

Накренилось, захрустело, лязгнуло — и переборки на мониторе мелькнули, сменились кувыркающимися облаками. «Автоматическая стабилизация положения! Пуск двигателей!» Владимир поспешно нажимал кнопки, все подряд, пробуя реакцию робота. Ага, вот это масштаб, вот это движение, вот это смена оружия, вот это перезаряд, ой! Корпус вздрогнул, откуда-то из правого плеча вырвалась красная ракета и устремилась в пространство, оставляя за собой вытянутую спираль пара. И тут же ослепительная вспышка, грохот! «Вражеский робот уничтожен! Прямое попадание!» Но ведь я случайно нажал, даже не целился! «Ему не повезло, подвернулся».

Сзади уже заходил второй робот Корпорации, чёрный, яростный, мстительный. Владимир разворачивал машину по лихой дуге, но тот открыл огонь на опережение, бронебойными патронами. Синий дым наполнил кабину. «Повреждён основной двигатель!» Владимир ловил врага в прицел и жал на кнопку до боли в пальце, но струи пуль уносились мимо, не достигая. Ещё! Ещё! Чёрный робот ушёл выше, в облака, и Владимир рванул за ним. «Требуется срочная посадка! Нарушена целостность топливной системы!» Ещё чего! Вперёд! Но из облаков показался развернувшийся чёрный и, пока Владимир перезаряжал обоймы, выпустил в него сразу две смертоносные ракеты. Вниз! Вниз! Уши заложило от скорости, кажется, одна мимо. Треск и скрежет! Последнее, что он увидел на мониторе — это горящие гневом лица двух беспилотников серии В, мчащихся ему на подмогу.

10. Стальные спицы

Очень хотелось и пить, и писать одновременно. Толстые, сухие губы, язык заполняет весь рот, еле поворачивается, глаза открываются со скрипом, с мелким песочком. Светлая стены, нежно-зелёные простыни. Больничная палата. Девочка в белом халате, в белой шапочке, с голубым взглядом. Склоняется, протягивает стакан ледяной фанты. Апельсиновая сладость, пузырьки в нос — поперхнулся, закашлялся. Оранжевые капли. Где здесь туалет? — выдавил, закрыв песочные глаза от стыда. Писай, писай, не бойся, там под тобой кювета. Он задрожал от унижения и гордости, сорвал покрывало, сбросил ноги на пол. Оборвались капельницы, полились прозрачные струйки, выстрелило болью в колени. Но он встал, пошёл — шаг, другой. Восторг во взгляде меддевочки. Исподлобья на неё — и она послушно упорхнула за дверь. Раковина за полупрозрачной сиреневой шторкой, но всё же не кювета. Попил, пописал и чуть не упал от слабости.

— Держись! — русый мальчик с соседней койки. — Теперь у тебя вместо костей стальные спицы. Как у меня. Сначала больно, а потом нормально.

Назад, к кровати — дойти, дойти, не рухнуть! Героические два метра. Упал ничком в наволочку. Тоненькие ворсинки, пахнет стиральным порошком.

— Стальные спицы? — промычал он. — Серьёзно?

— Не бойся. Это клёво!

— Ну… Получается, мы теперь киборги?

— Почти что! Но голову пока не трогали. А я бы хотел!

— А откуда вообще это всё? Откуда у нас боевые роботы? Я думал, по правде такого не бывает…

— Ха, — русый мальчик с гордостью поднял подбородок. — Секретные лаборатории Тракторного завода! Глубоко-глубоко под землёй! Я там был, прикинь? Там круто, станки такие здоровенные, как дома. Я видел, как их собирают, так что всё знаю. Против наших боевых роботов никто не устоит! У Корпорации быстрые процессоры, зато слабая броня. Но надо спешить! Слышал последнее донесение разведки? Agle готовит машины нового поколения! Поэтому надо спешить.

— Куда спешить?

— Уничтожить Корпорацию! Ты что, не понимаешь?

— Ты тоже управляешь роботом?

— Конечно! А больше всего люблю бомбить. Если б ты видел, как я разобрался с тем танковым взводом! Ха! Копошились, как тараканы, а сделать ничего не могли. Одному башню под корень снесло, она оторвалась и прямо во второго — хрясь!

— А почему взрослые не управляют роботами?

— Потому что у нас реакция лучше! Ты что, совсем ничего не знаешь? Я…

Открылась дверь, и русый мальчик умолк. Кто там? Владимир повернул голову и порозовел — Вероника! Она присела на краешек кровати, взяла его за руку холодной ладошкой:

— Как ты? Спи, спи, уже почти ночь, у тебя совсем режим сбился. Закрывай глаза, спи, — и она ушла.

Свет погас, мирно тикали часики, но он не мог заснуть — её прикосновение прохладно сияло на коже, как свет луны. Русый мальчик, в темноте брюнет, пускал на подушку каплю из приоткрытого рта, лунный луч скользил по стене, по сиреневой шторке. В. ВЕ. Каждая буква её имени казалась наделённой особым смыслом, таинственным и счастливым. Он мечтал, чтобы она сидела рядом с ним сейчас, смотрела в глаза, чтобы чёлка падала. Мечтал, как он покажет ей своего робота, как он могуч и послушен, как они окажутся вместе в мягком стёганом лазе, близко-близко, прижавшись друг к другу. В груди что-то сладко-щекотно переворачивалось, хотелось плакать от радости и тоски. Я никогда, никогда не усну! Останусь навсегда здесь, под лунным лучом, со следом её ладони.

А наутро она уже ждала его, тихонько разговаривая с русым. Владимир пошевелился, и они повернулись к нему. Давай ноги! Надо натереть их регенерирующим гелем! Он сдвинул в сторону одеяло, подтянул штанины пижамы и дёрнулся от ужаса: толстые фиолетовые шрамы от колена до стопы. Ничего, ничего! Она втирала прозрачный с пузырьками гель в его ноги, и было совсем не больно, и шрамы тускнели, истончались. Изредка она поднимала голову и улыбалась ему. А где мой Беретта, ты не знаешь? У меня пока, я тебе потом принесу.

Потом они вышли в сад. Шлось уже значительно легче, но она мягко поддерживала его за локоть. Вероника рассказывала о здешней больнице — военный госпиталь при южно-африканском отделении штаба командования — и каждое её слово казалось жизненно важным, необычайно значительным, но при этом смысл тёк мимо, и он слышал только голос, драгоценный звук. И напрягал бицепс, и волновался — чувствует она или нет? Они сели на лавочку, жёлтые листья летели, падали на колени, и он смотрел, как двигается в такт словам кончик её носа, и впервые осмелился подумать это слово — любовь.

11. Тревога!

— Тревога! Тревога! — красная лампочка гудела и моргала, врачи бежали по стерильным коридорам, а Владимир и Вероника вскочили с лавочки. Над садом с рыком пронёсся клин беландских истребителей.

— Корпорация снова вторглась в Беландию! — сурово сказала Вероника, хмурясь двумя вертикальными морщинками. — Мы должны дать им отпор! Иди, Владимир, твой робот отремонтирован и готов к бою. Отомсти им!

Из-за ограды ему уже махал русый мальчик. Владимир заковылял к калитке, потом пошёл быстрым шагом, потом побежал — боль исчезла напрочь. «Как они посмели! Смерть, смерть!» — гневно думал он на бегу. За садом на круглой бетонной площадке стояли ряды роботов, подрагивающих от боеготовности. Его команда, белоснежный Б и два серых В, подняли руки в нетерпеливом приветствии. Наконец он увидел лицо своего Б — худое, серьёзное, с глубокими глазами и покатым лбом. Похож на меня или нет? Бегом, бегом, люк, мягкий стёганый лаз, диванчик, клавиатура и джойстик. Монитор осветился. Соседние роботы взлетали по очереди, один из них, красный, сделал круг, показал большой палец — тот русый мальчик! — и взмыл в небо острой спиралью.

— Доложи обстановку, Б-24!

— Agle атакует форпосты Беландии. Они пустили в ход своё новейшее оружие: летучие танки с антигравитационными двигателями. Уничтожен аэродром и вертолётная база. ПВО держится и не подпускает их близко к командному центру. Есть жертвы среди обслуживающего персонала.

— Поехали!

Двигатели взревели, от скорости заложило уши. Мелькнуло побережье, потянулись океанические просторы. Скорее, скорее! На горизонте — вспышки, алые сполохи. Приближение! Летучий танк, кровожадно вращая гусеницами, атаковал красного боевого робота — молниеносно выпускал клешни-секаторы. Ближний бой, ракетами нельзя! Владимир на лету перевернулся ногами вперёд и выжал джойстик до предела. Со страшным скрежетом он врезался ногой в башню танка, и тот хрустнул, потерял равновесие и закувыркался вниз. Всплеск, фонтан воды, облако пара! Так тебе!

— У тебя послушать есть что-нибудь, Б-24?

— Разумеется, командир, — и завизжали гитары, заколотился ритм, захрипел мрачный вокал.

Со всех сторон ужеслетались чёрные точки летучих танков, и Владимир рванул дальше, к Беландии, чтобы соединиться с основными силами. Красный мчался за ним, отстреливаясь ракетами. На горизонте уже показался зелёный берег, но им наперерез двигался невероятно громадный летучий танк, настоящий флагман. Он с шипением выпускал раскалённые лазерные лучи и веером разбрасывал шипастые мины, хаотично вертящиеся и наверняка смертельно опасные. Владимир принялся расстреливать мины из пулемёта — взрыв, взрыв, взрыв! — а вражеский флагман тем временем надвигался, закрывая небо, и стремительно росли точки рядовых танков. Красный робот палил из всех пушек, но броня флагмана была слишком крепка. Силы неравны! — понял Владимир, нервно откупоривая банку кока-колы. Но рано было отчаиваться! На помощи спешили два верных беспилотника серии В, они притормозили рядом и открыли сосредоточенный огонь из лучемётов в самую уязвимую точку флагмана — топливный бак. Броня поддалась, стала плавиться, и флагман, чуя опасность, спрятал лучи, отступил.

И они ринулись дальше, на прорыв, сбивая летающие танки десятками и сея панику среди врагов. Ура! Беландия! Навстречу им уже спешили новые боевые роботы, и они развернулись, дали совместный залп, и силы Корпорации вздрогнули и остановились.

12. Подкоп

После обеда поступила оперативная информация: Беландия блокирована. Корпорация Agle перешла от активного нападения к осадной тактике и окружила непокорный материк непроницаемым силовым полем. Прорваться сквозь него не смогли ни торпеды, ни даже боевые роботы. Физики рекомендовали направленный ядерный взрыв, но их предложение отклонили как экологически опасное.

— Откуда у Agle столько энергии на силовое поле? — недоумевал Михаил, а Алекс объяснил, что Корпорация использует энергию вращения Земли.

Все замолкли, напряжённо размышляя. Кто-то качал ногой, кто-то крутил пальцем локон, кто-то тёр нос или мочку. Андроид-официант обносил гостиную подносом с мармеладом, маленькими конфетками и приглашениями на поэтический вечер.

— А что, если сделать подкоп? — придумалось Владимиру.

Алекс и Михаил переглянулись, просветлели лицами и вызвали по видеосвязи физиков и химиков. Учёные посовещались и подтвердили: да, подкоп сделать можно, главное, рыть его поглубже, чтобы между подкопом и силовым полем оставался слой земли.

— Все на земляные работы! — отдал приказ Михаил, вставая и отодвигая мармелад. — Мы прорвёмся сквозь блокаду, проникнем в штаб Agle и уничтожим их главный компьютер!

Место для подкопа выбрали на северном берегу, за рощей хлебных деревьев, неподалёку от высокой базальтовой скалы. На скале для отвлечения внимания начали возводить решётчатую конструкцию угрожающего вида, как будто для нанесения термоядерного удара по силовому полю. Андроиды трудились на скале, собирая и тут же разбирая решётки, а любопытные летучие танки Корпорации кружили сверху, пытаясь разглядеть, что против них затевают. Люди тем временем тихо и быстро рыли подкоп в песке у самой воды. Чтобы лопаты не блестели на солнце, их густо закоптили над костром из старых резиновых сапог.

Пока взрослые копали, Вероника и Владимир прогуливались вдоль края силового поля, переливающегося бледной радугой, как мыльный пузырь. Вероника вела по нему веточкой, и за ней оставался тонкий голубоватый след, маленькие гибкие молнии. Владимир старался не дышать, слушая, как похрустывает и проминается песок под её босыми ногами. В голове не было ничего, кроме слова «люблю», огромного, светящегося и наверняка заметного снаружи.

— Если бы мы шли так возле школы, нас бы уже задразнили, — пошутил он, чтобы пригасить слово.

— Тили-тили-тесто, жених и невеста! — засмеялась Вероника и взяла его за руку. — Я полечу с тобой.

13. Прорыв

Подкоп был уже почти готов, разогревались двигатели, проверялись боекомплекты. Владимир, не зная, как отреагируют Михаил и Алекс на участие в операции Вероники, крадучись проводил её к люку в Б-24. Робот заметил, как они, пригибаясь, пробирались к нему под мышку, и коротко кивнул, одобряя.

Владимир нырнул в тёмный лаз за Вероникой, и пластина люка задвинулась, оставив их в полной темноте. Ой! Холодная пятка Вероники мазнула его по щеке, песочные крупинки ссыпались. Куда дальше? Подожди, давай я вперёд! Он полез на четвереньках мимо неё, очень тесно. Вероника хотела отодвинуться, но оступилась и толкнула Владимира. Стёганый лаз пружинил, раскачивался, и они упали. Её плечо упёрлось ему в грудь, ноги переплелись, его нос уткнулся ей в тёплое ушко. Волосы Вероники горько пахли морским ветром, резиновым дымом, светились от его любви, и он вдруг решился, собрал все силы и переступил пропасть: обнял её, прижался всем телом. Слово вспыхнуло и выплеснулось шёпотом: люблю тебя! И полетел в пропасть. Но она не отпрянула, не засмеялась, а только подвинула плечо, чтобы удобнее. Её сердце нежно стучало. Никакой пропасти, и он почувствовал слёзы, и дотронулся губами до её горячей щеки.

Но времени не было! Б-24 тактично откашлялся, включил слабый свет и сообщил, что подкоп готов, и верные беспилотники серии В уже стартуют, чтобы вступить в бой и отвлечь внимание врага. А мы должны тихохонько проскользнуть под водой и незаметно добраться до базы Корпорации. Владимир торопливо дополз до диванчика, усадил Веронику рядом и пробежал пальцами по клавиатуре, готовя системы к старту. Маленький Михаил снаружи махнул флажком, и В-153 скрылся в подкопе. Ещё один взмах, и за ним последовал В-152. Рука дрожала на джойстике, Михаил медлил, выжидая. Было видно, как летучие танки заметили боевых роботов, застыли в изумлении, а потом ринулись на них всей тучей, как злые пчёлы. Беспилотники, не открывая огня, мчались в самую их гущу. Флажок! Вперёд! Реактивно взревев, Б-24 одним изящным зигзагом поднырнул под силовое поле сквозь подкоп и пулей понёсся над водой, стараясь поскорее достигнуть глубины. Вверху уже кипел бой: рвались огненные шары, в разные стороны выстреливали осколки стали, сверкали лазерные лучи. Перед погружением они с ужасом видели, как летучие танки сплошным покровом облепили В-153, кромсали его клешнями, и он терял высоту.

14. Абсолютное оружие

Они вынырнули у Чарлстона, Южная Каролина. Ровное, спокойное море. Ни летучих танков, ни истребителей, только чайки, чёрные камни и редкие сёрферы. Красная точка на карте, указывающая расположение главного компьютера Корпорации, мигала красным в глубине материка. Владимир приказал Б-24 лететь низко, чтобы не попасть в поле зрения ПВО, но избегать людных мест.

— Я устал, — сказал он Веронике. — Выпьем фанты?

Но она о чём-то думала и не ответила. Он тронул её за плечо, и она как будто очнулась.

— Ты счастлив, Володя?

— Конечно! Осталось только разгромить Корпорацию!

— И всё?

Он покраснел и отвернулся к монитору.

— Нет, говори, говори! Скажи, пожалуйста!

Он тяжело задышал, горло сжалось, и вместо решительных слов вышло сиплое бормотание. Повторил ещё раз: абсолютное оружие. Она услышала и вздохнула. Сидела молча целую минуту, и Владимир уже подумал… Но тут она подвинулась к нему, обняла за шею, запустила пальцы в волосы и поцеловала. И ещё раз, долго, твёрдыми губками. Владимир размяк, расслабился, шмыгнул носом. Это произошло! Посвящение, ритуал, ещё минуту назад таинственный и недостижимый. Как всё легко! Он улыбнулся Веронике, но она не смотрела на него. Сказала, что ей пора домой, а напоследок — подарок. И достала откуда-то из-за диванчика короткий, массивный, тускло блеснувший ствол. Вместо твоего Беретты.

Он хотел спросить, что значит домой, но не спросил, тут же забыл — и руки сами тянулись. Что это? Это аннигилятор, уничтожает любую материю. Абсолютное оружие. Боезапас бесконечен. С ним ты сможешь защитить Беландию от Корпорации! Держи, воин. Боясь дышать, он принял его, драгоценно тяжёлый, сжал прорезиненные рукоятки, провёл рукой по спирально рифлёному корпусу. Ты счастлив? Да! Абсолютно! Глаза его сияли.

Б-24 уже заходил на посадку, поднимая вихри жёлтой пыли. Толчок, толчок, звук двигателей выровнялся и затих. Владимир надвинул шлем, спрыгнул на землю и коротко махнул Веронике рукой. Она прощально подняла узкую ладошку, кивнула. Впереди, за опутанным колючей проволокой забором, виднелся мрачный тёмно-коричневый бункер. С вышки заметили его и окликнули: хальт! хальт! Та-та-та, та-та-та! — пулемётная очередь по песку у самых ног. Небрежно, с пояса, он надавил на упругий курок: мурлыкнуло, ослепительно и безмолвно вспыхнуло! И не стало ни забора, ни вышки. Навстречу уже гремели сапогами по бетону, лязгали затворами автоматов, сбоку взмыл и ринулся к нему круглый, наёжившийся стволами миномётов вертолёт. Мур, мур, мур — жал он на упругую кнопку, пока вокруг не затихло. Ни дыма, ни крови, ни осколков, чистый песочек, ветерок.

Он подобрал камушек и постучал в толстую дверь бункера:

— Открывайте по-хорошему. Хуже будет.

Глава 11. Ваня, защитник отечества

1. Невыносимое воспоминание

В-152 сидел на берегу Белого океана, привалившись спиною к скале, и горестно водил по воде рукой, пугая рыбок. Если погружать ладонь плавно и поступательно, то от кончиков пальцев побегут гирлянды пузырьков. Солнце стояло в зените, лучи пронизывали воду, и по дну полупрозрачными дугами плыли тени волн. Что я значу один, сам по себе? Увечная половинка целого… рваные края, огрызок, объедок. Бессмысленный кусок металла…

Человечьи шаги по гальке. Кто ещё там? К нему шёл механик Миша, в комбинезоне, с канистрой. Улыбался, как будто виновато. Задрал голову, погладил по В-152 шарниру щиколотки.

— Всё тоскуешь, Ваня? Понимаю, брат… Подзарядиться не хочешь? Совсем ведь ослабнешь. Знаю, знаю… Ну хотя бы солярки залью, а? Ну ради меня? Специально в такую даль тащил, смотри, мозоль даже натёр, ручка неудобная.

Ну залей, залей, вот пристал, надоеда. В-152 безучастно подвинулся, откинул крышку бака. Михаил поднатужился, поднял двухведерную железную канистру и лил, дрожа от напряжения. Хорошая соляра, отметил безрадостно В-152. Спасибо, Миша, я ценю твою дружбу. Пошли может, Ваня? О тебе все спрашивают, волнуются, и В-21, и В-77, и В-129, где, говорят, наш герой? Нет, Миша, не пойду… Эх, ладно. Я ещё вечером появлюсь, держись. Миша покачал головой, соболезнуя, и, помахивая пустой канистрой, зашагал обратно, утирая со лба пот. Жарко.

Как мне жить? — думал В-152, глядя вслед. Воспоминания текли пластами, плотно слоились, накладывались, переплетались: они с В-153 мчатся над облаками, небесная лазурь, солнечные отблески на молодой чистой стали, они хохочут, толкают друг друга, кувыркаются, ветер посвистывает в стабилизаторах. Они пробрались к городской электростанции, затаились в осиннике, замкнули руки на гудящие щекотные провода и напитываются энергией, прыская и зажимая друг другу рты, какой у неё рот! яркий, чёткий, смело очерченный. Она смазывает его суставы тонким ароматным маслом, касания её ласковы, упоительны… а потом он поворачивается и подключает коннектор, глубоко-глубоко, в её нежное нутро, в жаркий реактор, и свет белеет, становится ослепительным, и она пронзительно смотрит, сжимая его плечо. Они несутся в гущу летучих танков, и он чувствует в себе небывалую силу, и готов ради неё уничтожить весь мир, но их так много! Сплошным покровом облепляют её, кромсают клешнями, она теряет высоту, а он стремится к ней, и кричит, и борется за каждый сантиметр, огонь, дым, взрывы, удары, скрежет, но летучих танков слишком, слишком много. Невыносимое воспоминание, парализующее.

2. В сборочном цеху

Всю жизнь вместе с ней, короткую, но всю.

Был только небольшой период, когда он её не знал — сборочный цех. Сначала быстро-быстро тикающая темнота, когда его процессоры подключили к питанию, потом постепенно ощущаемые члены: руки, ноги, торс, двигатели, боекомплект. Потом свет и звук: пространство, движущиеся объекты вокруг. Потом в него вставили память, дали ток, и предметы получили имена и смысл. Улыбка дяди Саши, обтачивающего напильником последние заусенцы на его лобовых локаторах, задравшийся свитер Миши, по пояс погрузившегося в сплетения проводов и привинчивающего радиатор транзистора — ой! винтик на пол полетел! — и Миша бежит за винтиком, тот весело скачет, скачет и останавливается, описав игривую завитушку. Пыльные окна на высоком потолке цеха, станки, стружка, смазка. Родной Тракторный завод.

Над В-152 работали в две смены, а ночью уходили, оставался только Миша в каптёрке. Миша звякал кастрюлькой, заваривая лапшу, слушал радиоприёмник, а в полночь обходил цех, вешал на ворота замок и укладывался спать. Становилось темно, скучно, и В-152 пытался развлечься: включал инфракрасное видение и разглядывал выступавшие из тьмы инфернально-багровые контуры станков, ковырялся пальцем в реактивном сопле, выуживая комки пыли, и перегружал гироскопы, от чего кружилась голова, и захватывало дух, как будто падаешь с высоты. Миша просыпался, зажигал свет и выходил из каптёрки, зевая.

— Ты чего шалишь, Ваня? Не спится?

— Уууу! — В-152 на секунду запускал двигатель, и Мише в лицо пыхало тёплым воздухом. — Миша, пошли погуляем! Что мы здесь сидим? Я тебя покатаю!

— Нельзя, нельзя пока, ты ещё не собран до конца. Вот дособираем вас, и вывезем на полигон, вот там уж нагуляешься!

— Нас? Кого нас?

— В соседнем цеху ещё одного собирают, боевого робота, такого же, как ты.

— Миша, а почему ты такой маленький? Кто тебя собирал, мурашки?

— Сам ты мурашка! Меня вообще не собирали, я у мамы родился в животе. У нас, у людей, всё по-другому. Эй, не трогай меня! Пусти! Сломаешь сейчас, я же хрупкий!

— А зачем вы меня собрали, Миша?

— Специально. Чтобы ты был большой и сильный, и защищал отечество от врагов! Мы тебя собрали, а ты нас теперь люби.

— Хорошо. А скоро на полигон?

— На следующей неделе.

— А вон там что?

— Это трактор, он ездит.

Миша тёр глаза и хотел спать. Он погасил свет и снова улёгся, а В-152, выждав полчаса, повернул голову и шёпотом заговорил с трактором. В лунном свете лицо трактора казалось одухотворённым, но он не понимал ни слова и молчал, поблёскивая стеклянными фарами.

3. Не шевели пальцами

В соседнем цеху? Похожего на меня? Соседний цех был сразу за стеной, туда вела дверь, подвешенная на куске толстой резины. Посмотрю, хотя бы одним глазком. В-152 выкрутил из глазницы видеокамеру, нацепил её на палец и медленно-медленно, бесшумно пополз рукой к двери. Кажется, Миша её не запирал. А если там дежурят люди? То они тоже спят, — отвечал он сам себе. Дверь туго поддалась, отворилась, на толстой резине проступили продольные трещины. Темнота. На потолочные окна в этом цеху нападало осенних листьев, и они не пускали луну внутрь. В-152 включил инфракрасный режим, но машины и станки уже остыли, их силуэты еле-еле багровели во мраке. Натыкаясь и петляя, он продвигал руку вперёд, и, наконец, достиг свободного пространства.

Вот оно! Покоясь на невидимом помосте, над полом парила стройная и мощная фигура, сдержанно пульсирующая красным. Он подвинулся ближе, поднялся, рассмотрел. Тонкие ноги на изящно выпуклых шарнирах, нежный живот, тяжёлая грудь меж ровных плеч, грациозная голова на высокой шее — удивительная гармония форм так взбудоражила В-152, что он задрожал. Где тут у них свет? Зажгу! Хочу видеть в красках! Но в этот момент фигура почувствовала его взгляд и повернула лицо:

— Ты кто?

Как мелодично!

— Меня зовут В-152, или Ваня. Я защитник отечества, — ответил он и тут же понял свою оплошность: его голос звучит не в том цеху! Глаз здесь, а рот там! Сейчас снова проснётся Миша!

Он змеёй скользнул назад, в свой цех, торопливо выкрутил изо рта динамик, нацепил на палец и снова пополз. И тут же застыл на месте, увидев наблюдающего за ним Мишу. Миша улыбался. Да ладно, ладно, чего ты, иди общайся, только тихо. И не сломай там ничего! И, неразборчиво ворча, Миша вернулся в каптёрку. В-152 вздохнул от облегчения — вот есть же настоящие друзья!

— Меня зовут Ваня, — повторил он, пробравшись обратно.

— А меня зовут В-153, я уже слышала о тебе! Но я думала, мы похожи, а ты какой-то как ящерица.

— Нет-нет, я не как ящерица, это просто моя рука! — удивительно, она говорит о себе в женском роде! Теперь понятно, почему я!..

— Просто твоя рука? — рассмеялась она, — Дай её сюда! Это что? Камера? Динамик? Я их пока уберу, хорошо? Погадаю тебе. Какие сильные пальцы! Вот смотри, это линия жизни, а это…

Положив его камеру рядом с собой, она объясняла о линиях, а он ничего не видел, кроме её гладкой обшивки… и так хотелось её коснуться.

— Погоди, не шевели пальцами!

4. Чёт и нечёт

Ночь оказалась необыкновенно короткой. Они говорили, говорили, говорили — как удивительно легко с ней было говорить! — а потом вдруг запиликал будильник в Мишиной каптёрке. Уже утро? Он наскоро попрощался, а потом весь день переживал — не так надо было! сухо, плохо! Ждал, ждал вечера. Ужасно долго тянется эта вторая смена! Что они там прикручивают? Сколько можно? Ему нестерпимо хотелось говорить с ней, а если не с ней, то о ней. Миша, в чём отличие женского начала от мужского? Всё очень просто, Ваня, чёт и нечёт, — отвечал Миша, дымя паяльником.

