Парящий в облаках: исповедь Клода Фролло [Marina Neary] (fb2) читать онлайн

========== Глава 1. Облака, сотканные из чёрного дыма ==========

Парижские священники — самые циничные люди на свете. Я первым это признаю. Нас очень трудно удивить или возмутить. Изо дня в день мы слушаем одни и те же исповеди от одних и тех же прихожан, отпускаем те же грехи и с наставлением больше не поступать дурно. Но ведь мы знаем, что грех повторится. И кающийся знает. И Бог знает. Тем не менее, монеты летят в поднос. Одних слов раскаяния недостаточно. Надо их подкрепить подаянием. Всё это похоже на детскую игру, на танец по кругу. Те же самые движения, те же самые слова песенки. Это необоходимо для того, чтобы наша церковь продолжала существовать. Главное не клевать носом и не зевать. Иначе кающийся может возомнить, что его грехи тебя не впечатлили и что ходить на исповедь нет надобности. Поток монет быстро иссякнет. И на что тогда епископ будет содержать своих любовниц? Я знаю за собой дурную привычку ускользать, улетать мыслями во время исповеди, думать о книгах, которые церковь запрещает, и об опытах, которые я бы провёл, если бы у меня была своя лаборатория. Недаром моя фамилия означать “парить” на итальянском. Фролло. От глагола frollare — рассыпаться, растворяться в воздухе, трепетать на ветру. Витающий в облаках. Только облака эти были сотканы из чёрного дыма.

Почему я стал священником? Мне к лицу чёрный цвет. Впрочем, мне всё к лицу. Какой смысл в ложной скромности? У мужчин в нашей семье правильные черты и прекрасное телосложение. Видна флорентийская порода. К сожалению, у нас после тридцати лет начинают редеть волосы. Но ведь до тридцати лет можно многого добиться, многое взять от жизни. Наверное, я был не самым безобразным каноником в Париже. На улице женщины так и норовили задеть мою сутану подолом юбки. Должен признаться, в эти минуты плоть моя возмущалась — всего лишь плоть, и всего лишь возмущалась. Власть крови, власть пола иногда натягивала цепь железных обетов, приковывавших меня к холодным плитам алтаря, но это волнение мне удавалось подавить постом и молитвой. При желании я бы вполне мог овладеть одной из них. Не секрет, что прекраснейшие королевства принадлежат даже не дворянству, а духовенству. Вы бы видели последнюю пассию кардинала Бурбонского! Он увёл её из под носа у одного герцога. Когда её пыл поостыл, кардинал передал её в добрые руки одного аббата. Думаю, если бы я был более терпеливым и менее гордым, и мне бы перепало что-нибудь с трапезного стола старшего духовенства. В те времена я ещё серьёзно относился к обету целомудрия. Надменнее, лучезарнее, чем у всех, сияло моё чело. В этом смысле я мнил себя выше епикопов и кардиналов.

В доспехах я выглядел бы не хуже Феба де Шатопера. Этот фатоватый пустомеля, этот солнечный божок через несколько лет обрюзгнет. Издержки, которым он подвергает своё тело, дадут о себе знать. Это неизбежно, когда пьёшь дешёвое вино, питаешься жирной несвежей пищей и спишь с неряшливыми нездоровыми женщинами. Право же, ему лучше погибнуть в битве, пока он не потерял свой лоск. По крайней мере, Париж запомнит его героем. А я? Я всегда знал, что моя смерть будет преждевременной, неестественной и в какой-то мере неприглядной. Не спрашивайте, откуда мне это известно. Некоторые вещи очевидны нам с рождения. Я чувствовал на себе руку рока. Она не всегда держала меня за горло. Достаточно долго она просто покоилась на моём плече, не сковывая моих движений, но, тем не менее, напоминая о себе.

Моя тётушка по материнской линии ахала: “Какой мальчик! Какой одухотворённый, не по-детски осмысленный взгляд. Он так редко улыбается. Наш Клод создан для чёрного сукна!”. После смерти моей матери, отец прервал отношения с её родичами, и благоговенные восклицания прекратились. Отец женился на круглолицей, белобрысой дурынде. Это было первым шоком в моей жизни. Покойная матушка, чьи предки вышли из Венеции, говорила на четырёх языках и прекрасно играла на арфе. Профиль у неё был как у Мадонны. Её преемница, дочь какого-то купца, даже по-французски говорила неграмотно. Можно только догадываться, что отец в ней видел. Итак, у меня появилась мачеха всего тремя годами меня старше. Когда я приехал домой на каникулы из коллежа Торши, она без разрешения врывалась в мой кабинет и расспрашивала меня, чем я занимался, жарко дышала мне в шею и трогала своими пухлыми розовыми пальцами мои тетради. A через год родился младший брат, Жеан.

Вынужденно смирившись с выбором отца, каким бы абсурдным он мне ни казался, я без остатка погрузился в науку. Я редко дразнил бедных школяров колледжа Монтегю или стипендиатов колледжа Дормана, но зато усердно посещал все большие и малые учебные заведения улицы Сен-Жан-де-Бове. Уже в том возрасте я мог помериться в теологии мистической с любым отцом церкви, а в теологии канонической — с любым из членов Собора, а в теологии схоласической — с доктором Сорбонны. Покончив с богословием, я принялся изучать церковные положения. Начав со “Свода сентенций”, я перешёл к “Капитуляриям Карло Великого.” Я поглотил одну за другой декреталии Теодора, епископа Гипалського Бушара, епископа Вормского, свод Грациана. Переварив декреталии, я набросился на медицину и на свободные искусства. Я изучал науку лечебных трав и целебных мазей, приобрёл основательные сведения по лечению лихорадок, ушибов, ранений и нарывов. Жак д’Эпар охотно бы выдал мне диплом врача, Ришар Гелен — диплом хирурга. Я изучил латынь, греческий и древнееврейский — тройную премудрость. Я был одержим настоящей горячкой приобретать и копить научные богатства. В восемнадцать лет я окончил все четыре факультета, полагая, что в жизни есть одна лишь цель: наука.

Как раз в то время, в знойное лето 1466 года, разразилась страшная чума, которяа в одном лишь Парижском округе унесла около сорока тысяч человек. Особенно сильное опустошение эпидемия произвела среди жителей улицы Тиршап. Именно там в своём ленном владении жил мой отец со своей новой семьёй. Не сказать, что я рвался в родительский дом. Переступив порог, я застал отца и его жену мёртвыми. Их сын был ещё жив и брошен на произвол судьбы. Какое-то время я стоял над колыбелью, ломая голову над своим следующим шагом. В глубине души мне хотелось оставить младенца в колыбели и вернуться в университет. Однако, в последнюю минуту душевная слабость или какая-то родственная сентиментальность взяла вверх. Я взял орущий комок на руки и задумчиво вышел из дома. Провитав почти девятнадцать лет в мире науки, я столкнулся с реальной жизнью.

Этот переход от ученических мечтаний к будничной действительности поразил меня своей суровостью. И тогда, проникнувшись каким-то брезгливым состраданием, я ощутил подобие привязанности к этому ребёнку, своему единокровному брату. Признаюсь, это человеческое чувство было необычным для того, кто раньше любил только книги. Это слабое хнычущее существо, свалившееся точно с неба мне на руки, заставило меня размышлять о его судьбе. Первым делом я нашёл ему кормилицу в другом семейном владении Мулен. Это была мельница, стоявшая на холме возле замка Винчестр. Жена мельника в то время кормила своего младенца, и я был рад сбросить ей брата.

Того короткого время, проведённого с Жеаном на руках, хватило, чтобы я отказался от мысли о жене и ребёнке. Ещё сильнее прежнего укрепившись в своём духовном призвании, я с радостью нацепил на себя сутану. По крайней мере, у меня была уважительная причина не улыбаться. У моей природной надменности появилось оправдание. Мои знания, моё положение вассала парижского епископа широко раскрывали перед мной двери церкви. Двадцати лет я, с особого разрешения папской курии, был назначен священнослужителем Собора Парижской богоматери и погрузился в пучину церковных интриг.

========== Глава 2. Послание из Реймса ==========

Знаете, что заставляет меня качать головой в иступлении? Тот факт, что Пьер де Лаваль де Монфор всего лишь на несколько лет старше меня, а уже архиепископ реймсский. И он ничего не сделал для этого, ровным счётом. Влиятельные родичи засунули белозубого баловня в «город королей». С них взятка Ватикану, a c самого Пьера — ослепительная улыбка. Именно так решаются вопросы повышений в нашем мире. Повышают не самых набожных или учёных. Я понимаю, что не каждому суждено жить в епископском дворце и ходить на аудиенции с королём Франции. Кто-то должен выполнять нудную грязную работу. Кто-то должен выслушивать исповеди, проводить причастие, жечь еретиков и вешать ведьм. Нет, я совершенно не завидую Лавалю. Он мне даже в какой-то мере симпатичен.

— Я восторгаюсь тобой, — признался Лаваль однажды. — Этот труд рядового муравьишки… ведь его никто не ценит.

Мы с ним познакомились в 1460 году, когда его университет приехал на экскурсию в Париж, и школяров направили в колледж Торши на лекции. Будучи самыми умными и прилежными учениками из всей группы, мы быстро нашли друг друга и сблизились во время беседы о ранних трудах Николя Фламеля. Нас не смутила социальная пропасть между нами. Его семья была намного знатнее моей. Его старшая сестра Жанна была замужем за Рене Анжуйским. А кем был я? Выходцем из мелкого дворянства, сиротой без связей, который ничем не мог быть полезен такому, как Пьер де Лаваль. Тем не менее, он искренне восторгался моей учёностью и называл меня «старой душой». Меня немного напрягали его объятия со спины и поцелуи в затылок, так же, как и его рассказы про женщин, которых он познал. Тогда мне было двенадцать лет, а ему шестнадцать. Он был так же открыт и любвеобилен как я был холоден и сдержан. Эта любовь, жаркая, тактильная, распространялась на всё живое. Однажды он плюхнулся ко мне в постель и принялся рассказывать мне про свой первый плотский опыт. Знал, что я не разболтаю его секреты. На протяжении двух недель он истязал мне уши рассказами о некой Денизе, которая собирала лаванду за стенами Анжерского университета. В какой-то момент его рука скользнула мне под рубашку. Очевидно, он хотел продемонстрировать какую-то изысканную манипуляцию, которую проделала его возлюбленная. На этот раз я не выдержал и отпихнул его от себя, достаточно грубо. Лаваль спохватился, принёс извинения и тут же полез ко мне на шею мириться.

Перед тем как расстаться, мы заключили договор: если один из нас пойдёт вверх, он поможет другому подняться. С самого начала было ясно, кто поднимется первым. К двадцати годам Лаваля уже назначили аббатом Сен-Убен в Анжере. Со своим старшим братом, графом де Гавром, они ездили на форум в Туре в 1467 году, где они тёрлись локтями с представителями королевских династий. А чем я занимался в то время? Не спрашивайте.

Лаваль, как ни странно, помнил он нашем договоре. Он периодически писал мне письма и присылал редкие книги из монастырской библиотеки. Несколько месяцев после возвращения из Тура он решил меня навестить. Однажды утром я получил сообщение, что аббат монастыря Сен-Убен будет ждать меня на углу моста Сен-Мишель в полдень. Место встречи мне показалось немного необычным. Увидев меня, Лаваль, бросился ко мне, путаясь в подоле сутаны. Мы уже семь лет не виделись.

— Бог мой, Фролло! Я запомнил тебя мальчишкой. А теперь? Посмотри на себя! Свершилось. Ты таки принял сан?

— Не знаю, к добру или к беде, — ответил я, пожав плечами. По правде говоря, я всё ещё привыкал к этому чёрному мешку с рукавами и капюшоном. — Что тебя привело в наши края?

— Важная миссия. Мне нужна твоя помощь. Это вопрос жизни и смерти. Не знаю с чего начать. Тут один ребёнок попал в незавидное положение. Мальчишка четырёхлетний. У меня сердце кровью обливается.

Я почувствовал, как моя бровь ползёт вверх. С каких это пор Пьер де Лаваль заботился о детях? Во Франции было столько обездоленных. Что делала этого ребёнка особенным?

— Это не то что ты думаешь, — поспешно пояснил Лаваль. — Я ходатайствую от лица архиепископа реймсского, дез Юрсена. Ты знаешь, он стар. И когда он… отойдёт в иной мир, кто-то должен будет занять его место.

— И этим человеком хочешь стать ты?

— Почему бы и нет? Старик дез Юрсен ко мне расположен. Он уже сейчас доверяет мне кое-какие тайны и поручает кое-какие дела. Я уже несколько раз проводил службу у него в соборе. Мне там нравится. Я себя чувствую дома.

Теперь мне всё стало ясно. Это был вопрос не жизни и смерти, а карьерного продвижения для моего друга. Конечно, он хотел выслужиться, хотя бы для приличия, хотя эта должность уже давно была куплена для него.

— И старик поручил тебе пристроить своего бастарда? — спросил я, глядя в лучезарные глаза.

Лаваль поёжился от моих слов.

— Зачем так грубо? Дитя не виновато. Сложилась такая непростая ситуация. Это не совсем обычный ребёнок. Те люди, которые занимались его воспитанием, больше не могут продолжать это делать. Мне все тонкости не известны.

— Говори прямо. Чем же ребёнок такой необычный. Он что, бесноватый?

— Я не хочу, чтобы ты относился к нему предвзято, — отвечал Лаваль уклончиво. — Я видел его мельком. В нём … светится душа.

Скрестив руки на груди, я ждал, когда его притворство кончится и он наконец заговорит со мной без обиняков.

— Зачем ты всё мне это рассказываешь? Что ты хочешь от меня? На что ты рассчитываешь?

— На то, что ты поступишь по совести.

— Вот как? Что тебе известно о моей совести, Лаваль?

— Фролло, ты должен взять этого мальчишку на попечение. Я не могу представить более подходящего опекуна для него во всём мире.

— Тебе известно, что я не очень-то люблю детей? Я даже от собственного брата избавился. Я не могу слушать его нытьё. Его белокурые кудряшки и розовые ладошки выводят меня из себя. Почему твой выбор пал на меня?

— Потому, что тебе наплевать на общественное мнение. Ты смотришь на всех свысока, включая меня и старика дез Юрсена. Ты считаешь себя лучше нас. Ты такой весь непробиваемый святоша. Между прочим, это не твоя заслуга, что в твоих жилах течёт кровь рыбы. Бог тебя сделал таким. Для чего? Для того, чтобы ты спас маленького изгоя, от которого отвернулся весь мир. Ты должен использовать свои дары по назначению. Поверь мне, тебя ждёт награда — и не только на том свете. Дез Юрсен позаботится о том, чтобы тебя парижский епископ оставил в покое. Ты будешь спокойно заниматься своей работой, смешивать свои порошки. Фролло, я знаю, что про тебя говорят. Твои странные увлечения, твой нездоровый интерес к алхимии… Это приведёт к неприятностям скорее, чем любая интрижка.

Вы слыхали? Нерадивый аббат начал мне угрожать.

— И тебе будет жаль, если со мной что-то случится? Ты будешь плакать, не так ли? Плакать и вспоминать, как семь лет назад ты пытался стащить с меня рубашку, сожалеть, что я не дал тебе свершить ту мерзость, которую ты задумал. Боюсь представить, что ты вытворяешь с послушниками в своём аббатстве.

— Что ты взъелся? Сколько можно жевать прошлое? Ничего такого я с тобой не сделал. Кстати, все мальчики это делают.

— Нет, Лаваль, не все. Только те, которые метят на роль архиепископа.

— Фролло, ты сущий дьявол! Но я всё равно люблю тебя. Представь себе, мне было бы очень горько, если бы тебе пришлось поплатиться за свою гордыню.

Я не сомневался в его искренности. Он действительно был ко мне неравнодушен. Вот почему я решил пойти ему навстречу. Перед искренними чувствами даже я не мог устоять.

— Не кричи так, — сказал я более дружелюбным голосом. — Ты же не хочешь, чтобы твои признания услышали. Ещё поймут превратно. Не обижайся. У меня такие шутки.

— Что это значит? — спросил аббат робко. — Ты согласен? О, Фролло! Ты не пожалеешь. Клянусь Богом!

— Скажи, что от меня требуется.

— На Фоминой неделе, после службы, загляни в деревянные ясли, вделанные в паперть собора против статуи святого Христофора. Ты всё поймёшь. Мне пора. Я сообщу архиепископу радостную новость.

Поспешно поцеловав меня в лоб, аббат сверкнул глазами на прощание и удалился. На Фоминой неделе… Немного он мне времени дал подготовиться к моим новым обязанностям. Наверное, он боялся что я передумаю. Но я привык сдерживать свои обещания. А через несколько дней я стал опекуном безобразнейшего существа: хромого, кривого, горбатого. Природа не поскупилась на уродства. Я понял, почему Лаваль выбрал именно меня на эту роль. Даже благочестивые души, почтенные вдовы из братства Этьен-Одри, порывались бросить него на связку хвороста. Они бы, несомненно, осуществили свой замысел, если бы я не простёр руку над «маленьким колдуном», как они его называли.

— Я усыновляю этого ребёнка.

С этими словами я завернул его в сутану и направился к Красным вратам, соединяющие собор с монастырём. Почтенные монашки шушукались у меня за спиной.

— Ведь я вам давно говорила, что Клод Фролло — чернокнижник.

========== Глава 3. Сын офицера ==========

— Это какое-то недоразумение, — ворковала миловидная блондинка лет двадцати пяти. — Уверяю Вас, мой сын — не злой мальчик. Мы его правильно воспитали. Он знает, что глумиться над убогими — подло и жестоко. Он не выступал зачинщиком травли. Напротив, он пытался заступиться за вашего воспитанника. Ведь это так, Феб?

Феб! Я чуть не поперхнулся. Что дёрнуло эту женщину назвать сына именем языческого бога? Видать, она любила римскую мифологию. Её сын, смазливый мальчишка лет семи-восьми, сидел с безучастным видом, хотя из его разбитого виска сочилась кровь. Ему тоже досталось.

— Смотрю — драка, — бурнул он, пожав плечами, — ну и сам подбежал. Смотрю, пинают какого-то уродца. Я этих мальчишек не знаю. Я никого толком не успел пнуть. Тут же получил палкой по голове. А может и камнем. Не помню.

— Только не говори этого отцу, — прошептала женщина испуганно. — Если он узнает, что тебя избили как этого маленького горбуна, он будет очень разгневан.

Тут я посчитал своим долгом вмешаться.

— Слушайте, сударыня, давайте я Вас сразу исповедую, пока вы здесь. Отпущу вам грехи.

— Какие грехи? — изумилась блондинка.

— Неужели не ясно, сударыня? Вы склоняете своего юного сына к лжи. Хотите, чтобы он приукрасил свои поступки перед отцом. Вы знаете, что сказано в Библии насчёт ложных показаний.

— Вы не понимаете, святой отец. Эта ложь во благо. Умоляю Вас, не смотрите на меня с осуждением. Мой долг — поддерживать мир в семье. Мой муж — Филипп де Шатопер, старший капитан королевских стрелков. Он очень горд и вспыльчив. Если он узнает, что его сын позволил себя избить, он сгорит от стыда. Фебу не поздоровится. Он и так пострадал, а дома ему повторно влетит от отца.

— Ничего я не позволял, — огрызнулся мальчишка вяло. — Просто не успел дать сдачи. Я не удрал и не хныкал. Я скажу ему правду.

— Не надо, сынок. Лучше я буду говорить. Я найду правильные слова. Я знаю, как с твоим отцом разговаривать.

Госпожа де Шатопер была не на шутку испугана. Её алебастровые руки тряслись. Она попыталась дотронуться до лба сына, но он раздражённо отдёрнулся.

— Не трогай, мама! Пошли отсюда. Надоело уже.

Не вмешиваясь, я наблюдал за семейной сценой. Фамилия де Шатопер была достаточно громкой. Я понимал, почему мать так нервничала. Если бы отец узнал, что его сын не сумел дать отпор обычным уличным забиякам, он бы устроил Фебу знатную взбучку с розгами. От сурового капитана вполне можно было такого ожидать.

Перед тем как отпустить мальчишку, я сделал ему перевязку. Не мог же я отправить его домой с разбитой головой, особенно если его дома ждала дополнительная порция неприятных ощущений. Когда я наносил мазь на рану, он не дёргался, а только скрипнул зубами. Этот момент я запомнил хорошо. Это был не последний раз, когда его кровь попала мне на пальцы.

— И всё же, я восторгаюсь Вами, отец Клод, — сказала блондинка на прощание. — Взвалить такую обузу на плечи. Такой… непростой ребёнок. Постойте, я сейчас вспомнила. У моего сына есть башмаки, которые ему малы. Он их почти не носил. Я могла бы их отдать Вашему… воспитаннику.

— Благодарю Вас, сударыня, но у Квазимодо есть всё необходимое. И всё-таки, приходите на исповедь.

Наверное, стоит отметить, что маленькое чудовище не отдавало себе отчёт в своём уродстве. Те, что воспитывали его первые четыре года, ласкали и баловали его, точно ручную обезьянку. Квазимодо не знал, что такое телесное наказание. Видно, его никто раньше не бил. У него полностью отсутствовало чувство страха. Его занимало абсолютно всё. Шустрые руки ко всему тянулись. Я не хотел оставлять его одного взаперти надолго. Иногда я брал его с собой за пределы собора. Признаюсь, испуганные, зачастую осуждающие взгляды прохожих, забавляли меня и укрепляли моё убеждение в том, что большинство парижан были глупцами и трусами. Подняв голову, откинув капюшон, я невозмутимо шагал среди них — чернокнижник в сопровождении своего демона-питомца. Первое время Квазимодо подбегал к посторонним людям и бросался на ноги, точно щенок, дёргал горожан за штаны и юбки. Несколько раз я его терял в толпе. Правда, я его потом быстро находил по звуку брезгливых воплей. В таких случаях я пробирался через толпу, не принося никаких извинений, брал его за руку и уводил. На этот раз, увы, я не поспел вовремя. Всё случилось молниеносно. Квазимодо подбежал к уличной торговке и схватил с подноса горсть семечек, но его живо обработала шайка малолетних голодранцев, которые не любили, чтобы другие клевали из их кормушки. Пока удалось разнять драку, мой подопечный успел пострадать.

Когда госпожа де Шатопер и её сын ушли, я вернулся в келью к своему главному пациенту. Квазимодо сидел на краю ложа, свесив кривые ноги. В этой позе его спина казалась ещё более искривленной. Распухшее лицо не выражало ни страха, ни обиды.

— Как ты себя чувствуешь? — я спросил его. — Тебя не тошнит? Голова не кружится?

Он дотронулся до рассеченной губы.

— Больно.

— Ещё бы. Скажи спасибо, что тебе не выбили глаз. Ты знаешь, почему мальчишки напали на тебя?

Квазимодо медленно раскрыл кулак. На его ладони лежало несколько семечек. Его единственный зрячий глаз вопросительно смотрел на меня.

— За это?

— И за это тоже. Ты взял чужое. Мы говорили об этом. Тебя хорошо кормят в монастырской столовой. Воровству нет оправдания. Но это не главное. — Я достал из шкафа начищенный медный поднос и поднёс его к лицу горбуна. — Посмотри на себя. Что ты видишь?

— Лицо.

— Какое лицо?

— Красное. Болит.

— Верно. А теперь вспомни Феба, мальчика, который приходил со своей мамой. У него ведь лицо не такое. Видишь разницу между вами? У него два глаза и челюсть ровная. А у тебя всё кривое. Левая сторона не такая как правая. Он похож на остальных мальчишек, а ты нет.

Маленький горбун тупо уставился на своё отражение.

— Кривое, — согласился он несколько мгновений спустя.

В его голосе не было ни намёка на стыд.

— Я не хочу, чтобы ты боялся Феба, — продолжал я. — Он тебе вреда не причинит. Ты его больше не увидишь. Ваши пути никогда не пересекутся. Он — сын офицера. А ты… ты урод.

Тут произошло нечто неожиданное, что заставило меня содрогнуться. Мой воспитанник спрыгнул с ложа и принялся бегать по келье, пошатываясь.

— Квазимодо урод! — кричал он, лупя себя по щекам. — Урод, урод!

Он пошатывался точно пьяный и заливался гортанным смехом. Он точно радовался, что узнал наконец, кем являлся на самом деле. Не берусь представить, как эта сцена выглядела со стороны и что подумали обитатели соседний келий. Мне пришлось его поймать и стиснуть.

— Угомонись. Это не шутки. Неужели ты не понимаешь? В следующий раз тебя могут покалечить или убить. Впредь ты не должен отлучаться от меня, — повернув его к себе лицом, я его встряхнул. — Квазимодо, ты слышишь? Я взялся тебя защищать. У тебя нет другого защитника.

Приступ ликования прекратился так же внезапно, как начался. Вдруг он обмяк в моих руках. По скрюченному телу пробежала дрожь, а из зрячего глаза потекли слёзы.

— Квазимодо — урод, — пролепетал он. — Фролло — защитник.

========== Глава 4. Философский камень ==========

Чернокнижник! Скоро это слово утратит свою силу, ибо им разбрасываются направо и налево, в основном, те, которые в жизни не раскрывали книги, которые не могут отличить дозволенное от запретного. Для них запретно всё, что непостижимо их скудному уму. Как миловидную женщину её менее удачливые сёстры назовут блудницей из зависти, так и меня называли чернокнижником. К счастью, старшее духовенство не прислушивалось к подобного рода сплетням. Я принял сан в благоприятное время, когда епископам Парижа был Гильом Шартье. Все свои силы он отдавал конфликту с королём, требуя большей свободы и автономности для церкви. Один из братьев епископа, Ален, был известным поэтом и дипломатом, а другой, Томас, служил секретарём Карла Седьмого. Мелочные козни в этой семье были не в почёте. Братья Шартье предпочитали подниматься над мышиной вознёй, а если и начинать битву, то с достойным оппонентом. Вот почему я чувствовал себя в относительной безопасности когда Шартье занимал кафедру. Я был слишком молод, нелюдим и лишён власти, чтобы представлять собой существенную добычу. Растоптать меня было слишком легко, и никто бы не выиграл от моей гибели. Епископ ко мне по-отечески благоволил. Его впечатлял сам факт, что я принял сан в возрасте девятнадцати лет. Это что-то значило. Не имея свободного времени заниматься наукой, он всё же поощрял более учёных представителей своей паствы. Когда ему хотелось отдохнуть от церковной политики, он с удовольствием обсуждал работы флорентийских поэтов. В его дворце находился полный сборник сочинений Данте. Мне даже выпала удача просмотреть иллюстрированное издание «Божественной комедии». Епископ не впустил меня в свои палаты, но одолжил мне сокровище своей библиотеки со словами «Вернёшь, когда прочитаешь.» Мы также говорили о печатной прессе, об этой новинке Гуттенберга, и о её дальнейшем влиянии на человечество. Я не мог прочитать мысли епископа, но мне хотелось верить, что он держал меня на расстоянии вытянутой руки чтобы оградить меня от излишней зависти моих сверстников. Он был бы не прочь проводить со мной больше времени, но его высокий сан не позволял ему фамильярничать с подчинённым. Я взлелеял эту лестную для себя мысль. Мы были близки по духу. Подобно мне, он парил в облаках. Как я узнал позже ему не чужды были здравый смысл и меркантильность.

