Китовый ус [Александр Андреевич Ольшанский] (fb2) читать онлайн

Китовый ус

В ИЮНЕ, ПОСРЕДИ ВОЙНЫ

Санька прожил на свете немногим более четырех лет, почти половину из них в войну, и по своему опыту знает, что спать — самое спасительное занятие, когда хочется есть. Ведь во сне не чувствуется, как долго тянется день, не думается о еде, к тому же присниться может что-нибудь хорошее, вкусное.

Но сейчас ему спать совсем не хочется. Надев просторные трусы, доставшиеся от старшего брата, которые то и дело нужно поддергивать, он слоняется по двору, не зная, чем заняться, чтобы шло поскорее время и быстрее возвращалась мать.

Дома никого нет. Куда-то подался дид Нестир, приютивший их, ушла бабка. Дверь мазанки на запоре; Санька стучал, но никто не вышел, тогда он направился в шалаш, который соорудил для них дид Нестир, обследовал углы, перерыл вещи в корзине, заглянул в чугунок, в кувшин — нет, мать, уходя, ничего не оставила. Может, потому что вчера их снова выпроводили из Изюма, не дав даже собраться, — немцы опять бомбили город; может, она надеялась скоро обернуться: взять у стоявших здесь, в селе Базы, красноармейцев белье в стирку, а если повезет, то и что-нибудь для Саньки — ломоть хлеба или котелок настоящей военной каши.

Везло редко. В Базах жили десятка два семей из пригорода, так что у здешних красноармейцев всегда все было выстирано и перестирано. Не сытно, на лебеде и крапиве, жилось местным жителям, и женщины покидали это бесхлебное место, возвращались с детьми в Изюм. Пробирались домой скрытно, низинами, балками, полями, заросшими чертополохом, сторонились людей, обходили села, где их могли увидеть бойцы и потом отправить назад, в Базы. В Изюме жить запрещали: по Донцу, разделявшему город пополам, проходила линия фронта, а их окраина — трудно было понять, где она: то ли у наших на переднем крае, то ли на ничейной земле. Только в родных хатах казалось не так голодно и, может быть, даже дальше от войны. Но их сразу же обнаруживали и выселяли, а они все равно стремились домой…

В последний раз им удалось побывать там всего два дня. В пути, уже под Изюмом, когда нужно было в балке дождаться темноты, у матери случился приступ малярии. Наверное, оттого, что ночь и день несла Саньку на руках, сбила в кровь ноги, а когда они добрались до балки, где знали родник, она, разгоряченная, напилась холодной воды, а потом еще и полежала на земле, наслаждаясь покоем. Почувствовав, что в теле накапливается слабость, она выбралась на косогор, на солнце, легла на песок. Началась лихорадка. Лицо у матери покрылось испариной, волосы, совершенно белые, выбились из-под косынки, наползли на глаза. Саньке стало страшно, он схватил ее за дрожащую руку, силясь поднять, и, плача, умолял: «Мамочка, родная, не умирай, встань…» — «Сейчас, сейчас, сынок, встану, — шептала она. — Не бойся, потрясет и перестанет. Холодно, песочку мне теплого на ноги… На ноги…»

Домой добрались ночью, а вечером следующего дня на окраине появились красноармейцы. Мать с Санькой спрятались на грядке, в кукурузе. Во двор зашел только один боец, другие направились к соседям. Приставив винтовку к хате, он присел на завалинку, закурил и принялся перематывать обмотки. «Сиди тихо, — наказывала мать. — Скоро совсем стемнеет, а там, говорил слепой, побачим…»

— Ну, мамаша, сколько тебя ждать? — негромко спросил красноармеец, управившись с обмотками. — Выходи из кукурузы, не бойся.

— А я и не боюсь, — сказала мать, поднимаясь.

— В таком случае, зачем прячешься? Знаешь ведь: здесь жить нельзя, а живешь?

— Нельзя… Зимой это «нельзя» есть не станешь.

— А — убьют? Мальчонка сиротой останется, да?

— Выходит, лучше помереть с голоду? У меня, кроме этого, — она нащупала позади себя Санькину голову, — еще двое. Сейчас они где-то скотину пасут, может, дай бог, живы и сыты, а зимой сюда придут. Мыслимо ли выжить без этого, ночами копанного и саженного, триста тысяч раз проклятого огорода? За пятьдесят километров сюда ходим, суем голову в самое пекло… Нет, товарищ боец, никуда я отсюда не уйду. Пусть лучше убивают, моих сил нет…

Красноармеец бросил под ботинок окурок, встал и закинул винтовку за плечо.

— Много осталось полоть-то?

— Товарищ боец, ведь пока в одном месте бурьян порешишь — работа ночная, в сумерках да на рассвете, — глядь, в другом полоть надо!

— Эх, гражданочка… Жалко, на ночь глядючи, выпроваживать тебя с мальцом. Жалко, понимаешь, а ты — в другом месте полоть надо. Убьют. Как ты это не разумеешь, дура ты седая, прости на слове! Он как заметит что-нибудь, так и кидает снаряды! Тогда — кому в радость твоя картошка будет? Да пропади она пропадом, малых детей пожалей, а не картошку! Нельзя жить, значит, нельзя, — строго сказал он, помедлил и смягчился: — Так уж и быть, ночуйте, а завтра — уходите. Добром прошу — уходите.

Утром мать несла куда-то спящего Саньку. «Проснись, Санюша», — тормошила она его, и Санька ощущал на своем лице ее частое, сбившееся дыхание. Он закапризничал, ему хотелось еще спать, но глаза открыл и увидел над собой щелистую крышку погреба. «Проснулся? — обрадовалась мать. — Молодец, что проснулся. Не спи, сыночек… Сейчас спать нельзя. А ты, господи, праведный и милосердный, защити…»

Наверху медленно нарастал гул. Задрожала земля, в щели посыпался песок. Самолеты завыли, в страшном том вое родился рвущий душу свист, и Санька заорал во всю мочь, прижался к матери, а потом спрыгнул с коленей, заметался между кадушками в тесной яме погреба, — самым жутким было в этот миг сидеть на одном месте и ждать: Мать схватила его, закрыла ему уши, а он продолжал кричать, чувствуя телом, как резко и часто, толчками вскидывается земля.

Когда все стихло, в погребе стало еще темнее. В щели густо и беззвучно сыпался песок, смешанный с горьковатым, сизым дымом.

Где-то кричали.

Они выбрались из погреба, их хата осталась целой, но в дыму плавала вся окраина. На соседней улице горели хаты. Низко, чуть выше Санькиной головы, стлалась по земле пелена едкого дыма…

Возле горящих хат снова закричали.

— Ой, там кого-то убило! — вскрикнула мать и, подхватив Саньку на руки, побежала туда.

— О господи, о господи… — приговаривала мать на бегу, и Санька приготовился к чему-то особенно страшному.

Языки сухого пламени, бледные в это ясное, солнечное утро, с гулом и хрустом дожирали остатки хаты, поднимая в небо клубы копоти и пепла. Возле хаты стояло дерево, на котором раньше росли райские яблочки, а теперь оно было голое и черное, и обугленные кончики веток начинали светиться красноватыми огоньками, когда пламя, временами усиливаясь, достигало их.

Несколько женщин, не обращая внимания на пожар, столпились за двором. Перед ними на мягкой, зеленой муравке лежала Светка, подружка Санькиной сестры. Голова ее покоилась на подушке, вышитым рушником была накрыта грудь. Хватаясь за волосы и причитая, рвалась из рук женщин к ней ее мать.

Светка лежала спокойно. Глаза у нее были закрыты, и только едва заметно шевелились белокурые колечки на лбу от повевавшего горячего ветра. Она осталась спокойной и тогда, когда возле огня закружился юркий вихрь, пронесся мимо, сбив полотенце и обсыпав всех песком и пеплом. Какая-то тетка поправила полотенце, в это время Светкина мать вырвалась и упала на грудь дочери, заголосила еще сильнее. «Пусть поплачет, легче станет», — сказала тетка.

Саньке всегда нравился огонь, большие костры и бушующее пламя, но хату было жалко, как и райские яблочки, которыми Светка в прошлом году угощала его. Было жалко и Светку, которая умерла, и ее теперь, как всех мертвых, это он знал, должны закопать в землю, было жалко и ее мать; но здесь не было страшнее, чем в бомбежку, — к ним он привыкнуть не мог. Он видел мертвых и раньше: убитых солдат, какую-то бабку в Базах, которая недавно, как говорили все, отмучилась. И всегда его удивляло одно и то же — все они становились загадочно безразличными ко всему. Так случилось и в этот раз — Светка лежала спокойно, а женщины, особенно ее мать, плакали; можно было подумать, что теперь ей нисколько не хуже, чем всем им…

А матери все нет.

Санька сидит под тыном и смотрит в щели меж хворостин на притихшее в жару село, на мазанки, выглядывающие хитроватыми оконцами из вишневых садов, на высокие тополя, расставленные вдоль единственной улицы до самого Оскола. Хата дида Нестира почти крайняя, стоит на склоне песчаного бугра. Отсюда хорошо видны пустынный колхозный двор, танцующий в мареве лесок за ним, у реки. В лесу, когда они в последний раз уходили в Изюм, стояли красноармейцы, и мать, наверно, должна идти оттуда.

Он подкатывает к плетню дырявый бабкин чугунок, ставит вверх дном и взбирается на него. Так видно еще лучше, только все равно матери на дороге нет. И Саньке вдруг приходит счастливая мысль: пойти на бугор и поесть козельцов.

Через заросли краснотала, ограждающие дидов двор от песка, он поднимается на вершину бугра и там среди кустиков чебреца и былинок пырея ищет козельцы — прижавшееся к земле растение с невысоким стеблем, налитым млечным соком, а главное — со сладким волокнистым корнем. Добывать их научил старший брат, и теперь Санька, как ему и показывали, роет вокруг корня ямку, берется обеими руками за него пониже, тянет, надувшись.

В пищу идет только корень, стебель пригоден для другого — клейким молочком можно рисовать на руках, ногах, животе разные фигурки, а если их еще присыпать землей, то они держатся на теле до тех пор, пока мать не смоет теплой водой. Но Саньке сейчас не до рисования, он не очень тщательно очищает корни от песка и с хрустом жует их.

Неожиданно в краснотале одна из двух бабкиных куриц поднимает кудахтанье. Наверно, куры купались в песке под кустами, а к ним подкрался хорек? Санька никогда не видел этого таинственного зверька, но бабка настойчиво жаловалась всем, что где-то поблизости живет хорек — большой любитель курятины, и, не дай бог, он задавит последних в Базах куриц, которые кормят больного дида Нестира.

Схватив увесистый кусок кремня, Санька бежит в кусты. «Ках! ко-ко-ко-ках!» — кричит белая курица, важно расхаживая вокруг ямки в песке, и он, не веря своим глазам, видит яйцо.

Он бережно берет его, белое и еще теплое, несет во двор. Яйца удивительно вкусная штука. Подарила бабка как-то ему одно, мать заправила им суп из лебеды, так получилось, считай, чуть ли не кастрюля яичницы. Бабка говорит, что от яиц может живот заболеть, и варит их диду, потому что он ничего другого почти не ест. Только Саньку не так-то просто провести: живот болит, если переесть козельцов, от волчьих (он называет их молчьими) или других, незнакомых ягод, но от яиц он никогда не болит…

Наконец-то возвращается дид Нестир. Опираясь на палку, он тащит вязанку хвороста, бросает ее за хатой и садится отдыхать на крыльце.

— А у меня что-то есть, есть… — прыгает перед ним Санька.

Дид вытирает рукавом рубахи пот на черном, землистом лице и спрашивает:

— Та шо ж воно такэ е, Лександро Батькович?

— Яйцо! — выкрикивает Санька и мчится в шалаш.

Дид держит в клешнистой руке яйцо, усмехается:

— И правда, яйцэ. Так тоди, Лександро Батькович, и жизнь получшала и табачок подэшэвшав…

— Я в кустах нашел, — хвастается Санька.

— Молодэць. Полож його на землю, шоб нэ розбыть, а мамка прийдэ та й зварэ. Я бачив мамку в лиси, казала, скоро буду. Сидай рядом, будэмо ждаты…

Санька прислоняется к нему и смотрит на дорогу. С дидом он в большой дружбе. Дид всегда на его стороне. Вспомнится Саньке, что на бабкиных грядках растет редиска или морковка, и начинает он капризничать или, как говорит мать, разводить квас. Она берется за хворостину, но он не сдается: ждет, пока дид пошлет бабку на огород. И дид многое умеет: вырезать из лозины свистульку, волшебную палочку с затейливым узором, смастерить пропеллер, который сам крутится — только беги…

По дороге проходит отряд красноармейцев, скачет всадник, догоняя их. Дид поглаживает Санькину голову, и тот начинает дремать под тяжелой и теплой его рукой.

Просыпается Санька уже в шалаше — то ли от сильного хлебного духа, который накопился в жаркий день в соломе, то ли оттого, что ему почудился голос матери. Нет, ему не послышалось: мать в самом деле беседует о чем-то с дидом. А яйцо? Где оно? Ему становится жутко от мысли, что оно могло куда-нибудь деться, что его вообще не существовало. Приснилось, а наяву — не было никакого яйца…

Он облегченно вздыхает, когда видит, что оно здесь, белеет в углу шалаша. С величайшей осторожностью он берет его двумя руками, потому что было бы непоправимым горем лишиться счастливой находки сейчас, когда ждать осталось совсем немного, и несет матери, чувствуя, как трусы предательски сползают все ниже и ниже. Не поднимая их, он ждет, что мать сейчас похвалит, бросится разводить огонь, но она почему-то боится взглянуть ему в глаза, смотрит только на яйцо и затем, поджимая обсыпанные малярийными болячками губы, говорит тихо:

— Это чужое яйцо, сынок. А брать чужое — нельзя.

— Та звары йому, Егоровна, будь ласка. Раз дытына хочэ…

— Нестир Иванович, вы тоже как маленький. Мы и так сидим на вашей шее. То редисочки, то морковки, то лучку…

— Это мое яйцо, я нашел его! — кричит Санька, заливаясь слезами, но мать отбирает находку и относит в хату.

— Побойся бога, Егоровна, — упрекает дид Нестир, когда она возвращается. — Нэ гордысь. Я ж бачу, ты прыйшла сьогодни з пустыми руками. Военни пишлы на пэрэдову, никому тоби стираты. А воно ж цилый дэнь тэбэ ждало з цым яйцэм…

— Нестир Иванович, перестаньте, прошу вас, — говорит мать и проходит мимо Саньки к шалашу.

— Ты плохая! Ты плохая! Я не люблю тебя! — кричит Санька вслед.

— Ну и не люби…

Санька потрясен. Рыдая, он со злостью протирает глаза, а они снова заливаются слезами и, чувствуя, что матери надо ответить такой же жестокостью, грозит ей:

— Я умру! Умру, как Светка!

— Умирай, — доносится из шалаша.

И Санька внезапно перестает плакать. А что, если в самом деле умереть? Он будет лежать спокойно, все ему будет трын-трава, а мать плакать… Так ей и надо. Но зато ему больше ничего не будет нужно. Пусть зарывают его в землю, пусть. Ему никогда, никогда не захочется есть, не станет он больше дожидаться матери, пусть она бродит где ей вздумается и сколько вздумается. Не пойдет он никогда в Изюм, не станет там прятаться от самолетов, бояться бомбежек — ему все станет безразличным…

Он умрет.

Но, представив, как мать начнет причитать и рвать на себе волосы, он ощущает, как что-то больно застывает у него в груди. Ему жалко мать, и он заглядывает в шалаш, озабоченно смотрит на нее, втайне надеясь, что снова наступит мир и согласие, предупреждает:

— Я иду умирать.

Если бы она сказала: не умирай, сынок. Он сразу бы простил ей яйцо, бросился на шею и заплакал. И остался бы навсегда жить. Но мать, не поднимая головы, обрезает лебеду.

— Я иду умирать…

— Я же сказала: иди.

Ей безразлично, умрет он или нет!

И Санька идет умирать. Забирается в краснотал, ложится на спину, вытягивает ноги, складывает на груди руки и закрывает глаза. Он надеялся умереть тотчас же, как только уляжется таким образом, но почему-то не умиралось…

Неподалеку закокотали куры, гребутся. Разве здесь можно умереть? Нужно идти на дорогу — наедет какая-нибудь машина, и тогда уж наверняка умрешь.

Он выходит на дорогу, ложится на мягкую и горячую пыль. Машин нет. Если без надобности, злится Санька, так они шастают, а нужно — не дождешься. В селе завывает какая-то, идет. Может, сюда? И стихает…

— Лександр Батькович, — слышится глуховатый голос дида Нестира. — Нэ вмырай. Раз маты нэ хочэ, я сам зварю тоби яйцэ…

Не нужно оно теперь ему, можно и без него обойтись. Только хочется Саньке, чтобы мать сейчас вышла и забрала его. Ведь он умрет на всю жизнь, как она этого не понимает? Не идет. Значит, правильно он делает, никому не нужен…

За околицей урчат грузовики. Санька знает, что они обязательно поедут этой дорогой. Вот они уже близко, совсем рядом — с какой бы он радостью убежал во двор, пусть мать не выходит, пусть только позовет! Может, все-таки догадается? Ну как она не понимает, что он должен оставаться на месте: ведь если решил умереть, надо дело довести до конца…

Передний грузовик, обдав Саньку пылью и бензиновой гарью, останавливается. Слышны мужские голоса. Кто-то спрыгивает на землю, подходит к Саньке, трогает за лицо. Он вздрагивает и еще крепче сжимает веки.

— Он жив, товарищ майор, притворяется!

— Мальчик, открой глаза…

У Саньки нет уже терпения лежать с закрытыми глазами, он потихоньку приоткрывает веки. Вокруг стоят бойцы, командир склонился над ним и улыбается. Он уставший и небритый, с одной бровью, а там, где должна быть другая, розовеет пятно кожи, не успевшее загореть.

— Ты почему здесь лежишь? — спрашивает командир.

— Хочу умереть.

— Во сколопендра! Он хочет умереть! — смеется удивленно боец, который называл командира майором.

— Я хочу есть… — с обидой возражает ему Санька и больше ничего не может сказать.

…Мать стоит у печи, когда Санька с майором входят в хату.

— Мамаша, ваш мальчик?

— Мой.

Майор, не опуская Саньку на пол, садится на скамью у порога, снимает фуражку.

— Нехорошо получается, мамаша. Мальчик лежит на дороге, а вы за ним не смотрите. Хочу умереть, говорит.

— Он у нас выдумщик, — оправдывается и в то же время хвалится мать. — Ему что-нибудь выдумать — все равно что с горы покатиться.

— Не детская эта игра…

Майор остается на постое у дида Нестира. Санька, очарованный присутствием настоящего командира, к которому бойцы приходят за приказаниями, ни на шаг не отходит от него: смотрит, но мигая, как майор бреется, поливает ему, когда тот умывается, и помогает даже чистить пистолет. Потом боец, который смеялся над ним, приносит в котелках суп и кашу, полбуханки хлеба и красивую блестящую банку. Санька замер у стола, смотрит, как боец разливает в бабкины миски пахучий суп, и тихонько, совсем по-щенячьи повизгивает от того, что у него в этот момент болью заходится живот. Майор вручает ему ложку, садится напротив за свою миску, и Санька, веря и не веря, что это ему не спится, начинает есть.

— Я ж тоби казав, Лександро Батькович, шо жизнь получшала и табачок подэшэвшав, — подает голос с печи дид Нестир.

— Ешь, Санька, не стесняйся, — подмигивает майор безбровым глазом, а Санька, уплетая гороховый суп, не сводит глаз с блестящей банки, которую открывает боец. — Там сгущенное молоко, — говорит майор. — Будем чай с ним пить. Не пробовал?

Санька молча мотает головой и поглядывает на мать, которая стоит у печи, смотрит на него, покусывая губы.

— Вот кончим войну и такую вам, карапузам, жизнь построим… — майор вдруг умолкает, переводит дух, — одним словом, хорошую, чтоб жить да радоваться. Для начала отгоним немцев от самого сладкого города Изюма. А потом и войну кончим, вот увидишь… Так что живи, Санька, впереди такая жизнь…

Несколько дней майор и его бойцы, истосковавшиеся в окопах по детскому смеху, сдержанно, по-мужски баловали его, кормили своей кашей, дарили кусочки сахара, катали на «студебеккере», подбрасывали и подбрасывали вверх — и замирало Санькино сердце от высоты и восторга. В нем, наверное, им виделись свои дети, все дети, ради которых они были готовы на все…

А потом, ночью, когда Санька спал, они ушли из села. Санька плакал, искал их по хатам, но не находил — они вернулись на передовую. Вскоре, вслед за ними, покинул навсегда Базы и Санька — уходил с матерью домой, в свой Изюм.

ИВАННА

В канун Женского дня деду Ивану, шоферу автобуса с маршрута «город — аэропорт», показалось, что весна все-таки одолела зиму. На придорожных березках уже висли дрожащие сережки, ивняк густо обсыпало белыми шариками, и снег сошел почти полностью. В кюветах дотаивали бурые остатки сугробов, только сопки, коренастые, в щетине черных деревьев, все еще синели нестаявшим снегом. От них и в солнечный полдень тянуло холодом.

После приморской зимы, неустойчивой, не холодной и не мягкой, деду Ивану хотелось спокойной ласковой весны. Он не любил здешних зим и за многие годы так и не привык к ним. В этом году зима тянулась особенно долго. Муссон дул то с якутских просторов, то чуть ли не в январе, не по времени, прорывался с южных широт Тихого океана, принося с собой сырой теплый воздух. За непостоянный нрав и не любил дед Иван приморские зимы, а частые смены погоды вконец извели его. Как только оттепель сменялась морозом, снег — дождем или дождь — снегом, он начинал думать о переезде в родное село на Белгородщине. Погода менялась каждую неделю, а дед Иван изо дня в день водил из города в аэропорт и обратно свой автобус-экспресс, пока в один прекрасный день не понял, что затевать переезд на Белгородщину совсем ни к чему — до пенсии оставалось всего полтора года.

Но зато осенью, когда все муссоны успокаивались и в Приморье с августа по октябрь стояла теплынь, он никогда не вспоминал о своих намерениях, а жене, коренной приморке, как бы извиняясь за нелюбовь к ее краю, говорил, что, не будь здесь такой красотищи осенью, уехал бы отсюда, если бы до пенсии оставалось даже полгода. Ради осени, когда сопки закипают багрянцем, когда каждый кустик стоит как охваченный пламенем, когда в октябре все еще лето, дед Иван мог снести все капризы здешней зимы.

С утра у деда Ивана ломило суставы, ныла левая ключица, перебитая на войне. Раньше ключица, полагал дед Иван, капризничала лишь к резкой смене погоды, теперь же причина не только в климате, а в старости, усталости, наконец, еще в том, что сам он стал привередным, много обращает на свое здоровье и самочувствие внимания.

Возможно, ключица не давала покоя все-таки к непогоде — к концу дня на небе сомкнулись тучи и получился не дождь и не туман, а что-то среднее, приморское сеево. Лобовое стекло стало матовым, в автобусе потемнело, и пассажиры, уставшие в полете, совершенно затихли. Зевнул и дед Иван, едва не забылся за рулем. — убаюкивал гул мотора, и уж так соблазнительно, обещая уют и покой, подкрадывалась дремота.

После рейса он подъехал к диспетчерской и, поджидая сменщика Петракова, откинулся на спинку сиденья, расслабив уставшее тело. Ощупал ключицу, потер на ней бугорок, где срослась кость и где засела боль. Затем минут пять он размышлял: найдется ли дома старки или вся она выпита на праздник, в День Советской Армии. Похлопав по карманам, он вытащил все деньги, подсчитал — на бутылку хватало, и начал думать о том, как придет домой, попросит Николаевну нагреть воды, попарит ноги, уснет в мягкой постели, а назавтра хворь как рукой снимет.

Петраков задерживался. Дед Иван побывал в буфете, где обычно посиживали водители автобусного парка, но и там сменщика не оказалось. Он вернулся в кабину и, наблюдая, как дождь переходит в снег, с тревогой думал о Петракове. Хлопья снега липли к лобовому стеклу и таяли, сползая вниз. Подходило время следующего рейса, сменщика не было, а деду Ивану ехать в такую погоду еще раз в аэропорт совсем не хотелось. И когда Петраков появился перед автобусом, поднял руку в перчатке с широкими крагами, прося открыть дверь, дед Иван даже улыбнулся.

Вскочив в автобус, Петраков стряхнул с куртки воду.

— Ну и погодка, дед Иван. Один мой знакомый говорит: «У меня от этого климата сапожные щетки на складе лысеют».

Дед Иван опять улыбнулся и грузно вылез из кабины:

— С машиной все нормально.

— Хорошо, — кивнул Петраков. — А вот у меня — дела. Отправил жену в роддом. Вроде бы рано ей… Завтра праздник — детсад и ясли закрыты. Сегодня отвел ребятишек к соседям, послал телеграмму матери…

— Вот… — дед Иван простодушно и жалобно выругался. — Я как чувствовал. Значит, мне завтра в первую?

— Выручи, Иван Митрич, — попросил уже как бы по инерции Петраков.

— Куда вас денешь… — махнул рукой дед Иван и пошел в диспетчерскую сдавать маршрутный лист.

— Я тебя тоже когда-нибудь выручу! — крикнул вдогонку Петраков.

— Ладно, выручишь, — проворчал дед Иван и, нахохлившись, скрылся в дверях диспетчерской.

Домой он вернулся в десятом часу вечера. После работы он заседал в месткоме, где распределяли подарки и премии женщинам, а потом, дожидаясь торжественного собрания, заглянул в галантерейный магазин и купил скромную, неярких старушечьих расцветок косынку — Николаевна наверняка припасла на праздник чего-нибудь, надо и ей уважить. На собрании он сидел в президиуме, тайком подремывая в заднем ряду, прячась за спины.

Николаевна встретила его молча. Налила воды в рукомойник, повесила на плечо мужу чистое полотенце. Так делалось уже много лет, если она была недовольна мужем. В таких случаях она почему-то доставала самое новое и чистое полотенце, а он усмехался при этом — вспоминалось ему, что в боксе тренеры выбрасывают полотенце на канаты, когда признают поражение своих питомцев, а Николаевна, поди ж ты, таким жестом объявляла ему что-то вроде войны.

Но сейчас он забыл о боксе, неторопливо отмывал руки, намыливал обвисшие и заросшие белесой щетиной щеки, находясь в каком-то полузабытьи, без единой мысли в голове. Им овладело безразличие, и было уже не важно, болит или не болит ключица, сердится или не сердится на него Николаевна. Только сев за стол, он вспомнил о подарке, поискал его в пальто и, найдя сверток, молча положил на стол.

Николаевна словно ничего не заметила — ей, наверное, хотелось как можно дольше быть недовольной. Ставя ужин, она отодвинула сверток на край стола, а потом любопытство взяло верх, развернула и подобрела, но опять же — не подала виду.

Потом она сочла нужным сказать, что Пришла телеграмма от сына из Хабаровска. Он должен приехать завтра утром с женой и дочерью. Дед Иван промолчал. Для Николаевны этот приезд был важен, — прошлым летом она повздорила с невесткой и теперь надеялась помириться с ней. Дед Иван держался в стороне от их дел и потому промолчал…

— Тебе нездоровится, Иван Митрич? — Николаевна отходила быстро и теперь уже заглядывала ему в лицо.

— Да есть малость.

— Согреешься? У меня огурчики маринованные есть, картошка.

— Согреюсь, — ответил он так, будто был намерен сделать это исключительно для того, чтобы угодить жене.

— И ноги обязательно надо попарить. Я мигом нагрею воды, — заторопилась Николаевна и начала назидательно говорить о том, что он стал совсем плох и пора ему проситься на более легкую работу.

Старка немного расшевелила его. Он почувствовал себя уютно, а когда опустил ноги в таз с горячей водой, стало и вовсе хорошо. Тепло ласковой волной разлилось по телу и клонило ко сну.

Проснулся он от громкого треска во дворе. Он вышел на крыльцо — снег падал сплошной белой стеной. Трещала береза — вся она обмерзла льдом — и вершина, не выдержав тяжести, сломалась.

В спальне светящиеся стрелки будильника показывали без двадцати пять.

— Что там? — встретила жена вопросом.

— Гололед, снег. Навалило, наверное, с полметра, — ответил он и начал одеваться, включив в прихожей свет.

— Куда ты собираешься?

— На работу. Мне в первую.

— В какую первую? У тебя сегодня выходной!

— Петракова подменяю.

— О господи, Петракову опять праздник.

— Какой там праздник. Жена собралась рожать, а ему нужно с ребятишками дома посидеть, пока его мать не приедет.

— Нам бы привез ребятишек.

— Если бы да кабы. Зачем ему с ними зря таскаться, когда мать приезжает?

— Но ты-то как пойдешь на работу, ведь ты всю ночь стонал? — возмутилась Николаевна.

— Обещал.

— А ты умел когда-нибудь отказываться? Умел? А? — задала вопрос Николаевна, на который ему было трудно ответить.

Снег валил валом часов до одиннадцати. Дед Иван сидел в диспетчерской, дожидаясь разрешения на выезд. Пассажирам объявили, что все рейсы переносятся на несколько часов, но они донимали расспросами и диспетчера, и деда Ивана. Он терпеливо объяснял им, что поедут они после того, как бульдозеры расчистят дорогу в аэропорт, а когда они расчистят — никому не известно.

Наконец, около двенадцати, он повел автобус в первый рейс.

Машин на трассе было мало. На асфальте осталась корка — морозцем прихватило вчерашнюю слякоть, и теперь автобус заносило в сторону. Дед Иван осторожно выводил его на середину дороги, и всякий раз это удавалось ему с таким напряжением, словно он впервые сел за баранку.

Многое тревожило его в этот рейс. По пути в аэропорт было несколько крутых подъемов, и он сомневался: сможет ли автобус без посторонней помощи преодолеть их. К тому же, чувствовал он, что против вчерашнего стало ему хуже, появилась неуверенность в себе. И руки, и ноги повиновались вяло — автобус вилял не только от скользкой дороги…

Он вел автобус плохо — и знал об этом. Теперь он понял, что заболел не на шутку, и решил добраться до поселка, где жил Петраков, посидеть у него с ребятишками, пока тот не отработает смену.

Появилось солнце, до боли слепящее глаза, и снег засверкал, и в то же время дед Иван увидел следы прошедшей ночи — гололед и снег покалечили деревья, обломали ветви берез и сосен, пригнули до земли молоденькие деревца. В кюветах, извиваясь вдоль дороги спиралями, лежали порванные и перепутанные телеграфные провода.

«Столько беды за одну ночь, — подумал он. — Ай-ай-ай. И тихо как-то, незаметно все случилось».

И резче заболела у него ключица, как он ни старался забыть о ней. Автобус он повел совсем осторожно, боясь беды.

Добравшись до поселка, он побрел по колено в пушистом снегу по переулку, в котором жил Петраков. Он нашел деревянный домик под высокими елями, вошел в сенцы и постучал в дверь.

— Иван Митрич?! — воскликнул Петраков и потащил его в комнату, не дав даже веника обмести от снега бурки. — Вот не ждали.

Дед Иван увидел на кухне старуху в длинном, как японское кимоно, халате и поздоровался с ней. Из кухни выглянули две головы маленьких Петраковых и, узнавая и не узнавая деда Ивана, заулыбались.

— Да ты раздевайся, присядь, — суетился хозяин, и дед Иван понял, что он уже успел выпить.

— Ну, с кем поздравлять?

— Так ведь еще неизвестно, Иван Митрич. Сами ломаем голову, кого мама нам купит, — засмеялся Петраков, погладив по голове подвернувшегося под руку малыша.

— Рассиживаться мне некогда, автобус на трассе стоит. Пассажиры ругаются.

— Эх, жалко, что ты на работу, — с досадой сказал Петраков. — Работаем вместе уже сколько, а посидеть за чаркой так и не пришлось. То я за рулем, то ты. Приезжай после работы…

— Не могу. Ко мне тоже гости приехали, — сказал дед Иван и повернулся к двери.

— Иван Митрич, послушай, давай я доработаю до конца смены. А ты отправляйся домой, — с готовностью вызвался Петраков.

— Куда тебе такому. Нельзя, дорога плохая.

— Ну и что? Не таким ездил.

— И я, бывало, ездил. Только тебе сейчас нельзя. Случись что — виноват будешь, а их у тебя, считай, трое…

В автобусе он взглянул на себя в зеркало. Оттуда смотрел старик, чем-то похожий на него, деда Ивана. Глаза старика глубоко запали и смотрели из-под обвисших бровей то ли бессмысленно, то ли затравленно. Кожа на лице стала синюшной, но зато нос был прежний. Такого носа, как у него, он никогда не встречал — на нем росли коротенькие волоски хохолком.

Дед Иван включил передачу, автобус тронулся, и тут же повело его в сторону. Опасаясь, что не сладит с машиной, он нажал на тормоза, вылез из кабины. «Будь ты неладна», — ругался он, мысленно виня во всем ключицу, потирал ее, прохаживаясь за автобусом и хоронясь от пассажиров. «Добраться бы до поста ГАИ, попросить автоинспектора довести автобус до аэропорта», — размышлял он, а потом его осенила мысль.

Он вошел в салон и спросил пассажиров:

— Шоферов, случайно, среди вас нет?

— Баллон лопнул? — спросил кто-то насмешливо.

— Я спрашиваю — нет ли среди вас шофера? — повторил он вопрос и закрыл глаза, потому что в этот момент все поплыло перед ним.

— Есть, — отозвался мужчина в глубине салона.

Дед Иван открыл глаза. Шофером оказался круглолицый, небольшой мужчина в очках. Он весь будто стал меньше, ожидая следующего вопроса. Это не понравилось деду Ивану, но он все же спросил, экономя слова:

— Класс?

— Как вы сказали?

— Шофер… какого… вы…

— А-а, понял, — кивнул он головой. — Нет у меня класса, я — любитель.

Пассажиры засмеялись. «Будь у тебя хоть первый класс, автобус я тебе не доверил бы, пожалуй», — подумал и сел снова за руль…

Перед самым крутым перевалом он остановился передохнуть — в груди не стихала боль, туманом застилало глаза и асфальт уплывал куда-то в сторону из-под автобуса. Дед Иван собрался с последними силами — там, за подъемом, был пост ГАИ. Включив передачу, дал большие обороты двигателю. Взревев и окутываясь дымом, автобус пошел на перевал. Ветер дул снизу, и на середине подъема дым начал обгонять автобус. Колеса, попадая на заледенелые пятна, пробуксовали. Дед Иван всем телом подался вперед, как будто это могло помочь машине.

Пассажиры примолкли, — должно быть, забеспокоились, но все же полагались на старого водителя, — и смотрели на молодые елочки, растущие на склоне, на цепочку лыжников, идущих у подножья сопки, на зеленую далекую электричку, мчавшуюся в вихрях снега.

Дальше дорога разрезала склон сопки пополам. Солнце закрыла стена, с нее свисали кривые сосульки, и он по ним, от сосульки к сосульке, определял, движется или не движется автобус.

На перевале, когда коридор кончился и автобус пошел легко, дед Иван вздохнул, и в тот же миг его что-то сильно толкнуло в грудь. Наступила тишина. Последнее, что увидел он, — это бегущие навстречу полосатые столбики, ограждающие крутой спуск. И вместо того чтобы схватиться за грудь, он инстинктивно выбросил руку к ключу зажигания и повернул его. Теперь выключенный двигатель тормозил, автобус рывками прокатился еще несколько метров и остановился, не задев полосатые столбики.

Спустя два дня, в солнечный весенний полдень, деда Ивана везли в сопки. За машиной, на которой лежал он, шла Николаевна, сын и невестка, помирившаяся со свекровью, соседи и друзья.

Когда гроб уже выносили из дома и ставили на машину, Николаевна накрыла мужу ноги большим шерстяным платком, будто он может простыть.

Петраков шел рядом с вдовой. Эти два дня были для него, наверное, самыми тяжелыми в жизни. Он считал себя виновником смерти деда Ивана и не мог простить себе, что уговорил его работать вместо себя, что не отправил домой, когда он заходил к нему. С утра до ночи Петраков помогал родным, долбил в промерзлой сопке могилу, управлялся с хлопотами, которые приходят в семью с покойником. Он старался хоть малой частью искупить вину, хотя этого никто не требовал, а Николаевна, когда он сказал ей о своей вине, ответила, что нечего на себя напраслину возводить — Иван Митрич в последнее время был совсем плох. За день до похорон жена Петракова родила дочь. Ему же хотелось сына, чтобы назвать его в честь деда Ивана Иваном. «Ну, что же, если не родила Ванюшку, назовем дочь Иванной», — размышлял он.

В городе дед Иван был человек известный. Перед процессией останавливались грузовики, автобусы и такси. Водители, несмотря ни на какие запреты, нажимали на клаксоны, и вой автомобильных сигналов заглушал размеренные тягучие звуки оркестра.

ОБЕЗЬЯНКА ЧИКИ

Старый дребезжащий автобус долго прыгал по неровной дороге, таща за собой облако пыли, пока наконец не остановился у небольшого домика на краю зеленого летного поля. И сразу же в громкоговорителе, неизвестно где пристроенному, загремело женским голосом: заканчивается регистрация пассажиров — до областного центра. Несколько человек, толкаясь и спеша, устремились в домик. В крохотном зале ожидания сидел только один мужчина с портфелем на коленях. Лариса Никитична невольно улыбнулась выдумке местных авиаторов, а Михаил Викентьевич нетерпеливо хватался за ее сумочку, в которой она искала билет. Выхватив его из рук жены, он ринулся к высокому массивному барьеру. Хорошенькая девушка в форменной пилотке, с ровным загаром на лице, таким ровным, что его можно было принять за грим, в один миг проштамповала билеты и снова объявила по радио, теперь уже неизвестно зачем, видимо, для порядка, что регистрация закончилась. Минуту спустя она объявила посадку. Михаил Викентьевич сунул жене билет, донес чемодан и авоську с яблоками до штакетного забора, ограждающего поле, и чмокнул ее в щеку. Лариса Никитична забыла ответить, пошла по плотной упругой траве, а потом вспомнила, обернулась, хотела кивнуть ему на прощанье, но он в это время прикуривал. Девушка сказала строго «проходите», и Лариса Никитична вошла в самолет с двухэтажными крыльями.

Она села возле окошка, отсюда хорошо было видно, как Михаил Викентьевич прогуливается вдоль ограды, покуривая и посматривая на самолет. О чем он думает сейчас? Ругает институтское начальство, которое вызвало ее принимать вступительные экзамены и тем самым внесло беспокойство в его спокойную, жизнь на берегу Волги? Или, зная, что она с радостью возвращается в Москву, напутствует ее мысленно: улетай же, черт побери, поскорее…

В проходе появился мужчина с портфелем, который едва не закончил регистрацию единолично. Он сел рядом, Лариса Никитична непроизвольно одернула подол платья, поправила прическу и вспомнила, что сегодня она не позаботилась как следует о своем внешнем виде. Не хватило времени. Перед отъездом пришлось делать генеральную уборку на даче; что можно было сдать в прачечную — сдала, а что осталось — перестирала, перегладила; притащила несколько сумок с продуктами, наварила и нажарила, чтобы мужу, свекру Викентию Викентьевичу и свекрови Аделаиде Марковне хватило готового как можно дольше. В Москве о родителях мужа заботилась домработница Домаша, а летом, когда молодые и старые Коралисы жили на даче, обязанности Домаши становились обязанностями Ларисы Никитичны. Аделаида Марковна за всю жизнь научилась хорошо делать только бутерброды да заваривать кофе, и, конечно, она в первую очередь была недовольна неожиданным отъездом невестки.

А Лариса Никитична радовалась, что уезжает. За пять лет, прошедших после свадьбы, она с мужем ни разу не отдыхала отдельно от старых Коралисов. Аделаиде Марковне медики не разрешали менять климат, и каждое лето они уезжали в старинный русский городок, где на берегу Волги им сдавали половину дома. В этот раз Лариса Никитична, уезжая в отпуск, тайком от мужа договорилась на кафедре, что ее вызовут принимать экзамены у абитуриентов. У нее не хватало терпения каждую ночь подавать свекрови всевозможные микстуры и растирать пчелиные и змеиные яды на ее пояснице. Притрагиваясь к рыхлому телу Аделаиды Марковны и видя на коже рыжие пятна, похожие на какие-то многоножки, которые, казалось, вот-вот побегут на нее, Лариса Никитична испытывала чувство гадливости, но скрывала это от всех, а затем тщательно мыла руки, чтобы успокоиться и уснуть. Такое же чувство она испытывала, стирая тяжелые платья свекрови, у которых был неизменный рыжеватый оттенок. Платья навечно впитали запахи лекарств, и ей казалось, что они присутствуют здесь, в самолете, и, наверное, вместе с ней прилетят в Москву.

Сосед раскрыл иллюстрированный журнал, устроился поудобнее. Его коротко стриженные, пепельные от обилия седины волосы слегка порозовели в луче вечернего солнца, проникающего в окошко. «Ах, как бы шла седина Михаилу Викентьевичу, — вздохнула Лариса Никитична. — Ведь этого мужчину не назовешь красавцем, но сколько мужественности и благородства придает она. А ему, пожалуй, нет и тридцати пяти…»

Ей всегда хотелось выйти замуж за мужчину с седоватыми висками. Но что поделаешь, молодых и седых не так уж много, на всех не хватает, кому-то надо выходить и за лысеющих. Конечно, она бы не вышла за Михаила Викентьевича, будь он уже тогда лысым, — слишком разительным выглядел бы контраст между идеалом и им. Она долго не могла решиться — отказать ему или согласиться, не знала, как быть, когда тебе первый раз в жизни предлагают выйти замуж, причем предлагает мужчина, которого, сама не знаешь, любишь или нет. Тогда бы это был решающий довод…

Через открытую дверь кабины пилотов было слышно, как спорила девушка с летчиками. Они не хотели залетать в какое-то Чикильдеево, а она настаивала.

В конце концов они сошлись на том, что в Чикильдеево не полетят, но зато побывают в Передреевке, где решат, надо ли лететь в Матонино или не надо, а может, побывают лишь в Каменной Яруге. Сосед поднял голову и, прислушиваясь к спору, улыбнулся, взглянул на Ларису Никитичну. Она тоже улыбнулась.

Самолет вздрогнул, заревел и помчался по зеленому полю, гремя гулким корпусом и подпрыгивая, пока не оторвался от земли. Ларису Никитичну сначала будто подбросило вверх, потом резко опустило, но когда она посмотрела в окно, удивилась, что они уже летят. На маленьком самолете летать ей не приходилось, но она не раз слышала про коварные воздушные ямы, в которые он то и дело проваливается, как тяжело бывает в полете, и, вспомнив об этом, отвернулась от окна и закрыла глаза.

Она вернулась к своим мыслям. Ну, вот и совершила побег из колонии Аделаиды Марковны, подумала Лариса Никитична и усмехнулась. Про себя она называла дачу колонией, каждому обитателю придумала роль. Аделаида Марковна была колонизаторшей, Михаилу Викентьевичу отводилось место надсмотрщика за колониальным населением, то есть Ларисой Никитичной и Викентием Викентьевичем, которые должны были всю жизнь строить таким образом, чтобы все, в конечном итоге; доставляло удовольствие Аделаиде Марковне. Трудно было представить, но несколько десятков лет назад то, что было теперь грузной, деспотичной, капризной Аделаидой Марковной, танцевало в «Ледяной деве» Грига и вскружило голову тогда уже бывшему латышскому стрелку Викентию Коралису. Может быть, он любил ее в свое время, иначе просто не смог бы из далеких двадцатых — тридцатых донести до семидесятых годов стойкую привычку к почитанию слабостей супруги. В свободные от заботы о ней часы он стал доктором технических наук, профессором, а в последние годы, отойдя от служебных дел, превратился вдруг в колонии в пчеловода, а в Москве — в заядлого кактусиста. Заставил подоконники цереусами и ореоцереусами, устраивал в ванной им какие-то парные бани и все экспериментировал с опунцией, у которой было колоритное название — Рука негра.

«Не хотите ли заняться кактусами? — спросил он однажды, когда она, придя к ним,рассматривала коллекцию. — О, знаете, это целый мир… Жалею, что начал поздно. В каждом из нас сидит крестьянин, и каждый должен когда-нибудь покопаться в земле, посадить, как говорится, свое дерево. Конечно, кактусы — это не то, но все же… Если интересуетесь, готов помочь — у меня они почти все в двух экземплярах. Очень советую: придете с работы, поковыряетесь с ними минут пятнадцать — и будете смотреть на мир другими глазами. В этом что-то есть, есть…»

Человек деликатный, он, очевидно, догадывался о нескладной ее жизни с Михаилом Викентьевичем. У них не было детей. Сначала откладывали до тех пор, пока она закончит аспирантуру и защитит диссертацию. При этом само собой подразумевалось, что Михаил Викентьевич защитится раньше. Но произошло непредвиденное — она была уже кандидатом наук, а Михаил Викентьевич, теряя в библиотеках остатки волос, никак не мог завершить диссертацию.

После банкета по поводу успешной защиты, когда они вернулись домой, Лариса Никитична сказала мужу, что теперь, пожалуй, можно подумать о ребенке, тем более что она, кажется, беременна. Наверное, не стоило начинать разговор именно в тот вечер, потому что Михаил Викентьевич был чем-то недоволен. Может быть, ему испортила настроение Аня, подруга Ларисы Никитичны по университету, которая, поднимая тост, заявила, что мужчины должны наконец догонять женщин, а женщинам пора быть женщинами.

Михаил Викентьевич разводил в маленькой чашечке растворимый кофе. Отпивая маленькими глотками и округляя пухлые, пунцовые, как у ребенка губы, он не спешил с ответом.

— Видишь ли, Лара, — весомо начал он, — мы люди науки и должны заниматься наукой. Честно говоря, я не готов быть отцом. Тебе повезло, а я никак не пойму, что нужно еще в диссертацию. Смогу ли я закончить ее в течение года — это проблематично. А пойдут пеленки-распашонки…

— Но идут годы, мне уже двадцать семь. Почти двадцать восемь…

— Между прочим, мама меня родила в тридцать, как видишь, она жива до сих пор, жив и я. Мне нужно защитить диссертацию.

— Позволь, а если ты не сможешь ее защитить?

— Ну знаешь… — Михаил Викентьевич резко поставил чашечку, зацепил рукавом халата баночку и столкнул ее со стола.

Кофе рассыпался, и это окончательно вывело его из себя. Дефицитные баночки поставляли Аделаиде Марковне знакомые, а уж она одаривала ими сына. Михаил Викентьевич задрожал от гнева — он дорожил подарками матери, и Ларисе Никитичне показалось, что у него вздыбились на руках рыжеватые колечки волос.

«Господи, какой он эгоист, какое самовлюбленное ничтожество!» — ужаснулась она и решила на следующий же день пойти к врачу. К счастью, она ошиблась, просто сказалось волнение, связанное с защитой, но пропасть между ней и мужем стала еще глубже и шире. Каждый из них словно поселился на своем острове, причем уже давно, а теперь эти острова и вовсе разъехались.

И странно — они относились друг к другу почти хорошо и чуть ли не доброжелательно. Но Лариса Никитична дома внутренне сжималась, уходила в себя, как улитка в свою ракушку, и с новой силой занялась научной работой. Одну за другой она написала несколько статей о литературе начала двадцатого века, их приняли в редакциях и некоторые уже напечатали. Зная, как действуют на Михаила Викентьевича ее успехи, она работала над ними с каким-то злорадным упоением, каждой строкой и каждой мыслью стремясь доказать, что он ничтожество и бездарность.

— Вот видишь, у тебя время не проходит даром. А на твою публикацию о Зенкевиче и Нарбуте мне придется ссылаться в моей диссертации об акмеизме, — сказал он однажды, выделив ударением слово «мне» и «моей», и Лариса Никитична расшифровала фразу так: что же ты, благоверная, вместо того чтобы помочь, дорогу переходишь…

— Мы люди науки, — ответила она его словами.

Статьи, собственно, ни для науки, ни для поэзии не представляли никакой ценности и не могли представлять — они писались с заведомо другой целью. Михаил Викентьевич наверняка догадался об истинной причине всплеска ее научной активности, понял, что это вызов, и не принял его. «А если бы принял, проиграл бы, — думала она, лежа в кресле с закрытыми глазами. — Он сумел перенести все в другую плоскость, нашел верный способ не проиграть и оказался почти во всем прав. Поразительная способность в любой ситуации находить для себя мертвое пространство, в котором легко остаться неуязвимым. А вот ударить из мертвого пространства можно совершенно безнаказанно…»

А нужно ли было вообще подчеркивать свое превосходство? Нет, изменений к лучшему она не ждала, даже радовалась теперь, что детей у них не было. Михаил Викентьевич воспитал бы сына в своем духе, и у него со временем, как у Аделаиды Марковны, проступили бы на коже рыжие пятна, которые стали для Ларисы Никитичны символом людей с дьявольски изобретательным умом, холодным сердцем и мертвой хваткой. Ей казалось, что за дочь она сумела бы постоять, а что с сыном так будет, она не сомневалась. В Михаиле Викентьевиче победила Аделаида Марковна, он нисколько не похож на Викентия Викентьевича, добрейшего человека с умными детскими глазами…

Самолет резко накренился и, описав дугу, быстро пошел на посадку. Чемодан Ларисы Никитичны, стоявший в проходе, поехал вперед, к летчикам, но сосед сумел схватить его за ручку. Подпрыгнув два-три раза, самолет остановился. У Ларисы Никитичны закружилась голова, ее мутило то ли от запаха бензина, то ли от слишком смелых пируэтов, которые только что продемонстрировали летчики. Она настроилась выйти на свежий воздух, но они побыли в Матонино считанные минуты. Самолет опять помчался вперед, и опять Ларису Никитичну будто вознесло на гребень высокой волны, а потом бросило куда-то вниз.

Она схватилась за спинку переднего сиденья, заставляла себя дышать глубоко и ровно, но воздуха не хватало. Не открывая глаз, она интуитивно определила, что земля близко и сейчас снова будет самое неприятное — посадка. И точно — колеса коснулись земли, которая, как батут, швырнула самолет назад, в небо, а он прижимался к ней, и когда все же остановился, Ларисе Никитичне казалось, что они все еще летят.

— Кому в Яругу? Выходи! — услышала она и подумала со страхом, что ее ждет, по крайней мере, еще один взлет и еще одна посадка.

— Вы, ребята, полегче там ручкой. Не так лихо. Видите, женщине совсем плохо, — сказал сосед.

Летчик, совсем еще мальчишка, в фуражке с крохотным козырьком, круто загнутым вниз, уверенно засмеялся.

— Сразу видно — не здешние. Здешние привычны. А лететь нам осталось всего десять минут. Потерпите, гражданочка, немного. — Летчик запустил руку в карман и дал Ларисе Никитичне две таблетки. — Это аэрончик. Театральных конфеток у нас давать некому, так я угощаю непривычных аэрончиком. Не бойтесь, примите — будете проситься, чтоб еще покатали…

Когда нескончаемые, как вечность, десять минут наконец истекли и самолет приземлился в аэропорту, Лариса Никитична первой выскочила из него — ничего не могло быть лучше прохладного вечернего воздуха, густого, синего, пусть даже немного с примесью бензиновых паров, и земли, твердой земли под ногами.

Сосед вынес чемодан и авоську с яблоками, вызвался доставить их на остановку такси.

— Мне лететь дальше, до Москвы, — сказала она, ощущая кожей поток воздуха, прохладный и чистый, идущий, наверное, от речки или озера, и повернулась к нему лицом.

— Тогда мы с вами попутчики. А билет у вас есть?

— Нет.

— У меня тоже. Пойдемте к кассам?

— Дайте мне еще минутку, — взмолилась она. — Хочу надышаться вволю. Еще немножко… Как хорошо.. Ну, хорошего понемножку. Я понесу яблоки…

В зале ожидания, огромном, переполненном пассажирами, сосед нашел свободное место для нее, ушел и вскоре вернулся с кофе в граненом стакане и сувенирной бутылочкой коньяку. Он заставил ее выпить немного коньяку, и тошнота прошла, оставалась лишь слабость, как после жестокого гриппа, да резко, ощутимо забилась на виске жилка. Лариса Никитична узнала, что спутника зовут Виктором Ивановичем, он инженер, проектирует заводские трубы и поэтому назвался трубачом. Они разговорились; Лариса Никитична окончательно пришла в себя, она почувствовала себя как-то уютно и покойно, далеко от мыслей о Михаиле Викентьевиче и Аделаиде Марковне, будто перенеслась в иной мир, приветливый и добрый, в котором все, даже мелочи, приобретало, а может, обнажало свой истинный смысл.

— Очередь занята, я, пожалуй, пойду, — сказал Виктор Иванович.

Когда он ушел, Лариса Никитична посмотрела в зеркало, ужаснулась: страшна она, страшна; сказалось все: и полет на этой этажерке, и то, что у нее дома не было времени привести себя в порядок, и неоновое освещение, которое она ненавидела за то, что придает лицам синюшность, убивает что-то привычное в облике людей, может быть, как раз живое, и она торопливо, словно боясь не успеть, стала пудрить лицо, стараясь скрыть синеву под глазами, и красить почему-то вздрагивающие губы.

Виктор Иванович взял билеты и вернулся, купив несколько шоколадных зайцев. Она встретила его приветливой улыбкой, и он мог заметить, если бы только захотел, что она успокоилась, выглядит теперь несравненно лучше. Она нравилась мужчинам, это было приятно, как и приятно чувствовать власть над ними; настроилась относиться к Виктору Ивановичу снисходительно, иронически-шутливо, потому что он, слегка опьянев от знакомства с молодой женщиной, не нашел ничего лучшего, как притащить кучу шоколадных зайцев. Видимо, он был одним из тех вечных командированных, оторванных от семьи, избалованных вынужденной холостяцкой жизнью, которые в глазах таких же временно бездомных женщин стараются показаться солидными, удачливыми, щедрыми, слегка таинственными — одним словом, настоящими мужчинами, каждый на свой манер. В повседневной жизни, на работе и дома, все они были наверняка обыкновенными работниками и мужьями.

Однако Лариса Никитична ошиблась. Виктор Иванович стал рассказывать о своей дочурке, которой он и купил зайцев, потому что в Москве магазины будут наверняка закрыты.

— Недавно мой приятель привез ей из Индии маленькую обезьянку, вот такую, — показал Виктор Иванович и продолжал, улыбаясь: — Что они делали, если бы вы видели! Светлана несколько дней не ходила в сад, а обезьянка… Свалила телефон, разбила часы, занавески оборвала, а потом ей понравилось раскачиваться на люстре. Пришлось отдать в уголок Дурова. Теперь Светлана ходит туда с бабушкой или со мной, когда у меня есть время. И, знаете, эта обезьянка, ее зовут Чики, ждет Светлану…

«Вот бы такую обезьянку Михаилу Викентьевичу», — подумала Лариса Никитична, представила на миг шум, визг, звон стекла, раскачивающуюся Чики на люстре, и это показалось ей настолько смешным, что она рассмеялась до слез, широко раскрывая глаза, боясь, как бы не поплыла тушь с ресниц.

— Извините, Виктор Иванович, я сегодня совершенно ненормальная…

Потом они вышли из душного, шумного зала ожидания. Вечер был теплый, но веяло прохладой, — наверно, где-то вблизи была все-таки вода. Бесшумно садились и, натужно ревя и свистя двигателями, взлетали самолеты, мигали яркими красными огнями. Лариса Никитична и Виктор Иванович прохаживались по скверику, пили воду из автомата, любовались огромной клумбой на площади и говорили о всевозможных вещах, о чем могут говорить двое случайно встретившихся людей, знающих, что через час или два расстанутся и, возможно, больше никогда не встретятся. Оказалось, они были в одно время студентами — Виктор Иванович даже бывал на их факультетских капустниках. Они ходили на каток в парк Горького, ездили кататься на лыжах в Подрезково и на Планерную, купались на Левобережной. И теперь жили в Москве рядом — она в высотном доме на Котельнической набережной, он — на Таганке.

«А ведь мы могли встретиться раньше, — с грустью думала Лариса Никитична. — Вполне могли… Хорошие люди почему-то всегда появляются не вовремя. А вдруг рядом со мной идет тот самый единственный, мой человек, с которым мне суждено было счастье? — спросила она себя неожиданно. — Между нами — сколько стоит всего… Михаил Викентьевич — не мой, чей-то, чужой. В самом-то деле, вдруг этот милый Виктор Иванович тот самый человек, о существовании которого я знала еще девчонкой, знала, что он есть где-то, а потом ждала, ждала?..»

— Мы ездим в одних автобусах и троллейбусах и не знаем друг друга, — сказал Виктор Иванович. Она была уверена, что он сейчас чувствует то же самое, что и она. — Когда ездишь в одно и то же время на работу, кажется: знаешь водителей, многих пассажиров, запоминаешь даже, кто на какой остановке садится, выходит… Увидишь знакомое лицо после этого — и ломаешь голову: кто это, знакомый, с ним нужно поздороваться, или это один из примелькавшихся пассажиров? А ведь я не знаю толком соседей по площадке, кто они, где работают, счастливы или несчастны, может быть, за крупнопанельными стенами каждый день события, достойные Шекспира, или же совершенно никчемное, растительное существование? И как бывает неприятно, когда звонят какие-то женщины-общественницы и говорят, что в таком-то подъезде кто-то умер и нужно дать на венок. Не считают даже нужным объяснить, кто умер, заранее уверены, что ты его не знал, оптимально взывают к оптимальному состраданию…

«Что он говорит? Ведь не о том, что думает и чувствует сейчас? Почему? А может, мне кажется, что он должен говорить другое? Дались ему эти старухи-общественницы…»

— Бывает, встретишь человека и — будто сто лет знакома с ним, — сказала она. — Я знаю вас давным-давно…

— И становится скучно?

— Иногда, иногда, — лукаво ответила она, воздав ему за общественниц.

— Я больше не буду, — пошутил он.

— Мне с вами интересно, но я думаю, какое грустное это дело — строить заводские трубы. Когда вы назвались трубачом, я подумала, что вы из какого-нибудь оркестра, — усмехнулась она и минуту помолчала. — Вы обиделись? Что вы, Виктор Иванович! Вы как маленький, честное слово. Я люблю иронизировать, не обращайте на это внимания. Ну, я плохая, плохая — и тоже больше не буду, — сказала она, чувствуя, как поднимается у нее в душе волна нежности, просыпается что-то материнское к нему.

С этим чувством она вошла в самолет. Пока набирали высоту и молчали, она подумала о том, что ему, наверное, хотелось выговориться, освободиться от всего передуманного и пережитого. Может быть, ему это сделать не с кем, он обрадовался такой возможности, а она стала язвить. Он не пригласил ее на вальс после капустника, а она так любила вальс, не подлетел к ней на коньках в парке Горького, не вытащил ее из сугроба, когда она зарывалась носом в снег в Подрезково. Теперь им ничего не оставалось, как выговориться, успеть сказать хоть маленькую частичку того, что могло быть сказано. Нечаянное знакомство, не имеющее никакого продолжения…

Она отодвинула занавеску, посмотрела в темный круг иллюминатора, прикрывшись рукой от света. Луна, такая яркая, что не видно было звезд, залила светом облака, плывущие внизу и похожие на голубые горы. Самолет, распластавшись, повис над ними, казался недвижимым, и только из двигателя на крыле вырывалось едва заметное синее пламя, настолько прозрачное, что это было уже не пламя, а свечение.

— Господи, как красиво, — вздохнула Лариса Никитична.

Виктор Иванович, соглашаясь с ней, кивнул головой. Подложив ладонь под щеку, Лариса Никитична устроилась поудобнее в кресле и смотрела на него.

— О чем вы сейчас думаете? — спросила она.

Он как-то криво улыбнулся, и от этого у него будто еще больше заострился подбородок.

— Трудно сказать…

— А все же? Или вы теперь боитесь быть скучным?

— Нисколько. Я ведь не брал обязательство развлекать вас.

— Все-таки вы на меня обиделись, Виктор. А женщинам надо прощать…

Он ничего не ответил.

— Так о чем вы все-таки думали, если не секрет?

— Пожалуй, скажу, — решился Виктор Иванович и привстал на кресле, чтобы повернуться к ней. — Не могу объяснить почему, но я весь вечер думаю об одной и той же мысли Толстого. В эту командировку я вечерами перечитывал «Анну Каренину», и меня потрясла одна мысль, в самом конце… Хотите — верьте, хотите — нет, но это так, черт побери. От нее так просто не отвяжешься — нет! У Толстого сказано, что жизнь имеет несомненный смысл добра, который я властен вложить в нее. Властен, понимаете? Не «могу», и не «хочу», и не «должен», а именно — «властен». Всего несколько слов — и в них все самое важное. Вдумайтесь только в эту толстовскую формулу: несомненный смысл добра. Не-сом-нен-ный… Боже мой!..

У него говорило все лицо — глаза, морщины, губы, широкие кустистые брови, взлетавшие вверх, когда он удивлялся тому, о чем говорил сам. Можно было закрыть уши, так ей казалось, и по мимике, быстрой и выразительной, догадываться о содержании сказанного. Слушать Виктора Ивановича было интересно — он говорил не лениво, не поучая, не изрекая истины, а рассуждал, это были именно рассуждения, спор с самим собой, увлеченный и по-юношески азартный.

— Вы писали стихи, — сказала она убежденно. — Не отказывайтесь.

— Не отказываюсь. Только кто их не писал…

— Извините, что я вас все время спрашиваю. Женщины ведь любопытны, — улыбнулась она и, отважившись, спросила: — Вы счастливы?

Виктор Иванович ответил не сразу.

— На этот вопрос ответить ой как нелегко.

— А в житейском смысле?

— Я не понимаю вас.

— Господи! — воскликнула Лариса Никитична. — Я нахалка, каюсь, но как вам живется, кто у вас жена, какая она…

— У меня нет жены.

— Развелись?

— Нет, она погибла, — ответил он и снова помолчал. — Нелепо: в горах пошла зачерпнуть воды, наклонилась, поскользнулась, упала в речку. На моих глазах… И я ничего не мог сделать. Бывает, и так уходят жены. Она была не новичком в горах, мы каждый отпуск проводили в них. Конечно, нелепость…

— Это ужасно, — тихо сказала Лариса Никитична и, продолжая думать о себе, добавила: — А жили вы с ней наверняка хорошо…

— Неплохо.

— Так всегда, если люди хорошо живут…

— Значит, вы живете плохо?

— Нет, почему же. Мирно, спокойно, в горы не ходим. И ни за что не пойдем. Что там интересного? Самые высокие горы, которые мы покорили, — это Ленинские горы. К чему нам иные? Любимая наша гора — «Казбек» у Никитских ворот. В этом подвале можно потерять жену, но лучше все-таки найти любовницу. Вот так мы живем, и только так, Виктор Иванович…

— И у нас ребенок, семья, кухня, гастроном, универмаги и универсамы и, конечно, «Казбек», в котором можно потерять мужа, но лучше все-таки найти любовника? — в ее тоне продолжал он.

— Приблизительно так. Кроме ребенка, его нет, и любовника, которого тоже нет. Я отсталая, старомодная. — Она засмеялась, и свой смех показался ей неестественным и пошлым, а потом вдруг с предельной откровенностью сказала: — Мы ведь не живем, а боремся. Жизнь — вообще-то борьба, но когда семейная жизнь — борьба, согласитесь, это ничего не имеет общего со счастьем. Да, впрочем, нельзя семейные дрязги называть борьбой… Простите, я поступаю скверно, когда показываю это белье, но чувствую, вы можете меня понять. Я так же, в сущности, одинока, как и вы, родственные души… Муж не пьет, он воспитанный человек — своеобразно, правда; преподает в институте, скоро защитит диссертацию. По анкете вроде бы все хорошо, но по душе, по душе, дорогой Виктор Иванович, страшно!

— Да вы просто не любите друг друга, вот и все. Или у вас излишне высокие критерии, а это, иными словами, неуживчивый характер…

— А как же быть с несомненным смыслом добра без высоких критериев? Как?

Они не заметили, как самолет заходил на посадку, и теперь он, приземлившись, упруго гасил скорость на посадочной полосе. Во Внукове моросил дождь, глухо погромыхивало небо. Накрывшись плащом, они побежали в здание аэропорта получать вещи Ларисы Никитичны.

— Виктор Иванович, а где мои яблоки? — спросила Лариса Никитична, доставая из чемодана плащ.

— Лежат они, наверное, спокойненько в зале ожидания или на скамейке, — помните, мы воду пили?

— Это вы виноваты. Заговорили меня, а я рот разинула.

— Может, вернемся?

— Если уж возвращаться, Виктор Иванович, так хотя бы лет на шесть назад.

В Москву они ехали в такси вместе с пожилыми супругами и молчали. Справа от нее сидел Виктор Иванович, а слева — супруг, раздражавший ее запахом дешевого одеколона и нафталина, разговорами с вернувшейся с юга женой о неожиданно испортившейся погоде в Москве, о том, как он получил телеграмму, как ехал во Внуково, боясь опоздать. «А ведь я не права, — подумала она, поймав себя на том, что относится к супругам с предубеждением. — Они рады встрече, может быть, скучали друг без друга. Нам нужно было взять другое такси. Пусть бы поворковали старички. Мы им мешаем, едем и молчим, а выйти нельзя — неуважительно к ним. Интересно, согласился бы Виктор Иванович выйти, предложи я ему? Михаил Викентьевич удивился бы: зачем? С ним ничего непредвиденного не случается и не может случиться. Неужели и Виктор Иванович спросит: зачем?»

Она повернулась к нему и тихо спросила:

— Вы бы согласились сейчас выйти и взять другую машину?

— С удовольствием, но…

— Спасибо, — прервала она. — Но нельзя, неприлично, правда?

— Конечно.

Дождь сек ветровое стекло, струйки воды на нем, к удивлению Ларисы Никитичны, не сбегали вниз, а поднимались вверх, дробя в себе свет встречных машин. Она представила, как вот такая бы машина осветила их на обочине, мокрых, взбалмошных и счастливых. Они садятся в свободное такси, останавливаются на Котельнической, и она, испытывая головокружительную и сладкую высоту, как на краю пропасти, приглашает Виктора Ивановича к себе. Дома она ставит на стол бутылку коньяка, наливает в рюмки из дорогого заграничного хрусталя… Из них никогда и никто еще не пил. Аделаида Марковна подарила их к свадьбе, а ей давно хочется какую-нибудь из них разбить. Ведь мастер делал их для того, чтобы пить из них, а не только восхищаться ими. Вот она выпивает и — рюмку вдребезги. Пусть из двенадцати останется одиннадцать, пусть в чем-то нарушится заведенный порядок в ее жизни… А потом она скажет ему: «Сегодня мне показалось, что ты тот самый единственный мой человек, которого я жду вот уже столько лет. Я почувствовала: ты догадался, о чем я думала, и говорил, говорил, о господи, о чем ты только не говорил, но думал совсем о другом. Ошиблась? Вот видишь, нет, не ошиблась.

Мы сейчас в квартире одни. Но что бы ни произошло между нами, мы должны остаться людьми. Ты знаешь, когда люди остаются людьми, а когда становятся животными. Я ведь не знаю, дорогой Виктор Иванович, что такое любовь. Меня муж не любит, у него какая-то пошлая связь с одной из наших аспиранток. Я не ревную, мне в принципе безразлично, но надоело замечать: если он возвращается поздно, то так старательно поджимает припухшие губы. И надоело съеживаться, когда он здесь (она подойдет к постели и брезгливо поморщится) ложится рядом со мной, а от него пахнет духами аспирантки Розы…

Мне хочется быть счастливой; какая разница — для этого нужна вечность или мгновение, но каждый человек должен расцвести, ведь даже папоротник цветет в ночь под Ивана Купалу.

А теперь вы должны уйти, Виктор Иванович».

«Вы сумасшедшая, Лариса», — скажет он; слова эти нужно будет принять за проявление нежности, потому что подобные ему не способны говорить что-либо ласковое, они лишь чувствуют, а когда хотят сказать что-нибудь приятное женщине, кажется, что они грубят или начинают ругаться.

И он уйдет, будет потом вспоминать эту странную исповедь, начнет звонить, добиваться встречи, а она станет отказывать и согласится лишь тогда, когда он потеряет всякую надежду. Она будет мучить его и себя, сомневаться, страдать, потому что без всего этого не бывает настоящего счастья, настоящего чувства. Должно же все это иметь цену…

— Вам на Котельнической куда? — спросил шофер.

— К высотному, — сказала Лариса Никитична.

Уже были видны красные огни ее дома, справа, в стеклянной шашлычной, сидели люди, матово блеснула Яуза, зажатая набережной, и машина остановилась. Виктор Иванович вышел, чтобы она могла выбраться; водитель как-то слишком быстро управился с багажником, поставил чемодан на асфальт.

— Всего вам доброго, Лариса, — сказал Виктор Иванович и сел в машину.

— Счастливо и вам, Виктор, — ответила она.

Он закрыл дверцу, у него была еще возможность остаться; он мог бы пройтись до Таганки пешком; если не остаться, так хотя бы попросить телефон; она стояла, неуверенно подняв руку, чтобы помахать ему; таксист медлил; она еще стояла и молчала — мужчинам принадлежит первый шаг; ей показалось, что Виктор Иванович расплачивается с шофером, а потом вдруг машина сорвалась с места, и через несколько секунд ее огни смешались с огнями десятков других машин.

Может, и хорошо, что мы так расстались, думала впоследствии Лариса Никитична, вспоминая маленький, неустойчивый тот самолет, летний вечер, Виктора Ивановича, безусловно порядочного и очень доброго человека, и себя — взбудораженную предчувствием внутренней раскрепощенности, блеснувшей надеждой подняться над однообразным, серым, даже жалким существованием. Ей было стыдно, когда она вспоминала свои мысли, свое поведение. Все неестественным и фальшивым было у нее: и голос, и смех, и улыбки, и мысли, особенно мысли — неуравновешенные, неподвластные и импульсивные. «Ничего особенного не произошло, — успокаивала она себя, — встретился интересный мужчина, а я не очень-то красиво себя повела; ну, ладно, бог с ним, с некрасивым моим поведением, все это не имеет, никакого продолжения…»

Однако продолжение было. Теперь она в свободное время прогуливалась не по набережной, а приходила на многолюдную, бестолковую Таганскую площадь. Потом она привыкла ходить сюда в продовольственные магазины, хотя у них есть гастроном и булочная, есть и кинотеатр «Иллюзион», но стала предпочитать «Таганский». Иногда сидела в скверике с книгой, не читала ее, смотрела на детишек, их родителей и ловила себя на том, что каждая девочка кажется ей Светланой, дочерью Виктора Ивановича.

В сентябре началась долгая, с частыми дождями московская осень. Скверик опустел, стал голым и неуютным, а Виктора Ивановича нигде не было. Он мог уехать в какую-нибудь командировку, может, никуда не уезжал, в Москве рассчитывать на случайную встречу глупо, а она именно на нее и рассчитывала. Ей было радостно надеяться на что-то, волновал сам процесс ожидания, она не задумывалась над тем, что произойдет, если в один прекрасный день наконец встретит Виктора Ивановича.

Михаила Викентьевича она никогда не ждала, он почему-то всегда был недалеко. Если он задерживался где-то, ждала его по-иному — ничего волнующего и тревожного не было, только накапливалось раздражение, вспоминались неприятности, обиды и недоразумения. Ей и в голову не приходило, что с ним может произойти что-то из ряда вон выходящее, к примеру болезнь, или он попадет в автомобильную катастрофу, вообще в какую-либо историю. С ним ничего непредвиденного не случалось.

Незадолго до Октябрьских праздников у Михаила Викентьевича появилась возможность уехать за границу на несколько месяцев. Он встречался с нужными людьми, звонил, напоминал, и стало ясно, что своего добьется, у него на такие дела настоящий талант, — будет все обставлено так, что никому и в голову не придет послать в зарубежную командировку кого-то другого, кроме Михаила Викентьевича Коралиса. Пусть уезжает, думала она, может быть, наступит потом перелом, ведь иногда супруги по своей воле расстаются на некоторое время, убегают от недоразумений, мелочей быта, надеются в одиночку понять друг друга. Впрочем, понимания хватало, не было взаимопонимания, хотелось отдохнуть…

Пятого ноября разыгралась настоящая январская метель. Из окна высотного дома были видны курящиеся снегом крыши домов, непогода приглушила звуки города, и от этого в квартире будто загустела тишина. В такие дни острее чувствовалось одиночество, угнетала несобранность семейной жизни, ее пустота. Лариса Никитична позвонила Ане, но ее не оказалось ни дома, ни на работе.

Тогда она поехала в институтский читальный зал просмотреть последние журналы, убить там время, которое оставалось до лекций. Пролистав их, она пошла с неожиданным для себя самой желанием на торжественное собрание и осталась после него в актовом зале, когда начались танцы. Михаил Викентьевич обрадовался, что она не спешит домой, предложил ей развлечься с молодежью, а сам ушел на какую-то деловую, как он выразился, встречу.

Две молоденькие девушки, в коротеньких, модных или еще школьных платьицах, уступили ей место, но она осталась стоять недалеко от входа и, глядя на студенческое веселье, завидовала этим первокурсницам, пустившимся в какой-то бесшабашный пляс под оглушительную музыку, пожалела о своем преподавательском звании и вдруг подумала о том, что она старше этих девчушек на целых десять лет, а это больше, чем половина их жизни. Когда она училась на первом курсе, они были первоклашками…

Ее пригласили на вальс. Пригласил пятикурсник Федюнин, довольно способный парень и не в меру безалаберный. Она слышала, что недавно по его сценарию телевидение сделало короткометражный фильм, который на каком-то конкурсе получил диплом. Танцевал он превосходно, она кружилась легко, едва касаясь паркета, и удивлялась, что у нее так хорошо получается. Потом Федюнин, не обращая внимания на возражения, пригласил на летку-енку. Этот бесхитростный танец ей нравился, она вместе со всеми выкрикивала «раз, два, туфли надень-ка», а Федюнин кричал громче всех. Ларисе Никитичне неожиданно показалось, что он очень похож на Виктора Ивановича — те же широкие брови, такое же подчеркнуто мужское лицо, правда, нет седины, а вспомнила, что Аня, если речь шла о ребятах, всегда дурачась, спрашивала: «А у него брови есть?»

В дверях стоял Михаил Викентьевич и как-то странно улыбался. Он был возбужден, глаза у него блестели — только что выпил, решила она.

По дороге домой он напряженно молчал, назревала ссора, но Михаил Викентьевич пока сдерживался.

Уже дома, раздеваясь, он сказал, отчетливо выговаривая каждое слово:

— Между прочим, Федюнина не раз видели в обществе одной дамы, которая помогала ему пробивать фильм.

— Что ты хочешь этим сказать?

— То, что этой дамой была Аня. Надеюсь, ты через полтора месяца вспомнишь летку-енку, когда будешь принимать зачет у Федюнина? Должен тебе сказать, что этот херувимчик пользуется у женщин успехом…

Лариса Никитична рассмеялась.

— Сейчас ты напомнил мне Каренина, когда он изрекает: «Анна, я должен предостеречь тебя». Но самое смешное, что я не Анна Каренина, а какой из тебя Каренин? И затем, — она почувствовала, что теряет над собой контроль, но дала себе волю, — и затем, когда ты наконец расстанешься с гнуснейшей привычкой говорить о людях гадости? Аня была редактором его фильма, а потом, она одинокая женщина, черт возьми, и что здесь дурного? И не тебе судить о них. Ты на это не имеешь никакого морального права…

— Любопытно, почему же?

— Потому что ты Каренин с аспиранткой Розой.

— Это клевета…

— Нет, не клевета. Ты передай ей мой совет пользоваться хотя бы разными духами. Ты пропах, понимаешь, пропах ими…

Дальше говорить она не могла и закрылась на кухне. «Нет, нет, так больше жить нельзя», — твердила Лариса Никитична, потирая ладонями виски и закрывая уши, когда Михаил Викентьевич что-то начинал ей доказывать через дверь. Она снова, в который раз, стала вспоминать день за днем свою семейную жизнь, но не могла припомнить, когда она впервые увидела его. И всегда в такие минуты перед глазами всплывала свадьба. Она — невеста, растерявшаяся в свадебной колготе, стеснявшаяся всеобщего внимания. И счастливый Михаил Викентьевич, женившийся почти вопреки желанию Аделаиды Марковны. Он действительно тогда был счастлив. А потом? Было, было хорошее, но больше плохого, больше; но когда она увидела его впервые, как случилось, что их судьбы сошлись, — она не помнила, словно Михаил Викентьевич всегда находился рядом, словно самого первого дня и не было.

Когда она вышла из кухни, Михаил Викентьевич уже спал. Он уснул, не выключая телевизора, тот шумел, потому что программа закончилась, и на экране была рябь, похожая на застывшие в воздухе хлопья снега. Она разобрала кресло-кровать, так нередко делал Михаил Викентьевич, возвращаясь поздно, и, когда засыпала, в полудреме вспомнила Виктора Ивановича, и ей пришло в голову, как его можно найти. Ведь он же, сдавая обезьянку Чики в уголок Дурова, наверняка оставил свой адрес…

Утром эта мысль вернулась к ней. И она поехала.

Не доезжая одну остановку до площади Коммуны, она вышла из троллейбуса и увидела старинный особняк, огороженный высоким забором двор, в котором было неправдоподобно тихо. Касса была закрыта. Уголок начинал работать с одиннадцати, она приехала на полчаса раньше. Нужно было ждать.

Шел мокрый снег, почти дождь, и она, чтобы не ходить по снежной каше, пошла в сквер, где было повыше и посуше. Под голыми деревьями было уютнее, чем на тротуаре. Прохаживаясь под ними, Лариса Никитична размышляла о том, что будет потом, когда она узнает адрес Виктора Ивановича: «Здравствуйте, Виктор Иванович, вот и я, — иронизировала она над собой. — Вы не помните ту дурочку, которая летела с вами, а? Так это я…» Она хотела уже отказаться от своего намерения, но затем раздумала. Сегодня я не буду звонить ему, решила она, но адрес пусть будет у меня: сегодня еще можно не звонить и не ходить к нему, но что будет завтра, Лариса Никитична не знала и знать еще не очень хотела.

ПРИВЕТ ОТ ШИШКИНА

1

В это сухое и безветренное июньское утро Пармен Парменович Шишкин трудовой день начал как обычно, с осмотра нового корпуса производственного объединения, двора, неказистых подсобок, натыканных по его углам. Подсобки были давней болью Шишкина, они и питали сокровенную хозяйственную мечту: сломать все к чертовой матери, пока само не загорелось. Было время, когда он, завхоз, заведующий складом, экспедитор, столяр и плотник объединения, гордился каждым из этих строений, потому что вышли они из-под его топора и молотка; но с тех пор, как построили трехэтажный корпус-красавец из белого силикатного кирпича, с окнами во всю длину здания, с виду настоящий заводской цех, у Шишкина возникла стойкая нелюбовь к заслуженным развалюхам, и он именовал их теперь не иначе как гадюшниками.

— Надо все сломать, оставить только старый корпус, где склад. Он кирпичный. А остальное, боюсь, в один прекрасный день пыхнет, — говорил он не раз директору Ивану Петровичу Иванову, по давней дружбе просто Ванюшке Иванову.

— А не жалко? — спрашивал Ванюшка Иванов и сжимал губы.

По губам Пармен Парменович, как у иных в глазах, мог прочитать многое. У директора не было глаз, вместо них чернела сплошная повязка, губы у него тоже были перепаханы миной, каждая будто бы из нескольких частей. В общем-то Ванюшка Иванов лицом — страшен, но уже много лет все, что нужно, держал в голове, и это всегда удивляло Шишкина. Как-никак — производство, семьдесят человек, и что ни человек, то история…

— Конечно, жалко, Ванюшка, ну а если пыхнет? Одна ведь бумага…

— Не пыхало раньше. И не пыхнет еще. Подожди, Пармен, вот разбогатеем…

«Скупердяй чертов», — ругался он. Прижимистость Ванюшки объяснялась легко. С нуля начинал он это заведение, всю жизнь сюда вложил, свою и его, Шишкина. Как тут шиковать и как не пожалеть, если первую хибарку строили из того, что кто достал, а как достал — того не спрашивал Ванюшка. Он в то время диктовал Пармену Парменовичу письма во все адреса, в которых доказывал, какое нужное это дело для слепых, — погибнут в пьянстве и нищенстве молодые, в расцвете лет люди, потерявшие зрение в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками. Они всегда писали так, употребляя громкие и понятные всем слова, чтобы не подумали о них, как о какой-то шайке-лейке, и подписывались, указывая воинские звания, боевые награды, ранения. Пармен Парменович ставил свою подпись последним: «Шишкин Пармен Парменович, ст. серж., орд. Славы тр. ст., Красной Звезды, две м. «За отвагу», три ранения» и в скобках «зрячий, без пр. ноги».

Тогда было отчаянно трудно, так трудно, что Ванюшка и сейчас, столько лет спустя, в чем-нибудь шикануть боится!

Осмотрев хозяйство, Пармен Парменович направился, а точнее — постучал не своей, протезной ногой по бетонной дорожке в склад, где у него размещалась конторка. Пересекая двор, наперерез ему шел парень лет восемнадцати, в кедах и джинсах, в клетчатой рубашке с закатанными рукавами и с рюкзаком за плечами. За воротами стояла девица такого же облачения. «Что за туристы в нашем монастыре», — удивился Шишкин и перестал стучать, поджидая гостя.

Парень поздоровался, внимательно приглядывался к нему, в чем-то сомневаясь. Шишкину показалось, что он парня где-то видел, ему помнились широко и раскосо поставленные ногайские глаза, овал лица тоже был знаком, и посадка головы, и эти тонкие, раздувающиеся крылья носа.

— Не вы — Пармен Парменович Шишкин?

— Он самый. Ну…

— Я к вам. Валентин Самвелов, Дарьи Михайловны сын…

— Постой, парень, какой Дарьи Михайловны? — спросил Шишкин, хотя тот молчал, присматривался — какое впечатление произвели его слова. — Даши?! Ну-ну… Даши, значит, сынок. Вот это привет Шишкину, вот так болеро… Жива она, здорова? И отец, выходит, значит, Борис Петрович, если не ошибаюсь? И он жив?

— Жива-здорова. И отец тоже.

— Ас чего ты ко мне пожаловал?

— Нужно поговорить…

— Так ведь, парень, у меня работа. Не могу я сейчас рассусоливать. Да и о чем говорить?.. («Теперь ясно, какой камень в мою реку бросили. Круги пошли, да еще какие круги…») Вон оно как все было! — воскликнул Шишкин и поморщился, как от внезапной боли.

— Я должен знать, Пармен Парменович, как это произошло. Завтра я по путевке уезжаю на КамАЗ. Родители не знают, они думают, в институт поступать буду. А я после того, что узнал, с ним жить не могу…

— Какой принципиальный, — сказал Шишкин, и было трудно понять, одобряет он поступок Валентина или подсмеивается над ним. — Придется повременить, парень, до пяти часов. Подожди меня возле ворот, закончу работать — поговорим…

2

«Вот это привет Шишкину, вот так болеро», — повторил он любимое свое выражение, сидя в конторке склада и перелопачивая бесцельно ворох служебных бумажек. «Какой из меня работник сегодня, Ванюшка? Прости», — подумал он, сгоряча сгреб накладные в ящик стола, а лотом успокоился, вернул их на место, придвинул к себе счеты с замусоленными до черноты костяшками и стал гонять их по прогнувшимся проволокам, высчитывая, кому и сколько сегодня отправить папок-скоросшивателей, разного калибра картонных коробок, пакетов, конвертов больших и белых — для важных бумаг, и маленьких конвертиков, в два спичечных коробка, которые на родственном «по слепому делу» предприятии — оптико-механическом заводе — шли на упаковку линз.

И обстоятельно, с толком и расстановкой, как, впрочем, все делал в жизни, вспоминал события давней давности…

Начинались они в тот самый день, когда демобилизованный Пармен Парменович оказался на родной станции. Он спрыгнул с подножки вагона, неловко, на поврежденную в конце войны ногу, но упасть ему не дали. Шишкин боялся приехать в пустой разрушенный город, а народ пер навстречу, ломился в вагоны, кричал и ругался. Дел много, народ победил, он спешит, философски рассуждал Шишкин и стал вытаскивать из толчеи чемоданы, в которых вез не воздух, но и не трофейное барахло, а в основном инструмент — шерхебели, стамески, рубанки, фуганок, мелочь разную вроде плашек, сверл, метчиков, все из хорошей, золингеновской, хвалили ребята, и не легкой стали.

Выбравшись из толпы, он погоревал у вокзала, от которого осталось полторы стены с пустыми, черными глазницами окон. Непривычно и больно было видеть за ними развалины на месте дымных и грохочущих цехов паровозоремонтного завода, покореженные фермы переходного моста от вокзала к поселку паровозоремонтников, потерявшему за войну все свои этажи.

Раньше у него на этой станции было жилье, жена Таиска. Он прожил с ней так мало, что не успел обзавестись детьми, а ее уже не было в живых. Во время бомбежки Таиску тяжело ранило, потом, как писали соседи, по дороге в больницу она умерла. Больше никакой родни у него не водилось, он мог ехать куда угодно — в какие только места не приглашали однополчане, но вернулся на свою станцию, полагая, что у каждого человека должно быть на земле родное место, куда он должен всегда возвращаться, где можно было бы пристроить не только свое тело, но и душу. К тому же, наслушавшись немало историй, в которых люди, считавшиеся погибшими, счастливым образом оказывались живыми и находили родных, он втайне надеялся, что, может, настанет и его черед, может, соседи ошиблись…

Из всех станционных построек уцелел туалет, наверное, цель была невелика и не имела особого стратегического значения, да кирпичная будка со старинной глазурованной табличкой «кипятокъ». Здесь Шишкин прощался с Таиской. Она проводила его до военкомата, попрощалась и пошла на работу, дежурить по станции. Вечером, когда их эшелон, выйдя из тупика, остановился перед вокзалом, Шишкин увидел ее на этом месте и обрадовался так, будто не виделись они много лет.

— Я знала, что увижу тебя сегодня, — сказала она. — Это плохо: прощаться дважды. Это уже навсегда…

— Таиска…

Она молчала, глаза у нее были сухие, она и в военкомате не плакала.

— Поезжай, — она взялась за язычок колокола, помедлила и ударила отрывисто. — Поезжай… Только береги себя. Пармен, береги. Я буду ждать тебя…

Резко и требовательно закричал паровоз. Шишкин схватил ее побледневшее лицо, она отпрянула и сказала почти с обидой:

— Что же ты глаза целуешь, глупый, дай наглядеться на тебя…

Шишкин прыгнул на подножку, обернулся — Таиска бежала за эшелоном, зажав фуражку с красным верхом в руке, и смотрела на него…

Ему то ли послышалось, то ли въявь кто-то крикнул: привет Шишкину! Это вот — привет Шишкину — неотступно следовало за ним, и, пожалуй, было бы непривычно, если бы разные друзья-приятели перестали так приветствовать его; да и сам он прибегал к нему, удивляясь чему-нибудь, или попадая в сложные житейские переплеты, или расставаясь с человеком, делом, своими задумками. Позже к «привету» приклеилось «болеро», и, хотя он толком не знал, что это такое, но поскольку оно пристало к нему, помогало в чем-то, он не спешил расстаться с ним.

А тогда, на станции, оноглядывался по сторонам, но кто кричал, не определил. Пятьсот-веселый поезд (как тогда многие назывались поезда) уже набирал ход. Сорвав с головы фуражку, он помахал всем, кто ехал в вагонах, повис на подножках, устроился на буферах или облюбовал крышу, чтобы кричавший, если был такой, не подумал: перестал Пармен Шишкин признавать своих.

Пятьсот-веселый убыл, на станции стало просторно, и Шишкин с радостью увидел на самом ее краю желтую двухэтажную казарму, где у них с Таиской была комната. Когда он подошел ближе, ему показалось, что возле третьего окна на втором этаже сушится цветастое платье. «Таиска?!» — обожгло его, и он прибавил шагу, а потом, припадая на раненую ногу, стал срываться на бег, отчего золингеновские изделия ходуном заходили в чемоданных утробах.

Наконец он достиг подъезда, бросил трофеи внизу и ринулся наверх, толкнул дверь. Что-то звякнуло, должно быть соскочивший крючок, и Шишкин оказался посреди комнаты. За ширмой, закрывавшей печку, кто-то был — он явственно слышал, как всплеснули там водой.

— Таиска! — заорал он и отдернул ширму.

И даже когда Шишкин понял, что перед ним не Таиска, а незнакомая женщина, напуганная его вторжением и криком, сдвинуться с места не смог — ударила по ногам расслабляющая дрожь. Женщина была полураздета, мыла голову, в мокрых волосах ее таяла мыльная пена. Она первой пришла в себя и спросила:

— Так и будем стоять?

И задернула ширму. Он опустился на подвернувшийся стул, ослабил ворот гимнастерки, закурил, окинул взглядом огромный фикус в углу, кровать, комод, кухонный стол под давно потерявшей рисунки клеенкой, стулья и табуретки, которые смастерил перед самой войной, но не успел покрасить. Над комодом висела Таискина фуражка с красным верхом.

Он поднял глаза — с большой карточки, не совсем удачно подрисованной фотографом, грустно глядела на него она сама. «Здравствуй, Таисья Денисовна, вот я и вернулся», — мысленно обратился он к ней, хотел извиниться за то, что жив, а ее уже нет, сказать, что война есть война, и главное дело на ней, с какой стороны ни посмотришь, — все-таки убивать и самому при этом постараться не быть убитым. Кому-то везет, а иному судьба скажет: привет Шишкину… Но он не обратился к ней с таким, несправедливым в сущности оправданием, — и так все было ясно.

— Вы Пармен Парменович? — спросила женщина.

— Так точно.

— Вот и вино, — Даша поставила на стол темную бутылку с горлышком, залитым сургучом. — Мы так хотели в День Победы по капельке из нее выпить.

Он поднял голову, и Даша увидела в его глазах нечто такое, что отвела взгляд в сторону, а потом сказала неожиданно:

— У меня тоже погибли все. Муж — на фронте, а родителей — немцы…

Ему стало стыдно, что он, здоровенный мужик, раскис. Он принес чемоданы, развязал рюкзак, вывалил на стол консервные банки, рафинад, сухари, извлек откуда-то фляжку со спиртом и предложил:

— Выпьем за них.

Они пили за его возвращение, за Таиску, мужа и родителей Даши, за то, чтобы не было больше войны. Потом пили еще, он молчал, молчала и Даша, пили, каждый думая о своем.

Это было тягостно, и Даша начала рассказывать, как жили они в войну. Из ее рассказа он понял, что она работала учительницей, директором школы на станции, затем ее перевели в районо. Глядя на нее, он думал, что вот она — молодая, красивая, грамотная — тоже одинока и несчастна. Своих возможностей он никогда не переоценивал, что и говорить, неровня ей был по всем статьям: и грамотешки маловато, и внешность неподходящая — волосы конопляные, из нечесаной матерки, говаривала Таиска, не нос, а курносище, с детских лет лупится, а нога — сорок шестого размера, сам с обувью извелся и старшин на войне замучил. Нет, не переоценивал, хотя Таиска, запуская пальцы в его копну, суеверно вспоминала примету: два вихра — две жены…

Когда он допил спирт, Даша не выставила Таискину бутылку, и он оценил это. Он поблагодарил ее за угощение и стал стлать шинель на полу. Даша запротестовала: ему нужно выспаться с дороги как следует, в конце концов он приехал домой. Она здесь теперь гостья, может уйти к знакомым или к своим сотрудникам домой.

— Не понять тут, кто у кого в гостях, — сказал Шишкин и растянулся на шинели, заснув сразу, по-солдатски быстро и бережливо.

3

У него начались вольные дни. Вставал поздно, долго брился, надраивал награды и шел бесцельно бродить по улицам, надеясь встретить кого-нибудь из знакомых. После двух таких выходов стал стесняться своего праздного вида, занялся ремонтом домашнего скарба, покрасил наконец стулья и табуретки, починил дверь, застеклил окно, поджидал за работой Дашу. Она приходила не каждый день, ночевала в каком-то общежитии или просилась к своим сотрудникам, а может, оставалась в колхозах, куда ее направляли уполномоченной. Но все-таки приходила, извинялась за беспокойство, тем более что он затеял ремонт, и говорила каждый раз, что начальство никак не может решить, куда ее поселить. Он прекратил домашние работы — ему хотелось, чтобы она приходила каждый день.

И в то же время он понимал: поступает скверно, не успел как следует дома погоревать о несчастной своей жене, а в мыслях уже другая баба. Он нашел очевидцев бомбежки станции, узнал, что Таиску ранило, когда бомба попала в то крыло здания, где располагались дежурные. Пошел туда, постоял над развалинами, представляя, как рушатся стены и потолок, как вытаскивают ее из-под обломков, наверное, уже беспамятную, пережил такое бессилие, какое бывает только во сне. На кладбище он нашел братскую могилу погибших в ту бомбежку — невзрачный столбик со звездой из расслоившейся под дождями фанеры над холмиком, готовым в скором времени сравняться с землей. Здесь, на кладбище, он дал себе слово поставить ограду, приличное надгробие на могиле жены и вечных теперь ее товарищей-спутников, почувствовал сильно, с болью в душе, какой он одинокий, скверный и бесполезный человек.

С этим настроением он забрел в привокзальную чайную, взял бутылку водки и стал быстро, безо всякой радости, хмелеть. Пусть земля будет тебе пухом, Таиска, мысленно произносил он одни и те же слова на скромной и запоздавшей панихиде, просил не винить его, что не сразу, не в первый же день пришел к ней, что приглянулась ему другая.

К столику подставил стул тощий парень в железнодорожной форме. Лицо его, совсем еще мальчишеское, стремительные серые глаза, обычно называемые кошачьими, были знакомы. Парень загадочно улыбался, ждал.

— Нет, друг, прости, знаю тебя, а вспомнить не могу.

— Воронеж забыл? Ну…

— Фу-ты, елки зеленые, — старший лейтенант Строев! — воскликнул Шишкин. — Как не помнить! В армейской форме признал бы сразу…

— Я видел тебя еще в тот день, когда ты приехал. И кричал: привет Шишкину! Я на дрезине ехал на узловую. Слышал?

— Конечно, слышал. А что не признал — неудобно, черт возьми. Однополчане же…

— Брось, Шишкин. Это я обязан ребят из вашей роты помнить. Помнишь, тащили меня километра три, а снег — по пояс? Ваш Сашка Слепнев нашел меня. Это ты-то помнишь?

— Еще бы.

— Значит, я вашей роте в твоем лице пол-литра должен!

— Мы не за пол-литра тащили тебя, не за пол-литра воевали…

— Да ты что, Шишкин, шуток не понимаешь? Это же ежику ясно.

— Извини, старшой, — смягчился Шишкин. — Я вот к жене ходил сегодня. Поминаю. Праздник, так сказать, в кругу семьи. А Саша Слепнев полег…

Он разлил остатки водки. Строев взял еще бутылку, и Шишкин, окончательно захмелев, начал рассказывать, какая у него была добрая душа — жена Таиска. Потом разговор пошел о фронтовых знакомых. Строев после ранения в плечо был демобилизован. Шишкин перечислял общих знакомых, доживших до Победы, тех, кто был ранен или убит.

— А ты, Пармен, присмотрел работу или еще гуляешь? — спросил Строев.

Шишкин молчал.

— Иди ко мне, — убеждал его Строев. — Я начальствую над строительно-монтажным поездом. Хочешь мастером на ремонте путей?

Он опять промолчал.

— Ну, старшим мастером…

— Чудак-человеку я за должностью не гонюсь, мне работу по мне надо. А что я в путейском деле смыслю?

— Получил предложение? Значит, получил…

— Никто мне ничего, командир, не предлагал. Стану на учет в горкоме и пойду в литейку, на паровозоремонтный. Я ведь модельщик.

— У меня литейного цеха нет, Пармен. Но люди позарез нужны. Особенно такие, как ты, мастеровой народ. Я тебя на любую работу возьму, только дай знать. Завяжи узелок…

Несколько дней спустя он, крепко поразмыслив, решился работать у Строева столяром и вместе с ним выбирал место под мастерскую.

— Здесь? — спросил Строев, топнув ногой.

Прежде чем согласиться, Шишкин внимательно осмотрелся. Недалеко от вокзала, рядом с бывшим сквериком, где уцелело несколько кленов, буйно разрослись лебеда и репейник. От перрона это место ограждалось забором — никто из чужих не будет шастать, здесь можно и сушить материал, благо солнечная сторона.

Строев ушел, а он сел на камень, прилетевший в этот закуток при бомбежке, свернул цигарку и начал прикидывать, как лучше соорудить мастерскую.

Потом он наслаждался приятностью дня: было солнечно и тепло, с луга, зеленевшего между станцией и городом, повевало бодрящей свежестью. Он размышлял о том, не напрасно ли принял предложение Строева, может быть, пока не поздно, стоит еще вернуться на паровозоремонтный, подождать, пока пустят в ход литейку. Очень уж непонятным и несерьезным казалось ему хозяйство Строева, напоминавшее больше цыганский табор, нежели солидную организацию. Размещалось оно в приспособленных под жилье вагонах, разукрашенных разноцветными, весело трепетавшими постирушками, потому что жила в них не только зеленая молодежь, но и семейные, и вдовые с ребятней.

Строевцы, как называло себя население вагонов, имея в виду фамилию начальника или род своих занятий, а возможно, совпадение того а другого, должны были расширить станцию, проложить второй путь до узловой, Это было знакомо Строеву и его людям, кочевавшим уже третий год от станции к станции. Строева заботило другое — им поручили восстановить здание вокзала, а для этого требовались каменщики, плотники, столяры, штукатуры, причем местные, потому что вагоны и так переполнены жильцами. К нему никто не шел — чего-чего, а работы в городе хватало.

Шишкин понимал, что через год-другой все это будет сделано, поезд пойдет дальше. Жить на колесах он не собирался, после войны ему хотелось жизни основательной и, главное, — твердой уверенности в ней. Однако Строеву отказать не смог, а по правде — не столько ему, сколько себе — в желании поработать на восстановлении вокзала. «Там ведь каждая дверь — не просто дверь, а уникальная вещь. Я видел проект, пока его еще не утвердили, но построишь такое здание — всю жизнь будешь гордиться. Будешь ходить мимо и гордиться», — говорил ему Строев, а у Шишкина возникла тогда мысль — поставить тем самым памятник Таиске.

Он бросил под каблук окурок, подошел к тому месту, которое облюбовал под столб, снял ремень и, поплевав на ладони, взял лопату. «Начали», — скомандовал он себе, вгоняя ее в неподатливый пристанционный грунт. Закончив яму, он направился к теплушкам, где утром видел длинные шпалы под путевые стрелки, выбрал одну из них, на которой поменьше было вонючей пропитки, и поволок на стройку. Ставил первый столб, выверял его на вертикальность, засыпал яму и трамбовал землю он не без торжественного настроения. Все-таки от этого столба он начинал возводить не только времянку под столярную мастерскую, а, выходило — брала свой исток его новая, мирная жизнь.

4

Даша не появлялась в казарме на краю станции уже неделю. Если ей дали комнату, рассуждал Шишкин, она взяла бы вещи. А не случилось с ней что-нибудь? Потом подумал: что может случиться, не война ведь. Правда, пошаливает всякая шпана, но, если бы что-нибудь такое, он давно бы узнал. То, что он так встревожился, было для него ново и непонятно. Все-таки она нравилась ему, и он желал, чтобы начальники, от которых зависит ее дело с комнатой, не особенно спешили.

Среди ночи он вскрикнул — снилось, будто немец сверху на него кидает бомбы. Он даже видел лицо пилота в очках, его тонкогубую, резиновую улыбку, когда Шишкин не мог сдвинуться с места, чтобы прыгнуть в свежую воронку с сизоватым дымком на дне. «Что ж ты, гад, делаешь, ведь все уже кончилось!» — кричал Шишкин.

Наяву же за окном грохотал товарный поезд. «Экая муть плетется и плетется», — с облегчением подумал он и потянулся к стулу, на который на ночь клал кисет с табаком.

— Не спится, Пармен Парменович? — услышал он голос Даши.

— Да снится всякое тут…

— Я в командировке была, а вы все время спали на полу? Конечно, там приснится что угодно.