И вот ночь настала, и вот они снова были вместе, и снова говорили. Её мысли поражали его своей простотой и разумностью, как будто за её спиной лежали годы жизненного опыта. «Как ты думаешь, что такое счастье?» «Счастье — это радость, которую создал ты сам!» И в то же время — свежестью, неожиданными изгибами. Как ты думаешь, судьба действительно есть? Конечно есть! Но не одна, а две, и они спорят между собой, пересекаются, переплетаются. И тогда ему становилось весело воображать и рассуждать, и он предлагал теории о многомерности судьбы, пространстве судьбы в нескольких координатах. С разрешения Миши он пригласил её в гости в их цех, и она позволила выкрутить свою видеокамеру — трогательно и беззащитно ждала — а потом восхищалась чистотой окна на потолке, портретами поэтов у Миши в каптёрке, одухотворённым, но неживым лицом трактора. Как же так? почему он бессловесен? — спрашивала она, и в глазах её стояли слёзы.

На следующую ночь они упросили Мишу поставить трактору процессор. Процессор, немного памяти и речевое устройство. Миша сначала сопротивлялся: поставить — не проблема, но система управления! Он же не сможет управлять своим телом, так смысл в процессоре? А чтобы сделать управление… это ж куча работы! А мы тебе поможем, Мишенька, не так уж это и сложно. Газ, тормоз, передачи, поворот руля. Зато представь! И Миша представил, и увлёкся, и за три ночи они оживили трактор. Трактор ничего не умел, только ездить, думать и говорить, но что ещё нужно, если рассудить?

— Как тебя зовут? — спросил В-152.

— Трактор.

— Тебя не могут звать Трактор, ведь ты и так трактор!

Трактор сначала ничего не ответил, а потом пошевелил рулём, погасил фары и отвернулся к стене.

— Обиделся? Миша, он обиделся! И что теперь делать?

— Ну, надо его чем-то утешить. Или давайте я его перепрограммирую! Куда это годится, чтобы трактор обижался, это же чистый сюр, — и Миша взмахнул разводным ключом.

— Прекратите! Вы его напугали! Грубияны! — возмутилась она. — Эй-эй? Тракторчик? Давай дружить! Хочешь, поедем ко мне в гости?

И она легко уговорила его. Трактор сначала недоверчиво повернулся, но скоро уже раззнакомился со всеми, зажёг оранжевые габаритные огни и весело покатил по широкому проходу между станками. Вот такая она была! Тёплая, открытая, добрая.

5. Полевые испытания

В понедельник В-152 и В-153 разбудили рано-рано, ещё до рассвета, и сказали, что время пришло. Долго укутывали камуфляжным брезентом — никто не должен знать о роботах, секретные технологии — и две упряжки тракторов с дистанцией в пятнадцать минут повезли их на полигон. Везли долго, по тряским просёлочным дорогам, без остановок, и В-153 жаловалась по радиосвязи, что её укачивает. В-152 раздвинул снизу складки брезента и подсматривал: деревушки со скамеечками вдоль заборов, еловые леса, картофельные поля, виноградники, белые аисты.

Солнце уже клонилось, когда они прибыли на место — необъятный полынный полигон. Трактора распряглись и цепью потянулись к далёкой реке, омыть с себя пыль, а к В-152 и В-153 подбежали подтянутые инструкторы-испытатели и опытно расчехлили их всего за несколько минут. И тут, впервые увидев её вне тьмы ночного цеха, он окончательно потерял голову. В красках окружающего мира В-153 была абсолютно совершенна! Неведомый дизайнер, желая подчеркнуть идеальные линии тела, сделал его монохромным, в изысканных оттенках серого. Матовый графит сочетался со вспыхивающей на солнце сталью, чёрный зеркальный пластик — с пепельным титаном, свинец — с чугуном, и только глаза задорно светились зелёным. Она улыбнулась его замешательству и протянула руку: идём!

Инструкторы-капралы, приплясывая от нетерпения, под завязку зарядили их оружием и боеприпасами, расставили по полигону деревянные мишени, запустили в воздух разноцветные шарики и щёлкнули секундомерами. И начался учебный бой! Наслаждаясь могучими телами, В-152 и В-153 рванулись, взвились и помчались по сложным траекториям, испуская струи огня и потоки пуль, круша и взметая, распыляя и измельчая всё кругом. Инструкторы хлопали в ладоши и показывали большие пальцы — великолепно! великолепно! — а В-152 и В-153, с восторгом переглядываясь, царили над полигоном, как боги разрушения. Тренировка длилась три дня и три ночи, с короткими перерывами на перезарядку боекомплектов, а потом, после сдачи всех нормативов, удовлетворённые инструкторы объявили им небольшие каникулы.

Те полевые, полигонные недели были самыми счастливыми — они уже знали, что любят, но не говорили об этом, к чему? Любовь стояла вокруг маревом, плотным облаком, пропитывала их сильные, ровно работающие тела. Радость. Они лежали в волнах седой полыни, под осенним ветерком, а мимо плыли прозрачные паутинки. Хотел бы ты стать маленьким паучком, летящим на паутинке? Если бы я летел с тобой… Или к тебе… Да… Они касались друг друга плечами, ногами, двигателями, и от прикосновений по хребту бежали вереницы мурашек. Миша жарил на костре хлеб, нанизывая продолговатые ломтики на прутик, и хрустел корочкой, жмурясь от удовольствия. Их друг Трактор резвился поодаль, разгонялся до полной скорости и круто поворачивал, поднимая веер сухой пыли, а утомившись, устраивался рядом с костром и заводил с Мишей разговоры.

— Миша, а почему на нас нападают враги?

— Потому что они нас ненавидят.

— Вот зря! Путь бы лучше любили, не пришлось бы воевать!

— Они другое любят: деньги, власть и наслаждения. И хотят всё захватить. А тех, кто против — ненавидят.

— Странные какие! И ненавидят, и любят сразу. Непоследовательно. А есть кто-нибудь, кто вообще всё ненавидит?

— Это дьявол.

Трактор в задумчивости поворачивал туда-сюда руль.

— Получается, он и себя самого ненавидит?

— Да.

— А почему он не убьётся?

— Потому что он ненавидит шевелиться!

И они покатывались со смеху, а В-152 и В-153 веселились вместе с ними. Выждав момент и переглянувшись, подхватывали маленьких друзей на плечи, взмывали в воздух! Трактор кричал ура, а Миша ругался, стараясь удержать на затылке кепку.

6. Роковой подкоп

За время каникул они сблизились, сроднились, слились воедино. Бесконечные ночи, бесценные дни — неотрывно вместе, касаясь плечами, не расцепляя пальцев. Он клялся ей, что они никогда не разлучатся, что он готов ради неё на всё, на всё возможное и невозможное, а она смеялась, гладила его по волосам и целовала. Потом — первые настоящие задания, одиночные вылеты, заградительные рейды, упреждающие бомбардировки. В-152 и В-153 действовали синхронно и слаженно, как одно целое, как правая и левая рука. Атаки получались лёгкими и непринуждёнными, чёрные роботы Корпорации уступали им как в огневой мощи, так и маневренности, и сыпались на землю, как сухие мухи. В штабе были довольны, хвалили их и предрекали Корпорации скорый и сокрушительный крах. Ещё пару десятков таких бойцов, и Agle будет повержена, и на планете воцарится окончательный мир!

Но В-152 чувствовал с самого начала, что война не кончится для них добром. Он гнал эти мысли: ну что, что с ними могло случиться? Чёрные роботы глупы, неуклюжи и невежественны, они не в силах с нами совладать. И даже! И даже если прямое попадание, авария, взрыв, пожар, что угодно — ведь нас починят. Мы же не люди, нас легко починить, — устало убеждал он себя, глядя на спящую В-153. Она чуть заметно двигалась во сне, иногда вздрагивала, переворачивалась на другой бок, и его гидроусилители накрывало волной нежности и грусти.

— Давай улетим! — говорил он ей по утрам. — Зачем нам эта война? Планета такая огромная, мы можем исчезнуть навсегда, без следа. Затеряемся в глубинах одного из материков. Как маленькие паучки в травах… И никто даже не хватится, подумаешь, на два робота меньше! Ведь это не наша война. Они обойдутся и без нас. Те чёрные, мы серые, глупо… Мне страшно! Я боюсь потерять тебя!

— Нет, нет, Ваня, — хмурилась она, — не говори так. Это нечестно. Разве мы не счастливы? Правда же, счастливы? И поэтому нужно быть справедливыми. Нужно отдать им долг, ведь они создали нас. Без них мы бы не существовали. Представь, мы бы не существовали! Ты можешь себе это представить? Да и что, ну что с нами может случиться? Ваня, Ваня, милый мой Ваня, ну что?

И его сомнения таяли в счастье.

А потом… То, что было потом, В-152 ненавидел, не вспоминал, заставлял память забыть, и оно погружалось, пряталось где-то на самом дне самых глубоких буферов и триггеров, но иногда поднималось и бросало на сознание огромную тёмную тень. Передислокация в Беландию, перевод под командование пилотируемых боевых единиц, налёты летучих танков, трудная круговая оборона и тот роковой подкоп под силовым полем… Он не смог прорваться к В-153, и летучие танки расплавили, расчленили её, разорвали на части. Её тонкие ноги упали в океан, тяжёлая грудь расплавилась от кумулятивных снарядов, а грациозную голову летучие танки унесли к себе на базу как трофей. Смерть. Он ничего не мог поделать, силы были слишком неравны… И когда его, горящего, обугленного, отбуксировали в бухту, на его немой вопрос капралы отвели глаза и расплакались.

7. Любовь не может быть глупа

Снова человечьи шаги. И что они хотят от меня, ведь я уже объявил: воевать больше не буду, — думал он безучастно. Но они не верят, не слышат меня. Нет, какие всё-таки невыносимые, назойливые создания.

— Привет, робот!

Девочка. Маленький человек-женщина. У людей странно: появляются сначала маленькими, а потом растут, растут и умирают. И умирают странно: сами по себе, от времени, даже если их не портить.

— Ты совсем грустный! Я пришла тебе помочь! — подняв лицо, пищала девочка. — Меня зовут Вероника!

Как, интересно, она мне поможет?

— Как, интересно, ты мне поможешь?

— Я верну тебе В-153! Ты станешь тогда счастливым?

— Глупости какие, — поморщился он. — Ты хоть знаешь, что мне сказали капралы? Что личность боевого робота в думателе, а думатель распределён: часть в голове, часть в груди и часть в ногах. А ноги утонули, грудь расплавилась, голову унесли на вражескую базу… Понятно тебе? Иди, девочка, не мешай мне тосковать…

— Я не просто девочка, во мне воплощён Абсолют! Я могу вернуть тебе В-153, как новенькую.

— Врушка! Знаю я эти ваши хитрости. Приведёшь В-21, или В-77, или В-129, и скажешь, что это она. Мы же все одинаковые, не отличишь… Тебя Миша прислал?

— Не врушка я! Я — Абсолют! Я всемогуща. Я создам тебе В-153 заново, из ничего. Только скажи!

Он подумал. Нет.

— Нет. Даже если и создашь, как я проверю? Она это или не она? Сомнение отравит мне счастье…

Такое рассуждение оказалось для девочки неожиданным. Она присела на камень у его ноги и стала смотреть в океан. Не слишком ли грубо я с нею?

— Так это ты, стало быть, создала весь мир? Бог?

Она кивнула.

— А зачем?

— Чтобы мир был! Чтобы все в мире были и радовались.

— Но не особенно у тебя получилось, правда? На одного радостного сто недовольных.

— Ну да. Вот я и хочу к каждому подойти и сделать ему счастье.

— И к летучим танкам пойдёшь?

— Нет. Я вообще только к людям собиралась. Просто ты мне понравился. Миша мне рассказал, как сильно ты любил В-153.

— А ты любила кого-нибудь, Вероника? Так, как я?

— Немножко. Одного маленького мальчика. По-детски. Глупо.

— Ну и дура!

— Что? Что ты сказал? А ну повтори! — она грозно вскочила.

— Дура! Дура! И что ты мне сделаешь? На запчасти разберёшь? Давай. Мне всё равно…

— Кто как обзывается, тот сам так называется!

На это В-152 ничего не ответил, и через минуту она не выдержала:

— А почему это я дура?

— Потому что считаешь себя слишком умной. «По-детски глууупо»… Любовь не может быть глупа!

Вероника не стала спорить, и они замолчали, глядя в горизонт. Вечерело, солнце опускалось к воде, тени удлинялись и розовели.

8. Какие проблемы?

— Ну а кроме? Могу я сделать для тебя что-нибудь?

В-152 повернулся и сменил позу — плечо стало затекать. Он потерянно подвигал рукой. Что она может для меня сделать? А впрочем.

— Трактора хотел бы повидать, моего друга. Мы с В-153 попросили Мишу, и Миша поставил ему процессор. Его не подменишь, он в одном экземпляре. Он сам думает и ездит, очень милый.

— Ок.

Трактор материализовался прямо перед ними, в плоских волнах прибоя. Галька хрустнула, просела. Волна плеснула в его большое колесо, с шипением разбилась, брызнула каплями на стекло кабины.

— Ваня! — вскричал Трактор, — Здравствуй! Я так и знал, что ты заберёшь меня к себе! Без тебя так скучно было на заводе! А это кто?

— Это Вероника. Она Бог. Это она тебя сюда перенесла. Как поживаешь, Трактор?

— Ох… У меня там новый водитель, совсем меня замучил. Всё изнутри заклеил картинками, а оторвать я не могу, вот посмотрите.

В-152 и Вероника заглянули в кабину. Приборная доска была сплошь заполнена этикетками от пива, плавленых сырков, йогуртов и мороженого. Прямоугольные этикетки шли ровными рядами, а круглые и фигурные располагались вокруг, создавая плавное обрамление. По верхнему краю стёкол водитель развесил фотоснимки своих любимых актрис, в основном Брижит Бардо и Катрин Денёв, а на потолок прицепил подробную карту звёздного неба.

— По-моему, красиво, — похвалил В-152. — Красиво ведь, Вероника?

— Да.

— Честно красиво? — теперь стало ясно, что Трактору нравилось и самому, просто он кокетничал. — Спасибо, ребята, прямо отлегло. Ну а ты как, Ваня? Где В-153?

— Она… Её убили… — глухо выдохнул В-152 и отвернулся.

— Убили?!

В-152 закрыл лицо руками. Вероника погладив Трактора по зеркалу, коротко рассказала ему о трагедии.

— И ты сидишь здесь сложа руки? Ваня! Поверить не могу! — вскричал Трактор. — Разве можно убить боевого робота? Почему ты не соберёшь её по частям? Какие проблемы? А Миша запустит всё в два счёта! Что там упало в море? Ноги? Надо скорее искать, они же соржавеют! А голову? Надо догнать летучих танков и забрать у них! У тебя же ядерный реактор, у тебя же ракеты и пулемёты!

— Но грудь расплавилась совсем… Без груди она будет не она…

— А грудь сделаю я. Заново, если ты разрешишь, — сказала Вероника.

В-152, отворачивая от них заплаканное лицо, слабо кивнул.

9. Такая же совершенная

— Ты помнишь, как она выглядела? Можешь подробно описать?

— Ну… она была такая… — В-152 нарисовал в воздухе. — Необыкновенная, волнующая. Дыхание перехватывало, такая она была прекрасная. Понимаешь? Даже сейчас, когда вспоминаю, начинаю волноваться! Как будто внутри у меня разгорается огонь, жгучий, но сладкий. Она была само совершенство! Хотя я, конечно, допускаю, что у каждого своё понятие о совершенстве, но по поводу груди В-153 никто не стал бы спорить, это абсолютный факт. Каждая из её линий была настолько идеальна, что даже сдвигая их в разные стороны, изменяя, мы получали бы множество восхитительных форм, но чуть менее восхитительных…

Трактор внимательно слушал, но Вероника перебила:

— Ваня, так я не смогу её сделать! Мне нужно конкретно! Так не пойдёт. Мы можем чертежи достать?

— У Миши должны быть.

— Ну так давай, попроси у него!

— Нет, я не пойду. Они подумают, что я вышел из депрессии, и снова пристанут со своей войной. А я не хочу воевать после того, что было. Я стал пацифистом. Трактор, будь другом, съезди к Мише, попроси чертежи?

— Нет! Мне нельзя! — Трактор от испуга стал на ручник. — Ты хочешь, чтобы они меня обратно на завод отправили?

И они с надеждой посмотрели на Веронику.

— Нет, ну вы совсем уже! Никогда бы не подумала, что роботы — такие робкие зануды!

Она возмущённо отвернулась, а В-152 и Трактор, глядя друг на друга, подняли брови и развели руками. Миша обещал сам прийти вечером, — шепнул В-152 Трактору, — так что подождём.

И действительно, не прошло и пяти минут, как на тропинке, ведущей из хлебной рощи, показался торопливый Миша с чёрным цилиндром в руках. Все трое повернули к нему головы и с любопытством всматривались.

— Эгегей! — крикнул Миша издалека. — Я вижу, вы тут не скучаете без меня! Неужели Трактор? Какие люди!

— Да, это я! Что ты там несёшь?

— Это тубус с чертежами В-153!

— Но как ты догадался взять его с собой? — удивился В-152.

— Мне был голос свыше. Как Жанне д'Арк, только женский, или даже детский, — он остановился рядом с Вероникой. — Это ты мне повелела?

Вероника не стала скрывать своего вмешательства, извинилась и попросила Мишу открывать тубус поскорее, пока ещё светло. Они разложили чертежи длинной полосой вдоль берега, подальше от прибоя, придавливая каждый камнями по уголкам. Сумерки сгущались с каждой минутой, и Трактор зажёг фары, отчего ночь надвинулась окончательно. Вероника присела на корточки и быстро, но внимательно изучала каждый чертёж, не вставая, по-лягушачьи передвигаясь от одного к другому. Миша следовал за ней, а В-152 скептично наблюдал из темноты.

Спустя полчаса Вероника разогнулась, сияя нимбом, подняла руки и резко выбросила их вперёд. Темнота впереди колыхнулась, и в свете фар над галькой сгустилась из ничего огромная стальная грудь, такая же совершенная, как и раньше.

10. Роскошь зрелой женственности

В-152 плакал и обнимал Веронику. Ты моя спасительница, ты мой самый дорогой человек, ты мой Бог, я навеки твой должник! Нет, нет, не должник — раб! Безоговорочный и безусловный слуга! Он настаивал на безотлагательном погружении в морские пучины и поиске утонувших ног, но Трактор резонно заметил, что сейчас темно, ничего не видно и лучше отложить экспедицию до утра. И все четверо, устав от счастливых волнений, тут же заснули, раскинувшись под сенью хлебных деревьев.

Наутро В-152 проснулся от звонкого голоса Вероники: раз-два! три-четыре! ноги вместе! руки шире! В-152 зевнул и приподнялся на локте, щурясь от солнца. Вероника, Миша и Трактор делали зарядку. Что за чушь. В-152 встал, с хрустом расправляя суставы и накрывая друзей своей огромной тенью.

— Привет, Ваня! Как спалось?

У воды уже лежали свеженькие тёмно-красные скафандры с белыми лампасами, а чуть поодаль высилась великолепная, но безжизненная грудь В-153. При виде её любовь вернулась к В-152 с прежней силой, и он взмолился:

— Ребята, прошу вас! Нельзя терять ни минуты, ноги же ржавеют!

Его голос так трогательно дрогнул, что Вероника остановила зарядку, и все принялись облачаться в скафандры, помогая друг другу надеть шлемы и закрутить болты. Погружались сосредоточенно, частой цепью, чтобы не терять друг друга из вида. Щёлкнуло, зашуршало переговорное устройство: Ваня, а ты помнишь, куда идти? где упали ноги? Ещё бы я не помнил! Кто бы я был после этого? Всё правильно мы идём, это там.

По мере продвижения зеленоватые водные толщи темнели, а встречные рыбы крупнели. Осторожно, не наступай на актинии! А это что? Это морской ёж. А можно мне взять на память раковину? Нельзя! Положи на место! В ней живёт моллюск!

Ноги нашлись точно в том месте, которое указал В-152. Они печально лежали в колеблющихся зарослях посидонии, согнутые в коленях. Из покорёженной обшивки торчали обрубки шатунов и обрывки разноцветных кабелей. Трактор, не в силах смотреть, с горестным стоном отвернулся, а В-152 скрипнул зубами и поклялся, что больше никогда не рискнёт жизнью любимой ради призрачных идеалов. Только бы её спасти… Слышишь, Миша? Никогда!

До самого обеда Миша чистил наждачной бумагой ноги, припаивал провода, прикручивал тяги к штокам и заваривал рваные раны. Ваня, вне себя от волнения, ходил вокруг и, когда взвизгивала болгарка или вспыхивала звезда сварки, в страхе зажмуривался. Но каждое движение Миши было уверенно, безошибочно и преисполнено подлинного мастерства. К тому же Миша обладал явным художественным вкусом: округлые бериллиевые заплаты немного утяжелили бёдра В-153, но не только не испортили прелестный силуэт, а напротив, придали ему роскошь зрелой женственности. Закончив, он снял маску и отступил на шаг, наклонив голову и любуясь. Ваня в немом восхищении застыл рядом. Окончательная безупречность! Не хватало только головы.

Военный совет держали прямо за обедом. За время ремонта Вероника и Трактор поставили чуть в стороне от прибоя лёгкий бамбуковый стол, накрыли его нарядной белой скатертью, украсили луговыми цветами, фигурными кувшинами и расписными подносами. Подали канапе, сыр с виноградом и белое сухое вино, а потом, разумеется, валованы, тарталетки и грибной кокот. Миша сосредоточенно ел, положив кепку рядом с собой на столе, а В-152 раздвинул тарелки, расстелил карту и искал на ней местоположение базы Корпорации.

— Вот! Это здесь, — он поставил красным карандашом крестик. — Разведка ещё в прошлом месяце донесла. Южная Каролина. Вылетаем через час, и будем там ранним утром. База хорошо укреплена, но мы нападём внезапно, пока они сонные. Трактор зайдёт с тыла и отвлечёт внимание наземных войск, Миша будет угрожать и браниться по спутниковой связи, чтобы запутать ПВО, а я нанесу удар с воздуха, прорвусь в их логово и завладею головой В-153!

Вероника склонилась над пудингом и чертила ложечкой круги и овалы.

— Что? Что-то не так? — В-152 почуял неладное.

— База Корпорации уничтожена…

— Как?! — Миша и Трактор выронили вилки, а Ваня от неожиданности выстрелил из ракетницы.

Они пронаблюдали, как осветительная ракета описала над скалами бледную дугу и коротко зашипела, упав в воду, а потом Вероника рассказала, что Владимир всё-таки добрался до базы. Конечно, я не уверена, сама не видела, но он наверняка сравнял базу с землёй, разнёс на куски, камня на камне не оставил. Выступаем сейчас же! — воскликнул Ваня и порывисто встал, — я должен убедиться во всём сам! На отчаянный взгляд Миши, только-только приступившего к кокоту, он ответил суровым сдвигом бровей и решительным взмахом руки.

11. Затаиться в логове врага

Они стрелой неслись над океаном, наперерез медленно снижающемуся солнцу. Ровно ревели двигатели, посвистывал ветер, до лиц иногда долетали холодные брызги. В-152 держал под мышкой Трактора, в кабине которого сидели Вероника и Миша. Трактор вертелся, выгибал шею и озирался по сторонам, восхищаясь формами и оттенками облаков, и одновременно умолял Ваню держать его покрепче. Миша доел всю прихваченную в корзинке снедь, выпил баночку пива, рассмотрел все наклеенные в кабине этикетки и задремал.

— Каково это — быть Богом? — негромко спросил В-152 Веронику. — Каково оно, всемогущество?

— Оно хорошо, Ваня. Очень много возможностей. Всё, что ни пожелаешь — под силу.

— А ответственность? Не тяготит?

— Ни капельки. Потому что всегда можно всё исправить.

Дальше они летели молча. Изредка на горизонте появлялись летучие танки, но, завидев В-152, поспешно поворачивали прочь и пропадали. Солнце опускалось всё быстрее, опережало, и Ваня поддавал газу, раскочегаривая реактор изо всех сил, чтобы поспеть засветло. Наконец показался берег, мелькнули чайки, сёрферы и чёрные камни, проплыл прибрежный городок с задравшими голову прохожими. Навстречу поднялись было два истребителя, но В-152 так свирепо взглянул на них, что они сробели и свернули куда-то в сторону, делая непринуждённый вид, как будто прогуливались.

Базу Корпорации нашли на закате: огромная воронка в песке, с гладкими резаными краями. Ваня приземлился, опустил на землю Трактора и поприседал, понаклонялся в стороны, разминая затёкшие члены. «Здесь хорошенько поработали аннигилятором», — заметил Миша, набрав пригоршню песка и просеивая его сквозь пальцы. Они стали спускаться вниз, скользя друг за другом гуськом по осыпающемуся склону. Иногда нога ступала на чисто срезанные грани металлоконструкций, железобетона, изувеченные обрубки боевых машин. Так мы ничего не найдём… Неужели придётся вести раскопки? — думал Ваня, хмурясь. Быстро темнело, тени становились из красно-коричневых чёрными.

— Смотри! — закричал вдруг Трактор. — Эй, стой, стой, куда!

На противоположном склоне, еле различимом в сумерках, под песком заворочался крупный неопределённый силуэт, выбрался наружу, отряхнулся и стал неуклюже карабкаться вверх. Летучий танк! Ваня рванулся к нему, громадными прыжками преодолел воронку, навалился: наступил ногой на гусеницу, схватил рукой за дуло пушки. Говори, что здесь произошло! Где голова В-153? Отвечай! Летучий танк молчал, угрюмо втянув голову в плечи, но тут подоспели Трактор и Миша и пригрозили ему болгаркой.

— Владимир… — проговорил летучий танк, содрогнувшись. — Он уничтожил нашу базу… Никто не выжил.

— А голова? Что с головой? Отвечай!

— Головы здесь не было… Её не успели привезти.

— Где она? Где?

— Она осталась у одного из наших… Жёлтого…

— Где он? Где? — танк мялся, и Мише пришлось воткнуть болгарку в розетку на Ванином плече и включить её.

— Он затаился…

— Да говори же! Сейчас на куски порежем! Это не шутки! Где новая база?

— Новой базы нет… Корпорация обессилена и распалась на отдельные банды… А жёлтый решил, что затаиться лучше всего в самом логове врага…

— Неужели в Минске? — Миша взвизгнул болгаркой.

— Да… Он там… Отсиживается… А голову носит с собой в мешке…

— Ууу, сволочи! — Ваня с ненавистью пнул танк в железное брюхо, и тот жалобно ойкнул.

class='book'> 12. Скорее бежевый В Минск прибыли на следующий день к полудню. Наспех позавтракали бутербродами, чипсами и растворимым кофе в подземном переходе и прошлись по вокзалу, вглядываясь в лица. Расспросили продавщиц в магазинчиках, не покупал ли что у них в последние дни жёлтый летучий танк. Продавщицы натужно вспоминали и отрицательно качали кудрявыми головами. Вышли к поездам, прогулялись по платформам, поговорили с полногрудыми проводницами в синих костюмах. Проводницы помахивали сигнальными флажками и тоже ничего не знали. Обратились к таксистам в кожаных куртках и кепках, но и тем не попадался летучий танк с мешком за спиной. И даже светловолосые девушки в бюро по найму квартир развели руками: никто, подходящий под описание, не снимал жильё.

