Почти каменный [Marina Neary] (fb2) читать онлайн

========== Глава 1. Два колокола ==========

За месяц заточения в соборe Эсмеральда начала забывать, как выглядят обычные люди. Днём она почти не выходила из своего убежища, только в промежутки между службами. Из кельи ей были слышны монотонные возгласы священнослужителей и ответы молящихся. Эта необъятная гамма голосов, будто оторванных от тел, усыпляла её память и скорбь.

Вместе с душевной болью притупился и её страх перед звонарём. Она уже не содрогалась от отвращения при виде Квазимодо. Это было единственное человеческое лицо, которое попадалось ей на глаза. С каждым днём оно казалось ей всё менее безобразным. Она успела привыкнуть к этой ожившей горгульe.

Однажды, когда он принёс ей кружку воды, она не сделала привычного испуганного движения. Забившись в угол кельи, обхватив колени руками, она слегка покачивалась, устремив на него сонный взгляд. Под запавшими чёрными глазами залегли оливковые тени.

— Вам нездоровится? — спросил звонарь, встревоженный апатией девушки, которая в ту минуту походила на больную птицу. — Я позову лекаря. Мой господин… У него есть снадобья от любого недуга.

— Не стоит.

— Вы почти не притронулись к еде, — сказал он, бросив взгляд на корзинку.

— Я не была голодна. Отдай мой обед кому-нибудь, — достав едва надкушенное яблоко, она подтолкнула корзину к ногам звонаря. — Хоть той самой затворнице Роландовой башни.

— Сумасшедшей Гудуле?

— Той самой. Только не говори, что от меня. Она не любит цыганок. Пожалуйста, не задавай вопросов. Сделай так, как я прошу.

Квазимодо приступил к исполнению странной просьбы. Его вдруг посетила мысль о том, как мало он знал о той, которую спас.

Перед тем как покинуть келью, он приблизился к девушке, смущённый и робкий.

— Послушайте, — с усилием проговорил он, — мне надо Вам кое-что сказать.

Она сделала знак, что слушает его. Он вздохнул, полуоткрыл рот, приготовился говорить, но, взглянув на нее, отрицательно покачал головой.

— Говори же! — воскликнула раздосадованная девушка. — Когда-то я читала судьбу по руке, но я не научилась читать мысли. Говори!

Он ещё молчал несколько секунд.

— Вам грозит опасность, — ответил он наконец. — Держите свисток при себе. Он может Вам понадобиться.

— И это всё, что ты хотел мне сказать?

— В целом, да. Я… я навещу сестру Гудулу.

Подняв корзинку, закрыв лицо свободной рукой, он медленно удалился, повергнув цыганку в крайнее изумление. Тогда она выбежала из своей кельи, догнала его и схватила за руку.

— Нет, так нечестно. Вечно ты говоришь загадками. Ты от меня что-то скрываешь.

Почувствовав её прикосновение, он задрожал всем телом.

— Мы все что-то скрываем, — ответил он уклончиво. — Зря я задержался у Вас. Не стоилo нарушать Ваш покой.

— О каком покое ты говоришь? — воскликнула девушка с горьким смешком. — Я месяц сижу взаперти. По ночам мне снится виселица. Стоит мне закрыть глаза, и я вижу петлю над головой. Я знаю, ты смотришь на меня по ночам. А днём ты лжёшь мне. Уже в который раз ты приходишь ко мне, пытаешься завести разговор, а потом сам же его прерываешь. И ты ещё назвался мне другом!

Квазимодо перевёл взгляд единственного глаза на её пальцы, которые всё ещё судорожно сжимали его локоть.

— Вы знаете, что такое дружба? — спросил он.

— Творить добро, ничего не ожидая взамен, — ответила девушка, не задумываясь.

Звонарь отрицательно покачал своей лохматой головой.

— Это милосердие, а не дружба. Когда Вы подали мне воды, Вы не видели во мне друга. Вы видели лишь несчастного, над которым насмехалась толпа. Вы вскоре забыли его. Но он помнил Вас.

Пальцы Эсмеральды медленно разжались и соскользнули с его руки.

— Хорошо. Тогда что по-твоему дружба?

— Два колокола в одной звоннице, чьи голоса поют, не заглушая друг друга.

— Два пальца на одной руке, — чуть слышно добавила девушка.

— У Вас много друзей?

Этот вопрос застал Эсмеральду врасплох. Хрупкие плечи приподнялись, застыли в неловкой позе, затем медленно опустились на судорожном выдохе.

— Не знаю. Когда-то казалось, что весь город был моим другом. А теперь… Впрочем, был один человек, поэт по имени Генгуар. Он мне как брат. Мы вместе выступали на перекрёстках. Его легко узнать. Высокий, худой, белокурый, в жёлто-красной фиглярской куртке. Он носит стулья в зубах.

— Вы скучаете по нему?

— Не более, чем он по мне. Скорее, он убивается по Джали. В последний раз я видела его мельком в зале суда. Быть может, мне померещилось. Он знаком с Клопеном и бродягами. Через него я бы могла передать им послание. Они вызволят меня отсюда.

— Вам здесь плохо. — Слова его прозвучали скорее как утверждение, чем вопрос. — Вам тяжело дышать.

— Ты не представляешь! У меня на шее по-прежнему петля. Она с каждым днём стягивается всё туже. — Эсмеральда кивнула в сторону пустой клетки на подоконнике. — Ты так и не спросил куда девались птицы. Я скажу тебе. Одна умерла, а другую я выпустила, пока было не поздно. Зачем ты мне их принёс? Разве ты не знаешь, что малиновки не поют в неволе? Нет, не знаешь. Ты ничего не знаешь о птицах, о живых. Прячешься всю жизнь среди камней, среди колоколов. Разве мне легче от того, что со мной ещё два узника?

— Хотите, чтобы я нашёл Гренгуара? — спросил Квазимодо, покорно проглотив упрёк.

Бледное, осунувшееся лицо Эсмеральды оживилось. Она забыла, что ещё несколько секунд назад сердилась на него.

— О, иди! Спеши, беги. Приведи сюда поэта. И я буду любить тебя.

Медная бровь звонаря дрогнула.

— Любить? Как госпожа любит слугу?

— А тебе известно, что такое любовь?

Эсмеральда прикусила губу, почувствовав, что своим вопросом загнала несчастного в угол. Теперь ей ничего не оставалось, кроме как ждать ответа. Натянутая улыбка ещё больше исказила и без того кривое лицо звонаря.

— Догадываюсь. Это то, без чего живёт мой господин. Более чистого, святого человека не найти во всём Париже. Я сам прожил без любви двадцать лет. Проживу ещё столько же. Ведь я почти каменный, — он бросил братский взгляд на изваяние, находящееся над окошком кельи. — Почти как они.

========== Глава 2. Крысиная Нора ==========

Когда Квазимодо покинул Эсмеральду, у него ныло горло. Он приветствовал эту благодатную боль. Ему вновь пришлось напрячь голосовые связки, которые столько времени находились без действия и начали атрофироваться.

За последний месяц он произнёс больше слов, чем за последние шесть лет с тех пор как оглох. Его общение с Клодом сводилось к исполнению приказов своего приёмного отца. Они почти никогда не вступали в диалог. Квазимодо не приходилось отвечать на вопросы, а тем более задавать их самому. Монологи, адресованные каменным статуям, не считались. Теперь ему приходилось связывать свои хаотичные мысли в предложения и надеяться, что звук его голоса не слишком походил на звериное рычание. Он понятия не имел, насколько внятно звучала его речь и удавалось ли ему донести смысл своих слов до собеседника. В целом, он был доволен собой: ему удалось поддержать разговор, в результате которого девушка не прогнала его, а отправила с миссией.

К чувству гордости, однако, примешивалось странное чувство вины за загубленную малиновку. Благие намерения его обернулись нелепой смертью живого существа. Эсмеральда была права. Он слишком мало знал о мире живых, к которому принадлежала цыганка. Полевые цветы, которые он принёс в горшке, быстро завяли, не принеся узнице никакой радости, а только напомнив ей лишний раз об её удручающем положении. Всё живое, оторванное от своей естественной среды, было обречено на гибель в каменных стенах. Быть может по этой причине её сострадание пало на затворницу Роландовой башни. Именно с этой одичавшей старухой девушка чувствовала некое родство.

По дороге к Крысиной Норе он вдруг осознал, что оглох задолго до несчастья с колоколами. Чужие стоны, крики, всхлипы давно слились в невнятное слились в журчание. Как мало он размышлял об участях других горожан. Его суровый господин не приветствовал подобного рода любопытство. Квазимодо не осмелился бы расспрашивать Клода о том, куда девался один из певчих, от какого недуга похудел и пожелтел первый викарий и почему в соборе менялись органисты каждые полгода. Служители церкви точно сговорились не замечать присутствия звонаря. Когда он проходил мимо, они либо умолкали, либо наоборот начинали говорить друг с другом более оживлённо, но непременно отводили глаза. Их обязывающий к строгости сан и торжественная атмосфера собора не позволяли им открыто высмеивать уродца, а для того, чтобы поприветствовать его как равного себе, им пришлось бы переступить через врождённую брезгливость. Куда проще было притворяться, что воспитанник отца Клода вообще не существовал.

Квазимодо не был готов воспылать вселенским интересом к человечеству, но теперь его волновало всё, что было связано с Эсмеральдой. Волей-неволей он задумывался о судьбах таких как Гренгуар, Клопен и затворница. Он называл Гудулу сумасшедшей не потому что вникал в смысл этого слово. Это не было его собственной оценкой её персоны. Он плохо понимал разницу между сумасшедшими и здравомыслящими. Для него это было частью её имени, почти как Жеан Мельник.

Затворница поприветствовала его сиплым смешком.

— Я узнаю тебя, — сказала она, прильнув к прутьям клетки увядшей грудью. Бывало, что она целыми днями пряталась в углу своей норы, и её невозможно было выманить никакими лакомствами. В тот день она казалась особенно словоохотливой. — Ты тот самый оборотень, которого мне подбросили цыганки. Это ты ползал по полу моей каморки в тот день когда похитили мою дочь. Я думала, тебя утопили или сожгли, но ты возрождаешься, попадаешься мне на глаза вновь и вновь. А, быть может, нечистая сила, что воскресила тебя, вернёт мне мою малютку Агнессу? Если господь Бог не может мне помочь, быть может, мне стоит обратиться к дьяволу? Что ты скажешь на это?

Квазимодо внимательно следил за движениями её бледного, растянутого рта, из которого торчали обломанные зубы. Пусть сумасшедшая назвала его демоном и оборотнем. В его адрес летели ещё не такие проклятия. По крайней мере, она говорила с ним о чём-то сокровенном. Он не отпрянул, когда Гудула просунула увядшую клешню сквозь прутья и вонзила грязные ногти ему в предплечье.

— Не знаю чем помочь Вам, сударыня. Я не знаю, где Ваша дочь.

— Тогда зачем ты пришёл сюда, демон?

— Я принёс Вам корзинку с едой.

— Тебя прислала цыганка, воровка детей, которую ты укрыл в соборе.

— Меня прислал мой господин, архидьякон Жозасский.

Гудула тряхнула седой гривой.

— Ты лжёшь. Уже пятнадцать лет я сижу в своей норе, и досточтимый архидьякон ни разу ни послал мне еды. Он даже не смотрит в мою сторону, когда проходит мимо моей норы. Этот святоша не шибко жалует падших женщин. Мою историю все знают. Я была гулящей девкой, и у меня был ребёнок, которого украли и сожрали. Она задумала меня отравить или околдовать. Ты служишь той египетской ведьме. Я видела, как она поила тебя у позорного столба. В её фляге было сатанинское зелье. Она сделала тебя своим слугой. Что она пообещала тебе? Спину твою распрямить, глаз открыть? Не верь цыганкам. Мне они наобещали, что дочь моя станет королевой. А на следующий день её сожрали.

Квазимодо уловил лишь половину этих сумбурных откровений, столь неожиданно обрушившихся на него. Глядя на её пантомиму, он угадал, что она намекала на какой-то контракт с нечистой силой, который должен был подарить ему красоту.

— Коль меня таким сотворил Господь, сатана не в силах изменить мой облик. А служу я лишь собору и архидьякону Жозасскому.

Его слова, произнесённые хриплым, но спокойным голосом, заставили Гудулу отпрянуть с смесью недоверия и восхищения.

— А ты складно говоришь. Ей-Богу! Язык у тебя хорошо подвешен. А я-то считала тебя слабоумным.

— Не Вы одна, сударыня. Весь город так считает. Быть может, это к лучшему. Я уродлив и глух, но грамотен. Мой господин научил меня читать и писать. Он же прислал вам еду из монастырской столовой, — чтобы до конца развеять сомнения затворницы, Квазимодо отщипнул небольшой ломтик хлеба и съел его на глазах у неё. — Как видите, я жив. Еда не отравлена. Съешьте, пока лепёшка не зачерствела.

Затворница выхватила у него из рук лепёшку и принялась терзать узловатыми пальцами, роняя крошки на пол. Вокруг её ног вились мыши. Квазимодо не слышал их писка, но их голые хвосты напомнили ему плети Пьера Тортерю.

Хоть его первое задание было выполнено, звонарь не спешил покидать вретишницу. В нём проснулось любопытство к женщине, к которой проявила участие Эсмеральда. Гудула на самом деле представляла собой жалкое зрелище. Когда она вонзила расшатанные зубы в яблоко, у неё из дёсен начала сочиться кровь. Давно ей не доводилось жевать свежих фруктов. Она проглотила яблоко вместе со стебельком и семечками.

— Вас хорошо кормят в монастырской столовой, — сказала она, подобрев после еды. Казалось, она была рада присутствию звонаря. — Ради одного этого стоило бы принять сан. Когда умерла моя матушка, у меня была мысль уйти в монастырь. Но к тому времени я была уже порченная. Мне было всего четырнадцать, когда у меня появился первый любовник. И не какой-нибудь простолюдин, а виконт! Это сущая правда. Я не лгу. У меня были чёрные косы до пояса. Он подарил мне золотой крестик. Больше таких знатных поклонников у меня не было. Пять лет я скиталась по постелям. Под конец мне платили проклятиями и тумаками. Бог сжалился надо мной и послал мне мою Агнессу, a потом через год отнял. Остался один башмачок, — Гудула подняла на свет лоскуток затёртого, когда-то розового атласа. — Погляди, какие ножки были у моей малютки. Я поклялась, что если отыщу второй башмачок, то непременно обую статую младенца Иисуса в Реймсе. Когда-то я была златошвейкой. Это ремесло мало приносило мне денег. К лёгким деньгам привыкаешь. Только к добру это не приводит. К чему я всё это говорю? Да к тому, что нечего порченной девке делать в монастыре. Вот почему я обречена питаться объедками. Передай спасибо архидьякону. Он вспомнил про Гудулу пятнадцать лет спустя.

— Не тревожьтесь, сударыня. Я никому не разглашу Вашу тайну.

Затворница устало отмахнулась и зарылась в лохмотья, которые едва держались на острых ключицах и которые приходилось то и дело поправлять.

— Нет у меня никакой тайны. Расскажи всему свету про Гудулу, которую когда-то звали Пакеттой Шанфлери. Если увидишь ещё такой башмачок, я… буду любить тебя.

Звонарь поёжился от её слов. Уже второй раз за один день ему обещали любовь.

========== Глава 3. Одна ложь влечёт за собой вторую ==========

Попрощавшись с Гудулой, Квазимодо вдруг осознал, что поступил немного опрометчиво, втянув своего господина в эту историю. Наверное, не стоило ему говорить вретишнице, что это архидьякон послал ей корзинку с едой. А что если бы ей вздумалось поблагодарить его при случайной встрече? Звонарь утешал себя мыслью о том, что его господин почти никогда не приближался к Крысиной Норе и не глядел в сторону затворницы. Даже если бы ей удалось завладеть его вниманием, он бы не стал прислушиваться к её сумбурным речам.

В тот день свершилось знаменательное событие: Квазимодо солгал, чуть ли не в первый раз в жизни. Раньше у него не было причин искажать правду. Так вот что случается, когда разговариваешь с людьми! Говорить по-человечески, значит утаивать, недосказывать, а иной раз приукрашивать. Общаться с людьми — значит жить в нескольких мирах одновременно. Думать одно, говорить другое, а делать третье.

Вот какие мысли занимали его, пока он брёл, прихрамывая, вдоль набережной. Прохожие удивлённо косились на горбуна. Что делал он на улицах Парижа один? Его привыкли видеть в сопровождении архидьякона.

Если бы он вглядывался в лица горожан, он бы увидел в их глазах сдержанное восхищение. Что-то изменилось с того дня когда он, стоя на верхушке башни большого колокола, показал спасённую Эсмеральду толпе с криком «Убежище!». Его дерзкий поступок не остался незамеченным. Даже те, которые не испытывали симпатии к цыганке, не могли смотреть на Квазимодо с былым презрением. Так в одночасье изгой стал, если не героем, то своего рода кумиром. Состоявшиеся казни быстро забываются. Толпа расходится, а тело снимают с эшафота. Однако сорванная казнь оставляет след в памяти горожан. Более того, она становится пищей для городского фольклора, для уличных песен и легенд.

Стоял тёплый июльский вечер. Корзинки с цветами, подвешенные к карнизам домов, источали пьянящий аромат. Там больнее было Квазимодо осознавать, что Эсмеральда была оторвана от всего очарования поздней весны. Тем жарче разгоралось его желание освободить её. Но сначала он должен был найти Гренгуара, который, очевидно, служил звеном, связывающим её с цыганским племенем. Эсмеральда сказала, что он выступал на перекрёстках, будто их было всего три-четыре во всём городе. По правде говоря, он понятия не имел, в какие кварталы парижане стекались за подобного рода развлечениями. Ведь господин не любил акробатов и лицедеев, считая их трюки, шутки и розыгрыши происками дьявола. Стоило Клоду услышать звуки свирели и взрывы смеха, стоило ему краем глаза увидеть блеск золотистых нитей, как он хватал воспитанника за руку и переходил на другую сторону улицы.

Но теперь господина рядом не было. Ничто не мешало Квазимодо присоединиться к толпе зевак, когда он увидел небольшое сборище перед кабаком «Три жемчужины» на углу Мельничного моста. Стараясь не привлекать внимания к себе, Квазимодо забрался на перевёрнутый ящик от вина, что позволило ему увидеть то, к чему были прикованы взгляды зрителей.