Товарный прошел, стало слышно, как шумит тополь перед казармой. На потолке ползали тени его ветвей. Шишкин не стал сворачивать цигарку: одна канитель, да и курить при Даше, среди ночи, неучтиво. Он отвернулся к стене, укрылся шинелью с головой и попытался уснуть.

Прогрохотал еще один товарняк, и снова все утихло. Даша молчала, но он почувствовал — она готовится что-то сказать. Затем, словно сюда его приглашали, подкатил к казарме маневровый и, посвистывая, стал катать туда-сюда вагоны. Было хорошо слышно, как ругаются между собой стрелочники или составители. Он снова потянулся к кисету, и в этот момент ему почудилось, что Даша всхлипнула. Приподнял голову — точно, уткнулась в подушку.

Он не знал, как все произойдет, но знал, что у ночи этой предопределен исход. Привет Шишкину. Будет выпита Таискина бутылка — прости, Таисья Денисовна, живому ведь — о живом, и быть может, ве́щей окажется твоя примета: два вихра — две жены…

5

Ночь эта была.

Но после нее ничего существенного в жизни Шишкина не произошло. Даша стала приходить совсем редко, как правило, поздно, когда он уже спал.

— Хороший ты человек, Пармен, — как-то сказала она ему. — Добрый, хозяйственный, не записной пьяница, одним словом, положительный. Но вот не любим друг друга. Не вздумай убеждать, что это не так. Знаю: так это, так… С одиночества потянулись друг к другу, живые ведь… У меня тогда день рождения был, и никто — ни одна живая душа не вспомнила об этом. Может, потом и любовь придет или привычка, а пока пусть будет так, как есть.

— Пусть будет так, — согласился Шишкин, подумав, что она права.

Мастерская вышла на славу. Снаружи он обшил ее горбылем, изнутри стены и потолок одранковал, обмазал глиной вперемешку с соломой, настлал пол, сложил печку — любой мороз не страшен. И крышу поставил двускатную, шалашиком, а не плоскую, с которой здесь, на станции, это сооружение проезжие люди могли принять наверняка не за мастерскую, да еще злились бы, что стоит оно за перронной оградой.

Окна выходили на восток и запад — зимой не будет холодно, а летом — жарко. Верстак он расположил возле западного окна — в нем виднелся город на холме, полыхала над ним вечерами сочная осенняя заря. А на печке булькала клееварка, распространяя приятный — на вкус любителя, конечно, — запах столярного клея.

Дорвавшись до работы, по которой давно истосковалась душа, Шишкин шаркал рубанком, сколачивал молотком нехитрую, но добротную мебель строевцам: табуретки, столики, шкафчики, и напевал один и тот же куплет, приставший к нему неизвестно когда, но прочно, будто навсегда. Само срывалось под стук: «Артиллеристы! Сталин дал приказ: артиллеристы, зовет Отчизна нас! Из сотни тысяч батарей, за слезы наших матерей, за нашу Родину — огонь, огонь, огонь!»

Так в хлопотах Шишкин не заметил, как отполыхали осенние зори, задождило, посерели короткие дни.

Иногда заходил Строев, садился поближе к теплу, грел над печкой бескровные интеллигентские руки, говорил о делах, о вокзале, проект которого вот-вот должны утвердить — да все не утверждали. Однажды он зашел необычно мрачный, озябший, в задубевшем под дождем плаще. Пристроился к печке поврежденным под Воронежем плечом и долго наслаждался теплом, ахая.

— Лучше меня живешь, Шишкин, — сказал он.

— Так ведь ты начальник, Анатолий Иванович. А хороший начальник — он всегда плохо живет. Думать приходится не о себе одном…

— Философ, — усмехнулся Строев. — То-то и оно — думать не о себе одном. А у тебя на погоду ногу ломит? Ноет она у тебя, болит или как?

— Бывает, и ноет, и ломит, когда как, — уклончиво ответил он, теряясь в догадках, куда клонит Строев.

— Тепло у тебя, спокойно. Женой какой обзавелся, умеешь все-таки устраиваться, дьявол!

— Никакая она мне не жена, Анатолий Иванович.

Строев не поверил, пригрозил пальцем, мол, так мы тебе и поверили, а потом, прищурившись, посмотрел на него и спросил:

— А не захотел ли ты здесь, Пармен, как говорится, пересидеть горячие дни борьбы за коммунизм, а? Не стать ли тебе у нас комиссаром?

Под этим взглядом Шишкину стало не по себе. Никто и никогда в жизни не считал его сачком, никогда и нигде он не сачковал, так что за такие слова в пору можно было и обидеться. Он догадался, о каком комиссарстве идет речь — парторга поезда перевели на какую-то другую работу, понял, что от него требуется сегодня большее, нежели сколачивание мебели строевцам, и подумал не без сожаления, что житью в столярке — привет…

— У меня, Анатолий Иванович, ведь и семилетки нет. Неполных шесть классов, можно считать, пять…

— Не умеешь кривить душой, не получается это у тебя. И не учись. Ты фронтовик, а не шкура какая-то. Не мне тебе объяснять. А насчет протоколов — Варя Дубинина будет писать. Она грамотная женщина, поможем, о чем речь… Короче: сегодня вечерам собрание. И пойдешь бригадиром на прокладку пути.

— Я? — удивился Шишкин. — Не согласен. Какой из меня бригадир? Лучше тогда рабочим.

— Ну иди рабочим, к Варе Дубининой, — равнодушно сказал Строев.

6

Теперь, много лет спустя, плохо помнил свою работу на путях, наверное, потому, что не любил ее и не смог полюбить. Нужно было идти, и он пошел. Он научился укладывать шпалы, таскать и равнять рельсы под командой Вари Дубининой, кричавшей на всю округу: «Иии — раз! Иии — два! Иии — раз! Иии — два!» Научился с трех ударов вгонять костыль, сверлить и резать рельсы и радоваться каждому десятку метров восстановленного пути. Эти метры ложились на старое полотно, которое проходило через низину с лугом, через ольховую рощу, заснувшую в облаке промозглого тумана, поднималось на подъем, на песчаные бугры, а затем ровно и прямо, как стрела на карте, разрезало вековой бор, тянувшийся на полтора десятка километров, до разъезда Буерачного.

Сейчас проехаться до Буерачного — душа поет. Едет Пармен Парменович за грибами в конце лета, на рыбалку под выходной, стучит электричка в чистом, нарядном сосновом лесу, — и не верится, что здесь в послевоенную пору голодные строевцы, в основном женщины, шпала к шпале, рельс к рельсу проложили линию.

И всякий раз вспоминается ему бедовая Варя Дубинина, с огрубевшей на ветру кожей и оттого похожая на мужика. Она ругалась матом с подопечными, мастерами, начальником поезда, курила махру.

— Ты бы, Варвара, перестала гнуть-то, — сказал ей как-то Шишкин.

— А с ними, чертями полосатыми, иначе нельзя. Буду я перед ними сопли распускать, — отмахнулась она.

— Прекрати, Варвара. Поставлю вопрос…

— Слушай, парень, — оборвала она его, — я на фронте воспитанная. Так что ты меня на бюро не бери — я не то видывала, мать-перемать… А не по нраву у нас — катись к…

Однажды Варя выгнала из теплушки какого-то начальника. Женщины после работы устроили погром насекомым, и когда начальник открыл дверь и застыл на пороге, не понимая, что происходит, Варя подошла к нему, повернула лицом в обратную сторону и с матерком вытолкнула вон. Конечно, начальник мог принять это за шутку и не обидеться, но он обиделся и вызвал к себе Шишкина.

Пармен Парменович, предчувствуя что-то неладное, вошел в теплушку Строева и увидел приехавшего, — сидел за столом начальник поезда, перед ним лежала форменная фуражка, а сам он, в расстегнутом кожаном пальто, слушал Строева, который, стоя перед ним навытяжку, оправдывался.

— Вот и парторг, да? — приехавший, не глядя на Шишкина, зло забарабанил пальцами по столу, рывком поднялся и стал прохаживаться по клетушке строевского кабинета, задевая стоявших кожаной полой. — Должен вам доложить, уважаемые товарищи, — плохо. Работы идут медленно, Мы побывали с товарищем Строевым на Буерачном. Мостостроители в ближайшие месяцы сдадут мост, а вам остается уложить около десяти километров пути. На это вам потребуется при таких черепашьих темпах сколько, а?! К тому же с нового года нужно приступать к строительству вокзала. А потом, что это за порядок, что это за нравы в ваших вагонах?! Меня, представителя политотдела отделения дороги, какая-то баба обложила матом, вытолкнула в спину. Грязь, антисанитария, весь эшелон в пеленках! А наглядной агитации нет, живете как беженцы. Оформите поезд наконец! Кто это должен вам подсказывать, товарищ Строев, товарищ, Шишкин?

Шишкин, пользуясь моментом, когда начальник отошел к двери и стоял к ним спиной, тронул Строева за руку и спросил взглядом: кто это? Тот махнул рукой — потом, мол…

А это был Борис Петрович Самвелов. Вечером, после того как он ушел, Строев и Шишкин составляли проект новых обязательств. Самвелов дал команду проложить до нового года сверх плана километр пути и написать о почине письмо товарищу Сталину… Не ленятся строевцы, хотел возразить Шишкин, жилы рвут, как саперы, бабы работают, только бы лишний рельс уложить, но не возразил: раз Самвелов начальник, его дело — ругать…

— Утром соберем народ и примем, — сказал Строев. — Самвелов пообещал приехать, значит, приедет, я знаю. Да и не километр, а километр семьсот тридцать один метр нужно, чтоб дойти до моста… А письмо, Пармен, по твоей части. Возьми любую газету: посмотри, как там пишут…

Придя домой, Шишкин обложился газетами и стал выискивать в них подходящие абзацы. Затем на свой страх и риск выдрал из какой-то Дашиной тетради двойной лист и приступил к переписыванию. Писал он огрызком химического карандаша, который то и дело слюнявил для выразительности почерка. Он не хотел бы, чтобы за этим занятием застала его Даша — неловко даже говорить: он, Шишкин, пишет письмо Сталину!.. Строевцы поймут: Самвелов требует. Разве Даша поймет? Может, и не засмеется открыто, в глаза, но подумает: захотел Пармен Шишкин тоже славы, вступил в переписку с самим товарищем Сталиным… Мало у того забот, что ли? Ну, ладно, печатают в газетах о больших заводах, так их вся страна знает, а здесь что? Задрипанный какой-то поезд, а туда же… Нет, и не думал Шишкин отправлять письмо в Москву, считая, что оно, конечно, для подъема духа строевцам — нелишне, но всерьез беспокоить товарища Сталина посланием — этого он и в мыслях не держал… Утром, когда Шишкин показал письмо Самвелову, тот похвалил:

— Вот видите, как хорошо вы написали: взвесив свои возможности. То-то и оно — возможности, они всегда есть. По стилю бы немного надо пройтись, но это потом. А теперь пойдемте к народу…

Сверхплановый тот километр и еще семьсот тридцать один метр строевцы проложили. Было холодно и голодно, у Шишкина в последние дни перед Новым годом распухли ноги — он с трудом надевал и стаскивал валенки. После Нового года он не вышел на работу, лежал дома. Даша получила комнату, забрала вещи.

Потом неожиданно навестил Самвелов в сопровождении Строева. Он прохаживался по комнате, как и тогда, в конторе, скрипел кожаным пальто, интересовался делами, здоровьем.

— Одна нога отошла, Борис Петрович, а вот другая не хочет. Раненая она у меня, а доктор пока ничего определенного не говорит.

— Значит, хороший доктор, если ничего не говорит. Им вообще меньше верить надо…

Самвелов остановился возле комода, стал просматривать старые газеты, повернулся вдруг круто, и Шишкин впервые увидел, что у него большие голубоватые глаза с необычно темными зрачками.

— А это — что? — спросил он, показывая письмо, которое писал Шишкин. — Значит, вы не отправили его тогда? Ну, знаете, я затрудняюсь даже, как это квалифицировать. Вы за это ответите, Шишкин! Вы, Строев, будете свидетелем, подтвердите, где я его нашел…

Самвелов не задерживался больше, а Строев, повернувшись уже в дверях, покачал головой: эх ты, Пармен, Пармен…

7

Очнулся он, почувствовав, что куда-то лежа едет. Мелькнуло лицо молоденькой девушки — под белой косынкой внимательные, немигающие глаза… Положили на что-то твердое. Над ним — огромная люстра с несколькими десятками лампочек, от них — сухой жар. Рядом заговорили люди, но смысла слов их он не улавливал и боялся, что это сон.

— Жив, солдат? — Над ним наклонилось мужское лицо в белой маске.

— Жив.

— И еще хочешь жить? — с сильным кавказским акцентом спросило лицо.

— Хочу.

— Если хочешь, будешь жить, дорогой. Сколько тебе лет?

— Полных? Двадцать семь.

— А сколько раз тебя штопали?

— Три раза.

— Дело знакомое?

— Знакомое.

— Тогда считай: раз, два, три…

Он стал считать лампочки. Начал от самой верхней, дошел по ходу часовой стрелки до лампочки с надтреснутым стеклянным оконцем. Это была девятая. «Считаешь?» — донесся голос врача. Шишкин угукнул в ответ, осилил еще то ли пять, то ли семь, сбился со счета, вернулся к девятой. А потом люстра стала матовой и медленно гасла, продолжая излучать сухой жар. Он хотел крикнуть: включите свет! и, может быть, крикнул, но уже не услышал своего голоса…

Это было уже в конце февраля. Старая рана открылась у него недели две спустя после того, как слушалось дело о письме. «Привет Шишкину «сказала» нога, — говорил ему в больнице Строев. — Выручила она тебя, Пармен. Выручило и то, что сделали мы путь до моста. Кто знает, как бы все обернулось… Ты тоже хорош… Дурья голова, сказал бы: на машинке перепечатали и отправил. И все. Посоветовался бы со мной, что ли… С такими делами шутки плохи. Но, Пармен, кто, кто сказал о том, что ты не отправил письмо? Заметил, что Самвелов искал его?» — «Не знаю, — ответил Шишкин. — Не ходи ко мне больше, Анатолий Иванович. Не ходи…» — «Ты думаешь, я сказал?» — «Нет, что ты… Для тебя так будет лучше. И на работу к тебе не вернусь. Рассчитай меня, пожалуйста; выйду из больницы — другим делом займусь. Встретился здесь старый дружок Ванюшка Иванов, помочь ему хочу. Задумал он собрать всех слепых и создать в городе артель. Села все надо объездить… Пропадают молодые ребята, побираются, пьют. Ему, бедолаге, тоже не повезло. Девятого мая сорок пятого года выпили они, праздновали Победу, а десятого — на мине рука дрогнула. Крым они разминировали… Помогу ему. Дядя у него работает в конторе утильсырья, коня дадут, подводу… И поеду с Ванюшкой Ивановым…»

И поехали они, получив трофейного коня и разболтанную телегу.

— Но-о, Оккупант, пошевеливай! Разъелся на наших овсах, еле двигаешь. У Гитлеряки, наверно, справно служил, а у нас — лень хвостом слепня согнать. Что ушами прядаешь? Форверст, скотина, форверст! Ага, знакомая речь? Двигай, Оккупант, до села рукой подать…

— Налетай, бабоньки, подешевело! Пуд тряпок — три тетрадки, кусок мыла. Полпуда — карандаш. Пищики, пищики, кому пищики? Тебе что, хлопче? Пугач? Полцентнера меди или алюминию, тонна железа. Стреляет как пушка… Иголка — пять кило тряпок… Чернильницы и чернильный порошок есть, а пилами не торгуем. Топоры есть. Пилы привезем, тетка, дай только срок… А есть у вас в селе воины, потерявшие зрение в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками? Показывай, хлопчик, дорогу. Пищики, пищики, кому пищики?..

8

«Дарья, она», — подумал Пармен Парменович. Он вспомнил теперь, что она ни разу не навестила его в больнице. Варя Дубинина носила ему узвар из сухих яблок и сахарной свеклы, а он ждал Дашу. Думал, что она не знает ничего, а потом, сказали ему, уехала в областной город. А она все знала… Неровня она ему, он всегда так считал, но было же что-то светлое в воспоминаниях о ней, согревало его доброе чувство ко всему тому, что было связано с Дашей.

Он догадывался теперь, зачем приехал молодой Самвелов, что жилось Даше с Самвеловым не сладко. Но не проснулось в нем жестокосердие, не закипело в душе чувство мести, он только жалел Дашу и проклинал себя за неосторожные слова, сказанные утром Валентину. Кто знает, как истолковал он их, и, быть может, в этот миг, обозлившись на весь белый свет, окончательно решился ехать на далекую стройку назло матери и считает себя чистым и принципиальным. И если это так, подумал Пармен Парменович, то он, против своей воли, отомстил Даше. Она не хотела сделать ему зла, он был уверен в этом, но причинила его, а он, не желая мстить ей за это, отомстил.

— Вот это привет от Шишкина, вот это болеро, — воскликнул Пармен Парменович и бросился к воротам.

Парня, конечно, возле них не оказалось. Был уже полдень, и Пармен Парменович заспешил в центр города, заглядывая по пути в душные в обеденную пору кафе и столовые, обошел все аллеи и укромные уголки городского парка, спустился по крутой деревянной лестнице вниз, к реке, прошелся дважды по горячему, слепящему глаза песку, всматривался в лица парней и не находил среди них Валентина. Пармен Парменович расстегнул потяжелевшую безрукавку и, подставляя грудь прибрежному ветерку, стал боком взбираться вверх по лестнице.

Он нашел его на автобусной станции. Валентин стоял с той девицей. Задрав головы, они изучали расписание и над чем-то смеялись. Девица при этом откидывала голову назад еще больше, поправляла волосы, падающие на глаза, заглядывала в лицо Валентину.

Пармен Парменович подошел к нему сзади, взял за локоть и, кивнув девице, спросил:

— Уже едешь?

— Вот и наш знакомый, — сказал ей Валентин и та, закусив губу, взглянула на Шишкина синими глазищами, но оставила их вдвоем, почувствовав, что при ней они не станут разговаривать.

— Знаешь что, парень, вот здесь наверху, — Шишкин показал на возвышающийся через дорогу дом с четырехугольными колоннами, — есть ресторация, там можно пива выпить. И поговорить. Идет?

Валентин заколебался, поглядывал, словно был привязанный, в сторону девушки, которая вышла из зала и прогуливалась теперь за сплошным, в полстены, окном, показывая шестеренку, нарисованную на спине футболки.

— Ну сходи, скажи ей, пусть подождет, — не выдержал Пармен Парменович и подтолкнул его за рукав к выходу. — Найдешь меня наверху…

На веранде Пармен Парменович выбрал место, куда хоть немного падала тень от колонны, заказал пива, обязательно холодного, и когда принесли бутылки, вмиг запотевшие в тепле, не дожидаясь, пока подадут чистые стаканы, из горлышка, на одном дыхании выпил одну из них и крякнул от удовольствия так, что посетители за другими столиками подозрительно посмотрели на него.

Зачем малому нужно все знать, думал он, подозревая здесь какой-то умысел. И без обиняков спросил об этом подошедшего Валентина, и когда тот, стесняясь, стал неестественно часто отпивать пиво, путано и не совсем понятно рассказывать о своей семье, о себе, Шишкин понял, что перед ним еще мальчик с соответствующими представлениями о жизни, хороший в общем-то парень, который хочет сразу и во многом разобраться. Из его рассказа стало ясно, что Даша и Самвелов жили не дружно, всю жизнь были неудачниками и обвиняли друг друга в этом. Самвелов работал вначале директором мебельной фабрики, потом начальником автобазы, затем в горкоммунхозе, пока наконец не сошелся с проходимцами из какой-то шарашкиной конторы и не попал под суд… Самвелов не раз при сыне попрекал Дашу, что, дескать, она сгубила жизнь Пармешке, а потом и ему, Самвелову. Она, мол, знала, когда говорила о письме, что ему несдобровать. Только сделала вид, что проговорилась! Сделала это, чтобы потом занять его комнату! Моими руками! В то время он, дескать, не мог молчать об этом. Ты и на следствии, когда он работал в коммунхозе, рассказала все, что знала. Как же — теперь он не нужен. А он вернулся…

— А что говорит мать?

— Она молчит! Я ее спрашиваю: «Мам, это правда, что говорит отец?» Она ответила: «Нет, а вообще — это не твоего ума дело».

— И ты решил уехать?

— Решил, — кивнул Валентин. — Старшая сестра, Ленка, она пять лет назад уехала в Ростов и ни разу домой не приезжала.

— Она там замуж вышла?

— Вышла.

— Ну вот видишь, — сказал Пармен Парменович, наливая пиво в стаканы. — Отец Ленке мешал выйти замуж. Скажи, пожалуйста, разве ей было приятно говорить женихам, что у нее отец сидел? Вот она и уехала от таких разговоров, они женихов отпугивают. И правильно сделала. Но ты тоже не хочешь жить с родителями. Почему?

— А как вы поступили бы на моем месте? — с обидой в голосе спросил Валентин и выпрямился, отодвинулся от стола.

— Ишь как наежачился. Пей пиво…

— Не хочу.

— Родителей, парень, никто не выбирает. Ты ведь ни при чем, что отец твой, мгм… А насчет того, что мать твоя хотела избавиться от меня и занять мою комнату, — это ложь. Он вдалбливает ей в голову, что она тоже виновата. И может вдолбить в конце концов… Она, конечно, виновата, но лишь в том, что по бабьей слабости проболталась о письме твоему папаше. Без всякого умысла она это сделала, верь мне. Я двадцать пять лет думал, что письмо тогда твой отец нашел случайно. И мысли никогда не было, что она в чем-то виновата. Я тогда свалял дурака, а время было суровое. Что было, то было, — все это наше и никуда от него не деться. Не виновата твоя мать передо мной, не было у нее в душе какой-нибудь подлинки, нет! И знаешь, почему я так считаю? Да вот пример… Когда меня жена провожала на фронт, то она купила бутылку вина, чтобы потом, после Победы, выпить со мной. Она погибла, а твоя мать несколько лет хранила бутылку, не зная меня, не зная, вернусь ли я домой. Призналась, правда, после, что в День Победы хотела со своими подругами понемножку из нее выпить… Ведь не тронула, а твоя мать потеряла на войне всю родню и, наверное, имела право… Пей пиво, парень… Ты не обижайся на меня, я побольше твоего на свете прожил и могу сказать… Не понравилось мне, что хочешь покинуть мать. Сегодня мать бросишь, парень, завтра… Ты поезжай на КамАЗ, это хорошее дело — соорудить в молодости что-нибудь весомое. Только матери скажи, и она поймет. Но не обижай ее этим, она ведь тебе мать. — Шишкин сделал паузу, выпил стакан пива. — Может, есть хочешь? Или спешишь к девчонке? Пригласи ее тоже. Чего ей прогуливаться там, внизу…

— Не хочу я есть, Пармен Парменович, — сказал Валентин и поднялся. — Спасибо вам. Я пойду…

— Иди. Не обижай мать. Договорились?

— Ладно. До свиданья…

— Будь здоров… Если удобно тебе будет, передай от меня привет. Скажи: привет от Шишкина, — Пармен Парменович при этом как-то непонятно усмехнулся.

Он видел, как Валентин сбежал по лестнице вниз, пересек, исчезая за автобусами, площадь перед автостанцией, подошел к девчонке и стал что-то рассказывать ей, поглядывая сюда. Потом девчонка вскинула руку и помахала Пармену Парменовичу, помахал и Валентин. Он ответил им и кивнул вдобавок, и они скрылись за стеклянной дверью, пошли, вероятно, брать билеты домой.

А на следующей неделе, возвращаясь с работы, Пармен Парменович увидел возле старой казармы, в беседке под тополями, незнакомую женщину. Когда она заметила его, то стала поправлять волосы, одергивать цветастое платье в огромных, в натуральную величину подсолнухах, и он по тому, как это женщина делала, догадался, что приехала Даша. Он на всю жизнь, не подозревая об этом, запомнил ее характерные жесты. Когда он подошел ближе, она поднялась, опустила руки. В ней ничего не осталось от прежней властности и неукротимости, перед ним стояла пополневшая и постаревшая женщина с пучками морщин вокруг рта, с сединой, которую уже не истребить никакими красителями, и в глазах он прочитал и благодарность, и мольбу о прощении. Он никогда не умел точно выразить словами при ней, что думал или чувствовал, и на этот раз задал вопрос, который вряд ли был уместен:

— Зачем ты, Даша, приехала?..

ЛУГ, УРОЧИЩЕ ЗМИЕВСКОЕ

1

За окраиной города, в котором я вырос, за железной дорогой есть луг, великолепный заливной луг, есть урочище Змиевское и болото, где растут ольха, бузина, калина, хмель, ежевика, папоротник по пояс… Места там низкие, сырые, и ольхи, или, по-украински, вильхы, так много, что и окраина наша — Вильшанивка, а мои родичи, все без исключения, если даже носят иную фамилию, — Вильшани. А поскольку их немало, то прозываются они, к примеру, так: Володька Вильшаный Василия Панькового. На первый взгляд вроде бы многовато накручено, но ведь проще и не сказать, если вести речь о Владимире Васильевиче, сыне Василия Пантелеевича. Меня там называют Сашком Андрия Вильшаного или Сашком Вильшаным бабки Ягоровны, чтобы не путать с Сашком Вильшаным Сергея Иванового…

А за урочищем — озера: Глубокое, Круглое, Кривое, лес дубовый и река Северский Донец. Не Северный, как многие считают и даже пишут, такого не было и нет, а Северский — по названию славянского племени северян. За Донцом — город с пятиглавым собором, в котором, по преданию, Петр Великий, спеша из Азова под Полтаву, в день своего рождения сам читал изюмцам псалтырь, и — пепельно-серая гора Кремянец, по-старинному Изюм-Курган. Если приглядеться к ней — седая она, обильно политая кровью, усеяна русскими косточками в недавние и давние времена. Есть на ней скромная металлическая доска с длинным списком советских частей и соединений, сражавшихся здесь в минувшей войне. Под горой, на забытой и почти исчезнувшей ныне речке Сальнице еще Владимир Мономах бивал половцев. Глядя на гору, прощались с Родиной 9 мая 1185 года, за восемь веков и полных шестьдесят лет до Дня Победы, ратники князя Игоря: «О русская земля, уже за шеломянем еси!..»

Три с половиной века назад поставили русские служивые люди на горе укрепление — Изюмский окоп. Со временем окоп стал городом-крепостью, центром казачьего затем гусарского полка. Два с половиной века изюмцы служили Отечеству, распевая походную песню: «Есть на Руси полки лихие, недаром слава их громка, но нет у матушки-России славней Изюмского полка». Упоминается в той песне пол-Европы, может, и больше, а заканчивается она не без гордости и собственного удивления: «И даже раз Париж смятенный в своих прославленных стенах видал твой доломан червонный и синий ментик в галунах». И вот у этих рубак, как свидетельствует Филарет, был священник с нашей фамилией, а у него, это уже семейное предание, была дочь, разумеется, красавица. Любил ее гусар, без венца, и кто знает, как все было, но ушел он в поход и погиб. Вот так наш род не поменял фамилию…

Многое можно рассказать о Кремянце, но всему свое время…

Сашко Андрия Вильшаного, или Сашко Вильшаный бабки Ягоровны, часто думает о том, что было, есть и будет за железной дорогой. В нем живет неудовлетворимая потребность побывать там, пройтись, непременно босиком и утром, по росному лугу, обойти заросшие камышами озера, побродить по урочищу и болоту, прогуляться к Донцу — в любую пору года постоять молча минуту-другую на сребреных его берегах. На лугу хочется упасть лицом в цветущий клевер, закрыть глаза, уйти на миг от всех забот, суетного и преходящего — пусть жужжат пчелы, пахнут травы, пусть только ощущается тепло, дыхание родной земли.

Там, за железной дорогой, пробуждается в душе самое лучшее, что у него есть; там, как ни в каком ином месте, остро чувствует причастность свою к родному краю, приходит к мысли, в которой убеждается не напряжением ума, а при одном виде зовущей зеленой стены Змиевского, двух диких груш посреди огромного луга, что великое благо для человека иметь то конкретное место на земле, которое можно прежде всего назвать родиной, — как и матерью только одну из всех матерей.

Всякий раз, когда выпадает счастье побывать за железной дорогой, он задумывается: почему все-таки зовут и зовут к себе эти места? Это что — крест на всю жизнь до деревянного супера: стремиться сюда, а потом, уезжая, вместо желанного спокойствия — тревога: когда, когда еще удастся приехать? Или научиться не бередить душу? Или почаще во сне переворачиваться на левый бок, потому что на правом видится Кремянец, Змиевское, луг?

С каждым годом в Змиевском труднее отыскать следы окопов, все мельче воронки от бомб. В тех воронках босоногая братва когда-то ловила корзинами рыбу — оставалась в них после разлива Донца. Все неприметнее и другие воронки: в урочище долго еще после войны ухали взрывы. У послевоенного детства игрушек не было, настоящее боевое оружие бывало в руках мальчишек ничуть не реже, чем у нынешних игрушечное. Того добра везде валялось, особенно весной, когда сходил снег, — бери не хочу. Конечно, не проходили мимо и пускали в дело, не задумываясь, — чего стоило каждой матери услышать, как что-то опять ахнуло за железной дорогой, когда сына нет дома… Еще и посмеивались над их не напрасными материнскими страхами: ну, паразит проклятый, подорвешься — не являйся домой…

На озерах Глубоком, Круглом, Кривом, где пиявок, черных и коричневых, всех мастей, тьма-тьмущая, мать, сестра, брат и он в те годы тайком от колхозного объездчика жали никому не нужный, кроме них, рогоз, таскали оттуда тяжеленные снопы домой: мать делала из него кошелки — для продажи. Получались они у нее на славу, прочные, вместительные и с виду приличные. Пожалуй, они могли и сейчас заинтересовать модниц, если бы в свое время ее сын не взял топор и не порубил верстак, на котором они плелись. В городе до сих пор помнят эти кошелки. Дает о них знать матери жестокий ревматизм, добытый на озерах, да и сын не забыл, как они плетутся.

А луг?

К зиме заливает его водой, образуется гигантский каток: от железнодорожной станции до Змиевского, от железной дороги до Донца. Когда лед чистый, молодой, в пятнышках вмерзшего воздуха, видно, как течет вода в подледных ручейках, шевеля старую траву. В эту пору нет ничего более захватывающего, желаннее и радостнее, чем помчаться на коньках или гонять до изнеможения шайбу.

Весной, в разлив, на лугу море, плавают эскадры плотов из обычных шпал, позаимствованных мальчишками на станции. А потом — смертельная тоска, когда они видят, что Донец входит в свои берега.

Проходит день или два после разлива, и луг уже зеленый, а спустя неделю — голубой. На опушках Змиевского цветут пролески, а здесь — кияшки. На лугу еще мокро, но люди идут сюда за этими цветами, плотно слепленными из круглых бутончиков, а потом ставят их на окнах своих хат.

Как называются эти цветы по-ученому, вряд ли кого здесь волнует. Кияшки — цветок не очень известный, и в этом он убедился, подарив однажды на свадьбе в Москве невесте букет. Было приятно, что никто из гостей их раньшеникогда не видел, а еще приятнее — встретиться с ними дней через десять в комнате молодых. Другие весенние цветы быстро завяли, а кияшки все еще сочно синели в вазе на столе, наполняя комнату ароматом, напоминающим запах ночной фиалки.

Лишь потом, порывшись в определителях, он с обидой на ботаников узнал, что кияшки у них именуются мускари, мышиным гиацинтом и даже гадючим луком.

В мае луг коричневый — поднялись на тонких стебельках тысячи и тысячи тюльпанов. Покачиваются они в задумчивости, разомлевшие под жарким уже солнцем, касаются друг друга, и кажется странным почему-то, что не стоит над лугом тихий перезвон.

К середине лета зацветает клевер, приезжает колхозный трактор с сенокосилкой, вжикают по краям луга косы в жилистых руках стариков — там из-за кочек технике не пройти. Подсыхает сено — луг пестреет бабьими сарафанами, а после сенокоса пасется на нем до глубокой осени колхозное стадо, и ничего здесь интересного не случается. Разве что уже зимой, по льду, придут сюда косули или лоси полакомиться забытым стожком сена.

Впрочем, так было. Было совсем недавно. Сейчас редко разливается Донец, выпивают его Харьков и Донбасс. Но скоро подойдет к Донцу днепровская вода, ее, быть может, станет вдоволь, — и тогда снова будут весенние разливы и снова после них зацветут на лугу исчезающие ныне кияшки и тюльпаны.

Луг этот удивительный. Не только своей былой красотой…

Если бы в камне или металле было принято отмечать заслуги наших полей, лесов, рек, гор, растений и животных за верную службу нам, службу бескорыстную и нечестолюбивую, то он, пожалуй, мог удостоиться такой чести. На памятнике том можно было сделать такую надпись: «За скороду 1947 года».

Есть, конечно, в определителях латинское название этому растению, похожему на черемшу, не сибирскую, широколистную, а кавказскую, с узкими стрелками-листьями. Здешним жителям достаточно услышать слово скорода, и вспоминается та последняя весна, и обязательно луг, и люди на нем, как стаи грачей. Они ходили полусогнувшись — нужно было рассмотреть ту травку. Ее жарили, варили и даже пекли с нею пироги, если, разумеется, можно назвать так печево из выжимок пивного солода вместо теста, так называемого молота, и скороды.

Тогда ее на лугу было очень много. Это-то и удивительно: вот уже более четверти века скорода на нем не растет. Сколько раз он весной ходил искать ее, пробовал на вкус разные травы, напоминающие хотя бы отдаленно дикий лук или чеснок, — нет, скорода больше не попадалась.

Пусть луг никогда не рождает ее, пусть в иных полях не будет необычного обилия сморчков — так случилось, говорят, весной того года в Воронежской области. Но неужели люди вырвали тогда скороду полностью, и неужели еще и таким образом способна служить нам родная земля?

2

Однажды, пробираясь в Змиевском сквозь заросли ольшаника, он забрел на болото. В осоке что-то зашуршало, взметнулось рыжим облачком вверх и уже с вершины молодой ольхи изумрудно сверкнуло глазами. Он постучал по стволу сухой палкой, и куница, прыгнув в куст папоротника, взлетела оттуда на следующее дерево. Пока он добирался по шатким кочкам до него, зверек повторил свой маневр. Так и шел он за куницей до середины болота, пока не наткнулся на шалаш.

Стоял он в самом неожиданном месте — там на каждом квадратном метре желтели лужицы ржавой болотной воды, которую пошевеливали выходящие наружу родники. Подойдя ближе, он понял, что шалаш поставлен на единственном сухом месте, где сравнительно твердый грунт. И выбор островка суши, и сам шалаш, с каркасом из тонкого соснячка, укрытый тремя слоями — сеном, хвоей и ольховыми ветками, а затем еще и добротно прошит железной проволокой, — говорили о том, что ставил его мастер своего дела.

Кто бы это мог быть? Колхозным пастухам ставить шалаш в таких труднодоступных дебрях незачем: болото для коров опасно. Он вспомнил, что после войны, говаривали, пошаливало в Змиевском жулье, но подумал: таких мастеров среди жулья никогда не было, к тому же современный разбойник ни за какие блага не залезет в это болото — он человек сугубо деловой, рациональный, привыкший к комфорту и предпочитает дачу и автомобиль разным шалашам, даже так виртуозно сработанным.

Перед входом лежал кусок старой овчины — чтобы не заползли змеи. Внутри никого не было.

Спустя несколько дней он снова пошел в урочище, завернул на болото, к шалашу, и увидел там костерок, парня и девушку в одинаковых серо-голубых джинсах с заклепками и нашлепками, в свитерах. «Так вот кто здесь: туристы», — подумал он и свернул в сторону.

— Эй, товарищ! — окликнул его парень.

Он остановился.

— Вас можно на минутку…

На таганке кипела вода. Девушка чистила рыбешек, а парень крошил охотничьим ножом картошку прямо в кипяток. У него уже начала отрастать редкая красноватая борода — здесь они, видимо, жили не меньше недели. Девушка перестала возиться с рыбой и посмотрела на гостя — если не враждебно, то, во всяком случае, настороженно. Потом она тыльной стороной ладони стукнула себя по лбу, расправляясь с комаром, и зашуршала снова ножом по окуню.

— Вы местный? — спросил парень, отходя от костра.

— Да.

— Нас интересует один человек. Он здесь часто ходит, пасет коров, траву на болоте косит. Оборванный весь такой…

— А-а, это Гаврюха, — усмехнулся он.

— Почему вы так усмехаетесь? — раздраженно спросила девушка, и он только теперь заметил, что лицо у нее покрыто комариными укусами. — Он, негодяй, по ночам здесь рубит деревья. А знаете, как в это время здесь звучат удары топора?

— Запасается Гаврюха дровами на зиму…

— Сегодня он на рассвете, — девушка кивнула в сторону парня, — пошел на рыбалку. Я поленилась. Вдруг слышу — треск… Выглянула — стоит этот Гаврюха, копна травы за спиной. Смотрит на меня. Я чуть не закричала! Он понял, что если еще сделает шаг, я закричу! Усмехнулся и пошел со своей копной туда, к железной дороге…

— Он что, того? — парень повертел ножом у виска.

— Вряд ли…

— Ну и тип, — сказал парень, покачав головой. — Нам один мужик рассказал о нем историю, я вам скажу! У этого Гаврюхи есть несколько собственных коров — сам факт в наше время странный… Коровы бродят по путям, разрушают насыпь. Потом — могут попасть под поезд, ну и обходчик запретил ему пасти коров возле железной дороги. Гаврюха пригрозил, но обходчик попался не из трусливых. И вот как-то утром, перед пассажирским поездом, положил кто-то на рельсы шпалу. Хорошо, что машинист заметил, успел остановить. Он даже как будто видел человека, который шел от линии к крайнему дому. А в нем живет Гаврюха. Не доказали — то ли дождь шел, то ли собаку не догадались вовремя пустить по следу, а обходчика того сняли…

— Это же какая-то фантастика! — не вытерпела девушка. — Как, почему в наше время не смогли доказать?! Ведь могли же погибнуть сотни людей!

— А вот так, — ответил он. — Наверно, никто по-настоящему не занимался…

Он оставил их в том же недоумении. Больше он их не видел, кто они — так и не узнал. Может быть, молодожены, решившие провести медовый месяц в таком оригинальном месте, может быть, это были влюбленные горожане, уставшие от сутолоки и шума, которые, начитавшись лирической прозы, решили последовать примеру тех двоих, скажем, из «Осени в дубовых лесах»: послушать в шалаше транзистор, чтобы в нем элегически бормотал контрабас, отыскивая во тьме свои контрапунктические ходы, блуждая в неразрешимости, чтобы, прислушиваясь к нему, жаловался на что-то саксофон, чтобы снова и снова забиралась в неистовые верха труба и чтобы рояль время от времени входил между ними со своими квинтовыми апокалипсическими аккордами; а тут судьба, подумать только, приготовила сюрприз — привыкать надо к полуночным ударам Гаврюхиного топора.

А вообще они были симпатичные ребята, эти беженцы-лирики, что-то было у них святое, даже хотя бы непредвиденное страдание от комаров. И встреча с ними помогала ему по-новому, как бы другими глазами посмотреть на Гаврюху. И тогда обнаружилось, что тот, как никто другой из знакомых, почти все время проводил за железной дорогой, на природе. Оказалось, что слитность с природой у Гаврюхи была полная — от ранней весны до поздней осени он пас коров; выводил он свое стадо на волю и зимой, чтобы оно лакомилось в кустах оставшейся с лета травой.

— Ну… куды… ты… Думаешь… я… за… тобой… буду… ходить… — всегда можно было услышать ленивый его голос в ольшанике.

Когда-то Гаврюха работал в котельном цехе, клепал паровозные котлы. Был у него там пудовый молот, прозванный котельщиками шутильником, и вот, отмахав им положенное число лет, он накачал богатырские бицепсы и бычью шею, в пятьдесят пять стал пенсионером. Когда он работал, никто и никогда не видел его празднично одетым — ходил постоянно в кургузом хлопчатобумажном костюме засаленного цвета, с обтрепанными рукавами и заплатами на коленях; он не пил и не курил, никто не знал его друзей или приятелей, — вероятнее всего, таковых не существовало.

А став пенсионером, Гаврюха зажил такой жизнью, о которой, видимо, долго мечтал, — развел коров, доил их на пастбище и там же пил молоко. Надоит котелок — выпьет, еще надоит… Приловчился носить на голове вместо кепки уголок бумажного мешка из-под цемента, перестал мыться, а поскольку таскал для коров жом со свеклопункта, приобрел такой густой запах, что продавщица в ближайшем магазине наотрез отказалась продавать ему даже хлеб — мол, здесь продукты, а ты, козел вонючий, заходишь сюда в таком виде…

Уехал от него сын в другой город, уехали и дочери, надеясь где-нибудь, подальше от такого отца, устроить свою судьбу. Осталась с ним лишь жена — еле живая старуха, с трудом передвигающаяся с помощью клюки.

И вдруг разнесся слух: Гаврюха сошел с ума. Пришел к больной старухе ее двоюродный брат, семидесятилетний Макар Митрич, а хозяин за топор: шуры-муры разводишь, я тебе покажу, как к моей жене ходить, я тебе сейчас голову отрублю. Макар Митрич вырвался из его лап, выскочил на улицу и с истошным криком «караул!» помчался по мере своих сил и возможностей к собственной хате.

Утром Макар Митрич шествовал по улице с палкой, на которую насадил молоток, и, показывая изобретение соседям, трусливо оглядывался — нет ли поблизости Гаврюхи с топором — и говорил:

— Тронет меня — решу. Вот так и решу, — и демонстрировал, взмахивая молотком с чудовищно длинной ручкой, как он это сделает, и грозно подергивал пушистыми желтыми усами. — Вот так и решу. Мне все равно помирать скоро…

Он знал, что его враг вчера весь день прохаживался с топором по своему двору — подойти к нему побоялась даже участковая врачиха, вызванная соседями, решившими, что он сошел с ума. Макар Митрич шел подавать на него в суд и надеялся, что его слова передадут будущему ответчику…

В день суда жители окраины повалили гурьбой в город, еще бы — предстоял такой концерт! Но Гаврюха не явился в суд, как и во второй раз, и в третий…

— Во подлец, — жаловался всем встречным обескураженный таким поворотом событий Макар Митрич. — Он думает, я на него, басурмана, управы не найду. Я найду! Ведь что это получается: его в суд требуют и требуют, а он — хоть бы хны… Как жить мне теперь, люди добрые? Ведь он наверняка после этого мне голову срубит. Нет, шалишь, я управу на тебя, дружок, найду… Шалишь!

Вероятно, весть о непреклонности Макара Митрича дошла до Гаврюхи, и он не решился дальше пренебрегать судебными повестками или же имел другие соображения — во всяком случае, ответчик отбыл на неопределенное время в гости к сыну. На такой же срок откладывался теперь и долгожданный всеми судебный процесс…

А месяца два спустя встретился он Макару Митричу, отощавший на городских харчах, слишком несущественных для него, но чистый и даже помолодевший. Макар Митрич оказался без палки с молотком, испугался, приготовился уже к мученической собственной гибели, но Гаврюха прошел мимо, даже на взглянув на него. Придя домой, Макар Митрич занемог, долго болел, а затем и скончался.

— Смотрите-ка, как дело обернулось, — рассказывал, подвыпив на похоронах, местный балагур и шутник Джинджилевский, по паспорту Ткаченко. — Я ведь Гаврюхе, увидев, что у него будка вот-вот лопнет, сказал: «Слышь, Гаврило, поговаривают все, что пенсии котельщикам давать будут теперь не с пятидесяти пяти, а с шестидесяти, на общих основаниях. Так что пошукай на всякий случай свой шутильник, придется постукать им годика три-четыре. Учти: у тебя же сейчас и перерыв в работе образовался… А он — решил умом тронуться… Известное дело, коров развел, а тут на работу снова»…

3

Как только подмерзло и выпал снег, нашего лирически настроенного героя потянуло за железную дорогу полюбоваться зимними сосенками. Захотелось взглянуть и на шалаш.

Ольховую рощу окутал фиолетовый туман — так всегда кажется в холодную пору, потому что у ольхи на зиму остаются такого цвета сережки. На болоте не везде подмерзло, под снегом, ненадежно похрустывала корка льда. Прыгая с кочки на кочку, он все-таки промочил валенки.

На краю болота ему показалось, что шалаш цел, но когда добрался до него и после опасных родников поднял голову — увидел лишь голый его скелет из соснового топорника. Валялись ольховые ветки и хвоя. Он догадался: это Гаврюха взял здесь лишь одну тощую вязанку сена для коров…

Впервые за железной дорогой он брел, не прислушиваясь к тишине Змиевского, не видя сосенок, стройных, как невесты, в снежных богатых нарядах. Перед глазами стоял скелет шалаша, он слышал, как семипудовое дитя природы разрушает его, как складывает шуршащее сено, пахнущее летом, дымом костра…

И показалось ему тогда не таким уже несомненным утверждением, что природа облагораживает человека. В известной мере, для людей, живущих вдали от нее, думал он, это истина. Истина — до каких-то пределов, как и для тех, кто трудится среди природы, не очень-то задумываясь всерьез, что она облагораживает их. Но насколько это утверждение истинно для таких, как Гаврюха, потерявших облик человеческий в одиночестве за железной дорогой или во многомиллионном городе? Неужели прародительница только и ждет, что человек начнет делать то, что хочется, перестанет сопротивляться своему изначальному, укрощать в себе волей, духом и культурой вечно дремлющего зверя? И неужели даже в том, что у человека всегда мечта жить среди природы, есть ее, прародительницы, и зов, и предупреждение: оглянись назад, человече… Не забывай: ты один из всех живых существ захотел стать разумным, я позволила — ну и будь им… Я даровала человечеству вечность через смену поколений, а ты всю жизнь, и в этом вся история твоя, раскрываешь мои тайны, добиваясь власти надо мной. Но если ты и узнаешь все тайны, познаешь до конца законы, по которым развивается и изменяется все сущее и твой дух, если ты, наконец, против моей воли добьешься — а ты добьешься, на то ты и человек, — вожделенного бессмертия, все равно ты будешь жить по моим законам… И, устав от бесконечности и однообразия существования, каждый из твоих потомков пожелает умереть по моему закону. Власть моя над тобой не безгранична, что в твоей власти, то человечье, а что нет, то — в моей… Но моя власть над тобой вечна!..

…В следующем году, идя на луг, он увидел в руках Гаврюхи что-то напоминающее старую потрепанную книжку. Читает?! Он обрадовался: в конце концов должно же остаться в нем что-то человеческое, нельзя же из года в год быть в обществе только одних коров, ведь когда-нибудь должно же прийти желание узнать, чем живут другие люди, ну хотя бы — как действовал Штирлиц или какой-нибудь капитан Шопот. Все-таки удалось, торжествовал он, сыну или дочерям, когда они наведывались домой, пробудить интерес к книгам! И он уже предчувствовал удовольствие от разговора с ним — ведь ему не приходилось никогда говорить с Гаврюхой, и уже стыдился своих мыслей о природе…

Но то, что увидел он, подойдя ближе, потрясло его больше, чем вид поруганного шалаша. Гаврюха сидел на скамеечке, которую таскал с собой для удобства, и, умиротворенно поглядывая на неторопливо пощипывающих траву животных, отламывал зачем-то края высохшего, побелевшего от времени кизяка…

КИТОВЫЙ УС

«Жили-были два брата»… — сочинял о себе сказку Степан Былря, покачиваясь за столиком в вагоне-ресторане, и, мрачно глядя на публику, которая виднелась в табачной дымке, успокаивал официантку, тревожно посматривающую на него. «Все будет путем, мадам», — говорил он ей, поднимая толстую тяжелую ладонь и бросая ее на стол, отчего на нем позвякивали фужеры и бутылки — пустые и полупустые и даже те, с лимонадом, которые стояли в гнездах хитрого приспособления возле занавесок. Ладонь он, если уж говорить точно, не бросал, она сама падала, и само звенело всякое здесь стекло…

«Жили-были два брата, — продолжал он сочинять сказку. — Один не знал, зачем он живет, а второй — не догадывался. Когда их спрашивали, зачем они живут, отвечали: как зачем, все живут — и мы живем. А как же… Один брат поехал ходить по морям и океанам, ловить сайру, рыбу терпуг и рыбу-кит бить, а другой — никуда не ездил, работал на фабрике, красил мебель и свою жизнь украшал, улучшал, личным занимался обустройством. А тот, что по морям ходил, за романтикой гонялся, а поскольку только бьет китов девять месяцев в году, а три месяца мыкается на берегу, думает все, зачем живет. Ни кола ни двора у него — одни санатории да пансионаты. Есть, правда, один бабец, по спецификации Светлана Ивановна, учителка, в Сочах ждет его. Дождется, ясное дело, вот только заедет он к брату Андрею и отдаст китовый ус Ленке Цыганке. Обещал же, а раз так, слово у Степана Былри — закон, железо. Сказано — сделано. Полтора метра уса получай…»

А потом, когда остался из посетителей в этом вагоне один и официантка просила его покинуть заведение, с чем он упрямо не соглашался, столик окружили какие-то мужики в белых куртках и форменных кавказских фуражках с длинными козырьками. Степан понял, что здесь он чужой, пошел искать свое купе, в котором вместе с ним ехали гривастые парни, не то туристы, не то студенты с гитарой и чистенькая старушка, спешившая в Таганрог мирить зятя с дочерью. Теперь она, увидев попутчика, охнула удивленно, вытащила из авоськи блестящий термос, развинтила его, налила в крышечку какой-то напиток и стала отпивать маленькими глотками, глядя, как Степан стремился на вторую полку, и больше не делилась с ним сомнениями насчет будущего дочери. Гривастые парни в соседнем купе мучили гитару и кричали песни…

— Вставайте, сейчас ваша станция, — сказала проводница, протискиваясь боком в купе и раскрывая билетницу, похожую на обложку меню, только со множеством карманчиков.

Степан спустился вниз, стал готовиться к выходу. Старушка следила за ним из своего угла, развинчивала и завинчивала термос. «Он у вас волшебный, что ли?» — хотел спросить он, потому что старушка пила и пила из него, но не спросил, заметив в глазах спутницы осуждение. Он снял с багажной полки чемодан и китовый ус, завернутый в бумагу и обвязанный шпагатом, буркнул принципиальной старушке и гривастым «покеда» и вышел.

В тамбуре стояли две молодые женщины с плетеными корзинами. И женщины, и корзины пахли клубникой. Проводница поправила берет, глядясь в стекло двери, спросила у молодиц:

— Почем продавали в Харькове?

— Полтора рубля кило, — бойко ответила молодуха. — А под конец спустили по рублю. Будь она неладна, стоять с ней да таскаться по поездам. У нас по восемьдесят копеек нихто не берет. Донбасс як наедет на своих машинах — есть торг, а не наедет, куда ж ее девать. Приходится везти, да и своих трудов жалко.

— В Москве сейчас она по два пятьдесят…

— Нэ хватало, шоб нас черт в Москву понес! Хватит з нас и Харькова!

— Якобы билет бесплатный, — мечтательно сказала ее напарница. — Да местов побольше свободных. Железнодорожникам дають разовые, так они аж в Ленинград возят…

Слушая молодиц, Степан Былря усмехался. Они говорили не по-русски и не по-украински, а на том смешанном языке, который не имеет своей грамматики, никем не признается, в том числе и самими говорящими на нем, и почему-то ими же ревностно оберегается. Попробуй заговорить чисто по-русски, и тут же все скажут: «Ты дывысь, а вин на «г» чэшэ», а по-украински — «Да, он щирым украинцем стал». Короче говоря, на этом диалекте здесь шутят, вполне можно было услышать такую фразу: «Одна баба лезла, лезла, лезла по лестнице, та як упадэ з драбыны^[1]».

Притормаживая, поезд опускался в низину, потом вырвался на простор, открылся справа луг с маленькой речушкой, в которой плавали утки и копошились ребятишки. Замелькали первые улочки, хаты в садах, вдали, под двугорбой горой, виднелся город, окутанный маревом или пылью, а может, тем и другим.

Зашумели тормоза. Вагон еще не остановился и проводница не успела поднять откидную площадку, как к нему ринулись клубничники с корзинами, скрипящими от тяжести. Пропуская молодиц, Степан замешкался, навстречу ему лезла раскрасневшаяся баба с азартными глазами, не удержалась за поручень и ради своего равновесия опустила ему с размаху корзину на ногу.

— Ох, уж эта мне станция. Дайте сойти людям! — закричала проводница.

Звонко брякнул колокол. Поезд еще не тронулся, а провожатые — мужчины и подростки — уже пошли по своим делам. Они не махали женам и матерям, сестрам, уезжавшим в Горловку, Константиновку или Донецк продавать ягоду. Это было будничным делом, нечего на него чувства тратить…

Электровоз басисто рявкнул, вагоны покатились, быстро набирая скорость. Вдогонку им помчались отставшие пассажиры, покупавшие тут же, на перроне, жареных уток, яйца, клубнику, подсолнуховые семечки и гарбузовые, то есть тыквенные, черешню, по-местному — шпанку, искусно привязанную за хвостики к палочкам. Кто-то уронил бутылку с фруктовой водой или шампанским, и она взорвалась как граната, брызнула осколками. Сгорбленная бабка, торгующая семечками, прежде чем повернуть голову в сторону взрыва, ловко осенила себя крестом…

В переулке, где жили мать и брат, было тихо и душно от разогретой травы и ольховых кустов, растущих вдоль дороги. Пахло смородиновым листом, клубникой. Рядом с дорогой в высокой осоке бежал ручей, поделенный на несколько запруд — к ним по вечерам земляки Степана прилаживали насосы и поливали огороды.

Он шел мимо новых заборов из высокого штакетника, а то и сплошных, из досок, плотно подогнанных одна к одной, без просветов, на капитальных, бетонированных фундаментах покоящихся. Еще не так давно в переулке было немало завалюх, а сейчас — дома под шифером и железом, один краше другого, правда поставленные к дороге глухими стенками, в крайнем случае — боком.

Дом Андрея стоял на пригорке за мостиком. Был он просторен, крыт железом, покрашенным в изумрудный цвет. Трубу Андрей взял в железный кожух, украсил немыслимыми узорами, к каждой воронке водосточных труб приделал по цветку, похожему на бутон мака, готовый вот-вот распуститься.

«Ну и Андрюха, какой домище отгрохал!» — покачал головой Степан и толкнул калитку. Навстречу, волоча цепь по асфальтированной дорожке, вышел лохматый рыжий кобель, нехотя гавкнул два с половиной раза. Степан поставил чемодан на землю, замахнулся на пса китовым усом, и тот захлебнулся от лая, натягивая цепь и царапая когтями асфальт.

Из-за дома появилась старая женщина с непокрытой белой головой, остановилась от неожиданности и заспешила к сыну, радостно приговаривая:

— Степанко приехал…

Во дворе мебельной фабрики Андрей нашел длинную рейку, надел на нее хозяйственную сумку с инструментом, взвалил ее на плечо и неторопливо пошел домой.

Возвращался всегда не спеша. Со смыслом шагать с работы, смотреть, что нового случилось на улице и в переулке, в садах и во дворах, обдумывать все эти события, находить в них смысл или бессмыслицу — это была у него привычка с двадцатилетним стажем. Пока он шествовал домой, ему непременно встречался кто-нибудь из знакомых, и тогда приходилось сворачивать к магазинчику, выпивать за ним бутылку-вторую пива, так же обстоятельно, обязательно с воблой, которая у него всегда была в кармане сумки.

После пивного удовольствия Андрей свернул в свой переулок и зашествовал еще медленней. Вот у одного соседа посреди двора за день выросла куча шлака. Андрей даже приостановился, раздумывая: с какой стати ему понадобился шлак? Дом хороший, сарай хороший, колодец во дворе, с электрическим насосом. Вспомнил — погреб у него маленький… Значит, будет «лить» из шлака погреб.

Другой сосед, по мнению Андрея, человек несерьезный, несамостоятельный, потому что часто выпивал и был рыбаком, возился с мотороллером. Удочки уже привязаны… Конечно, несамостоятельный мужик — в такую пору, когда баба, не разгибая спины, собирала клубнику, ехать на рыбалку! Ватага пацанов толкала мотороллер, но мотор не заводился, лишь заднее колесо оставляло на песчаной дороге глубокую борозду. «Мотоцикл или мотороллер — неплохие вещи, — рассуждал Андрей. — Лучше мотоцикл с коляской, на нем можно на базар с бабой ездить. А лучше всего машина — красота! Не пыльно, мягко, крыша над головой и окна не выбиты, как у мотоцикла. Куплю машину, на следующий год — куплю…» И тут же вспомнилась прибаутка о трех радостях мотоциклиста. Первая радость — купил, вторая — остался жив, а третья — продал… Усмехнулся — ладно же кто-то придумал, дери его за ногу. Ну и народ…

У калитки он приостановился, открыл почтовый ящик. Ефросинья пришла уже домой — ящик был пуст. Андрей выписывал две центральные, областную, районную газету, «Футбол-хоккей» и журнал «За рулем» — как будущий автомобилист. Он читал перед сном все от корки до корки, слыл «политиком», в малярном цехе, знатоком футбола и гордился тем, что мог иногда задавать районным лекторам-международникам вопросы с закавыками.

Перво-наперво он зашел в сарай. В нем здесь все — и кухня, и баня, и летняя спальня, и гараж, и, конечно, мастерская. Он обстругал шабашку, включил циркулярку, вырезал на одном конце ромб. Получилась штакетина. Бросил ее в кучу таких же, у стенки…

В мастерскую вошла мать, вела себя загадочно, набирала в передник стружек, усмехалась. Что-то скрывала, и он пошел вслед за ней в летнюю кухню. Мать молчала. Тогда он направился в дом, увидел в прихожей фуражку с «капустой» и услышал знакомые Степановы рулады, доносившиеся из залы. «Пф», «пф», начинал он степенно, затем, отдохнув, набирал силу — «фр», «хр» и «хрр», «хррр», «рррр», «р!-р!-р!», «рр!!!-рр!!!-рр!!!» — в этом месте Шарик, наверно, вылезал из будки на всякий случай, но Степан уже возвращался к исходному «пф».

— Это ж страх господний с таким спать, — сказала за спиной его жена Ефросинья.

— Заматерел братка на морской работе. Боцман! — с гордостью воскликнул Андрей, довольный тем, что Степан так классно храпит, разбросав на диване руки, задрал голову вверх, выставляя грубый, раздвоенный подбородок.

Ефросинья тащила мужа за рукав в другую комнату. Открыв шифоньер, она что-то делала за дверцей, и хотя Андрей точно знал, что она переодевалась, спросил недовольно:

— Ну что ты там?

— Подожди. Сейчас…

Она закрыла шифоньер, отступила назад, чтобы муж мог полюбоваться ею. Она была в зеленом шерстяном костюме. Андрей посмотрел на костюм, подумал, что брату девать деньги некуда, а потом — на Ефросинью. Почувствовав, что ему что-то не нравится, она вынула из коробки туфли, сделанные вроде бы под золотые, надела их, прошлась по комнате, словно поплыла:

— Ну как?

Андрей махнул рукой.

— Куда тебе… Туфли ничего. Хорошо, что каблуки опять делают толстыми, а то бы шпильками весь пол и двор исковыряла. А вот костюм — не то, хоть он и трикотажный. Тебе нужно такое, чтобы хоронило, а не выпячивало. Все на виду… Не идет тебе эта коротуха, и подол как-то наперекосяк.

— «Трикотажный»… — обиженно засопела Ефросинья. — Джерсовый, балда! Никогда доброго слова не скажешь… Собирайся, в Горловку поедем! Многое он понимает… Как был Былрей, так Былрей и останется…

Поспав, Степан сидел на крыльце босиком, в брюках и майке, тупо глядел на мать, Андрея и Ефросинью, готовившихся к поездке в Горловку. Андрей то и дело подсаживался к нему, затевал разговор, а Ефросинья, обшивавшая корзины сверху белой материей, зорко следила за тем, чтобы этот братский разговор не превратился в выпивку.

— Ни грамма! Слышь, Степан, не соблазняй мужика! Ему ехать… В воскресенье выпьете, пейте, сколько влезет. А сегодня — ни грамма…

— Что ты это за кость привез? — спросил Андрей.

— Не кость, а китовый ус.

— Зачем?

— Ленке Цыганке подарить.

— Ленке Цыганке? — спросила Ефросинья. — Так она ж замужем давно. В ресторане работает на вокзале. Ты ж, кажется, не гулял с ней…

— А я — из принципа. Обещал когда-то подарить, вот и вспомнил об этом… Привез.

— Это та Ленка Цыганка, у которой пятнадцать кошек и восемь собак? — подала голос мать. — Она же нам какая-то дальняя родственница…

Мать стала перечислять незнакомые Степану какие-то имена, вспоминать, кто кому и кем доводится, а потом объявила, что Ленка Цыганка — троюродная сестра Андрея и Степана. В том-то и дело, думал Степан, что троюродная сестра. Он за месяц перед уходом на флотскую службу познакомился с ней, вроде бы и любовь началась, китовый ус обещал привезти. Переписывались полгода, а потом бац — написала Ленка Цыганка, что она приходится ему троюродной сестрой. Степан не поверил, подумал, что наврала зачем-то, а написал матери — точно, сестра. Родичей же полгорода, французы, так те на кузинах женятся, но здесь — не Франция… Одно дело от той неудачной любви и осталось — вручить китовый ус. Не имеет никакого значения, что она сестра, обещал, значит, сделал…

Правда, обещая, Степан не представлял толком, что это такое. Ему казалось, что ус непременно должен быть круглым, гибким, темным, с одного конца толстым, а с другого — тонким, точно как у жука-рогача, только, скажем, в сотни раз больше. А сегодня, когда мать рассматривала его, нюхала и морщилась от запаха китового жира, который попал на ус при разделке туши, то сказала, что эта кость похожа на огромное коровье ребро, но никак в толк не может взять, почему из ребра растет жесткая черная щетина.

Степан посадил Андрея и Ефросинью на поезд и, разозлившись, что ему с братом так и не удалось выпить, зашел в привокзальный ресторан. «Я думал, он, если личный коммунизм построил, так живет что надо, — злился он, опрокидывая рюмку за рюмкой. — А он брата родного не может встретить как надо, по-человечески. Машину захотел… Ну, будет у него машина, будет, а что дальше? У других хоть дети есть, а он зачем клубнику возит? Мало все? Вот и жили-были два брата, один не знал, зачем живет, а другой — не догадывался… И поедет другой брат жениться на Светлане Ивановне, баста!»

Ночью у него был шторм. Как ни силился, не мог встать с койки, а ему надо было идти на вахту. Ноги почему-то резко вскидывались вверх, опускались плавно. Когда они находились в верхнем положении, к горлу что-то подпирало, словно у него начиналась морская болезнь. Нужно поскорее выйти на свежий воздух, на палубу…

Проснувшись, Степан бессмысленно огляделся вокруг. Вместо иллюминаторов просторные окна, в них жарит солнце, и нет никакого кубрика и никакой палубы. «Опять надрался», — поморщился он и нетвердыми шагами подошел к умывальнику, нажал снизу головой на сосок и блаженствовал, пока холодная и приятная вода в бачке не кончилась.

Мать наварила ему трех сортов вареников — с творогом, с клубникой и с черешней. Догадалась, что он не может на них смотреть, налила стопочку. Выражение лица у нее было такое, как у той старушки с волшебным термосом…

— И долго ты будешь по морям плавать?

— По морям не плавают, а ходят, — сказал он, хмурясь.

— Бог с ним, плавают или ходят… Что же ты так живешь, сынок? Зарабатываешь черт-те сколько, а ничего нет… Когда ж ты женишься, пора! Тридцать лет, в твоем возрасте мужчины за ум берутся. Была бы жена, разве она позволила бы такое?

— Завтра будет жена.

— Как завтра? — опешила мать. — Что с тобой? Свят, свят, не на Ленке Цыганке задумал жениться?

— Нет, не на Ленке.

— А на ком же?

— Скоро увидите.

— А как же ты — завтра? Больно быстро…

— Сказал, завтра, значит, завтра! Уезжаю я сегодня…

— Куда? — затаила дыхание мать.

— За кудыкину гору.

— Да и правда, что это я, старая, закудыкиваю тебе дорогу.

— А на похмелье это не действует. В Сочи, вот куда.

— А свадьбу где справлять будешь? Давай здесь сделаем… Андрей не будет против, если ты и жить тут будешь… Только ох, сынок, жену выбирают один раз. Запомни это… Кто же она?

— Куда да кто, мать, что ты в самом деле… Я взрослый человек, за свои поступки отвечаю. Привезу — увидишь. Что я тебе на пальцах буду показывать…

— Говорить людям или нет? — обиделась мать. — Может, она не согласна выходить за тебя?

— Как хочешь. Очень хочется — говори, а не очень — молчи…

Пообещав матери дать телеграмму, когда будет ехать назад, уже с женой, Степан взял чемодан, китовый ус и ушел на вокзал. Поезд на Сочи был через три часа, и Степан опять оказался в ресторане. Сел на вчерашнее место, под фикус, и стал ждать, когда появится Ленка Цыганка. Сегодня она работала…

— Здорово, родственник, — сказала Ленка, подойдя к нему, и вытащила блокнот. — Ты все плаваешь?

— Плаваю, — кивнул Степан. — А помнишь, что я тебе обещал привезти?

Ленка, невероятно за эти годы разбухшая, колыхнула грудью, присела рядом.

— Помнишь или нет? — допытывался он.

— Если забыла, напомни.

— Когда вспомнишь, тогда дам, — сказал Степан. — А сейчас принеси бутылочку коньяку, себе шоколадку, а мне — какой-нибудь закуси…

— Уж не шоколадку ты мне обещал подарить? — разочарованно спросила Ленка, поджав губы.

— Нет, что ты, — успокоил ее Степан.

Ленка ушла на кухню. Он покачал головой: надо же так растолстела, в таком теле нежности хватит и на мужа, и на пятнадцать кошек, и на восемь собак. Куда девалась прежняя Ленка Цыганка — стройная, задиристая, за которой все ребята с вокзала бегали? Вот женись на такой, а потом не придумаешь, как к ней и швартоваться…

Степан пил и хмелел быстро, — наверно, старые дрожжи давали о себе знать. Он заказал еще одну бутылку, но Ленку дразнил, а потом, когда подал ей китовый ус, она сделала круглые глаза, и видно было, как под ними еще больше посинело, под краской, которая называется тени для век.

— Что это?!

— Китовый ус. Разве забыла?

Разочарованная, она унесла подарок на кухню, а через несколько минут снова появилась в зале, обслуживала других посетителей, не посмотрев даже в его сторону. Но, проходя мимо, бросила:

— Если смеяться пришел — уходи. Рассчитывайся и уходи.

— Ленка, это же настоящий китовый ус…

— Какой ус?! Надо мной вся кухня смеется, как над дурочкой!

Озадаченный таким поворотом событий, Степан Былря бросил на стол деньги и покинул заведение, столкнувшись в дверях с милиционером. Власть ограничилась строгим взглядом, и это позволило ему добраться благополучно до скверика, где он присел, утомленный, на скамейку. Почувствовав, что продолжает пьянеть все больше, решительно оттолкнулся от скамейки и, заложив руки в карманы, ходил перед ней, доказывая воображаемой Ленке, что это распоследнее дело — иметь сердце без памяти, она, память, должна быть у каждого, если он хоть мало-мальски человек.

— Должна быть! — убежденно повторял он, силясь сообразить, почему эта фраза так пристала к нему.

Потом он с удивлением увидел, что от ресторана идут две реальных, толстых Ленки и каждая держит в руках по китовому усу. Подойдя к мусорному ящику, вернее к двум ящикам, с которых свисали грязные газеты, обе Ленки воткнули туда усы, похлопали ладонь о ладонь, отряхивая с них грязь, исчезли в двух служебных входах…

На следующий день на сочинском вокзале Степана ни с того ни с сего встретила его невеста, Светлана Ивановна. И хотя у них была окончательная договоренность, что в этот Степанов приезд они расписываются, она не кинулась ему на шею, а сунула ему какую-то телеграмму и спросила."

— Ты не чокнулся?

«Встречай шестнадцатого поезд 51 вагон 7 не корми памятью сердца 15 котов и 8 собак не бросай китовые усы в мусорные ящики целую Степан», — прочел он.

— Что это значит? — спросила строго Светлана Ивановна, как, видимо, спрашивала у своих учеников, и, не давая возможности ему вспомнить, почему получилась такая телеграмма. — Объясни, пожалуйста, что это значит?

«Елки зеленые! — вспомнил Степан. — Я же хотел послать две телеграммы. Одну Светлане Ивановне, а другую — Ленке Цыганке, со зла… Двоилось у меня так, что ли, или боялся послать четыре телеграммы? Ну да, у меня еще на почте документы спрашивали…»

— Объясни, пожалуйста, как эту телеграмму понимать? — настаивала Светлана Ивановна, держала руки в карманах сарафана и смотрела на него строгими, немигающими глазами. В голосе у нее слышались боцманские нотки, и он подумал, что в его жизни на берегу это нелишне. В душе Степана от этого возникло какое-то восторженное чувство, и шагнул к ней, хотел подбросить ее на руках, но Светлана Ивановна сделала столько же шагов назад, сколько он вперед.

— Прямо здесь объяснять или, может, в каком-нибудь другом месте? — спросил Степан.

— Можно и у меня, — ответила она и пошла впереди, независимо стуча каблучками.

Вечером, после того как Степан рассказал все и Светлана Ивановна грустно, но все же рассмеялась, они поехали под Хосту, в ресторан «Кавказский аул». Степан Былря расставался в тот день с холостяцкой жизнью, и ему захотелось, чтобы в конце ее крикнул петух, который жил в этом ресторане. Поэтому он сразу спросил у знакомого официанта Володи, жив ли он и поет ли еще, и, получив утвердительный ответ, стал претендовать на отдельную саклю.

— Нэ магу, — сказал знакомый официант Володя. — Пагади нэмного, «Бэлла» скоро асвабодится. Садысь пока во дворе, попляши на гудекане…

Когда на «аул» опустилась глубокая ночь, а над ущельем, где он стоял, взошла яркая, близкая луна, Степан снова был навеселе и стал рассказывать Светлане Ивановне, какая она у него хорошая, и жаловаться ей, что у него в последнее время пустая, легкая и дешевая жизнь пошла. Не болит ни о чем у него душа, потому что голов в ней, как в спортзале, когда там нет людей. Влюбился было когда-то, раз в жизни влюбился, не считая, конечно, второго раза, и то, оказывается, в свою сестру! Ему нужно, чтобы у него душа болела за что-то… Ведь он же в море — другой человек, по девять месяцев ни грамма не пьет. Да он, если разозлится, все может… Они такую жизнь себе построят… Не такую, как Андрюха, — брата родного по-человечески не мог встретить… Если она хочет, он пойдет работать столяром, у него же — золотые руки. Он и учиться может пойти, на кого угодно…

Странно, однако Светлана Ивановна в ответ на такие признания приглашала утром, перед посещением загса, пойти с нею в школьный сад — там будут завтра работать и школьники, и учителя, и родители. Степана подкупала непосредственность, с которой Светлана Ивановна вовлекала его в свою жизнь, трогало доверие и поражало то, что она с такой уверенностью говорила о своем завтрашнем дне, наполненном простыми житейскими заботами. Степану от этого было радостно, он хватал ее руки, целовал исступленно, а она отнимала их, прятала под стол, была спокойной и улыбалась чему-то своему, словно знала всю Степанову жизнь наперед.

После полуночи, в перерыве между танцами, где-то за «саклями» прокричал петух. Публика зашумела, захлопала в ладоши, ударилась снова в пляс под нестройные, но отчаянные звуки оркестра.

— Так берешь в мужья? — спросил Степан.

— Беру, Степ, беру, — успокоила его Светлана Ивановна. — Еще пожалеешь… Три года этого ждала, как же теперь не взять… Пожалеешь!

— Я? — засмеялся он, а потом крикнул: — Володя! Прощай, друг, уводит меня эта героическая женщина. Самая героическая из всех героических! Прощай, друг! Оркестр, асса!..

Дурачась и понимая, что дурачится так, быть может, в последний раз, он сплясал на гудекане барыню, заказал оркестру «бабий» марш Мендельсона и покинул под его звуки этот аул, слишком знакомый ему и надоевший беспечным весельем, неинтересный и неестественный, совершенно непохожий на жизнь, которой ему давно уже хотелось.

СМЕРТЬ ТАМАРЫ

Базарные дни в Изюме бывают дважды и трижды в неделю, не считая того, что базар здесь вообще-то каждый день. Нет нужды, видимо, долго объяснять разницу между базарными днями и днями, когда просто бывают базары. Раньше базарными днями были воскресенье и четверг, потом к ним добавилась и суббота. Кроме того, каждому базарному дню предшествовала подторжа — так называется скоротечная купля-продажа накануне вечером, где определяется завтрашний курс всевозможного изюмского товара.

В Изюме несколько базаров — в городе, на Песках и, конечно, возле железнодорожного вокзала, или, как говорят здесь, на вокзале, на станции или на Гнидовке. Средний изюмский базар, чтобы не сильно преувеличивать, поменьше Сорочинской ярмарки, но куда больше Центрального рынка в Москве. Средним базаром можно считать городской, а гнидовский базар со столичным рынком и сравнивать даже неловко — не может тот рынок считаться базаром по многим причинам, разве что можно назвать его подторжей к гнидовскому, да и то с натяжкой. К тому же рынок не имеет в жизни москвичей такой уж большой вес, а для изюмчан базар — это все, даже больше чем все.

Если нетрудно, представьте круглую площадь, размером немного поменьше Большой спортивной арены в Лужниках, где шумит и бурлит это торжище. За километр, перебивая запах мазута и горячего металла на железной дороге, пахнет от гнидовского базара клубникой или вишней, смородиной или абрикосами, сливами или яблоками, — пахнет в зависимости от сезона. С трех часов утра ревут мотоциклы и мопеды, идут, текут ручейками и широкими потоками со всех сторон к нему люди, тянутся вереницей машины — откуда они только не едут: из Донецка и Харькова, Горловки и Константиновки, Славянска и Краматорска. Везут промышленный товар, занимают места на низу базарной площади. Брезент на землю, вокруг него забиваются в песчаную землю колья, привязываются веревки — и получаются своеобразные торговые ринги. Начинается торг — одеждой и обувью, галантереей и бакалеей, селедкой и консервами, колбасой, хозяйственными и скобяными товарами…

Было время, когда на гнидовском базаре можно было купитьбуквально все: от воза сена и коровы до канарейки, от свежей рыбы до трофейного мотоцикла BMW или союзнического производства «Харлея», от велосипеда, зеркала, игрушки до кротких лебедей, писанных ярчайшими красками на оборотной стороне обоев. Здесь можно было купить все, что может прийти в голову при самой необузданной фантазии, кроме, конечно, паровоза, подводной лодки, самолета, острова в Тихом океане или чего-либо в этом роде. Здесь ручные галки и морские свинки вытаскивали из ящика билетики, в которых было написано, что ждет впереди недавнего владельца трешника, проворные и неотвязные цыганки, обвешанные грязными детьми, требовали позолотить ручку, и за один базарный день пропадало неизвестно куда, неизвестно сколько узелков с кровными.

Сейчас базар не тот. Ассортимент и экзотические нравы барахолки регулируются местными властями. Базар стал большей частью фруктовым, овощным, медовым, молочным, меньше — мясным, но если уж кому-нибудь очень захочется, то он может купить на нем по-прежнему все, вплоть до металлических крышек для консервирования. Стойко держится и широко распространенная мера — ведро, или цибарка. «Руб цибарка» — это в отношении вишен, абрикосов, яблок, слив и картошки бывает справедливо и ныне.

Изюмский базар — это не только купля-продажа, деньги — товар — деньги. Это еще и то место, где можно других увидеть и себя показать. И поэтому, отправляясь на базар, все одеваются в лучшие свои одежды, — это такое место, где тебя весь город и район видит.

Есть у базара и свои герои. К примеру, буфетчица тетя Мотя, необъятных размеров женщина, играющая такую выдающуюся роль в здешнем обществе, что заслуживает отдельного разговора; или Клавка-базарница — должностное лицо, проверяющее наличие квитанций, дающих право на место и торговлю; или групповой герой с Первомайской, герой под общей фамилией Баглаенко; или знаменитый Гриша — личность, которая ходит всегда в дареных фуражках различных родов войск и обладает, по мнению лучшей половины базарного общества, даром ясновидения. Говорят, Гриша родился в какой-то московской аристократической семье, в революцию немного тронулся, попал в Изюм и десятки лет наводил на слабонервных его жительниц ужас своим умением предсказывать всевозможные несчастья. Он шествовал между рядами неторопливо и сосредоточенно, и многие молодицы с замиранием сердца ожидали, что вот он сейчас подойдет и задаст ей роковой вопрос: «А почему вы, женщина, здесь? Вам надо идти домой. Идите сейчас же. Идите!»

Гриша в такие моменты сердито топал ногой, его небритое, в белесых пучках щетины лицо багровело от негодования. Бедная жертва, не помня себя, мчалась домой и, по убеждению многих, обязательно находила дома кого-то умершим, убитым, утонувшим или — дом сгоревшим. Гриша обладал такой силой предвидения, что за день до освобождения города от немцев пришел в Песчанскую церковь в красном галстуке…

Так вот, в одно прекрасное утро Гриша шел между молочными и фруктовыми рядами и, сильно расстроенный чем-то, сосредоточенно бормотал. На голове у него глубоко сидела армейская фуражка, из-под нее выглядывало щуплое личико, обрамленное бесцветной щетиной. Хотя стояла жара, на Грише было старое ратиновое пальто с поднятым воротником и толстым, свисающим хлястиком. Гриша был уже старый, ступал шажками, опирался на палку, которая дрожала в неверной его руке.

Люди расступались перед этой несуразной фигурой, молодицы, которые побаивались провидца, прятались за спиной более смелых или старались уйти от него подальше — вдруг он остановится, обратит на нее внимание, спросит или посоветует такое, от чего обомрешь вся…

— Гриша, голубок, тебя никто не обидел? — спросила пожилая молочница в белом фартуке.

На нее зашикали соседки, зачем, мол, с ним связываться, пусть идет своей дорогой. Но храбрая и участливая молочница отмахнулась от них и повторила свой вопрос. Гриша остановился, взглянул на нее, словно решал, достойна ли она разговора. В глубоко спрятанных глазах под лакированным козырьком мелькнула какая-то мысль, и он попросил голосом безмерно уставшего человека, нисколько не унижаясь и в то же время уважая собеседницу:

— Не можете ли вы, женщина, дать мне стакан молока?

— Возьми, сердечный, пей на здоровье, — молочница налила из четверти молока и пол-литровую кружку и по дала Грише.

Он выпил, с достоинством наклонил голову и сказал:

— Спасибо вам, женщина.

— Может, еще? — молочница взяла в руки четверть с молоком.

— Спасибо, мне больше не надо.

— А кто же тебя сегодня обидел? — не унималась молочница.

— Меня никто не обижает. У меня нет врагов, — философски объяснил Гриша. — У Сказки горе… Я же говорил ему… У него Тамара преставилась. И у него горе, он пьет у тети Моти дурацкую водку, потому что у него нет больше Тамары, — он вновь расстроился и по шел дальше.

— Гриша, может, положишь в карман яблочко? — предложили ему из фруктового ряда.

— Зачем оно мне? Разве я нищий? Я не нищий! — с обидой сказал Гриша и, сердито топнув кирзовым сапогом, продолжил свой путь.

А в это время в чайной возле базара, известной больше как кафе «Цыганское солнце», или совсем просто — «У тети Моти», странным образом вел себя знаменитый изюмский керосинщик Сказка. Он заставил угловой стол у окна множеством кружек пива, поднимал одну за другой и в недоумении вертел головой, как бы прося совета и поддержки у товарищей по занятию и слева и справа.

— Мотько! Шо ты дала? Воно ж мэнэ нэ бэрэ, а у мэнэ горэ — Тамарка вмэрла. Дай жэ мэни залыты горэ! — требовал он и плакал крупными, под стать ему, слезами.

Они выбегали из его глаз, больших, поставленных немного наперекосяк, так, что левый смотрел в свою сторону, а правый, как и положено, — прямо и куда потребуется; слезы катились по задубевшим щекам и достигали запорожских усов, в данный момент в пивной пене, и смешивались с нею, если Сказка но успевал перехватить потоки на полпути, вытирая их, как малый ребенок, пятерней, которая в собранном виде и стиснутом состоянии превышала размеры пивной кружки.

— Та чи ты нэ чуешь мэнэ, бисова дивка? Шо ты дала? — голос Сказки от обиды и удивления был необычно тонким и звонким, как у подростка.

«Бисова дивка» — тетя Мотя, услышав оскорбительное к ней обращение, хотела рассердиться, открыть перепалку и уже метнула в сторону Сказки гневный взгляд, но потом неожиданно вдруг смягчилась, подплыла к нему на коротких толстых ногах, положила руку на плечо и сказала ласково:

— Ну что тебе не нравится, хороший наш, что? Горе у тебя, понимаю, но зачем же так убиваться? Все там будем, а ты вон какой молодец — и разнюнился…

— Горилка есть?

— Не, — покачала головой тетя Мотя и сняла руку со Сказкиного плеча, чтобы поправить на голове кокошник, напоминающий чем-то какой-нибудь самаркандский минарет. — Есть плодово-ягодное, спотыкач, билэ мицнэ… По девяносто пять копеек…

— Тоди давай мэни, дивко, так, щоб у Сказки осталось копеек двадцать…

— Четыре бутылки? — уточнила тетя Мотя. — А не много, а, дядя?

— У мэнэ горэ, — ответил Сказка и отвернулся, не желая продолжать никчемную торговлю.

Если уж быть совершенно точным, то Сказка обиделся на тетю Мотю. Четыре бутылки для Сказки много, хм… Бисова дивка! Забыла или не знала, что Сказка на спор мог выпить два литра керосина? Керосина!

И пока весь гнидовский базар будоражила новость о его горе, пока сочувствовали ему, стараясь припомнить, какая у него была жена, ругали безжалостный и страшный рак — это он, он, треклятый, людей косит, и многие бабки узнавали, когда похороны, а потом сами решили, что не иначе как в четыре часа в понедельник — так получилось по их подсчетам, — Сказка пил вино и, придя в хорошее настроение, видел себя в лучшие годы своей жизни. Вот он, огромный, здоровый и радостный, привозит бочку керосина на базар и, швыряя налево и направо разные байки, останавливает подводу в голове длинной очереди из людей и бидонов с номерами, написанными мелом.

— Эгей, здорово, бабы! — гремит его голос на полбазара. — Дорогу! Дорогу! Налетай, подешевело! Керосин — не квасок, не попыривает в носок! У Сказки керосин всем керосинам керосин! Чище горилки! И пыты можно, а горыть — як звирюка, як порох! Кажуть, Сказка бензину доливает — так то брехня! Кажуть, писля мого керосина голова болить! Опять брехня!

Он лихо разворачивает свой экипаж, ставит бочку под уклон, напяливает черный фартук и начинает продавать горючее.

Продав керосин, Сказка-вынимает из кармана пузырек одеколона и начинает освежать им тех, кому не хватило его товара.

— Люблю, колы бабы гарно пахнуть! Нэма керосину, дивчата! Так хоч будэтэ пахнуты!.. Приходьте ще, привезу…

После войны Сказка поставил на базаре огромную цистерну, которая была разукрашена его письменами, свежими и уже изъеденными ржавчиной: «Керосин будэ в нэдилю», «Торгую писля обида», «Нэма», «Закрыв на переучет», «У отпуску», «Торгую у городе»… А потом покупатель пошел на убыль — появился газ, примусы и керогазы вышли из моды, и Сказка и в базарные дни просиживал без дела на камне возле цистерны.

— От бисовы диткы, шо выдумалы — им и керосин не нужен. А керосин — усим керосинам керосин, хочь кашу з ным йиж, — разговаривал сам с собой Сказка, обижаясь на людей и на их выдумку. — Эгей! Клышонога, что керосин не купуешь, га? — кричал он, увидев старинную свою покупательницу.

— А зачем он нам, Сказка? У нас полгода канистра полная стоит, может, тебе принести? — язвила бабка в отместку за неучтивое «клышонога».

— На газ, дивка, перешла? Шкандыбай, шкандыбай, сто чортив тоби в печинку!

Затосковал Сказка от такого оборота дел, от своей ненужности людям и вернулся к бочке на подводе. Теперь он ездил по улицам и, подсовывая под усы пионерский горн, созывал покупателей: «Ду-ду-ду! Ду-ду-ду!» Преданные покупательницы выходили с бидонами, и он словно молодел, разглаживая усы, и сыпал налево-направо шутки-прибаутки.

Но люди… Эх люди, горе-человеки! Вместо того чтобы увидеть Сказкино старание, вместо того чтобы заметить его передовую методу обслуживания — как-никак, а керосин он продавал с доставкой на дом, — они поместили в городской газетке клеветой… На весь Изюм ославили Сказку разными обидными словами за то, что теперь он редко стал появляться у цистерны на базаре.

Схватив газету, Сказка сел на подводу и помчался в город, чтобы там дать выход забурлившим чувствам. На центральной улице, напротив дома, где на втором этаже помещалась редакция, он остановился, наставив горн в сторону окон, и задудел: «Ду-ду-ду! Ду-ду-ду! Ду-ду-ду!» Вокруг него собрался народ, пришли две-три бабки с бидонами.

— Та чи воны там вымэрли, чи шо! — разъярился Сказка и задудел еще требовательней.

Окно на втором этаже распахнулось, выглянул какой-то сотрудник, настолько тщедушный, что с ним не захотелось иметь какое-либо дело. Потом в окне появилось еще несколько голов, и Сказка, разорвав на их глазах газету в клочья, закричал:

— Шо ж вы печатаете, бисовы диткы? Выходить, Сказка — лентяюга, ледащо, не хочэ керосин продаваты честному рабочему классу и такому ж колхозному крестьянству? А Сказка по вулыцях отак дець в день, — он снова задудел: «Ду-ду-ду!» — Шоб вам повылазыло, якшо вы цього нэ бачыты, шоб у вас рукы повидсыхалы отакэ пысаты, шоб у вас головы затилипалысь, якшо воны не вмиють думать! Та чия дивка, та чия збыраюсь замиж, шо вы мэни тын дегтем мажэтэ? Шо вы мэни такий позор на весь Изюм робытэ?

— Если хотите сделать опровержение — напишите письмо в редакцию. Зачем же устраивать у нас под окнами вот это? — начальственным тоном спросил редактор из своего окна.

— О-про-вер-же-ни-е? — как бы пробуя на вкус незнакомое слово, выкрикнул Сказка. — Иди ты пид три чорты с цым опровержением, николы мэни, керосин трэба продаваты. Оце тоби и всэ опровержение, а якшо тоби мало, бисив сыну, как я тоби ще — ду-ду-ду! Ду-ду-ду! О-про-вер-же-ни-е ему давай, — проворчал он и, уже обращаясь к покупательницам, закричал: — Налетай, бабоньки! Керосин у Сказки — усим керосинам керосин, взаправдашний, як горилка солодкый! Кому щэ, спеши, а то нэ достанэться! Ду-ду-ду…

И поехал он по улице, придерживаясь не правил движения, а тенистой стороны — под липами, которые росли чуть ли не до горы Кремянец. Все равно на той улице ему запрещали появляться с бочкой. В тот же день, где бы он ни останавливался, рассказывал всем, как его хотели протянуть в газете. После того случая его месяца два расспрашивали все знакомые, как он прикатил к редакции делать опровержение, и Сказка ходил гоголем, его распирало от гордости за победу над несправедливостью и кривдой.

Но все равно Сказка понимал, что жизнь его и дела его идут под уклон. Директор смешторга уже не раз заводил с ним разговоры о пенсии, о других должностях — правда, все они, эти другие, были одинаковые, только отличались местом работы. Короче говоря, хотел начальник назначить его директором какой-нибудь базы или склада, директором, конечно же, ночным. Сказка не хотел дальше разговаривать, отшучивался, отнекивался, делал вид, что не понимает, зачем понадобилось директору смешторга толковать об этом.

Так было бы, может, и дальше — лучшего он не ждал, если бы его не подвела Тамара. Шел вчера он с ней по двору смешторга, все было хорошо, как вдруг она повалилась на бок, упала, застучала ногами, а потом пробежала по ней дрожь, и Тамара затихла. Сказка бросился к ней, стал поднимать голову, увидел в глазах густую и невыразительную дымку и заплакал, может быть, впервые за последние шестьдесят лет, запричитал на весь двор:

— На кого ж ты мэнэ покинула, голубка моя ясная? Я ж все-таки цыган, хотя и крещеный — и мэни, що без жинкы, що без кобылы все одно не жизня. Така ж ты була умна, така красыва, така гарна, така трудолюбива, така ще молода, така добра, така терпляча, така верная подруга моя…

Сказка и сейчас поднес кулак к глазам, хотел дать волю чувствам, но его остановила тетя Мотя.

— Шел бы ты домой, дядько Сказка, если у тебя горе. Тебя там ждут, а ты тут рассиживаешься. Да и закрываю я на обеденный перерыв. Так что поезжай домой, хватит…

— Шо цэ у тэбэ за обеденный перерыв, колы у людей тоже обед?

— А мы что, по-вашему, не люди? Нам тоже надо пообедать.

— Так сидай рядом, обидай, я ж тоби не мишаю. И ты мэни не мишаешь.

— Нет, вам надо, дядя, все-таки идти домой, к похоронам готовиться.

— Ты шо, бисова дивко, смеешься надо мною? Яки похороны?

Тетя Мотя остолбенела, остановилась посреди чайной и смотрела с каким-то страхом на Сказку.

— Ну как же, Сказка, вы же говорили, что у вас умерла Тамара, — напомнила она ему мягким убеждающим голосом, сомневаясь, не рехнулся ли он с горя.

— Ну Тамара, — согласился он. — Правильно. Так Тамара — цэ ж моя коняка, а нэ людына. Хоч вона була и лучше иной людыны.

— Так что ж ты, паразит проклятый, нам всем головы морочишь? — в голосе у тети Моти произошел какой-то качественный скачок, он настроился на обычную волну — крикливую, напористую, даже можно сказать, наглую. — Все сочувствуют ему, думают, что у него жена умерла, а у него, оказывается, кобыла сдохла! Горе у него… Давай, дядя, отсюда, уже, — тетя Мотя взглянула на часы, которые с ремешком врезались в ее руку, — уже три минуты перерыва прошло. Быстро, иди горюй в какое-нибудь другое место…

— Така ты дэбэла баба, а така дурна, — покачал головой Сказка, поднимаясь из-за стола. — Людей в Изюми он скилькы, а баб? Жинку можно найти другу, взять хоч тэбэ — без мужыка живешь. А Тамара була одна коняка в городи, остання. Я ее он куда водил до жениха — за хутор Веприцкий. Як бы жинка, хиба б я так плакав? Я б до тэбэ сразу сватив послав бы…

— Иди-иди-иди, женишок, — тетя Мотя уперлась обеими руками в Сказкину спину и выставила его за дверь.

Сказка посмотрел на мир с крыльца тети Мотиного заведения, и ему он, несмотря на июльский жаркий полдень, показался каким-то тусклым, как при солнечном затмении. Базар уже заканчивался, люди расходились, и там, где утром было море голов, разноцветье одежд, сейчас стояла тишина, как бы выступили из земли, оголились длинные серые столы из мраморной крошки, на которых доторговывали свой товар прижимистые или невезучие бабы-базарницы. Сказку охватила тоска. «Возьму и куплю ведро вишен або яблок, выручу яку-нибудь молодыцю, хай йдэ до дому», — подумал он, и эта мысль приглушила тоску, придала бодрости.

На краю торговых рядов Сказка увидел своего старинного знакомого — впрочем, старинным знакомым тот был потому, что он, как и Сказка, был человек известный всему Изюму. Сказка не знал даже, как его зовут, кажется Георгием Парамоновичем. В каждый базарный день тот выносил продавать граммофон с огромной трубой, которую по нескольку раз в год перекрашивал в яркие цвета — изумрудный, фиолетовый, оранжевый, красный, покрывал серебрином и золотином. Он продавал его лет двадцать и за это время, наверно, забыл, что ходит на базар с целью обмена этого устройства на деньги и уже многие годы просто развлекал торговок народными песнями и романсами.

— Бог в помощь, — пожелал Сказка.

Георгий Парамонович складывал пластинки в коробку. Увидев Сказку, он оставил дело, поклонился и даже приподнял край соломенной шляпы:

— Благодарю вас.

Только теперь Сказка, впервые в жизни, внимательно посмотрел на него. Он был уже очень старым, лет семидесяти пяти от роду, одет был во все белое — белую старомодную рубаху, подпоясанную тоненьким ремешком, в белые брюки и на ногах были белые парусиновые туфли, которые когда-то, по моде, надлежало чистить зубным порошком или мелом. И голова у него была белая, и усы, и опрятная докторская бородка тоже вся белая.

— Можешь, Парамоныч, поставить яку-нибудь писню? — вошел с предложением Сказка.

— С превеликим удовольствием, пожалуйста, — засуетился старичок, завел пружину, попробовал пальцем иголку и плавно пустил пластинку.

«Ой ты, Галю, Галю молодая», — послышалось из трубы сквозь шум и шипенье.

Сказка поморщился, махнул рукой даже, выражая свое неудовольствие.

— Я понимаю вас, — Парамоныч остановил пластинку, покопался в коробке, вытащил другую, смахнул с нее пыль бархатной тряпочкой и молодо подмигнул слушателю: — Это вам понравится.

«Дывлюсь я на нэбо та й думку гадаю»… — запел граммофон, и Парамоныч, стараясь угодить Сказке, для улучшения звука повернул трубу в его сторону.

— Гарна писня, аж за печинку хвата, — отметил Сказка.

— Может, еще что-нибудь? — предложил Парамоныч. — Я слышал, у вас горе. Позвольте мне выразить вам свое глубокое соболезнование…

— Ууу, — зарычал Сказка. — Не надо мне ваших болезней…

— Но это общепринято, — пояснил Георгий Парамонович. — Люди ведь не всегда понимают чужое горе, особенно наше, стариковское.. И я в молодости, представьте себе, был черствым, неучастливым, бездумным и бесчувственным, если хотите. Я даже долгое время не видел разницы между чеховскими героями — Ионой Потаповым из рассказа «Тоска» и Ионычем. Я их путал! — В этом месте старичок назидательно поднял палец. — Вы, конечно, помните извозчика Иону, у которого в больнице умер сын и ему некому было рассказать о своем горе. А потом он рассказал о горе своей лошади…

— А шо, конякы — воны умни, — согласился Сказка. — От була у мэнэ Тамара — умнюща, шкура, царство ей небесное. Спускаемся мы з нэю з Кремянца — гора висока, Тамара дэржала-дэржала воза, а тоди бачэ, шо нэ выдержэ, та й сидэ до мэнэ в бричку, голову из хомута, оглобли в разни стороны, як пушкы. Та як помчалысь мы, господи, царыця небесна! От придумала, зараза!

Георгий Парамонович, представив себе эту картину, зашелся негромким, мелким, но до слез смехом. Он вытер глаза платочком и стал снимать трубу с граммофона.

— Парамоныч, а продай мэни свою бандуру, а? Буду тож ставить бабам гарни писни. Выйду, заведу, буду народ веселить. А?

— А как же я? — тихо спросил старик.

«А й правда», — Сказка, коря себя за нехорошее предложение, обдумывал, как бы сгладить свою вину. Георгий Парамонович, еще раз приподняв край шляпы, правда, на этот раз уже не с таким почтением, взял трубу под мышку, надел рюкзак и бодро, очень бодро зашагал к базарным воротам.

ГАСТРОЛИ ТЕТИ МОТИ

Итак, в связи с описанием изюмского базара уже упоминалась буфетчица тетя Мотя — необъятных размеров женщина, которая играла такую выдающуюся роль в базарном обществе, что заслуживала отдельного или, как говорят в разных присутственных местах, персонального разговора. Что ж, время для этого настало и даже сам момент созрел, тем более что тетя Мотя недавно умерла, хотя дело ее, ходят слухи, находится в довольно надежных руках и живет.

Тетя Мотя была буфетчицей в чайной возле базара, известной больше в Изюме (подлинном или слегка литературном — да мало ли у нас Изюмов?!) как кафе «Цыганское солнце», или пообыденней — «У тети Моти». К слову сказать, в этой чайной никогда, с самого дня ее основания, никакого чая не было. Во-первых, потому, что Изюм находится, допустим, не в Средней Азии, и единственное, что было в этой торговой точке среднеазиатского, так это кокошник на голове тети Моти, напоминающий чем-то самаркандский минарет. Сооружение это было самым настоящим кокошником, расшитым для красоты цветным стеклярусом, по происхождению, должно быть, из новогодних елочных украшений, и досталось оно в качестве подарка вместе с барабаном от барабанщика Кости из заезжего коллектива художественной самодеятельности. А во-вторых, никакого чая — ни грузинского, ни краснодарского, ни цейлонского, ни черного, ни зеленого, ни плиточного, даже индийского со слоником на пачке в Изюме не различают и не пьют почти. Тут в каждом доме всегда под рукой ведерная кастрюля компота, или по-местному узвара, ну пьют еще кофе или какао, нередко называя и то и другое одним объединительным словом какава. Короче говоря, чай в Изюме пить не принято, а то, что не принято, требовать у тети Моти, сами понимаете, по крайней мере, неуместно. Что же касается иных напитков, то в Изюме их пьют так же, как везде, и в этом отношении тут уж город самый типичный. Так что можно не сомневаться: за всю многотрудную и достойную жизнь тетя Мотя исключительно редко слышала что-либо о чае.

Всякое предприятие, как тонко замечено наблюдательными людьми, имеет свою историю. Пусть в данном случае здесь всего лишь торговая точка, но и тут тоже так. Даже нуль — и тот величина, хотя и бесконечно малая, а тут целая точка. Так вот, вначале точка была бочкой, самой обыкновенной пивной бочкой, из которой жаждущие пива мужики вышибали пробку, ввинчивали насос и сами для убыстрения торговли качали, а тетя Мотя, тогда еще просто Мотя, только покрикивала на них:

— А ну качни! Качни, качни!

А Мотя была веселая, румяная и круглая — такой сдобненький колобок. Липли к ней мужики и парни — надоели им, видно, тощие и плоскогрудые, а Мотя вся пышная и сочная, должно быть, укусить ее каждому так и хотелось. Но насчет баловства у нее — ни-ни, и в мыслях не было, — руководила краном насоса, мыла кружки, угощала мужиков и парней, и нравилось ей быть в самой гуще народа (это потом, устав от трудов и жизни, станет она называть многих своих торговых партнеров «опивками»), а тогда по душе было всеобщее внимание и легкая работа, которую никак невозможно было сравнить ни с какой другой — не с лопатой и не с тяпкой день в день, не за станком на заводе и не с ломом или киркой на железной дороге. Нравилось ей и то, что люди, приходя к ней, попадали как бы в зависимость, и хотя она не знала, что эта самая зависимость одна из самых ерундовых ценностей на земле, тем не менее могла кому-то налить кружку пива, а могла и не налить. Пьян, например, или жена просила посодействовать в укороте, или вообще оскорбляет при исполнении, или же, не будучи взаимно вежливым, не так попросил — да мало ли при желании причин найдется? Может, даже кто мордой, по ее разумению, не вышел, и если не дать или закрыть кран перед носом — жалуйся и злись, хоть лопни, те же услужливые и заискивающие «опивки» простым большинством мнения поставят тебя на место или вообще выставят за дверь. Впрочем, дело до такого тетя Мотя не доводила, она считала себя все-таки сознательной старого закваса, не могла. Могла, но не доводила — надобности не видела.

Затем ей построили пивной ларек — летом красота, прохладно, сухо, опять же помещение — закрыла-открыла, не то что с бочкой под открытым небом. И качать не надо было — поставили электрический насос. Нажала кнопку — само качается! Зимой она уходила в официантки в столовую, потому что в те времена люди не додумались до самообслуживания, или даже в ресторан, где перетерпела немало обид от подгулявших мужиков, но и сама училась — как к ним подойти и как отойти, чтобы самой не остаться внакладе. Молодая ведь была, хотелось одеваться получше — все-таки если будет идти судьба, так она обратит внимание и на наряд, а не только на одну фактуру.