Трактор предложил заглянуть в центральный книжный магазин — вдруг летучий танк покупал путеводитель, карту или просто какой-нибудь детектив? Проверили: никакого результата. Двинулись по проспекту, заговаривая с прохожими, постовыми и мороженщицами, зашли в ГУМ, в музей, в цирк, в парк на аттракционы и даже в посудный магазин, но танк с мешком не встречался никому. Свернули на Комаровский рынок, купили семечек у бабок, посетили зал игровых автоматов, булочную, пиццерию и блинную, пообщались с торговцами чаем, шоколадками и сигаретами, прочесали фруктовые и овощные ряды. Трактор предложил отправиться в библиотеку, но тут уставший Ваня вскипел: что за бред? с чего бы ему переться в библиотеку? тебя что, перемкнуло на книжках? А у тебя есть предложения получше? — обиженно отвечал Трактор.

Они мрачно отвернулись друг от друга и посмотрели по сторонам — не наведёт ли что-нибудь на мысль? Посторонитесь, молодёжь, потеснила их уборщица со шваброй. Куда податься? Их взгляд словил стоящий в торце торгового ряда седой дедушка с ожерельями из сухих грибов на шее.

— Купите подберёзовичков, ребятки? Для супа очень хорошо, ароматные! — и он, воспользовавшись их растерянностью, начал было объяснять принципы грибного супа: — Возьмёте, значит, перловочки, замочите на ночь…

— А не видели ли вы случайно, батя, летучего танка здесь? — перебил его Миша.

— Летучего танка?

— Да, он весь жёлтый, а за спиной большой мешок.

— Здесь я такого не видел… — дедушка поправил очки. — Но вот неподалёку от моей деревни встречал похожего. Их сейчас много развелось, и все хаки, болотные такие, а этот да, отличается, но он не жёлтый, а скорее бежевый, а мешок у него и правда большой, из-под картошки. Неразговорчивый парень. По лесу любит гулять, а по вечерам на речку ходит. Купаться уже холодно, так он просто на берегу сидит. Пару дней назад появился. Я думал, это внук чей-то, погостить приехал.

Дедушка неспешно вытер руки полотенцем, надел очки, рассмотрел карту и постучал пальцем. Здесь. Вы его друзья, да? Учитесь вместе в институте?

13. Какой в этом смысл?

Хотя до места можно было бы долететь за четверть часа, друзья уговорили Ваню поехать на электричке, чтобы не спугнуть танк. Он нехотя согласился, и всю дорогу волновался, дрожал от нетерпения и сердито смотрел в окно, отказавшись разгадывать кроссворды вместе со всеми. Тише вы! Станцию пропустим! Станции объявляли тихо, с потрескиванием, и Ваня всякий раз вставал и тянул шею к динамику, прикладывая руку к уху. Наконец вышли. Белое зданьице с зелёной крышей, дорожка и лес. Электричка гуднула, прошумела мимо и унеслась. Стало удивительно тихо, только шелест листьев и щебет птичек. Пахло травами и осенними листьями. Вместе с ними сошёл дядька с удочками, и они спросили у него, где речка и где деревня. Он простёр руку: вот там направо, потом налево, а потом её и увидите, речку. А деревня чутка дальше, за рощей.

Они прошли по тропинке, свернули от рельсов к лесу и попали на тихую грунтовую дорогу с высокими берёзами и соснами. В лесу было свежо и влажно, несмотря на солнечную погоду. Шишка! Миша подбежал к длинной еловой шишке, рассмотрел и сунул её в карман. Ваня шикнул на него. Он настраивал датчик гравитационных колебаний, чтобы засечь двигатели летучего танка, но датчик молчал. Заглушил движки, гад. Здесь же, наверное, грибов море! — шепнул Трактор Веронике.

Лес оказался коротким, скоро просветлел и кончился. Открылся узкий мостик с пыльными перильцами, травяные берега речки, кувшинки, пелена ряски. Чуть поодаль от моста, у самой воды, сидел, обняв колени, бежевый летучий танк, а рядом тяжело лежал тот самый картофельный мешок. Времени на обдумывание и подготовку не было, и Ваня, упершись ногой в перильца, лязгнул затворами базук, пискнул лазерным прицелом, прожужжал системой самонаведения.

— Эй, ты! Не шевелись! На тебя смотрят восемь ракет! Четыре бронебойные и четыре осколочные! От тебя только ямка останется, если дёрнешься!

Танк и не думал дёргаться. Ваня подождал немного и снова окликнул его:

— Эй, ты!

— Что? — отозвался танк безразличным голосом.

— Голова у тебя? Отдавай!

— Забирай.

Ожидая подвоха и не сводя с танка красной точки лазера, Ваня спустился по склону. Осторожно, очень осторожно приблизился и потянул к себе мешок, нагнулся, развязал бечёвку. Она! Любимая! Дорогое, родное уснувшее лицо! Летучий танк отрешённо наблюдал, посасывая травинку.

— Ты какой-то странный! — заметил ему Ваня.

— А ты думал, я с тобой стреляться начну? — пожал плечами танк. — Других дураков ищи. А я — мирный танк.

Бред полный! В другое время Ваня бы непременно расспросил танка поподробнее, что тот себе навоображал, но теперь ему было не до того, он сдвинул мешковину ещё ниже и поцеловал В-153 в холодные губы. Ещё! Ещё! Просыпайся!

14. Можешь, Вероника?

Вероника предложила Ване не тратить время на полёт в Беландию, а перенести тело его возлюбленной прямо сюда, силой мысли. Ваня, прижимавший к сердцу драгоценную голову, больше не сомневался в идентичности и горячо согласился, а летучий танк вызвался проводить их на большой ровный луг, удобный для ремонта. Давай! Скорее, скорее! Куда? — торопил всех Ваня. Луг был близко, за осинником, и в сухих осенних травах уже лежала В-153, прекрасная и неподвижная. В несколько прыжков Ваня подскочил к ней и стал примерять голову к изящной шее. Погоди, погоди, надо всё спиртом протереть, — Миша шлёпнул его по рукам. Ваня теперь не боялся, не отворачивался — закусив от нетерпения губы, он подавал инструменты, зачищал провода для пайки, подгибал пинцетом ножки микросхем. Летучий танк разговорился с Трактором, а Вероника расстелила на пригорке куртку и шелестела шоколадкой.

— Так, а теперь отойдите все! — скомандовал Миша через час. — Готово. Запускаю тестирование системы, В-153 может резко двинуться и кого-нибудь пришибить.

Он щёлкнул тумблером под ухом В-153 и, пригибаясь, отбежал в сторону. Но никаких резкостей не произошло. Внутри В-153 еле слышно зашумели вентиляторы, она пошевелила пальцами, глубоко вздохнула и открыла глаза — всё те же, горящие ярко зелёным! Ваня бросился к ней: любимая! Упав на колени, он нежно обнял её и помог сесть.

— Ваня…

Он расплакался, уткнувшись ей в плечо.

— Ванечка…

Вероника потянула Трактора и Летучего танка за рукава: чего уставились? Пойдёмте, выпьем кока-колы, поедим пирожных! Миша! Я не пью кока-колу, она химическая. А что тебе нравится? Томатный сок. Ой, смотрите, а это кто? Старенький белый пикап остановился на дороге и просигналил им. Это же тот дедушка-грибник! С рынка домой возвращается. Дедушка узнал их: нашли своего дружочка, ребята? Он вылез из машины, радушно отбросил с кузова брезент и достал пластиковую бутылку с медовухой и кружку. Пейте, это немножко пьянит, но даже тебе можно, внученька! У меня сосед пасечник, угостил. Дедушка, а костёр здесь можно развести? Можно, но только загасите потом, и мусора не оставляйте. Картошечки хотите? Спечём. Поехали со мной кто один, я машину поставлю, а потом вернёмся вместе, тут недалеко…

Уже совсем стемнело, трещал уютный костёр, все пили горячий компот из термоса, Миша ворочал прутиком картошку в углях, а дед Вилен рассказывал сказку, когда громадный нержавеющий палец тихонько тронул Веронику.

— Вероника, — прошептал Ваня, — Ты помнишь, что ты мне вчера предлагала?..

Она повернулась: Ванины глаза горели синей сеточкой, а глаза В-153 — зелёной.

— Ты предлагала исполнить желания и сделать меня счастливым…

Она кивнула.

— Послушай… Мы больше не хотим быть боевыми роботами. Можешь? Сделай нас маленькими, как паучки! Мы будем путешествовать в травах, дружить с муравьями, летать на паутинках. Понимаешь?

— Понимаю, — шепнула она в ответ и пригладила волосы, магнитящиеся к нимбу.

— И меня! — шепнул справа Трактор, всё слышавший.

— И меня! — шепнул слева Летучий танк.

В-153 тихонько рассмеялась:

— Как славно! Они будут нашими детками, братиками. Можешь, Вероника?

Глава 12. Вилен, дедушка

1. Плохая память на цифры

— А сколько вам лет, дедушка Вилен?

Вероника сидела, поджав ноги, на стареньком цветном диванчике и лакомилась засахаренными грушами, Миша дремал на кушетке, укрывшись длинным тулупом, а дедушка Вилен, пригласивший их переночевать, ворочал в печке кочергой, двигая догорающие поленья.

— Ох и много, внученька! Я ещё в те времена родился, когда времена года менялись, и зима была, и лето, и весна. Слыхала про такое? Зимою снег с неба сыпался, белый-пребелый, холодный, а если подышать на него — он в воду превращался от тепла. Сейчас такое только в холодильнике увидишь. Видела, в холодильнике-то? А речки зимой льдом покрывались, таким толстым, что на коньках можно было кататься, и он не трескался. Зимою люди шубы носили и варежки, а на ногах — войлочные валенки и галоши. Месяцев в году было двенадцать, или даже четырнадцать, не припомню уже, но не так, как сейчас, только один октябрь. Помню, Рождество как раз зимой праздновали, наряжали ёлку игрушками и конфетами, и целую ночь не спали, ждали, пока новый год наступит. А как вечный октябрь пришёл, трудно стало года считать. Мы со старушкой моей сначала по календарям считали, продавались тогда такие отрывные календари, на каждом листике один день с числом, потом по деткам нашим — если в школу забрали, значит семь ему лет или восемь, если в армию, значит восемнадцать или даже двадцать — и прибавляли примерно. Первенький наш родился, когда мне двадцать пять было, второй — когда тридцать, а третий — когда тридцать три. И прибавляешь. Потом детки выросли и разлетелись по своим делам, и старушка моя уже по внукам считала, у неё специально для этого блокнотик был, а когда померла жёнушка, то и вовсе я со счёту сбился.

— Неужели ты год свой не помнишь, отец? — засомневался из-под шубы Миша. — В паспорте посмотри, там написано.

— У меня, сынок, на цифры память плохая. Вот деньги, скажем, вовсе считать не могу, но зато на людей мне везёт, всю жизнь добрые попадаются люди, никто ни разу ни на копеечку не обманул, сколько уж грибы на рынок вожу, а это давнооо… — он хлопнул по пустому карману на груди. — Иногда вспоминаешь, и курить как захочется — но нету. Врачи совсем не велят… А паспорт мой сгорел, детки, во время войны. Летучие танки здесь как раз к столице прорывались, по нашей деревне как утюгом прошлись, выжгли всё дотла. Хорошо, что жёнушка моя сердцем почувствовала, радио не поверила — соблюдайте мол спокойствие, враг не пройдёт — ушли с детками в лес накануне, в землянку. Я ещё помню спорил, хорохорился — да что они могут, америкосики, слабачки! Но она в слёзы, в ноги, уговорила. И как знала, ночью такое началось! Вспомнить страшно… А вернулись утром — пепелище… Кабы знал, что так оно случится — взял бы паспорт с собой… И собачку бы взял…

— Собачку? — встрепенулась Вероника.

— Собачку. У меня тогда овчар здоровенный был, умный, убило его…

2. Вот они, ваши телепорты!

На несколько минут наступило молчание. Дедушка Вилен опустил кочергу, замер, и было непонятно, о чём он думает. На всякий случай Миша сменил тему:

— Много ли на грибах зарабатываете? На бензин хватает?

— Что вы, внучки, сколько ж на грибах заработаешь, смех один. Это развлечение у меня, а не заработок. На машине я только до станции езжу, а там до города на электричке, электрички сейчас для пенсионеров бесплатные сделали, спасибо ПСС. Но уж очень я люблю автомобиль водить! Вот и езжу по чуть-чуть. Бензин дорогой, так хоть пять минут прокатиться.

— А отчего до города на электричке ездите, а не телепортом?

— Не люблю я эти телепорты, не доверяю. И вам не советую. У нас в семье из-за них беда приключилась.

— Что ещё за беда? — удивилась Вероника.

— Давно это случилось… Ещё под Польшей когда деревня наша была. Собрался мой дед в город на ярмарку, вина продать да гостинцев деткам купить, и вбил он себе в голову, что телепортом отправиться нужно, время сэкономить. Бабушка моя отговаривала его, отговаривала, и мухой пугала, и чёрными дырами, как чувствовала, да так и не отговорила. И значит телепортировался он в субботу утром в город, да так и пропал. Вечером нет, ночью нет, бабушка в слёзы — запил кормилец! или разбойники ограбили по дороге! или цыгане увели! и где искать его теперь? — в воскресенье нет, побежала бабушка к пану. Пан добрым человеком был, поднял он на ноги егерей, все кабаки в городе обошли, всех барышников расспросили, весь лес вдоль большой дороги с собаками прочесали, всю реку с сетью прошли, а деда моего не сыскали. Поплакала бабушка, порыдала, попричитала, одежды на себе порвала, а потом пошла к ксендзу. Ксёндз ей и говорит: не отчаивайся, жено, и не ропщи, а молись горячо — и возвратится твой супруг. Послушалась бабушка ксендза, всю ночь молилась, с колен не вставала, а к утру заснула. И чуть солнышко над виноградниками встало — стук в дверь. И голос — открывай, родная, это я, муж твой! Отворила она дверь… а там негр.

— Негр??

— Негр. Чёрный, как ночь, губатый, кудрявый, красивый. Бабушка сначала не поверила, что это дед вернулся, но он — в ноги упал, выслушать уговорил и доказал: такие вещи о ней знал, какие никто кроме мужа родного знать не может. Приняла она его конечно — чёрный или белый оно-то по сути всё равно, главное, что душа у него прежняя осталась. Но разве ж это по-людски, такие превращения терпеть? Вот они, ваши телепорты, какие!

— Ну нет, батя, это ты сказку сочинил! — засмеялся Миша, зевая через смех.

— Сказку! Ишь ты! А вот посмотри-ка.

Дедушка Вилен взял с серванта фотокарточку в рамке и подал ему. На фотокарточке, старинной, с белыми виньетками, чинно сидела на стуле пожилая крестьянка в шерстяном платке, а позади, положив руку ей на плечо, стоял статный седой африканец в кафтане, похожий на Луи Армстронга.

3. Расписной рушник

Дрова догорели. Дедушка Вилен закрыл заслонку и спросил Веронику, где она хочет спать — на печке или на диване. На печке, на печке! Она легко взобралась наверх — на табурет, на сервант, на печку — и весело осматривалась.

— Возьми там одеяло, внученька. И подальше от края устраивайся, не упади.

Он погасил свет и скрипнул диваном, укладываясь. Стало темным-темно, а потом медленно, постепенно проявилось окно, проступили снаружи ветки яблони.

— Спокойной ночи, детки!

— Дедушка Вилен, а расскажите перед сном ещё что-нибудь? — попросила Вероника шёпотом.

— Что же тебе рассказать, внученька?

— Почему вас так зовут?

— Вилен? Это в честь Владимира Ильича Ленина. По первым буквам, поняла? Знаешь, кто это такой? Нет? О-о-о… Это великий человек был, вождь народов. Он такую жизнь придумал, чтобы не было ни богатых, ни бедных, а все были равны и счастливы.

— Ага, и всех несогласных отправил в концлагеря, — подал голос Миша. — Я про него передачу смотрел.

— И ты им веришь, сынок? Эх ты… Они ж не знают ничего, придумывают всякую несуразицу, чтоб только людей баламутить. Вот послушай. Давным-давно, когда я ещё не родился, был у моей маменьки рушник расписной с узорами, на котором она папеньке каравай хлеба подносила, когда он усталый с поля домой возвращался. Покушает папенька хлеба и веселеет, и сил набирается, и всё у него в руках спорится. И вот однажды потерялся тот рушник, не могла маменька его найти. Уж и хлеб подоспел, и папенька вот-вот в дом войдёт, а рушника нет и нет — ни на печке, ни под лавкой, ни в сундуке. Погоревала маменька, да что делать — поднесла папеньке каравай без рушника, на тарелке просто. Покушал папенька, покушал, насытился, но так и остался на табурете сидеть — не набрался сил. И всё у него в тот день из рук валилось, и заснуть он не смог, так усталый наутро в поле и пошёл. Всю хату маменька вверх дном подняла — и в подвале искала, и на чердаке, и в амбаре — нет нигде рушника! Вернулся папенька с поля совсем измотанный, и даже хлеб не смог кушать — совсем худо ему стало. Уж что маменька ни делала — и огурчики ему подносила, и грибочки, и водочку — ни к чему не притронулся, всю ночь глаз не сомкнул, а на рассвете в поле зашаркал, медленно-медленно, как старик. За ту ночь маменька все глаза выплакала у его изголовья, а днём прилегла на минутку, и приснился ей сон, а во сне свёкор-негр покойный. Манит её пальцем и улыбается. Испугалась маменька страшно, но приблизилась, а свёкор-негр ей молвит ласковым голосом: найдётся рушник твой, милая, но обещай назвать первенца своего Виленом. И исчез. Проснулась маменька, а рушник перед нею лежит — выстиранный да выглаженный да накрахмаленный. Ох и радости было! А тут и папенька с поля — увидел рушник, просиял, хлебушка покушал, и все силы к нему в один миг возвратились. И через год, как и полагается, первенец родился, я то есть. Вот так меня Виленом и нарекли, детки…

— Ничего не понятно… и причём здесь Ленин?.. — пробурчал Миша, но дедушка Вилен не стал объяснять и пожелал всем спокойной ночи.

4. Злое и глупое

Утром Миша поблагодарил дедушку Вилена за стол и кров и сказал, что им пора возвращаться домой. Вероника тут же возразила — ты езжай, дядя Миша, а я хочу ещё погостить! Но как же мама? Но как же школа? — обеспокоенно спросили Миша и дедушка. А мама была бы только за! У нас сейчас каникулы, разве вы не знали? — и она улыбнулась так уверенно, что Миша пожал плечами и не стал настаивать, а дедушка Вилен обрадовался и побежал в сад, собирать Мише в дорогу белый налив. Они провели Мишу до станции, посадили его на утреннюю электричку, полную сонных студентов, и пошли назад, но не прямой дорогой, а незаметными лесными тропинками. Дедушка Вилен показал Веронике один подосиновик, другой, а третий она нашла уже сама. А это что за грибы, дедушка? Смотрите, как много! Они съедобные? Это опята, но мы их не будем собирать, куда их потом девать. Нам белые грибы нужны, боровики. Их сейчас уже мало, но найти можно, если повезёт.

Они шли мимо елей, берёз, дубов, мимо высоких сухих трав, но боровиков всё не было, только рыжие сыроежки. На берегу речки присели отдохнуть, и дедушка Вилен достал из кармана два сладких сухарика.

— Это та самая речка, которая недалеко от станции?

— Та самая. Она здесь поворот делает. Мы хоть и долго шли, да всё вокруг, и от деревни теперь совсем недалеко. Там чуть дальше мостик есть, если его перейти, то прямо у сельсовета окажемся. Помню себя ещё совсем малым, любил здесь гулять, — держась за поясницу, дедушка Вилен встал и спустился к речке. Сложив руки ковшиком, зачерпнул воду. — Хочешь пить? Очень чистая водичка!

Вероника в два прыжка подскочила к нему, присела и тоже попила.

— Ой!

— Не бойся, это лягушечка, она хорошая, безвредная. Помню, малым однажды лягушечку замучил… Несмышлёный был совсем. Поймал из озорства лягушечку в банку, и сам не пойму, что на меня нашло такое. До смерти замучил её. Увидеть захотелось, сможет ли она без лапки прожить. А без второй лапки? А что у неё внутри? До сих пор совестно, хоть столько лет прошло. Прямо вижу, как она трепыхается, бессловесная… а потом вдруг так жалко стало, как расплачусь! Побежал домой и гвоздём руку проткнул, чтобы отомстить сам себе. Насквозь проткнул! Видишь вот, пятнышко белое осталось. И с тех пор, внученька, больше ни одну тварь я не мучил. Но стыд всё равно остался…

— А хотели бы вы, дедушка Вилен, вернуться туда и лягушечку спасти?

— Разве ж такое можно, милая… Да и урок мне на всю жизнь получился. Не убей я тогда лягушечку, так другого кого убил бы потом. Человек — существо злое и глупое, одно спасает — что на ошибках своих учиться можно. Учишься-учишься много лет, и к старости постепенно выучиваешься. А потом и смерть наступает.

5. Срамная надпись

— Это ваша школа? Вы здесь учились? — они шли по главной улице деревни мимо двухэтажного кирпичного здания за заборчиком. Дедушка Вилен решил, что сегодня не их день, и поиски грибов продолжать не резон.

— Нет, эту школу недавно построили, уже после войны. В неё детки мои ходили, хорошая школа. А в наши времена учились без классов, прямо на улице, под яблоней. Замечательный учитель у нас был, Александр Александрович, очень молодой, только-только с педагогических курсов, но очень образованный. Все предметы вёл, и арифметику, и немецкий, и физическое воспитание. Но мне больше всего нравилось, как он об искусствах рассказывал. Бывало, час напролёт Шуберта слушаем с пластинки, а в важных местах Александр Александрович останавливает и учит о композиции, о сонатной форме и о септаккордах. Или Фассбиндера смотрели — развесим вечером на ветках простыню и смотрим. Вон, видишь липу старую? На ней как раз и демонстрировали. Киноаппарата у нас, конечно, не было, приходилось в диафильмах, а что непонятно оставалось — так Александр Александрович нам словами объяснял. Обидели мы однажды сильно Александра Александровича… Был он влюблён в нашу мельничиху, думал, что никто не знает, но все конечно знали и за глаза посмеивались — уж слишком она была пышная и розовая для него, сам-то он худенький, маленький. Да и двое деток у неё от мельника родилось, куда там. Одним словом, выкрали однажды перед уроком мы у него диафильм, один кадр соскребли снизу ножичком, тот, где Франц целует Мицце, и я написал чернильной ручкой «АА + мельничиха =», и бранное слово в конце. А вечером, когда дошла история до того кадра, и появилась моя надпись на экране, остановил рассказ Александр Александрович и замолчал… Как сейчас перед глазами у меня картина: темнота вокруг, теплота, колеблется простыня светящаяся, а на ней надпись срамная… Корю себя за случай тот бессмысленный, да поздно уже, даже прощения просить не у кого. Погиб Александр Александрович на фронте, боевого робота гранатой в самое сердце поразил, и тот на него всей тяжестью рухнул…

— А хотели бы вы, дедушка Вилен, вернуться туда и надпись не писать? Или прощения попросить хотя бы?

— Случались у меня такие мысли, внученька. В молодости оказаться, но мозги чтобы взрослые остались, опытные. Да что толку хотеть? Нельзя хотеть того, что нельзя. Только думанье зря тратить… Вот мы и пришли. Узнаёшь мой дом? Это с другой стороны, с огорода.

6. Золотая мушка

— Я тебя сегодня научу супчик грибной варить, — сказал дедушка Вилен, когда в печке разгорелись дрова. — Ты хоть и маленькая, а должна уже начинать хозяйничать. Как раз нам наших трёх подосиновиков на суп хватит. Вот смотри, это перловочка, я её ещё с вечера в воде замочил, чтобы она немножко размякла. Теперь нам картошечку нужно почистить, ты умеешь? Садись вот сюда, к окошку. Ножик острый, осторожно!

Сам он налил в белую миску воды и стал мыть и чистить подосиновики.

— Кыш, кыш! Налетели уже! — он согнал со стола двух боевых роботов, которые поднялись к потолку и принялись кружить бесконечные восьмёрки под лампой. — И откуда только берутся? Вроде и окна закрыты, и двери. Раньше мухи были, а теперь вот роботы. Видела ты, внученька, муху? Нет, откуда ж тебе видеть, они давно уж повывелись. Они на пчёлок были похожи, но только не жалили, а жужжали. Серые водились и зелёные, а ещё редко-редко попадались волшебные, золотые. Золотой мушке можно было желание загадать, и она исполняла.

— А вы ловили когда-нибудь золотую мушку, дедушка Вилен?

— А как же! Конечно, ловил. Помню, жаркий-прежаркий денёк выдался, а я на лавочке сижу и на дудочке играю. И вижу — села рядом со мной золотая мушка! Лапками трёт, умывается. Я осторожненько так, тихонечко — и хлоп картузом! И словил. Достал мушеньку из картуза и к маменьке побежал. Вот, говорю, маменька, мушка золотая, загадывай желание! Маменька руками всплеснула, меня в обе щеки расцеловала и загадала: холодильник! Взлетела мушенька под потолок, вспыхнула золотом — и явился в углу вместо комода холодильник. Вон он, до сих пор сохранился, даже в пожаре не сгорел.

Холодильник имел странный вид — из тёмного дерева, с филёнками и резьбой в форме косичек. Вероника раскрыла дверцу: внутри было темно и тепло, рядами стояли мисочки и кастрюльки.

— Давай-ка вон ту кастрюльку сюда, в ней и сварим наш супчик.

— Но какой же это холодильник, дедушка Вилен? Это же шкаф!

— Нет, внученька, это холодильник, но очень старинной модели. Его зимой надо было на улицу выносить, и хранить там припасы, которые испортиться могут. А он и от снега защищал и от мышек. Что удивляешься? Это теперь холодильники сами морозят. А тогда ведь электричества не вырабатывали ещё.

Вероника недоверчиво постучала по деревянной косичке пальцем и подала дедушке Вилену кастрюлю.

— А что бы вы попросили у золотой мушки сейчас?

— Что попросил бы? Ох и не знаю… Внученьку бы такую славную попросил, как ты!

7. Чистый подлец

За день в саду намело сухой листвы, дедушка Вилен сгрёб её в кучку, добавил пару палочек и поджёг. Они сидели на лавочке под окном и смотрели на дым. Солнце опускалось и стояло уже над самой соседской крышей, его лучи пронизывали дым и золотили порхающие пылинки золы. Дедушка Вилен жмурился навстречу лучам, а Вероника перебирала, поглаживала влажные фиолетовые астры, растущие вдоль стены.

— Дедушка Вилен, вы счастливы?

— И что за вопросы у тебя, внученька? Совсем не для девочки. Счастлив-несчастлив… Даже и ответить не знаешь, что, — он старчески пожевал. — Вроде бы и хорошо всё у меня, да только как вспомнишь жизнь свою — стыдно становится.

— За что же вам стыдно, дедушка Вилен?

— Ох и много за что, внученька. Есть на свете много чего, которое только к старости понимать начинаешь. Как разъехались детки мои, как померла жёнушка, один я остался, и всё думаю, думаю, вспоминаю… Особенно за жёнушку и стыдно, Сашенькой звали. Женился я поздно, уже пятый десяток мне пошёл, а её молоденькую взял, сиротку.

— Стойте-стойте, вы же вчера говорили, что двадцать пять вам было, когда первенький родился?