На свободном пространстве между входом в кабак и толпой пела девушка. Была ли эта девушка блудницей с улицы Глатиньи, торговкой фруктами или дочерью ремесленика, Квазимодо, не привыкший оценивать представительниц прекрасного пола по одежде, не мог угадать. На ней было платье из голубой шерсти с глубоким вырезом. Из-под подола выглядывал запылённый край нижней юбки. Грубые башмаки не скрывали изящества ступней. Льняные косы падали на пухлую, розовую грудь, на которую были устремлены любострастные взгляды мужской половины публики.

Квазимодо не мог разобрать её слов. Возможно, она пела на другом языке, что само по себе не было редким явлением. В Париже достаточно часто появлялись англичане, фламандцы и даже шведы. У ног девушки лежала лохматая рыжая собака в парчовом жилете. Дворнягу любовно поглаживал худой юноша в красно-жёлтой куртке, украшенной бубенчиками и блёстками. Из-под фиглярского колпака выбивались светлые кудри. Должно быть, это был тот самый человек, встречи с которым добивалась Эсмеральда. Квазимодо уже видел похожую сцену на площади несколько месяцев назад. Только вместо блондинки с собачкой была цыганка с козочкой.

Получив свою долю аплодисментов, белокурая девица поклонилась, в очередной раз порадовав мужчин видом своей сочной, нежной груди, и исчезла внутри кабака. Её худой спутник и дворняга последовали за ней. Устало и удовлетворённо смеясь, зеваки разошли. Остался один Квазимодо. Неподвижный и внимательный, он наблюдал за толпой движущихся теней, мелькавших на оконных стёклах кабака. Грустные мысли обуревали его. Иногда он, словно соскучившись, глядел ввысь. Огромные чёрные облака висели под звёздным куполом, точно паутина, вытканная на небесном своде.

Входная дверь распахнулась, и на порог вышел долговязый блондин. Воротник его фиглярской куртки был расстёгнут, обнажая поверхностные кровопотёки на шее именуемые «укусами любви». Запрокинув голову, он обратился с одой к самой луне. Казалось, он приносил небесам благодарность за вечер славы и наслаждения.

Его монолог прервал Квазимодо, шагнувший навстречу ему из мрака.

— Пьер Гренгуар.

Поэт вздрогнул и несколько раз моргнул глазами, вглядываясь в странную фигуру, которая, прихрамывая и раскачиваясь из стороны в сторону, приближалась к нему.

— Тебе известно моё имя? Где-то я уже видел эту взъерошенную птицу. Уж не ты ли звонарь моего учителя герметики, Клода Фролло? Кстати, как поживает достопочтенный архидьякон? Когда он будет готов принять меня?

— Поспешим, — пробормотал Квазимодо, схватив его за манжет куртки. — Вас ждёт женщина, которая называется Вашей сестрой.

— Вот шут гороховый! — рассмеялся поэт. — Он воображает, что я должен бегать ко всем женщинам, которые называются мне сёстрами. Известно ли тебе, бездельник, что у меня их сотни? Все прелестницы Парижа сбегаются чтобы послушать мои сонеты. После невероятного успеха моей последней мистерии, написанной в честь невесты дофина, каждая из них требует, чтобы я посвятил ей свою следующий шедевр. Я должен разумно расходовать свои силы.

— Я вижу, у Вас новая спутница.

Гренгуар восторженно закивал, от чего бубенчики на его колпаке зазвенели.

— Так точно! Её зовут Элинор. Дочь дуврского печатника. Учёная девица, поклонница Чосера. Поёт песни на его слова. Здешним зевакам всё равно. Они не могут отличить английский от марокканского. Ей всего четырнадцать лет. Убежала за своим ухажёром во Францию, купилась на его обещания. А быть может, он ей ничего не обещал. Возможно, он был лишь предлогом пересечь Ламанш и броситься навстречу новым приключениям. Она так мило коверкает французский. Теперь она живёт во Дворе Чудес. Подумай, какое вдохновение послали мне боги! Ещё несколько месяцев назад я пребывал в полном унынии. Мне уже начало казаться, что моя муза покинула меня.

Квазмодо, не следивший за губами пустомели, пропустил большую часть его восторженной речи.

— Следуйте за мной, Гренгуар.

— Куда?

— В собор. Я уже сказал, что Вас ждёт Ваша знакомая цыганка. Она хочет передать через Вас послание Клопену, королю Алтынному. Тот придумает, как её вызволить.

Когда звонарь упомянул Эсмеральду, поэт поспешно высвободил рукав и демонстративно разгладил материю.

— О нет, друг мой. Не знаю, что ты задумал, но мне это не нравится. Этот акт пьесы уже проигран.

— Значит, Вы не хотите ей помочь?

— Конечно хочу! Что за вопрос? Я нарочно стараюсь не думать о ней, ибо подобные мысли нагоняют меланхолию. Слишком больно представить, что моя маленькая Джали спит на голых камнях. Я бы рад был помочь им обеим — но не ценой собственной жизни, которая только начала налаживаться.

— Тогда я сам поговорю с Клопеном.

— Боюсь, Клопен не удостоит тебя аудиенции. Если ты сунешься в Двор Чудес, тебя тут же повесят. Даже если августейший король Алтынный окажет милость и выслушает тебя, чем он сможет помочь? Неужели ты думаешь, что он пойдёт штурмовать собор, чтобы вызволить бывшую любимицу? Не обманывай себя. У людей с пустыми карманами короткая память.

Квазимодо вспомнил, как быстро в соборе заменяли певчих, у которых срывался голос из-за болезни. Всегда найдутся прелестные ножки, чтобы танцевать на улицах. Всегда найдутся грубые руки, чтобы звонить в колокола.

— Ты видел Элинор? — продолжал Гренгуар. — Таких дивных белокурых волос нет даже у Флёр-де-Лис де Гонделорье, невесты капитана королевских стрелков. Не сверли меня своим глазом. Я счастлив. И ты тоже можешь быть счастлив. Да, да, я не смеюсь над тобой. Для тебя не будет секретом, но в Париже достаточно женщин тебе под стать. При желании ты мог бы найти себе хромую, кривую, горбатую или просто слепую. У тебя тоже есть шанс на взаимную любовь. Твоя беда в том, что у тебя изысканный вкус. Будь цыганка старой или уродливой, не думаю что ты бы вырвал её из рук палача. Такие как Эсмеральда рано или поздно оказываются в постели даже не знати, а духовенства. Не удивлюсь, если её рано или поздно подомнёт под себя Луи де Бомон. Он так и ждёт той минуты, когда всеобщий интерес к этой истории с цыганкой поутихнет.

Глаз Квазимодо сверкал. С трудом он удержал себя, чтобы не броситься на поэта.

— О, счастье Ваше, что кто-то вас любит!

Толкнув ошарашенного Гренгуара в грудь, он крикнул:

— Ступайте прочь!

Бормоча под нос, поэт вернулся в кабак. Квазимодо глядел ему вслед.

— О, — прошептал бедный глухой, — отречься от этого!

Перед тем как возвратиться в собор, звонарь купил бутылку сладкого вина у трактирщика. Когда он поднялся на башню, было уже за полночь. Эсмеральда ещё не спала.

— Один! — воскликнула она, горестно всплеснув руками.

— Я не мог его найти. Обыскал весь Париж, а Пьера Гренгуара не нашёл. Зато принёс вам бутылку вина из кабака.

— Пей сам. Оставь меня. Я не могу смотреть на тебя.

Квазимодо показалось, будто на лице девушки промелькнуло былое отвращение. В прошлом он бы мгновенно избавил её от своего присутствия, но на этот раз он не спешил уходить.

— Скажите мне. Будь я похож на капитана королевских стрелков, или даже на того самого поэта, Вы бы … не прогнали меня так поспешно?

— Опять «Вы»! — всхипнула девушка. — Никто ко мне так не обращался. Разве что королевский прокурор в зале суда. Тебе нравится глумиться надо мной? Уже целый месяц как я дышу благодаря тебе. Только по твоей милости я не умерла с голоду. С детских лет я зарабатывала на хлеб сама. Каждый день плясала на улицах и собирала монеты. Пусть я ела грубые ржаные корки да полусгнившие яблоки. Лепёшки с монастырской кухни не лезут мне в горло. А ты величаешь меня будто герцогиню, будто невесту дофина. Я у тебя в долгу. С каждым днём этот долг растёт. И отблагодарить тебя я не смогу, пока не вырвусь на волю.

— И как же ты думаешь меня отблагодарить? — спросил Квазимодо, наконец приняв во внимание её просьбу.

Плечи Эсмеральды поникли.

— В самом деле. Что я могу дать тебе? У тебя есть господин, которому ты предан. У тебя есть собор. Быть может мне он служит тюрьмой, а тебе домом. В отличиe от меня, ты не узник и не осуждённый. У тебя есть колокола. А у меня даже бубен отобрали. Горожане, которые ещё в прошлом году бросали мне монеты, пришли поглазеть на мою казнь. Что осталось от моей былой жизни? Подумай насколько ты счастливее меня. У тебя есть все причины презирать бедную цыганку. И не говори про филина в гнезде жаворонка.

Какое-то время он глухо плакала, зажав рот рукой. Слёзы струились по её тонким пальцам. Квазимодо не пытался её утешить. Ему и не нужно было говорить правду про Гренгуара. Цыганка и так всё поняла.

— Мы не так уж отличаемся друг от друга, — продолжала она, немного успокоившись. — Посмотри, я тоже хромая. — Приподняв подол белого платья послушницы, Эсмеральда вытянула носок. На щиколотке зиял рубец от испанского сапога. Ногти на пальцах почернели и скрючились. — Мы оба знакомы с орудиями Тортерю. Каждый раз, когда лязгает засов ворот, я вздрагиваю. Как мне выбросить из памяти то, что случилось в застенке? Наверняка и ты хочешь забыть тот день у позорного столба.

— Напротив, я хочу о нём помнить до конца жизни.

— Опять ты глумишься, — промолвила она с упрёком.

— Не глумлюсь. Более того, я бы пережил тот день заново.

— Пятьдесят ударов плетью?

— И два часа на виду у горожан.

— Ты сумасшедший!

— Не спорю.

— Ты не видел, сколько крови из тебя вытекло? Плётка Тортерю промокла. Брызги летели в толпу. Зачем тебе заново переживать мучения?

— За глоток воды.

— Один несчастный глоток?

— Из твоих рук.

— Это то, чего просит твоё каменное сердце? — Эсмеральда медленно опустилась на ложе и осталась сидеть на нём, выпрямив спину и сложив руки на коленях. — А ведь ты ничего не знаешь обо мне. А что если я на самом деле ведьма? Вдруг я действительно заколола офицера? Ты спас убийцу и укрыл её в святом месте. Кем это делает тебя?

— Забудем этот разговор. Не приведёт он к добру, — звонарь осторожно поставил бутылку вина на подоконник. — День прошёл не даром. Мне удалось выполнить одно из двух указаний. Завтра после утренней службы я вновь примусь за поиски Гренгуара.

Эсмеральда устало махнула рукой, точно королева, отменяющая приказ.

— Забудь про поиски. Всё это бесполезно. Садись. Не буду же я пить одна.

========== Глава 4. Могила архиепископа ==========

Комментарий к Глава 4. Могила архиепископа

Давно хотелось развить предысторию рождения Квазимодо

Вот изображение Жана Жювеналя дез Юрсена, архиепископа реймсского

https://upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/thumb/4/46/Jean_Juvenal_des_Ursins_83.jpg/800px-Jean_Juvenal_des_Ursins_83.jpg

Квазимодо поставил лампу между собой и своей собеседницей так, что её лицо было хорошо освещено, а его как можно гуще скрыто тенью. Ему важно было следить за её губами, в то время как ей совершенно не нужно было лишний раз смотреть на него. В эту минуту он был лишь хриплым голосом во мраке. Из тьмы выступали лишь его огромные, жилистые руки. Эсмеральда отметила про себя, что они вовсе не были безобразны. Прикосновения к ним не вызывали у неё отвращения. Не так давно эти руки пронесли её через всю площадь.

Бутылка была откупорена, и вино разлито по кружкам. Эсмеральда давно не пила ничего столь терпкого и сладкого. После первого глотка она поморщилась и закашляла. Её кашель перешёл в неловкий смех.

— Что здесь намешано? Мёд и какие-то пряности. Колдовское зелье.

— Надо будет спросить у трактирщика. Бутылка с загадкой.

— Да ты сам бутылка с загадкой. Так ничего и не рассказал про себя толком. Что ты делаешь в свободное время? Наверняка, оно у тебя есть. Ведь ты не проводишь целые дни на колокольне?

— Иногда я хожу на могилу покойного архиепископа Реймского. Он похоронен здесь в Париже, на церковном кладбище. Звали его Жан Жювеналь дез Юрсен. Слыхала о таком?

— Нет.

— Громкое было имя. До сих пор слышны его отголоски. Это он короновал Людовика Одиннадцатого. Написал книгу про битву при Азенкуре. Долгую жизнь прожил. Попросил, чтобы его похоронили здесь.

— Зачем тебе его могила? Кто он тебе?

— Говорят, в молодости у него были рыжие волосы, — уклончиво и иронично ответил звонарь. — Это всё что я унаследовал от него. Ему было семьдесят пять лет, когда я появился на свет. Негоже предаваться плотским утехам в таком почтенном возрасте. Быть может, от этого я и родился таким.

Несколько секунд Эсмеральда молчала, впитывая откровения своего собеседника.

— Как ты узнал о своём родстве с дез Юрсеном?

— Я ведь не всегда был глухим. Когда-то я слышал разговоры певчих в ризнице. А потом научился читать их слова по губам. В соборе полно таких полусекретов. Я видел его лишь один раз. У многих канонников есть дети. Дез Юрсен приехал в Париж в 72-м году, за год до смерти. Уже тогда он подыскивал место для своей будущей могилы. Я тогда ещё не был глух. Мой господин подвёл меня к архиепископу за благословением. Тот положил мне руку на голову и прочитал молитву. Тогда я и узнал, кем он мне приходится. Ты бы тоже узнала свою мать, если бы повстречала её.

— Если ты знаешь кто твой отец, значит у тебя есть и настоящее, человеческое имя.

— Стало быть, есть. Жан-Мартин дез Юрсен. Я родился в день Св. Мартина. А Жан, потому что так называют всех брошенных мальчиков. Так уж заведено.

— А кто назвал тебя Квазимодо?

— Мой господин. Архидьякон Фролло. Он сам из рода флорентийцев. У него фамилия не французская. От итальянского слова frollare — парить, летать. Очень ему подходит. Он в самом деле где-то парит. У него есть отдельная келья в соборе, где он режет лягушек и испытывает взрывчатку. Однажды раздался такой шум, что стены задрожали. Даже я его услышал. Из окна валил дым. Будто сам дьявол восстал из преисподней. Но ты не бойся. Он тебе зла не причинит. К нему чиновники ходят за советом.

— А твой господин знает, что я здесь?

— Если и знает, то ничего не сказал пока. Он избегает женщин и разговоры про них. Последнее время он почти не выходит из своей кельи. Говорят, он заболел.

— Вот как. А если он умрёт?

— Ну это уже в руках Божьих, — в голосе Квазимодо не прозвучало тревоги. — Если уж он себя не исцелит, значит настал его час.

— Что ты будешь делать?

— Бог подскажет.

— Как у вас просто.

— У нас?

— У католиков. Бог подскажет. Бог всё уладит. Так просто и так сложно. То вы друг друга на кострах сжигаете, точно язычники. То вы прячете друг друга в убежище, — её верхняя губа слегка вздёрнулась, будто она собиралась делать свою привычную гримаску, но в последний момент передумала. — Послушай, Жан-Мартин, научи меня своей вере.

Если бы Эсмеральда видела лицо звонаря, она бы прочитала на нём изумление. Он был тронут и позабавлен неожиданной просьбой.

— Вот как? Зачем тебе понадобилась моя вера?

— Чтобы мы могли молиться вместе. Чтобы Бог лучше слышал.

— Он и так слышит. И ты уже многое знаешь.

— Ничего не знаю. У вас столько правил, и никто им не следует. Когда-то я просила одного … знакомого парижанина научить меня вашей вере, и он рассмеялся надо мной.

— И правильно сделал тот человек: не что рассмеялся, а что не взялся за это дело. Дар учить не каждому дан. Взять моего господина. Он много знает, а учить не любит. Абы кого не берёт к себе в ученики. Его звали в Сорбонну, а он отказался. Я знаю одну женщину, которая тебе поможет. Её зовут Катрин Линье. Она — настоятельница Шелльского монастыря. Она научит тебя не только нашей вере, но и латыни, и искусству врачевания. Ты познаешь все науки.

— В заточении?

— Не тревожься. Монастырь — не тюрьма. Там озеро, лес, прекрасный сад, в котором растут целебные травы. Господин показал мне эту обитель издали, когда мы проезжали мимо. Многие из монахинь знатного рода. Дочери, сёстры, вдовы королей. Все тянутся к святому месту. Но есть и простые, из народа. Когда надеваешь платье послушницы, уже не важно кем ты была в прошлой жизни. Все равны перед Христом.

— Но там все чужие.

Сквозь лёгкую пелену похмелья, Эсмеральда заметила как напряглись руки звонаря, как на них вздулись жилы.

— Чужие, говоришь? А где тогда родные? Во Дворе Чудес? Выслушай меня. Не возвращайся в квартал бродяг. Там тебя быстро найдут солдаты. Твои старые друзья знают, где ты, и за целый месяц не попытались тебя вызволить. Если бы ты была нужна Гренгуару, мне бы не пришлось его разыскивать. Он бы сам ко мне пришёл. Тебе больно это слышать, правда? Их не тревожит твоя судьба. Они не будут тебя укрывать и защищать. Если тебя повесят, они не будут убиваться. А я… Умоляю тебя, прими мой совет. Обратись за помощью к Катрин Линье. Скажи ей, что тебя послал к ней Жан-Мартин дез Юрсен. Она всё поймёт. Лишнего не спросит. Она умеет читать мысли и души. Воистину святая. Будет тебя опекать и учить, точно…

— Точно мать? — договорила его фразу Эсмеральда. Её горькая улыбка выражала стыд за свою былую доверчивость. — Меня воспитала старая цыганка. В прошлом году она умерла. А родную мать я не помню. Знаю, что нас разлучили, но не знаю как. Может, она сама отказалась от меня, подбросила меня в табор. Осталась лишь эта вот безделушка, — девушка сжала в руке ладанку. — Все эти годы я носила её на груди, точно реликвию. Даже на эшафот с ней пошла. Думала, уж не она ли меня от смерти оградила. Всё это глупости, сущее ребячество, цыганские сказки.