Однажды я услышал, как Шартье разговаривал со своим первым викарием в ризнице. Видно, они составляли расписание служб и хотели утвердить список каноников.

— Поставьте этого красивого итальянца на видное место, — говорил епископ. — Используйте его как можно чаще, особенно, когда ожидаются состоятельные прихожане. Запихните его на кафедру.

— Но мне казалось, что юный Фролло не любит читать проповеди, — ответил викарий. — У него отменные риторические навыки, но он применяет их без удовольствия.

— Удовольствие? Вы смеётесь. Он здесь не для того, чтобы получать удовольствие, а чтобы служить общей цели. В нём идеально сочетаются суровость и томность, что так интригует женщин. Капля мистики, щепотка душевных терзаний — эта выигрышная формула зажигает фантазии приходских коров. Обратите внимание на то, как они тают, стоит Фролло попасть в их поле зрения. Вы знаете о ком я: о всяких Шатопер и Гонделорье, с которыми мужья давно не делят ложе. Наш юный алхимик тот самый запретный плод! Бледный печальный молодой священник — да, он заставит жён чиновников и офицеров поослабить шнурки кошельков. Да не смотрите на меня так! Нам нужны деньги, как никогда. Сейчас не время для чистоплюйства. Эксплуатируйте красоту Фролло, пока он не потерял вид. Не думаю, что он растолстеет с возрастом. Люди с его телосложением остаются худощавыми. А вот облысеть он вполне может. Тогда мы его запихаем в будку для исповедей. Эта участь от него не уйдёт. А пока он молод и хорош собой, надо этим пользоваться.

Меня чуть не вытошнило в кубок с освящённым вином. Прекрасно! Теперь у меня не оставалось сомнений по поводу моей значимости в приходе. Я знал настоящую причину благоволения епископа. Меня сделали лакомой приманкой для приходских матрон. Что же? И на этом спасибо.

Кстати, госпожа де Шатопер так и не пришла на исповедь. Зато она передала пожертвование через сына. Мальчишка подошёл ко мне с кислым видом и протянул мешок с монетами.

— Как твоя голова? — спросил я его. — Зажила?

— Голова зажила, — ответил он, — а спина пока нет.

— Что с твоей спиной?

С не по-детски враждебной ухмылкой, мальчишка задрал рубашку и показал длинные красные полосы вокруг торса. Значит, отец всё-таки выпорол его за трусость и неспособность за себя постоять. Не зря его мать так волновалась. Слова госпожи де Шатопер прозвучали в моей памяти: «Уверяю Вас, мой сын — не злой мальчик». Она будто оправдывалась за его излишнюю природную доброту сына, которая совершенно ни к чему будущему военному. Даже если Феб не был злым, отец явно задался целью сделать его таким.

Сам я мог похвастаться тем, что на моей спине не было ни одного следа телесных наказаний. Ни родителям, ни учителям моим не приходилось прибегать к такому методу воспитания, и я сам не применял розгу ни с братом, ни с бастардом дез Юрсена. Моя гордыня и моя уверенность в собственных педагогических возможностях не позволяли мне поднять руку на подопечного. Когда Жеан возмужал и прославился первым распутником среди школяров, меня упрекали его преподаватели в том, что я его слишком баловал. Я пропускал эти упрёки мимо ушей. Не думаю, что розга сыграла бы существенную роль в постановке его характера. Она бы только укрепила его своенравность и желание действовать вопреки наставлениям. Что касается Квазимодо, им двигало рвение служить и угождать. Если он выполнял мои указания неверно или с опозданием, то причиной этому не было детское бунтарство. Признаюсь, я старался не дотрагиваться до него лишний раз, ибо мне не удалось до конца побороть брезгливость, но когда он кидался мне в ноги и обнимал мои колени, у меня не хватало духу его оттолкнуть. Похоже, ласка не была ему чужда. Его первый воспитатель приучил его проявлять чувства таким образом.

По мере того как углублялось моё разочарование в моём окружении, рос мой восторг перед королём алхимии — Фламелем. Я нередко посещал кладбище Невинных, где покоились мои родители вместе с другими жертвами чумы 1466 года. Там я не столько приклонял колени перед крестом на их могиле, сколько перед странными изваяниями, покрывавшими возведённые рядом гробницы Николя Фламеля и его супруги Пернель. На Ламбардской улице находился маленький дом, который Фламель выстроил в начале века и где скончался. Дом пустовал и уже начал разрушаться. На его стенах можно было различить имена, вырезанные герметиками и искателями философского камня со всего света. Однажды мне удалось проникнуть в подвал этого дома. Как одержимый, я рыл и пересыпал землю, в надежде найти тот самый философский камень. Особым интересом я воспылал к символическому порталу Собора богоматери, к этой странице чернокнижной премудрости, изложенной в каменных письменах. Я досконально исследовал исполинскую статую святого Христофера, ту самую статую, у которой я нашёл подкидыша.

В той башне собора, которая была обращена на Гревскую площадь, находилась крошечная потайная келья, примыкавшая к колокольной клетке. Так как келья находилась без употребления, Шартье разрешил мне её занять. Она стала моей лабораторией, в которой я проводил опыты. Могу представить, как всё это выглядело для парижан. С противиположного берега Сены видели, как в небольшом слуховом окошке с задней стороны башни то сыхивал, то потухол через короткие и равномерные промежутки неровный отсвет очага. Кумушки говорили: «Опять Фролло орудует мехами. Там полыхает сама преисподняя».

========== Глава 5. Исповедь златошвейки ==========

— Заберите её, святой отец, — прошамкала старуха Генриета ла Готье, стоявшая у Красных врат. — Ей нечего делать под нашим кровом. Три дня лежит без сознания эта блудница. Сколько её можно держать?

Почтенная вдова из общины Этьен-Одри, та самая, которая назвала епископского бастарда колдуном и предложила бросить его на связку хворост, пришла ко мне с очередной жалобой. Несколько дней назад в её благочестивую общину доставили некую страдалицу. Торговец кроличьими шкурами подобрал её на дороге в нескольких лье от Парижа и, выполнив свой христианский долг, поспешно сбросил на попечение монахинь. Проницательная Генриета определила, что гостья вела весьма легкомысленный образ жизни, судя по миловидности и лёгкой не по сезону одежде. С такими уликами невозможно спорить. У старухи глаз намётан.

— Бормочет что-то в бреду, — продолжала монахиня. — Мы даже имени её не знаем. А ведь когда придёт в себя, её накормить придётся. Сами знаете, отец Клод, у нас в Этьен-Одри не публичный дом. Может вы найдёте ей более подходящее место?

Почему старуха пришла именно ко мне? Неужели за мной закрепилась репутация человека, бравшего под крыло тех, от которых отвернулся мир? При всей моей внешней суровости и надменности, от меня ожидалось, что я обязательно подставлю руки и приму изгоя в ладони. Как так вышло? Ведь я не был единственным священником в соборе. Генриетта с таким же успехом могла бы обратиться за помощью к Шампендалю или Демулену. Но она явно выжидала меня. Неужели у меня на лбу было написано то, что видели другие, но чего я сам не видел в зеркале? Со всех сторон руки цеплялись за подол моей сутаны. Сначала маленький горбун, а теперь некая блудница.

— Что же? Проводите меня к ней, — ответил я на вздохе.

До вечерней службы оставалось несколько часов. У меня должно было хватить времени наведаться в Этьен-Одри. Не желая оставлять Квазимодо одного в соборе, я решил взять его с собой. Перед тем как вывести его на улицу, я набросил на него накидку с капюшоном чтобы скрыть его от излишнего любопытства прохожих. К тому времени мальчишка начал понимать, что слушаться меня было в его интересах. Он не сопротивлялся, когда я закутал его в чёрное сукно с головы до ног. При виде ковыляющей массы, Генриета передёрнулась, вспомнив «маленького колдуна», которого она недавно порывалась сжечь. На этот раз она притворилась, что не заметила его присутствия. Вздёрнув костистый нос, монахиня вышагивала впереди нас.

Мы прошли через ворота усадьбы, в которой находилась община. В тёмном коридоре старухи мыли пол. Я невольно сравнил их с ползающими улитками. Маленький уродец несколько раз поскользнулся на мокрых каменных плитах. Я оставил его у входа в лазарет и велел ему сидеть смирно и ни с кем не заговаривать.

— Вот на той койке в углу, — сказала Генриетта и Генриета брезгливо поморщилась, будто перед ней лежал раздавленный колесом цыплёнок. — Чем скорее вы её отсюда заберёте, тем лучше.

Когда я вошёл, пациентка была в сознании. Она сидела на матрасе, подтянув острые колени к груди. На полу стояла кружка с дымящимся отваром. Она выглядела мне ровесницей, быть может на несколько лет старше, а тем временем в тёмных кудрях было достаточно седины. На грязной сорочке виднелись влажные пятна — в её увядшей груди ещё не высохло молоко.

Увидев меня, она поёжилась и принялась заплетать засаленные кудри в косу.

— Как вас зовут, сестра? — начал я, присаживаясь на край ложа.

— Пакеттa. Шан… Гиберто.

— Откуда вы родом?

— Из Реймса.

— А… город королей. У меня знакомые в Реймсе. Орган в их соборе намного лучше парижского. У вас есть ремесло?

— Было. Я… златошвейка. Матушка научила меня.

— А ваша матушка знает, где вы?

— Она умерла. В этом есть и моя вина. Я приблизила её кончину.

— Чем же именно?

— Своим дурным поведением. Я совсем забросила своё шитьё. Последнее время оно мне не приносило прибыли.

— Не терзайтесь слишком. Все дети огорчают своих родителей. Уверен, что моя покойная матушка тоже была мной недовольна.

Видя, что она дрожит, — добрые души не удосужились выдать ей покрывала — я снял плащ и набросил ей на плечи. Я старалась не дотрагиваться до неё, но она успела поймать мою руку, прижать к щеке и поцеловать.

— Вы добры, святой отец. Реймсские священники не такие. Они отворачивались, когда меня избивала стража. Для них это привычное зрелище. Кто вступится за гулящую женщину?

Она продолжала неистово лобзать мои пальцы. Её синие губы скользнули вверх по моему запястью, под рукав сутаны. Мне от её ласк было ни тепло, ни холодно. Девица была явно не в себе. Одному Богу известно где эти губы побывали. Мне не хотелось, чтобы за этим занятием нас застали монахини.

— Вернёмся к нашему разговору, — сказал я, мягко высвободив руку. — Что вас привело в Париж?

— В Париж? У меня не было такой цели. Сюда я попала случайно. Прошло шла куда глаза глядели. Я искала свою малютку. Ведь у меня была дочь, Агнесса. Вы её не видели, святой отец? Ей ещё года нет. Прекраснее ребёнка во всём мире не найти. У неё тёмные кудряшки и огромные чёрные глаза. А какие крошечные у неё ножки! Посмотрите, святой отец. — Из кармана мятой юбки она достала розовый башмачок. — Не поверите, этот башмачок свободно налезал ей на ступню.

— Как так вышло, что вас разлучили? У девочки есть отец, который похитил её?

— У Агнессы много отцов, — ответила Пакетта без тени стыда. — Но похитили её цыгане.

— Цыгане, говорите?

— Да, чёрные нехристи. Они напророчили целую кучу чудес, а потом выкрали мою малютку и сожрали её.

К слову, Пакетта Гиберто была не первой матерью, потерявшей дитя, которую мне доводилось исповедовать. Я слышал подобные истории и раньше. В них часто фигурировало таинственное цыганское племя. Не ранее чем две недели назад, я навестил в тюрьме девушку, которая утопила своего внебрачного ребёнка, при этом утверждая, что его похитили белые мавры. Распухшее тельце потом нашли в колодце. Златошвейка из Реймса не походила на детоубийцу. У меня не было времени докапываться до истины. Надо было её срочно куда-то пристоить. Пакетту нельзя было выпускать на улицу в таком состоянии. Сбредившая девица, готовая облизывать чужие руки, оказалась бы растерзанной парижской чернью.

Мои размышления прервал гнусавый детский голос.

— Учитель! Вы здесь?

Квазимодо перевалился через порог лазарета. Чёрная накидка волочилась за ним. Капюшон откинулся назад, выставляя напоказ безобразное лицо в ореоле жёстких рыжих кудрей. В руке у него была надкусанная маисовая лепёшка.

— Где ты это взял? — спросил я. — Кажется, мы говорили о том, что воровать еду нельзя.

— Старухи меня угостили, — ответил он с набитым ртом. — Добрые старухи.

— Я же велел тебе сидеть в коридоре.

— Мне стало скучно. А кто эта дама? Что у неё болит?

С беспардонностью, присущей малым детям и юродивым, он указал пальцем на Пакетту. Когда я повернулся к ней лицом, чтобы объяснить поведение подопечного, меня ошеломило выражение её глаз. Она смотрела на Квазимодо так, будто он был не просто горбатым ребёнком, а настоящим исчадием ада.

— Вот он, колдун! — воскликнула она. — Это он ползал по полу моей спальни. Это он помог цыганкам выкрасть мою дочь. Сжечь колдуна!

Квазимодо разглядывал её, криво ухмылялась. Её ярость явно забавляла его. Ничего подобного он раньше не видел. На крик Пакетты сбежались монахини. Вид безобразного ребёнка и беснующейся девицы с разметавшимися волосами напускала на них страх. Подняв руку, я дал сёстрам знать, что их вмешательство не требовалось.

— Мадемуазель больше не доставит вам неудобств, — сказал я. — Благодарю вас за оказанное ей гостеприимство. Господь наградит вас.

В тот же вечер с разрешения епископа я распорядился заточить девицу Пакетту Гиберто в Крысиную Нору на Гревской площади. Эта ниша, выдолбленная в стене Роландовой башни, служила преждевременной могилой тем скорбящим женщинам, матерям, вдовам и дочерям, которые пожелали, предавшись великому горю или раскаянию, схоронить себя заживо, чтобы молиться за себя и других. Это было самое безопасное место, которое пришло на ум. Пакетта не сопротивлялась, когда её замуровали в келью, предварительно надев на неё бесформенное веретище поверх её изношенной одежды, в которой она прибыла в Париж.

Несколько раз мы с Квазимодо проходили мимо Крысиной Норы. Я не пытался скрыть воспитанника от глаз затворницы. Она больше не проклинала его и не называла дьяволом, но каждый раз впивалась в него взглядом волчицы. Там, в лазарете Этьен-Одри она вела себя так, будто видела его не в первый раз. В прочем, в этом не было ничего удивительного. Ведь они оба попали в Париж из Реймса. Их пути и раньше пересеклись. Но где и при каких обстоятельствах? Роковая паутина связывала меня, старого архиепископа, Квазимодо, Пакетту и её дочь. Я надеялся, что какие-то улики из прошлой жизни моего приёмного сына всплывут.

— Почему она плачет? — спросил меня Квазимодо однажды.

— Ей неудобно на каменном полу. Жёстко, холодно.

— Жалко, — протянул он со вздохом.

Я взглянул на него с изумлением. Неужели маленький уродец был способен на сострадание?

— Не надо её жалеть, — ответил я. — Она сама выбрала это место. Она там, где ей положено находиться. Пусть плачет. Слёзы — это не плохо. Пусть она выплачется в этой жизни, и ей меньше придётся в загробной.

Я решил не упоминать о том, что затворница была скорбящей матерью.Мои слова натолкнули бы Квазимодо на мысль о его собственной матери. Тогда мне бы пришлось придумать какую-нибудь сказочную историю про то как её, как и дочь Пакетты, сожрали цыгане или зарезали разбойники.

========== Глава 6. Лето 1468 ==========

Я не сомневался, что за мой следили. Очевидно, архиепископ был доволен тем, как я исполнял свои обязанности воспитателя. Мне начали приходить замысловатые подарки. Иногда не верилось, что они предназначались для меня. Казалось, будто гонец ошибся адресом. Великолепные итальянские сапоги и перчатки для соколиной охоты. Книги, которые невозможно было найти в церковных библиотеках, книги, которые могли привести читателя на костёр.

Как-то летним вечером я получил записку с указанием пройти на второй этаж таверны на улице Святого Жака, чтобы получить сюрприз. Там меня ждала очаровательная двенадцатилетняя фламандка с песочными кудрями и васильковыми глазами. Нa столе стояла бутылка белого вина и миска с клубникой. Девица сорвала белый чепец и завела крестьянский танец урожая. Представление началось по середине комнаты и закончилось у меня на коленях. Бедняжка нервничала, или притворялась что нервничала, чтобы создать иллюзию целомудрия. От неё пахло молоком и полевыми цветами. Так или иначе, у меня не было ни малейшего желания расшнуровывать её корсаж. Тоненьким голоском она спросила меня чего я желал, и я пожаловался ей на боль в правом плече. На самом деле, я много времени проводил за пером, и вся моя правая рука ныла. Моя просьба, должно быть, показалась ей необычной. Тем не менее она добросовестно принялась разминать больное место своими розовыми пальчиками. Должен признаться, для фламандки она была слабовата. Её вялые щипки мне быстро надоели. Я дал ей несколько монет, и она проворно соскользнула с моих колен, пока я не передумал. Наверняка это был самый лёгкий заработок в её жизни.

После этого случая подарки перестали приходить, но я чувствовал на себе чей-то одобряющий взгляд. Чья-то невидимая ладонь хлопала меня по спине. Сам я не был собой доволен. Нелегко было воспитывать маленького уродца вслепую. Невзирая на его послушание и желание угодить, мне казалось, что он ускользал от меня. К своему удивлению, я открыл, что его разум не был таким убогим как его тело. Он воспринимал действительность на свой лад. Не замечая живых людей, он улыбался статуям, разговаривал с химерами. Иногда он лепетал на каком-то странном языке. Мне начинало казаться, что его послал не архиепископ реймсский, а сам Николя Фламель. А что если этот маленький горбун являлся тем самым философским камнем, который искали алхимики? Один раз он сказал, ударив себя в грудь, «Я каменный.» В тот миг у меня по коже пробежал холодок, и я ощутил дыхание некой тёмной силы, вверившей мне этого ребёнка. Вот к чему приводят опыты с порошком и заклинания.

Летом 1468 года меня навестил Пьер де Лаваль. Выглядел он устало и довольно. Судя по лёгкому загару, можно было догадаться, что он провёл самый жаркий месяц года на свежем воздухе в плотских утехах — как и подобает хорошему аббату.

— С кем я познакомился, Фролло, — простонал он сладко, потягиваясь на ложе в моей келье. — Никогда не поверишь. Её зовут Аврора. Имя-то какое! У её отца огромная лошадиная ферма в нескольких лье от аббатства. Я провёл лето у её ног, читая поэмы Гильома де Машо. Ни одна женщина не заставляла меня столько ждать. Я сам себя удивил. Я привык бесцеременно хватать всё, что мне нравится, а тут сробел как мальчишка.

— Она хоть знает кто ты?

— Зачем ей знать? В любви должен оставаться элемент загадки. Я всё очень ловко устроил. Выходя из обители я переодевался в обычную одежду и шёл к ней в гости. Не волнуйся, я её не обидел. Когда она сообщила мне, что ждёт ребёнка, я выделил ей приличную сумму. Более того, я купил у её отца несколько прекрасных лошадей. Она не знает, что они для аббатства. Я ей сказал, что для полевых работ в моём поместье. Она считает меня обычным мелким дворянином. Даже если и догадывается, то не подаёт вида. Зачем прерывать игру? Зачем разбивать такую приятную иллюзию?

— Ты меня спрашиваешь? С каких пор, Лаваль, тебе нужно моё одобрение?

Аббат прищурился и провёл большим пальцем по нижней губе, точно возрождая ощущения от поцелуя.

— Весьма своеобразные чувства, когда меняешь рясу на одежду мирянина. Будто все твои поступки, которые ты совершаешь, не в счёт. Бог закрывает глаза. Ты другой человек, живёшь по законам мирянина. Кажется, всё это происходит во сне. А потом ты возвращаешься в монастырь и молишься с удвоенным рвением. Я советую тебе это попробовать, Фролло.

— Я верю тебе на слово.

— Нет, нет, ты должен это сам попробовать. Герцог анжуйский решил обновить свой гардероб и отдал мне несколько прекрасных неношенных костюмов для верховой езды. Я для тебя кое-что привёз.

С этими словами он достал из мешка пурпурный камзол, отороченный мехом, и швырнул его мне. Я не сделал попытки его поймать, и камзол упал мне на ноги.

— Ты хочешь, чтобы я надел этот фиглярский наряд?

— Зануда! Ты знаешь сколько этот «фиглярский наряд» стоит? Там ещё цепочки и медальоны в кармане.

— Это не меняет факта, что ты притащил мне обноски с чужого плеча. Тебе перепало от мужа сестры, и мне перепало от тебя? В конце концов эта тряпка окажется на горбатой спине Квазимодо?

Услышав своё имя, мой подопечный, который всё это время находился в келье и слушал наш разговор, подобрал камзол и закутался в него.

— Я рад, что хоть кто-то оценил мастерство придворного портного, — сказал Лаваль с ухмылкой. — Кстати, Фролло, как тебе мой подарок? Я имею в виду фламандскую пташку.

— Подарок дивный. Я его вернул, практически не развернув.

— Неужели?

— Она не в моём вкусе. Двенадцатилетняя блондинка! Что ты себе думал, Лаваль?

Не сразу уловив иронию, аббат поначалу принял мои слова за чистую монету.

— Значит, я тебе не угодил. Как же я так промахнулся?

— В следующий раз только брюнетку, и не моложе пятнадцати лет.

— Бог с тобой, Фролло! В пятнадцать лет они уже потасканные. Ты достоин лучшего.

— Я достоин адских мук, как все мы.

— Адские муки никуда не денутся. Почему бы тебе не вкусить простых человеческих радостей, пока ты молод и красив? Неужели они тебе совсем чужды?

Лаваль притворялся что не понимал меня. Ему хотелось, чтобы я открытым текстом высказал ему свою позицию.

— Мне в целом чуждо всё человеческое. Да простит меня Господь! Человеколюбие даётся мне с трудом. И если я испытываю какое-то смутное умиление своим приёмышем, то только потому что в нём так мало человеческого.

— Значит, меня ты тоже не любишь, — всхлипнул аббат. — Раз я человек.

— Ты не человек, а животное. Распутное, похотливое животное.

Лаваль расхохотался, заключил меня в объятия и повалил на ложе.

— Ты любишь меня! Я так и знал. Да, я животное. Всеядное, ненасытное. Я тебя расшевелю! Ты вкусишь жизни, ледяной мой принц. Я сделаю тебя подобным себе. Признайся, упрямец. Ты любишь меня.

Он покрывал моё лицо поцелуями. Я отбивался от него. А ведь даже не был пьян. Он нёс этот вздор в трезвом состоянии.

Вдруг он издал истошный вопль и выпустил меня из объятий.

— Чёрт подери, — выругался он, разглядывая следы укуса на руке. В двух шагах от нас стоял маленьких горбун, красный и разъярённый. — Ты видишь, что твоё чудовище сделало? Онo цапнулo меня! По-хорошему ты должен вырвать ему зубы, Фролло.

Встав с ложа, я опустился на колени перед Квазимодо.

— Ну, зачем ты укусил аббата?

— Он вас обидел, учитель.

— Напротив. Аббат — мой друг. Мы просто играли.

— Я тоже хочу играть. Я тоже хочу друга.

Забыв про свою пострадавшую руку, Пьер де Лаваль с интересом прислушивался к нашему разговору. Ему хотелось услышать мой ответ.

— Но у тебя столько друзей, Квазимодо, — сказал я. — Стоит тебе закрыть глаз, и они перед тобой. Они у тебя в голове и никуда оттуда не денутся.

— Нет! — возразил мальчишка, топнув ногой. — Нет никого в голове. Темно и пусто. Я хочу играть. Хочу друга!

Поражённый в сердце этим восклицанием, Пьер де Лаваль заёрзал, нервно бормоча.

— Фролло, ну дай ему друга. Слышишь, что мальчишка сказал. Ему темно и пусто. Придумай что-нибудь.

— Что ты такое несёшь, Лаваль, — ответил я, оглянувшись через плечо. — Откуда я ему возьму друга?

— Возьми ему собачку. Кажется, у тебя брат есть. Сколько ему? Года два? Он ещё ничего не соображает. Пусть твой горбун поиграется с ним. Тебе жалко?

Нет, мне не жалко было Жеана. Я бы не стал сокрушаться, если бы мой воспитанник нечаянно уронил братца на белобрысую голову. Мне было жалко Квазимодо. Даже если бы эта дружба и завязалась, ей не суждено было продлиться. Рано или поздно Жеан научился бы произносить слово «горбун».

========== Глава 7. Последняя месса архиепископа ==========

В следующий раз я увидел Пьера де Лаваля только четыре года спустя. Он сопровождал архиепископа реймсского в Париж в 1472 году. Дез Юрсен и его будущий переемник расположились в палатах Гильома Шартье. Это была официальная встреча, и я держался в стороне, учитывая мой скромный сан. Обычному священнику, коим я до сих пор являлся, не пристало сидеть за одним столом с представителями высшего духовенства.

Пока они ужинали за закрытыми дверями в епископском дворце, я проводил воспитательную работу со своим подопечным. Мне нужно было его подготовить к встрече с дез Юрсеном. Ребёнка как назло накануне укусила собака. На щеке краснели следы от зубов. У меня было подозрение, что собаку натравили мальчишки, те же самые уличные голодранцы, которые бросали в него гнилые яблоки на рынке. Детали инцидента Квазимодо мне так и не раскрыл. Ни слова о своих обидчиках. Ему уже исполнилось девять лет, и в нём пробуждалось нечто похожее на мальчишескую гордость, что не могло не вызывать восхищения. К слову, друга, о котором упомянул во время визита Лаваля, он так и не нашёл и эту тему больше не поднимал.

— Ты будешь вести себя хорошо, не так ли? — спросил я его, помогая ему застегнуть тёмный мешковатый камзол, который болтался на его бесформенной фигуре. — Ведь мне не будет стыдно перед архиепископом.

Этот вопрос был ни к чему. Квазимодо всегда вёл себя хорошо во время службы.

— А почему дез Юрсен раньше не приезжал в Париж? — спросил он.

— У него много дел в Реймсе. Он не молод.

— А сколько ему?

— Восемьдесят пять.

— А это много?

— Сам подумай. Он меня почти на шестьдесят лет старше. Ему тяжело путешествовать.

— А когда был молод, ездил по всей Франции?

— Не только по Франции. Он бывал и в других странах.

— А он мне расскажет про свои путешествия?

— Я же тебе сказал, дез Юрсен чрезвычайно занят. Он приехал в Париж по делу.

— По какому делу?

— Откуда мне знать? У архиепископа много обязанностей.

— А вы станете архиепископом, учитель?

Я понимал, что в вопросах Квазимодо не было ничего преступного. Он был движим естественным любопытством, и я был его единственным живым звеном с миром. Ему некому было больше задавать эти вопросы. Тем не менее, меня они в тот вечер раздражали.