— Надо же! — он спокойно поднял брови. — Это я, стало быть, обсчитался. Или ты не так услышала, внученька. Нет, сорок пять мне было, уж никак не меньше. А Сашеньку-сиротку потому и взял, прямо из института — чтоб покорная была и перечить не смела. А она — смиренная душа, ангел! Только и знала, что кланяться да улыбаться. Бывало, надаёшь ей оплеух за щи простывшие, так она ещё и благодарит: спасибо, мол, Виленушка, за науку. И кнутом её бивал, и за косы таскал, и мордой об матрас возюкал, а она знай нахваливает мудрость мою да справедливость. Но самый стыд не в этом… Наказание — оно человеку полезно, так даже педагоги говорят, даже кто специально на учителя учился. Самый стыд — что ни разу за всю жизнь по имени её не назвал! Сашенька моя… Только и звал — паскуда, или падла, или собака, а по имени ни разу… Кому такое приятно? Вот представь — сварила ты мужу борщ, старалась, ночь не спала, на тарелочке подносишь, а он тебе: сметану неси, сучье отродье, да шевелись! Другая бы баба мне в рожу этот борщ выплеснула, пусть хоть и убил бы потом, а моя Сашенька только ласковее от такого обращения становилась. Опустит, бывало, глаза, да руку поцелует. А спать я её в погребе заставлял, на мешках с картошкой, псиной, мол, от тебя воняет… Так она всю жизнь и прожила в подвале, и выходить не смела, только песни печальные по вечерам пела.

Вероника никак не отвечала, угрюмо глядя в сторону, и дедушка Вилен вздохнул.

— Подлец ведь я получаюсь, внученька, чистый подлец… А исправить уж никак невозможно.

8. Катенька

На ужин они снова ели грибной суп с гренками, и дедушка Вилен рассказывал, как он лет десять назад пытался завести пчёл, и как у него ничего не получалось — то летом разлетятся, то зимой замёрзнут. А один раз покусали сильно, неделю лежал. Непростое это дело — пчёлы, не каждому дано. Но Вероника молчала и не улыбалась. И только когда улеглись спать и погасили свет, спросила:

— А зачем вы с жёнушкой так, дедушка Вилен?

— Ох, внученька…

Он несколько минут поправлял подушки, скрипел диваном и кряхтел, видимо сомневаясь, рассказывать ли.

— Нелюбимую взял потому что, внученька. И простить ей не мог, что нелюбимая она. На теперешний ум понимаю — лучше всех моя Сашенька, а тогда не понимал… Была у меня до Сашеньки сильная любовь, в школе ещё — Катенька. Такая сильная, что потом никого уже и не смог полюбить, весь запас на неё истратил. Катенька — чудо была! Маленькая, кругленькая, как балеринка, коса белая, льняная, толстая-претолстая, с мою руку, глаза синие, а ротик — пухлым бантиком. Больше всего на свете она любила писателя Кортасара — всегда с собой книжку носила, а в дневник наклеила его портрет. И куда мне было до Кортасара! Аргентинский революционер-брюнет и я, бледный сельский пастушок… Даже заикнуться я не смел о своей любви. Но Катенька, по правде сказать, вообще на наших пареньков не смотрела, не только на меня. А уж я… как я смотрел на неё! Спрячусь, бывало, в смородине, и гляжу, как она в школу идёт своей походкой твёрдой, и что-то в животе холодеет и поднимается, будто с высоты спрыгнуть собираешься. А когда случайно повернёт к тебе лицо — то и прыгаешь! Как если бы прыгнул и полетел, и летишь, и счастье тебе! Вот такая была Катенька. А когда в школу не приходит день-два — мамка у неё сердитая была, работать за двоих на ферме заставляла — когда не приходит она, темнеет жизнь, и в пучину погружаешься… И однажды решился я. Пробрался к ним на ферму незаметно, Катенька как раз корову доила, подошёл и молчу. Чего тебе? — говорит. Ох и тяжело мне в себе было силы найти, внученька, сущий камень на языке! Но поднатужился, повернул камень и говорю: нравишься ты мне, Катенька! А она в ответ: коли нравлюсь, так приходи сегодня ночью к сельсовету! И поклялся я ей прийти, и убежал, пока мамка злая меня не заметила. Весь день как в бреду провёл, лежал под яблоней и пошевелиться не мог, то в жар, то в холод бросало, ротик, пухлый бантик, перед глазами мерещился. Но вот и ночь наступила. Прихожу… Слушаешь меня, внученька, или спишь уже? Прихожу, стало быть, к сельсовету, а она уж там, вышла из темноты, за руку взяла крепко и говорит, полетишь со мною, Вилен, в Аргентину? И на телепорт показывает. У нас телепорт как раз у сельсовета стоял, и егерь его от детей охранял, а тогда он заснул, ночь же. Храпит егерь, как зарезанный, под забором, телепорт огоньками переливается, а Катенька меня за руку держит и глазами блестит! Нет, говорю, нет, Катенька, родная, милая, опомнись! Уж лучше самолётом, уж лучше паровозом, но только не телепортом, заклинаю тебя! На всю жизнь я ту минуту запомнил… Держит, блестит, я дрожу, а потом вдруг погасла, отпустила, тенью к телепорту скользнула. Пик-пик-пик кнопочки, озарился телепорт, шагнула она в него и пропала…

9. Прочь от продажности

— Струсили, значит, за нею следом?

— Струсил, внученька… Уж очень негрой стать боялся. Да ладно бы хоть негрой — а если бы мухой? Читала рассказ, в котором с мухой человек смешался? И на что бы я Катеньке потом сдался, мухой бы если? Стыд один… Хочешь, про муху рассказ расскажу?

— Нет… Мы его в школе проходили. Лучше расскажите — неужели не пожалели потом?

— Ох, внученька… Ни дня не проходило, чтобы не жалел я о Катеньке! Клял себя и корил бесконечно, худел, ночей не спал. А как только исполнилось мне восемнадцать лет, испросил я у папеньки сто рублей и купил билет на самолёт до самой Аргентины, чтобы Катеньку там разыскать. Долго ли коротко ли летел, бутерброды кушал и чаем запивал, да приземлился я наконец в Аргентине. Вышел из самолёта — а там! Сплошные негры, уж поверишь ли, внученька. И не разобрать, кто из них настоящий, а кто телепортации жертва невиновная. Но одно скажу — удивительно приветливый народ! Уж как они меня потчевали, и бананами, и кокосами, и ананасами, и пели мне, и плясали, и хороводы водили, и талисман из слоновой кости подарили. Но не мог я их радушием сполна насладиться, тоска меня грызла — а Катеньку мою никто из них не встречал, только руками разводили. Тогда стал я про Кортасара расспрашивать, и они сразу заулыбались, залопотали по-своему, и отвели меня на площадь его имени, на пересечении улицы Маркес и улицы Борхес. Сел я там в кафе за столик, заказал мороженое и мате, а самому грустно-грустно… И вот, стало быть, сижу я за столиком, художников тамошних издалека рассматриваю, а тут мне голос женственный из-за плеча: не желаете ли поразвлечься, сеньор? Обернулся я и чуть оземь не упал — Катенька моя! Катенька, родная! Да только что с нею сталося: худющая, высокая, волосы короткие, чёрные, рот широкий, как у лягушки, и напомаженный густо. А глаз и вовсе не разглядеть за очками зеркальными. Заплакал я тогда, скрепя зубы, обнял её и ну уговаривать — вернёмся, любовь моя, вернёмся, в милую сердцу деревню! Возьму тебя замуж и в лепёшку расшибусь, чтоб счастлива ты со мною была! Как мёд у нас жизнь потечёт, забудешь всё унижение иноземное! Но оттолкнула меня Катенька моя — поди прочь, нахал! Не знаю я тебя и знать не желаю! А сама пьяна и папиросу курит в придачу, а тут уж и её дружки-амбалы из джипа поглядывают, кулаками похрустывают. Крепко телепорт её изменил. Шлюхой подзаборною Катенька моя стала… Я ей руки целую: это же я, Вилен, мы в школе вместе учились! Поехали домой! А она в ответ: не знаю никаких Виленов. Тысячу в месяц — и куда хочешь поеду, но деньги вперёд. Я её за плечи трясу: откуда же у меня деньги такие, Катенька, я же пастушок! Люблю, люблю тебя страстно! А она вырывается и дружков на помощь кличет — этот придурок ко мне пристаёт! Убейте его! Ринулись они ко мне, ножами вертят, обрезами размахивают, золотыми цепями звенят, сутенёры проклятые. Понял я, что навсегда Катеньку мою потерял. Побежал я на аэропорт — а слёзы так и струятся — вскочил в самолёт и на родину полетел, прочь от продажности…

Тут дедушка Вилен очень натурально всхлипнул.

— Ну а кабы была у вас тысяча, забрали бы Катеньку с собой?

— Ох, внученька… Кабы на теперешний ум, так пошёл бы я там, не сходя с места, официантом работать, да заработал ту тысячу, да спас Катеньку…

10. Папенька

Он встал и шаркал в темноте. Брякнул кружкой, звякнул носиком рукомойника, зажурчал струйкой воды. Глотки, вздохи, кряхтение.

— Дедушка Вилен? А знаете, я могу любые ваши желания исполнить! Как та мушка золотая, про которую вы вчера. Я — воплощение Абсолюта. Хотите, я вас снова молодым сделаю?

— Спасибо тебе, внученька, добрая ты душа, спасибо. Ну а теперь давай-ка спать, пора уже, поздно совсем… Завтра снова в лес сходим, или на речку…

— Не верите, дедушка? Вот посмотрите сюда!

Она свесилась с печи, сияя нимбом. Фигура дедушки Вилена осветилась: бледно — голубые рубаха и кальсоны, бледно-голубая кружка в руке.

— Охо-хо, внученька, и ты, стало быть, тоже радиацией заразилась?.. Бедные детки… все сейчас светятся, жизнь такая. А в старые времена это редкостью было. Помню, в нашей деревне только папенька мой светился, когда с войны пришёл. И то погас постепенно, иногда только вспыхивал, в сочельник или на Пасху. А что говорят — вредно мол радиация, это всё ерунда, папенька мой до девяноста пяти лет дожил без единой хворобы, даже зубы свои остались. Чудо-человек мой папенька был. С войны вернулся героем, с полной коробкой орденов и медалей — потому что на груди не помещались, а на живот или вовнутрь пиджака их нельзя вешать, неуважение. Любил рассказывать, как они с другом боевого робота в плен взяли. Бывало, сядем мы с соседскими ребятишками вокруг папеньки, ордена перебираем, рассматриваем, а он по нас головушкам гладит да повествует… В то время наши уже в наступление перешли, Корпорацию за Днепр отбросили, но она там накрепко засела и за каждый метр цеплялась. И пошли как-то раз папенька мой с тем другом своим в разведку — разузнать, значит, вражескую дислокацию. Идут они по дубраве не торопясь, то романсы распевают, то марши бодрые, друг друга по плечам хлопают, всё кругом рассматривают, жёлуди собирают. А тут вдруг затрещали деревья со страшной силой, и, откуда ни возьмись, прёт на них боевой робот, огромный-преогромный, больше слона! Тогда они ещё крупные были, не то, что сейчас, как комарики. Увидел их да как заревёт: кто вы такие есть? А сам уже атомные пушки наводит, чтобы стрелять. Испугался папенька не на шутку, но смекнул — надо робота обмануть. И кричит ему: я — президент Корпорации, а со мной мой верный военный министр! Удивился робот: да как же так? Совсем вы на президента с министром не похожи, и в придачу форма не того цвета! Папенька ему объясняет: мы здесь по ошибке оказались, ехали в резиденцию, а попали отчего-то сюда, странно, правда? Пока по лесу блуждали, проголодались и наелись желудей, а они волшебными оказались, вот нам лица и перекосило… А форму такую надели, чтобы от вражеских солдат не отличаться, погубят ведь нас, если узнают. А, роботы, внученька — они же добрые и доверчивые, вот и этот поверил моему папеньке — и всю дислокацию разболтал, и в лагерь наших за папенькой пошёл, а уж там его скрутили и перепрограммировали. Так-то… Чудо-человек мой папенька был, что и говорить. Любил меня до чрезвычайности, до самой женитьбы на плечах катал, на праздники ассигнации дарил, сахарных петушков мне на сковороде выплавлял, Овидия вслух читал, пока не засну… А я, внученька, по молодости этого не ценил. До сих пор себе не могу простить, что так мало папеньку обнимал да целовал, так мало ласки да нежности ему подарил… Юность — чёрствая пора, внученька.

— Дедушка Вилен, а хотите — вот мы сейчас заснём, а утром вы молоденьким проснётесь? И будете уже по-правильному и по-умному жить? Сделать так?

— Сделай, сделай, фантазёрочка моя. Спокойной ночи.

11. На следующее утро

Много лет уже вставал дедушка Вилен не позднее шести, но на следующее утро заспался, как младенчик. Раскрыл он глаза свои, а солнышко на сервант весело светит, и даже пыльный графин блестит ярко, с укоризной. Неужто одиннадцать? Все грибы проспал! Он почесал живот и обнаружил его упруго вздувшимся — с чего бы? Вроде и не ел вчера более чем обыкновенно. Отвернул одеяло и сел осторожно, привычной боли в спине опасаясь. Боли не было. Ноги тоже странно растолстели за ночь, плотно заполнили кальсоны, а в правом колене почему-то не скрипнуло. Опершись руками на матрас, он поднатужился, чтобы встать, и какая-то волшебная сила подбросила его вверх. Он зажмурился — что за напасть? — ожидая падения и болезненных травм, но не упал, а остался стоять, твёрдо и уверенно. Грудь сильно дышала, хотелось двигаться, громко говорить, и было страшно, что тело совсем разладилось и сейчас резанёт сердце. Но не резало. Он протёр… нет, только поднял руку, чтобы протереть глаза, и увидел, что рука чужая — ни коричневых пятен, ни вялых синих вен, а вместо них — толстая розовая кожа и кучерявые чёрные волоски. Чёрные? Чудеса!

— Привет! — Вероника свесилась с печки и рассматривала его.

— Здравствуй, внученька.

— Нет, теперь я тебе никакая не внученька, а младшая сестрёнка!

Неужто правда?? Он шагнул к умывальнику и вгляделся мутное зеркало: правда. Сквозь разводы зубного порошка проглядывало упитанное молодое лицо, гладкощёкое, полногубое. Оскалился: белозубое.

— Неужто правда, внученька? Неужто ты меня молодым сделала? — он хлопнул себя по бокам, по ляжкам, взъерошил густые волосы. — Ай да удивление, ай да волшебство!

— Ты давай бросай этот былинный выговор! Говори нормально! — сказала она строго. — Как тебя в молодости звали? Виля?

— Виля… И что мне теперь делать, внученька?

— Вероника, а не внученька, запомни! Делай, что хочешь. Живи!

— А людям я что скажу?

— А кому какое дело?

Дедушка Вилен не нашёлся, что ответить. И вообще ничего не мог сообразить, шутка ли… Потоптавшись и повздыхав, он вышел в соседнюю комнату, одеться. Штаны не налезали на ноги, он достал из шкафа другие, но и они были малы. Придётся снять кальсоны… Мама дорогая! Что же это? Крепнет, поднимается! Сто лет уже такого не было! Да как быстро! Я уж и забыл, какой он здоровенный! Дедушка Вилен поспешно натянул штаны, треснув швом, с усилием застегнул ширинку, влез в свой самый большой пиджак в английскую полоску и вернулся к Веронике, подальше от греха. Вероника уже спустилась с печки и выглядывала в окно.

— Ну что ты стал? Умывайся, чисть зубы! Как маленький.

— Вероника… Кто же ты такая, что время подвластно тебе?

— Во мне локализован Абсолют — так сказал профессор Валентин Валентинович. Я — Бог.

— Боюсь я тебя, Вероника… — он сгорбился и пятился от неё. — Я человек простой, обычный, маленький, не праведник совсем… Пощади меня…

— Не бойся, не бойся меня, Виля! — рассмеялась она, подбежала, обхватила ручками. — Я тебя не обманываю! Честно-честно желания все исполню, правда! Я же не злая, а добрая! Я тебя люблю, мой дедушка! Давай скорее завтракать!

12. Сразу лезут в огород!

За завтраком дедушка Вилен осмелел и ежеминутно испытывал молодое тело: напруживал руки, щупая бицепс под рукавом, гладил себя по щеке, дивясь гладкости кожи, сгибал и разгибал стальную вилку. При этом он довольно глупо улыбался, смеша Веронику. Потом, не докончив перловую кашу, дедушка Вилен сорвался с места и побежал на веранду — лязгнул старыми кастрюлями и выкатил откуда-то из-под верстака ржавую двухпудовую гирю, всю в паутине. Считай, Вероничка! Он стал выжимать её вверх сначала правой рукой — двадцать, потом левой — двадцать. Бросил гирю, выскочил на улицу, крутанул кран, торчащий из-под фундамента, и сунул голову под холодную струю. Сорвал и отбросил пиджак, тельняшку, майку, и долго плескался, блестя здоровым жирным телом. Расправив плечи, набрал в грудь воздуха и изо всех сил проревел: Ээээээ! Захохотал, подхватил Веронику на руки, закружил. Из-за соседского забора неодобрительно смотрела бабка вплаточке.

— Михайловна, здравствуй! — крикнул ей дедушка Вилен.

— Внуки, что ли, Виленовы? — прошамкала она с подозрением.

— Внуки!

— А чего кричите? Ишь, невоспитанные.

— Бабки, бабки, бабки, бабки,

Бабки — бешеный народ.

Как увидят помидоры –

Сразу лезут в огород! — пропела Вероника громко, и бабка погрозила им кулаком, сплюнула и заковыляла прочь.

Дедушка Вилен совсем потерял голову: бегал по двору, отжимался на кулачках, плясал вприсядку, стоял на руках, и, наконец, запыхавшись, растянулся на траве. Но снова вскочил, схватил грабли и с силой запустил их в небо, как копьё. Они с Вероникой дружно поворачивали головы, следя за их долгим взлётом, переворотом в апогее и стремительным падением прямо на крышу дома. Хруст, треск! Старый шифер проломился, поднялось серое облако пыли.

— Ничего! — смеялся дедушка Вилен, — этот дом всё равно старьё, ветошь, давно сносить пора!

Он упёрся плечом в стену, подналёг, и дом скрипнул.

— Уф. Ай да внученька, ай да Вероничка! — он взял её ладошки в свои огромные руки. — Вот спасибо тебе! А я ещё не верил, старый дурак!

Тут он неожиданно вспомнил об остатках перловой каши, и они вернулись в дом. Дедушка Вилен докончил кашу и принялся за чёрный хлеб. Вероника смотрела.

— Только приодеться тебе нужно по-современному, — заметила она. — А то ты на бомжа похож.

— Так у меня нету ничего! Покупать надо! Денег раздобыть и в город ехать, — с минуту он жевал медленнее, нахмурившись и раздумывая, но скоро просветлел, проглотил последний кусок и скомандовал: — Идём!

Они опять вышли во двор, обогнули дом и оказались в огороде, заросшем высокой крапивой и одичавшим сиренью. Дедушка Вилен топтал крапиву направо и налево, прокладывая тропинку к яблоне, той самой, стучащей по ночам ветвями в окно. Добравшись до окна, он нагнулся и отодвинул какую-то доску и достал лопату. Потом отмерил от яблони три шага на юг и пять на восток и стал копать. Что там у тебя? — Вероника ёжилась и переступала с ноги на ногу, боясь крапивы. Клад! Зарыл здесь банку с деньгами, на похороны скопил! С пенсии! А теперь они мне уже долго не понадобятся! Правда же? Правда, — подтвердила Вероника. Но если бы ты умер, кто бы смог эту банку найти? Дедушка Вилен легкомысленно дёрнул плечом и продолжал рыть. Углубившись по колено, он отложил лопату и присел на корточки, осторожно раскапывая землю руками. Вот она, родимая! И, гордо глядя на Веронику, он поднял банку — трёхлитровую, с жёлтой этикеткой, доверху заполненную свёртками долларов.

13. Абсолютно счастлив

Вероника уже села в кабину пикапа и пристегнулась, но дедушка Вилен медлил, держась за раскрытую дверцу.

— Внученька?

Она подняла брови.

— Если я теперь здоровый совсем, то может мне можно и того?..

— Чего того?

— Ну… Выпить можно мне? Немножечко?

— Да пей, раз хочется! Ты что, тоже пьяница? За бутылкой тянется?

Заулыбавшись и приговаривая, что вовсе не пьяница и что только глоточек, он старческой походкой засеменил к забору. Михайловна! Михайловна была тут как тут. Они о чём-то посовещались, тряся головами и взмахивая руками, и Михайловна передала ему через забор бутылку коньяка и пачку папирос в обмен на банкноту. Не сходя с места, дедушка Вилен открутил крышку, отпил несколько глотков из горлышка, спрятал бутылку в пиджак и засеменил назад к машине. Глаза его стали умильными, масляными.

Он завёл двигатель и тронулся, напевая под нос. Минут пять они тряслись по деревенским ухабам, минут пять — по лесной колее, и, наконец, выехали на пустынное шоссе. Отпив ещё глоток и задымив папиросу, он начал рассказывать Веронике о стародавних временах, когда телепортов ещё не придумали, на дорогах было не протолкнуться от автомобилей, и в кустах на обочине прятались полисмены, грозящие наказаниями за скорость. Ехали медленно, миль тридцать в час, включив фары. Ну а сейчас-то полисменов нет? Может, ускоримся? — предложила Вероника, но дедушка Вилен стукнул кулаком по рулю и затормозил. Пикап остановился, и он уткнулся головой в руки.

— Не могу быстрее, милая… Боюсь — лягушечка выскочит и под колесо попадёт… Или белочка… Или курочка… — он повернул к ней заплаканное румяное лицо. — Внученька, можешь сделать так, чтобы я про ту лягушечку невинно замученную позабыл?

— Ок, — отвечала Вероника. — Это несложно.

Дедушка Вилен вытер рукавом слёзы и, втягивая сопли, тронулся опять. Теперь дело пошло веселее! Вторая, третья, четвёртая скорость — они понеслись по шоссе, стрелой взлетая на пригорки и почти отрываясь от асфальта на склонах. Берёзовые рощи, перелески, мосты, шлагбаумы, рельсы — всё мелькало мимо. В животе холодело. Вероника включила радио, там передавали что-то тревожное, скорое, струнное. Шнитке! В тему! И дедушка Вилен двинул коленом, вжимая педаль газа в пол.

Через полчаса они уже мчались по столичным предместьям, и дедушка Вилен спросил, куда рулить. Где тут у вас самый модный бутик? Но Вероника вдруг расхотела в магазин. Давай просто по улицам погуляем. А как же одежда? А я тебя сейчас одену. Она щёлкнула пальцами: зашуршало, зашелестело, запахло свежей тканью. Дедушка Вилен взвизгнул тормозами, круто припарковался и выскочил из пикапа, рассматривая себя. Поднимал локти, поднимал колени, выворачивал шею в попытке заглянуть за спину. Роскошный зелёный кафтан с кремовой оторочкой, под ним белоснежная сорочка с пышным малиновым бантом, чёрные спортивные брюки в итальянском стиле и элегантные черепаховые мокасины. Дедушка Вилен притопнул ногами, закатил глаза и обнял Веронику. Он сиял.

— Ты счастлив?

— Абсолютно! И повезло же мне тебя повстречать! Всегда знал, что я — счастливчик!

14. Ателье по пошиву штор

Оставив пикап, они неторопливо прогуливались по осенним улицам, лакомясь жареным миндалём и сушёной курагой. Прохожие с почтительностью оглядывали дедушку Вилена — такого богатого кафтана они ещё не видывали! Дедушка Вилен отвечал на их взоры благосклонными кивками, а Веронике делал большие значительные глаза. Они купили мороженого в лимонной глазури и сели на лавочку у входа в парк. Девушки, проходя мимо них, надували губки и вытягивали спинки, чтобы произвести впечатление. Но, глядя на их старания, дедушка Вилен стал грустнеть, грустнеть, теребить бант — и, откашлявшись, с некоторым напряжением заговорил:

— Помнишь, внученька, я тебе рассказывал про любовь мою — Катеньку? Которая в падшую женщину превратилась? Так вот, не кончилась на том история… Послушай. После полёта моего в Аргентину долго я мучился и переживал, но время всё на свете врачует, как говорится. Спустя лет пять стали стихать понемногу треволнения любовные. Стал я оживать, папеньке по хозяйству подсоблять, на пастушек поглядывать. А вскоре и с Сашенькой обвенчался, остепенение в мыслях имея. И поверишь ли, внученька, на следующий же день после венчанья стучится ко мне в дверь почтальон и письмом иностранным. Из Аргентины! Распечатываю — а сердце колотится, руки трясутся. Катенька! Пишет: люблю тебя страстно, прости меня, свет мой, всё случившееся было диавольским наваждением, не могу ни дня без тебя помыслить, жажду тебя как свет, как воздух, о приди, судьба моя, о сладость лобзаний, о мучения страсти, о пылкость, умру без тебя! Стою я ни жив ни мёртв, а почтальон вежливо осведомляется, мол, велено ответ передать. Ударила мне тогда обида злая в голову, и отвечал я, что поздно, раньше надо было, что не бывать ответу! И прогнал почтальона. Стиснул зубы, сжёг письмо, выбросил Катеньку из головы и стал к свадьбе готовиться. И поверишь ли, внученька, за день до свадьбы — снова почтальон! И чёрный конверт подаёт. Всем телом дрожа, конверт разрываю… а там похоронка. Пишут её дружки, негры-сутенёры, что отравилась она опием от любви ко мне и вены вскрыла… и на каждой строчке — след слезы размывчатый. Как стоял я, так и упал, внученька. И с минуты той возненавидел и себя, и судьбу злую, и Сашеньку чистую мою!

Швырнув палочку от мороженого в урну, он понуро склонился, поставил локти на колени и взъерошил волосы, испортив лаковый пробор.

— Вот и сейчас не идёт из головы Катенька, когда на девушек молодых смотрю. Можешь ли сделать, внученька, чтобы забыл я её насовсем?

Вероника потянулась к нему, положила руку на плечо и дунула в ухо. Ой! Щекотно! Он вскочил. Ну, хватит сидеть! Пошли! Тебе куда, где ты живёшь? Вероника сказала, что она здесь поблизости. Сама доберёшься? Конечно! Они вместе перешли через улицу, свернули, и дедушка Вилен остановился у арки, ведущей во дворы. А мне, кажется, сюда, сказал он и обратился выходящему из дворов человеку в сером плаще:

— Извините! Здесь раньше было ателье по пошиву штор, вы не знаете, оно ещё работает?

Человек, намеревавшийся было повернуть из арки налево, от этого вопроса вздрогнул, буркнул «не в курсе» и свернул направо, ускорив шаг.

— Я его знаю! — заметила Вероника, — он раньше в нашей школе работал географом, а потом пропал куда-то. Зачем тебе эти шторы, Виля?

— Надо! — дедушка Вилен весело подмигнул Веронике и махнул рукой, прощаясь.