Эсмеральда раскрыла ладанку и протянула на ладони крошечный башмачок.

— Это мне? — спросил Квазимодо, не сразу вспомнив, что видел точь в точь такой же самый несколько часов назад.

— Кому же ещё? На память. Когда меня здесь не будет, ты будешь смотреть на эту безделушку и вспоминать нашу беседу. Мне он больше не нужен. Я в него не верю.

Звонарь провёл шершавым пальцем по розовому атласу, пытаясь привести в порядок противоречивые мысли. Итак, его одновременно наградили и унизили, подарив ему нечто бесполезное, утратившее ценность. Небрежный воздушный поцелуй и плевок на одном дыхании. Таким образом она дала ему знать, что именно он значил для неё. С этого начиналась и на этом заканчивалась любовь, которую она обещала ему. Лоскуток материи, вышитый бусинками, — самый большой трофей, на который он мог рассчитывать. Возможно, она всё ещё сердилась на него за то, что он сказал про жителей Двора Чудес. Она понимала, что он не лгал. В воровском квартале у неё не осталось друзей. Сладость вина, выпитого ей, не умалялa горечи правды.

========== Глава 5. Ключ от Красный Ворот ==========

Смущение, которое испытывал Квазимодо на следующее утро, походило на смущение влюблённого после первой страстной ночи проведённой с объектом его обожания. А что, если Эсмеральда пожалеет о своих откровениях? Он и пальцем к ней не прикоснулся, но они пили вино из одной бутылки, и она подарила ему содержимое ладанки. Он отчётливо помнил, как она выразила разочарование в цыганских повериях и полушутя попросила его обратить её в католичество. По мере того как вина в бутылке становилось всё меньше, их беседа сошла на нет, как высыхает горный ручей, когда ложбинку припекает солнце. Ближе к рассвету Эсмеральда, в конце концов, задремала на тюфяке, а Квазимодо ещё некоторое время сидел напротив, охраняя её чуткий, как у птицы, сон.

Как только небо порозовело, он покинул собор и направился к Роландовой башне. Вретишница уже бодрствовала. Квазимодо заметил к своему удивлению, что её седые космы были заплетены в косу, обёрнуты вокруг головы и заколоты куриной костью.

— Опять ты, демон? — поприветствовала она его.

— Опять я.

Гудула принялась возбуждённо тереть ладони друг о друга.

— Что ты принёс мне на этот раз? Опять гостинцы от архидьякона? Где корзинка?

— Простите, у меня нет для Вас еды сегодня. Я принёс Вам то, что вы искали.

— Покажи.

— Покажу — совсем скоро. Нам нужно поговорить.

— О чём, демон? О чём тебе говорить с бедной Гудулой?

— Архидьякон спрашивает, не надоело ли вам сидеть в этой норе. Не пора ли освободить келью для другого затворника. Во Франции столько скорбящих. А вас, сударыня, примет Шелльский монастырь. Есть такое место в Валь-де-Марн недалеко от Парижа. Если вам угодно, я сам вас туда провожу. Настоятельница будет вам рада.

Гудула поникла головой, точно провинившаяся девочка.

— Я ему мешаю, не так ли? Вот почему он хочет избавиться от меня. Горожане жалуются. Но я исправлюсь. Я не буду больше кричать и пугать народ. Я буду тихо молиться в углу, — Гудула достала крошечный башмачок и принялась его целовать. — Я буду молиться за здравие твоего господина, архидьякона Жозасского, и за здравие Луи де Бомона, епископа Парижского. И за кардинала Бурбонского.

— Сударыня, — сказал Квазимодо, протягивая ей башмачок, подаренный прошлой ночью. — Смотрите что я вам принёс.

Какое-то время затворница внимательно разглядывала крошечный предмет на шершавой ладони звонаря. Вместо радостного крика из её груди вырвался хриплый вздох.

— Ты не злой, — проговорила она наконец. — Не может столько порока уместиться в одном человеке. Не может он одновременно быть таким безобразным и злым. Верю, ты сам не ведаешь, что творишь. Ты просто околдован. Цыганка выпила твои мысли и смастерила башмачок, чтобы ввести меня в заблуждение, вытравить меня из моего убежища. Только здесь я могу отмолить свои грехи, сидя на каменном полу. Только так я попаду на небеса, где меня ждёт Агнесса. Цыганка хочет нас разлучить и на том свете.

Держась за прутья клетки, Гудула отпрянула от окошка. Квазимодо видел лишь морщинистую шею и нижнюю часть лица.

— У моей соседки Колетты не было врагов, — продолжала она с налётом некой ностальгии. — Однажды она пошла к реке полоскать бельё и взяла с собой двухлетнего сына. Отвернулась на минуту, и мальчишка утонул. Его унесло течение. Ей некого было винить кроме себя. Её ребёнка не сожрали цыганки. Она сама не доглядела. В тот день она домой не вернулась. Боялась. Пряталась под мостом. Муж нашёл её и избил до смерти. А меня даже некому было убить. Мужа у меня не было. Думаю, Колетта встретилась со своим сыном. Она была праведной женщиной, хоть и небрежной и рассеянной. Чему удивляться? Муж её столько раз бил головой об стенку. Все соседи слышали шум, доносившийся из их хижины. Все мысли ей вышиб. Настрадалась Колетта при жизни. Верю, сейчас она счастлива. Увижу ли я свою малютку?

— Очень надеюсь на это, сударыня. Может даже в этой жизни. Поезжайте в Шелльский монастырь.

Видя, что она не собирается брать башмачок с его ладони, он спрятал его в карман камзола.

Большую часть дня он провёл на Ситэ, исследуя территорию вокруг собора и прилегающего к нему монастыря, пытаясь найти способ вывести Эсмеральду незаметно. Какое-то время он стоял на конечности мыса Террен. Там у самой воды шёл оплетённый дранкой полусгнивший частокол, за который цеплялись несколько чахлых лоз дикого винограда. В тени, отбрасываемой этим плетнем, можно было спрятать челнок. Ему не доводилось кататься в лодке по Сене, и он понятия не имел,каким сильным было течение в том месте. Одна мелкая ошибка могла погубить девушку. Не каждый день ему доводилось планировать побег.

Когда он вечером навестил Эсмеральду, она всё ещё спала. Чёрные волосы разметались по изголовью. Пустая бутылка из-под вина лежала у неё в ногах. Козочка бросилась к нему навстречу с тревожным блеянием. Квазимодо машинально погладил её между рожками. Джали была первым животным, которое ему удалось приласкать.

Стараясь не делать лишнего шума, он приблизился к ложу. Тыльной стороной руки, где кожа не слишком зароговела, он дотронулся до лба девушки. Она поморщилась во сне и перевернулась на другой бок. К счастью, она не проснулась и не увидела безобразного лица у себя над головой. Убедившись, что у неё не было жара, он наполнил её кружку водой.

В ту ночь он решил не возвращаться к себе на колокольню, a расположился на каменном полу рядом с кельей цыганки, точно повинуясь какому-то внутреннему голосу, который пытался предупредить его о возможной беде. Тот же самый голос посоветовал ему взять тесак с монастырской кухни. Собор жил своей жизнью и дышал своей каменной грудью. Ему были известны тайны всех, находящихся за его стенами. И собор разговаривал со своим самым преданным слугой.

Его разбудил пронзительный свист. Это был звук свистка, который он оставил девушке, на случай если ей бы вздумалось его позвать. Подскочив на ноги, он бросился в келью и при свете луны увидел как девушка отбивается от мужчины в чёрном. Ворон терзал белую голубку. Квазимодо видел широкие плечи и лысый затылок.

Не задумываясь, звонарь вонзил лезвие кухонного ножа в шею мужчины. Острые лопатки судорожно сошлись под чёрным плащом, и через секунду тело обмякло.

Задыхаясь, девушка растянулась на ложе, под тяжестью убитого, который лежал лицом вниз.

— Кровь не должна брызнуть на неё, — пробормотал глухой, — стащив тело с тюфяка.

На полу стремительно начала образовываться тёмная лужа.

Освободившись, девушка подтянула колени к груди, прижавшись спиной к стене. Казалось, она лишится сознания.

Квазимодо рывком поднял ей на ноги.

— Он причинил тебе боль? — спросил он её, встряхнув с непривычной резкостью, точно пытаясь вывести её из оцепенения.

Девушка в замешательстве покачала головой, не слишком убедительно.

— Кто он? — спросила она. — Ты знаешь его?

— Не знаю. Какой-то священник.

— Это тот самый монах-привидение, который преследует меня, травит меня. Из-за него меня осудили на смерть.

Не мешкая, Квазимодо сорвал чёрный плащ с убитого и набросил его на плечи Эсмеральды, скрыв её волосы под капюшоном.

— Спеши. Тебе надо уйти из города до рассвета. Заклинаю тебя, не губи себя. Не возвращайся к бродягам. Доберись до монастыря, как я тебе велел.

Крепко сжимая её кисть, точно боясь, что она вырвется, он повёл её из кельи. Девушка не сопротивлялась. Придерживая свободной рукой подол платья, она бежала за своим проводником. В самом низу башенной лестницы она вдруг остановилась, сражённая сознанием, что им предстояло расстаться. Сжав нескладную голову Квазимодо ладонями, она пронзила его расширенными зрачками.

— Бежим, — бормотала она, лаская его горячие виски. — Вдвоём. Мы отыщем место, где небо синее, солнце ярче, трава зеленее. Будем жить в глуши, как отшельники. Я забуду, как выглядят другие мужчины. Для меня никого не будет. Мы сольём души воедино…

Квазимодо притворился, что не понял её слов.

— Спеши, — повторил он, тряхнув её. — Пока не занялась заря. Тебя во тьме примут за монаха. Спеши, но… не беги. Сложи руки на груди, и опусти голову. Тебя примут за монаха.

Сняв со своей шеи крест, он надел его на Эсмеральду. На пороге боковой двери, цыганка в последний раз она прильнула к своему защитнику.

— Что будет с тобой теперь? Тебя ведь осудят.

Отбросив остатки стыда и страха, звонарь припал горячими, шершавыми губами к её руке, запечатлев в этом поцелуе смирение со своей судьбой, и вытолкнул девушку в тёплую майскую ночь.

Эсмеральда шла на цыпочках, чтобы казаться выше. Каждый шаг отдавался болью в повреждённой щиколотке. Наверное, ей предстояло до конца своих дней жить с этой болью. Следуя совету своего спасителя, она шла медленно, как человек, которому некуда было спешить, которого никто не преследовал. На своём запястье она ещё чувствовала тепло поцелуя, сожалея о том, что не успела ответить на него.

Расставшись с цыганкой, Квазимодо вытер испарину со лба и тяжёлым шагом поднялся на колокольню. Сложив руки, точно для молитвы, он наблюдал за фигурой в чёрном плаще, удалявшейся от собора. Когда фигура исчезла из виду, мысли его обратились к архидьякону, чьё тело стыло на полу кельи. Рыдания всколыхнули его грудь.

— Вот всё, что я любил.

========== Глава 6. Шелльский монастырь ==========

Нет ничего утомительнее необходимости скрывать болезнь. Катрин Линье знала это, как никто другой. Проклятый кашель сидел в груди с самой зимы и не отступал. Горячие отвары не помогали. Ей становилось тошно от одного вида глиняного горшка с тёмной жидкостью. Тем не менее, настоятельница не жаловалась. Она не хотела волновать тех, кто любил её, и давать повод для радости своим недоброжелателям. У неё хватало и тех, и других. Такие блага как покой и тишина были для обычных монахинь, не для настоятельницы. Точно губка, она впитывала в себя вражду извне, чтобы её остальные сёстры во Христе могли спокойно молиться.

Это былa высокая, гибкая гасконка лет тридцати пяти с бледной, ещё достаточно свежей кожей и серыми глазами. Гаскония достаточно долго находилась во власти англичан, и в родословной Катрин смешались французские и саксонские линии. Она говорила на четырёх языках, как и полагалось женщине из знатной семьи, играла на лютне и писала музыку. Однако её главной страстью была медицина. Для этого она переворошила целую кучу работ врачей-современников. Время от времени случались события, которые отвлекали её от науки. Неожиданные визиты нарушали привычное течение монастырской жизни.

Как-то майским вечером 1482 года она сидела в своём кабинете, расположенном напротив зала для переписки книг. Перед ней стояла запыхавшаяся девушка с растрёпанными чёрными кудрями, в заляпанном грязью белом платье. Эта девушка пришла пешком из Парижа, проделав путь длиной в двадцать пять миль, избегая людских взоров, питаясь ягодами и лесными яблоками. Только что она поведала ей ужасную историю, в которой фигурировали чёрных монах, королевский прокурор и палач.

— Луи совершенно не следит за своими людьми, — проговорила Катрин, дрожа от возмущения. — Ему удобнее на всё закрывать глаза. Ты уже третья девушка за год, которая прибегает ко мне из Парижа, моля о защите. Священнослужители доводят юных горожанок то исступления! Преследуют, угрожают. И вытворяют это не желторотые юнцы, которые недавно окончили богословский факультет, а вполне зрелые мужчины за тридцать. С возрастом и саном приходит чувство безнаказанности. Как хоть его зовут?

— Кого?

— Твоего гонителя, несчастное моё дитя. Посмотри на себя! На тебе лица нет. Сядь же в кресло. Это не допрос. Тебе известна его фамилия? Витери, Шампендаль, Демулен?

— Понятия не имею, сударыня, — призналась Эсмеральда. — Чёрный, гнусный монах-привидение. Он точно тень скользил за мной по улицам.

— Хорошо, не будем об этом говорить. Я вижу, что ты не готова обсуждать то, что заставило тебя покинуть Париж. Успокойся, согрейся, и потом поговорим, — видя, что гостья едва держится на ногах, Катрин встала из-за стола и, мягко положив руки ей на плечи, усадила в кресло перед камином. Настоятельница тихо ахнула, когда её взгляд скользнул по свежему рубцу на щиколотки девушки. Не нужно было никаких вопросов. Было видно, что это не укус собаки, и не случайный удар колеса телеги. — Я бы написала письмо кардиналу. Если бы я была моложе, я бы так и сделала. Когда-то я была исполнена веры в человеческое правосудие. Но я знаю, что от этого не будет толка. Кардинал и епископ только посмеются. Глупо ожидать целомудрия от старшего духовенства. Мужчина остаётся мужчиной, даже в сутане.

Слова настоятельницы обернулись потрясением для девушки, которая всё ещё воспринимала церковь как нечто грозное и таинственное. Катрин говорила о мерзких похождениях парижских священников как о чём-то обыденном. Ей были известны имена самых выдающихся развратников. Значит, она, Эсмеральда, не была единственной жертвой монашеской похоти?

— По словам звонаря, — сказала девушка, — в соборе Богоматери есть один достойный человек, его господин. Быть может, мне стоило попросить его о помощи? Он бы за меня заступился.

Катрин перекрестилась, и на мгновение её гладкое лицо просияло благоговением.

— Звонарь сказал правду. Архидьякон Жозасский один из немногих, кого не коснулся грех. Впрочем, я не должна кощунствовать. Есть церкви честные люди, и Клод Фролло в их числе. Правда, прихожан задевает его манера держаться. Он суров и надменен. Но именно он прислал к нам в монастырь свои медицинские учебники после того, как закончил коллеж Торши. Они были в прекрасном состоянии. Клод берёг свои книги. Благодаря ему я научилась правильно сушить и заваривать травы. Если мне удастся победить этот кашель, я напишу ему письмо, — Катрин склонила свою изящную голову, обрамлённую покрывалом. — Всё-таки я рада за мальчишку дез Юрсена. Бедняге несладко пришлось. Какое счастье, что ему попался достойный покровитель.

Катрин выпила ещё один глоток бесполезного отвара и вышла из кабинета, оставив измождённую гостью у огня. Несмотря на то, что она находилась в относительной безопасности, девушку начал бить озноб. Теперь, когда пропала необходимость сражаться за собственную жизнь, она думала о судьбе своего спасителя. Что с ним сделал епископ? Какие муки его ждали? Воображение рисовало девушке ужасные сцены, перед которыми блекла сцена у позорного столба. Она надеялась, что Квазимодо во всём сознался и, по крайней мере, избежал допроса в застенке Тортерю. Всё ради неё.

Щёки Эсмеральды вспыхнули, когда она вспомнила, как в своё время восторгалась храбростью капитана королевских стрелков. А ведь он не рисковал и не жертвовал, спасая её от похищения. Он был вооружён до зубов и в сопровождении своего отряда.

Эсмеральда не была до конца честна с настоятельницей, утаив некоторые детали своей истории, ограничившись полуправдой. Она не рассказала про убийство священника, и что оно было совершено руками звонаря. Катрин считала, что девушка выскользнула из собора посреди ночи, набросив плащ. Теперь этот плащ сох у камина. Ни одна из них не знала, что внутри капюшона были вышиты инициалы архидьякона. В их сознании Клод Фролло оставался святым человеком, а звонарь — его преданным слугой.

Когда настоятельница вернулась, неся свежее светло-голубое платье послушницы, она застала гостью горько рыдающей. Катрина решила, что это слёзы облегчения. Повесив платье на спинку стула, она погладила девушку по спине.

— Не сокрушайся, дочь моя. Все твои невзгоды позади. Ужин будет подан через час. Переоденься и ступай в столовую.

Дочь моя… Эсмеральда давно не слышала этих слов. Так её называла цыганка, воспитавшая её, герцогиня египетская. Ей не было сорока, когда она умерла. У неё была такая же гладкая кожа, как и у Катрин, только с бронзовым отливом, похожий разрез глаз и такая же осанка. Как и настоятельница, герцогиня была одновременно горда и великодушна. Не удивительно, что герцог убивался после её смерти. Значит, такая у Эсмеральды была судьба — переходить от одной названной матери к другой, не ведая родной.