— Мне не быть епископом, — сказал я. — Род Фролло недостаточно знатный. А на такие должности берут людей из знатных семей. Такие вещи решаются за несколько лет вперёд.

Квазимодо понял, что я больше не хотел отвечать на его вопросы и умолк. Через полчаса мы были уже в соборе. В тот вечер службу вёл наш гость из Реймса. Его присутствие стало сюрпризом для прихожан, так как его прибытие не оглашалось заранее. Теперь парижанам выпала возможность принять причастие от человека, который короновал Людовика Одинадцатого. Дез Юрсен проводил службу вяло и неуверенно, со скрипом, запинаясь. Прихожане списывали его промахи на почтенный возраст. Ведь ему уже было за восемьдесят. Но я знал, что архиепископ последние годы не так часто справлял мессы, посвятив остаток сил летописи. Ведь он был в большей мере дипломатом, чем духовником. Он привык обращаться к военачальникам и политическим деятелям, нежели к обычной пастве. Чтение проповедей не являлось его любимым занятием.

Когда прихожане потянулись к нему за причастием, он на мгновение прикрыл лицо рукавом, чтобы скрыть зевок. Слабый огонёк осветил его выцвевшие глаза, когда к нему подошёл, прихрамывая, горбатый мальчишка. Дез Юрсен положил костлявую руку на рыжую голову ребёнка и пробормотал слова благословения. Эти слова не сотворили чудо. Спина мальчишки не выпрямилась, а закрытый наростом глаз не раскрылся. Однако, эта сцена не являлась обычным таинством причастия. Какая-то тёмная энергия пробежала между ними. Старик одновременно признавал ребёнка своим и отвергал его. Возможно, мне это показалось, потому что я во всём привык улавливать мистику. Обратно мальчишка шёл словно зачарованный, окутанный мрачным сиянием.

После службы ко мне подошёл Пьер де Лаваль и попросил зайти в епископский дворец поговорить с гостем. Честно говоря, я не жаждал очной встречи с дез Юрсеном, предчувствуя о чём пойдёт разговор. Когда я вошёл в палаты, гость полулежал в кресле, закутав ноги в шерстяное покрывало. На тумбочке стояли два бокала с вином.

— Благодарю за приглашение, Ваше Превосходительство, — начал я, располагаясь напротив.

— К чёрту все эти расшаркивания. Жить мне осталось недолго. Я рад, что успел побывать в Париже, — дез Юрсен закрыл глаза и откинул голову назад. Мне показалось, что он уснул. Но через секунду он встрепенулся. — Я рад, что познакомился с вами, Клод, и вашим воспитанником. У меня для него небольшой подарок — копия моей книги про битву при Азенкуре. Думаю, ему будет интересно.

Архиепископ вытащил из дорожного мешка книгу в потрёпанном переплёте и протянул её мне дрожащими руками.

— Вы хотите, чтобы я его привёл? — спросил я.

Дез Юрсен отмахнулся усохшими пальцами и снова закрыл глаза.

— Не стоит. Мальчишка испугается, если его вызовут во дворец епископа. Зачем его тревожить лишний раз? Мир и без того достаточно тревожен. Следите за ним, Клод. Мальчик очень раним и вспыльчив.

Слова архиепископа, который видел Квазимодо лишь мельком, смутили меня. Как он мог судить о характере ребёнка, выдав ему причастие однажды?

— Напротив, он непробиваемый, почти каменный.

— Это Вам так кажется. То же самое про себя говорила его мать — перед тем как наложила на себя руки.

— О…

Я пытался сдержать своё изумление. Признаться, я не ожидал такого поворота в повествовании старика. Его усталый, монотонный голос унёс меня в другом направлении.

— Она набила карманы камнями и прыгнула с моста на глазах у старших детей, — продолжал он невозмутимо. — Да, у неё были и другие дети, рождённые от её покойного мужа. Семья ни в чём не нуждалась. После смерти матери дети рассыпались по Франции, а младший попал к цыганскому герцогу на какое-то время. Видно, его старший брат от него избавился таким ловким способом. К чему я всё это говорю? К тому, что мальчик крещёный. Не сомневайтесь.

— Я и не сомневаюсь. Неужели бы я повёл к причастию некрещённого?

— У чернокожих язычников он пробыл совсем недолго. Его имя подлинное Жан-Мартин. Он такая же христианская душа как и Вы, даже если цыганe и использовали его в своих сатанинских обрядах как талисман. В Египте ведь поклоняются чудовищам. Должно быть они дали ему какое-то зелье, которое стёрла из его памяти первые годы жизни. О своём младенчестве он не помнит ничего. Может, это и к лучшему. Я снял с него грехи перед тем как прислать в Париж. Ребёнок чист. Пусть это вас не волнует.

— Это меня меньше всего волнует, Ваше Превосходительство, — ответил я. — У Квазимодо, или Жана-Мартина, как Вы выразились, больше шансов на спасение чем у кого-либо.

— Не поддавайтесь искушению идеализировать его, — сказал старик, постучав костяшками о поручень кресла. — Я знаю, как легко ставить на пьедестал убогих. Принято считать, что раз горбун, значит святой. Так легко потерять бдительность. Мальчишка не каменный. Он сделан из той же плоти, что и мы с Вами. Через несколько лет Вы в этом убедитесь. Когда в нём проснётся голос природы, его будет трудно удержать в стенах собора.

========== Глава 8. Новый ученик ==========

Через три дня архиепископ отправился домой в Реймс. Сопровождавший его Лаваль сунул мне в руку мешок с деньгами.

— Когда ты увидишь меня в следующий раз, — шепнул он мне на ухо, — епископское кольцо будет на моём пальце. Всё решено, мой друг. Начнётся новая эра. Это событие надо будет отметить. Я поеду в Калабрию и возьму тебя с собой. Никаких отговорок, Фролло. Вот уж повеселимся!

Конечно, я не мог не бросить щепотку соли в бокал сладкого вина.

— Постарайся, чтобы тебя не отравили в ближайший год, Лаваль. Как бы тебе на голову не упал камень.

Аббат прищурился укоризненно.

— Зависть — нехорошее чувство, Фролло. Неужели ты не понимаешь, что это в твоих интересах? Если мне хорошо, тебе тоже будет хорошо. Помнишь наш уговор? Забраться на кафедру в Реймсе — всё равно что забраться на Олимп.

— А если старик дез Юрсен передумает умирать? Ведь он прожил восемьдесят пять лет. Проживёт ещё десять.

— Тогда я помогу ему перешагнуть порог вечности. Не тревожься. Один дружеский толчок в спину, и… Ну, ты понял.

Лаваль сжал меня в объятиях и глухо рассмеялся мне в плечо. Я понимал, что всё это шутки, но мне не терпелось выпроводить его и остаться наедине с собой.

Когда карета с реймсским гербом исчезла из виду, я вздохнул с облегчением. Общение с людьми, даже неглупыми и благоволящими мне, утомляли меня. Как дико это ни звучало, в глубине души я завидовал затворнице Роландовой башни. Да, Пакетта Гиберто была ещё жива. Теперь её называли сестрой Гудулой. Одному Богу известно как к ней прилипло это новое имя. Вдруг меня охватило желание её навестить. Я не собирался вступать с ней в разговор. Достаточно было взглянуть на неё сквозь прутья решётки. Поговаривали, что она за пять лет заточения не просто превратилась в старуху, а в волчицу. На голове у неё вместо волос росла самая настоящая щетина, что человеческие зубы выпали, и вместо них прорезались клыки. Она уже не говорила, а рычала и выла, а чёрному хлебу предпочитала куски сырого мяса.

Набросив плащ поверх сутаны, я направился к Гревской площади. Увы, в тот день мне не суждено было повидаться с вретишницей. Господь уготовил мне другую встречу.

На углу моста стояли два белобрысых подростка в военной форме. Одному было лет тринадцать. Над вздёрнутой верхней губой пробивался золотистый пух. По солдафонским замашкам я узнал в нём Феба де Шатопера. Несколько месяцев назад его забрали из Отенского колледжа, где он получил начатки так-называемого образования, и поместили в гарнизон, и жизнь в казарме уже накладывала свой отпечаток. Не знаю почему этот мальчишка вызывал во мне такую неприязнь. Ведь он ничего дурного не сделал. Не его вина, что ему дали такое дурацкое имя. Нельзя было его назвать избалованным. Отец держал его в чёрном теле, как и было заведено в военных семьях. Феб вёл себя не хуже любого другого новобранца. А Франции нужны были солдаты. Почему мне так хотелось свернуть ему шею?

Его худощавый спутник был на голову выше и на несколько лет старше, но явно робел перед офицерским сыном.

— Заберите его, святой отец! — воскликнул мальчишка Шатопер, толкая своего товарища навстречу мне. Он пытался звучать повелительно, но ему это трудно удавалось, учитывая что его голос только начал меняться. — Христа ради, верните его в обитель, из которой он удрал. Этот нерадивый послушник решил поиграть в солдата, а сам бухается в обморок от звука пищали. Позор!

— Я не удирал, — робко промычал долговязый парень. — Меня настоятель сам отпустил в мир. Сказал, что я недостаточно набожный, и к тому же пить не умею.

— Не оправдывайся, Гренуй!

— Гренгуар, — ещё тише пробормотал бедолага. — Пьер Гренгуар.

Он снял с себя военную куртку и бросил на руки Фебу, оставшись в одной драной рубашке.

Так в моей жизни появился ещё один Пьер. Он стоял передо мной, шмыгая острым носом, переминаясь с ноги на ногу. Разумеется, я не мог его бросить. Шатопер передал это несуразное чудо мне в руки. Беглый послушник. Несостоявшийся солдат. И я должен был найти ему применение.

— Скажи спасибо своему другу, — сказал я, — за то что он тебя освободил от ненавистной службы.

— Шатопер мне не друг, и благодарить его не за что. Теперь у меня нет крова.

— А вернуться в монастырь не вариант?

— Меня там не ждут.

— Чем же ты провинился провинился? Признавайся. Воровал колбасу из кладовки?

— Я же сказал, что оказался недостаточно набожным.

«С каких это пор монаху нужно быть набожным?» — подумал я пор себя.

— В каком смысле? — спросил я вслух. — Ты не любишь Бога?

— Я люблю женщин, — последовало признание. — Сочиняю стихи на манер Гильома де Машо. А ведь он давал обет безбрачия. Это не мешало ему воспевать дамские прелести. Почему ему можно, а мне нельзя?

В эту минуту мне так хотелось рассмеяться радушно и потрепать его по спутанным вихрам. Простофиля! Если бы он ещё подождал несколько лет, у него появился бы доступ к самым прекрасным и развратным женщинам королевства. Очевидно, он не мог ждать.

— Ты честен с собой, и это похвально. Ты любишь женщин. В этом ничего зазорного. Должно быть, ради этого ты и пошёл на службу?

— Отчасти. Женщины любят мужчин в форме. А надо мной смеются. Говорят, что я слишком тощий. Вот я и подумал, что в мундире моя худоба не будет так бросаться в глаза.

— Ну да, это, конечно, веская причина податься в солдаты.

Я присмотрелся к нему поближе. Парень был не просто худой, но ещё и бледный. В животе у него урчало. К счастью, у меня в кармане плаща лежал кусок хлеба, который я собирался отдать веретишнице. Похоже, Гренгуару этот хлеб был нужнее. Он разорвал его дрожащими руками и запихал в рот.

Немного притупив голод, юноша успокоился и разговорился, посчитав своим долгом поведать мне свою историю. Он был сыном сельского нотариуса из Гонеса. Десять лет тому назад, во время осады Парижа, его отца повесили бурундцы, а мать зарезали пикардийцы. Таким образом, шести лет, он остался сиротой, перебиваясь подачками сердобольных горожан. То торговка фруктами давала ему сливу, то булочник бросал корку хлеба. По вечерам он старался, чтобы его подобрал ночной дозор и отправил в тюрьму ночевать на охапке сена. Перед тем как податься в монастырь, он поступил в обучение к плотникам, но оказался слишком слабосильным. Больше всего ему хотелось стать школьным учителем. Монахи обучили его основам грамоты. Это единственное, что он вынес из своей недолгосрочной духовной карьеры.

— Какие ещё у тебя есть навыки? — спросил я его.

— Паясничать.

— Паясничать?

— Ну да. Кривить рожи, ходить на руках, жонглировать шарами, подражать животным. Этому я научился у моих друзей бродяг.

«С такими навыками точто не пропадёшь.»

— Послушайте, мой юный друг, — сказал я, впервыя обращаясь к нему на «Вы», — я хочу вам сделать взаимовыгодное предложение. По воле Бога у меня есть младший брат. Ему те самые шесть лет. Я собираюсь его отдать в коллеж Торши, где сам получил образование. На данный момент он живёт в моём ленном поместье Мулен. Думаю, Ваших познаний в грамоте будет достаточно, чтобы научить его читать и писать. Я давно ищу наставника, который бы смог выдержать его бесовский нрав. Люди, которых я к нему посылал, не выдерживали его выходок. Жеану нужен скоморох-философ. В обмен за ваши услуги вы получите питание, кров и уроки латыни со мной.

Гренгуар несколько раз шлёпнул себя по бледным щекам, чтобы убедиться, что ему не грезилось.

— Когда? Когда Вам нужно, чтобы я начал?

— Хоть сегодня же. К чему медлить?

В тот же день я выдал ему несколько рубашек с плеча герцога Анжуйского, которые привёз Лаваль. Они болтались на щуплом теле Гренгуара, но были из добротной, дорогой материи, к которой он в жизни не прикасался. Мальчишка был на седьмом небе, и я, признаюсь, тоже. Поиск учителя для Жеана меня изрядно утомил.

— И всё-таки, мне есть за что поблагодарить Шатопера, — сказал Гренгуар, когда я отвёл его на мельницу. — Без него я бы не встретил Вас, учитель.

========== Глава 9. Из дворца во дворец ==========

В мае 1472 года парижский епископ Гильом Шартье неожиданно скончался, опередив престарелого дез Юрсена. На смену Шартье пришёл двадцатишестилетний придворный по имени Луи де Бомон де ла Форе, сын рыцаря Брессюирского замка. Луи был сам красив и любил окружать себя красотой. Из своей квартиры в Лувре, где он прослужил королевским камергером, он перетащил в епископский дворец кучу резной мебели из красного дерева, золотые канделябры и парчовые портьеры. Ни умом, ни добротой он не блистал, но у него были навыки дипломата. С переменным успехом он скрывал свою интеллектуальную ограниченность за витиеватыми фразами, а свою чёрствость — за экстравагантными жестами щедрости. Я видел его насквозь, и его это не на шутку нервировало, так как он привык пускать людям дым в глаза, растворяя их бдительность. Когда Луи понял, что его уловки не работали на мне, он решил показать кто главный. Козлом отпущения он сделал десятилетнего Квазимодо, под предлогом того, что мирянину не пристало жить в обители.

— Я даю вам сутки чтобы избавиться от вашего питомца, — сказал он мне. — Здесь монастырь, а не приют для сирот. Представьте, что будет, если все каноники начнут приводить своих троюродных племянников и внебрачных сыновей и кормить их на монастырской кухне.

Свершилось. Луи показал своё истинное лицо. Впрочем, я знал, каким оно было под маской.

— Что вы предлагаете, Ваше Превосходительство? — спросил я.

— Это уже ваше дело. Я не предлагаю выставить выгнать его на улицу. Кажется, у вас есть ленное имение, где проживает ваш младший брат. Почему бы вам не отправить своего воспитанника туда же?

— Как вам известно, Квазимодо не совсем обычный ребёнок. Он нуждается в особой опеке. Он привязан ко мне.

— Я вижу, как он ковыляет за Вами повсюду, путается в ногах у других служителей церкви. Я понимаю, Вам нравится иметь личного слугу и прикрываться благотворительностью. Что же? На худой конец можете перевести его в свободную келью в северной башне.

— Вы были в той келье в это время года? Там неимоверный холод. Он замёрзнет. Сейчас ноябрь месяц. Зимой там даже крысы не водятся.

— Неудобства укрепят его характер, — сказал епископ с мерзкой елейной улыбкой. — В Париже тысячи обездоленных, которые спят под звёздами каждую ночь. Я сам от многого отказался, когда покинул Лувр. Не стоит баловать мальчишку и приучать его к вольготной жизни. Этим Вы ему только навредите.

— Чем он Вам мешает, Ваше Превосходительство? Весь день сидит за закрытыми дверями и зубрит латынь. Он старается не попадаться никому на глаза. Ваш предшественник не возражал.

Луи раздражённо хмыкнул, когда я упомянул покойного епископа.

— Шартье оставил приход в весьма плачевном состоянии. Он развёл бардак, а мне теперь наводить порядок. Пока он воевал с королём, его каноники стояли на ушах. Разворовали казну. Когда я глянул в финансовые книжки, со мной чуть не случился удар. Мне нет дело до Ваших договоров с ним. Теперь я здесь епископ.

— Ваше Превосходительство, я не могу отвечать за поступки вашего предшественника. Я лишь взываю к вашему христианскому милосердию. Я уже упомянул, что Квазимодо не совсем обычный ребёнок. Его тело более уязвимо.

— Ваши утверждения по меньшей мере странны. Мне он кажется эталоном здоровья. Я видел как он ползает по балюстраде. Заморышем не выглядит. A когда он раскрывает рот, его голосовым связкам можно только позавидовать.

— Это так. Однако при его физических особенностях обыкновенная простуда может привести к печальным последствиям. Вы видели его грудную клетку?

— Я не врач.

— Если с ним что-нибудь случиться, это будет Ваша вина.

— Нет, друг мой. Это будет волей Бога. Разговор закончен.

Квазимодо не пришлось долго уговаривать. Он добровольно перетащил свой матрас в свободную келью в северной башне. Оттуда у него был выход на галерею королей. Я дал ему лампу, от которой исходило какое-то тепло, но этого было недостаточно.

Как я и опасался, ребёнок заболел в первую же неделю. Однажды вечером он заснул на сквозняке и проснулся с жаром. Эхо от его хриплого кашля разносилось по всей башне. Должно быть, это звучало ужасно, потому что ко мне подходили встревоженные певчие и спрашивали в чём дело. Три бессонных ночи я провёл рядом с ним, отпаивая его травяным отваром, следя, чтобы он не задохнулся. Болезнь протекала намного сложнее, чем у обычного пациента. О том как выглядели его лёгкие внутри деформированной грудной клетки я мог лишь догадываться. Как назло, старик дез Юрсен был ещё жив. Я старался не думать о возможности того, что мне придётся объяснять ему причину смерти его сына.

— Не сердитесь, учитель, — сказал Квазимодо один раз. — Я не хотел Вас подвести.

— Ты никого ещё не подвёл, — ответил я, отводя глаза.

— Но вы недовольны. Я вижу, как вы сжимаете кулаки. Вы злитесь.

— Не тобой. Новым епископом.

— Он вас тоже не любит. Вам пора искать новый приход. Может так и лучше.

Квазимодо и в здоровом состоянии не слишком тщательно подбирал слова. Должно быть, ему было совсем плохо, раз он говорил без обиняков. Я вдруг осознал, что в свои десять лет он не слишком цеплялся за жизнь. В его единственном зрячем глазу я не видел страх смерти. Он знал, что ничего хорошего его не ждало в будущем, а я не мог заставить себя лгать ему. Мальчишка послушно выполнял мои указания и пил горькие зелья, но только из желания угодить мне.

Узнав о тяжёлом состоянии моего воспитанника, Луи де Бомон переполошился. До него наконец дошло, что я не преувеличивал, когда сказал, что обычная простуда может стать пагубной для ребёнка.

— Хотите, чтобы я позвал лекаря? — предложил он великодушно.

— Всё возможное уже было сделано, — ответил я. — Как вы сказали, на всё воля Бога. Пусть судьба Квазимодо Вас не беспокоит. Вам приходом нужно управлять.

========== Глава 10. Химеры на стенах ==========

К своему величайшему разочарованию Квазимодо поправился. Мои зелья в сочетании с молитвами сделали своё дело. Болезнь в конце концов отступила. Мало-помалу к нему вернулись силы. Кашель унялся, а дыхание стало глубже и ровнее. Его душа, однако, оставалась погружённой во мрак. Кривое лицо выражало обиду и недоумение. Ему казалось, что Бог сыграл над ним злую шутку, позвав его и даже открыв дверь, но не пустив его через порог. Я не мог найти подходящих слов, чтобы развеять его меланхолию, так как считал её вполне оправданной. Это был уже не тот ребёнок, который беспечно гладил уличных собак и хватал яблоки и семечки с лотков у уличных торговок. В его жизни наступил тот период, о котором меня предупреждал дез Юрсен. Ребёнок начал сравнивать себя с другими. Я больше не говорил с ним о его уродстве с того дня, когда поднёс к его разбитому лицу начищенный поднос. Его зубы скрежетали, а тяжёлые жилистые руки сжимались в кулаки, когда по соборной площади проезжал мальчишка де Шатопер на своём андалусском скакуне.

— Я не завидую солдатам, — сказал я ему как-то. — Все эти годы муштровки… Ради чего? Чтобы быть убитым в первом же сражении?

— Я бы не возражал умереть за правое дело, — последовал ответ. — Всё лучше чем жить так. — Мальчишка натянул куртку на кривые колени. — Я читал про битву при Азенкуре, в той книге, что написал старик из Реймса. Кто бы меня научил стрелять из лука или владеть мечом! Ну и пусть бы меня убили. Так бы я бы запомнился героем. Меня бы оплакивали. Про меня бы слагали песни.

— Война не такая, какой её описывают в книгах. Сам дез Юрсен никогда не был на поле боя. Обычно один человек сражается, наблюдает и запоминает, чтобы пересказать третьему, который в свою очередь увековечит события на пергаменте. Чужие подвиги, чужими словами. Нельзя безоговорочно верить всему, что написано в книгах.

Мои последние слова натолкнули Квазимодо на кое-какие мысли.

— Постойте, учитель. А как же священное писание? Разве нам не велено принимать каждое слово за истину?

Мне было стыдно, что вопросы мальчишки заставали меня врасплох. На самом деле у меня были вполне доходчивые ответы, но в эту минуту я просто не был готов к подобной дискуссии.

— Это другое. В Библии собраны работы пророков и апостолов. Дез Юрсен был простым смертным, хотя и весьма учёным человеком. Битва при Азенкуре стала огромным позором для Франции. Он пытался найти оправдание поражению и как-то смягчить этот позор. Легко описывать победы. Но и проигрыши стоят того, чтобы увековечить их в народной памяти. Дез Юрсен взял на себя трудную задачу: описать поражение достоверно и справедливо, не подрывая при этом чувство гордости за страну. Тебе ведь известна история Давида и Голифа? Ну вот, в этой битве Давидом выступила Англия. Англичан было намного меньше, но они грамотно использовали своих стрелков. Это не значит, что Франция сражалась недостойно. Это лишь доказывает, что сила не всегда побеждает. Это всё, что хотел донести до нас дез Юрсен.

Увы, в тот вечер мне не удалось отвлечь Квазимодо от его несчастья. По ходу того как мальчишка взрослел, мне становилось всё труднее переводить его мысли в другое русло. Фантазия о военной службе прочно засела в его лохматой голове. Каждый раз, когда мимо собора проезжал отряд, Квазимодо выбегал поглазеть на мундиры и оружие. Звон кольчуг и доспехов завораживал его. В этом отношении он оказался более приземлённым, чем я. В детстве я никогда не играл в войну. Когда остальные школяры коллежа Торши хватали палки и инсценировали битвы во время рекреаций, я к ним не присоединялся. Как ни странно, у маленького горбуна оказались довольно типичные мальчуковые интересы.

Оправившись от болезни, он решил остаться в северной башне. Теперь он проводил несколько часов перед сном наедине с собой. Холодная келья была в его распоряжении. Один местный художник, реставрировавший крыло епископского дворца, отдал Квазимодо остатки красок, чтобы тот разукрасил своё новое жильё. Как стены моей лаборатории покрылись формулами и латинскими терминами, так и стены кельи Квазимодо покрылись плодами его воображения. Это были каракули чувствительного дикаря, который никогда не учился живописи. Эти художества были выполнены без всяких понятий о форме, пропорции и цветовой гамме. Тем не менее, эти существа казались живыми. Достаточно было одного дуновения сквозняка, чтобы заставить их сойти со стены. На фоне гротескных фигур, зверей с крыльями и птиц с волчьими хвостами, выделялось изображение рыжеволосого ребёнка в доспехах с двумя зрячими глазами и прямой спиной. Я не стал расспрашивать Квазимодо о значении этого рисунка. И так всё было ясно. Он изобразил себя таким, каким хотел бы быть.

Не знаю, что бы сказал Луи де Бомон, если бы узнал, что келью превратили в подобие усыпальницы фараона. Сам он туда не заходил. Его занимали более насущные проблемы: как наладить отношения со своей паствой. Приход собора Богоматери представлял собой исполинский пирог, который ему предстояло съесть, и Луи не знал с какого края его надкусить. За двадцать пять лет правления Гильома Шарьте каноники отвыкли от крепкой руки. Бывший придворный не воспринимался всерьёз. На него смотрели как на мальчишку, который ради забавы нарядился в одежду епископа. Впрочем, он таким и являлся. Его указаниями открыто пренебрегали. Над его угрозами вызвать инспекцию из Ватикана смеялись. Почему-то все были уверены, что Луи наиграется и вернётся в Лувр, в мир интриг, сплетен и наслаждений. Честно говоря, мне было тревожно. Луи походил на раскалённую колбу, готовую взорваться в любую минуту.

Пьер де Лаваль, который наконец занял должность усопшего дез Юрсена в октябре 1473 года, умолял меня приехать в Реймс. Увы, рождённый и воспитанный в пригороде Парижа, я не представлял себя в «деревне королей». Перебраться в провинцию было свыше моих сил. Я также знал, что если попаду в зависимость к Лавалю, это положит конец нашей дружбе. Он бы постоянно навязывал мне свои обноски и надоевших любовниц. Ему было легко восторгаться мной на расстоянии, но если бы мы оказались в одном приходе, мы бы перегрызли друг другу глотки.

Я уже говорил о жестах экстравагантной щедрости со стороны Луи де Бомона. Ну вот, одним из таких жестов стало моё неожиданное повышение. До нового епископа наконец дошло, что такого человека как я лучше держать в друзьях. Перед Рождеством он предложил мне должность архидьякона и своего второго викария.

— Я знаю, мы с вами неправильно начали, — сказал он, призывая на помощь свои дипломатические навыки. — Надеюсь, это не помешает нашему плодотворному содружеству. Вы будете управлять двумя благочиниями, Монлерейским и Шатофорским, и ста семьюдесятью четырьмя сельскими приходами.

Я не сразу дал ему свой ответ. Нет, я вовсе не набивал себе цену. Мне действительно нужно было подумать над предложением. В отличии от Луи, меня не интересовала любовь прихожан. Я мог выполнять свои обязанности, не оглядываясь на их лица. Однако эта должность принудила бы меня к более тесному общению с певчими и другими канониками. Это значило больше времени на бумажную возню, меньше времени на науку. В конце концов я принял предложение Луи, в основном, ради своего осиротевшего воспитанника.