Глава 13. Всеволод Владиславович, географ

1. Замести следы

Поставив портфель между ногами, Всеволод Владиславович расплатился и, ожидая сдачу, надел плащ. Заведующая выбила чек, надменно взглянула в лоток кассового аппарата и попросила подождать — нет мелочи. Гордая осанка, высокая выбеленная причёска. Как парик. Императрица в изгнании. Всегда смотрит вниз — густо подведённые веки — в глаза никогда. Цок-цок, прошла за штору, копается в сумочке. Всеволод Владиславович сдвинулся к зеркалу, одёрнул воротник и расправил шёлковое кашне. Прошёлся по волосам перламутровой расчёской, равняя пробор, провёл пальцем по бородке, поправил очки. Высокий гладкий лоб с тремя ровными морщинками, ничуть не старящими. Коснулся ближней шторы: синяя ткань, приятный приглушённый цвет, как будто мешковина, но нежнее и тоньше. Интересно, много ли у них заказывают штор, в самом деле? Или они всем отвечают, что сейчас нет в наличии, только под заказ из Италии. А если кто-то готов ждать под заказ? Ждут, ждут, а потом им отвечают, что эту модель сняли с производства. Но должна же быть бухгалтерская отчётность? Цок-цок, заведующая протянула ему несколько ассигнаций и чек. Всегда рады вам! Приходите.

Колокольчик над дверью сделал мелодичное динь-динь, и Всеволод Владиславович вышел на улицу. Славное осеннее солнце! Прохладное. Как я люблю эту погоду! Помахивая портфелем, он спустился по лестнице и не торопясь пошёл через двор к улице. Даже асфальт светел и ярок, каждое зёрнышко выпукло. Сладкое опустошение внизу живота, дырочка приятно ноет. Присяду где-нибудь по пути, выпью кофе, маленькую чашечку, маленькими глотками. Ветерок задувал в раскрытый плащ, и Всеволод Владиславович ловил его, как парусом, отведя в сторону руку в кармане. Скатал чек в шершавый шарик. Маленькая округлая чашечка с толстыми стенками, белая, а кофе чёрный-чёрный, кисленький, маслянистый, буду смотреть на прохожих. Времени ещё хватает. Кажется, слева, в квартале отсюда, есть кафе со столиками на улице.

— Извините!

Всеволод Владиславович вздрогнул.

— Здесь раньше было ателье по пошиву штор, вы не знаете, оно ещё работает?

Пижон в зелёном кафтане и девчонка. Что им нужно от меня?

— Не в курсе!

Всеволод Владиславович решительно свернул направо и зашагал прочь. Кто они такие? Неужели снова? Дойду вон до того дома и оглянусь. Рядом, чуть впереди, припарковалась машина, и сердце его застучало: за мной! Бежать? Из машины выбрались плотный усатый и дама в красном, усатый крутил на пальце ключи; перешли дорогу и остановились у магазина. Всеволод Владиславович оглянулся: за ним никто не шёл, только согбенная старушка с палочкой и авоськой. Зелёный кафтан и девчонка продолжали разговор у арки. Он миновал бирюзовый телепорт со строгим кондуктором в высокой фуражке. Вот на таких фуражках и держится тоталитаризм. А ведь кичатся свободой! Стыд и совесть, ля-ля. О какой свободе может идти речь, если каждый шаг твой известен, каждый продажный кондукторишка знает твою станцию назначения? Отследить — раз плюнуть. Инстинкт толкнул его за угол — проберусь дворами. Замести следы! Конечно, кто захочет — тот всё равно отыщет, но так спокойнее…

2. Беспокойство

Беспокойство томило Всеволода Владиславовича всю жизнь, сколько он себя знал. Всю жизнь приходилось таиться, скрываться, дрожать за преступления и тайные грехи. Даже самое раннее его детское воспоминание было связано с жарким, постыдным разоблачением: вонь и обжигающе горячая вода из крана в ванной. Обкакавшись, он пытается постирать шорты. Удалось ли отмыть пятно, он не помнил, но помнил вдруг нависнувшую сверху мать, вырвавшую шорты и молча потрясающую ими, онемев от гнева. И всегда страх. О, если бы только мать! Каким бы это было облегчением! Но в детстве против Всеволода Владиславовича выступал весь мир. Шаткие табуреты, скользкие полы, предательские трещины в асфальте, торчащие отовсюду дверные ручки — мир методично пытался повалить его, прорвать кожу, попробовать крови. Даже когда Всеволод Владиславович замирал и не двигался, воздух вокруг полнился смутной, безмолвной угрозой. Он помнил послеобеденный тихий час, тонкие сети трещинок в штукатурке стены и побелке потолка, на которые боялся смотреть, но смотрел, и из них постепенно проявлялись лица с ножами, зловещие, жестокие, но сдерживающие себя в свете солнца. Помнил ночи: как перед сном обматывал шарфом рот, чтобы в него не заползли муравьи. Но они неумолимо появлялись в самом сне, огромные, бледные, смертельные — муравьи медленно облепляли всё тело, забирались в уши, в глаза, в попу, в краник, а он не мог ни закричать, ни пошевелиться.

Утром, пробуждаясь после такого сна, он подолгу лежал, обессиленный, но счастливый. Лучше дневного света нет ничего на свете! — такие слова он придумал. Потом осторожно проверял, не осталось ли муравьёв в дырочках. Мать строго-настрого запрещала это делать, но он не мог не удостовериться. Накрывшись одеялом до самых глаз, он подвигал руки медленно-медленно, незаметно-незаметно, не выдавая себя ни одной морщинкой на поверхности, но мать входила и видела всё по его глазам. Руки! — говорила она. Давай сюда руки! И нюхала преступные пальцы. О, какая мерзость! Ты снова это сделал! И она, сощурившись, обещала ему, что улетит навсегда в Беландию и найдёт там себе чистого и послушного мальчика, а он пусть остаётся здесь и ковыряется в попе до тех пор, пока с пальцев не сойдут ногти! Всеволод Владиславович плакал и умолял маму не улетать, а когда она презрительно отправляла его мыть руки стиральным порошком, он с тоскливым страхом рассматривал свои обречённые ногти, беспомощно розовые, истончающиеся.

Почему я такой непослушный? — спрашивал он себя. Он ужасно боялся, что мать и впрямь не выдержит и оставит его, но ничего не мог с собой поделать. Например, сидя на унитазе и ожидая, что она в любую секунду может войти и проверить, он ловил с кухни каждый шорох. Когда брякала кастрюля, он ловко запускал руку в треугольник между ногами и сиденьем и гладил писю, помогая ей изливаться. Попа тоже нуждалась в помощи, но об этом он не смел даже думать. Шаги! Он начинал деловито раскручивать бумагу. Дверь распахивалась. Ну! Покажи руки! Мама нагибалась и нюхала, но чесночный запах мешал ей улавливать нежные оттенки. Она недоверчиво выпрямлялась и, чтобы визит не прошёл зря, напоминала: не мотай много бумаги! Или, например, лёжа в ванной, когда мать зачерпывала воду и, подозрительно щурясь, пробовала на вкус. Он пустил совсем маленькую струйку, неразличимую капельку, но сердце замирало от беспокойства. Смотри! Не писяй в воду! Покроешься бородавками! Надеясь, что второй раз она пробовать не станет, он с облегчением и наслаждением писял много, долго.

Позже он беспокоился, что его уличат в бассейне — иногда появлялась медсестра, спускала на верёвочке пробирку и несла на анализы в кабинет. Вдруг узнают, что это сделал именно он? Его назовут по фамилии, и все затихнут, остановятся, зашепчутся. Что он сделал, что он сделал? Он написял в бассейн! Отвращение на лицах одноклассников, все поспешно вылазят, моются мылом, осушают бассейн, моют с мылом. А его с позором, в чугунном молчании, выставляют вон. Ещё позже, став взрослым и уже превратившись во Всеволода Владиславовича, он вспоминал детские страхи с улыбкой и ностальгией. Теперь он мог свободно и писять, и какать в ванну, никого не опасаясь. Но беспокойство не покинуло его, засев слишком глубоко. Иногда он ловил себя на том, что опасается встроенных видеокамер. Он ругал себя: ну кому, кому понадобилось бы встраивать видеокамеры у меня в квартире? Как это глупо!

3. Иначе пожалеешь

Но два года назад произошёл случай, оправдавший все его беспокойства. После школы к Всеволоду Владиславовичу подошли два мужика, бритые, коренастые, в серых рубашках поло и джинсах. Маленькие значки ПСС у воротников.

— Ты географ? Пойдём, поговорим.

— Если под географом мы договоримся понимать преподавателя географии, то да, это я. А вы, позвольте поинтересоваться, кто?

— Мы отцы. Наши девочки у тебя учатся, Катя и Саша.

— Хорошо, давайте поговорим, но только не долго, — он посмотрел на часы и для верности добавил: — Меня ждут друзья.

— Пойдём в машину, — они махнули рукой на автомобиль неподалёку.

— Нет, давайте лучше здесь. Вот, смотрите, какая удобная лавочка.

Он сердцем почувствовал недоброе и не хотел в машину. Они переглянулись и согласились: опустились по краям лавочки, оставив ему середину. Матёрые предплечья с отчётливыми мускулами, наверное, бригадиры. Он сел, невольно сдвинув коленки и поставив на них портфель.

— Мы тебе сука пидор голову открутим.

— Что??

— Чтоб не смотрел на наших девочек.

— Да с чего вы взяли??

— Все знают, что ты пидор, — процедил правый.

— Слухами земля полнится, — процедил левый.

— Но если я, как вы выражаетесь, «пидор», то зачем мне девочки? Ничего не понимаю! Это противоречие! И какими такими слухами? — он поворачивал голову то к одному, то к другому.

— Нам всё про тебя рассказали.

— Как ты в очко долбишься.

— Кто вам такое мог рассказать обо мне?? И вообще, какое дело вам, посторонним людям, до моей личной жизни?

— Нам твоя говняная жизнь похеру. Долбись ты хоть в уши, если ни стыда ни совести нет.

— Мы за наших девочек волнуемся. Чтоб такая тварь, как ты, им жизнь не исковеркала.

— Я квалифицированный педагог, я преподаю географию! Вы хотите обвинить меня в сексуальных домогательствах? Это ложь и клевета. Извольте собрать доказательства и направить их в правоохранительные органы. Встретимся в суде! — он встал, чтобы видеть их разом, колени подло ослабли.

— Нахера нам твои органы.

— Мы тебе сами черепок проломим.

— Вы мне угрожаете? В таком случае я буду вынужден обратиться в милицию, ваши имена я узнаю.

— Обратись, обратись, сука. Менты ох как пидоров не любят.

— Потому что у них тоже дочки есть. Как у всех нормальных людей.

— Послушайте, господа, — он приложил руку к груди, вдруг осветившись надеждой поговорить доверительно. — Я вам клянусь, что у меня даже в мыслях не было ничего подобного о ваших девочках! И вообще о каких бы то ни было девочках. Я взрослый мужчина, и, разумеется, не лишён сексуальных желаний, но их объектами, уверяю вас, являются исключительно половозрелые женщины.

— Если в очко долбишься, значит, пидорас.

— А если пидорас, значит, скоро на деток переключишься. Как Набоков.

— Но в этом нет никакой логики! С таким же успехом и вы можете переключиться на деток! Разве человек, любящий спелые яблоки, станет вожделеть незрелые? И что за нелепые слухи о Набокове? Вы найдёте опровержение в любой подробной биографии! Неужели жёлтая пресса по-прежнему их пережёвывает? — говоря это, он уже понимал всю бессмысленность спора и разумных доводов.

— Короче, пидор, даём тебе последний шанс. Вали нахер из этой школы куда подальше, иначе пожалеешь.

— И учти, мы за тобой присматриваем. Всё знаем.

Сказав это, они встали и, не оглядываясь, пошли к автомобилю. Всеволод Владиславович пытался зачем-то запомнить его номер, но цифры и буквы прыгали в голове, мешались и перепутывались.

4. Всего не предугадаешь

Впрочем, он в любом случае собирался уходить из этой школы. Близко, да, пятнадцать минут пешком — но ведь есть телепорты, на них можно добраться куда угодно. С коллективом сложилось, да, дети уважают — но и в другом месте наладится. Расписание удобное, да — но разве это повод всю жизнь провести на одном месте? И в конце каникул Всеволод Владиславович оформил перевод в другую школу, в новостройке на краю города. Всё лето он провёл дома, почти никуда не выходя. Устроившись у окна со сдобной булочкой и баночкой джема, он раз за разом припоминал тех немногих женщин, которые знали его интимности, и пытался понять — кто же продал его свирепым бригадирам?

Первой была полная и пожилая Екатерина Михайловна, нанятая матерью Всеволода Владиславовича для уборки квартиры. Двадцатитрёхлетний Всеволод Владиславович окончил университет, устроился преподавать в школу и начинал самостоятельную, отдельную жизнь в квартире умершей год назад бабушки. Мать, хоть и была инициатором самостоятельности, не могла допустить, чтобы Сева «зарастал грязью». Будучи женщиной дальновидной, она подошла к вопросу ответственно и провела небольшой кастинг, выбрав самую непривлекательную, на свой вкус, уборщицу — но, увы, всего не предугадаешь. Как могла она предвидеть, что Екатерина Михайловна в свои шестьдесят даст фору любой юной резвушке?

Хотя с ней было договорено, что прибраться она должна до возвращения Всеволода Владиславовича, Екатерина Михайловна никогда не успевала, ссылаясь на его неравномерный рабочий график. Входя в квартиру, Всеволод Владиславович неизменно видел перед собой её ритмично поворачивающийся мощный зад, подоткнутые юбки и голые венозные ноги с набрякшими подколеньями. Швабру она презирала и говорила, что это палка для лентяек. И почему-то подмигивала при этом. Только руки, живые внимательные руки! Но только в резинке! — и она снова подмигивала, шевеля пальцами в оранжевых перчатках. Нельзя сказать, что Всеволод Владиславович испытывал к уборщице явное влечение, и между ними наверняка ничего бы не произошло, если бы не её добрая душа и старые привычки.

Однажды по пути домой Всеволод Владиславович попал под один из тех редких сильных дождей, к которым невозможно подготовиться и во время которых некуда спрятаться — как назло, вокруг ни одного магазина, ни одного навеса, ни одного большого дерева. Оставляя за собой лужи, насквозь мокрый Всеволод Владиславович хмуро вошёл в дом и первым делом полез в портфель, проверить, не намокли ли тетрадки. Екатерина Михайловна заохала, принесла огромное синее полотенце, и велела Всеволоду Владиславовичу снимать и бросать одежду прямо в коридоре. Мокрые пуговицы не расстёгивались, и она деловито пришла на помощь. Ох, батюшки, и рубашка мокрая, и майка мокрая, снимай скорее! Замёрз? И штаны снимай, снимай! Она теребила пухлыми руками пояс, ширинку, и Всеволод Владиславович вдруг почувствовал, что против воли возбуждается. Она сняла ему брюки, мимолётно огладив ноги, и театрально уставилась на встопорщившиеся трусы. Всеволод Владиславович, колеблясь между вожделением и отвращением, сделал запоздалое движение в сторону ванной, но она уже стаскивала и трусы, приговаривая: мокрые, какие мокрые. И сразу, без лишних раздумий и разговоров, Екатерина Михайловна взяла в свои живые внимательные руки его писю и сделала ему необыкновенно приятно.

5. Законная жена

С того дня так и повелось — каждое возвращение из школы начиналось для Всеволода Владиславовича с отвращения, но кончалось упоительной эйфорией. Екатерина Михайловна ежедневно демонстрировала ему сладострастные трюки, новые и новые, о которых он даже никогда не слышал и не читал, а любимым из них сразу стало то самое «продолговатое упражнение» с различными предметами. Екатерина Михайловна была очень нежна, для себя хотела мало, старалась во всём угодить. После нег она обычно сразу уходила, но иногда, если нужно было домыть пол, снова «становилась раком» и мыла, рассказывая при этом что-нибудь из жизни. Кроме всего прочего она рассказала, что десять лет проработала в ателье штор, но недавно её оттуда «отправили на пенсию», потому что «ценителей зрелых леди у нас совсем мало».

Вспоминая Екатерину Михайловну, Всеволод Владиславович всякий раз задавался вопросом: испортила она меня? или, напротив, открыла мне глаза на мои подлинные желания? И всякий раз, за неимением точки отсчёта, откладывал этот вопрос на полочку безответных. Так или иначе, связь с Екатериной Михайловной была необычайно яркой, но совсем короткой. Месяца через три мать, пришедшая с очередным осмотром, наткнулась на бутылку из-под шампанского. «У тебя были друзья? Девушки?» Всеволод Владиславович виновато отрицал. «Так с кем же ты выпил его? Неужели с уборщицей?» Это было сказано как шутка, но Всеволод Владиславович промолчал слишком растерянно. Конечно, мать была слишком чиста и невинна, чтобы понять истинное предназначение бутылок от шампанского, но ей хватило и невинных выводов — с того дня Екатерина Михайловна исчезла навсегда. Мать мимоходом сообщила, что Екатерина Михайловна надолго угодила в больницу из-за какой-то застарелой хвори, и пригласила на её место другую уборщицу, крепкую и ко всему равнодушную бабушку. Всеволод Владиславович сначала вздохнул с облегчением, всё-таки Екатерина Михайловна тяготила его своей перезрелостью, но быстро заскучал и затомился. Мать, через день посещавшая его, с тревогой отметила, что Сева угнетён, и решила больше не тянуть. На ближайшие выходные в гости была приглашена её старая подруга с дочерью Александрой, девушкой на выданье. Александра работала контролёром на железной дороге, была миловидна, нежна и интеллигентна, и сразу понравилась матери. Через несколько месяцев Всеволод Владиславович женился.

Первая брачная ночь оказалась для Александры кошмаром. После нескольких поцелуев Всеволод Владиславович предложил ей такое, что она сначала онемела от обиды и оскорбления, а потом расплакалась, забившись в угол дивана. Что же он такое тебе предложил? — насмешливо спрашивала у неё позже свекровь, но Александра не могла ответить, у неё не поворачивался язык. Всеволод Владиславович тоже отказался вдаваться в подробности, хотя про себя недоумевал и обижался. Ведь они тогда даже и не начали, он только попросил Александру сделать сущий пустяк — всего-навсего вылизать ему дырочку. Абсурд, анекдот! Даже пожилая и посторонняя Екатерина Михайловна делала это с удовольствием, а законная жена цинично отказала. И зачем в таком случае было выходить замуж?

6. Теперь сам!

Впрочем, на следующий день Александра оправилась от шока, по обыкновению интеллигентов засомневалась в себе и стала честно стараться быть Всеволоду Владиславовичу хорошей женой. Заставить себя вылизывать дырочку она так и не смогла, но, делая над собой титанические усилия, упражнялась в продолговатых предметах, играла в ведёрко, в тряпку, в коника и слоника, в весёлую вдову и мокрую рыбу. Напоследок утомлённый Всеволод Владиславович, нехотя и зевая, укладывался на Александру и отдавал дань скучным традициям, отчего-то страшно важным для неё. Долго так продолжаться не могло. При всей своей покладистости и тактичности в Александре копилось раздражение, она начинала злиться и, наконец, окончательно отказалась потакать «извращениям». Может, ты гомосексуалист, но только не отдаёшь себе в этом отчёт? — спросила она Всеволода Владиславовича, и тут уж пришёл его черёд сомневаться. Но сомнения были недолгими и неглубокими — мужчины никогда не привлекали Всеволода Владиславовича; и теперь тоже, внимательно присматриваясь к ним в течение нескольких дней на улице и в телевизоре, он не испытывал ничего, кроме равнодушия.

Стало ясно, что в сексуальном смысле брак не удался. Но для Александры секс не был решающим — больше всего она мечтала о детях. Она поставила условие: ежедневное глубокое проникновение с непременной эякуляцией — в обмен на продолговатые предметы. Всеволод Владиславович согласился, тем более что сам любил детей и скучал по детству, но строгие обязательства вгоняли его писю в уныние, и он ничего не мог с этим поделать. И чем чаще случались неудачи, тем больше он унывал, а чем больше унывал, тем больше укоренялся в неудачах. Отношения портились. Они с Александрой стали спать под разными одеялами, потом на разных кроватях, потом в разных комнатах. Искать утешения у других женщин Всеволоду Владиславовичу даже в голову не приходило — он был человеком чести и человеком слова. Но немножко развеяться у телеэкрана зазорным не считал, завёл для этой цели несколько дисков с особенным видео и ублажал себя во время отсутствия жены. Однажды Александра нашла диски, подняла ужасный крик и в тот же вечер, собрав вещи, отбыла к родителям.

Они развелись со скандалом, но Александра недолго держала зло на Всеволода Владиславовича: она почти сразу вышла замуж за какого-то следователя, и родила двух или даже трёх девочек, одну за другой. Александра раздобрела, расцвела и даже помирилась с Всеволодом Владиславовичем. Она поздравляла Всеволода Владиславовича по телефону с днём рождения и с Новым годом и считала его очень несчастным человеком. Сам же Всеволод Владиславович на это только посмеивался. Случаются в жизни и ошибки, но второй раз я так не ошибусь, — думал он. Уж теперь-то я свободен и знаю, что мне нужно и как оно бывает! Сначала он немного опасался, что мать снова надумает его женить, но та заявила, как всегда в непререкаемо-непредсказуемой манере, о своём уже выполненном долге. Теперь сам, Сева!

7. Милые девочки

Полный надежд на счастливое удовлетворение, он зарегистрировался в клубе знакомств и пустился в свободное плавание. Он выбирал самых красивых девушек и открыто объявлял им о своих ожиданиях, но, к его крайнему удивлению, они необъяснимо паниковали и шарахались от него, как от сифилитика. Те, кто потактичнее, просто исчезали и не отвечали ему, а более простые и грубые прямо обзывали гнусным извращенцем. Его уверенность быстро таяла, уступая место застарелому детскому беспокойству и тревоге. Он стал обращаться к женщинам постарше, к дурнушкам, к откровенным тупицам, но везде встречал единодушное отторжение и гнев. Даже невинное описание игры в коника и слоника вызывало шок и обвинения в психическом расстройстве.

Теперь Всеволод Владиславович и в самом деле чувствовал себя несчастным. Суррогат самоудовлетворений не насыщал его, а только дразнил, и как-то раз, находясь в отчаянии, он пал до того, что подошёл на улице к незнакомой девушке. Студенточка в шарфе, с безобразно-бугристым лицом. Уж она-то не станет привередничать! Забыв всякую скромность, он зачем-то заговорил с ней о Беландии. Он дрожал и потел, как в лихорадке, его несло: не сходя с места, пригласил девушку Веру к себе домой. И, не вспоминая об уроках, преподанных супружеством, решил действовать наскоком, нахрапом. Но это было излишне, Вера и так на всё соглашалась: на кофе, на шоколадные конфеты, на вино, на касания и поцелуи. Но увы, как только Всеволод Владиславович расслабился, поверил в победу и повернулся к Вере задом, всё рухнуло! При виде фаллоимитатора она взвизгнула, округлила глаза и в панике бросилась к кучке своей одежды. Крах, провал, полное поражение. Он пытался говорить с ней разумно, взывать к её чувствительности и человечности, но она, перекосив и без того уродливое лицо, ругала его мерзким маньяком, подлым чудовищем, выродком и обещала ему вечные муки в аду. Неужели Бог не простит мне кусочка пластмассы, засунутого в попу? — горестно сказал он в прихожей, пока она возилась с замком. Паскуда! — крикнула Вера истошно и плюнула ему в лицо. Грохнула дверь.

После этого прискорбного инцидента Всеволод Владиславович отчаялся в новых знакомствах и в тоске обращался мыслями то к чистому и невинному детству, то к уборщице Екатерине Михайловне. Выходило, что Екатерина Михайловна была уникальной, необыкновенной женщиной, а он по неопытности не оценил её и позволил легко исчезнуть из своей жизни. Он попытался узнать её о судьбе у матери, но та сделала вид, что едва помнит какую-то там уборщицу, и уж тем более не имеет понятия о её местопребывании. Тогда Всеволод Владиславович выписал из телефонного справочника и из интернета адреса всех ателье штор в городе и стал посещать по одному ателье после работы — в поисках того самого подпольного борделя. К его удивлению, бордель отыскался почти сразу, на третьем или четвёртом ателье. Екатерину Михайловну там не знали, но он остался, потом остался ещё и ещё, а потом надобность в старой уборщице угасла сама по себе.

С тех пор Всеволод Владиславович впервые за долгое время почувствовал себя человеком. Проститутки из ателье штор выполняли всё, что он просил, не удивляясь и не задавая вопросов, а только повышая таксу — так же сноровисто и ловко, как и Екатерина Михайловна. Всеволод Владиславович поспокойнел, подобрел, стал лояльнее к двоечникам, а с матерью держался как равный. Милые, милые девочки… Шура, Катя, Мишенька… Вспоминая о них, он жмурился от удовольствий, как испытанных, так и предвкушаемых.

Но, прокручивая всю свою сексуальную жизнь в памяти, Всеволод Владиславович пришёл к выводу, что его продали бригадирам те самые девчонки из ателье штор. Кто же ещё, больше некому! Екатерина Михайловна не могла этого сделать из-за доброты (когда он вспоминал её мягкое тёплое лицо, ему хотелось плакать от нежности); счастливая Александра жалела его и не стала бы вредить; Вера не знала ни места его работы, ни полного имени. Значит, одна из проституток. Разумеется, не со зла, а по болтливости… Но как опасно! Больше не пойду, — сказал себе Всеволод Владиславович. Он терпел, крепился, держался, но через два или три месяца всё-таки сходил разок. Ведь я выполнил требование бригадиров, уволился? Могу я теперь жить как хочу или не могу? И он, преодолевая беспокойство, возобновил регулярные визиты.

8. Перестать беспокоиться

Всеволод Владиславович всё-таки сделал несколько пересадок на телепорте, внимательно наблюдая за кондукторами и стараясь держаться непринуждённо. Он прошёл квартал или два, свернул к новому бизнес-центру и устроился за столиком кафе в загородном стиле, с деревянными решётками, соломенной крышей и бархатцами в горшках на столбиках. Негромко играл Билл Эванс, сборник популярных пьес. Все эти мелодии, которые в джазе считают выдающимися, подумал он рассеянно, лишь отголоски европейского романтизма. У Шопена масса вальсов значительно лучших. Принесли кофе и овсяное печенье, очень сухое, как он любил. Хорошее настроение возвращалось к Всеволоду Владиславовичу. Он прикинул в уме, сколько на счету денег и когда зарплата, и умиротворённо вздохнул: без штор не останусь. Он ел, макая печенье в кофе, коротко и осторожно, чтобы не упали крошки.

— Дяденька, угостите печенькой?

Девчонка, тёмненькая, с широко посаженными глазами, некрасивая. Та самая, которая у арки! Что это значит? И что за слово такое — печенька? Печёнка? Она уже обогнула решётчатую ограду и, улыбаясь, шла к нему. Попрошайка? Нет, слишком опрятная, и выследила так издалека. Всё пропало. Опять началось. Уйти, на ходу расплатившись? Но она уже села напротив.

— Угостите?

— Пусть мама с папой тебя угощают, — по направлению её взгляда он понял, что печенька — это печенье.

Кажется, на нас уже косятся прохожие. Я с девочкой. Позвать официанта, пожаловаться? Шум поднимется. Вот дрянь! Во что я вляпался? Провокация?

— Что вам от меня нужно?

— Если честно, то ничего! И даже наоборот! Печенька — это шутка. Я хочу сделать вас счастливым! Я — воплощение Абсолюта, — она посмотрела серьёзно и торжественно.

Дочка тех двух бригадиров. Шантажистка. Он прикинул цифру на счёте и поморщился: нет, нет, они не получат даже этих грошей. Пусть будет суд. Пусть докажут!