Осушив слёзы, девушка переоделась, заплела волосы в косу и набросила на голову чистое, пропитанное ароматом лаванды покрывало. За последние несколько месяцев она отвыкла от уличной одежды. Если бы ей кто-нибудь показал её разноцветную юбку и расшитый золотыми блёстками пояс, она бы рассмеялась, не веря что ещё весной плясала в таком виде на соборной площади.

Рукава светло-голубого платья были немного длинны. Когда она их закатывала, взгляд её задержался на левом запястье, на том самом месте, где звонарь запечатлел свой единственный поцелуй.

========== Глава 7. Сувениры из Рима ==========

Епископский дворец был пропитан ароматом дорогого ладана, который Луи де Бомон заказал из самого Рима и который не использовали во время службы. Простой парижский люд не оценил бы таких изысканныx благовоний, и Луи берёг их для особых случаев, вернее, для себя. У него были запасы великолепного вина, которыми он делился только с самыми важными гостями вроде кардинала Бурбонского. Что поделать? Луи любил красивую жизнь, к которой ему было не привыкать.

Он вырос младшим сыном в знатной семье из Пуату. Его отец был кавалером де Брессюир, владельцем замка дю Плесси-Масе. Хотя титулы и владения перешли его старшему брату Тибо, Луи не мог пожаловаться на лишения. В отрочестве он был приставлен камергером к Карлу Седьмому, а после смерти короля продолжал служить его преемнику Людовику Одиннадцатому. Десять лет Луи провёл при дворе, окружённый роскошью и соблазном, одновременно изучая церковное право и науку изящного флирта. В нём вполне гармонично уживались набожность и сладострастие, делая его идеальным претендентом на роль епископа. Он всей душой верил в Бога, всемогущего, необъятного Бога, закрывающего глаза на мальчишеские шалости.

В свои тридцать шесть лет Луи был в расцвете сил и красоты. Епископские робы не скрывали прекрасного телосложения, а первые штрихи серебра на висках делали зелёные глаза ещё ярчe. В его облике не было ничего грозного, ничего внушающего трепет. Пробыв на должности епископа десять лет, он всё ещё казался обычным мужчиной, ради шутки нарядившимся в одеяния священнослужителя. Ему была присуща галантность придворного, нежели суровость канонника. Запугивать прихожан не входило в его обязанности. Это за него делали другие. Вообще он старался не делать того, что можно было передать другому. Только в крайний случаях он закатывал рукава, и то не выше запястья. Больше всего он не любил, когда его ставили перед фактом уже свершившегося скандала.

На этот раз, однако, он не мог отводить глаза и насвистывать легкомысленную провансальскую песенку, притворяясь, будто ничего не произошло. Итак, он остался без второго викария. Клод Фролло, архидьякон Жозасский, был найден заколотым насмерть в келье, которая когда-то служила убежищем для цыганки. Историю с Эсмеральдой, как и большинство историй, Луи пропустил мимо ушей. Кто мог подумать, что эта чернявая девка оставит его без правой руки? Епископ понятия не имел, что творилось с финансами. Приходская казна находилась под контролем покойного архидьякона.

«Будь проклят, Фролло», — бормотал Луи. — «Ты выбрал самое подходящее время отдать Богу душу».

Кольцо жгло и давило ему палец. В который раз он сожалел о том, что согласился на эту должность десять лет назад. Надо было сидеть в королевских камергерах. Чёрт его толкнул в эту пучину церковных интриг! И если в его приходе священнослужители творили что хотели, то это была не его вина. Их распустил его предшественник, Гильом Шартье, который был слишком занят подпольной войной с королём.

На столе из красного дерева развалился старый, перекормленный спаниель. К нему Луи и обратился с исповедью.

— Вот, дожили, Бернар. Мне придётся затирать своим подрясником кровавые пятна. Гори в аду, Фролло! Я ведь к нему благоволил. Долгое время закрывал глаза на его странные увлечения, за которые в другом приходе давно бы послали на костёр. И вот как он отблагодарил меня. В какое неловкое положение поставил. Спесивый глупец. Возомнил, будто его грех редкий, такой вопиющий, что его надо скрывать от меня. Подумаешь, преступление века! Священник увлёкся плясуньей. Ради этого стоило поднимать весь Париж на уши?

Спаниель зевнул, показав розовое нёбо и желтеющие клыки. Луи не отказался бы поменяться с псом местами.

Он отдал распоряжение отвезти тело архидьякона на Монфокон. Служителям церкви не нужно было знать правду, а обычным прихожанам и подавно. К счастью, никто не видел безобразной сцены, за исключением двух стражников, которым было поручено избавиться от трупа. Звонарь сам во всём признался. Он не отрицал своей вины и не хотел чтобы подозрение пало на кого-то из канонников. Луи уже решил, как обойдётся с ним, но не знал в какой форме преподнести новость. В его сердце смешивались досада и восхищение. Ведь не просто так горбун зарезал своего обожаемого господина.

— Жан-Мартин дез Юрсен, — нараспев сказал епископ, когда звонаря привели к нему в кабинет. — Видишь, мне известно твоё имя. Что нам делать с тобой? Повесить или сжечь на костре? Как ты думаешь, какое наказание ты заслуживаешь за своё злодеяние?

— Ваша воля, — отвечал Квазимодо.

Смиренный ответ, сопровождаемый тяжёлым кивком, окончательно взбесил епископа.

— Ха! Если бы всё упиралось в мою волю. Я должен заботиться о репутации собора, который ты превратил в лавку мясника. Знаешь ли ты, негодяй, сколько времени уйдёт, чтобы оттереть кровь от половиц?

— Делайте что хотите, Ваше Превосходительство, но похороните меня с моим господином. Отнесите мои обугленные кости на Монфокон. Ведь Вы не откажете.

Луи раздражённо махнул рукой перед лицом, будто отгоняя муху.

— Глупости. Забудь о смерти. Забудь о своём господине. Отныне твой господин — я. Ты будешь служить мне. Ясно?

Грубые кисти рук Квазимодо медленно свернулись в кулаки.

— Я… не понял Вас. Повторите.

— Всё ты понял! Не притворяйся. Я дарую тебе жизнь, болван. Более того, она изменится к лучшему. Ты по-прежнему будешь звонить в колокола и получать за это жалование, а не просто бесплатный паёк из церковной столовой. Жан-Мартин, почему ты облизываешь свои клыки? Чем тебе не нравится моё предложение? Ты будешь иметь право заходить в мой дворец и есть со мной за одним столом. Тебя Фролло научил пользоваться вилкой? Не научил? Не беда. Я более, чем рад заполнить пробелы в твоём воспитании и сделать тебя больше похожим на человека.

Какое-то время Квазимодо стоял перед Луи, качая своей тяжёлой головой, пытаясь вникнуть в смысл того что ему было сказано. У епископа были очень своеобразные понятии о наказании.

— Почему … Вы ко мне так милостивы?

— Я не заинтересован в том, чтобы разжигать костры. Моё дело — лить воду на угли. Я не питаю к тебе никакой неприязни. Шесть лет ты служил собору исправно. Не твоя вина, что у бедняги Клода помутился разум из-за плясуньи. Я всегда говорил, что священнику нужно время от времени отдыхать от своих обетов. Иначе получается… Не мне тебе говорить о вреде длительного воздержания. Я остался без помощника, а ты без покровителя. Я готов тебе помочь начать новую жизнь, если ты пообещаешь слушаться меня и не делать глупостей. Не волнуйся, список твоих новых обязанностей не будет слишком длинным. Я хочу того, чего хочет любой епископ: чтобы у нас был спокойный благополучный приход. Но ведь ты знаешь, что это невозможно. Рано или поздно кто-то кого-то зарежет или ударит головой об стенку. Следующий труп будешь убирать ты. Если под крышей собора опять случится нечто подобное, задача замести следы ляжет на твои сутулые плечи.

— А если я всё же откажусь от вашего предложения?

— Не откажешься. Хотя бы ради спасения твоей цыганки. Жан-Мартин, я не глупец. Я догадываюсь, а вернее, знаю где она. Не так много мест, в которых может спрятаться беглянка, осуждённая на смерть. При желании я мог бы её оттуда извлечь.

Звонарь опустился на колени.

— Не троньте цыганку. Я сделаю что угодно, только оставьте её в покое.

— Ну вот, теперь ты заговорил, как благоразумный человек, — Луи удовлетворённо потёр руки. — Я знал, что с тобой можно договориться. Я обещаю тебе не преследовать эту колдунью Симиляр и вообще забыть о её существовании. Уверяю тебя, сын мой, ты не пожалеешь. Знаю, первые двадцать лет твоей жизни не были сладкими, но всё вскоре изменится. Я знаю, что твой позвоночник, хоть и жестоко искривлённый, такой же чувствительный как у других. Ведь не для того ты спас цыганку, чтобы читать с ней Pater noster. Нет смысла смущаться и запираться при мне. Решено: я женю тебя!

— Смилуйтесь, Ваше Превосходительство, — взмолился бедный звонарь. — Не губите невинную девушку … кем бы она ни была… Даже если она сама горбата и хрома, она не заслуживает, чтобы над ней сыграли такую жестокую шутку. Не губите …

Луи обмакнул палец в горшок с душистым бальзамом и принялся втирать в ладони.

— О, это не будет для неё гибелью. Отнюдь. Видишь ли, та, которую я для тебя приметил, слепа, как летучая мышь, и горяча, как мартовская кошка. Ей почти четырнадцать лет, и она в самом соку. Её зовут Мадлен Линье, хотя фамилия её мало кому известна. Да, представь себе. У нашей святой Катрин есть свои грешки и секреты. Девица живёт в монастыре. Самое время её оттуда вызволить. Ну всё, хватит. Вставай с колен. Я пошлю за портным. Тебе сошьют восхитительный свадебный камзол. Не пойдёшь же ты к венцу в этом нелепом красно-лиловом наряде. Мне не должно быть стыдно за моего подопечного.

========== Глава 8. Семейный совет ==========

Катрин Линье несколько раз опускала руки в ледяной ручей и прижимала их к щекам, чтобы они не так пылали, чтобы они не выдавали волнение от предстоящей встречи с человеком, которому были известны её тайны, одним из немногих, кто имел над ней какую-то власть. Она стояла на опушке леса в нескольких лье от монастыря и вздрагивала от малейшего шороха. Каждый раз, когда сухая веточка хрустелa под копытом оленя или над головой пролетала птица, у Катрин замирало сердце. Как ни куражилась гордая монахиня перед епископом, он заставлял её трепетать. Последний раз они виделись три года назад, и Катрин до сих пор не могла оправиться от той встречи.

Подкравшись бесшумно, Луи де Бомон обнял её за плечи и чмокнул в висок. Катрин не успела увернуться от поцелуя.

— Ну, не шарахайся от меня, — ласково пожурил её епископ. — Ведь мы не чужие.

— К сожалению, не чужие, — горестно ответила настоятельница. — Лучше бы мы друг друга не знали. Я проклинаю тот день, когда мы встретились.

— О, ты так не думаешь на самом деле, прелесть моя! Прошлое не изменить. Но ведь мы можем поговорить как старые друзья. Ты уже сообщила Мадлен радостную новость? Девчушка должна быть на седьмом небе от счастья. Ещё бы — она выходит замуж!

— За горбуна!

— А чем тебе не нравится мальчишка дез Юрсен? Его происхождение, хоть и незаконное, но достаточно высокое. Бастард архиепископа выше чем признанный сын какого-нибудь кабачника. Что касается его внешности… Ты же всегда ахала о том, какая у него чистая и благородная душа. Для тебя он всегда был «бедным мальчиком». А теперь, когда я надумал женить этого бедного мальчика на Мадлен, он вдруг стал горбуном? Ни с того ни с сего ты фыркаешь и кривишься.

Понимая, что сопротивление с её стороны лишь подпитывало его тщеславие, Катрин обмякла в его объятиях. Она не смотрела епископу в глаза, так как он продолжал стоять у неё за спиной, обвив её стан руками.

— Ты прекрасно знаешь, что она собирается принять постриг. Таков был изначальный план.

— К которому я был непричастен!

— Сам подумай. Как такая девушка может жить в миру?

— Очень просто. За сутулой, непробиваемой спиной мужа. Ни умом, ни набожностью девица не блещет. Если ты отдашь её Богу, вот это действительно будет мезальянсом! Христу не нужна такая нерадивая невеста. Ты сама говорила, что Мадлен не проявляет особого рвения к религии. Вместо церковных гимнов, она поёт пошлые уличные песенки, которых она, кстати, нахваталась от твоих монахинь. Вместо того, чтобы изучать священное

писание, она изучает своё тело. Нельзя же её лупить по рукам до старости? Девчонка вся в мать! Но и отцовский темперамент в ней проявляется. Она непоседлива и болтлива. Ей нужен немногословный муж, который будет безропотно утолять её голод.

— И твой выбор пал на звонаря?

— Почему бы и нет? Мне жаль этого малого. Не только по-человечески, но и по-мужски. У него редкостный… аппетит к жизни. Обвенчать его с Мадлен — самое логичное решение. Я не строю иллюзий по поводу духовности их союза. Это будет праздник плоти. Горбун и слепая могут слиться в наслаждении, как дико тебе это ни кажется. Глядишь, он подобреет, а она угомонится.

Отодвинув белое покрывало, Луи несколько раз поцеловал её в шею. На несколько секунд Катрин закрыла глаза и поддалась его ласкам, вдыхая аромат римского ладана, который неизменно держался на его волосах и одежде.

— Ты жесток и низок, — проговорила она наконец, чувствуя слабость в коленях.

Луи сжал её в объятиях так, что она чуть не вскрикнула.

— Я жесток? — воскликнул он, резко повернув её к себе лицом. — А кто продвинул тебя на должность настоятельницы? Кто защищал тебя все эти годы? Ты набрала под свой кров ведьм и еретичек, a я тебе потакаю. Кто хранил твои тайны? Ты так говоришь, будто по моему приказу тебя раздели догола на площади и закидали камнями. Раз уж ты упомянула жестокость, я скажу тебе, что жестоко: скрывать дочь от отца. Мадлен было десять лет, когда я узнал о её существовании.

— Я не хотела мешать твоей церковной карьере.

— Чёрт подери, какие благородные оговорки! — епископ встряхнул её и прижал к себе ещё плотнее. — Не верю, что тобой руководила забота о моей карьере. Ты попросту хотела меня наказать. Я бы всё равно стал епископом. Побочный ребёнок не помеха. Если бы я знал о её болезни, я бы нашёл ей самого лучшего лекаря, который сохранил бы ей зрение. Теперь наша дочь слепа из-за твоего упрямства и твоей гордыни. Тебе с этим жить. По крайней мере, не ломай её судьбу окончательно. Я знаю, что ей нужно для счастья, и это не собирание дубовой коры в монастырском саду. Тебе так и не удалось её воспитать. Пришла моя очередь. Она будет жить в Париже под моим надзором. Ну что, любовь моя? Прислать за Мадлен или ты сама её выдашь по добру?

========== Глава 9. Брак Квазимодо ==========

Луи де Бомон не поскупился на свадебный наряд для будущего зятя. Новый камзол жениха был пошит из серебристой парчи. Бархатный тёмно-синий плащ сглаживал дефекты осанки. Пышное страусиное перо на шляпе бросало тень на обезображенную половину лица. Всё это преображение походило на фарс. Квазимодо чувствовал себя в большей мере шутом, чем в тот январский вечер когда его короновала толпа.

Ощутив нехватку воздуха, Квазимодо вышел на галерею королей. Он боялся, что каменные статуи, при виде его в таком необычном наряде, рассмеются над ним или, ещё хуже, не узнают в нём своего старого друга. Но нет, святые и химеры по-прежнему смотрели на него благосклонно. A что бы подумал его покойный господин? Звонарю казалось, что Фролло в любую минуту выйдет из-за колонны, сорвёт с него шляпу с пером и бархатный плащ и привычным жестом прикажет ему следовать за собой. В глубине души ему хотелось, чтобы архидьякон вернулся и спас его от предстоящего испытания. Он привык к жёсткому, суровому обращению и теперь не знал, как отреагировать на милости епископа, которые так и сыпались на него. Луи каждый день удивлял нового фаворита гостинцами и мелкими сувенирами. Его недавним подарком был небольшой ларец из красного дерева в котором хранились расшитые мешочки с ладаном, горшочки с мёдом и бутылки великолепного вина. Это было только начало. Звонаря ждала уютная комната в доме на соборной площади, в которую ему предстояло привести юную жену.

О Мадлен он знал лишь то, что ей было неполных четырнадцать лет, что она являлась родственницей Катрин Линье и что Господь отнял у неё зрение. Но если она была слепа, то к чему был этот парчовый наряд? Сколько свидетелей Луи пригласил на свадьбу? Можно ли было доверять человеку, который так быстро и ловко замёл чужое преступление?

Облокотившись на балюстраду, Квазимодо какое-то время смотрел на вечерний Париж. Солнце начало садиться, облив город тёплым медовым сиянием. Ветер трепал страусиное перо на шляпе.

Когда он обернулся, перед ним стояла щуплая, бледная девочка лет с жидкими русыми волосами, заплетёнными в косы и уложенными под остроконечный головной убор, с макушки которого струилась прозрачная ткань.

— Жан-Мартин, — сказала она тоненьким голосом, — я знаю, вы здесь. Епископ хотел, чтобы мы встретились перед венчанием. Он должен убедиться, что я вам по нраву.

Квазимодо молчал. Тишину нарушало лишь его судорожное дыхание.

— В чём дело? — в голосе Мадлен прозвучала обида и тревога. — Вы не хотите со мной венчаться? Я вам не нравлюсь?

— Простите, мадемуазель. Я глух и не сразу разобрал ваши слова.

— Я знаю. Епископ мне сказал. Вы глухи, а я слепа. Забавно, не так ли? У нас на двоих одна пара глаз и одна пара ушей. Подойдите же. Дайте мне руку.

Как только он выполнил её просьбу, она схватила его огромную ладонь, прижала к щеке и затем положила на грудь. Её бескровное узенькое личико изобразило неподдельное блаженство.

— Мадемуазель, — заикнулся звонарь.