========== Глава 11. Последнее лето в поместье Мулен ==========

Погрузившись в свои новые обязанности, я старался не думать о том, что на мельнице у меня подрастал младший брат. Наши последние встречи не вдохновляли. С каждым днём в мальчишке всё ярче проявлялась вздорная, плебейская натура с материнской стороны. Глядя на эти круглые щёки, вздёрнутый нос и вывернутые губы, я не видел в нём ни капли от линии Фролло. В моё сознание закралась мысль, которой я старался не дать укорениться: белобрысая дурында нагуляла ребёнка от подобного себе. Такое нельзя было исключить. Мне было намного легче принять горбатого, всеми отвергнутого бастарда, который ни на что не претендовал, чем смазливого шалопая, зачатого во лжи, который носил мою фамилию. Тем не менее, полностью отрекаться от Жеана было поздно. Разыгрывать фарс трепетной родственной любви я тоже не мог. Моего терпения хватало на то, чтобы сухо расспросить Гренгуара об академических достижениях ученика и сунуть ему несколько монет. У Жеана хватало ума не запрыгивать мне на спину с воплями «Братец Клод!»

Допускаю, что со стороны я выглядел вполне преданным, хоть и сдержанным старшим братом. Добродушная мельничиха, выкормившая Жеана, молча умилялась мной. Я видел, как она покачивала головой, сложив натруженные руки под рыхлой грудью. В эти мгновения она наверняка думала, что наш отец шлёт нам благословения с небес. У меня не хватало духа разбить её иллюзию. Она была одной из немногих женщин, которые не вызывали у меня раздражения. На таких как она, простодушных и немногословных, держалась цивилизация. Миру не нужно было больше епископов или алхимиков. Да, у меня хватало здравомыслия это признавать. Моя собственная жизнь порой казалась мне такой же бесполезной, как свеча, зажжённая в полдень.

Однажды летом 1475 года, в очередной раз приехав в своё ленное имение, я застал Гренгуара с разбитым носом и отёкшим лицом. На мои вопросы он ответил нервным смехом.

— Добрый день, учитель! Хорош мой новый облик?

— Мэтр Пьер, не говорите мне, что вас лягнула лошадь.

— Жеребёнок с золотистой гривой! Сущие пустяки. Во время урока грамматики мы решили сделать небольшой перерыв и отрепетировать новый акробатический трюк.

— Как вижу, репетиция увенчалась кровопролитием.

— Жеан искренне извинялся. Прошу вас, учитель, не ругайте его. Его уже отчитала хозяйка дома. Бесёнок спрятался на чердаке. Я сам виноват, что позволил ему так разгуляться. Иногда я забываю, что ему скоро десять лет.

Осмотрев лицо пострадавшего и убедившись, что нос не был сломан, я перешёл к делу.

— Приблизительно сколько длится урок?

Гренгуар покраснел и отвёл глаза.

— С каждым разом он становится всё короче. Мне всё труднее удерживать интерес Жеанa. Приходится прибегать к увеселительным трюкам. Каждый день приходится придумывать что-то новое. Он умный мальчишка, и ему всё быстро надоедает. Боюсь, мне его больше нечему учить. Он знает всё, что знаю я.

Я видел, что признание принесло Гренгуару облегчение. Его плечи расслабились, а крошечная морщинка между бровей разгладилась. Очевидно, он давно жаждал этого разговора.

— Мэтр Пьер, Вы хотите сказать, что не желаете больше заниматься образованием моего брата?

— Достопочтенный учитель, я безгранично благодарен Вам за Ваше покровительство и доверие. Однако, настало времяпередать Жеана в более опытные и, быть может, более суровые руки. Остатки совести не позволяют мне злоупотреблять гостеприимством доброй мельничихи. Последние три года были самыми сытными и комфортными в моей жизни. До конца своих дней я буду вспоминать эти сдобные лепёшки, эту жирную ветчину и этот мягкий тюфяк. Как бы абсурдно это не звучало, я тоскую о своей прошлой жизни. Я не создан для деревенской идиллии. Я — дитя парижских мостовых. Они зовут меня. Ведь Вы не сердитесь на меня, учитель?

Если я и сердился, то только на своего отца, который поставил меня в такой незавидное положение. Как так вышло, что мальчишка пережил эпидемию чумы? Какой ангел-насмешник простёр над ним свою руку?

— Мэтр Пьер, я найду Вам занятие в городе. Быть может, кому-то из чиновников понадобится писец. У вас хороший почерк. В любом случае, я не оставлю Вас на произвол судьбы. Вы абсолютно правы. Пришла пора поместить Жеана в коллеж Торши. Мне было примерно столько, сколько ему сейчас, когда родители отправили меня из дома.

В тот же вечер я покинул имение Мулен в сопровождении Жеана и Гренгуара. Мельничиха смотрела нам вслед со смесью грусти и облегчения. В дорожном мешке лежал кусок пирога с малиновой начинкой.

Мы втроём едва помещались в повозке, рассчитанной на двух пассажиров. Жеан сидел напротив меня и болтал ногами, так и норовя ударить меня в колено. Я мог только представить каким пыткам он подверг своего юного учителя. У Гренгуара был вид преступника, которого вот-вот должны были выпустить на волю.

— А я уже знаю, чем займусь по приезду в город, — говорил он мечтательно. — Я напечатаю свой труд про страшную комету 1465 года, по вине которой один несчастный сошёл с ума. Работа совсем не длинная. Всего каких-то шестьсот страниц.

Гренгуар просто бредил книгопечатанием и видел в нём воплощение всех своих творческих амбиций. Сам я относился скептически к этой новинке Гуттенберга.

— Тебя отправят на костёр как чернокнижника, — сказал Жеан, терзая проворными пальцами малиновый пирог. — Впрочем, как и братца Клода. А что? Это не мои слова. Мельничиха так говорила. Всякий раз, когда упоминала Фролло старшего, крестилась. Она рада от нас избавиться.

Гренгуар ответил всё тем же нервным смехом.

— Братец Жеан, — сказал я, растягивая гласные, — Вам предстоит знакомство с розгой. Преподаватели в коллеже не церемонятся. Ваши новые товарищи с превеликим удовольствием посвятят Вас во все прелести университетской дисциплины. После подобных высказываний Вам придётся спать на животе целую неделю. Я Вам советую выглянуть в окошко и насладиться деревенским ландшафтом в последний раз.

Мальчишка перестал пинать меня в колени и доел пирог молча, быстро сообразив, что мои слова не являлись пустой угрозой. Вольготная жизнь на природе для него закончилась. В Париже его ждали суровые академические будни. При всей своей дерзости он знал, когда прикусить язык, чтобы избежать наказания.

Остаток пути он провёл в полудрёме, прислонившись курчавой головой к худому плечу своего измученного учителя.

Когда лошадиные копыта ступили на вымощенную дорожку, ведущую к мосту, Жеан встрепенулся и несколько раз провёл рукой по пухлым губам, стирая сладкие крошки.

— Ну, братец Клод, когда Вы покажете мне своего горбуна?

========== Глава 12. Первая кровь ==========

Я очень быстро пожалел о том, что вернул Гренгуара с мельницы в город. Стоило ему ступить на любимую мостовую, как на него набросилась изголодавшаяся муза. Повиснув у него на шее, точно обиженная любовница, она не отпускала его ни на минуту, напевая ему в уши всякий вздор. А он в свою очередь, не давал мне покоя. Каждый день он наведывался ко мне, умоляя прочитать очередную главу из трактата о страшной комете 1465 года. Честно говоря, когда он ещё по дороге в Париж грозился написать этот труд, я не оттнёсся к его словам серьёзно. Тогда мне это показалось юношеским бахвальством. Как я ошибался! Он на самом деле загорелся идеей опубликовать своё детищe. А мне, похоже, предстояло играть роль редактора. Он приносил мне огрызки своего опуса с просьбой исправить стилистические ошибки. Таким образом, писанина Гренгуара стала ещё одним подкидышем, свалившимся мне на руки. Ещё и этого бастарда мне пришлось воспитывать и облагораживать.

Кстати, о должности писца, которую я ему предлагал летом, речь больше не заходила. Гренгуар снял какую-то конуру на Складской улице, против Сенной пристани, неизвестно на какие средства. Вполне возможно, он зарабатывал какие-то гроши своим фиглярским мастерством. У меня он никогда не просил денег. Я всё ждал, что во время очередного визита он ненавязчиво намекнёт, что несколько су не оказались бы лишними, но эта тема никогда не поднималась. Возможно, он считал оскорбительным обсужать такие низменные темы как хлеб насущный. Ещё будучи школяром, я слышал от одного из своих товарищей про людей, которые питались воздухом.

Увы, я не мог сказать то же самое о Жеане. Как только мальчишка поступил в коллеж, потекли записки, написанные неуклюжим детским почерком, в которых младший братец требовал денег. Также потекли жалобы от наставников. Фамилия Фролло стала синонимом лени и дебоша. Как ни странно, наказывали его редко и мягко. Бесёнок знал, когда разыграть комедию раскаяния, когда надавить на жалость, а когда свалить вину на товарища. Зачастую, удары розги обрушивались на чужие спины, а сам Жеан отделывался подзатыльником и выговором. Быть может, преподаватели ему многое попускали, помня, что он приходился мне младшим братом, хотя я настоятельно просил их не делать ему поблажек.

Знакомство с Квазимодо состоялось только год после поступленя Жеана в коллеж, и произошло оно не так, как я этого хотел. Я надеялся, что Жеан, погрузившись в мир школяров, забудет про моего воспитанника, но мальчишеское любопытство только разгоралось. Уж больно причудливые слухи ходили про Квазимодо, при том, что несчастный почти не выходил из своей кельи в северной башнe. Чем реже он появлялся на глаза горожанам, тем больше о нём судачили. Парижская чернь изображала его сущим демоном, который служил чернокнижнику. С каждым днём к его облику добавляли новые фантастические штрихи.

Ему скоро должно было исполниться четырнадцать лет. За последний год он стал ещё более диким и нелюдимым. Он больше не заикался о военной службе и не заглядывался на доспехи стрелков, но его стал смущать вид молодых прихожанок. Всякий раз, услышав шелест юбки и тихий девичий смех, он срывался с места и прятался подобно испуганному зверю. Мне невольно вспомнились слова покойного дез Юрсена о том, что свойственные его полу инстинкты должны были проснуться рано или поздно в мальчишке. Действительно, голос Квазимодо, и без того хриплый, стал ниже. Рыжая щетина пробивалась на его впалых щеках, а на сутулых плечах заматерели мускулы. Меланхолия сковала безобразные черты. Я уверен, что не до конца осознавал глубину его одиночества и голода — так же, как он не до конца осознавал глубину моего сочувствия. В общении друг с другом мы оба держались предельно сдержано. Он не жаловался — а я не жалел. Быть может, я был с ним даже слишком суров. Мы продолжали изучать латынь и священное писание. Ни слова о жизни за пределами собора, с которым он сросся, как черепаха с панцирем. Этот панцирь одновременно защищал и душил его.

Именно в этот непростой период жизни Квазимодо его и решил побеспокоить мой брат. С присущей ему беспардонностью, Жеан проник в жилище моего воспитанника после вечерней службы. Должен отметить, что за все годы проживания в северной башне Квазимодо не приходилось запирать дверь. Облик и репутация жильца были надёжнее любых замков. Каноники и певчие обходили эту келью стороной. Помимо меня никто не переступал через порог этой «пещеры циклопа». Разумеется, Жеану не терпелось туда проникнуть. Причём он первым запустил туда своего приятеля — Робена Пуспена. Именно Робен оказался прижатым к стене могучими руками. Не сомневаюсь, в это мгновение вся недолгая жизнь школяра пронеслась у него перед глазами. Кровь из разбитого затылка замазала разрисованную стену. Жеан, не на шутку перепуганный, бросился ко мне с мольбой спасти товарища. Желторотые школяры не ожидали такого поворота событий. Наверное, они рассчитывали, что им удастся застигнуть зверя врасплох и загнать его в угол в его же норе.

Не сказать, что реакция Квазимодо меня удивила. Он повёл себя как собака, которую дёрнули за хвост. Он уже однажды показал характер, ещё будучи пятилетним, когда укусил Пьера де Лаваля.

Мне пришлось осмотреть и перевязать рану Робена, что не составило особого труда, а затем вернуть его декану коллежа. Родители мальчишки не посмели жаловаться епископу, учитывая, что их сын сам проник туда, куда посторонним не следовало соваться. Справедливости ради, Квазимодо никогда первым не бросался на людей, даже когда его высмеивали на улице. В глубине души я даже сожалел, что досталось Робену, а не Жеану. Мой братец заслужил кровопускание как никто другой.

========== Глава 13. У Луи де Бомона рождается блестящая идея ==========

— Всё-таки подумайте о том, чтобы отправить своего мальчишку в гарнизон, — сказал мне Луи де Бомон, когда я оказался в его кабинете. — У него море нерастраченной энергии. Она тяготит его. Отдайте его на службу, пока он не стал преступником.

— Вам не кажется, что ему будет трудно подобрать форму? — спросил я, не сразу поняв, о ком шла речь. — С его не совсем обычным телосложением…

— А чего такого необычного в Жеане? Мальчишка невысок ростом, это правда. Но для кавалерии это не так уж и плохо.

— Так Вы имели в виду моего брата?

— А кого ещё? Неужели вы подумали, что Квазимодо? — болотно-зелёные глаза епископа выплеснули долю упрёка. — Не до такой степени я жесток, чтобы шутить подобным образом. Разумеется, я имел в виду Жеана. По Вашим же словам, он не проявляет никакого интереса к учёбе. Довольно истязать ребёнка ненавистной ему латынью. Может, настало время отправить его в казармы. Военная дисциплина пойдёт ему на пользу.

— Мне бы ночью не спалось, если бы подобные Жеану служили в армии. Королевство было бы под угрозой.

— Зря Вы так. Любого сорванца можно перевоспитать. Юный де Шатопер этому подтверждение.

— Позвольте не согласиться, ваше превосходительство. У Шатопера, помимо начальников, есть суровый отец, который не даёт ему спуска. Феб с рождения был предназначен для ратного дела. В семье Фролло нет военных. Моя родословная состоит из мыслителей и философов. Нам опасно давать в руки меч или арбалет. Уверяю Вас, страна ничего не потеряет, если Жеан не поступит на службу.

Мой ответ удовлетворил епископа лишь частично. Луи хмыкнул и покачал головой.

— Удивительно, однако…

— Что именно Вас удивляет?

— Ваша первая мысль была о Квазимодо. Вы так мало думаете о брате.

«Наше родство под большим вопросом», — чуть было не сказал я, но вовремя сдержался. Моё повышение также означало вынужденное сближение с епископом. Луи всё чаще пытался втянуть меня в задушевные беседы на темы, не касающиеся приходских финансов. Не знаю, насколько искренним был его интерес к моей семейной жизни. Я вовсе не нуждался в его участии, а тем паче в его советах. Больше всего меня позабавило его восхищение Шатопером как эталоном чести и дисциплины. Если отбросить его закалку и военную подготовку, Феб в свои семнадцать лет был редкостным дебоширом, у которого разве что хватало выдержки и здравомыслия не попадать под трибунал. Он не напивался до полного отупения, не провоцировал драки с высшими по рангу и не компрометировал девиц из своего круга. Этим его добродетель ограничивалась. На его совести было несметное количество растлённых торговок с рынка и даже тринадцатилетняя дочь владельца кабака «Яблоко Евы», куда Феб часто наведывался после службы. Девчонку поспешно выдали замуж за сына кожевника, как только она начала страдать от тошноты по утрам. Сам Феб гордился, что помог невзрачной, робкой девчушке так быстро и удачно устроить семейную жизнь. На дурнушку обрушилось двойное благословение: брак с зажиточным ремесленником и Шатопер под сердцем. Откуда мне это известно? Я исповедовал девицу перед венчанием. Либо Луи не знал о похождениях Феба, либо не считал их зазорными. Было бы наивно ожидать, что бывший придворный будет осуждать смазливого солдафона за мелкие мужские шалости.

— Возможно, я ошибаюсь, — продолжил Луи с некоторой осторожностью, точно ступая то тонкому льду, — но иногда мне кажется, что Ваше сердце трогают лишь увечные и убогие. Вы весьма холодны с г-жой де Гонделорье, которая, отмечу, жертвует немалые деньги на приход, и в то же время так трогательно печётесь о затворнице Роландовой башни.

— Не в этом ли суть нашей миссии, Ваше Превосходительство? Разве священное писание не побуждает нас опекать тех, кто в меру своей немощности или невежественности не может принести нам выгоду? Богатая вдова Гонделорье не нуждается в моих любезностях. Перед ней и так лебезит весь Париж. А мой белокурый братец прославился заводилой в коллеже. Думаю, что как духовному лицу, вам будет понятно, почему я предпочитаю отдавать силы таким как Квазимодо и сестра Гудула. И я делаю совсем немного по сравнению с некоторыми братьями, которые посещают нищие кварталы, подвергая жизнь опасности, чтобы доносить истину до отверженных.

Наверное, я переоценивал чуткость и деликатность Луи де Бомона. Он слишком много времени провёл при дворе, расшаркиваясь перед королём. Он в самом деле не понимал, почему я отказывался пресмыкаться перед вдовой Гонделорье, особенно после её недавнего пожертвования.

— Я понял Вас, Фролло, — сказал Луи, спасаясь бегством от неудобной темы. — Вернёмся к разговору о Вашем воспитаннике. Ему уже четырнадцать лет. Вы обсудили с ним варианты его будущего? Я понимаю, их не так много. Не может же он до конца своих дней прятаться в келье. Ему нужно какое-то занятие. Вы не будете спорить, что самым логичным шагом для него было бы стать священником. Даже удивительно, что за десять лет Вам так и не удалось склонить подчинённого к мысли о духовном сане.

— Исключено, — ответил я сухо.

— Почему? Вы дали юноше неплохое образование. Он знает латынь и основы литургии. Разве этого не достаточно?

Болван. Чего мне только стоило сдержаться и не обозвать Луи в лицо.

— Ваше Превосходительство, — произнёс я вслух, — одно дело жить в отдалённом монастыре, переписывая книги… Но служить каноником в столице, общаться с прихожанами, это совершенно другое. Думаете, многие захотят принимать причастие из рук горбатого священника?

— Но уродство — не порок, — возразил епископ невинно. — За безобразной оболочкой вполне может скрываться чистейшая…

Луи не договорил. Видно, он сам осознал то как глупо звучали его слова.

— Несомненно, Ваше Превосходительсто. Мы с вами это знаем. То же самое нельзя сказать про нашу паству. Парижане в общей массе дремучи, трусливы и жестоки. Почему, Вы думаете, Квазимого скрывается от людей? Неужели Вы думаете, те же самые люди, которые глумились над ним, вдруг проникнутся благоговением к нему, когда он наденет сутану?

С каждым моим словом глаза епископа наполнялись ужасом, будто я открывал ему какие-то страшные, заоблачные тайны. Не буду кривить душой. Мы оба были оторваны от парижский реалий. Не стану утверждать, что сам был близок к народу. По крайней мере, я знал, что можно ожидать от паствы, и не питал иллюзий насчёт её мудрости и сострадания. А Луи держался так, будто впервые в жизни услыхал, что коровы не пахли мёдом.

— Даже если так, — сказал он наконец. — Что вы предлагаете, господин архидьякон? У Вас есть какой-то осуществимый план?

— Квазимодо сделает всё, что я ему скажу. Он выполнит мою волю. Если я его завтра же пошлю в монастырь, хотя бы в тот самый, где когда-то служил наставником Пьер де Лаваль, он мне ни слова не скажет поперёк. Об этом я меньше всего тревожусь.

— Хорошо, тогда о чём именно вы тревожитесь?

— Мне бы хотелось, чтобы мой воспитанник был счастлив. Вы уж простите мне эту прихоть. Поверите ли, у него есть чувства. Он слишком привязан ко мне и к собору. Если я отправлю его в монастырь, это решит многие проблемы, но это будет обыкновенным предательством.

— Но почему? Вы уже для него столько сделали. Сейчас самое время предоставить ему немного свободы.

Нет, было бесполезно продолжать эту беседу с человеком, который считал заточение в монастыре свободой. Более того, мне казалось, Квазимодо не был готов отказаться от некоторых радостей и прав, которыми наслаждались миряне. Я знал, что не мог сказать этого епископу. Луи наверняка бы скорчил брезгливую гримасу и рассмеялся. И был бы прав отчасти! Было бы действительно смешно говорить о правах, которыми бедный мальчишка в любом случае не мог воспользоваться.

— Квазимодо достаточно крепок, — сказал я. — Он мог бы стать каменщиком и служить собору таким образом. Мы говорили на эту тему.

Золотистая бровь Луи недоверчиво вздёрнулась.

— Ваш образованный воспитанник, который знает латынь, согласен марать руки?

— Он не боится тяжёлой работы. В ней нет ничего унизительного. Иной раз проще иметь дело с камнем, чем с людьми. Квазимодо всегда зачаровывали статуи.

Епископ хмыкнул чуть-слышно, и его тонкие губы растянулись в заговорщицкой улыбке.

— Наш разговор случился как нельзя более кстати. Мне пришла в голову мысль. Звонарю нужен помощник. Бедняга Реми сдал за последнее время. У меня дурное предчувствие, что ему скоро придётся искать замену. Если Квазимодо любит статуи, то наверняка полюбит и колокола.

========== Глава 14. Колокола ==========

Старик Реми искренне обрадовался помощнику. Во всяком случае мне так показалось. На его сморщенном жёлтом лице было трудно различить какие-либо эмоции. К сожалению, я был вынужден согласиться с епископом: звонарь действительно сильно сдал за последние пару месяцев. Какой-то недуг пожирал его изнутри, превращая когда-то крепкое и подвижное тело в высохший мешок с костями. Звонаря не смутил необычный вид помощника. В эту минуту Реми был бы рад и бабуину.

Квазимодо, который не привык принимать приказы ни от кого, кроме меня, проскользнул мимо Реми в среднюю стрельчатую башенку, где находились маленькие колокола, и, с удивительной для горбуна ловкостью, повис на канате, точно на шее у друга, которого давно не видел. Смесь восторга и умиротворения отразилась на его кривом лице. Зажмурив единственный зрячий глаз, он принялся раскачивать колокол, наполняя башню тонким, пронзительным звоном.

Опасаясь, что звон посреди бела дня собьёт с толку служащих, я хотел было последовать за воспитанником и остановить его, но Реми поднял усохшую руку.

— Не мешайте ему, господин архидьякон. Ребёнок создан для этой работы. Мне нечему его учить. Он сам найдёт общий язык с колоколами. Несомненно, Вы слыхали про детей Калабрии, которые начинают плавать раньше, чем ползать.

Это был мой последний разговор со старым звонарём. Через две недели Реми умер, передав своему юному преемнику в наследство пятнадцать колоколов. Пятнадцать бронзовых друзей. Первую погребальную мессу Квазимодо отзвонил по своему предшественнику. Хотя Реми и был мирянином, его похоронили на монастырском кладбище как признание его заслуг перед собором. Его могила располагалась недалеко от гробницы дез Юрсена. Квазимодо часто навещал тот уголок кладбища, где были похоронены два человека, с которыми он практически не соприкасался, но которые сыграли роль в его судьбе.

Трудно описать восторг, испытываемый моим воспитанником в дни большого благовеста. Стоило мне отпустить его, как он взлетал по винтовой лестнице быстрее, чем иной спустился бы с неё. Среди шумливой бронзовой семьи, Квазимодо выделял большой колокол, который носил имя «Мария» и висел особняком в клетке южной башни. Мне несколько раз доводилось наблюдать за это сценой приготовления к битве. С минуту он поглаживал колокол, точно доброго коня, которому предстояла трудная дорога, заранее жалея за предстоящие испытания. Однако после первых ласк он начинал раскачивать огромную капсулу. Какое-то время он подстерегал её, точно паук муху, следя за движениям металлической пасти, то приседая на корточки, то выпрямляясь во весь рост, и наконец бросаясь на колокол. Схватив бронзовое чудовище за ушки, плотно сжимая его угловатыми коленями, он всей тяжестью тела увеличивал бешенство трезвона.

Признаюсь, что мне, как опекуну Квазимодо, было тревожно наблюдать за этой сценой неистовства. Одного неосторожного движения было достаточно, чтобы от мальчишки осталось мокрое место. По крайней мере он бы умер счастливым, в минуту экстаза. У безумцев есть свой ангел хранитель.

К моей тревоге примешивалось чувство удовлетворения. Наконец-то недюжинная физическая сила Квазимодо, тяготящая его, нашла себе выход. Когда-то мне наука приносила такой же восторг. Последнее время меня сковывала несвойственная мне апатия. Всё чаще я ловил себя на том, что радовался за воспитанника больше чем за самого себя. По крайней мере Квазимодо открыл для себя нечто новое в мире, какое-то призвание, какой-то смысл, пусть даже он заключался в чём-то простом, как колокольный звон. Я же давно ничего нового для себя не открывал. В книгах, которые попадали мне на стол, я натыкался на то, что уже знал. Те же самые истины, пересказанные разными мудрецами. А мне ещё не было и тридцати лет. Однажды, увидев своё отражение в чаше со святой водой, я заметил первые залысины на лбу и первые морщины между бровей. Не удивительно, что епископ больше не толкал меня на кафедру. Я уже не был суровым юным красавцем-духовником, вселяющим трепет в сердца прихожанок. Я стал безразличным усталым служителем церкви, который выполнял свои обязанности без энтузиазма. Девицы на улице перестали цеплять мою сутану подолами своих юбок. Предосудительные мысли о плотских наслаждениях всё реже посещали меня. Мне почти не приходилось прибегать к посту и молитве. Женщины больше не представлялись мне искусительницами. Их одежды сливались в одну пёструю массу, а их голоса — в сонное кудахтанье.

Я мог лишь надеяться, что подобное безразличие к противоположному полу когда-нибудь охватит и Квазимодо. Пока что об этом было рано говорить. Ему не исполнилось ещё и пятнадцати. Та страсть, с которой он выполнял свои обязанности звонаря была отголоском другой страсти, телесной. Я видел, с каким жадным интересом он разглядывал прихожанок из своего убежища на галерее. Глубокие царапины начали появляться на его руках и шее. Хотя у нас не было разговор об умерщвлении плоти, он сам нашёл способ переводить ход мыслей с помощью боли, раздирая кожу в кровь. Возможно, он делал это бессознательно. Так некоторые певчие птицы, посаженные в клетку, выдирают себе на груди перья. Я постоянно краем уха слышал скрежет его зубов, судорожное дыхание и хруст суставов, когда ломал себе руки. Мне, как человеку не до конца безразличному к душевному состоянию Квазимодо, слушать эти звуки было тяжело. Иногда он как бы вскользь упоминал о смерти.

— Говорят, такие как я долго не живут, — сказал он однажды.

Голос его звучал бодро и даже хвастливо.

— Где ты услышал такую глупость?

— От королевского лекаря. Он разговаривал с епископом. Сказал, что у горбунов век короткий. Значит мне совсем немного осталось.

— Поменьше подслушивай чужие разговоры. Только Богу известно сколько ты проживёшь. Разве ты не знаешь, что желать себе смерти грешно? Не забивай свою голову такими дурацкими мыслями. Завтра большой праздник. Тебе придётся попотеть на колокольне.