Судьбу Мотя ждала, не искала или высматривала, а надеялась на нее, ждала скромно и достойно — ведь ее судьба никуда от нее не денется. В войну Мотя была эвакуирована на Урал, работала там на заводе, на парней не заглядывалась, было не до них, а вернулась в Изюм — тут и оказалось, что девушек много и упали они как бы в цене, а парней мало, и кривые, и хромые, и слепые тоже за мужиков считались. Одно дело — фронтовики, тут уж святое бабье дело утешить, приласкать, приголубить — человек за всех страдал, кровь проливал, а то ведь подойдет какой кривоглазый, всем известно, в уличной драке бельмо поставили, так ведь нет, туда же — фронтовик…

Мотя встречалась с парнями, причем со многими, но не могла долго понять, почему это никто из них о женитьбе и не заикается. Себя она блюла, но думала, что черт их поймет, может, слишком недоступна она, а с другой стороны — кому же захочется бывший в употреблении товар брать, из комиссионки… Только потом до нее дошло — в Изюм они переехали перед самой войной, купили домик, в войну отца и мать проглотила лихая година, ни слуху ни духу, и выходило, что ее никто тут не знал, а здешние женихи такие собственники, что ни за что не возьмут в жены девицу неизвестного роду-племени.

Обстоятельство это, можно допустить, сыграло неважную роль в судьбе Моти — однажды в новую, только что построенную чайную вошли два посетителя: огромный, десятипудовый, вечно отдувающийся и обильно потеющий силач кузнец Вакула (под таким гоголевским именем он выступал в Изюме, но были еще, как выяснила потом Мотя, такие имена: Орт, Фавн, Тель или Тиль — и все они употреблялись Костей на выступлениях со словами «знаменитый», «сильнейший», «непобедимый») и, конечно же, вторым был сам Костя — парень-жох, балабон и проныра. На Косте были клеши, тельняшка, морская фуражка с кокардой, в несвежем белом чехле, а Моте подумалось тогда, какая зашорканная у такого знаменитого человека эта картузная наволочка. Вакула и вовсе был невозможной известностью, он разгибал подковы, крестился двухпудовой гирей, поднимал разные тяжести зубами, устраивал на себе карусель для множества народа, боролся с желающими из публики — о нем говорил в те дни весь Изюм, его везде и всюду сопровождала толпа восхищенных изюмских пацанов. И для Моти это были люди из другого, таинственного и, должно быть, очень высокого мира. Она их усадила за лучший отдельный стол — у нее в те времена еще не было уютного отдельного кабинета для нужных людей и начальства, острова домашности в ее заведении, где самообслуживание не могло привиться, так как из передовой торговой методы могло сразу превратиться в человеческое оскорбление, — принесла дорогим гостям два по сто пятьдесят с прицепом, то есть с кружкой пива. Вакула пыхтел, ему понадобилось еще дополнительных пять прицепов, а Костя балаболил, заигрывал с Мотей и подначивал приятеля, жаловался ей, дескать, ох как дорого ему напарник обходится, и она поняла, кто верховод в этой компании, прониклась уважением к Косте и готова уже была собственноручно выстирать ему картузную наволочку.

Так оно и вышло — она стирала ее уже следующей ночью. Пригласил ее Костя на концерт в клуб паровозников, посмотрела она на силищу Вакулы, на этюды какой-то пары акробатов в черных костюмах, послушала, как играет Костя на поперечной пиле, на деревянных ложках, расческе и губной гармошке, как выбивает костяшками пальцев и локтями на барабане разные мелодии, посмеялась, когда он пересыпал номера анекдотами, и пошла после концерта на танцплощадку. Там он и нашел ее, проводил домой и само собой как-то вышло, что она его пригласила в дом, угостила и сама угостилась. Костя был умный и красивый, умел обнимать и целовать как никто прежде, разволновал Мотю до того, что у нее возникло такое духовное состояние, словно она решилась на очень большую растрату. Теперь он храпел на ее новой никелированной кровати с панцирной сеткой, удивленный тем, что Мотя оказалась девушкой, а она стирала ему в тазу ту картузную наволочку и тельняшку, роняла слезы в мыльную пену, не зная, к счастью они льются или к несчастью.

Поутру, как только он проснулся, она заспешила к нему со стопкой и соленым огурцом. Костя выпил полулежа, в положении с локтя, крякнул, похрумкал, закурил и сказал:

— Послушай, мурмулька, ты хитрованка или блаженная? Наповал меня срезаешь, меня, человека в высшей степени чувствительного. Или у тебя надежду кормит принцип: взял за руку — женись? Но я человек свободной профессии, жениться — не про меня роскошь, у меня жизнь — гастроли.

Мотя прилегла с ним рядом, обняла, он отозвался, стала целовать его исступленно, приговаривая:

— Хороший ты мне, ой какой сладкий! Ой!

Била Мотю любовная лихоманка, каждую ее клеточку корежила, и такое облегчение каждый раз наступало — словно в рай попадала, и такая страсть схватывала ее снова и снова, что в чайной на базаре был срочно объявлен санитарный день, а очередной концерт заезжего коллектива художественной самодеятельности чуть-чуть не сорвался. То же самое грозило следующему дню, но Костя категорически стал утверждать, дескать, не надо дело путать с чувствами и подменять одно другим, и, встретив понимание со стороны Моти, пригласил ее на дальнейшие гастроли.

— Ты, мурмулька, джинн в бутылке, — выражался он не совсем понятно, — и, как это ни странно, прошу тебя: полезай в бутылку обратно, займись делами. Но как человек интеллигентный, я не могу лишать тебя первого, хотя и, увы, безбрачного медового месяца, стало быть, тебе нужно ударить челом начальству в направлении отпуска и — поедем по городам и весям. Я сделаю тебя администратором и ассистентом. За дело, мурмулька?

Мотя в начальство не лезла, однако слова «администратор», «ассистент» были из того самого высокого мира, к которому она причисляла Костю. Ну что такое простая буфетчица по сравнению с ними? Лишь потом, когда она, поверив балабону, уволилась с работы и поехала с ним на дальнейшие гастроли (кстати, барабан свой он оставил дома у Моти, так как тот не влезал в такси, а Костя заявил, что он может играть на любом ящике стола, только был бы у него фанерный низ), поняла, какую дала промашку. Администратор, оказывается, должен был продавать билеты даже в тех клубах, где в это время сидели, бездельничая, кассирши, сдавать до копейки выручку Косте, что вообще было против ее убеждений, должен был договариваться с клубными работниками, устраивать труппу в гостиницы или просить теток о постое, потому что коллектив Кости почему-то предпочитал небольшие городки, поселки, села; надо было выстаивать очереди на вокзалах за билетами или доставать транспорт, расклеивать афиши; ассистент обязан был подавать Косте с дурацкими ужимочками и глупым видом, после его вопроса к залу «На чем бы вам сыграть?», поперечную пилу и другие инструменты, например, волоком подтаскивать Вакуле гири, посылать из зала записки примерно такого содержания: «А правда, что Вакула сын Ивана Поддубного?», чтобы Костя мог загадочно-беззастенчиво ответить: «Он маму помнит, а папу нет». По понятиям или торгово-общепитовским меркам получалось, что администратор и ассистент у Кости все равно, что зальная, та, которая в столовых собирает грязную посуду, да вдобавок, можно сказать, сценная, да еще прачка на четырех мужиков, если учитывать еще акробатов, которые, к облегчению и радости Моти, скоро куда-то исчезли.

К счастью, гастроли Моти совершались летом, но впереди по законам природы были осень и зима, и ей при мысли, что они так будут мыкаться в слякоть и стужу, становилось зябко и тревожно, а когда забеременела, то и вовсе почувствовала себя скверно, позабыт-позаброшенной, затосковала о своем изюмском домике с огородом и садом, которые надо доводить до ума — там пропали уже клубника и смородина, на огуречной ботве наверняка висят одни желтяки, помидоры гниют, и сливы, и яблоки, и груши стоят нетронутые, — о чайной на базаре, о спокойной привычной жизни, в которой тебе ясно твое место, людям понятно, кто ты, и они тебе понятны, как и ты им. На гастролях так не было, как в Изюме, даже Костя частенько говорил, что в Изюме изюмительно, но когда она поделилась с ним своими мыслями, он как-то равнодушно отнесся к будущему ребенку, к ее желанию вернуться домой и только с вдохновением пообещал в скором времени посетить столицу юмора — Одессу. И Мотю это как-то утешило, в основном потому, что она никогда не видела моря.

В Одессе он снял комнату, повел Мотю сразу в оперный театр, но ей всякие представления надоели, и поэтому она не ахала, как надлежало бы делать, а Костя возмущался, хотя и говорил при этом: «Я ж не одессит, я ж с Таганрога». Город ей понравился, а говор нет, такая тарабарщина, хуже изюмского, а вот море совсем свело ее с ума, завладело ею, как в первые дни Костя. Она купалась, жарилась на солнце целую неделю, не жалуясь на здоровье и какое-либо недомогание, и вела бы дальше курортный образ жизни, если бы Костя не сказал однажды, что он познакомит ее с небывалой женщиной, имя которой на устах у всей Одессы и которая научит, как дальше жить.

С Костей творилось что-то непонятное, он был все время мрачен и молчалив, куда-то уходил, не говоря ни слова, и возвращался не каждую ночь. Мотя попыталась из ревности устроить скандал, но Костя пресек попытку фразой, отбивающей всякую охоту к возражениям, сказанной угрожающе, врастяжку, чуть не по буквам:

— Ша, мурмулька, ша…

Мотя согласилась познакомиться с небывалой женщиной больше из-за слабой надежды на то, что с Костей у нее все наладится, говорят же не зря: стерпятся-слюбятся, заживут они если не хорошей жизнью, то хотя бы сносной, и, конечно, из любопытства — она к тому времени надумала, пока не поздно, вернуться домой.

Костя привел ее к какому-то кафе недалеко от порта, слово «кафе», обратила внимание Мотя, с буквой «е», а не с «э», как у нее на чайной, подошел прямо к буфетчице, немолодой женщине, с пышными и красивыми седыми волосами, за спиной которой вся стена была уставлена причудливыми, невиданными Мотей, заграничными бутылками с красочными наклейками. Здесь торговали водкой и вином, подавали горячие блюда — это Мотя сразу определила наметанным глазом. В зале сидела притихшая скромно парочка, с виду влюбленные студенты, да мужская компания на троих.

— Привел? — спросила буфетчица, и Костя неожиданно перед ней сник, заулыбался подобострастно, он, который чувствовал себя хозяином любой ситуации.

— Это тетя Утя, — сказал он Моте.

— Выпьешь? — спросила тетя Утя Костю. — Нам надо поговорить с ней. Так что тебе, соточку и заливное?

— Сто пятьдесят и заливное, тетя Утя, — уточнил Костя, показывая характер.

Тетя Утя хмыкнула и, заняв делом Костю, толкнула дверь рядом с буфетом, за которой была винтовая железная лестница, ведущая вниз. Сделав три четверти оборота, они оказались в уютном, всего на шесть столов помещении, обставленном куда богаче, чем лучший ресторан Изюма. Здесь была старинная дореволюционная мебель, стены обшиты богатым деревом, висела тяжелая люстра — сотни хрусталин, на столиках стояли хрустальные пепельницы и вазы цветного стекла, правда, сейчас без цветов, но то, что они к вечеру появятся, можно было не сомневаться.

— Сколько, девочка, работала в торговле? — спросила тетя Утя, присев за крайний стол.

— Восемь лет, — подумав, ответила Мотя.

— А буфетчицей в своем, как его, Изюме-Кишмише?

— Считайте, пять лет.

— Почему — считайте?

— Пивом торговала бочкой год, нет, вру, почти два, потом пивом в ларьке, погодите, сколько же, да кладите два, а последнее время — буфетчицей. Официанткой еще зимами в столовой и ресторане была…

— Недостачи, растраты случались?

— Не-е, я аккуратная.

Тетя Утя достала из передника папиросы «Герцеговина Флор», постучала мундштуком по коробке, вытряхивая из него предполагаемые табачинки, закурила и, вскинув голову вверх, выпустила дым и посмотрела на Мотю как бы сверху, примеряя ее к своим мыслям. Мотю это не смутило, она увидела на шее старческие поперечные морщины, но глаза у тети Ути были молодые, и фигурка, подумалось ей, как у двадцатилетней, — когда впереди спускалась по лестнице, можно было подумать, что идет девушка, только вся седая.

— А умеешь ты, девочка, кипяток держать во рту? По глазам вижу: не поняла, хотя пытаешься понять. Думаешь. Это, девочка, когда новость какая-нибудь или сплетня, или то, что ты узнала, прямо-таки кипят у тебя во рту, жгут язык, а вот надо удержать этот кипяток, и он обязательно остынет. Потому, что ошпаришь прежде всего себя, а затем кого-то другого, ошпаришь того человека, который тебе доверился, поверил в твою добропорядочность. Не зря же один мудрец сказал: «Слово — серебро, а молчание — золото».

— Так он, наверно, в торговле работал, — сказала Мотя.

— Молодец! — воскликнула, засмеявшись, тетя Утя, и глаза у нее прямо-таки засверкали. — У тебя есть чувство юмора! Ты сколько в буфете зарабатывала? Имеется в виду, разумеется, оклад.

Мотя назвала цифру.

— Хочешь у нас поработать временно? Константин говорил, что ты собираешься вернуться в этот свой Изюм? Поработаешь месяца два-три официанткой?

Мотя почувствовала, что она задает вопросы вразброс неспроста — для себя что-то решила, но испытывает дальше, боится передовериться, и поэтому решила не соглашаться сразу, да и соглашаться ей было ни к чему, разве что подзаработать денег на обратные гастроли — с Костей она все свои прожила.

— Пятнадцать соток огорода и сада у меня, тетя Утя, а живу одна. Пропадает там все.

— Ты мне все больше и больше нравишься, Мотенька. У тебя хорошие задатки. Как сказал бы мой покойный муж: бьешь иногда сразу на две лузы да еще думаешь: «Может, и в третью шар закатится?» Хорошо, что цену себе поднимаешь, похвально, что необдуманно не решаешься, что вспомнила о своей делянке — люди возле земли всегда основательные, я намек поняла, поняла и то, что ты можешь потерпеть убытки, согласившись на мое предложение. Да ты тут сразу в четыре лузы шары положила, а я-то думала — в две. Но и я не простушка, тоже кое-что припасла. Давай поговорим по-нашему, по-бабьи. Тебе ведь хочется ясности в отношениях с Костей? Хочется. Для этого время нужно? Нужно. Так вот я тебе предоставляю возможность разобраться в ваших делах. Я буду тебе в три раза больше платить, чем ты зарабатывала в буфете. Почему? Вот в какие я лузы намерена забить шары. Во-первых, на два-три месяца трудно найти человека, а официантка, которая работает, здесь, внизу, не только забеременела, но уже и родила, да еще заболела. Во-вторых, ты не новичок в торговле, учить какую-нибудь девчонку у меня нет времени и желания. В-третьих, я не буфетчица, а директор кафе, не могу все время стоять за стойкой. В-четвертых, мне очень необходимо взять тебя потому, чтобы сделать из Константина человека. Если я ошиблась в нем, то я должна исправить свою ошибку. А как? Лучше всего влиять через тебя и даже сделать из вас двоих нормальную семью — это уж я даю тебе подставку, извини, девочка, за бильярдные слова. Почему я должна быть благодетельницей Кости и тебя? За два-три месяца я человека из него не сделаю, это ясно самому распоследнему босяку, но верное направление его жизни успею дать. Он стал ходить по обложке уголовного кодекса, мне его проделки с Вакулой известны. Он достал где-то фальшивых билетов, брал все деньги за выступления в карман, не учитывая того обстоятельства, что есть какие-то правила ведения дел, что есть финорганы, которые бдят. Он делал так, как делает жулик, босяк. А я не хочу, чтобы ему опять захотелось прыгнуть на обложку, потому что зацепит ее невзначай штиблетом, и кодекс откроется на какой-нибудь странице. Тогда мы, девочка, проиграем. Ты потеряешь Костю, а я деньги, которые он мне должен. Костя задолжал не так много, но мне не хотелось бы иметь таких знакомых, которые тебе должны и сами не знают, когда вернут долг. Это не в моих правилах, у меня как раз подобные случаи исключаются: я несу моральную ответственность за тех, кто мне должен. Я им устраиваю жизнь, воспитываю из них мужчин, умение жить красиво, с достоинством, в достатке. Мой муж не сумел отдать вовремя бильярдный долг и пустил пулю в лоб, оставив меня вдовой, а я им прощаю, терплю.

— А сколько он вам должен? — спросила Мотя.

— Костя? Двенадцать тысяч осталось с копейками.

— Двенадцать тысяч?! — воскликнула Мотя. — За что?

— Это ты у него спроси, если скажет. Потом поймешь, разберешься.

— Значит, я буду у вас как его заложница?

— Не заложница, а союзница, Мотенька. Неужели ты ничего не поняла? Не бойся, его долг я с тебя не потребую. Если бы я так хотя бы раз в жизни сделала, мне распоследний портовый бич мог глаза заплевать, и был бы прав. Ребенку отец нужен, хотя бы такой, который алименты платит. А из Кости еще можно человека сделать, он ведь орел, ему летать высоко, так давай же парню поможем. Рискнем, Мотенька?

— Мне подумать надо, тетя Утя, я сразу решиться не могу. Боюсь теперь Костю, вот, кажется, до разговора с вами любила его, а сейчас боюсь. Зачем от меня так много скрывал?

— Нечего бояться. Немного запутался парень, и ему помочь надо. Может, ты думаешь, что он сам привел тебя сюда? Как бы не так — я его заставила привести и познакомить. У него еще много ветра в голове, а он может вот-вот стать мужчиной. Трудно ему, понимаю, без нас еще будет трудней. Или ты боишься меня? — засмеялась тетя Утя. — Так я не страшная, а добрая. Спроси у любого, кто меня знает, а знает меня вся Одесса. Я предлагаю тебе чистое, благородное дело.

— Тогда почему же вы в три раза будете платить мне больше, чем я получала? За хорошие глаза, что ли?

— Тебя не удовлетворило мое подробное, как на одесском базаре, объяснение? М-да, — сказала тетя Утя и снова закурила папиросу. — Ко всему прочему, я будуплатить втрое больше потому, что здесь, внизу, ты очень редко будешь получать чаевые. Мои клиенты их никогда почти не платят.

«Тут что-то не так, она меня куда-то впутывает, — подумала Мотя. — Надо уехать в Изюм, и пропади вы здесь все пропадом».

— Сомневаешься? — спросила тетя Утя, в третий раз закурив «Герцеговину Флор». — Я советую тебе, как старшая по возрасту, как мать, если ты не против, согласиться или в крайнем случае серьезно подумать. Конечно, наш город всегда отличался всякими штучками. Вот, например, недавно одна старая дева из дворянок села в тюрьму совсем, казалось бы, за безвинное дело. Она устроила салон для тех, кому трудно выйти замуж или жениться. Собирались там люди старше тридцати, интеллигенты, как правило, вели светские беседы, музицировали, танцевали, играли в лото, пили шампанское и кофе, сухое вино и коньяк, фрукты кушали, знакомились и, надо сказать, частенько женились. Она брала с желающих вступительный взнос. Если человек не находил в течение месяца себе пару, хозяйка возвращала ему половину взноса, а если находил, это был ее гонорар. Посадили за сводничество. И взносы там были не такие уж большие, гонорары невелики, так, старушка больше развлекалась среди взрослой молодежи сама, но закон есть закон, с ним шутить нельзя… Я повторяю: у меня чистое, благородное дело.

«Ой, какая она штучка! — удивлялась Мотя. — И так ко мне подойдет, и эдак…»

— Если надумаешь, приходи сразу с медицинской справкой, — сказала тетя Утя и поднялась из-за стола. — Жаль будет, если ты не придешь, жаль, — сказала она на прощанье.

Кости наверху не было, и Мотя, разобиженная тем, что он не удосужился ее подождать, отправилась на пляж, размышляла там, купаясь и загорая до вечера, о предложении тети Ути, о своей судьбе, ставшей враз запутанной и непонятной. «Как мягко мне стелила эта Утя, и не поверить нельзя и поверить тоже. Господи, если все правда, то она хороший человек. Но с какой стати ей швыряться деньгами да и за какие вши? Может, она шпионка какая?»

Нелегкие думы так утомили Мотю, что она, возвращаясь домой, дважды, почувствовав тошноту, сходила с трамвая. Измученная, она еле поднялась на пятый этаж, где они снимали комнату, открыла дверь и, к удивлению своему, увидела на кровати Костю. Он курил, на полу стояла недопитая бутылка, тут же лежала на бумаге селедка и огрызок хлеба.

— Здравствуйте, я ваша тетя, — встретил Костя сердито. — Ждешь ее здесь, ждешь, а она где-то гуляет.

— Не только тебе одному гулять, — ответила она.

— Ладно, сменим пластинку. — Костя сел на кровати, едва не угодив ногой в селедку.

— Что ты тут накидал, как блатняк, — смягчилась и Мотя, но не настолько, чтобы предложить мир первой.

— А я и есть сейчас блатняк, кто же я еще? — с горечью сказал Костя, и Мотя подумала, что тетя Утя права — из него еще может выйти человек.

— Какими новостями обрадуешь? — спросил Костя.

— Для тебя мои новости все старые, а вот для меня твои «старости» на самом деле новости, — ответила Мотя, убирая с пола бутылку и закуску. — Встань, пожалуйста, я лягу, меня так рвало сегодня, так рвало…

— Да, мурмулька, я всегда тебе говорил, что мне только этого не хватало, — сказал Костя и подсел к ней, когда она легла, стал играть ее тяжелой косой, брал на руку, как бы пытаясь узнать, сколько она весит, потом начал распускать виток за витком.

— Не дыши только на меня, ужасно противный запах, — попросила Мотя, отвернувшись к стене.

— Не отворачивайся, я не буду, — сказал Костя.

Мотя подумала, что сейчас самый момент узнать у него, кто такая тетя Утя, если удастся, выпытать, почему он столько задолжал. Поговорить с ним серьезно, без его фокусов, не на сцене ведь. Да и что ты за человек, Костя? Задала себе она такой вопрос и так горько, так горько пожалела, что поздно пришел он ей на ум, что расплакалась. Костя утешал ее, принес воды, гладил по волосам, и Мотя снова почувствовала, что любит его, что он дорог ей и самый близкий человек, не считая того существа, которое нарождается в ней. И тут она подумала, что если она потеряет Костю, то никогда не расстанется с новым существом — пусть растет, радуется жизни, пусть будет самым родным человеком, а там, гляди, от него пойдут люди, станет Мотя богатой на родню. Эти мысли легли ей мягким теплым покрывалом на душу, и она заулыбалась.

— Ну чего ты лыбишься? — ласково упрекнул ее Костя.

— Это я так, для себя, — мечтательно ответила Мотя и прикрыла веки.

— Спать будешь?

— Нет, не буду, — встрепенулась Мотя и легла на бок лицом к Косте. — Расскажи, пожалуйста, что за человек эта Утя? Только серьезно, без выкрутасов.

— Она тебе все рассказала обо мне?

— Если бы она все рассказала, я бы не спрашивала тебя, — ответила она, вспомнив тети Утин совет о кипятке.

— Она тебе предложила что-нибудь?

— Работать у нее.

— Работать у нее? — удивился Костя. — М-да…

— А разве ты не знал, о чем мы будем говорить?

— Нет, конечно.

— Ну, рассказывай про тетю Утю.

— Подожди минуточку, выпью воды, изжога замучила, — сказал Костя, и видно было, что такого поворота событий он не ожидал. Он принялся расхаживать по комнате, заложив руки в карманы широченных клешей.

— О тете Уте, значит, как на духу, так? — Костя на секунду остановился и поклонился Моте. — Что же, хотя бы для себя постараюсь выяснить, кто она. Представь себе, что ее знают все, но никто по-нас-то-я-ще-му! Это человек, окруженный легендами. Одни говорят, что она дочь какого-то богатого промышленника, другие — что она бывшая графиня. У нее был муж моряк, офицер, капитан первого ранга, который якобы застрелился, не отдав большого долга, то ли был убит на дуэли перед первой мировой войной, кстати, не простив кому-то нелестного отзыва о своей жене, то есть нынешней тете Уте. Кстати, настоящего имени я ее не знаю, Утя, ну и Утя, какое мне дело, что это значит. Одни говорят, что она дочь какого-то известного адмирала, чуть ли не Колчака, но это настолько нелепо и маловероятно, что даже камбала кривоглазая хохочет над такими слухами. Другие говорят, что до революции она жила в Петрограде, у нее было два сына-близнеца и готовились они стать тоже морскими офицерами, учились в военно-морском училище. Перед революцией сыновья-гардемарины, это было такое звание морское, с другими выпускниками вместе отправились в кругосветное плавание. Пока они шли вокруг шарика, на лучшей его части произошла революция, иными словами, отправились они из одного государства, а возвращаться надо было в другое. Начальник училища не спешил с возвращением, не принял сторону ни белых, ни красных под тем предлогом, что он не для них, а для России готовит морских офицеров. То ли Утя знала, что гардемарины должны были прийти в Одессу, то ли она оказалась здесь вместе с бежавшими буржуями, но во всяком случае она обосновалась здесь. После гражданской войны начальник училища хотел привести крейсер в Одессу, но он боялся и не понимал красных, да ему и не удалось бы это сделать. Потопили бы в пути. Да гардемарины не очень многие хотели возвращаться — в основном они были из семей потомственных морских офицеров. За несколько лет плавания они здорово намаялись — сами зарабатывали себе довольствие, нанимаясь матросами на другие корабли, работая докерами в портах. Короче говоря, на прощанье начальник училища, продав какому-то судовладельцу за бесценок старый крейсер, пошил оставшимся с ним гардемаринам форму, разделил деньги и отпустил на все четыре стороны. Кое-кто из гардемаринов вернулся на родину, вот тетя Утя якобы всю жизнь и ждет своих сыновей. Такая ходит о ней легенда.

— Сколько же ей лет?

— Можно сосчитать. Если верить легенде с гардемаринами, в семнадцатом году им было по семнадцать, пусть она вышла замуж в шестнадцать-семнадцать лет, как раньше было принято, следовательно, ей около семидесяти.

— Ей с трудом можно дать пятьдесят. В семьдесят лет так люди не выглядят, — убежденно сказала Мотя и опять подумала, что тетя Утя наверняка какая-то шпионка. — А у тебя с ней какие дела?

— Придется как на духу, — усмехнулся Костя. — Может, как раз и надо так, — и он опять заходил по комнате. — Я был курсантом мореходного училища, и однажды меня старшекурсники привели к тете Уте. Выпили, закусили, потанцевали. Потом еще раз привели, потом еще… Они не рассчитывались ни разу, меня это удивило. «А мы в долг берем у тети Ути», — ответили они и тут же предложили: «Хочешь тоже брать в долг?» Я спросил, а когда же рассчитываться? «Когда окончите училище, постепенно рассчитаешься. Процентов она никаких не берет, разве что с заядлых неплательщиков, дань берет натурой — привезут они шмотки, тетя Утя заявляется на судно чуть ли не перед таможенниками и забирает их. Но учти, — сказали мне, — за тебя надо поручиться двум человекам, которых знает тетя Утя. Если ты не сможешь заплатить ей, придется платить им». За меня поручилось двое старшекурсников, в свою очередь я успел дать рекомендации нескольким друзьям, а надо сказать, что тетя Утя открывает кредит только курсантам нашего училища. Мне рассказывали как-то ребята, что она потом особенно доверенным своим клиентам говорит имена и фамилию своих сыновей, может, им удастся встретить их в каком-нибудь порту. Во всяком случае этого она мне не говорила… И вот я ходил к тете Уте года два, задолжал, но это чепуха. А дальше у меня история, как у мичмана Панина. Я встретил очень красивую девушку, землячку. Она училась в консерватории, воздушное такое создание. Я приводил это создание к тете Уте, а когда приехали домой на каникулы, вообще у нас заполыхала любовь. И тут бац! — узнает она, что у меня дед был золотарем, дерьмовозом проще сказать, и батя пошел по этой линии, только назывался ассенизаторщиком и ездил не с бочкой, а на машине с цистерной. Тебе, как торговому работнику, надо знать, что раньше даже были булочки золотарские, такие, с большой дыркой посередине, с тонкой ручкой. Дед в Харькове работал, говорил, что они утром часов в шесть едут на бочках и жрут булочки эти. Романтика! Да-а-а… И сказало мне воздушное создание, мол, папа и мама против наших встреч. Елки зеленые, думаю, отчего же это? Батя мой на фронте не его возил, а боеприпасы, да и я захватил войну, у меня четыре боевые награды. Ах вы, гады, замараться побоялись!.. И думаю, как же им устроить веселую жизнь. И надумал. Батя на обед приезжал домой на машине, после обеда спал немного — он израненный весь был, слабый. Приехал он как-то с полной цистерной, а ставил ее подальше от домов, соседи ругались. Я сажусь в машину, подкатываю к их дому и, зная, что воздушное создание принимает на пляже солнечные ванны, а папа-мама на работе, открываю форточку, вставляю туда шланг и на полном газу вливаю им две с половиной тонны подарка в жидком виде. Да-а-а… У мичмана Панина, да не смейся ты, не для одного смеха это сделал, закончилась история благополучно, но не у меня. Скандал был жуткий. Но я его не застал, мне оставаться в родном городе не следовало. Приехал к тете Уте, рассказал ей все, она хохотала минут двадцать, потому что знала воздушное создание, и дала мне пятнадцать тысяч рублей на компенсацию убытков папы-мамы. Тетя Утя сказала: «Даю тебе потому, что эта история могла стать гордостью флота, будь у него корабли такого класса, как у твоего отца автомобиль». Был суд, денег этих не хватило, доплачивал батя. Но и это чепуха. Главное то, что батя, боясь за меня, сам выкачивал подарок, пошел на мировую с ними. Они после этого совсем озверели, обнаглели до того, что у них якобы чуть не каждая пара обуви была бриллиантовая и вонючие половики шиты золотом. И это не страшно. Они написали в училище и потребовали исключить меня из него. Начальство пыталось замять скандал, договорилось с папой-мамой, что они примут мои извинения, мол, сделано это в состоянии аффекта, по молодости, молодой человек влюблен в вашу дочь, и кто знает, чем это все закончится. Папе-маме потребовались мои извинения. Я сказал начальству, что тут обоюдное оскорбление и неизвестно, какое из них сильнее и обиднее. Они получили деньги за все, я же не получил ничего и поэтому извинюсь только после того, когда они первые принесут мне свои извинения. Но из этого ничего не вышло, мне пришлось уйти из училища. Вот как все было, мурмулька, удовлетворена?

— Не получится у тебя жизни с твоим характером, нет, — тяжко вздохнула Мотя. — И я, дура, с тобой связалась. Зачем?

— Знать бы мне самому — зачем? — сказал Костя, и подсев к ней, опять стал гладить волосы.

— Теперь-то я знаю, что ты меня не любишь. Но зачем ты тогда позвал меня с собой, не любя? — спросила Мотя и отвела от себя Костину руку.

— У вас, у баб, все любовь да любовь. Куда ни шагнете, везде вам мерещится любовь или нелюбовь. Мир сложнее! Зачем позвал? Да потому что ты чистая еще душа, добрая, отзывчивая. Не нужны мне эти воздушные создания, понимаешь? Мне нужен нормальный человек, с нормальной психикой, здоровыми привычками, и я надеялся, что полюблю тебя. Вот и я думаю уже как ты! Но этого пока не случилось, не выходит, понимаешь? — Костя последние слова уже кричал. — Не выходит! Потому что я надел на себя маску шута горохового, как моллюск раковину, и привык к ней, и не могу без нее, неуютно! И, думается, не выйдет, привык к раковине, привыкли и ко мне в ней, вылезу — начнут заталкивать.

— А тетя Утя верит в тебя…

— Она блаженная, тетя Утя. Помешана на вере, она удивительная, гениальная женщина, и быть ей начальником пароходства, а не сидеть в кафе. Она знает лучше, чем в пароходстве, когда, и где, и какие суда находятся и будут находиться. Не в пароходстве спрашивают, а у тети Ути!

— Она шпионка, наверно, — высказалась Мотя.

— Хотел бы я всю жизнь иметь дело с такими шпионами!

— Но откуда же у нее тогда берутся деньги, если она дает столько в долг?

— Не знаю. Частный сектор в государственном предприятии, который она завела, вряд ли дает ей какие-либо доходы. Скорей всего, легенда имеет какую-то основу, а тетя Утя имеет основу материальную. Должно быть, осталось у нее с дореволюционных времен золотишко, камешки, ну и решила играть роль попечительницы морских волчат. Да и что ей делать одной на белом свете? Чудит старушка и тем тешится. Не возьмет же она богатство свое на тот свет?

— А мне что делать, что? — спросила Мотя, растерявшись после невероятных этих историй, среди непонятных ей людей.

— Скажу правду: не знаю. Советую, извини, только одно: делай, как знаешь. Не могу я брать на свою ответственность твое решение. Если бы знал, я бы сказал тебе. Поверь мне…

Мотя не спала ночь, первую и последнюю такую ночь в своей жизни. Она пыталась разобраться в людях, в себе, однако у нее ничего путного не выходило, и она под утро пришла к твердому мнению, что в ней тетя Утя ошиблась — нет у нее никакого ума, нет той чистоты, которую разглядел в ней Костя, нет у нее своей судьбы, которую бы она направляла собственными руками, останавливала, если она не туда катится, подталкивала, если она вздумает остановиться. Ничего у нее нет. Ни прошлого, ни будущего особенного, так, срединная какая-то часть, оказавшаяся посередине многих жизненных путей, как в паутине. Но в Косте, думала она, тетя Утя не ошиблась до конца, он с характером, с неважным, но с характером. Был бы такой характер у нее, у Моти, горы бы своротила, а нет характера, так пусть горы будут в покое, не ее они, чужие. И коль так, то нужно не торопиться, обождать нужно, посмотреть, как дела пойдут, подумать хорошенько о своих интересах, не так о своих, как — того неведомого человека, который уже дает о себе знать, растет в ней, требует к себе внимания. Нужно ей пока пойти на работу к тете Уте, не шпионка та, а просто чудачка.

Так и сделала. Она понимала, что у тети Ути ей ничего не грозит, хочет она платить за курсантов — на здоровье, пусть платит, какое ей дело до этого? И еще она пустилась в бабью хитрость — раз назвал ее Костя чистой, доброй, отзывчивой душой — прямо-таки замурлыкала Мотя, ластилась к нему, ублажала его. А как же иначе? Пусть он не разочаровывается, напротив, пусть убеждается в том, что увидел в ней. Украшала Мотя временное свое гнездо, будто собиралась в нем прожить всю жизнь, возбуждала своей хозяйской сметкой и заботой мысли в Косте основательные, постоянные, прививала ему привычки такие же, хотя он поддавался на это с трудом. Ничего, надеялась Мотя, мягкая, ласковая вода, а твердый камень точит.

Однако такому образу жизни Моти было суждено продлиться немногим более трех недель. Как-то Костя не пришел ночевать один раз, не явился на второй день, на третий. Мотя ждала его, но появился в кафе какой-то уркаган, весь в синих наколках, отозвал в сторону и сказал:

— Ты, мурмулька, шмара Кости? Стукнул он из приюта: линяй. Чеши в Кишмиш. Акробаты суками оказались, заложили вас с требухами. Спросит кто: ничего не знаю, любовь крутила. Не знаю, мол, отстаньте от меня! Усекла? А вкусная ты, как мармелад, может, у меня пока перекантуешься? А-а, ты уже с икрой…

— Пшел, — ответила Мотя и сама удивилась, как здорово у нее вышло.

Тетю Утю это известие тоже сильно огорчило, она тут же рассчитала Мотю, посоветовала возвращаться в Изюм и дала денег на дорогу, на подарки будущему ребенку и даже как бы оплатила ей декретный отпуск со словами: «Разбогатеешь, отдашь, а не разбогатеешь — добрым словом вспомнишь».

Она вернулась домой, попросилась на работу в ту же чайную и пережила тогда самое трудное время для себя. Родилась девочка, — Людмила, Людмилка, счастье и горе ее, утешение и позор, безотцовщина. Затаилась Мотя, дрожала в чайной, когда туда заходил участковый милиционер присмотреть за порядком или купить пачку «Бокса», который она приберегала для него.

Но шло время, участковый перешел на «Спорт», а затем на «Прибой», «Норд», «Север», а когда стал покупать «Шахтерские» и «Беломорканал», Людмилке исполнилось семь лет, и Мотя успокоилась окончательно, повела ее в первый класс. К пятому Людмилкиному классу она уже растолстела, стала тетей Мотей, той тетей Мотей, которая запомнилась всем: важная и уважаемая, имеющая вес и влияние в Изюме.

Она завела особый зал по примеру тети Ути, но не внизу, потому что у чайной не было низа, вынуждена была распространиться по горизонтали. Не нашлось у нее старинной мебели, и дорогого дерева никакого в Изюме не произрастало, но все-таки кабинетик стал уютным и привлекательным. Он не давал никакого дохода, а давал возможность увеличивать свое влияние среди влиятельных лиц. Отдельный вход вел не только в кабинет чайной, но и в другие кабинеты и двери. Когда пошла мода на разный дефицит, тетя Мотя завела свой дефицит, можно сказать, держала всегда ящик или бочку пива под прилавком, имела запас хороших колбас, консервов и других продуктов, которые распределялись среди нужных людей. А если тебе человек не нужен, зачем же его баловать, рассуждала тетя Мотя, будешь ко всем доброй и приветливой, так и уважение нужных людей потеряешь.

Романтические гастроли с Костей давно потускнели, порой тете Моте казалось, что они приключились с другой, а не с нею, и только дочь своим существованием подтверждала их былую реальность. Иногда тетя Мотя горевала, что у нее так с Костей вышло, но это были минуты слабости, после них она всегда радовалась своей свободе от сложного и непонятного мира, куда она однажды влетела, как в омут головой. Хорошо, что так вышло, хорошо, что так спокойно, и хорошо, что все так обошлось.

Нельзя сказать, что у тети Моти не было долговой книжки, куда, как она выражалась, брала на карандаш тех, кто покупал у нее в долг. Не было в этом деле у нее широты тети Ути, не было того взлета, но и клиенты тоже были не те, так себе, шушера одна, опивки, до получки возьмет две бутылки, а потом придет с пятеркой в кармане и приволокет полмешка пустой посуды. Тетя Утя ставила на людей с будущим, помогала им в жизни, а тетя Мотя вынуждена была возиться с теми, у кого будущего не было, даже настоящее и то через пень-колоду, от пьянки до похмелки. Да и возилась с ними больше из-за жалости, народ все же, смотреть страшно, как он поутру трясется.

Однажды в очередную кампанию борьбы с пьянством тетя Мотя ввела в своей чайной новшество. Приволокла из дому Костин барабан, повесила на стене и объявила определенной части торговых своих партнеров, что отныне, если кто попытается попросить у нее в долг, пусть ударит столько раз, сколько рублей он просит, а если, скажем, четыре неполных рубля, например, три шестьдесят две, то надлежит ударить три раза громко, а четвертый раз потише, то есть на шестьдесят две копейки, а уж потом сама тетя Мотя решит, заслуживает он ссуды или нет. И еще она объяснила этим партнерам, что приблизительно такой порядок был у писателя Толстого, и хотя ей, конечно, с Толстым не равняться, и она не равняется — у него били в колокол желающие попросить денег, а у нее пусть бьют в барабан. Для того, чтобы знали, кто пьет, когда у него уже и денег нет…

И как ни странно, конец этому обычаю положил истинный владелец барабана. Вначале неожиданно пришел перевод на три тысячи в новых деньгах, тетя Мотя догадалась, что это от Кости, а затем появился и он сам. Зашел прилично одетый, в белой сорочке с галстуком, тетя Мотя и не узнала его — так он изменился, облысел весь, усы завел, да и в темных очках был. Сидит и сидит в углу, тетя Мотя забеспокоилась — не ревизор ли какой незнакомый, а тут, как назло, один опивок ударил три раза громко, а четвертый потише и лезет чуть ли не за прилавок за ответом. Подумал опивок, что тетя Мотя не расслышала, и опять пошел лупить.

— А зачем этот гражданин в мой барабан бьет, мурмулька ты моя? — подошел Костя и снял очки.

— Ой, Костя! Не узнала — богатым будешь или стал уже, — залепетала тетя Мотя, не зная, радоваться гостю или нет. — Да это, Костя, просит он так на бутылку. Надо же их как-то воспитывать.

— Ах вон оно что! Унижаешь человеческое достоинство, нехорошо это, Мотенька. Ты сними его да отдай лучше какому-нибудь оркестру. Барабан классный.

— А может, ты его себе заберешь или ты теперь не шут гороховый? — съязвила тетя Мотя, потому что Костя не успел заявиться, а стал указания раздавать, как же, его указания ждут тут не дождутся.

— Нет, Мотенька, не шут я, а рецидивист.

— Всего-то навсего?

— А тебе что, мало этого? Однако у вас запросы, мадам. Ладно, когда у тебя закрывается шалман? Хочу поговорить о дочери. Покажешь или нет?

— Так, товарищи, прошу всех покинуть зал. У меня ревизия! — властно объявила татя Мотя, и посетители, с опасной поглядывая на Костю, освободили чайную.

— Возьми с собой бутылку коньяку, закуски хорошей, надо же отметить как-то встречу, — попросил Костя.

Тетя Мотя выполнила просьбу, села напротив и, подперев руками щеки, умильно смотрела на него и думала: «Ах ты, паразит проклятый, я думала, что твои и косточки сгнили, ведь не написал ни разу, а его еще земля носит. Сколько зла моей жизни причинил, а теперь пьет спокойно, закусывает, о дочери ему хочется поговорить!»

— А откуда о дочери знаешь? — спросила она.

— Да с одним земляком с твоим встретился, он и рассказал. Назвала ее как?

— Людмилой.

— Хорошо назвала. Обо мне она расспрашивала, что ты ей говорила?

— Ну, а как ты думаешь, ребенок не интересуется, кто его отец? Рассказывала, — сказала тетя Мотя протяжно.

— Она как… Ну да ладно. Покажешь ее или нет? — повторил вопрос Костя.

— Покажу, должна после школы зайти ко мне.

— В каком она классе?

— В восьмом.

— А учится как? — спросил Костя, отхлебнув полрюмки коньяку.

— Ничего. Ты что-то стал мало пить? — спросила Мотя, потому что почувствовала свой черед задавать вопросы.

— Язва, Мотенька, проклятая замучила. Приходится воздерживаться.

— Почему же раньше не объявился?

— Видишь ли, милая, не сложилось. Дали мне тогда пять лет, отсидел я с зачетами три, вышел немного при деньгах, хватило только отдать долг тете Уте. А она через три месяца возьми и умри. Везуха! Как в мультфильме каком — шырь-пырь, кому-то смешно, а мне тошно. Вспомнила она тебя в последнею нашу встречу, говорила мне: «Возьми свои деньги и поезжай к Моте, обрадуется. Мне все равно скоро умирать, зачем они мне?» Но я же гордый, не могу, отвечаю ей, чувствовать себя должником. Люблю возвращать долги. «Ну и дурак», — сказала она и была права. Ох, как ее хоронили, — покачал, причмокивая, головой Костя. — Сотни моряков шли за гробом, а когда опустили в землю, не сговариваясь, суда в гавани простились с нею гудками. Надрался я в тот день, сел в такси и поехал к одному из тех акробатов, сделал его инвалидом. Если возвращать долги, так возвращать. К тебе ведь нельзя мне было ехать — без денег, без профессии, как пес, с поджатым хвостом? Нет уж, увольте.

— Ну и дурак, тогда бы, может, было бы все по-другому. Ох, какой же ты дурак, — сказала тетя Мотя.

— А сейчас? — напрямик спросил Костя, и тетя Мотя увидела, как у него под кожей на скулах заходили желваки.

— Сейчас не надо, Костя. Перегорело все, зачем. Разбитое как ни склеивай, а трещина останется.

— Да, ты права, — медленно произнес Костя. — Да-а-а. Ради интереса расскажу дальше. Отделывая того субчика, я не рассчитал кой-чего и заработал десятку. Вот и разбогател. Ты, кстати, деньги получила?

— Как же, спасибо. Можешь забрать обратно. Мне твоих денег не надо, может, опять ты кому должен.

— Не дури хоть ты. Будет дочь выходить замуж — гарнитур мебельный ей купишь или внесешь деньги на кооператив. У меня еще есть деньги. Вот возьми, — сказал Костя, подавая ей зеленые бумажки. — Это аккредитивы на предъявителя.

— Не возьму я их, не нужны они мне! — повысила голос тетя Мотя.

— Нет, возьмешь, — сказал страшным голосом Костя. — Я прибью тебя тут, если ты не возьмешь их. Ты же знаешь, мне все равно теперь…

Тетя Мотя, перепугавшись насмерть, — а что ему, ему ничего не стоит прибить человека, вон какой свирепый и страшный, — взяла дрожащей и непослушной рукой бумажки со стола и, словно бомбу, сунула осторожно в карман передника.

— Матери бы их лучше отдал, — с опозданием нашлась тетя Мотя.

— Нет у меня никого, — ответил Костя и на этот раз хлобыстнул целый фужер, а потом сидел молча, нахохлившись, как сыч.

Так они и сидели напротив друг друга, онемевшая, парализованная страхом тетя Мотя и рецидивист Костя, передумывавший заново свою жизнь и не находящий в ней какого-то большого смысла, какой-нибудь нужной и полезной цели. Он надеялся на какое-то добро, на какое-то теплое движение ее души, которое бы ему вернуло веру в людей, сделало бы его человеком. Он понимал, что несколько минут назад, как бы ни был извилист у него путь, все-таки поднимался вверх, ногтями цеплялся за острые камни, а полз, и когда достиг этой точки, то она оказалась вершиной его жизни, и если это так, а это именно было так, то впереди бездна, пропасть, в которой он по всем законам притяжения должен побывать. Нет, у него не кружилась голова от высоты, его вершина на поверку оказалась тоже ямой. Мысль его работала четко, он даже чувствовал, как она стучится наружу, как стремится воплотиться в материальную форму, и он знал теперь окончательно, как ему дальше жить.

В это время кто-то застучал и задергал нетерпеливо входную дверь. Костя полуобернулся, увидел беззаботное девичье лицо, в котором угадывалась молодая Мотя и были, несомненно, какие-то и его черты. Мать пошла ей открывать, Костя встал, обрадовался и заулыбался, не зная, что он улыбается, а только чувствуя, как вдруг с появлением этой девочки, его дочери, стала расти вершина его жизни, закрывая собой бездну, только что открывшуюся перед ним во всей своей страшной и неумолимой пустоте.

Люда впорхнула в чайную, в своей школьной форме похожа она была на мотылька, и Костя удивился, какая у него уже взрослая и красивая дочь. Если бы он знал, мелькнуло у него в голове, что у него такая дочь, никогда бы не поехал к Витьке-акробату, никогда бы не отказался от великодушного предложения тети Ути, и все бы у него действительно сложилось по-другому.

— Девочка, а ты знаешь, кто я? — спросил он с сияющим от счастья лицом, но слово «девочка» он произнес так неумело и грубо, словно обращался к уличной шлюхе.

— Мама, кто это? — испугалась Людмила, глядя чистыми, наивными глазами то на мать, то на него.

— Я отец…

— Костя, замолчи! — закричала тетя Мотя. — Людмилка, твой отец погиб!

— Нет, девочка, я, к сожалению, твой отец, — произнес Костя и почувствовал, как неумолимо, словно во сне, почва уходит из-под ног, теперь уж бесповоротно, и добавил: — Я сидел в тюрьме и хочу, чтобы ты знала об этом. Да, это жестоко, но правда.

— А я думала, что вы, папочка, у меня героическая личность, — вдруг неузнаваемо изменился голос и обличье Людмилки. — Знаете, мамочка мне рассказывала, как вы утонули в море в большу-у-у-щий шторм?

— Перестань, паршивка! — прикрикнула на нее тетя Мотя, никак не ожидавшая от дочери такого издевательского презрения к отцу, какому там ни было, но отцу, и чуть было не дала ей пощечину.

Людмилка взревела, бросилась из чайной на улицу. Непроизвольным желанием Кости было ее догнать, успокоить, однако он подавил его в себе, повернулся к тете Моте и сказал:

— Спасибо хоть за это. Прощай и, если можешь, прости за все. Кто знает, может, и не увидимся… — Он поклонился ей и уже в дверях, обернувшись еще раз, добавил: — А барабан сними, нехорошо…

После ухода Кости тетя Мотя кинулась домой. Людмилка рыдала в кровати. Тетя Мотя утешала ее, проклинала Костю, проклинала и себя за ложь, которой хотела приукрасить судьбу дочери. Затем стала рассказывать все, как было, а Людмилка перестала рыдать, слушала, не отрывая лица от подушки. Выслушав мать, поднялась и ушла куда-то. Тетя Мотя извелась, страдая от неизвестности и боясь, как бы та ничего не надумала, трепетала так, как тогда, по возвращении в Изюм. Но Людмилка вернулась, на радостях тетя Мотя снова стала просить у нее прощения и снова наткнулась на холодное, каменное молчание.

— Ух, проклятая же ваша порода! — вырвалось у нее в сердцах.

— Разве ты не знаешь, что яблоко от яблони недалеко катится? — наконец заговорила дочь и усмехнулась.

Отношения у них наладились, но тетя Мотя поняла, что Людмилка подчинила ее себе и больше никакого послабления ей давать не будет. Она закончила школу, поступила в торговый техникум, работала в Харькове в универмаге и училась в институте. Тетя Мотя не могла не нарадоваться: дочь умница, красавица, одета всегда как с иголочки, в самое модное, самое дорогое, не было только настоящей теплоты в их отношениях, никакого родного чувства. «Неужели она не может мне простить, что я ей соврала про отца? Но должна же понять меня, как было трудно ей, маленькой, объяснить все. Она же понимает, все равно я бы рассказала, так зачем же мучить меня? Или она не понимает, что мне может быть больно?» — раздумывала тетя Мотя в часы досуга и приходила к выводу, что пора ее выдавать замуж, обабится — подобреет, все они, пока молоды и беззаботны, вертихвостки и — без жалости.

Людмилка вышла замуж, по мнению тети Моти, очень удачно. Валентин был красивым, сдержанным и приятным молодым человеком, работал тоже в торговле, был начальником, и тетя Мотя, обрадовавшись такому жениху, подарила ему деньги на «Жигули», добавив свои к тем, которые когда-то прислал и насильно заставил взять Костя. Естественно, она скрыла их происхождение, и, как следовало ожидать, жених сразу зауважал тещу.

Тетя Мотя ждала, не могла дождаться внука, а пришел опять перевод от Кости. «Мать моя родная, он опять, никак, вышел? — всплеснула руками тетя Мотя. — Что же теперь будет, что будет?»

Она стала поджидать гостя, и он заявился. На этот раз в чайную вошел старик, начисто лысый, только с седыми хвостиками над ушами — встретила бы на улице, ни за что не узнала, прошла мимо.

— Мурмулька, здравствуй, хе-хе, — сказал он дребезжащим голосом. — Укатали сивку крутые горки, был Костей я когда-то, а стал паханом — самое почетное звание там, ну ты сама знаешь где.

— Неужели ты всю жизнь будешь маячить перед моими глазами? — взмолилась тетя Мотя. — Всю жизнь вот так присылать переводы через семь-восемь лет, заявляться сюда и мотать мне нервы, портить жизнь?

— Нет, мурмулька, честное слово, в последний раз. Будь великодушной. Ей-богу, нехорошо встречаешь. Нет там у тебя чего-нибудь мягонького, вроде кашки манной, а? Паровые котлетки согласен употребить, маслица несоленого, а?

— Не диетическая у меня столовая, дорогой мой гостенек, — ответила тетя Мотя, выходя из себя от возмущения.

— Тогда давай чайком побалуемся, — предложил Костя.

Это был первый случай, когда у тети Моти попросили чаю, она даже взвилась от нервов:

— Да его у меня сроду не было!

— Как, разве у тебя не чайная?

— Чайная, но без чая!

— Тогда давай поговорим вприглядку, в последний-то разок. Уж больше не придется, верь мне, — продребезжал Костя и направился к столу, за которым всегда сиживал, и стал поджидать тетю Мотю.

Она тоже села, снова подперла руками щеки, теперь уж совершенно тяжелые. Смотрела она на Костю как на своего мучителя, который всю жизнь ее преследует, и не мелькнуло в ее душе в эти минуты ничего молодого, ничего доброго, даже сожаления.

— Опять кого-нибудь прибил? — спросила враждебно.

— Прибил.

— Кого же? Может, и меня когда-нибудь прибьешь?

— Что ты, милая? Ведь ты у меня как светлое пятно в жизни. Поверь…

— Да-а-а… — сказала тетя Мотя и мощно вздохнула. — Наверно, тогда, в последнюю встречу, сваляли мы с тобой дурака, — неожиданно призналась она.

— Твоя правда, мурмулька. Я же давно на свободе не жил, не обращался с юными девицами, не знал, как к ним подойти. Тебя, помнится, учил: не путай дело с чувствами. Учил ведь? Учил, а сам сорвался. Напортачил себе и тебе. Господи, неужели у тебя нет хотя бы водички? В горле першит, пересохло. Ну дай минеральной, только не щелочной, или фруктовой, но свеженькой, — капризным голосом наказывал Костя тете Моте, которая направилась к прилавку. — Ну тогда просто из крана…

— Да угомонись ты, сейчас молока принесу, — отозвалась тетя Мотя из-под прилавка.

— Молочко — это хорошо. Попью с удовольствием. Спасибо, я всегда тебе говорил: добрая ты душа, — сказал Костя, поднимая стакан. — А не холодное?

— Ох и занудой ты стал, не приведи господь, — покачала головой, а вернее, зашатала верхней частью туловища тетя Мотя.

— Пенсию хочу хлопотать, — сказал Костя, хитро сощурив глаза. — Всю жизнь работал, правда, под конвоем. Только не знаю, по какому министерству идти. По строительному ведомству проходил, по лесоповалочному, по горному, по дорожному, по деревообрабатывающему, с коэффициентом, учти, работа, — на этот раз он дребезжаще засмеялся. — Это я так, для настроения. Не нужна мне пенсия, не нужна как последний срок, жить мне осталось, чувствую, месяца два-три. Еле жив курилка. Так-то, — на минуту он замолчал, чтобы отхлебнуть глоток молока. — А коль так, то поехал я навестить родную свою дочь, Людмилку нашу. Хорошенькая обстановочка у них, Валентин так, ничего, вроде философ, заумник своего рода. Не обрадовались они мне, Людмилка так прямо и врезала: «Вам, папочка, что, тысячу рублей дать за то, что вы меня зачали? Валентин, достань ему тысячу рублей и пусть убирается вон отсюда!» С характером особа. А я вспомнил старый анекдот о том, как мичман-белогвардеец в Париже уходил от проститутки поутру на цыпочках, а она ему вослед: «Мосье, а деньги?» И рассказал ей анекдот и ответил Людмилке, как тот мичман: «Мадам, русские моряки денег не берут!»

Тетя Мотя побагровела вся, запыхтела, задохнулась прямо от возмущения:

— Так… я… по-твоему… Проститутка?

— Что ты, Мотенька, мурмулька моя, упаси тебя бог! Это же анекдот такой, при чем здесь ты? — взмолился Костя.

— Шут гороховый, — только и ответила тетя Мотя, сообразив, что действительно он рассказывал анекдот, не имея в виду ее.

— Неужели ты забыла, мурмулька: я же говорил, что это как раковина у моллюска! — воскликнул Костя, воздев руки к небу. — Забыла… Но вернемся к нашим деткам… Когда крикнула это Людмилка, Валентин не побежал за деньгами, а пригласил меня, угостил меня хорошим чаем, прощупал я его аккуратненько-аккуратненько, он хитрый, а я дошлый. Пофилософствовали мы, о материях высоких покалякали. Расстались мы по-доброму и спокойненько, — Костя язвительно произнес и растянул это слово «спокойненько», — так хорошо на душе у меня стало. Еду на лифте, подумываю, что, наверно, и на том свете теперь лифты есть, и подумалось еще: «И отчего это Мотенька моя не сделала тогда аборт?»

— Зачем ты явился, скажи мне? — обессиленно спросила тетя Мотя.

— Да попрощаться же с тобой, мурмулька.

— Прощай тогда.

— Прощай, — Костя поднялся и ушел.

А тетя Мотя прожила еще несколько лет, дождалась внучку. Но тоже заболела и поехала впервые в жизни в санаторий. У нее от тяжести тела стало неладно с венами и сосудами на ногах. Надо было ехать в санаторий и принимать там ванны.

Пришла она в ванное отделение в первый раз, села на диван, ждет вызова. Выскочила нянечка, взглянула с удивлением, должно быть на ее размеры, прощебетала:

— Заходите, я там все приготовила.

Тетя Мотя вошла в ванную, увидела на столе две бутылки кефира и темные очки, разделась, выпила спокойно, маленькими глотками кефир, потому что не раз слышала, как это полезно, надела очки и осторожно, потому что плескалось, устроилась в ванной. Пузырьки воздуха отрывались от стенок ванны, обволакивали тело тети Моти, покрывая его серебряным туманом, который приятно собирался на коже в блестящие шарики.

Хлопнула дверь, вошла, наверно, нянечка, послышался вдруг ее голос:

— Кто же кефир выпил?

— Я, — отозвалась из-за полиэтиленовой шторы тетя Мотя.

— Зачем? Я же купила себе, на обед собиралась идти.

— А я думала, что это процедура такая, — сказала тетя Мотя и, отодвинув штору, явила нянечке свое лицо в ее темных очках.

Та с невообразимым хохотом бросилась вон, побежала по коридору, как полоумная, наконец, шатаясь от бессилия, ввалилась в сестринскую, и оттуда через несколько минут шел жизнерадостный, многоголосый от удовольствия визг. Спустя полчаса весь санаторий потешался над тетей Мотей, везде, где бы она ни появлялась, никто, даже хотя бы приличия ради, не мог сдержать себя от хохота.

Разъяренная тетя Мотя собрала вещи, нашла напоследок нянечку. Это была девчонка лет шестнадцати, проходящая практику учащаяся медучилища, и стояла она перед тетей Мотей, как провинившаяся школьница, но прыскала время от времени в кулак, распаляя ее до совершенной невозможности.

— Да я же не знала, что этот кефир не мне и что очки не надо надевать! Я же первый раз пришла на процедуру, — услышав слово «процедура», девчонка даже передернулась от рвущегося наружу хохота. — Ты мне объяснила? Нет. Так над чем же ты смеешься?

— Но вы так были смешны! — оправдывалась нянечка.

— Ах, смешны! Да ты знаешь, сколько я тебе этого кефира могу привезти? Целый МАЗ, вставить вам в окно шланг и залить к чертовой матери им ваш санаторий!!!

Такого оскорбления и такой насмешки тетя Мотя вынести не могла. Она вернулась домой совершенно больной, в тот же день ее отвезли на «скорой помощи» в больницу, откуда она уже не вернулась.

Год спустя Людмилка, Валентин и маленькая Надежда ехали через Изюм к морю. Они свернули с дороги, пришли на могилу тети Моти — та сильно осела, и Людмилка, взяв в машине саперную лопатку, собственными руками поправила холм, даже всплакнула, возлагая на него букетик цветов. Неизвестно, что она думала и чувствовала в тот миг, возможно, со стороны ей виделась она сама, такая сострадательная, такая заботливая и печальная, красивая молодая женщина.

Они ехали и в следующем году на юг, к морю, но не завернули на кладбище — надо было делать крюк от трассы, туда семь километров да назад семь, да еще не по очень хорошим изюмским дорогам.

Они очень торопились жить, потому что считали одним из самых больших, ко всем прочим, удобств жизни — ее скорость.

СЛЕПОЙ ДОЖДЬ

Дождь шел вторую неделю, и Дуняшка засиделась дома. В первый день ненастья, когда ее вместе с другими бабами ливень промочил до нитки, она даже обрадовалась: наконец-то выпал перерыв в уборке свеклы, такой нужный для домашних дел.

Она собрала на своем огороде почти все помидоры и засолила их. Дождь не унимался, в поле не ходили, и она, не тратя времени даром, срезала на грядках капусту. Рановато, подождать бы еще с месяц, до середины октября, а заквашивать и того позднее — в ноябре или даже в декабре; тогда она свежая и вкусная до весны, но Дуняшка подумала: господи, да сколько капусты нужно ей одной, — и заквасила в сентябре. А испортится прежде срока, что ж, можно будет взять миску-другую для борща у Анюты.

И помидоры засолены, и капуста заквашена. С картошкой она управилась еще в августе, когда готовилась уходить на свеклу. Только одно дело не довела до конца — не сменила на хате крышу. Солома прогнила, как дождь — так и полезай на чердак, расставляй там тазы да кастрюли, иначе небо лишь вздумает хмуриться, а на потолке уже проступают коричневые пятна, штукатурка отваливается…

Решила она покрыть хату шифером. Но знала бы она, какое это хлопотное дело, — не начинала бы. И никуда не денешься: стыдно уже под такой жить. Да вот еще беда: к кому ни подойдешь с просьбой — давай поллитровку. Привезли лесу на новые стропила — деньги не в счет, ставь бутылку; помогли распилить бревна на пилораме — тоже ставь. Мужику, конечно, такой порядок в радость, а Дуняшка ведь не мужик. Одним словом, куда ни повернись — ставь. Даже с Митькой, родным братом, без пол-литра разговора не начинай. Второй месяц делает он стропила с Васькой Михеевым, правда, денег не требует, но все равно — три раза тюкнет топором, а бутылку давай…

Раздумывая об этом, Дуняшка разрезала продолговатые темно-бурые тыквы и выбирала из них семечки. Тыквенные семечки она любила, и сколько б их ни лузгала, они ей никогда не приедались.

— Евдокия! Выдь на минутку! — закричал кто-то и забарабанил в ставень.

Накинув платок, Дуняшка вышла в сенцы, выглянула. В калитке стоял Васька Михеев в задубевшем от дождя брезентовом плаще. Лицо мятое, щетина торчит..

— Что ж ты стропила ничем не прикроешь? Разбухнут…

Васька постучал кнутовищем по стропилам, сложенным у забора.

— Эх, бабы, бабы, — пропел Васька. — Намокли, теперь и потянуть может…

— Как это потянуть?

— Да вот так, — он сделал руками какую-то замысловатую фигуру, — покрутить может…

— Что же теперь делать?

— Что? Да ничего. Сколько дней мокли. Высохнут, куда они денутся. — Васька махнул рукой, повернул к Дуняшке одутловатое лицо, и по тому, как он зачмокал губами и заморгал часто-часто,она догадалась, о чем дальше пойдет речь.

— Евдокия, ты бы авансом выручила. Полста за работу давать будешь, а сейчас дай пятерочку.

— Так бы и сказал сразу, — разозлилась она. — За пятерочками ходишь, а хату дожди сгноят. Когда закончишь стропила вязать? До белых мух тянешь?

— В ливень хату раскрывать, да? — обиделся он на непонятливость Дуняшки.

Получив аванс, Васька, как и следовало ожидать, поспешил в сельмаг. Теперь напьется, станет, по своему обычаю, кричать песни на всю Потаповку, а жена, тетя Маруся, пошлет старших мальчишек разыскивать его…

Пятерочка не помешала бы тете Марусе. Все-таки у них семеро, хотя Васька пристроился где полегче да понадежней — ходить за колхозным стадом. Но непутевый, только о выпивке думает. А выпьет — начинает еще куражиться. Смеются в Потаповке: будто бы он недавно является домой, улыбается блаженно и командует:

— Ну-к, сынки, слушай меня! Гришка, стукни Петьку, Петька — Ваньку, Ванька — Сеньку, Сенька — Тольку, Толька — Сашку, Сашка — Витьку, Витька — врежь меня…

Дуняшка выбрала из духовки семечки, приготовленные для поджаривания, развела огонь в печке. Дрова разгорались неважно — какая тяга в дождь? Присев на корточки, раздувала огонь, а дым валил назад и ел глаза. Наконец пламя окрепло, и можно было ставить противень на печку.

Семечки затрещали, и Дуняшка, помешивая их ложкой, теперь думала о брате. Ей всегда почему-то было жалко Митьку. Может быть, потому, что у брата, как и у нее, жизнь тоже не сложилась. Лет десять он работал на шахте, и все у него было, даже машину купил, а детей они с женой не имели. Кто из них виноват — никому не известно, только три года назад Митька вернулся в Потаповку. Продал машину, построил дом и женился на толстой, неповоротливой Анюте, которая, не появись Митька, сидела бы в старых девах.

— Я Анюту выгоню. Ни рыба ни мясо, — говорил брат, когда был навеселе. — Место пригляжу ей в сельпо — и пусть переходит жить к матери. Обратно!..

— Куда твои глаза раньше глядели?

— Без бабы трудно жить. В городе еще так-сяк, здесь трудно. Была бы неумеха — полбеды, так ведь еще и язва.

Анюта и в самом деле «ни рыба не мясо». Митька успеет трижды вспотеть, а она еще не встала. Тот на работу спешит, а она еще огонь в печке не разводила. Выругается Митька, схватит кусок сала да хлеба — и на трактор.

И досталась же ему такая радость, когда он — на все руки мастер. Если строит кто дом, на столярные работы зовут, застеклить окна — опять к нему. Заколоть кабана и разделать тушу опять же лучше всех умеет Митька. У потаповских и мнение сложилось, что у Митьки Столярова рука легкая, мясо после него не портится и особый вкус имеет.

Бежит, бывало, Митька в тракторную бригаду, а Дуняшка остановит его:

— Зайди, Мить!

— Некогда мне.

— Зайди.

Войдет Митька в горницу, Дуняшка поставит на стол тарелку наваристого борща, стакан наливки нальет, пирожков в сумку наложит. Брат впопыхах ест, а Дуняшке глядеть на него нет мочи — шея тонкая, как у куренка, на лице одни глаза да скулы.

— Не кормит она тебя совсем, что ли?

— Я ведь привыкший. Мне дома почти есть не приходится. А вот механик зря страдает. Говорю: Петро Иванович, хороший ты парень, живи у нас, места хватит. Только вот Анюта готовить не умеет. Год она тебя так покормит — гастрит наживешь. Засмеялся: я, говорит, студентом кушал редко и до сих пор все не привыкну есть. Неудобно ему новую квартиру искать. А Анюте-то что? Принес Петро Иванович с птичника ведро яиц, ну моя каждое утро поджаривает нам десятка по два. За один раз мы не осиливаем, конечно, и в обед та же сковородка на столе, и вечером. Петро Иванович давится, но ест.

— Невезучие мы с тобой, Митька.

— Ничего, выйдешь еще. Девка ты ладная, только детей рожать.

— Какой тут! Двадцатилетним женихов не хватает, а я скоро четвертый десяток разменяю.

— Хочешь, я тебя за Петра Ивановича сосватаю? Хочешь?

— Еще чего, нашел ровню…

— Смотри, а то я могу…

Митька все может.

Нажарив семечек и набив ими карманы фуфайки, Дуняшка пошла навестить Анюту. После обеда к ней приходила и тетя Маруся. Сидя на маленьких стульчиках, они лузгали семечки и обговаривали деревенские новости. Анюта часто и глубоко вздыхала, но с ней ничего не случилось — просто неудобно было сидеть на маленьком стульчике, пересесть же на большой — Дуняшка голову могла дать наотрез — она не догадывалась. Тетя Маруся визгливым голоском, будто начиная ссориться, рассказывала о новых проделках Васьки Михеева, а Дуняшка ждала Петра Ивановича.

Неизвестно, как и когда это случилось, но Дуняшка заметила, что слишком много думает о нем, Петре Ивановиче. Если шел кто-нибудь по дороге, она, припав к окну, всматривалась: не Петро Иванович? И навещала Анюту, чтобы увидеть его. А потянулась она к механику, наверное, потому, что он ей чем-то напоминал Степана Мартынова. Может быть, так только казалось.

Степан… Она ходила с ним в школу в соседнее село, сидела за одной партой. Их матери, в надежде на будущее родство, величали друг дружку свахами, а ребятишки кричали Степану и Дуняшке «жених и невеста». Потом Степан уехал учиться на курсы, а у Дуняшки умерла мать. Митька же работал на шахтах, и она почувствовала себя совсем одинокой. И Степан стал для нее роднее брата. Вернувшись из города, он, не обращая внимания на разговоры, поставил новый забор Дуняшке, вместе с ребятами поправил сарай. Все думали, дело к свадьбе. Но Степану нужно было идти в армию, и он, когда в честь нового солдата устроили проводы, отозвал Дуняшку подальше от танцующих пар и сказал:

— Никто не знает, что может случиться за это время. И не надо обещать, что ты будешь ждать меня. Ни к чему это…

— Степа…

— Письма писать буду, и ты пиши, а слов давать ни каких не будем. Жизнь покажет.

— А я тебя буду ждать.

— Может, и напрасно…

Степан после службы не вернулся в Потаповку. Она ждала его еще два года, хотела уехать поближе к нему, а потом заговорили в селе почти одновременно о двух новостях — о том, что Степан Мартынов женился, и о том, что напротив Дуняшкиной хаты стоит по ночам какой-то городской грузовик.

Прошлым летом гостил Степан у матери с женой и красивой синеглазой девочкой, в белых чулочках, с розовыми бантиками в косичках. Дуняшка ошалела от ревности и обиды, от жалости к себе. Мысль, что эта девочка могла быть ее, была нестерпимой. Изводить себя, думать о девочке, она понимала, ни к чему, делить с ее матерью, которой она почему-то побаивалась, уже нечего, но мучилась: чем она хуже этой горожанки? Тогда еще и тетя Маруся не к месту посочувствовала: «Я-то думала, она красавица какая. Да она, рассказывала мне Мартыниха, каждый месяц по два раза в больницу ложится, разве ее с Дуняшкой сравнить?»

Месяц тому назад она посмотрела на проезжавшую машину, и в сумерках ей показалось — в кузове сидит Степан, один, без жены. Когда совсем стемнело, она неслышно прошлась мимо двора Мартынихи, прислушалась. Сама удивлялась: и зачем она сюда приплелась? Во дворе было тихо, в темных окнах слабо отражалась луна. Ее учуял пес, загремел цепью, залаял.

Утром узнала, что в колхоз приехал новый механик.

— Молодой и неженатый? — не так игриво, как грустно спросила она.

— Говорят, не женат, а там — кто его знает. Мужики сейчас все равно что перелетные птицы, — ответила Анюта и засмеялась, глядя Дуняшке в глаза.

Вскоре она встретила механика возле конторы. Он шел не вразвалку, как ходят сельские ребята, а прямо и одет был хорошо — в толстом желтом свитере с черными елочками на груди, в наглаженных брюках и начищенных до блеска ботинках. Перекинув через плечо плащ, он прошел с озабоченным видом мимо, мельком, как на пустое место, взглянул на Дуняшку. Это понравилось ей. «Симпатичный, сойдут с ума девки, — подумала она, хотя и не успела как следует рассмотреть его лицо. — Будь я помоложе…»

Сегодня Дуняшка видела в окно, как Петро Иванович в серо-зеленом брезентовом плаще и резиновых сапогах пошел в гараж. Там стояли две колхозные автомашины, к которым нужны были новые скаты. Дуняшка знала, что председатель ругает Петра Ивановича за простой машин, а тому все не удается раздобыть скаты в городе.

Она многое знала о механике. Каждое слово, услышанное о нем, она жадно ловила, долго помнила, и казалось ей, что знакома с Петром Ивановичем давным-давно. Вот и сейчас, как только стукнула наружная дверь, она по шагам определила, что вернулся Петро Иванович. Он зашел на застекленную веранду, где Митька строгал что-то рубанком, и Дуняшка представила, как механик снял плащ и повесил на гвоздь. Послышался возбужденный Митькин голос:

— Где ты по такой погоде слоны слоняешь? У меня есть!

Сейчас Митька разгреб стружки и углу веранды, показал бутылку, спрятал и засмеялся удовлетворенно…

В прихожей Петро Иванович появился без сапог, в белых шерстяных носках и в желтом свитере. Пройдя в большую комнату, он лег, не раздеваясь, на узкую, с провисшими пружинами койку и зашуршал газетами.

— Петро Иванович, обедать будешь? — спросила Анюта.

— Пока не хочется, попозже, — ответил он, встретился на какую-то долю секунды взглядом с Дуняшкой и вернулся к газете.

Дуняшка сходила к нему, высыпала на одеяло несколько горстей еще теплых семечек.

— Развлекайся, — сказала она.

— Спасибо, — всего-то и ответил он, улыбнулся приветливо и больше не смотрел на Дуняшку.

На минутку к Анюте забежала соседка Варя, попросила одолжить душистого перцу. Петро Иванович забеспокоился, закурил и лег поудобнее, а Варя, казалось Дуняшке, была не прочь взглянуть, что там делается в большой комнате. «Вот и перец!» — воскликнула мысленно Дуняшка и ревниво напомнила соседке:

— Ну, как, приданое готово? Солдат твой возвращается скоро?

— Скоро, — ответила Варя и опрометью выскочила из комнаты.

— Регистрироваться в городе будете или в сельсовете? — вдогонку поинтересовалась Дуняшка, а сама торжествовала — вот тебе, вот тебе перец!

В окно, которое было напротив койки, тихонько постучали, Дуняшка вздрогнула: неужели Варя что-то хочет сказать Петру Ивановичу? Прислушалась. «Господи, да какая там Варя! Митька знак подает, приготовил закуску, зовет Петра Ивановича!»

После веранды Петро Иванович не вернулся в большую комнату. Он ушел в контору, где составляли на завтра наряд. Посидев еще немного, Дуняшка собралась домой — окна уже залило густыми сумерками.

Так и прошли две недели.

Прогремела, наверное, последняя гроза, оставив после себя уже не летнюю свежесть. Пахнуло осенью. Но осень не удержалась, вернулось лето, только не настоящее, а короткое, тихое, грустное, — бабье. Рассветы стали прохладными и звонкими, запахло поздними яблоками и осенними цветами, и туманы подолгу застаивались в ложбинках. И тишина стояла такая, что Дуняшка однажды ночью проснулась — с громким стуком падали яблоки.

Теперь на свеклу налегли вовсю, старались как можно скорее, до начала заморозков, убрать ее с поля. Бабы приходили на работу рано, с рассветом. По пруду катился туман, захватывая края поля. Долго тарахтели пускачи тракторов, и звучно летело эхо по балке. Бабы расставались с остатками сна быстро, расшевеливались, сбрасывая фуфайки, и слышался уже смех и шутки.

Звено Дуняшки занимало участок на самом низу, возле пруда. Здесь была такая крупная свекла, а земля такая влажная, что механизаторы пытались два дня пустить комбайн, но так и не пустили. Намучившись вдоволь, они привезли на участок свеклоподъемник, взрыхлили грунт под рядками и уехали.

Над свекловичным полем поднималось солнце, припекало. К полудню земля нагревалась, окутывалась маревом, и отсюда, снизу, казалось, что бабы в цветастых нарядах пустились по полю в пляс. Дрожал воздух от рокота тракторов, вздрагивала паутина, спокойно и обильно плывущая над плантацией.

Тетя Маруся, Анюта, Варя и Дуняшка выдергивали свеклу, складывали в кучи и вместо отдыха садились обрезать ботву. У всех болели спины и руки, но за ручную уборку платили больше, и бабы крепились. Только тетя Маруся часто останавливалась, упиралась рукой в поясницу и, распрямляясь, сдержанно постанывала.

— Дуняшка, — говорила она. — Ты сходила бы к нашему механику. Не работа это, без автомашины. Копаем, а свекла выветривается, вес теряет. Ее вывозить нужно.

Дуняшка, гибкая и сильная, ловко выдергивала свеклу, крепко закусив губу. «Ясное дело, не работа, а где взять автомашину?» — думала она и молчала. У нее порой густо-густо темнело в глазах, но она не расслаблялась, втянувшись в эту нелегкую работу.

Начальство выделило звену самосвал, на котором шоферил какой-то щупленький парнишка. Или самосвал слишком потрепан, или парнишка был таким шофером, но больше одного рейса за день не получалось. Самосвал ломался где-то в дороге, парнишка ныл, ему все мерещилось, что машину перегружают. А вечером самосвал едва не оказался в пруду. Хотел парнишка проехать низом, забуксовала машина — колеса бешено крутятся, а самосвал сползает к воде. Перепугался парнишка, хорошо хоть догадался остановиться. Вытащили машину на дорогу трактором, укатил самосвал в город, да до сих пор не вернулся.

— Как же дальше будет? — беспокоилась тетя Маруся. — До дождей нам не управиться.

— Помогут, тетя Маруся. Обещал бригадир, как на верху уберут, сюда людей пришлют.

— А какой же нам интерес? — всполошилась тетя Маруся. — Наши центнеры им пойдут и наши деньги?

— Нашли дурочек, — усмехнулась Анюта. — Другие со своих участков машин по десять отправляют. А там, где новый комбайн работает, и совсем бабам делать нечего — с поля да сразу в кузов.

— Подсохнет, и у нас комбайном уберут.

— Подсохнет. Еще как подсохнет. Лето, что ли. А знаете что, девоньки? — Анюта выпрямилась. — Не будем мы ее больше дергать. Ну их, деньги эти. Обрежем, сколько собрали, и подождем машину, а там и комбайн. Не пришлют так не пришлют. Нам больше всех нужно!

— И верно, — поддержала ее тетя Маруся. — Ночью руки не знаешь куда положить.

— Давайте тогда обрезать. Ничего только мы сегодня не сделали, — вздохнула Дуняшка и почувствовала, как у нее, пересохнув, треснула кожица на нижней губе. Она облизала шершавую соленую ранку и попросила у Вари вазелин.

Вернулся из города самосвал. Еще не успел парнишка заглушить мотор, как Анюта, с необычной для нее прытью, подскочила к нему и дала полную волюшку своему языку. Называла она его голубчиком и паразитом, интересовалась, откуда он такой приехал и сколько, работая так, получает зарплаты. Потом она посоветовала поменьше за девками бегать, а побольше под машину заглядывать, и совсем было перешла на более крепкие выражения, но тетя Маруся вмешалась:

— Что ты взъелась? Машина у него такая.

Ни на кого не глядя, парнишка сердито грохнул дверцей и пошел к бочке напиться. Вернувшись, он сел на подножку и стал исподлобья смотреть на Дуняшку.

— Рессора лопнула. Я же вас прошу всех: нагружайте поменьше. Зачем вы наваливаете по пять тонн?

Не получив ответа, он стал помогать им. Взял у тети Маруси бармаки^[2] и, сердито сопя, набирал на них корней, сколько мог поднять. «Зло в работе срывает, дурачок», — подумала Дуняшка.

Как только нагрузили машину вровень с кузовом, она взобралась наверх обставить корнями и без того надшитые досками борта самосвала. Так входило еще полтонны.

— Ведь снова же сломаюсь, — крикнул парнишка, швырнул бармаки и засел в кабине.

На дороге затрещал мотоцикл, проехал на большой скорости Петро Иванович и остановился возле комбайна, на другом конце поля.

— Анюта, сходи к нему, может, еще машину даст, — сказала тетя Маруся.

— Я вечером с ним поговорю. Зачем сейчас ходить…

— Тогда я пойду.

Тетя Маруся обиженно поджала губы, и на лице ее, маленьком, покрытом сеткой морщинок, появилось какое-то птичье выражение. Несколько минут спустя она вела с верхних участков Петра Ивановича, жалуясь на невнимание начальства. Дуняшка села на свеклу, свесила с борта ноги и, как только механик подошел ближе, спросила, сощурившись:

— Петро Иванович, вот вы каждый день бываете в городе. Не слыхали: в этом году лето еще будет?

Механик взглянул на Дуняшку, улыбнулся понимающе и покачал головой:

— Ну и народ. Не будет еще одного лета, не будет. А самосвал дам. Вот придут машины из города — первая ваша, — пообещал механик и хотел было уже уйти.

— Петро Иванович, погоди! — крикнула Дуняшка. — Помоги на землю сойти.

Она кокетничала, слезая с машины, умышленно или так получилось, не удержалась на борту и, взвизгнув, свалилась ему на руки. Петро Иванович крепко обнял ее, и она почувствовала, что держал он чуть дольше, чем нужно было. Дуняшка снова взвизгнула и совсем некстати. Бабы подняли головы, механик растерялся, покраснел, не нашел никаких слов в оправдание и направился к мотоциклу.

— Зачем смутила человека? — упрекнула тетя Маруся. — Может, машину прислал бы.

— Пришлет! Куда денется…

По небу побежали легкие пушистые облачка, по полю заскользили их быстрые тени. Машина уехала в город, механизаторы заглушили тракторы. Бабы расселись по звеньям обедать. Тетя Маруся пошла кормить мальчишек.

Дуняшка выпила бутылку молока, разостлала на клочке невыпаханного пырея фуфайку и легла отдохнуть. Она смотрела на небо, и было непонятно: то ли облака плывут над землей, то ли земля убегает от них. Дуняшка закрыла глаза и сразу оказалась среди радужных расходящихся кругов, голова закружилась от усталости или от того, что так ощутимо вниз куда-то летела земля.

Какое было бы блаженство, мечтала она, полежать до вечера в саду, понежиться на солнышке. Побыть одной в тиши, наедине со своими мыслями. Она не любила одиночества, и, когда оставалась одна, больше всего ей не хотелось думать о своей жизни. Но голову пустой не удержишь, и вертятся в ней всякие мысли, чаще всего невеселые, на душе от них скверно и тоскливо. А сейчас тело охватила сладкая истома, думалось легко и приятно, мысли являлись, самые будничные, а казались необыкновенными и волнующими. Плыла земля, и вместе с нею летела Дуняшка…

На участок приехала какая-то машина: остановилась, отфыркнулась сжатым воздухом. Дуняшка хотела посмотреть на нее и боялась, что если посмотрит — ей уже не будет так хорошо, как сейчас. «А все-таки прислал», — удивилась она и не спешила подниматься.

Анюта и Варя за время обеда совсем расклеились, грузили нехотя. Запыхавшись, прибежала тетя Маруся. Шофер был незнакомый, видимо, в Потаповку попал впервые. Он ни с кем не поздоровался, вытащил сверток в газете и смешно потоптался на месте, высматривая, куда бы сесть. «Бычок эдакий», — подумала Дуняшка, увидев тугие складки на короткой шее. Он с достоинством сел на кучу ботвы, широко расставил короткие ноги и начал добросовестно пережевывать жареную картошку, которой была плотно набита литровая банка. Сосредоточенность шофера в таком деле выглядела забавно.

— Больно хмурые вы сегодня, — затронула его Дуняшка.

— А? — повернулся он на голос.

— Возьми помидоры, — засмеялась Дуняшка и подала ему свою авоську.

— Давай.

— В городе их покупать нужно, а у нас на корню дома гниют. Некогда с ними возиться. Если хочешь, заезжай ко мне, в огороде наберешь ведра три. Чего им зря пропадать…

Шофер пообещал приехать, внимательно смотрел на Потаповку, когда Дуняшка показывала рукой на свой огород, и неожиданно оживился, забалагурил. Дуняшка с отчаянием подумала: «Господи, зачем же я хату показала, ведь от всего сердца, а у него глазищи разгорелись. Ох, мужики…»

— Сегодня еду к вам, смотрю, солдат голосует, — рассказывал что-то шофер, видимо, для продолжения разговора. — Садись, говорю, откуда и куда путь держишь, служивый? Домой, после службы ехал. В Потаповке к себе позвал. Зайдем да зайдем к нам. Куда мне, за рулем сижу ведь…

— Он возле магазина вышел? — спросила Варя.

— Точно. Первый или второй дом, как из города ехать.

— Коля…

Варя еще что-то прошептала, и щеки у нее то бледнели, то полыхали румянцем. Она смотрела растерянно и умоляюще.

— Что же ты стоишь? — вывела ее из оцепенения Дуняшка. — Беги!

Варя сорвалась с места, рассмеялась и побежала вдоль пруда к Потаповке. Дуняша глядела ей вслед, улыбалась и кусала губы.

И вторая машина уехала в город. Небо очистилось от туч. Бабы устали, даже ботву обрезали нехотя. Солнце лишь клонилось к западу, а Дуняшка уже не могла работать и не могла заставить себя — ей захотелось домой.

— Девчата, а завтра — воскресенье, — напомнила она. — По домам?

— И как мы раньше не подумали? Конечно, — воскликнула Анюта.

Сегодня Дуняшка не узнавала себя. Никогда она не стремилась домой — что делать в четырех углах? После работы она заходила в сельмаг, смотрела на ситчики, слушала бабьи пересуды, потом шла кому-нибудь рассказывать новости. Мужья соседок смотрели на нее искоса: ходишь, мол, тут, отрываешь хозяек от дела на пустые разговоры. Но сегодня был какой-то необычный день, у нее, как у молоденькой девчонки, появилось томящее предчувствие чего-то необыкновенного.

Подойдя ближе к хате, она увидела, что стены снова надо белить. И пора наконец перекрыть крышу. Не спешат Митька с Васькой, не им за шею каплет. Она тут же придумала кару Михееву: даст вволю напиться, но заработанные деньги — тете Марусе. То-то ругани будет!

Во дворе никого не было, хотя в поле так и казалось, что ее кто-то ждет. Она осмотрела сени — не письмо ли из города от тетки? Письма подсовывали под дверь. Ничегошеньки. Никто не ждал ее в хате, здесь было сумрачно и тихо. Дуняшка подтянула гирю ходиков, толкнула пальцем маятник — застучали, есть хоть какой-нибудь звук.

Она нагрела воды, искупалась, вымыв руки содой. Они словно горели, но сода хорошо выела грязь из трещин на ладонях. Потом она долго натирала лицо кремом, пока кожа не стала мягкой и свежей. Накрасив губы, она надела бордовое платье и посмотрелась в зеркало. В платье она выглядела старше своих лет. Дуняшка немедленно переоделась в зеленую кофточку с большим воротником и в серую юбку, уложила волосы узлом на затылке. Теперь на нее смотрела молодая женщина лет двадцати пяти, солидная, даже слишком солидная и важная. Пришлось распустить узел, заплести косу, напустить на грудь, сдвинуть брови к переносице, изломить их — солидности как не бывало, на лице появилось что-то задиристое, девчоночье-лукавое. «Двадцать два, ну, двадцать три!» — осталась довольна Дуняшка и закружилась перед зеркалом.

Накрыла стол праздничной скатертью, поставила на него бутылку, которая была спрятана в шкафу на всякий случай. Из погреба принесла малосольных огурцов, нарвала на огороде помидоров, приготовила салат.

Так когда-то она мечтала встретить Степана. Но сейчас она представила рядом с собой Петра Ивановича — и только теперь осознала, что все это делала для него. И ждала его в поле и раскаивалась, что сегодня она выделывала перед ним бог знает что, и ей очень хотелось, чтобы он наконец заглянул к ней хоть на минуту. Спохватилась — нужно что-то горячее, вдруг зайдет! — мужики ведь без горячего жить не могут. А он, ко всему прочему, у Анюты столуемся. Решила натушить картошки с мясом. Поставила на плиту чугунок и опять подошла к зеркалу.

— Глу-упая ты, Дуняшка, — говорила она, поворачивая голову налево, направо, смотрела на себя искоса, снизу, свысока, с улыбкой, без улыбки. — Придет или не придет? — Она пытливо посмотрела себе в глаза. Вот! — показала язык. — Ну и что?

Ей стало легко, свободно, а в душе росла непонятная уверенность в том, что сегодня ей будет так хорошо, так хорошо, как давно уже не было. Раньше она думала, что никогда уже не вернется к ней предчувствие совсем близкого счастья, но оно вернулось.

За дверью капризно замяукал кот и вошел в хату, потираясь гладким боком о Дуняшкину ногу. Она положила ему в консервную банку кусок горячего мяса из чугунка. Кот выжидающе присел, обвил лапы полосатым хвостом, но не утерпел, не дождался, пока остынет — выбросил лапой мясо на дорожку. За эту проделку она отправила кота вместе с куском мяса на улицу.

Солнце село в плотные красные тучи, с пруда повеяло холодом и сыростью. Где-то далеко вспыхивали ярко-синие зарницы. «Неужели опять дождь?» — глядела Дуняшка на темное, без единой звездочки небо.

На другом конце Потаповки, наверное у Вариного Кольки, завели радиолу, оттуда донеслось взвизгивание девчат. Из палисадников запахло ночной фиалкой, и Дуняшка пошла туда, на запах. Красные георгины в полумраке выглядели черно-бархатными, белых уже не было — парни обнесли вчистую.

В конторе горел свет во всех окнах, там составляли наряд на завтра. Окна у Анюты светились, но идти туда не хотелось. Анюта спросит: «Куда ты вырядилась?» Там, где визжали девчата, теперь басом загоготали парни. «Ух, паразиты», — беззлобно выругала их Дуняшка и нагнулась, нащупывая твердые стебельки георгин. Вокруг зашатались сухие коробочки мака и зашуршали падающие семена.

Дуняшка нарвала цветов, поставила их в вазу на столе и вернулась опять в палисадник. В конторе все еще составляли наряд. Посреди площади, между конторой и Дуняшкиной хатой, белел на высоком пьедестале каменный солдат, стоял, опустив обнаженную голову, положив руку на автомат. В памяти высветило картину: стоят здесь старики, бабы и ребятишки. Выступает кто-то из города, потом говорит председатель сельсовета, а закончив, дергает за шнур, и покрывало, покрашенное в матово-серебряный цвет, падает. И чей-то истошный крик, может быть, матери: «Вот он наш, бабоньки, один на всех…»

В конторе погас свет. Оттуда повалили мужики, помахивая огоньками папирос. Когда они подошли ближе, Дуняшка растерялась: ведь Петро Иванович может идти вместе со всеми и она-то ни за что не осмелится окликнуть его.

Прошли два бригадира, председатель и завхоз. Сипло дыша и тяжело топая, их догонял бухгалтер. Над Потаповкой вспыхнула беззвучная молния и осветила контору. От сердца немного отлегло — возле конторы больше никого не было. Дуняшка вышла на дорогу, надеясь, что Петро Иванович сейчас пойдет навстречу. Кое-где на дороге залопотали крупные капли дождя.

В одном окне горел слабый свет. Подкравшись на цыпочках, Дуняшка заглянула в щель, между занавесками виднелась настольная лампа со сбитым набок абажуром. Низко наклонившись, Петро Иванович что-то писал.

Дуняшка осмотрелась — нет ли поблизости кого-нибудь, но тут дождь залопотал сильнее, и она смело вошла в контору.

— Дождь идет, — сообщила она и остановилась у двери.

— Опять? — удивился механик и посмотрел не на Дуняшку, а в окно. — Вот черт побери.

Он снова склонился над столом. Настольная лампа освещала твердый широкий подбородок, сжатые губы, а глаза и лоб еле различались в полумраке.

— Нравится тебе у нас в колхозе? — спросила Дуняшка первое, что пришло в голову.

— Как вам сказать, колхоз как колхоз, — ответил он, продолжая писать.

— У нас колхоз не особенно отстающий… — начала Дуняшка и замолчала, поняв, что говорит совсем не то.

— Вы, наверное, сегодня дежурите в конторе? — спросил механик, поднимая голову. — Я сейчас… допишу одну бумажку и уйду.

— Нет, — замялась Дуняшка, — хотела председателя увидеть, шиферных гвоздей попросить.

— Он уехал, — ответил механик и опять в который раз склонился над бумажкой.

«Это я только могу сходить с ума, а он не такой», — подумала Дуняшка, и предчувствие чего-то необыкновенного, которое волновало ее весь день, пропало.

— Эх ты, — выдохнула она и, повернувшись, никак не могла найти дверную ручку.

Механик зашелестел плащом, задышал ей в затылок:

— Я ведь тоже иду. Провожу вас.

— Не надо.

Но Петро Иванович пошел за ней. От конторы она шла быстро, он еле поспевал за нею и неприятно шелестел плащом. Дуняшке было стыдно, очень стыдно, словно она пришла воровать и ее поймали, и у нее нет ничего в оправдание. Механику тоже было неловко, она это чувствовала, но боялась, что он теперь увяжется за ней. Но он остановился перед калиткой.

— Председатель уезжает завтра на два дня, так вы приходите пораньше утром.

— Дурак ты, Петро Иванович, хоть и механик, — крикнула сдавленно Дуняшка и побежала в хату.

Она с разгону плюхнулась на кровать, до хруста в лопатках сжала подушку. Слезы не шли, она кусала наволочку, а плакать было нечем. Она полежала немного, и все на свете стало по-прежнему ей безразличным и постылым. Потом с большой неохотой она встала раздеться.

Напротив хаты остановилась машина, кто-то застучал в окно и звал ее. Она выключила свет, и когда глаза привыкли к темноте, узнала того самого шофера, которого угощала помидорами. Юбка почему-то не слезала, на боку затрещал шов, а тень шофера металась по окнам. Подумала: надо бы заиметь злющего-презлющего пса. Когда она наконец разделась и легла, по окнам застучал крупный дождь. Шофер побежал к машине, и его шаги гулко отдавались в стенах хаты.

Она лежала и не могла заснуть. Сладко мурлыча, на кровать прыгнул кот и лег тяжелым комом на ноги. А она думала о корыте, которое должно было стоять на чердаке там, где особенно протекала крыша. Она вспоминала и не могла вспомнить — убрала она его или оно стоит там. А вспомнить надо было обязательно — дождь разошелся не на шутку, а ей не хотелось лезть в страшную темень чердака.

Дождь прошел сильный, но недолгий, и бабье лето удержалось. Утро выдалось тихим и солнечным, и Митька с Михеевым в воскресенье рьяно взялись за крышу. К ним по своей воле присоединилось еще несколько свободных от работы мужиков, которые сразу взобрались на хату.

— Что вы делаете, а вдруг дождь? — всполошилась Дуняшка.

— Вали, ребята, вали! — кричал Митька. — Не слушайте ее. А ты подумай лучше про магарыч. Обещаешь хороший — к вечеру крыша готова будет.

И ребята валили. Солома после ливня должна бы промокнуть насквозь, но она осталась сухой, как порох, и пылища во дворе стояла такая, что Дуняшке боязно было разжигать печку.

После легкого завтрака мужичья артель оставила уйму посуды, и Дуняшка не знала, сколько же нужно брать бутылок на обед. Пришла Варя. Для Дуняшки было ясно, что ей не так помогать хочется, как быть недалеко от Кольки Свиридова, который чуть ли не первый прибежал сбрасывать старую крышу. «Какая я сегодня злая, — упрекала она себя. — И правильно Варя делает, что глаз с него не спускает. Пусть она будет счастливой, пусть…»

На случай дождя Дуняшка приготовила все свои клеенки, принесла от соседок несколько штук. Мужики смеялись, а она посматривала на небо — не находит ли туча.

— Что вы смеетесь? — спрашивала она их. — Ведь дождь пойдет — весь потолок рухнет.

На Дуняшкино счастье, тучи обходили Потаповку стороной. В полдень на хате стояли новые стропила, и Дуняшка поверила, что крыша и в самом деле сегодня будет новая.

— Евдокия, отдай людям клеенки! — кричал сверху Михеев.

— Успею…

— Отнеси, не понадобятся…

Поздно вечером в хату набилось полно народу. Дуняшка с Варей едва успевали подавать на стол. Мужики вполголоса и степенно вели свои разговоры, пока Васька Михеев не запел «Яблочко». Закончив песню и танец, он, как обычно, ударился в кураж.

— Братцы, у меня ж семь парней!

— Сядь, ради бога, — просила тетя Маруся.

— Не знаешь, о чем говорить буду, — молчи. Братцы, старший уже в армию идет. Так я вот что хочу сказать: я требую, чтобы для моих парней в плане выделили семь усадеб подряд. Сейчас пусть выделят, и пусть мои парни рядом живут. Ведь гуртом, как говорится, и батьку хорошо бить…

Последние слова Васьки были встречены смехом, а он от избытка чувств заплакал.

Больше ничего интересного в этот вечер не случилось. В течение нескольких дней Дуняшка утром и вечером убирала двор, перетаскивала старые стропила в сарай, складывала солому. В следующий выходной она побелила стены — и теперь хата выглядела новой. Но все равно в ней как было раньше четыре угла, так и осталось.

Опали в садах листья, ночи стали совсем холодные, а дни по-прежнему стояли безоблачные и теплые. Земля в поле подсохла, механизаторы на нижнем участке убирали свеклу комбайном. Уборка заканчивалась, а бабье лето продолжалось.

Но скоро, скоро должна была теплынь кончиться — земля уже остывала, готовясь к зиме. Дуняшка представила Потаповку в снегу, темноту в шестом часу, одиночество долгими зимними вечерами и отправилась в магазин покупать телевизор. Двести рублей платить было жалко, но телевизор очень уж понравился.

Перевязав ящик веревкой, Дуняшка взвалила покупку на плечо и пошла домой. А в пути застал ее дождь. Солнце светилось вовсю, на небе темнела какая-то тучка, а дождь — ливень ливнем. Переждать в ближайшем доме не решилась, в нем жила Мартыниха и держала собаку Поставив телевизор на землю, Дуняшка накрыла его жакетом, опять взяла на плечо и скорым шагом, почти бегом поспешила домой.

Уже было недалеко от дома, как в переулке показался Петро Иванович. Его тоже дождь застал врасплох без плаща. Увидев Дуняшку с ношей, он крикнул:

— Давай помогу!

— Да сколько тут осталось, добегу как-нибудь.

— Ведь упадешь!

— Не упаду, Петро Иванович!

Механик так и не догнал ее, даже стал понемногу отставать. Ей тоже хотелось убавить шаг, но и телевизор держать под дождем она не рисковала и кляла себя за то, что отказалась от помощи — ведь надо же было языком ляпнуть, прежде чем уму подумать. «Ну и дура же я, ну и дура», — твердила Дуняшка, а дождь зачастил еще сильней, и она вбежала во двор.

В доме она поставила телевизор на стол и припала к окну. На дороге никого не было, добежать до конторы или до Митькиного дома механик за эти несколько секунд никак не мог. Она перешла к другому окну, его нигде не было, и вдруг она увидела желтый свитер во дворе. Петро Иванович прятался от дождя под сараем.

Она не выбежала и не пригласила его в дом, ее что-то удержало, наверное, после той встречи, ночью, не так легко было решиться. Теперь она растерялась: дождь уже затихал, в луже, набежавшей посреди двора, вскакивали редкие пузыри, а Петро Иванович переминался с ноги на ногу под сараем. Раздумывать не оставалось времени, и Дуняшка торопливо, боясь, что дождь совсем утихнет, загадала: если он посмотрит в ее сторону, она выйдет. Петро Иванович взглянул на окна, и не мельком, как он привык, а словно хотел что-то увидеть в них.

Дуняшка выбежала на крыльцо. Слепой дождь совсем перестал, Петро Иванович выходил из калитки. Она отступила назад в сенцы, а окликнуть его не хватало смелости. Пока она пересиливала себя, механик отошел далеко и сворачивал уже к конторе. Но Дуняшке показалось, что шел он не быстро и прямо, как бывало раньше, а медленно, будто раздумывая о чем-то, и чуть вразвалку, как ходят потаповские мужики.

ЛЕДОКОЛ

Женька Горун не бывал в родной Петровке с тех пор, как встретился в Харькове с земляком, петровским бригадиром Иваном Матвеевичем Бидаренко, у которого было редкое, что твое название воскресной радиопередачи, прозвище — Сдобрымутром. До этой встречи в Петровке считали, что молодой Горун работает на междугородном автобусе, водит красивый просторный экспресс в Донецк, Жданов, Киев и Полтаву, бывает даже в Москве После встречи с Иваном Матвеевичем мать прислала письмо: обижалась на Бидаренко, который, вернувшись из Харькова, распространял слухи, мол, Женька никакой не водитель экспресса, а ледчик. Не летчик, а ледчик! Да еще смеется, рассказывая, какой у Женьки экспресс, такой, что все прохожие столбенеют.