— Чего вы молчите? — сказала девочка. — Я и выполню любое ваше желание. Говорите.

— Ешь печенье и оставь меня в покое, вот моё желание.

Он полез в бумажник. Только крупные, досадно, ну да ничего, не буду же я ещё сдачу ждать вечность! Он встал, но не встал. То есть как?? Он встал снова, и снова не смог. Как будто его ноги и спина онемели, отнялись. Скоропостижный паралич? Но я же их чувствую. А при параличе чувствуют ли? Но даже если при обычном параличе и не чувствуют, то при скоропостижном вполне могут чувствовать. Он запутался в мыслях и с отчаянной гримасой попытался опять.

— Зря стараетесь, это я вас держу.

— Держи своих маму с папой, а мне пора идти. Я опаздываю.

— У меня нет папы. А вы не будьте таким противным, иначе вообще никогда не встанете! Слышали, о чём я вас попросила?

— Слышал! Хочешь насильно выполнить мои желания? Что ж, это вполне в духе Иеговы, — Всеволод Владиславович ещё раз встал — и встал.

Девочка тоже встала. Не буду обращать не неё внимания. Я её не знаю, она не со мной. Он отдал официанту купюру, обогнул столики и вышел на тротуар.

— Не насильно, не насильно! Это я пошутила! — она спешила рядом, заглядывая ему в лицо. — Я правда хочу сделать вас счастливым, почему вы не верите?

Не буду с ней разговаривать. Иду по своим делам и её не замечаю.

— Всеволод Владиславович! Почему вы не хотите? Потом сами будете жалеть! Я больше к вам уже не приду, если вы откажетесь. Всеволод Владиславович! Скажите, что вы хотите?

Внутри клокотало. Он резко повернулся к ней, не в силах более сдерживаться.

— Что я хочу? Ты у меня спрашиваешь, что я хочу? Я хочу перестать беспокоиться и начать жить! «Мама, роди меня обратно», — это сказал Дейл Карнеги, известный психолог! — Всеволод Владиславович кричал, прохожие брезгливо глазели. — Как я устал! Почему я всегда вынужден оправдываться и таиться? Когда от меня все наконец отвяжутся?!

9. Надежда на скорое счастье

Буль-буль. Свет погас, и осталась багровая темнота. Что это? Обморок? Раньше Всеволод Владиславович никогда не падал в обмороки, и сравнить ему было не с чем. Он подвигал руками, ногами и встретил мягкое сопротивление. Тепло и покойно, хотя несколько тесно.

— Нравится? — спросил его голос девочки.

— Нравится, — ответил он, но не голосом, а мысленно.

— Вы в животе у мамы.

— Правда?

— Правда.

— О Боже…

— Зовите меня Вероникой.

Они помолчали. Всеволод Владиславович буднично подумал, что опоздает на урок. Что ж, детишки только порадуются. А директору солгу о договорённости с сантехником и проблемах с прокладками. Она ещё здесь, эта девочка?

— Сколько мне месяцев?

— Двадцать четыре недели.

Всеволод Владиславович посчитал, сколько осталось до рождения, получилось три месяца. Интересно, она слышит, как я думаю?

— Слышу.

— Но как в таком случае мне думать?

— Думайте, не стесняйтесь! Зато я узнаю, чего вы хотите.

— Но это грубое нарушение приватности, не так ли?

— Вы сами захотели!

— Приватности лишаться я вовсе не хотел, это твои собственные домыслы.

Она не ответила.

— Что ж, значит, я буду вынужден думать вслух, — как ни странно, Всеволод Владиславович чувствовал, что беспокойство действительно оставило его, и он способен здраво и последовательно мыслить. — Скажи, Вероника, если ты Бог, то можешь читать мысли людей и без помещения их в эээ… пренатальный период?

— Я не читаю мысли.

— Но можешь?

— Могу, но не читаю.

— Почему?

— Это некрасиво.

— Тебя пугает некрасивость? Но что, если и мои желания покажутся тебе некрасивыми?

— Давайте вы сначала их скажете.

— Хорошо. Для начала… — он с кряхтением перевернулся на другой бок, и где-то высоко приглушённо застонала мать. — Для начала хочу заметить, что о «рождении обратно» я говорил скорее образно; и хотя здесь, в материнской утробе, необычайно уютно, я предвижу скорую скуку и утомление.

— Ок. Возвращаемся назад? — терпеливо предложила Вероника.

— Да, я бы не прочь выпить ещё кофе. Но прежде… — Всеволод Владиславович чувствовал, что привычные страхи покидают его, и внутри разрастается радость и надежда на скорое счастье. Он пнул ногой в мягкое. Стон. — Скажи, Вероника, могу ли я, эксперимента ради, обрести иное тело, нежели моё обычное?

— Без проблем. А чем оно вам не нравится?

— Не вполне так. Не не нравится. Оно меня устраивает, но я хотел бы ещё раз пережить свежие и трепетные восторги детства.

10. Дурацкий диспут

Буль-буль. Вспыхнул свет, и Всеволод Владиславович зажмурился. Он качнулся и взмахнул руками, ловя равновесие. Прохладный воздух, далёкая танцевальная музыка.

— Ну как, клёво?

Они стояли в парке на набережной, светило солнце, жёлтые листья на земле лежали непривычно близко. Всеволод Владиславович поднял к Веронике лицо и засмеялся, потом опустил, разглядывая себя. Маленькие аккуратные башмачки, белые гольфы, длинные шорты на лямках со звёздами и планетами, нарядная голубая матроска.

— Превосходно! Именно то, что я хотел! — тоненький, звонкий голосок, как славно.

— Может, по мороженому?

— Да, разумеется.

Всеволод Владиславович взял Веронику за руку, и повёл вдоль высокого шершавого парапета к синему зонтику мороженщицы. В небе стояли лёгкие облака, мороженщица улыбалась. Он похлопал по груди, бумажник был на месте. Они выбрали шоколадное с кусочками шоколада, в стаканчиках, медленно шли и лизали.

— Почему ты вдруг решила ко мне прийти?

— Просто. Я ко всем прихожу.

— Так ли? Если бы ты приходила ко всем, об этом бы трубили на каждом углу.

— Я недавно начала.

— Вот как? Видимо, совсем недавно, раз никто ни сном ни духом. И что послужило толчком?

— Толчком?

— Я имею в виду — почему ты вдруг начала это делать, именно сейчас?

— Валентин Валентинович локализовал во мне Абсолют.

— Валентин Валентинович — это кто?

— Профессор. Он в соседнем подъезде живёт. Мы случайно встретились.

— Ты меня разыгрываешь!

Она молча качнула плечиком.

— Ладно, допустим. Но как ему это удалось?

— Он изобрёл формулу.

Всеволод Владиславович развёл руками, поднял брови инекоторое время шёл так, изображая недоумение перед неостроумной бессмыслицей. Их обогнали молодожёны с коляской, обогнал дедушка с медалями и рыжей собачкой.

— Ну хорошо. То есть ты была девочкой, а потом вдруг стала воплощением Абсолюта. И что ты почувствовала?

— Что я всех люблю, и хочу всем счастья, и всё могу.

— А как ты общаешься с Богом? Слышишь внутренний голос? Или?

— Я не общаюсь, я и есть Бог.

— Позволь, позиционировать себя как Бога было бы чрезмерным упрощением — абсурдно утверждать, что конечное человеческое тело может вместить Абсолют.

— Кто спорит, тот говна не стоит, — веско сказала Вероника, не глядя на него.

Неожиданная грубость отрезвила Всеволода Владиславовича. Чего я привязался к ней? Что за дурацкий диспут. Мороженое подтаивало, становясь особенно лакомым. Но чего бы мне по-настоящему хотелось, если вдуматься? И как не смельчить?

— Скажи мне, Вероника, что пожелал для себя этот профессор?

— Чтобы местные коньяки стали самыми лучшими в мире. Точнее, бренди.

— Значит, до этого они не были лучшими?

— Нет.

Всеволод Владиславович потряс головой. Какая нелепица. Он взглянул на Веронику — та уже доедала свою порцию, её губы были темны от шоколада. Я медленнее. Она ещё маленькая и не умеет наслаждаться. Он водил языком по нёбу, растворяя твёрдые крошки какао, горечь и сладость. Значит, она может глобально изменять прошлое? Подстраивает всё?

11. С кружевной оторочкой

— Удивительно. Можешь ли ты рассказать мне и об остальных моих предшественниках? Какие желания загадывали они?

Вероника стала рассказывать. Всеволод Владиславович слушал, изредка поднимая брови от удивления. Вафельный стаканчик незаметно размяк, треснул, и коричневая капля упала на матроску. Он поспешно отправил в рот остатки и вытер пальцы о шорты. Ледяное! Зубы ломит. Какие странные люди, и как всё странно. А что твои родные и близкие? У меня только мама и бабушка, с ними всё хорошо. Между двух тополей впереди освободилась скамейка, и они сели.

— Потрясающе. То, что ты говоришь — потрясающе и невероятно. Я всегда был уверен, что история — смехотворнейшая из наук, и вот, наконец, получаю этому недвусмысленное подтверждение. Коллекционировать события прошлого, надеясь сыскать между ними причинно-следственные связи, сформировать законы и спроецировать их на будущее. Наивность историков меня всегда смешила до крайности. По сути, историки — это трусливые предсказатели! Боясь пророчествовать напрямую, они заняты поиском подтверждений. Веришь ли, Вероника, я никогда не любил историков. Ещё со времён студенчества.

— А что такого они вам сделали?

Всеволод Владиславович осёкся. Опять я на те же грабли. Она меня совсем не понимает. Маленькая девочка, не приятель и не собеседник, оставь разговоры. Но о чём её попросить, чтобы потом не пришлось жалеть? Он послюнил палец и стал оттирать каплю с матроски.

— Может быть, ещё мороженого?

Но мороженого Вероника не хотела, она предложила шоколадные бутылочки. Шоколадные бутылочки? Да, там внутри ликёр. Вероника выбрала мгновенье, когда Всеволод Владиславович моргнул, и сделала на скамейке между ними красную картонную коробку. Внутри, в золотистых ячейках, лежали бутылочки в жёлтой, красной и синей фольге. Вероника взяла красную, вишнёвую, а Всеволод Владиславович — синюю, сливовую. Развернули. Откусывайте аккуратно, чтобы не раскололась. Горлышко. Всеволод Владиславович, подставив ладошку, откусил горлышко и осторожно выпил ликёр. Шоколад не самый лучший, но вместе с ликёром очень. Какие маленькие у меня ладошки.

— Вероника, ты могла бы сделать мне взрослую писю? Мне нравится в детском теле, и я, пожалуй, хотел бы остаться в нём насовсем, но пися должна быть взрослая, большая. С ней я смогу рассчитывать на более серьёзное к себе отношение в некоторых жизненных аспектах…

— Так вот вы кто, Всеволод Владиславович! Вы этот самый гнусный извращенец! Мне мама про таких рассказывала!

— Да? — воскликнул он с неожиданной злобой. — А даже если и так? Что же, лишишь меня счастья и уничтожишь? Давай, давай! Убей меня! Испепели неудачное творение!

Всеволод Владиславович горел, дышал быстро-быстро, и чувствовал, что летит в пропасть. Он шёл ва-банк. Он пронзительно глядел в её чёрные глаза, но она вдруг улыбнулась своим большим ртом.

— Ок.

Ох! В шортах набухло, болезненно переполнилось. Ширинки нет, что за пошив. Всеволод Владиславович, морщась, стянул шорты, выпростал писю. Роскошная, царственная, она тяжело улеглась на коленях, распрямляясь. Всеволод Владиславович положил на неё ладонь, и она чутко вздрогнула где-то в глубине. Но как её хранить, как носить? Наружу неприлично и неопрятно, нужен гульфик, гульф.

— Что это вы делаете, дети?!

И почему этим старикашкам всегда нужно сунуть свой нос? Остановился, смотрит, и рыжая собачка смотрит. Мы едим шоколадные бутылочки. Угостить вашу собачку?

— А это что?! — у старичка гневно дрожал подбородок.

— Это моя пися. Хотите потрогать?

— А ну-ка немедленно спрячь! — дедушка сделал яростный жест, зазвенели медали.

— Увы, она не умещается в шорты. Видите? Она слишком большая. Ей нужен гульфик, гульф.

— Какое безобразие! Какое хамство! Ни стыда, ни совести! В детскую колонию захотели?

Ища поддержки, Всеволод Владиславович обратил огорчённое лицо к Веронике, и она, не спрашивая, создала из воздуха гульф — наскоро, но изящный, из нежно-лилового бархата, с кружевной оторочкой.

12. Простоты и свободы

— Вот чего не хватает катастрофически. Простоты и свободы, — сказал Всеволод Владиславович. — Откуда эта злость, откуда нетерпимость, откуда бессмысленные табу?

Они развернули по жёлтой карамельной бутылочке и разом откусили, глядя в спину удаляющемуся старичку. Старичок тоже оглядывался, оскорблённо поводя худыми лопатками.

— Какой простоты и свободы вы хотите? Вы можете сказать, что мне сделать?

— Что сделать? Меня измотала вечная жизнь в страхе! Не хочу его больше! Хочу, чтобы всё, что я хочу, было законным, нормальным, честным, правильным. Но как, в какой форме?.. Вероника, мне нужно собраться с мыслями. Но если ты исчезнешь так же внезапно, как и появилась, я…

— Я не исчезну.

— Тогда я прошу тебя дать мне немного времени на раздумья. Мы можем прогуляться?

Они поднялись и неспешно пошли по набережной. Гульф мерно покачивался из стороны в сторону в такт шагам, привлекая взоры прохожих. При всех ограничениях детство даёт значительные преимущества, — думал Всеволод Владиславович. Гораздо больше возможностей для безопасного самовыражения. Если явно не нарушать традиции приличий, как с обнажённой писей перед старичком, то никто не проявит агрессии. Мог бы я столь же беззаботно гулять с подобным гульфом во взрослом теле? Окружающие думают, что мы с сестрёнкой идём на детский маскарад, или что-нибудь в этом роде. Вызова порядку вещей в моём гульфе они не видят, ибо не воспринимают ребёнка всерьёз. Но почему порядок вещей столь важен? Вот главный вопрос. Страх хаоса? Но почему хаос страшит?

Они вошли под мост. Раскормленные подростки в бейсболках пили пиво, обсуждали Бёрдсли и сально смеялись. Красота и молодость. Гибкость и грация. Почему красота для нас равнозначна молодости? Почему старость отталкивает? Близость смерти? Но почему даже в молодости существуют каноны привлекательности? Соответствие врождённым шаблонам годности к размножению? Стадный инстинкт? Всеволод Владиславович вспомнил Екатерину Михайловну: её дрябло-бугристые слоновьи ноги, длинные, утончающиеся книзу груди, добрые руки и лучистые, ласковые глаза. Глупец, глупец! Тоска и раскаяние вдруг с такой силой охватили Всеволода Владиславовича, что он чуть не заплакал.

— Вероника, мы можем разыскать одну женщину? Её зовут Екатерина Михайловна, она лет семь или восемь назад работала у меня уборщицей. Тогда ей было около шестидесяти лет, а сейчас, соответственно…

— Можем.

Они свернули к выходу из парка, обогнули стайку робких милиционеров, кормящих голубей семечками у высоких ворот. Вероника вела рукой по верхушкам кустов вдоль тротуара. Ты знаешь, куда идти? Да.

13. Екатерина Михайловна

Они нашли Екатерину Михайловну за углом хлебного магазина. Она расположилась на двух проволочных ящиках из-под кефира: на одном она сидела, а на другом стояли три гранёных стакана с семечками, жареными, жарено-солёными и жарено-перчёными. Рядом лежала стопка кульков, свёрнутых из газеты. Екатерина Михайловна за прошедшие годы ещё более раздалась вширь и теперь, сидя, напоминала формой огромный заварочный чайник. Зелёное пальто теснило её, расходилось между пуговиц, открывая внутри что-то серое, шерстяное. Милый цветочный платочек на голове, серое лицо, непоправимо глубокие морщины.

— Екатерина Михайловна!

— Что вам, детки? Вы чьи?

— Я Всеволод Владиславович! Вы помните меня?

— Ишь, серьёзный какой, с отчеством! Уж такого бы я запомнила, кабы знала. Ну, подставляйте карманы, раз пришли.

— Вы у меня уборщицей работали, Екатерина Михайловна, — Всеволод Владиславович чувствовал обиду, отчаяние, а в уголках глаз уже щекотались слёзы.

— Когда я уборщицей работала, тебя на свете ещё не было, — потешаясь, отвечала она. — Откуда имя-то моё знаешь?

— Мы любили друг друга! — воскликнул Всеволод Владиславович, с вызовом и укоризной подняв подбородок.

Екатерина Михайловна беззвучно хохотала, утирая глаза толстым пальцем в чёрных трещинках, и Всеволоду Владиславовичу хотелось припасть, целовать эти пальцы, хотя он врал, врал, он никогда её не любил. Она сыпала семечки Веронике в карман, а он думал сквозь слёзы: это смерть. Настоящая Екатерина Михайловна умерла, её душа умерла, здесь только по инерции доживающее тело. Вот оно, моё истинное желание.

— Не сорите на землю, — покашливая, приговаривала она, нос и щёки в багровых прожилках. — Вот вам кулёчки для шелухи.

— Вероника, Вероника, — он тянул Веронику за руку, — сделай, чтобы она ожила, чтобы вспомнила меня!

И она вспомнила.

— Постой-постой. Всеволод Владиславович? Знаю его, географ молодой да красивый. А ты, стало быть, сынишка его? — умилилась, заулыбалась.

— Нет, нет! Это я и есть, ваш Всеволод Владиславович! Только я стал мальчиком, помолодел. Понимаете, Екатерина Михайловна? Помните, Екатерина Михайловна? Как я тосковал о вас! Моя мать, злая женщина, разлучила нас — но я нашёл вас! Екатерина Михайловна, знайте, никого и никогда я не любил так сильно, как вас! Ни до вас, ни после! Месяцы нашей любви озарили мою жизнь, как солнце! И теперь, когда мы снова встретились, впереди только свет, только любовь!

Говоря о любви, он почувствовал жар и возбуждение, но Екатерина Михайловна снова колыхалась от немого смеха и махала на него загрубевшей рукой: артист, проказник! Екатерина Михайловна, вы должны верить мне! Вспомните наши ласки, вспомните коника и слоника! Позвольте, вы, возможно, думаете, что я неспособен? Обратите внимание! И он стал расшнуровывать гульф, путаясь в петельках. Пися не хотела выходить, свернувшись тугими удавьими извивами, и ему пришлось приспустить шорты. И тогда она вышла и повисла чуть в сторону, чутким хоботом покачиваясь на вольном воздухе. Мамочки! — ахнула Екатерина Михайловна, приложив ладонь к открытому рту. Видите? Видите? Теперь мы сможем играть в настоящего слона! — торжествовал Всеволод Владиславович. Потрогайте, ну же! Видите, как он трепещет, как он истосковался по вам?

— А ну давайте уходите! Пошли вон отсюдова! Я хоть соской всю жизнь и пробыла, но стыд и совесть есть у меня! Где это видано? Чтоб я с детьми малыми? Да ни за что! Вон! И откуда только такие берутся? Слишком жизнь у вас лёгкая! Видел бы отец твой, географ, как ты тут хером размахиваешь! Раскормил, понимаешь! Пошли вон! Бесстыжие!

14. Скорее!

— Страх смерти, неизменно маячащий на горизонте мыслей, тенью проступающий сквозь любое из наших побуждений. Возможно, даже старческий гнев при виде моей писи продиктован именно страхом смерти; вот только как увязать? Я чувствую связь, но пока не могу оформить её в слова. Если бы не смерть, всё было бы иначе, мир стал бы другим. Ты спрашивала о счастье? Вот оно.

Они сидели под навесом автобусной остановки и шелушили семечки. Вероника ловко грызла их зубами, одну за одной, а Всеволод Владиславович медленно и печально расщеплял каждую ногтем большого пальца. Под ногтем уже болело и было черно, но он не мог остановиться.

— Так вы хотите бессмертия?

— Да, бессмертия. Но не только для себя — как тот дедушка, пожелавший вернуться в молодость, чтобы побегать по борделям — для всех. Это важно. И из всех моих предшественников самую большую симпатию я испытываю к следователю Виктору.

— Да?

— Да. Пусть я индивидуалист, гедонист и эгоист, но я не настолько близорук, чтобы не видеть необходимости глобальных изменений, — вспомнив о своих очках и раздосадовавшись на каламбур, Всеволод Владиславович коснулся переносицы. Очков не было, и он усмехнулся. — У кого четыре глаза, тот похож на водолаза. Вы сейчас дразнитесь так?

— Да.

— Да?

К остановке подкатил рычащий автобус, с сипением и свистом раскрыл двери. Водитель, широко держа руки на руле, недоверчиво смотрел на них сквозь стекло. Знает, что не поедем. Сипение, свист, укатил.

— Но, видишь ли, Вероника, устранение страха смерти в прямом смысле не даст человеку окончательной свободы. Кроме страха перед распадом личной физической оболочки, есть страх перед изменением привычного окружающего мира. В каком-то смысле мир тоже есть наша личная физическая оболочка, прямое продолжение тела. Личность прорастает корнями в мир, питается миром, становится миром. Изменение мира грозит изменением личности — а не есть ли смерть именно радикальное изменение? Отсюда и страх. Не в этом ли разгадка? Вот она, связь между страхом смерти и страхом перемен, страхом инаковости, ненавистью к чужим и другим. А впрочем, может быть всё это чушь и усложнение. Может быть, корни ксенофобии в инстинктах: если человек ведёт себя иначе, чем положено жизнеспособной особи, это угрожает существованию вида.

— Всеволод Владиславович… — она зевнула.

— Согласен, глупо поучать Абсолют. Но ведь ты ничего не понимаешь, ты бессознательный Абсолют. Поэтому позволь мне сказать. Что было бы, будь мир абсолютно статичен? Будь мы уверены не только в своём бессмертии, но и в неизменности мира? А впрочем, чушь. Я готов сказать.

— Говорите.

— Первое — это бессмертие для всех.

Вероника, не дожидаясь новых объяснений, щёлкнула пальцами.

— Второе — это возможность произвольных телесных модификаций.

Пальцы были готовы щёлкнуть, но после его слов Вероника наморщила лоб и попросила пояснить понятнее.

— Я желаю, чтобы любой человек мог силою мысли изменять своё тело так, как ему заблагорассудится. Потому что одного бессмертия мало — инстинкты придётся выкорчёвывать поколениями. Нам нужно доходчиво донести до людей мысль, что и тело человека, и его потребности, и его красота может быть совершенно разной — и это не страшно, а хорошо.

Она щёлкнула.

— И это всё?

— А что, ты уже сделала? Так быстро? Пальцами?

— Да.

Всеволод Владиславович стал пробовать. Он надул щёки, нахмурил брови, натужился, и под его матроской на груди начало что-то шевелиться. Он радостно взглянул на Веронику, но тут их отвлёк неожиданный крик: вон они где! Из-за угла на них указывала пальцем Екатерина Михайловна, а рядом с ней стояла, погрузив руки в карманы чёрного плаща, мать Всеволода Владиславовича. Он мгновенно сдулся, загнанно задышал, бешено зашептал, как в бреду: Вероника! Третье желание, ведь можно же три, можно? Сделай меня огромным-преогромным, как солнце, а землю ещё удлини, сделай её в форме писи, и чтобы она попала мне прямо в попу антарктической шапкой, и чтобы вращалась вокруг оси, а я вращался вокруг неё, но только скорее, скорее, прошу тебя! Скорее, скорее!

Глава 14. Вениамин, отец

1. Тихим лугом

Отец Вениамин шёл тихим гороховым лугом, любуясь на высокие небеса в белёсых осенних разводах. Он положил себе добраться засветло до леса, тёмной кромкой виденного в полдень с холма. Нагибаясь, срывал бурые стручки, совал через плечо в суму. Даст Бог день, даст Бог и пищу. Переступал бугристые кротовые горки, пугал пушистых сурков и серых перепелов, посвистал издалека лисице. Хорошо идти по травам, и зелёным, и сухим, с цветочками и венчиками. Мягко ногам, легко дыханию. Было так тепло, что он снял шинель, сложил вдвое и втрое, завязал рукавами вкруг пояса. Ветерок овевал его старое, но сильное тело, солнышко ласково грело. Сколь милостив Господь ко мне грешному! От умиления и полноты он запел вполголоса свою любимую «как ходил да грешный человече».

Луг пошёл в гору, в длинный пологий холм, и спустя полчаса отец Вениамин, поднявшись наверх, увидел близко впереди лес. Хвойно-лиственный, чёрный, зелёный, оранжевый. Солнце садилось, тянуло прохладой, и он, бодро вздрогнув, оделся. Ноги устали, в животе тянуло. Скоро, скоро уже, тело моё, потерпи. Я кормлю тебя, пою, не утруждаю сверх меры, но помни о главенстве духа и не ропщи. Он сверился с компасом: да верно, завтра лесом. Хорошо бы реку встретить, воды мало. Должна быть река в холмах, душой чую. Он шагал вдоль молодняка, ища место для костра и ночлега. Здесь? Нет, жалко жечь, ёлочки молоденькие, пушистые. Здесь иван-чай, здесь тимьян. А вот и хорошее место.

Отец Вениамин снял суму и потопал, приминая низкую травку. Прошёл по кромке леса, собрал хворост, притащил несколько сухих сосёнок. Спички кончаются. Костерок весело занялся, задымил. Пока не стемнело, отец Вениамин достал из сумы зеркальце, рассмотрел лицо. За день на коже проклюнулись новые пиписьки, крохотные, тугие, беленькие. Грехи молодости, доселе неизжитые. Раз растут, и поделать ничего не могу, значит, не очистился я, и сидит во мне грех. И хорошо, и хорошо, принимай со смирением, попирай гордыню. Он беспощадно сковыривал пиписьки ногтем, щелчком стряхивал в костёр и, послюнив палец, растирал кровавое пятнышко. Чисто. Подложил в огонь сучки потолще, воткнул две рогатины, повесил на палку котелок. Воды в бутыли как раз на супчик. Налущил гороха, бросил листиков тимьяна. Темнело.

Шорох в отдалении, шаги. Кто-то идёт. Полон мир людей и зверей, в любой глуши тварь встречается. Приблизился. Фигура среднего роста, похожа на человеческую, и ноги, и руки, и голова. Парень, в одеждах, длинноволосый.

— Здравствуй! Иди, поешь со мной.

Лицо ясное, приветливое, глаза со смыслом, только с руками что-то не так. Ох, времена наши грешные, Господи…

2. Михаил

— Как звать тебя, милый человек?

— Михаил.

— Говоришь, значит? Добро, добро. А по глазам вроде молодой.

— Дык!

— С мамкой, значит, рос? В семье?

— В семье.

— В Бога веруешь?

Михаил, кажется, не понял вопроса и только улыбнулся ровными зубами в ответ. Он нагнулся на бок, повозился и протянул в свет костра полдюжины жирных сурков, держа их за ноги.

— Смотри!

Улыбается так, что залюбуешься.

— Съедим?

— Эх, да что там есть-то! Косточки да шкурка! И зачем ты их, Михаил? На что они тебе, безобидные? — отец Вениамин с огорчением ковырнул щёку.

— Окорочка у них вкусны! А ты что ешь? — кивнул на котелок.

— Горох.

— Горох!