— Не шевелитесь. Я хочу узнать вас получше. Мне ведь любопытно, какого жениха выбрал мне Луи? — проворные полудетские ладошки скользнули по его предплечьям. — Вот он какой, настоящий мужчина. Сильный, горячий, точно скала, нагретая солнцем. И волосы, жёсткие и курчавые, точно шерсть овна. Уже два года мне такой грезится по ночам. Всё, как мне хотелось. Возможно ли это?

Квазимодо принимал её ласки, не смея ответить на них. Перед его глазами промелькнули смуглые цыганские колени, до которых ему так и не удалось дотронуться. Ради Эсмеральды он и согласился стать слугой Луи де Бомона и жениться на этой странной девушке. Он понимал, что его невеста была не совсем в своём уме и что её восторги нельзя было принимать за чистую монету. Она бы их разливала так же горячо на любого другого мужчину. По воле епископа этим мужчиной оказался он. Их брак был лишь праздной прихотью Луи. Бывший придворный решил поиграть в свата. Что же? И на этом спасибо.

— Среди монахинь у нас была одна флорентийская герцогиня, — продолжала Мадлен. — У неё было много любовников в юности. Благодаря ей я узнала что происходит между мужчиной и женщиной. Она рассказывала мне истории из «Декамерона» Боккаччо. Слыхал о таком? Эти истории распалили моё воображение. Я мечтала, чтобы меня похитил какой-нибудь сластолюбивый монах. Господь отнял у меня зрение, но обострил другие чувства. Ведь он не отнимает, не давая что-то взамен. Он внял моим просьбам. Какое мне дело теперь, что у других женщин есть любовники? У меня есть свой мужчина. Слава епископу Парижскому! Жан-Мартин, ты исполнишь все мои желания. Я буду любить тебя!

========== Глава 10. Двойник ==========

То, что Квазимодо испытывал на утро после брачной ночи нельзя было назвать восторгом. Скорее, это было мрачное удовлетворение. Ведь он выполнил волю епископа, доставил наслаждение супруге и утолил свой собственный голод. Мадлен не преувеличивала, когда сказала, что её просветили монахини. Она пришла на брачное ложе подготовленной, что существенно облегчило работу её несведущему мужу. Мадлен осталась им довольнa, и это не могло не льстить. Тем не менее, всё это время его не покидало чувство, что всё, что случилось с ним после смерти архидьякона, было вписано в сценарий нелепой уличной комедии. Чтобы жить дальше, ему нужно было научиться смеяться над собой, но так, чтобы это не было заметно епископу. Перед Луи ему нужно было выглядеть воплощением кротости, преданности и благодарности. Только так он мог продолжать защищать Эсмеральду. Он надеялся, что когда-нибудь она сможет покинуть монастырь и убежать далеко-далеко, куда не дотянутся длинные лапы парижских духовников.

Его тело ныло: не столько от любовных упражнений, сколько от необыкновенной мягкости постели. Он привык спать на старом тонком тюфяке или вовсе на каменном полу. Такое же впечатление на него произвёл тёплый белый хлеб, который слуги оставили в корзинке на столе. Ведь он привык завтракать жёсткими пресными лепёшками. Квазимодо не знал, куда девался его красо-лиловый, расшитый колокольчикам камзол. На спинке стула висела куртка из серой саржи.

Бросив исполненный жалости и тревоги взгляд на спящую жену, Квазимодо покинул своё новое жильё и направился к собору. Ведь он всё ещё служил церкви, и с него никто не снял обязанности звонаря.

Проходя мимо ризницы он замедлил шаг, а потом и вовсе застыл, увидев… себя. Таким, каким он должен был быть, если бы провидение не исказило его черты. Перед Квазимодо стоял юноша лет восемнадцати или девятнадцати. Бледное, угловатое, абсолютно симметричное лицо, обрамлённое прямыми волосами цвета начищенной меди. Глубоко посаженные, удивительно светлые серо-голубые глаза. Жилистые руки с широкими ладонями и узловатыми пальцами. Звонарю показалось, будто он встретился со своим братом близнецом из параллельного измерения, своей идеальной версией. Именно таким и задумал его Бог, но дьявол скомкал его в утробе матери. Пожалуй, это было даже хуже, чем столкнуться с Фебом де Шатопером. Капитан стрелков был слеплен из другой глины. Но этот рыжеволосый юноша, казалось, забрал себе всю красоту, выделенную для Квазимодо. Однако звонарь не испытывал зависти к своему более удачливому двойнику. Ведь теперь он получил то, что было доступно другим мужчинам.

Незнакомец первым нарушил молчание.

— На редкость мерзкая тварь, — видя, что собеседник был слегка ошарашен подобным приветствием, юноша поспешно пояснил: — Спаниель епископа! Ну, этот… Бернар или Бертран. Как его там? Он тебя ещё не цапнул? Вечно рычит на всех, паскуда. А как тебе Луи? Ведь ты теперь ходишь к нему во дворец. Он тебя уже угостил своим вином из Бордо? Смотри, пёс ревнив. Загрызёт нового фаворита.

Юноша тараторил, но Квазимодо без труда понимал, что он говорил. Было бы неплохо узнать его имя.

— Мы знакомы? — спросил он.

— Вроде. Я присутствовал на твоей свадьбе, играл на органе.

— Ты новенький?

— Уже пять лет как новенький. Где ты был всё это время? Наверное, я один из тех счастливчиков, которых слышат, но не видят. Тебе повезло, что ты тугоухий. Орган звучал отвратительно. У меня подозрение, что в трубах застряли дохлые мыши. Такое случается. Раз ты теперь дружишь с епископом, скажи ему, что инструмент требует починки. Свадебные марши звучат, как похоронные. Ах, да! Пока не забыл: меня зовут Даниэль Дюфорт. Фамилия со стороны матери. Мне подходит. Крепость, убежище. Я и правда почти каменный.

— Почти каменный, — повторил Квазимодо, украдкой ущипнув себя, чтобы убедиться, что ему не грезилось. — Мне это чувство знакомо.

— Тут волей-неволей окаменеешь, — юноша достал из кармана сморщенное яблоко и надкусил его. — Если Луи не выделит деньги на починку органа, боюсь, мне придётся ползти на коленях в Реймс к отцу.

— А кто твой отец?

Даниэль будто ждал этого вопроса. Он набрал в лёгкие побольше воздуха, развернул плечи и гордо выпалил:

— Пьер де Лаваль! Преемник твоего отца. Старик дез Юрсен сам пропихнул его на должность архиепископа. И не прогадал! По крайней мере, в приходе порядок, и орган звучит божественно. Луи жадничает. У него нет средств, видишь ли. Мало того, он ещё и у меня деньги забирает. Ко мне то и дело горожане обращаются с заказами. Возьми ту же самую вдову Гонделорье. Хочет чтобы я сочинил мессу к свадьбе её дочери. Я ещё не написал ни одной ноты, а она уже заплатила вперёд целую сумму. Луи прикарманил всё до последнего су. Говорит, что это на нужды прихода, а потом тратит себе на сладости и благовония.

— Если Луи меня угостит, я с тобой поделюсь, — сказал Квазимодо.

Он не ожидал, что его обещание так глубоко тронет Даниэля. Юноша чуть не подавился яблоком.

— Теперь мне стыдно. Я тебе не предложил. Ведь со мной никто ничем не делился кроме моего учителя.

— Как зовут твоего учителя?

— Монсеньор Демулен. Вернее, он фламандец по происхождению, и его настоящая фамилия Ван дер Молен, но он сменил на французский вариант, чтобы лишний раз не напрягать парижских идиотов. Луи поставил его на должность архидьякона. Странно, что Фролло так неожиданно уехал во Флоренцию. Видно, ему надоел Париж. Даже не собрал свои колбы. Мой учитель занял его келью. Надеюсь, ты не возражаешь? Он увлекается астрономией.

Фролло уехал во Флоренцию. Значит, вот какую историю Луи рассказал служителям церкви. Квазимодо пришлось поворошить память. Сколько людей исчезло из прихода за последние несколько лет. Оказывается, они все разъехались: кто во Флоренцию, кто в Венецию, кто в Гранаду, кто в Барселону.

— Фролло никого не пускал в свою келью, — задумчиво протянул Квазимодо. — Если он оставил свои колбы, значит они ему больше не нужны.

Светлые глаза юноши внезапно расширились. Спрятав огрызок яблока в карман, он откашлялся и вытянулся.

— Доброе утро, учитель.

Из ризницы вышел священник, который чем-то походил на Клода, только чуть ниже ростом и шире в плечах. У него было больше волос и меньше морщин на лбу. Его фигура излучала умиротворение человека, который ни в чём себе не отказывал.

Новый архидьякон поприветствовал звонаря сухим кивком и обратился к своему подопечному, ничуть не тревожась о том, что их разговор могли услышать посторонние.

— Итак, сегодня вечером будет небольшое представление на улице Бернардинцев. Гренгуар со своей англичанкой будут разыгрывать пьески по мотивам Кентерберийских рассказов.

— Пошлый английские частушки, — фыркнул юноша. — Похоже, отечественные поэты перевелись?

— Неужели ты думаешь, что я потащу тебя из собора на ночь гляди ради одного представления? Там будет Матиас Элиад со своей дочерью.

— Разве она ему дочь? Я думал, она сиротка, которую он взял под крыло в надежде продать какому-нибудь проклятому аббату.

— Сын мой, ты прекрасно знаешь, что девицы, которых берегут для аббатов, частенько оказываются в постелях солдафонов. Я видел, как на неё заглядывался Люсьен Касельмор, а у него где глаза, там и руки. Сам понимаешь, мы не можем этого допустить.

— И что Вы предлагаете, учитель? Выколоть Касельмору глаза? Обрубить руки?

— Калечить лейтенанта королевских пищальщиков? Зачем? Достаточно убрать искушение из виду. Вот твой шанс испытать своё мужское обаяние.

— Но я думал, что девчонка Ваша.

— Это само собой разумеется. Но всё, что моё, — твоё.

— Мне всегда казалось, что моей первой женщиной станет Ваша бывшая любовница.

— Я не хочу, чтобы ты начинал свой пир с чужих объедков. Вот твой шанс выйти на охоту и вкусить свежей добычи. Тебе скоро двадцать, а у тебя за плечами ни одной серьёзной победы. Твой отец будет недоволен. В твоём возрасте он уже… Не думаю, что мне нужно в очередной раз описывать его приключения. На его фоне наш Луи выглядит ягнёнком.

Органист и архидьякон расхохотались, положив друг другу руки на плечи. Точно околдованный, Квазимодо созерцал эту сцену панибратства и дебоширства. Он подумал о том, что если бы он родился с таким ангельским личиком, то его, возможно, взял бы на воспитание щедрый циничный развратник вроде Демулена.

— Послушайте, учитель, — сказал Даниэль, когда прошёл приступ смеха. — Не взять ли нам Жана-Мартина с собой?

Архидьякон глянул на звонаря, вспомнив о его существовании, и покачал головой.

— Нет, сын мой. Жан-Мартин теперь женатый человек. Ему не пристало ходить на улицу Бернардинцев. По крайней мере первый месяц после свадьбы он должен возвращаться домой до заката.

— Но его жена слепа. Откуда ей знать зашло солнце или нет?

— Поверь мне, дитя моё, слепую обмануть труднее чем зрячую.

========== Глава 10. Монастырский сад ==========

На протяжении нескольких недель Катрин Линье следила за новенькой послушницей, которая назвалась Агнессой. Настоятельница не была уверена, захочет ли подопечная принять постриг, и с каждым днём её сомнение росло. Девушка не спешила сблизиться с остальными монахинями. Во время еды она сидела поодаль от остальных, уставившись в тарелку, на которой почти ничего не было. Агнесса добросовестно выполняла все уставы, хотя много не понимала. Катрин была поражена пробелами в религиозном воспитании девушки. Она не знала элементарных вещей, которые положено знать любой добропорядочной христианке, прошедшей все обряды, положенные для её возраста: от первого причастия до конфирмации. Крестилась она то большим пальцем, то всем кулаком, то справа налево, то снизу вверх. Можно было подумать, что её воспитали в цыганском таборе. Катрин была достаточно мудра и дипломатична, чтобы не выражать открыто своё изумление. Быть может, по этой причине девушка избегала общества других монахинь. Ей не хотелось выглядеть дикой и невежественной. А, быть может, испытания, которые ей пришлось пережить в Париже, до сих пор терзали её в ночных кошмарах. Катрин не придиралась к девушке, не журила её за допущенные ошибки, а просто держала её под наблюдением, в надежде, что та сама разберётся. Увы, с каждым днём взгляд Агнессы становился всё более и более отчуждённым.

Однажды после вечерних молитв, Катрин подошла к послушнице.

class="book">— Дитя моё, что тебя терзает?

— Тревога за одного человека, — призналась девушка, не привыкшая скрывать своих чувств.

— Который остался в мире?

— Да. Нам пришлось расстаться неожиданно. Известно ли вам что-нибудь о судьбе звонаря собора Богоматери? Здоров ли он?

— Дочь моя, ты часто думаешь о нём?

— Иногда, — Эсмеральда зажмурилась и выдала правду на выходе. — Постоянно. Он был так одинок, так печален.

— Тогда тебя утешит мысль о том, что его беды закончились. Он уже не страдает.

Эсмеральда ахнула и зажала рот рукой.

— Боже, что с ним сделали? — глухо пробормотала она в ладонь. — Неужели его казнили?

Наставница поспешно заключила её в объятия.

— Казнить звонаря? За что? Он же не сделал ничего дурного. Ему сейчас живётся неплохо. Его господин уехал во Флоренцию заниматься наукой, а сам Жан-Мартин остался в соборе. Епископ к нему очень добр.

Последние слова настоятельницы не слишком утешили Эсмеральду.

— Значит… значит Жан-Мартин станет таким же чёрствым, как Луи? Он тоже будет закрывать глаза на зло и смеяться над чужой бедой?

— Не думай так про Луи, девочка моя, — Катрин принялась гладить смуглые щёки послушницы. — Не так уж он и плох. В своё время перед ним распахнулось столько дверей, но выбрал он именно двери собора. Пойми, он не может принимать близко к сердцу каждый проступок своих подчинённых. Ведь он епископ, а не инквизитор. У него случаются приступы великодушия, и звонарю повезло, что он попал под крыло Луи во время одного из таких приступов.

— А когда этот приступ пройдёт, епископ прогонит от себя подопечного?

— Не прогонит. Если Луи берёт кого-то под свою опеку, то это навсегда. Он заботится о тех, кого приблизил к себе. Поверь мне, он делает всё, чтобы осчастливить этого юношу. Он дал ему жалованье, выделил комнату на соборной площади и даже женил его.

— Женил его! Это шутка? Право же, вы смеётесь.

Эсмеральда прикусила язык. Разве можно обвинять святую женщину в подобных насмешках?

— Вовсе нет. — Катрин отвечала терпеливо. — Луи всё устроил. Он сам подобрал ему невесту. Помнишь нашу Мадлен? Её не будет смущать его необычный облик.

— Она хоть любит его?

— Луи не до такой степени жесток, чтобы обвенчать людей, которые противны друг другу. Положив руку на сердце, не знаю, что из этого выйдет. Молю Бога, что молодые супруги придут к согласию. А вообще, девочка моя, брак по любви это такая же редкость и роскошь, что и уход в монастырь по зову души.

Частично рассеяв страхи юной Агнессы, настоятельница переключилась на другую гостью, которая только что прибыла из Парижа. Эта женщина, которая назвалась Гудулой, была ровесницей Катрин, но выглядела измождённой старухой. Пятнадцать лет, которые она провела в заточении в Роландовой башне, иссушили её тело. Без рыданий и заламываний рук, она поведала о том, что у неё была внебрачная дочь, которую она потеряла, что и послужило причиной заточения. За последние пару лет тот квартал Парижа стал особенно шумным и беспокойным. Крысиная нора казалась ей не самым подходящим местом для размышлений и молитвы. Вот почему Гудула решила перебраться в монастырь.

Выслушав её историю, которая чем-то напоминала её собственную, Катрин прониклась участием к вретишнице. К тому же, новоприбывшая производила впечатление ревностной католички. Она знала все обряды, все молитвы, все религиозные праздники.

— Я могу неплохо шить, — добавила Гудула не без гордости. — Когда-то я даже зарабатывала этим на хлеб. Если вам нужно чинить одежду или постельное бельё, мои руки к вашим услугам. Они ещё не разучились держать иголку. А ещё я люблю ухаживать за растениями. У нас в Реймсе, откуда я родом, был чудесный яблоневый сад. А ещё я не совсем не боюсь пчёл. Если у вас есть улей, я с радостью буду доставать из него соты. Как видите, я вся к вашим услугам.

***

Эсмеральда собирала первую клубнику в монастырском саду. Контакт пальцев с холодной землёй дарил ей некое успокоение. Шелест травы за спиной заставил её обернуться. В нескольких шагах от неё стояла высокая, худощавая женщина. Задрожав, девушка раздавила ягоду в кулаке; она узнала вретишницу, которая столько раз осыпала её проклятиями. Сомнений быть не могло. Эти седые брови и этот рубец на лбу от бесконечных биений об каменный пол. Голодная тигрица вырвалась на волю. Бешеная собака сорвалась с цепи. Неужели Эсмеральдe не суждено оставить свои злоключения в Париже? Призрак затворницы настиг её даже за стенами монастыря. Случись это на городской улице, Эсмеральда обратилась бы в бегство. К своему удивлению, она поднялась на ноги и довольно твёрдой походкой приблизилась к новоприбывшей.

— Сударыня, Вы смотрите на меня так, будто я вам кого-то напоминаю. Надеюсь, кого-то близкого и любимого.

— Нет. Мне померещилось, — голос её звучал грустно и устало, без капли злобы. Было время, когда её лексикон не состоял из проклятий. — Будем знакомы. Меня зовут сестра Гудула.

— А меня сестра Агнесса.

Бледные губы бывшей затворницы дрогнули.

— У меня была малютка по имени Ангесса.

— Нас много. Такое обыкновенное имя.

— Моя дочь не была обыкновенной. Она и привела меня сюда, долгой дорогой через Париж. А у тебя есть родня?

Эсмеральда притворилась, что не расслышала вопроса.