«Ну и язва же этот Сдобрымутром, растрепал все-таки», — подумал Женька и ответил матери, что это он временно работал на той машине, подменял товарища. И что теперь перешел в другое автохозяйство, поскольку работать на автобусе и учиться в вечерней школе трудно. Честно говоря, тут была только капелька правды — да, он действительно учился в вечерней школе, но никогда не работал на автобусе, тем более на экспрессе, а все время трудился в системе коммунального хозяйства — не очень денежно, зато удобно, здесь сам себе хозяин… Главное, чем привлекла Женьку эта система, — тут дали временную прописку, комнату в коммуналке, пообещав, что через три года прописка станет постоянной, а там и до отдельной квартиры рукой подать.

Иван Матвеевич баловался пивком возле ларька, щедро разрезая крупных чебаков складным ножом, раздавая прозрачные, как сотовый мед, куски всем, кто оказался здесь. Он хотел зайти в пивной бар, но попался по пути ларек с хорошим пивом, стал в очередь, тем более что нужного человека в облисполкоме, к которому он приехал, на месте не нашлось.

Он раздавал уже четвертого чебака, как вдруг увидел странную машину, которая, сердито фырча и распространяя вокруг сизый дым, катила по тротуару. Вид у нее был допотопный, внешне она напоминала колесный СХТЗ-НАТИ — такие же острые зубья на задних колесах, только помассивнее, чем у «натика», впереди был каток, похожий на широкую шину вездехода, но железный. На машине была сооружена каким-то изобретателем кабина сделанная отнюдь не для красоты, а исключительно в целях защиты водителя от непогоды. Стекла в этом несуразном шалаше от вибрации покололись и повылетали, часть их была заменена на куски фанеры.

Машина острыми зубьями раскалывала на тротуарах плотно слежавшийся снег, выезжала на проезжую часть, крошила и там снег и наледь. Причем вела себя при этом довольно умело: когда наледь не поддавалась, она вдруг начинала дружно грызть ее задними колесами, как бы буксуя на сухом месте, да так, что из-под зубьев вылетали синие искры.

Мужики возле ларька отвлеклись от чебаков Ивана Матвеевича, удивляясь чуду-юду и отпуская в его адрес разные шуточки. Они и вовсе расхохотались, когда воплощение гения технической мысли вдруг, царапая лед наискосок, сделало почти полный оборот вокруг переднего колеса, соскочило с тротуара и ударилось задним колесом о бордюр. На наледи остался пышный красивый рисунок, по мастерству который можно было лишь сравнить с изделиями Деда Мороза на оконных стеклах. Машина задрожала, задымила и стала ловко грызть зубьями лед, в несколько мгновений добралась до асфальта.

Иван Матвеевич посмеялся бы со всеми и ушел своей дорогой, но тут двигатель у сооружения хлопнул раз-другой и, судя по всему, грозился заглохнуть. Из кабины с проворностью танкиста, покидающего горящую машину, выпрыгнул водитель, весь в мазуте, бросился к двигателю, что-то сделал для выравнивания оборотов, вытер руки ветошью, и, когда повернулся к ларьку лицом, Иван Матвеевич увидел, что это петровский Женька Горун.

— Да это ты или не ты, Евген? — воскликнул Сдобрымутром, подбежав к нему мелкими шажками, потому что в руках были просторная хозяйственная сумка, хорошо знакомый Женьке мягкий чемодан — с белыми на боках узкими полосами, с латунной «молнией», почерневшей от времени.

— Так ты это или не ты? Вроде бы наш Горун, только волосат сильно, — допытывался Сдобрымутром, не без на смешки в голосе, а Женька смотрел на чемодан и вспоминал, как, еще до службы в армии, он не раз возил на мотоцикле дочь Сдобрымутром Нюру в Изюм, где она училась в медицинском училище.

— А вы что, не узнали меня? — спросил Женька не очень дружелюбно, и тут опять двигатель сбавил обороты, задыхаясь, как неизлечимый астматик.

— Ну и экспресс, Евген, — издевался земляк, наблюдая, как Женька копается в моторе. — Как же ты на этой штуковине до Москвы добираешься? Она у тебя, наверное, сверхзвуковая…

«Ну и язва же этот Бидаренко! — злился Женька. — Черт его принес сюда — это же надо, это Же надо с ним тут встретиться!»

— Это не экспресс, это называется ледокол. «Ледокол-312», — ответил Женька, установив нормальные обороты.

— Ух ты-ы! Ледокол, значит. И ты — капитан корабля или как? Выходит, ледокольщик ты! Го-го-го! — дурно-смехом зашелся Сдобрымутром, поставив ношу на снег, и, ходя вокруг ледокола, приседал от удовольствия и прихлопывал ладонями по коленкам.

— Подменяю товарища, заболел он. Ну и попросили временно поколоть лед на дорогах, — оправдывался Женька, стараясь как-то сгладить впечатление земляка. — Да я сам, когда увидел эту скраклю, смеялся целую смену…

— Брешешь ты все, Евген, — хитро сощурил глаза Сдобрымутром. — Брешешь и даже не очень складно.

Женька, чтоб не раззадоривать земляка, не давать лишнего повода для других насмешек, сам через силу смеялся. И это помогло, Иван Матвеевич успокоился, предложил отметить встречу пивом, похвастался чебаками, вытащив килограммовых рыбин из сумки, но Женька отказался: за рулем, нельзя.

— А у нее разве руль? Тут же должна стоять электроника, — в последний раз уколол Сдобрымутром, но уже без того азарта, с каким насмешничал вначале.

«Теперь он расскажет дома про скраклю», — внутренне съеживаясь, думал Женька и искал выхода из незавидного положения, в которое попал. Не мог же он вот так прямо попросить: «Вы, дядько Иван Матвеевич, не говорите никому, что видели меня на этой машине». Он же вредный, назло разболтает. Тут надо как-то по-другому… И решил пригласить его к себе домой, показать свою мировую комнату, где порядок армейский, пусть посмотрит, может болтать будет меньше…

— За покупками приехали, Иван Матвеевич? — спросил Женька.

— По делам, в командировку. И за покупками. В Изюме товаров много, но дефицита больше…

— Вот как, — сказал Женька.

В армии другим водителям везло, их посылали в командировки, — они возвращались, переполненные впечатлениями, а его нет — он почти всю службу, как только сдал на права шофера, просидел на заправщике, подвозил к самолетам горюче-смазочные материалы.

Огорченный собственным заблуждением на тот счет, что раз человек в командировке, то его обязаны обеспечить гостиницей, Женька подумал, что пригласить по этой причине Сдобрымутром домой не удастся.

— Надолго приехали? — спросил Женька.

— Хотел сегодня уехать, да нужного человека не оказалось на месте. Придется ночевать, — ответил Сдобрымутром.

— В гостиницу направляетесь?

— В гостиницу. Не подскажешь, куда лучше сунуться, ты вроде тут уже местный, знаешь ходы-выходы.

— Да зачем вам гостиница, дядько Иван Матвеевич, — обрадовался Женька. — Если вы не загордились, поезжайте ко мне, раскладушка найдется. Вот ключи, — он достал их из кармана, разъяснил, какой от входной двери, а какой от его комнаты, и сунул их в руки озадаченному земляку.

Женька вернулся домой поздно. После работы, помывшись и переодевшись, пошел в вечернюю школу, по пути завернув в гастроном. В школе он отсидел всего три урока, уйти раньше никак было нельзя — на третьем была контрольная по математике, а он в ней, как говорили в классе, «не волок», был «ни бум-бум». Но, несмотря на это, Женька учился еще накурсах повышения квалификации, ему очень хотелось стать шофером второго класса. Один раз он уже закончил их, еще в армии, но провалился на экзамене по материальной части и теперь надеялся покорить строгую экзаменационную комиссию основательной подготовкой. Для курсов тоже надо было выкраивать вечера, он и комбинировал, пропуская понемногу занятия то в школе, то на курсах. Ему было трудно, он зубрил и зубрил науки, у него была какая-то очень уж невосприимчивая голова, но зато был характер — настойчивый, крестьянский, он верил в свои силы, в то, что пойдут у него дела на лад, вот только надо обкатать хорошо голову, притереть извилины. Ведь в начале учебного года ему с натяжкой, как бы делая одолжение, учителя ставили тройки, но к концу полугодия не без удивления иногда ставили в журнале, что называется, твердые четверки. И хвалили — вон какой пришел, почти без знаний, но работает над собой, работает, молодец!

— Где ты так долго был? — встретил встревоженно Иван Матвеевич. — Я приготовил тут картошку с мясом, по-нашему, по-селянски. Разогревал пять раз!

— В школе был, где же мне быть, — ответил Женька уловив на себе недоверчивый взгляд гостя.

«Не верит, вот человек!» — воскликнул он в душе, но без злости, а только удивляясь презловредному характеру Бидаренко.

Судя по богато накрытому столу, он все же зря времени не терял. Тут лежало тонкое, в два пальца сало, пироги, разрезанный на пластины домашний зельц, то есть кендюх по-изюмски, кровяная колбаса, колбаса из магазина, сыр российский, стояла тарелка мелких, сорванных совсем юными на засолку огурцов, лежали домашние котлеты, десяток яиц и их родительница — обжаренная курица. Но украшением стола была тарелка с очищенными, нарезанными кусочками прозрачных, нежно-розовых чебаков бидаренковского вяления. Иван Матвеевич купил бутылку водки и несколько бутылок пива, даже баночку горчицы не забыл взять…

— Ну, дядько Иван Матвеевич, тут на целую свадьбу, — сказал Женька, потирая озябшие руки.

— Живем по правилу: на день едем из дому, берем запас на неделю.

Выглядел Бидаренко торжественно: в новом костюме при орденских планках, в белой, ни разу не надеванной сорочке — видно по стоящему колом воротнику, в котором свободно болталась тонкая дядькина шея, при галстуке, завязанном неумело, с перекосом узла. Подстрижен был под бокс так, что виски были как бриты, — и Женька сразу понял, что Сдобрымутром на днях встречался с его отцом. У того была машинка для стрижки, сберегаемая им еще с фронтовых времен как одна из самых больших семейных ценностей. Он всех подряд стриг по моде своей молодости, не признавая никаких там полек, скобок, даже полубокса. Женькины теперешние патлы могли привести его в такое настроение, которое еще неизвестно во что бы воплотилось материально. Может, в крик с матом, может, в свирепое стучание кулаком по столу, может, в швыряние первого попавшегося предмета по любой подвернувшейся траектории, может, даже в таскание за эти самые патлы. Во всяком случае он не знал во что не показывался еще дома в таком виде.

— Как там батько, мама как, дед Пантелей? — спросил Женька.

— Батько трактор получил новый — «Кировца». Машина, должен тебе доложить, куда там твоему пароходу! Жалеет батько, что не ты у него сменщик, тетка Галька, — в Петровке все так называли Женькину мать, — отпрашивается с фермы, немолодая уже, на руки жалуется. Колька, — это был муж Насти, старшей сестры Женьки, — машину купил. «Иж-комби», на вид как заграничная «рено». Дед Пантелей скрипит, на память только слаб. Иду недавно мимо двора, стоит с палкой, на мир смотрит. «Добрый день, дед Пантелей!» — кричу. «Здравствуй, человек, — отвечает, а потом спрашивает: — А ты чей будешь?» Вот те на, думаю, пятьдесят шесть годов знает меня, а забыл. «Да Матвея Бидаренко я хлопец, дед! Сдобрымутром я». — «А-а, Сдобрымутром… Тогда проходи» — и палкой мне машет и головой кивает. Позволил!

Упоминание о батькином «Кировце» затронуло самую свежую Женькину душевную болячку — с трактора все и пошло, правда, не совсем с трактора, а с самоходного шасси, работать на котором предложили ему после возвращения из армии. Машина шустрая, ее где угодно можно использовать — и на сенокосе, и в саду, и как транспорт. Но Женька до армии работал на «Беларусе», и предложение председателя колхоза Иван Иваныча его несколько покоробило. Главного инженера Петра Ивановича не было, тот бы заступился за него, но сдавал экзамены в высшей партийной школе. Иван Иваныч мнения же своего никогда не менял в благоприятную для подчиненных сторону, а Женька тут еще проштрафился. Отремонтировал старый свой мотоцикл и поехал на радостях в клуб в Потаповку. Встретился там с дружками, выпил вина и то ли оттого, что давно не сидел за рулем, то ли от плохого вина — пили алжирское импортное, так называемый «синенький скромный платочек», то ли оттого, что забыл про проклятый взгорок перед спуском в Петровку, но подняло его в воздух, и шмякнулся он на дорогу, посыпанную желтым, вообще-то говорят, мягким камнем-известняком. К счастью, был он в шлеме, голова не пострадала. Локти, колени посбивал, синяков наставил — шутили потом, мол, на Женьке Горуне отпечатки всей дороги в Петровку. Его еще разуло. Когда Женька очнулся, не зная, сколько пролежал на дороге, то больше всего удивился тому, что он босой. Полуботинки найти сразу не удалось: принес утром отец, а мотоцикл почти не пострадал — вытек лишь из аккумуляторов электролит, но зарядки хватило, чтобы завести «Яву» и доехать домой: еле-еле, и конечно, теперь очень осторожно…

Мать ахнула, увидев в таком виде сына. Отец от растерянности не мог даже придумать меру воздействия, на верно, счел ее лишней, Женька и так наказан, и, угрожающе сопя носом, отправился за фельдшерицей Нюркой, дочерью Ивана Матвеевича.

Все бы обошлось благополучно, подумаешь, повредил два квадратных дециметра кожи да получил полсотни синяков, но явилась Нюрка, такая же злоязычная, как и папаша. Красивая она, ведьма, посмотрит карющими глазами, поднимет насмешливо брови, и Женьке уже не по себе, сейчас она вгонит в стыд и краску, и потеряет он всякое мужское самолюбие, достоинство и волю. Слишком красива она для Петровки и Потаповки, Изюм все-таки город, думал раньше Женька, и то ей тесноват. Он все время ждал, что уедет она куда-нибудь, любого там в бараний рог скрутит, но на удивление всем, особенно Женьке, осталась Нюрка в Петровке заведывать фельдшерским участком. Наверно, из упрямства…

Протравливала Нюрка перекисью водорода Женькину кожу, та аж шипела, промывала ссадины спиртом, ощупывала синяки ловкими и ласковыми своими пальчиками а потом вдруг выдвинула требование:

— Снимай трусы.

— Не буду их снимать, не хочу.

— Снимай, говорю, может, мне приятнее на нее посмотреть, чем на твое лицо.

— Да ты что, Нюр… — канючил Женька.

— Никакой я тебе не Нюр, а медицинский работник. Снимай, еще раз говорю, не то сейчас же отправлю в Изюм в больницу!

Женька повернулся спиной к своей мучительнице, опустил трусы до колен, та скомандовала, как, бывало, старшина в армии: «Ложись!» и всадила укол с противостолбнячной сывороткой. Жиганула иголкой с лету, как оса, поставила мету йодом и, бросив Женьке, не смевшему от стыда повернуть к ней лицо: «Выздоравливай, пилот!» — ушла.

Он не придал особого значения Нюркиному слову «пилот», но утром, видимо, Иван Матвеевич хорошо за ночь обмозговал происшествие, иначе не пополз бы по Петровке такой слух. Якобы вызвали Нюрку Горуны: разбился наш сокол. Приходит Нюрка, видит: лежит Женька весь в синяках и ссадинах и такое амбре витает над ним «Ты что так налимонился?» — спрашивает Нюрка. «Не пил я сегодня, Нюр, не перегар это, а сажа выходит еще после стола в честь встречи». Они ж, Горуны, пренебрегают передовой технологией, до состояния «экстры» продукт не доводят, довольствуются всего только одной перегонкой без очистки. «Как же это ты так кожу пошматовал?» — спрашивает будто бы Нюрка. Женька и рассказал, мол поскольку он служил в авиации, так вот ему показалось что он не на мотоцикле, а на реактивном самолете. «Штурвал я взял на себя, — якобы рассказывал Женька, — газ до отказа жму, жму, чувствую, полоса вот-вот кончается, а взлета нет!» Наконец взлет получился, но тут же и приземление. И просит он отца: «Ты бы сходил, батько, поискал в районе взлетной полосы мою резину. А то я что-то босой…»

Так он стал на следующий же день Летчиком. По выздоровлению, дней эдак через десять, пошел Женька к Ивану Иванычу. И поскольку тот стыдил его тем, что он, ни мало ни много, опозорил все Военно-Воздушные Силы, причем стыдил долго и крепко, отчего Женьке вначале было действительно стыдно. Но затем, когда пристыживание переросло в какое-то прямо-таки перестыживание, тягуче-сверхпонятное, непрекратимое и несправедливое и несоизмеримое с тяжестью проступка, он вступил в пререкания. Тут уж Иван Иваныч, видя очевидную неперевоспитуемость подчиненного, обещал самому себе, гласно, в присутствии полной людьми конторы крепко подумать, стоит ли после всего этого доверить ему технику, что нужно еще посмотреть, обязательно посмотреть, взвесить все и продумать. После этого Женька, выкрикнут, сгоряча: «Ну и думайте!» — покинул контору и в таком состоянии совсем забыл о проблеме закрепления молодежи на селе. Даже то, что Нюрка оставалась здесь, не остановило его. Ведь никто же иной, а именно она и ее батько Сдобрымутром выставили его на посмешище всем трем сельсоветам, входящим в потаповский колхоз. А Горуны, Горуны что, они всегда были гордыми, казацко-гусарского рода они, горячие и решительные, а в случае чего, — то и наплевать и растереть! Сам Петр Великий целовал прапра-Горуна под Полтавой, а тут… Тут надо только в Харьков!

Вот какой зловредный мужик сидел сейчас у Женьки. И как ничего и не было предлагал ему пропустить по стопочке. Женька от водки наотрез отказался. Не потому, что не хотел пить с ним, в самом деле не пил ничего после того случая, чему Бидаренко по своей привычке не верил. Да и нельзя с ним пить. Это же Сдобрымутром — выпьешь сто граммов, а брехни в Петровку привезет канистру. Поэтому самое большее, на что Женька согласился, было пиво, которое он подливал себе в стакан, и, опустошая тарелку с чебаками, слушал Бидаренко.

Тот рассказывал ему о последнем отчетно-выборном собрании, на котором Иван Иваныча прокатили и избрали председателем Петра Ивановича, бывшего механика, затем главного инженера, парторга и заместителя председателя колхоза. Иван Иваныч, возмущенный, поехал сразу в горком, но там ему сказали: пора на пенсию, устали вы, мол…

Сдобрымутром и Иван Иваныч были заклятые враги. Бидаренко был придумщик, беспокойный человек, он шпынял председателя на каждом собрании, за глаза называл Долдоном, а в глаза говорил прямо: «Чужак ты, не болеешь душой за наше». Воевал он с ним лет пятнадцать, если не больше, возглавляя петровскую бригаду и колхозную ревкомиссию.

Иван Иваныч жил в Потаповке, а построил дом в Изюме… Особенно ожесточилась их вражда, когда Иван Иваныч снес хутор Ясный и запланировал со временем переселить в Потаповку Петровку, как неперспективное село, почти хутор.

Тут уж не вражда, а война пошла. Испокон веков была перспективной Петровка, кричал Сдобрымутром на правлении Иван Иванычу. А тут возьми и стань совсем неперспективной. «Вы вредный человек для нашего общества, Бидаренко, — кричал и председатель на него, — вы противитесь генеральной линии в сельском хозяйстве, против агрогородов». — «Отчего же я вредный, — отвечал Сдобрымутром, — если эту самую землю советскую защищал, а видел свою Петровку. Отчего же я вредный, если и сейчас защищаю то место, где закопана с деда-прадеда моя пуповина. А генеральная линия, она и есть генеральная, что есть другие, не такие генеральные линии, но не менее важные. Пусть проходит генеральная там, где она нужна, и не примазывайся к ней. Петровку в Потаповку, и больше ничего — и это генеральная линия? И стала-то Петровка неперспективной при таком перспективном руководителе, как ты! Значит, Петровку под корень, а дом себе пятикомнатный не в Потаповке, а в Изюме отгрохал — это генеральная линия? Фельдфебельская она, по интендантскому ведомству… Дураку только скажи: молись, так он и лоб пробьет!..»

— Ох, Евген, и запрягли мы ему вороных! — торжествовал еще и сейчас победу Бидаренко. — Он же никому не давал мешок травы накосить в кювете для коровы, он же считал ее заклятым врагом колхозного строя. А ему стали говорить: и фуражом, Иван Иваныч, этой вражине помогай, способствуй тому, чтобы у какого-нибудь там Бидаренко или Горуна поросенок в хлеву похрюкивал и чтобы огород у них не гулял, а приносил пользу. Да в случае чего, огород — это ж стратегический резерв народа. А оно же, Долдон, не осознало и этого, а сразу вцепилось в генеральную линию, как вошь в кожух, и давай враз ее кружить-вертеть, чтобы сразу исковеркать, — Сдобрымутром изобразил рукой в воздухе это искривление с таким ожесточением, что Женька понял: и победив своего недруга, он не скоро еще успокоится. — Он же всю жизнь, как бы борясь за генеральную линию, ее-то как раз по недоразумению и коверкал. Я мужик дотошный, уж к собранию этому подготовился. Все узнал о нем. У меня ж два носа, вот, — он показал на тонкий сухой нос с белым хрящом-горбинкой, — и вот, — ткнул на острый большой кадык и его по гонял для убедительности сантиметров на десять под морщинистой кожей. — Суну один нос и дадут по нему беру нижним. Горлохватничаю, Евген, черт забрал бы у меня эту работу! Так вот, это он у нас был Иван Иваныч Айдаров. Какого роду-племени — не понять, пишется русским. Покочевал Иван Иваныч до нашего колхоза, покочевал по городам и конторам! Не такой уж плохой мужик, однако сильно дураковат… Да, а что это я тебе, Евген, всякие исторические справки даю, коли ты чужой тоже человек? Вот вернешься в Петровку, я тебе, как своему, такие истории о нем вывалю, будешь смеяться всю оставшуюся жизнь!

Такой уж Сдобрымутром человек — не поймешь, где правда у него, а где вымысел. И трудно было уловить, когда заканчивалось одно, а начиналось другое, потому что фантазия его работала как бы во все стороны, и совсем не дорого он мог взять, чтобы приврать к капельке правды ту самую канистру брехни. Зловредный, но не злой, неплохой человек, брехун, но не пустобрех, он от такой активной жизни высох весь, а все не унимался. В Петровке с ним многие ссорились, а затем вместе и смеялись, побаивались и уважали. Женька в молодости слышал, не раз попадало ему за всякие побрехеньки, попадало крепко, но с него как с гуся вода. И теперь Женька думал мучительно над тем, как же заставить его дома попридержать язык. Надо было, конечно, и самому не врать, дома все переполошатся. Как он там совсем опозоренный сможет показаться? Дело же еще в том, что Сдобрымутром сам брехун, терпеть не мог чужой брехни!

— Значит, ты тоже в Петровку не приедешь. Тогда, может, в Потаповку, она перспективней, — съязвил Сдобрымутром. — Она стоит рядом с большой дорогой, по ней удобнее молодежи уезжать в город… Вот и говорю я на собрании председателю: Женька Горун пришел из армии, а ты вместо трактора на тракторец посадил. А потом и тот отобрал за нарушение, цена которому — рубль у самого строгого автоинспектора. Он и умотал в город. Из Петровки еще в Потаповку добирался, а так бы сразу: из Потаповки — по большой дороге…

— Так и говорили, Иван Матвеевич? — ничуть не веря россказням гостя, но все-таки спросил Женька.

— Да нет, я так не говорил, но так думал, — ответил Сдобрымутром, щурясь то ли от лукавства, то ли от дыма сигареты, которая торчала в самодельном наборном мундштуке. — У тебя же особый случай, но, как говорят типичный. Гусь лапчатый, — каким-то необычным, совершенно несвойственным ему горьким тоном произнес он последние слова. — И какого вам, зеленым, ляда нужно? Не знаю, как в других местах, но у нас же земля: топор посади — целая пилорама вырастет! Заработки у нас больше, чем в городе. Культуры городской, театров, музеев? Или очереди в магазинах вас привлекают, толчея-суетня? Нет. Да сейчас, если не будет кто лениться и пропивать деньги, у нас может за несколько лет купить машину. Ваш Колька пример тому. Сядет на «иж-комби» — через полчаса ему Изюм, малая, так сказать, культура, через два часа — Харьков, культура побольше. А я, может, и догадываюсь, какого ляда вам не хватает. Ты вот смотришь на меня и думаешь: брехло дядько Бидаренко. Сдобрымутром — какой с него спрос! А я внимательно присматриваюсь, все внимательно читаю, и ду-у-у-умаю, ду-у-у-у-ума-ю… Когда думаешь, мысль она всегда явится. А как же! И вот надумалось: долго, наверно, больше, чем нужно, считали крестьянина ну совсем отсталым. И отсталым крестьянин горб гнул, добывая пропитание для страны. Этого сейчас уже нет, но в сознании-то оно осталось, мол, деревня она и есть деревня. От великого хотения быть передовыми и поперли вы в город. Да так поперли, что вам уже говорят: опомнитесь вы, молодые, в деревне тоже передовые из самых передовых, а вы прете и прете, оставляете землю без рук. На нас, стариков и старух. Ну, вымрем мы, не вечные же, кто вас в городе кормить будет? Конечно, в городе возможностей побольше и для работы и для учебы, только разве ты сразу стал передовым, когда залез на этот, как его, ледокол свой? Да какой же ты передовой, когда ты сидишь на чуде-юде, а дома по тебе «Кировец» плачет? Да неужели же вам, таким, как ты, земля землей не пахнет? И грязь для вас — тоже грязь? Да это тоже земля, только в беде. Она, земля, понимаешь, даже с навозом чище асфальта! — Бидаренко так раскипятился, что взмок, снял пиджак, повесил на стул. Родственник кумы приезжал в Изюм, рассказывал: на Диксоне люди с картошки счищали ее и собирали по крупице, чтобы посадить хотя бы цветок в горшке. Вот цена земли! А на БАМе, говорят, в поселке Кувыкта, люди, кто откуда, сами привозили или просили прислать посылкой, насобирали земли и сделали полтора на два метра огородик. Там же мхи да камни, мари да вечная мерзлота, нет почвы. Выкинул стрелки лучок на огородике, проклюнулись укроп-петрушка — все от мала до велика крутились вокруг этого, радовались. Вот цена земли! А она вам не тем пахнет…

После этих слов Сдобрымутром умолк, лицо его страдальчески исказилось, и, к удивлению Женьки, по нему вдруг медленно покатились две слезы. Сдобрымутром сбил их кулаком, шмыгнул носом, заправил новую «памирину» в мундштук и продолжал:

— Ни-че-го, большое видится на расстоянии, труд хлеборобский растет в цене, рас-тет! И цена природы растет. Сейчас, как суббота-воскресенье, мимо Петровки к Донцу машины прут и прут. Из Харькова, из Донецка, из Горловки, Краматорска… Ага, думаю, приспичило, а потом опомнюсь и пожалею их: не может быть человек человеком без земли, травы, воды, воздуха, чистого воздуха, а не вашей атмосферы. Встречусь с какими-нибудь рыбаками на Макарьевском озере — и туда проникают, уж какая туда и дорога плохая! Ахает: «Какие же здесь места красивые да благодатные! Прямо рай земной». Так и хочется сказать: «Что-то вы не больно желаете все постоянно в раю жить, в аду предпочитаете устроиться».

— Дядько Иван Матвеевич, так не всем оставаться в селе. В городе рабочих не хватает. На каждом заборе объявления: «Требуются, требуются, требуются…»

— Эх, Евген, Евген, — закивал головой печально-тяжело Иван Матвеевич. — На заводе трудно заменить человека машиной, но можно, и на земле можно, но не всегда нужно. Земле нужна душа, кроме машины. К примеру, какие у нас раньше были помидоры, огурцы, баклажаны на низу, возле Донца? Рук было много и доводили до ума. А сейчас что? Приедут из Изюма на помощь рабочие, соберут не соберут те помидоры и огурцы, а побьют их так, словно они в засолке побывали. А почему? Да никто из них не радовался, не видел, как оно росло, как подымалось, как созревало. Да еще подначивают работяги, мол, давай, Бидаренко, зачислим в штат заводской тебя и твою бригаду, может, порядка будет больше и работать будет лучше. Так есть земля, а есть территория… Хотят из меня сделать горожанина агрогорода Потаповка, чтоб я оттуда тоже наезжал на поле, как гость, но чтоб во всем культурным стал. Нет уж, я тут лучше землю чую и чувствую. Ее, когда она в работе, когда она тужится, рожая, нельзя покидать ни на час, иначе урод, а не урожай будет. Мне ж с потаповской квартиры не видно будет, что деется на петровском поле, и оборвется во мне связь с моей землей, равнодушный я стану к ней. А потомкам моим — и вовсе чужая.

— Так вот, — продолжал Иван Матвеевич, — говорю Долдону: давай в Петровке парниковое хозяйство развивать. Завалим овощами Изюм, завалим цветами Изюм и Харьков. Девчатам нечего, кроме фермы, делать зимой в Петровке. Уезжают они — Изюму с его оптико-механической промышленностью девчат подавай и подавай. Пусть они и у нас, как там в каком-нибудь цехе, в белых халатах и перчатках работают. Девчата будут оставаться — парней прибавится, ведь, кроме моей Нюрки, почти никого из невест не осталось. А моя кобенится, ждет прынца какого-то заморского. Может, и тебя, у вас же любовь, кажись, была…

— Кажись, — подтвердил Женька.

— В самом-то деле, вдруг и ждет? — к удивлению Женьки, раздумчиво спросил Сдобрымутром. — Что ж ты теряешься? И сам не гам и другому не дам, получается? Перестоит кобыла в отцовском хлеву, хоть и на морду уродилась, но кто же ее в молодую упряжку возьмет? В шарабан разве…

— Вы и вправду, дядько Иван Матвеевич, за меня Нюрку отдали бы? — в целях самозащиты насмешливо спросил Женька.

— Я сказал, но не думал. Вру, думал, но еще думать надо, — и засмеялся, показывая большие длинные зубы, которые, вспомнилось почему-то, назвал Женька в детстве лошадиными; заржал вот так Бидаренко, а Женька возьми и спроси: «Дядько, а почему у вас такие зубы конячьи?»

— Так я приеду и зашлю сватов.

— Засылай, только не сразу. Хотя мне что — мне с рук сбыть. Тебе подумать надо, а остальное — Нюркино дело…

— А командировка у вас какая сюда? — переменил тему разговора Женька, опасаясь, как бы в таком щепетильном деле не опростоволоситься.

— О, историческая! — поднял вверх указательный палец Сдобрымутром. — Помнишь, на лужку скважину бурильщики оставили? Искали нефть-газ, а пошла минеральная вода. Идет и идет, говорили, редкая и ценная. Бьет фонтан, сбегает грязным ручьем в Донец. Заметил я, что коровы не пьют воду из Донца, хотя она и чистая в наших местах, стараются попить из того ручья. Подумал: дай-ка, проведу на своем гастрите и радикулите эксперимент. Напился — не умер, и желудок вроде в порядке. Стал пить по стакану перед едой — через месяц изжогу как рукой сняло, а аппетит… Бочку приладил, привезу воды летом, на солнышке нагреется, и принимаю ванны. Чую — поменьше крутежу в костях. Прослышал, что где-то ее исследовали, а где — не знаю. Говорю Долдону: а почему бы нам не использовать по-хозяйски источник? Вон в Италии, так там минеральная вода в несколько раз дороже вина, а у нас даром пропадает. Поставить заводик по разливу и сдавать в торговую сеть. Возить в Донбасс. Она дороже молока! Молоко колхоз сдает по пятнадцати рублей за центнер, а центнер воды стоит двадцать! Так ее же не кормить и не доить, только разливай в посуду. Или почему бы не поставить тут межколхозный санаторий для ветеранов — у многих же кости застужены. Отвечает Долдон: вы еще и Манилов, Бидаренко, у меня голова о другом болит. Да оно о своем больше болит у тебя, Иван Иваныч, а не о нашем. Вон пасеку запустили: ульи стоят — еще тех дядек, которые в колхоз их сдавали. Не чешут тебя за мед, развалил пчеловодство… А на днях подошел к новому председателю и говорю: «Петро Иванович, с источником надо что-то делать, хотя бы забить его как-нибудь. Чтоб его закрыли, я добился, но зачем же он забитым будет стоять?» — «Неужели ты думаешь, Иван Матвеевич, — отвечает Петро Иванович, — мне удобно начинать дела с минеральной воды? Не поймет никто. Занимайся сам этим. Будем считать, на общественных началах, по своей инициативе, а нужна будет моя поддержка, тогда и я подключусь». Привез в Харьков бутыли воды — целый чемодан, на пробы и анализы. До Харькова дошел, не помогут, до Киева дойду, не помогут — в Москву поеду, — застучал ребром ладони по столу Сдобрымутром и добавил мечтательно: — Представляешь, построят в нашей Петровке санаторий, сколько доброго людям можно сделать…

Напоследок, когда уже улегся на раскладушку, спросил:

— Слушай, Евген, а зачем ты голых баб по стенам развесил?

— Да это подарили мне заграничный календарь, я разрезал его и повесил. Это эстетика, дядько Иван Матвеевич, а не голые бабы.

— Срам он и есть срам, как ты его там не прозывай, — ответил Бидаренко и через минуту, посвистывая, как сурок, спал.

Женька убрал со стола, устроился с учебниками на кухне и зубрил до двух часов ночи. Вышел Сдобрымутром в кальсонах, промычал что-то, видимо удивляясь, а затем, возвращаясь из туалета, спросил: «Ты что полуночничаешь?» — «Уроки учу». — «Ты смотри, какой настырный, хм… Еще в люди выйдет наше Горунча со своим сельсоветом», — сказал он и ушел опять спать.

Но утром, уже прощаясь, вдруг согнулся пополам Бидаренко, замотал головой как боталом и засмеялся, исторгая протяжно-удивленно: «Уй-ю-ю-ю…» И Женька понял, что пришло что-то за ночь в голову Сдобрымутром, и теперь ничто, ни длинный разговор, ни исповедь гостя, ни угощение и гостеприимство не спасут его, Женьку Горуна.

Так и вышло, — теперь его в Петровке звали Ледчиком. Разозлился Женька, поскандалил сгоряча с начальством, требуя снять его с ледокола и посадить на машину — не зря же он на курсы ходит. Ему последовательно предлагали выбор — «веник», то есть машину со стальной щеткой, «рака» — погрузчика снега с клешнями, «урну» — мусоровозку, «совок» — автогрейдер, «лейку», — поливалку и напоследок, боясь, что уйдет от них, «тачку» — самосвал. Женька пересел на «тачку». После работы ни разу в кино не сходил, зубрил до жестяного погромыхивания «в сельсовете», сдал экзамены на второй класс и выпускные экзамены в школе.

С аттестатом зрелости и новенькими водительскими правами, с подарками для родных вышел Женька из автобуса возле поворотки на Петровку (так на Изюмщине называется каждый поворот к населенному пункту) и пошел домой. Ему вначале заложило даже уши от здешней тишины, а потом расслышал, как шумят налитые хлеба, как стрекочут кузнечики в придорожной траве, как звенит жаворонок в высоком голубом небе.

Были на Женьке моднейшие джинсы, цветастая сорочка, длинные волосы, в руках магнитофон и чемодан, набитый подарками. Он выглядел совсем городским, и поэтому новый председатель не узнал его, стал обгонять на машине, а обогнав, обернулся и затормозил.

— Садись, Евгений, подвезу домой, — крикнул Петро Иванович. — В гости, значит? — спросил, закуривая на ходу.

— В гости..

— Как живешь?

— Нормально. Школу закончил, думаю в институт поступать, — сказал Женька, хотя для себя решил, что вначале пойдет на рабфак, иначе с его знаниями конкурс не выдержать. — В автодорожный.

— А почему не в институт механизации и электрификации? Если бы вернулся к нам, мы бы дали колхозную стипендию.

Женька промолчал. Петро Иванович истолковал его молчание по-своему:

— Стало быть, возвращения не будет. Так?

— Не знаю.

— Не знаешь… Не важно. Да, а что это Бидаренко про тебя слухи распускал, вроде бы ты заделался каким-то ледчиком? Работаешь, говорит, на какой-то редкостной машине в Харькове? — Петро Иванович, уж на что золотой человек, а тоже подкузьмить норовил.

— Никакой я не ледчик, — рассердился Женька. — Врет он, ваш Бидаренко. Я вам сейчас покажу, — и он запустил руку в карман, вытащил оттуда водительское удостоверение и прочитал: — «Имеет право управлять…» Вот печать, какой же я ледчик?

— Выходит, все выдумал? Насколько я знаю, у Бидаренко не бывает дыма без огня, вернее, огня без дыма. Приврет, но к правде. Так или не так? — усмехнулся Петро Иванович, взглянув на Женьку искоса.

— Не все он выдумал, — согласился Женька. — Но сейчас брешет впустую.

Петро Иванович замолчал, посуровел в лице, видимо, думал о чем-то своем, и Женька молчал, ожидая, что вот-вот, за пригорком, покажется Петровка. Из-за кукурузы, которую рассекала дорога, показались вначале вековые липы и дубы, затем открылась и она, Петровка — двухрядная цепочка хат, вернее домов, как бы выбежавшая из лесу и остановившаяся в раздумье — стоит ли убегать от него далеко или остаться рядом с ним. Разглядел Женька отцовский дом под шифером, и зашевелилось в душе его чувство родины, больно и остро заныло в груди, так сильно, словно он не год, а целую вечность не приезжал сюда.

— Если что понадобится, заходи, Евгений, — сказал на прощанье Петро Иванович. — Авось столкуемся, дел — невпроворот.

Дома был один дед Пантелей — сидел под яблоней в саду. Женька привез ему нюхательного табаку, он и раньше высылал деду посылки, а тут старик растрогался так, что не мог от волнения открыть пачку. Он никогда не курил, а вот к нюханью табака пристрастился еще во время первой мировой войны, когда служил денщиком у командира роты. И никогда Женька больше не встречал людей, нюхающих табак, таким был, ему казалось, один его дед.

— А-апчхи! А-апчхи! — визжал дед Пантелей, наслаждаясь и похваливая внука.

Табак прояснил сознание старого, и он вдруг стал вооружать внука сведениями против Сдобрымутром.

— Ты ему напомни, внучок, как я его отца, Матвея, царство ему небесное, домой из Харькова привез. Зачем же мы тогда после революции поехали? — задумался натужно дед Пантелей, оглаживая бороду, всю пересыпанную табаком. — Не вспомню, хоть убей. Были при деньгах, а Матвей бабник всю жизнь был, и завлекла его одна шлендра к себе домой на вечерок. Поехал он, а я остался на вокзале дожидаться. Сижу, жду, пока он кобелюет, сукин кот. И смех, и грех, — засмеялся дед дробным смехом и сразу до слез. — Слышу, вроде меня кличут: «Кто будет Пантелей Горун из Изюма?» Не меня ли, думаю, не из Изюма я, а из Петровки. Смотрю, извозчик с виду, ходит и опять: «Кто будет Пантелей Горун из Изюма?» Да это же меня, дурья ты голова, разве есть еще в Изюмском уезде какие-нибудь Горуны! Подошел к извозчику, назвался, а сам боюсь, как бы дома ничего не сотворилось несчастного. «Пойдемте, — говорит извозчик. — Ваш приятель сидит у меня в пролетке». Подхожу, у пролетки верх поднят, в углу сидит Матвей в мешке. «Слава богу, Пантюша, что ты нашелся, — говорит. — Выручай из беды, век не забуду». Рассказал он мне историю свою и попросил никому не говорить. Может, Матвей и признался потом кому-нибудь, но бог меня простит, встречу его душу на том свете, повинюсь… Заманила шлендра Матюху к себе домой, выпили они, закусили, стала она раздеваться и в постель ложиться. Тут как раздастся прямо гром в дверь, вбегает муж с топором, а с ним еще двое мужиков. «Наконец-то выследил я его! — кричит тот, с топором. — Сейчас порублю обоих на куски и в речку брошу. Где мешок? Давайте сюда мешок!» Матюха на колени: «Что ты, миленький, да я же первый раз, я не знал». Я да я, пырь-пырь… «Это он?» — спрашивает шлендру вроде бы муж. «Он, он, он», — кивает головой та, а сама тоже как бы трясется со страху. «Да не он, не он, я это, я, пощади, век не забуду…» — «Ну, если так, проучу я тебя славно, не будешь к чужим женам бегать до конца дней своих. Снимай все с себя!» Матюха снял, а тот взял топор, отрубил в мешке нижние углы и на дне для головы дырку вырубил. «Надевай! И давай отсюда, покуда не передумал!» Матюха мешок на голову, просунул руки в дырки и на улицу. Все извозчики шарахались, но потом один взял и привез на вокзал… Нашел я для него местечко на каком-то чердаке, повел туда и просидел он там, голубчик, в своем мешке до обеда следующего дня, пока я ему всю одежду справлял. Вернулись домой, так ничего и не купили. Да, Матюха со мной до самой смерти не рассчитался сполна. На том свете сочтемся…

— Ох, деда, расскажу я Сдобрымутром эту историю. Ох и расскажу, — пообещал Женька и намеревался рассказывать ее всем, кто встретится ему из знакомых, но потом пыл его поугас — Бидаренко сразу же перевернет все, скажет, что дед Пантелей сидел в мешке, и ему поверят. И подумают еще, что Горуны хотели отомстить Сдобрымутром.

У Женьки всего было три дня, два выходных и один отгул. Прямо с дороги побежал он к Донцу, покупался всласть, побродил по любимым местам в лесу, нашел на лужку источник, попил из крана, а вернулся домой — мать уже хлопотала в летней кухне, готовя в честь приезда сына праздничный ужин. Она постарела за год, упрекала Женьку: «Что же ты, как не родной нам сын, год не показывался? Харьков же не за тридевять земель. Другие приезжают каждый месяц, а ты…» И расплакалась, попросив: «Почаще приезжай, сынок, не рви на части мое сердце». Потом приехал Колька и Настя с детворой на «иж-комби».

Пришел с работы отец, уставший, молчаливый, тоже обиду, по всему видно, держал на него.

— Ну как, пообтерхался в городе или как? — спросил он за ужином.

— Пообтерхался, — ответил Женька, хотя и не знал, что это слово точно значит.

Женька по напряжению, которое сковало всех за столом, почувствовал, что от него ждут какого-то важного слова, а он так и не нашел его. Не знал, что им сказать, только когда похвалился аттестатом зрелости и водительским удостоверением, напряжение стало спадать, но так до конца и не спало. Настя злилась, видимо, не нравилось ей такое застолье и вскоре потянула Кольку домой. Тот, не выпив ни грамма, скучал за столом больше всех, предложил Женьке подвезти его к потаповскому клубу — Женька отказался, в первый же день уходить из родительского дома куда-то не позволил себе. Гости уехали, и тут Женька нашел слова, которые, приди они ему раньше, наверняка повернули бы застолье к искренности и душевности, к радости и веселью.

— А знаешь, батя, возьми-ка ты меня завтра с собой на работу. Хочу на «Кировце» твоем попробовать. Возьмешь?

— Возьму, — ответил сдержанно батько, а сам так и просиял.

На ночь Женька устроился на сеновале, казалось, и не спал совсем, а отец, уже одетый, стоял с сумкой над ним. Женька умылся, выпил кружку молока без хлеба, уселся в коляску отцовского мотоцикла, и они покатили на поле, где уже скосили кукурузу на зеленый корм и где пред стояло пахать. Женька ходил возле громадины «Кировца», хвалил трактор, сел в кабину рядом с отцом, и тот на ходу рассказывал и показывал, как им управлять. Затем поменялся с ним местами, смотрел, как Женька ведет трактор, и повторял все время:

— Молодец, не забыл.

Убедившись, что сын справится с машиной, сошел на землю и сказал:

— Ну, напашись вволю, а я посплю по-стариковски в посадке. Что случится — крикни…

Спал он или не спал, сидя в коляске мотоцикла, наверно, смотрел за работой сына, а Женька делал круг за кругом, оставляя за собой широченную прядь борозд мягкой, податливой земли, и вспоминал про Диксон и Кувыкту. Часа за два он допахал поле, подъехал к батьке, который в посадке под абрикосовым деревом разложил на полотенце завтрак.

— Не машина, а завод целый на колесах, — похвалил Женька «Кировца».

— Может, пойдешь в сменщики? — не своим, заискивающим голосом спросил батько.

И хотя дрогнуло в этот момент Женькино сердце, и хотя жалко было отца, он все же твердо ответил:

— Мне учиться хочется, батя.

— Учись, — вздохнул отец.

В обед он отвез Женьку домой, и тот, чтобы унять боль в душе отца, обещал ему приезжать часто, каждый месяц.

— Я не против учебы, сын. Учись. Ученье — свет, а неученье — тьма. Сам знаешь…

Вечером Женька увидел, как Сдобрымутром проехал к Макарьевскому озеру на мотоцикле с удочками, к зорьке, завел свою «Яву» и помчался за ним.

Бидаренко пристроился между старых верб, разматывал удочки. Женька заглушил «Яву», не доезжая метров тридцать до берега, чтобы не распугать рыбу, наверняка прикормленную, и едва поздоровавшись с ним, спросил:

— И почему, это вы, дядько Бидаренко, такой зловредный человек? Зачем вы ославили меня опять? Язык чешется?

Иван Матвеевич повернулся к Женьке, присвистнул удивленно и ответил:

— Молод ты, Евген, учить меня. Вижу, что допек тебя до самых пяток. Так на пользу же пошло — сегодня уже землю с батьком пахал.

— Сегодня, — передразнил его Женька. — Может, я бы еще в том году на трактор сел, если бы не ваши байки.

— Так и сел бы! Что ж ты ледокол в Харькове оседлал?

— Надо было — и оседлал.

— То-то же. Смех — он великое воспитательное значение имеет. Без смеху народ вырождается. А мы — русские, хотя мы считаемся хохлами, но русские хохлы, любим посмеяться друг над дружкой, от щедроты. Не прячем свои болячки и не захваливаем друг друга, хотя и недохваливаем, чего греха таить, частенько.

— А если я начну смеяться над вами? Возьму, например, и расскажу всем, как вашего батька, деда Матвея, в Харькове в мешок нарядили?

— Да кто про это не знает? Да ты еще не родился, когда разговоры на темы деда Матвея все прекратились, потому что надоели. Дед Пантелей тебе рассказал? Вот старый черт, забыл начисто, как они с батьком рассказывали в компании году в тридцать пятом. Выдал тебе секрет, значит, го-го-го, — загоготал Бидаренко, и эхо покатилось по озеру.

— Я же вас принял как земляка, как человека, а вы…

— Моя вина, признаю, Евген. Но гостеприимством не укоряй — распоследнее это дело. Слабость у меня — повеселить народ. Вроде как устный «фитиль» из себя сделал. Будем считать, принес ты мне официальный ответ в мою редакцию. Меры принимаются, видно, а ты ерепенишься, — сказал уже спокойно Бидаренко, забросил удочки и уселся на раскладной стульчик. — Не хватает народу смеха. Откроешь какую-нибудь страницу юмора и сатиры, прочтешь и подумаешь: «А где же тут смеяться?» Хотя бы писали напротив смешных мест: «Тут, надо смеяться». Как в газетах пишут в скобочках: «Смех в зале» или «Оживленье». Так мои выпуски рассчитаны на это самое оживление, на смех я не вытягиваю, самоучка» Я как тот кот, что живет у моей кумы, наполовину кастрированный, испытываю муки творчества: хочу, а не могу… В Киев написал свои побрехеньки, профессионалы утешили: не один я такой на свете. Вот я по-домашнему, по-свойски побрехиваю, но не на весь же мир. Насчет тебя, Евген поскольку меры принимаются, подумаю, нет, подумал уже и обещаю в следующем выпуске положительный материал… Не мешай больше пустыми балачками, надо получить рыбацкое удовольствие.

— А с источником как? — спросил Женька.

— Война с войной воюется, борьба с борьбой борьбуется. Наше дело правое, мы победим! — пообещал Иван Матвеевич, подсекая и вытаскивая средних размеров чебака. — Не мешай, видишь, дело наладилось… Да, там Нюрка намылилась сходить в Потаповку на танцы. Так ты, если поедешь туда, привези ее назад в целости и сохранности. Скажи, батько сказал, чтобы ты ее привез домой.

— Не поеду я туда, — упорствуя, с вызовом ответил Женька.

— Как знаешь, дело ваше, — сказал ему вслед Иван Матвеевич.

В Потаповку Женька поехал, только не от Макарьевского озера, а посидев дома с таким расчетом, чтобы появиться в клубе минут за пятнадцать до конца танцев. Нюрка приветливо улыбнулась, увидев его, подошла к нему сама, поздоровалась, но Женька спросил грубовато:

— Тебя кто-нибудь провожать будет или довезти домой?

— Попрошу кого-нибудь, довезут, — ответила Нюрка.

— Меня Иван Матвеевич попросил съездить за тобой.

— Что-нибудь случилось? — встревожилась она.

— Да нет, просто так.

— Ах, просто так, — протянула она. — Ну, если батько просил, тогда поехали.

Он завел мотоцикл и погнал его с ветерком. Нюрка обхватила Женьку за плечи, и он, почувствовав упругие груди, теплое тело девушки, сбавил скорость, и тогда она сняла руки, взялась за ручку. Женька опять прибавил газу, и Нюрка, обняв его за плечи, крикнула:

— Не гони, скаженный!

Женька послушался, Нюрка не шелохнулась, притихла на его спине, и когда они остановились, она вдруг сама обняла его, поцеловала крепко и, рывком открыв калитку, скрылась в темноте.

Вернувшись домой, Женька стал собирать свои вещи. Мать проснулась, остановилась возле печки, скрестив руки, и молча смотрела на сборы.

— Спи, мам. Разбуди меня, как будешь идти на ферму.

— Разбужу, — тихо чужим голосом ответила мать.

Женька не хотел уезжать днем, когда бы все его видели. Было стыдно почему-то уезжать на виду у всех. Матери он сказал, успокаивая, что ему нужно успеть на работу, она, может, и поверила целебной его выдумке, но спросила:

— Ты скоро приедешь? Или опять ждать через год? — и поджала скривившиеся губы, заморгала часто-часто.

— Приеду, мам, приеду…

В четыре часа утра мать сказала ему:

— Может, батька разбудить, пусть он довезет тебя до трассы?

— Не надо, пусть спит.

Она проводила его до калитки, он поцеловал ее на прощанье и попросил дальше не провожать, а идти на ферму. Мать всплакнула, Женька отвернулся и пошел по дороге. Поднялся на взгорок, памятный ему, и захотелось ему обернуться, посмотреть на Петровку. Обернулся — идет за ним мать и, увидев, что он заметил ее, остановилась виновато. Женька помахал ей рукой, иди, мол, мама, на ферму, до свиданья, сам дойду. Она тоже помахала рукой, но стояла на месте, не уходила. Он не оборачивался больше, знал, что мать продолжает идти за ним. И стало Женьке тяжело уходить, он почувствовал, что нет в нем уже той скорости, которая раньше мчала его от родного угла, что он уже идет как бы по инерции, накатом, как бывает с машиной, когда ее разгонят и выключат двигатель, и что душа остается тут, дома.

ДЕНЬ ПОБЕДЫ НА ХУТОРЕ ЯСНОМ

1

С приездом внука бабка Мария помолодела: бегала шустро по чистенькой, нарядной хате, пекла пироги, готовила другие разные угощения для Сергея и его жены Лены, а поскольку в ее закромах, одиноко доживающей век старушки, было с припасами не густо, она накануне Дня Победы лишила жизни курицу, самую жирную, которая по бабкиным наблюдениям нести яйца совсем разленилась. Бабка спокойно, даже с загадочной торжественностью одним ударом топора отсекла голову пеструшке — жена внука вздрогнула при этом и отвернулась. Непривычная к нашей жизни, подумала бабка, бросая все еще бьющую крыльями птицу в ведро, пожила бы у нас — приловчилась…

В деле они и знакомились — бабке вначале не приглянулась нарядная, холодноватая городская красавица. Насторожили ее светло-голубые джинсы, тютелька в тютельку обтягивающие бедра, и роскошная, видать, очень дорогая розовая кофта, и подведенные синевой веки, и распущенные волосы неестественной светлоты — «куколка», окрестила она гостью. Но когда Лена надела простенький ситцевый халат, подвязала волосы сзади, она превратилась в обыкновенную молодицу, да еще стала помогать по хозяйству, сноровисто и умело, тобабка с пониманием начала относиться к тому, что внук служит за тридевять земель, а жена его учится в Москве, простила ей чистоплюйство по отношению к курице и вообще потеплела душой к ней — как-никак родной теперь она человек.

Сергей с утра ладил забор: набрал столбов на развалинах старых хат — там того добра много, закопал их, приколотил жердины, и обновилось подворье бабки Марии. Работал внук молча, зло, даже с остервенением. Лена то и дело бегала к нему, вертелась вокруг, не могла смириться с таким его настроением.

— Не переживай, дочка, — успокаивала Лену бабка Мария. — Они, Родионовы, все такие — в работе не то что горячие, а прямо сумасшедшие. Когда работают — молчат, ухандакаются за день — и вечером молчат. А вообще они надежные, верные. Уж если пообещают что — кровь из носу, а сделают. На слово и дело крепкие…

Бабка как в воду глядела — Сергей к вечеру ухандакался. Лицо обветрилось, скулы туго обтянуло кожей, желваки под ней то и дело вспухали — тут уж не до разговоров. Поливая ему, Лена видела на ладонях Сергея водянки, но боялась даже посочувствовать ему — раздевшись по пояс и широко расставив ноги, он сопел, как загнанный, и мылся так торопливо и энергично, словно ему вот-вот надо было мчаться к штабу части по тревоге.

Прошлое лето Лена жила в гарнизоне, приезжала на Дальний Восток и на зимние каникулы — ее эти тревоги изводили. Не так уж часто они бывали, но врывались в их жизнь всегда неожиданно, и привыкнуть к ним она не могла. Пьют они чай, или смотрят телевизор, или спят — вдруг стук в дверь и голос одного и того же посыльного, ефрейтора Семанова: «Товарищ капитан, тревога!» Она так никогда и не увидела этого Семанова, но как только наступал вечер, ей казалось, что Семанов стоит за дверью…

Она вскакивала, смотрела оторопело, как Сергей в считанные секунды напяливал летную форму, хватал так называемый тревожный чемоданчик и, поцеловав ее в щеку, выскакивал. Сердце у нее обрывалось, когда она слышала, как гремит лестница под его сапогами… После первой тревоги она проплакала все утро, потом зашла соседка, жена командира вертолетного звена, успокоила ее и даже как бы чуть-чуть посмеялась над ее страхами, так, чтобы не обидеть, чтобы самой Лене стало смешно. И она засмеялась нервно, почти истерично. А потом уже не так столбенела от голоса ефрейтора Семанова, помогала мужу собраться. Когда она первый раз подала ему тревожный чемоданчик, Сергей улыбался радостно и благодарно, поцеловал крепко — наверно, стала понемногу получаться из нее жена пограничника. Лена тоже обрадовалась этому, не плакала, и хорошо, что не разревелась — он вернулся минут через двадцать, потому что на задание улетел другой экипаж. Остаток утра Сергей хохотал, рассказывая и показывая, как она совала ему чемоданчик: он еще без штанов, а она тычет ему чемоданчик, он натягивает сапоги, а она ему чемоданчик…

— Лей всю, — попросил Сергей, и она опрокинула над ним ведро — вода брызнула во все стороны, так он заработал руками, покрякивая, к радости Лены, от удовольствия.

Выпрямился, взял из ее рук полотенце, и Лена по глазам увидела — не такой уж он недоступный, еще немного — с ним и говорить можно.

Ужинать он не стал. Попросил у бабки чаю, чем встревожил ее не на шутку — что еще за выдумки такие: пить молодому мужчине чай, когда он так ухандакался? Может, заболел? Лучше уж молока — сбегала вот к Петру Максимычу, принесла свеженького, парного. Когда она успела сбегать — для Лены осталось загадкой. Бабка поставила перед внуком литровую алюминиевую кружку, налила ее доверху, подвинула к нему тарелку с пирогами и села напротив. Подперев щеку темным, словно повороненным от времени кулачком, смотрела на него жалостливо-заботливо, не шелохнулась, пока Сергей с тяжким вздохом не стукнул пустой кружкой по столешнице.

— Молодец! — подхватилась с места бабка. — А я сижу и думаю: выпьет или не выпьет? В детстве молоко любил. Я его на молоке и вырастила, — это она уже говорила Лене, делясь с нею нехитрыми и дорогими ей подробностями из детства внука. — Отец его, мой сын Федор Тимофеевич, после войны корову мне купил. А когда привез сюда Сережку — я давай Сережку молоком отпаивать, давай отпаивать…

Солнце опустилось за лес, за крутой желтый берег Донца, и Ясный охватила тишина. Днем она была не такой заметной — солнце производило движение воздуха, он, должно быть, не бесшумно тек по оврагу, заросшему кустами боярышника, под его лучами двигалось все живое, и куры бабки Марии, наверно, громко греблись. Доносились также голоса от телятника, стоявшего на бугре неподалеку от хутора. Там еще время от времени начинал стучать движок, закачивая воду в железную темно-коричневую башню, а потом из нее начинала литься прозрачная струя, которую на полпути к земле размочаливал, разрывал в брызги верховой ветер. И шумела еще жизнь в другом конце хутора — на подворьях Петра Максимыча и Ивана Трифоновича, оставшихся и не переехавших в Потаповку, как и бабка Мария.

Между хатой бабки и их дворами стояли пустые, заброшенные усадьбы. Сергей и Лена шли по густой, сочной траве-мураве, смотрели на обшарпанные стены, оголенные, похожие на ребра, стропила, в пустые глазницы окон выглядывающие из густых вишенников, на одичавшие, ставшие самосевками цветы, и она стала понимать, почему он весь день был не в себе. Он ведь отсюда таскал столбы для забора и теперь решил все это показать ей.

Прошли мимо большого высокого фундамента, вокруг которого валялись груды белого битого кирпича. «Школа», — догадалась Лена и подумала, что ее, наверно, не так давно построили — за фундаментом ровными рядами росли молодые яблони:

— Это Иван Трифонович, — с теплотой в голосе сказал Сергей и кивнул в сторону школьного сада. Лена вначале подумала, что Иван Трифонович посадил яблони, а присмотрелась и увидела: каждое деревце окопано и побелено внизу — стоят они, как школьницы, в белых чулочках.

Следующее, что увидела Лена, заставило ее вздрогнуть — у хаты под высокой грушей не было целой стены, а внутри, возле белой печки, стояла ржавая, старомодная, с панцирной сеткой и никелированными шишечками кровать. В Москве она много раз видела, как сносят дома. Грустно на них было смотреть, но здесь, среди тишины и покоя, на краю молодого сада смотреть прямо с улицы на пустую кровать посреди комнаты было жутковато, и Лена, схватив мужа за руку, потащила его отсюда. Сергей вдруг грубо и зло выругался — она никогда не слышала от него таких слов, вначале возмутилась его выходкой, хотела бросить его и убежать к бабке Марии, но сдержалась, а потом, поняв еще раз состояние мужа, выросшего здесь, простила.

2

На следующий день бабка Мария достала откуда-то плетеную корзину, такую же почерневшую от времени, как и она сама, застлала дно чистым рушником, наложила в нее пирогов, поставила две бутылки вишневой наливки да еще бутылку водки, привезенную гостями, и повела их на кладбище.

— Теперь у народа такой обычай стал — на Победу собираться на погосте. На двадцать пять и на тридцать лет — вот народу было! Наш хутор совсем маленьким стал, перебрался люд на центральную усадьбу. А на Победу сюда все равно приезжают… В войну Ясный восемь раз из рук в руки переходил, полегло здесь наших — страх божий. Ни одной хаты не осталось, в землянках жили, а потом отстроились… А несколько лет назад, председатель наш бывший, Айдаров, силком всех стал переселять в Потаповку. Все уехали на городскую жизнь, а Иван Трифонович, Петро Максимович да я — ни в какую, помирать здесь будем! Так он нам свет обрезал — столбы от фермы валять начал. Тут его как раз и выперли из колхоза, а новый председатель, Петро Иванович, столбы назад поставил… Погода сегодня разлюбезная — должны приехать из Потаповки. Там колхоз обед готовит, столы ставят и поминают, — рассказывала бабка Мария, идя впереди них и часто останавливаясь — кладбище было не близко и туда надо было идти на крутой подъем да еще по старой, давно не езженной дороге.

— Бабушка, давайте я вам помогу, — предложила Лена.

— Что ты, дочка, я сама, сама, — упрямо замахала руками бабка, но Лена, не обращая на это внимания, взяла ее под руку, прижала к себе крохотное, усохшее старушечье тело и повела под гору.

— Вот как быстро пошли, вот как, — радовалась бабка Мария. — И кого это мы догоняем? Кто это впереди нас? Не Иван ли Трифонович шкандыбает с Петром Максимычем? На костылях — это он, Иван Трифонович… Мои друзья-приятели! Перед Первомаем вместе братскую могилу поправляли, и отцову… Принесли они сурику, пирамидку подновили…

Догнали их перед самой вершиной — за ней начиналось кладбище. Иван Трифонович остановился, опершись на костыли, стал поджидать, его спутник, с двумя белыми узелками в руках, тоже повернулся к ним лицом.

— С кем, подружка, идешь? — издалека крикнул Иван Трифонович, как бы ничего еще не зная о бабкиных гостях и прищуриваясь от бившего в глаза солнца. — Никак, с внуком Сергеем?

— С ним, с ним! — с гордостью кричала бабка Мария.

— Радость-то какая у тебя, Мария!

— Да уж не печаль….

— Ну, здравия желаю, товарищ капитан! — с уважением сказал Иван Трифонович Сергею, потому что тот был в форме и, крепко пожимая руку, позвякивал начищенными к случаю медалями. — А эта красавица, значит, твоя жена… Истинно красавица она у тебя, береги, Сережа, ее… Ну, в честь великого праздника и встречи нашей давай-ка сынок, обнимемся…

Он протянул руки к Сергею, обнял его крепко и троекратно поцеловал. Костыли выскользнули из-под рук, упали. Иван Трифонович всхлипнул, громко потянул носом и закивал благодарно головой Лене, которая подала ему костыли. «Постарел», — подумал Сергей, глядя на его ввалившиеся щеки с нездоровым, отдающим желтизной цветом кожи. «И Максимыч сильно сдал, не дышит, а сипит». Тот, почувствовав на себе взгляд, повернулся к Сергею и неожиданно молодо подмигнул.

— Где же ваши бабы? Они забыли, что я сюда тоже иду? А вдруг отобью кого? И не боятся? — спрашивала бабка Мария и смеялась.

— Наши жены — в пушки заряжены, вот где наши жены-ы-ы! — вдруг пропел Иван Трифонович. — Они знают, что мы сюда как самоходки допрем, а назад, извините, Мария Игнатьевна, хоть и сверху спускаться, а помощь, должно быть, потребуется. Приду-ут!

— Вижу, приложились уже так, что и песню хорошую трогаешь, — урезонивала Ивана Трифоновича бабка Мария. — У тебя же, чертяка, печень никудышная! Разве можно с такой пить, а?

— А разве солдату нельзя выпить в этот-то день? Разве она не может потерпеть, печень эта? Она для меня или я — для нее? Должна бы она уже привыкнуть к этому дню…

Иван Трифонович и Петро Максимович дружили с детства, в один день ушли на войну, вместе воевали. Потеряв ногу в Белоруссии, Иван Трифонович раньше друга вернулся домой, стал бригадиром. После войны его сменил Петро Максимович, но вскоре в свою очередь уступил должность Ивану Трифоновичу. Так они и меняли друг друга на посту, когда то одного, то другого снимали за всякие упущения, пока в хуторе была бригада. Теперь они вместе работали на телятнике, который все же остался здесь.

На кладбище, ничем не огороженном, стараясь не ступать на еле заметные холмики, почти сравнявшиеся с землей и давным-давно всеми забытые, они подошли к братской могиле. Вокруг нее были посажены липы, к бетонному надгробью вела дорожка, посыпанная совсем свежим белым песком. На надгробье на одном, колене стоял каменный солдат.

— Здравствуйте, друзья-товарищи, — сказал тихо Иван Трифонович и стянул с головы кепку. И, помолчав, обратился к огненно-красному обелиску, стоявшему немного в стороне от каменного солдата: — А к тебе, Федор Тихонович, мамаша пришла, сын с женой приехал… Радуйся!

Иван Трифонович закрыл рукой лицо, всхлипнул. Сергей медленно поднял руку к козырьку фуражки и замер. Петро Максимович тоже стал смирно, поднес корявые, негнущиеся пальцы к бесформенным полям капроновой шляпы. Потом Сергей подошел к обелиску, постоял, сняв фуражку, перед ним…

Бабка Мария тут же, рядом с могилами, под кустом, густо обсыпанным маленькими желтыми цветами, разостлала с Леной клеенку, и они стали выкладывать содержимое корзинки. Петро Максимович поставил перед ними свои узелки и закурил «Памир».

— Молодец, что их и батьку по уставу приветствовал, — сказал он, прокашливаясь. — По-солдатски, по-мужски — это хорошо… Федору Тихоновичу, должно быть, легко сейчас на душе… Был бы жив — в больших чинах ходил бы… Лет пять болел, а сколько же было годов, когда он подполковником стал? Двадцать семь, а, Вань, выходит?

— Выходит так… Нет, что это я: сюда он вернулся в пятидесятом полковником. А в сорок шестом, после Японии, приезжал подполковником. Он с двадцатого года… Слышь, бабка Мария, сколько Федору было… — Иван Трифонович вовремя осекся, не произнес ненужных слов.

— Федору? Тридцать четыре года, десять месяцев и шесть дней, — ответила бабка и вздохнула.

Петра Максимовича заинтересовала форма Сергея, разглядывал он погоны и фуражку с удивлением и, не удержавшись, все-таки спросил:

— Послушай, Сергей, не пойму, что это у тебя за форма такая. По всему видно, что ты авиация, а фуражка зеленая, вроде бы пограничная…

— Сено-солома, не докумекал, что это пограничная авиация? — рассердился на его непонятливость Иван Трифонович.

Когда стали усаживаться, он отрезал краюху хлеба, крупно посыпал ее солью, налил полный стакан водки и, накрыв его краюхой, на одном костыле доковылял к надгробью, поставил стакан подальше — поближе к каменному солдату.

— Может, как говорится, чья-то душа пригубит и обрадуется, — сказал он, усаживаясь со всеми.

Бабка Мария подняла в сухонькой ручке рюмку наливки:

— Пусть им вечно земля будет пухом, слава и память во веки веков!

Она отламывала маленькие кусочки от пирога, подолгу жевала, заставляла закусывать Ивана Трифоновича и Петра Максимовича, которые сразу же задымили.

Лена сидела, рядом с Сергеем, прислонясь к нему плечом. Длинные волосы то и дело наползали ей на лицо, она отводила их назад, каждый раз при этом заглядывала ему в глаза. Он молчал.

— Я хочу помянуть и отца Лены. Он воевал. Умер в прошлом году, — сказал вдруг тихо Сергей и протянул рюмку к Ивану Трифоновичу, который взял на себя обязанность наливать.

— Спасибо, Сережа, — сказала Лена.

Иван Трифонович и Петро Максимович быстро опьянели. Петро Максимович задышал совсем тяжко.

— А… хде ты… служишь… Серхей? — спросил он.

— На Дальнем Востоке.

— Перед Китаем, перед ним стоит, — пояснила бабка Мария.

— А-а-а-а, — с уважением протянул Петро Максимович и понимающе закивал.

— Господи, — вздохнула бабка Мария. — Поднялся бы Федор… Ведь Федора в Китае́ сбили. Перед смертью мне открылся, да и чтоб дети знали… Когда падал, головой обо что-то сильно ударился — косточка сзади и отломилась… И гнить почало. В госпиталях, в санаториях был, где его только не лечили — не помогало. Доктора так ему и сказали: больше полгода не проживешь. Приехал сюда, наглядеться и надышаться родиной, а чтоб прожить дольше, стал бегать, кровь разгонять. И выходила же из него хворь… Я-то ничего не знала, а он каждый день, в любую стужу, в непогоду любую — бегом да бегом. Иной раз до Николаевки добегал, туда только в один конец восемь верст. Через год поехал к своим докторам, ахнули те: жив! Вернулся назад, тут и жена его из Хабаровска приехала. Сережку у нас оставила, а с девочкой потом уехала к своей матери в Ростов… А Федор еще три года жил. Кабы в гололедицу на косогоре не сломал ногу — жил бы да жил. Отвезла я его в больницу, а у него заражение крови признали…

— Да, Федор Тихонович жил бы, — твердо сказал Иван Трифонович. — Он был человек железный…

Внизу в хуторе зашумела машина. Все подняли головы, прислушиваясь к шуму, бабка Мария даже поднялась, поджидая, пока машина не покажется из-за кустов.

— Из Потаповки едут. Молодцы! — с уверенностью воскликнул Иван Трифонович и посмотрел на Лену, мол, видишь, дочка, какие у нас здесь люди…

Машин было две: председательский «уазик» и грузовая с людьми в кузове. Бабка Мария всплеснула руками — из председательской машины с трудом выбирался генерал, весь в орденах и медалях, с огромным букетом нежно-голубой сирени.

— Господи, Дионисий Васильевич еще на свете мается, — прошептала пораженная бабка Мария. — Сирень-то у нас отцвела, из Москвы, сердечный, вез…

Генерал был очень старый, с седыми мохнатыми бровями, но под ними были совершенно выцветшие, измученные, смертельно уставшие глаза. Председатель колхоза Петро Иванович подскочил к нему, намереваясь поддержать его за руку, генерал вяло, но еще властно показал жестом, мол, оставьте меня, я сам, и пошел к каменному солдату маленькими шажками, немного пошаркивая в наступившей тишине. Проходя мимо бабки Марии и ее соседей, он, узнав их, кивнул им, кивнул и Сергею, который приветствовал его по всей форме. После этого он пошел совсем тихо по усыпанной песком дорожке. Приблизившись к надгробью, снял дрожащей рукой фуражку, сделал еще несколько слабых шагов и стал на негнущихся ногах опускаться на колени. Опустил перед каменным солдатом букет, дотронулся губами до надгробья, закрыл лицо руками, упала у него голова на бетон, и узкие старческие плечи стали вздрагивать…

Какая-то из приехавших женщин не сдержалась и всхлипнула, у Лены защипало глаза, она хотела было подойти к нему и успокоить, но бабка Мария взяла за руку и прошептала:

— Не надо, дочка. Пусть Дионисий Васильевич побудет один. Сын его, должно быть, здесь, один-единственный… Пусть побудет с ним…

3

«Каким же я старым и немощным стал. Четыре твои жизни прожил, Валерий. Я бы их все отдал за твою еще одну, но не судьба… Чувствую и понимаю, сын, — больше не приеду… Старики ведь как живут — дотянул до весны, значит, быть может, лето проживет… Только я до весны дожил, чтобы приехать в День Победы к тебе еще один раз… Я забыл — ведь ты не знаешь, что такое День Победы… Мы победили, Валерий, слышишь, мы победили!.. Поэтому спи спокойно… Прощай, родной мой… И слабость мою прости — стыдно генералам плакать…»

Генерал Митрошин оторвал голову от бетона, поднялся, вытер глаза стыдливо большим мятым платком, надел фуражку, шитую золотом и сверкающую на солнце, а затем повернулся к людям, сгрудившимся возле начала дорожки к братской могиле. Увидев, что генерал возвращается, несколько мужчин метнулись к грузовику, сняли с кузова длинный, грубо сколоченный из свежих досок стол и такие же новые лавки.

— Спасибо, люди добрые, — говорил генерал, пожимая всем руки.

— Дионисий Васильевич, помянуть надо, — сказал председатель колхоза, подводя его к столу.

— Надо, конечно, надо, — согласился Митрошин.

Бабка Мария вполголоса рассказывала Лене:

— Он, говорят, с Лениным не раз виделся… С сыном здесь вместе воевал. Перед наступлением приехал к нему, а наутро, когда бой начался, сын исчез. И никто не видел, как он погиб. Дионисий Васильевич искал его среди мертвых, даже разрешение получил на вскрытие могил — хотел найти его по скрюченному под Сталинградом мизинцу А их-то, могил, здесь… Вот эту, самую большую, не решился тревожить. «Он здесь, — сказал он, — не буду беспокоить павших героев». Первый раз приехал сюда на двадцать лет Победы, потом почти каждый год ездил. Друг у него умер, так он вроде бы на его больной жене женился. Дачу свою продал и деньги отдал на школу. Приехал как-то, а бывший председатель стал Ясный разорять. «Я бы тебя во время войны застрелил бы своей рукой за это», — сказал ему Дионисий Васильевич и уехал. После этого чутка пошла: жена его эта умерла, и он занемог. Подумали: тоже помер, сердечный, а он еще мается, сюда приехал.

К бабке подошел николаевский бригадир Иван Матвеевич Бидаренко, по прозвищу Сдобрымутром:

— Мария, твой орел? — и показал глазами на Сергея.

— Мой, Иван Матвеевич, — с гордостью ответила бабка.

— Дионисий Васильевич к себе его просит.

Сергей подошел к генералу, представился по всей форме.

— Не надо, голубчик, — прервал его Дионисий Васильевич. — Садитесь рядом. Мне, знаете, с вами будет как-то лучше… Доставьте радость старику, не покидайте меня… Мой сын тоже был капитаном, только артиллеристом…

И Митрошин обнял его за плечо, прижал к себе. По левую руку от генерала сел Петро Иванович. Он наклонился к генералу, что-то сказал, тот, соглашаясь, кивнул.

— Дорогие товарищи, — поднялся Петро Иванович, — сегодня у нас великий день, великий праздник — День Победы. Все мы пришли сюда почтить святую память тех, кто погиб за родную советскую землю, тех, кто отдал жизни на земле нашего колхоза. Мы пришли поздравить ветеранов войны, которые победили врага. Они и сегодня, несмотря на подорванное войной здоровье, на старые раны, все силы отдают общему делу, чтобы люди лучше жили. Вечная слава героям, — председатель повернулся лицом к каменному солдату и замолчал. Все тоже встали. — Вечная слава всем нашим землякам, которые не дожили до Дня Победы, тем, кто дожил до этого великого дня, но их уже нет с нами. С праздником вас, Дионисий Васильевич, с праздником, Иван Матвеевич, Иван Трифонович, Петро Максимович, с праздником вас, партизанка Великой Отечественной войны, Мария Игнатьевна… Спасибо вам, великое народное спасибо за ваш бессмертный подвиг…

Дионисий Васильевич поднял рюмку, пригубил немного и сел. «Съезжу на место, где стояла батарея Валерия, и все — больше никаких дел на земле не осталось. Нет, есть еще одно дело — помереть… Хорошо, что встретился мне здесь этот капитан. Значит, дело наше продолжается… Старый хрыч, — вдруг выругал себя генерал, — к смерти как готовишься — и чтоб на День Победы здесь побыл, и капитана-пограничника к себе посадил… С легкой душой хочешь умереть, генерал Митрошин. Верно говорят, что старики — великие эгоисты…»

— Бабушка, а вы героиня — я и не знала, — сказала Лена и чмокнула бабку Марию в щеку.

— Какая там героиня! Старик мой пошел в партизаны, и я с ним — подштанники стирать, стряпать, — отмахнулась бабка.

— Ты напраслину на себя не возводи, подружка. Медаль только за подштанники не дают, — урезонил ее Иван Трифонович.

— Скажите, пожалуйста, Дионисий Васильевич, от имени ветеранов войны слово, — снова наклонился к генералу председатель.

Митрошин поднялся, выпрямился, в лицо ему пахнуло теплым настоем земли и трав, затеребил седые остатки волос ветер. Дионисий Васильевич почувствовал вдруг, что должен сказать слова, идущие от всего сердца, сказать так, как он, комиссар, говорил матросам гражданской войны, как говорил не раз воинам Великой Отечественной. Если смотришь в глаза человеку, который идет на смерть, ты не имеешь права говорить ему неправду или казенные слова. Ты должен найти такие слова, которые высветят ему суть его жизни, чтобы он шел в бой после твоих слов с чистой душой, с уверенностью, что его дело, его семья, его дети, его страна останутся на попечении тех, кто останется жить… Только на этот раз, комиссар Митрошин, ты будешь говорить не идущим в бой, а остающимся жить. Хотя жить достойно нисколько не проще, чем найти в себе силы пойти в бой. И что же ты скажешь людям в последний раз, что у тебя на донышке души, что самое святое, которое ты должен передать людям?

— Родные мои, — начал Дионисий Васильевич негромко. — Родные, дорогие мои — я ведь породнился с вашей землей. Она приняла в себя мечты, надежды, любовь — все, что называлось его жизнью. Эта земля переполнена такими жизнями — вглядитесь в прошлое, прислушайтесь душой и сердцем, и вы почувствуете, что молодые жизни, оставленные здесь, присутствуют среди нас. Они живут, бередят нашу совесть, хотя, казалось бы, им ничего не нужно. В этих местах, — генерал обвел рукой дали покатых полей, синеву соснового леса, зеленую пойму Донца, — сложили голову два батальона. Тысяча молодых жизней! Ты-ся-ча!.. В Ясном же, говорят, до войны жило сто человек. Счет страшный — за каждого, старого или молодого, отдано десять жизней. Следовательно, десять поколений, если счет вести один к одному… Но тогда никто не вел таких подсчетов, и сейчас нам заниматься этим тоже не совсем к лицу. Населенные пункты у нас были на особом счету, — Митрошин хотел продолжить мысль, но раздумал. — Главное — мы победили, и поэтому ваши дети, ваши внуки и правнуки должны чувствовать, что эта тысяча молодых жизней всегда с ними. И еще не надо нам никогда забывать: эта земля впитала столько крови, что люди, живущие на ней, не имеют права быть несчастливыми. Надо отжить, отлюбить, отчувствовать, отрадоваться за героев. Я мечтал о том, что женщины Ясного родят тысячу мальчишек, но этому, видимо, уже не сбыться… Я хочу выпить за эту землю… За вашу землю, родные мои, без нее не было бы Отечества, без Отечества не было бы ее. Счастьем и добром, красотой и радостью отчитайтесь перед памятью павших. Берегите свою землю, и только в этом случае они будут спать спокойно, не умалится, а приумножится слава героев, отдавших за нее свои жизни. Прощайте, родные мои…

Митрошин выпил рюмку до дна, поклонился всем и вышел из-за стола. За ним пошли все присутствующие, окружили машину, когда он сел в нее. Люди понимали, что генерала они видят в последний раз, и Митрошину пришлось выйти, попрощаться с каждым за руку.

— Капитан, не оставляйте меня одного, — отыскал он в толпе Сергея. — Садитесь в машину… Прощайте, люди добрые, не поминайте лихом…

Генерал снова взобрался на переднее сиденье, сказал ворчливо:

— Председатель, поехали…

Петро Иванович дал газ, люди расступились, закричали и замахали им вслед.

— Ах, старый пень, — бормотал Дионисий Васильевич. — Хотел людям сказать самое сокровенное, а понес околесицу. Не то, не то ты говорил, Митрошин…

— Отчего же, — возразил ему председатель. — Вы говорили о самом главном, о самом важном. Люди почувствовали это…

— Не утешайте, председатель. Разучился я говорить, потерял квалификацию. Все вокруг да около, навертел три короба, а сути не сказал! Может, и сказал, да не так…

Петро Иванович на большой скорости проскочил Ясный — опасался, как бы генерал не попросил остановить возле бывшей школы. Митрошин понял его уловку, взглянул на него колюче и нахохлился.

— Как после тяжелых боев вид, — пробормотал он. — Это же надо — в мирное время так разрушить населенный пункт.

— Неперспективное селение, Дионисий Васильевич, — мягко объяснил председатель. — Может, поторопились, да что теперь делать…

— Неперспективное? Разрушать все мастера, вот только строить труднее. Место ведь — куда там хваленой Швейцарии. Да-а, наши предки не дураки были, знали, где селиться. Они и слов таких ученых не знали — неперспективное… Я ведь не всю жизнь был генералом, сам-то из тверских крестьян. Моя родная деревенька тоже стала неперспективной…

— Это все наш предыдущий голова попереду батька в пекло норовил, — вмешался в разговор Сдобрымутром и подмигнул сидевшему рядом Сергею, мол, сейчас я вам объясню по всем правилам. — Он был у нас передовее всех передовых, Дионисий Васильевич. Послушаешь его, бывало, и подумаешь: да он ведь краснее нашего красного знамени по убеждениям. А на самом деле, извините, — дурак. Расскажу вам, кстати, байку о нем… Работал он по соседству с нами в производственном управлении сельского хозяйства. Это когда вместо райкомов партии парткомы производственных управлений были. Выехал он как-то в посевную на машине покомандовать. Сильно любил он это дело — командовать. Едет и командует. Даст нагоняй — и дальше. А в управление входило тогда несколько районов — прямо-таки стратегический простор для такого командира. И вот подъезжает он к какому-то трактору и на тракториста: почему, сякой-такой, стоишь? Закончил, отвечает тракторист, работу. Как закончил? А вот так, отвечает механизатор, отсеялись. Какой колхоз? «Знамя», отвечает тракторист. Как, разве «Знамя» завершило посевную? Да у вас на вчерашнее число только шестьдесят процентов плана было! Где председатель?! И тут-то называет он фамилию председателя… Тогда тракторист поднимается, берет с руки гаечный ключ и на Айдарова: «Так вот ты откуда! Приехал порядки наводить не только в другую область, но и в другую союзную республику! Катись к себе командовать!»

Митрошин от смеха закашлялся, а Петро Иванович недоверчиво спросил:

— Иван Матвеевич, а ведь опять придумал?

— Разве такое придумаешь, Петро Иванович? Это мне бывший его водитель рассказывал, когда я, так сказать, славный путь Айдарова по поручению партбюро изучал. Водителя, конечно, он за то, что завез в другую республику, выгнал…

Въехали в густой осинник — он поднялся после войны, проскочили лужок со старыми, кряжистыми вербами, слева открылся Донец, взяли правее и выше — к сосновому бору. Как только он начался, Петро Иванович поехал совсем тихо — на краю и стояла когда-то батарея капитана Митрошина.

— Пожалуйста, остановите, — попросил генерал — пошли старые редкие сосны, и стали заметны следы бывших траншей.

— Дальше я пойду один, — попросил он, а затем, подумав, сказал: — Нет, с капитаном.

Шагов через пятьдесят признался Сергею:

— Переволновался я, боюсь свалиться. Я ведь из госпиталя сбежал: врачи запрещали ехать. А у меня уже не будет другой возможности. Вот так-то, голубчик…

По лицу генерала крупными каплями катился пот. Сергей взял его под руку, предложил:

— Отдохните, пожалуйста, присядьте на пенек.

— Нет, капитан, отдохну после. Тут осталось несколько метров. Вот ход сообщения, а вот, возле этой сосны, должна быть выемка покрупнее. Да вот и она…

Митрошин прислонился спиной к сосне и, вытирая пот, рассказывал:

— Вот здесь я с Валерием и расстался. Приехал сообщить о гибели его матери, моей жены, она была военврачом на Ленинградском фронте, но, зная, что Валерию завтра в бой, не сказал. Только попросил вот здесь, — генерал помолчал, — беречь себя. Вечером следующего дня примчался в этот полк — чувствовало сердце беду. Из батареи остались только два человека, да и те в госпитале были. Они ничего не сказали. Не видели… Возьмите, капитан, вот эту штуку, — Митрошин вытащил из кармана старый, наверно, еще фронтовой кисет, — и наберите, пожалуйста, со дна земли. Знаете, у меня белокровие, на лафет скоро, если, конечно, удостоят такой чести…

Сергей опустился на дно бывшего блиндажа, снял слой сопревшей хвои, взял горсть темного, мокрого песка и высыпал в кисет. Поднял голову — Митрошин стоял возле сосны с закрытыми глазами, губы его посинели.

— Товарищ генерал, вам плохо? — подскочил к нему Сергей.

— Да уж не очень хорошо, — ответил тот.

— Садитесь, — Сергей помог ему сесть на землю, прислонил голову к стволу сосны. — Я сейчас за машиной…

— Кисет, — попросил генерал.

Сергей вложил кисет в руку и почувствовал, как Митрошин цепко взял его и стал засовывать в карман кителя.

Когда они примчались сюда на машине, Митрошин шел им навстречу и улыбался.

— В Харьков, председатель, в аэропорт, — попросил Митрошин, продолжая вымученно улыбаться. — Если, конечно, не хотите получить со мной очень больших хлопот.

Петро Иванович, поглядывая с опаской на соседа, погнал машину в обратный путь. Генерал сидел с закрытыми глазами, видно было, что ему очень трудно, что его жизнь на волоске, но он крепился, держался бледной сухой рукой за скобу. Ему было так трудно, что он, зная, когда ему умирать, зная, сколько ему отпущено времени, стал сомневаться в расчетах врачей. Ему не хотелось обременять собой здешних хозяев и портить им праздник.

В Ясном Митрошин попросил остановить машину.

— Выходите, капитан. Спасибо, — сказал он Сергею и подал ему холодную влажную руку. — Выходите, выходите — вас такая прелестная жена ждет… А вы по моей милости ее оставили… Желаю стать маршалом… Но главное — за них, если сами не сложите где-нибудь голову, отлюбите, отчувствуйте и отрадуйтесь! Я не могу вам этого приказать, я прошу вас об этом, капитан…

Сергея поразила тоска в генеральских глазах, он вспомнил, что точно так же смотрел на него отец в больнице. Он вылез из машины и взял под козырек:

— Есть, товарищ генерал!

Митрошин поднял на прощание руку, Петро Иванович рванул машину с места, дверца сама захлопнулась. Сергей постоял, пока «уазик» взбирался по косогору, волоча за собой хвост темной пыли. Затем машина скрылась из виду, пыль понемногу начала рассеиваться и оседать.

«…за них, если сами не сложите где-нибудь голову, отлюбите, отчувствуйте и отрадуйтесь!» — повторил он слова Митрошина и взглянул в сторону кладбища. Оттуда, по тропке, спускались двое — бабка Мария и Лена.

ДЛЯ ВЕСЕЛИЯ ДУШИ

На окраине города Изюма на скамеечке в тени под вишнями сидит, опершись на палку, старый человек Роман Павлович Донцов. Живет он у внучки, жизнь у него спокойная, внучка — женщина добрая, заботливая, и накормит, и напоит, и постирает. Было время, Роман Павлович присматривал за правнучатами, но они подросли, отправились в пионерский лагерь. Курей бы ему пасти, что ли, но внучка и их не держит — делать старому совсем нечего. Сиди на скамеечке и гляди на людей, как они живут. И спросу с него никакого и толку ровно столько же. Разве что принесет за день ведро воды от криницы, которая под сосновым лесом, но пока донесет ее — расплещет на две трети. Кости ведь старые, ходуном ходят в шарнирах. Или печку растопит зимой перед приходом внучки и ее мужа с работы, но и за это она ругается: «Смотри, спалишь хату, дед!» В прошлом году решился Роман Павлович помочь собрать вишни — поставил лестницу, стал рвать, а потом почему-то не удержался и упал, сломал руку. Ох и досталось же от внучки! Полгода рука срасталась, полгода Роман Павлович с врачами не расставался. Только и осталось теперь — сидеть на лавочке и смотреть, как по дороге от Цареборисова, по-теперешнему Красного Оскола, идут в Изюм машины или — наоборот — из Изюма в Красный Оскол. Сходить бы старому к друзьям-товарищам, но где они, друзья-товарищи? Все они там, на том свете, один вот Роман Павлович на здешнем девятый десяток держится, и что-то конца-краю не видно. Скоро десятый десяток начнется — зажился, старый, на этом свете, зажился.

Одна радость у Романа Павловича — табачок-крепачок. Сам он его садит, сам сушит, сам рубит и сам курит. Хотела внучка отучить от табачка, подсовывала ему сигареты и папиросы — но они Романа Павловича не берут. «Тогда не кури в хате свой дерун, выходи на улицу», — наказывала она ему, и Роман Павлович в хате не курит. Одна только беда — пока свернут его заскорузлые пальцы цигарку, Роман Павлович под настроение вспомнит в нехорошем словесном окружении и бога-отца, и бога-сына, и бога святого духа, и деву Марию, и всех их боженят. Услышала внучка ненароком беседу со святым семейством и стала стыдить: «Срам какой! Старый, а так матюгается. Пора о спасении души думать, а у тебя вон какие слова на языке. Смотри, правнуков не научи! Да и сам-то забывай поганые эти слова». — «Кхе-кхе, как же их забудешь, когда всю жизнь с ними, — ответил Роман Павлович. — Умру — не буду… Умрешь — разве заматюгаешься…»

Лет эдак семьдесят назад был Роман Павлович зловредным мужиком, можно даже сказать — народным вредителем. И не столько зловредным, сколько изнывающим от скуки. Земли у него не было, хата стояла его на песчаном бугре, детей много — разводил нищету Роман Павлович со своей женой довольно успешно. Старуха у него была безропотная, работала поденщицей — кому поможет огород вскопать, прополоть, урожай собрать; дети, подрастая, шли в пастухи; а сам Роман Павлович всю жизнь трудился в Донбассе — было время, рубал и уголек, но больше шел по строительству — малярил, штукатурил, стеклил, кровельничал, плотничал. С двенадцати лет Роман Павлович каждый год уезжал туда в феврале-марте, а возвращался в октябре-ноябре. Каждый год — не считая, конечно, действительной военной службы, потом той германской войны, затем нескольких лет гражданской, когда Роман Павлович махал шашкой, ну и этой, германской, для которой он оказался уже старым. Воевать он не воевал, но и не работал — Донбасс был под немцем.

Попав в солдаты, он за день, правда с помощью одного товарища по службе, выучился рисовать буквы и написал письмо домой, — у него всегда был зуд сделать что-нибудь такое, чего никогда не было, или сделать так, чтобы всем стало смешно.

Еще мальчиком Роман Павлович стал устраивать разные свои штучки. Увидел как-то он у родного дяди на огороде чучело — старый зипун на крестовине, пук соломы под картузом — и сразу у него созрел план, как употребить это сооружение. Поздно вечером, когда уже стемнело, он поставил чучело под дверь дяде с таким расчетом, чтоб оно упало, когда тот станет открывать, да еще чтобы и угостило палкой. Постучал в окно и скрылся за тыном. Лязгнул запор, дядя открыл дверь, и чучело свалилось на него — послышались короткая борьба, треск палок и свирепый дядин мат.

В парнях Роман Павлович бросал в трубы хат, где жили гонористые девчата, картофелины с привязанными к ним на нитке перьями — затопит хозяйка печь, а перо поднимается вверх по трубе, начинает крутиться и гнать дым назад, в хату. Роман Павлович мог чью-нибудь телегу закатить в чужой двор или за ночь перенести между соседями забор — проснутся они, увидит один из них, что сосед хотел оттяпать у него таким манером полоску земли, и пока разберутся, что к чему, трещат зубы и чубы. Не любил Роман Павлович жадных и завистливых, хитрых и проходимистых — вершил над ними свой суд, делал посмешищем. И от них, само собой, благодарности за это не ждал.

И еще имел привычку немного привирать. Да так, что люди говорили не так уж редко: «Врет, как Роман Павлович». Если послушать его полдня, то можно узнать кучу любопытнейших подробностей: как охранял Роман Павлович покои царицы, как любил его царь, как воевал с немцами, потом чуть не арестовал Троцкого, каким лихим рубакой-буденновцем был в гражданскую. Его нисколько не беспокоило то, что его рассказы противоречили друг другу. Герой их — сам Роман Павлович — был вездесущим, везде успевал, во всем участвовал.

И все равно ему жилось скучно. Не скучнее, чем сейчас, но все-таки…

Роман Павлович сидит и смотрит, как мальчишки в конце улицы, на пустыре, играют в футбол. Играют босиком — босоножки, штаны и майки разложили на четыре кучки, изображают ворота. Гоняют мяч, кричат, толкаются. Среди них, кажется, один из правнуков — тоже Роман, в честь прадеда. Родня у Романа Павловича большая — собрались недавно, даже не все, на день рождения внучки, так он смотрел на многих с удивлением. Откуда столько… Поднялась бы старая с того света, порадовалась бы — любила она детей. Двенадцать родила, четверо умерли младенцами, остальных вырастила. В третьем поколении было уже человек сорок, около половины из них взяла война, но все равно — в третьем, четвертом и пятом поколениях столько родни, что считали, считали да так и недосчитались до точности — живут-то по всему белому свету…

Так вот, внуки и правнуки упрашивали Романа Павловича рассказать что-нибудь из его жизни позабористей. По случаю семейного торжества сидел Роман Павлович в вышитой рубахе во главе стола и, лукаво прищурив один глаз, гордился своим положением и всеобщим вниманием. Ни с того ни с сего, да еще за столом, вспомнилась совсем срамная, но не грустная история.

— Когда я служил царю-батюшке, — начал тогда Роман Павлович, — был у нас фельдфебель — не человек, а зверь. Ох уж и гонял он нас, ох и муштровал. Все меня заставлял по полдня ружейные приемы сполнять. Поставит ни за что на приемы эти, вот и дергаешься с ружьем, как механизма.

Потом фельдфебель сдал пол роты в плен, и Роман Павлович с ним и вместе с другими пленными попал в батраки к хозяину хутора Петерсдорф в Австрии. Была у хозяина дочка Мария, на которой хотел жениться бывший фельдфебель русской армии. Марии нравился Роман, но у него в России была уже жена и дети, да и не нравился ему папаша Марии. «Русиш швайн» называл он всех пленных, а сам, не стыдясь, да и все члены семьи никогда не держали дурной воздух в животах. А русские у них швайн. Вредно, говорили, держать. Даже Мария — хорошенькая, сдобненькая такая австриячка идет по двору и вдруг на виду у всех — трах! Ни стыда, ни совести…

А вокруг Романа Павловича увивалась, приглашала в дом, учила играть на рояле, узнавала разные русские слова. Однажды нарядилась она, надушилась духами и спрашивает Романа Павловича, мол, как по-русски будет «пахну». Роман Павлович не растерялся и говорит:

— Бз…!

Вышла она во двор к друзьям Романа Павловича и спрашивает, как, мол, я «пахну», карашо?

— Карашо, Мария! — хохотали ребята.

Разобиделась она на Романа. Стал к ней в светелку по лестнице лазить фельдфебель. Вот тогда Роман Павлович обработал лестницу так, что тот однажды появился перед Марией весь испачканный. Переволновался, должно быть, боялся хозяина и не слышал носом. Хотел Роман Павлович тут же лестницу убрать, чтобы фельдфебель прошел в таком виде через дом, а потом подумал: прыгнет ведь на кусты сирени, обломает, а хозяин шкуру спустит. Оставил лестницу — пусть на обратном пути доберет то, что пропустил.

Странное дело — одни и те же рассказы у Романа Павловича по-разному кончаются. Такие он и не любит вспоминать часто. Рассказывает, конечно, но без особого вдохновения. Один из таких рассказов о том, как Роман Павлович в минувшую войну ловко устроил так, что немцы стали лупцевать друг друга. Подходила якобы какая-то немецкая часть к селу, где Роман Павлович находился в эвакуации, и вот у него мелькнула мыслишка одна. Сел он на телегу и, показывая куда-то за село, промчался по улице с истошным криком: «Партизаны!» И немцы, стоявшие в селе, стали садить по тем, которые подходили…

Эта же история имела несколько других концов, но один из них, наиболее устойчивый, такой. Когда мчался Роман Павлович на телеге, то его немцы остановили, похвалили за бдительность, а потом так разрисовали шомполами, что он чуть ли не до конца войны мог жить только в одном положении — лежа на животе.

Со временем, когда мастерство врать и чудить у Романа Павловича окрепло, у него появился свой почерк. Он нашел в человеке такую слабину, которая позволила ему над очень многими подшутить. Он нашел магическое слово и метод — задаток. Правда, находка эта не дешево обходилась Роману Павловичу как с материальной стороны, так и с моральной — жена его не поднималась по служебной линии выше должности уборщицы и никак не могла одобрять расходы супруга, когда в хате — голь и нищета, а дети замазку на окнах объедали. Объедали, объяснял Роман Павлович, потому, что она на растительном масле делана.

Для детей,чтобы в окна не дуло, купил Роман Павлович после гражданской войны корову. Тогда все миллионеры были — в несколько миллионов рублей обошлась корова, короче говоря, почти два мешка денег. Остался еще один мешок — на сено. Взял его и пошел на базар. На один воз у Романа Павловича хватает, а на другой — нет. А одного воза на зиму не хватит, потому что мужики возы продавали жидкие — только сверху пышнота, а внизу пусто, внатруску. Хотел купить воз сена и воз соломы — тоже мешка не хватает. Что за жизня пошла, недоумевал он, все стали миллионерами, а корму скотине не купишь. Купил один воз сена, а оставшиеся деньги раздал мужикам и с сеном и соломой — задаток! — и велел им ехать к аптеке и во дворе разгружаться.

Мужики-миллионеры друг за дружкой заезжают во двор, сгружают сено-солому и ждут окончательного расчета. Выходит аптекарь, спрашивает:

— Объясните, пожалуйста, господа товарищи, что здесь происходит? Зачем вы сюда навезли столько сена?

— Как зачем? Нам хозяин наказал сюда везти, разгружаться и ждать его.

— Какой хозяин? Здесь, господа-товарищи, аптека! Если даже это целебные травы, в чем я очень сомневаюсь, то все равно нам в таких количествах ни к чему!

— Но нам хозяин задаток дал! Как же так?

— Странно, странно, господа-товарищи, тогда ждите своего хозяина, — смирился аптекарь.

Часа через три, так и не дождавшись Романа Павловича, хотя он уже отвез купленное сено домой и, схоронившись, наблюдал за двором аптекаря, мужики стали нагружать сено и солому на телегу. Тут и началось: сено у всех было разное, каждый трамбовал свой воз поплотнее, каждому казалось, что другой хочет взять его, лучшее сено, обмануть. Мат, крик, а потом и более решительные поступки — вначале за грудки, ну и в зубы. Пошла кутерьма — перемешали сено с соломой. «А добре друг друга лупят, по-мужицки, сплеча, хоть и миллионеры», — усмехнулся Роман Павлович. Драка утихла, а затем со двора аптеки один за другим выехало семь не таких пышных, как утром, возов сена и соломы, а еще точнее — сено-соломы.

Сколько раздал за свою жизнь таких задатков, Роман Павлович и сам не знает. За задаток на пасху он нанимал крепко верующим в бога бригады баб копать огороды, с помощью задатка он осуществлял и более значительные задумки. Под Макеевкой в начале двадцатых годов Роман Павлович, видя, что начальник стройки наворовал камня и кирпича на дом, нанял ему каменщиков, сделал на участке фундамент. Застройщик быстро запасся оправдательными документами, Романа Павловича чуть не судили, и судили бы, если бы его не отыскали каменщики и не дали как следует за шутку над ними. Пришлось посреди рабочего сезона возвращаться в Изюм, становиться на учет на бирже труда.

Работы в Изюме не находилось, как ни частил Роман Павлович на биржу труда в город и на привокзальный базар, где собирались безработные. Сколачивались на базаре артели строителей-косарей, землекопов-грабарей. Рук было много, но применения для них еще мало. И Роман Павлович совсем заскучал. А когда он скучал, к нему всегда являлись разные мысли. И вот тогда-то он осуществил самый грандиозный свой проект, повеселил народ.

Пришел на базар в белом картузе, в гимнастерке под ремешком, в хромовых сапогах — с виду самый настоящий подрядчик. Ходил возле грабарей, присматривался к ним, к их подводам и лошадям, что-то прикидывал в уме. Заложив руки в карманы галифе, подрыгал икрами, вроде что-то хотел сказать ребятам, но потом, видно, раздумал и пошел дальше.

— Мил человек, а не работников ищешь? — крикнули вдогонку грабари.

Роман Павлович остановился, взглянул на них недоверчиво, сказал:

— Угадали.

— А кто тебе нужен?

— Хорошая артель грабарей. Крепкая. А вы, вижу, каждый сам по себе. Мне такие не нужны…

— Так нам недолго артель создать. Зачем обижаешь?

— Ну, кто у вас здесь за старшего? — небрежно спросил Роман Павлович. — Не буду же я со всеми сразу говорить. Давайте старшего для разговору.

— Пусть Тихон говорит с подрядчиком. Он грамотный и бывалый, — предложили грабари.

— Давайте Тихона, — согласился Роман Павлович. — Кто из вас и есть тот самый Тихон?