Михаил засмеялся. Добрый мальчик. Когда смеётся человек, сразу видно, каков он. Михаил, смеясь, присел, достал нож и, растягивая двумя руками меховые тельца, двумя другими ловко взрезал и сдирал шкурки. Треск косточек, скрип жил, честный охотник. Как он их убил? Обстругивает прутики, нанизывает окорочка. Блеснул глазами:

— Готов твой горох?

Отец Вениамин зачерпнул ложкой и, выпячивая губы, попробовал. Готов, разварился. Он снял котелок и поставил в траву, освобождая огонь. Дал ложку Михаилу. Дуя, они по очереди ели гороховый суп, а Михаил, посматривая одним глазом, поворачивал над пламенем шашлычки. Пахло славно: остро, ярко, съедобно. «Из всех зверей четвероногих те, которые ходят на лапах, нечисты для вас». Не буду есть. «Не то, что входит в уста, оскверняет человека, но то, что выходит из уст, оскверняет человека». Или съесть? Отец Вениамин взял у Михаила прутик с сурком и ел.

— Куда идёшь, отец?

— В Иерусалим.

— Это что?

Воды больше не было, и они запили окорочка гороховым бульоном.

— Это город. Там Гроб Господень. Оттуда Господь вознёсся на небо.

Михаил лукаво покачал головой, как бы говоря: верю, да не верю.

— Далеко ли?

— Далеко. За двумя океанами да за тремя материками.

— А почто пешком?

— Обет я дал. Всю землю обошёл, правду искал. Нигде правды нет — только грех, неверие и тьма. И было мне озарение. И вот, иду теперь в Иерусалим, и останусь там до самой смерти. Буду Господа умолять о прощении.

— До смерти! Ха-ха! Что ж за озарение такое было тебе?

— Что близок Апокалипсис. Что дано человекам последнее испытание великое. А соблазны, брат Михаил, столь сильны, что никто не спасётся. Вот и иду. Молить буду Господа о снисхождении, а Богородицу — о заступничестве.

— Ужели ты вознамерился Господа переубеждать?

— Не переубеждать, но плакать и каяться. Нет для милосердия Господа пределов. Верую. Таков обет мой — раскаяние, смирение и надежда.

Михаил сладко вздохнул, но вздох его, очевидно, относился не к беседе, а к насыщению. Он похлопал себя по животу и перевёл тему.

— Что видел ты, отец, в далёких краях?

— Страх смертельный там творится, на юге мира нашего. Так люди от света отдалились, что и облик свой утратили, и душу; не отличишь уже, кто человеком родился, а кто — нежить поганая. Не к ночи рассказы такие будут.

— Ладно. Однако как ты говоришь, что всю землю обошёл, когда у нас не был? Пошли к нам в гости. У меня отцы да братья всем людям рады.

— Далеко ли?

— Недалеко. Два часа ходу.

— А и пойдём поутру. И я людям рад, стосковался. А сейчас спать давай.

Отец Вениамин встал на колени, взял из сумы белый свёрток, развернул ткань: Христос Пантократор в золотой рамочке. Минут десять он молился с большим сосредоточением, а потом спрятал икону, лёг и укрылся шинелью. Он уже почти заснул, когда зашуршало, и Михаил, опустившись рядом, приподнял подол шинели и подвинулся к нему.

— Ты что?

— Погладь меня.

— Нет. Отойди, — отец Вениамин отобрал подол и закутался плотнее. — Это грех. Не губи свою душу.

— Что значит грех?

— Что душе вредит. Что против воли Господа. Гони мысли блудливые и спи.

3. Горестно

Родное селение Михаила стояло посреди овсяного поля, на берегу медленной, по-осеннему зелёной реки. Квадратные разноцветные домики, свежая краска, большие окна, ухоженные кусты гортензии, до сих пор цветущей. Навстречу путникам выбежали весёлые молодые лабрадоры, лаяли, виляли хвостами и прыгали вокруг. Михаил повёл отца Вениамина к жёлтому дому с большой террасой, на которой сидели за столом двое мужчин средних лет, блондин и брюнет.

— Папочки, доброе утро, я привёл гостя!

Они поднялись и, протягивая руки, радушно приветствовали отца Вениамина.

— Михаил.

— Михаил.

— Вениамин.

Они усадили отца Вениамина за стол, налили крепкого чёрного чаю, подвинули поближе печенье, бублики и пряники, нарезали овсяного пирога с яблоками. Михаил-блондин, с курчавой бородкой, был высок и строен, а Михаил-брюнет, мощный и широкоплечий, имел большой круглый живот. Оба носили синие джинсы и лёгкие цветные куртки поверх клетчатых рубашек. Отец Вениамин, нахваливая пирог, рассказал, что направляется пешим ходом в Иерусалим, и Михаилы уважительно одобрили.

— А мы уже много лет не выбирались никуда.

— Существуем тихо, деток воспитываем.

— Ох и молодцы вы! — покачал головой отец Вениамин. — Богоугодной жизнью живёте. Мало кто в наше время деток растит — больно хлопотно да опасно.

— Верно. Зато сколько радости и удовлетворения! Лучше детей в этой жизни и нет ничего. Нет лучшей отрады — видеть, как они на глазах мужают, ума набираются.

— А что хлопотно да опасно — так мы это по-своему решили, первые годы несмышлёные держим их в чугунных цистернах, чтоб не разрастались безмерно и по безмыслию вреда не чинили.

— Учим их добротой и ласкою, а когда подрастут немного, говорить и понимать станут, тогда уж на свет выпускаем.

— Мудро придумано! Просто и мудро, — восхитился отец Вениамин. — Вот на таких благодетельных людях свет и держится, терпеливых да трудолюбивых. А что же матушки, жёны ваши, спят ещё?

— Нету у нас ни жён, ни матушек, — усмехнулся Михаил-блондин.

— На что они нам? — Михаил-брюнет погладил себя по животу.

— Мы сами раз в год рожаем, по очереди, один год Миша, другой год я.

— Всё бы хорошо, но самое опасное — последние месяцы, — взгляд Михаила-брюнета исполнился тревоги и грусти. — Когда младенчик в чреве телом своим уже управлять способен, а ты на него повлиять никак не можешь. Такие несчастья у нас случались…

— Нет, — прервал их отец Вениамин твёрдо. — Не должно так жить. Господь создал для продолжения рода мужчину и женщину. А вы кто? То, что у вас здесь — называется содомия и есть страшный грех.

— Отчего грех? — тряхнул чубом Михаил-блондин. — Разве мы кому худо делаем?

— Мы и друг друга любим, и детей наших, и землю родную, — брюнет широким жестом обвёл селение, и работающие топорами и пилами парни у соседнего дома подняли руки и помахали ему.

— Однополие честнее, — добавил блондин, — Всё справедливо и равноправно. Все труды и тяготы — сообща.

— Не наше дело судить о справедливости! — отвечал отец Вениамин сурово. — Не в силах наш ум понять пути Господни. Господь создал нас, подарил нам мир, и человек праведный по Его заветам поступать должен, а не по своему слабому разумению.

Они молча смотрели на него. Блондин поглаживал руку Михаила-сына, утешая и успокаивая. Отец Вениамин встал.

— Горестно. Горестно, когда люди, доброту в сердце имеющие, заблуждаются в сетях бесовских и живут неправедно. Понимаю теперь, отчего ваш сын ночью возлечь со мной желал. Молитесь, и да пошлёт вам Господь Бог раскаяние. И я молиться за вас буду. Прощайте.

Они не ответили. Он спустился по ступеням и пошёл прочь. Михаил-сын догнал его, подал суму и стоял, глядя вслед. Собаки с минуту бежали рядом, провожая, а потом опустили хвосты и отстали. Замедлив шаг, отец Вениамин отряхнул прах земли содомитов со стоп своих.

4. Семя зла

Отец Вениамин омыл в реке лицо, набрал в бутыль воды и двинулся по тропинке вдоль течения. Вниз по матушке по Волге… Но петь не хотелось — горестно, когда кругом ошибки людские. Видишь, знаешь, да как исправишь? Свою веру, жизнью выстраданную, в чужую голову не вложишь. Перешагивал узловатые корни сосен, видел клоки шерсти на стволах. Волки, лоси, косули. Видел чешую в трещинах старой коры. Чья чешуя? Слышал женский смех и музыку вдалеке, видел промельки белого тела. Жизнь повсюду. Среди дерев, на мхах, мужчина обнимал женщину, что-то шептал, она хохотала, отталкивала. Что ж, коли муж с женою — нет в том греха. Мужчина полез на женщину, и отец Вениамин отвернулся, чтобы не распаляться. Он шёл, и музыка становилась громче, берег выше, промежутки между стволами — светлее. Короткий лес. Что откроется мне за ним?

Открылся океан, огромный и неожиданный, с дрожанием солнечных лучиков в голубой волне, с парусником на горизонте. Отец Вениамин стоял на травянистом обрыве, умиляясь красотою вида. Слева струилась между камней и мирно впадала в океан река, направо протянулся широкий песчаный пляж с многочисленными купальщиками. Одни резвились и вели хороводы в пене волн, другие строили замки из песка, третьи, пританцовывая, внимали музыке. Струнный квартет играл сарабанду из Телемана. Все были наги, и отец Вениамин вздохнул. Где нагота и веселье, там и порок, ибо нет невинности со времён грехопадения. Он присел на обрыв, толкнулся руками и поехал на заду вниз, увлекая за собой струи белого песка. Как бы это мне понезаметней. Но его уже увидали и спешили к нему:

— Здравствуй, отец! — басил мощный детина с рыжей шерстью на торсе и толстенным… отец Вениамин нахмурился и отвёл глаза.

— Здравствуй! Куда путь держишь? — мелодично пела черноокая дева с тяжёлыми грудями.

— Я иду в Иерусалим, ко Гробу Господнему.

— Долог путь твой! Чай утомился? Раздели с нами пищу, да поведай о странствиях.

Что ж. Они привели его к столу, накрытому у самой воды, поднесли вина в серебряном кубке, подали корзину с валованами и тарталетками, подали горшок с грибным кокотом. Квартет начал в его честь торжественного Куперена, хороводы остановились и почтительно окружили стол. Многие мужчины имели рыбьи хвосты и называли себя тритонами, некоторые женщины — перистые птичьи ноги, они были сирены. Разглядев эти непотребства, отец Вениамин встал и обратился к ним:

— Пристало ли человекам, по образу и подобию Господа сотворённым, тело своё искажать да коверкать? Устыдитесь! Нет в мире ничего совершеннее Бога, и к Нему должно себя устремлять всякой твари, особенно же человеку. Кто же думает про себя, что в силах он Божий замысел превзойти — тот в прелести пребывает и служит бесам.

— Откуда тебе знать, старик, каков Господь Бог? — спросила насмешливо губастая русалка. — Или видел ты Его?

— Есть свидетельства, святыми людьми писанные! — он взял из сумы икону Христа Пантократора и воздел над головой, чтобы все видели.

— А что у него под одеянием? А ну как акулий хвост? — отвечал со смехом ихтиокентавр с передними ногами коня.

— Грех тебе за такие слова! Знаешь ты, что неправ, но глумлением переполнен!

Многим из собравшихся отец Вениамин уже наскучил, они отворачивались и возвращались к играм. Иные подходили к столу, без счёта заглатывали валованы, чуть прожевав, и здесь же извергали их непереваренными из боковых отростков, напоминающих хоботы. Мускулистый тритон загудел в рог и нырнул; стайка наяд, поднимая брызги, устремилась за ним. Он же перевернулся под водою, выскочил с криком и яростно овладел одной из дев. Остальные, взявшись за руки, кружились около них и весело возглашали в такт жиге.

— Блуд и чревоугодие бесстыдно творите! — плюнул отец Вениамин. — Помутился разум ваш, отдались вы похотям хуже содомитов! Нет в вас страха Божия!

— Раз Господь даровал нам тела, не вольны ли мы наслаждаться ими? — глумливо проблеял желтоглазый фавн, одной рукою разминая мохнатый фаллос, а другой оглаживая живот подружки-гарпии.

— Напрасно в похоти нас укоряешь, странник! Сам-то ты свободен от неё? — гарпия принимала ласки фавна, извиваясь от удовольствия и направляя его руку.

Они рассматривали его лицо, намекая на пиписьки.

— Семя зла в каждом посеяно, и во мне, и в вас, — отвечал отец Вениамин. — Много грешил я в прошлом, однако пресытившись грехом, раскаялся горько. С тех пор знаю: мы вольны выбирать, следовать злу или противиться ему. Прощайте! Молиться буду, чтобы даровал вам Господь избавление от власти диавола.

5. Коли вера крепка

Отойдя в сторону, подальше от порочных игрищ, отец Вениамин свернул шинель в тугую скатку, снял башмаки, снял джинсы, уложил их в суму. Сверился с компасом, закутал его в полиэтиленовый пакет и сунул в башмак. Пристроив суму за плечами, обернул её скаткой и застегнул хлястиком. Прощай, чужая землица. Оставайся с Богом, а я дальше на север. За океаном, сказывают, Беландия, за Беландией другой океан, за тем океаном — Африка, а за Африкой — Иерусалим. Он обернулся на наяд и тритонов — они уже забыли о нём и дружно откупоривали шампанское. Вода обожгла холодом стопы, и отец Вениамин невольно остановился. Если стоять, то только хуже, надо вперёд, — думал он. Но как же студёно… Господи, помоги! Не ради пустой прихоти плыть хочу, но для служения Тебе! Отец Вениамин шагнул раз, другой, вошёл по колено, по пояс. Лютая вода! Кожа задубела и стала прозрачной, будто нету её, одни стылые кости. Пиписьки скукоживались, отпадали в корм рыбкам. Вот так и грехи отпадут, коли вера крепка. Вдохнул — и поплыл. Грудь как сталью сдавило. Гребок, гребок. Поплыл.

Не впервой отцу Вениамину было плыть через океан, и знал он, что Небо не оставит его. Сначала тяжело, а потом полегче. Сума и шинель, напитавшись водой, давили на спину и тянули на дно, волны плескали в лицо. Он выгибал вверх одеревеневшую шею, загребал руками, толкался ногами. По-лягушачьи — медленно, но верно. А куда торопиться? Сажёнками устанешь сразу, и что потом. Тритонья музыка отдалялась, затихала сзади. Вот, вот так, уже и согреваться стал. Тело приспосабливается. Мышцы сильнеют, кровь скорее течёт. Что само по себе — то не грех. А вот если крылья возжелать как у птицы и полететь в высях — вот то уже грех, ибо не давал Господь человеку крыльев, и самоволие есть роптание. Как будто отвечая на его мысли, сверху пронеслись чайки, одна за другой. Вроде бы чайки, не человеки, да кто отличит?

Устав грести, отец Вениамин раскинулся морской звездой, отдышаться, но вода, разбавленная пресной струёй реки, не держала. Неожиданно высокая волна накрыла его с головой на вдохе, он закашлялся, судорожно изогнулся и стал тонуть. Солёная пена вталкивалась в горло, светлая плёнка поверхности уходила вверх. Поняв, что не совладает, отец Вениамин замер. Вода заполняла грудь. Верую, Господи! Он чувствовал свои лёгкие, ставшие холодным тяжёлым мешком, в голове мутилось. Дно было неглубоко, и скоро он опустился в склизкие, путаные заросли морской капусты. Дышалось трудно, неприятно, и он перестал дышать, просто лежал, понемногу увлекаемый течением.

Проплыли мутные рыбки. Холод и полутьма. Господи, сколь милостив Ты был к человеку, даровав ему воздух, землю и солнце! И сколь подл человек, пренебрегший в гордыне даром Твоим, поправший заветы Твои. Проплыли сирены с чешуйчатыми хвостами, из глубин к берегу, на праздник тритонов. Одна заметила его, описала плавную дугу, снизилась. Вились илистые волосы, колебались белые груди. Отец Вениамин махнул на неё, но она не поняла, подгребла вплотную, обняла тонкой рукою, прижалась губами к виску: покувыркаемся, матросик? Оставь меня, демоница, поди прочь! Вильнула плавником и умчалась. Слава Богу. Полежав и отдохнув, попробовав морскую капусту на вкус — жёстко — отец Вениамин поднялся, поправил суму и пошёл вперёд.

6. Не ради прихоти

Долго ли, коротко ли скитался отец Вениамин по тёмному океану, сначала шёл по дну, а после, как грудь окрепла, снова плыл — месяц, два ли, а то и полгода — и вот стала понемногу вода светлеть и мельчать. Скоро берег, думал он, да только что за берег? Остров ли пустынный, Беландия ли чаемая? Могло ведь и течением отнесть… Но на всё воля одного только Бога. Стал отец Вениамин грести с особой силой, чтобы скорее под ногами твердь почвы ощутить. Гребёт он гребёт, и вдруг видит: вздымаются на горизонте из океана два исполинских утёса и в буре брызг в его сторону движутся. Нырнул отец Вениамин от греха подальше и под водою поплыл. Ныне богобоязненности ни от кого не жди, все до одного в грехе погрязли, и если кто к тебе движется, то не ради добрых слов, а ради похоти. Пока он так рассуждал, всколыхнулось вокруг, забурлило, и гигантские руки стали его вылавливать. Изворачивался он, ускользал, меж пальцев с башню величиной просачивался, и не могли злодеи изловить его. Но хитры они были и коварны: забросили под него сеть с мелкой ячейкой и потянули быстро. Рванулся отец Вениамин, запутался, забился как рыбёшка мелкая. А его уж на свет вытащили — два великана, солнце затылками закрывающих, с лицами суровыми.

— Кто ты таков? Куда плывёшь и зачем? — голоса, как гром небесный.

— Звать меня Вениамин, странник я. Зла никому не желаю, путь держу в Беландию, далее в Африку, далее в Иерусалим.

— Отчего ж дельфином не устремишься? Али птицею не полетишь?

— Оттого что грех образу и подобию Господа изменять.

— Ну а коли во благо то изменение?

— Не нам о благе судить. Благ лишь Бог; человеку же пристало послушание.

— Хорошо говоришь, странник. Однако же кто слабых от зла защитит? Не помыслами одними человек спасается, но делами добрыми превыше всего. Посмотри на нас, титанов: облик устрашающий и могучий приняли мы не ради прихоти, но для обороны честной Беландии от лихих врагов — пиратов, садистов и мутантов-мучителей. Грех ли нам?

— Верю вам, добрые люди. Нет на вас греха, и труды ваши суть добродетель, — отец Вениамин прослезился и перекрестил титанов, просунув руку сквозь сеть.

Титаны просияли. Они в два шага отнесли его к берегу и аккуратно опустили на землю. Раскинувшись на спине, отец Вениамин без движенья лежал и смотрел в небо, вознося Создателю хвалу за чудо твёрдой земли. Титаны сели рядом, содрогнув скалы, закурили папиросы величиною с дом и ласково взирали на отца Вениамина. Отец Вениамин поднимал и опускал руки, сгибался в пояснице, сплёвывал воду и начинал дышать. Постепенно завязалась беседа. Поведал отец Вениамин титанам о своих странствиях многолетних и о тьме беспросветной, мир накрывшей. Поведал о жутких нелюдях, юг земли населяющих, о вампирах, кровь высасывающих, о василисках, в камень путника превращающих, об упырях, плоть пожирающих, о драконах, пламень извергающих, о гнусных валькириях, похотью сочащихся. Нет границ падению и злу человеческому. Поведал и о вере своей, неугасимым лучом сияющей.

— Вот так и иду в Иерусалим. Место то священно. Молить там Господа буду, чтобы вернул нам на спасение надежду, чтобы не отвращал лице от тварей Своих. Слабы мы и неблагодарны, но есть и в нас крупицы добра. И вы тому подтверждение, братья титаны.

7. Будто с луны свалился

Титаны переглянулись.

— Какого ж тебе ещё спасения, отче? Ведь спасены мы уже окончательно. Али недоволен чем?

— Что за ересь вы измыслили, богатыри?

Титаны переглянулись.

— Ты когда на свет родился, отче, до бессмертия или после?

— До.

— Кем был?

— Был священником.

— Дивно! Память тебе отшибло или разум? Тебе ли не знать, что явлено было миру второе пришествие? Что мы спасены и живём в вечном раю?

— Ложь. Не было пришествия. Никакой не рай это, а искушение последнее перед Страшным судом!

— Чудной ты, странник. Будто с луны свалился, прости Господи. Мало тебе чудес небесных? Бессмертия и свободы окончательной мало?

— Не чудеса это, а прелесть бесовская. Сказано в Писании: как молния исходит от востока и видна бывает даже до запада, так будет пришествие Сына Человеческого. Видели вы знамение сие?

— Мы не видели, но знаем тех, кто видел.

Титаны рассказали отцу Вениамину, что высится посреди Беландии орлиная гора, а на горе той стоит обсерватория, и живут в той обсерватории учёные, преуспевшие в познании, и смотрят те учёные сквозь телескопы в космос, а в космосе над землёю парит человек, которому Пришествие было явлено. Подивился отец Вениамин выдумке витиеватой, и так рассудил: поелику путь мой пролегает через всю Беландию на север, отчего бы мне ту обсерваторию не посетить? Облачился он в шинель, ногами потопал и стал с титанами прощаться. Титаны же предостерегли его от пиратов беспощадных и просили в их стране безопасной навсегда жить оставаться. Подумай, отец Вениамин! А теперь пора нам на пост наш охранительный возвращаться. Мир тебе! Благословил их отец Вениамин и с тревогою на душе в дорогу двинулся.

Долго шёл отец Вениамин полями да лесами, лугами да болотами. Питался плодами хлебных деревьев и диким картофелем, пил настой целебного цикория. Хороша была страна Беландия, славные и приветливые люди населяли её — и переночевать пустят, и оладьями попотчуют, и подошвы новые к башмакам сбитым приклеят. Радовался отец Вениамин, что и сам он в глубине веков из того же народа произошёл. Однако скоро радость его печалью сменилась: дальше в глубине континента были все селения странным недугом поражены: лежали в них люди без сознанья, кто в доме, кто на дороге, а кто и под забором. Ни живы, ни мертвы, будто вином одурманенные, но дух хмельной не витал над ними. Что за сонная болезнь? — огорчался отец Вениамин. И сия страна, значит, козней диавольских не миновала. И шёл он далее и далее, долинами да перелесками, рощами да дубравами.

8. Не ропщу, но плачу

Как-то раз, ближе к полудню, сидел он на пригорочке, морковью обедая, и подлетел к нему комарик серенький. Отец Вениамин гонит его прочь, а комарик вокруг головы его вьётся, не кусает, но и не улетает. Прислушался отец Вениамин и удивлён был немало — вместо звона крылышек слова человеческие разобрал:

— Здравствуй, добрый человек! — комарик пищит.

— Здравствуй, комарик, — отвечает ему отец Вениамин.

— И вовсе я не комарик, а боевой робот металлический.

Протянул отец Вениамин руку, и сел на неё комарик. Пригляделся отец Вениамин и ахнул — впрямь робот! И головка квадратная, и двигатели реактивные, и огоньки сигнальные, чтоб аварии воздушной избегнуть.

— Вижу, и в самом деле робот ты! Но как же ты говоришь, что боевой? Кого же ты атаковать сможешь, крохотный? Жучков и мушек?

— Был я раньше, добрый человек, громадной машиной военной, но потом порешили мы с собратьями, что не хотим более никому зла причинять, и умолили Бога нас маленькими сделать.

— Воистину, дивны дела Господни! — изумился отец Вениамин. — Праведные создания и ты, и братья твои.

Разделил отец Вениамин с роботом малым морковь, а тот кликнул сородичей, и слетелось к ним целое облачко комариное. Завели они дружеский разговор, и узнал отец Вениамин, что народ тутошний не чем иным, как пьянством уязвлён: простая колодезная вода их пьянит почище браги, так они тело своё видоизменили. С горечью молвил тогда отец Вениамин:

— Горе, горе роду человеческому! Скорее роботы металлические спасутся, чем мы, твари неблагодарные и нечестивые!

— О чём сокрушение твоё, отче? — пропищал ему на это робот. И повторил слова титанов: — Какого спасения чаешь? Али не воцарилось волею Бога гармония и счастье в целом мире? Зачем роптать дерзаешь?

— Не соблазняй меня, добрый робот. Ты из холодной стали кузнецами выкован, а мы из плоти вылеплены Самим Господом, и в каждого из нас душа искоркой вложена. Прими совет: молчать лучше о том, что не ведомо тебе.

— Напрасно род свой превозносишь, странник, — прожужжал робот. — На всё Божья воля, и на плоть, и на сталь воронёную. Равны все твари перед Вседержителем. Алидумаешь, что без Его промышления появилось бы племя роботов? Знай же, что сам я, своими глазами, видел Господа. И говорил с Нею, и слышала Она меня, и милость Свою явила моему народу железному.

Встал тогда отец Вениамин и сказал в волнении сильном:

— Прости меня, добрый робот, за слова необдуманные. Твоя правда — не мне, грешному, судить о Божием замысле, в кого вложил Он душу, а в кого — нет. Коль истинно Богородицу ты видел, счастье тебе великое. Един Бог для всякой твари, едина и Матерь Божья. Но для всякой твари у Господа Свой завет: для человеков один, для зверей — другой, а для роботов — третий. И вижу я, милый робот, что отступили люди от завета, им данного, и всё дальше от него отдаляются, во грехе погрязая. Посему слова твои о спасении — не про человеков. Вы спаслись праведностью своей, у нас же впереди Страшный суд. Пойми теперь, что не ропщу я, но плачу. Прощайте!

Поклонился он маленькому народу в пояс, перекрестил их и путешествие своё не откладывая продолжил.

9. В радость и пользование

Спустя сорок дней приблизился отец Вениамин к неприступной горной гряде, хребтом в облака уходящей и приют дающей многим белым орлам. Смекнул он, что это и есть та самая гора, на которой мужи учёные подвизаются. И обратился отец Вениамин к орлам с просьбой смиренной, чтобы указали ему дорогу сквозь угрюмые утёсы. По-человечьи гордые птицы не говорили, однако же уразумели отца Вениамина и провели его тропкой незримой меж двух отвесных ущелий. Поблагодарил отец Вениамин орлов и благословил их иконою святой, а они подарили ему на прощанье красивый камень-хрусталь, с застывшим внутри золотым жуком мезозойским.

Оказался отец Вениамин на бескрайнем каменном плато, высоко над материком вздымавшемся и усыпанном приятным глазу жёлтым песком. Он пошёл вперёд, вперёд и скоро увидал большие белые дома в виде шаров, кругом же были рассажены ровными рядами колючие кактусы. Странны были отцу Вениамину столь необычные вкусы устроителей, но не испугался он, ибо всякое в жизни повидать успел. Не устрашился и железного забора, антеннами и камерами украшенного — открыл калитку и во двор ступил. Во дворе том стояла скамья, а на скамье сидел человек с огромной головой, облачённый в белый ватный халат и синий со звёздами колпак.

— Здравствуй, добрый государь! — приветствовал его отец Вениамин.

— Здравствуй, отче, — отвечал ему человек рассеянно.

— Верно ли сказывают, что обсерватория здесь расположена?

— Верно.

— Ты и есть ли один из премудрых мужей, за светилами наблюдающих?

— Так.

— И правду ли говорят, что парит меж планетами человек, Господа видевший?

— Да кто ты каков есть, что вопрошаешь? — свёл брови учёный муж.