— Говорят, здесь растёт самая яркая и душистая лаванда. Настоятельница послала меня нарвать ей корзинку. Идёмте. Я покажу вам сад.

========== Глава 11. Башмачки ==========

Комментарий к Глава 11. Башмачки

Да простят меня фанаты канона. Меня всегда смущала сцена воссоединения матери и дочери, а именно этот резкий перепад от истеричной ненависти до истеричной любви. Мне казалось, такую новость принимают очень осторожно. Нечто подобное я пережила, когда со мной на связь вышла внебрачная дочь моего биологического отца. Интересно, что ОНА чувстовала, вступив в контакт с биологическим батей.

Прошло лето 1482 года. Катрин Линье начинала думать, что это последнее лето её жизни. Ей не становилось лучше. Болезнь только усугублялась. Она всё больше времени проводила за закрытыми дверями, а это значило, что её послушницы были предоставлены самим себе. Её несколько утешало то, что две новоприбывшие, о которых она больше всего беспокоилась, сдружились, насколько это было возможно. Катрин наблюдала за ними из окошка своей кельи. Они много времени проводили в саду, трудясь бок о бок, почти не глядя друг на друга. Настоятельница могла только догадываться, о чём они говорили, — если они говорили вообще. Иногда они казались ей двумя птицами, которые клевали зерно из одной кормушки. Потом боль в груди напоминала ей о недуге и заставляла отойти от окна и вернуться на своё узкое ложе. Тем не менее, она проигрывала в голове воображаемый диалог двух женщин. Ей хотелось верить, что они говорили о Боге, что бывшая затворница учила молоденькую дикарку катехизису. Увы, её фантазии не совпадали с действительностью.

— Совестно мне, Агнесса, — сказала Гудула однажды вечером, когда они собирали яблоки. — Совестно жить на монастырских хлебах, вводить настоятельницу в заблуждение, морочить голову святой женщине. Какая из меня монахиня?

— Зато Вы хорошая швея, — отвечала Эсмеральда. — Починили всю одежду сёстрам, всё постельное бельё, даже праздничную скатерть.

— Мне здесь больше нечего делать.

— Что значит нечего? Остались ещё портьеры в кабинете.

— Чёрт с ними, с портьерами. Отвыкла я от людей, Агнесса. Не по себе мне среди богомолиц. Думаю вернуться на родину.

— У вас есть родина?

— Да, в Реймсе, городе королей. Ты там была когда-нибудь?

— Увы, нет.

— Я должна получить кое-какое наследство. Если не ошибаюсь, у меня остался двоюродный дядька, у которого не было своих детей. Значит, я его наследница. У меня будет своё поле, свой домик. Думаю, взять сиротку на воспитание, чтобы не совсем одной. А может быть, если Бог даст… Смотри. — Она указала на небольшое красное пятно на юбке. — Нy, не чудо ли? Сколько лет у меня не текла кровь. Меня называли старухой, пока я сидела на каменном полу в Роландовой башне. А тут вышла на природу, походила босиком по траве, и ко мне будто молодость вернулась. Может это знак свыше? Ты веришь в знаки? Во всяких белых голубей.

— А как же? Верю, — отвечала девушка, растягивая затёкшую спину. — Птицы не лгут. Помню, когда мы входили в Папские ворота, над нашими головами пролетела камышовая савка; это было в конце августа; я сказала себе: «Зима нынче будет суровая». Так оно и было.

— Значит, ты не из Парижа?

— Вы ведь тоже не из Парижа. Там в столице коренных жителей не больше половины. Остальные приезжие.

— A кто твои родители?

В ответ Эсмеральда запела:

Отец мой орёл,

Мать моя орлица,

Плыву я без ладьи,

Плыву я без челна.

— Что за песня? — спросила Гудула, вздрогнув. — Кажется, я её слышала.

— Обычная уличная песня. Её распевают на каждом перекрёстке.

Гудула склонила седую голову на бок и вяло улыбнулась.

— Ведь я тоже когда-то пела. У меня был неплохой голос. Я его унаследовала от своего отца. Он работал менестрелем на речных судах и увеселял самого короля Карла Седьмого во время коронации. Жаль, я не помню тех времён. Я тогда совсем была малюткой. Это он научил меня балладам. Я их распевала, когда отца уже не было в живых. Послушать меня приходили даже из Эперне, а ведь это за семь лье от Реймса. О, у меня были поклонники. Тебе наверное трудно в это поверить. Было время, когда виконты дарили мне золотые крестики. Увы, те времена недолго продлились, — Гудула пристально посмотрела на девушку. — Ты ведь не знала мужчину, Агнесса?

Перед глазами Эсмеральды промелькнула сцена у Фалурдель, а потом сцена в темнице.

— Не знала, — ответила она, поёжившись.

— Когда-нибудь узнаешь. Твой час ещё наступит. Сама сделаешь выводы, стоит оно того или нет. Не мне тебя поучать. Одно скажу: из всей этой мерзости, в которой погрязла, я получила дитя. Дивное дитя. Всё это кончилось печально. Быть может, это и к лучшему. Дочурка ластилась ко мне, пока находилась в младенческом неведении. Что бы она подумала про мать в свои десять, пятнадцать лет? Представь, что у тебя мать, — гулящая девка. Представь, что над ней смеётся стража, и мальчишки бросают в неё камни.

Эсмеральда не знала, было ли это самое подходящее время сказать, что на сама выросла среди воров и мошенников. К счастью, Гудула не ждала от неё ответа.

— Я слишком горевала после её пропажи, — продолжала она. — Грешно убиваться так, будто я единственная в мире мать, потерявшая дитя. Даже пречистая Богородица так не рыдала у подножья Креста. Мы не в праве сами себя карать. Решено. Я вернусь на родину, пойду в церковь и обую статую младенца Иисуса в башмачки моей малютки. Ведь ей они больше не нужны.

С этими словами бывшая затворница достала из кармана два крошечных башмачка похожих на лепестки роз. Один был заметно чище и ярче другого. Глядя на них, Эсмеральда напряглась, обвила свой стан руками и чуть-слышно пробормотала:

Ещё один такой найди,

И мать прижмёт тебя к груди.

Гудула встрепенулась, точно потревоженная птица.

— Что ты сказала? Повтори, я не расслышала.

— Ничего, — когда к ней вернулось самообладание, Эсмеральда развернула плечи и откинула голову назад. — Просто сказала, что тонкая работа. Башмачки отлично сохранились. Вышивка на них держится. Вы ещё таких нашьёте.

— Эх, было бы кому.

***

На следующий день перед утренней молитвой Гудула зашла к девушке попрощаться. Эсмеральда ещё лежала в постели. В ту ночь она почти не сомкнула глаз, думая о странном разговоре в саду, о странных знаках, посланных свыше.

Бывшая вретишница преобразилась. На ней было дорожное платье, сшитое из старых занавесок. Она подровняла ножницами свои седые волосы и прополоскала их отваром коры, что придало им пшеничный оттенок. За несколько месяцев в монастыре её щёки слегка округлились и порозовели. Морщины на лбу стали не такими глубокими. Перед Эсмеральдой стояла обычная женщина средних лет, на лице которой сохранились следы былой миловидности.

— Настоятельница дала мне денег на дорогу, — сказала Гудула, присаживаясь на край ложа. — Никаких вопросов, никаких упрёков. Перекрестила и благословила в путь. Святая женщина!

— Значит, это были не просто слова, — сказала девушка, подняв чёрные глаза. — Вы действительно решили вернуться в мир.

— Вернуться в мир — громко сказано. Не знаю, готов ли мир принять меня. Но я точно знаю, что здесь я не на своём месте — как и ты, мне сдаётся. Тебе здесь тоже тоскливо. Скажи мне правду, Агнесса. Ведь я не ошиблась. — Гудула провела худой рукой по распущенным волосам девушки. — Мы с тобой слеплены из одного теста. Из одной плоти, можно сказать.

— Я знала, — прошептала девушка, подтянув простыню к подбородку. — Я догадывалась, достаточно давно. Быть может, мы обе ошибаемся. Но так… так не может быть, чтобы два человека вместе ошибались. Всё… всё не так как мне представлялось.

— Всё так, как должно быть, как задумал Господь. Даже если ты не та, за которую я тебя принимаю… Я готова взять тебя с собой в Реймс. Мне не важно кто ты, сиротка, цыганка, колдунья, монашка ли. Столько много времени было утеряно, столько слёз пролито. Мне не важно кого ты раньше называла матерью. Отныне ты моя. Если, конечно, сама этого захочешь. Не силой же тебя тащить.

Некоторые время девушка комкала простыню.

— Что люди скажут?

— Вот идут две женщины. Одна из них мать, другая дочь. Ну и пусть себе идут. Меня на родине наверняка уже забыли. Мало кого осталось в живых из бывших знакомых. Это не тот Реймс, что я покинула пятнадцать лет назад. Признаюсь, мне боязно возвращаться туда одной.

========== Глава 12. Город королей ==========

Комментарий к Глава 12. Город королей

Гильом Расин - персонаж из канона, менестрель-рылейщик, один из любовников Пакетты. Надеюсь, читатели простят мне эту вольность. Хотелось мне развить его персонаж, особенно в таком деликатном контексте.

Реймс, май 1484 — коронация Карла Восьмого

Гильом Расин ненавидел подобные празднества, потому что они напоминали ему о поражениях и потерях его молодости. Как никогда ему хотелось закрыться в своей хижине на набережной, он не мог себе этого позволить. Именно в эту неделю у него был шанс заработать приличные деньги, так как городу требовались услуги фонарщика. Гильом не всю жизнь зарабатывал на хлеб тем, что зажигал фонари. Когда-то он был менестрелем и играл на лире. Во время коронации Людовика Одиннадцатого в 1461 году Гильом был самым видным, самым возлюбленным публикой певцом. Он выделялся из толпы других менестрелей своей необычайной дикой красотой. Что-то в нём было чужеземное, да и мелодии, которые он исполнял, не звучали на французский лад. Поговаривали, что в его жилах текла кровь египтянина или мавра и звали его вовсе не Гильом, а было у него какое-то заморское имя, которое никто не мог выговорить. Юноша не подкармливал и не опровергал сплетни. Ему было даже на руку, что за его спиной судачили восторженными шёпотом.

Увы, успех его был недолговечен. Однажды тяжело переболев зимой, он потерял свой дивный голос. Оказалось, что одних чёрных кудрей, блестящих глаз и изящных смуглых рук было недостаточно чтобы продолжать увеселять публику. Чтобы не умереть с голоду, ему пришлось освоить новое ремесло. Колёсная лира, его бывшая спутница, стояла в углу у потухшего камина. Иногда он доставал её и перебирал струны, каждый раз сопротивляясь желанию швырнуть инструмент в огонь.

Так дожил он до сорока с лишним лет, чудом не спившись, хотя все знакомые пророчили ему участь пьяницы. Все считали, что он закончит свою жизнь где-нибудь под мостом, захлебнувшись собственной блевотиной. Этим предсказаниям было не суждено сбыться. Гильом исправно выполнял свою нелюбимую работу. Даже по праздникам он оставался трезв и угрюм. Быть может, ему удалось удержать бутылку на расстоянии потому, что у него не было жены. Семейное счастье несомненно привело бы его в кабак. Свой плотский голод он удовлетворял скрыто и осмотрительно в объятиях женщин, с которыми было не принято выходить на люди. Свободные девушки Реймса давно поняли, что смотреть в его сторону было бесполезно.

Вот почему он не поверил своим ушам, когда однажды вечером, несколько дней после коронации, когда весь город отходил от похмелья, какая-то горожанка поздоровалась с ним на углу моста Тенке.

— Здравствуй, Гильом, — сказала она ему, точно старому знакомому.

Фонарщик вздрогнул и чуть не выронил факел. К нему давно никто не обращался. Его хижину на улице Великой Скорби обходили стороной.

Подняв факел, он постарался получше разглядеть незнакомку. На вид ей было от тридцати пяти до сорока, но в её ужимках проскальзывала подростковая игривость. Удивительно, она ходила по улице без головного убора. Седеющие волосы были изящно заплетены в косы. В руках она держала корзину, наполненную материей, кружевом и тесьмой.

— Сударыня, — пробормотал он. — Мы знакомы?

— Гильом, Гильом, — подразнила она нараспев. — Я уже почти два года живу на Сушильной улице. Мы соседи. И ты со мной ни разу не поздоровался. Угрюм как сыч. Вот почему ты один в такой праздник.

— Чужой праздник, — буркнул Гильом.

— Может и король чужой? Глупец ты. Спесивый глупец, — перед тем, как продолжить путь, незнакомка метнула ему взгляд через плечо. — Послушай. Приходи ко мне завтра в гости вечером. Мы с дочкой давно никого не принимали.

Качнув узкими бёдрами, незнакомка продолжала свой путь. Гильом Расин продолжал стоять на обочине с отвисшей челюстью. Ведь он не ослышался? Его только что пригласили в гости.

Эта женщина напоминала ему одну подругу юности, некую развесёлую златошвейку по прозвищу Шантфлери, с которой он провёл немало ночей. Он бы с радостью на ней женился, но у него было мало денег. У неё было дружки и побогаче, и пощедрее. Она не могла принадлежать ему одному, даже если в глубине души ей этого хотелось. Он продолжал видеться с ней, когда у него было, чем расплатиться за её внимание. «Быть верной тебе — непозволительная роскошь», — говорила она ему в конце каждого свидания.

В январе ‘66 года Шанфлери родила дочь. Гильом был уверен, что девочка была от него. Слишком ярким было внешнее сходство. Гильом так и не признал её, но незаметно подбрасывал матери провизию. То горсть ячменя, то кусок копчёного окорока, то мешок сухих фруктов.

По мере того, как малютка росла и всё больше напоминала его своими повадками, Гильома снова стали посещать мысли о женитьбе. Ему думалось, что Шанфлери будет не против оставить остальных любовников ради него и стать, наконец, честной женщиной. Для этого ему нужны были деньги. Чтобы заработать лишний су, он работал все ночи напролёт, распевая на палубе корабля, развозившего знать по реке. В конце концов, он простудился под ноябрьским дождём и слёг на целый месяц. Когда он, исхудавший и лохматый, выбрался из своей хижины перед самым Рождеством, его ждало потрясение. Соседи сообщили что ни Шантфлери, ни её дочери уже не было в Реймсе. Запустив худые пальцы в засаленную шевелюру, Гильом какое-то время молчал. Эта жуткая история с цыганами казалась ему продолжением горячечного бреда. У бывшего менестреля ушло немало времени чтобы принять произошедшее. По вечерам он бродил вдоль реки в надежде встретить свою подружку с ребёнком на руках. Ему казалось, что он слышит смех Шантфлери. По ночам ему снилось, что она вернулась в Реймс, а к нему вернулся его дивный голос, и они вдвоём пели, обнявшись под сенью апельсиновых деревьев. У Гильома хватало благоразумия не делиться своими фантазиями и видениями с другими. Он понимал, что был одинок в своей скорби. Никто из общих знакомых не убивался особо по злополучной Шантфлери. Её бывшие любовники разбежались по другим постелям. В комнатушку, которую она когда-то снимала, вселилась грязная, шумная семья. Проходя мимо старого дома, Гильом отводил глаза, чтобы не глядеть на чужие силуэты в окнах.

«Не может быть», — бормотал Гильом себе под нос после встречи у моста. «Впрочем, всякое бывает в городе королей».

========== Глава 13. Мать и дочь ==========

Комментарий к Глава 13. Мать и дочь

Всё таки не верю я в дочки-матери после определённого возраста. Если бы Гудула и Эсмеральда и выбрались вместе из Парижа, между ними начались бы трения. Мне хотелось отступить от шаблонного восприятия Гудулы как бесполой сумасшедшей старухи.

Эсмеральда не могла не замечать перемен в облике и поведении её матери. Будто она не провела пятнадцать лет ползая по каменному полу, будто её заточение было страшным нелепым сном. Как только Гудула позволила солнечным лучам коснуться её лица и груди, к ней вернулись аппетит, легкомыслие, любопытство и даже кокетство.

До переезда в Реймс, девушка видела мать либо в вретище, либо в платье послушницы. Выбравшись на волю, Гудула преобразилась. На деньги, которые ей выдала Катрин перед уходом из монастыря, она накупила яркой материи и сшила себе несколько нарядов, аргументируя это тем, что молодая девица и в лохмотьях хороша, а зрелой женщине, которая пыталась начать жизнь сначала, было нужнее выглядеть достойно.

Домик с полем оставался заоблачной мечтой. Никакого двоюродного дядьки, от которого должно было остаться наследство, не оказалось. Затея выращивать овощи и разводить цыплят на продажу не осуществилась. Мать и дочь поселились в крошечной квартирке на Сушильной улице, зарабатывая на пропитание шитьём. К счастью, последние две зимы были не слишком суровыми, и нехватка поленьев в камине не обернулась бедой для двух женщин.

Наблюдая за матерью, Эсмеральда испытывала щемящую тревогу, будто рядом с ней была бесшабашная девчонка. Гудула то и дело отрывалась от работы и поглядывала в окно, особенно когда наступало время зажигать фонари на улице. Иногда она вскакивала на ноги, упиралась ладонями в подоконник и прижимала лицо к стеклу. Она явно кого-то выглядывала.

Однажды вечером, несколько дней после коронации, Гудула таинственным шёпотом попросила дочь накрыть стол на троих, а сама бросилась к зеркалу прихорашиваться.

— Матушка, что это за человек? — спросила Эсмеральда.

— Старый друг, — ответила Гудула на сладком вздохе. — Подумай только. За два года у нас не было гостей. Это надо исправить. Я хочу наполнить дом мужским смехом. Без этого жизнь слишком пресна и сера.

Гость явился в половине шестого, с букетом незабудок в руке и старой лирой под мышкой. Хозяйка бросилась ему на шею, расцеловав его в уголки рта. Эсмеральда, которая впервые видела мать в объятиях мужчины, старалась не выдавать своего изумления. Как ни в чём не бывало, сдерживая лёгкую дрожь в руках, она переставляла миски.

После скромного ужина состоявшего из овощной похлёбки и хлеба — кулинарным искусством Гудула так и не овладела — хозяйка попросила гостя развлечь её балладой. Гильом не мог отказать. Ведь недаром он принёс с собой лиру. Откашлявшись, он дотронулся до струн и заиграл печальную испанскую мелодию. Два раза он пытался запеть, и каждый раз голос его срывался после нескольких тактов. К нему на помощь пришла Эсмеральда. Не вставая из кресла она сомкнула ладони на груди и запела.