— Я Тихон, — сказал лохматый, слезая с телеги.

Тихон, мрачный и крепкий мужичище, знающий, видать по всему, себе цену, нехотя подошел к Роману Павловичу. Тот его отвел в сторону и стал говорить о деле. Роман Павлович боялся, что у него ничего не выгорит, больно уж Тихон показался ему серьезным, но чем больше тот слушал, тем больше проникался доверием к подрядчику. Прежде чем начать разговор, Роман Павлович спросил строго Тихона:

— Ты против Советской власти не воевал, нет?

— Нет, — замотал головой тот.

— Смотри, я проверю, — предупредил Роман Павлович. — А теперь внимательно слушай меня. Значит, так. Здесь у вас, под Изюмом, начинается большое строительство. Завод будем строить, а какой — ты меня не спрашивай, не твоего ума дело. Назначаю тебя десятником, временно, конечно. А оправдаешь доверие — потом посмотрим, — Роман Павлович заметил, как при этих словах Тихон огладил черную бородищу, подумал: этот оправдает, пуп себе надорвет, глотку другому перегрызет, а оправдает. — Знаешь, там такой огромный песчаный бугор? А за ним овраг? Знаешь? Вот и хорошо. Так вот этот бугор надо будет сравнять, а овраг — засыпать. Как думаешь, сколько туда нужно грабарей со своими подводами?

— Ну, сколько, — задумался Тихон. — Человек пятьдесят…

— Пятьдесят, — усмехнулся Роман Павлович. — Не меньше пятисот, понял? Работы там непочатый край. Сколько сможешь народу вывезти?

— Мужиков тридцать, пожалуй, наберу…

— Мало, — ненасытным голосом сказал Роман Павлович, а потом смягчился. — Ладно, набирай, сколько можешь… Список мне составь, чтобы все было честь по чести, и учет веди — сколько подвод песку вывезли. Только смотри мне, без шулерства — меня не проведешь. Дело казенное! Условия такие: лошадям даем корм и платим деньгами — кто как пожелает. Организуем столовку, ну, а остальное — кто сколько заработает. Расценки не мои — государственные, о чем тут говорить. Как тебя-то по батюшке? И фамилия как?

— Миронович я. А фамилия — Бакулин.

— Так все тебе понятно, товарищ Бакулин?

— А что тут непонятного. Работа — она и есть работа. Дороже ее, работы, сейчас ничего нет!

— Да, повезло тебе и твоим дружкам, — согласился Роман Павлович. — И выпить на радостях не на что?

— Куда нам, — снова помрачнел Тихон, подумав, видимо, что подрядчик требует на магарыч.

— Ну, ладно. Выручу я вас, — сказал Роман Павлович и достал бумажник. — Вот в виде задатка даю тебе на ведро водки и на селедку. Выпьешь с артелью за мое здоровье и за свою удачу. И расписку напишешь. Мне — начальнику участка — Ивану Антоновичу Киселеву. А впрочем, зачем расписка, держи без нее, потом сочтемся, — и Роман Павлович широким жестом вложил в руку Тихона Бакулина все свои деньги, которые привез из Донбасса.

— Благодарствуем, Иван Антонович, — согласился Тихон.

— То-то, товарищ Бакулин, — подтвердил Роман Павлович, — со мной не пропадешь. Через час я подойду сюда, чтоб список был составлен, и поедем на место стройки. Покажу, что надо делать.

Как и положено начальству, Роман Павлович задержался и, прежде чем подойти к грабарям, посмотрел внимательно — нет ли среди них кого-нибудь из знакомых. На счастье, таких не нашлось. Грабари уже подвыпили на его деньги, встретили Романа Павловича как отца родного, и он не погнушался чаркой. «На свои ведь кровные пью, мать-перемать», — подумал Роман Павлович и поехал вместе с Тихоном на бугор.

Утром Роман Павлович увидел на вершине бугра десятки людей с подводами. Внизу, у подножья, стояла хата Донцовых, так что задерживаться дома ему не было никакого смысла. Сказав жене, что она, если станет трудно, пусть продаст корову, Роман Павлович уехал в Донбасс. «Пусть хоть каким-нибудь делом займутся, человек без дела ржавеет», — думал Роман Павлович в поезде и усмехался, представляя, что будет с грабарями, когда узнают, как их околпачили.

Потом ему рассказывали, что Тихон, ожидая начальника, который на несколько дней уехал в столицу — в Харьков, вместе с артелью развозил бугор недели две…

«Глупый был народ», — думает сейчас Роман Павлович.

После войны этот бугор грузили экскаваторами лет двадцать, ветку железнодорожную к нему провели, вы везли песка миллионы тонн, но большая его половина, в том числе и вершина, где трудилась артель Тихона, так и осталась нетронутой. Правда, посадили на нем сосны — уже и лес стоит, шумит хвоей…

Роман Павлович свернул цигарку, закурил. По дороге проехал грузовик, груженный полосатыми, блестящими на солнце арбузами. «А кавунчика бы сейчас, холодненького, сахарного, было бы в самый раз», — подумал он, и его полудремлющий мозг осеняет вдруг мысль.

— Эй, хлопцы! — кричит он футболистам и манит рукой. — Идите быстренько сюда. Ну, кто быстрее, тому первому что-то скажу…

Мальчишки бегут к нему наперегонки, окружают его, запыхавшиеся, загорелые, со сбитыми в кровь ногами. И правнук Роман прибежал, смотрит нетерпеливо на прадеда.

— Всем говорить или, может, одному правнуку Роману, а? — спрашивает Роман Павлович.

— Нет, деда, всем говорите! Зачем тогда бежали!

— Всем, дедушка, говорите, — просит и правнук.

— Так вот, сейчас тетка шла одна и сказала: возле Капитоловского моста опрокинулась машина с кавунами. С прицепом. Там кавунов этих видимо-невидимо. Люди берут, сколько кто может донести. Может, сбегали бы туда, а, ребята?

Мальчишки срываются с места — одурачить их легко, и мчатся по домам за сетками под кавуны. Все уже, наверно, забыли, что Роман Павлович умеет врать. Но слух пущен, и Роман Павлович почти тут же забывает о своей шутке, как вдруг видит, что к Капитоловскому мосту спешат и взрослые.

— Куда это народ бежит? — кричит Роман Павлович.

— Да возле Капитоловки машина с кавунами опрокинулась…

— А… — вспоминает Роман Павлович, и самое поразительное, что он поднимается со скамеечки и тоже идет туда. «А что, если вдруг она там на самом деле опрокинулась?» — думает он.

В ХОРОШИЕ РУКИ

Федору Хруслову вскоре после Нового года срочно понадобился котенок, маленький, ласковый и, главное, чистый котенок, потому что нужен был не самому Федору Хруслову, а его шестилетнему сыну, Максимке, который только что перенес серьезную и сложную операцию. Жена Хруслова, когда Максимка каждое утро напоминал отцу о своей мечте, а каждый вечер расстраивался, увидев, что тот опять пришел без котенка, категорически предупреждала: только чистого, не дай бог царапнет ребенка и занесет какую-нибудь инфекцию. Насчет того, что царапнет — никто не сомневался: летом Максимка гостил у бабушки, был там котенок… Не обижал он его, но ходил с поцарапанными руками — играли вместе, а у котенка коготки острые.

Если бы не это обязательное условие — чистый, Хруслов нашел бы котенка немедленно. Поехал бы в Кузьминки, где они раньше жили, там под каждым домом этих котят любой масти-колеру… Это в новом районе подвалы еще не обжиты. Федор спрашивал у знакомых, у сослуживцев в гараже. Котят, как назло, ни у кого не было. К тому же стоял январь, в этом месяце их, говорят, вообще не густо. Да были еще морозы — двадцать пять — тридцать градусов, никто и на Птичий рынок не выносил. У них долго не было неотложной нужды заводить дома животных, хотя Максимка их любил. Купил Хруслов как-то аквариум с рыбками, но сын к ним быстро охладел, и рыбки заболели. Держать собаку им было почти невозможно — Федор часто уезжал в командировки на одну-две недели, Галине тут уж было не до собаки: утром надо отвести Максимку в сад, отработать смену на фабрике, после работы забежать в магазины, взять сына домой, справиться с домашними делами. И это в лучшем случае, если дома все нормально, а Максимка часто болел, и тогда жена совсем не выходила из дому, просила соседок или присмотреть за ребенком, пока она сбегает в магазин, или же принести продуктов… Нет, собака никак не вписывалась в быт Хрусловых. Ее нужно каждый день выгуливать, к тому же им, выросшим в деревне, всегда было жалко городских собак, живущих без свежего воздуха, на каких-то подстилочках, без собачьих радостей, которые предоставлял деревенский простор. «Максимке вместо четвероногого друга нужна двуногая сестричка. Собака — тот же ребенок», — сказала как-то Галина, и Хруслов больше не поддерживал Максимкины разговоры о собаке.

Они решили обзавестись вторым ребенком, как только Максимка пойдет в школу. Все-таки лучше будет для первоклассника, рассуждали они, если мать его и встретит, и накормит, и за книжки вовремя усадит. Совсем было бы хорошо после первенца родить второго, но жена тогда училась в институте, ей из-за Максимки пришлось переводиться с вечернего на заочное отделение.

А Максимка болел и болел, по три недели в месяц, летом они по очереди сидели с ним в деревне, отпаивали у бабушки парным молоком, проветривали все клетки свежим воздухом. Там он набирался гемоглобина, забывал об острых респираторных заболеваниях, пневмониях, дизентериях, энтерколитах и прочих болячках, которые от сына никак не отставали. Возвращался Максимка в Москву — все его болячки словно поджидали тут.

Прошлым летом они, кроме деревни, побывали с ним на море, парнишка подрос заметно и вроде бы окреп. Но в ноябре снова заболел, попал в больницу, там показали его профессорам, и те сказали, что ребенку нужна срочная и сложная операция. Диагноз был страшным, но теперь уже все, кажется, осталось позади — профессор, которая делала операцию, выписывая Максимку домой, сама всплакнула на радостях. «Я тридцать лет хирург, — говорила она, — но если бы мне показали этого ребенка и сказали, что он двадцать дней назад перенес такую операцию, ни за что бы не поверила… Дорогие мамаша и папаша, не подумайте, пожалуйста, ничего плохого, но хирургу, пожалуй, достаточно сделать всего лишь одну такую операцию, чтобы прожить жизнь не зря… Потому что теперь другие смогут делать то же самое. Так что простите меня за слезы, но я не знаю, кто из нас более счастлив — вы или я…»

Но тогда, перед операцией, когда профессор пригласила к себе его и Галину, она все спрашивала, дали они письменное согласие на операцию или нет. Хруслов дважды ответил, что дали, еще три дня назад написали такую бумагу, медсестра тут же подшила ее в историю болезни. Понял он тогда, что профессор сама еще не решилась на операцию, а они, родители, уже подписали Максимке приговор. Подумал он так, но Галине ничего не сказал — она и без этого почернела и окаменела.

«Значит, согласие есть, — сказала наконец профессор. — Разрешаю свидание с Максимкой. Но, мамаша, не более трех минут. Слышите: три минуты!»

Им надели халаты и маски, повели в палату. Максимка лежал один в боксе. Он сразу узнал их, обрадовался и слукавил: «Я думал, это новые врачи пришли. А смотрю: моя мама и мой папа!»

Он с трудом поднялся, сел на кровати, свесив ноги в длинных больничных штанишках. За недели больничного житья он повзрослел, не просился домой, понимая, что не выпишут.

Хруслов молчал, чтобы жена могла больше поговорить, может, ей нужнее, и все думал о том, что это, быть может, последняя встреча с сыном. Он силился отделаться от этой мысли, тем более что профессор предупреждала: «Я в телепатию верю. В том смысле, что ваше состояние передается ребенку. Так что уж вы, будьте любезны, не волнуйтесь». Только мысль эту ничем не удавалось перешибить, вытеснить, и Хруслов, когда медсестра попросила закончить свидание, все-таки не сдержался, подумал, что ему, возможно, всю жизнь потом жалеть, если он этого не сделает, и спросил:

«Максимка, сынок, что тебе очень хочется?»

Тот совершенно по-взрослому задумался, даже наморщил лоб и сказал:

— Котенка.

— Маленького? — вмешалась жена.

Максимка опять подумал и ответил: «Такого, как у бабушки».

— Хорошо, Максимка, — сказал Хруслов. — Как выйдешь только из больницы, я достану тебе котенка. А ты здесь, Максимка, держись. Держись изо всех сил.

— За что — держись? — спросил Максимка, слегка улыбнулся. Он все понял, но опять схитрил…

И вот Максимка неделю дома, а котенка Хруслов не достал. От обещания он не думал отказываться, но хотелось с котенком немного повременить — сына надо беречь и беречь. Однако Максимке хотелось котенка, особенно сейчас, когда он на улицу еще не выходил и ему было скучно.

Сегодня утром, когда Хруслов выезжал из гаража, наперерез его грузовику кинулась Вика-бухгалтерша, простоволосая, в накинутом на плечи пальто. Она замахала рукой, и Федор затормозил.

— Хруслов, котенка нашел? — спросила Вика, дыша густыми облаками пара, втянула голову в пушистый песцовый воротник.

— Нет. В субботу на Птичий поеду…

— Я нашла! Вчера встретила знакомую, она может отдать в хорошие руки. Котенок воспитанный — знакомая такая кошатница… Возьми телефон. — Вика подала клочок бумажки. — Позвони ей часа в два. А сын-то как?

— Ничего, выкарабкивается, уже два дня нормальная температура, гулять немножко можно, а видишь, какой колотун — двадцать шесть, а в районе ВДНХ двадцать восемь.

— Ты только не вздумай деньги совать, — предупредила Вика и начала пританцовывать, выбивая сапожками частую дробь.

— Но надо же отблагодарить человека…

— Придумай чего-нибудь… Бутылку вина или цветы купи… Ладно, поезжай, я замерзла вся, — Вика повернулась и, боясь подскользнуться на заледенелом асфальте, побежала мелкими, осторожными шажками в контору.

— За мной коробка конфет! — крикнул вдогонку Хруслов.

«А ну тебя!» — отмахнулась Вика и скрылась за дверью.

Он спрятал бумажку понадежней, в нагрудный карман пиджака, и выехал за ворота. Полдня он ездил по Москве, дожидаясь двух часов и наслаждаясь мыслью, что наконец-то сегодня он обрадует сына. Максимка встретит в прихожей, будет заглядывать ему в глаза с нетерпением, и, когда задаст обычный в последнюю неделю вопрос: «Папа, принес котенка?» — Хруслов вытащит из-за пазухи мягкий, теплый комочек и скажет: «Получай, сынок». «Ой, котеночек!» — воскликнет Максимка, возьмет бережно на руки и будет весь вечер возиться с ним… Жена, конечно, придирчиво посмотрит на нового жильца, спросит: «Он чистый? Нам только и не хватает того, чтобы он заразил чем-нибудь Максимку». — «Чистый, мать, не беспокойся, — скажет Хруслов. — Думайте теперь, как назвать…»

Ровно в два часа Хруслов ехал по проспекту Мира. Он не остановился, сдержался, миновал Рижский вокзал, переехал Крестовский мост, подъехал к метро «Щербаковская». Миновал и станцию метро, успокаивал себя: «Успеется, успеется. В таком деле, наверно, не надо пороть горячку». Возле Дома обуви ему вдруг подумалось, что та женщина появится дома к двум часам и снова уйдет, а ему опять вечером держать ответ перед Максимкой. Он тут же прижался к тротуару, остановил машину перед телефоном-автоматом.

— Да! — ответил недовольный мужской голос, когда Хруслов набрал номер. Он так настроился услышать женский голос, что от неожиданности, а точнее — по какой-то инерции — спросил:

— Маргарита Макаровна?

— Разве вы не слышите, что я при всем желании не могу быть Маргаритой Макаровной? — проворчал голос.

— Извините, я не расслышал… — пустился Хруслов в объяснения, но сердитый мужчина смягчился.

— Сейчас позову.

— Я вас внимательно слушаю, — отозвалась трубка певучим и приятным женским голосом, от которого Хруслову сразу забылся конфуз с мужчиной, стало свободно и легко.

— Маргарита Макаровна, здравствуйте! Я тот самый Федор Хруслов, заинтересовался вашим котенком…

— Да, я все знаю. Нам надо встретиться. Когда вам удобно?

— Сегодня можно, часов в пять, в полшестого?

— Пожалуйста, я буду дома. Это недалеко от метро «Смоленская», запишите адрес…

В четыре Хруслов сменился, хотел было зайти в бухгалтерию и сказать Вике, что дозвонился, но передумал. «Завтра все расскажу», — решил он и пошел ловить такси. Холод собачий, и котенка, конечно, надо везти на такси, можно простудить. Предусмотрел он и то, что по пути надо зайти в гастроном на углу Смоленской площади, взять бутылку вина и коробку конфет.

Таксист попался молоденький, спросил: «А дорогу вы знаете?» Хруслов усмехнулся, кивнул утвердительно и уселся рядом с ним. Парнишка, должно быть, всего несколько дней сидел за рулем: оглядывался по сторонам со страхом, вцепился в руль, словно прикипел к нему, а ехал так медленно, что со всех сторон сигналили грузовики. И машина у него была обшарпанная, рыдван-драндулет.

— Что, брат, только после гимназии?

— После какой гимназии? — не понял таксист.

— Ну после автошколы, курсов, — объяснил Хруслов.

— Нет, после армии.

— По лимиту, что ль?

— Угу.

— В таком случае ты мне как родной брат. Я тоже после армии приехал в Москву, товарищ пригласил, он и до сих пор мой напарник. Уже двенадцать лет! Давай, не бойся, браток… Дуй за черной «Волгой». Не теряйся, не сомневайся, если ты прав, иначе и машину тебе помнут, и с работы выгонят. Дырку в талоне пробили?

— Пробили. Сегодня у Никитских ворот…

— Вот видишь. Еще две — и подавай заявление или иди в слесаря.

Хруслову почему-то захотелось быть полезным этому пареньку, и он рассказывал ему о коварностях перекрестков, о дорожных знаках, которые должны были встретиться по пути, вспоминал приключения свои на улицах Москвы, разоткровенничался, сказал даже, что едет за котенком для сына. И паренек осмелел, повел машину увереннее.

В винном отделе Хруслов взял шампанского, затолкал бутылку в безразмерный внутренний карман полушубка, а в кондитерском ему не повезло — в продаже не было конфет в коробках. Он убеждал продавщиц, что случай у него особый, нужна хорошая коробка конфет «вот так», и показывал, как нужна, тыча большим пальцем под подбородок.

— В особых случаях можно брать трюфеля, — посоветовали продавщицы.

Возле нужного дома Хруслов попытался было дать денег таксисту, чтобы он мог уехать, если разговор с хозяйкой затянется. Но тот отказался:

— Я подожду. Вам же снова придется ловить мотор.

На последнее слово парень, чувствовалось, просто отважился.

Маргарите Макаровне было лет пятьдесят пять, с виду бухгалтерша или учительница, правда, немного молодящаяся, модно одетая — в серых брюках и голубой кофте с короткими рукавами. Она повела Хруслова по длинному и широкому коридору со многими дверями слева и справа. Из них выглянули две старушки, мужчина в яркой атласной пижаме, должно быть, обладатель сердитого голоса, и уже в самом конце коридора, где что-то жарилось и шипело, показалась девочка лет двенадцати.

— Раздевайтесь, пожалуйста, а дубленку свою сюда, — хозяйка показала на свободную вешалку из трех крючков и открыла рядом с ними дверь.

Раздевшись осторожно, чтобы не выглянуло горлышко бутылки, Хруслов вошел в комнату и огляделся, выискивая будущего своего домочадца. Посреди комнаты стоял длинный шкаф, он разделял жилплощадь как бы на два помещения — такие усовершенствования Хруслов встречал не раз и применял сам, когда у них еще не было отдельной двухкомнатной квартиры. Маргарита Макаровна жила в коммуналке, и Хруслов проникся к ней сочувствием, тем более что по кошачьей линии теперь она была вроде бы как его родственница. После такого движения души возникло намерение освободить карманы полушубка, но что-то удержало Хруслова, возможно, дала о себе знать привычка все немножко откладывать и сдерживать себя. И он не поддался родственному чувству, решил повременить.

— Проходите, пожалуйста, садитесь, — сказала Маргарита Макаровна, приглашая в комнату за шкафом и указывая на кресло возле письменного стола.

Хозяйка села на тахту напротив и стала пристально смотреть на гостя. Хруслов взглянул на нее, словно споткнулся о большие голубые и настороженные глаза, отвел взгляд, будто был уже виноват в чем-то.

— Маргарита Макаровна, я ненадолго. Я на такси, машина внизу…

— А вы отпустите машину. Нам ведь надо поговорить, — заявила хозяйка.

— Ничего, подождет, — сказал Хруслов, вспомнив слова таксиста, и пожалел, что так неловко начал разговор.

— Простите, как ваше имя-отечество…

— Федор Дмитриевич.

— Расскажите, пожалуйста, Федор Дмитриевич, о своей семье. Я ведь не знаю, извините, кому отдаю котенка. И вашу знакомую, Вику, тоже почти не знаю. Отдыхали вместе в Крыму, там и познакомились. Где она кстати, работает?

— Бухгалтером у нас, — ответил Хруслов, поняв, что «у нас» для собеседницы ничего не значит, добавил: — В гараже…

— А вы кем работаете?

— Водителем.

— А-а, теперь ясно, почему вы такси не отпустили….

— Нет, я работаю на грузовике, а на такси приехал за котенком.

— А где ваша жена работает?

— На фабрике, инженером.

— У вас дети есть?

— Есть. Сын Максимка, ему-то и котенок, — Хруслов улыбнулся и тут же подумал, что и улыбнулся он тут вроде не к месту, зря.

— Сколько ему лет?

— Шесть.

— Вы ведь знаете, дети бывают жестокие. Он у вас какой, за хвост таскать не будет?

— Нет, Маргарита Макаровна, он у нас ласковый мальчик. Летом он гостил у бабушки, и там был котенок. Они так подружились, что потом, когда мы взяли Максимку, тот, написала нам бабушка, три дня кричал. Искал товарища…

— Почему же вы не взяли котенка с собой?

— Видите ли, тот вырос в селе, на земле и на воле, ему у нас было бы трудно. Мог бы и не привыкнуть к городской жизни.

— Значит, вы работаете и жена. А сын с кем?

— Максимка в сад ходит. Правда, сейчас он не ходит, ему сделали операцию, только выписали из больницы. Ему дома еще сидеть и сидеть.

— А какую, простите, операцию?

Хруслов рассказал. Хотя и не было никакого желания — он столько раз уже рассказывал на работе, знакомым и соседям о Максимкиных делах. Маргарита Макаровна слушала не так, как другие, она или до конца не понимала того, что он рассказывал, или же думала о чем-то своем.

— Когда он выздоровеет, снова пойдет в сад? Я правильно вас поняла?

— Конечно, снова пойдет в сад.

— Значит, котенок будет целый день сидеть дома один? — встревоженно спросила хозяйка. — А бабушки у вас нет?

— Есть, но не здесь. В деревне наша бабушка, — ответил Хруслов, поежившись от мысли: «Она для котенка требует завести бабушку, что ли? У Максимки и то нет бабушки…»

— Жаль, что у вас нет здесь бабушки. Вот он и был бы с бабушкой. Да, жаль… А на каком вы этаже живете?

— На тринадцатом.

— На три-над-ца-том? — ужаснулась Маргарита Макаровна. — Это же так высоко! С тринадцатого если упадет, разобьется насмерть. Кошки, знаете, очень часто падают.

— У нас балкон, огорожен пластиком.

Хозяйку пластик на балконе, видимо, ни в чем не убедил, и она спросила совсем расстроенно:

— А вы знаете, как за кошками ухаживать? Как кормить и чем?

— Это наука не такая уж хитрая…

— Не скажите… Им надо свежее молоко, свежее мясо, рыбу. Я не люблю разных современных рыб, покупаю испытанную треску, отвариваю и даю мелкими кусочками. Правда, треска бывает редко сейчас почему-то… но у меня есть знакомая, достаю. Рыба им полезная, особенно отварная.

— Лучше сырая, в ней больше полезных веществ и витаминов. И шерсть, говорят, от сырой лучше растет, — насчет шерсти Хруслов, конечно, преувеличил, но так оно, видимо, и было на самом деле, потому что знал, как деревенские кошки обожают сырую рыбу, а некоторые, самые проворные, даже сами рыбачат.

— Правда? — удивилась Маргарита Макаровна, но на этот раз более дружелюбно. — Я не знала этого.

— А где ваш котенок?

Слова Хруслова о шерсти произвели на хозяйку все-таки какое-то впечатление, и она негромко позвала: «Мусь-Мусь-Мусь». Чтобы закрепить успех, Федор чуть ли не рассказал, как коты пьют валерьянку, даже настоянную на спирте, но опять-таки сдержался. Маргарита Макаровна наверняка бы пришла в ужас, когда узнала бы, что коты напиваются в стельку; она могла бы подумать, что подобное ждет и ее питомца.

— Вот и наша Муся, — сказала хозяйка, и ей на руки прыгнула тощая, серая и совершенно обыкновенная кошка с нелепым белым большим пятном на боку. — Это мама котенка, и ей уже пять лет. Посмотрите, вон на стене фотографии: слева — ей три месяца, а справа — год. Они у меня вольно живут, им у меня хорошо. Я ничего им не запрещаю, они спят вместе со мной, любят сидеть на столе под настольной лампой. Может, это вам и не понравится, но они так приучены… На улицу не выпускаю, они не знают, что такое улица. Летом Муся живет на даче вместе с нами. Я ей сделала такую штучку, — хозяйка ласково провела несколько линий пальцем по животу кошки, — привязываю веревочку, и мы с ней идем гулять. Этим летом мне надо было поехать в Крым, так с Мусей оставался супруг. Я приехала, он поехал… А скажите, Федор Дмитриевич, ваша супруга любит животных?

— Она выросла в деревне, а в деревне жить и не любить животных нельзя.

— Но она сейчас живет в городе. Я почему спрашиваю: ей за котенком ухаживать. Убирать, знаете… Они у меня к опилкам приучены. У вас опилочек еще нет?

— Пока нет, но достать их не так уж и трудно.

— У меня был целый мешок, сейчас осталось мало… Я хочу попросить вас: если котенок не подойдет по каким-либо причинам, не выгоняйте его, не выбрасывайте на улицу. Позвоните, я приеду и заберу, — у Маргариты Макаровны после этих слов даже влажно блеснули глаза, в ее воображении, вероятно, предстала какая-то нехорошая картина.

— Не беспокойтесь: не выгоним и не выбросим.

— Буду надеяться… А как вы будете прогуливать его?

— Очень просто: привыкнет к нам, будем выпускать на улицу.

— Но ведь он убежит! Нет, этого делать не следует. Представьте себе, я не выпускала Мусю даже тогда, когда ей, извините, нужен был кот. Выпускать на улицу — это же невозможно, ходят разные коты. А домашнего, хорошего кота разве в Москве легко найти? Они ведь все кастрированы. Им нужна очень небольшая операция, они тут же встают и бегают. Кошечкам сложнее, они две недели должны в бинтах лежать. Но мы сделаем Мусе такую операцию, так будет лучше.

— А где же ваш котенок? Мы столько говорим, а его до сих пор не видел. Он может и не понравиться, — сказал Хруслов, все больше и больше раздражаясь.

— Ну, что вы, это такое создание. Разве он может не понравиться? — заворковала хозяйка.

Она отодвинула за тахтой ширмочку, и Федор увидел большую клетку из железных прутьев. Там, на одеяльце, спал котенок месяцев двух. Маргарита Макаровна наклонилась, взяла его на руки — котенок потянулся, а Хруслов удивился, насколько тот был длинным и плоским. «Как из гербария, засушивала она его, что ли», — подумал Хруслов, и ему стало жалко это темно-серое, с ржавой шерстью существо. Котенок не очень приглянулся — вялый, некрасивый и очень уж плоский. «Брать или не брать? — засомневался он. — Но ведь Максимка опять спросит. А котенок что — котенок как котенок, из него ведь не стрелять. Только не был бы он больным. Пусть не круглый, пусть как из гербария, откормим сырой рыбой и мясом сырым, на воздух будем выпускать, а там, гляди, станет таким еще красавцем».

— Так вы решили, Маргарита Макаровна, доверить котенка нам?

Хозяйка, по очереди поглаживая кошек, после некоторого раздумья произнесла:

— Но ведь вы еще не говорили с женой…

— Мне с женой говорить нечего: сын и она каждый день ждут меня с котенком. Можно ведь поехать на Птичий рынок, купить там за пятерку сиамского, сибирского или трехцветного… Но нам нужен очень чистый котенок, сын после операции, нам рисковать нельзя…

— Нет, вам все-таки следует посоветоваться с женой.

— Я хотел бы сегодня его взять, — сказал Федор довольно решительно.

— Сегодня очень холодно. Станет теплее — потом и возьмете…

— Такси стоит внизу.

— Ах да, я забыла… И все же сегодня котенка я не отдам.

— Может, и ваш муж еще не согласен? — спросил Федор, засопев.

— Он согласится. У него есть еще квартира… Посоветуйтесь с женой и позвоните мне. К тому же у вас нет опилок… Достаньте опилки и позвоните…

Тут уж Хруслова словно подбросило с кресла, но выручила привычка сдерживаться, не давить рывком на газ или тормоза, и он стал прощаться, шаг за шагом приближаясь к двери. Хозяйка, почувствовав что-то неладное, еще несколько раз повторила совет приготовить опилки. Ей, вероятно, казалось, что таким способом она обнадеживает гостя…

«Да пропади ты пропадом со своим котенком! — ругался он, прыгая по лестнице через ступеньки. — Елки зеленые, да мне вопросов задали меньше, когда я сватал Галину! Уж я бы с твоей Мусечкой на даче посидел бы уж я ее на веревочке поводил бы… Для тебя же человек по сравнению с котенком — ничто! Бабушку, видите ли, подавай для этого, из гербария! Хорошо, что не отдала — ведь потом бы извела, замучила бы… В хорошие руки, значит, говорила Вике. В хорошие руки, значит…»

Таксист ждал, но Хруслову теперь было неловко ехать с ним — тот видел, как и зачем он готовился сюда в гости, брал шампанское и трюфеля. Он сказал ему, что будет здесь еще долго, расплатился и вернулся в подъезд. Машина уехала, Хруслов вышел и направился к гастроному, с трудом сдерживая желание трахнуть шампанским об угол дома, где жила эта кошатница, и выбросить трюфеля в какую-нибудь помойку.

Домой он вернулся часа через два, мрачный и злой. Не помогла бутылка водки на троих, возле гастронома, не помогло шампанское, которым он угостил случайных своих знакомых. Рассказал им, как только что ходил за котенком, и один из мужиков стал тащить Хруслова за рукав:

— У меня есть котище. Прошка, восемь с половиной килограммов, дарю твоему парню от души… Раз такое дело, мы же понимаем. Кот что надо, ест все подряд, даже огурцы соленые. Не какие-то там нежные патиссоны, а магазинные.

— Нет, не возьму, — отказывался Хруслов из упрямства и гордости и не взял.

До субботы, когда на Птичьем можно было купить любую живность — от мотыля до обезьяны, оставалось всего три дня.

СТО ПЯТЫЙ КИЛОМЕТР

Минуло несколько лет после того, как железную дорогу электрифицировали и Николай Карпович Сытин навсегда потушил топку своего мощного ФД-20. С тех пор он ездит машинистом на маневровом паровозе. И хотя локомотив у него приличный, построенный будапештским заводом «Маваг», Сытин с того времени чувствует себя в какой-то степени обойденным судьбой.

Работа у него суматошная: туда уголь, оттуда лес, а еще куда-то порожняк; составитель выглядывает то впереди, то позади паровоза, взмахивает желтым флажком, а Николай Карпович, как бы поддакивая ему, потихоньку дергает за свисток, боясь, что получится слишком громко. Со-сс, со-сс, — сипит маневровый, ползая по тупикам. И так каждый день.

Сегодня Николай Карпович явился на работу в новой форменной фуражке с кокардой и эмблемой, изображающей крылья, летящие на колесе, в свежем кителе, выбритый и с подстриженными усами. Сегодня поездка на узловую станцию, где маневровому будут промывать котел. До узловой недалеко, немногим больше ста километров, но поездка туда для Николая Карповича, его помощника Степана Козлова и кочегара Васьки — все-таки событие.

Николай Карпович был с утра в праздничном настроении. Но день начался не без неприятностей — перед поездкой велели растолкать по тупикам два десятка вагонов, прибывших на станцию ночью. Только к полудню, когда с вагонами было покончено, хорошее настроение вновь вернулось к нему.

Сейчас маневровый стоит на первом пути. Поджидая, пока дадут зеленый, Николай Карпович вместе со Степаном Козловым осматривают паровоз, а наверху, на тендере, Васька с грохотом подбрасывает уголь к топке.

В такие минуты и Козлов, обычно угрюмый и медлительный, веселеет. Он тоже когда-то был машинистом; только случилась у него беда — помял хвост впереди стоящему эшелону. Его перевели в кочегары. Было это давно, он уже лет шесть ездит помощником машиниста, а взглянуть ему в глаза — можно подумать, что авария произошла у него не далее как вчера. А в поездке Козлов как бы молодеет, обретает уверенность в себе.

— Зеленый! — кричит с тендера Васька и, вытирая пот, размазывает по лицу угольную пыль, кричит снова — боится, что его не услышали.

Николай Карпович слышит и продолжает осматривать паровоз. В таких случаях особенно не стоит спешить. Он постукивает молоточком по колесам, прислушивается к чистоте звучания металла. Проверив паровоз, он так же медленно, будто растягивая, удовольствие от предчувствия быстрой езды, езды со свистом и грохотом, по которой так истосковалась его душа в тупиках, поднимается в кабину и тщательно вытирает руки ветошью.

Васька, раздевшись по пояс, швыряет уголь в дышащий огнем зев топки. Закрыв топку, он жадно пьет из бутылки газированную воду. Острый кадычок быстро двигается под взмокшей кожей, а глаза скошены на Николая Карповича: «Трогай же, зеленый горит!»

Ваське особенно не терпится, он едет на узловую всего второй раз.

«Пора», — решает Николай Карпович, с силой дергает свисток и открывает пар.

Маневровый легко набирает скорость. Станция с тупиками — позади, паровоз мчится уже через бор, оглашая его гулким грохотом. Николай Карпович высовывается из окна. Упругие струи воздуха, пахнущие нагретым мазутом, чебрецом, который серыми пятнами растет на песчаных буграх, разомлевшей хвоей, щекочут ему лицо, топорщат усы. Хорошо!

После долгого перерыва Николай Карпович как-то острее видит кружащийся бор и слышит лесные запахи. Для него эта поездка все равно что для других встреча с родными местами, прогулка в лес, любимое место на берегу реки, где можно собраться с мыслями, почувствовать себя человеком и посмотреть отсюда: что ты значишь в той, будничной жизни. В таком месте и помыслы чище, и суд над собой более строгий.

По этой дороге Николай Карпович возил лет двадцать донецкий уголь. Сначала он, как сейчас Васька, радовался, глядя на новые места, потом привык к ним, а потом, проездив здесь немало, вдруг заново открыл для себя города, поселки, села и разъезды. Он увидел людей, которые постепенно строили улицу, начиная ее от одинокой путевой будки.

Под паровозом грохочет мост через Донец. На реке пустынно, берега заросли густым вербняком. Из-под моста, рассекая зеленоватую воду, плывет стайка уток с красавцем селезнем во главе.

Вот-вот будет станция.

Лет пять назад в трех километрах от станции еще стоял домик, окруженный высокими ольхами. Николай Карпович приметил его сразу, как только начал работать в этих краях. У домика были белые стены, низкая коричневая крыша — издали он напоминал большой белый гриб. Теперь здесь стоит какой-то завод и большой поселок, и Николай Карпович, пожалуй, не смог бы сейчас точно указать то место, где был домик. В памяти сохранилось лишь то, что стоял он на сто пятом километре.

Неподалеку от домика возвышался входной семафор. В первые послевоенные годы поезда часто останавливались перед ним — на станции паровозы не успевали заправляться водой. Тогда нередко приходилось ожидать свободного пути.

За время таких остановок Николай Карпович приметил обитателей домика — женщину и двух мальчиков. Старшему было лет одиннадцать. Утром он ходил по железнодорожному полотну в школу на станцию, после обеда помогал матери управиться с хозяйством. Иногда его можно было видеть на линии с ведром — собирал на путях куски угля, которые падали с горой нагруженных вагонов. Младший, лет семи, в коротких штанишках с помочами наперекрест, летом пас под откосом коз. Уголь он не собирал, ему, наверное, строго-настрого запретили показываться на линии.

С этим парнишкой и не поладил Николай Карпович. Виной всему — козы. Они, должно быть, привыкли к грохоту поездов, но не переставали шалеть, услышав паровозный свисток. Чуть что — врассыпную по болоту.

Малыш плакал — нужно было выгонять коз из высокой осоки, из густых зарослей ольшаника. А потом грозил Николаю Карповичу камнем. Он не понимал, конечно, что машинисту непременно нужно сигналить, трогая эшелон с места. И однажды он выполнил свою угрозу — камень ударился в гладкий бок локомотива.

За эту проделку Николай Карпович решил было надрать ему уши. Бросив камень, малыш, разумеется, не теряя времени, улепетнул через болото напрямик к домику.

Несколько рейсов Николай Карпович не останавливался здесь — семафор был открыт. Малыш спокойно пас коз, а когда пришлось остановиться, он каким-то чутьем догадался об опасности и скрылся в ольховых кустах.

Потом на сто пятом появился солдат. Без ремня и без обмоток, в ботинках на босу ногу, он казался Николаю Карповичу мирным, домашним человеком. Соорудив во дворе столярный верстак, он строгал доски на починку обветшавшего за войну крыльца. На верхней, уже новой ступеньке сидел малыш под отцовской пилоткой, очарованный вьющимися стружками, запахом досок, неторопливой и ладной работой отца.

Спустя несколько дней Николай Карпович встретил солдата на линии. На плече он нес путейский молот и ключ, на боку болталась кобура для сигнальных флажков. Увидев приближающийся поезд, он сошел на бровку и поднял желтый флажок.

Вскоре Николаю Карповичу довелось снова стоять напротив домика. Обходчик сидел на краю бровки.

— С возвращением, солдат! — крикнул Николай Карпович.

Обходчик поднял вверх морщинистое неулыбчивое лицо, затянулся непомерно длинной самокруткой.

— Спасибо, браток, — ответил он, прокашливаясь.

Он был уже пожилым. На черной, натруженной шее белел шрам, а Николаю Карповичу сначала показалось, что шея у него косо подбрита. Докурив самокрутку, свернул новую, такую же длинную.

— Ну и проказник твой меньший-то! — крикнул Николай Карпович и покачал укоризненно головой, а затем сойдя, рассказал о его проделке.

Лицо обходчика судорожно смялось, морщины сжались и разгладились — ему неприятно было слышать это, хотя Николай Карпович рассказывал о малыше без зла, даже как-то восхищаясь им.

— Я ему задам, — пообещал угрюмо обходчик.

— Да ты не вздумай там ничего… Парнишка-то замечательный, — просил обходчика Николай Карпович, опасаясь, как бы он не взгрел малыша.

— Трогай, браток, — открыто, — сказал, поднимаясь, обходчик и вытащил из кобуры желтый флажок.

— Так ты не вздумай там, не вздумай!.. — кричал Николай Карпович, трогая с места.

Городок быстро расширялся. На станции проложили новые пути, поставили еще несколько колонок для заправки паровозов. Поезда все реже и реже останавливались на сто пятом.

Семафор заменили на светофор.

Обходчик постарел и вышел на пенсию. Летом он обычно копался со старухой в огороде, зимой бродил с ружьем и собакой по болоту, а весной, когда Донецразливался и вода доходила до самой насыпи, ловил рыбу. Он завел себе лодку и сети, ловил, наверное, ночью — днем сушил под откосом рыбацкие снасти, греясь и дремля напротив солнышка.

Однажды Николай Карпович поговорил с ним еще раз. Старик помнил его и пригласил на рыбалку. Николай Карпович радовался: можно будет пожить на свежем воздухе, в тишине, вволю порыбачить, поспать где-нибудь на сеновале и поесть настоящей ухи, приготовленной на костре.

Но отпуск выпадал то летом, то зимой, а весной как-то не находилось для рыбалки свободного времени. Он забывал о ней и вспоминал о приглашении, проезжая мимо домика.

Каждую весну он давал себе слово: все оставлю и приеду. А подходил отпуск, появлялись совершенно неотложные и важные дела.

Мальчишки выросли. Старший куда-то уехал и не был дома несколько лет — может быть, работал в Сибири, на Дальнем Востоке, а может, служил в армии, — откуда знать об этом Николаю Карповичу? А знать хотелось.

Малыш давно вырос из штанишек с помочами и, кажется, работал на заводе. Вернулся старший, а спустя некоторое время в домике появилась молодая женщина. «Женился», — догадался Николай Карпович и опять пожалел, что до сих пор не приехал к ним в гости. И было почему-то обидно, что он не побывал на свадьбе.

Затем исчез и малыш. Исчез, казалось Николаю Карповичу, как раз перед тем, когда он как будто бы твердо решил приехать в гости к семье, ставшей ему в чем-то близкой. Пришлось поездку отложить и подождать малыша.

Как-то зимой Николай Карпович увидел возле домика много людей. Прячась от резкого ветра и снежных вихрей, они стояли с поднятыми воротниками пальто. У некоторых в руках тускло желтели музыкальные трубы. Он догадался, в чем дело, и дал негромкий, протяжный гудок, провожая старого обходчика в последний путь.

Поселок все ближе и ближе подходил к домику, надвигаясь на ольховую рощу. Малыш не появлялся дома, а Николай Карпович готовился тушить топку своего ФД-20.

В один из сентябрьских дней он увидел во дворе парня в солдатской форме. Малыш рубил дрова, старушка подбирала поленья. Николай Карпович, обрадовавшись, дал сигнал, даже замахал руками, но ни старушка, ни малыш и не обернулись — разве мало паровозов трубит на этом километре?

В ближайший выходной Николай Карпович не приехал сюда — что-то помешало, решил выбрать более удачный день, но его перевели на маневровый. А когда он впервые повел паровоз на промывку котла — на месте ольховой рощи выросло несколько пятиэтажных коробок.

Паровоз приближается к поселку. Уже видны заводские трубы, похожие издали на обгоревшие спички. Николай Карпович всматривается в разноцветные кубики домов, переходит на левую сторону, к Степану Козлову. Отсюда лучше видно. Васька тоже пытается что-то увидеть поверх их голов.

— Когда-то здесь был домик, обходчик жил, — вспоминает Степан.

— Был, — повторяет за ним Николай Карпович, и ему снова — в который раз! — неприятно думать о том, что сюда он так и не приехал.

Впрочем, он скоро об этом забудет, вспомнит о домике на сто пятом, возвращаясь назад, а там уж — до следующей промывки.

Впереди горит красный глазок светофора. Николай Карпович сбавляет ход. Паровозный гудок получается теперь здесь громким. Звук долго бьется, отражаясь от стены к стене, и возвращается назад, почти не слабея. Но вот и зеленый — маневровый снова набирает скорость. Набирает основательно, как встарь, но и пыхтит, чадит дрожит — словно пытается догнать свое время, ушедшее за недосягаемый горизонт.

БРИЛЛИАНТОВАЯ ЗИМА

Много он слышал о «Борках» — заводском доме отдыха на берегу Москвы-реки… Ему так расхваливали тамошнее жилье, что он, когда подошла зима и надо было отгулять две недели неиспользованного отпуска, стал подумывать о путевке в знаменитые эти «Борки». «Поживу там две недели, отдохну и устрою себе нормальную творческую жизнь…» Для тех, кто не знает, что такое нормальная творческая жизнь, стоит заметить, что в этом понятии слово «нормальная» многие, кто стремится к ней, без ущерба для смысла, а только для его уточнения, могут легко и, главное, с удовольствием заменить на «каторжная»…

Итак, он в «Борках». Приехал туда с незаконченной диссертацией, пишущей машинкой и выпиской из поликлиники, где отмечено переутомление, давление… Живет в крайней комнате в коттедже, но с внушительными колоннами, как и главный корпус, куда он ходит есть, особенно налегая на свежую капусту, морковку, редьку, свеклу, короче говоря, на «козий плов», как называет эту еду сосед по столу, его старый приятель, однокурсник по Бауманскому училищу Николай Жуков. Много лет прошло после окончания училища, он встречался с Жуковым в цехах или в коридорах заводского научно-исследовательского института почти каждый день. Встречи эти были будничные, а здесь, стоило ему только лишь показаться в дверях столовой в сопровождении диетсестры, как Жуков замахал рукой и закричал: «Петр! Петр! Шанин! Иди сюда…» (Замечательные это слова — «одноклассник», «однополчанин», «однокурсник», они никогда не меняют своего смысла!)

— Тут особый микроклимат, — предупреждает Жуков. — Два дня уйдет на акклиматизацию, все москвичи болезненно ее переносят. После обеда покажу, где получить лыжи…

Потерять два дня на какую-то акклиматизацию не входило в его планы. У него всего шестнадцать дней, так что, как только лыжи попадают в руки, идет кататься. Переходит дорогу, посыпанную желтым песком, выбирается на поле за оврагом — тут накатанная лыжня, снег чистый, белый, пушистый — одним словом, первозданный… «Мороз и солнце, день чудесный», — звенят в его возрадовавшейся душе золотые строки Пушкина. Пересекает поле, выбегает на второе, сознание его еще не останавливается на нем, он как бы смутно воспринимает окружающее, не видит по-настоящему размеров поля, не запоминает стога под шапкой снега возле самого леса и леса самого еще не видит. Ошалевший от чистого воздуха, простора, тишины и солнца горожанин, и только. «Куда ты спешишь, остановись, оглядись, посмотри на лес!» — кричит себе мысленно и останавливается, втыкает в снег палки.

Перед ним лес — ели в снегу, иголки в инее, а березы, березы какие нарядные — каждая веточка, каждая почка в снежном серебре, сверкает на солнце. Не новогодний условный, не квартирный или заказной, а лесной, дикий Дед Мороз из обыкновенной воды, воздуха и чистоты сотворил чудеса…

Опять оживает горожанин, вернее, антипод его, вечно живущий в нем и угнетаемый в городе, заставляет вовсю работать палками, жадно хватать морозный воздух всей грудью. Обрадовался в нем сельский житель, ох и обрадовался… Ему сразу становится жарко, чувствует, как растут за ушами сосульки, а сельский житель гонит и гонит его дальше, ненасытен он сейчас, лыжня скрипит, визжит, и с каждым шагом, с каждым метром остается в нем меньше городского, оно сгорает в крови, бурлящей от кислорода, от благодатных запахов зимнего хвойного леса.

Лыжня, попетляв километра полтора между елями, под березами, согнутыми в дуги давним гололедом, выскакивает снова на поле. Тут она идет вниз, он мчится, встречные лыжники уступают дорогу — пусть, мол, надрывается, если он ненормальный. И подбадривают еще вдогонку: «Давай-давай!» Он бы рад сбавить ход, но нельзя — весь мокрый, мороз градусов двадцать пять, попробуй остановись… И он, как говорят спортсмены, выкладывается весь — с полчаса идет по огромному полю, километра четыре длиной, солнце село, и в сумерках уже, расспросив у лыжников дорогу, добирается наконец до своей комнаты.

Конечно, в первый день он переусердствовал. Утром чувствует себя горожанином — ноги болят, в голове шум, в затылке стук, состояние такое, словно его неделю кряду мяли в «пробке», которая возникает, когда втискиваешься в часы пик в вагон метро. Женщина-врач знакомится с его санаторно-курортной картой («Борки» не только дом отдыха, но и санаторий), измеряет давление, выслушивает сердце, и он по выражению ее лица догадывается, что она никак не одобряет его образ жизни. Что ж, она права…

Садится в комнате за машинку. Начинается та самая «нормальная» творческая жизнь с восьми утра, с перерывами на еду, на воротник с магнезией по Щербакову, душ Шарко, работа до часу, двух ночи, трех или даже четырех. Лыжи на втором плане, бильярдная и та не в радость — работа, работа, работа… Чувство времени теряется, он уже не знает, какой день, какое число — ему всегда почему-то кажется, что он забывает заводить часы. Но они всегда заведены на всю пружину, когда же, черт побери он их заводит?

Жуков уезжает, на прощанье приглашает на подледный лов. Мормышки, зимние удочки и мотыль у него есть, коловорот он достает у бухгалтера, и они отправляются пешком, напрямик через лес, мимо школы в Старые Борки. Дорога Шанину знакома, он ходит по ней, когда надо подышать воздухом, встречает учеников, которые по доброму деревенскому обычаю, но неожиданно уже для него всегда говорят: «Здрасьте». Еще они пристраивают на ветках елей и берез остатки школьных завтраков и обедов — для птиц, белок…

Москва-река здесь узкая, чистая и быстрая. Лед возле моста, по которому с грохотом проносятся грузовики, весь в лунках — Жуков, как опытный рыбак, волгарь, утверждает: тут можно ловить плотву на ручейник. В своего мотыля, хранимого между оконными рамами несколько недель в баночке из-под лекарств, он не очень верит.

— Местные рыбаки добывают ручейник тут, в траве, — говорит Жуков и начинает резать лед коловоротом там, где, по его мнению, можно будет накрутить на суковатую палку придонную траву и вытащить ее из лунки. Лед под коловоротом лопается, до того он сухой и перемерзлый, что трещина идет от берега к берегу прямо-таки с гулом.

— Смотри, Москву-реку сломаешь, — говорит Шанин, а Жуков сверлит дыру за дырой, но трава не накручивается, а если и цепляется какая-нибудь водоросль, то без ручейника.

Ловят на мотыля. Сидят минут пятнадцать — двадцать; холод — их полушубки все равно что марлевые — добирается уже до костей. Да и не ловля это, а черпание ложкой ледяной каши, которая образуется в лунках ежеминутно, и леска обмерзает быстро, надо то и дело снимать, вернее сламывать с нее лед. Но главное — ни одной поклевки за все время, рыба не гуляет в такой холод, ушла в ямы. Никакого интереса…

Возвращаются тем же путем, только на этот раз обращают внимание на солнце. Странного оно цвета, ни Жуков, ни Шанин раньше не видели такого — словно бледная луна висит в небе вместо солнца. Наплыла на него какая-то хмарь, низкая, не естественная, и не солнце, а пластмассовый бильярдный шар в небесах конца XX века.

После рыбалки звонит жене, приглашает с сыном на субботу и воскресенье. Сказочная тут зима, настоящая зимняя сказка, твердит ей, и жена обещает приехать.

К их приезду Шанин просит редактора заводской многотиражки Валентина Макарова показать лыжный маршрут, который он то и дело расхваливает. Оказывается, нужно не выходить на большое поле, а сворачивать перед ним налево, идти вдоль высоковольтной линии через овраг, затем — направо, а там уж длинным пологим спуском прямо на озеро, над которым и стоит дом отдыха.

На лыжне они с ним часто останавливаются, рассматривают лисьи следы, на стену леса долго смотрят, любуясь красотой, и Макаров (он не только редактор, но и поэт — выпустил два сборника стихов) говорит:

— Совсем перестали поэты писать зимние пейзажи. А ведь раньше как их писали! Почему сейчас не пишут? Мало бывают зимой на природе? Летом, наверно, только и выбираются за город… Или зим таких уж нет?

Потом уже светлой, лунной ночью, на прогулке перед сном, пораженные золотистым сиянием березовых вершин, начинают почему-то рассуждать о нравственности природы. Сходятся на том, что человека она не во всем устраивала, и он создал свою нравственность, и долго стоял тут вопрос так: кто кого, и сейчас наступило уже равновесие сил в этом вечном споре (если бы так!). Еще чуть-чуть и безнравственность человеческая нарушает призрачное это равновесие — оно так условно, так зыбко. Хватит ли нашему веку воздуха, пресной воды, не разрушат ли стратегические бомбардировщики озонный, защитный пояс Земли, постоянно летающие на тех высотах, где он располагается? Оказывается, даже разные препараты в аэрозольной упаковке, духи, одеколоны, лаки, освежители, «примы», огорчительные для насекомых, всякие иные баллончики этого рода, которые так всем понравились, — удобные эти вещички, возможно, пострашнее ДДТ. Прекрасная половина человечества, закрепляя по утрам из пшикающих штучек красоту своих причесок, вряд ли еще отдает себе отчет, что каждый день к озонному слою поднимаются облака благоухающего фреона, уничтожающего озон…

Тревожно. И радостно, что есть еще на свете Борки с такими зимами, есть, и какое же это счастье для всех, что они есть…

Теперь Шанин ходит на лыжах по новому маршруту, и каждый раз думается ему на нем, что все мы как-то неправильно живем. Обрыдло в городе, да и не одному ему, суетня, толкотня, шум, все больше в душе вражды к автомобилям, каждый из которых за восемь часов пожирает годовую норму кислорода человека, к телефону, сделавшему такими доступными совершенно бессмысленные разговоры, но и вспоминает, как часто всего этого не хватало, если уезжал куда-нибудь в более спокойное место, как не может долго жить без московского ритма, а в Москве мечтает всегда о тишине. Где же выход, где та золотая середина, да и есть ли она вообще?

Хочется встретить жену и сына очень хорошо, особенно сына, ведь чего греха таить, суется он к нему со своими делами, вопросами, а он занят, вечно занят, отваживает его от себя, — не мешай, Андрей! Жена заполняет и его, отцовское время, а он злится, обнаруживая в характере сына плоды сугубо женского воспитания. И ведь еще орет на нее: «Что ты из парня делаешь мамсика? Он должен быть мужчиной!» Нетрудно догадаться, что отвечает жена… Мужчине этому всего восемь лет, болел он у них так, что и врагам страшно пожелать такого, и вот привык к особому отношению к себе, к потаканию своим капризам со стороны мамы. Маленький он еще мужчина, всего первоклассник, не первоклашка — если так назвать его, обижается… Ладно уж, думает Шанин, займусь Андреем в субботу и воскресенье, хоть малую толику упущенного наверстаю. Тем более что и он, говорила жена по телефону (ага, удобная все-таки вещь — телефон!), к поездке готовится серьезно, уроки делает основательно — иначе учительница на субботу не отпустит.

Учительница отпускает, выскакивает Андрей из автобуса (опять можно тут сказать «ага»!), глазенками — зырк-зырк, ищет отца, находит среди встречающих и повисает на шее с криком: «Папа!» И сразу он, единственный тут ребенок, оказывается в центре внимания — а уж это они любят!

И снова — лыжи. Андрей невероятно суетится, бегает по коттеджу в лыжных ботинках, просит застегнуть ему жесткие крепления обязательно на самую последнюю «дырочку». Поехали! Полдень солнечный, безветренный, теплый. Иней на березах пропал, серебряную эту картину — поле, снег, стена леса — как бы почернили. Вначале первым идет Шанин, сын за ним, жена — замыкающая. Андрей часто падает, в этом году он только раза два становился на лыжи, и Шанин ему показывает, как надо идти, как использовать палки.

— Палками работай! Палками! — кричит ему — он уже идет впереди и очень вдохновлен тем, что оказался на отцовском месте. Жена предостерегает: «Андрюша, не спеши! Береги силы!» Куда там… Падает, вскакивает и — вперед! Подсказывают ему, что тех, кто уступает им лыжню, нужно благодарить, и Андрей говорит всем встречным дядям и тетям «спасибо!», вызывая у них добрые улыбки.

В лесу жена ахает, восхищаясь красотой, Андрей сдержан в выражении чувств, и только Шанин собрался с духом, чтобы начать приготовленный для него рассказ о маршруте, как он останавливается и, показывая палкой на заваленную с трех сторон снегом елочку, говорит:

— Папа, смотри — домик! Кто в нем живет? Ежик?

— Ежики зимой спят, тут могла быть лежка косого, — говорит он, думая о его своеобразном, напористом восприятии мира. Не только ему учить сына видеть природу, но и самому учиться у него — он ближе к ней, чем взрослые.

— Для мишки такой домик мал, — рассуждает Андрей.

— Конечно, мал, — соглашается с ним. — Медведи сейчас спят в берлогах.

— А есть, которые не спят — шатуны, — дополняет Андрей.

— Андрюша! — кричит сзади жена. — Смотри: елочка похожа на пингвина! А вон — на белого медведя.

— Ви-идел, — отвечает Андрей, не оборачиваясь и не останавливаясь.

Они проезжают мимо пней с высокими шапками снега — точно бабушкины пасхальные куличи, мимо глазастого снеговика — кто-то лыжной палкой нарисовал на полностью заваленной снегом елке два глаза, рот и нос, мимо белой черепахи, высунувшей голову из сугроба-панциря — сходство поразительное, кольца верно передали рисунок и выражение черепашьих глаз. Шанин обещает сыну показать еще Хрустальные Беседки, Поле Старого Лиса, испытать его и маму на Трассе Мужества.

К Хрустальным Беседкам он относится равнодушно — под тяжестью снега тонкие деревца образовали пышные белые купы дуг. Жена ахает, а ему неинтересно. Не понимает красоты, может, чувствует, что красота эта жестока — для деревьев такой снег бедствие? Спрашивает, а знает ли он, какие деревья в этих беседках. Вопрос сложный — не знаток Андрей древесных пород, но все-таки вдруг догадается…

— Это здешняя ольха, — говорит он. — Не черная, как на юге, а белая или серая. Видишь, такие же сережки, только кора не такая…

Андрей снова идет вперед, затем спрашивает:

— А далеко еще до Поля Старого Лиса?

Вот оно что — ждет встречи со Старым Лисом.

— Далеко, — Шанину хочется, чтобы он не расслаблялся.

Лыжня петляет в осиннике, в березняке, проходит через мелколесье — здесь, видимо, летом непроходимое болото, снова ведет в осинник, посветлее первого, а уж за ним — большое поле в сияющем снеге. Попадаются на опушке следы — Андрей не спрашивает, а утверждает, что это заячьи — оказывается, они недавно в школе изучали следы зверей. Молодцы… Правильно, заячьи — прыг-скок, прыг-скок, передние лапы идут почти друг за дружкой, тут косой оглянулся, нет ли поблизости врагов, скрылся неторопливо в ельнике.

— Это Поле Старого Лиса? — спрашивает Андрей, жмурясь от яркого солнца и яркого снега.

— Нет, дальше.

— А как это называется?

— Не знаю, — отвечает Шанин, забыв, что такой ответ никуда не годится.

— Папа, но оно же как-то называется! — возмущается он таким непорядком с названиями и его неосведомленностью.

«Действительно, поле это как-то должно называться», — думает Шанин и пускается на хитрость:

— Назови его сам.

— Э-э, нет, ты тут давно, а я только первый раз, — Андрей не хочет трудиться, хотя на придумывание отговорки он затратил не меньше энергии, чем ее потребовалось бы для названия.

— Тогда назовем его Полем Яркого Снега, — предлагает Шанин.

— Какое папа хорошее название придумал, — похваливает жена, стараясь, чтобы он предложил свое. Но не тут-то было, Андрей не поддается, зачем мозги ломать, если оно уже названо.

Поле Яркого Снега с наклоном к югу, по нему легко идти (это поле то самое, где ему в первый день кричали: «Давай-давай!»). Он старается все-таки расшевелить Андрееву фантазию, предлагает назвать его Солнечным, Полем Быстрой Лыжни, Теплым, но Андрей безмолвствует, наверняка думает: «И зачем он старается, если сам же сказал: Поле Яркого Снега?»

— Вы так быстро идете, — жалуется сзади жена. — Давайте немного отдохнем, позагораем.

Останавливаются на несколько минут, подставляют солнцу лица — оно уже слегка греет, в слабом тепле угадывается еще далекая, но весна. Кровь в веках ходит красными волнами, в глазах от солнца фиолетовые круги.

— Тишина такая, что ушам больно, — говорит жена, и они продолжают путь.

Первая копешка забытой или оставленной для лосей люцерны. Андрей сходит с лыжни, обследует тщательно дыру в боку копешки, следы на макушке. Не понимает, что тут надо было зверю. Шанин приходит на помощь:

— Лисица мышковала, то есть ловила мышей.

— А может, это Старый Лис?

— Нет, у Лиса следы побольше, а эти маленькие, наверно, лисица.

— Поймала?

Ну и вопрос! Откуда же ему знать, поймала тут лисица мышь или нет?

— Может, и поймала, — отвечает уклончиво, потому что такой ответ ему представляется не таким беспомощным, нежели «не знаю», за который от Андрея уже досталось.

В самом низу поля мост через ручей, сейчас и мост, и ручей едва угадываются под толстым слоем снега. Но лось, оставивший глубокие, не меньше полуметра, следы, воспользовался мостом, не рискнул идти напрямик, выбираясь из ольшаника на поле.

За мостом — Поле Старого Лиса, большое, от ручья до леса, все в копнах соломы, исхожено вдоль и поперек зверем. Шанин обращает внимание своего семейства на пограничный знак — мету темно-янтарного цвета на первой же копне. Все кошачьи и собачьи, рассказывает, ставят их, предупреждая всех, что территория занята, охотиться тут нельзя, могут быть неприятности. Старый Лис, а именно меты свидетельствовали, что это все-таки Лис, ставил их виртуозно — они красовались на самых видных и высоких местах, которые не заносились снегом. Лис ходил по лыжне, охотился в темное время суток — Шанину никак не удавалось увидеть его ни в поздних сумерках, ни в темноте, ни при луне. Он каждую ночь охотился здесь — на лыжне всегда были свежие следы. Ни одной копны он не оставил без внимания — это была солома, в ней попадались невымолоченные колосья, вот они-то и притягивали сюда мышей. Иногда мыши, переходя от копны к копне, выползали на поверхность, словно плыли по снегу, оставляя неглубокие, с мягкими углами линии, заканчивающиеся круглой, темной в глубине норкой.

Поле Старого Лиса состоит как бы из двух частей, между ними узкая перемычка, лес подходит к ней слева и справа, на ней столб высоковольтной линии, естественно, тоже помеченный по сугробу у его основания. Заканчиваются владения Старого Лиса за оврагом, через который проходит Трасса Мужества. Не с внутренней стороны оврага, а с внешней, на снежном воротнике елочки его последний пограничный знак.

Он показывает, как преодолеть Трассу Мужества — конечно же, какая там трасса да еще мужества, не очень-то глубокий овраг, но для Андрея такое название что-то значит…

И он храбро отталкивается палками, несется вниз (одна лыжа наезжает на другую), летит кубарем, но не хнычет, барахтаясь в снегу, а смеется, только никак не может встать — одна лыжа у него мысом назад, а длины ног не хватает, чтобы привести ее в правильное положение. Поднимается к нему, трясет его, как куль, в воздухе, лыжа становится на место, и тут жена с пронзительным визгом пролетает мимо них — здесь все-таки прилично несет.

— Мама трусиха, бояка! — кричит Андрей, благополучно спускаясь вниз.

— Теперь ты меня закритикуешь, — говорит жена.

— Пищала, пищала! — не унимается Андрей, но пыл его спадает, как только он начинает выбираться из оврага. Не умеет он ходить елочкой, лесенка у него тоже выходит какая-то плывучая, путаются лыжи то мысами, то задниками.

— Палками, палками работай, — в который раз показывает Шанин, как нужно подниматься вверх.

Жена на всякий случай стоит ниже его, Шанин просит ее уйти, пусть поднимается сам, мужчина должен хорошо владеть лыжами, а мамсики, мол, не умеют ходить на них до двадцати лет. И Андрей вдруг находит выход — становится на четвереньки, ползет на коленях и на руках, смеется.

— Не можешь ходить по-человечески, ходи хоть так, — говорит Шанин. — Но ты молодец — сам нашел выход и выбрался. Это по-мужски…

После этой похвалы он опять принимается за высмеивание писка при спуске, жена отбивается слабо, добродушно:

— Теперь ты мне проходу не дашь, засмеешь.

— Андрей, стой, — говорит Шанин, сын снова идет впереди. — Посмотрите, здесь был пограничный конфликт.

Из леса, неподалеку от последнего погранзнака, шел размашистый, глубокий след нашего Лиса. Со стороны поля по лыжне шел след другого зверя, поменьше. Старый Лис встретил захватчика на дальних подступах к своим владениям — в двух метрах от лыжни была схватка, короткая и решительная, потому что от этого места пришелец уходил тоже махом, оставляя резкие следы на плотном снегу лыжни. Старый Лис немного пробежался за недругом, затем резко свернул в густой ельник, должно быть в засаду.

В воскресенье они снова идут по этому маршруту, скольжение прекрасное, день еще лучше, на Трассе Мужества жена визжит и падает, Андрей умудряется дважды вспахать носом снег. Конечно, думает Шанин, можно было повести их по другой лыжне, но пусть им лучше запомнится эта.

— А птиц не слышно, — говорит жена, когда они подходят к пологому спуску на озеро.

Он рассказывает, как видел клеста-еловика — он расклевывал шишки над лыжней, прямо-таки портил ее. Шанин остановился тогда под елью, а клест, не обращая на него никакого внимания, был занят своим делом. Еще можно увидеть в лесу стайки снегирей, они прилетают и во двор дома отдыха — там есть кусты сирени, на них остались семена, рябины в лесу, наверно, уже мало.

Потом Шанин бросает острием вниз перед собой лыжную палку в снег, бросает несколько раз, пока не находит нужный угол и, показывая на трехпалый след, спрашивает Андрея:

— Знаешь, у кого такой след? («Конечно, откуда ему это знать!») У фазана.

И рассказывает, как во время службы на Дальнем Востоке приехал он на дальний пост с подарками ко Дню Советской Армии и жил там по соседству с пограничниками фазан-воришка. Они оставили дверь сарая открытой, он и забрался в него, нашел мешок с крупой… Его застали на месте преступления, фазан вылетел из сарая, чуть не сбив с ног дежурного кашевара. Потом стали его подкармливать, и он не улетал от поста, жил в огромных двухметровых сугробах.

Шанин пошел утром по следу; фазан долго ходил вокруг поста, затем почти на бесснежном месте, где чернела земля, развороченная вездеходом, он куда-то исчез. Улетел, наверное… Остановился он перед черными пятнами и вдруг заметил, что снизу на него смотрит хитрый черный глаз! Фазан-то у него под ногами, черное с белыми пятнышками оперение слилось с землей! Лежит и греется. От неожиданности он оторопел, до него можно было дотронуться рукой, и тут фазан сорвался с места, поднялся в воздух и, как снаряд, влетел в сугроб, исчез в его глубине…

Вечером Шанин провожает гостей на автобус. К ним подходит один ветеран завода, фронтовик, у которого от взрыва лопнули барабанные перепонки, теперь вместо них серебряные пластинки. Он спрашивает у Андрея громко и строго-престрого:

— Это ты вчера в кино у своей мамы спрашивал: «А у этого дяди лысина чешется?» — Тут Андрей жмется к отцу, а ветеран продолжает: — Моя жена мне об этом сказала! Ишь ты… Молодец, ты задал прямо-таки философский вопрос! Поэтому отвечаю: чешется, и еще как!

Автобус уезжает, и Шанин идет в свою комнату работать.

В оставшиеся дни старается перед обедом обязательно пройти маршрут и однажды видит — совсем недавно шел по лыжне Старый Лис, минут десять — пятнадцать назад. Убыстряет шаг, вглядывается в даль — нет, не видно. А след идет и идет по лыжне. Вот уж надо поворачивать ему направо, но Лис свернул налево — пошел через поле в лес. «Было бы странно, если бы он повернул к дому отдыха, — думает он. — Не по пути нам…» И становится ему грустно, не потому, что Андрей обязательно спросит: «Папа, а ты видел Старого Лиса?» — а потому, что, может, вообще никогда его не увидит — живую лисицу он не видел лет двадцать, как и куницу, как и барсука, как и енота, а жил далеко не всегда в городе. Журавлиный ключ в прошлом году на родине видел — это тоже, говорят, редкость из редкостей, только в стихах их много… Грустно еще и потому, что с Лисом они вроде бы знакомы, а вот поди ж ты, встретиться не довелось. Он-то, хитрюга, наверняка его видел, а Шанин его — нет. Может, в будущем году встретимся? Слишком уж он вертится на виду, хотя здесь, правда, заказник, но будут ли на новой лыжне знакомые следы, знакомые меты?

Возвращается в коттедж, выходит из душа — навстречу соседи, Валентин Макаров с женой, только что с прогулки, с лыжами.

— А мы лису видели, — сообщают они Шанину.

— Когда?

— Минут сорок назад. Выскочила из лесу и через лыжню, через поле!

Он им, удачливым, рассказывает, где они могли его видеть. Соседи подтверждают: да, именно там.

— Я шел за ним по следу, он повернул налево, а мне нужно было направо, это Лис, — он не сказал, что это Старый Лис.

— Красивый, большой, шуба не рыжая, а темно-бурая, — уточнил Валентин Макаров.

И последний день в «Борках» морозный, солнечный и тихий. Шанин идет прощаться с лыжней, со Старым Лисом и вдруг напротив летнего пионерского лагеря видит чудо. Солнце светит со стороны лагеря, тени от осинника пересекают дорогу, ложатся голубыми полосами на слегка выпуклое заснеженное поле. Снег не блестит, а сверкает, именно сверкает — крупными бриллиантами. Все поле в бриллиантах. Их множество, он их видит метров за двести — у поля сферическая поверхность. Идет потихоньку, одни гаснут, другие вспыхивают. Нет, я еще не видел такого зрелища, думает он, такой сказочной красоты, и как было бы хорошо, если бы и Андрей увидел, и его дети, и дети его детей видели…

На лыжне, когда уже остаются последние сотни метров, впереди, на снегу, опять что-то вспыхивает, взбивает снежную пыль, и она, посверкивая, оседает. «Мышь увидела меня и закопалась в снег? Зверек, птица?» Нет никакой птицы в небе, сходит с лыжни — нет никакой норки, только едва-едва различает на снегу очень неглубокую, с неровными краями яму-корытце. Таких корытцев, снежных свеев много. Это был мгновенный, маленький вихрь — поэтому он и увидел лишь оседание искрящихся снежинок.

Не дает покоя мысль: он это уже видел где-то, но там не было снега, не снег тогда был… И вспоминает: в прошлом году он туристом ездил в Италию, в миланском Дуомо поет в воскресенье хор мальчиков, их удивительные голоса звучат так, что у него дрожит кожа, и он, подняв голову вверх, видит, как под куполом сверкают, переливаются из цвета в цвет как бы овеществленные частички чистоты. Странный явился ему тогда мираж, странная возникла сейчас ассоциация…

«Какая же прекрасная зима в нынешнем году!» — думает он на последнем спуске. Когда это было, чтобы снег и морозы держались несколько месяцев, когда это было, что солнечный день — явление обычное, само собой разумеющееся? Нет, поездка в «Борки» удалась, конечно, прокурил он на несколько сроков вперед комнату, хозяйка коттеджа Марья Егоровна безуспешно ему, так сказать, намекала: «Негатин — такая гадость». Но хлеб не зря тут ел. Он понял, что в эти дни почувствовал так сильно гармонию в своей душе, в окружающих людях, во всем мире, в природе. Хорошо, что приехали к нему жена и сын, особенно сын, который впервые увидел во всей красоте настоящую русскую зиму. Шанину кажется, что и он не видел, а если видел, то не обратил тогда внимания… А уж эта расстаралась…

Редкая была зима в том году, как золотая свадьба редкость. А свадьбы ведь бывают, читал он в каком-то болгарском журнале, — ситцевые, деревянные, цинковые, медные, жестяные, никелевые, стеклянные, фарфоровые, серебряные, жемчужные, полотняные, алюминиевые, рубиновые. Да каких только свадеб не бывает! Один его товарищ говорил, что совсем недавно побывал на одной — в северной деревне, и свадьба эта называлась совершенно неожиданно — свадьба с колбасой… Но и золотые — не предел, они вроде бы как для пожилого возраста, после них идут бриллиантовые, железные, благодатные и венец всему — коронная свадьба, ею отмечается семьдесят пять лет совместной жизни!

И теперь, вспоминая зимнюю сказку, россыпь бриллиантов на поле, хочется Шанину назвать эту зиму бриллиантовой. Бриллиантовой потому, что еще будут коронные зимы впереди у всех нас…

РЕКС

В школе для молодых пограничных собак Рекса поместили в большую клетку с выгулом, огороженным досками и густой сеткой из стальной проволоки. Здесь было скучно и тоскливо, совсем не так, как с матерью — овчаркой Пальмой, братьями и сестрами. В клетке матери было интересно и весело. Там они, неуклюжие и косолапые, затевали разные игры, нередко дело доходило до драки. Пальма, добродушно ворча, вмешивалась в возню, и забияки получали по загривку. Хватала не больно, для острастки.

Еще интереснее было на прогулках. Они резвились в высокой траве на лесной поляне. Там все было просторным и радостным — яркие цветы, веселое стрекотанье кузнечиков, а запахи… А гоняться друг за другом, мчаться наперегонки?! И пусть при этом путаются лапы в траве и получается не бег, а сплошное кувырканье, — пусть, так еще веселее.

Здесь ничего подобного не было. Рекс день за днем лежал в будке и тосковал по беззаботной щенячьей жизни. Раз в день выводят на прогулку. Но что это за прогулка! Заходит строгий, всегда чем-то недовольный солдат, надевает новый жесткий намордник и на коротком поводке выводит во двор школы. Несколько кругов по двору рядом с солдатом, который все время прикрикивает «к ноге!», — вот и все удовольствие.

Рядом, за досками, скулят и рычат такие же молодые собаки, как он. Ночью поднимают многоголосый вой, и Рексу становится жутко — сколько врагов! А во дворе они, увидев Рекса, злобно лают, рвутся к нему, и он тоже готов броситься на них, если бы не этот ненавистный намордник!

Он с каждым днем сильнее чувствовал свое одиночество и становился злее. Иногда тоска его сменялась яростью, у него вздымалась на спине шерсть, и он бросался на стальную сетку и грыз ее.

Конечно, он не понимал, что у них, будущих пограничных служебно-розыскных собак, развивали злобность.

Однажды на прогулке он увидел Пальму — она прыгала через барьер, выполняя команду проводника. Радостно скуля, он рванулся к ней с такой силой, что солдат выпустил поводок. А Пальма… Она равнодушно перемахнула через барьер. Он обогнул препятствие, но тут ее проводник что-то крикнул, и мать угрожающе лязгнула зубами. Рекс отпрянул от нее.

Подбежал его вожатый, резко дернул за поводок — Рекс проехался на лапах. Поджав хвост, он послушно пошел рядом с ним. Но в клетке, когда солдат грубо сдернул с него намордник, он едва не укусил обидчика за руку.

Как-то перед клеткой остановился незнакомый пограничник. Следя за каждым его движением, Рекс угрожающе рычал. Но незнакомец, не обращая на это никакого внимания, присел на корточки перед сеткой и, улыбаясь, говорил:

— Рекс, а Рекс? Знаешь, злюка, что тебя так зовут? Рекс — это значит царь. А на собачьем языке как это будет? Р-р-р, наверно? Ну, не рычи. Впрочем, правильно делаешь, ты должен быть злым, недоверчивым, умным и бесстрашным. Такова у тебя служба. Рычи не рычи, а с сегодняшнего дня служить нам вместе. Сначала поучимся. Ты ведь сейчас ничего не умеешь, темный и совершенно необразованный пес. Пищу буду приносить только я, за хозяина признавать надо тоже только меня. Все остальные для тебя — чужие. Запомни это хорошенько. Так что разрешите представиться: рядовой Владимир Изотов, твой проводник. И-зо-тов. Запомнил?

С ним никто так долго не говорил. Он перестал рычать и, прислушиваясь к голосу нового знакомого, не почувствовал ничего враждебного. Он позволил зайти Изотову в клетку, взял с ладони кусок сахару. Но погладить себя не дал — жест показался подозрительным.

— Вот ты какой! Хотел цапнуть, да? Молодец.

Вечером Рекс не зарычал на Изотова.

— Признал за своего. Тогда дай лапу. Дай лапу.

Рекс не пошевелился: не знал, что от него требуют. И поэтому, видимо, он разрешил Изотову провести рукой по загривку. Это оказалось приятным!

Изотов пристегнул поводок. Рекс насторожился, ожидая, что сейчас наденут намордник. Но Изотов, заметив его беспокойство, повел на прогулку без намордника.

На опушке леса, в густой, еще не остывшей после жары траве, Рекс взвизгнул — должно быть, вспомнились щенячьи игры. Натянув поводок, он побежал вперед, принюхиваясь к травам и кустам. Ему нравилось отыскивать незнакомые запахи, запоминать их и бежать дальше. Он учуял какую-то нужную травку и стал есть ее. Изотов терпеливо ждал, пока он полакомится.

В следующий раз Изотов отстегнул поводок. Так не делал строгий солдат, водивший его только по двору школы — и то на коротком поводке. Оказавшись на свободе, Рекс резвился, катался в траве и, опрокидываясь на спину, смешно дрыгал в воздухе лапами. Потом он помчался во весь опор. Теперь уже лапы не путались в траве, он легко и радостно рассекал ее грудью.

«Ко мне!» — послышалось ему, он поднял торчком уши, затормозил сразу всеми лапами. Изотов повторил команду, и Рекс побежал к нему.

— Хорошо, хорошо, — поглаживал его Изотов и угостил сахаром.

Так начиналась учеба Рекса. Учиться было гораздо интереснее, чем сидеть в клетке. Ему пришелся по душе Изотов, всегда ласковый и добрый, и они вскоре стали друзьями.

В жаркие дни они ходили купаться на речку, и Рекс мог плыть за Изотовым сколько угодно. А на берегу он зорко следил, чтобы никто, даже слепни не приблизились к другу. И гонялся за ними, сердито клацая зубами. Изотов смеялся, а потом тщательно расчесывал ему шерсть. Волоски под гребенкой потрескивали…

Он быстро мужал: окрепли лапы, раздалась вширь грудь, распрямились на хвосте щенячьи завитки. Многому он научился: по команде ползти, прыгать через препятствия, сидеть, подавать голос. Все это он умел и раньше, но не умел лаять или прыгать тогда, когда это нужно.

Вскоре он убедился, что все люди, кроме Изотова, недруги. А случилось это так. Строгий солдат, которого он недолюбливал, вдруг стал щедрый — поставил перед ним большую миску мяса. Изотов скомандовал: «Фу!» Но мясо так пахло! Он воровато схватил один кусок, и в тот же миг его тряхнуло, в глазах сверкнули тысячи огоньков. Рекс отскочил в сторону, взглянул на Изотова и виновато опустил хвост.

Потом попался лакомый кусочек в траве. И снова он не устоял. Не придал значения тому, что от кусочка вился проводок в кусты. И вновь был наказан. После этого ничто не могло заставить Рекса взять пищу от чужого или съесть что-нибудь без ведома Изотова.

Рекс учился ходить по следу. Вначале тот, кого нужно было найти, прятался где-нибудь поблизости. Найдя нарушителя, Рекс с разгона валил его на землю, хватал за рукав стеганого костюма и теребил его. Он должен был заставить нарушителя вести себя спокойно. Конечно, нарушители были пока не настоящие, но Рекс не знал этого и ненавидел их, потому что они вели себя коварно, могли и ударить — только зазевайся.

Поиски становились все сложнее и труднее. Порой преследование длилось несколько часов. Надо было продираться сквозь чащобу, преодолевать болото, находить внезапно потерявшийся след, разгадывать всевозможные ухищрения. Нередко случалось наткнуться на рассыпанный табак. От него щекотало, жгло в носу, и Рекс не мог некоторое время различать запахи. Однако Изотов, весь взмокший, торопил: «След, Рекс! След!» И он снова находил след и в конце концов догонял человека в ватнике.

Как-то Изотов приказал сидеть, а сам, отойдя шагов на двести, стал стрелять из автомата в воздух. Приближаясь к Рексу, он продолжал постреливать короткими очередями. Грохотало страшно, но Рекс не боялся. Не мог же Изотов так долго притворяться другом, чтобы причинить ему какую-нибудь неприятность. Он усидел на месте, не убежал с испуга, когда Изотов подошел к нему совсем близко и стрелял до тех пор, пока не кончились патроны.

— Молодчина, Рекс! — похвалил Изотов и стал гладить его и угощать сахаром.

Стрельба ночью даже понравилась Рексу. Что-то могущественное и устрашающее для врагов было в грохоте и в красивом длинном пламени, которое извергал автомат, освещая на мгновенья траву, кусты и деревья. Изотов всегда стрелял неожиданно, но Рекс привык и к этому. Научился он не бояться, когда чужие целились из оружия в Изотова или в него. И даже когда стреляли! «Фасс!» — слышал Рекс и бросался на врага и кусал его, пока оружие не оказывалось на земле. Он мог и без команды броситься на любого, если видел оружие, направленное на них. За месяцы дружбы Рекс научился понимать Изотова по выражению лица и оттенкам голоса. Он старался ничем не огорчать его, четко и быстро выполнял команды И когда все получалось хорошо, Изотов подносил руку к фуражке и, как командир поощряет солдата, говорил:

— Благодарю за службу!

— Ав-ав-ав! — старался по-солдатски ответить Рекс.

А потом они летели вертолетом на заставу, где им предстояло служить. Вертолет повис в воздухе над полянкой, неподалеку от кирпичного дома посреди леса. «Прибыли», — сказал Изотов и, пристегнув под грудью Рекса ремни, спустился по гибкой лестнице.

— Ко мне! — крикнул он снизу.

Вертолет висел высоко над землей, прыгать было страшновато. Но Рекс никогда не заставлял Изотова повторить команду дважды. Он прыгнул вниз — и повис на тросе.

— Молодчина, Рекс! — похвалил Изотов, когда Рекса опустили на землю.

Теперь он жил в новом помещении, ходил с Изотовым по незнакомым местам. Здесь не было речки, в которой они купались, не находил Рекс и той опушки, где они подружились. Вокруг заставы, куда ни глянь, чернел вековой лес.

На игры времени не оставалось. Они ежедневно пробирались в лесу через буреломы, болота, заросшие камышом, папоротником и хвощами, сидели в каком-нибудь укромном месте в любое время суток и в любую пору года. В ненастье Изотов прикрывал Рекса плащом. Вдвоем было теплее, и Рекс в порыве признательности норовил лизнуть друга в щеку.

Однажды осенью, на рассвете, заставу подняли в ружье. Несколько минут спустя Рекс и Изотов мчались по лесной дороге на машине. Остановились у контрольно-следовой полосы. Показывая на отпечатки обуви на рыхлом грунте, Изотов приказал:

— След!

Рекс стал нюхать отпечатки, пахнущие искусственной кожей, пылью далеких улиц и человеческим потом. Запомнив запах, он натянул поводок и помчался по следу, увлекая за собой Изотова и пограничников.

Нарушитель, видимо, неплохо знал местность. От границы он напрямик вышел к ручью и пошел вниз по течению. Запахи снесло водой. Но ручей был мелкий, в его русле лежали опавшие ветки и листья, образовывая не большие заводи. В них стоял чужой запах.

Потом нарушителю надоело идти по ручью, он вышел на берег возле старой ольхи. Дальше след вел в чащу. С разбегу Рекс наткнулся на какой-то порошок и отпрянул назад — забило дыхание и нестерпимо защекотало в носу.

Пограничники рассыпались по чаще. Отфыркиваясь, Рекс виновато вилял хвостом и все тянулся к руке друга: он еще не мог идти по следу.

— Спокойно,Рекс, — сказал Изотов. — Мы пока прогуляемся.

Они не спеша пошли вперед. Изотов молчал, но Рекс догадывался, что ему сейчас хотелось крикнуть: «След, след!» И Рекс не заворчал, а застонал от бессилия, шумно, дрожа всем телом, втянул воздух, ткнулся носом в шершавую листву. Она хранила десятки запахов леса, но ему нужно было найти один-единственный, чужой запах — запах врага. «Нашел!» — он натянул поводок.

— Вперед!

Чужой запах бил в ноздри, вызывая у Рекса ненависть и беспощадную злобу. След вдруг пошел почти назад, в сторону границы.

Вдруг перед ним взметнулся фонтанчик желтых листьев и черной земли, раздался выстрел. Это был враг.

— Ложись! — крикнул Изотов и упал рядом, прячась за дерево.

К ним подполз начальник заставы, предложил нарушителю сдаться. В ответ хлестнул выстрел, пуля впилась в дерево.

— Может, он нас положил на землю, а сам пробивается назад, к границе? — спросил Изотов.

— Отход ему перекрыт. Он сам это хорошо понимает.

Изотов ждал решения начальника заставы.

— Отвлеките внимание и — пустите собаку, — приказал он.

Изотов отстегнул поводок и, прижав его к себе, прошептал:

— Ползи вперед! Ползи…

Рекс пополз. Изотов перебежал к другому дереву. Снова выстрел, пуля сорвала кору. Теперь было ясно, что нарушитель стрелял из-за поваленного дерева. Отвлекая его внимание, Изотов перебегал от дерева к дереву. А Рекс, слыша выстрелы, полз, прижимаясь к земле, между кустиками травы, под упавшими ветками, не смея поднять голову и кинуться на врага. Трудно было сдерживать ярость и желание рвануться вперед, в несколько прыжков оказаться у тога дерева.

— Фасс! — наконец донеслась команда, и знакомо загремел автомат Изотова.

Изогнувшись, Рекс бросился на врага, сбил его с ног и вцепился в руку с пистолетом. Враг взвыл от боли, но другой рукой сдавил горло Рексу. Тут на помощь подоспел Изотов, а за ним и другие пограничники.

— Молодчина, Рекс! Молодчина! — ласково потрепал Изотов загривок.

Несколько дней спустя Изотов явился к Рексу в парадной форме, принес много мяса и сахара. С ним был незнакомый солдат. Не Изотов, а этот солдат давал Рексу угощение. Рекс рычал, но Изотов уговаривал:

— Возьми, Рекс, возьми…

Приходилось слушаться. Он брал лакомства не потому, что любил вкусное. Так велел друг. Однако и мясо, и сахар, взяв в зубы, откладывал в сторону.

— Ешь! — тон у Изотова становился требовательным.

Рекс отвел морду в сторону: нет, он не может есть из чужих рук.

— Мне дали отпуск, — растолковывал Изотов. — Я еду домой. У тебя никакого дома нет. Ты здесь живешь, здесь твой дом, и отпуск тебе, к сожалению, не положен. Пока меня не будет, за тобой смотреть поручено этому товарищу. Это свой, Рекс, свой. Дай ему лапу, обещай слушаться.

Рекс обиженно опустил глаза и дал лапу. Потом он взял кусочек сахару и, хрустнув зубами, проглотил. Взял он и мясо.

— Молодец, Рекс! Дай мне на прощанье лапу. Вот так. Я скоро вернусь…

Вечером вместо Изотова пищу принес новый знакомый. Рекс зарычал на него, — видимо, посчитал его виноватым в том, что Изотов, обидевшись, не пришел. Изотов не появился и на следующий день, а Рекс бросался на солдата, кусал стальную проволоку и не притрагивался к пище.

За несколько дней он ослаб, его шатало, но по-прежнему он вскакивал и не допускал солдата в клетку. Потом он лежал, а пища так вкусно пахла, что у него бежали слюнки и подводило живот. Он решил не притрагиваться к ней — пусть он лучше умрет, но без разрешения Изотова не посмеет даже украдкой лизнуть мясо. Забившись в будку, подальше от пищи, он тихонько скулил.

Пришло время, когда вылезти из будки не хватало сил. Тогда солдат осмелел, вошел в клетку. Ярость придала Рексу силы — он бросился на него. Но что это был за бросок — солдат успел выбежать и захлопнуть за собой дверь.

Рекс дождался возвращения Изотова. Он лизал ему руки, щеки, радостно скуля и почти валясь от усталости и бессилия. Лакая молоко, он поглядывал — не намеревается ли Изотов снова уйти. Может, все это ему снится? Нет, Изотов сидел на корточках рядом, расчесывал свалявшуюся шерсть и говорил:

— Не дал догулять отпуск, дурачина. А он мне так был нужен. Как тебе это объяснить… Для тебя я самый близкий друг, а у меня есть дорогие мне люди. Только у людей это сложнее, тебе трудно понять…

После возвращения друга у Рекса самые счастливые были часы службы. Изотов был с ним, и он не тревожился. А ночью, в клетке, ему вдруг начинало казаться, что Изотов снова куда-то уехал. Он выл, рвал зубами проволоку. Изотова будили, он приходил в накинутой на плечи шинели, успокаивал:

— Я здесь. Спи, Рекс.

Изотов с собой привез какие-то новые запахи. Они, видимо, принадлежали его дому. Постепенно они выветривались, и только один был устойчивым и даже становился сильнее в те дни, когда на заставу приходили письма. Они пахли человеческим жильем, в котором никогда не бывал Рекс. Предчувствие разлуки мучило его.

Рекс не ошибся. Как-то Изотов привел с собой совсем молодого пограничника, приказал брать у него пищу и слушаться. Рекс делал все, что требовал новый проводник, боясь своим упрямством обидеть Изотова. А по ночам выл особенно тоскливо.

— Я здесь, — появлялся неожиданно Изотов возле клетки.

Иногда он не приходил. Тогда Рекс до утра метался в клетке и успокаивался лишь тогда, когда убеждался, что Изотов на заставе.

Однажды Изотов пришел в парадной форме со всеми своими наградами на груди. Он ничего не говорил, стоял и с грустью смотрел на него.

— Прощай, Рекс, — сказал он тихо. — Я совсем уезжаю домой. А ты будешь еще много лет охранять границу. Такова у тебя, дружище, служба. И все-таки мы неплохо вместе служили. Служи так и дальше… Дай лапу. Прощай…

Он обнял Рекса, а тот, мучаясь тем же недобрым предчувствием, жалобно скулил.

Несколько суток выл, метался по клетке. Он неохотно ел то, что приносил новый проводник, а затем совсем отказался от еды, затосковал. Как и раньше, отворачивался от пищи. Теперь он питал к ней отвращение. Он ничего не мог есть.

Новый проводник надел ему намордник, который хранил запах рук Изотова. Приказал встать, но Рекс не подчинился.

— Встать! — крикнул проводник и резко дернул поводок.

Изотов никогда не кричал и не дергал так грубо поводок. И Рекс бросился на обидчика, едва не свалил его с ног, рвал когтями обмундирование и старался укусить через намордник.

Рекс окончательно убедился, что есть один лишь друг на свете — Изотов. Он стал ждать его. Ведь сколько раз он уходил и всегда возвращался.

Проходили дни. Рекс никого не допускал в клетку, но настолько отощал, что порой впадал в забытье. Однажды в таком состоянии ему сделали укол, и когда он пришел в себя, ощутил на языке остатки молока. Люди воспользовались его бессилием. Он старался бодрствовать, но слишком мало оставалось сил. Его снова поили молоком.

Тогда Рекс решил подстеречь людей и отомстить за вероломство. И подстерег. Они вошли в клетку, а броситься на них Рекс не смог — не было сил. Теперь они могли делать что угодно — колоть, совать в пасть бутылку с молоком. Он лежал на боку и стонал, а его почти ослепшие от голода глаза, как у человека, наполнялись слезами.

И все же Рекс услышал знакомый голос. Нет, ему не почудилось и не приснилось. Изотов говорил с укоризной:

— Что же ты, дурачина, с собой сделал?

Он видел как в тумане силуэт человека в гражданском костюме. Услышал голос Изотова, и запахи были его. Изотов давал ему бутылку с молоком, а Рекс, выталкивая соску, тянулся лизнуть руку.

На следующий день Рекс вышел на прогулку. Глаза уже видели лучше — он был молодым псом и быстро набирался сил. А еще через сутки он пытался прыгать Изотову на грудь.

Вечером пограничников выстроили перед заставой. Изотов и Рекс тоже стояли в строю. Начальник заставы говорил о боевой дружбе. Рекс не понимал, как люди, весь смысл этих слов. Он испытывал самое большое счастье — стоял рядом с Изотовым и ощущал его тепло.

— Сержант Изотов и Рекс образцово охраняли государственную границу нашей Родины, — говорил майор. — Нам пришлось обратиться к командованию и просить в виде исключения передать собаку товарищу Изотову. Нашу просьбу удовлетворили. Нам остается только поблагодарить неразлучных друзей за службу и пожелать им счастливого пути.

— Голос, — шепнул Изотов и крикнул: — Служим Советскому Союзу!

Одновременно с ним голос подал Рекс.

Всю ночь они ехали на машине. Рекс терся головой о колено друга и все ждал, что вот-вот они остановятся и прозвучит команда: «Рекс, след!» Но они приехали в аэропорт и сели на самолет. Здесь было много людей не в военной форме и, хотя они вели себя дружелюбно, все же лучше было не спускать с них глаз.

Когда они после долгого пути ступили на землю, навстречу им шли какие-то люди, которые улыбались. Рекс не преградил им путь. Может быть, понимал, что теперь Изотов никуда не уедет и он, Рекс, всегда будет с ним.

ВИСТ, ПАС, МИЗЕР…

В. А. Чивилихину

Что и говорить, красив Пицундский залив в бархатный сезон, особенно в тихую погоду, когда прозрачные, мягкие волны накатываются на берег, шумит высокий ветер в кронах реликтовой сосны, и шум этот, если хорошо вслушаться, там, наверху — гул просторный и величаво-задумчивый. Пахнет этой вечной сосной, чистым морем, здоровым, естественным духом тления — во время последнего шторма море с грохотом и свирепым неистовством кидалось на берег, вышвыривало из своих глубин водоросли, перетирая их тяжелой и крупной галькой, оставило на пляже пятнадцатиметровый ствол эвкалипта, измочалив ему молочно-салатовую молодую кору.

В шторм, озорства ради, может, на спор, бросился в волны какой-то курортник еще возле косы, напротив поселка рыбаков, и его относило постепенно к Пицундской бухте. Он пытался выбраться, отчаянно работал руками и, удерживаясь на гребне волны, достигал берега, даже становился на него и хватался за землю, но поток бурлящей воды, перемешанный с галькой, мчащийся назад, сбивал его с ног и смывал в море.

— Плыви в бухту! За мыс! Там тише! — кричали ему собравшиеся отдыхающие.

— Помогите, по… мо… ги… те, — умолял он, то показываясь на поверхности, то исчезая в волнах.

На берегу металась его жена, проклинала, не стесняясь, легкомысленного супруга, грозила и плакала, а девочка — лет семи опеночек, вцепилась в руку матери, только плакала, повизгивая по-щенячьи. Помочь утопающему было трудно — спасательный катер, не говоря уже о шлюпке, не мог выйти в такой шторм, слишком высока волна. Спасательный круг после нескольких попыток все-таки вбросили в море, но без шнура или веревки. Попавший в беду не смог сразу схватить его, и круг сильным боковым ветром погнало в море.

Курортник уже боялся приближаться к берегу, слишком больно било галькой, и никто не знал, хватит ли у него сил продержаться на воде и проплыть километра три-четыре до бухты, где всегда тихо.

Васька, молодой гончий пес, вертелся тут же, между людьми, благоразумно держался поближе к тростнику, куда вода не докатывалась. В толпе было много знакомых, ему хотелось подойти к каждому, кто мог сказать ему доброе слово, погладить, угостить или поиграть с ним.

— И ты тут, Василий? Смотри, унесет в море, — предупреждали знакомые, но не хотели с ним играть и обращать на него внимания.

И вот когда уже женщина совсем отчаялась, что рассвирепевшая стихия вернет ей мужа, когда душу ее сковал страх — увидит ли она его еще хотя бы раз, а он, скрывшись за гребнями, вынырнет ли, в толпе произошло оживление. Васька посмотрел на море — нет, человек держался еще на воде, но здесь — высокий мужчина, Евгений Юрьевич, тот самый, которого он поджидал по утрам под дверью дома отдыха, собрал нескольких мужчин, что-то говорил им. Те внимательно слушали его, женщины смотрели на него с надеждой, и Ваське подумалось, что человек этот, должно быть, вожак. Инстинкт, древний как море и земля, сама Васькина природа подсказали ему, что к этому человеку следует относиться с особым уважением, беспрекословно выполнять его желания.

Евгений Юрьевич разделся, подождал, когда на берег обрушится крутая волна, и вместе с нею помчался в море, скрылся в бурлящей пене и спустя несколько мгновений был уже рядом с утопающим. Ваське стало тревожно за вожака, он сел на задние лапы, вытянул морду в его сторону и взвизгнул. Евгений Юрьевич, как и надлежало поступить вожаку, решил показать незадачливому купальщику, как выбраться из ревущей мешанины пены, песка и камней. На берегу выстроилась цепочка мужчин, они крепко взялись за руки, стояли наготове. Евгений Юрьевич выждал самую высокую волну — девятый вал, оказался на его вершине, и тот помчал его к берегу. Навстречу пошла цепочка — ударил вал по ним, зарычал, но тот, кто стоял первым, схватил вожака за руку, не дал возвратной волне смыть его в море. Их ударила еще одна волна, но она была слабее предыдущей и опасности большой не представляла, разве что лишний раз угостила спасателей галькой.

Женщины зааплодировали Евгению Юрьевичу, который стал в цепочку первым и, высмотрев в море самый высокий вал, катящий перед собой седую, клокочущую бороду, махнул утопающему. Тот отчаянно, наверно, из последних сил, греб, боясь отстать от вала — он должен был как можно дальше выбросить его на берег. Раньше он делал ошибку, пытаясь выйти вместе с тихой волной, — более мощные волны отбрасывали его обратно в море.

Вал с утробным гулом набросился на берег, цепочка храбро вошла в него, и Евгений Юрьевич успел схватить утопающего, но тут сзади кто-то упал, не выдержав удара возвратной волны. В толпе ахнули — но цепочка не разорвалась, вода отхлынула, и, отставая от нее, стекала вниз шуршащая галька. Следующая волна была не такой страшной — утопающего выволокли на сушу, он от радости глупо улыбался и покачивался, когда к нему подбежали жена и дочь.

Евгений Юрьевич, немного прихрамывая, видимо, в него угодил крупный камень, взял свою одежду и пошел в кабину переодеваться. Выйдя оттуда, он прошел, даже не остановившись, мимо спасенного, который благодарил его и звал с собой. Васька последовал за вожаком, хотя тот не замечал его, скрылся за стеклянной дверью спального корпуса.

Васька вертелся весь день под дверью, пытался проникнуть внутрь, с виноватым видом входя в вестибюль, откуда его неизменно выгоняла женщина в белом халате, которая, сколько он знал ее, всегда сидела на стуле при входе.

Эта женщина разрешала находиться в корпусе серой кошке, которую все называли Марьей Ивановной. Кошка сидела у нее на коленях, важно, подняв трубой хвост, расхаживала по вестибюлю, сверкала зелеными глазищами в кустах по ночам. Васька для нее вообще как бы не существовал, ну и на здоровье, рассуждал он, в ее обществе никакого толка, однако знал, что Марья Ивановна только делает вид, что не замечает, на самом же деле при встрече сжималась вся в пружину — поднималась шерсть у нее на спине и распушивался хвост. Он обходил ее стороной, презирая за коварный нрав.

С Марьей Ивановной дружил бродячий кот с обрубленным, как у чистопородного боксера, хвостом. С Васькой у того было почти взаимопонимание, они при встречах не стремились к драке, каждый из них считал, что им делить нечего — идешь своей дорогой, ну и иди, у тебя свои дела, у меня — свои. Возможно, их сближала одинаковая судьба — они были ничьи, у кота не было дома и хозяина, у Васьки тоже. Кот этот был обшарпанным, в длинной, свалявшейся местами шерсти таскал репейники и имел блох, щедро делился ими с Марьей Ивановной. Тем не менее высокомерная и избалованная киска, а ведь тоже по сути ничья, принимала ухаживания бродяги, который нередко притаскивал ей к двери воробья в зубах или мышь. Вот в таких случаях кот, увидев Ваську, фырчал сквозь стиснутые зубы, словно тот мог позариться на его подарок. Васька прощал ему эти выходки и отходил в сторону, чтобы посмотреть, как женщина, заметив в дверях кискиного кавалера, будет угощать его веником. В первый раз, не ожидая такого поворота дел, кот даже оставил добычу на крыльце. Теперь же он ее не бросал, с мышью в зубах серой молнией вонзался в кусты.