В тот день я преподнёс ему подарок: новый камзол перешитый из лилово-красной куртки герцога Анжуйского, которую Пьер де Лаваль привёз мне во время одного из своих визитов. Камзол был украшен мелкими медными колокольчиками.

— Епископ доволен твоей работой, — добавил я, когда мой воспитанник переоблачился в новый наряд. — Он говорит, что колокола давно так не пели, даже при старом Реми, царствие ему небесное. Тебе есть, чем гордиться, сын мой.

Я никогда не забуду этих слов. Квазимодо их тоже не забыл. Это были последние слова из моих уст, которые он чётко услышал.

На следующий день был праздник Непорочного Зачатия. Ничего не предвещало беды. Как всегда я отправился в ризницу перед службой, а Квазимодо помчался на колокольню в новом камзоле. В его распоряжении было несколько помощников, мальчишек приблизительно его возраста. Не сомневаюсь, Квазимодо было лестно от того, что ему кто-то подчинялся. Властолюбие не было ему чуждо. Чувствуя его силу, эти мальчишки не позволяли себе над ним посмеиваться. Обычно они собирались на нижнем ярусе колокольни в ожидании его указаний. Отзвонив, они выходили из башни все вместе и шли в молитвенный зал, чтобы успеть на проповедь.

На этот раз к причастию пришли одни помощники. Главного звонаря с ними не было. Мне это показалось крайне странным, потому что Квазимодо никогда не пропускал причастия. После службы я немедленно отправился в башню, где находился огромный колокол по имени «Мария». Именно там я нашёл своего воспитанника.

Прислонившись сутулым плечом к стене, он судорожно сжимал голову руками, постанывая. Когда он наконец отнял руки, я увидел на его ладонях прозрачную, розоватую жидкость, похожую на сукровицу.

Моя первая мысль была о том, что он упал с яруса и получил травму черепа. Поспешно осмотрев его голову, я не нашёл ни ран, ни ушибов. Сукровица сочилась из ушных раковин.

— Как тихо, учитель, — проговорил он наконец со странной улыбкой. — Я своего голоса не слышу. А Вы? Скажите что-нибудь.

========== Глава 15. Пророчество ==========

Узнав о беде, постигнувшей моего воспитанника, епископ был раздосадован, но не слишком удивлён.

— Этого стоило ждать, — буркнул он. — Квазимодо только этого не хватало для полного комплекта несчастий. Вам так не кажется? Быстро он оглох. Покойный звонарь столько лет провёл на этой должности, и его слух не пострадал. Разумеется, Реми не приходило в голову запрыгнуть на колокол и прокатиться на нём, точно на коне.

— Ваше превосходительство, прошу проявить снисхождение к Квазимодо. Ему всего четырнадцать лет, и в его жизни так мало радостей, которые доступны его сверстникам. Он был так рад должности. Он увлёкся.

— Понимаю, он дик, несдержан и непредсказуем. То он прячется по галереям, то он с криком бросается на колокол. Но Вы, мой друг, — Вы же врач, Вы учёный. Странно, что Вы не удосужились объяснить своему воспитаннику меры безопасности. Как он мог не знать, что уши надо затыкать перед тем как идти на колокольню? Для этого существуют специальные затычки из материи, пропитанной воском, на вид как винные пробки. Реми был на последнем издыхании и вполне мог упустить эту деталь, но Вы, господин архидьякон? Вы отвечаете за этого разнузданного мальчишку. Либо Вы не дали указаний, либо он ими принебрёг. Впрочем, какой теперь смысл искать виноватого? Ущерб нанесён.

Я достаточно хорошо знал Луи де Бомона, чтобы ожидать от него слов сочувствия. Истинное сострадание было достаточно редким гостем в его сердце. Когда оно в нём просыпалось, он не знал что делать, как себя вести. В такие минуты речь его становилась особенно чёрствой.

— Квазимодо намерен продолжать исполнять свои обязанности, — сказал я. — Передайте это его помощникам. Если вы не против, он вернётся на колокольню.

— С чего мне быть против? У него глаз на месте. Руки и ноги целы. Пускай звонит, пока не сломает шею. Убьётся, тогда и будем искать ему замену. Может, это и к лучшему, что он оглох. По крайней мере, теперь он не будет слышать насмешки певчих.

Что же? И на этом спасибо, Луи. Впрочем, я и не отрицал своей вины. Старик Реми был слишком слаб и рассеян, чтобы давать подробные указания своем преемнику. Эту обязанность должен был взять на себя я. Мне вдруг вспомнилась затворница Роландовой башни, которая по своему легкомыслию потеряла годовалую дочь. Теперь мне предстояла нелёгкая задача как-то восстановить общение с оглохшим воспитанником.

Первые пару дней после несчастного случая, ещё находясь в состоянии шока, Квазимодо с трудом передвигался. Стоило ему подняться на ноги, как его начинало качать и мутить, ведь вместе со слухом пострадало и равновесие. Сознание необратимости потери не сразу к нему пришло. Несколько раз он хватал меня за рукав и просил сказать что-нибудь, умолял меня прекратить эти шутки. Ему казалось, что мне достаточно было щёлкнуть пальцами, чтобы восстановить звуковую гамму вокруг него. Вероятно, он решил, что мне вздумалось наказать его за какой-то проступок, и я заглушил все звуки. Он сжимал и разжимал голову, бился лбом об стенку, будто удары могли разбить тишину. Прозрачная сукровица всё ещё сочилась из ушных раковин. Мне ничего не оставалось как терпеть его вспышки. Рано или поздно его смятение должно было смениться глубокой меланхолией.

Три дня я провёл в его келье. Трудно сказать, помогло ли моё присутствие. Оставлять его одного было небезопасно. Он вполне мог бы себе навредить. Однажды ночью, когда у него начался жар, он чуть было не рванул на колокольню, охваченный внезапным желанием навестить своих медных друзей, которые несомненно бы спели для него. Мне стоило немалых усилий удержать его в келье. В конце концов несчастный уткнулся горячим лбом мне в колени и заснул. Когда он проснулся, его ждала записка, которую я сочинял всю ночь. Все мысли, обуревавшие меня, уместились в несколько сухих, безличных строк, которые с таким же успехом мог бы написать Луи де Бомон.

Прими произошедшее как волю Божью. Иногда самый храбрый, самый вышколенный солдат погибает в первой же битве, или, что ещё хуже, становится калекой. Мужайся, сын мой, и не упивайся чувством жалости к себе, ибо нет ничего пагубнее для души, чем сомнение в справедливости Всевышнего.

Прочитав послание у меня на глазах, мальчишка кивнул, скомкал письмо и засунул его за пазуху.

— Хочу на кладбище, — сказал он.

Мне ничего не оставалось кроме как набросить плащ ему на плечи и помочь ему спуститься по винтовой лестнице. Когда мы вышли на улицу, он выпустил мою руку и направился, пошатываясь и спотыкаясь, по направлению к гробнице дез Юрсена. Смахнув снег с плиты, он упёрся в неё ладонями и некоторое время стоял так, не шевелясь. Над нашими головами кружились вороны.

— Вас здесь не похоронят, учитель, — сказал он вдруг. — Не спрашивайте, как мне известно. Вам тут не покоиться. И не потому, что вас переведут в другой приход. Вы будете в соборе до последних дней. Беда придёт через Папские ворота. Не сегодня и не завтра, а через несколько лет. Это рок.

От его слов мне стало не по себе. Нет, я не уловил в них какого-то зловещего пророчества. Меньше всего я опасался за свою будущее. Я боялся, что если Квазимодо будет бормотать всякую чушь, его будут принимать за сумасшедшего или бесноватого, и тогда мне будет намного сложнее защищать его перед епископом. Терпение Луи тоже имело предел. Иногда мне казалось, что Бог решил забрать моего приёмного сына по кускам. С потерей слуха его и без того слабая связь с этим миром ещё больше ослабла, зато возникла связь с миром духов. Его повреждённые уши не воспринимали человеческие голоса, но зато отчётливо слышали голоса из царства призраков. Передав мне послание извне, Квазимодо добровольно сковал язык и больше ничего не говорил весь день.

========== Глава 16. Закат одного сердца ==========

Прохладное лето 1481 года сменилось сонной, дождливой осенью. Нечто подобное царило и в моей душе. Приятная вялость растекалась по всему телу, сковывая плечи, обволакивая ноги, замедляя походку. Когда колокольный звон звал на службу, я не спешил. Ни одно успокаивающее зелье, приготовленное мной, не давало такого действия.

Глядя на свой облысевший морщинистый лоб и бледные впалые щёки, я не сокрушался по уходящей молодости. Мне не угрожали никакие искушения, никакие разочарования. Всё досадное, что могло случиться в моей жизни, уже случилось. Кто знает? Быть может, кто-то уже нашёл философский камень. А быть может, он и вовсе не существовал. Это вполне могло оказаться предсмертной шуткой Фламеля, давшей пищу для бесконечных размышлений и поисков. Уж сколько лет он наблюдал из своей новой обители за тщеславными глупцами и смеялся.

Вместе с научным тщеславием во мне умерли и остатки стыда. Однажды, когда декан из коллежа Торши прислал очередное жалобное письмо, в котором была описана очередная выходка Жеана, я даже не ответил на него. К чёрту семейную честь! Обычно я приносил свои извинения в письменной форме, обещал провести воспитательную беседу с братом и высылал скромное денежное пожертвование, чтобы усмирить декана. На этот раз я скомкал письмо и швырнул в корзинку с мусором. Когда братец пришёл клянчить деньги, я, к его величайшему удивлению, не стал обременять его проповедью, но и денег тоже не дал. Просто отказал без всяких объяснений. Пожав плечами, я откинулся в кресле и переплёл пальцы на груди. Слова бессильны описать это выражение ступора на его нахальной, розовой физиономии. Какое-то время школяр стоял передо мной и пыхтел через ноздри, от чего его и без того вздёрнутый нос стал похожим на пятачок поросёнка. Можете представить, как я наслаждался этой сценой.

— Мне известно, братец, — проговорил он, когда к нему вернулся дар речи, — что ленное владение в Тиршап приносит нам, включая арендную плату и доход с двадцати одного дома, тридцать девять ливров, одиннадцать су и шесть парижских денье. Это, правда, немного, но всё же в полтора раза больше, чем было при братьях Пакле.

Жеан выпалил эти цифры без запинки. Признаюсь, я был впечатлён. Когда дело казалось личных интересов, он отлично разбирался в арифметике.

— Тем не менее, я не дам Вам ни одного су.

— Даже на учебники?

— Даже на приданное для ребёнка одной бедной вдовы из общины Одри.

Ну как я мог не упомянуть благочестивую вдову с младенцем? Она была одной из самых изощрённых выдумок Жеана. И каково ему слышать собственную ложь из чужих уст?

— Итак, любезный брат, Вы отказываете мне даже в одном жалком су, на которое я могу купить кусок хлеба у булочника?

— Qui non laborat, non manducet. Думаю, вы в достаточной мере владеете латынью, чтобы понять значение этих слов.

При этом Жеан закрыл лицо руками, словно рыдающая женщина, и голосом, исполненным отчаяния, воскликнул: otototototoi! Это был анапест Асхила, отлично выражающий безнадёжность.

— Что же, любезный братец? — продолжал он, подняв свои дерзкие глазёнки, которые он только что натёр докрасна кулаками, чтобы они казались заплаканными. — Раз Вы от меня так бессердечно отреклись, мне придётся найти себе нового защитника в этом жестоком мире, верного друга, который не пожалеет для меня гроша. Который накормит, напоит, увеселит и подбодрит добрым словом.

— Даже так? У вас есть кто-то на примете?

— Феб де Шатопер, капитан королевских стрелков.

— Почему не Людовик Одиннадцатый?

— Смейтесь, братец.

— Мне вовсе не смешно. Милый Жеан, если вы искали себе кормильца и покровителя, то не на того нарвались. У Феба в кармане ещё более пусто, чем у вас. Своё наследство он давно проиграл, а еженедельного жалованья хватает на несколько походов в Валь д’Амур.

Не спрашивайте, как мне это было известно. Нет, Феб не ходил ко мне на исповедь. Но его имя часто всплывалo в откровениях его более набожных дружков из казармы. Королевские лучники почитали своего начальника, как бога разврата. После смерти отца белокурый повеса точно с цепи сорвался. Казалось, он только и ждал этого момента. Когда хоронили пожилого офицера, на лице его сына выражалась смесь облегчения и злорадства. Феб явился на кладбище подвыпившим. Ему приходилось опираться рукой о крышку соседней гробницы, чтобы не упасть. Глядя, как опускают в землю тело человека, который столько раз подвергал его воспитательной порке, он разразился хриплыми рыданиями, похожими на хохот. Наблюдающие истолковали его поведение как выражение глубочайшей сыновней скорби. Я то знал, что мыслями капитан уже находился в борделе.

— Верно, — согласился Жеан. — Феб беден. Но это поправимо. Вскоре он женится на своей кузине, Флёр-де-Лис де Гонделорье, у которой очаровательное приданое. И вам должно, как никому другому, это должно быть известно. Ведь они намерены венчаться в соборе. Надеюсь, капитан не забудет своего маленького Мельника, с которым распил столько бутылок вина. Что мне остаётся делать, любезный брат? Раз кровное родство для Вас ничего не значит, и Вы предпочитаете расточать свою милость на глухого кривого хромого горбуна…

Жеан ещё какое-то время дурачился, купаясь в самоунижении, но я уже его не слушал. Школяру ничего не оставалось, кроме как уйти с пустыми руками. Не знаю, правду ли он говорил про свою дружбу с Фебом, который был его на семь лет старше и не испытывал нехватки собутыльников. Зачем офицеру понадобилось общество желторотого школяра? Возможно эта дружба была из той же песни, что и благочестивая вдова из общины Одри.

По дороге в ризницу я застал своего воспитанника перед статуей. Квазимодо завёл привычку беседовать с каменными изваяниями. Его монологи были бессвязными и несуразными. В присутствии живых людей он крайне редко развязывал язык. Годы глухоты и добровольного молчания повлияли на его голос, который сделался ещё более хриплым и низким. Тем временем, тело его ещё больше окрепло и заматерело от физического труда и беготни по винтовой лестнице. Однажды одному каменщику на ногу упала огромная плита. Квазимодо пришёл на помощь и без труда поднял её, освободив беднягу. Я пришёл к выводу, что собор любил своего странного слугу и благоволил ему.

Дотронувшись до плеча звонаря, я привлёк его внимание и знаком напомнил ему, что приближалась пора вечерней службы, и ему надо было идти на колокольню. Этот язык жестов вполне заменял нам разговорную речь.

На пороге ризницы, в которую не было входа мирянам, меня настиг Гренгуар. Я догадывался, почему он разыскивал меня. Как я ни старался увильнуть от этой беседы, как низко ни надвигал капюшон на глаза, мне не удалось скрыться от настырного поэта.

— Учитель, Вы так и не высказали мне своё мнение о моей последней мистерии, — тараторил он, вцепившись в рукав моей сутаны. — Черновик лежит у Вас на столе больше двух недель. Мне нужно знать, готова ли она к публичному чтению.

У меня не хватало духу сказать ему, что мистерию не было смысла переписывать четыре раза. Парижская чернь всё равно бы не оценила её.

— Ваш символизм немного слишком изощрён, мэтр Пьер, — сказал я ему. — Боюсь, что зрители не поймут ваши метафоры.

Признаюсь, я говорил наобум. На самом деле я не прочитал мистерию, также как я не прочитал до конца его труд о комете. Но должен же я был что-то сказать в ответ. Если бы Гренгуар узнал, что я не притронулся к его рукописи, он бы от обиды бросился с моста.

— Тот кому надо, тот поймёт. Кстати, учитель, у меня есть новость, которая, надеюсь, вас позабавит.

— Говорите, мэтр Пьер. Меня давно ничего не забавляло.

— Похоже, к вретишнице вернулся дар речи. Последние несколько лет она только и хрипела и рычала, а тут вдруг заговорила человеческим голосом.

— И что же она сказала?

— В основном проклинала цыган. Ведь это они украли у неё дочь? В Париж приехал табор герцога египетского. Чувствую, теперь у Шатопера прибавится работы.

========== Глава 17. Белые мавры ==========

Если бы у меня ещё были остатки стыда, я бы мог сказать, что «к своему стыду» знал мало о цыганах. Действительно, учёный человек должен разбираться в таких вещах. Тот же самый дез Юрсен интересовался этим загадочным племенем белых мавров, этих вассалов царя алжирского. У него даже были поползновения посвятить им отдельный труд, дабы развеять некоторые предрассудки о них. Покойный архиепископ утверждал, что корни этой нации уходят не в Египет, как полагали многие, а в далёкую Индию.

У этой нации было несколько имён. Те, что пришли через Каталонию, называли себя «манушами». Те, что пришли через Венгрию, называли себя «богемцами», в честь чешского короля, который в своё время оказал им покровительство. Этот термин не мог не сбивать с толку, ибо в богословских кругах богемцами называли сторонников реформации и прочих еретиков. Считалось, что страна, породившая Яна Гуса, — источник всей ереси. Ещё существовало слово «романи». Его начали употреблять жители Валахии и Бессарабии, называя свою родину «маленьким Римом». И правда, их язык имел больше общего с итальянским, чем с наречиями саксонских и славянских соседей. Они клялись, что не имели ничего общего с темнолицыми кочевниками, которые тоже называли себя «рома». Вот такая запутанная история народа, который не мог определиться с именем.

Назвать их шайкой нехристей было бы не совсем справедливо. Многие из них исповедовали христианство, или по крайней мере притворялись, что исповедовали. Они умели креститься и знали основы литургии. Я не видел ни одного цыгана в соборе Богоматери, но служители из других приходов сообщали о смуглолицых причудливо одетых людях, которые изредка приходили на службу и даже принимали причастие. Не отрицаю, что это делалось для отвода глаз или с целью срезать кошельки у благочестивых прихожан, которыеподозрительно косились на них и старались держаться от них в стороне. Молодым священникам было наказано пристально следить за новоприбывшими.

Горстка цыган разбила лагерь за воротами Парижа. Они зарабатывали на жизнь тем, что продавали лошадей, скорее всего краденых, и чинили мелкую утварь. Остальные осели в воровском квартале, именуемом Двором Чудес, перемешавшись с городской швалью, которой предводительствовал некий Клопен Труйльфу. Парижским бандитам и приезжим цыганам было чему друг у друга поучиться. Слив коллективный опыт в один котёл, они усовершенствовали искусство мошенничества. Симулируя болезни и увечия, вполне здоровые мужчины клянчили милостыню на перекрёстках, в то время как дети опустошали карманы зевакам. Женщины, на вид грязнее и безобразнее мужчин, занимались гаданием. Даже самые набожные парижанки, невзирая на суровые предупреждения духовенства, не могли устоять перед соблазном и подставляли свои белые ладони, чтобы по ним прочли судьбу за несколько су.

Гренгуар не преувеличивал, когда сказал что к вретишнице вернулся дар речи. Сестра Гудула вышла из своего многолетнего ступора и решила оповестить весь Париж об опасности. У неё была своя причина держать зуб на смуглолицых. Всякий раз, когда мимо Крысиной Норы проходила мать с ребёнком, Гудула припадала к решётке и шипела, «Берегись цыганок, воровок детей! Они сожрали мою малютку Агнессу. И до ваших доберутся».

Это жалкое создание, в котором не осталось ничего женского или даже просто человеческого, вызывало у меня вполне предсказуемую смесь сострадания, любопытства и брезгливости. Когда-то это создание было миловидной девицей, за ночь с которой мужчины готовы были заплатить. Мне удалось краем глаза поймать остатки той красоты. Эта морщинистая грудь была бела и упруга, а седые патлы вились блестящими чёрными кольцами. Почти пятнадцать лет Гудула провела в норе, а я до сих пор отчётливо помнил тот день, когда старая ханжа из общины Этьен-Одри пришла ко мне с просьбой забрать блудницу из их лечебницы. За эти годы Гудула превратилась в подобие египетской мумии. А ведь мы были ровесниками.

Изредка, повинуясь зову пасторского долга, я заговаривал с ней, осведомляясь о её самочувствии и уверяя её, что всевышний не забыл её.

Я старался стоять поодаль от решётки, за пределами досягаемости. Ей бы ничего не стоило просунуть свою клешню и схватить меня за рукав сутаны.

— Святой отец, избавьте город от этих нехристей, — молила она. — Богородица! За что мне такое наказание? Смотреть на их чёрные хари! Я думала, они не доберутся до Парижа. Так надеялась провести остаток жизни в смиренной молитве. Но эта саранча запрудила всю Францию! Разве Вам не известно, что они варят человеческое мясо в котлах и наводят порчу на скот? Неужели ничего нельзя поделать, отец Клод? Неужели их нельзя согнать на Гревскую площадь и сжечь на костре? Я бы вышла из своей каменной могилы чтобы поглазеть на такое зрелище.

— Увы, сестра, перед Вами архидьякон, а не инквизитор, — отвечал я. — Уверяю Вас, ваши стенания были услышаны. Терпение, многострадальная моя сестра. Быть может, Ваше желание ещё осуществится.

— Среди них есть одна, — продолжала затворница дрожащим голосом, — которую я особенно ненавижу. Ей пятнадцать-шестнадцать на вид, столько сколько, было бы моей дочери. Красивая молодая ведьма с белой козой. Она Вам не попадалась на глаза, святой отец?

— К сожалению, нет. Но если попадётся, я обещаю передать её в руки правосудия. Чернявая девчонка с белой козой, говорите?

— Да! С бубном в руке и кучей дьявольских амулетов на шее.

— Чёткие приметы. Буду держать глаз остро.

Угловатое лицо затворницы озарилось благоговением, будто перед ней стоял не обычный священнослужитель, а сам святой явился. Растрескавшиеся синие губы приоткрылись, и в этой ужимке, я мог поклясться, промелькнула тень былого кокетства. Должно быть, такой полуулыбкой она заманивала своих любовников. Моё воображение и понимание человеческой натуры заменяло мне опыт. Эта выгнутая шея, эти трепещущие веки …

— Благодарю вас, отец Клод! — воскликнула она, прильнув лбом к решётке. — Да хранит Вас Бог!

Надеюсь, нет нужды уточнять, что я не собирался заниматься охотой на ведьму. Но должен же был сказать что-то в утешение этой несчастной, отупевшей от горя старухе, чья жизнь обрела новый смысл с приездом белых мавров.

========== Глава 18. Ужин при свечах ==========

Я уже говорил о том, как сказочно безобразны были цыганские женщины в основной массе. Если парижански представлялись мне курицами, то цыганки представлялись воронами. У них были грубые каркающие голоса, жёсткие волосы, точно конские хвосты, чёрные губы и оттянутые тяжёлыми серьгами мочки ушей. Должно быть, им приходилось напускать чары на своих мужчин, чтобы как-то продолжить род. Дети, копошившиеся у них в ногах, могли бы напугать обезьян.

Тем не менее, эти неприглядные создания пытались развлекать горожан песнями и плясками под скрипку и свирель. Словами не описать этот вихрь цветных тряпок, жёстких кос и сверкающих монет. Очень скоро им по распоряжению епископа запретили устраивать подобные представления перед собором. Однако запрет не мешал какой-нибудь маленькой голодранке проскользнуть на площадь, якобы по незнанию, и собрать вокруг себя толпу, которую потом приходилось разбивать лучникам.

— Пока их не начнут арестовывать и вешать, они не угомонятся, — вздохнул Луи де Бомон. — Угораздило же их просочиться через Папские ворота. Куда смотрела стража?

— В германских княжествах их набирают в армию, — сказал Пьер де Лаваль, приехавший из Реймса в гости. — А что в этом такого? Прусские и саксонские военачальники кого угодно могут выдрессировать.

Луи де Бомон перекрестился.

— Прости меня, Господи. Неужели они здесь останутся? С каждым днём иx больше и больше. Либо новые наплывают, либо приехавшие начали плодиться. А плодятся они как собаки. Если у француженки уходит девять месяцев, чтобы выносить дитя, то цыганка, может выносить целый помёт за девять недель. Это подтвердил королевский лекарь. А детишки к двум годам уже умеют воровать. Можете представить, во что превратится Париж.

В тот вечер епископ не слишком перебирал слова. Он никогда не сказал этого в присутствии прихожан. Высокий сан призывал его к милосердию и снисходительности, но находясь в обществе своего второго викария и коллеги из Реймса, он не считал нужным притворяться. Мы ужинали у него во дворце. За столом кроме нас троих никого не было. При свете свечей, зелёное яблоко лоснилось в пасти зажаренного поросёнка.

— Где ваш воспитанник, господин архидьякон, — спросил меня Лаваль. — Почему он с нами не ужинает? Еды предостаточно. Я уверен, что Луи не составило бы труда накрыть стол на четверых.

— Квазимодо предпочитает ужинать у себя в келье, — ответил я. — С некоторых пор он не может свободно принимать участие в разговоре.

— Ну и зря. Кстати, я привёз ему тёплые сапоги и перчатки. На колокольне ветрено. Говорят, зима будет суровая.

— С чего Вы взяли?

— Одна молодая особа сообщила мне, — сказал Лаваль с загадочной улыбкой, отрезая себе очередной кусок мяса.

Луи поперхнулся и забрызгал скатерть красным вином.

— Милейший Лаваль, освободите нас от описания ваших любовных похождений, хотя бы пока мы за столом.

— Уверяю Вас, Ваше Превосходительство, всё было совершенно невинно. Молоденькая девчушка лет пятнадцати погадала мне на ладони. Если верить предсказанию, мне суждено прожить ещё по меньшей мере десять лет. А ещё сказала, что зима будет суровая. Когда она входила в Париж, у неё над головой пролетела камышовая савка. В ногах у неё вертелась прехорошенькая белая козочка с золотыми рожками. Да не смотрите на меня так, Луи! Я это сделал ради забавы.

— И где же эта голодранка прицепилась к Вам?

— Она ко мне не цеплялась. Я вышел из кареты перед входом в монастырь, и эта озорная девушка…

— Эта гадалка, эта воровка ошивалась перед собором? И плевать ей было на запрет!

— Друг мой, Вы бы посмотрели на её личико. Она была рада лишним деньгам. В этот вечер я осчастливил её. Как мало надо для счастья! Попробовав монеты на зуб, убедившись что они были настоящие, она заставила свою козочку пройтись на задних ножках. Луи, прошу Вас, не смотрите на меня так. Я уже сожалею о том, что поведал Вам эту потешную историю. Право же, я не хотел Вам портить ужин.

— Слишком поздно спохватываться, — буркнул епископ, резко воткнув вилку в жирный окорок. — Ужин испорчен. А Вы, милейший, — испорченный человек. Пропащая душа. Вы не можете пройти двадцати шагов от кареты до ворот монастыря, не вступив в связь с египтянкой. Вам мало того, что все монахини во Франции Ваши? Так Вы решили добавить к своему гарему ещё и цыганское отродье!