Un cofre de gran riqueza

Hallaron dentro un pilar,

Dentro del, nuevas banderas

Con figuras de espantar.*

Внутри колонны

Нашли богатый ларь,

В котором лежали новые знамёна

С ужасными изображениями.

Землистое лицо гостя просияло. Выражение, которое она придавала словам, исторгало у Гильома слёзы.

Alarabes de cavallo

Sin poderse menear,

Con espadas, y los cuellos,

Ballestas de buen echar,

Арабы верхом на конях

Неподвижные, с мечами

И самострелы перекинуты

У них через плечо.

— Откуда Вам известны слова этой песни? — спросил он, когда девушка допела.

— Нахваталась от своих друзей, — ответила Гудула за дочь. — Вот почему ей здесь скучно. Провинциальные ребята не сравнятся с парижской шпаной. Там одни школяры чего стоят! Ты бы видел, что они вытворяли на праздник шутов. Табунами проносились перед моим… моим окном. А два года назад им пришло в голову короновать папу шутов. Выбрали какого-то горбатого урода, а вот эта красавица плясала перед ним с голыми плечами. За ней увивались не только школяры и солдафоны, но и добрая часть парижского духовенства. Какой-то поп втрескался в неё. И как ей в Реймсе жить после такого веселья?

Эсмеральда была до такой степени ошарашена словами матери, что не могла подобрать слов в собственную защиту.

Гильом не совсем понимал, о чём шла речь, и в то же время боялся задать лишний вопрос. Артистичность сочеталась в нём с робостью.

— Так что … что же всё-таки случилось? — спросил он.

— Как видишь, цыганки не сожрали мою дочь. Они вернули её мне. Поигрались с ней, научили её песням да пляскам и вернули. Видно, она их извела своим упрямством. Эта история, Гильом, для твоих ушей. Смотри, не болтай соседям. Они всё равно ничего не помнят. Пусть и дальше будет так. И не называй меня былым именем на людях.

Гильом нарисовал крестик на губах в знак молчания.

— Хорошо, что Бог всё уладил, — сказал он. — Добавить нечего. Ведь я тоже молился. Ох, как молился! Ты мне не веришь? Но это так. Все эти годы я думал о тебе… о нас.

— Как поздно, — ахнула Гудула, глянув на часы. — Четверть восьмого. Ты, доченька, наверняка устала. Весь день на ногах. Пора на покой, милая. Ступай, ступай. А мы с Гильомом… поговорим.

Она буквально вытолкала дочь в соседнюю комнату. Девушка и не противилась. Хоть сам Гильом и не вызывал у неё неприязни, ей не очень нравилось кем мать становилась в его обществе.

Разговор Гудулы с её другом состоял преимущественно из вздохов и стонов, которые Эсмеральда не могла заглушить, даже спрятав голову под подушку. Она твердила себе, что эти звуки не должны были её смущать. Ведь за годы, проведённые в таборе, она столько раз она становилась невольной свидетельницей подобных сцен. Так почему у неё пробегал мороз по коже, когда за стеной скрипела кровать?

На следующее утро Эсмеральда старалась не глядеть матери в глаза. Гость к тому времени ушёл, оставив шейный платок и лиру. Быть может, он собирался вернуться в ближайшем будущем? Гудулу не слишком тревожило подавленное состояние дочери.

— Гильом просит моей руки, — сообщила она, разглаживая складки на юбке. — Пусть с небольшой задержкой.

Услышав новость, Эсмеральда чуть не выронила крынку с молоком.

— Матушка, родная, ты что задумала? Ты его почти не знаешь.

— Я знаю его двадцать с лишним лет. Если бы я вышла за него замуж, когда Людовик Одиннадцатый взошёл на престол, всех этих бед не приключилось бы. У нас был бы полон дом ребятишек. Гильом не звал меня, потому что робел. Я по глупости, по жадности своей гуляла с Анри де Трианкуром, королевским форейтором, а потом с городским глашатаем, Шиаром де Болионом. А кто приносил мне поленья, когда остальные дружки отвернулись от меня? Кто отдал мне своё последнее одеяло, когда ты родилась? Если бы не он, ты бы замёрзла в первую же зиму. Не криви нос. Гильом Расин — твой отец.

— Мой отец, — пролепетала девушка сокрушённо.

— Да, да, каждой девочке нужен отец. А хорошенькой девочке, тем более. Мой отец умер рано, и смотри что из меня выросло. Некому было отогнать от меня беспардонных разгильдяев. Я не хочу, чтобы ты повторила мои ошибки, Агнесса.

— Но откуда ты знаешь, что именно Гильом… Ведь ты не можешь быть полностью уверена?

— А от кого у тебя такие брови? А скулы, а подбородок? А как он смотрел на тебя! Голос крови не заглушишь. Знай, он был прекраснейшим юношей в Реймсе. Он и сейчас ничего. Любому тридцатилетнему даст фору. Ты видела как выглядят мужики в его возрасте? Лысые да пузатые. А мой Гильом среди них точно фараон алжирский. Мышцы, кудри, зубы на месте. Обидела я его в своё время, горько обидела. Ведь не по своей воле он от меня отдалился тогда. Я сама, сама его оттолкнула. Сейчас самая пора загладить вину.

Гудула сново принялась прихорашиваться, глядя в начищенный поднос вместо зеркала. Она хлопала себя по щекам и щипала себе губы, чтобы к ним прилила кровь.

— Можно подумать, ты не заплатила за свои провинности, — сказала Эсмеральда.

— Заплатила. В том то и дело, что заплатила — с лихвой. Теперь хочу быть счастливой. Надеюсь, ты тоже этого захочешь когда-нибудь.

— О чём ты, матушка?

— Сама знаешь о чём. Два года ты не выходишь из хижины. Тебя обратно в монастырь тянет? Смотри, отравлю к Катрин Линье. От тебя одно расстройство. Зачем Господь сделал тебя красивой, раз сидишь взаперти, избегаешь мужчин?

Эсмеральда давно смирилась с тем, что мать сама себе противоречила. Только минуту назад Гудула жаловалась на то, что в доме не было мужчины, который оградил бы дочь от «беспардонных разгильдяев». А теперь она волновалась, что дочь останется старой девой.

— Матушка, я тебе уже говорила. Мужчина, которого я люблю, не свободен.

— Ты всё ещё страдаешь по этому капитану? Забудь его. Глупости это. Если бы я до сих пор убивалась по виконту Кормонтрею? Знатные кавалеры не для нас. В лучшем случае подарят золотой крестик. Смотри, сколько в городе статных, весёлых мальчишек.

— Не тревожься за меня, — сказала Эсмеральда, меняя тему разговора. — Тебе нужно готовиться к свадьбе. Я помогу тебе выбрать матерю для платья.

========== Глава 14. Камень и пламя ==========

Венчание Гильома и Гудулы состоялось в приходе Сен-Реми. Учитывая, что великовозрастные молодожёны были сиротами без родственников, на церемонии никто не присутствовал, кроме дочери невесты. Грустная, черноглазая девушка держала на крошечной вышитой подушке кольца. Казалось, мыслями она находилась далеко от происходящего. Пожилой кюре сонно пробормотал молитвы. Не дожидаясь благословения, и вообще мало вникая в слова литургии, жених по-хозяйски поцеловал невесту у алтаря и, обхватив за талию, вывел из церкви. Молодожёны окунулись в солнечный июньский полдень. Черноглазая девушка плелась за ними, вяло теребя кончик косы. У кюре были поползновения спросить, чем девушка была расстроена, но в последнюю минуту передумал встревать в дела этой странной и нелюдимой семьи.

После свадебного обеда в кабаке возле реки, супруги Расин решили прогуляться по набережной. К тому моменту они оба были навеселе. Грубовато подтрунивая друг над другом, вспоминая свою молодость при покойном короле, они не сразу заметили, что их дочь давно отделилась от них.

— Постой, а где Агнесса? — спросил Гильом, спохватившись.

— Наверное, её похитили цыгане, — ответила Гудула, смахнув крошки хлеба к шейной косынки. — Или она сама к ним убежала.

Эта небрежная шутка одновременно рассмешила и испугала Гильома, который всё ещё привыкал к чувству юмора благоверной. Он знал, что за годы проведённые в Париже она насмотрелась на казни. О том периоде своей жизни Гудула распространялась лишь намёками, которые вызывали не меньше ужаса, чем самые красочные, самые детальные описания. Некий Пьера Тортерю часто всплывал в её рассказах. Гудула вскользь описала его богатый арсенал и достойное восхищения мастерство. Гильому оставалось лишь надеяться на то, что его собственные демоны смогут ужиться с демонами его жены.

Тем временем Эсмеральда шла, прихрамывая, — травма двухлетней давности давала о себе знать — по направлению к собору Реймсской Богоматери. Что её туда манило? Странное любопытство овладело девушкой. Ей захотелось узнать, что стало с башмачками, в которые они с матерью обули статую младенца Иисуса по приезде в Реймс. Обычно Эсмеральда избегала этого храма, который своей архитектурой слишком напоминал Парижский.

Полуденная месса недавно закончилась. Пустой собор казался погружённым в дрёму. Какое-то время девушка стояла перед резными дверями бокового портала, разглядывая сцены с изображениями святых, чьи имена ей были незнакомы. Католическая вера оставалась для неё загадкой. За тот недолгий срок, проведённый в Шелльском монастыре, она так и не получила ответов на свои вопросы.

Дубовая дверь приоткрылась со скрипом, и из собора вышел певчий, перекинув робу через плечо. Бормоча что-то под нос, ругаясь с невидимым оппонентом, он не обратил внимания на девушку. Эсмеральда воспользовалась шансом и скользнула внутрь.

Вдыхая прохладный воздух, пропитанный запахом ладана, Эсмеральда приблизилась к статуе Святой Девы с Младенцем на руках. Приглядевшись, она увидела, что на ступнях Иисуса по-прежнему были башмачки — но чужие. Эти были из синего бархата с парчовыми подошвами, немного больше по размеру. Куда девались розовые башмачки? Кто их снял и как давно? Быть может, они совсем потеряли вид, и один из служителей церкви избавился от них.

Тут она заплакала, впервые за всё время после приезда в Реймс. Рядом не было матери, которая бы сказала ей не убиваться из-за пустяков, и что у молодой хорошенькой женщины не может быть таких бед, ради которых стоит лить слёзы. Будто поговорка «Прелестные зубки — погибель для прелестныx глаз» к ней не имела отношения. Хоть Гудула и твердила, что они были из одной плоти, Эсмеральда не могла ей о многом рассказать. Девушка не могла так легко отмести прошлое, как это делала мать.

Довольно долго она стояла, облокотившись на колонну, приглушённо рыдая в косынку, пока у неё не заболела голова. Пёстрые витражи и лица святых закружились вокруг неё.

Сквозь пелену слёз она увидела нечто похожее на язык пламени, скользнувшее по стене. Рыжеволосый юноша опустился на колени перед статуей. Мощные жилистые руки взметнулись над головой и сомкнулись на груди. Он показался Эсмеральде самым прекрасным из мужчин, воплощением храбрости, силы и чистоты. Позабыв, где они находились, она опустилась на колени рядом с юношей и прильнула к его плечу.

— Жан-Мартин, я думала что мы больше не встретимся.

Приятно удивлённый спонтанным проявлением нежности со стороны незнакомки, юноша погладил её по руке.

— С великим прискорбием спешу сообщить, что я не тот, за кого Вы меня принимаете. Меня зовут Даниэль Дюфорт. Я приехал из столицы показать архиепископу черновики органной мессы, которую он у меня заказал. Да, я тот несчастный, который играет на разбитом инструменте.

— Простите меня, — прошептала девушка, отпрянув от него.

— Что Вы! Не стоит смущаться. Мне чертовски лестно. Уже неделю меня никто не гладит. Я не Жан-Мартин — но с радостью могу им стать ради Вас.

— Право же, я не хотела отвлекать вас от молитвы. Просто Вы мне напомнили старого друга из Парижа. У него такого же цвета волосы. Мы два года не виделись.

Даниэль запрокинул голову, блуждая взором по сводчатому потолку, вороша память.

— Погодите… Жан-Мартин из Парижа. Рыжий, говорите? Ого! Уж не звонарь ли? Он самый! Бастард покойного дез Юрсена. Нас то и дело путают. Мы так похожи! Если отмести такие мелочи, как горбатая спина и кривые ноги, нас вполне можно принять за близнецов.

— Право же, мне очень стыдно. Сама не знаю, что на меня нашло.

— Я же сказал, что не стыдиться нечего. У Вас есть свои причины нас сравнивать. Было бы глупо с моей стороны обижаться на Вас. Не говоря о том, что я ничего не имею против дез Юрсена-младшего. Он в какой-то мере дикарь, но отнюдь не дурак. Не отворачивайтесь. Я нахожу всё это чертовски забавным. Итак, как я понял, Вас волнует его судьба?

— Волнует. Он мне когда-то очень помог, и я не успела его отблагодарить.

— Горбун спас красавицу. Ну-ну! Клянусь брюхом Папы, трогательная история! Расскажите её Гильому Расину. Он напишет славную балладу. Вам известен этот чудаковатый рифмоплёт?

— Он мой отец, — ответила Эсмеральда обречённо. — По крайней мере, я вынуждена его так называть.

Даниэль поёжился.

— Как тесен мир. Негде спрятаться. Нас слишком много развелось. Нам нужна либо ещё одна эпидемия чумы, либо новый континент. Иначе мы все друг друга перережем. Вы бы видели что творится в столице! О чём Вы говорили? Ах да, о нашем общем друге. У него есть сын.

— Сын…

Эсмеральда тихо ахнула, боясь задать напрашивающийся вопрос. Даниэлю не составила труда прочитать её мысли.

— Крепкий, белобрысый, зеленоглазый мальчишка — весь в нашего Луи. Видна порода де Бомонов. Но и от дез Юрсенов тоже что-то есть. С такой родословной мальчишка пойдёт далеко. Станет либо полководцем, либо кардиналом. Луи забрал его и отправил к своим родичам на воспитание. Его сестра замужем за Эсташем дю Белле. Вижу, вам это имя ничего не говорит. Впрочем, Жану-Мартину тоже. Его не интересуют дворянские родословные.

— И его жена отпустила ребёнка, не возражала?

— Она ему больше не жена.

— Как не жена?

— Ну, почти что не жена. Они уже несколько месяцев живут порознь. Не знаю даже, кого винить в этом. Мадлен и раньше была не совсем в себе, а после рождения сына и вовсе рехнулась. Её мучила ревность. Я знаю, что такое женская ревность, знаю не понаслышке. Но это была какая-то запредельная одержимость, самая настоящая болезнь. День и ночь Мадлен упрекала мужа, обвиняла его в том, что он её не любит.

— Не любит?

— Вернее, любит — но другую, а с ней живёт только из долга, чтобы угодить епископу. Ей мерещилась какая-то соперница. Видать, она считала что её супруг прекраснее Аполлона, и парижанки вешались на него. Хотя, если бы это было так на самом деле, Мадлен было бы легче перенести обиду. Жена капитана де Шатопера закрывает глаза на его любовниц. Но с нашим другом дез Юрсеном всё несколько иначе. Мадлен вбила себе в голову, что он боготворил некую гитану на расстоянии. Кажется, её собирались повесить, а она удрала из Парижа. Якобы, он бормотал её имя во сне. Эс-ме-нар… Басурманское имя.

— В самом деле басурманское, — пробормотала девушка. — Придумают же цыгане.

— Всё это и смешно, и жутко. Однажды Мадлен взяла сына и забралась на колокольню. Не знаю, кто ей помог. Собиралась сброситься с башни вместе с ребёнком. К счастью, её вовремя остановили. Разумеется, после этого случая к ребёнку её не подпускали. Епископ был чрезвычайно раздосадован. Он отправил Мадлен обратно в монастырь, где она провела большую часть жизни, а мальчишку забрал себе. Бедняга Жан-Мартин оказался в нелепом положении. И не женат, и не на свободе. Хуже не придумаешь. Для того, чтобы расторгнуть брак, надо подавать петицию Папе Римскому. А разве у Луи на это есть время? Он в трауре. У него спаниель преставился. Кому дело до звонаря? Так и сидит наш друг один на колокольне. Хоть бы сам не сбросился. Ну вот, теперь Вы знаете, что творится в жизни Жана-Мартина. Наверное, это не те новости, которые Вам хотелось бы услышать?

— Благодарю Вас, — чуть-слышно сказала Эсмеральда, поднявшись с колен. — Я больше не буду Вас отвлекать. Кажется, Вы собирались молиться.

Даниэль был заметно раздосадован тем, что беседа с красавицей так резко оборвалась.

— Постойте. Нельзя так поспешно уходить. Мы только разговорились.

— Увы, меня ждут дома родители.

— Самая избитая отговорка, которую мне доводилось слышать от девушек. Ну что же? Родительская воля — святое. Хотите, чтобы я передал Жану-Мартину от Вас привет? Но ведь я даже не знаю вашего имени.

— Моё басурманское имя Вам всё равно не запомнить. Придёт время, я сама его навещу.

========== Глава 15. Осенняя прогулка ==========

Сентябрь 1484 года

— Не любишь ты меня, Агнесса. Совсем не жалеешь. Делаешь всё назло. А меня злить нельзя, в моём-то возрасте и в моём положении, — откинувшись в кресле, Гудула гордо провела рукой по животу, будто там ютился будущий король Франции. — Счастье твоё, что повитуха наказала мне сидеть смирно, иначе бы ты у меня… Вот скажу твоему отцу, и он тебя живо…

Гудула не докончила фразу, сама толком не зная, что можно было ожидать от её мужа в плане поддержки. Её бесило то, что он и не пытался установить свой родительский авторитет над Агнессой. Патриархальные замашки были чужды его ранимой творческой душе менестреля. В дочери он видел некую нимфу, а не здоровую восемнадцатилетнюю девчонку, которую нужно было выдавать замуж. Их общение сводилось к распеванию каталонских баллад. Гудула чувствовала, что ей не было места в этой богемной идиллии.