Васька не злорадствовал — и он был знаком с веником, хотя женщина к нему относилась лучше, чем к бродяге-коту. Иногда она выносила поесть, а в минуту особого душевного расположения могла и приласкать, почесав ему за ушами. Кота же женщина ненавидела, не оставляла ему даже надежд на доброе отношение, хотя тот перед нею, по мнению Васьки, ничем не провинился.

Он до вечера прождал вожака, лежа на крыльце, — с этого истинно собачьего места его никто и никогда не сгонял. Во время ужина отдыхающие выносили ему завернутые в салфетки кусочки мяса, жареную рыбу или куриные косточки — в основном это были женщины, приехавшие сюда сбавить в весе. Васька наелся до отвала, и когда ему вынесли еще и цыпленка-табака, потревоженного чуть-чуть, только для вида, он отнес его в кусты и зарыл про запас, на черный день.

Здесь ему жилось сытно, а любое время можно было пойти к кухне, где в железные ящики выбрасывали отходы, и найти все, что пожелается. Но у ящиков даже кот появлялся редко, а Васька ходил туда только за большими костями, которыми любил развлекаться. В окрестных кустах он зарывал их, не зная, сколько продлится сытное житье и не наступят ли трудные времена.

Евгений Юрьевич после ужина прогуливался с двумя приятелями по бетонным дорожкам, разделявшим газоны с цветами, побывал у моря, которое еще шумело громко, но уже успокаивалось, а затем зашел в бар. Васька следовал за ним по пятам, но так и незамеченный остался снова под дверью.

В баре играла музыка, отдыхающие пили вино и танцевали. Заходить туда Ваське было нельзя — бармен не любил его, однажды даже ударил ногой, уверенный в том, что не получит сдачи.

Евгений Юрьевич сидел с друзьями на высоких вертящихся стульчиках, пил через соломинку коктейль, иногда танцевал с женщинами, но больше всех с Эрой — красивой девушкой с пышными распущенными волосами, в светлом брючном костюме. Васька не одобрял его выбора — красивая была не добрая, задавака, как Марья Ивановна, никогда не погладила его и не угостила. И пахла она какими-то колючими духами. Но когда Евгений Юрьевич приглашал Аню, не такую красивую, как та, Васька радовался — он с ней дружил, она была добрая.

После танцев Евгений Юрьевич прошелся еще раз к морю, а когда вернулся в спальный корпус, теперь, Васька знал это, пробудет там до утра. Ему стало обидно, что вожак за целый день так и не обратил на него внимание, но подавил в себе обиду — ему лучше знать, как поступать — на то он и вожак. Свернувшись в клубок, Васька продремал на бетонном крыльце всю ночь.

Рано утром в корпусе заиграло радио — Васька приподнялся, встряхнулся, замотал мордой так, что в ушах загремело. Он знал, что Евгений Юрьевич должен выйти в кедах и шортах, с полотенцем через плечо. Он просыпался в доме отдыха первым, и это еще больше убеждало Ваську, что Евгений Юрьевич действительно здесь настоящий вожак.

Открылась дверь, Евгений Юрьевич, как всегда бывало по утрам, увидев Ваську, улыбнулся и сказал:

— Ты здесь? Ну, давай пробежимся вместе…

Васька лег на спину, прижал к туловищу лапы — напомнил, что признает его своим вожаком. Но Евгений Юрьевич отнесся к этому равнодушно, может быть, даже не понял его. Потом перед Васькой замелькали сильные упругие ноги, он почувствовал себя очень счастливым — он бежал вместе с вожаком. Море было совсем спокойным, отдыхало, и Васька, заглянув в глаза Евгению Юрьевичу, не обидится ли тот, прибавил в скорости — он был гончей собакой, бегать любил, только не с кем было бегать.

Они добежали до сосновой рощи, вернулись назад, и хотя, с точки зрения Васьки, такой путь был очевидной глупостью — какой же зверь бегает так, как они, челноком, но от вожака не отставал. Они снова вернулись к роще и снова побежали назад — на этот раз до трубы, из которой лилась вода из озера, когда оно переполнялось после дождей в горах.

Однажды тут на Евгения Юрьевича напала какая-то собака из рыбацкого поселка. Васька тогда не бегал с ним по утрам, он не знал еще, что это вожак. Он лежал на пляже и видел, как собака кинулась к нему, забегала кругами, остервенела. Есть же такие глупые собаки, которые ни с того ни с сего бросаются на людей, думал теперь Васька, легко труся впереди Евгения Юрьевича. Если бы она сейчас выскочила, он бы ей показал… Напрасно он тогда смотрел издали, как Евгений Юрьевич отгонял камнями назойливую дворняжку. Надо было броситься на выручку. Не догадался раньше… Он ведь тогда только приехал, отдыхающий как отдыхающий, первый раз выбежал к морю… Может, после того случая вожак и относится к нему так?

Полдня Васька держался поближе к Евгению Юрьевичу, лежал в сторонке, когда тот играл в волейбол и чаще, нежели другим, подавал мяч красавице Эре. По мнению Васьки, она должна была стараться обратить на себя внимание вожака, а тут старался вожак. Затем из круга вышла Аня, подсела к Ваське, гладила его от головы до хвоста, отдавая ему теплоту и ласку, которые предназначались другому.

— И ты бегаешь за ним, Васька? Тебе-то он зачем, а? — спрашивала она, и Васька, приличия ради, подождал, когда ее мягкая ладонь оторвется от его спины, встал, отряхнулся от песка и побрел в тростник. Он не обижался на Аню — инстинктом почувствовал, что ему лучше всего избегать дружбы с отвергнутой.

После обеда к берегу подошел небольшой белый корабль, по деревянному трапу стали подниматься отдыхающие. Прошел на корабль и Евгений Юрьевич со своей избранницей, на берегу остался Васька, его прогнал от трапа матрос, и Аня, которая лежала на надувном матрасе, делая вид, что ничего не видит и не замечает, что все происходящее совершенно не интересует ее. Но как только корабль зашумел винтами, отваливая от берега, она вдруг встала, взяла под мышку матрас и, не оборачиваясь назад, решительно двинулась к спальному корпусу. Она прошла мимо Васьки, тот даже поджал хвост, увидев ее потемневшие глаза и крепко стиснутые губы. Оказывается, и добрые могут быть злыми. И Васька поразился проницательности вожака.

Корабль скрылся за мысом, направляясь в Пицундскую бухту, а Васька лежал в тени тростника и, подремывая, поглядывал на море. Стояла жара, на пляже никого не было — многие отправились на прогулку, кто вышел на лодках ловить на самодур начавшуюся сбиваться в стаи и косяки ставриду, а кто пошел на рынок за фруктами и овощами. Наконец, дрема сморила Ваську, и он уснул, настроившись проснуться тотчас же, как зашумят винты белого корабля.

Во сне Васька увидел себя маленьким в большой будке, где было несколько таких же щенков, как он сам. Была еще большая собака, которая кормила их молоком. Был хозяин, который брал их по очереди на руки, высказывая громко слова одобрения, была хозяйка, которая кормила большую собаку, а затем и их, когда они подросли. Постепенно хозяин раздарил щенков друзьям, остался один Васька, правда, тогда он не был Васькой, так его прозвали здесь, хотя кличка это совершенно не собачья. Так можно было бы назвать бродячего кота, но кто-то дал ему такую кличку, и он стал Васькой…

Вот к хозяину приезжает старинный друг. Они давно не виделись, при встрече обнимаются и целуются, жарят шашлык, ставят стол посреди двора, под пологом из винограда, пьют вино, опять целуются и обнимаются, и Васькина судьба решается в тот момент, когда он неосмотрительно подходит к ним. Хозяин берет его на руки, целует в нос, колется щеточкой седых усов, пахнущих табаком, вином и шашлыком.

— Какой хороший щенок, Сандро! — восклицает гость.

— Тебе он нравится? Тогда это твой щенок! Для себя оставлял, но ты похвалил — забирай!

— Зачем мне твой щенок, Сандро? Ты охотник, тебе он нужен!

— Вах! Разве ты не знаешь наших обычаев? Ты нанесешь мне большую обиду, если не возьмешь его! Пусть наш щенок станет москвичом. Бери, он твой! — и хозяин торжественно вручает Ваську гостю.

Вечером к дому подкатывается такси, гость забывает о подарке, но хозяин напоминает о нем и кладет Ваську ему на колени. Машина визжит, затем ревет, и Васька со страху увлажняет брюки новому хозяину, который тут же предлагает его водителю.

— Вай, вай, вай! — мотает головой таксист. — Так мог сказать только человек, который не уважает нашего дядюшку Сандро! Вы обнимались и плакали при прощанье, ты друг, но не знаешь наших обычаев. Нельзя дарить дареное. Вези в Москву, дорогой, каждый день там будешь вспоминать дядюшку Сандро!

В доме отдыха нового хозяина едва пускают в корпус с Васькой, который сразу же, как только оказывается в комнате, становится на коврик перед кроватью и делает лужицу — она долго большой серебряной каплей лежит на ворсе. Тут в комнату входит сосед хозяина, старый, скрипучий бухгалтер из Омска, то ли из Томска, начинает рассуждать о том, что в спальных помещениях домов отдыха держать животных нельзя, так как это не разрешено.

— Его мне друг подарил, понимаете, на память подарил. Могут же быть какие-то исключения из общих правил? — объясняет ему новый хозяин. — Я послезавтра уезжаю.

— Есть исключения, но они всегда подтверждают основной принцип любых правил. Однако это отнюдь не исключение, а прямое их нарушение.

— Я послезавтра уезжаю, можете вы это понять?

— Уезжайте хоть сегодня, но порядок есть порядок.

Пока они препираются, Васька наивно рядом с лужицей украшает коврик небольшой сливой.

— Вот видите, к чему это привело? — торжествует бухгалтер. — Вы развели антисанитарию, у него, должно быть, еще и блохи есть!

— Какие там блохи, — сердито отвечает хозяин, наклоняясь с газетой над сливой.

— Не говорите, не говорите, все может быть. Вы же не показывали его ветеринару?

— Может, вы еще скажете, что я и справку сейчас должен вам предъявить? — кипит хозяин.

— Мне можете не предъявлять, но иметь ее должны.

Хозяин хватает Ваську под брюхо, прижимает к себе и выскакивает из комнаты. Навстречу уже идет женщина в белом халате, важным видом своим она как бы несет распоряжение директора — немедленно запретить проживание собаки в спальном корпусе. Хозяин сердито отвечает, что он уже выполняет его, спускается вниз, находит за кухней ящик, ставит его набок, а поскольку ночи еще холодные, устилает дно сухой прошлогодней травой. Васька всю ночь дрожит и скулит в этой будке.

Затем во двор дома отдыха опять приезжает такси, только другое, хозяин выходит с вещами. Васька ждет что он возьмет его с собой или отвезет к прежнему хозяину, но тот оправдывается перед отдыхающими.

— Я бы взял его, жене позвонил, а она против. Зачем же я буду везти его в Москву? Может, кто-нибудь возьмет щенка, товарищи? У меня нет времени, я бы сходил в поселок, попросил бы кого-нибудь взять. Это очень хороший щенок, охотничья порода — русская гончая…

— Ладно уж, уезжайте, на поезд еще опоздаете, — недружелюбно говорит ему пожилая женщина. — Сделала глупость, а теперь хотите, чтобы за вас кто-то ее исправлял…

— Честное слово, товарищи, я бы с удовольствием но что поделаешь?..

— Вообще-то безобразие с этими собаками. У нас вот выводят по утрам в детские песочницы, они там гадят. А недавно вижу: идет дама с болонкой на руках, а рядом ребенок идет и плачет, на руки просится. Да что же это такое, а? Для нее болонка дороже собственного ребенка, что ли? — помнит Васька раздраженный мужской голос.

— Многие сейчас вместо ребенка собаку заводят, для забавы, — добавляет пожилая женщина. — Надоела — продали или выгнали…

— Да мы что, не прокормим его здесь, что ли? Прокормим! Поезжайте! — успокаивает хозяина молодой парень. — Пусть в доме отдыха будет своя собака.

Хозяин усаживается в машину и уезжает, Васька делает два-три неуверенных шага за ней и останавливается, стоит один, посреди пустынной бетонной площадки перед домом отдыха.

От тоски, которая нахлынула на него, сжала все его существо, Васька проснулся. Нет, это был не сон, он не спал, вспомнил, как все было.

Море к вечеру взбудоражилось, волна пошла покрупнее, но корабля не было слышно. Положив морду на лапы, Васька припоминал всех, кого мог бы за эти месяцы назвать своим хозяином. У него много было знакомых среди отдыхающих, он вилял хвостом, что поделаешь, здесь перед каждым. Недели две он дружил с молодыми супругами. Они дикарями отдыхали, поставив на берегу палатку. Потом он пристал к компании рыбаков — те ранним утром уходили в море, ловили ставриду возле Акульего каньона. Наловив две-три сотни ставрид, они возвращались, жарили их на большой сковородке, варили уху на пляже, угощая всех желающих, даже коптили рыб в железной коробке, бросив в него предварительно щепотку березовых опилок. Однажды попытались ради интереса коптить на иголках пицундской сосны, однако из этого ничего не вышло — ставрида получилась такая горькая и невкусная, что Васька, когда ему отдали рыбу, обиженно отошел от них. Они вскоре, как и все другие хозяева, тоже уехали…

Не уехал только один из хозяев — этот собирал по утрам пустые бутылки. Он учил Ваську искать их, называя бутылки почему-то грибами — беленькими из-под водки, подосиновиками или челышками из-под красного и подкипарисничками — из-под сухого вина. Свинушками у него были битые бутылки, и он, рассердясь, мог даже ударить, если такие отыскивались. Васька возненавидел винный запах, не хотел искать бутылки, и этот хозяин, к счастью, прогнал его за полнейшую бездарность в своем деле. Гоняясь за ним с палкой, он кричал Ваське, что во Франции даже поросята умеют искать трюфеля…

Дружил еще Васька с преферансистами — те почти все время сидели на пляже, лишь временами меняясь местами, чтобы не загорать одним и тем же боком, и всегда твердили одно и то же: пуля или пулька, вист, пас, мизер… Если их оставалось всего двое, они неизменно говорили: давай играть, третьим будет Васька, и предлагали ему, давай, мол, Васька, пульку распишем…

— Ну, Васька, ты даешь! — восклицали они. — Пять козырей собрал, а? Да все в пулю, собака, себе пишет в пулю, а мы взлетаем в гору! Как играет! Девятерную объявляет и возьмет, ведь возьмет, собачья душа!.. Эх, Васька, знал бы ты, что в прикупе, дачу в Сочах купил бы!.. С будкой дачу… Вистуешь, Васька… Да, брат, с тобой, оказывается, в темную нельзя играть, нельзя… Под игрока, Васька, ходят с семака…

Васька млел от восторга — ведь они ежеминутно обращались к нему, хвалили его или дружелюбно поругивали. И это было самым важным для него — они нуждались в нем. Но Васька не знал, что в преферанс играют вчетвером или втроем, вдвоем же расписывают пульку совсем уж от зверского безделья, и берется тогда третий игрок совершенно условный, а его картами играют по очереди. Третьим мог быть кто угодно — Цезарь или Чингачгук, Онегин или Тарас Бульба. Но в данном случае брался он, Васька, так было предметнее, нагляднее и веселее. Не знал Васька, что и в его отсутствие они играли с ним, называя свое занятие «играть с Васькой»…

Теперь он был уже почти взрослой собакой, даже преждевременно повзрослевшей в тоске по Хозяину. Инстинкт велел ему жить среди людей, велел найти себе Хозяина, но странное дело, никто не понимал из них, что он должен быть чьим-то, кому бы служил он верой и правдой. У него ничего своего не было, что он мог охранять хотя бы от других собак. Была лишь ящик-будка, но и ту во время весеннего субботника убрали вместе с другим мусором.. Неужели, размышлял Васька, и море это, и земля, и небо, и дома отдыха, и люди ничьи? Ведь если он, Васька, есть, он должен быть чей-то, должен…

На Ваську нахлынула такая тоска по Хозяину, что он приподнялся на передних лапах, поднял морду и, клацая, как в ознобе, зубами, завыл: «Уууу… Уууу…»

В своих снах он часто видел Хозяина. Это был молодой, сильный мужчина, похожий на Евгения Юрьевича, настоящий охотник. Васька ходил с ним в заснеженные поля и леса на охоту. Он никогда въявь не видел снега, но во снах видел густые ели с шапками снега, цепочки лисьих следов в полях, знал, как выглядит заячий след, как пахнет волк или медведь, знал, как следует гнать зверя к Хозяину, хотя его никто и никогда этому не учил…

Наконец корабль показался из-за мыса. Васька подошел совсем близко к воде и, поджидая его, помахивал приветственно хвостом. Корабль, мягко ткнувшись носом в гальку, поднял волну. Бросили трап: Евгений Юрьевич, сияющий и счастливый, поддерживал под руку красавицу Эру, когда она спускалась вниз, и было ясно, что на прогулке они еще больше сдружились. Она смеялась и показывала зубы — странные все-таки существа эти люди, подумалось Ваське. Когда им весело, они почему-то показывают зубы.

— Васька, хочешь конфету? — спросила какая-то женщина и, сняв бумажную обертку, протянула на ладони шоколадный батончик.

Васька захотел. Съел без удовольствия — вожак и его подруга хотя бы взглянули на него, но были слишком заняты собой. Васька стоял на берегу, пока не сошли все отдыхающие, смотрел в спину Евгению Юрьевичу, надеясь, что тот хотя бы случайно обернется назад. Но он не обернулся, и Ваське ничего не оставалось, как поплестись за всеми на полдник. Нет, Васька решительно ничего не понимал: ведь утром он показал Евгению Юрьевичу, что признает его за своего вожака и Хозяина, так почему же тот не признает его за своего? Как будто нет никакого Васьки в его стае, пусть он самый младший в ней, но ведь он есть, есть…

После ужина Васька пошел вслед за Евгением Юрьевичем и красавицей Эрой вначале к ближнему ресторану, на берегу озера, откуда до полуночи всегда доносилась такая громкая и жутковатая музыка, настолько взвинчивающая его, что ему, добродушному, незлобивому псу, хотелось кусаться. Это было заведение не для вожака, надо было слишком не уважать себя, чтобы находить удовольствие в такой музыке, наслаждаться блюдами, приготовленными в смрадной кухне, которая и остыв распространяла такие запахи, от которых легко можно потерять нюх.

Евгений Юрьевич правильно сделал, покинув ресторан через несколько минут. Васька, как всегда, встретил его усиленной работой хвоста, обрадованно засеменил лапами, еле сдерживал желание броситься вожаку на грудь.

— Васька, ты опять здесь? — спросил Евгений Юрьевич.

Васька снова лег на спину, напоминая, что признает Евгения Юрьевича за вожака. Может быть, он уже забыл об этом…

Евгений Юрьевич предложил спутнице пойти в ресторан на окраине поселка, там получше готовят и не так остервенело играют. Они пошли по обочине шоссе, то и дело прижимаясь к кювету, — мимо с шумом и ревом, с включенными фарами проносились автомобили, обдавая их горьковатой и горячей бензиновой гарью. Когда машин не было, вожак и его подруга останавливались и целовались, а Васька целомудренно застывал в отдалении. Красавица Эра вела себя так, словно ей совсем не хотелось целоваться, и старалась ускользнуть из объятий. Потом ей, вероятно, действительно наскучила эта игра, и она сказала Евгению Юрьевичу со смехом:

— Хватит, хватит, вон Васька смотрит.

— Он ничего не понимает, — ответил Евгений Юрьевич.

— Еще как понимает! — сказала вдруг красавица Эра и своим ответом очень удивила Ваську.

Так они добрались до ресторана, нашли два свободных места на открытой веранде, взяли вина, а затем слушали музыку и танцевали. Васька устроился под забором, откуда они были видны ему, и стал подремывать, уложив морду на лапы и думая о том, что вожак и его подруга как бы там ни было все-таки не прогнали от себя, а это для него много значит! И Васька стал мечтать о том, что Евгений Юрьевич будет его Хозяином, будет даже лучше того, который ему снится.

Его разбудил сильный шум на веранде. С Евгением Юрьевичем спорил какой-то злобный парень, на них кричали официантки. Странно, однако вожака тащила за руку его подруга, мешала ему, когда парень набросился на него. Но вожак, изловчившись, ударил нападавшего и сбил его с ног. Вожак отвернулся от побежденного, он так и должен был поступить, а парень вместо того, чтобы признать силу победителя, вскочил на ноги и бросился опять в драку.

— Женя, осторожно, у него нож! — закричала красавица Эра.

Васька, не успев даже подумать, какая это для него большая удача — защитить Хозяина и вожака, в несколько прыжков оказался на веранде, зарычал и стал заходить сзади нападающему, как медведю, чтобы отвлечь его от Евгения Юрьевича. Но парень вертелся волчком, размахивая ножом, а Ваське мешали стулья.

— Убери собаку! — крикнул парень и, швырнув стулом в Ваську, кинулся на вожака.

Этого было достаточно, чтобы Васька смог прыгнуть на него сбоку, рвануть зубами полу пиджака, отскочить назад и снова начать отвлекать его на себя, но тут на него обрушился страшный удар, который нанес кто-то из сторонников нападавшего. Васька крутнулся на месте, затем его ударили еще. Он не заскулил, а закричал от боли, пополз под столами на передних лапах, потому что задних у него словно не стало, добрался до ступенек, упал с них на землю и там взвыл от боли и забылся от нее.

Он не видел, как Евгений Юрьевич дрался с тремя нападавшими, как он выбил нож из рук хулигана, не слышал, как подъехала с включенной сиреной милицейская машина, не знал, что нападавшие бежали, что милиционеры тут же повезли в дом отдыха Евгения Юрьевича — его все-таки тот зацепил ножом и у него из ладони шла кровь.

Очнулся Васька поздней ночью — все люди спали, только едва слышно вдали шумело море да ярко горели на небе звезды. Вспомнив происшедшее, он хотел было вскочить — где вожак, что с ним? Но невыносимая боль прижала к земле. Тогда он, скуля, пополз по обочине к дому отдыха, волоча за собой зад. Когти скользили по каменистой земле, он готов был грызть ее, и грыз бы, будь это возможно, чтобы хоть немного продвинуться вперед, туда, где был или должен находиться Хозяин и вожак. Затем он решил ползти по придорожной канаве — там земля была мягче, там лучше цеплялись когти. Свалившись в нее, он снова забылся, а придя в себя, пополз, пока не наткнулся на бетонный мосток, ведущий с обочины в дом. Как он ни старался преодолеть его, у него ничего не получилось и выползти из канавы он тоже не мог.

Утром его обнаружила женщина, живущая в доме, испугалась вначале, увидев возле мостка, и закричала:

— Ты что тут делаешь? Пошел вон! Кому говорят?

Однако Васька посмотрел на нее такими умоляющими, страдающими глазами, что женщина перестала кричать.

— Да что с тобой, милый, — сказала она, а затем крикнула в дом: — Гриша, Гриша, иди сюда!

Вышел заспанный Гриша в мятой, обвисшей майке, почесал ногтями волосатую грудь, смотрел на Ваську после сна еще не вполне осмысленно, а когда понял, что от него требуется, огляделся, где бы найти палку.

— Не смей, Гриша. Ее, наверно, сбила машина.

— Не бегай по ночам по дороге… Не бегай, если не знаешь правил уличного движения, — заладил Гриша,-а затем вдруг сообразил: — Может, я ее оттуда вытащу? Смотри, — погрозил он Ваське пальцем, — не грызни!

Он спустился в канаву, подошел к Ваське сзади, погладил по загривку, взял под грудь, но тот, не выдержав боли, защищаясь от нее и Гриши, защелкал зубами возле руки и закричал:

— Ау! Ау! Ау!

— Перебит позвоночник, — сказал Гриша и, обращаясь уже к Ваське, добавил: — Плохи дела у тебя, друг человека. Совсем никудышные.

— Что же делать?

— Схожу к Осипенкову, — вздохнув, сказал Гриша.

Он привел с собой человека в соломенной шляпе и с ружьем. Взглянув на него, Васька даже вздрогнул — да ведь это же его Хозяин из снов! Он ведь видел его наяву, когда тот проходил по дороге мимо дома отдыха. Только тогда не было на нем шляпы и не было ружья, но Васька точно знал, что у этого человека есть оно — от него тогда исходил едва уловимый приятнейший запах ружейного масла.

— Постой, Гриша, да я же знаю эту собаку! Чья же она? — задумался Хозяин, взяв подбородок в скобочку большим и указательным пальцами. — Я видел ее… А-а-а, — вспомнил он, — видел этого песика во дворе дома отдыха. Еще подумал тогда: «Кто же это привез с собой русскую гончую?» Потом кто-то сказал, что его оставил хозяин, и я подумывал даже, а не взять ли этого щенка себе. Вырос-то как, красавец — пегий окрас с черным чепраком. Надо же… Жалко…

Хозяин спустился вниз к Ваське, погладил его, и тот потянулся мордой к руке, потому что не мог лечь на спину…

— Может, тебя только сильно ударило? Может, он цел у тебя и мы с тобой еще поохотимся? — спрашивал Хозяин, тихонько поглаживая Ваське спину, но когда ладонь дошла до ее середины, тот опять закричал. — Нет, перебит. Ну, милый, тогда потерпи. Какие же умные у тебя глаза, бедняга. Потерпи, осталось совсем немного. Одна капелька… Лежишь ты только неудобно, спиной, но ты повернешь ко мне голову, когда я посвищу так: «Фиу, фиу, фиу, фив-фи-фив!» Понял, понял меня, значит, повернешь голову… Пожалуйста, тебе же будет легче…

Хозяин отошел на несколько шагов, округлив губы, засвистал, Васька поднял голову, повернул ее, увидел поднимавшийся ствол ружья и не успел даже домыслить, что ему теперь не страшно, ведь теперь у него наконец есть настоящий Хозяин, как в него горячим клубком вошла смерть.

ОПТИМАЛЬНЫЙ ВАРИАНТ

В новой гостинице, типичном для НТР изделии из стекла и бетона, похожем ночью на какой-то гигантский пульт управления, только кое-где горели огни, когда Виктор Михайлович Балашов добрался до нее. Он жил здесь вторые сутки, все ему тут не нравилось — далеко от центра, далеко от завода, куда он приехал консультировать специалистов по внедрению автоматизированной системы управления, и готовили в гостиничном ресторане очень уж безвкусно, как-то пересолено, пережарено, переперчено. А у Балашова был гастрит, нажитый отчасти в студенческие годы, отчасти в первое время после развода с женой, которая ушла от него восемь лет назад. Собственно, об этом он никогда не жалел — холостяцкая жизнь, наряду с недостатками, имела кое-какие и преимущества — Балашов жил в свое удовольствие, купил однокомнатную квартиру в прекрасном кирпичном доме, в хорошем районе, защитил диссертацию, стал почти завлабом, то есть исполняющим обязанности заведующего лабораторией, причем перспективной, стоящей, как он сам любил повторять, на главной магистрали научно-технического прогресса, писал уже последнюю главу докторской диссертации, и по его точно выверенным расчетам будущей весной, точнее через полгода, у него будет достаточно денег на последнюю модель «Жигулей», ту, что с четырьмя фарами впереди, с полосами на боку. Всему этому он, естественно, радовался, особенно в минуты, когда задумывался о том, смог бы он достичь подобного, если бы не ушла жена, а пошли дети. Уж он-то насмотрелся, как сотрудники лаборатории приходили на работуневыспавшимися, измученными, замкнутыми, раздраженными — у них всегда дома что-то случалось: болели дети, ссорились они с женами или мужьями, добивались квартир, тратили уйму времени на быт, низвергающий на них новые и новые проблемы, и поэтому не писали вовремя статей, диссертаций, а порой и на работе отдыхали от домашних дел, круговорота явно ненаучных явлений. И когда сотрудники, в основном сотрудницы, подходили к нему и начинали говорить тем единственным, просяще-извиняющимся, но универсальным, вернее, унифицированным всеми тоном: «Виктор Михайлович…» — он, не дослушав до конца, зная, что им нужно отлучиться по личным делам, говорил «пожалуйста…». Самому Балашову по таким делам отпрашиваться с работы не приходилось ни разу в жизни — ему хватало времени зайти в магазин, взять заказ с продуктами, готовить дома на свой вкус, хватало на прачечную, на другие домашние заботы, на работу дома. Телефон в квартире оживал редко — друзей и приятелей он порастерял, к тому же они стали все какими-то пресными, неинтересными и посторонними для него людьми.

Каждый год он ездил на побережье Балтийского моря — оно ему нравилось больше, чем Черное, должно быть, больше соответствовало его характеру, мироощущению.

Правда, иногда дома было скучновато, слишком одиноко, и тогда он шел в ресторан или к кому-нибудь из старых знакомых.

Вот и сегодня, выбитый из привычной, накатанной житейской колеи, он вспомнил институтского приятеля, который жил в этом городе, узнал через адресный стол, где он живет, и отправился к нему. Приятель жил в странных каких-то домах, не в доме, а именно в домах, одинаково серых, соединенных между собой стеклянными коридорами-переходами, как потом выяснилось, в «домах коммуны», построенных в тридцатых годах каким-то очень забегающим вперед или в сторону архитектором. Приятеля дома не оказалось — соседи сказали, что они с женой и ребенком переехали на зиму к родителям. Балашов не стал оставлять записку — ее найдут лишь к весне, а поиски родителей приятеля по затратам времени и энергии превосходили ожидаемый эффект радости и удовольствия от встречи с ним самим. «Еще на работу будет проситься, по месту жительства видно, станет проситься», — подумал Балашов и отправился в ресторан, где просидел в углу, пока в зале не стали гасить свет, а затем взял такси и поехал в гостиницу.

Ему забронировали отдельный одноместный номер, так называемый полулюкс, а это значит, что в нем был телефон, два кресла и журнальный столик, письменный стол, настольная лампа, графин, пепельница и стаканы из какого-то синеватого стекла, шкаф с вешалками и даже одежной щеткой, кровать, естественно, и возле нее коврик. Сюда давали два полотенца — махровое и вафельное, имелся совмещенный санузел с укороченной ванной, в конструкции которой угадывались элементы космонавтского ложемента. Виктор Михайлович умылся на ночь, помыл ноги, разобрал постель и лег, думая, какими лютыми врагами устоявшегося образа жизни являются командировки — вот и сегодня не прогулялся перед сном, вместо этого сидел в облаке табачного дыма в ресторане. Будь он дома, в Москве, никогда бы не пошел в подобный трактир, а в командировке решился, и завтра день начнется не так… Он захватил с собой только эспандер, а дома есть гантели, хитроумно встроенная в нишу шведская стенка, есть даже велоэргометр, опять же наподобие космического, но только сконструированный им самим. Раньше Виктор Михайлович по утрам бегал по улице, предотвращая угрозу детренированности мышц, но там был нежелательный сопутствующий фактор — выхлопные газы, а на пятом этаже, которого, он добился не без труда, зная хорошо схему циркуляции воздуха в девятиэтажном доме, — в нижних этажах воздух преимущественно всасывается и выходит через верхние (а средними пренебрегает поток); так что с этой точки зрения пятый этаж был оптимальным. Теперь влияние сопутствующего фактора было минимальным, к тому же воздух в квартире у него кондиционировался и озонировался. Виктор Михайлович после разминки отправлялся в путь на своем велосипеде в семь десять утра, как хороший автобус без задержек и опозданий, со скоростью тридцать километров в час. Накрутив десять километров на счетчике, ровно в семь тридцать снимал ноги с педалей и слезал с седла, шел в ванную, принимал ее всегда с хвойным экстрактом. В квартире у него много было передового и удобного — записная книжка велась на перфокартах с краевой перфорацией, для них был и селектор — приспособление, с помощью которого из всего так называемого массива перфокарт легко выпадали требующиеся, материалы к диссертации и статьям учитывал на суперпозиционных картах, тоже с краевой перфорацией. Для кухни он, будучи не раз за рубежом, достал некоторое оборудование, и теперь у него была газовая плита с пьезоэлементами — они зажигали газ, стоило только немного открыть его, с высокочастотной духовкой — курица в ней жарилась за несколько минут, стеклянная утятница же, куда она помещалась, не успевала за это время даже нагреться. Имелись у него и герметические кастрюли, тоже убыстряющие приготовление пищи, пылесос — и тот был необычный: из него не надо было вытряхивать пыль, она в нем спрессовывалась в круглые брикеты, размером чуть поменьше хоккейной шайбы…

Короче говоря, каждая командировка с неизбежными неожиданностями, передрягами и несуразицами для Виктора Михайловича была сущим наказанием.

Он любил точность, аккуратность, последовательность, настойчивость, логичность, обоснованность мыслей и поступков, но верой и богиней, сутью его была оптимальность, представляющаяся часто зримо ему в виде множества кривых, образующих как бы курчавого ежа, только с зигзагообразными извилистыми иголками, ежа бестелесного, естественно, условного, но с очень важной точкой, которая и связывала и определяла расположение кривых. Убиралась одна кривая или накладывалась еще одна — точка эта, оптимум, смещалась, и начинали шевелиться все иголки. «Оптимально» — было самым любимым его словом, оно не обозначало в его понимании банальную золотую середину, его понятие было многомерно, не трех- или четырехмерно, нет, именно многомерно. Например, были у него в лаборатории старшие научные сотрудники Илья Иванович Цишевский и Антон Константинович Антонов, которые терпеть друг друга не могли, и тот и другой — сильные работники, вполне достойные места завлаба, но сделали исполняющим его, а после защиты докторской обещали утвердить окончательно, без этого обидно-шаткого предисловия «и. о.» в названии должности. Виктор Михайлович выбрал оптимальную линию своего поведения — не вмешивался во вражду, открыто порицал ее, не примыкая ни к одной группировке. Но как только побеждала «партия» Ильи Ивановича, он поддерживал Антона Константиновича, если же верх брала «партия» Антона Константиновича, он спешил на помощь Илье Ивановичу. И делал он это очень умело и осторожно, борьба ожесточалась, но не приводила враждующие стороны к каким-либо результатам, напротив, они изматывали себя во взаимных сражениях, и это был самый важный результат для Виктора Михайловича. Правилом золотой середины здесь пользоваться как раз нельзя — все равно что оказаться меж двух огней, которые быстренько поджарили бы ему бока или вообще испепелили. Враждующие партии не догадывались, кто их самый большой враг, кто пожирает плоды их борьбы, полагая, что Виктор Михайлович соблюдает нейтралитет.

Он не знал, почему подчиненные, когда он употреблял слово «оптимальный», всегда улыбались, впрочем, значение улыбок очень-то не понимал, а вот чувства юмора был лишен начисто. Не знал он, что все его за глаза называли Опти, как и Оппенгеймера называли сокращенно, правда, и в глаза, — Оппи. Лишь один раз молоденькая лаборантка, догоняя его в коридоре института, кричала: «Опти Михайлович! Опти Михайлович!» — и Виктор Михайлович догадался, что его, кажется, так называют, не обиделся, но сказал мгновенно после его слов растерявшейся, побелевшей, а потом покрасневшей сотруднице:

— Меня зовут — Виктор Михайлович…

В двадцать три ноль-ноль Виктору Михайловичу надо было засыпать, и он стал уже чувствовать погружение в сон и смутность мыслей, почти не воспринимал действительность, как вдруг на журнальном столике ожил телефон. Он не звонил, а как бы тихонько порокатывал. Виктор Михайлович, встряхнувшись, протянул руку к трубке и сказал недовольно:

— Слушаю.

— Здравствуйте! — в трубке был жизнерадостный, молодой женский голос — Извините, что так поздно беспокою вас. Я вам звонила несколько раз, но вас, наверное, дома не было. Вы еще не спите?

— Нет.

— Как хорошо! Как вам понравился наш город? Жаль, что вы Волгу у нас летом не видели, — вздохнула обладательница приятного голоса. — Вы приедете еще?

— Извините, пожалуйста, но кто со мной говорит?

— Разве вы не узнали меня? — спросил голос.

— Нет. Не имею никакого понятия, представьте себе.

— Ой, я знаю, почему вы не узнали меня, — трубку заполнил звенящий, приятный смех, смех от собственного веселья, который подкупал Виктора Михайловича, иначе он прекратил бы разговор — ведь могла звонить девица, завязывающая так знакомства с приезжими — подобные звонки не раз раздавались у него в номерах гостиниц. Виктор Михайлович бросал трубку, побаиваясь таких знакомств, а еще больше — возможных последствий. Но тут он переждал смех незнакомки и задумался над тем, почему он не прерывает разговор. Уж очень искренне, неиспорченно она смеялась, подумалось ему, а затем мелькнула мысль: «А не разыгрывает ли меня какая-нибудь из заводских красавиц?» Днем он видел много красивых молодых женщин, которые сидели в конференц-зале, слушая его лекцию. Он не преувеличивал своих внешних данных, не красавец, что и говорить, очки, залысины, грозящие вот-вот воссоединиться на темени, где для этого временем проведена основательная артподготовка, и на месте былого, так сказать, леса сейчас жидкое редколесье, хилый кустарничек. Но Виктор Михайлович знал и свои преимущества — оптимальный вес (73 кг), оптимальный возраст (35 л.), ну и ученая степень и должность вызывают у женщин интерес. Не исключено, что какая-нибудь итээровская Афродита заинтересовалась его персоной.

— Извините, пожалуйста, меня, — сказала незнакомка.

— Пожалуйста, — ответил Виктор Михайлович, удивившись тому, какими игривыми нотками украсил он это слово.

Она замолчала, Виктор Михайлович тоже молчал, потому что была очередь ее говорить, а затем вдруг попросила совсем другим голосом, с грустью и неуверенностью:

— Можно, я еще раз позвоню?

— Надеюсь, не сегодня? — уточнил и улыбнулся собственному остроумию Виктор Михайлович.

— Нет-нет, не сегодня, — успокоила она и снова попросила: — Можно?

— Буду рад, — разрешил Виктор Михайлович и с опозданием подумал, как легкомысленно, неосмотрительно и даже глупо пошел на знакомство — его могли разыгрывать, и завтра же загуляет по заводоуправлению сплетня: приезжий москвич, этот Балашов, в отношении женского пола весьма, весьма коммуникабелен, контактен… Он услышал даже интонацию, с какой это все говорилось где-нибудь на женском перекуре.

— Спасибо большое! — еще более жизнерадостно поблагодарила она. — Спокойной ночи!

— Спокойной ночи, — ответил Виктор Михайлович, но пожелания эти достались уже коротким гудкам.

Он лежал, сцепив пальцы над головой, и размышлял. В конце концов он живой человек, подумал он, как бы полемизируя с невидимым оппонентом, который из абстрактной туманности приобретал обличье его бывшей жены. Да, это она говорила: «Виктор, ты способный образованный, порядочный в своем роде человек. Тебе можно даже присвоить знак качества, но ты не живой, а консервированный, причем консерва диетическая! А этот деликатес мне не по вкусу!» Да, у него были женщины, но все они как-то быстро девались куда-то, избегали встреч, к чему Виктор Михайлович относился равнодушно и расставался с ними всегда с чувством облегчения. В последний год он ни с кем не встречался, работая над докторской. Хотя, между прочим, мысль о женитьбе не покидала его, она была только отодвинута на задний план, на потом, и после защиты Виктор Михайлович предполагал вернуться к этому вопросу. Жениться ему надо было — холостяцкий образ жизни не являлся оптимальным. Во-первых, он знал результаты исследования, которые показывали, что наименьшая продолжительность жизни, при всех других равных условиях, — у холостых одиноких мужчин, никогда не женившихся или живших в браке непродолжительное время. Во-вторых, холостяцкий образ жизни неоптимален с чисто физиологической точки зрения. В-третьих, всякий организм должен дать жизнь новому организму — так природа решила, не очень, правда, оптимально, проблему бессмертия. Для этой миссии у Виктора Михайловича был как раз оптимальный возраст. К проблеме продолжения рода он относился не инстинктивно, а совершенно разумно, как, например, электронно-вычислительные машины третьего поколения рассчитывали параметры своих детей — ЭВМ четвертого поколения.

Испытав неудачу в первом браке, Виктор Михайлович не однажды размышлял, каким образом избежать ошибки во второй раз. Он сожалел о том, что у нас в этом деле кустарщина, каждый по своему разумению выбирает спутника жизни, словно обществу совсем безразлично, каким образом складываются отдельные разнополые индивидуумы в обоеполые семьи. Во многих странах брачные конторы не только печатают объявления в специальных бюллетенях, но и поставили дело на научную основу. Однажды в Соединенных Штатах Виктора Михайловича пригласили на студенческий бал и предложили ему довольно объемистую анкету, отвечая на которую он должен был приблизиться к своему идеалу партнерши на этот вечер. Ответы затабулировали, ввели в электронно-вычислительную машину, и меньше чем через минуту машина выдала ответ — «13—51».

«Ваша партнерша сидит за тринадцатым столом на пятьдесят первом месте», — сказали устроители бала и вписали в его пригласительный билет эту цифру, присвоив ему номер 13—52.

Затем устроители, учитывая, что он все-таки гость, которому досталась неприятная для американцев первая цифра партнерши, попросили машину дать второй вариант — Виктор Михайлович стал партнером мисс 17—67. Еще не видя партнерши, Виктор Михайлович, пользуясь положением гостя, решил проверить возможности машины и попросил аннулировать результаты, чтобы партнерша сама выбрала его.

«О’кэй! — сказали американцы, догадавшись, что гость решил опробовать их систему из чисто научного интереса. — Вы теперь мистер 15—58, ваша дама сядет на место 15—57».

Мисс 17—67, симпатичная, с приятной улыбкой шатенка двадцати трех лет, выпускница кибернетического факультета, пятый размер бюста, талия в пределах от 45 до 50 сантиметров, окружность бедер — от 80 до 90 сантиметров, уже мило щебетала с молодым человеком, который сидел на его, 17—68, балашовском месте. Ему разъяснили, что машина только советует молодым людям обратить внимание друг на друга, а уж все остальное, нравиться или не нравиться, — дело сторон.

Зато мисс 13—51, судя по всему, была обречена на одиночество в этот вечер и вообще на всю дальнейшую жизнь. Размеры были те же, но это была редкозубая, непривлекательного вида азиатка, должно быть китаянка, с настолько толстыми стеклами очков (Балашов, будучи сам близоруким, допустил в своих ответах возможность, что партнерша может носить очки), что ее узкие глаза казались огромными и злобными. «Сова» — немедленно дал мистер 15—58 прозвище мисс 13—51.

Он сел на свое место, заказал довольно слабый и дешевый коктейль и, посматривая на танцующую молодежь, на музыкальный ансамбль, состоявший исключительно из негров, наблюдал за поведением мисс 13—51. Она нервно курила, выпуская клубы дыма, как неисправная котельная, то и дело прикладывалась к напиткам. Наконец она, взяв сумочку не за ручку, а за верх, так, что петля наплечного ремня едва не касалась пола, пошла к выходу. Мистер 15—58 почувствовал себя здесь лишним, особенно после того, как ему предложили еще коктейль, а он боялся, хватит ли у него денег рассчитаться хотя бы за предыдущий. Негр-официант, нагловатый малый, почуяв его затруднительное положение, спросил, мол, если вам не нравится этот возьмите покрепче, и старался, несмотря на протесты мистера 15—58, приземлить на стол какой-нибудь напиток. Балашов вспомнил, что мистер 15—58 должен рявкнуть на наглеца, иначе от него не отделаться. Мистер 15—58 не рявкнул, но сказал довольно крепко и определенно, после чего официант немедленно согнулся в дугу и сделал сразу шаг назад, как боксер на ринге после команды судьи «брэк».

«Хелло, парень», — услышал мистер 15—58 не менее наглый, но женский голос, и тут же ему кто-то положил руку на плечо.

Мистер 15—58, разгоряченный еще спором с официантом, обернулся на голос и, к своему ужасу, увидел «Сову», которая улыбалась, и от улыбки этой на версту разило спиртным.

«Мне компьютер рекомендовал тебя, — сказала «Сова». — Разреши присесть, парень?»

«Пожалуйста, — ответил мистер 15—58, — но я ухожу, у меня нет времени».

«Если ты не свинья, пойдем вместе, ко мне, — предложила она. — Или моя рожа не устраивает? Не бойся, я в постели то, что надо».

«Извините, я должен покинуть вас», — мистер 15—58 встал, откланялся и позорно бежал.

«Свинья», — пустила ему комплимент бывшая мисс 13—51, а теперь — 15—57.

Что ж, подумал тогда Виктор Михайлович, машина здесь не виновата: он снизил свои критерии, а «Сова» чересчур завышенно оценила свои достоинства.

Виктор Михайлович был абсолютно уверен, что еще одну ошибку в выборе жены не допустит. Он все просчитает, приготовит ей десятки тестов, исследует в различных ситуациях, а главное — примет окончательное решение во время своего интеллектуального пика. У него дома висела специальная диаграмма до конца года, которую он вел, кстати сказать, из года в год. Диаграмма эта изображала кривые его интеллектуального, эмоционального и физического состояния. Интеллектуальный пик бывал один раз в тридцать три дня, эмоциональный — в двадцать восемь и физический — в двадцать три. Составляя диаграмму, он вычислил, когда точно был зачат, в каком состоянии был каждый родитель при этом… Наиболее благоприятным сочетанием кривых считалось, когда все три они пересекались в верхней точке, то есть все три состояния были на максимуме, а самым опасным — интеллект на минимуме, эмоции и физическое состояние на максимуме. Сочетание физического и эмоционального максимума было идеальным временем для любви, но предложение будущей избраннице Виктор Михайлович решил сделать, когда кривая интеллекта будет на максимуме, а эмоций на минимуме.

«Черт побери, да я же сейчас в районе эмоционального пика!» — вспомнил вдруг Виктор Михайлович, находя объяснение тому, почему ему почти хотелось говорить с незнакомой молодой женщиной, почему он разрешил ей звонить ему и почему, несмотря на полночь, ему трудно заснуть. Он применил аутотренинг и тут же уснул.

С утра до обеда он уточнял с заведующим отделом научной организации труда Петром Никифоровичем Белых схему информационных потоков внутри завода. Петр Никифорович был старым, седым, немощным уже человеком, некогда бывшим главным инженером завода, и он откровенно подремывал при разговоре, почмокивая собранными чуть ли не в трубочку вялыми, необычно розовыми губами. Перед началом обсуждения он, видимо трезво оценивая свои возможности, пригласил в кабинет всех старших инженеров отдела, объявив им, дескать, давайте послушаем умного человека. «У него и физическое, и интеллектуальное, и эмоциональное состояние уже на минимуме, — подумалось Виктору Михайловичу. — И зачем этого человека поставили на такую должность? Ведь от него мезозоем пахнет. Опыт, конечно, тут громадный, но опыт этот относится к периоду до нашей эры! Какое же у него может быть чутье на новое, передовое, какие оригинальные идеи может выдать он на трех минимумах?»

Виктор Михайлович говорил вдохновенно, блистал остроумием, он ведь находится в состоянии эмоционального пика, сочетающегося с интеллектуальным подъемом. Во всяком случае старшие инженеры не дремали, спорили с ним и между собой, в конце концов растормошили и Петра Никифоровича. Среди инженеров находилась Лада Быстрова — круглолицее, с нежно-добрыми глазами существо лет двадцати шести, которое не спорило, а только на Балашова смотрело и еще улыбалось, от чего на щеках обозначались совершенно уж милые ямочки. Он чувствовал, что оно и является тут для него вдохновляющим фактором, и ему хочется понравиться этому фактору, который, кто знает, возможно, и звонил ему вчера в гостиницу.

— Славно мы поговорили, а? — спросил Петр Никифорович, обводя теплым взором своих помощников. — Славно, ведь правда? Спасибо, Виктор Михайлович, спасибо от всех нас, сирых.

— Ну что вы… — запротестовал Виктор Михайлович, не соглашаясь с преувеличенной оценкой личного вклада в общую работу. — Вот вам всем спасибо, — и Виктор Михайлович взглядом задержался на Ладе Быстровой, — я узнал от вас столько интересного. Вот что значит союз науки и практики.

— Тогда все свободны, — объявил Петр Никифорович. — Виктор Михайлович, прошу вас, задержитесь на минуточку. И ты, Ладонька-детонька, останься.

Когда все вышли, Петр Никифорович встал из-за стола, подошел к Виктору Михайловичу и, взяв его под руку, заговорил ласковым, убеждающим тоном:

— Ладонька-детонька, Виктор Михайлович у нас в городе один как перст. Но человек должен после работы отдыхать, ему должен кто-то показать город. Я не хочу поручать это дело кому-то из наших мужиков — поить будут гостя, басурмане, а затем и похмелять. Ты же воспитанная девочка, покажешь гостю город, или тебя женихи одолевают? Как, детонька, относишься к моей задумке?

— Пожалуйста, Петр Никифорович, я постараюсь, — ответила неопределенным тоном Быстрова и мельком, заговорщицки взглянула на Балашова.

— А вы как, Виктор Михайлович? Не возражаете?

— Разве я смею возражать, Петр Никифорович?

— Вот и добренько. В кинишко, в театрик, Ладонька-детонька, а нужно куда-нибудь поехать за город, закажи машину, чтоб все было чин чином. На субботу и воскресенье возьми в завкоме путевки в наш дом отдыха. Директор дал нам большие полномочия… Уровень будет высокий, детонька, — обещаю три дня отгула. Ты же в Ленинград собираешься поехать? Какие возникнут затруднения — обращайся ко мне. А сейчас проводи, Ладонька, Виктора Михайловича в руководскую столовку, пообедайте там. Приятного вам аппетита.

— Славный он человек, Петр Никифорович, — говорила по пути в руководскую столовку Ладонька-детонька. — Знает завод до винтика, всю жизнь проработал на нем, начинал еще на стройке землекопом.

— Почему он не уходит на пенсию?

— Остался один. Жена умерла, сын погиб на фронте, кроме завода у него ничего нет. Кстати, его сын и мой папа были друзьями с детства. И воевали вместе. Поэтому не удивляйтесь, когда Петр Никифорович называет меня «Ладонька-детонька», он еще иногда говорит мне «внученька». Скажет так, и я начинаю реветь, поэтому он остерегается называть меня так… Послушайте, Виктор Михайлович, у меня идея! — воскликнула Лада, схватив его за руку и останавливаясь. — Куда я вас сегодня могу повести? Ума не приложу, не знаю, где что идет. Я даже хотела попросить у вас на сегодняшний вечер «отгул», — она улыбнулась, но увидев, что Виктор Михайлович готов сказать ей «пожалуйста», запротестовала, — нет, нет, нет! Просто я должна продумать хорошенько программу, созвониться с кем надо. Я домоседка, а подруги повыходили замуж давно. Готовлюсь поступать в аспирантуру, отстала от жизни. И вот подумала: почему бы не познакомить вас с моим отцом? Он оригинальный человек. Жалко, мамы нет дома, она у нас певица, певичка, как называет ее папа, она бы приготовила славный ужин. Вы не против?

— Предложение принимается. Я человек одинокий, для меня семейная обстановка — бальзам.

— Вот и добренько, как говорит Петр Никифорович. Я созвонюсь с папой, предупрежу. Кстати, я рассказывала ему вкратце о вашей лекции, и он будет с вами спорить. Я вас предупреждаю об этом, Виктор Михайлович!

— А кто он, как говаривалось раньше, в миру?

— Литературовед, критик, доктор наук, профессор, но основная специальность — спорщик.

— Инти-инти-интересно, — вальяжно произнес Виктор Михайлович. — Мне нужно готовиться, значит?

— Он такой спорщик, что подготовиться к разговору с ним невозможно. Те, кто его не знают хорошо, иногда даже обижаются. Он почему-то любит донимать женщин, особенно тех, кто норовит способного человека взять под каблучок. Он им, например, заявляет: «Великий Рим погубили свинцовый водопровод и женщины!» Еще он изводит женщин рассказами о том, почему огромные паучихи пожирают своих крошечных супругов-пауков, объясняя это деградацией паучьего рода. Я вас не напугала?

— Нет, нисколько, к тому же я не женщина.

— Тогда приходите в восемь вечера на центральную площадь, к фонтану. Мы живем рядом.

— Приду обязательно, спасибо.

— А я вас угощу пельменями, они у меня получаются, так что вы не вздумайте где-нибудь поужинать! — погрозила пальчиком Лада. — Но сейчас на всякий случай мне нужно очень добросовестно выполнить первое поручение Петра Никифоровича. У нас очень хорошая столовая…

В восемь вечера Виктор Михайлович прибыл к фонтану, побывав предварительно в нескольких цветочных магазинах в поисках подходящего букета. Везде были только или комнатные цветы, или связочки прутиков багульника, завезенного сюда из Сибири, который и дарить-то было неудобно. Прекрасно цветет багульник, но пока это были лишь прутики, похожие на жидкие дворницкие метелки. В конце концов в одном магазине нашлись гвоздики — Виктор Михайлович взял две красных, две розовых и одну белую гвоздику, завернул их в бумагу и уложил бережно в портфель — на улице все-таки было холодновато. Теперь он ходил вокруг запорошенного снегом фонтана, протирал запотевающие стекла очков и всматривался в бледные при неоновом освещении лица женщин, потому что не знал, как выглядит Лада Быстрова в зимней одежде.

В пять минут девятого Виктор Михайлович увидел ее — она пересекала площадь наискосок, шла быстро, почти срываясь на бег, в дубленке с белым тонкорунным воротником. На голове у нее была белая вязаная шапочка, которая ей очень шла.

— Вы не замерзли? Я пельмени приготовила из трех сортов мяса — пальчики оближете. Возьмите меня под руку, Виктор Михайлович, у меня такие скользкие сапоги, — попросила она.

Быстровы жили в большом шестиэтажном доме с лепными украшениями, которые Виктор Михайлович не смог различить через запотевшие очки. В подъезде он наконец снял, протер их; они поднялись на второй этаж, к двери с медной табличкой: «Профессоръ Иванъ Ивановичъ Быстровъ».

— Это друзья подарили, когда папе дали профессора, — объяснила Лада.

— Милости просим, — сказал хозяин в прихожей, взял у него пальто и шапку, повесил на рога оленя. — Что ж, будем знакомы, — он крепко пожал Балашову руку, — Виктор Михайлович Балашов? Весьма приятно, я даже читал вашу книгу об информации, написанную для нас, дилетантов, довольно умело.

Быстров, не стесняясь, пристально рассматривал гостя, пока тот приглаживал волосы, копался в портфеле, извлекая гвоздики.

— Лада, иди-ка сюда! — крикнул он в глубину квартиры.

— Ой, какие красивые! — воскликнула Лада, подвязывая на ходу серый льняной передник с большими вышитыми ромашками. — Спасибо большое, Виктор Михайлович! Где же вам удалось достать такие?

— Лада, не уточняй ненужные детали, — сказал Быстров. — Тащи нам свои пельмени, а то я, как кот, уже делаю круг вокруг кухни. Прошу ко мне! Лада! Давай все в кабинет!

Иван Иванович был громким человеком. Он всегда кричал дома, потому что у него была большая квартира, которую он за многие годы основательно натолкал самыми невероятными вещами. Просторный кабинет был набит книгами, целую полку занимали старинные фолианты в ветхой, изъеденной временем коже; книги были везде — на столе, в шкафах и на шкафах; на диване, на креслах, на стульях, на полу; он тут же похвастался перед гостем, что недавно достал за большие деньги редчайший двухтомник философа Федорова, которого очень высоко ценил Толстой и который недооценен потомками, показал и «Домострой» — «здесь много любопытного, — сказал он, — а то все кричат «Домострой, Домострой», а никто его не читал. Во всяком случае эта книга познавательнее любого «Домоводства». А это «Лексикон словеноросский» Памвы Берынды, представьте, за двадцать копеек куплен…» Кроме книг, в кабинете Ивана Ивановича было множество старинных икон и русских орденов, в углу стояла полутораметровая деревянная ложка, под ногами валялась чурка какого-то плотного белого дерева — оказалось, что это кусок мамонтового бивня, на полках были образцы редких камней, лежал рассохшийся уже кокосовый орех, рядом с ним длинная, слегка изогнутая кость — «это моржовый, тот самый, да-да», — объяснял хозяин по ходу краткой экскурсии.

— Лада! Скоро? — закричал он вдруг так, что Виктор Михайлович от неожиданности даже вздрогнул.

— Иду! — донеслось из глубины квартиры.

— Надо убрать это к чертовой матери, — сказал хозяин и принялся очищать видавший виды огромный письменный стол, на крышке которого из-под хлама стали показываться характерные круглые пятна, размером в дно стакана. Наконец он успокоился, но в динамическом смысле, кинетический же потенциал у него был огромен — Виктору Михайловичу казалось, что хозяин опять вот-вот сорвется с места и заорет. Иван Иванович был в старом, с обвисшим воротником грубом сером свитере, он беспрерывно курил, сбрасывая небрежно пепел в огромную пепельницу. Профессорского у него не было ровным счетом ничего, на улице в таком виде, с таким серым лицом, невыразительным лбом, с короткими волосами, торчащими над правым виском, как соломенная стреха, его можно было принять за классического дядю Васю, который за трешник ни в коем случае не станет чинить водопроводный кран.

— Умница! — закричал Иван Иванович, увидев посреди подноса бутылку коньяку в окружении холодных закусок, и стал небрежно разгружать их на стол, отдав пальму первенства, естественно, коньяку.

— Папа, осторожно, — взмолилась Лада, когда он каким-то образом выгнал за пределы тарелки шпроты. — Подожди немножко, я салфетки дам.

— А-а, — махнул рукой Иван Иванович, решительно наполняя рюмки. — Будем! Очень рад познакомиться! — и вслед дочери, на кухню: — Капусты свежей принеси побольше! Капусты!

«Деспот, тиран в семье, — подумалось Виктору Михайловичу, — недаром «Домостроем» восхищается».

— Вам не нравится коньяк или вы мало пьете? — спросил Иван Иванович, увидев почти полную рюмку Балашова. — Гастрит? Если хотите, у меня есть настойка золотого корня. Ему цены нет. Это алтайская штука, растет только в горных реках. Не хотите? Напрасно… Было облепиховое масло — другу отдал. Да снимите вы свой пиджак, галстук рассупоньте, чувствуйте себя как дома, а не на каких-нибудь экосезах… Так вот, я читал вашу книжку, — Быстров говорил без всяких переходов, не теряя времени на всестороннее обоснование своих мыслей. — Я не пойму, вы считаете информацию всеобщей категорией материи, как время, пространство? Из вашей книги я не понял, вы — за или против?

— Это вопрос философский, Иван Иванович, на эту тему много писал Урсул, — уклончиво ответил Виктор Михайлович.

— Читал, но мало понял. Как дохожу до ваших формул, чувствую себя дураком и жалею, что не силен в математике. Хотя, кто знает, может, к старости поднатаскаюсь в вашей грамоте. В теории информации много любопытного — читал труды отца вашего Шеннона, и нашего Колмогорова, и англичанина Черри, и француза Абрахама Моля, который попытался применить теорию информации в анализе информационности музыки, и так далее и тому подобное. Только на мой непросвещенный взгляд, Моль больше доказал не всеобщность информации, а ограниченность ее теории или неразработанность. А попалась мне краткая библиография трудов по информации — батенька мой, сколько наворочено и написано! Шум, шум, шум, как вы называете…

— Извините, но в связи с чем вы, литературовед, заинтересовались теорией информации? — спросил Виктор Михайлович.

— Гм… — проворчал Быстров и откинулся в кресле. — Отвечу вопросом. Вы считаете научно-техническую революцию самой важной и существеннейшей чертой нашего времени?

— Разумеется.

— Почему «разумеется»? — выкрикнул Быстров. — А если ее нет, не существует в природе и она является просто фигуральным, образным выражением газетчиков, а множество людей с умным, точнее, наукообразным видом стремится доказать нам, что она есть? Вам не кажется, что все это от лукавого? Вдуматься хорошенько — бред сивой кобылы, весьма тщательно подмалеванная старая, как мир, технократическая идея. Простите, да с чем ее кушать, революцию вашу-то, а?

— Иван Иванович, вы серьезно отрицаете существование научно-технической революции? — спросил, чтобы удостовериться в услышанном, Виктор Михайлович.

— Революции — да…

— Очень опрометчиво, — заметил вальяжно Виктор Михайлович. — Научно-техническая революция оказывает колоссальное влияние на жизнь современного общества. Как же это можно отрицать? Впрочем, такой подход не нов, его на Западе используют мелкобуржуазные радикалы.

— Оставим радикалов в покое, — поднял руку Быстров, как бы гася разгорающийся спор. — Хотите, я вам расскажу краткую историю вопроса. В моем, естественно, понимании. Лет двадцать назад, с вашей точки зрения можно сказать в доэнтээрреволюционное время, помнится, разгорелась одна жаркая дискуссия: «физики» или «лирики». Изломали множество копий, израсходовали фантастическое количество бумаги, отняли миллиарды часов времени у людей, чтобы прийти к выводу: и те, и другие — главные и важные. Однако научно-технократическая мысль не дремала — подсунула то же самое, только в другой обложке: научно-техническая революция — нате вам, а ну-ка, кто в контрреволюционеры готов рядиться? И, как водится, пошла писать губерния — всё стали рассматривать с точки зрения так называемой эпохи НТР. Литература эпохи НТР, живопись эпохи НТР, только вот, кажется, до балета еще не дошли, но и там, говорят, пробивают что-то эдакое научно-технически революционное. Скажите, откуда такая амбиция? Вас что, не удовлетворяет термин «научно-технический прогресс»? Ведь прогресс-то никто не отрицает, хотя к нему тоже надо подходить диалектически.

— Вы имеете в виду ущерб окружающей среде?

— И это — тоже! — выкрикнул Быстров. — Здесь мы, пожалуй, подошли к тому критическому, но и с другой стороны отрадному моменту, что стали задумываться: как вообще спасти Землю и как спасти себя, человечество.

— Но ведь одной из задач научно-технической революции, — Виктор Михайлович не без удовольствия выделил голосом три последних слова, — как раз и является поиск путей восстановления окружающей среды, принципиально новых способов обеспечения энергетических потребностей, рационального использования природных ресурсов. Если сегодня наш дом, земной шар, довольно загрязнен, так виноваты не научно-технические достижения, а наше незнание, головотяпство. Нельзя сбрасывать со счетов и порочную систему хозяйствования в капиталистическом мире, именно НТР обостряет в нем противоречия. Кроме того, Иван Иванович, отрицая огульно достижения научно-технической революции, хотите вы этого или не хотите, но умаляете достижения нашей страны в научно-технической области, роль научно-технической интеллигенции в экономической и духовной жизни страны, — разошелся Виктор Михайлович. — Я знаю, с какой жадностью эта интеллигенция интересуется литературой и искусством, вообще гуманитарными дисциплинами. Это весьма образованный и культурный народ…

— Все это, можно считать, так, но я не пойму — при чем здесь все-таки научно-техническая революция? Почему вы нередко заявляете: дескать, это результат научно-технической революции, и это, и это, нередко присваивая то, чего мы добились благодаря социальной революции, революции Октябрьской? Не кажется ли вам, что, скажем, и теория конвергенции в связи с НТР — должно быть, изготавливается на одной и той же кухне. В эпоху НТР, мол, сглаживаются противоречия между двумя системами, не играют уже такой роли национальные особенности, хотя истинная здесь цель — как раз разжечь национализм. Мне кажется, что нас с вами какие-то молодцы хотят околпачить, и ловко, очень ловко! В нашей среде есть прямо-таки ультраэнтээрреволюционеры, которые не прочь механизировать, автоматизировать или вовсе эвээмизировать духовную жизнь. Заставляют машину писать стихи, писать музыку…

— И пишет стихи машина, и музыку пишет! — разгорячился Виктор Михайлович.

— Да, да, стихи! Но какие?

— Пожалуй, не хуже многих, которые печатаются.

Иван Иванович приумолк, плеснул в рюмки коньяку и с лукавой улыбкой спросил:

— Значит, в будущем машины, когда станут совершеннее, станут писать стихи еще лучше?

— Безусловно, — ответил Виктор Михайлович, настораживаясь.

— Говорят, сейчас у американцев есть более совершенные машины, чем у нас. Да?

Виктор Михайлович не ответил, но кивнул.

— Стало быть, — закричал победно Иван Иванович, — сейчас американские машины могут писать русские стихи лучше наших? Хах-ха-ха! — забегал он по кабинету, взявшись руками за голову. — Вы меня убедили! Хах-ха-ха! Да понимает ли ваша машина, что есть стихи, а есть поэзия! Это же не одно и то же! Хах-ха-ха!

— Папа! Папа, что с тобой? — вошла с подносом Лада. — Папа, успокойся, это же неприлично — так себя вести!

— А это прилично, это прилично — путать стихи с поэзией? Понимаешь, американские машины могут писать стихи на русском языке лучше наших машин!

— Ну и что, папа, завтра наши будут писать лучше… Поэтому, пожалуйста, сядь за стол. Смотрите, какие я вам пельмени принесла. Сядь, я прошу тебя.

— Ладно, Лада, отведаем пельмени эпохи НТР. Или ты их дореволюционным способом лепила? — спросил Быстров, усаживаясь в кресло. — До НТР пельмени — они лучше, индивидуальное. Машина ведь ни души, ни совести, ни родной земли не имеет, хотя на ней и есть бирка с указанием места изготовления. Поэтому ЭВМ-поэта легко купить-продать… М-да-а, но пора, однако, приступать к пельменям.

Лада тоже села к столу и, накладывая мужчинам пельмени, приговаривала и отвлекала их от спора:

— А вот еще какая привлекательная пельмешка. Еще? Виктор Михайлович, не обижайте меня. Если вы будете так есть, меня Петр Никифорович в Ленинград не пустит, — и, обращаясь как бы только к нему одному, сказала: — Я не виновата, что вы с папой повздорили. Предупреждала вас: он человек невыносимый.

— Нет, почему же. Ваш отец очень интересный человек, но он страдает профессиональным комплексом неполноценности. Вы не обиделись, Иван Иванович?

— Терпеть не могу ученых слов — комплекс, индекс, коммуникабельность, — Быстров выговаривал эти слова, кривя губы, пока не отправил в рот пельмешку.

— Нет-нет, вас не устраивает второстепенная роль вашей науки, вообще гуманитарных дисциплин, которые все больше попадают в зависимость от физики, математики…

— Эх, молодой человек, — покачал головой Быстров. — Вы не первый, кто так свысока смотрит на гуманитарные науки. Еще в прошлом веке Тургенев писал о таком герое. Вспомните, «гуманитас» в переводе с латыни означает «человечество». Че-ло-ве-че-ство! А что важнее всего с точки зрения науки и искусства — да прежде всего знать самих себя. Нам будет лучше и мы будем лучше, чем больше будем себя знать. Прошу при этом понимать меня не только буквально, я же вижу, вы уже готовы опровергать!.. А вот узнаем мы все о себе и своем окружении или же никогда не дойдем до конца этого пути… Пожалуй, никогда — ведь тогда человечество деградирует от тоски и абсолютной бессмысленности существования. По поводу первостепенности-второстепенности скажу: в последние годы в нашем университете гораздо больше желающих поступить учиться на гуманитарные и естественнонаучные специальности, чем на технические, физические и математические и так далее. Кто знает, почему так. Может, это объяснимо в какой-то степени с точки зрения Чижевского, зависит от солнечной активности, как от луны — приливы и отливы. Возможно, сейчас, так сказать, «гуманитарный муссон», затем будет ваш «муссон», и тогда люди вместо того, чтобы стоять трое суток в очереди за подпиской на Пушкина, будут пять суток стоять за программами для ЭВМ или таблицей логарифмов. Короче говоря, как говорит один мой знакомый: «И вот приехал я в Москву, а тут Вася…» Хах-ха-ха!

— Папа, — напомнила о приличиях Лада.

— Вы слишком утрируете все, профессор, — сказал Виктор Михайлович и спросил: — А кто этот Вася? Слесарь?

— Почему слесарь? Просто Вася, — объяснил Быстров, передернув плечами, подчеркивая и свое малое понимание. — Поговорка такая. Вроде бы в ней ничего и нет, но есть что-то…

— А-а, — согласился Виктор Михайлович, но сколько бы он ни сосредоточивался на непонятном, так ничего и не понял, а затем, увидев намерение хозяина, стал отказываться: — Я, пожалуй, больше не буду. Не могу…

— Я принесу чай, — с готовностью поддержала его Лада и вышла на кухню.

— Тогда на посошок, а?

— При условии, что за научно-техническую революцию, — не без иронии предложил Виктор Михайлович.

— За научно-технический прогресс, за эволюцию!

— Нет, за научно-техническую революцию!

Иван Иванович прямо-таки рассердился на Балашова и отставил рюмку. Переплетя пальцы и сжав их в один большой кулак, поставил его ребром на край стола и, сдерживая себя, заговорил:

— Заблуждайтесь на здоровье. Но я не пойму вас, Виктор Михайлович. Вы читали лекцию об оптимальности, а ратуете вдруг за революцию. Оптимальных революций не бывает. По своей натуре вы очень осторожный человек и вдруг энтээрреволюционер! Да какой с вас, технократов, спрос — даже высокообразованные и талантливые гуманитарии бывают подчас сбиты с толку каким-нибудь техническим новшеством. Хотите один поучительный пример? Пожалуйста, — Быстров поковырялся в недрах стола и извлек пухлую папку. — Вот: «Мы живем в мире телеграфов, телефонов, биржи, театров, ученых заседаний, океанских стимеров, поездов-молний, а поэты продолжают оперировать с образами, нам совершенно чуждыми, сохранившимися только в стихах, превращающими мир поэзии в мир неживой, условный…» Много правильного, только вот что такое стимер, еще помните?

— Стимер — по-английски пароход.

— Верно. Дальше: «Такому пониманию поэзии, как случайного выражениясвоих впечатлений и личных переживаний, как чисто схоластической разработки однажды навсегда установленных тем, — искатели «научной поэзии» противополагают свой идеал искусства, сознательного, мыслящего, определенно знающего, чего оно хочет, и неразрывно связанного с современностью». Снова много правильного, излишне рационально только, запрет на личные переживания немножко напрасный. Но через тринадцать лет этот же автор написал совсем другое. Вот оно, без суеты, суесловия, шарахания в крайности: «Вообще можно и должно проводить полную параллель между наукой и искусством. Цели и задачи у них одни и те же; различны лишь методы». Не догадываетесь, кто автор?

— Иван Иванович, я не специалист в ваших областях. И простите, мне показалось, вы жалуетесь на непорядки, так сказать, в своей епархии, а обвиняете в них нас. Странные у вас, гуманитариев, литераторов, людей искусства, привычки. Чуть что не так у вас, вы тут же стараетесь озаботить своими чисто профессиональными, да и личными проблемами, все человечество! Разбирайтесь в своем хозяйстве сами, в конце-то концов!

— В ваших словах есть резон, есть, — сказал Быстров. — Может, вы все-таки позволите мне назвать автора приведенного текста?

— Пожалуйста.

— Это Валерий Брюсов.

Виктор Михайлович почему-то поморщился, а затем твердо, стараясь овладеть положением, спросил:

— Профессор, что вас так тревожит и беспокоит? Может быть, страх, что литература и искусство подарили столько прекрасных произведений человечеству, но оно уже не в состоянии использовать их с достаточной степенью эффективности? Должно быть, только поэтому вы заинтересовались теорией информации. Может, зависть вас гложет — ведь плодами научно-технической революции через сравнительно небольшой отрезок времени пользуется буквально каждый человек прямо или косвенно? Современному человеку, извините, лучше хорошо знать автомобиль, чем «Илиаду».

— Вот-вот, — рассердился снова Иван Иванович, но на этот раз не стал сдерживаться. — Рационалисты, прагматики, скептики! Это и беспокоит! «Илиада» — вечная ценность, автомобиль же ваш — это все равно, что какое-нибудь ландо. Было и — нет его! Один не лишенный остроумия человек, наблюдая за ходом битвы у Лейпцига между войсками Франции и Германии и находясь под впечатлением только что прочитанного «Агамемнона» Эсхила, сказал: «Государства погибают, но хороший стих остается!» Революция — вещь серьезная, опасная, с ней шутить нельзя. Кстати, на вечные ценности революции практически не влияют… И я Брюсова привел, чтобы убедить вас: вся-то суть в уважении науки к поэзии и поэзии к науке, более того, в содружестве и сотрудничестве. Ведь совершенно не случайно у нас в голове два полушария, и они помогают друг другу. Без диктата!.. Существует теория ограниченности систем австрийского математика, как его… Фу-ты, надо же, забыл, подскажите же, Виктор Михайлович!

— Не волнуйтесь. Вы имеете в виду Гёделя?

— Да, Курта Гёделя! Не могу знать, как к нему относятся специалисты, однако меня, дилетанта, поразило то, что каждая математическая система имеет естественный предел своих возможностей. Я так понял: доходит какая-то система до своего предела в познании объекта, вступает в права другая система и так далее. Поэтому мы вправе, скажем, рассматривать поэзию и науку в качестве отдельных систем, дополняющих и обогащающих друг друга в познании мира. А Брюсов, видите ли, куда сиганул — «научная поэзия»! К сожалению, к прискорбию даже, вам все слишком понятно. А что непонятно, вы тут же на ЭВМ посчитаете, смоделируете проблемку и решите ее!.. Когда пойдем вас провожать, расскажу об одном человеке, а пока запомните эту каску, — Быстров снял с полки красноармейскую каску, показал на круглое оплавленное отверстие на макушке. — Запомните эту дырочку. — Он поставил каску на место и продолжал: — А пока я вас, одного из тех, кому все давным-давно ясно и понятно, спрошу: скажите, кто первый, из наших соотечественников, увидел Землю из космоса?

— Иван Иванович, я чувствую, что здесь снова какая-нибудь ваша ловушка, и знаю: что бы вы ни сказали, вы скажете чудовищную вещь. Юрий Алексеевич Гагарин — вот вам мой ответ!

— Конечно, он первый побывал в космосе, первый видел физически Землю оттуда. Никто не собирается преуменьшать его подвиг и приоритет нашей страны. Однако есть все основания считать, что до него был человек, который тоже видел ее оттуда, который точно знал, как она оттуда выглядит. Представьте себе, точно знал, как смотрится наша старушка. Знал!.. Помните строки одного из последних стихотворений Лермонтова: «В небесах торжественно и чудно… Спит земля в сияньи голубом»? Откуда было знать поручику Тенгинского полка, что Земля действительно «спит в сияньи голубом»? Согласитесь, такая интуиция, такое, воображение — это загадка. Если кому-то нравится считать лермонтовскую строку случайностью — пусть будет так. Но мне кажется, что это стихотворение написано богом, а не человеком. Может, наши потомки станут такими бого-человеками по силе своего духа, безбрежности воображения и высочайшему уровню мышления? Да, это, должно быть, и есть нормальный человек.

Остаток вечера прошел спокойно — Иван Иванович Быстров больше не кричал, не всхохатывал, не пил коньяк. Заметно было, что он разрядился, наговорился всласть, и они почти по-светски беседовали о науке управления, когда Лада принесла чай. Кофе в доме Быстровых не пили, Иван Иванович считал его варварским напитком, совершенно бессмысленным для человека, если, конечно, он не собирается отплясывать какой-нибудь боевой танец. Поэтому Лада, предлагая гостю чашку кофе, положила предупредительно руку на плечо отца. Виктор Михайлович отказался только ради желания побыстрее уйти из гостей — ему не хотелось больше спорить с хозяином, он устал от него.

Лада осталась дома убирать посуду, это огорчило Виктора Михайловича, зато теперь он был убежден — звонила в гостиницу не она, и подумал, что, если еще раз раздастся звонок, надо отругать назойливую девицу. Иван Иванович в прихожей не надел, не вошел даже, а как бы впрыгнул в большие серые валенки, облачился в старомодное полупальто, прикрыл голову такой же старомодной шапкой-пирожком.

На площади было пустынно, тихо, морозно. Быстров похваливал чистый воздух, подышал им с удовольствием с минуту и тут же закурил.

— Ах, черт побери, надо было вызвать такси! — вспомнил он с досадой. — Пойдемте на автобусную остановку, а по пути будем ловить такси. Так вот, об одном человеке…

Балашов вздрогнул внутренне — вспомнил все-таки он о своем обещании, будет опять рассказывать…

— Был у меня друг детства Коля Белых, сын Петра Никифоровича. Учились в одном классе, но пока я закончил десятилетку, он прошел весь курс математического факультета. Одновременно закончил затем и филологический факультет. Поразительная память, совершенно безграничная доброта и полнейшая беззащитность — это Коля. Он многие книги знал наизусть — наверное, он ничего не забывал… Был такой случай. Появилась в нашем доме испанская девочка, раненая, на костылях. Разумеется, мы, мальчишки, в нее все влюбились, а Коля, чтобы научить ее русскому языку, сам выучил за несколько недель испанский… А потом — война… Вместе служили. Я в разведроте, а он в штабе переводчиком. Вначале он тоже был в разведроте, но я как-то увидел командира дивизии, рассказал ему все, упросил взять Колю в штаб, сохранить ему жизнь… Сам-то он, конечно, ничего не знал о моих, так сказать, интригах… Летом сорок третьего Коля вдруг зачастил ко мне, с ним что-то происходило, что-то мучило его… Может быть, он предчувствовал, что мне оставаться в живых, и рассказывал, рассказывал, рассказывал… Однажды взяли в плен немецкого полковника, приказали доставить в штаб армии. Пока готовились к поездке, мы лежали с Колей на плащ-палатке в чудесном бору на берегу Донца. Философствовали, как обычно. «Ваня, понимаешь, — говорил он мне, — мы еще не знаем всех возможностей искусства. Научный путь познания мира — он все-таки измерительный, умозрительный, рациональный, технологический… А искусство (кстати, он терпеть не мог выражения — литература и искусство, словно литература не искусство) сочетает в себе осмысление мира с его обчувствованием. Это органичный, чисто человеческий и более древний путь познания. Возможности его совершенно фантастические, результаты могут быть ошеломляющие. Только была бы правильная методика, истинная, не ложная, не субъективная… Взгляни на звезды — видишь, какие они сегодня большие и яркие? Лермонтов почти перед смертью написал: «и звезда с звездою говорит». Там есть совершенно гениальные строки: «В небесах торжественно и чудно… Спит земля в сияньи голубом». Он видел нашу землю  о т т у д а, о т т у д а, понимаешь?»… А потом, Виктор Михайлович, в небе загудел самолет. На войне они, знаете, часто летают. Коля же прочел тогда стихи Федора Глинки:

Может, мне сейчас уже так кажется, не знаю, но мне почему-то помнится, что он несколько раз повторил последние строки: «А люди? — люди станут боги, или их громом пришибет». Наверно, как он говорил, осмысливал их и обчувствовал… Утром мы тряслись в кузове полуторки. В кабине сидел майор-штабист. Сидели плечо к плечу, спиной к кабине. Немец перед нами на скамейке. Пошел дождь, остановились в поле — впереди тоже стоят машины. Чернозем в дождь — не асфальт. Погромыхивает, вокруг — ни кустика, спрятаться негде. Потом гроза разошлась, и вдруг в глазах у меня сверкнуло, помню только, как летел с кузова на землю. Рядом шмякнулся и немец. Я поднялся, не соображая, что же произошло. Заглядываю в кузов — лежит посиневший Коля. Дырочка на каске, разорваны сапоги. Не меня убило, я же рядом сидел, не немца, не в другую машину молния ударила, а именно в Колю. Немец, вояка, молился, став на колени, я дал ему тогда под зад…

— Все это — чистая случайность, — не хотел говорить этого, но все-таки сказал Виктор Михайлович.

— Все-то вам понятно! — с укоризной произнес Иван Иванович. — А для меня загадка. Чем объяснить? Биотоки у него были помощней наших, что ли, или может природа вообще, да и люди тоже, очень ревниво относятся к таким, как он? Посредственность предпочтительнее?.. Я ведь в этой каске до конца войны ходил — и ни царапины… Это можно назвать случайностью… Только потом я понял, что он был гениальным человеком, но ничего не успел сделать. Неужели он, читая стихи Глинки, уже предчувствовал то, что произойдет утром? Хотя, почему неужели — обстоятельства своей смерти многие описали — тот же Лермонтов, Пушкин, Джек Лондон… Для меня это загадка, Виктор Михайлович, на всю жизнь загадка. Загадка…

Быстров умолк, прикурил и больше не говорил ни слова. Показалась машина с зеленым огоньком. Суетливо кинулся с поднятой рукой на проезжую часть, открыл дверцу:

— Садитесь, Виктор Михайлович. Заходите еще, спорить будем! Извините, если что не так…

Балашов вернулся в гостиницу уставшим, прямо-таки с гулом в голове от громкого Быстрова, неудовлетворенным — вечер был сумбурен, профессор юродствовал, а он, Виктор Михайлович, вел себя большей частью так, словно рейсшину проглотил.

Виктор Михайлович отвлекся от воспоминаний — сон есть сон, о нем он беспокоился особенно ревниво. Но какие ни были богатые навыки аутотренинга у Виктора Михайловича, уснуть никак не мог — мелькали перед глазами Быстров и Ладонька-детонька, причем Быстров продолжал спор, орал и размахивал руками, корчил злорадные гримасы. Лада стояла перед столом с полным блюдом дымящихся пельменей и преглупо улыбалась. От вида этих пельменей у Виктора Михайловича перехватывало горло — зачем он только ел их перед сном? «Нет, пельмени прекрасные, восхитительные, вкусные, легкие, полезные, какие они хорошие. Хорошие, хорошие… После них такой легкий, приятный сон…» — начал мысленно твердить Виктор Михайлович, стараясь успокоиться и уснуть.

В конце концов впечатления дня в его сознании смазались, растворились друг в друге, он перестал их воспринимать, а затем они и вовсе развеялись, и тогда он уснул — беспамятно и облегченно. Через некоторое время он стал осознавать, что спит, но его что-то беспокоит, настойчиво требует к себе внимания. С сожалением выпутываясь из забытья, понял: телефон. В полусне-полусознании взял трубку, сказал что-то еще беспамятное и услышал в ответ вчерашний жизнерадостный и юный женский голос. Она говорила с нетерпением — еще бы, целый вечер звонила («по какому праву?» — мелькнуло у Виктора Михайловича), а теперь уже, наверное, слишком поздно. Она просила прощения за беспокойство, и он, пока приходил в себя, извинил ее, уверил, по привычке быть вежливым с дамами, что, мол, ничего страшного тут нет. К удивлению Виктора Михайловича, первой его мыслью, когда сознание полностью вернулось к нему и вспыхнуло, как лучевая трубка, не имеющая никаких пространственных и временных ограничений, было: «И вот приехал я в Москву, а тут Вася!» Это было настолько неожиданно для него самого, что он, зажав ладонью микрофон, засмеялся, захохотал даже — ему открылся юмористический смысл этого странного выражения.

Виктор Михайлович будет болтать по телефону с не известной девушкой, назвавшейся Таней, до трех часов ночи. «Какая чепуха!» — время от времени станет восклицать он. Странный этот разговор закончится тем, что будет назначено свидание на пять часов вечера. Виктор Михайлович откажется от поездки в дом отдыха, Ладонька-детонька подумает, что гость обиделся на ее отца. Пойдут долгие взаимные и неубедительные объяснения, ему все же удастся немного успокоить Ладу — он ведь хорошо относится ко всему вчерашнему, и к ее отцу, и к ее пельменям, и вообще Виктор Михайлович назовет вечер очень полезным и интересным. Уладив дела с Ладой, Виктор Михайлович начнет готовиться к свиданию, зайдет в знакомый цветочный магазин, выйдет с букетом гвоздик, найдет к пяти часам условленную аптеку и станет прохаживаться возле нее ровно в семнадцать ноль-ноль, приглядываясь близоруко к каждой молодой особе женского пола. В семнадцать десять он забеспокоится, в семнадцать двадцать встревожится, в семнадцать тридцать назовет себя ослом, но будет прохаживаться возле аптеки еще пятнадцать минут. В семнадцать сорок пять на шапке и пальто Виктора Михайловича будет лежать толстый слой снега — он весь день тихо и густо шел. Увидит Виктор Михайлович на углу мусорный ящик (поразительно, но в виде безобразнейшего, широкого, металлического и раскрашенного белой и черной краской пингвина!), швырнет в поганый зев этого чудища гвоздики и уйдет от аптеки в отвратительнейшем настроении, проклиная себя за доверчивость, мальчишество, глупость.

Вечером позвонит Таня. Она станет со слезами просить прощения у Виктора Михайловича, утверждая, что она не могла прийти. Виктор Михайлович холодно простит и положит трубку.

Таня действительно не могла прийти на свидание. Это была совсем юная, чистая и красивая девушка, но с ней случилось несчастье — она тяжело болела и вот уже три года не могла ходить. Она жила в доме напротив аптеки, ее подружки-девятиклассницы, помогающие ей учиться, назначали мальчикам свидания, влюблялись, разочаровывались. Жизнь эта как-то шла мимо Тани, она тоже мечтала о любви и свиданиях.

Получилось так, что до Виктора Михайловича в номере гостиницы жил профессор, который приезжал ее смотреть. Таня знала номер этого телефона. Надо сказать, что телефон у Тани появился совсем недавно. Свободных номеров в их районе не было, и заведующая аптекой пошла навстречу родителям девушки — разрешила установить в квартире параллельный аппарат. И Таня названивала по вечерам по всем телефонам, радуясь, как расширяется ее мир, как много интересного она узнает. Однако бесконечно тревожить одних и тех же людей было неприлично, и вот однажды, когда она поговорила по всем известным телефонам, а ей было скучно и тоскливо, Таня решилась набрать номер гостиницы, в котором еще неделю назад жил профессор.

Виктор Михайлович был вторым ее вот таким знакомым, и первым, которому она решилась из любопытства назначить свидание. Говорила она ночью из-под одеяла, чтобы не слышали в другой комнате родители, весь день готовилась к свиданию, ждала его радостно и трепетно. Она, конечно, понимала, что оно не состоится, но ведь девчонки тоже назначали свидания и нарочно не приходили.

В пять часов она подъехала на кресле к окну, повернулась к нему спиной, взяла в руки зеркало и стала смотреть на аптеку. Так она всегда делала — их квартира была на шестом этаже, и Таня из своего кресла улицу не видела. Появился Виктор Михайлович, и вначале было интересно — пришел человек, которому она назначила свидание, но потом Таня поняла, что в свидании нет ничего необыкновенного. Может быть, Виктор Михайлович показался ей намного старше, чем она думала, может быть, она еще не понимала, что свидания волнуют, когда любишь. Виктор Михайлович прохаживался возле аптеки, а Тане становилось стыдно — она обманула ни в чем не повинного человека, раскаивалась в легкомыслии и хотела уже позвать маму и попросить ее выйти на улицу и извиниться перед Виктором Михайловичем, но было стыдно признаваться в этом и маме. Она мысленно умоляла Виктора Михайловича: «Уходите, уходите же, разве вы не понимаете, что вас обманули? Почему же не уходите, какой же вы глупый!» А Виктор Михайлович ходил и ходил, не зная, какие мучительные страдания причиняет девушке, перед которой за эти сорок пять минут открылась вся бездна ее несчастья и вся неотвратимость своей судьбы. Она оцепенела от сознания всего этого, но когда Виктор Михайлович швырнул цветы пингвину, Таня пронзительно вскрикнула. В комнату вбежала перепуганная насмерть мать, Таня разрыдалась и все ей рассказала… Виктор же Михайлович, вернувшись из командировки, как-то употребил странное это выражение: «И вот приехал я в Москву, а тут Вася!» Он озадачил им своих сотрудников, они стали подумывать, что их шеф не так уж понятен, как раньше предполагалось. Лабораторные остряки взяли «Васю» на вооружение, и пока они превращали выражение в банальность, Виктор Михайлович вошел в обычную колею, избавился от шатко-неопределенного «и. о.» перед названием должности и с еще большей убежденностью в правоте собственных принципов продолжал жить в точном соответствии со своими кривыми.

ГРАХОВ

1

Суд назначили на понедельник, и поэтому Алексей Грахов в воскресенье уже был в Москве. Вернулся из деревни от тетки, где провел почти весь отпуск — выпивал по утрам кувшин теплого парного молока, косил до рези в позвонках высокую, едва ли не по пояс траву, таскал на горох красавцев язей, собирал грибы-ягоды. Искал занятие по душе и не по душе, однажды даже помогал теткиному соседу ловить в болоте лечебные пиявки, тот сдавал их в областную больницу — только бы отдохнуть, не думать о своей жизни, о шагах, предпринимаемых Антониной, теперь уже, можно сказать, бывшей женой, о сыне, очень взрослом и самостоятельном десятилетнем Алексее Алексеевиче, который, как несовершеннолетний, должен будет остаться с матерью. Обидно и несправедливо, но оставаться Алексею Алексеевичу с Антониной…

Грахов приехал домой с чемоданом, теткиными подарками — несколькими банками варенья, черника пополам с лесной земляникой, тяжелым ведром маслят — первых, молоденьких, крепких, которые тетка отварила с укропом, душистым перцем, смородиновым листом. На прощанье она долго и подробно растолковывала, как Антонине надлежит довести до ума грибы, а затем, не надеясь на мужскую понятливость в подобных делах, пожертвовала племяннику вырезку из какого-то женского журнала.

Поднявшись на лифте, Грахов еще издали в коридорной полутьме увидел на двери второй кружок замка, и эта тускло сверкающая обнова поначалу вызвала в нем сомнение, на свой ли этаж попал, а затем (на свой!) как бы толкала его в грудь, отпихивала назад грубо и неприятно. Грахов уставился на чужой замок, словно ждал от него объяснений, но вспомнил, как перед отъездом в деревню жена пыталась вручить ему деньги на однокомнатную квартиру, чтобы эта осталась ей.

Старая, знакомая кнопка звонка послушалась его — в квартире глухо и отчужденно-мелодично побрякало. Он позвонил еще раз, а затем повернул с чемоданом и ведром назад, к лифту, не решив, куда пойдет дальше. «Убить мало», — повторял он, опускаясь вниз в скрипящей, наверно рассохшейся за лето кабине лифта. Но, повторяя свою угрозу, Грахов не испытывал особого гнева и никакого желания причинить бывшей жене зло, а лишь страдал от унижения: уходить из дому неизвестно куда да еще с вещами… По пути вниз он все-таки придумал, где можно оставить вещи. На третьем этаже жила Вера Николаевна, детсадовская воспитательница Алешки, которая но раз и не два брала сына на субботу и воскресенье к себе, когда Грахов бывал в командировке.

На звонок вышла высокая девушка в джинсовом костюме, отвела мягким движением прядь светлых волос, приветливо улыбнулась. В глубине квартиры слышались голоса и музыка. Грахов удивился, насколько повзрослела за последнее время дочь Веры Николаевны, обратился к ней впервые на «вы»:

— Скажите, пожалуйста, Вера Николаевна дома?

— Она с садом на даче, Алексей Степанович, — ответила девушка. — Может, ей что-нибудь передать. Она сегодня будет звонить.

— Видите ли, Катя, какое дело, — замялся Грахов. — Приехал вот, квартира закрыта, а ключей нет. Нельзя ли у вас оставить на время…

— Конечно, оставляйте.

Освободившись от вещей, Грахов направился было в пивной бар, но вовремя вспомнил запреты санаторного врача, поостыл, решил побродить по улицам, подумать. Собственно, он и в деревне все время думал, не однажды возвращаясь к тому дню, когда они познакомились, перебирая в памяти основные события семейной жизни, всякий раз заканчивая беглое и непоследовательное обозрение последним разговором с женой. Но в деревне он даже предположить не мог, что Антонина врежет второй замок и ему негде будет жить…

Когда месяц назад, перед поездкой в деревню, он вернулся из Ессентуков, то сказал жене, что его, кажется, подлечили основательно, хотя это было в лучшем случае полуправдой. Какое там основательно — в санатории дали больничный лист, чтобы он мог через несколько месяцев взять отпуск и снова приехать на лечение. Она, конечно, обрадовалась, а на другой день, взвесив все еще раз, что ли, или посоветовавшись с кем-то, заявила утром, перед тем как уйти на работу:

— Алексей, мы разные, чужие люди. Короче: давай разведемся.

Она сказала это в прихожей, уже поправив прическу и повесив на плечо широкий, на вид мясистый, желтый ремень модной сумки, которую привезла из Индии. Но почему она сказала это уже в прихожей? Стыдно было, трудно говорить? Не хотела продолжать разговор или давала как бы задание ему в течение дня подумать?

Он сидел на кухне, пил маленькими глотками через ручку-трубочку горячие ессентуки № 4 из фарфоровой плоской кружки с банальным орлом и банальной надписью «Привет с Кавказа» на густо-фиолетовом глазурованном боку. В Ессентуках он долго упрашивал продавца-гравера но рисовать ничего на кружке, предлагал двойную цену, но тот, сославшись на какое-то решение, не согласился и посадил в течение двух минут на бок кружки орла и надпись. Грахов привез ее домой — ему надо было пить четвертый номер еще две недели.

— Ты все хорошо обдумала? — спросил он первое, что пришло в голову, долил в кружку воды из бутылки.

— Да, представь себе, все! — с вызовом ответила она, должно быть, приготовилась к бурному, скоротечному скандалу, вооружилась неопровержимыми доводами, упреками и обидами.

— Ну что ж, как говорится, на здоровье, — сказал он безразлично и действительно в то время был совершенно спокоен, слова жены лишь слегка уязвили самолюбие. Это потом, но не в то утро поднимутся со дна души запасы неприятно-памятного, оно, оказывается, в течение всех лет исподволь выпадало в осадок.

Грахов боковым зрением видел: опять повернулась к зеркалу, двумя руками, отрывистыми, снующими движениями, взбила на висках прическу. «И прихорашивается, и скандалит!» — взвыл в душе Грахов, а потом не без иронии оправдал ее: «Женщина всегда остается женщиной. К тому же она, можно считать, — опять невеста».

— Значит, ты не против. Тогда пойдем в суд, — сказала она, оторвавшись от зеркала.

— Пожалуйста. Согласен. Но в суд иди сама, у тебя получится лучше. Честное слово.

Последние слова, да еще с «честным словом» были напоминанием о том, что она всегда считала его неудачником, неприспособленным к современной жизни, тюхой-матюхой, рохлей. Особенно ее раздражало его многолетнее сидение в качестве литсотрудника в одной негромкой отраслевой газете, в то время когда многие его однокурсники стали заведующими и редакторами отделов, а один даже заместителем главного редактора журнала. «Редакционная строка», — называла она его, переиначив на свой лад устаревшую «приказную строку». Она и фамилию его переиначила: Крахов. «Извини, рядовым родился, с тонкими-претонкими погонами, без просветов и звездочек. Но зато знаю свое дело, что дает право хоть немного уважать себя», — говорил он ей, когда разговор касался карьеры, новых назначений или когда ему надо было обоснованно отказаться от предложения перейти на иную работу. Все они, эти предложения, чувствовал он, не обходились без ее организующей роли. Она и в гости приглашала только нужных людей, как правило, людей старше по должности, для ровни по положению не было места за ее столом. Он же не хотел покидать свою работу — привык, хорошо ее знал и собирал материал для книги о древних городах. Собирал много лет, все готовился написать ее, но не начинал писать и хранил свой замысел в тайне.

«Послушай, когда мы будем приглашать в гости друзей, а не всяких начальников?» — спросил он как-то у нее.

«У тебя есть друзья? Вот не знала, — насмешливо ответила она и добавила: — С этими друзьями… если бы дважды подряд не повысили зарплату… считай, ты до сих пор сидишь на ста тридцати пяти рублях!»

«Ты за границей разучилась строить фразу по-русски. Сто тридцать пять — это было давно. И гонорары…»

«Гонорары», — иронически повторила она…

— Надеюсь, ты не станешь говорить знакомым, что она, мол, потребовала развод, когда я стал больным, немощным? — спросила она, все еще не уходя на работу.

— Не беспокойся, не стану. А как с Алешкой?

— С Алешкой как? Сын остается с матерью — это закон. С квартирой поступим так: я тебе даю деньги на однокомнатный кооператив, под расписку. Взамен получаю обязательство не претендовать на эту квартиру. Двухкомнатную на две однокомнатные без доплаты нам не разменять. К тому же нам с Алешкой принадлежат две трети жилплощади. Ну, а чтобы не делить имущества, я, допустим, отказываюсь от алиментов на три года. Согласись, все здесь, — сервизы, фарфор, хрусталь, ковры, магнитофон, цветной телевизор, гарнитур — все привезено мной или куплено за мои деньги. Почему я должна уступать свои вещи?

— Все распределено по полочкам. А если я не согласен, тогда как?

— Куда ты денешься! Да и меня никто не заставит жить с человеком, которого я не люблю!

— Неужели ты думаешь, что я еще люблю тебя?

— Вот как! — с удивлением воскликнула она, но быстро совладала с уязвленным самолюбием, полюбопытствовала: — Тогда почему ты жил со мной?

— Не знаю… Впрочем, последние пять лет мы не жили вместе. Ты была за границей, мы с Алексеем Алексеевичем обходились без тебя. Ты зарабатывала для себя все это стекло, глину, дрова…

— Обходились, значит. Понятно, — произнесла Антонина, постояла в нерешительности посреди прихожей, зашла на кухню — свежая, благоухающая, красивая. Грахов подумал, что в последнее время она очень похорошела, прибавила в обаянии. Тридцать два года женщине, в самом соку…

Он женился на длинноногой любительнице поэзии и театра, выпускнице института иностранных языков, очень стесняющейся прыщей на лбу по причине неправильного обмена веществ. Она была кареглазой блондинкой, сочетание огромных с поволокой глаз с пышными, теплыми волосами очень нравилось Грахову. И никогда она не подкрашивала глаза, ресницы, волосы — знала, что и так они красивы. Свой подлинный природный облик ее больше всего был по душе Грахову, считавшему себя не западным, а восточным европейцем, старомодным, подчеркнуто отсталым в привязанности ко всему естественному и настоящему. Мода и породненный с нею прогресс, по убеждению Грахова, плодят большей частью суррогаты и порой настолько далеко уходят вперед, что оказываются позади отсталых. При очередном вихлянии мода, по-плотницки выражался Грахов, села на шип, и добротный его полушубок, в котором он ездил зимой на рыбалку, в командировки, в котором его долгое время принимали за «деревню», самое большее — за колхозного экспедитора, стал вдруг наимоднейшей дубленкой…

Что же касается Антонины, то он природным крестьянским, в том смысле, что из чего бывает, чутьем определил: станет она красавицей, расцветет, и это, пожалуй, единственное, что ему удалось предугадать в ней. Во всем остальном Антонина развивалась по чуждым или малопонятным Грахову законам и правилам.

Антонина все не уходила на работу, она спрашивала Грахова мягким, убеждающим голосом, в котором он почувствовал сомнение и тревогу:

— Значит, Алешку не хочешь оставлять мне? Ты вполне еще можешь жениться на девушке, тебе всего тридцать пять лет. Зачем тебе Алешка?

— Спрашивала ты его? Может, я ему больше нужен, чем он мне?

Антонину прямо-таки взорвало:

— Полагаешь, в моем доме не будет мужчины? Не беспокойся, найдутся получше тебя!

«Найдутся!» — мысленно согласился он, однако удержался повторить это вслух, подумав, что не стоит больше продолжать этот торг, именно торг, иначе и назвать нельзя.

— С тобой трудно разговаривать, — сказал он как можно спокойнее. — Мы говорим о разных вещах. Это только внешне, сверху кажется, что мы говорим про Алешку.

— Но ведь ходят отцы к детям уже… в другие семьи, — исправила свою ошибку Антонина.

— Вот если уж попадем в такое положение, я хочу, чтобы мы для Алешки остались людьми. Чтоб нам не стыдно было и теперь и после смотреть ему в глаза, а ему — нам. Тут самое главное — остаться людьми…

— Ты говоришь, как в статьях пишешь, — опять не сдержалась Антонина. — И отсудить тебе его не удастся. Дети остаются с матерью — это закон!

— Опоздаешь на работу, — ответил Грахов и закрылся в туалете.

Вечером Антонина принесла деньги. Он спросил: «От трудов своих отрываешь, — а затем добавил: — Отступное не беру».