— Ошибаетесь, Ваше Превосходительство, — ответил Лаваль с оттенком шутливой обиды. — Все монахини Франции давно не принадлежат мне одному. В Руане появился один озорной аббат, на фоне которого мы с вами выглядим сущими агнцами. Он увёл у меня половину подруг. Приходится искать утешение в обществе уличных танцовщиц. Что поделать? Мне осталось всего каких-то десять лет.

Пьер де Лаваль наступил мне на ногу под столом, точно призывая к сочувствию. Честно говоря, я ещё не решил толком на чью сторону встать. При всей моей неприязни к Луи де Бомону, я понимал его негодование. Конечно, Лавалю было легко умиляться египтянкой. Ведь это был не его приход. Из Реймса всех цыган давно выгнали. Бедняга Луи оказался в незавидном положении. Он должен был поддерживать порядок в приходе и при этом не выглядеть полным извергом. Годы при дворе не подготовили его к такомy дипломатическому кризису.

— Выпьем за уходящее лето, — вмешался я, подняв кубок с вином.

— Самое разумное предложение, которое я услышал за весь вечер, — поддержал меня Лаваль. — Надо насладиться последними тёплыми вечерами. Ведь зиму обещают суровую.

Я всё пытался свыкнуться с тем, что напротив меня сидел уже не восторженный, любвеобильный юноша, а вальяжный развратник лет сорока. От воздержания человеческая плоть усыхает, а от чрезмерного наслаждения начинает разлагаться. От сладких лакомств желтеют зубы, а от вина отекает лицо. К счастью, Пьер де Лаваль ещё не достиг этой стадии тления. Его тело оставалось подтянутым, а голубые глаза смотрели на мир лениво и удовлетворённо из-под золотистых бровей.

После ужина мы с ним вышли прогуляться на галерею.

— Знаешь, Фролло, — начал он, перейдя на «ты», как только мы отделились от епископа, — я видел Квазимодо мельком. Не так уж он и безобразен. Ну подумаешь, сутулый мальчишка. Немного хромой, немного кривой, слегка глухой. Что из этого?

— Ты частично прав. По отдельности его недостатки не такие ужасные. Но все вместе…

— Он делится с тобой своими мыслями?

— В этом нет нужды. Я имею достаточно отчётливое понятие о том, что у него на уме.

— Бедное дитя. Я так хочу, чтобы он был счастлив. Не только потому, что он твой воспитанник. Я всем желаю добра, даже вредному Луи. Это правда. В мире столько жестокости и боли. Мне бы хотелось чем-то порадовать этого одинокого юношу, преподнести ему подарок, который бы его окрылил хоть на короткий миг.

Тут я был вынужден остановить Лаваля, в голове которого, как я видел, уже зарождался план.

— Мой друг, всему есть предел. Я не позволю тебе дарить моему приёмному сыну своих блудниц. Сапоги, перчатки — на здоровье. Любые неодушевлённые подарки. Пойми, если мальчишка однажды познает женщину, он станет неуправляемым. Я верю, что тобой руководят самые щедрые, самые благородные побуждения. Однако, свести такого как он с продажной женщиной будет самым настоящим издевательством. Поверишь ли, у Квазимодо есть гордость. Если плотский голод однажды восторжествует над ней, как он дальше будет жить?

Лаваль всё правильно понял. Испустив вздох поражения, он опустил голову.

— Меня только что осенило, — сказал он через несколько секунд. — Тебе исполнилось тридцать пять, а я тебе ничего не подарил. Впрочем, Фролло, тебе трудно угодить. От прелестниц ты отказываешься. На охоту не ездишь. Книги все перечитал.

— Не ломай голову, Лаваль. Твой визит — лучший подарок.

========== Глава 19. Шатопер, выручай! ==========

В апатии кроется опасность, ибо душа расслабляется и становится уязвимой. Она уподобляется воину, который снимает доспехи, думая, что битва закончена.

С уверенностью, свойственной глупцам, я готов был заявить, что прожил относительно праведную жизнь. Если я и грешил, то в основном в мыслях. Мои грехи сводились к чрезмерной гордости — не перед Богом, а перед человечеством. Быть может, мне не суждено было стать епископом, в меру моего скромного происхождения. Это не мешало мне считать себя выше Луи де Бомона и Пьера де Лаваля. В отличие от них мне удалось сохранить кое-какие обеты. В вопросах выдержки и дисциплины они уступали мне. Это касалось не только их мужских шалостей, но и таких мелочей, как ограничения в еде. Я знал, что Луи ел мясо каждый день, даже во время поста. От него постоянно пахло жареной свининой и вином. Этот запах не могли скрыть даже дорогие благовония, которые он заказывал из Ватикана. Он обосновывал своё чревоугодие каким-то надуманным диагнозом «малокровие», который ему огласил сам королевский лекарь. Многочисленные обязанности, связанные с управлением прихода, пагубно отражались на его здоровье. Больные люди, даже на высоких церковных должностях, освобождались от поста. Для поддержки сил ему нужно было питаться молочными поросятами и утками, откормленными орехами. Луи как бы выдал самому себе индульгенцию. Если бы он совсем слёг, его подчинённые устроили бы пожар и разворовали приходскую казну.

Что касалось Пьера де Лаваля, тот даже не искал оправданий своему поведению. Очевидно, он считал себя лицом католической церкви во Франции и должен был поддерживать определённый образ, как породистое животное, на которое приезжали полюбоваться издалека. Людовик Одиннадцатый был слаб и болен. После его смерти Лавалю пришлось бы короновать нового короля. Не мог же он появиться перед народом с тёмными кругами под глазами и обвисшими желваками. Надо было выглядеть свежо и бодро. С возрастом становилось всё сложнее поддерживать внешний вид. Ему приходилось спать дольше и уезжать на природу в семейное имение всё чаще.

Мне же, на моей должности архидьякона, не полагалось быть красивым, великодушным и дипломатичным. Серый цвет лица, морщинистый лоб и надменный, суровый взгляд подходили к роли, которую я играл. Не удивительно, что именно мне епископ поручил следить за окрестностями собора.

— Поговорите с Шатопером, — брякнул он раздражённо. — Пусть пришлёт горсточку своих людей. Если перед собором будут кривляться чернокожие фигляры, пусть его солдаты их схватят. Надо же что-то сделать.

— Я согласен, что-то сделать надо. Но c чего Вы взяли, что Шатопер пойдёт нам навстречу и пожертвует своими драгоценными солдатами?

— Я уповаю на его патриотизм, на его любовь к Парижу, который испытывает самый настоящий кризис. Город запрудили чужеземцы, которые не боятся ни Бога, ни закона. Они смеются над нашими запретами. Парижане ими околдованы! Я понимаю, мой друг, Вы считаете, что охота на ведьм выше Вашего достоинства.

— Я такого не сказал. В нашем приходе есть люди, которые с этой задачей лучше справятся.

— Однако, я поручаю эту задачу Вам. Мне нет дела, будете ли Вы хватать цыганок собственноручно или привлечёте к этому молоденьких дьяконов. Ваше дело подчистить площадь перед собором. Чтобы я не видел ни одной чёрной лохматой головы.

Продолжать спор с епископом не имело смысла. Луи не хотел привлекать инквизицию и сбросил некоторые полномочия инквизитора на меня, своего второго викария. Наверное, он думал, что я заскучал в своей прежней роли, и решил внедрить немного разнообразия.

— Будет исполнено, — ответил я чуть слышно.

Шастать по казармам в поисках Шатопера я не собирался. Вот это точно было ниже моего достоинства. Я послал одного из причетников с запиской, в которой вызывал капитана стрелков на встречу.

К моему удивлению, одной записки оказалось достаточно. Феб прибыл в собор на следующее же утро. Казалось, он только и ждал этого приглашения. Без лишнего пафоса я объяснил ему что именно от него требовалось. Справедливости ради, ко всему, что касалось службы, Феб де Шатопер относился серьёзно и добросовестно. Иначе он бы не поднялся до ранга капитана. Его ограниченное чувство долга было полностью сосредоточено в работе.

Меня немного забавляло то, что при каждой встрече мне приходилось представляться заново. Он просто не осознавал, что перед ним был один и тот же человек. У него была ужасная память на лица и имена. Несколько раз мне пришлось повторить, что моя фамилия не Моро и не Флориньи, а Фролло.

— Я всё понял, господин архидьякон, — сказал он, причёсывая пятернёй свои засаленные золотистые волосы. — Давно пора принять меры. Я выделю отряд. Мой покойный отец мечется в могиле. Рога сата… Прошу прощения. Я забыл, что здесь не казарма.

«Собор — такая же казарма, только форма другая», — чуть было не сказал ему я.

— Ну вот, и договорились, капитан де Шатопер. Кстати, пока я не забыл, передайте мои наилучшие пожелания семейству де Гонделорье, в частности, Вашей невесте.

Капитан вздрогнул, точно его кто-то толчком пробудил от дрёмы.

— Вам известно о моей помолвке?

— Более того, я буду проводить церемонию. Флёр-де-Лис настояла на этом. Надеюсь, у вас не возражений?

— Ах, верно, монсеньор Моро… Конечно, никаких возражений. Капризы моей прелестной кузины — закон.

Поклонившись со снисходительной улыбкой, я не стал его поправлять на этот раз. Моро так Моро. Главное, чтобы он не забыл имя невесты. От этого брака зависело его выживание. Он бы с радостью обвенчался хоть послезавтра, чтобы запустить руки в приданое Гонделорье, но Флёр-де-Лис назначила дату только на следующее лето. Очевидно благородной девице хотелось растянуть этот очаровательный период помолвки, хотя ей было уже за двадцать. Ей нравилось истязать разорившегося жениха, не обременённого целомудрием. Я исповедовал достаточно девиц в её положении, чтобы иметь представление о том, что творилось в душе Флёр-де-Лис.

========== Глава 20. Первые симптомы отравления ==========

После разговора с Шатопером я почувствовал, что моё самодовольство достигло эпогея. Какое счастье не быть причастным к этой денежно-плотской суете, к этой комедии, именуемой браком! Наверное, мне стоило извиниться перед Богом за то ленивое праздное увеселение, которое я испытывал, наблюдая за предсвадебной вознёй, за этой потребностью очаровывать, а потом порабощать и карать. В этой игре, похожей на вялотекущую войну, я исполнял роль арбитра. Подобные мысли были не достойны христианина, а тем более священнослужителя. По-хорошему я должен был бы проникнуться искренней, безоценочной заботой к помолвленным, призывая Феба к целомудрию, а Флёр-де-Лис к всепрощению, но я знал, что подобные попытки сделали бы меня смешным в их глазах. Я бы выглядел очередным ленивым попом, бубнившим высокопарные догмы, не имеющим места в материальном мире, в котором правили животные инстинкты и деньги. Мне было смешно, иногда противно, иногда грустно. Других, более ярких чувств в моём сердце уже быть не могло. Зависть, ревность, возмущение, скорбь мне не грозили. Во всяком случае, мне так казалось. Я невольно вспомнил сцену на монастырской кухне. Однажды я наблюдал как повар жарил свинину. Ему на руку брызгал раскалённый жир, а он не пытался отдёрнуть руку и даже не морщился от боли. В таком состоянии и находилось моё сердце — полуспящее и огрубевшее.

***

Запоздалый подарок на моё тридцатипятилетие был послан не архиепископом реймсским, а самим дьяволом.

Однажды в сентябре я стоял, облокотившись на подоконник в моей келье, окна которой выходили на площадь. Какую книгу я тогда читал? Труд по астрономии, написанный кардиналом Николаем Кребсом из Германии. Он был один из немногих мыслителей-современников, чьи работы вызывали у меня интерес. Вдруг я услышал звуки бубна и музыки. Мелодия не походила на французскую уличную песенку. Досадуя, что меня потревожили в моей задумчивости, я выглянул на площадь, в середине которой плясала какая-то девчонка. По синему платью, расшитому блёстками, по золотому корсажу и медных бляхах в чёрных косах, я понял, что передо мной цыганка. Рядом с ней, на персидском ковре, находилась белая коза, бесовское животное, чьи позолоченные рожки казались огненными на полуденном солнце. Значит, я наконец увидел ту самую, про которую слышал от Гудулы и Пьера де Лаваля. Она на самом деле существовала, эта гадалка-плясунья, с адской спутницей в облике козы. Лаваль не просто придумал историю, чтобы подействовать на нервы Луи.

Я вдруг отметил для себя, что эта была первая цыганка, не вызывавшая во мне брезгливости и отвращения. Какими неряшливыми и безобразными мне ни казались остальные представительницы египетского племени, эта была собой весьма недурна, возможно, даже хороша. Да, я был способен оценивать женскую красоту, не теряя при этом рассудка, как оценивают искусно сотканный гобелен или архитектурное творение. Я оценил гибкость её рук, которые сплетались и расплетались вокруг тонкого стана, точно два шарфа. Природа не поскупилась, наделив это дикое создание смазливостью и грацией. Я не видел в своём любовании ничего греховного. Ведь не грех умиляться дрессированной обезьянкой, которая ходит по канату в пёстром костюме? Ведь она не представляет угрозы для серьёзного учёного человека.

Внезапно девчонка запела, опустившись на колени и расправив вокруг себя синюю юбку. Я бы вынужден признать, что пение её было не менее пленительно, чем пляска. Чтобы это понять, было достаточно услышать первый куплет каталонской баллады, которую она исполняла. В перевёрнутый бубен полетели мелкие монеты.

Почему я тогда не отошёл от окна? Мне хотелось узнать, как поспешно солдаты Шатопера исполнят свои обязанности. Они должны были с минуты на минуты выехать на площадь и прервать представление. Мне бы хотелось увидеть, как голодранка обратится в бегство, как она вскочит на ноги, схватит ковёр под мышку, как за ней бросится её бесовская коза. А солдаты всё не ехали. Я уже начал составлять в уме недовольный выговор для Шатопера. Ведь мы договорились, что его люди будут патрулировать площадь круглые сутки, а не только по вечерам.

Должно быть, девчонка сама решила больше не искушать судьбу и ушла с площади, под разочарованные вздохи зрителей.

Какое-то время я стоял, склонившись на край подоконника, пытаясь переварить впечатления от увиденногo. Как объяснить эту тяжесть в ногах и жар в голове? Всё от этих басурманских ритмов, не иначе.

Колокольный звон выбил у меня из ушей остатки цыганской мелодии. Я вспомнил, что надо идти на службу. Оторвавшись от подоконника, я бросился в собор, чувствуя, что мои движения отягощены. Левое плечо ныло, будто к нему привязали груз. Несколько раз мне пришлось остановиться, чтобы перевести дыхание. Лаваль говорил мне, что у его старшего брата так начал проявляться сердечный недуг. Я подумал о том, как замечательно было бы умереть по дороге на службу и оставить ещё достаточно привлекательный труп. Если бы я знал, что мне было уготовано в будущем, я бы с готовностью отдал Богу душу в тот момент. Но тяжесть и боль в груди отступили, когда я вошёл в молитвенный зал. В тот вечер я справлял службу с особым рвением, как это было в первые годы после принятия сана. На минуту я стал тем самым суровым юношей, преследователем порока. Должно быть, моя проповедь произвела впечатление, потому что после службы ко мне подошёл молодой причетник.

— Господин архидьякон, с Вами всё в порядке?

— Что заставило Вас осведомиться, сын мой?

— У вас пылают щёки. Сейчас по городу ходит зараза. Многие прихожане слегли с лихорадкой.

— Я знаю, что ходит зараза, — ответил я, похлопав юношу по плечу. — Всем известно, как она попала в город.

— Вам принести воды?

— Не утруждайте себя, сын мой. Ступайте на покой. Всевышний обо мне позаботится.

========== Глава 21. Голод инквизитора ==========

На ночь глядя у меня вдруг проснулась совесть, и я вспомнил, что в ящике моего стола лежала рукопись Гренгуара, девственная и непрочитанная. Захлопнув книгу Николая Кребса, я взялся читать мистерию. Как я и ожидал, она оказалась слишком заумной и изощрённой для простого парижского зрителя. Слишком много аллюзий и каламбуров. Я был бы несказанно рад за своего ученика, если бы его удалось пристроить в королевский театр. Сам Людовик Одиннадцатый не жаловал искусства, но его придворные любили комедийные постановки. Я готов был переступить через гордость и обратиться за помощью к Луи де Бомону, который до сих пор поддерживал связь с королевским двором и мог бы замолвить доброе слово за начинающего драматурга. Я упрекнул себя за то, что так мало уделял Гренгуару внимания последние пару лет. А ведь из моих трёх подопечных он был самым многообещающим. На Жеана я давно махнул рукой. Квазимодо, при всей своей преданности, потерял интерес к латыни и истории. Оставался худощавый, ироничный поэт.

Я позволил себе погрузиться в заботу о Гренгуаре, потому что эта новая миссия отвлекала меня от других мыслей. Ведь всего несколько часов назад я сам желал себе смерти, радуясь боли в груди как предвестнице освобождения.

«Всё пройдёт», — бормотал я себе в утешение. «Впрочем, ничего и не начиналось. Не может всё это быть из-за одной басурманской песни. А Шатоперу надо сделать выговор».

На следующее утро я подумал, что было бы неплохо навестить вретишницу. При виде меня Гудула принялась топтаться на носках и потирать ладони.

— Сестра моя, у меня для Вас замечательные новости. Я нашёл эту молодую колдунью, про которую Вы мне рассказывали. Она самым дерзким образом нарушила запрет и вышла плясать перед собором. Я отдал распоряжение поймать её и выгнать из города.

Восторженное предвкушение на её угловатом лице сменилось выражением обиды и разочарования.

— Этого недостаточно, святой отец! — воскликнула она, всхлипнув. — Я хочу, чтобы её повесили. Слышите меня?

— Угомонитесь, сестра. Боюсь, за такие преступления не вешают. Штраф и изгнание. Вы её больше увидите. Она больше не потревожит ваш покой.

— Этого мало! Я хочу её смерти. Хочу, чтобы мимо прошла её мать, и я ей сказала: «Посмотри, цыганка, на свою дочь», — несколько раз облизнув губы, Гудула подняла на меня свои ввалившиеся глаза. — Возможно, найдутся другие преступления, за которые её могут вздёрнуть… Наверняка она принимает участие в шабашах и пожирает детей. Если застать её за этим мерзким делом, если найдутся свидетели, то у праведного Жака Шармолю будет прекрасный повод её казнить. Одной ведьмой станет меньше. Тогда я умру спокойно. Может только для этого Всевышний и держит меня живой.

— Терпение, Гудула, — проговорил я нараспев. — Минута правосудия настанет.

— Вы смеётесь надо мной, святой отец. Пришли подразнить меня. Вы ничем не лучше мальчишек, которые бросали камни в мою келью.

— Вы несправедливы, сестра. Но я вам прощаю. Правда, я не знаю, что такое потерять дитя. Но ведь мы не первый год знакомы. За это время я проникся участием к Вашему горю. Надеюсь, Вы не перестанете видеть во мне своего союзника.

Гудула приоткрыла губы, точно собираясь что-то сказать, но в последнюю минуту сжала голову и ударилась ей об решётку несколько раз.

***

Цыганка с козой больше не возвращалась к собору. Возможно её кто-то предупредил об опасности. Исчезнув с площади, она оставалась в моих мыслях. Я чувствовал её присутствие в городе. Иногда мне казалось, что краем уха я слышу рокот бубна. Отголоски заморской мелодии проклёвывались даже сквозь песнопения во время служб. Я испытывал потребность вновь её увидеть, чтобы сосчитать на ней все дьявольские отметины. Про козу и амулеты я уже знал. Несомненно, были и другие знаки, по которым можно было определить колдунью. Меня охватил досель незнакомый мне голод инквизитора. Как бы дико это ни звучало, я был благодарен Луи де Бомону за то, что он привлёк меня к этой миссии, которая предполагала некоторые вольности. Разве он не благословил меня на защиту собора любой ценой?

Как-то вечером после службы я надел охотничий костюм, который мне много лет назад подарил Пьер де Лаваль, и поверх него набросил плащ. У меня не было возможности посмотреть на своё отражение. Когда в последний раз я видел себя в одежде мирянина?

В новом облике я покинул собор через боковую дверь, выходящую на мыс Терен, где у меня был привязан челнок. Конечно, я мог бы заплатить лодочнику, чтобы переправиться на противоположный берег, но мне не хотелось привлекать лишних свидетелей. После нескольких взмахов вёслами, мне пришлось их отложить чтобы перевести дуx — у меня опять защемило в груди. Давно я не подвергал тело такой нагрузке. Вот что значат годы, проведённые за книгами. В то же время, мне казалось, что эти симптомы были не просто телесными. Будто какая-то сила тянула меня обратно к берегу. Глубоко вдохнув, я вновь принялся грести, убеждая себя, что все мои усилия были направлены на очищение прихода, на защиту горожан.

Не помню, сколько времени ушло на то, чтобы пересечь реку, и сколько раз мне приходилось брать передышку. Знаю лишь, что когда я вышел из челна, у меня дрожали ноги, и мой охотничий костюм промок изнутри от пота.

Итак, я находился недалеко от горы Св. Женевьевы, в квартале своего отрочества. Каким негостеприимным мне показалось это место! Двадцать лет назад университетский городок был моей обителью, a теперь камни мостовой дрожали у меня под подошвами, прогоняя меня прочь. Я вторгся в мир, в котором мне уже не было места, одним своим мрачным присутствием испортив атмосферу веселья, точно филин среди воробьёв. Впрочем, даже в юности я не принадлежал к этой желторотой стае. Мои товарищи быстро поняли, что с Фролло скучно, и перестали приглашать меня в кабачки после лекций. Зато теперь мой братец веселился за двоих. Я вполне мог столкнуться с ним на одной из этих улочек. Как бы я ему объяснил своё преобывание в университетском квартале, да ещё в таком наряде? Меня бы поднял на смех весь коллеж Торши. На мгновение я представил, с каким азартом и упоением Жеан рассказывает товарищам про своего святошу-брата, который посреди ночи шастает по переулкам в погоне за женщиной. И это, увы, не было бы ложью.

Гренгуар как-то сболтнул вскользь, что цыганские дети устраивали представления для школяров перед кабаком «Яблоко Евы». Напомню, владелец кабака был отцом той самой девицы, которая понесла от Шатопера. Не подумайте, что после этого нелепого случая капитан обходил это заведение стороной. Напротив, оно оставалось одним из его любимых увеселительных мест в городе. Когда ему хотелось отдохнуть от общества сослуживцев, он дурачился с мальчишками, которые были его на семь-десять лет моложе, точно это общение возвращало ему детство, проведенное в казарме. У таких, как Жеан и Робен Пуспен, Феб де Шатопер находился в почёте. Они восторгались его мундиром, его саблей, его амурными победами и считали за честь напоить его вином за свой счёт. Хозяину кабака всё это было на руку, и он на многое закрывал глаза. Капитан стрелков служил своего рода аттракционом. Более того, в случае драки, он мог вмешаться и обнажить свою шпагу. Как ни странно, цыганские дети не боялись устраивать представления перед кабаком, где так часто развлекался Феб де Шатопер. Очевидно, он ещё не обличил себя как противника египетского племени.

Когда я, надвинув капюшон на глаза, приблизился к кабаку, в освещённой факелами беседке уже начиналась какая-то потешная возня. Курчавые, черномазые ребятишки бросали друг другу металлические кольца, распевая частушки на своём тарабарском наречии. Подвыпившие школяры пытались им подпевать.

Вдруг я почувствовал очередную спазму в груди. Мне пришлось запустить руку под плащ и сжать левое плечо. Сквозь пьяный смех и улюлюканье, я расслышал звонкий, шаловливый, полудетский голос:

— Джали, как говорит речь мэтр Жак Шармолю, королевский прокурор, в духовном суде?

========== Глава 22. Ангел мрака ==========

Это было не остроумно и даже не кощунственно. Тем не менее, зеваки заливались хохотом, хотя большинство из них, к счастью, не знали, кто такой Жак Шармолю. Коза задирала копыта, трясла бородой и блеяла, передразнивая святошу. Впервые за всё время я позавидовал Квазимодо за то, что он не слышал этот гнусавый полузвериный смех. Как благословенна была его тишина! Колокольный звон был одним из немногих звуков, нарушающих её. А каково было мне, стоящему у входа в кабак, вдыхающему этот смрад и слышащему это гнусное хрюканье? Значит, вот чего я был лишён все эти годы! Надо почаще выбираться в народ, Фролло. Это убьёт остатки твоих иллюзий. Ты слишком хорошо думаешь о парижанах.

Погрязнув на несколько минут в своих мрачных размышлениях, я чуть было не забыл цель своей вылазки. Цыганка! Ведь ради неё я пересёк реку, чуть не получив разрыв сердца.

Разогрев публику выходками своей козы, она приступила к исполнению главного номера. Один из чумазых мальчишек заиграл на флейте, и по телу девчонки пробежала дрожь. С лёгким стоном она сладко потянулась, оголив смуглый плоский живот. Узкие бёдра качнулись, и крошечные бубенчики на блестящем поясе зазвенели.

Прислонившись плечом к каменной стене, не выходя из тени, я наблюдал за ней. Высокий рост давал мне неоспоримое преимущество. Моя голова возвышалась над лохматыми макушками школяров.

При свете факелов, освещавших беседку, мне удалось разглядеть её лицо. Мелкие птичьи черты, утопающие в пигменте. Да, она была смугла, но её кожа её имела не землистый оттенок, как у прочих сестёр её племени, а золотой, как у римлянок и андалузок. У женщин в моей семье была такая кожа, но, в сочетании со строгой одеждой и сдержанными манерами она производила совершенно иное впечатление. Моя мать, её сёстры и их дочери были южными аристократками, а эта была дикаркой. Как назло, она исполняла традиционный итальянский танец La rotta на свой лад, добавив свои прыжки и повороты отнюдь не самого скромного характера. В эту минуту она точно глумилась над культурой моих предков. Впрочем, меня это не должно было удивлять. Кочевники только и занимались тем, что крали и коверкали песни и танцы других народов.

Мне было мерзко, и одновременно любопытно. Я морщился от презрения и в то же время не мог отвести глаз от этого зрелища. В её танце было нечто нечистое, нездоровое и в то же время дьявольски завлекающеe. Меня бросало в жар, хотя я стоял достаточно далеко от огня.

Когда цыганка, запыхавшись, поклонилась толпе и обнажила в лукавой ухмылке мелкие белые зубы, зрители негодующе взвыли.

Эсмеральда! Ещё раз! Эсмеральда!

Значит, им было известно её имя. Моего поверхностного знания испанского языка было достаточно, чтобы понять значение этого имени. Изумруд. Наверное, оно было связано с ладанкой, обтянутой зелёным шёлком, которую девчонка носила на шее вместе с прочими побрякушками и амулетами. Наверное, она их не снимала пред сном. Так и спала в своём полупарижском-полуафриканском наряде.