— Чем же я тебя разозлила на этот раз, матушка? — спросила Эсмеральда.

— Упрямством своим. Мальчонка к тебе знакомиться приходил, а ты даже не вышла. Чем он тебе не угодил? Пригож, точно херувим. К тому же сын глашатая. Неблагодарная! Что я людям скажу?

— Скажи, что Агнесса была больна в тот день.

— Надо мной смеяться будут. Дочери восемнадцать лет, а она в девках. Старуха мать живот вынашивает, а красавица дочь замуж не идёт.

Эсмеральда поправила одеяло на ногах Гудулы, стараясь лишний раз не прикасаться к матери.

— Я знаю, матушка, ты хочешь от меня избавиться, — сказала она без всякого упрёка. — Когда мы вселились в этом дом, нас было двое, и нам было как раз впору. А теперь нас трое, скоро будет четверо, а то и больше. Ведь Гильому наверняка захочется ещё детей.

— Посмотрим. Пусть сначала заслужит такую честь. Если второй ребёнок окажется таким же упрямым и дерзким как ты, пусть Гильом перебирается в свою старую конуру. Хозяин так и не сдал её никому. Там крысы пол прогрызли.

Последнее время Гильом почти не появлялся дома, ссылаясь на то, что теперь ему нужно было работать за двоих, чтобы кормить драгоценную жену за двоих. Прошлым вечером Эсмеральда нашла его спящим под мостом в обнимку с лирой. Гильому попросту хотелось вырваться из тесной лачуги на Сушильной улице. Пресытившись семейным счастьем, он тянулся к привычному холостяцкому покою. Его лирические грёзы не включали младенца. Ему вполне хватало одной взрослой дочери. Почему Богу вздумалось его так щедро благословить?

Разумеется, Эсмеральда не спешила делиться своими мыслями и наблюдениями с Гудулой. Воображение рисовало девушке невесёлые картины. Вот Гильом скатился во сне в реку, и его тело нашли в нескольких лье от города. Вот голодная мать трясёт ребёнка у потухшего камина. Вот мать гонит его на улицу с указанием заработать денег любым образом.

— Не спеши гнать меня, матушка. Может, я тебе ещё понадоблюсь.

— Какой от тебя толк? — простонала Гудула, отмахнувшись. — Шить не умеешь. Даже не стараешься делать аккуратно. Портишь материю да нитки. Мне приходится за тебя всю работy переделывать. Выходи замуж за сироту, вот тебе мой совет. Иначе свекровь тебя со свету сживёт своими придирками. Всё, иди отсюда.

«Ты мне нравилась больше когда рычала на меня из Крысиной Норы», — готова была сказать Эсмеральда.

— Слушаюсь, матушка, — сказала она вслух. — Как тебе угодно. Хочешь, чтобы я сходила на рынок?

— Зачем? У нас денег нет. Благодаря твоим ленивым корявым рукам, я потеряла очередного заказчика.

Нахождение под одной крышей с матерью становилось всё более невыносимым для Эсмеральды, и потому её не пришлось просить дважды. Набросив шейную косынку, она вышла на улицу насладиться сентябрьским утром. Листья только начали желтеть, а в воздухе стоял аромат осенних яблок.

Какое-то время она стояла на крыльце, нагретым солнцем, не зная толком, куда ей идти и с кем. За два года в Реймсе она так и не подружилась ни с кем из сверстников. Впитав обычаи цыганской молодёжи, она плохо представляла о чём говорили обычные французские девушки и парни. Каждый раз, когда она проходила мимо кучки молоденьких торговок на рынке, они вдруг переходили на шёпот. Насмешки и косые взгляды не пугали её после того, что ей пришлось пережить в Париже. Эсмеральда всё ещё пыталась принять мысль о том, что Реймс приходился ей родиной, а взбалмошная, непредсказуемая женщина — матерью.

Расположившись не берегу реки Вель, она принялась плести гирлянду из опавших листьев, под сонное журчание воды и крик птиц.

Чьи-то крепкие руки обвились вокруг неё. Острый подбородок упёрся ей в плечо. Не успела она испугаться, как знакомый голос шепнул:

— Я вас давно ищу. Какая удача.

Эсмеральда узнала юного органиста из Парижа.

— Не сопротивляйтесь, — продолжал он. — Если Вас увидят со мной, то обязательно донесут Вашей матушке. Она обрадуется и оставит Вас в покое на какое-то время. Решит, что у Вас завёлся ухажёр.

— Боже упаси, — горестно усмехнулась девушка, бросив недоплетенную гирлянду в реку. — A Вам всё известно про мою жизнь.

— Навести справки было не трудно. Я знаком с кюре из Сен-Реми. Он поведал, что Вашей матушке Господь послал позднее счастье, и Вам мало места в доме. — Даниэль помог девушке подняться на ноги и повёл её вдоль реки, всё ещё обнимая её за талию. — Мне также известно, что сын глашатая сватался к Вам, а Вы ему отказали, чем прогневили свою матушку. Прошу Вас, не обижайтесь на старуху. По возможности отдалитесь от неё. Взрослые дети должны враждовать с родителями. Это закон природы. Так говорит мой учитель. Почему, Вы думаете, мой родной отец души во мне не чает? Потому что видит меня два раза в год. Все мои подростковые выходки выпали на долю монсеньора Демулена. Как только мы друг друга не поубивали? Или он прикажет сжечь меня на костре, или я сброшу его с крыши собора. В любом случае, добром это не кончится.

Откинув голову назад, Даниэль рассмеялся и ещё крепче прижал к себе девушку. Эсмеральда не сопротивлялась. В его объятиях она не чувствовала угрозы. Она знала, что он отпустит её при первой попытке высвободиться.

— Куда мы идём? — спросила она.

— В гости к архиепископу. Я наконец дописал мессу, которую он заказал. Я хочу, чтобы Вы её услышали первой.

— За что мне такая честь? — изумилась девушка. — Почему Ваш выбор пал не меня?

— Хотя бы потому, что реймсские прачки не оценят мой труд.

— Реймсские прачки… А я — горе-златошвейка. Всё равно, мне очень лестно, господин Дюфорт.

Когда они дошли до собора, Даниэль провёл её вверх на балкон, походивший по форме на ласточкино гнездо, на котором располагался орган.

— Подождите здесь, — сказал юноша с заговорщицкой улыбкой. — Я вернусь через несколько минут.

— Я никуда не спешу, — ответила Эсмеральда.

Узкая дверца захлопнулась за ним. Лёгкие ритмичные шаги органиста затихли. Несколько минут Эсмеральда стояла, облокотившись на перила балкона, устремив взор на алтарь. Вдруг ей стало стыдно за свой убогий наряд. Но ведь она не знала, покидая дом в то утро, что ей была уготована встреча с Пьером де Лавалем, одним из самых влиятельных духовных лиц во Франции.

Как и Луи де Бомону, архиепископу Реймсскому были свойственны приступы экстравагантной щедрости, которую он изливал на хорошеньких женщин, как монашек, так и мирянок. Он был на несколько лет старше Луи, знатней, красивей и могущественней. Если бы им приглянулась одна женщина, у Луи не было бы шансов выйти победителем. Внебрачные сыновья Пьера были распиханы по монастырям, соборам и королевским дворам Европы. Его первенец, Даниэль, рождённый от связи с дочерью советника и воспитанный монсеньором Демуленом, наслаждался относительной свободой передвижения. Ему разрешалось покидать парижский собор и ездить в Реймс без сопровождения учителя. Отец и сын иногда выезжали вместе на охоту. Остальным своим детям архиепископ не уделял столько личного внимания.

Эти детали биографии Пьера де Лаваля не были известны за пределами круга старшего духовенства. Эсмеральда видела в этом человеке лишь величие. В ожидании встречи с ним она только и думала что о своих сношенных башмаках, мятой юбке, застиранной блузке и потрёпанной шейной косынке. У неё даже не было времени заплести волосы более опрятно. Неужели органист не мог её предупредить?

Скрип входной двери за спиной отвлёк Эсмеральду от её мыслей. Обернувшись, она судорожно ахнула. Перед ней стоял звонарь собора парижской богоматери.

========== Глава 16. Грех на двоих ==========

Эсмеральда потянулась было к нему навстречу, но замерла на полпути. Руки раскрытые для объятий опустились и повисли вдоль тела. Квазимодо, казалось, не был рад встрече. Вместо обожания и восторга его единственный зрячий глаз излучал неизмеримую боль.

— Проклятый органист, — сказал он, покачав головой. — Всю дорогу ухмылялся. Значит, вот для чего он привёл меня сюда. Дюфорт мастер на выходки. Устроил нам встречу потехи ради. Зря ты ему доверилась.

— Надо же кому-то доверять. Когда-то я тебе доверилась. Не так ли? А Дюфорт, мне кажется, честный добрый человек.

— Будь он недобрым, за тобой бы пришли солдаты. Не посмотрели бы, что это убежище. А ты… ты всё ещё во Франции?

Эсмеральда кивнула.

— Столько всего произошло. Я нашла своих родителей. Мы живём на Сушильной улице. Отец работает фонарщиком. Мы с матушкой зарабатываем на хлеб шитьём.

— Видишь, как всё хорошо закончилось.

— Хорошо или нет, пока не знаю. Это только начало.

— Значит, амулет помог. В языческих побрякушках есть своя сила.

Эсмеральда заметила, что он говорил более чётко и уверенно. Всё-такие два года общения с бывшим придворным не прошли бесследно. Ей показалось, что его движения стали менее резкими и дикими. Тёмный саржевый камзол с накидкой сглаживал ассиметрию тела. Когда он не двигался, его можно было принять за обыкновенного, нескладного, сутулого человека. От его фигуры веяло обречённостью и потерянностью человека, сидящего на скале посреди океана во время бури.

— Я слышала, у тебя есть сын.

— Нет у меня сына. Вернее, он живёт на свете, но у меня на него никаких прав. Мы оба принадлежим Луи де Бомону. Разве ты не слыхала? Епископы правят миром. Луи забрал Жерома и не даёт мне с ним видеться. Может, это и к лучшему. Пока Жером ещё мал и ничего не понимает. А когда подрастёт… Разве может мальчишка гордиться таким отцом?

Эсмеральда сделала ещё одну попытку приблизиться к нему, но внезапная боль в повреждённой ноге заставила её ухватиться за перила балкона. За два с половиной года она смирилась с тем, что уже не будет порхать и кружиться как раньше. Она научилась передвигаться скрывая хромоту и нарочно носила нижние юбки с густым воланом на подоле. Но один неосторожный поворот ступни, и боль вновь пронзала её с такой же силой, как и в тот кошмарный вечер в камере допроса.

— Прошу тебя, не говори так. Ты к себе несправедлив.

— Какой смысл бежать от правды? Сын не должен знать меня. И уродство моё тому не главная причина. Меньше всего я стыжусь своего горба. Я об этом даже не думаю. Не это делает меня недостойным. Но скажи мне, как я могу назваться отцом, когда я сам убил своего отца?

— О чём ты?

— О том, что случилось два года назад. — Складка залегла между медными бровями звонаря. — Человек, который покусился на тебя в ту ночь, был Фролло. Ты этого не знала? Я сам себе в этом не хотел признаваться, вот и притворился, будто не узнал того священника. Как мне было принять, что мой опекун превратился в демона? Он спас и воспитал меня, а я заколол его ножом. Он умер без покаяния, без исповеди. Я мог бы защитить тебя, не отнимая у него жизнь. Ты должна мне верить, но он не всегда был таким. Он не был убийцей. Я не знаю, когда это произошло, когда в него вселился демон. Я никого не виню. Враг человеческих душ коварен. Мой господин знал это как никто другой. Он не должен был так умереть, от руки приёмного сына.

Невзирая на пульсирующую боль в голени, Эсмеральда стремительно покрыла расстояние между ними и заключила его в объятия. В эту минуту она даже приветствовала телесные страдания. Они казались ничтожными по сравнению со страданиями звонаря. Сквозь полотно рубашки она нащупала подушечками пальцев узловатые рубцы, оставленные плетью Тортерю. Как долго затягивались его раны? Кто навещал его всё то время, пока он отлёживался на колокольне? Что сказал ему его покровитель, который прошёл мимо позорного столба? Эти вопросы не возникали у девушки в голове, когда она была поглощена собственными несчастьями. После того, как она вырвалась на свободу, у неё была возможность над этим поразмыслить, сравнить свою участь и его. Просидев месяц в подземелье в полном одиночестве с раздробленной ступнёй, она могла оценить то, что ему пришлось вытерпеть. Рок изрядно истерзал их обоих. Исцеление они могли найти лишь друг в друге.

Итак, наступил момент откровения. Держась за плечи несчастного, она откинула голову назад, чтобы он мог прочитать по её губам.

— Матушка хочет, чтобы я вышла замуж. Я знаю, настанет день, и это случится. Я поступлю ей в угоду. Я жду этот день без радости. Эсмеральды уже нет. Есть Агнесса Расин, дочь златошвейки и фонарщика. Сбылась моя мечта. Я нашла родителей. Но полюбить их оказалось труднее, чем я ожидала. Они мне чужие. Место чужое. Мне суждено прожить чужую жизнь, ведь моя собственная оборвалась тогда на эшафоте. Иногда мне думается, что лучше бы палач доделал своё дело. Лучше бы меня повесили. Кто-то сказал… Не надо мешать пауку убивать муху. Чьи же это были слова? Помнишь, я говорила тебе про место, где небо синее и трава зеленее? Оно есть, это место. Только не в этой жизни. Как я могу радоваться, зная что у тебя ноет спина, что у тебя тяжело на сердце? Жан-Мартин… Квазимодо… Под любым именем, в любом виде я люблю тебя.

Изумление на лице звонаря сменилось выражением глубокой горечи и уныния, как в тот день, когда он пытался разорвать ремни и цепи, приковывающие его к колесу. Девушке хорошо запомнилось это выражение. Теперь оно несло новый смысл.

— Как мне быть? — спросил он, покачав головой. — Когда ты смотрела на меня с отвращением, мне было легче, проще. Я знал своё место. А что мне делать теперь?

— То, что тебе угодно.

Квазимодо не был уверен, что правильно понял её слова. Неужели это было разрешением осуществить его фантазии, посещавшие его в минуты близости с Мадлен, которую он так старался не обидеть, и которая, невзирая ни на что, понимала, что его ласки были предназначены для другой.

— Боюсь, то, что угодно мне, — сказал он, — не будет угодно Богу. Впрочем, за последние два года я сделал мало чего богоугодного. Убил приёмного отца. Довёл слепую женщину до безумия. Разумеется, епископ мной недоволен. Он считает, что Мадлен сошла с ума по моей вине. Видит Бог, я не обращался с ней дурно, исполнял свой долг. Всё равно, ей казалось, что я её недостаточно любил. Может, правду сказал новый архидьякон. Слепую обмануть труднее, чем зрячую. Я не хотел её вводить в заблуждение. Такова была воля Луи де Бомона. Что изменит ещё один грех?

— Если даже и грех, то один на двоих. Не зря Дюфорт тебя сюда привёл. Делай то, чего требует сердце… и тело.

Опьянённый, стараясь сдержать пыл, Квазимодо осторожно поцеловал её в уголок губ и тут же отпрянул, решив оставить последнее слово за ней. Она могла положить всему конец без ущерба для своей или его гордости. Но Эсмеральда подарила ему ответный поцелуй, на который не была готова два года назад. Теперь она могла излить всю накопившуюся нежность. Лаская пальцами его лицо, она не думала о его несовершенствах. В эту минуту она находилась в объятиях обычного двадцатидвухлетнето мужчины, чьё тело было таким же сильным, горячим и отзывчивым на прикосновения, как тело любого из сверстников. Это самое тело, которое неоднократно спасало её от смерти, было способно подарить ей наслаждение. Ведь недаром к нему так привязалась Мадлен. Им были доступны все радости, которые были доступны другим влюблённым. Они ещё не могли смеяться вместе — их история была построена на несчастье. Их общие воспоминания включали пытку, казнь, заключение и убийство. Но именно в этой общей боли и крылось спасение для них обоих. Освободиться от ночного кошмара она могла только заснув на груди человека, разделившего этого кошмар. Смазливым реймсским парням не была известна её история.

Прервав наконец поцелуй, они сели на скамью возле органа. Он по-прежнему был зятем епископа, а она — беглой колдуньей. Он мог лишь мечтать об освобождении, а она о помиловании. Мир был ещё не до такой степени добр и мудр, чтобы они могли свободно любить друг друга, не страшась насмешек и гонения. Но даже в нём были укромные места, в которых они могли хотя бы на время укрыться, и друзья, готовые помочь им встретиться.

— Выпьем за нового короля! — раздался задорный голос Даниэля Дюфорта. Красавец органист принёс бутылку бургундского и три стакана. Разместившись на скамье рядом с влюблёнными, он принялся разливать вино. — Смотрите, что мне выдал отец из своих персональных запасов.

Квазимодо и Эсмеральда робко поднесли стаканы к губам.

— Смелее, — продолжал Даниэль. — Устраивайтесь поудобнее. Это ваш новый дом. Дез Юрсен, оставайся здесь, если хочешь. Мой отец не возражает. Ему лишний звонарь не помешает. Луи будет рычать, но он не посмеет идти против Пьера. Из всех церковных хищников, архиепископ реймсский самый крупный. Новый король — славный мальчишка. Отец успел с ним подружиться. Карла Восьмого не волнуют ведьмы и еретики. Его сестрицу Анну тоже. Сейчас самое прекрасное время, чтобы жить во грехе.

Даниэль рассмеялся так сердечно и дерзко, что влюблённые не могли к нему не присоединиться.

— Однако, не стоит забывать о главной цели нашей встречи, — сказал юноша с напускной серьёзностью. — Я должен сыграть свою мессу, а у меня уже пальцы заплетаются. Допейте вино. Архиепископ прибудет через минуту. Я вам советую спуститься вниз и встать перед алтарём. Там акустика лучше. Дез Юрсен, если повезёт, может и ты что-нибудь услышишь. Не так уж ты и глух.

Жан-Мартин дез Юрсен и Агнесса Расин — Квазимодо и Эсмеральда для парижской черни — последовали его совету. Взявшись за руки, они спустились с балкона в зал. Первые аккорды мессы прозвучали как последнее дыхание уходящей эры.