2

Грахов бродил по старым, обреченным на снос переулкам. Когда Алешка был совсем маленьким, он водил его сюда, в тихие, зеленые места, где жизнь, устоявшаяся за долгие годы, вблизи надвигающихся на нее новых, белых громадин казалась зыбковременной. Они ходили сюда смотреть на бульдозеры и экскаваторы, нередко видели, как строители, освобождая место под очередную коробку, разбивали стальной болванкой, похожей внешне (да еще на тросе экскаватора) на поплавок, кирпичные и каменные дома, крушили деревянные постройки. Алешке до слез было жалко маленькие домики, вставала душа на сторону слабых, беззащитных, но когда вечером или ночью здесь по неизвестной причине загорались дома, в которых еще утром жили люди, то огонь, клубы искр, пожарные машины с синими мигалками, суета и гам приводили сына в восторг. И бессмысленно было объяснять, что горят это те самые маленькие домики, обугливаются возле них еще живые яблони и вишни, березы и клены…

«Надо поехать к нему», — подумал Грахов и в который раз пожалел, что не взял сына в деревню, оставил в пионерском лагере под Звенигородом. Впрочем, Антонина возражала бы, усматривая немалую угрозу для себя, но попытаться настоять на своем нужно было, попытаться, хотя бы из этого ничего и не вышло.

На Белорусском вокзале ему повезло — приехал к отходу электрички, и спустя полтора часа он подъезжал в душном, переполненном автобусе к Алешкиному пионерлагерю. Он увидел родителей, передающих через высокую каменную ограду авоськи и пакеты ребятам, гроздьями висевшим на ней с внутренней стороны, и обнаружил, что явился к сыну с пустыми руками. Испытывая неловкость от этого и успокаивая себя: «В двух километрах отсюда есть магазин, сходим», он ходил вдоль забора и просил ребят вызвать Лешу Грахова из седьмого отряда.

Какой-то мальчишка, поджидавший не приехавших еще родителей, сказал ему:

— Лешку вчера взяли.

— Как это взяли? — опешил Грахов.

— Мать приехала и взяла, — с недетской раздражительностью уточнил мальчишка и вернулся к своему занятию — смотреть на дорогу из Звенигорода.

— Значит, совсем взяли?

— Да, совсем, — ответил мальчишка, продолжая смотреть на липкую гудроновую дорогу с маревыми лужами вдали, по которым, казалось, медленно плыли сюда редкие машины.

«И здесь опередила меня», — с досадой подумал он, возвращаясь на автобусную остановку; Антонина взяла Алешку на две недели раньше срока, приведет, вероятно, завтра в суд…

Вернувшись на Белорусский, Грахов испытал то, чего ему никогда не приходилось испытывать. Близился вечер, за ним — ночь, которую он не знал, где проведет. Чтоб отделаться от ощущения ненужности, неприкаянности, он зашел в парикмахерскую, впервые в жизни обрадовался очереди, посчитал ее за благо — она давала возможность подольше быть как бы при деле. И впервые очередь подошла быстро, Грахов даже подумал, что здесь какой-то секрет, тайна того, как превращать неприятное в приятное, несчастье в счастье, но не успел насладиться радостью открытия и докопаться до его сути, как его усадили в кресло, накрыли простыней и принялись стричь. Он рассматривал свое отражение в зеркале, стараясь взглянуть на себя как бы со стороны, на нового Грахова — теперь бездомного, брошенного, выгнанного женой. Впалые щеки, типичные для тех, кому дают больничный лист на время санаторного лечения в Ессентуках, глаза неподвижные, невыразительные, ничего не выражающие, темно-бутылочного цвета, поредевшая растительность неопределенного окраса на тыковке-голове… Неизвестно почему вспомнились Грахову слова школьного учителя математики: «Есть, ребята, люди остролобые и туполобые, острозадые и тупозадые. Самое лучшее сочетание — быть остролобым и тупозадым, а самое худшее — туполобым и острозадым». «Это я — туполобый и острозадый!» — подумал Грахов. Сейчас он был особенно беспощадным к себе…

Выбритый, постриженный и наодеколоненный Грахов снова оказался на улице. Наступила ночь — зажигались огни. Идти было некуда — домой нельзя. В гостинице, увы, с московской пропиской не приютят, приезжим мест не хватает. Завтра он снимет комнату, в крайнем случае ночь-две проведет в редакции, в отделе есть диван, найдутся подшивки под голову. Но это завтра, а сегодня — на вокзал. Обращаться к кому-нибудь из приятелей или друзей тоже не хотелось.

Зачем беспокоить людей и самому унижаться, в Москве, думал он с упрямым ожесточением к себе и ко всему на свете, девять железнодорожных вокзалов — выбирай на вкус любое направление. Можно вздремнуть на автовокзалах, на аэровокзале, в любом аэропорту, а летом и скверы, и парки, и бульвары твои. Или… эх! Взять билет на самолет, скажем до Иркутска, пересесть на «аннушку», будет она лететь над бескрайней тайгой, как стрекоза над лугом, часов шесть на север, до какого-нибудь Ербогачена. А там взять моторную лодку и, ежась от нестерпимой утренней свежести, добраться до знакомого зимовья, выйти на каменистый берег, сочащийся подтаивающей вечной мерзлотой, убежать от всех — только смотреть на чайного цвета воду Нижней Тунгуски, которая течет, придавая извечной и угрюмой своей работе какой-то несомненный смысл. И так далеко будет там от суеты, и так хорошо.

Впрочем, Грахову было куда пойти, где знали о неладах в семье. Это были Аюповы, Руслан и Валентина. Вместе с ними он учился в университете, а с Валентиной работал все эти годы в одной газете. В университете Грахов, так уж случилось, не дружил ни с Русланом, ни с Валентиной, да и они, казалось, друг к другу всегда были равнодушны. Руслан работал несколько лет в Уфе, затем его заметили, перевели в Москву, и он, неожиданно для всех, женился на Валентине. И тогда Грахов сдружился с ними, старое студенческое знакомство исподволь переросло в близость и общность людей одной профессии, одних интересов.

Он позвонил им из ближайшего автомата.

— Слушаю, — отозвался Руслан, как показалось Грахову, не очень дружелюбно.

Грахов помолчал, раздумывая и колеблясь, стоит ли назвать себя или же надо повесить трубку.

— Алло, слушаю, говорите же! — раздраженно кричал Руслан, а Грахов подумал: «Обидятся, если не обратиться к ним». Эта мысль показалась бесспорной.

— Привет, старина, это я.

— Привет, приехал?

— Сегодня вот, — Грахов старался говорить как можно обыденнее, что ли, так, словно скуки ради решил созвониться вечером с приятелем.

— Как Антонина, не помирились?

— Какое там…

— Откуда звонишь? С улицы Горького. Прогуливаешься?

— Поневоле. Второй замок врезала, куда-то уехала, а ключ, само собой, забыла оставить.

— Приезжай к нам, — сказал Руслан негромко, совершенно другим тоном, но не допускающим возражений.

Грахов помолчал, Руслан догадался, что с ним творится:

— Не дури и не ломайся. Мы ждем тебя. Ясно?

3

С Русланом Аюповым у Грахова косвенно связано было одно событие, которое не только не забывалось со временем, а напротив, из года в год все властнее занимало его, мысли и душу. Тогда, когда оно произошло, он не смог понять значения этого события для дальнейшей своей судьбы, вернее, судьбы своей души, а затем, разобравшись, что к чему, и сожалел о многом, и презирал себя, и гордился тем, что все это у него было.

Началось все так.

Аюпов работал в Уфе, уже готовился к переезду в Москву, а Грахов приехал в Башкирию в командировку. Справившись с редакционным заданием, он, как и договаривались, в день отъезда позвонил Руслану из гостиницы «Агидель».

— Никуда не девайся, сейчас буду! — предупредил Аюпов.

Грахов собрал вещи, подсел к телефону и стал перелистывать записную книжку, проверяя, всем ли, кому надо, позвонил. В каждой командировке он, естественно, знакомился со многими людьми, от них в книжках оставались скупые записи, адреса, номера телефонов, и вот, листая очередную книжку, вспоминал новых уфимских знакомых и думал о том, сколько напрасно, собирая материал, отрывал людей от дела, сколько извел вопросами, процеживая слова и факты, отбирая то, что могло пригодиться для очерка.

В руке задержалась страничка, где наспех было написано и подчеркнуто не раз: «Корреспондент или журналист?» Грахов усмехнулся: один ушлый мужичонка, председатель постройкома, прежде чем начать разговор, настойчиво добивался у него, кто он, корреспондент или журналист. Корреспондент — тот же журналист, объяснил Грахов, но собеседник не удовлетворился ответом. Корреспондентов он считал людьми опасными, они строчат критические статьи и фельетоны, а журналисты в его понимании были людьми несравненно достойнее и приятнее — они пишут исключительно положительные материалы или очерки, которые нравятся всем, в том числе и начальству. Поэтому он журналистов любил и «привечал», а корреспондентов — нет…

Дверь с грохотом распахнулась, ее, не иначе, открыли ногой, и в номер в сопровождении двух приятелей вошел Руслан. Плюхнулся в кресло и, шлепая ладонями по полированным подлокотникам, заговорил:

— Если бы ты не позвонил, не знаю, что потом с тобой сделал! Из Башкирии так не уезжают, на бегу, как бы между прочим… Не выйдет. Ты хоть памятник Салавату Юлаеву видел?.. Ага, значит, показывали… А вы знаете, друзья, я с ним, старым моим товарищем, неделю целую жду встречи, но у него нет и нет свободного времени.

— Это преступление, которое надо искупить, — заявили приятели.

— Руслан, не обижайся. Материал писал, идет в газету сразу, с колес…

— Надо понимать, написал. Тогда давай вещички. Машина внизу.

Стояла прекрасная пора, в природе все уже отцвело, отплодоносило, созрело, пребывало в покое и довольстве, отдыхало и нежилось в летнем еще тепле.

— Где ты такой лес видел? — спрашивал Руслан, щуря плутоватые глаза под очками, которые, насколько помнил Грахов, никогда раньше не носил. — Видишь, какой лес величаво-спокойный… Где ты такие поля видел? — спрашивал он, показывая на сочный, изумрудный ковер озими на мягких, круглых холмах. — Да ты башкирский мед в Москву везешь? Не везешь? Впервые в жизни встречаю такого чудака, все москвичи обязательно везут мед. Не беспокойся, мы позаботились.

Они остановились на краю леса возле каких-то нарядных деревянных построек.

— Это санаторий, нас здесь ждут, — сказал Руслан, выбираясь из машины, а затем, взяв гостя под руку, подмигнул: — Кумыс башкирский пил? Казахский и узбекский пил, а наш, башкирский, значит, нет? Обижаешь… А это что за штука — чал? Из верблюжьего молока? Не пробовал, у нас верблюдов нет. У нас кумыс, ему цены нет, сильный напиток, и потому после него батыр будешь… Но в Москву не проси, здесь пей, в портфель не моги брать — он в бутылках в самолете взорвется!

Грахов поражался переменам, происшедшим с Русланом, Девчонки на курсе называли его не Аюповым, а Аюпчиком, до того он был нежен лицом, мягок и ласков характером. Они покровительствовали ему, защищая от напастей, большей частью выдуманных, вертелись вокруг — наверняка многие были влюблены в способного красивого мальчика. За эти годы Руслан стал вальяжным, раздался в плечах, в каждом движении, в каждом слове чувствовалась уверенность в себе, властность по отношению к другим. Приятели явно заискивали перед Аюповым и заодно перед ним, Граховым, — должно быть, он тоже грелся в лучах его талантливости, находился в гравитационном поле его личности.

В аэропорту он хотел попрощаться с Русланом и его приятелями, однако те заупрямились:

— Так у нас не принято. Посадим, помашем, вот тогда и уедем.

— В таком случае вот что, — предложил Грахов. — Я вижу перед собой стекляшку под названием «Башкири» — последняя буква не светится. Там ставим последнюю точку. Угощаю шампанским!

Он взял бутылку шампанского, рассказал им о председателе постройкома. ПриятелиАюпова тоже были газетчики, сыпали наперебой различными курьезами из журналистской жизни. Грахову было приятно, весело и легко с ними, но когда Руслан взял еще бутылку, он сказал:

— Руслан, дорогой, это уже не дружеская встреча, а стихийное бедствие. Хватит стекла и пены, хватит, в самый раз.

— Нет уж, ты мой гость, да и видимся мы не так уж часто. Раз в пять лет можем себе кое-что позволить, а?

Затем, когда подошло время регистрировать билеты, Аюпов велел владельцу машины, поскольку тот все равно не пил, уладить все дела с регистрацией. Выпили за дружбу, наговорили кучи приятных слов друг другу, а затем перед их столом появился несколько растерянный и озабоченный владелец машины.

— Регистрация закончилась, — сообщил он виновато и невнятно.

— В каком смысле? — не понял сразу Актов.

— В самом прямом. Нет мест.

— Что за ерунда! Как это нет мест, если есть билет? Пойдемте!

Они решительно приблизились к стойке регистрации, предъявили девушкам билет, указывали на место, требовали зарегистрировать Грахова, потому что до вылета оставался почти час, тогда как регистрация должна заканчиваться не менее чем за пятьдесят минут до него. Девушки, спокойные, невозмутимые, даже улыбчивые, выслушали их и направили к начальству. Втроем, потому что Руслан ушел искать начальника аэропорта, долго и бестолково искали начальника смены, и когда, наконец, нашли его, тот даже не взглянул на билет. Это более всего возмутило Грахова. К тому же сегодня ему надо было брать Алешку с пятидневки, Вера Николаевна возьмет его к себе. Она знает, что он сегодня прилетит, и вот… Как же нескладно получается!

— Послушайте, вот мой билет, вон там стоит самолет, — действительно самолет виднелся за стеклянной стеной здания, на него шла посадка. — Объясните, пожалуйста, почему я не могу на нем улететь?

— Вы опоздали на регистрацию.

— Нет, позвольте, я и сейчас еще не опоздал. Вы за час десять до вылета закончили регистрацию. Объясните, пожалуйста, почему я не могу улететь?

— Потому что нет мест, улетите завтра.

— Как это нет мест, а здесь вот написано «17в» — это, по-вашему, не место?

— В конце концов вы пьяны! — повысил голос начальник смены, и повысил настолько, что его, наверно, услышали все пассажиры в зале ожидания. Грахову, конечно, ничего не оставалось, как тут же опровергнуть мнение начальника смены.

— Ах так! Прошу пройти со мной в медпункт!

— Пожалуйста! — согласился Грахов и последовал за ним.

— Сейчас мы проверим, — грозился начальник смены, когда они шли через весь зал к белой двери с табличкой «Медпункт». Он обещал на законном основании отказать от места, взялся за ручку, решительно дернул, но дверь не открылась.

— Ваше счастье, — сказал начальник смены, и Грахов только теперь увидел, какой это уставший и замотанный человек. — Улетите завтра первым рейсом, в шесть утра. Честное слово, улетите, а на этот не могу. Пришлось двоих посадить по телеграмме. Вам же не на похороны.

— Так зачем же эта комедия с медпунктом?

— Но вы не понимаете, что самолет не безразмерный! Вам не повезло, вот и все. До завтра.

— Алексей, ты обалдел, а? — подскочил к нему Аюпов. — Попал бы в милицию, мы тебя выручили бы, разумеется, но это могло плохо кончиться, представляешь, чем это могло кончиться? Хотя бы пьяные были — по сто пятьдесят водки с кумысом да по два фужера этой шипучки, а могли бы загреметь, за милую душу. Может, у тебя на работе врагов нет? Зато у меня их предостаточно, а такой случай — лучшего подарка им не придумать!

— Начальник смены попер танком, что оставалось делать?

— Я позвонил начальнику аэропорта. По телеграмме кого-то сажали, и он, если уж так случилось, дал команду разместить тебя в гостинице для летного состава. Из уважения к вашей газете. Пойдем. Или вернемся в Уфу? Переночуешь у меня, а завтра привезем сюда.

— Не стоит, ребята. В пять часов надо быть здесь, нет, лучше я посплю лишний час…

В гостинице Грахов посидел немного на кровати — в номере был полумрак, все спали, и почувствовал, что сразу ему не уснуть. Он вышел на воздух, постоял на гостиничном крыльце неприкаянно, нервно — саднили душу глупая история с регистрацией, лихой спор с начальником смены и то, что приятели Аюпова все-таки растерялись. Он не мог не заметить, как они в критическую минуту держались в стороне. Аюпов, по всему видать, раскаивается, что связался с ним. И он, Грахов, тоже вел себя — стыдно вспомнить, кажется, уже переболел застольями с пишущей братией, не раз и не два избегал их, прекрасно зная, что они нередко заканчиваются всевозможными приключениями по причине богатой фантазии, становящейся в определенный момент совсем необузданной. Добро бы разговор был интересным, а то ведь все банально, плоско, глупо. «Так тебе, скотина, и надо, — ругал себя Грахов. — Думать надо, думать! Сиди теперь здесь до утра и думай, думай, думай…»

Он побрел в зал ожидания, боясь остаться наедине с самим собой. Дозвонился до Веры Николаевны и немного успокоился, увидел очередь у буфета, захотел вдруг, до сосания под ложечкой, есть. Взял пару чудовищно толстых сарделек, кофе в бумажном стакане, присел за столик и принялся со злым аппетитом есть хлеб, намазывая его обильно, словно в наказание себе, отвратительной, явно недоделанной горчицей.

— Как, вы не улетели? — остановилась перед ним молодая женщина в зеленом буклированном пальто, в таком же берете. Она стояла с сардельками и кофе. — Вот уж не могу поверить, вы с таким напором шли на того дядечку что я подумала: «Этот молодой человек обязательно улетит».

— Как видите, — мрачно ответил Грахов и передвинул на противоположный край стола грязные стаканы, освобождая ей место.

— Спасибо, — сказала она. — Я тоже приехала вовремя, но не успела. Телеграмму дала, чтобы встречали. Пришлось еще одну дать, успеет ли?

— Вообще-то черт знает что за порядки, — ворчал Грахов. — Билет есть, есть самолет, а улететь на нем нельзя. Оставляли бы места для непредвиденных случаев. Со мной авиация каких только шуток не шутила. — Грахову было приятно болтать с ней, отодвинулись вдруг на задний план недавние его злоключения, и теперь он, как бы глядя на самого себя со стороны, подшучивал, как жил в стоместном номере в Минводах, сидел неделю в Ташкенте из-за снега, убрать его было там нечем, а когда летел из Хабаровска — в Красноярске заменили самолет, и явился в Москву без портфеля. Нет погоды, нет самолета — это обычно, обижаться не стоит, но вот чтобы погода была, самолет был, билет был…

— Вы журналист?

— Нет, корреспондент.

— Разве это не одно и то же? — засмеялась она.

— А почему вы подумали, что я журналист?

— Не знаю, но почему-то догадалась. Кроме того, — она немного замялась, — мне почему-то знакомо ваше лицо.

— Неужели? — спросил Грахов, внимательно посмотрел на собеседницу, — нет, он никогда не встречался с ней. Память на лица у него была цепкая, он мог за быть фамилию, имя, в каком городе встречался, но внешность помнил.

Женщина отвела взгляд, когда он в упор разглядывал ее. Отпивая небольшими глотками кофе, он стал, не глядя на нее, составлять словесный ее портрет (отметив в первую очередь свою ошибку — у нее зеленая вязаная шапочка с кокетливым помпончиком): неброские серые глаза, пышные светло-русые волосы чуть-чуть вьются у висков, ничем не примечательные брови, не редкие и не густые, не выщипанные и не подкрашенные, ресницы круто загнутые, густые, свои, небольшой курносый нос, нет он просто маленький, если смотреть на него сбоку, подобранные губы — сдержанная или сдерживающаяся натура, круглый, мягкий подбородок, светлая кожа, под глазами едва заметные морщины, на какой-то щеке небольшая родинка. На левой? А руки? Пальцы короткие, пухлые, ногти под ярким лаком. Перстень на безымянном пальце левой руки с зеленым камушком — любит все зеленое. Кольца на правой руке нет, не носит, не замужем? Глаза уставшие, добрые и, кажется, умные. А лет ей — двадцать пять…

— Мы никогда не встречались, — он посмотрел на нее еще раз внимательно, проверяя свою память, и нашел, что и с родинкой дал маху — не было ее. — Тип лица очень распространенный, вот многим и кажется, что меня где-то видели. Но вот интересно: я, например, не встречал людей, похожих на меня. Это, видимо, то же самое, что и с голосом — На пленке свой голос кажется чужим.

— И я не встречала похожую на себя, — она опять тихо засмеялась, а он добавил к портрету: красиво смеется, не очень-то выразительные в отдельности детали лица вдруг дополняют друг друга, лицо оживает, как бы просветляется, становится симпатичным.

— Нам пора познакомиться?

— Давайте, — согласилась она и подала руку: — Геля.

— А я — Алексей.

— Засиделась я, — спохватилась она и, оставив недопитый кофе, поднялась. — Надо возвращаться в Уфу. Сейчас уйдет последний автобус.

— Я провожу вас, — предложил Грахов и помог донести до остановки увесистый чемодан, перевязанный для верности новыми ремнями с деревянной ручкой.

Ночь была теплой и звездной, совсем летней, со звоном кузнечиков — их настойчивые трели придавали темноте объемность, таинственность. Над головой появлялись и исчезали самолеты, заглушая все звуки ревом и свистом турбин. Автобус стоял с открытой дверью, в салоне, ярко освещенном, никого не было.

Грахов почувствовал, что они потянулись друг к другу, она собирается уезжать без желания, да и ему не хочется расставаться, но признаться в этом вслух они еще не могли. Как у школьников: если понравились друг другу, то сколько же мучений, сомнений, как стыдно, страшно открыться — ведь тогда весь мир рухнет, станет совершенно иным, и неизвестно, как потом в нем жить. Конечно, у них сейчас уже не могло быть так, это лишь напоминало школьную ситуацию, но и отдаленное, но все же идущее оттуда сходство оживляло и согревало душу Грахова. Он понял, что наступил для них деликатнейший и самый важный момент — осмелятся они, и завяжется какой-нибудь узелок, а будут колебаться, сомневаться — оттолкнутся хотя и с сожалением, затеряются в глубинах этой не обозримой жизни, исчезнут навсегда и вряд ли вспомнят когда-нибудь о какой-то полночной встрече в уфимском аэропорту.

Она поднялась по ступенькам, повернулась к Грахову и призналась:

— Господи, как не хочется ехать. В час буду дома, в четыре надо подниматься, искать такси…

— Оставайтесь здесь.

— Сидеть в зале ожидания? — спросила она, неуверенно помолчала, вероятно, неуместная улыбка Грахова насторожила ее, но она не поверила своему впечатлению и сказала: — А впрочем, как скажете, так и сделаю. Ехать или не ехать?

— Зачем вы взваливаете на меня такую ответственность, — Грахов с непроизвольной, но постыдной поспешностью уклонился от прямого ответа, а она после этого явно настроилась ехать, прошла немного в глубь салона, но остановилась, простила ему такую умелость и, словно зная, что он в душе не такой, совсем уж открылась и доверилась в последний момент:

— Быстрее решайте — вон идет водитель. Так ехать или не ехать?

Грахов увидел мужчину с бумажкой в руке. Должно быть, с путевым листом. Водитель торопился — последний рейс, после него домой…

— Выходите из автобуса, — сказал Грахов.

Считанные секунды, пока водитель садился на свое место, сомнение не отпускало ее, но оно было совсем слабым, совсем несущественным, и она подала Грахову чемодан.

4

Руслан и Валентина жили в кооперативном доме недалеко от метро «Сокол». Грахов доехал на троллейбусе до аэровокзала, поднялся на второй этаж в ресторан и купил бутылку шампанского — идти бедным родственником к Аюповым не стоило. Впрочем, кого Руслан любил, может, одну Валентину, да и то — вопрос.

Возвращаясь из ресторана, Грахов приостановился возле расписания самолетов. На двадцать один час с минутами он опоздал, самолет вылетел из Домодедова, а вот из Быкова отправляется в ноль часов пятьдесят минут. Тот самый, наверно, подумал Грахов, который идет в шесть утра из Уфы.

«А без дураков, взять билет на ноль пятьдесят, прийти утром к проходной завода, позвонить в техотдел — она не собиралась переходить на другую работу. Она до сих пор ждет телефонного звонка. Ведь ждет!» — эта мысль как током пронзила Грахова — он никогда не задумывался над тем, что она может ждать, совершенно бессмысленно и безнадежно.

Нет, если лететь, то завтра, после суда, успокоил себя Грахов, а поскольку это было оправдание собственной нерешительности, уловкой своего рода, тут же шевельнулось сомнение: не полетишь ни завтра, ни послезавтра, разве что случайно когда-нибудь придется снова попасть в Уфу. За несколько лет не собрался поехать, и она не откликнулась, правда, и не собиралась напоминать о себе. Когда они прощались, она говорила: «Приеду, извини, лишь когда ты умрешь. Живи сто лет, Алеша, но знай, если переживу тебя, клянусь, я почувствую, когда тебя не станет…» Она не шутила, плакала тогда в самолете, в самом углу салона, куда они забились…

Грахов покинул аэровокзал. Он был совсем недалеко от того, чтобы взять билет. Его удержало только сознание несвоевременности такого шага, то, что вспомнил ее, когда ему стало трудно. Конечно, он нужен ей не только удачливым, везучим и счастливым, она, если ждет его, то таким, каков он есть. Это не Антонина, у которой муж должен быть обязательно и во всех отношениях счастливым, потому что главное в жизни для нее и мерило всего сущего — удобство, комфорт. Хотя не только ее, Антонины, вина в том, что удобство из средства достижения того же счастья, черт побери, стало самой целью — такому в городской сутолоке, в раздражающей скученности людей, в муках особых рождаться не надо. Только Антонина должна была бы помнить, что тут всего лишь соблазн, не такой уж в наше время труднодостижимый, что тут подмена понятий, вызывающая непременно другие подмены. Прежде всего словно искажается генетический код жизни, и тогда связи и знакомства, основанные на выгоде, вполне можно называть дружбой, наглость — смелостью, беспринципность — широтой взглядов, подлость же — принципиальностью, похоть — любовью, изворотливость и умелость — талантом, эгоизм и себялюбие — чувством собственного достоинства.

Несколько лет назад, примерно за год до командировки в Уфу, Грахова прямо-таки потрясли кое-какие открытия в характере жены. Как-то в воскресенье, часов в одиннадцать вечера, Грахова увезли на «скорой» в больницу. До этого он мучился весь день, рези в животе были нестерпимыми, но врача вызвал лишь тогда, когда почувствовал себя совершенно плохо. У него уже началось воспаление брюшины и затем после операции держалась температура почти месяц.

Антонина была не за границей, дома, и когда его выписали из больницы, он попросил ее купить минеральной воды и лимонов — и врач советовал, и жажда жгла. Три дня он ей напоминал о своей просьбе, а на четвертый поднялся с постели, оделся потеплее и пошел в магазин. По пути туда надо было проходить мимо детского сада Алешки, и как только Грахов добрался до него, к нему вышла Вера Николаевна, заставила вернуться домой.

«Вы как маленький, ей-богу, — говорила она, ведя его под руку. — Скользко же, Алексей Степанович, а вы идете согнувшись в три погибели. А вдруг поскользнетесь, упадете, швы разойдутся. И мокрый весь, как мышь, вам для полного счастья только воспаления легких не хватает. Не беспокойтесь, в магазин схожу, принесу воды и лимонов. Только, Алексей Степанович, меня не выдавайте».

Лишь года два спустя, когда Грахову, вырезая язву желудка, сделали две операции подряд, а Антонина, получив телеграмму, не прилетела, потому что лететь надо было за свой счет, да еще за валюту, Вера Николаевна, навестив его в больнице, с возмущением разоткровенничалась.

«Не знаю, Алексей, может, так и должно быть, — говорила она вначале спокойно, а затем разошлась, запылали у нее щеки, загорелись глаза. — Только не по-людски так поступать, как она поступает. Не хотела вам говорить, но нет сил держать в душе. Когда вы сказали тогда, что идете за водой да за лимонами, я догадалась, почему сами идете… Как увидела вас на дороге, так и обмерла. Только не призналась тогда, какой разговор у нас был с вашей женой. А сейчас скажу… Так вот когда вас санитары выводили к машине, я гуляла с собакой. Не помните? На следующий день к завтраку нет Алешки. Переживаю, места себе не нахожу… Наконец после десяти утра приводит Антонина сына. Я к ней: «Антонина Константиновна, что с мужем?» — «Увезли с аппендицитом». — «Операцию сделали?» — спрашиваю. Она замялась: видно, и врать неудобно и сказать нечего. «Еще неизвестно, не говорят», — ответила. Ушла она, а я спрашиваю Алешу: «Звонила мама в больницу?» — «Не-а». — «А выходила утром куда-нибудь?» — спрашиваю, потому что телефона у вас тогда еще не было. «Не-а, мы спали» Милый ты мой, думаю, может, ты уже сирота, а ты все не-а да не-а… Давай названивать по больницам, заведующая наша ворчит, а я звоню. Наконец нашла вас в сороковой больнице, узнаю: операцию сделали в два часа ночи, состояние удовлетворительное, температура тридцать девять с чем-то. Мне так обидно стало за вас и за Алешу, обидно до слез. Какие же ей сны снились, думаю, и как она спала в такую ночь до десяти утра!»

«Только на себя надейся, брат, — подумал Грахов, когда Вера Николаевна ушла. — Только на себя — нет тыла и на флангах пусто. Теперь вся надежда на Алексея Алексеевича, а его уж я воспитаю».

Тогда страшно стало ему, сам себе показался маленьким, ничтожной щепкой в бездонном и холодном океане, и чтобы спастись от такого настроения, он вспомнил Уфу, увидел как бы со стороны себя и Галю, идущих ночью по дороге от аэропорта. И сейчас, идя от аэровокзала до Песчаных улиц, где жили Аюповы, он снова увидел себя и ее. Не Гелю, как она назвала себя вначале, а Галю, как призналась потом. Ей казалось, что Геля — имя лучше, что ей, рыжей, подходит оно больше, поскольку можно его перевести как «солнечная». Он сказал, что вообще-то гелий — очень инертный газ, хотя кипит почти при абсолютном нуле.

Он отнес ее чемодан в свой номер, и они отправились гулять, взявшись, как дети, за руки, и когда за спиной у них появлялись редкие машины, впереди возникали их гигантские тени, упирающиеся во тьму. Машины объезжали их справа, тени выскакивали из тьмы и бросались влево. Иногда им сигналили, иногда что-то кричали. У них было время, свободное до утра, целая ночь, им нравилось идти вдвоем, но они говорили страшно торопясь, словно предчувствуя, что видятся, возможно, в последний раз, говорили, боясь не сказать чего-нибудь важного.

О чем только они не говорили — о далеком уже детстве и трогательно-смешных порой его мечтах, о друзьях и первой влюбленности, о супругах и о себе, о работе, счастье, вкусах и привычках — всего не перечесть. Грахов заметил вдруг: понимает ее не то что с полуслова, а с неизмеримо меньшей малости — понимает невысказанное ею, чувствует ее состояние наперед, как бы еще на подлете чувств и мыслей — в миг их рождения, и самое главное и поразительное — с такой силой, глубиной и ясностью, словно они были его чувствами и мыслями. Он знал, что и с нею происходит то же самое, и она сказала ему об этом, хотя могла и не говорить.

Постороннему их разговор показался бы странным, беседой сумасшедших. Самое удивительное в этом разговоре было то, что сколько бы потом Грахов ни пытался восстановить, вспомнить его, записать на бумаге, ничего не получалось и не могло, вероятно, получиться, потому что они не только говорили, понимая и зная все, но одновременно, причем почти совершенно точно чувствовали состояние друг друга. Тут, видимо, была какая-то тайна, которую трудно, пожалуй, невозможно до конца постичь, казалось бы, при совершенной очевидности и доступности ее и в то же время с таким глубинным секретом неразъемности, неразделимости на части, что понять можно было, лишь рассматривая все целиком, ничего не убавляя и, что совсем плохо, добавляя по незнанию.

Хотя потом Грахову стало ясно, что никаким электронно-вычислительным машинам, пусть даже соберут их со всего света в одно место, не понять ни сегодня, ни в будущем того, что с ними было, никаким самым совершенным кардиографам не вычертить кривые тогдашнего их состояния, никакому кино, цветному, голографическому или еще какому там, не под силу запечатлеть хотя бы приблизительно верно, как они тогда выглядели внешне, потому что все эти умные и нужные машины, даже само знание, породившее их, обречено по отношению к жизни лишь на прикладное значение, а тут была сама суть жизни или одно из самых близких приближений к сути, что, конечно же, главное — в людях, точнее в друг друге, что в этом «в друг друге» только и начинается все человеческое, самое сложное во всей Вселенной. Грахов старался удержать в уме и душе каждый миг той ночи, каждую мысль, каждое ощущение и каждый всплеск чувства, но забывал все же, обнаруживая всякий раз, что в нем от той ночи остается все меньше и меньше — память представлялась ему порой куском шагреневой кожи, которую уменьшали не житейские удовольствия и его пороки, а неумолимо уничтожало время. Ему так хотелось ничего не терять, что однажды, сидя в ожидании самолета в другом аэропорту, достал блокнот и рискнул на бумаге восстановить то, как они шли по дороге от уфимского аэропорта. Рискнул и поразился, как невообразимо трудно передать все, что одновременно думают и чувствуют хотя бы двое, и еще поразился собственному бессилию перед самим собой, перед своей человеческой природой. Вот как попытался Грахов воспроизвести кусок той ночи, располагая записи тремя столбцами, чтобы содержание хотя бы как-то зависело от времени происходивших событий:

Они не особенно нуждались в словах, может, у них полностью совпадали какие-то биологические волны и частоты, может, они были те самые две половинки, которые ищут друг друга и так редко находят? Она вдохновляла, невероятно возвышала его духовно, и он, личность, по собственным оценкам довольно посредственная, без особых запросов и целей, почувствовал себя властелином этой ночи. Всего час или минуту, но он не знал пределов своему разуму и чувствам, могуществу и силе духа. Если бы она попросила в эту минуту решить сложнейшую задачу, он решил бы ее, захотела бы прекрасные стихи — написал бы. «И ты не знаешь, что такое любовь? Ты должна это знать. Он тебя сделал бесчувственной, я верну тебе все краски, все, что принадлежит тебе!» — клокотало в нем…

— Неужели все это было со мной? Я только сегодня поняла, что такое быть женщиной, — прошептала она, и они, лежа под стогом дурманяще сладкой люцерны, всего в какой-нибудь сотне метров от взлетной полосы, увидели щедрую россыпь мигающих звезд и услышали жуткий рев взлетающего с включенными прожекторами самолета.

В шесть утра они вошли в свой самолет, забились в угол полупустого салона. Она все время пытливо смотрела ему в глаза, хотела получше запомнить или же старалась проникнуть в самые тайники души, и Грахов любовался красотою ее лица. Перед Быковом снизились, вошли в густую темень — потяжелели мокрые крылья, задрожали, хлобыстая концами в сумеречных недрах, тучи. В самолете стало неуютно, она заволновалась, влажно заблестели глаза — поняла, что это посадка, конец пути, разлука.

Она ехала в гости к тетке в Марьину рощу, но в такси просила помочь ей устроиться в гостиницу. «Разве тебе трудно это сделать? На сутки. Могу же я быть счастливой хотя бы еще немножко? Неужели не имею права? Ведь каждый человек должен быть счастливым. Каждый! И я тоже… Пусть будет у нас еще хотя бы один день», — умоляла она Грахова и, наклонясь вперед, говорила шоферу:

— Везите в гостиницу! Любую…

Затем она успокаивалась, вспоминала, что ему срочно нужно в редакцию, там ждут материал, а ее — родственники в Марьиной роще со вчерашнего дня. «У нас и так все было прекрасно, правда? — спрашивала она. — Может, никогда не будет лучше. Конечно, ты перевернул мне душу, я знаю теперь, кого я могу полюбить. Я полюблю только такого, как ты, а не встречу — буду любить тебя. А ты меня не люби — находи общий язык с Антониной, воспитывай Алешу-маленького. У меня нет на тебя никаких прав, любовь — это не право, не знаю, как сказать, но только это не право. Может, ты единственный человек, который был предназначен мне, но поздно мы встретились. Поздно. И все равно я уважать себя не стану, если ты ради меня оставишь сына, да и тебя разлюблю, если ты поступишь так. Значит, Алеша, выход у нас один — расстаться. Ах, зачем мы едем в гостиницу, ведь у нас все было так великолепно…»

— Пожалуйста, в Марьину рощу!

Она несколько раз меняла маршрут водителю, пока они наконец не добрались до Марьиной рощи. За мостом через железную дорогу она попросила остановиться, водитель достал из багажника чемодан. Она продолжала сидеть в машине, откладывая секунду за секундой разлуку, однако так не могло продолжаться бесконечно. Она поцеловала его, провела ладонью по волосам, усмехнулась невесело и сказала:

— Будь счастлив…

— И ты будь…

— Что мы еще можем друг другу пожелать… Прощай, — она вышла из машины и захлопнула дверь.

Водитель дал газ, проехал несколько десятков метров под гору, развернулся возле церкви и поехал назад. Она стояла на обочине, под дождем, вид у нее был жалкий, чемодан висел в руке как-то наперекосяк, а правая рука, в кулаке, прикрывала подбородок. Это показалось ему знакомым — и вспомнил: мать держит его на руках, а мимо них молча, в тяжелых мокрых шинелях идут бесконечной чередой наши солдаты. На ботинках и сапогах по полпуда не грязи, а земли, которая отваливалась большими ошметками, прилипала тут же к подошве сапог другого бойца. А мать, беззвучно плача, прикрыла безвольно сжатым кулаком рот, чтобы не заголосить…

Когда он проезжал мимо, Галя разжала руку, помахала ему. Грахову показалось, что он встретился с ее взглядом, увидел глаза и подумал, что и это расставание будет помнить всю жизнь.

5

— Вот и он, явился, — сказал Аюпов, открывая дверь.

Он небрежно, как показалось, пожал руку Грахову, неторопливо, вразвалку прошел в большую комнату, предложил гостю старинное кресло с высокой мягкой спинкой. И сам утонул в точно таком же. В этих двух вольтеровских креслах, которые Руслан достал по большому знакомству, он практически жил. Отдыхал, читал, писал, смотрел телевизор, подремывал в выходные дни. Вообще-то Руслан после женитьбы и переезда в Москву сильно изменился — стал медлительным, толстым, потускнел. Он утопал в этих креслах, сделанных добротно, прочно, обшитых великолепным атласным сатином в голубую полоску с неброскими, спокойными ирисами.

«Он живет в вольтеровских креслах» — выражение принадлежало Валентине, которая после замужества изменилась мало, только стала увереннее в себе, тверже характером, за что, вероятно, ее избрали председателем месткома редакции. «Сидит иногда в кресле, спрашиваю: «Почему сидишь?» — рассказывала она как-то. «Зрею», — говорит. «К чему зреешь?» — «Не знаю», — отвечает. Разбаловала я его, ведь разбаловала, а?» Но на работе Руслана ценили, он печатался много, а на поздравления после очередной публикации обычно цинично отвечал, дескать, печататься — дело коммерческое, зачем уж тут сильно душой кривить. Мог бы, мол, не печататься, но вот надо…

Валентина только вернулась из Болгарии, кожа у нее была бронзовая, настроение — прекрасное. Не стоило и спрашивать, как она съездила, да и Валентина чуть ли не на пороге встретила Грахова возгласом:

— Хороша страна Болгария! Хороша!

И тут же спросила:

— Тебя не шокирует, что я с бигудями, в шортах? Можешь смотреть, меня не убудет.

— Мать, ты того, — проворчал Руслан.

— У нас душно, а откроешь окно — комары летят. Потом приходится пылесосом вылавливать. В подвале мокро, тепло, они там живут и зимой и летом. Век научно-технической революции — все нужное и полезное человеку исчезает, а такая гадость приспосабливается…

Она быстро накрыла на стол, заставила Руслана крутить ручку кофемолки, угощала «ленивыми» варениками, приготовленными по какому-то особому рецепту, подала к ним мед, конечно, башкирский, в подарочном бочонке, и черную смородину, протертую с сахаром.

— Так, значит, Тони врезала второй замок, — сказала Валентина и покачала головой. — Ну и щука, ну и щука… А ты, Алексей, не переживай, подумаешь, потеря какая. Только вот Алексея Алексеевича не отдавай, испортит парня. Она ведь его не воспитывала. Давай, пойду в суд твоим свидетелем, а? — она то хватала Грахова за рукав, то потрясала в воздухе кулака ми: — Уж я ей покажу, ух и покажу!!!

— Тут, старичок, есть особое еще обстоятельство. Тут, старичок, в деле появился человек со стороны, — весомо и медленно начал Руслан. — Знаешь, выражение сейчас ходит такое: человек со стороны. А с какой или чьей стороны, гм, никто таких вопросов не задает. Со стороны, и все тут. И если ты не со стороны, то вроде как второй сорт. Так вот и в твоем деле есть такой человечек. Может, знаешь уже все, так я не буду продолжать, вычеркни из протокола…

— Рассказывай, может, как раз завтра в протокол и пригодится, — сказал Грахов, теряясь в догадках.

— Ты знаешь, что твоя Антонина, или Тони, как ее Валя прозывает, сошлась с Романом Славиным?

Грахов недоумевающе посмотрел на, Руслана, затем на Валентину, подумал: «Какой еще Роман Славин? Ну и весело смотреть им на меня, ну и потешаю их…»

— Как, ты ничего не знаешь?! — закричала Валентина. — А ведь тайна только для тебя!

— Да, старичок, сошлась она с ним, говорят, раньше, еще за границей. Поэтому, ходят слухи, ее и отозвали оттуда. Ты уехал в деревню, он перебрался в твою квартиру, хотя у него есть и своя. Не знаю точно, но поговаривают, что Антонина решила доказать всем, а особенно у себя на работе, какая у них высоконравственная, чистая и настоящая любовь. Снова поедет за границу, она там уже привыкла, старичок, не может без нее.

— Ладно, ребята, — сказал Грахов. — Но кто такой Славин?

— Да знаешь ты его, такой высокий, наглый, с баками. Работал в журнале, затем на год послали за границу. На белой «Волге» ездил. Не знаешь? Тогда, наверно, слышал. Это тот самый, который за границей язву нажил, на машину деньги приберегал. За год на «Волгу» накопить не так просто. И он ходил в магазинчики, где продаются продукты по дешевке для собак, кошек. Разной требухой, по-нынешнему субпродуктами, год и по-питался. Вернулся, старичок, с колоссальной язвой, лег на несколько месяцев в больницу, а вышел — купил машину.

— Так это — эээтот Славин? — поразилась Валентина. — Какая блистательная пара, боже мой! И этот Славин представлял нас там, в собачьих магазинах! Господи, какой позор! Современные штольцы… Это уже не наш тип человека, это уже американцы — деловые, бездуховные, расчетливые. Черт с ними, пусть хватают или, как но-ихнему, хапают машины, ковры, квартиры, дачи, а сейчас книги, книги, которые из духовной ценности превращают в ценность материальную, но должны же будут они в конце концов нахвататься, обожраться и отравиться благами. Ведь таких уже немало, у которых есть все, а они не останавливаются!

— Мать, ты несколько драматизируешь ситуацию, — лениво возразил Руслан. — Мы все не бессребреники, каждому хочется жить обеспеченнее, богаче. Естественное желание. Скажем, я понимаю человека, когда он в туалете ставит импортный унитаз. Лучше они сделаны, что и говорить. Но вот когда человек два-три месяца гоняется за модным голубым унитазом, может, у него в белый не так получается, то я этого человека уже не понимаю. Есть что-то патологическое, если человек считает, что с голубым унитазом у него больше достоинств, нежели с белым. Я что-то не припомню случая, мать, чтобы кто-нибудь отравился благами, остановился. Твой гороскоп — это эмоциональное отношение к проблеме, а не истинный прогноз. И я бы на твоем месте, старичок, оставил сына Антонине. Он у Романа и Тони пройдет такую закалку, такую школу!

— Руслан, что ты говоришь? Ты соображаешь, что говоришь?

— Послушай, мать, возможно, мой вывод кажется странноватым, однако это единственно правильный выход из создавшегося положения. И вот почему. Кто таков Грахов Алексей Степанович? Изволь: крестьянский сын, со здоровой основой в смысле нравственности, хороший парень, что, как известно, не профессия, способный малый, но с кучей комплексов. Вот, например, чисто граховский комплекс: куда нам со своим рылом в калашный ряд. Он скромен, совестлив, сердечен, добр и так далее. Достоинства у него прямо-таки — непреходящие ценности. Но всем нам нужно пройти целый виток по спирали развития, назовем его, допустим, материально-техническим витком, к которому Грахов безразличен, иногда он поеживается от нового, не понимая многого, потому что занят самокопанием, поиском каких-то вечных истин, которые давным-давно найдены. Он увлекается самим процессом поиска, и на здоровье! А виток нам надо пройти, и поэтому какого черта делать ему из своего сына безвольного интеллигента во втором поколении? Грахов еще вполне может вернуться к земле, в крестьяне-интеллигенты, что ли. Ведь у него как у каждого идеалиста есть мечта: стать сельским учителем, поставить домик, копаться в огороде, вести здоровый и достойный образ жизни. Но это только мечта, хотя и не исключено, что он может так поступить. А его сын уже не вернется, он и дороги туда не будет знать, потому что основательно оторван от земли, а с другой стороны и интеллигент из него может выйти пока условный, формальный интеллигент. Так вот пусть пройдет школу у Романа и Тони. Граховым-отцом он еще будет, только не безвольным, без папиных комплексов, которые обрекают все его достоинства на бездействие. Сыновья должны проходить выучку, старичок.

— Решительно не согласна с тобой! Во-первых, может, как раз мы все после твоего витка явимся во всеоружии научно-технического прогресса к таким граховым и скажем им большое спасибо, что все человеческое они-то как раз и сберегли. Граховы должны оставаться самими собой, и парню есть у кого учиться и с кого брать пример, со своего отца, с отца его отца, с прадеда и прапрадеда. Во-вторых, Грахов ведь от силы скромен, хотя скромность эта беспечна, и в-третьих, почему нам для твоего витка надо становиться на время какими-то американцами?

— Мать, дались тебе эти американцы!

— Не спорю. Но если мы в погоне за материальными благами станем на время какими-то другими, не будем самими собой, то мы этими другими останемся навсегда. Грахов, не отдавай своего сына ни в какие выучки! Мы с тобой еще поборемся за него!

Грахов сидел молча, отстраненно, спор Руслана с Валентиной наскучил ему, он ждал, когда они прекратят его, потому что захотел спать. Ему казалось, что они спорят не о нем, а о другом, непохожем на него человеке, к тому же не живом, абстрактном.

Поэтому он сказал им, что напрасно они делают его фамилию нарицательной, лучше всего сейчас бы отдохнуть.

— Ух ты! Уже первый час! — спохватилась Валентина. — Спать! Завтра у всех много дел…

Но Грахов, измотанный за день, не мог долго уснуть. Ворочался с боку на бок на диване, начинал считать, не помогало, как и не помогало, когда он вызывал в своем воображении плавное вращение крыльев ветряной мельницы. Ему не хотелось думать ни о чем, потому что, когда он мысленно представлял себя в завтрашнем суде, то заседание это обещало продолжаться до самого утра или до начала настоящего суда. «Скорей бы уснуть, скорей бы наступило завтра, а там посмотрим, может, вечером буду в Уфе». И он еще долго думал о Гале, казнил себя за то, что за столько лет не приехал к ней, не смог преодолеть себя, не жил эти годы, а существовал, приспосабливаясь и боясь, как бы не соскользнуть в житейской коловерти со своего насиженного места, со своего круга, и уснул с мыслью о том, что тогда был его звездный час, вершина жизни и сколько бы теперь он ни жил, будет в лучшем случае не так быстро удаляться от нее…

Проснулся он оттого, что Валентина толкала его в плечо. Она стояла в пижамном костюме, на голове все те же бигуди под косынкой, в руках телефонный аппарат. Сказала, не открывая глаз:

— Возьми трубку. Тебя…

И ушла, оставив аппарат на диване. Грахов со смешанным чувством тревоги и непонимания взял трубку.

— Алексей Степанович, это Катя вам звонит, дочь Веры Николаевны.

— Да, Катя, слушаю.

— Алешка ждал вас возле дома до двенадцати часов ночи, не дождался и пришел к нам. Сейчас он будет говорить.

— Папа! — жалобно, врастяжку Начал Алексей Алексеевич. — Я не хочу с ними жить, хочу с тобой. Я не пойду к ним, папа! Не хочу!..

— Хорошо, сынок, не пойдешь. Я сейчас буду, жди! — сказал как можно спокойнее Грахов. «Ай да молодец, Алексей Алексеевич, ай да сын у меня. Взял все да и решил. Приходи теперь на суд, Антонина! Приходи, теперь приходи, пожалуйста!»

Он схватил брюки, сунул в карманы носки, надел, не расшнуровывая, туфли на босу ногу, напялил сорочку, галстук определил во внутренний карман пиджака, подскочил к двери и стал вертеть замок во все стороны, но тот не открывался.

— Что там случилось? — спросила откуда-то из темноты Валентина.

— Алешка звонил, говорит, не хочу с ними жить. Еду за ним.

— Правильно, устами младенца глаголет истина. Младенец — это до семи, так? — бормотала она, наверное уже засыпая.

— Да, до семи, а с семи до пятнадцати — отрок. Черт возьми, как же все-таки отпирается эта дверь?

— Что ты крутишь, отодвинь в сторону, — подал голос Руслан. — Открылось?

— Открылось! — обрадовался Грахов. — Не запирайтесь, пожалуйста, я сейчас вернусь. Мне, ребята, сегодня некуда же…

Ему повезло — за утлом серела «Волга» с зеленым глазком. Разбудив водителя, Грахов сел на переднее сиденье, пришел совсем в радостное, возбужденное состояние, в душе у него все пело и ликовало. Машина помчалась по пустынной, притихшей Москве, Грахов все не унимался, приговаривал: «Ай да молодец Алексей Алексеевич, ай да сын у меня», а затем, так я не насладившись радостью, в упоении вдруг стал мысленно спорить. Ни мало ни много — с самим Достоевским, который утверждал, что красота спасет мир. «Нет, не красоте спасать его, ведь когда ее много, — думал Грахов, — она падает в истинной цене. И вот я кричу вам; Федор Михайлович, туда, на вашу вершину: «Да и как понимать красоту? Ее надо еще рассмотреть. Нет, меня и этот мир если уж что спасет, так спасет любовь и добро, добро, конечно же, в духовном, а не в стеклянном, каменном, деревянном, металлическом смысле… Впрочем, все это глупости…»

И тут он мысленно обратился к ней, ему показалось, что его зов пролетел сотни километров и был, вне всякого сомнения, услышан в городе на реке Белой: «Неужели ты в эту ночь спишь? Я ведь чувствую: не спишь, не можешь спать!»

6

На следующий день он, конечно, в Уфу не полетел — ходил в суд, куда Антонина, сказавшись больной, не явилась. Дело перенесли, и можно было лететь — в распоряжении Грахова было две недели. Наконец суд состоялся, Антонина, неудовлетворенная его решением, пришла в редакцию к начальству Грахова, писала в разные инстанции, начались разбирательства, новые суды, встречи с адвокатами, судебными исполнителями, а дома — ежедневные тяжкие объяснения, скандалы. Она решила не сдаваться, ради Алешки рассталась с Романом Славиным, и Грахов в душе сочувствовал ей, ценил ее настойчивость, видел в этом не только желание одержать верх — она боролась тоже за своего сына. А затем понял, что ни он, ни она не владеют ситуацией. Ею завладел Алешка — видя, что происходит между родителями, отбился, как говорится, совсем от рук, учился с каждым днем хуже, хуже, никого не слушал ни в школе, ни дома. Антонина задаривала его подарками, Грахов не смел возражать — она ему мать, тем более что главное препятствие между ними и матерью — Роман Славин — исчезло с горизонта. Короче говоря, Грахов понял, что он и Антонина теряют сына, и ему было не до Уфы.

Тут бы Грахову тоже отступиться, помочь Алешке опять полюбить мать, пожертвовать ради будущего сына всем.

Зимой он снова лег в больницу, и там обнаружили, что язва у него превратилась в рак. Умирал Грахов изможденным, почти высохшим стариком в теплые солнечные дни, из палаты видел свежее, молодое весеннее небо. Незадолго до смерти он попросил пригласить к нему Антонину и сына, и когда они вошли в палату, увидел в глазах Алешки застывший ужас.

— Прости за все, Тоня, береги сына, — сказал он.

— И ты меня прости, — едва слышно сказала Антонина. — Может, поздно очень, но я принесла тебе воду и лимоны…

— Нет, Тоня, не поздно. Спасибо, — улыбнулся он. — Родной мой, Алешенька, слушай маму, учись хорошо и расти, сынок, хорошим человеком. — Грахов сомкнул реки, чтобы не видеть больше ужаса в глазах сына, сказал: — Прощайте. Спасибо, что пришли.

После ухода Антонины с сыном, Грахов почувствовал облегчение в душе, им овладело в последний раз спокойствие, вернулась полная, уже ничем не отягчаемая ясность сознания. Спор был закончен. Антонина и сын оставались в живых. Он ведь почувствовал, когда они были в палате, как уже далек от них, что уже стояла между ними стена, какая-то мембрана, отделившая его от жизни. И Грахов в последние часы жизни, уже не для себя, а ради истины, признал, что Антонина в целом оказалась права. Она совершала ошибки, а кто их не совершает, но в самом главном была права. Вряд ли она осознавала до конца, что поступает правильно. Безвольного мужа разлюбила — правильно, ведь есть же справедливый, хотя и жестокий закон естественного отбора, она не хотела, повторения его, граховской судьбы, в своем сыне — правильно, она не отступилась от Алешки, когда и шансов на победу у нее почти не было, — правильно, ведь что было бы с Алексеем Алексеевичем теперь, если бы она сдалась тогда. Не сдавалась, возможно инстинктивно предчувствуя близкую его, Грахова, смерть. Грахов задумался над последним вопросом в своей жизни: почему же так вышло, что Антонина, будучи далеко не мудрой женщиной, поступала, оказывается, мудро, почему все-таки она одержала верх, если даже допустить, что его болезнь, очевидно, близкая смерть, чистая случайность? Он нашел ответ, поразивший и обрадовавший его. Он догадался, что земная жизнь — по существу женская цивилизация. В сознании Грахова возникало множество фактов, подтверждающих эту догадку, то, что главным звеном в жизни природа избрала женщину, и он, забывшись стал мечтать о том, какую интересную книгу мог бы написать… Грахов до последних минут оставался Граховым.

В этот же день его навестил Руслан. Грахов просил помогать сыну в жизни, а затем стал вспоминать Уфу. Когда он заговорил о том, что случайная спутница должна почувствовать его смерть, Руслан хотел позвать дежурного врача, подумав, что больной начинает бредить.

Вернувшись домой, Руслан взял в кресло телефон и, хотя Грахов его об этом непросил, дозвонился до завода, где она работала, узнал через старых своих знакомых, что та три года назад вышла замуж и уехала из Уфы, по одним сведениям — в Кемерово, а по другим — в Оренбург.

Он знал, что Грахова уже нет — пока ждал соединение с Уфой, ему позвонили из больницы, и теперь ходил по квартире, заложив руки за спину и повторяя изредка одно и то же слово:

— Прекраснодушие… Прекраснодушие… Прекраснодушие…

А затем вернулся в кресло, откинул голову на мягкий, удобный для затылка валик и, сняв очки и закрыв глаза, продолжал мысль:

— Благими намерениями дорога в ад вымощена… Эх, старичок!..

КВАСЪ+ГАЗЪ. ВОДА

В Москве, пожалуй, как ни в одном другом городе, — конечно, если не брать во внимание города с преобладанием женского населения, — много пожилых женщин. Стариков мало — причиной тому война, да и живут они незаметнее и, как утверждает статистика, на семь лет меньше своих сверстниц. Старухи всегда на виду, в любом магазине, в метро, в автобусах, троллейбусах и трамваях — едут, озабоченные делами, нянчат внучат, выводят гулять на детские площадки, прогуливаются сами, собирают грибы и ягоды в подмосковных лесах, торгуют на рынках, сидят вечерами — нахохленные и в теплое время года — на скамеечках перед домами, на бульварах и в скверах и по извечной бабьей привычке обсуждают все, что случилось или может случиться в подвластной их обозрению жизни.

Среди них немало одиноких, войной обиженных и обойденных судьбой, не выходивших замуж, не имевших детей, с нетронутым материнским инстинктом и нерастраченной нежностью и лаской. Больше всего таких женщин в тех местах, где живут работницы всевозможных женских производств — текстильных, прядильных, швейных и тому подобных предприятий.

Евдокия Степановна Кулакова прожила жизнь именно в таком месте, в старой, тридцатых годов постройке, задуманной вначале как женское общежитие, а затем ставшей обыкновенным жилым домом с системой коммунальных квартир. Евдокия Степановна никогда и нигде звезд с неба не хватала, трудилась на прядильной фабрике честно и самоотверженно, и, сложись ее жизнь иначе, она была бы преданной своему мужу, детям и детям их детей.

В этом доме Евдокия Степановна занимала комнату девятиметровку, лелеяла и холила ее как живое существо — всегда она была у нее нарядной, праздничной. Евдокия Степановна получила ее после пятнадцати лет работы, досталась она ей как самая большая мечта — отказали тогда нескольким семейным, с детьми, а ей дали. Евдокии Степановне было стыдно, словно она позарилась на чужое, принадлежащее по праву не ей, и поэтому чуть не отказалась от такого подарка.

— Ох и дуреха ты, Евдокия, — с присущей ей прямотой и определенностью в суждениях отговаривала ее старинная приятельница Клава, занимавшая две комнаты в той же квартире. — Тебе же только тридцать пять лет, может, замуж еще выйдешь. С жилплощадью выйти легче, пойми! Кто же от своего счастья отказывается?

— Какой там замуж… Всех разобрали, одна я осталась, — не очень весело отвечала Евдокия Степановна, но комнату взяла, и следила за ней, и благоустраивала, потому что боялась упреков, позарилась, мол, на чужое да еще и содержит не в порядке. Она даже хотела тогда сразу же выйти за кого-нибудь замуж, за кого угодно, за черта-дьявола — только бы оправдать свое право на девятиметровку.

Замуж, конечно, она не вышла. Причин было много. Во-первых, Евдокия Степановна и в молодые годы не отличалась красотой. Были у нее когда-то на круглых щеках ямочки, нравились они немногочисленным ухажерам, в том числе и односельчанину Григорию Дворцову, ради которого она и подалась в Москву. Григорий особенно не догадывался о своей роли в жизни землячки, женился на другой, стал командиром и погиб на Халхин-Голе.

Ничего особенного, кроме этих ямочек, у Дуни Кулаковой не было, и она, зная об этом, решила стать во всем городской. И тут-то она оплошала. Вышла как-то с подругами к ухажерам, и надо же было тогда чему-то загореться на фабрике, может, там и не загоралось ничего, просто жгли мусор, но во всяком случае во дворе общежития было полно дыму.

— Фу, какая москвасфера плохая! — воскликнула Дуня и, подражая городским жеманницам, зажала нос.

— Как, как ты сказала? — спросил кто-то из ухажеров.

— Как? Москвасфера, разве вы не знаете…

Сказать бы ей попроще: воздух или дым, так нет же, угораздило выразиться по-ученому, по-городскому — вот и стала с тех пор Москвасферой. А с таким прозвищем легко ли выйти замуж?

Мало того, судьбе словно недостаточно было Москва-сферы. Уже после войны наградили Евдокию Степановну путевкой в дом отдыха, и она познакомилась там с кавказцем Гиви. Ни любви, ни дружбы особенной у них не было, и она почти его забыла, как вдруг Гиви прислал ей полное любовной тоски и страсти послание. Прочитала бы она его, посмеялась втихомолку да и забыла бы. Если бы так… В общежитии жила еще одна Дуня Кулакова, из молоденьких. Она-то и распечатала по ошибке Гивино послание и, ничего не понимая, прочла:

«Дарагой Евдаким! Помниш как хадыли с тобой на халма? Прыежай прошу тибя дарагой снова будэм хадить па халма…»

Поделилась молоденькая Дуня Кулакова своим изумлением с подругами, и те, нахохотавшись вдоволь, сказали ей, что письмо адресовано другой Дуне Кулаковой, Москвасфере. И как ни отнекивалась, как ни отказывалась Евдокия Степановна от знакомства с кавказцем Гиви и от его несуразного послания, стала она еще вдобавок и «дарагим Евдакимом». И много лет девчонки из общежития, идя на свидание, говорили, что они идут «на халма»…

Итак, замуж Евдокии Степановне выйти не удалось. Лучшая и большая часть жизни прошла незаметно, и это она поняла совершенно отчетливо, когда вдруг, в самом начале одной весны, проводили ее на пенсию. Говорили о ней много хороших слов, подарили настольные электронные часы и вручили путевку в дом отдыха, подруги обнимали ее, дарили ранние цветы — от всего этого Евдокия Степановна расплакалась так искренне и безутешно, что у многих, присутствующих здесь, в фабричном клубе, выступили слезы.

Придя домой, Евдокия Степановна почувствовала себя неважно и заболела. Врачи признали грипп, из-за него пришлось отменить задуманную вечеринку и отказаться от путевки. Болела Евдокия Степановна тяжело, лежала, смотрела на бесшумные часы и не понимала, почему пенсионерам так часто дарят именно часы. Необъяснимо… Молчаливые эти часы с модным циферблатом напоминали ей о прожитой жизни, о том, что осталось до конца ее не так уж много — хитроумный механизм вкрадчиво, исподтишка отсчитывал секунды, минуты, часы и сутки, не требуя даже завода. Он работал от батарейки, которую надлежало менять через год, и это совсем не нравилось Евдокии Степановне, потому что, хотела она или не хотела, но в голове назойливо вертелся далеко не радостный вопрос: сколько тебе, Евдокия, удастся заменить батареек? Она спрятала часы в шифоньер, пообещав себе избавиться от них, как только выздоровеет.

Температура держалась больше недели, потом поднялась снова. Клава ездила каждый день на рынок, покупала там гранаты, клюкву, апельсины и мандарины, поила ее соками и лекарствами.

— Ну, Степановна, упала духом, — упрекала Клава, кладя ей на лоб ладонь и недовольно хмурясь.

Так Клава с точностью до десятой доли градуса определяла температуру у Люды и Владьки, когда те в детстве болели. Проверяли потом градусником — Клава никогда не ошибалась.

Евдокия Степановна и Клава жили дружно, а в последние годы, когда дети выросли — Владька после армии укатил в Сибирь, а Людмила вышла замуж, они еще больше сблизились, стали как родные сестры.

— На поталу себя пустила, — сказала Клава с упреком, и хотя Евдокия Степановна не понимала толком, как это можно «пустить себя на поталу», знала, что поступает плохо. Этим же выражением Клава встречала дочь, когда та, разведясь с мужем и вернувшись к матери, приходила теперь домой поздно от каких-то никому не известных подруг.

— Улыбаешься лежишь, — корила Клава и за то, что Евдокия Степановна посмела улыбнуться. — Хватит лежать-то, Степановна. Подумаешь, невидаль какая — грипп. Каждый год болеем. То английский, то гонконгский, то китайский, господи…

Клава по природе своей не умела ни молчать, ни сидеть без работы. Она тараторила без умолку, приставала к Евдокии Степановне с гранатовым соком все равно что с ножом к горлу, вытирала в ее комнате пыль по нескольку раз в день, объясняя это какими-то противовирусными соображениями. Когда она говорила, собственные слова как бы вдохновляли ее, придавали особый азарт к делам, и она, довольно широкая в кости и плотная, с завидной легкостью носилась по квартире, делая попутно что-нибудь необходимое и полезное.

— Погоди, скоро и тебе уходить на пенсию, — напомнила Евдокия Степановна.

— Уйду и не оглянусь, — пообещала Клава. — Поеду к Владьке внука нянчить. Грибы-ягоды собирать. Пишет он: там их пропасть… А эта, — Клава кивнула головой в сторону комнаты дочери, где Людмила напевала что-то, — пусть остается здесь. От нее мне радости как от козла молока…

— Слышала? «Я пошла», — Клава повторила Людмилин тон — ленивый, небрежно-независимый. — Она пошла… И парень был будто хорош, и родители, что ни говори, неплохие люди. Какая там меж ними кошка пробежала — умру, наверно, а знать не буду. Избаловали мы ее с тобой, Степановна. Барыню вырастили, барыню… Мать до сих пор ей стирает — руки у нее, прости меня господи, как будто из другого места торчат. А идет по улице, ну что тебе артистка: боязно даже мне к ней подходить. Такие брючки на ней говорящие, пальтишко с иголочки, сумочка самая модная, глазищи подведенные — думает, наверно, дурачье, что это, по крайней мере, дочь прохвессора какого. — Клава нарочно говорила «прохвессора». — А она — дочь рядовой текстильщицы, и знаю, она стесняется говорить своим кобелинам, кто у нее мать.

— Завидуешь, вот и наговариваешь…

— Это я завидую? Ха-ха! — Клава запрокинула голову назад, подперла бока руками и еще раз воскликнула: — Ха-ха!.. Пусть она мне завидует. Я не убегала от мужа, я видела такое горюшко — жилы звенели. И не побежала ни к одному мужику, когда муж умер, детей на ноги поднимала. Ее подруги работали и учились, а она институт закончила очный, — как матери ни было трудно, а очный. Сидит теперь в конторе, ногти пилочкой подпиливает… Кобыла… Чем больше делаешь им добра, тем они хуже…

— А Владька? — спросила Евдокия Степановна.

— Что Владька? Владька — он весь в отца, самостоятельный, серьезный…

— Выходит, Людмила в тебя пошла?

— А ну тебя, Степановна! Запуталась я и так с ней, а ты еще на слове ловишь…

Клава родом тоже деревенская, в молодости была красавицей. Вышла замуж за мастера из своего цеха, но тот после войны лет пятнадцать прихварывал и умер, оставив сорокалетней вдове двух детей. Помогала ей Евдокия Степановна всем, чем могла. Покупала детям костюмчики, ботиночки, рубашечки, а затем оправдывалась примерно так: «Зашла в магазин, смотрю — костюмчики продают такие, как ты говорила. Дай, думаю, возьму для Владика… Да ты не беспокойся, Клава, деньги потом, как-нибудь отдашь. Мне не к спеху…» Не успевала Клава рассчитаться за одну покупку, как Евдокия Степановна делала другую. Клава сердилась, подарки ее выводили из себя, но Евдокия Степановна правдами и неправдами, под разными предлогами, используя всякий подходящий случай, все-таки облегчала ей жизнь, не требуя ничего взамен, разве что довольствуясь радостью детей.

Более чем скромное житье вынуждало Клаву прихватывать на фабрике сверхурочные, а иногда и вторые смены. В течение многих лет, пока ребята учились в школе, у Клавы то затихало, то загоралось с новой силой намерение поехать на далекий остров Шикотан и заработать там, на путине, кучу денег, чтобы сразу, одним махом накупить себе и детям разной одежды, обставить комнаты хорошей мебелью. Евдокия Степановна, конечно, отговаривала ее от этой затеи, но у нее возникали новые идеи: пойти в ресторанные официантки, в торговлю или еще куда-нибудь, где, по глубокому убеждению Клавы, всегда была живая копейка. Но потом, когда и дети подросли, и жизнь стала получше, Клавина изобретательность потускнела, но не совсем погасла.

Однажды за чаем, когда Евдокия Степановна уже выздоровела, Клава неожиданно выдвинула совершенно новую идею. Она с таким жаром и с такой убедительностью развивала ее, что Евдокия Степановна впервые в жизни в такой ситуации забыла о бдительности и даже согласилась с Клавой: да, им без дачи теперь никак нельзя. Она представила себе веселенький голубой домик с белыми ставнями, резными наличниками, кусты малины, из которой они будут варить с рубиновым отливом варенье, грядку клубники, крыжовник, черную смородину, раскидистые яблони с краснобокими пахучими яблоками и сливу, с лиловыми, в синеватой пыльце плодами, из которых косточка вынимается сама — только надави легонько. Под яблоней будет стоять стол, вокруг него — плетеные белые кресла-качалки. За этим столом они будут пить чай из настоящего старинного самовара, угощать Владьку с семьей и Людмилу с мужем — она ведь все равно выйдет второй раз замуж. И чистый воздух, и тишина, и птицы по утрам… Покорила благодать Евдокию Степановну, и Клавина задумка придала жизни какую-то цель и будущему вполне конкретную определенность.

— Заживем мы с тобой, Дуня, — не давала опомниться Клава. — И грибы-ягоды будут, и спокойная жизнь. Дачка и участок — как картинка, мы ведь деревенские, у нас в руках тоска по земле сидит. А здесь что? Шум и москвасфера, сама знаешь, не та, — вспомнила Клава, усмехнувшись, давнее забытое уже почти всеми выражение Евдокии Степановны.

По средам Клава покупала рекламное приложение к «Вечерней Москве», смеялась над объявлениями вроде «Продаю бивень слона и шкуру леопарда» и ходила названивать по телефону-автомату. Вести переговоры с таинственными дачевладельцами Евдокия Степановна без Клавы не отваживалась — недоставало нужной хватки, напора и самообладания, и ее роль заключалась больше в том, чтобы ездить на переговорный пункт возле площади Пушкина и менять там на копейки или двушки целый рубль. Меняла в несколько заходов — сразу пятьдесят двушек не давали, подозревали в этом какое-то злоупотребление. А Клава будто ела эти двушки — звонила и звонила, ругая дачевладельцев за бесстыдные цены. Особенно возмутилась она, когда только заикнулась о деле а ей уже ответили:

— Меньше двадцати и слышать не хотим.

— Чего — двадцати?

— Разумеется, тысяч, гражданка.

— Ого! — даже присела в будке Клава.

А потом она весь вечер удивлялась:

— Это же кому под силу такая куча деньжищ? Это же на старые — двести тысяч. С ума сойти! Какие же там хоромы, а?

У Евдокии Степановны и Клавы совокупный, так сказать, капитал исчислялся всего полутора тысячами, и хотя на эти деньги можно было купить две избы в Калининской или Костромской областях, они непременно хотели найти что-нибудь подходящее в Подмосковье. Вдвоем объезжали все дачные места по всем железнодорожным и автобусным направлениям и в конце концов нашли по Павелецкой дороге приличный садовый участок с завалюхой на снос, за которые просили вначале две с половиной, а потом обещали отдать за две тысячи.

— В кассе взаимопомощи возьму, в ломбард снесу вещи, а пятьсот рублей достану, — решительно заявила Клава.

— Господь с тобой, Клава, кто же на кассу взаимопомощи дачи покупает! — взмолилась Евдокия Степановна. — Там же, хозяева говорили, надо финский домик ставить! Это еще полторы тысячи! А стройка?

— В кассе взаимопомощи возьму, в ломбард снесу, буду работать, на один чай сяду, а тот участок все равно купим! — распалилась Клава, и Евдокия Степановна знала, что так оно и будет.

Людмила на первых порах спокойно смотрела на их предпринимательские потуги, а потом стала подначивать:

— Советую вашему дачному кооперативу ходить на скачки. В крайнем случае играть в спортлото — всего шесть цифр угадайте из сорока девяти, вот вам и дача.

— А купим, ты первая примчишься дышать воздухом! — кричала Клава.

— Я? Гм, — Людмила стояла перед зеркалом, загибала щипцами ресницы. — Если вы желаете, я могу за дачевладельца замуж выйти. Хотите? Есть на примете один. Будет вас на «Ладе» туда возить. Выходить, а? Ради вас, чтобы вы успокоились, могу за него выйти…

— Ты ради себя выходи, дочка, мы как-нибудь обойдемся…

— Не хотите — как хотите.

Клава с непоколебимой целеустремленностью приступила к осуществлению намеченного. Она съездила еще раз к владельцам участка, уговорила их подождать до осени, а сама действительно взялась за наведение экономии везде и во всем.

— Мать, ты не спятила? — спрашивала Людмила, — Утром только чай и вечером тоже чай. Похудеть тебе, конечно, нелишне, но не такими же темпами. Наживешь не дачу, а язву.

— Не твое дело, — отвечала Клава. — Я за себя отвечаю. А если тебе не нравится, питайся в столовой, кафе или ресторане.

— Ну-ну, посмотрим, что дальше будет…

Евдокия Степановна не знала, как и подступиться к соседке, боялась порой даже выходить из своей комнаты, когда та возвращалась с работы. Жизнь на кухне остановилась — там больше не гремела посуда, ничего не шипело и не кипело, не жарилось и не подгорало. Видя такую самоотверженность соседки, подруги, а теперь вдобавок и компаньонки, Евдокия Степановна сама боялась истратить лишнюю копейку — каждый месяц они должны были откладывать на злополучную дачу. На рынке уже продавали молодую редиску и огурцы — она не могла позволить себе и думать о них, потому что рядом человек отказывал себе во всем ради общей цели. Первая клубника и черешня лишь разбудила воспоминания о том, каким праздником было раньше у них на кухне появление первых ягод и фруктов. Она тоже экономила, но сумела отложить за месяц всего сорок рублей — в три раза меньше Клавы.

Она почувствовала себя нахлебницей, тунеядкой, приживалкой, хотела объясниться с компаньонкой, извинялась, краснела за мизерный свой вклад, но Клава, не выслушав ее до конца, сказала:

— Не будем считаться, я тебе больше должна.

«Она вспомнила мои подарки! — изумилась Евдокия Степановна. — Как она могла напомнить об этом! Я же от души дарила! Может, она еще подсчитает, сколько они стоили, и в один прекрасный день скажет: вот теперь я рассчиталась с тобой… до копейки. Что же делать? Ведь не могу же я так унижаться каждый месяц, думать об этой проклятой даче каждый день и каждый час!»

— Как успехи у дачного кооператива? — спрашивала Людмила, произнося преднамеренно «у дачного» слитно и с нажимом голоса. — Я вам принесла книжку «Голодание ради здоровья». Она вам поможет поставить дело экономии на научные основы. В крайнем случае — вдохновит. Взгляните, какой здесь симпатичный Гаргантюа на обложке изображен. Просвещайтесь…

— Не паясничай, — сухо сказала мать.

Евдокия Степановна была уже готова рассказать все Людмиле, чтобы как-то сообща отговорить Клаву от незамедлительного воплощения замысла. Можно же не так сразу, не одним махом и не с ущербом для здоровья, во всяком случае… Ведь то, что делала Клава, — это было в десятки раз серьезнее и хуже ее Шикотана. Но она не решилась призывать в помощники Людмилу — та слишком была прямолинейна, как и ее мать, да и Клава никогда бы не простила Евдокии Степановне такого шага.

Выручил ее случай. Больше по инерции, нежели с какой-то целью, читала Евдокия Степановна объявления на улицах, и вдруг ее внимание привлекло обращение к пенсионерам идти торговать газированной водой. Главное — пенсия сохранялась и гарантировалась вполне приличная зарплата.

Спустя несколько дней Евдокия Степановна получила в заведование аппарат с газировкой и освоилась управляться с ним так, словно всю жизнь только то и делала, что утоляла жажду москвичей. Поначалу она стыдилась новой работы — что-то усматривала предосудительное в таком занятии, боялась встретиться со знакомыми с фабрики, но потом успокоилась — мало ли что могут подумать, она же не ворует, а работает. Ну, скажет какая-нибудь особа, мол, стала наша Москвасфера, дарагой наш Евдаким газировщицей, но зато в другом деле у нее будет совесть чиста.

«Вот теперь, дорогая моя подружка, голыми руками меня не возьмешь», — торжествовала она и строила планы разговора с Клавой, основной целью которого было заставить ее жить так, как прежде.

Евдокия Степановна утаила от соседки новое свое занятие — для большей неожиданности. И когда наступил день очередного откладывания на дачу, она положила перед Клавой ровно столько же, сколько внесла она, и тут же рассчиталась с недоимкой прошлого месяца.

— Еще немного, и мы — хозяева участка! — воскликнула Клава и осеклась, видимо почувствовав что-то неладное, спросила: — А откуда у тебя столько денег?

Евдокия Степановна рассказала и попросила Клаву больше не скаредничать. Та покачала головой и усмехнулась:

— Ох и умна ты, Москвасфера, ох и умна!

— Не называй меня так, прошу тебя.

— Я же любя.

— Любя или не любя, но мне неприятно.

— Ладно, не буду. Не обижайся, — сказала Клава таким тоном, словно в ее власти было решать, обижаться или не обижаться Евдокии Степановне.

Вечером следующего дня Клава не пришла с работы, появилась лишь в одиннадцатом часу. Она вбежала в комнату Евдокии Степановны возбужденная, с ликующим блеском в глазах и, хлопнув себя по бедру, воскликнула:

— Здесь, здесь у нас с тобой участок, — она для убедительности еще похлопала, — вот здесь в кармане. Взяла все-таки в кассе взаимопомощи и помчалась. А хозяева мнутся, мол, картошку посадили, овощи. Черт с ними, говорю, овощами-то, потом заберете. И яблоки — забирайте. Все забирайте! Согласились, документы оформлять будем. Теперь мы с тобой, Дуня, дачницы-помещицы…

А Евдокия Степановна не обрадовалась. Если раньше затея с дачей казалась ей недоразумением и была еще возможность каким-то образом выйти из игры, была надежда, что Клава пошумит, побегает и откажется от своих планов, то теперь она поняла, насколько это серьезно, что это не очередная причуда соседки, а нечто большее, требующее серьезного отношения к себе. И стало ясно, что акция Клавы — это лишь начало вереницы хлопот и разных дел, пугающих своей сложностью и непонятностью.

«Как Клава изменилась, — думала она ночью, когда проснулась в третьем часу и больше не могла уснуть. — Она стала напористой, жесткой и совеем грубой. Два месяца — и совсем другой человек. У нее на уме только одно — дача, дача, дача. Поговорить с ней невозможно стало — не о чем… А что будет через год или два? Будет она посылать меня торговать яблоками и картошкой на рынок, — чует мое сердце, будет… Все мы, бабы, говорят же люди, становимся к старости скупыми, запасливыми и невозможными. Нет, это не правда, все такими не становятся, а вот Клава, вот она такой будет. А мне зачем на старости лет такая маета? Зачем? Жила спокойно, и на тебе — дачевладелицей стала. Тьфу ты, господи!.. Ну взяла бы, сняла на лето комнату — и была бы не клятой и не мятой. А теперь и к морю не поедешь — деньги надо зарабатывать. И поздно назад… Потом, конечно, если Клава и дальше такой будет, попробую отказаться. Имею ж я право отказаться? Имею, конечно…»

Но тут в жизни Евдокии Степановны произошли такие события, что ее дачные терзания отошли на задний план, и ей порой даже казалось смешным, как это она могла ночами не спать и думать о Клаве и об участке по Павелецкой дороге.

Дело в том, что недалеко от того места, где ставила она свой аппарат, находился квасной ларек. Был там и табачный ларек, и молочный, но несколько дальше — рядом с трамвайной остановкой, а квасной — рядом с универсамом. Свой аппарат Евдокия Степановна ставила всего в нескольких метрах от этого ларька, так близко, что ее ручеек воды от мойки стаканов впадал в такой же ручеек из-под ларька и, соединившись, исчезал в чугунной решетке, прикрывавшей, видимо, люк для отвода дождевых и талых вод.

Ларек был новый, из желтого гофрированного пластика — что и говорить, Евдокия Степановна завидовала продавцу кваса Маркелу Маркелычу, особенно когда было жарко или накрапывал дождь. У нее ведь был всего лишь овальный зонтик из выцветшего полосатого материала.

Маркел Маркелыч вначале не показался ей, она посчитала его за пьяницу и болтуна. На вид ему было не больше пятидесяти — пятидесяти пяти, на работу приходил в светло-сером костюме, в белой сорочке с галстуком. Этот наряд Евдокия Степановна принимала за маскировку — лицо-то у него красное и нос красный. Утром идет человеком, а вечером, думала она, напивается и хороводится по разным укромным местам с такими же, как сам… В первый же день работы Евдокии Степановны он подошел к ней, и когда она удивилась редкому имени и отчеству, Маркел Маркелыч тут же, нескромно и несколько хвастливо, заявил:

— У меня еще фамилия такая хитрая: читается одинаково — хоть туда, хоть сюда!

— Какая же это фамилия? — иронически спросила она.

— Водоводов!

— Фамилия как фамилия, ничего в ней хитрого.

— Как же так нет ничего! Смотрите! — и он, вынув паспорт, поднес его к глазам Евдокии Степановны и стал водить пальцем по буквам. — Вот. Во-до-во-дов хоть туда. А у вас какая фамилия?

Непосредственность Маркела Маркелыча оказалась безграничной. Евдокия Степановна немного отклонилась назад, как бы защищаясь от напора собеседника, и уже совсем недружелюбно сказала:

— Зачем вам моя фамилия? Я считаю не очень приличным распахивать настежь душу перед незнакомым человеком. Совсем считаю лишним…

Маркел Маркелыч как-то сразу сник, растерялся даже и, пробормотав: «Извините, конечно, нехорошо получается, извините», — ушел к себе. Лишь на миг у Евдокии Степановны возникло желание остановить его, вернуть назад — ведь обидела напрасно человека, а потом оно исчезло, подумалось: «Зачем он мне нужен, этот пьяница? Тоже мне друг выискался…»

В течение нескольких дней Маркел Маркелыч не подходил к ней, лишь по утрам, проходя мимо, здоровался. Евдокия Степановна отвечала сдержанно, всем своим видом показывая, что не нуждается со стороны Маркела Маркелыча и в этом.

Затем Маркел Маркелыч с неделю отсутствовал. Евдокия Степановна для себя решила, что он, видимо, выпил лишнего и попал в милицию на пятнадцать суток. Появился он, как всегда, в светло-сером костюме, в белой сорочке с галстуком, но заметно прихрамывал на левую ногу. «Напился и упал, я так и думала!» — похвалила себя, Евдокия Степановна за проницательность.

В этот же день состоялся второй разговор. С утра небо затянуло серой пеленой, торговля у Евдокии Степановны шла из рук вон плохо, но квас покупали, брали на окрошку. А в обед пошел дождь — вначале мелкий, сеющий, а затем он набрал силу, застучал громко по полосатому зонтику над Евдокией Степановной.

— Идите сюда, соседка! — крикнул из своего окошка Маркел Маркелыч.

Евдокия Степановна надеялась, что дождь перестанет, а на небе словно прорвало плотину, хлынул ливень, и пренебрегать больше приглашением Маркела Маркелыча она не стала. Собрав деньги в сумку, она перебежала дорогу, направляясь к ларьку. Маркел Маркелыч предупредительно открыл дверь, помог, хотя Евдокия Степановна и отказывалась от помощи, снять насквозь промокший белый халат. Он предложил ей единственный стул и свой запасной белый халат, и Евдокия Степановна, разумеется, снова некоторое время отказывалась от стула и халата, но дождь шел и шел, а она замерзла.

— Вы же простудитесь, что за упрямство! — настаивал Маркел Маркелыч. — Халат ведь чистый…

— Ладно, давайте же, — наконец согласилась она и надела халат, который ей оказался впору, и села на стул, правда предварительно переставив его поближе к выходу.

Маркел Маркелыч поставил набок ящик из-под бутылок и тоже сел. Евдокия Степановна краем глаза уловила на его лице страдальческое выражение, когда он садился.

— Хороший дождик! — сказал Маркел Маркелыч.

— Не то что хороший, а проливенный! — с недовольством в голосе произнесла Евдокия Степановна.

— Нет, хороший дождик, — настаивал на своем Маркел Маркелыч.

— Пусть будет по-вашему: хороший дождик.

— Извините, не пусть, а хороший, нужный дождик, — не довольствуясь уступкой, продолжал настаивать Маркел Маркелыч. — Конец мая — это очень нужный дождик. Землю напоит, а весна была ранняя, сухая. Сейчас все пойдет в рост. С хлебом будем!

Он сказал это с такой теплотой, удовольствием и радостью, что Евдокия Степановна повернулась к нему и, почувствовав вдруг что-то общее, объединяющее их, спросила с улыбкой:

— Вы из деревни?

— Да. Из Смоленской области.

— И я, только из Костромской…

Лед тронулся, а все остальное, как говорится, пошло по маслу. В этот раз они под шумящий гул дождя и шипенье машин на мокрой дороге вспоминали свои деревни, и оттуда, из далекого, полузабытого детства, которое, как выяснилось, было у них во многом одинаковое, они перешли к молодости, к своим судьбам, и здесь для Евдокии Степановны многое стало интересным. Дождь то стихал, то усиливался, у Маркела Маркеловича и у Евдокии Степановны наступило время обеденного перерыва, и он предложил, а она, немного поупрямившись, согласилась перекусить с ним вместе. Воодушевленный ее согласием, он из двух ящиков, поставленных друг на друга, сделал стол, накрыл его газетой, поставил на него голубой, сделанный в форме кувшина термос с чаем, разложил на салфетке кусочки окорока с радужным отливом на срезе, вынул из сумки хлеб, приготовленный салат из редиски с луком и сметаной. Евдокия Степановна ожидала, что в честь знакомства Маркел Маркелыч извлечет откуда-нибудь бутылку водки, в крайнем случае чекушку или пиво, но ее опасения были напрасными. Но она осторожно подвела разговор к теме, а Маркел Маркелыч, догадавшись, что ее волнует, усмехнулся:

— И вы тоже… Все думают, что я горький пьяница. Лицо у меня обмороженное. Помните, в сорок втором морозы стояли? Вот тогда. Ну и нос у меня больно выразительный, — он потрогал пальцем кончик носа, — это как сигнал для алкоголиков. К магазину подойду, тут же ко мне: строим? будешь третьим? на дозу тянешь? разольем? рваный имеешь? давай на троих! — и так далее… Отказываюсь, так они спрашивают: завязал? Завязал, отвечаю. По тебе что-то не видно! Я уж привык ко всему. На меня и милиционер какой иногда косо посмотрит — подозрительный, и все тут, и ваш брат, женщины, когда в автобусе неловко кого толкнешь, а нога у меня одна раненая, всегда претензии имеют, мол, надрался, пьянчужка несчастный, так хоть на ногах держись! Не могу же я каждый раз оправдываться: не пью я, граждане, разве что в праздник большой. Да и не поверят с такой физией. Со мной история все равно что как с одним японцем. Читал я как-то: несло от него спиртным, а он, бедняга, сроду в рот не брал. Отовсюду его прогоняли за пьянство. Намучился он и — к врачам. Те, что вы думаете, нашли у него в желудке какой-то особый грибок, который перегонял пищу в сивуху. Удалили грибок — стал японец нормальным человеком. Кому из выпивох не расскажу о нем, все в один голос: вот бы нам такой! Пока спишь — выпьешь, проснешься — уже похмеленный, не надо ждать до одиннадцати, и жена не будет ругаться, и начальство с общественностью не подкопается — грибок!

— Так вы, значит, воевали, — сказала, словно подумала вслух, Евдокия Степановна.

— А как же… До середины сорок третьего в матушке-пехоте, а затем, как нестроевой, кашеваром. Так на кухне верхи в Берлин и въехал. И после войны по поварской линии пошел — в столовых, кафе, шашлычных, ресторанах, где только не работал. Знаю, что нескромно, но я академик своего дела. До пятисот блюд могу делать! Все соседки за советами и рецептами бегают, да и племянники с племянницами всегда приглашают помочь, когда готовятся к какому-нибудь торжеству… Я бы и сейчас работал, но у меня аллергию к муке нашли — как услышу запах ее, так становится душно, глаза на лоб лезут. Ну и рана на старости лет от жары стала чаще открываться. Работа наша не из легких, недаром же по какой-то статистике повара, по непродолжительности жизни, стоят на первом месте, журналисты — на втором, а полицейские только на восьмом. Да, может, читали, у одного поэта, Николая Старшинова, рана через тридцать лет открылась? Через тридцать лет!

Водоводов минуту помолчал, стал убирать. Евдокия Степановна поднялась, чтобы помочь ему, но не успела ничего сделать — он уже управился, смятая в ком газета полетела в угол, стол разобран и ящики были поставлены к стенке. Маркел Маркелыч сел на прежнее место.

— Извините, Маркел Маркелыч, а какая у вас семья?

— Как вам сказать, — руки, лежавшие мирно на коленях, вскинулись и опять успокоились. — Один я и вроде бы не один… Три брата нас было. Я — с тринадцатого, Иван — с четырнадцатого, Филипп — с пятнадцатого. Братья в военные пошли — один артиллеристом стал, а второй — наш брат пехота. А я остался в родительской избе. Как-то вышло, что они поженились раньше меня, и перед войной образовалось у них по двое детей. И вот жизнь — я, холостяк, вернулся, а они — нет. На Изюм-Барвенковском направлении… Мы и воевали все втроем рядом, а увидеться не пришлось. Приносят как-то мне фронтовую газету ребята, говорят: «Тут про твоих братьев и про тебя написано». Иван и Филипп крепко воевали, о них писали, а братья и меня вспоминали, мол, старший наш, Маркел, тоже где-то воюет. Собрался было я уже к ним в гости, а тут меня и звездануло… Гиблым местом для нашей семьи оказался тот Изюм. По названию вроде бы город самый сладкий, а по сути — горький. Там гора над городом стоит, на ней табличка прикреплена. Я был там вот на этот День Победы, списал, что там написано, — он вынул записную книжку, полистал. — Вот. Цифры вначале такие: «1941—1943». Звезда наша пятиконечная на двух веточках и, — Маркел Маркелыч долго перечислял номера армий, гвардейских и простых стрелковых и кавалерийских дивизий. — Иван погиб при форсировании Донца, а Филипп — возле той горы. Кремянец она называется… — Он снова на минуту замолк, видимо, вспоминал что-то такое, о чем не хотелось сейчас говорить. — Да-а… На двадцать пятую годовщину Победы мы, все как есть, все Водоводовы поехали поклониться: я — братьям, жены — мужьям, дети — отцам, а внуки — дедам. Народу наехало, ветераны — генералы и полковники, ну и мы, сошки помельче. Обнимаются, целуются, плачут, дети цветы суют, — тут он закрыл ладонями лицо и покачал головой. — На горе Вечный огонь, плита гранитная, куб гранитный на ней. Временный памятник… Нам говорили, что поставят большой, постоянный, вроде бы в виде склоненных знамен, и на них, на знаменах, выбить все имена погибших. А имен-то много… Возле плиты ивы плакучие посажены. Местные жители — изюмчане, молодцы, стали деньги собирать на памятник. Все — от мала до велика. Завели открытый счет в центральной городской сберкассе. Взрослые — субботники и воскресники проводили, ребятишки — те на металлоломе копейки собирали. Узнали об этом ветераны, матери, вдовы, дети погибших — со всех концов страны стали присылать на тот счет. Дело-то святое… Ну и мы, сколько у нас оставалось, только бы на билеты хватило, тоже положили. Посылаем и сейчас… Хорошо это задумано, это не то, что в целом народ, государство деньги дает; это особые деньги, они трижды народные, они личные, от сердца, а не из кармана, вдовьи они, солдатские, детские… Они святые, рубли эти… Да что тут говорить!

Маркел Маркелыч в сердцах рубанул воздух рукой, лицо у него еще больше раскраснелось, и Евдокия Степановна увидела, как потемнели его густой синевы глаза и блеснули едва заметной слезой. Она кинулась наливать ему квасу, но Маркел Маркелыч отвел ее руку с кружкой, виновато взглянул на Евдокию Степановну, мол, ерунда это все, сейчас пройдет, и поднялся с ящика: дождь совсем унялся, обеденный перерыв закончился — и покупательницы уже стояли перед ларьком, изредка позвякивая пустыми бидонами.

— Приходите еще в гости, — сказал он Евдокии Степановне.

— Спасибо. Приду обязательно. Вы так интересно говорили…

Теперь Евдокия Степановна на работу ходила с радостью — для нее стало уже не так важно, что она должна была там зарабатывать деньги на свою и Клавину дачу. Маркел Маркелыч нарушил однообразие ее существования, словно снял пленку, которой она была отгорожена или отгородила себя ото всех, и от этого для нее будто сама жизнь помолодела, и она, Евдокия Степановна, помолодела для нее.

Как-то в субботу она зашла в парикмахерскую, покрасила волосы и сделала прическу. Когда она вернулась домой, Клава как-то странно взглянула на нее, пожала плечами. Людмила ахнула:

— Теть Дусь, да ты невеста! Где такую прическу делала? В «Чародейке»?

— В «Чародейке», — ответила Евдокия Степановна, хотя она была в парикмахерской на Варшавском шоссе.

Ночью она спала, боясь лишний раз пошевельнуть головой — берегла прическу, а в воскресенье чуть ли не весь день примеривала наряды, переделывала их, наглаживала и никак не могла решить, в чем пойти в Большой театр.

Они договорились встретиться у фонтана перед театром, и Евдокия Степановна, таясь от Клавы и Людмилы, тихонько вышла из квартиры, дождавшись, когда их не было в коридоре, — увидят ее в праздничном наряде, начнутся расспросы, а зачем ей это нужно… Но ушла из дому, наверно, слишком рано — к театру она подъехала на двадцать минут раньше. Маркел Маркелыч уже сидел на скамейке, недалеко от фонтана.

— Может, уйдем куда-нибудь, — предложила она.

— Куда?

— Куда-нибудь, — попросила она. — Знаете, я стесняюсь…

— Ну что ж, пойдемте, прогуляемся…

Он был в новом темно-сером костюме, представительный, уверенный в себе.

Они пошли. Евдокия Степановна не знала, как ей быть: попросить его, чтобы он взял ее под руку, или она должна взять его, — первое не соответствовало их возрасту, не двадцатилетняя же она девушка, чтобы так ходить, а второе, не жена она ему, почему должна виснуть у него на руке? Думая об этих тонкостях этикета, она вначале шла с ним по аллее рядом, а потом, сама того не желая, оказалась на несколько шагов впереди. Почувствовав, что его нет рядом, остановилась, обернулась — он, прихрамывая, догонял ее, догонял молча, закусив губу…

— Простите, Маркел Маркелыч, — прижала она гвоздики к себе. — Извините, ради бога, я не хотела…

Она взяла его за руку и подвела к скамейке.

— Что вы, Евдокия Степановна, — сказал он. — Ничего особенного, просто я не могу быстро ходить.

Они сидели на крайней скамейке и молчали. Маркел Маркелыч закурил, сказал:

— Я люблю этот сквер. Нет, люблю — это не то слово… Здесь нужно какое-нибудь другое слово. Я каждый год сюда прихожу Девятого мая — здесь, — он показал рукой на деревья, — на них висят номера армий, корпусов, дивизий, полков… И стоят возле них фронтовики… Встречаются, обнимаются, плачут, пляшут… Мне ни разу не посчастливилось встретить здесь кого-нибудь из тех, кого я знал еще тогда. Где они?.. Из своей дивизии встречал, из своего полка даже одного несколько лет назад встретил, но больше он не приходит… И не один я такой. Нас меньше и меньше, и встретиться с каждым годом труднее. Когда-нибудь сюда в последний раз придет последний фронтовик, — он на минуту замолчал, докурил сигарету. — Знаете, о чем я думаю, когда прихожу сюда? Поставить бы здесь памятник однополчанам, можно было бы подумать, как его лучше сделать, но вот пришел бы я на День Победы сюда, не встретил никого, подошел к памятнику, сказал: «Ребята, здравствуйте…»

В сентябре Клава отмечала день рождения. За эти месяцы она, конечно, узнала причину странного поведения Евдокии Степановны, более того, когда она открылась Клаве, не было дня, чтобы не говорилось на кухне о Маркеле Маркелыче. Вначале Клава и Людмила немало потешались, когда Евдокия Степановна собиралась на свидания или приходила с ним, но потом они привыкли к ее чудачествам. Сошла, мол, Москвасфера с ума на старости лет и пусть дальше сходит — ее, во всяком случае, дело… Но на день рождения Клава попросила Евдокию Степановну прийти обязательно с ним. «Мужик он деревенский, наверняка умеет топор и молоток держать в руках, — рассуждала она. — В будущем году купим финский домик, пусть помогает…»

Пришли две подруги с работы, Людмила привела своего ухажера Славку, у которого была машина, подругу с мужем. Евдокия Степановна и Маркел Маркелыч пришли позже всех, когда уже веселье было в разгаре. Клава посадила гостя рядом с собой, удивлялась, что он не пьет, и несколько раз заводила разговор о том, что в будущем году обязательно пригласит отмечать день рождения на дачу. Маркел Маркелыч молчал, он смотрел на Евдокию Степановну, радостную и помолодевшую, раскрасневшуюся от вина, — она пела и заставляла всех петь, плясала с молодежью, и он, усмехаясь, одобрительно кивал головой. «Глаза, глаза-то у нее как блестят!» — заметила Клава.

— Людка, а ты знаешь, у них любовь, — сказала она на кухне дочери. — Выйдет наша Москвасфера за него замуж, чтоб мне не сойти с этого места!

Клава не знала: радоваться этому или же думать о том, что теперь будет с дачей. У него есть дом под Смоленском, нужен ли теперь им будет участок? Придется ей отдавать долги, самой ставить финский домик — мыслимо ли это все одной осилить?

— Завидуешь? Или, скажешь, нет? — спросила Людмила, подкрашивая губы.

— Хватит мазаться-то, помоги матери ухаживать за гостями, — рассердилась Клава.

В это время на кухню заглянул Славка и, подчеркнуто манерно поклонившись, преподнес ей лист бумаги. Славка не пил весь вечер — «был за рулем», — и что-то рисовал. Клава взглянула на рисунок, увидела толстую пухлощекую женщину, чем-то похожую на нее, ахнула для приличия и положила листок на подоконник.

— Нисколько не похожа, — сказала Людмила, взглянув на рисунок. — Не умеешь ты меня рисовать. Всегда я у тебя на жирафу похожа… А рот, рот-то какой — фу… Ты себя нарисуй, изобрази такого лысенького козлика с бородкой, вот здесь, рядом, с этой жирафой. — Она, рассердившись, отдала ему шарж назад.

— Я нарочно дал вначале этот рисунок, а теперь вот посмотри, — хохотал Славка, задирая бороденку вверх.

— Вот здесь я похожа. Здесь — да, что я… Что там еще у тебя, дай взглянуть.

Она рассматривала шаржи и посмеивалась: Славка все-таки умел схватить в каждом что-то очень характерное и смешное. Клава тоже смотрела из-за Людмилиного плеча, удивляясь тому, как умело вертит дочь своим женихом туда-сюда, и тому, как ловко этот Славка нарисовал всех ее гостей.

— А это что? — спросила вдруг Людмила, прекратив смеяться. Она увидела на листе бочку с газированной водой, квасной ларек, умильно сидящих рядышком на горшках Евдокию Степановну иМаркела Маркелыча. И бочка, и стены квасного ларька были испещрены надписями: «Квасъ+Газъ. Вода=Любовь».

— Дай-ка, дай-ка сюда, — протянула руку Клава.

— Не надо, — грубо сказала Людмила и разорвала рисунок пополам и еще раз пополам, выбросила в ведро. Повернулась к Славке, сказала: — Ты, карбюратор!.. — и вышла в коридор.

Ночью и Клаве и Евдокии Степановне показалось, что Людмила в своей комнате плакала.

ОПЯТА

Страсть Егора Саввича к грибам хорошо известна в производственном объединении, где он возглавляет планово-экономическую и финансовую службу. Знает и он прекрасно, как используется его увлечение, однако к различным ухищрениям сослуживцев относится как к невинной игре, в которой и сам не прочь поучаствовать. Да и что за жизнь без игры? Если она, жизнь, считает он, нахмуренная, вся из себя серьезная да важная, если в ней каждая ерунда, пустяк большое или, что еще хуже, огромное значение имеет, то это не жизнь, а острая зубная боль. Неприятнее зубной боли может быть одно — удаление здорового зуба вместо больного.

Так вот, появляется какой-нибудь выжига в кабинете Егора Саввича и прямо с порога извещает:

— Белых вчера набрал в Снегирях!

Вообще-то облик у Егора Саввича серьезен и весьма даже грозен, есть в нем что-то львиное — седая пышная грива, крупная голова, мощная шея, голос — не бас, а прямо-таки рык. Чтобы зайти к нему этаким, как раньше говорилось, фертом, нужно быть очень уверенным в себе.

— Ну-ну-ну… — поднимает голову Егор Саввич, снимает очки и откладывает их в сторону, откидывается в кресле и, рассматривая очередного хитреца, улыбается добродушно и приветливо.