Со снисходительной гримаской цыганка поправила корсаж и продолжила представление. Подняв с земли две шпаги и приставив их остриями ко лбу, она начала вращать их в одном направлении, а сама кружилась в обратном. Чёрные косы хлыстами бились по острым обнажённым лопаткам. Пёстрая юбка надулась, обнажив тонкие голые лодыжки. Я невольно передёрнулся, подумав о том, что случилось бы, если бы шпага соскользнула и попала остриём ей в глаз. Вот было бы крови и крика! Не могу сказать точно, опасался ли я этого или желал. Очевидно, плясунье этот трюк был хорошо известен. Она кружилась с бешеной скоростью, пока её руки и наряд не слились в одну пёструю полупрозрачную массу. Чумазый цыганёнок продолжал играть на флейте, но уже другую мелодию. От этого вихря звука и движения у меня голова пошла кругом. Если бы не каменная стена, на которую я опирался, у меня бы подкосились ноги.

Когда я пришёл в себя, представление закончилось, и толпа расходилась. Девчонка подсчитывала монеты, которые ей набросали в бубен, и что-то бормотала себе под нос. Судя по тону голоса, она была довольна сбором мелкого серебра. Вечер оказался прибыльным. Надо было пользоваться приятной сентябрьской погодой и как можно больше времени проводить на улице по ночным небом. Коза бодала её рожками в колени.

Убедившись, что беседка опустела, я вышел из тени, и, не говоря ни слова, раскрыл перед ней ладонь, на которой лежала мелкая монета. К счастью, она правильно поняла, что от неё требовалось. Проворные смуглые пальцы смели монету так, чтобы её кожа не соприкоснулась с моей.

— Жить вам осталось недолго, — проговорила цыганка. — Меньше года.

В её голосе не было ни капли сожаления. Таким же тоном она сообщила Пьеру де Лавалю, что зима будет суровая. Не сказать, что её слова повергли меня в шок или страх. Меньше всего я боялся, что жизнь моя оборвётся преждевременно. Как никогда раньше я был готов встретиться с Богом. Я знал, что меня не ждали никакие великие открытия. Будущее не обещало мне ничего, кроме нудных деловых разговоров с епископом и вымогательственных попыток со стороны Жеана. Но, чёрт подери, как быстро девчонка прочитала мою судьбу! Неужели я так плохо выглядел? Неужели сердечный недуг развивался так стремительно? Быть может, она рассердилась на меня за то, что я так мало ей предложил? Кто знает, если бы я добавил денег, она бы добавила мне пару лет?

Не нарушая молчания, я медленно сжал руку в кулак. Цыганка поморщилась и отшатнулась, точно увидав нечто такое, что её напугало.

— Идём, Джали.

========== Глава 23. Горячка ==========

Не знаю, как я добрался до монастыря в тот вечер. Какая-то потусторонняя сила помогла мне пересечь реку до Сите в лодке. Каким-то образом я проник в свою келью и рухнул ничком на ложе.

Могу лишь с уверенностью сказать, что человек, который проснулся на следущее утро, уже не был прежним архидьяконом Фролло. Началась новая жизнь, похожая на абсурдный сон. Яд, который впервые проник в мою кровь несколько недель назад, начал действовать. Казалось, что вместе с серебряной монетой я дал цыганке ключ к потайным камерам своего естества.

Я как бы раздвоился. Моя душа продолжала парить в облаках, выше чем когда-либо, но она уже не подчиняла себе тело, которым завладел нечистый дух. Он заставлял меня испытывать совершенно несвойственные ощущения, говорить несуразные вещи и совершать дикие поступки.

Увидев девчонку вблизи однажды, я хотел видеть её вновь и вновь. Вдруг она начала казаться мне божественно красивой, та самая девчонка, которая в первый раз показалась мне лишь немного пригляднее своих египетских сестёр. Уже было бессмысленно прикрываться своей миссией инквизитора. Задание епископа отошло на второй план. Я вдруг стал скитаться и бродить по улицам, поджидая её в подъездах, подстерегая на углах улиц, выслеживая с высоты моей башни. Каждый раз я возвращался ещё более завороженный, ещё более раздражённый и сбитый с толку.

О, у меня было предостаточно поводов злиться. Я почти не высыпался. Всю жизнь я наслаждался крепким, здоровым сном, и вдруг это благо отняли у меня. Теперь каждый раз, когда я закрывал глаза, перед ними появлялись картины определённого содержания, одна абсурднее другой. В этих ночных представления неизменно участвовала она. Везде она! То она выступала в роли покорной девочки с косичками, которую я учил правильно танцевать la rotta. То она являлась сиреной-искусительницей, выступающей из костра, в платье из пламени, протягивающей ко мне руки. Однажды мне приснилось, будто мы сидели у ручья, под сенью апельсиновых деревьев, погрузившись в беседу. Инфернальные страсти чередовались с эпизодами тихой идиллии. Все эти образы умещались в одной женщине, ибо демон многолик.

То, что я переживал, не походило на поверхностные, мимолётные искушения моей юности. В медицине есть такой термин, damnum, который в переводе с латыни означает «ущерб». Врачи обозначают этим словом момент, когда болезнь становится необратимой. Ну вот, я чувствовал, что скоро сам достигну этой точки. Я уже не мог смахнуть эти чувства, как смахивают крошки хлеба с одежды.

Глядя сверху на мои телесные страдания, душа моя посмеивалась.

Ну вот, Фролло, и ты увлёкся на старости лет. Будешь знать, как задирать нос перед своими собратьями.

Скажу в своё оправдание, я задирал нос далеко не перед всеми духовниками, которые пошли на поводу у своих плотских капризов. Таких как Луи де Бомон и Пьер де Лаваль я вообще не воспринимал всерьёз как священников. Эти двое были сибариты в епископских ризах, не более. Их амурные приключения не выходили за пределы игривых, не требующих жертв, интрижек. Однако, изредка миру становились известны истории глубокой любви между духовником и мирянкой.

Гильому де Машо, реймсскому каконику прошлого века, было за шестьдесят, когда его мыслями овладела девятнадцатилетняя Перонна д’Арментье, учёная девица из благородной семьи, которая забавлялась стихосложением и игрой налютне. Девица преклонялась перед мудрым и одарённым старцем, восхищаясь его поэзией и музыкальными композициями. Между ними завязалась пылкая, нежная переписка. К тому времени Гильом был слишком слаб и немощен, чтобы осуществить греховные фантазии, если они у него имелись. В поэме «Правдивая история» он описал свой целомудренный роман с юной поклонницей, которую он сопроводил в поломничество незадолго до своей смерти. Церковь не осудила Гильома за его позднее увлечение, ибо считалось, что их союз не был плотским, хотя в одном куплете Гильом намекает, что «Венера окутала их своим облаком».

У меня хватало здравомыслия признать, что я в подмётки не годился покойному поэту и композитору. Мне, еретику-отшельнику, который последние несколько лет смешивал порошки и которого от костра удерживала лишь благосклонность епископа, было бы постыдно сравнивать себя с одним из величайших умов Франции. Пусть избранница Гильома де Машо не была исключительной мыслительницей, подобно Алоизе, жене Абеляра. Всё равно, Перонна стояла на порядок выше своих пустоголовых сверстниц. Она могла бы отдать сердце галантнейшему из молодых каваларов, но её выбор пал на пожилого каноника на сорок с лишним лет старше. Детская, абсолютно бесперспективная, а потому бескорыстная привязанность с её стороны. Любви Гильома хватило на искусно сотканные сонеты. Он не отрёкся от сана, чтобы жениться на ней — а церкви известны и такие случаи. Он позволял себя любить, не подвергая при этом свою репутацию святого человека.

Признаюсь, я бы не отказался от такого приключения на закате лет, но я прекрасно понимал, что мне оно не грозило. Во-первых, мне не так долго осталось жить. Во-вторых, мне нечего было предложить такой девице как Перонна. Я не умел слагать возвышенные гимны. Если бы я словами описал чувства и желания, которые будила во мне цыганская плясунья, уверяю вас, результатом стал бы не изящный сонет. Это был бы уродливый, скомканный фрагмент «Ада» Данте.

А ведь чернявая плясунья не являлась сама источником зла. Она была лишь орудием дьявола. Моя душа ей не была нужна. Скорее всего, она даже не задумывалась о моём существовании, забыв нашу встречу у «Яблока Евы». Для неё я был очередным зевакой, который заплатил ей за гадание. Она продолжала плясать и паясничать на перекрёстках со своей козой.

Гудулу я больше не навещал по понятным причинам. Наверняка, затворница злилась на меня и считала меня предателем — не без оснований, должен признаться. Как мог я взглянуть в её запавшие глаза, после того как поддался чарам той самой, которую она ненавидела всем своим существом?

Луи де Бомон заметил перемены в моём внешнем виде и поведении.

— Друг мой, Вам нужен отпуск, — сказал он мне после одной из встреч.

— Ваше Превосходительство, o каком отпуске может быть речь? — возразил я. — В приходе столько дел.

— Дела подождут. Один причетник видел, как Вы хватались за сердце. Мне не хотелось бы терять своего второго викария.

— С моим сердцем всё в порядке. Просто у меня тянет плечо. Найдите человека тридцати пяти лет и старше, у которого ничего не болит?

— Вы давно не смотрелись в зеркало, Фролло. У Вас лицо такого же серого оттенка, как и остатки волос на висках. Эта охота на ведьм высасывает из Вас жизнь. Решено. Я снимаю Вас с этой миссии. Занимайтесь своими обычными делами. Забудьте про цыганок.

========== Глава 24. Grotesque ==========

Декабрь, 1481 года

— А я узнал новое слово, — похвастался Квазимодо. — Grotesque. Обитатель грота. Пещерная тварь, иными словами. Это совсем про меня.

Мы сидели за столом на монастырской кухне. Тлеющая между нами свеча освещала наши лица. За пять лет в тишине Квазимодо научился читать по губам. Изредка между нами завязывались беседы. Я держал при себе дощечку, на которой писал углём те слова, которые ему трудно было понять.

— И где ты такое словo выискал? — спросил я его.

— В книжке. Господин архиепископ Реймсский прислал мне подарок на Рожество.

Забавно. Обычно Пьер де Лаваль согласовывал все подарки со мной. Перед тем, как передать книгу или трактат моему подопечному, он спрашивал у меня разрешения. Что заставило его обойти эту формальность стороной на этот раз? Впрочем, последние пару месяцев я отсутствовал мыслями. Вполне возможно, что Лаваль спросил у меня разрешения, и я машинально сказал «да». Не исключено, что за время моего отсутствия мой заброшенный воспитанник успел прильнуть к новому покровителю.

— Понятно, — ответил я с сардонической улыбкой. — Архиепископ добрый. Он тебя балует. А я — злодей. Не учу тебя новым словам. Видишь? Не подсовываю тебе трактаты итальянских гуманистов. И всё же, не принимай каждый жест милости сo стороны Лаваля за чистую монету.

— А если приму?

В единственном зрячем глазу Квазимодо я увидел нечто похожее на запоздалый подростковый бунт. В свои девятнадцать он начал проходить через тот этап, через который юноши проходят в тринадцать-четырнадцать лет. А я наивно полагал, что самые тяжёлые годы остались позади, что буря обошла меня стороной. Оказывается, буря только начиналась. Первые тучи только сгущались.

Интересно, что ещё Лаваль успел внушить звонарю? Что тот «не так уж и уродлив»? Что истории известны горбуны, которые достигли вершин власти? Искривлённый позвоночник не мешал Ричарду Третьему претендовать на английский трон.

Невольно вспоминался ещё один горбун, Пипин, сын франкского короля Карла Великого. Неблагодарный юнец участвовал в покушении на отца, который, вопреки уродству сына, оставил его при дворе и дал ему прекрасное образование наравне с остальными своими детьми. Я чувствовал, что нас с Квазимодо ждало нечто подобное, хоть я и не был королём. Рано или поздно он должен был взбунтоваться против меня. У его пламенной преданности была обратная сторона.

Последние несколько месяцев были полны открытий и откровений. Обнаружив в себе новые, доселе невообразимые импульсы, я впервые задумался о том, что творилось в голове у звонаря. Ещё недавно мне казалось, что я мог на ощупь ориентироваться в тёмном лабиринте его сознания, что я не только читал, но и контролировал его мысли. Мне достался сосуд причудливой формы, который я сам наполнил тем, чем считал нужным. Теперь я понимал, что это было очередное проявление гордыни. Если я был способен на глупости, то Квазимодо был способен на неподчинение. Содержимое сосуда изменилось помимо моей воли. Это был неудавшийся опыт алхимика! Я видел перед собой не послушного ученика и не верного слугу, а своевольное создание мужского пола, озверевшее под бременем собственной силы и имеющее бесчисленные вопросы и претензии к судьбе, к Богу, ко мне. Я заблуждался, полагая, что Квазимодо смирился со своей участью.

Честно говоря, я был даже рад этому назревающему разногласию с подопечным, потому что оно вынуждало меня на время вырваться из плена моих больных грёз. Я перестал думать о цыганке на мгновение.

— Сын мой, — сказал я, наколоняясь над свечой, чтобы моему собеседнику было легче понять мои слова, — я несказанно рад, что благосклонность архиепископа тебя окрылила. И я рад, что благодаря ему ты узнал новое слово, которое так подходит к твоему облику. Я согласен, что «горбун» и «урод» звучит слишком пресно и избито. И ты не какой-нибудь мычащий деревенский дурачок, а воспитанник архидьякона Жосасского, что придаёт твоему уродству патрицианский оттенок.

Последние два слова я написал углём на дощечке. Патрицианский оттенок.

Пречистая дева! Что я такое говорил? Раньше я в мыслях не позволял себе подобных издевок. А теперь я испытывал острую потребность язвить, и колкости сами слетали у меня с языка.

Квазимодо, казалось, только и ждал этого поворота. Его глаз вспыхнул куражом и некоей благодарностью. Он был рад втянуться в эту новую игру. Ему тоже наскучили чинные, благочестивые беседы.

— Так вы идёте на мистерию? — спросил он неожиданно.

— Какую мистерию?

— Ту, что написал Гренгуар.

Ах да, я совсем забыл! Шестого января должны были приехать фламандские послы, уполномоченные заключить брак между дофином и Маргаритой Фландрской. Кардинал Бурбонский вынужден был принимать толпу гостей у себя во дворце. Как видите, мой глухой звонарь был лучше осведомлён о событиях в городе, чем я.

— Если и пойду, то только чтобы поддержать ученика. Подобного рода увеселения меня не привлекают.

— И я с вами!

— Глупости. Тебе там нечего делать. Если тебя так интересует творение Гренгуара, я могу дать его тебе почитать. Видеть всё это вживую совсем необязательно. Пьесы всегда выглядят лучше на бумаге, чем на сцене. Актёры, которых Гренгуар набрал, не внушают мне доверия.

Квазимодо вздохнул так глубоко и горестно, что пламя свечи затрепетало.

— Обидно.

— За кого — за Гренгуара?

— Отчасти. Ну, и за себя самого. В этом году мне повезло. Сапоги, подаренные вашим другом, пришлись как нельзя кстати. Тёплые и не промокают. В них бы можно было обойти весь Париж.

========== Глава 25. Нет, царственней его не видывали зверя ==========

6 января, 1482 года

В провале мистерии можно было не сомневаться. Я собственными глазами видел так называемых актёров, хлипкие подмостки и нелепые декорации. Особенно меня впечатлил костюм, приготовленный для Юпитера: кольчугa, обтянутая чёрным бархатом с золотой вышивкой, двухконечная шляпa с пуговицами и трико телесного цвета с пришитыми лентами для обвития ног на греческий манер. В руках у Юпитера должна была быть молния, смастерённая из картонной трубки, покрытой мишурой.

После всего увиденного, сердце моё предчувствовало катастрофу похлеще битвы при Азенкуре. Вот почему я заготовил несколько утешительных фраз для Гренгуара. Во дворце Правосудия было загублено немало театральных постановок. Мой ученик был не первым и не последним драматургом, растоптанным толпой.

Представление должно было начаться в полдень, а зала уже была набита битком с утра. Добрая половина простодушных зевак с рассвета дрогла перед большим крыльцом Дворца; иные же утверждали, будто они провели всю ночь лёжа поперёк главного входа, чтобы первыми попасть в залу.

Школяры, выдавив окна, бесстрашно расположилась на карнизе, и обменивались лукавыми замечаниями через залу. Я даже разглядел младшего братца, который цеплялся за листья капители.

Большие стенные дворцовые часы уже давно пробили двенадцать, а фламандские послы всё не появлялись. Начать представление до прибытия почётных гостей труппа не осмеливалась — к величайшему негодованию толпы.

В океане курток, юбок, шпяп и чепцов, я разглядел потёртый саржевый камзол Гренгуара. Им завладели две расфранчённые девицы и донимали его своей болтовнёй, в то время как толпа грозилась повесить Мишеля Жиборна, который исполнял роль Юпитера.

В конце концов Гренгуар дал разрешение начать мистерию, рискуя навлечь немилость гостей, которые до сих пор не прибыли. Гнев скучающей толпы пугал его больше, чем гнев послов и кардинала.

Из глубины деревянного сооружения послышались звуки высоких и низких музыкальных инструментов; ковёр откинулся. Из-за ковра появились четыре нарумяненные, пёстро одетые фигуры. Вскарабкавшись по крутой лестнице на верхнюю площадку, они выстроились перед зрителями в ряд и отвесили по низкому поклону; оркестр умолк. Мистерия началась.

Первые несколько минут пролога, содержание которого не до конца понимал сам драматург, прошли на удивление гладко. Ни одного разбитого окна. Ни одного выбитого зуба в толпе. Увы, благосклонность фортуны быстро иссякла.

Какой-то оборванный нищий, настолько затёртый в толпе, что это мешало ему просить милостыню, вздумал забраться на местечко повиднее, желая привлечь и взгляды, и жалость. Возвышение, приготовленное для послов и всё ещё пустующее, показалось ему самым удобным местом. Таким образом он был у всех на виду и мог продемонстрировать покрытую отвратительными язвами руку, торчащую из лохмотьев.

Пока он молчал, действие пролога развивалось гладко. Всеобщую сосредоточенность нарушил мой братец, гаркнув на всю залу:

— Смотрите на этого хиляка! Он клянчит милостыню.

Вдохновлённый вниманием, нищий полузакрыл глаза и со драматизмом, которому могли бы позавидовать актёры Гренгуара, затянул:

— Подайте, Христа ради!

Монотонное мычание нищего, в котором школяры узнали Клопена Труйльфу, получило долю рукоплесканий от публики. Мелкие монеты посыпались в грязную шапку.

Вторжение попрошайки послужило первым поцелуем смерти для мистерии. Добрая половина зрителей не смотрела на подмостки, на которых пыжились актёры, в попытках спасти пролог.

Из потока сиплого хрюканья и ворчания выделялся звонкий, нахальный голос Жеана. Он несколько раз упомянул, что его брат — архидьякон. Мне даже стало лестно от того, что желторотый повеса с такой гордостью разбрасывался моим именем.

Нa бедного Гренгуара было больно смотреть. Его обычно бледные впалые щёки полыхали кирпичным румянцем. Не глядя на нарушителей тишины, он кричал своим актёрам:

— Продолжайте, чёрт возьми! Продолжайте!

К моему удивлению, представление возобновилось, и мало-помалу воцарилась тишина. До моего слуха донеслись пафосные слова.

Нет, царственней его не видывали зверя, -

О славный, достойный Пьер Гренгуар!

Голос актёра заглушили фанфары, оповестившие о прибытии почётного гостя.

— Его высокопреосвященство кардинал Бурбонский.

Вид мантии, точно пропитанной вином, взбудоражил аудиторию и вогнал ещё один гвоздь в гроб злополучной мистерии. Увы, пролог был прерван вторично. Каждому зеваке хотелось разглядеть кардинала, который в свою очередь стоял на возвышении и благодушно оглядывал толпу. Карл Бурбонский пользовался заслуженной популярностью у народа, особенно у женской половины. Красотой и изяществом он ничуть не уступал Луи де Бомону, который часто посещал его дворец и восторгался изысканной коллекцией вин.

Парижане охотно простили ему опоздание. Забыв окончательно про мистерию, они глазели на кардинала и его сопровождающий кортеж, состоявший из епископов и аббатов. За свитой Карла Бурбонского появились около пятидесяти фламандских послов, разряжённых в бархат и штоф, с чёрными бархатными шапочками на головах.

Разумеется, жёлто-белые наряды актёров не могли соперничать с нарядами прибывших гостей. Публика напрочь забыла о том, что происходило на сцене. Забыли и сами актёры. Обмякнув под своими пёстрыми робами, они уныло смотрели себе под ноги. В этот момент я знал точно, что мистерия была обречена. Не зря я начал мысленно готовить утешительную речь автору ещё за несколько дней до премьеры.

Я решил, что оставаться до конца этой катастрофы не было смысла и направился в выходу, стараясь быть незамеченным школярами. Ещё не хватало попасться на глаза своему братцу! Он бы начал клянчить у меня деньги, подобно Клопену Труйльфу.

Ко всему прочему, какой-то чулочник из Гента, именуемый мэтром Копенолем, завладел вниманием толпы и предложил выбрать папу шутов. Эта забавная игра уже вошла в традицию у него на родине. Было недопустимо, чтобы Париж отставал. Для того, чтобы получить сие звание, достаточно было просунуть голову в розетку и скорчить самую безобразную по мнению толпы гримасу. Принимать участие в игре могли не только мужчины, но и женщины. Вот какое веселье мне предстояло пропустить!

Надвинув капюшон на глаза по своему обычаю, я начал пробираться мимо скамеек, на который восседали бургомистры, к главному входу.

Раздались крики «Эсмеральда! Эсмеральда!»

Все, кто ещё оставался в зале, бросились к окнам, подтягиваясь до подоконника, чтобы увидеть. В то же время с улицы донеслись рукоплескания.

Я стиснул виски руками, в надежде вытеснить звук этого имени из головы. Нет, мне не послышалось. Десятки голосов повторяли: «Эсмеральда!»

Проклятие. Она! Опять она. Везде она.

========== Глава 26. Испорченный праздник ==========

Похоже, в тот день в Париже не было ни одного места, где я бы мог обрести покой на несколько часов. На Гревской площади зажигали потешные огни, у Бракской часовни происходила церемония посадки майского дерева. Иными словами, мне негде было скрыться от этого массового беснования. Его надо было просто пережить, как Гренгуару пришлось пережить крах его пьесы. Не без горечи я подумал о том, что странствующие фигляры, выступающие в провинциальных городишках, получали больше удовлетворения от своих пошлых юморесок, чем мой злополучный ученик от постановок своих замысловатых мистерий. Столичная толпа капризна и непредсказуема. Сперва зрители визжат и свистят, требуя начала представления, а через минуту готовы повесить драматурга и актёров. Бедный Гренгуар! Мне оставалось лишь надеяться, что философ в нём спасёт уязвлённого поэта. Мне хотелось верить, что годы, проведённые на парижских мостовых, закалили его дух и привили чувство иронии.

***

Когда я поднял глаза к небу, оно было уже иссиня-чёрным. Как быстро пролетели последние три часа! Вот, что случается, когда теряешься в своих размышлениях. Мои закоченевшие ноги привели меня на Гревскую площадь. Под подошвами чавкала серая слякоть. Мерзкий, колючий ветер рвался под капюшон сутаны.

Вдруг, сквозь урчание толпы, я услышал причудливую мелодию. Точнее, это была не одна чёткая мелодия, а полифоническая смесь. Поток из факелов хлынул на площадь. Впереди толпы, впитавшей в себя всех бездельников, мошенников, воров и бродяг Парижа, двигались цыгане во главе с египетским герцогом. За ним двигались все подданные королевства «Арго», главарём которых являлся тот самый Клопен Труйльфу, который всего несколько часов назад выставлял напоказ свои искуственные язвы во дворце Правосудия. В самом центре этой толпы члены братства шутов несли на плечах носилки, на которых восседал горбун в папской митре.

Мне пришлось несколько раз протереть глаза обветренными кулаками. Увы, я не ошибся. В виновнике торжества я узнал приёмного сына. Кто ещё в Париже мог похвастаться таким кривым позвоночником? В руках он сжимал обвитый мишурой посох. На носилках было наставлено больше свечей, чем на реке Св. Женевьевы во время эпидемии чумы. Как всегда я пропустил самое интересное. Итак, Квазимодо избрали папой шутов! Стало быть, он находился во дворце Правосудия, когда Копеноль подбросил свою шальную идею. Ослушавшись меня, он покинул собор и проник в залу до начала представления.

Судя по той гордой и набожной радости, которую мне раньше не доводилось увидеть на его безобразном и печальном лице, Квазимодо смаковал приветствия толпы. Неужели он принимал за чистую монету эти рукоплескания и эти озорные знаки почтения? Ну и пусть его свита состояла из калек, воров и нищих. Всё же, это был его народ!

Вот к чему свелись все мои усилия! На протяжении стольких лет я пытался доказать себе, что в убогом теле можно было пробудить благородный дух. В этот день Квазимодо показал свой истинную сущность. Ему было наплевать на стихи Горация, философию Аристотеля и исторические заметки его собственного кровного отца дез Юрсена. Вот, о чём он мечтал все эти годы!

Не сдерживая своего негодования, я перегородил дорогу процессии. Вырвав у Квазимодо из рук деревянный позолоченный посох, символ шутовского папского достоинства, я переломил его через колено. Затем я сорвал с него тиару и разорвал мишурную мантию. Краем глаза я видел, как женщины в толпе отвернулись. Видно, они ожидали, что страшилище растерзает меня. Можете представить себе их изумление, когда Квазимодо упал передо мной на колени. Между нами завязался разговор на языке знаков и жестов, повергнувший зрителей в ступор. Несомненно, посторонних завораживало зрелище массивного дикаря, смиренного и молящего, перед гневным и грозным священником.

Я действительно был зол в этот момент. Не обращая внимания на толпу, я встряхнул Квазимодо за мощное плечо и жестом приказал ему следовать за собой. Квазимодо поднялся с колен, чем вывел братство шутов из оцепенения. Воспылав желанием вступиться за своего развенчанного папу, голодранцы окружили меня, издавая звериные хрипы. И тогда мой воспитанник, вспомнив кому он был обязан верностью, заслонил меня собой, заскрежетал зубами и грозно оглядел нападающих. Никто не посмел свернуть за нами в тёмную узкую улочку.

***

— Сын мой, ты не хочешь мне ничего рассказать? — спросил я, когда мы остались одни.

— Вам и так всё известно, учитель, — отвечал Квазимодо, прислонившись горбатой спиной к фонарному столбу. — У меня никаких тайн от Вас на сегодняшний день.

— Кто тебе внушил эту идиотскую мысль? Не может быть, чтобы она сама зародилась у тебя в голове. Кто-то тебя подстрекнул на это.

Его растрескавшиеся губы скривились в ухмылке.

— Учитель, — сказал он на полувсхлипе, — Вы испортили мне праздник.

Что-то в его ужимках напомнило мне младшего братца, который тоже притворялся плачущим, а затем хохотал. Значит, вот от кого набрался мой благочестивый, набожный сын. Пока я варился в своих абсурдных грёзах, школяры вновь проникли в келью Квазимодо и на этот раз подружились с ним, убедив его принять участие в задуманной ими выходке. Должно быть, они сказали ему, что в толпе будет много пьяных, полуслепых и в целом не слишком переборчивых женщин, которых не отвратит его необычный вид. Зная братца и его дружка Робена Пуспена, я мог без труда представить содержание этого разговора.

— Тебя подговорил Жеан? Отвечай.