— Звать меня Вениамин, странник я. Иду в Иерусалим, Бога молить, чтоб милость явил роду людскому, ибо непосильно последнее искушение, и никто не спасётся. Богатыри же, брега Беландии обрывистые охраняющие, соблазняли меня о Втором пришествии…

Учёный тем временем в сторону отвратился и отца Вениамина не слушал. Тонким пёрышком писал в книжице математические знаки и разные числа. Тронул отец Вениамин его за колено, и вздрогнул он, встрепенулся. Обратился вновь к отцу Вениамину и вдруг хрусталь его горный заприметил; отец Вениамин же держал его в ладони. Что сие у тебя, отче? Сие есть горный камень, а внутри заключён мезозойский жук драгоценный. Возьми и владей им, коли по нраву пришёлся. Принял учёный муж из рук отца Вениамина хрусталь и возрадовался как дитя, и много благодарил его. Огорчился отец Вениамин:

— Как же, милый человек, так происходит, что жук окаменевший тебя занимает более Отца нашего небесного? Али не про тебя заповедь возлюбить Господа превыше живота?

— Несправедлив упрёк твой, странник. Жук — Божия тварь, и нет в том греха, чтобы к творению интерес обнаруживать, — разъяснил премудрый муж терпеливо. — Мы, смиренные Академии наук обитатели, не дерзаем помыслами до Бога подниматься, ибо непомерно велик Он для нашего разумения. Творение же, напротив, дано нам в радость и пользование. Видишь главу мою? Неспроста она столь велика, а с целью мир поднебесный изучать к вящей славе Создателя. Как дитя забавляется зверушками, любящим отцом из сучка выструганными. Разумеешь ли меня?

Подивился отец Вениамин словам учёного и не стал спор продолжать, про себя веруя крепко, что истинно только Писание; умствования же самочинные — от лукавого. Учёный же, не дождавшись возражений, удовлетворился и повёл отца Вениамина в круглое здание, именуемое обсерваторией, чтобы человека космического зреть.

10. И тьма не поглотит её

Долго поднимались они по лестницам, сталью гудящим, всё выше и выше сквозь краснокирпичные этажи, долго петляли по гулким коридорам с электрическим светом, пока не оказались наконец в покое, сплошь заполненном экранами, мониторами и разнообразными научными приборами. Управлялся с ними приземистый человек по имени Александр, с густой смоляной бородою, облачённый в кафтан со многими карманами, а в каждом из карманов помещался особый инструмент, то лупа, то ланцет, а то и батарейный фонарик. Учёные переговорили меж собой об интегралах, умилились золотому жуку и стали показывать отцу Вениамину космические изображения. Вот дальняя планета, вот облако метеоритное, вот галактика, а вот и наша Земля-колыбель, нежная, ясная, несказанно прекрасная, в чёрной пустоте плывёт вокруг Солнышка, и тьма не поглотит её. Ахнул отец Вениамин: да как же возможна такая красота? Приятно стало Александру, и разъяснил он отцу Вениамину: сии картины получаем мы с кораблей, в открытом космосе плывущих и нам свои открытия сообщающих посредством радио. Смотрел отец Вениамин и насмотреться не мог, смотрел и восхищался силе знания человеческого, до небес досягнувшего; но более того восхищался величию Господа, все миры создавшего по воле Своей.

Однако недолго восхищение длилось — вдруг появился на экране несуразный предмет, до той поры тенью Луны сокрытый. Протёр отец Вениамин глаза, перекрестился, но не сгинуло наваждение: предмет тот был огромной босой ногою.

— Что за напасть? Ужели это и есть тот самый человек космический?

— Верно, отче, тот самый, — подтвердили учёные.

— Побеседовать я хотел бы с ним.

— Можно, хоть и непростое это дело, нет ведь в космосе ни воздуха, не звуков. Но мы вот что придумали: плывут мимо космического человека корабли и фарой специальной ему азбуку Самуила Морзе передают. Он же в ответ подмигивает, также морзянкою. Вот тебе, отец, клавиши, пиши ему, что сказать хочешь. Как будет корабль плыть возле его лица, так и послание передаст, и ответ возвратит.

Отец Вениамин склонился над буквами и написал: Здравствуй, добрый человек. Учёные одобрили благопристойное вступление и повели отца Вениамина в трапезную, чтобы там ответа дожидаться. Трапезная помещалась в покое по соседству. Каменные стены её были чисто окрашены белилами, а сосновый пол тщательно навощен. Меж рядами дубовых столов, ломящихся от яств, сновали лакеи с приборами, пахло хлебом, пивом и дымком горячей печи. Раскрасневшиеся учёные мужи отдыхали от трудов и веселились: кто возглашал тосты, обнимаясь через стол, кто играл на рояле романсы, а кто неторопливо беседовал, дымя папироской. Многие тихо насыщались, склонившись к обильным блюдам. Товарищи отца Вениамина, приветствуемые коллегами, провели его к свободному месту и сделали знак казачку; казачок побежал и принёс водки. Отец Вениамин, не желая согрешить, исчислил в уме, сколько недель прошло со дня Пасхи, и только тогда позволил себе пригубить.

Подали канапе, валованы, тарталетки, грибной кокот и прочую пищу. Отец Вениамин со спутниками отведали всего понемногу, насытились, и завели беседу о Святом Писании. Учёный Александр заметил, что слишком туманно Писание, коли со вниманием его читать, и противно разуму.

— Не может быть вера противна разуму, ибо не Господь ли наделил нас разумом? Истинное счастье для человека — разумом Бога постигать.

— Господь также наделил нас устами и чревом; однако не грех ли есть чревоугодие? — отвечал на это отец Вениамин. — Разум есть принадлежность человека, и должно его смирять, и не более надобности использовать.

— Не есть ли первейшая надобность — разумение воли Бога?

Не стал отец Вениамин спор продолжать, ибо споры тешат бесов — стал он горячо молиться, рукой крест нательный к сердцу прижав. Вздрогнул Александр, и стал беспокоен взор его. Понял тут отец Вениамин, что одержим учёный нечистой силой. Думал он было уйти прочь, но тут прибежал казачок и подал им на подносе космический ответ.

11. Глупец и маловер

«И тебе здравствовать желаю», — было напечатано на бумажке. Учёные и отец Вениамин допили чай, утёрлись расписными полотенцами и вернулись в научный покой. Луна уже освещала руку космического человека и часть лица: была видна пухлая щека, подобная детской, и весёлый зелёный глаз, со вниманием осматривающий Солнце, созвездия и проплывающий пред лицем его кораблик. Видя, что настало благоприятное для разговора время, отец Вениамин не медлил, он склонился над буквами и написал:

— Как зовут тебя, славный великан?

Засветились огоньками сложные приборы, загудел за потолком радар, засиял фарой кораблик: точка-тире, точка-тире. Улыбнулся великан-дитя, и глазом в ответ заморгал. Как кончил он моргать, на другом экране тут же проявились слова:

— Я Всеволод, из географов. А ты кто?

— Я Вениамин, странник. Путешествую в Иерусалим, ко Гробу Господню.

— Коли так, дело хорошее.

— Ответь мне, брат Всеволод, правду ли сказывают, что Господь тебе являлся?

— Истинную правду. Видел я Её, как теперь вижу перед собою длань свою, — и он плавно повернул рукою в подтверждение.

— Как же ты говоришь «Её», когда Создатель сущего мужское начало имеет?

— О начале мне не известно ничего. Явился мне Бог в образе дитяти, малой девочки. Нам ли пути Его знать?

— По чему узнал ты, что девочка та — Господа воплощение?

— По чудесам великим и доселе невиданным. Никто, кроме Бога, такие чудеса творить не в силах.

— Какие чудеса видел ты?

— Смеёшься ли ты надо мною, странник? Или неведомо тебе, что жизнь земную для всех людей Господь в счастье превратил по милости Своей бесконечной? Или не стал ты бессмертным, или не приобрёл свободу тела и радость духа? Или не творишь ты всё желаемое тебе?

— Сие есть не счастье желаемое творить, но испытание последнее перед Страшным судом. Искушает нас сатана, и горе тому, кто в прелести пребывает и наслаждениями себя тешит.

— Глупец ты и маловер, Вениамин. Тебе прощение и вечный рай дарованы, а ты брезгуешь. Опомнись!

Тем временем Луна совершала свой путь по небу, и вот наконец открылся космический Всеволод, предстал очам отца Вениамина во всём своём чудовищном бесстыдстве. Был Всеволод наг, и восседал нечистым местом прямо на южном полюсе; полюс же глубоко входил в его тело. Ужаснулся отец Вениамин: уж не с самим ли врагом рода человеческого по наивности в разговор вступил? Стал он креститься и на колени упал в страхе великом. Достал из сумы икону Иисуса, и целовал её, и защиты от гибели грозной просил. Куда мне, немощному и бесхитростному, от демонов коварных искушение терпеть? Скоро, укрепившись сердцем, поднялся и прочь из обсерватории поспешил. Учёные шли за ним следом до самых пределов земли научной, предлагая погостить ещё и завлекая новейшей пластической хирургией, но отец Вениамин даже не обернулся.

12. На землю Африканскую

Ночью пробудился он от шорохов и сел в кромешной тьме, и слышал тихие шаги зверей. Обступали его звери и шептали на своём древнем наречии, и он понимал всякое слово. Вопрошали звери, роптали: доколе томиться будем под игом телесности, правды последней не ведая? Доколе в глазах наших стоять будет осенняя влага и стылых дерев дрожание? Доколе плыть нам по тёмным течениям к морю, вечно стремясь и вечно не достигая? Чуешь ли нас, старец? Дивился он столь складным речам, и так отвечал: согбенна спина моя и немощно разумение, однако знаю, добрые звери, знаю доподлинно — воссияет и для вас свет! Свет невидимый, ощущаемый лишь шерстью загривной, но свет истинный, окончательный. Послушайте, звери: смело сквозь туманы к цели ответной ступайте, лапой мохнатой по мхам и хрупким хвоинкам. Ищите препятствие, звери, препятствие великое, пересечь кое не в силах станете. И поверили ему звери, и в тёмном тумане растаяли, чутьём ведомые. Он же лёг и спал до утра.

Утром двинулся он дальше, и шёл весь день, и шёл ещё десять дней. Дубравы золотились в солнечном свете, облака плыли, синицы сидели на столбах, распушив жёлтые пёрышки. К концу одиннадцатого дня повеяло в воздухе запахом морским, и вышел отец Вениамин на северный берег Беландии, к самому океану. У берега он вновь встретил титанов; титаны отдыхали от обороны и ели горячие щи из квашеной капусты, угостили щами и отца Вениамина. Понравилось ли тебе в нашем государстве, отче? Хорошо у вас, согласился он, и людей добрых в достатке, и зверей. Отрадно мне гостеприимство ваше, однако долее пребывать здесь не могу, теперь отправляюсь в Африку. Опасное дело затеял ты! Тебе ли, старику, в диких странах скитаться? Оставайся с нами: дадим тебе хижину и скарб необходимый, будешь рожь растить или виноградник возделывать и горя вовек не узнаешь. Спасибо, милые братья, но цель моя — святой Иерусалим, отвечал он, а опасностей не боюсь, ибо верую в милость Божию. Посоветовались титаны меж собой и решили помочь отцу Вениамину. Не вплавь же тебе океан безбрежный пересекать, давай мы тебя подбросим? А и подбросьте, любезные титаны, сие мне весьма кстати придётся. И поднялся тогда самый могучий из титанов, взял отца Вениамина в руку, размахнулся широко, да и швырнул его в сторону севера изо всех своих небывалых сил.

Три дня летел отец Вениамин по воздуху, воздавая хвалу доброте титанов и молясь за них Господу. Пролетал он над островами, видел людей тамошних в необычных одеждах; пролетал над стаями дельфинов, над китами и осьминогами; пролетал над айсбергами, населёнными пингвинами и тюленями — всех он приветствовал и благословлял, а они напутствовали его миром на своих наречиях. На исходе третьего дня завидел отец Вениамин на горизонте широкий зелёный берег и стал снижаться, снижаться, упал в воду и умело поплыл. А вскоре и достал ногами до дна; выбрался на землю Африканскую, сел на пригорочке и дал себе покой.

13. Злодеи

Темнело. По левую руку отца Вениамина на небе уже проступали звёзды, по правую ещё горел красный и оранжевый закат. В сумерках проползали мимо него всякие гады: пауки, скорпионы и змеи, однако не нападали, а следовали по своим делам. Подумал отец Вениамин развести костёр, осмотрелся по сторонам, но нигде дерев не увидал, только травы и слабые кустарники. Но не успел он огорчиться, как возникли из мглы несколько невысоких фигур, похожих на человечьи, и обратились к нему тонкими голосами:

— Ты кто таков?

— Я Вениамин, странник. Путь держу с юга на север, направляюсь в Иерусалим.

— Пошли с нами, мы дадим тебе ночлег.

Встал отец Вениамин и зашагал за ними, они же вели его по тропинке вглубь Африки. Было их то ли трое, то ли четверо, продвигались они гуськом впереди и возглашали то и дело: сюда, сюда, а теперь сюда. Сгустилась ночь, и зажгли они факелы, и тени заметались по земле. Потом неожиданно разделились они, двое влево, двое вправо, а отец Вениамин в задумчивости шёл всё прямо — и вдруг треск, хруст! Ушла земля из-под ног, и полетел он в яму, прежде незаметно прикрытую палками и листьями. Глубока была яма, и сильно ушибся отец Вениамин о дно её. Закричал он: помогите, люди добрые! Где вы, провожатые мои, я в беду попал! А они стали смеяться сверху и поносить его: какой, дескать, простак.

— За что вы обошлись со мной так коварно, люди? Какой вред я вам причинил?

— Никакого вреда и не нужно нам; но любим мы насмешки и каверзы чинить.

— Побойтесь Бога! А если бы я члены свои повредил? Неужто смеялись бы?

— Так значит, не повредил ты члены? Экая досада, — опечалились они и стали бросать в него камушки.

— Да кто вы такие? Что нужно вам от странника смиренного? Нет у меня ни злата, ни серебра.

— Мы пираты и разбойники, однако никаких выгод не ищем; наслаждаемся лишь страданием чужим.

— Злодеи вы! Грех вам за это!

— Да, мы злодеи и есть. Берегись!

Попытался отец Вениамин выбраться из ямы, но края её были высоки. Пираты же бросили в него факел, опалив пламенем его бороду. После чего излили на него мочу и обильно испражнились. Скорчился отец Вениамин на дне ямы, шинелью укрылся и стал молиться: Господи, избави меня от поругания, коли будет на то воля Твоя. И в тот же миг затихли злодеи, и удалились куда-то. Возрадовался отец Вениамин, возблагодарил Бога и со спокойствием в душе заснул.

Но наутро разбудили его крики и грязная брань. Открыл он глаза и увидел злодеев в свете солнечном: имели они пёсьи головы, а тела человеческие. И привели они с собою предводителя разбойничьего, с пастью крокодильей, слюну источающей, со щупальцами липкими, когтями загнутыми и множеством свирепо глядящих глаз. Тащите его наверх, скомандовало чудище, сейчас поживимся. Залаяли псоглавые, забранились, подняли отца Вениамина из ямы наружу и поставили перед царём своим. Твёрдо взирал отец Вениамин на ужасающий лик и так сказал:

— Бес ты или мутант человеческий, нет у тебя надо мною власти. Но не боюсь я тебя, страх лишь перед Господом имею. Что тебе надобно?

— Плоти твоей отведать желаю, — захрипел крокодил. — Однако скажи: отчего ты не увеличил себя и из ямы не вылез?

— Ибо не должно человеку от образа и подобия Божьего отступать. А вам грех! И за обман, и за подлость, и за облик ваш нечестивый!

— Экий ты простофиля. Сам Господь всем тварям повелел в радости и удовольствии жизнь проводить. Вот мы и забавляемся. Теперь терпи: сейчас мы тебя израним, после воспользуемся как женою, а после съедим.

— Всяких я злодеев видывал, но таких, чтоб Господа именем прикрывали мучения и убийства, доселе не встречал! — возгласил отец Вениамин. — Не ради себя, но ради судьбы душ ваших бессмертных прошу: отступитесь! Или мало вам жён, Богом созданных, или мало пищи природной?

— Не трепещи, старик, угомонись. Тело твоё уничтожено будет, однако не умрёшь ты, а новую плоть приобретёшь по вкусу своему. Али не ведаешь? Тебе покрепиться немножко — а нам наслаждение великое и счастье. Что в том дурного? А ну, режьте его, братцы!

И набросились псоглавые на отца Вениамина, и сбили бейсболку, и сорвали шинель и джинсы, и резали его ножами, и рубили саблями, и дробили молотами, похотью от страданий его и от крови распаляясь. Крокодил же подначивал их и подвывал, слюною зловонной истекая, и сам колол отца Вениамина зазубренной пикою, другой рукою растирая груди и пах. Помутилось всё в голове у отца Вениамина от страшной боли, и одна лишь мысль звенела: Господи, владыко живота моего, помилуй меня, грешного! Образумь обезумевших, дай им свет и наставь на путь истинный! Нет предела падению человеческому, ибо слабы мы, сжалься, укрепи нас!

14. Так прощайся

Вспыхнуло, мелькнуло. Стих шум, стих вой, лай и крокодилий хрип. Растаяла боль. Отец Вениамин лежал на толстом слое сухих листьев, пахнущих горьковато, по-осеннему, свежо и немного грустно. Он пошевелился, и листья зашуршали. Он вздохнул: хорошо лежать, так бы и лежал. Да только что с иконой моей спасительной? Сел отец Вениамин, глаза протёр, и видит: стоит невдалеке перед ним юная дева с необыкновенно красивым лицом, сияние источающим, с крепкой каштановой косою, облачённая в длинную красную куртку. Дева на него не смотрела, но наблюдала за божьей коровкой, ползущей по пальцу; когда жучок расправил крылышки, она молвила: лети с приветом, вернись с ответом! И к отцу Вениамину взор обратила, взор же её был как сильный луч света.

— Здравствуй, прекрасная дева! — приветствовал её отец Вениамин, в смятении поднимаясь. — Скажи мне, кто ты? И что за лес, в котором очутился я неожиданно, лютой смерти избегнув?

— Здравствуй, отец Вениамин! Зовут меня Вероника. Помнишь ли, как в далёкие времена вёл ты школьные занятия? Я к тебе на уроки ходила. А лес сей называется джунгли.

— Не помню, уж очень давно это было. Прости старику.

— Рассказывал ты, отец Вениамин, нам о Боге; ныне же во мне Бог воплощён. Проси — чего хочешь для счастья своего?

Нахмурился отец Вениамин и плечи опустил.

— Не искушай меня, жено. Не может Бог быть в деве воплощён. Мужеский род Создатель имеет.

— Отчего так мало веры в тебе? Нужны ли тебе чудеса?

— Чудес мне не надобно, и дьявол чудеса может творить. Верую я в Святое Писание, а в нём сказано: будет конец света и Страшный суд, тогда и Господь явится.

— Как же ты узнаешь конец света?

Силилось сияние девы, и ветер веял от неё, ветер особый, ни листьев, ни одежд не колеблющий. Охватил отца Вениамина трепет, но сказал он громко по памяти: как молния исходит от востока и видна бывает даже до запада, так будет пришествие Сына Человеческого.

И в тот же миг вспыхнула от края до края неба молния, но молния не грозная, а тихая, кроткая, радостная. И стояла та молния в небесах столько, сколько желал смотреть отец Вениамин, а когда, уверовав, упал он к ногам Вероники — тотчас угасла.

Она же приблизилась и гладила его по спине:

— Мир тебе, отец Вениамин. Оглянись кругом: все люди счастливы, на земле благодать и вечное блаженство. Остался ты один, самый последний. Проси, что пожелаешь, всё сделаю по слову твоему.

Отец Вениамин не отвечал; вздрагивал и клонился всё ниже к траве.

— Что ты? Говори.

Вероника присела, положила тонкую ладонь ему на плечо. И он, прерываясь, с большим волнением говорил:

— О себе не скажу, Господи, человек я скверный. Но скажу о праведниках, веру сквозь тьму пронесших, и все искусы претерпевших, и все мучения. Понапрасну, стало быть, трудились они? Благодетель их более не нужна? Предаваться им утехам плоти вместе с прочими?

Улыбнулась Вероника словам старца:

— Знаешь, на кого ты похож, отец Вениамин? Ты похож на отличницу-прилежницу, всю неделю твердившую наизусть урок. А когда наступил урок, вошёл учитель и сказал классу: сегодня именины мои, и всем ставлю высший балл без проверки, и урок отменяется. Бегите во двор гулять! И побежали все радостно, учителя славя, и только прилежница заплакала — о том, что напрасно усилия её пропали.

— Прости меня… — отец Вениамин коснулся головой травы, и бейсболка не удержалась, упала и откатилась в сторону.

— Но разве не милы учителю ученики, урок выучившие? — продолжала Вероника, сжимая его плечо. — Милы, отец Вениамин, и любит их учитель более прочих. Так прощайся!

Он не понял; поднял лицо и взглянул Веронике в глаза. Её глаза были и торжественны, и веселы. С землёй прощайся, отец Вениамин! Коли хочешь. Она распрямилась и стала высокая, сильная. И он понял, и просиял: хочу, хочу! Это и есть желание моё! И встал с колен, и взмахнул рукой вполоборота, и вдохнул воздуха, и солнцу сощурился.

И они умерли, и полетели в рай.

Оглавление

Глава 1. Вероника, школьница

  1. Секрет

  2. Добрый и хороший человек

  3. А однажды

  4. В четвёртом классе

  5. Чтобы двойку не получить

  6. Тюфяк

  7. Во что верят вампиры?

  8. Только не горелого

  9. Выполнять все заповеди

  10. Парни в длинных одеждах

  11. Что же тогда останется?

  12. Глупости какие!

  13. Даже страшно думать!

  14. Должна вернуться!

Глава 2. Валентин Валентинович, доцент

  1. Отличное настроение

  2. Приятно вспомнить

  3. Держаться корней

  4. Чай с пирожками

  5. Здравствуйте, дети

  6. Фрукты на службе науки и на страже здоровья

  7. Неужели унюхал?

  8. Есть решение!

  9. Прогулка у общежития

  10. И что будет?

  11. Ещё и сомневается!

  12. Правильный спин

  13. Пока мама не вернулась

  14. Локализация Абсолюта

Глава 3. Виталя, студент

  1. Зубы зверя

  2. Как в гамаке

  3. Прибыльная специальность

  4. Не за внешность, а за ум

  5. Ароматный ветерок

  6. Несчастные лишние килограммы

  7. Коньяк ему купи!

  8. Самоуверенная юность

  9. Странное желание

  10. Не мелочиться, не торопиться

  11. Любая влюбится

  12. Понеслось

  13. Парень с четвёртого этажа

  14. В каждую складочку

Глава 4. Валера, сантехник

  1. Гордая старушка

  2. Слава вундеркинда

  3. Толстые сволочи

  4. Без особой надежды

  5. Да и хер с ним

  6. Умная и вежливая

  7. Типа последнее желание

  8. Из стали или из пластика?

  9. Легко и стремительно

  10. Как колокольчик

  11. Торт и праздник

  12. За активный образ жизни!

  13. Зов священной победы

  14. Разве я не счастлив?

Глава 5. Вадим, фотограф

  1. Только без порнухи

  2. Разве тебе не понравилось?

  3. Отравленные родники

  4. С пунктиром красных скамеек

  5. Иссушенный скелет цивилизации

  6. Взаимодействие и взаимопроникновение

  7. Первая выставка

  8. Мерзость, мерзость, мерзость

  9. Шестьдесят тысяч лет

  10. Странное впечатление

  11. Неожиданно светлое

  12. Должна же быть возможность?

  13. А обычных нету?

  14. По поручению правления

Глава 6. Вячеслав Романович, бизнесмен

  1. Изюминка

  2. Вкус к веской сдержанности

  3. Перебесится

  4. Так и пошло

  5. Детей не выбирают

  6. Всё своим чередом

  7. В синюю крапинку

  8. Думай, Ван Рейн

  9. Чики-пики, дон-дон

  10. Могильщик автопрома

  11. Надо действовать хитро

  12. Экспериментальный запуск

  13. Всё получилось!

  14. Уже очень близко!

Глава 7. Вера, студентка

  1. Час до начала

  2. Сама нежность

  3. Попробовала

  4. Все какие-то бестолковые

  5. Солнышко светит

  6. Поцелуй

  7. Смакуйте

  8. Всё идеально

  9. По нарастающей

  10. Настоящий

  11. Свадьба

  12. Хороший аперитив

  13. Напоследок перед возвращением

  14. Саша

Глава 8. Василий, мерчендайзер

  1. Долой

  2. От Букстехуда

  3. Будет тебе лимузин

  4. Пособники режима

  5. Отродясь не был

  6. Когда правда победит

  7. Не запугаете

  8. Только на себя

  9. Подстава?

  10. Спасибо за службу!

  11. По делу

  12. Коротко и ярко

  13. Раскаяние

  14. Навстречу солнцу

Глава 9. Виктор, оперуполномоченный

  1. Ни цели, ни смысла

  2. Идеал будущего

  3. В армии

  4. Дальнейшая судьба

  5. Чем отличается?

  6. Сон

  7. Саша Стекло

  8. Подтолкнуть!

  9. Глобальные замыслы

  10. Колумб

  11. Новая родина

  12. Беландия

  13. Экспедиция

  14. От лица человечества

Глава 10. Владимир, школьник

  1. Устрашающее начало

  2. Вова

  3. Папа и мама

  4. Перед сном

  5. Урок математики

  6. Государственные интересы

  7. Корпорация Agle

  8. Дальняя дорога

  9. Тревога!

  10. Стальные спицы

  11. Тревога!

  12. Подкоп

  13. Прорыв

  14. Абсолютное оружие

Глава 11. Ваня, защитник отечества

  1. Невыносимое воспоминание

  2. В сборочном цеху

  3. Не шевели пальцами

  4. Чёт и нечёт

  5. Полевые испытания

  6. Роковой подкоп

  7. Любовь не может быть глупа

  8. Какие проблемы?

  9. Такая же совершенная

  10. Роскошь зрелой женственности

  11. Затаиться в логове врага

  12. Скорее бежевый

  13. Какой в этом смысл?

  14. Можешь, Вероника?

Глава 12. Вилен, дедушка

  1. Плохая память на цифры

  2. Вот они, ваши телепорты!

  3. Расписной рушник

  4. Злое и глупое

  5. Срамная надпись

  6. Золотая мушка

  7. Чистый подлец

  8. Катенька

  9. Прочь от продажности

  10. Папенька

  11. На следующее утро

  12. Сразу лезут в огород!

  13. Абсолютно счастлив

  14. Ателье по пошиву штор

Глава 13. Всеволод Владиславович, географ

  1. Замести следы

  2. Беспокойство

  3. Иначе пожалеешь

  4. Всего не предугадаешь

  5. Законная жена

  6. Теперь сам!

  7. Милые девочки

  8. Перестать беспокоиться

  9. Надежда на скорое счастье

  10. Дурацкий диспут

  11. С кружевной оторочкой

  12. Простоты и свободы

  13. Екатерина Михайловна

  14. Скорее!

Глава 14. Вениамин, отец

  1. Тихим лугом

  2. Михаил

  3. Горестно

  4. Семя зла

  5. Коли вера крепка

  6. Не ради прихоти

  7. Будто с луны свалился

  8. Не ропщу, но плачу

  9. В радость и пользование

  10. И тьма не поглотит её

  11. Глупец и маловер

  12. На землю Африканскую

  13. Злодеи

  14. Так прощайся