Тот, как нечто несущественное и незаслуживающее в данном случае никакого внимания, пристраивает папку с бумагами на краешке огромного стола, а сам уже расписывает подробности похода за грибами. Иной краснеет при вранье, глаза бегают или сам он как бы деревенеет (такого почему-то так и хочется выпроводить из кабинета), но этот, видать, артист. «Врет ведь, шельма, — размышляет Егор Саввич, — был там лет пять назад, а заливает…» И проверит, куда он ходил — на север, к Еремееву, или на юг, по правому берегу Истры.

— На юг, к Истре, — готов ответ у посетителя.

— А возле Жевнево через Истру как переходил? — ставит верный капкан Егор Саввич.

— По мостку — самый надежный путь!

«Ишь ты! Знает! Если врет, то, значит, хорошо подготовился. Насчет грибов, что их видимо-невидимо, конечно, подзагнул», — заключает Егор Саввич и, накинув очки на нос, протягивает руку:

— Давай, что там у тебя…

Просматривает бумаги, а из цифр, словно на экране какой-нибудь электронно-вычислительной машины, возникают очертания пешеходного мостика возле этого самого Жевнево, и он, Егор Саввич, идет по нему. Над темной водой поднимается косматый туманец, перед восходом солнца лес темен и влажен, тишина, покой, благодать… И вдруг ловит себя на мысли о том, что он, как ни странно, там никогда не был — наслушался о Жевнево от таких вот, получил от них прямо-таки высшее грибное образование. Вечно пробивают они премию, смету или фонд какой-нибудь, стремятся увеличить — и балаболят, поневоле наберешься… Сказать бы сейчас: «Знаешь, мил человек, а в Жевнево я сроду не бывал. Забирай свои бумаги, просчитай их получше». Не скажешь — никто в объединении не поверит, что Егор Саввич в Жевнево не бывал. С другой стороны, подумает еще этот начальничек, что документы оказались не в порядке, и станет гонять подчиненных — уж это он, видать, умеет, невелика наука! Начнут те считать-пересчитывать, заглядывать в разные справочники. Это тебе не в Снегирях белые искать!

Бумаги в порядке, надо визировать, но все же Егор Саввич от досады, что сам он никогда возле знаменитого Жевнево грибы не собирал, спрашивает недовольно:

— Грибы срезаешь?

— Как можно, Егор Саввич! Как могли подумать. Я ведь не косарь какой-нибудь, я выкручиваю аккуратненько…

«И это, шельма, знает», — поражается Егор Саввич, правда, уже в сотый раз по этому же поводу и, прилаживая бумаги для подписи, изрекает:

— Косари оставляют пеньки, они гниют и заражают грибницу. Хотя сие весьма спорно, не в смысле спор, разумеется, а в том смысле, что здоровый, созревший гриб тоже ведь гниет — и грибнице ничего не бывает. Так-то… Вопрос из разряда вечнонеразрешимых, из таких, например: с какого конца правильно яйцо разбивать. Или шахматы — спорт они или не спорт?! То-то же… Выкрутишь боровичок — безвредно он, я считаю, от корешков освободится, и грибок-то — целенький, кругленький, плотненький — краса-а-авец!

При слове «краса-а-авец!» перо его взлетает с последней завитушки на полметра над столом, в глазах Егора Саввича сияет удовольствие, вдохновение даже. Работу свою он любит, в нем удивительным образом сочетаются дотошность, въедливость и профессиональная прижимистость с поэзией конторского труда. Он не трудится занудно, не вкалывает, а священнодействует. Поэтому и подпись свою ставит — все равно что художник кладет мазок на картину жизни.

— Будь здоров, удачи тебе, — протягивает он бумаги, а затем, уже вдогонку, кричит: — Но опята — надо только срезать!

— Обязательно срезать! — с безответственной легкостью соглашается посетитель. Перемена в его поведении коробит Егора Саввича. Он мысленно грозит ему: «Вот в следующий раз я тебе срежу! Срежу так срежу!..»

Опята…

Конечно, белый гриб, боровик — лесной царь, а опята — они и есть опята, ни важности, ни громкой славы у них. Белый любит основательность, и чтоб солнце было, ни сыро и ни сухо, привередлив к деревьям и травам, ему и наклон почвы желателен, без нужного наклона геометр этот может не расти, вернее, не цвести. Опята тоже не из простачков, одному лешему известно, почему они бывают летние и осенние, не растут на роскошных замшелых пнях, а на тоненьком прутике — целый куст, в траве россыпь… Когда они в лесу появляются — поди угадай… Продают их на рынках вовсю, погода теплая и влажная, треск должен стоять в лесу от их роста, а на заветном месте — пусто, ни пупырышка. Бывает и так: изморозь на корнях выступила, в лесу белые мухи закружились, а опята — тут как тут, хоть и заледеневшие, стеклянные…

Из всех грибов Егор Саввич больше всего души не чает, конечно же, в опятах. Было время, когда он приносил домой их килограммов по пять, консервировал по своим рецептам и раздавал затем сослуживцам. Тогда помогала ему жена и две дочери, теперь Егор Саввич живет один — жены уже нет, а дочери живут своими семьями, и поэтому он консервирует две-три банки на тот случай, когда в доме могут появиться какие-нибудь гости. Весной он мог открыть банку совершенно несоленых опят, которых хоть тут же на сковородку, — такого достиг мастерства. Естественно, не раз и не два умением Егора Саввича восхищались, он же, услышав похвалу, конечно, оправдывался. Примерно так: это что… вот вы небось никогда оленьих языков с опятами не едали, морошкой не закусывали… нет? То-то же… Мол, что я, вот другие могут — это да-а…

Иногда, в пору душевной раскованности, желания пооткровенничать в хорошей компании или с понимающим, толковым собеседником, он рассказывает, как воевал на мурманском направлении и там, в госпитале, отведал это чудесное блюдо — оленьи языки с опятами.

…Приходя в себя, матрос Егор Гончаров стал различать в зыбком тумане нечеткое и все же определенно ангельское личико. Подумалось ему, что он уже на том свете, но потом, когда туман пропал, увидел родниковые, именно родниковые — синие, прохладные и радостные девичьи глаза. Шевельнулось запоздалое сомнение: разве ангелы женского рода? И вообще — могут ли ангелы иметь пол?

К сожалению, на выработку этого сомнения ушло слишком много сил, он снова впал в забытье, однако остался как бы в полусознании, задержался на той грани, когда по своей воле не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой, и при этом почти все понимал, правда, не совсем осмысленно, на уровне полуощущений-получувств… На лоб легла легкая, бесплотная рука, погладила волосы, из далекого далека услышал он тихую мольбу: «Посмотри, родненький, посмотри еще!»

Его голову, тоже бесплотную, подняли, в сомкнутые губы ткнулась ложка, и в рот полилась приятная влага. Егор глотал ее, и у него это получалось до тех пор, пока не почувствовал, насколько тяжела, словно ртутью наполненная голова, которую изнутри стала распирать вдруг вспыхнувшая черная боль, испепелившая все его чувства и мысли, даже проблеск признательности существу, поившему его. Боль терзала мозг, тело, она, казалось, убила в Егоре уже все, но так и не смогла пересилить возникший в нем упрямый интерес к тому, а что, собственно, происходит за пределами этой кошмарной боли. И тогда он открыл глаза.

— Смотрит! Смотрит! Взгляните, он смотрит! — ангельское личико куда-то исчезло, затем наклонилось над Егором.

Он хотел спросить, где он и кто она, а получилось шершавое, хриплое: «Пить!»

— Пей, родненький, пей, миленький! — она опять подняла ему голову, и Егор стал пить кисло-сладкую влагу из кружки, делая большие, настоящие глотки.

— Молодец, Анюта, отбила матроса у костлявой, — сказал кто-то густым, прокуренным голосом.

Поддерживая голову Егора одной рукой, девушка как-то сумела другой взбить подушку и перевернуть ее другой, прохладной стороной. Голова Егора утонула в мягкости и прохладе. И тут же от слабости тело стало мокрым и липким, Аня вытирала полотенцем струившийся по лицу пот и приговаривала, что теперь все пройдет, теперь-то выйдет из него немочь и будет он совсем здоров. Убаюканный Егор уснул, именно уснул, а не потерял сознание.

Наутро он, как и положено, проснулся, поискал глазами ее лицо, хотел было повернуться на бок, но скованное гипсом тело не поддалось.

— Давай подсоблю, — пришел на помощь знакомый прокуренный голос, и тут же в поле зрения Егора появился его обладатель — пожилой уже, с пышными рыжими усами, с рукой и ключицей в старом, замусоленном и немного осыпавшемся гипсе.

Кряхтя от натуги, усатый положил Егора на бок, сел на свою койку и, подмигивая, рассказывал:

— Анютка тебя выходила. Семь ден не приходил в себя после операции! Шутка ли — в тебе восемнадцать, говорил доктор, дырок. Когда я прибыл сюда, Анютка уже возле тебя сидела. Она ведь девчушка совсем — шестнадцать годов, а ты, Аника-воин, как развоюешься в бреду да матерком как запустишь… Она тут же тебе соску с молоком или соком, ну, ты и в отбой. Сослуживцы тебя навещали и рассказали Анюте, какой ты геройский парень… Потеряла совсем Анютка покой, все спрашивает меня: «Дядь Миша, неужели он такой красивый, такой смелый — умрет?» Успокаиваю, как могу. После спрашивает: «Дядь Миша, а это ничего, что он так ругается?» «Так это он для азарту и сподручности», — отвечаю, а сам думаю: «Э-э, девка, неважнецкие твои дела…» Проснулся ночью, а тебя, браток. Анютка целует, шепчет, шепчет и плачет… Не иначе сердцем она тебя с того света вернула, любовью. Знаешь, какая это силища — женская или материнская любовь!.. Эта сила и спасла тебя… Ждешь ее? Да ты не беспокойся, счас она тут как тут будет.

Сосед поднялся и ушел Егору за спину — там негромко беседовали, кто-то стонал. Пришел небритый, бледнолицый врач, Егора окружили медицинские сестры, а он огорчился — Ани среди них не было. Они положили его на спину, стали снимать бинты.

— Ну и здоров же ты, мореход. Тьфу-тьфу-тьфу, ну и здоров, — сказал врач.

Егор терпел, поскрипывал зубами от боли, на что врач отвечал: «Ну-ну, не так грозно, мы ведь не боимся». Сестра слишком решительно сорвала бинт с головы, черная боль взорвалась беззвучно, вжала его всего в свои пределы, сковала, опять убив мысль и чувства…

Очнулся он, открыл глаза — Аня отдернула руку, смутилась. Она, наверно, ждала этой минуты и боялась ее — все эти дни он для нее был вроде большой бессловесной куклы. С живым, находящимся в сознании, человеком ей, наверно, было труднее, она не знала, какой он на самом деле есть: злой или добрый, хороший или плохой… Усатый сосед поднялся со скрипучей койки и ушел по своим делам. Егор лежал на спине, чтобы видеть Аню, ему приходилось сильно косить глазами. Девушка догадалась, вспорхнула с табуретки и, поворачивая его на бок ласковыми и очень сильными руками, спрашивала:

— Не больно? Не больно?

— Нисколько, сестричка.

— Теперь хорошо?

— Угу, — ответил Егор и без стеснения смотрел на нее — тоненькую тростиночку в балахонистом белом халате. У нее были гладкие светлые волосы с выгоревшими где-то на юге прядями — почувствовав его взгляд, она непроизвольно поправила их. От волнения покусывала губы, и Егору было видно, как они наливались соком, пунцовели на месте прикусов. Глаза ее быстро-быстро поглядывали на него, с каждым взглядом как бы при выкали, смелели, теплели и все сильнее и сильнее то ли обволакивали, то ли озаряли Егора нежным светом.

— Вам, наверно, есть хо-о-очется-а-а, — последнее слово она пропела, наклонилась за узелком в клетчатом черно-белом платке. — Знаете, какую я принесла вкусня-я-ятину! Оленьи языки с опятами! Вам грибы нельзя, я их оставила дома, а языки принесла-а. Они во рту так и та-а-ют. Силу они, знаете, какую даю-ют? Сразу на ногу подниметесь и оленем бегать будете! И моро-о-шка есть. Я вас, Его-о-рушка, все со-о-ком морошковым поила, все со-оком по-о-и-ила.

У нее была довольно симпатичная привычка отдельные слова не выговаривать, а как бы выпевать, особенно те, которые повторяла… А языки были еще теплыми — Аня принесла их в кастрюльке, обмотанной махровым полотенцем. Она подносила их на вилке маленькими кусочками, и на лице ее было написано, что она умоляет похвалить ее.

— Вкусно! — признался Егор и попросил: — А грибов нету?

Она отрицательно покачала головой.

— Неужели там не завалялось ни одного?

— Один — пожа-а-луйста, — согласилась она, и на кончике вилки появился в густом, должно быть, сметанном соусе опенок.

— Вкусно? — не сдержалась Аня.

— Не успел распробовать.

— У-ух, хитрю-ю-ю-щий ка-а-кой! — засмеялась Аня. — К пище привыка-ать надо. Через час еще пое-е-едим немно-о-ожко. А сейчас закусим моро-о-ошкой…

Она держала в пальцах нежно-желтую ягоду, похожую на малину. Он раскрыл рот, и Аня, как птенцу, вложила ягоду. Еще одну, еще… Лицо у нее светилось от великого удовольствия.

— Это нечестно, — сказал он вдруг.

— Что нече-естно? — округлились у нее глаза.

— Я ем, а ты — нет. Если есть, то вдвоем. Одну мне и тебе — одну…

— Так не по-ойде-ет. Я сы-ытая. Три тебе, а мне — одну-у.

— Нет, одну — тебе, одну — мне.

— Так и быть: одну — мне, две тебе, — и добавила задиристо: — И не спорь, по-ожа-алуйста! Ты во-он како-ой бо-о-ольшой и бо-о-ольной.

— Хорошо, не буду…

— Гончаров, сестренка, этот будет? — спросил кто-то рядом уставшим, измученным, безразличным и оттого ничего доброго не предвещающим голосом.

Аня побледнела, поднялась и ответила неуверенно:

— Да-да, это Гончаров.

— Гончаров? — заглянул ему в глаза пожилой солдат, должно быть, санитар. Словно санитар знавал его раньше…

— Точно, он самый, — приободренно подтвердил Егор.

— В Москву, — безразлично объявил санитар. — Велено в самолет доставить…

Рядом с койкой стукнули носилки, два дюжих, пахнущих табаком, санитара подняли его костлявыми руками: «Осторожнее, пожалуйста!» — крик Ани, и опустили на жесткое, неудобное ложе. Качнулись окна, заколыхался, словно был из белой резины, потолок, да и Егор будто сам пошел по палате — так ощутимо-отчетливо отдавались шаги санитаров у него в ногах, в позвоночнике, во всем теле. На лестнице носилки наклонились, сухо и беззвучно затмила свет боль, отделила вязкой, труднопроницаемой перегородкой от внешнего мира, который напоследок отпечатался в памяти тревожным возгласом Ани, похожим на далекий вскрик сойки в ночном лесу…

Через год списанный вчистую матрос Егор Гончаров стоял на пепелище родной деревни и, кусая костяшки кулака, прислонился плечом к обожженной, закопченной до коричневы березе, живой всего двумя-тремя веточками, беззвучно плакал. Горбатый бобыль, лесник Пантелей, живший от деревни в стороне, рассказал, что немцы кого угнали в неволю, а кого согнали в колхозный амбар, облили бензином и сожгли. Пантелей достал из-за божницы пачку писем, отобрал несколько штук и положил перед Егором. Он узнал свои треугольнички и сказал на прощанье:

— Побереги, я еще напишу.

Он вернулся в госпиталь, добился переосвидетельствования, убедив врачей, что ему никак невозможно отсиживаться в тылу. После войны несколько раз дал знать о себе Пантелею и сообщал свои новые адреса на тот случай, если вдруг объявится кто из родни. Поступил в институт, женился, получил комнату, переехал в новую квартиру… Ответов от лесника не требовал — Егору Саввичу хотелось как можно основательней забыть все, не саднить душу, и хотя ему удавалось обманывать себя довольно долго, окончательного успеха не добился.

Всколыхнуло ему душу в безвестной сельской больнице, куда он попал по совершенно невероятному поводу — во время рыбалки, а это было в верховьях Волги, воспалился у него аппендицит. Егор Саввич надеялся, что ему попутно в госпитале вырезали его, не думал никогда, что отросток слепой кишки уцелел, и, когда прихватило, вспомнил старые раны. Пустяковая, казалось, операция едва не стоила Егору Саввичу жизни — воспаление брюшины, температура держалась две недели, образовались спайки, разыгрался холецистит, в довершение ко всему разошелся шов, и Егор Саввич едва не истек кровью до прихода врача. Зажав шов рукой, он пошел врача искать сам. Потом почувствовал, как пол ускользающе уходит из-под ног, старался удержаться на нем, догнать его, но куда там.

Привели в чувство каким-то необыкновенно болезненным уколом прямо через пижамные штаны. Егору Саввичу показалось, что на ногу сел шмель — лежал, покачивал ногой, стараясь перетерпеть чрезмерно взбадривающую боль, и размышлял о давным-давно известной истине, что все люди ходят под небом и по земле — никто не знает, где и как споткнется. К тому же его душила обида — тогда вон из какой ямы выкарабкался, а тут из-за несчастного аппендицита угодил под капельницы отделения реанимации.

В больнице у Егора Саввича было предостаточно времени размышлять о жизни. Вначале ему не хотелось ревизовать свои деяния, и он просил медсестру принести ему хоть алгебру, хоть геометрию — только бы что-нибудь читать. Откликнулась санитарка Люба — круглое, розовощекое существо, с синими, словно нарисованными глазурью глазами и густыми, кустистыми бровями. У Любы был несомненный дар оказываться рядом с теми, кто в ней нуждается. Она часами просиживала, причем по своей воле, возле Егора Саввича, занимала его разговорами, отвлекала от мыслей о болезнях. Куда она, обыкновенная сельская женщина, у которой в меру, в общем-то, пьющий муж, двое детей, не очень ласковая свекровь, огород, могла его увести?

Что значит санитарка Люба в жизни безвестной больницы, он по-настоящему понял, когда в реанимацию поступил местный юродивый по прозвищу Блаженный Петя. Это было существо несчастное — в семь лет заболел менингитом, ослеп, сгорбился. В соседнем районе жили его братья, а здесь он жил у какой-то бабки, заняв нехлопотную должность сельского звонаря. Он не умел считать до десяти, но звонил, рассказывала няня Люба, так красиво, что многие люди из окрестных деревень приходили не столько молиться в церковь, сколько слушать колокольный звон.

Отхаживала его Люба. Закончив уборку, приходила к Пете, заботилась, чтобы у него было чистое белье, чтобы он был умыт, накормлен. Медсестер он не любил — они его обманывали, когда ставили капельницу или делали уколы. А няню Любу, он ее так называл, любил: то изливал ей несчастную свою душу, вспоминая, что он до семи лет видел и до сих пор помнит, как выглядят многие предметы, то болтал с ней о всяких пустяках, то учил ее звонить, показывая, как надо дергать веревки, и при этом тилинькал, бомкал, бомкал или распевал ей псалмы вперемежку с забористыми частушками. Если няня Люба срочно требовалась Блаженному Пете, он кукарекал. «Ой, мой Петушок зовет!» — раздавался где-то в недрах отделения голос Любы, а затем появлялась и она, всегда спокойная и всегда добрая.

Наблюдая за ними, Егор Саввич вспоминал Аню из госпиталя; она теперь намного стала ближе и понятней, чем была тогда, в редкие просветы сознания. Время оставило в памяти самое важное и нужное, да и душа его теперь была не таким грубым инструментом, как раньше. Только в здешней больнице он осознал, что Аня защитила его тогда от смерти своей любовью. Быть может, у Ани не хватало сил держать его на этом свете, и она влюбилась в него, и стала оттого сильней? Теперь-то Егор Саввич знал: чтобы человек умер, костлявой надо победить хоть бы одну женщину. Для того чтобы умер Блаженный Петя, смерть должна была преодолеть этот барьер — няню Любу, для того, чтобы немецкие пули и осколки убили его, Егора Гончарова, нужно было победить Аню. Они, посредницы между жизнью и смертью, по материнской природе своей, защищают жизнь до конца, защищают нередко даже тогда, когда и надежды никакой нет, и сколько же было их — в медсанбатах и госпиталях, сколько их теперь, в нынешних больницах, таких Ань и Люб!

Егору Саввичу стало стыдно, что он, за столько лет, не побывал в родных местах. Да, все затмило ему страшное горе, но разве с родиной бывают только радости да счастья? А это же горе, разве оно не укореняет душу в родной земле? Что ж, иной раз родина злой мачехой покажется. Вот и бежал от нее Егор Саввич, но, оказывается, бежал-то он как раз к ним. Он стремился вперед, рвался в будущее, не подозревая, что будущего без прошлого не бывает, что нельзя уйти от самого себя, от тех простых и важных истин, которые лежат в основе каждой человеческой личности. Куда можно деться от таких воспоминаний: мать рассказывает вам сказку, она любит вас, вы ее нежно-нежно любите, и любовь эта окрашивает мир в цвет добра? Куда деться от приобщений к окружающему миру, самых великих наших открытий, например, — что солнышко яркое и теплое, что вы заметили на тропинке муравьиную дорожку, муравьиную норку-домик, и этот совершенно удивительный мир несомненно вас очаровал? А величественно плывущие облака, бездонная, беспредельная синь над головой. Наконец, родное мерцающее звездное небо, когда вы впервые ночью увидели их, и затрепетала ваша, еще верящая в сказки, еще очень маленькая, мистическая душа от восхищения необозримостью мира, в котором вы уже стали понемногу осознавать себя человеком, от тайн, нависших гроздьями над вами, от сладостного предчувствия вашего собственного будущего? Куда вы можете деться от речки вашего детства? Вашего леса, вашего оврага, вашего дерева, вашего, вашего, вашего?..

Егор Саввич, выходило так, в жизни обокрал себя, маленько обмишурился. А ведь делал все так, как надо, — до призыва на службу пахал землю, воевал, в общем-то, ничего — целый иконостас орденов да медалей, после войны и секретарем парткома был, и директором завода. Жил вроде самым главным, не знал, что среди всего самого главного тоже ранжир имеется, как у военных — главный старшина есть и, скажем, главный маршал артиллерии, бог среди богов войны. Вот и родная земля, видать, самый главный бог нашей жизни.

Обиднее всего было то, что дочери его почти ничего не знали об отцовской земле, о земле их предков, жена тоже знала не больше их. Егор Саввич еще удивлялся: почему, ну почему дочери, как только они заневестились, превратились из родных детей в каких-то квартиранток? Ушли в свои заботы, мир отца и матери стал для них вроде как отработанная ступень. Дважды Егор Саввич получал новые квартиры, лучше и лучше, домашние этому, конечно, радовались, но ведь он еще и сожалел о старых гнездах! Жена, правда, больше молчала — она болела, не нашла своего места в семье, всегда страдала… Вообще, пришел к заключению Егор Саввич, последнюю трехкомнатную квартиру можно было и не получать — из-за каких-то несчастных пяти метров поменять не только дом, но и район? Словно кто-то искушает людей благами, а они, в погоне за ними, бросают друзей и соседей, с которыми бок о бок прожили не один год как перекати-поле, переезжают, все находятся в положении новоселов. И рвутся и без того некрепкие человеческие связи, и очень многие дети не знают, как им отвечать на вопрос: а где твое, мальчик или девочка, родное место на Земле? Москва, Ленинград, Донецк — славные города, но слишком общие, в данном случае, понятия.

Пожелал ты, Егорша, казнил он себя, очень сильно очиститься от деревенской грязи и горя.

Что и говорить, не героем чувствовал Егор Саввич по пути к родной деревне. Ехать туда всего два часа электричкой, пешком пройти три-четыре километра, по лесу, в свое удовольствие, а не был он там без малого тридцать лет. Заросли бузиной и крапивой бывшие подворья, трудно даже определить, где и чья была изба, где тот страшный амбар был. Поклонился низко Егор Саввич праху родных и односельчан, поклонился на четыре стороны и побрел на кордон к горбатому бобылю.

Еще издали Егор Саввич почувствовал что-то неладное — нехожена и неезжена была дорога к Пантелею. Шуршал как жестяной дубовый лист под ногами, в лесу было просторно, гулко и пусто. Предчувствие не обмануло — изба стояла заколоченной. Двери крест-накрест, окна без стекол. Заглянул в них Егор Саввич — темень, гнилью пахнет.

«Все, Егорша, последняя твоя ниточка с прошлым здесь оборвалась», — произнес он медленно, как бы растягивая казнящие самого себя слова, обошел избу и опустился на ступеньки, покрытые зеленой корочкой мха. Разложил снедь, приготовленную женой в дорогу, помянул погибших и побрел назад, на станцию.

Теперь он никуда не спешил, впереди был целый день, и он шел, прислушиваясь к грустной и задушевной музыке, звучавшей в нем самом, и впитывал в себя покой родного леса, соединялся с ним и растворялся в нем.

Потом Егор Саввич заметил, что ему стали попадаться все чаще и чаще грибы. Вначале он проходил мимо красных и фиолетовых сыроежек, мимо свинушек и чернушек, попался подосиновик — сорвал, нашел кряду несколько подберезовиков, а возле них и пень в опятах, словно в желтой, вздыбленной бахроме.

«Опята!» — воскликнул Егор Саввич и остановился перед ними. Опята были молодые, на толстых и высоких ножках, с густыми задирами на не успевших еще раскрыться шляпках. Егор Саввич достал из дорожного саквояжа нож, срезал несколько крупных грибов, понюхал — и пахнуло на него детством, походами на остров посреди Заячьего болота. Так его назвали за то, что зимой, когда низины схватывало льдом, туда наведывались зайцы — полакомиться ракитником, верболозом и корой плакучих ив, растущих по берегам вдоль многочисленных притоков и рукавов. «Не единственный ли я на всем белом свете человек, который знает, что это болото называется Заячьим?» — обожгло Егора Саввича, и после этого он, конечно, решил во что бы то ни стало отыскать дорогу и побывать на острове.

К его удивлению, Заячье болото почти высохло — он без труда, посуху, прошел между густыми купами верболоза и только в одном месте, в густой осоке, почувствовал, что нога проваливается и в полуботинок попала холодная вода. Остров на Заячьем, кажется, опустился, а может, в детстве кажется все гораздо выше, крупнее, чем на самом деле есть?

За ракитником и ольховником пошли березы, осины, ели, а там уж — липы и дубы, даже сосны на самом высоком и сухом месте бронзовели теплыми кряжистыми стволами. Стояла на острове деревянная вышка, какой-то топографический знак, от нее, если взять налево, в могучем, но кем-то беспорядочно вырубленном ельнике, между кустов орешника, были метровой толщины пни. Затем там был завал деревьев после бурелома — слишком близко находилась вода, слабые корни оказались у вековых деревьев. В этой низине и росли опята…

Теперь на этом месте был малинник, ягод, запашисто-острых, еще было много, и Егор Саввич, срывая их и отправляя в рот, искал те пни и следы бурелома. Тех, довоенных, пней, конечно, уже не было, давным-давно они превратились в труху, и все же в малиннике сохранилось несколько старцев в изумрудных шубейках из мха, из которых то там, то сям торчали молоденькие опята. Срезая грибы с корней, углубился в малинник и ахнул — внизу было множество опят, которые росли на месте бывшего бурелома. «Ах, опятки, славные ребятки, сколько лет вы меня, родные, ждали! Ах, опятки, славные ребятки», — напевал Егор Саввич, а затем расчувствовавшись, заплакал, второй раз за всю взрослую жизнь.

Исцарапанный, с разорванным плащом, в мокрых, размякших и грязных башмаках, но довольный удачной охотой вернулся Егор Саввич в Москву. Жена молча наблюдала, как он вытряхивал из саквояжа опята. Освободив саквояж, сияющий Егор Саввич предлагал и жарить их, и тушить, и закрывать на зиму в банки.

— Может, тебе к ним оленьих языков достать? — язвительно спросила жена.

Егор Саввич побледнел, схватило его что-то цепко за грудь, и, опускаясь на стул, вымолвил:

— Марта… разве можно так… разве ты не фронтовичка…

Потом, когда Марты не стало, он понял и простил жену. Тогда она была неизлечимо больна, и, предчувствуя свой скорый конец, жена при виде жизнерадостного пятидесятилетнего мужа, который вернулся оттуда, где от страшной смерти погибли его родственники, не могла сдержаться. Наверное, ей показалось, что он своим довольным розовощеким видом оскорбляет память погибших, оскорбляет становившиеся все нестерпимее ее страдания.

С того раза Егор Саввич, кроме рыбалки, пристрастился к грибной охоте. В следующую субботу он снова поехал на Заячье — опята были там тщательно и умело срезаны. Это немало озадачило его — выходит, кто-то еще знает опеночное место?

Каждый год, увидев на Ярославском рынке опята, Егор Саввич выжидал два-три дня, потому что на его острове они почему-то выскакивали попозже, и отправлялся на Заячье болото. Спешил, боялся опоздать — с того раза он вступил в борьбу с невидимым и неизвестным соперником, который нет-нет да и перед носом Егора Саввича вырезал опята. Забирал его тогда азарт — ну ничего, погоди, на следующий год оставлю тебя с носом! И удавалось опережать соперника, только для этого нужно было приехать не раз и не два раньше времени.

Егор Саввич держал первенство года три подряд. Стало тревожно ему за соперника — может, заболел он, а может, слишком стар был? Азарт даже пропал, как вдруг, подходя однажды к малиннику, заметил там какое-то живое существо. Подкрался осторожно, рассмотрел — баба, лет под шестьдесят, шурухтится, стрижет опята большими ржавыми ножницами и двигает еще челюстями, вроде бы как сама себе помогает.

«Шугану-ка я ее отсюда!» — решил было Егор Саввич от злости, как-никак такого соперника он, что и говорить, не ожидал и хотел было пошуметь в кустах, кабаном похрюкать даже — пусть со страху убирается. И тут же урезонил себя: грибов тебе мало, что ли, Егорша? Становись рядом и собирай. Но все же не удержался, крикнул властным громовым голосом:

— Так кто здесь мои грибы режет, а?

Баба отскочила от пня, выставила угрожающе перед собой ножницы. Увидев по-доброму улыбающегося Егора Саввича, опустила оружие и проворчала:

— Откуда, лешак эдакий? Чуть до смерти не перепугал!.. Грибы — они чьи? Общие!

Баба поправила с вызовом толстую выгоревшую косынку на голове и наклонилась к пню с ножницами.

— А если это мое заветное место? Если я его знаю, считай, больше пятидесяти лет?

Соперница оставила на пне ножницы и, выпрямляясь медленно, с большим сомнением спросила:

— Да ты Ягор, что ли? Гончаров?

— Ягор! — весело откликнулся Егор Саввич. — А ты кто?

— А вот признай! — взыграла вдруг баба.

Он всматривался в ее морщинистое, лукавое лицо, хитрые бесцветные глаза — нет, не мог узнать. Баба выждала минуту-другую и, когда уже ее молчание, а его беспомощность перед временем и памятью стали неловкими и тягостными, воскликнула:

— Да Серафима я Поленова! Сонька, ну, Сонька, — повторяла она, заметив растерянность Гончарова.

— А-а-а, так это ты, пигалица, когда меня на флот провожали, при всех целовала? Училась тогда в классе, наверно, шестом?

— Конечно, я, — с гордостью ответила Серафима. — Я же в тебя, раскрасавца, влюблена была! Да ты и сейчас ничего: располнел только, гладкий очень. Начальник небось?

Они сели на ошкуренную временем поваленную ель и стали вспоминать свою деревню, своих родителей и односельчан. Серафима осталась в живых случайно — гостила у тетки тогда в соседней деревне, Заберегах, на другой стороне речки. И сейчас она там вековала. Когда разговор коснулся горбатого лесника, Серафима заплевалась от отвращения:

— Бобыль, говоришь? Да он у четырех баб в примаках был. Поживет полгода и назад к себе на кордон. Избаловался мужик до невозможности!

— А сейчас он где?

— За проделки бог наказал. В лесу бревном придавило, так и расчавило…

Не надо было обладать особой проницательностью, чтобы догадаться — в числе этих баб была и Серафима. Егор Саввич усмехнулся при этой мысли и перевел разговор на опята, рассказал, как он каждый год старался опередить неизвестного соперника. Если бы не торопился обогнать, могли бы и раньше встретиться, заметила Серафима. Затем они помолчали, и Серафима подхватилась: что это, мол, мы сидим без дела, грибы надо резать…

Егор Саввич оставил ей пни, забрался в малинник. Обстригая пни, она продолжала его расспрашивать. Ее все интересовало: где он работал, кем жена была, за кого дочери вышли замуж, не собирается ли он сам жениться: а что, он видный такой мужчина, да такие еще, наверно, молодайки на него засматриваются… Надоели ему эти расспросы, мало того, Серафима еще ни с того ни с сего хмыкала, хихикала. Терпение его лопнуло, и он стал потихоньку удаляться, чтобы вообще скрыться в чаще.

— Ягор! Ягор! — спохватилась она и, хотя он притаился за кустом орешника, нашла его. — Забыла спросить, Ягор, а ты не отзываисси!

— Задумался, не слышал.

— Слушай, Ягор, скажи, пожалуйста, а не нашла тебя молодая врачиха, которая тебе кровь дала на переливание?.. В госпитале она кровь дала, не забыл, поди? — встретившись с непонятным молчанием, Серафима продолжала тараторить: — Пантелей рассказывал: после войны приехала сюда эта женщина и о тебе расспрашивала. Она тоже вроде воевала… Неужто такое забывают? — от его молчания Серафима совсем растерялась. — Ягор, да как же: тебя на самолете в Москву отправляли, она записку под подушку положила. Неужто, Ягор, не вспомнил?!

— Вспомнил, Серафима, — ответил Егор Саввич. — И помню. Я без сознания был, когда она мне кровь давала, не сказала об этом. И записка ко мне не попала… Затерялась…

— А я, глупая баба, хотела промолчать. Думаю, ладно уж, дело полюбовное, нечего в него соваться, а вышло вишь как — ты не знал!

Увидев помрачневшего задумавшегося Егора Саввича, Серафима сделала несколько шажков назад, повернулась и скрылась в кустах.

Он поднял с земли корзину и побрел к железной дороге. Если она по госпитальным документам, размышлял он, все равно что красный следопыт, разыскала место моего призыва, приехала сюда, то что же могло ее остановить, когда узнала, где я живу? Должно быть, она читала у Пантелея мои письма, прочла и то, в котором сообщал о своей женитьбе. Не зря, получается, Марта, эта страдалица, ревновала всю жизнь к ней…

Еще укор поселился в душе Егора Саввича — он-то мог, так сказать, в обратном порядке разыскать госпиталь и найти следы Ани. Мог если не найти, то хоть попытаться… Она ведь и после войны если уж не любовью, то памятью о ней сражалась за него, кто знает, наверное, и по сегодняшний день благословляет его на жизнь.

Не один год Егор Саввич ищет Аню. Давным-давно приготовлены у него слова на случай встречи, он сотни раз произносил их мысленно и сотни раз становился перед нею на колени и с величайшим благоговением целовал ей руки…

— Вы, конечно, опят с оленьими языками не едали, — скажет иногда Егор Саввич загадочную фразу какому-нибудь визитеру, начавшему разговор о деле с белых грибов в Снегирях, с моста через Истру возле деревни Жевнево, того самого Жевнево, которое указывается в пособиях для московских грибников. И добавит, немного помедлив, совсем раздумчиво: — И морошкой, значит, их не закусывали…

СКАЗКА О БЕРДЯНСКОМ БЫЧКЕ Вполне возможная быль

Азовский бычок-кругляк с латинской фамилией Neogobius melanostomus жил недалеко от берега между Белосарайской косой — узкой полоской суши, уходящей далеко в море, и человеческим городом Бердянском, от которого он и получил прозвище — бердянский. Ему выпала судьба быть особью мужского пола, и поэтому окраской он был черен, как вышедший из моды телефонный аппарат. Из-за этого приазовские мальчишки называли такого бычка кочегаром, принимая его не за мужчину, а за представителя какой-то особой бычковой породы.

У кругляка была уютная норка под известняковым камнем, в которой он спал, прятался от хищников и предавался размышлениям о жизни в часы досуга. Когда наступала пора обзаводиться потомством, он убирал ее от разного холостяцкого мусора и приглашал круглячку, серенькую, в общем-то конопатенькую от головы до хвоста рыбку, которая, немало привередничая, заплывала и выплывала из норы, делала кругляку всевозможные мелкие и досадные замечания — то заметит в углу пустую створку от моллюска, то комочек грязи найдет или окурок. Бычок, само собой разумеется, был некурящим, но как-то сорвал с крючка окурок и приволок домой, затолкал в расщелину в качестве украшения. Но бычихе не понравился запах — оно и понятно, она самка и в определенную пору ей многое бывает не по нраву.

В конце концов они уединялись в норке и вдали от рыбьей общественности справляли свадьбу. Круглячка оклеивала стенки норки икрой и уплывала восвояси, а он, никому не жалуясь и не требуя алиментов, оставался оберегать потомство. На камне росла азовская камка́ — трава, используемая людьми для набивки матрасов, кресел, диванов, стульев, и пока она росла, кругляк прятался в ней, готовый броситься на всякого, кто осмелится приблизиться к его дому. Здесь же, на траве, жили моллюски, и бычок, не упуская ни на миг из виду свою норку, подкреплялся, глотая их целиком, прямо в створках.

Недели через три-четыре из икры вылупливались крохотные, юркие личинки — сотни, тысячи личинок. Когда они уплывали из отцовского дома, то кругляку казалось, что из норки поднимается легкий, еле заметный дым.

Освободившись от родительских обязанностей, бердянский бычок выходил на охоту. Короткими бросками, присасываясь на несколько мгновений грудным плавником-присоской к камням, он черной молнией бросался на моллюсков, почти прозрачных креветок и вообще на все, что попадалось на пути и выглядело съедобным. Бычок был неутомимо трудолюбив, спешил, хватал все без разбору — родственников у него всегда были миллиарды, и никто из них, конечно, не хотел оставаться голодным.

Многочисленность бычкового племени для людей давным-давно стала привычной, это было явлением само собой разумеющимся, несомненным, обычным, чуть ли не вечным. Ученые люди в толстых книгах отводили бычку скромное место, похваливали за высокую голову и маленький рот, на самом же деле он был прожорой, а по поводу высокой головы — так он и сам, наш уже видавший виды, многоопытный бычок знал, что более глупой рыбы не сыскать не только в Азовском море, но и во всем Мировом океане.

Он был таким глупым, что и сам удивлялся этому. На досуге он не без гордости графоманил такими стишками: не называется ли он кругляком, потому как является круглым дураком? Стишки стишками, но ловили его не только сетями, неводами, на удочку и перемет, а вообще на что угодно — на тот же окурок, на яркий цветной лоскут, на кусок своего же брата бычка, а то и просто на самодур — на снасть с несколькими крючками безо всякой наживки. На голый крючок, на одну, так сказать, идею пищи. Мало того, проглотив один крючок, он хватал другой — ему, видите ли, мало одного, потому что совершенно не соображал, что делал…

В молодости наш бычок тоже отведал самодура. Крючок проткнул ему губу, и он трепыхался на нем, когда его вытащили на белый свет. К счастью, в то время он был крошечным, совсем никудышным, и рыбак, рассердясь, что тот занял на самодуре место, снял его с крючка и швырнул в воду.

Его могли брать голыми руками прямо в норах. Бычок будет сидеть не шелохнувшись и, млея от счастья, думать, что к нему пожаловала в гости молодая подружка. Приготовится он говорить ей какие-нибудь слова, а его за жабры — и в садок!

В последнее время, в связи с научно-технической революцией у людей, бычка стали ловить на трубу. Набросают ему обрезков металлических или пластмассовых труб, а бычок — он ведь дурак, для него труба — предел мечтаний, готовая и модная жилплощадь. Занимает обрезки, присасывается к стенке и еще дрожит, чтобы не отнял кто-нибудь, и радуется своему везению, несчастный…

Понастроили люди на побережье домов отдыха и пансионатов, в одном только греческом селе Ялта на Лафировке, говорили кругляку другие рыбы, их возвели больше ста штук. Носятся отдыхающие на рокочущих катерах, выходят на бычка на десятках лодок, с утра до ночи музыка, шум, гам и треск. Надоело бычку шарахаться от своего камня, когда над ним пролетали катера, надоело день и ночь слушать пластинки какого-то неугомонного матроса-спасателя Сеньки, надоело прислушиваться к тому, как правильно пользоваться автоматами с газированной водой. Надоело, и все тут!

Стал подумывать бычок о том, с кем бы обменяться жилплощадью. Но с кем? Бычок-бланкет живет в Черном море, он на Азовское не согласится, другим ближайшим бычкам — мартовикам, травяникам, песочникам — меняться нет никакого смысла. Они живут тут же, кругляковы соседи. С бубырем, что ли? Но он любит пресноватую воду, переселился поближе к Таганрогу, потому что Дон оскудел водой и Азовское море стало совсем соленым и развелась в нем тьма-тьмущая медуз. «Не море стало, а бульон из медуз!» — ругался не так давно судак и вслед за бубырем, красной рыбой и лещом, то есть чебаком, махнул к устью Дона.

Водился еще тут бычок-ширман, да только дел с ним кругляку иметь не хотелось: тот хищник, причинял немало зла не только тюльке и хамсе, но и кругляковой молоди. Обсуждали его поведение на общем собрании, уговаривали расстаться с разбойничьими привычками и замашками, урезонивали и стыдили ширмана бычки всех мастей. Просили бычки из племени пандака, которые живут в озерах на филиппинском острове Лусон. Прислал по-азиатски цветистое и приторное даже во гневе послание красавец японский девичий бычок — куда там! Не послушался даже тоткалифорнийского синеполосого бычка! Нету на ширмана никакого укорота, и водиться с ним кругляку — позор, да еще какой!

Никуда не подался бердянский бычок из родных мест — будь что будет, но зато дома. Он ждал подругу.

Остался, хотя ныне, вследствие большого скопления народу на здешнем «БАМе», то есть на берегу Азовского моря, ловить его стали самыми что ни есть оскорбительными способами, рассчитанными на круглую круглякову дурость. Короче говоря, ловили его теперь на то, что у кого имелось под рукой, — на подручные средства. Строители, к примеру, брали на перила. Остался у кого-то из них кусок красных пластмассовых перил, мелькнула хулиганская мысль попытать на них бычка — распилил на кубики, насадил вместо наживки. А бычки что, бычки восторженно отнеслись к новинке. Пошла мода ловить на перила… Медики тоже внесли лепту — приловчились таскать на разные цветные таблетки в пластмассовых облатках — допустим, на розовые пилюли реопирина, который, всем известно, немного помогает при ревматизме. Физики-химики, как и подобает им, нашли научно обоснованный метод — пошел бычок на «черный свет». Иными словами, каждый профсоюз приспособил отраслевые возможности.

Дело дошло до того, что даже женщины и те рыбалить приохотились. И конечно же, своими особыми дамскими методами. Вместо того чтобы насаживать червя — для бычка он вкусен-то как, господи! — они вздумали всего лишь покрывать крючки маникюрным лаком. Получилась у них почти вечная наживка. Особенно пришелся по вкусу конопатеньким бычихам кьютекс — перламутровый лак фирмы Чизеброу-Пондс (Нью-Йорк — Лондон — Париж). Пошла в ход и губная помада — в ней важен цвет, и даже бигуди — правда, которые покрупнее размером…

Кругляк не знал и знать не мог, просто не отведывал, что жареный он по вкусу может тягаться с любой речной рыбой, что уха из него наваристая и сладкая, требует всего лишь побольше перца, что вялится он без особых хлопот — кожа дубленая, не берет ее самая зеленая муха. Не знал бычок, что ему, вяленому, в городе Мариуполе красная цена была три гривенника за килограмм, не слышал он также, что из него, самой бросовой рыбы, делали консервы с томатом — блюдо, очень любимое студентами за доступность. Все это из года в год становилось все большей редкостью или, как выражаются грамотные торговые работники, — дефицитом…

Итак, наш бычок стал больше следить за своей внешностью, прибрал жилище, в начале августа тысяча девятьсот восемьдесят какого-то года, поджидая загулявшую подругу, он подмел плавником и хвостом двор, дошел таким способом до чистого песка и щебенки. От нетерпения вился он над норкой, показывая, на какие фигуры способен, какой он сильный и ловкий бердянский бычок.

Конопатенькая где-то задерживалась. Кругляк искал ее в зарослях камки, на песчаных и каменистых подводных косах, но везде и всюду натыкался на медуз. Отвратительные, мерзкие эти создания, полупрозрачные, мутно-желтые, с синими ободками на зонтиках, слизистые и студенистые, были голодными. Здесь они слишком много раз отпочковывались — если в Черном море всего три-четыре раза, то в Азовском за одно лето умудрялись до шестидесяти. Они пожирали планктон, креветок, личинок рыб и мальков — здесь им было вольготно в течение нескольких лет. И теперь, видимо за пол-лета не один раз прочесав все Азовское море, они были готовы вступить в схватку и с крупным бычком. Они поворачивались к нему, пытались окружить добычу, судорожно шевеля зонтиками и соплами.

Бычок уходил от них, отводил медузьи армады от своего камня.

Так прошел день, второй, третий…

Бычок устал от ожидания, от борьбы с медузами — те стали по ночам скапливаться у его норки. Он мог проучить их за наглость — вылетел бы пулей из-под камня, прошил бы насквозь какой-нибудь студенистый зонт. Но это делать ему не следовало — медузы были ядовиты, он обжег бы кожу, и к нему, пахнущему медузами, не приплыла бы подруга.

Дни стояли безоблачные, раскаленные лучи впивались в воду, все больше и больше нагревая ее. Подруга могла бы и поторопиться — кругляк уже чуял сероводород, который серебристыми пузырьками выскакивал из теплого донного ила. От газа кружилась голова, и когда дышать было нечем, бычки, обезумев окончательно, выбрасывались на берег. От старых кругляков бычок слышал, как тучами уходили его сородичи к берегу и как люди, не перенося смрада и боясь эпидемий, зарывали их в землю бульдозерами.

Конопатенькой надо было бы поспешить. Их племя за последние годы очень поредело, как говорят люди — от колоса до колоса не слыхать и голоса. Как она посмела не понимать этого? И бычок, злясь на легкомысленную круглячку, гневно посверкивал желтыми огоньками в глазах и называл ее гуленой, отступницей и интеллигенткой за небрежение своим святым долгом.

Ожидая ее, он отощал, стал колючим и шершавым и имел уже далеко не жениховский вид. Вода еще больше нагрелась, и теперь он, забившись под камень, несколько дней простоял там, мало двигаясь и обходясь незначительным количеством кислорода.

Однажды ему в полудреме привиделся легкий, еле заметный дым, поднимающийся из его норки, и когда он очнулся и понял, что это было не наяву, не совладал с собой, не перенес чувство собственного бессилия, вскинулся, как вскидывается любая рыба, а затем рванулся с места и, ободрав бок об острые стенки камня, затих.

Затем, уже отчаявшись, он захотел дать последний бой медузам, подстерегающим его у входа, и приготовился к этому, как вдруг в норку что-то скользнуло, приткнулось к нему мягко и ласково.

«Ух, еле доплыла», — тяжело шевеля плавниками и широко раскрывая жабры, сказала подруга. «Где ты так долго была?» — строго спросил кругляк. «Я искала тебя много дней и ночей. Но тебя нигде не было — ни в норах, ни под камнями, ни в траве! — с обидой воскликнула конопатенькая, а потом тихо и безучастно добавила: — У меня перезрела икра — так долго я тебя искала…»

Бычок знал, что это значит, и попытался немного ее утешить:

«Я старый кругляк. Мне после этого нереста следует умереть, и я знаю, что в такой теплой воде нашим детям все равно бы не выжить — им не хватит воздуха…» — «Теперь и я умру, кругляк. Хотя еще и молодая… Не смогла вовремя найти тебя и освободиться от икры». — «Зачем же ты пробивалась между медуз и пришла ко мне?» — от жалости ласково упрекнул кругляк. «Я должна была прийти к тебе, вот и пришла».

Бесхитростный и достойный ответ подруги понравился старому бычку: он тоже знал, что детей у него уже не может быть, но ждал, потому что должен был ждать…

На следующий день, когда не оставалось надежд даже на чудо, он повел конопатенькую к берегу. Дышать им было уже нечем, но кругляк подбадривал подругу, и они пробились к отмели. У самой кромки воды они отдохнули, собрались с силами, а затем, отчаянно отталкиваясь плавниками, набрали скорость и, поднявшись в воздух, упали на горячий, шуршащий ракушечник. В воздухе бычок на полные жабры вдохнул кислорода, в голове у него помутилось и глаза ослепли от яркого солнца.

— Мама! — крикнула какая-то девочка, поднимая их. — Смотри, черненькая и серенькая рыбки из воды выпрыгнули сами. Как называются эти рыбки?

Но что ответила женщина своему ребенку, услышать нашему бычку уже не довелось.

А женщина, внимательно посмотрев на рыбок, потянулась к дамской сумке, взяла там портативный компьютер, ввела в него отличительные признаки существ и, прочитав ответ, с недоумением ответила дочери:

— Это, кажется, представители семейства Gobiidae, вид Gobius или Neogobius melanostomus.

ПОРТОС

Кота затолкали в кирзовую сумку, застегнули «молнию» наглухо и понесли. Сумка пришлась ему не по вкусу: воняло ржавой селедкой и не хватало воздуха. Но, во всяком случае, лучше было сидеть здесь, чем прятаться под диванами или кроватями, а тебя норовят даже достать веником, шваброй или ремнем. В такие моменты только берегись — казалось бы, самые измученные предметы, например, старые туфли, являют вдруг неожиданную прыть. Они летят, стараясь угодить и носком, и каблуком одновременно. Что уж ждать от другой утвари, если книги летают? У этих нрав — шелестя страницами, бить острым углом плотной обложки или толстым корешком.

А перепадало часто. У бродячего кота ремесло известное. Он таскал мясо и рыбу, не брезгал мелкой птицей, вольной и домашней и, конечно же, досконально знал всю архитектуру сельских погребов. За что именно его посадили в сумку, понесли, а потом и повезли на машине, он не знал. Вполне возможно, по совокупности. Теперь кота ожидала какая-то кара. Ему стало страшно, и он заорал: никто из людей не любил слушать кошачьи вопли. В этом кот убедился давно и, бывало, избегал лишних встреч с разными штуковинами, созданными исключительно для неприятностей.

Так случилось и теперь. Сумку расстегнули, кота взяли за шкуру и швырнули за высокий забор. В воздухе он изготовился к приземлению. Он всегда, конечно, падал на лапы, как бы виртуозно его пи швыряли.

— Поработай на заводе! — пожелали ему вслед и за смеялись.

За забором кот залег осмотреться, прислушаться и принюхаться. Вокруг шумело, грохотало, стучало, взвизгивало и сильно воняло несъедобным маслом, которое ему было ни к чему. О том, чтобы махнуть обратно, нечего было и думать — забор высокий и каменный, на нем, как ни старайся, скользят когти.

Кот сделал рейд вдоль забора, пробираясь в замасленных и мокрых бурьянах. Однако дырки в нем не оказалось, и тогда кот отправился на поиски более спокойного места. В конце концов он облюбовал какую-то старую деревянную постройку, взобрался на крышу и улегся обсушиться под солнышком и немного вздремнуть.

После недавних страхов спалось крепко. Потом приснилось, что сидит он в жаркой духовке и не может выбраться из нее. Вскинувшись, кот почувствовал, что его что-то крепко держит за бок. Он дико завопил, пытаясь оторваться от крыши, и еще больше увязал в смоле.

На крики собрались люди и засмеялись. Один из них поднялся на крышу и стал ножом освобождать пленника, а кот продолжал сдержанно кричать, и голос у него был не столько благодарный, сколько угрожающий.

— Да погоди же, не ори, — говорил человек, выдергивая клочок за клочком у кота шерсть.

Сразу после освобождения кот хотел было дать деру, но раздумал — человек не бросал камней, не делал по пыток подфутболить, не улюлюкал, а взял на руки и понес в цех, где вспыхивали, потрескивая, десятки синих огоньков и пахло жженым железом.

— Глянь, какой котище. На крыше увяз, — представили его молодой женщине, входя в какое-то неприветливое помещение, где, коту достаточно было одного беглого взгляда определить, лежало тоже одно железо.

Молодая женщина заулыбалась приветливо, стала гладить кота:

— А он красивый! Черный-пречерный, а на груди — белый бантик…

По тону кот понял: теперь она — его Хозяйка.

— Да это он в битуме, — засмеялся его спаситель, должно быть, тоже — новый Хозяин.

До вечера кот сидел в инструментальной кладовой. Сначала ему обмыли бок и лапы керосином, боль была неописуемая, а затем до отвала накормили колбасой, и он лежал у Хозяйки на коленях и сыто мурлыкал.

После работы его принесли на тихую окраину поселка. Кот остался доволен новым местом: вокруг небольшого домика росли яблони и груши, смородина и крыжовник, тут же стоял флигель, за ним — дровяник. Одним словом, было где развернуться.

Неожиданно кот увидел перед собой огромную собачью морду. Вспыхнули у него зеленым огоньком глаза, поднялась шерсть, на этот раз только наполовину, изогнулась спина и хвост взлетел вверх.

— Кхх!

— Фу, Барбос, — сказал Хозяин.

Пес послушно отошел и лег под кустом смородины. Кот опустил хвост и, показывая, насколько он храбр, отряхнул каждую лапку в отдельности от мнимой грязи, когда переступал низкий порожек флигеля.

— Ишь ты, какой культурный! — воскликнула какая-то пожилая тетка, оказавшаяся во флигеле.

Этим кот надолго заслужил ее уважение, однако никогда не забывал твердого правила — с пожилыми женщинами нужно быть как можно осторожнее. Больше всего неприятностей исходило от них — везде, где бы он ни проживал, старухи, как правило, стояли у руля домашнего хозяйства.

Но кот умел нравиться людям. Завоевать любовь, например, у ребенка сущий пустяк: с ним нужно играть. Трудно, правда, оставаться любимцем. Если таскают на ниточке бумажку или лоскуток какой-то — бросайся, как на живую мышь. Пусть тебя считают глупее себя, но зато не станут удлинять хвост или вертеть им, как заводной ручкой автомобиля. Встречались ему и совсем зловредные ребятишки — с таким сколько ни играй, а все равно достанется. С ними разговор короткий — цап-царап по рукам, если есть, конечно, уверенность, что швабры, веники и старые туфли останутся на своих местах.

Мужчинам следовало показывать свою независимость в поступках, выдержку и самообладание, а молодым женщинам нравилось видеть его ласковым и вечно мурлыкающим. Старухи ничего этого не признавали, по крайней мере те, что встретились ему на жизненном пути. Они были способны уважать лишь за чистоплотность и безупречное исполнение кошачьих обязанностей.

Все люди искали в повадках кота что-нибудь свое, близкое и родное, а ему надоедало приспосабливаться к их запросам, и чем настойчивей они внушали свои понятия, тем крупнее начинались у него неприятности…

На новом месте кота оставили на ночь во флигеле. Но он не стал заниматься охотой, пока не выяснил, откуда так ароматно пахнет жареной рыбой. По всем признакам — из кухонного стола. Открывать дверцы он наловчился: потянуть когтями на себя, только и всего.

Плотно поужинав, он хотел было вздремнуть, но под столом попискивали мыши, и вообще они вели себя довольно странно — смело выскакивали из норки, и тут только успевай выпускать когти. По всей вероятности, здешние мыши лишь по преданиям прабабушек были наслышаны о кошках, да и то смутно.

Охота выдалась на славу. Задавив с десяток безрассудных зверюшек, кот прыгнул на теплую печку, свернулся калачиком и заснул. Мышей он не ел, разве что в очень трудные времена. А после жареных карпов они совсем не представляли никакой ценности. К тому же нужно было показать старой хозяйке работу.

Утром Старуха открыла флигель и, увидев кучу мышей на полу, ахнула. Она погладила кота и поспешила поделиться новостью с домочадцами. А кот, потянувшись и зевнув сладко, спрыгнул с печки и пошел прогуляться в сад. Встревоженно загалдели на деревьях воробьи и улетели куда-то. Он с сожалением облизнулся: птичье мясо было его давней слабостью.

Между тем Старуха обнаружила пропажу. Кот разгадал ее маневр, когда она, выйдя во двор, умильным голосом подзывала его к себе:

— Кис, кис, кисюнька…

Кот шмыгнул в заросли крыжовника, залег в густом месте, и тут же раздался голос Старухи на более искренней ноте:

— Слопал всю рыбу, паразит проклятый! А я его, стервеца, еще и погладила…

— Была, наверно, открыта, — высказал предположение Хозяин.

— Какое там — открыта!

— Может, вы не помните, тетя, — защищала кота Хозяйка. — Но зато сколько мышей он надавил…

— Насчет этого он мастер, ничего не скажешь, — смирилась Старуха. — Только почему же он не съел их?

— Дурак он, что ли, — засмеялся Хозяин.

Старуха вынесла дохлых зверьков на совке и выбросила их за ограду сада, в овраг.

Кот устроился напротив солнышка. Не дремалось. Где-то во дворе щебетала ласточка. Кот подкрался поближе и с вожделением рассматривал белогрудую, с теплым коричневым ошейничком, птичку, которая, сидя на проводе, поднимала и опускала знаменитый свой хвост и с вдохновением и старанием выводила «чи-чи-чи-чик-чи-ик». Закончив песню, ласточка порхнула под крышу. «А-а, голубушка», — восторжествовал кот и немедленно направился поближе к ней. Он вскарабкался на яблоню, с нее прыгнул на железную крышу, прошелся вдоль водосточного желоба. Ласточки закружились над домом, заголосили. До гнезда кот не смог добраться — оно было где-то внизу, под крышей. Ему только и оставалось, что водить глазами за всполошившимися птицами. На подмогу ласточкам прилетели знакомые уже воробьи, подняли несусветный тарарам.

Старуха вышла на шум, закричала, грозя кулаком:

— Ты куда метишь, бродяга? Куда метишь? Брысь оттуда!

И даже Барбос басом залаял. Не теряя времени, кот двинулся в обратный путь, но под яблоней его подкарауливал пес.

— Кхх! Кхх! — стращал кот.

Не помогало. Пес сидел под деревом и вскидывал голову:

— Ав… Ав…

— Так его, разбойника! Так его, Барбос! — подбадривала Старуха.

Кот метнулся вверх, на самую верхушку яблони, и оттуда следил за собакой. Но псу наскучило бесполезно брехать, и он побрел к флигелю, а кот прыгнул вниз и помчался между кустами смородины за забор.

До самого вечера, пока не пришли с работы молодые хозяева, он не посмел показываться во дворе. Старуха рассказала им о его новой проделке, но ему все простили. Он великолепно ловил мышей.

Хозяйка угостила его рисовой кашей с молоком, после ужина взяла на руки, гладила ему шерсть и почесывала пальцем за ухом. Он мурлыкал, лениво и беззаботно потягиваясь у нее на коленях. И тут стали все выбирать ему кличку. Хозяйка предлагала назвать Пушком, Старуха же просто Бродягой. Хозяину обе клички не нравились, а коту они были уже знакомы. Он перебывал у многих хозяев, его называли и Угольком, и просто Васькой, и Котофеем Васильевичем, и Бароном, и Жучком, и Бантиком…

— Вот! — воскликнул Хозяин. — У нас пес Барбос, а кот пусть будет — Портос!..

Так кот стал Портосом.

На следующую ночь ему не доверили флигель. Впрочем, в эту майскую ночь, лунную и теплую, он и сам не усидел бы в нем. Он до утра заводил знакомства с кошачьим населением поселка, а потом забрался в дровяник, поймал одну-единственную мышь и отнес ее к крыльцу флигеля. Добыча, что и говорить, могла показаться Старухе неубедительной. Пришлось перетащить к крыльцу вчерашние трофеи из оврага.

Таким способом Портос отчитывался о службе каждую ночь, пока ему не повезло — попалась крыса. Он положил ее перед флигелем дважды. Старуха разоблачила его и с тех пор закапывала добычу в овраге.

За какую-то неделю кот истребил мышей и во флигеле, и в дровянике. Теперь он их брал взаймы у соседей, чтобы отчитываться перед Старухой и не прослыть бездельником.

Жизнь у него была в самом деле как у кота. Его любили, баловали, а больше всех — Хозяйка. Самые вкусные куски она отдавала ему, как Хозяин — Барбосу. А потом он увлекся разбоем в соседнем лесу. Он разорял гнезда, пожирал птенцов, на ночь устраиваясь где-нибудь на дереве. Не всегда удавалось быть сытым, особенно в ненастье. Изрядно проголодавшись, он наведывался домой, оповещая хозяев о своем приближении еще в овраге.

— Мяу! Мяу! — кричал он, перелезая через забор и с крайне озабоченным видом пробирался между кустов смородины к флигелю.

— Идет Портос! — радовалась Хозяйка, и Барбос приветливо помахивал хвостом.

Старуха, ставя перед ним тарелочку с пищей, непременно не забывала спросить:

— И где это ваше сиятельство бродить изволят, а?

Приносили Портосу огорчения лишь забавы Хозяина и Барбоса. То и дело в свободную минуту они отправлялись искать его в лесу. Они были большими друзьями, но это мало утешало кота. Больше того, не было случая, чтобы пес не нашел его в лесу. Однако Портос не восхищался мастерством Барбоса, дичился Хозяина — в лесу есть особые законы, здесь нет друзей, а только охота. Хозяин и Барбос мешали охотиться, распугивали криками и лаем птиц, и ему всякий раз приходилось искать новое место для засады.

И жилось бы ему как коту, не вздумай Старуха принести с рынка наседку с цыплятами. Пока они пищали в дровянике, кот не находил себе места, ходил вокруг, облизываясь и позабыв про лес. Проникнуть в дровяник тоже не удалось: Старуха предусмотрела все, вплоть до небольших дырочек в стенах, через которые можно было бы пробираться к цыплятам.

Перед вечером она выпустила наседку в сад. Портос взял там несколько желтеньких, пушистых и очень вкусных цыплят. Они катались по земле, как шарики, и ловить их — одно удовольствие, совсем не то что выслеживать часами лесных пернатых.

Старуха недосчиталась цыплят, но кот так давно не шкодничал дома, что никто не посмел обвинить его. Конечно, подозрения были, но доказательств — никаких.

А утром он дал маху. Старуха не спускала глаз с наседки, а он в азарте выскочил с цыпленком в зубах прямо под ноги хозяйке.

— Ах ты, хищь паршивая! Отдай сейчас же! — кричала она и гналась за ним.

На подмогу Старухе выскочил Барбос, но Портос успел перемахнуть через забор и скрыться в чужом саду. Разделавшись с цыпленком, он поостерегся возвращаться сразу, но к вечеру все же пришел, надеясь, что старые заслуги ему зачтутся.

Однако его взяли за шкуру. Кот прекрасно знал, что когда берут за шкуру, приятного ждать не приходится. Старуха понесла его в дровяник, выбрала хворостину покрепче и потоньше и, показывая на нахохлившуюся, распустившую крылья наседку, хлестала и приговаривала:

— Будешь воровать? Будешь? Будешь?

Кот орал благим матом, уповая на то, что нервы у нее не железные. Но Старуха не обращала внимания и продолжала старательно отделывать шкуру. Тогда оставалось одно: вырваться с боем. Исцарапав ей руки, он удрал.

Утром он задавил еще одного цыпленка и убежал в лес. Там он хоронился несколько дней в засадах. Ему не везло — его разбойничьи повадки давно распознали птицы, да и гнезда почти все были разорены. Ночью, как на беду, начался обложной дождь.

Голодный и промокший, Портос, не появляясь дома, вышел встречать ночью молодых хозяев. Увидев их, он жалобно мяукнул из-под забора.

— Портос? Кис-кис, — позвала Хозяйка.

Он ел все, что ему давали — сухой хлеб, суп, не говоря, конечно, о мясе. Можно было подумать, что он никогда не насытится. Тут-то он и попался на глаза Старухе.

— Ах, ваше сиятельство, вы все-таки явились? — спросила она и снова взяла за шкуру.

Но бить она не стала, заперла его в заранее приготовленную клетку за дровяником. Такой исход устраивал кота: шкура осталась целой, есть все-таки крыша над головой и поспать можно.

Спустя дня два он догадался, что его не спешат выпускать на волю. Он затосковал, перестал есть, замяукал. И даже Хозяйка не пришла на выручку. Ночью к нему сбежались кошки со всего поселка и сочувственно заорали. Их разогнал Барбос.

Потом Хозяйка спорила со Старухой.

— Сколько ему еще сидеть в заключении, тетя?

— Пока не вырастут цыплята.

— Он издохнет от голода.

— Пусть ест. Мне цыплята дороже, чем ваш кот.

— Нельзя же мучить животное, тетя.

— Цыплят давить можно?

— Я его выпущу.

— Не смей.

— Я заплачу вам деньги за цыплят…

— Мне деньги не нужны. Пусть посидит и образумится.

Иногда к клетке подходил Барбос, садился на задние лапы и, глядя на затворника, тихонько повизгивал. Кот не фыркал и тоскливо смотрел куда-то мимо Барбоса.

Когда у него начала выпадать шерсть, Хозяйка все же добилась освобождения.

— Нет сил смотреть, жалко.

— Думаешь, мне не жалко его, разбойника?

— Выпустим, тетя?

— Выпускай!

Кот вышел из клетки медленно. И вдруг запахло смородиной. Он не слышал ее запаха, сидя в неволе. Это пахло свободой, где есть лес, пахучие травы, жуткие мартовские ночи, где можно охотиться, шкодничать и жить.

У кота все выше и выше поднимался хвост. Растроганные своей добротой, Старуха и Хозяйка шли за ним.

Приключения кота могли окончиться сносно, он мог в этом доме жить до тех дней, когда бы начал слепнуть и стал по праву пользоваться уважением домочадцев, если бы из-за куста смородины не выкатился желтый шарик. Он пискнул испуганно и покатился дальше. Кот оглянулся назад: не помешают ли люди, схватил желтый шарик и — был таков.

— Что же ты наделал?! — крикнула Хозяйка, понимая, что теперь ему пощады не будет.

А кот помчался в лес, забился в глубину, чтобы Барбос и Хозяин не нашли его. Там он, голодая и дрожа в ненастье, много дней упивался свободой и разбойничал. Домой он решил никогда не возвращаться: не мог сидеть в клетке, ожидая, пока вырастут цыплята.

Но к человеческому жилью ему предстояло вернуться не позже осени, если он не хотел околеть от голода и холода в зимнюю стужу. С каждым днем ему труднее доставалась пища. Быстро прошла осень, деревья оголились, и уже негде было прятаться. И птиц осталось мало. Много их улетало в дальние страны, а те, что остались, в пустынном лесу были неуловимы.

И все же кот не спешил возвращаться к людям. В поле он обнаружил в скирдах мышей и некоторое время питался ими. Потом наступили совсем трудные времена — пошли холодные дожди, ударил мороз и выпал снег.

Кот лежал, свернувшись калачиком, под стогом соломы и видел сон. Снилась самая счастливая ночь в его жизни — будто бы ему снова удалось проникнуть в гастроном и он ночует в нем. Во сне кот лизал сметану прямо из бидона, ел жареных карпов и колбасу. Он был в гастрономе один, и ему никто не мешал. Вокруг стога рос сугроб, заваливал кота. А ему мерещилось, что он лакает холодное-прехолодное молоко и никак не может от него оторваться.

И тут коту почудилось, что к нему крадется сторожиха. Он сорвался с лежки, шерсть встала дыбом. Никого не было, лишь тихонько на замерзшей дороге шуршал снег. Далеко, в белесой дымке, угадывались очертания поселка.

ЛЮБОВЬ В ЧУГУЕВЕ

Чубукову давно хотелось побывать в этом городе — почти двадцать лет тому назад он учился в шести километрах от Чугуева в лесном техникуме, здесь впервые влюбился, любил и был любим. Впечатлительный и склонный к всевозможным преувеличениям, Чубуков считал этот город своей духовной родиной, местом второго рождения, полагая, что каждый рождается дважды: первый раз, как и все живое, по законам природы, и второй раз — как человек, существо мыслящее и чувствующее, иными словами, как личность. В юности у него было даже мнение, что далеко не всем выпадает рождаться дважды, как и счастье по-настоящему любить.

Он, конечно, причислял себя к лучшей части человечества, к более счастливой, более духовно богатой. Теперь у него были серьезные сомнения в правильности своего юношеского максимализма, но тогда он влюбился безумно, неистово и, оглушенный чувством, в любовном бреду стал грешить сочинительством, вначале рифмованными письмами, а затем в течение двух месяцев, которые были отпущены на преддипломную практику, писал роман в стихах, не подозревая, что все влюбленные пишут если не романы в стихах, то, во всяком случае, просто стихи. Рукопись впоследствии куда-то запропастилась в незаконченном виде — законченной она и не могла быть…

В то время ему, что вполне естественно для семнадцатилетнего парня, застенчивому, деревенскому, к тому же еще и влюбленному, хотелось быть лучше всех во всех отношениях — и умнее, и смелее, и сильнее, и мужественнее. Поэтому тогда он, наряду с писанием стихов, занимался тяжелой атлетикой, или, как говорили в техникуме, таскал в спортзале железо. И таскал небезуспешно — за полгода с небольшим выполнил норму второго разряда, в пух и прах развеял славу непобедимого техникумовского силача — волосатого двадцатипятилетнего Женьку по прозвищу Бардадым, который любил на сцене подолгу готовиться к подходу, расхаживать упруго перед помостом, дышать со свистом, остервенело задирая голову вверх, а затем бросаться на штангу как на заклятого врага и с леденящим кровь воплем поднимать ее. Чубуков набрал в сумме троеборья на пятнадцать килограммов больше Женьки Бардадыма, выступавшего с ним в одной весовой категории. Тогда Бардадым предпринял последнюю попытку спасти свою репутацию, попросив установить на штанге сто сорок килограммов, чтобы одним махом догнать Чубукова. Но он столько никогда не толкал и, конечно, не толкнул.

— Чубуков, ты озверел! Все, я бросаю штангу! — кричал ему Бардадым в раздевалке, срывая с себя пояс — брезентовый, толстенный, изготовленный из плоского приводного ремня.

Но Чубуков не зверел. Она сидела в зале. Каждый раз, подходя к снаряду, он смотрел на нее и видел, что она болеет за него, и кричит, и хлопает в ладоши неистово, когда ему покоряется вес…

Он не стал ни знаменитым поэтом, ни рекордсменом-штангистом, вообще в своей жизни не совершил ничего примечательного — отслужил в армии, женился на учительнице и давно уже имел детей, закончил после техникума институт, работал в конструкторском бюро инженером, имел вес около ста килограммов, потому что бывшие штангисты редко бывают изящными, и немного поседел. Единственное, что он смог, и сам относился к этому иронически — так это купить на прошлой неделе «Жигули», и ехал теперь на собственной машине под Ростов, где гостила жена с детьми.

Вначале он думал заехать только в поселок Кочеток, посмотреть на техникум, в первую очередь на дендропарк, который славился еще в те годы богатством коллекции деревьев и кустарников, и, если не встретится никто из знакомых, продолжить путь дальше, к Ростову.

Чугуев был таким же зеленым, как и раньше, так же справа на холме возвышалось желтое здание со шпилем, в нем будто бы когда-то было суворовское училище, а само здание строилось чуть ли не во времена Аракчеева. Слева, как и прежде, склон был густо усеян одноэтажными белостенными домами. Чубуков вспомнил, что это место называется Зачуговкой.

Возле автобусной остановки на углу он поехал медленно, ему показалось, что ее отнесли немного подальше от автомобильной трассы Харьков — Ростов. Здесь он последний раз видел Риту — она провожала его, кондукторша тогда еще по иронии судьбы выписала два билета: «Вас же было двое!» Видимо, они прощались так, что со стороны можно было подумать: эти едут вместе… Всего час назад Чубуков сидел у них дома на диване и не верил, что Рита красила белилами оконные рамы и подоконники, готовясь к своей свадьбе. Иногда она оставляла кисть в банке, садилась рядом, смотрела поразительно преданными глазами, плакала и просила прощения. Он был остриженный наголо — его призывали в армию, но в Харькове, на комиссии, терапевт нашел какие-то изменения в сердце, чуть ли не стенокардию, и его вернули назад. Рита, полагая, что он уже служит, поддалась на уговоры родителей и старшей сестры, согласилась выйти замуж за выпускника летного училища.

«Я дала ему слово», — твердила она, когда Чубуков говорил ей, что теперь, поскольку он не идет в армию, может жениться на ней.

«Ведь ты же любила меня…»

«Это правда, я любила и люблю тебя, но я дала ему слово! — защищалась она. — Мне родители житья не дают: выходи и выходи за него замуж… У меня уже нет сил сопротивляться… А ты погуляй еще, куда тебе спешить…»

«Ладно, погуляю».

«А что у тебя с сердцем?» — испуганно спрашивала она каждые пять минут, забывая, что не раз задавала этот вопрос.

«Что-то не так, как должно быть», — отвечал он, не зная, что через месяц он станет задыхаться по ночам, в конце концов попадет в больницу, куда его привезут без сознания, а потом, два года спустя, он будет совершенно здоров и пойдет служить в армию. И Рита долго еще будет писать ему письма… Какие нежные, полные любви присылала она письма в больницу, сколько в них было хорошего, чистого! Но умрет у нее первенец, поделится она горем с ним — Чубуков не найдет ничего иного, как намекнуть ей, что это, быть может, возмездие…

Вспомнив об этом, Чубуков поморщился от досады — надо же было так бездушно поступить, до чего жестока бывает молодость! И правильно Рита сделала, что на то письмо не ответила. Да и он отчасти не хотел продолжать переписку — как-никак она замужем, пишет ему такие письма, причем муж знает об этом… Да, она продолжала любить его, Чубукова, и нужно было сделать так, чтобы она относилась к нему теперь по-другому, каким-то образом упасть в ее глазах. Упасть, но зачем же так низко?!

Он свернул налево, на Кочеток, прибавил газу. Поселок был виден из города — вдалеке, на взгорке, белели дома среди зелени. Дорога туда теперь хорошая, асфальтированная. По бокам — бурая стерня, гречишное поле, уже убранное. А в те годы он каждый вечер, какой там вечер — ночью, в час или даже в два, в любую погоду, в дождь, в слякоть, в мороз возвращался из Чугуева в общежитие. Туда — шесть, столько же — обратно. Всех, кто возвращался после двенадцати, ребята, дурачась, в комнаты не пускали, требовали исполнить песню а Чубукова не заставляли петь. Вряд ли побаивались, хотя и стал он самым сильным человеком в техникуме, нет, для них все, что было у него с Ритой, тоже было свято.

Влюбился сразу, мгновенно. Стоило ему нечаянно столкнуться с Ритой в дверях учебного корпуса, увидеть ее испуганные, незащищенные глаза, излучающие какую-то нежную теплоту, как он почувствовал, что за эти несколько секунд стал другим. Она при столкновении уронила книжку, Чубукову поднять бы ее да извиниться, но он не успел и подумать об этом, как девушка ушла.

Ему хотелось видеть ее снова и снова. Не расспрашивая никого, не говоря никому ничего, в течение месяца он узнал все, что можно было узнать — зовут ее Ритой, фамилия — Дьякова, учится на отделении бухгалтерского учета, каждое утро ездит на занятия из Чугуева, где окончила десятилетку и где у нее есть парень, с которым она давно, чуть ли не с восьмого класса, дружит. Узнать было легко — она была заметной девчонкой.

Шли недели, месяцы. Чубуков каждое утро становился в холле второго этажа, ожидал ее появления в воротах техникума. Он был счастлив, если ему удавалось увидеть ее в перерыве — внизу в буфете, в дендропарке или просто в коридоре, на лестнице… Он не ходил за ней по пятам, не пытался даже познакомиться, но, разумеется, завидовал ребятам, которые умели и могли свободно, запросто говорить с ней. Как-то он стоял в холле у огромной дубовой крестовины, которая служила газетной витриной, и вдруг подошла она, стала рядом. Он затаил дыхание, а она, мельком просмотрев газеты, тут же отошла к окну, к подругам.

Возможно, Чубуков никогда бы не осмелился познакомиться с ней, не осмелился даже побеспокоить как-то, сумел бы справиться с собой — все-таки у нее был парень, которого она, говорили все, любила. И может, забыл бы ее со временем. Но однажды она не пришла в техникум. Не появилась и на следующий день… Он стоял на своем посту, но тщетно… Только через несколько дней узнал: Рита Дьякова с бухгалтерского сломала — на лыжах — ногу. Мысль о том, что Рита страдает от боли, была ужасной, невыносимой. Он был готов ехать к ней немедленно, чтобы чем-нибудь помочь, чем-нибудь быть полезным. Но не знал, где она живет. Спросить адрес у ее подруг постеснялся. Положение было безвыходным, но любовь изобретательна — он написал ей письмо, не называя, конечно, своего имени. Дал адрес своего друга, который жил в Харькове, и написал ему, чтобы тот не удивлялся, если придет от нее ответ.

Она ответила. Благодарила за заботу и внимание, просила не преувеличивать размеры несчастья — всего то навсего небольшая трещинка. Удивлялась письму и советовала, если у неизвестного молодого человека возникнет желание написать еще, присылать письма на домашний адрес. И сообщила его!

Чубуков не верил своему счастью: нет, это было немыслимо! Если бы не тот неизвестный парень, помчался бы в Чугуев, нашел дом, постучался, а там — что будет…

Наконец-то она появилась в техникуме. Утром Чубуков со своего поста видел, как, окруженная подругами, она шла на костылях к учебному корпусу. Он сбежал на первый этаж, потом вспомнил, что они, в сущности, незнакомы, остановился возле расписания занятий, метрах в пятнадцати от входной двери. Рита, раскрасневшаяся от мороза и смущения, еще более красивая, виновато улыбалась, спускаясь вниз в раздевалку.

Потом он радовался, что ей сняли гипс. Потом пришла без костылей, с одной палочкой, а потом и без нее, — и счастью Чубукова не было предела…

Он продолжал ей писать, теперь уже в стихах, она отвечала. Пришло время, когда он понял, что зашел слишком далеко, было заметно, что Рита часто пристально смотрит на ребят, стараясь найти того, кто присылает письма. Нужно было назвать себя, — иначе он мог выглядеть в ее глазах трусом. Ни на что другое он не рассчитывал, она встречалась с тем парнем, с каким-то Виктором, и писала об этом. Надо было лишь назваться и выйти из игры.

Недели за две до летних каникул он решился. Рита, еще слегка прихрамывая, спускалась по лестнице с третьего этажа после какого-то экзамена. Чубуков пошел навстречу. Не доходя нескольких ступенек до нее, остановился. Сказал:

«Здравствуйте, Рита. Меня зовут Игорь Чубуков. Это я присылал письма…»

«Вы?» — удивилась она и растерялась.

«Я… Если можете, простите…»

«За что… Вы писали очень хорошие письма…»

«До свидания».

«До свидания».

После этого Чубуков не стоял в холле второго этажа и старался не попадаться ей на глаза. Если деваться было некуда, он здоровался с ней и тут же уходил куда-нибудь. Все было кончено.

…Занятый воспоминаниями, Чубуков не заметил, как въехал в Кочеток. Вот и спуск, мост через речушку, подъем, направо остается церквушка, где-то за ней, внизу — Донец. Проехав метров двести по прямой, широкой и зеленой улице поселка, Чубуков остановился у ворот техникума. От них вела бетонная дорожка к учебному корпусу, упиралась в крыльцо.

Чубуков оставил машину у ворот и, оглядываясь по сторонам, узнавая и не узнавая огромные, тенистые каштаны, серебристые ели, выросшие у серых стен трехэтажного здания, плакучие ивы и рябины, которых раньше, кажется, здесь не было, пошел в тенистую липовую аллею дендропарка, с любопытством разглядывал попадавшихся навстречу юношей и девушек, сдававших, наверно, в эту пору вступительные экзамены. «Многих из них еще и на свете не было, когда я учился здесь, — подумал он неожиданно и удивился своей мысли. — Неужели так много прошло времени с тех пор, неужели?..»

Дойдя до середины аллеи, он почувствовал себя здесь чужим, никому не нужным и пожалел, что приехал сюда, и повернул назад, к машине. Кто его ждет здесь, кто помнит?

Когда он завел мотор и готов был тронуть машину с места, ему захотелось вновь посмотреть на постаревшее здание техникума. Шевельнулась где-то мысль, что, вполне возможно, он не приедет сюда больше и никогда не увидит этих мест. Он смотрел на здание, а в это время из учебного корпуса вышла стайка девушек, и ему вспомнилось: Рита стоит у двери, а он, примерно на этом месте, где его машина, сидит в кузове техникумовского учебного грузовика, уезжает на практику…

Рита стоит у двери, она в клетчатой радужной юбке, белой кофточке и белых нарядных туфлях. Она смотрит в эту сторону, и Чубуков, чувствуя на расстоянии ее взгляд, поворачивается к ней. Она отводит взгляд. Несколько минут назад они виделись в коридоре. Рита радостно улыбнулась ему, а он, растерявшись от такой приветливости, буркнул «здрасьте» и поплелся с чемоданом к грузовику, который должен был отвезти практикантов на железнодорожный вокзал.

Рита снова смотрит в его сторону. Почему она стоит — ведь давно уже был звонок на лекцию, почему не уходит? Чубуков, в который раз, поворачивается к ней лицом. И тут Рита резко, рывком открывает тяжелую, темно-коричневую дверь и исчезает за ней…

Чубуков включил скорость, развернулся и поехал назад, в Чугуев.

Это было второго сентября. Первое приходилось тогда на воскресенье. Со второго началась практика. Он не уехал совсем, спрыгнул с грузовика, оставив ребятам чемодан, поехал на автобусную остановку в Зачуговку и стал ждать Риту.

— Я знала, что ты будешь меня ждать здесь, и не вышла напротив своей улицы. Я знала! — радовалась она. — Почему ты убежал от меня в техникуме? Разве так можно?

Чубуков, растерявшись, стоял и молчал.

— Пойдем к Донцу, — предложила она.

Шли лугом по потрескавшейся глянцевой тропинке, остановились у самой реки, над обрывом, и только там Чубуков посмел внимательно посмотреть ей в глаза. Посмотреть вблизи…

— Так вот почему они у тебя такие удивительные! — воскликнул он. — Ты знаешь, что у тебя в глазах звездочки? Вокруг зрачков лучи как звездочки?

— Какие лучи? — удивилась она.

— Самые настоящие. Вот придешь домой и присмотрись внимательно… Обязательно увидишь…

Смутившись, Рита опустила глаза. Чубуков дотронулся до ее руки, ощутил бархатистое тепло и неожиданно для самого себя поцеловал ее в висок. Она не обиделась, не отпрянула, а чмокнула его в щеку и отвернулась. У него перехватило дыхание, кровь хлынула в голову, он почувствовал, как захлестывает его нежность к Рите; не помня себя, он стал целовать упругие, жаркие губы, глаза, снова губы. Рита прильнула к нему, что-то шептала, а затем отшатнулась, попросила:

— Не надо, не надо, родной мой…

— Извини, я не знаю, как это получилось, — сказал с трудом Чубуков.

Он оставил ее одну, разделся за кустами ивняка и бухнулся в воду. Нырнул, ощущая, как холодные струи освежают тело, вынырнул на середине реки, услышав Ритино: «Простудишься! Вода холодная!» — и поплыл назад.

Она вышла из-за кустов и спросила:

— Сюда можно?

— Можно, — сказал Чубуков, выходя на берег.

Рита склонилась над водой и стала умываться.

— Игорь, я боюсь тебя, — сказала она, вытирая лицо платочком. — Я думала, он и притронуться ко мне не посмеет, а он…

— Рита…

— Не надо, я все знаю и понимаю… Если бы я сомневалась в тебе, повела бы сюда? — откровенно сказала она и засмеялась. — Но каков, каков, а? За все лето — ни строчки. Я и с Виктором рассталась, ожидая твоих писем. Я привыкла к ним… Может, я даже полюбила тебя за них, еще не зная, кто ты… Никогда не думала, что кто-нибудь из механиков-замазуриков пишет письма мне такие, да еще в стихах! Думала: из лесоводов кто-нибудь. Больше всего я боялась, что ты окажешься горбуном с четвертого курса. Сама подошла к нему, завела разговор, сказала, мол, слышала я, что вы пишете хорошие стихи. Не можете написать нам для стенгазеты? — Рита снова засмеялась. — Он посмотрел на меня как на угорелую! Ты извини меня, но я твои послания показывала своей старшей сестре Капе, Капитолине. Она просила меня познакомить с тобой, а как я познакомлю, когда ты бегаешь от меня? Вот вернешься с практики, и сходим к ней, хорошо? Не бойся, твои стихи ей очень нравятся…

Пожалуй, после такой похвалы Чубуков особенно стал грешить сочинительством. В совхозе, в котором проходил практику, он засел в доме для приезжих и за два месяца настрочил страниц триста стихотворного романа. Заезжий корреспондент областной молодежной газеты, который некоторое время жил вместе с ним в одной комнате, вызвался высказать свое мнение о его творениях. Чубукову было интересно выслушать его, тем более что он незнал, так ли он пишет.

— Да у тебя, парень, что-то есть! Честное слово, есть! — услышал он. — Масса штампов, безграмотных фраз даже, но что это не графоманство — ручаюсь своей головой. Это не напечатают, слишком неумело, но если ты подучишься немного, можешь поступить в Литературный институт. Если хочешь, приезжай к нам в литобъединение при газете. Да что там хочешь, обязательно приезжай! Там помогут тебе, обсудят, растолкуют кое-какие, прости, элементарнейшие вещи. Выберем какой-нибудь отрывок и напечатаем в газете.

— Не хочу я ничего печатать, пока не закончу. Да и пишу я для себя…

Это было правдой. Чубуков писал для себя. Просили выхода мысли и чувства, кипевшие в нем непрестанно, нужно было во что-то употребить обострившееся мировосприятие, свое новое зрение — раньше он не видел, не замечал многих вещей, теперь же, после года постоянного анализа собственных поступков, мыслей и чувств, Чубуков научился лучше смотреть, тоньше понимать состояние людей. По совету корреспондента он прочитал «Мартина Идена». Как и у героя Джека Лондона, у Чубукова были нетронутые силы молодости, уверенность в своих силах, доходящая иногда до ощущения всесильности, — он без устали мог сидеть, не вставая из-за стола по двадцать часов в сутки, написать десятки страниц романа, прочитать в день две-три книги, поражаясь силе человеческого духа и необозримости опыта, таящихся в них, и — собственному невежеству, которое становилось все очевиднее.

В восемнадцать лет он закончил техникум и стал заместителем председателя колхоза по технической части в соседней области. Там ему было не до стихов. Он и Рите писал прозаические письма, а в конце ноября поехал к ней на день рождения. Пройдя двадцать пять километров по бездорожью, в метель, по пояс проваливаясь в сугробах, а затем проехав несколько часов поездом, только поздно вечером он добрался до Чугуева. В гостинице, где он обычно останавливался, свободных мест не оказалось. Когда он пришел к Рите, ее гости уже разошлись, и она повела его к Капитолине.

Теперь, спустя столько лет, Чубуков многие детали того вечера забыл. Но главное — осталось. Капитолина, помнится, даже отдаленно не была похожа на младшую сестру — у нее было дородное лицо и широкая кость. Несмотря на свои размеры и вес, она довольно ловко носилась по небольшой комнатке, украшенной всевозможными безделушками, обвешанной, накрытой всевозможными тюлями и рюшечками. Она заставила мужа чистить картошку и жарить ее, собирать на стол — тот возился в коридорчике у примуса, пока супруга рассматривала и расспрашивала гостя.

Чубуков тогда не произвел на нее впечатления своим внешним видом, тем более что Капа работала в ателье. Он был измотанным, осунулся за дорогу, брюки, которые высохли на нем в поезде, безобразно пузырились на коленях, черные ботинки от долгой борьбы с тонкой коркой льда на снегу стали спереди серыми…

О чем они говорили, когда муж управился и все сели за стол, Чубуков вспомнить сейчас не мог. Но две вещи он помнил всегда. Капитолина без обиняков спросила тогда, сколько он зарабатывает. Что ж, вопрос был законный, если ты почти жених. Чубуков ответил что-то нечленораздельное — откровенно говоря, он не знал, сколько получает. Оплата в то время в колхозах была такая мудреная, что он, главным образом, остановил внимание сестры Риты на четырехстах рублях доплаты к загадочному окладу, который ему был положен как специалисту. Капитолина, составляя мнение о вероятном зяте, приняла к сведению, видимо, только доплату…

Потом ему по настоянию хозяйки пришлось снять пиджак. В комнатке действительно было жарко. Капитолина что-то убрала со стола, что-то велела мужу поставить, и вдруг Чубуков почувствовал, что за рукав его сорочки, чуть пониже плеча, кто-то взялся. Обернувшись, увидел, что хозяйка сосредоточенно мяла в пальцах материал.

Чубуков вначале подумал, что он чем-то запачкал сорочку, и спросил:

— Что там?

— Да нет, я так, — ответила Капитолина, продолжая мять рукав в пальцах и прислушиваясь к шуршанию. — Никак не могу понять: настоящий щелк или искусственный?

Чубукову стало неловко. Рита, покраснев, отвернулась, закусила губу, а ему ничего не оставалось делать — надо было отвечать. Он посмотрел на свою искусственную клетчатую сорочку, вспомнил, что было написано на бирке, когда ее покупал, и разрешил сомнения Капитолины:

— Она вискозная…

Восемь месяцев спустя Рита вышла замуж. А Чубуков с тех пор стал болезненно щепетилен к своему внешнему виду, ходил всегда начищенный и наглаженный, покупал только дорогие костюмы, объясняя это всем, что он не столько много зарабатывает, чтобы позволить себе дешевые…

Впрочем, Капитолине он лет через десять попытался воздать должное. И не столько он, сколько его товарищ, живущий в Харькове, тот самый, через которого велась переписка с Ритой. Чубуков как-то оказался в Харькове, зашел к нему в гости и рассказал конец этой истории.

— Ах, так они! Поехали в Чугуев! — воскликнул товарищ, выскакивая из-за стола.

— Андрей, ты что вздумал?

— Я этой мещанке доставлю несколько страдательных минут. Я знаю, как им сделать больно! Или ты думаешь, что такое надо прощать? Вы же так любили друг друга, а эта капала и капала на мозги Рите, пока та не сбежала от нее замуж! Она же была глупой еще девчонкой, да и ты, что ты в то время умел или что не мог сделать? Игорь! — крикнул он во всю мочь. — Не смей прощать!

Андрей был человеком эмоциональным, талантливым и увлекающимся. Он возглавлял какую-то лабораторию в научном институте, работал там сутками, домой появлялся только затем, чтобы только прийти в себя. К тому же тогда он переживал семейную драму — от него ушла жена к другому, к какому-то завбазой, с которым вместе учились в школе.

Капитолина за десять лет не изменилась. Чубукову показалось, что она помолодела. Вероятно, с помощью диеты.

— Какими судьбами к нам, Игорь? — удивлялась она. — Вот уж не ждала. Я часто вспоминала вас… И Рита в каждый свой приезд интересуется: не приезжал, не объявлялся, не слышали ничего о нем? Старая любовь, говорят, не стареет, не ржавеет… Дочку Рита родила… В первый класс скоро пойдет… Вылитая мама…

Муж Капитолины заметно сдал, растолстел, облысел, не чистил и не жарил уже картошку. «Сердце», — шепнула Чубукову она.

Андрей пристально следил за хозяйкой, отрабатывая, видимо, на месте свой план, но затем вдруг сник, стал пить коньяк, расхваливать на все лады Чубукова. Только один раз он по-настоящему оживился: заметил, как Капитолина, предложив, по своему обыкновению, через некоторое время снять пиджаки, обратила внимание на золотистый фирменный знак на кармане Чубукова.

— В Париже шили шельмецу. Мэйд ин Франсэ. Великолепный костюм, разве у нас так шьют? Куда нам до них… Он, Чубуков, скромный с виду такой инженеришка, а себе на уме. Разъезжает по заграницам, зарабатывает! У… Написал роман в стихах, говорят ему: давай, Чубуков, печатай. А он отвечает: нет, братцы, подожду. Надо в Чугуев съездить…

— Вы, Игорь, не бросили писать?

Чубуков ничего не ответил, помрачнел.

— Во, видали? Какая скромность! А он пишет и печатается под псевдонимом. Под своей фамилией нельзя — закрытая он для нас личность. Знаем мы таких молчунов. — Андрей нес какую-то ерунду заплетающимся языком. — Вот, к примеру, в нашем доме жил на четвертом этаже невзрачный такой старикашка. «Здравствуйте, молодой человек!» — всегда говорил и всегда шляпу приподнимал. А умер — две Золотых Звезды на подушечках понесли… Чубуков, он, подлец, из таких. Перед ним тоже что-то понесут! — Андрей в этом месте захохотал, а потом, возможно, понял, что зашел слишком далеко, предложил выпить за здоровье хозяйки…

— Теперь мне в Чугуеве не показываться. Во всяком случае, долго, — сказал Чубуков, когда они возвращались электричкой в Харьков.

— Почему? — удивился Андрей.

— Она расскажет Рите, в каком виде мы пожаловали в гости, передаст слово в слово твой пьяный бред…

— Ну, брат, я немного подпустил, подпустил… Каюсь, а насчет остального — так все же истина, во всяком случае я придерживался ее.

— Какая истина, черт возьми?

— Послушай, я хочу вздремнуть. Плюнь на все и забудь!..

Чубуков, миновав гречишное поле, въехал в Чугуев. Промелькнула тропинка к Донцу, по которой он шел с Ритой. Промелькнула так быстро, что Чубуков не успел притормозить. Скоро должна быть улица, где жили родители Риты. Он поехал медленно, раздумывая, стоит ли туда заезжать. Старики могли умереть, а в доме, вполне возможно, поселилась Капитолина. А если они живы и сейчас, в августе, у них гостит Рита? Он ведь будет потом жалеть, что проехал мимо, жалеть так же, как и о том приезде вместе с Андреем. Покривил бы душой, если бы себя убеждал, что он все эти годы не надеялся на встречу…

И Чубуков решительно повернул руль вправо, поехал на подъем — за ним они жили. Он узнал дом, хотя его и обложили красным кирпичом, узнал клен под забором. Ставни были закрыты. Осторожно открыл калитку; опасаясь собаки, подождал — ее не было, вошел во двор и стал стучать в закрытую дверь. Возле крыльца заметил кур — кто-то, значит, тут жив…

Дверь открылась. Вышла мать Риты, посмотрела как-то тревожно на Чубукова и спросила:

— Кто вы? Не врач? Мы ждем врача…

— Нет, я не врач. Я Игорь Чубуков, помните, с Ритой… — он не нашел подходящего слова.

— Чубуков? Чубуков… — задумалась старуха. — Ах, Игорь! Это ты, милый! Голос-то изменился. Проходи в дом, пожалуйста. Как же, как же, помним тебя. Весной Рита приезжала, вспоминала…

Старуха обрадовалась, засуетилась в прихожей, нащупывая рукой стул для гостя. Она за эти годы ослепла. В соседней комнате, в сумраке, потому что было приоткрыто только окно, Чубуков рассмотрел постель. Там кто-то натужно вздохнул, спросил старуху:

— Кто?

— Это Игорь Чубуков, отец… Помнишь, с Ритой дружил? Вот приехал.

— А-а…

— Врача ждем. Давление у отца повысилось. Уколы делают. Не едут что-то долго…

Прихожая, она же служила и кухней, была завалена старыми вещами, такими же старыми, как их хозяева. Но, присмотревшись, Чубуков понял, что все эти вещи — стол под старой клеенкой, табуретки и стулья, кастрюли и тарелки в шкафчике, плита, накрытая газетой, банки на полу, ведра, — содержатся в порядке, только имеют непривлекательный вид. Это была старость. Хотя и вдвоем, но с болезнями, без детей, без сил, без помощи, которой здесь не хватало каждый день, каждый час…

Старик с неимоверным трудом поднялся с постели, сел напротив. У него было красное, вспухшее лицо. Он болезненно открыл рот, можно было подумать, что в этот момент его внутри чем-то обожгло, и начал расспрашивать Чубукова о его жизни. Старуха вставила свое слово: дочь у Риты уже большая, пойдет в этом году в десятый класс. Поинтересовался у Чубукова, сколько он получает. Он усмехнулся и сказал, что их зять майор получает больше — пусть старики не жалеют ни о чем.

— Он тоже хотел купить машину, — сказала старуха, называя зятя не по имени, а в третьем лице. — И Рита хотела, говорит ему: давай пойду работать и купим. А он не хочет отпускать ее на работу. Любит он ее, милует, обижаться грех… Я бы тебя молочком попотчевала, да не держим давно. Куда нам… Отец совсем негож, а я почти ничего не вижу. Посмотреть бы на тебя, какой ты стал… А не хочешь яблочка? Сходи, милок, в сад, сорви…

— Спасибо, я не могу задерживаться. Мне ехать далеко, под Ростов.

— Далеко, — согласилась старуха. — Скажи, Игорь, это правда, что твоего брата в тюрьму посадили? Давно говорила Капа, а ей кто-то сказал из вашего района. Она заведует сейчас магазином, приезжали ваши и говорили…

— Никаких братьев в нашем районе у меня уже не осталось. Кого же сажать, — усмехнулся Чубуков, а сам подумал: «Ну и Капа… Только зачем еще это, зачем?»

Чубуков поднялся, попрощался со стариком, пожав его вялую жаркую руку. Старуха пошла провожать. Во дворе она дала Чубукову новый конверт с написанным адресом.

— Это Рита, весной-то, много их заготовила. Может, напишете друг другу. — Старуха замолчала, снова принялась хвалить зятя. — Золотой он человек, ох, золотой… Приедет сюда — забор починит, в саду работает. — А потом, как своему, призналась: — Только не очень красивый он…

— Для мужчины — это не главное.

— Вот-вот, — закивала старуха. — Лишь бы человек был хороший. Живут они ладно, дружно. Так что уж ты, милый, если сойдутся где-нибудь ваши дорожки, побереги ее, не тревожь. Не суждено, что ж поделаешь…

— Вам не говорили, что у вас с глазами? Кажется, это катаракта, помутнение хрусталика. Сейчас, насколько я знаю, такую болезнь легко лечат.

— Вот Капа придет, я ей скажу…

— Прощайте, не поминайте лихом.

— Прощай, милый. Наверно, не свидимся боле… А к Капе ты заезжай, она в центре работает! — крикнула старуха, когда он уже сидел в машине.

Чубуков выехал сразу на трассу и погнал машину на юг. На душе было тягостно. Он думал о том, что несмотря ни на что, должен когда-то, если судьбе будет угодно позволить им встречу, сказать Рите спасибо. За все то чистое, доброе, самое лучшее, которое разбудила в его душе, за то огромное счастье, которое длилось два года. Два больших, не таких, как уже сейчас, коротких и торопливых, а два года молодости.

Спасибо за любовь…

Примечания

1

Драбына — лестница (укр.).

(обратно)

2

Бармаки — специальные вилы для корнеплодов.

(обратно)

Оглавление

В ИЮНЕ, ПОСРЕДИ ВОЙНЫ

ИВАННА

ОБЕЗЬЯНКА ЧИКИ

ПРИВЕТ ОТ ШИШКИНА

ЛУГ, УРОЧИЩЕ ЗМИЕВСКОЕ

КИТОВЫЙ УС

СМЕРТЬ ТАМАРЫ

ГАСТРОЛИ ТЕТИ МОТИ

СЛЕПОЙ ДОЖДЬ

ЛЕДОКОЛ

ДЕНЬ ПОБЕДЫ НА ХУТОРЕ ЯСНОМ

ДЛЯ ВЕСЕЛИЯ ДУШИ

В ХОРОШИЕ РУКИ

СТО ПЯТЫЙ КИЛОМЕТР

БРИЛЛИАНТОВАЯ ЗИМА

РЕКС

ВИСТ, ПАС, МИЗЕР…

ОПТИМАЛЬНЫЙ ВАРИАНТ

ГРАХОВ

КВАСЪ+ГАЗЪ. ВОДА

ОПЯТА

СКАЗКА О БЕРДЯНСКОМ БЫЧКЕ Вполне возможная быль

ПОРТОС

ЛЮБОВЬ В ЧУГУЕВЕ

*** Примечания ***