— Нет, нет, учитель, не гневитесь на Жеана. Он здесь ни при чём. Я сам… Виноваты проклятые сапоги. Они вынесли меня из собора. Им стало скучно. Им захотелось прогуляться по Парижу.

Он не был пьян, но вёл себя как подвыпивший, растягивая слова и покачивая головой, примеряя на себя образ безалаберного школяра. Я ждал, что он вот-вот упомянет «кишки папы». Мне хотелось залепить ему затрещину или по крайней мере встряхнуть его за плечи, но он бы принял это как приглашение на дружескую драку.

— Идиот. Известно ли тебе, что епископ тобой страшно недоволен?

Кривая ухмылка медленно растаяла, и единственный глаз расширился. Мог поклясться, что в зрачке промелькнуло нечто похожее на испуг.

— Учитель, но это лишь… шутка. Игра.

— Игра, недостойная служителя собора. Если ты принимаешь участие в подобных шествиях и глумишься над обрядами церкви, ты не имеешь права ей служить. Отныне благовест будет звучать как издевательство. Тебя снимут с должности звонаря, и тебе не видать колоколов как своих завядших ушей. Надеюсь, десять минут веселья этого стоили! Тебя пошлют на кухню мыть тарелки и ставить мышеловки. Ни на что больше ты не годен.

Его дыхание участилось.

— Епископ милосерден. Он не накажет меня так сурово за мелкий проступок.

— Что тебе известно про Луи де Бомона? Всё очень серьёзно. Иначе стал бы я срывать процессию? Это не какая-нибудь мелкая мужская шалость, на которую епископ закроет глаза. Если бы ты подмял под себя какую-нибудь потаскуху, Луи посмеялся бы от души. Тебя несли в фиглярском наряде через весь город. Знаешь ли ты, какой ущерб нанёс своей репутации?

Вот теперь он действительно нервничал.

— Что… что я должен сделать, учитель? Чтобы вернуть доверие епископа… я сделаю что угодно.

— В Париже есть одна ведьма. Вернее, не одна. Их много. Но эта очень сильная и изворотливая. Королевские лучники не могут её поймать уже который месяц. И знаешь почему? Они сами не отличаются чистотой. Поймать её может лишь мужчина, который ещё не познал женщину. Только священник, не нарушивший обет, и его целомудренный ученик могут преуспеть в этом деле. Это очень порадует епископа, и он забудет твой проступок.

========== Глава 27. Неудобства, которым подвергаешься, охотясь на ведьму ==========

Клянусь, эта мысль про ведьму, которую может поймать только девственник, пришла мне в голову в последнюю минуту. Я не вынашивал этот план часами. Он сам сложился моментально, будто какая-то сила извне продиктовала его.

Забавно то, что когда я упомянул целомудрие, щёки моего подопечного вспыхнули, а зубы скрипнули от обиды. Очевидно, он рассчитывал, что торжественная процессия завершится для него посвящением в ряды обычных грешных мужчин. Действительно, в толпе было много подвыпивших, весёлых, не слишком безобразных и не слишком переборчивых женщин, которые ради потехи согласились бы ублажить короля шутов. Квазимодо выпала золотая возможность сбросить бремя чистоты. Увы, этому событию было не суждено случиться в этот вечер. Проклятый учитель появился и прервал этот сказочный сон. Разумеется, мальчишка был зол. Раскаяние и страх перед епископом боролись в нём с вполне естественной мужской досадой.

Тем не менее, он послушно следовал за мной. Я вкратце описал ему облик той, которую мы разыскивали: цыганка лет шестнадцати, с белой козой и тамбурином. Квазимодо мотал головой, утверждая, что никогда её не видел. Не исключаю, что он лгал. Впрочем, это не имело значения. Страх потерять должность звонаря на время заглушил его бунтарские порывы. У него хватало ума понимать, что ни одна пьяная потаскуха из толпы не стоила Большой Марии.

Жестами мне удалось донести до Квазимодо что именно от него требовалось: схватить цыганку по команде, зажать ей рот и следовать за мной. По тому как его голова втянулась в сутулые плечи, я понял, что от моей просьбы ему стало неловко. Ведь раньше ему не приходилось применять свою чудовищную силу в подобных целях. Последний раз он пустил руки в ход, когда Жеан и Робен проникли к нему в келью. А теперь ему предстояло схватить женщину. Этому циклопу было не чуждо рыцарское чувство. Мне доводилось наблюдать как трепетно и осторожно он разглядывал птичьи гнёзда на колокольне.

— Пусть тебя не терзают угрызения совести, — сказал я ему, повернув его лицом к себе. — Это не женщина. В смысле, не обычная француженка, а цыганка и ведьма. Если она будет вырываться или скулить, не поддавайся жалости.

— Как скажете, учитель, — ответил он с налётом обречённости. — Как вам угодно. Буду ждать от вас знака.

Квазимодо не слышал цокота копыт, шороха юбки и бряканья бубна, в то время как я мог услышать эти звуки с другого конца города. Я знал, по каким переулкам цыганка возвращалась домой во Двор Чудес. За последние несколько месяцев я успел выучить её маршрут. Она обычно не задерживалась на улице слишком поздно. Собрав мелкое серебро, она без промедления возвращалась под опеку своего племени. Ей не было свойственно вступать в разговор со своими зрителями. Я ни разу не видел её в компании школяров, солдат или девок-кабачниц. Должно быть, египетский герцог дал ей наставления не сближаться с парижанами, особенно с теми, что носили форму, будь она военной или ученической.

Не скажу, что у меня сердце забилось быстрее при звуке каталонской баллады, которую цыганка напевала себе под нос. Оно у меня уже давно не билось в обычном ритме.

Я пихнул Квазимодо локтем в бок, давая ему знать, что настала пора действовать. Он не сразу выполнил мой приказ. На несколько секунд он впал в ступор. Пришлось толкнуть его ещё раз, более резко и грубо. Тяжело вышагнув из тени, он перегородил цыганке дорогу.

Девчонка даже не успела испугаться при виде бесформенной фигуры, возникшей у неё не пути. Закусив нижнюю губу, она какое-то время рассматривала покачивающийся силуэт. Вдруг она сделала свою пренебрежительную гримасу и хмыкнула.

— Посмотрите! Сам папа шутов, — сказала она своим полудетским голосом и и присела в насмешливом реверансе. — Ваши подданные желают знать, навсегда ли вы их покинули.

У Квазимодо отвисла челюсть. На секунду мне показалось, будто он собирался что-то сказать в ответ. Дуралей совсем растерялся. Всё шло не по плану. Я выговорил все возможные проклятия, когда Квазимодо, вместо того чтобы заткнуть ей рот, как я ему наказывал, схватил цыганку за талию и перебросил через плечо, словно шарф. Это было самое нелепое зрелище, которое можно себе вообразить. Он стоял посреди улицы, не зная в каком направлении бежать, а девчонка била его бубном по горбатой спине. Бесовская коза, наставив на них рожки, жалобно блеяла.

В эту минуту из-за угла появился какой-то долговязый хиляк в потёртом камзоле, очень похожий на Гренгуара. Само пребывание поэта на улице меня не удивляло. Не получив обещанных денег за свою провалившуюся мистерию, он в очередной раз остался без крова. Но какого чёрта он увязался за цыганкой?

— Стража, сюда! — крикнул он.

Удар наотмашь от Квазимодо заставил его отлететь на несколько шагов и упасть на мостовую. Похоже, звонарь наконец-то пришёл в себя и принялся выполнять то, что от него требовалось, хоть с некоторым опозданием. В его защиту, не каждый вечер ему приходилось похищать женщин. Убрав Гренгуара с пути, он стремительно скрылся во мраке, унося цыганку.

Через секунду раздался громовой голос:

— Стойте, бездельники! Отпустите эту девку!

Из-за угла соседней улицы появился вооружённый до зубов всадник. В нём я узнал Феба де Шатопера, который так недобросовестно отнёсся к поручению подчистить соборную площадь.

Капитан был не один. Вслед за ним ехал целый отряд вооружённых палашами стрелков. Вероятно, они выехали на ночной дозор по распоряжению парижского прево мессира Робера д’Эстутвиля.

Вырвав цыганку из рук звонаря, Феб перебросил её через седло, в то время как его солдаты обступили Квазимодо и в мгновение ока связали его верёвками. Он рычал, бесновался и рвал путы, но даже его нечеловеческой силы не хватило чтобы противостоять пятнадцати солдатам. Продолжая мысленно чертыхаться, я скрылся во время свалки. Это казалось самым благорозумным, если не самым благородным решением на тот момент.

Последнее, что я слышал, скрываясь в конце улицы, это был голос цыганки:

— Как Ваше имя, господин офицер?

========== Глава 28. Рычание Цербера ==========

7 января, 1482

— Итак, почтенный братец, неужели Вы не прочитаете мне ни одной проповеди на прощание?

Надменный и самодовольный, точно сытый кот, Жеан бродил по моей башенной келье. Желанный мешок с деньгами уже находился у него в кармане. Школяра ничего не удерживало в «гнезде филина», как он называл мою лабораторию. Тем не менее, он не спешил уходить.

— Жеан, разве Вас не ждут в притоне Валь-д’Амур?

— Подождут. Жакелина Грызи-Ухо никуда не денется. Я так нуждаюсь в нравоучениях. Не откажите в такой милости на этот раз. Только не говорите, что у Вас пропал дар красноречия после того, что выкинул Ваш драгоценный воспитанник, которого все эти годы Вы ставили мне в пример как эталон послушания и целомудрия.

— Не болтайте глупости, Жеан. Я никогда не сравнивал Вас с Квазимодо.

— Возможно, вслух Вы этого не делали. Слова были не нужны. Я сердцем чувствовал вВаше осуждение. Вы не представляете, как больно и досадно мне было жить в тени горбатого святого. Каждый вечер, помолившись перед сном, я спрашивал у Бога: «Зачем ты сделал меня красивым, как херувим? Красивому труднее попасть в рай». С превеликим удовольствием я бы променял свои белокурые кудри на его лохматую рыжую копну, лишь бы быть достойным царствия небесного да Вашей любви, почтенный братец.

— Кончайте паясничать.

— Но я только начал! После недавних открытий мой мир перевернулся вверх тормашками. Девственный отшельник, звонарь собора Богоматери, бросился на женщину! Неужели нет ничего святого? Если блаженный Квазимодо способен на такие зверские поступки, что можно сказать об остальных? Куда катится мир?

Впервые в жизни у Жеанa появился козырь, и он намеревался воспользоваться им сполна. Наступил час расплаты за все нудные проповеди, которые я прочитал ему за последние несколько лет. Ни за какие благополучия он бы не отказался от возможности отыграться.

— Мир катится в одном направлении уже несколько тысяч лет, — ответил я. — Пусть это Вас меньше всего волнует.

— Я волнуюсь о Вас, братец Клод, — ответил Жеан, положив розовую ладонь на грудь. — Могу представить, как Вас терзает стыд. Что говорят про Вас служители церкви? Вы же не будете прятаться в своей келье бесконечно? Рано или поздно Вам придётся столкнуться с внешним миром и взглянуть в сотни глаз, в которых застынет один вопрос: «Что за чудовище приютил господин архидьякон?»

— Мне нужно готовиться к службе. Поговорим без обиняков. Вам подбросить ещё денег? Сколько дополнительных су потребуется чтобы ускорить ваш уход?

Усевшись на край стола, Жеан принялся крутить в руках чернильницу.

— Обижаете, братец. Моя родственная любовь не имеет цены. Не всё упирается в деньги. Мой долг донести до Вас все факты, рассказать Вам о событиях, которых Вы не видели собственными глазами. Вас не было в зале суда, а мы с Робеном Пуспеном присутствовали. Вам будет отрадно услышать, что Ваш воспитанник держался самым достойным образом. Он был мрачен, молчалив и спокоен, точно мученик перед львами. Женщины тыкали в него пальцем и смеялись, а он не обращал внимания. Вы бы видели, под каким впечатляющим конвоем его привели! Такого набора алебард и аркебуз хватило бы на целую шайку бандитов. Бедолаге Квазимодо не повезло. Мэтр Флориан Барбедьен, младший судья Шатле, оказался таким же глухим, как он. Представляете, как потешно, когда глухой допрашивает глухого?

— Вас рассмешить нетрудно, Жеан.

— О, мы с Робеном не смеялись. Зато смеялись все остальные — все, кроме самого мэтра Флориана. Глухота не помешала ему приговорить нашего Квазимодо к публичной порке на Гревской площади и двум часам у позорного столба. Спешите, братец. Вы же не хотите пропустить такое зрелище. Я сам не намерен его пропускать.

Доложив новости, Жеан выпорхнул из моей кельи с лёгкостью воробья. Ему было нечего больше мне сказать. Воспользовавшись шансом позлорадствовать и поиздеваться, он быстро потерял интерес и переключился на свои мальчишеские заботы.

Я остался один на один со своей рычащей, точно Цербер, совестью. Не скрою, меня сковал страх при мысли о предстоящей экзекуции.

К своему стыду, я плохо разбирался в мирском законе и не представлял что грозило Квазимодо за преступления, в которых его обвиняли: нарушение тишины, нападение на женщину и сопротивление аресту. Мне казалось, что его, как обычного буяна, приговорят к штрафу, который я бы заплатил за него без труда. Я не предвидел публичной порки. Я боялся, что мой приёмный сын не выйдет живым из-под плети городского палача. Пьера Тортерю был знатоком своего дела, умел сдерживать свою силу и не запарывал своих жертв до смерти. Однако при виде Квазимодо он вполне мог решить, что перед ним не обыкновенный горожанин, а какой-то полузверь-полудемон, на которого можно будет обрушить всю свою ярость.

Признаюсь, к страху за подопечного примешивался страх и за самого себя. Мне оставалось утешать себя мыслью, что если бы Квазимодо что-нибудь сболтнул в суде о том, кто его подговорил на похищение цыганки, я бы уже об этом узнал. Несомненно, ко мне бы пришли с расспросами. К счастью, Квазимодо очень неохотно развязывал язык с посторонними. У меня было подозрение, что он вообще не успел сказать ни слова в свою защиту в суде. Ему просто прочитали обвинения и вынесли приговор.

Мне ещё не выпала возможность поговорить с епископом о том, что случилось прошлым вечером. Я не знал, был ли Луи в курсе событий. В тот день благовест звонили помощники Квазимодо. Они решили, что главный звонарь нездоров и не вышел на службу. У меня похолодела кровь, когда я подумал, что через несколько часов позорная весть облетит весь город.

Это всё она. Везде она. Всё из-за неё.

========== Глава 29. Висельнику - верёвка! Уроду - костёр! ==========

Я пропустил первую часть публичной кары. Меня не было на площади, когда плеть Тортерю в первый раз обрушилась на спину моего подопечного. Впрочем, моё воображение достаточно ярко и детально нарисовала мне эту сцену. А пропустил её я отнюдь не по малодушию. У меня была назначена встреча с девицей Гонделорье, которая желала обсудить со мной некоторые сомнение, которые возникли у неё по поводу предстоящего венчания с Шатопером. Мне пришлось сидеть с каменным лицом и делать вид, будто мне не были известны выходки её суженого.

— Матушка не знает, что я здесь, — говорила девица, теребя белыми пальцами шёлковый платок. — Она занята подготовкой к свадьбе. Святой отец, меня терзают сомнения. Мне кажется, что Феб охладел ко мне, а возможно, никогда и не пылал любовью.

Флёр-де-Лис была далеко не первой невестой, которая делилась со мной подобными мыслями. Мне так и хотелось ответить ей циничной поговоркой, которой разбрасывались каноники в ризнице:

«Брак по любви, это такая же редкость и роскошь, как уход в монастырь по зову души».

— Дитя моё, мир полон искушений, — ответил я вслух. — Ваш будущий муж является одним из самых ценных королевских солдат. Быть его женой — одновременно честь и испытание. Будьте готовы прощать ему мелкие проступки. Господь наградит Вас за мудрость и терпение.

Я чувствовал, что мой ответ не удовлетворил Флёр-де-Лис. Он был слишком холодным и безличным. Я произнёс несколько шаблонных фраз, не вникая во все тонкости её положения.

— Феб совершенно не боится меня обидеть, — продолжала она. — Когда у меня гостила моя подруга Коломба, Феб оказывал ей знаки внимания. Когда мы вдвоём, он скучает и едва сдерживает зевки, а когда пришла Коломба, он оживился и начал покручивать усы. Ей было неловко, но в то же время лестно, а я едва сдерживала слёзы. А сегодня мне сообщили, что прошлой ночью его видели с какой-то цыганкой в седле.

С цыганкой. Вот теперь девица Гонделорье завладела моим вниманием.

— С цыганкой, говорите? — проговорил я, с лёгкой дрожью в голосе. — Известно ли Вам, что ему поручено охранять собор и его предместья от цыган? Возможно, что он поймал эту девчонку и вёз её, чтобы передать властям.

— Увы, святой отец! Вид у них обоих был весьма довольный.

— Дочь моя, Вы не видели эту сцену собственными глазами. Не прислушивайтесь к сплетням. Не давайте им разрушать Ваше доверие к жениху. У Феба много завистников, и у Вас тоже.

Когда благородная девица покидала собор, вид у неё был ещё более потерянный и подавленный. Ей наказали смириться и не ожидать от супружеской жизни слишком много. Конечно, я мог бы сказать ей что-то более утешительное и вдохновляющее, но она пришла в самый неподходящий момент.

Мыслями я был на Гревской площади. Только как мне было туда пробраться? Толпа зевак возросла так быстро, что сержантам, на которых она наседала, не раз приходилось пускать в ход тяжёлые плети и крупы лошадей.

Пробраться через толпу пешком было невозможно, и я взял мула из монастырской конюшни. Увы, таковы парижане. Они не всегда расступятся перед священником, но всегда перед мулом. На этот раз толпа была особенно густая и оживлённая, потому что осуждённый был нe кто иной, как развенчанный папа шутов, которого ещё вчера вечером торжественно несли через площадь на носилках. Сегодня утром его привезли в телеге к позорному столбу. Его горбатую, залитую кровью спину видел весь Париж. Да, он был жив. Тортерю не перебил ему позвоночник. Помощники палача, знавшие своё дело, уже успели смазать раны Квазимодо какой-то клейкой мазью, чтобы приостановить кровотечение. Ему ещё надлежало выстоять у позорного столба час, если верить тому что сказал Жеан.

На него сыпались проклятия из толпы. Парижане вдруг вспомнили, что у каждого из них был личный счёт со звонарём. Почти все имели против него зуб, в основном за уродство.

— О антихристова харя!

— Чёртов наездник на помеле!

— Горбун кривоглазый! Чудовище!

Это были те же самые люди, которые приходили в собор на службу, исповедовались, принимали причастие и бросали монеты в поднос. По отдельности они не были безнадёжными дикарями или извергами, но, когда они собирались в одном месте, в них пробуждались самые зверские порывы.

Среди зрителей выделялись Жеан и Робен. Напившись на полученные от меня деньги, школяры распевали:

Висельнику — верёвка!

Уроду — костёр!

За проклятиями и насмешками полетели и камни.

В эту минуту Квазимодо походил на дикого зверя, посаженного на цепь и бессильного сломать ошейник. Иногда яростный вздох вздымал ему грудь. Безобразное лицо не выражало ни стыда, ни смущения.

Однако когда он заметил меня в толпе, его искусанные губы растянулись в улыбке, которая становилась всё ярче и отчётливее по мере того как я приближался. Положение несколько усложнялось тем, что все зрители знали осуждённого и его покровителя. Кумушки в толпе начали шептаться: «Вот едет чернокнижник за своим бесом». Мне не хотелось, чтобы Квазимодо решил, будто я пришёл его спасти. А ведь он смотрел на меня как на спасителя. В его глазу я прочёл мольбу и надежду. Казалось, он вот-вот позовёт меня.

Постояв несколько мгновений у подножья лестницы, я повернул назад и пришпорил мула. Я невидел, что выражало лицо моего подопечного в эту минуту, но мне представлялась улыбка полная горечи, уныния и бесконечной скорби.

========== Глава 30. Ложь во спасение ==========

Комментарий к Глава 30. Ложь во спасение

Да простит мне Гюго такие вольности … В этой главе Клод применяет психологическую манипуляцию, которая называется “газлайтинг”, цель которой заставить жертву усомниться в адекватности восприятия реальности.

Раненому зверю нужно отлежаться в своей норе, чтобы отойти от болевого ступора. Я предоставил Квазимодо этy возможность. После всего, что он пережил у позорного столба на глазах у парижан, ему не хотелось никого видеть, включая меня. Зашёл я к нему в келью только после вечерней службы. Он лежал на тюфяке, подложив под щёку скомканную разорванную рубашку. На бледном лбу блестели капли холодного пота. Веко закрытого глаза подрагивало.

О моём присутствии он узнал, когда холодная струя воздуха ворвалась в келью. По истерзанному телу пробежала судорога. Слегка приоткрыв глаз, он чуть-слышно простонал, будто при виде палача, который пришёл дать ему вторую порцию наказания.

Я растянулся на полу рядом с ним, чтобы наши глаза были на одном уровне.

— Не бойся. Я пришёл не для того, чтобы тебя отчитывать. Сын мой, скажи мне, что тебя сподвигло на это злодеяние?

— Учитель, — с трудом ответил он, облизывая почерневшие губы, — я не понимаю…

— Что заставила тебя наброситься на эту блудницу?

Теперь его глаз раскрылся шире и вспыхнул.

— Я сделал это по Вашему приказу, чтобы угодить епископу. Вы сами сказали, что она ведьма.

— Она не ведьма, а обыкновенная блудница, — прищурившись, я горестно покачал головой. — Бедное моё дитя… Твоё воображение играет злые шутки над тобой. Ничего подобного я тебя не просил. Видно, слава ударила тебе в голову. Эти скверные людишки, которые избрали тебя своим папой, напоили тебя каким-то зельем, вот тебе и вспоминаются разговоры, которых не было.

— Ничем они меня не поили.

— Ты просто не помнишь. На таких празднествах не обходится без всяких колдовских напитков, которые затуманивают сознание. Не по доброй же воле ты просунул голову в розетку и залез на носилки? Ты же праведный, благочестивый мальчик. Как чисто звонят колокола в твоих руках!

— Так что же случилось, по-Вашему?

— Я сорвал процессию и велел тебе вернуться в собор. И какое-то время ты действительно шёл за мной. Потом тебе на глаза попалась эта цыганка, и ты бросился на неё. Какое счастье, что появился офицер и спас тебя от греха. А что, если бы тебе действительно удалось унести эту жалкую девицу? Тебя бы осудили не в покушении, а в самом исполнении злодеяния, и наказание было бы куда более жёстким. А главное наказание ты бы понёс перед Богом. Взять против воли женщину, пусть даже и лёгкого поведения, — огромный грех.

Хрипло вздохнув, он поёжился, хотя малейшее движение причиняло ему адскую боль.

— И что теперь мне делать?

— Ничего. Лежать, пока раны не затянутся. Уверяю тебя, они не смертельны. Я говорил с епископом.

— И что он сказал? Меня пошлют на кухню, ставить мышеловки?

— Какие мышеловки? Что за вздор ты несёшь, глупый мальчишка? Вот уж это цыганское зелье! У тебя голова до сих пор гудит от него. Луи не лишён милосердия. Он готов тебя простить.

— Простить?

— А как же иначе? За одно преступление дважды не карают. Он хочет, чтобы ты вернулся на колокольню, как только поправишься. Но ты усвоил свой урок? Только впредь ты не выходи из собора и не вступай в разговоры с горожанами.

Как плавно скатилась ложь с моего языка, точно капля мёда с ложки! Из двух зол пришлось выбрать меньшее. Да, я знал, что я лжец, трус и предатель. Но Квазимодо не должен был этого знать. Подобное открытие не пошло бы ему во благо. После публичного наказания он был более оторван от человечества чем когда-либо. Если бы он потерял веру в своего единственного покровителя, это бы его сломило окончательно.

Уже на выходе из кельи я услышал глухой голос Квазимодо.

— Она дала мне воды.

Сперва я не придал этим словам значения и даже не задался вопросом кем была «она». Эта особа могла быть одной из вдов общины Этьен-Одри или просто сердобольной горожанкой.

О том, что случилось у позорного столба после моего ухода, мне рассказал молодой органист, который относился к звонарю с участием и помог ему вернуться в собор после того как его отвязали от колеса. Простояв на коленях на доске полтора часа, израненный Квазимодо взмолился о глотке воды. Этот возглас отчаяния лишь распалил веселье толпы. Горожане продолжали глумиться над несчастным. Какой-то ремесленник швырнул ему в грудь пустой кружкой. Какой-то школяр бросил в него тряпкой, вымоченной в луже. Вдруг, от толпы отделилась какая-то девчонка в причудливом наряде с бубном в руке. Её сопровождала белая коза с золотыми рожками. Быстро поднявшись по лестнице, она молча приблизилась к осуждённому, отстегнула флягу от своего пояса и поднесла к губам несчастного.

Настроение толпы переменчиво, как майский ветер. Это зрелище красоты и невинности, пришедшей на помощь воплощению уродства и злобы, не могло не тронуть сердца. Горожане принялись рукоплескать, крича: «Слава!». А через секунду раздался крик вретишницы из Крысиной Норы: «Будь ты проклята, цыганское отродье!».

Органист с трепетом и сдержанным восторгом описал эту сцену. Слушая его повествование, я лишь сухо кивал. Меня не должно было удивлять, что на помощь Квазимодо пришла та самая цыганка, которую он пытался похитить прошлой ночью. Конечно, из всех женщин в Париже, это должна была быть она.

Она. Опять она.

========== Глава 31. Сожжённый мост ==========

Весть об экзекуции пролилась за пределы Парижа и достигла Реймса. В конце января ко мне примчался разъярённый Пьер де Лаваль. Скорее всего, рассказал ему об этом наш органист, который приходился ему не то родным сыном, не то сыном бывшей любовницы, не то двоюродным племянником. Лаваль благоволил этому юнцу, баловал, наряжал, подкармливал его, а тот в свою очередь докладывал ему обо всём, что происходило в приходе. Так или иначе, история с позорным столбом добралась до архиепископa — в приукрашенном варианте, несомненно. Отбросив свои нежности и дурацкие шутки, он накинулся на меня.

— Я это так не оставлю! — шипел он, схватив меня за ворот сутаны побелевшими руками. — Фролло, как ты мог это допустить?

— Оставь меня в покое, — простонал я устало, упираясь ему в грудь. — Зря ты примчался. Мы все пытаемся забыть это неприятное происшествие.

— А я не дам вам это просто так забыть! Эпидемия чумы — вот тебе «неприятное происшествие». А это самая настоящая катастрофа. Наш бедный мальчик истекал кровью у позорного столба, а ты проехал мимо. Мне доложили. Тебя видели на площади. Он тебя звал, а ты проехал мимо на проклятом муле.

— Лаваль, угомонись. Какой, к чёрту, «наш мальчик»? Во-первых, он не наш, а мой. Во-вторых, он не мальчик, а взрослый мужчина в своём уме, который нарушил закон. Его осудили и наказали, жёстко, но справедливо. Уверяю тебя, он жив. Его не убили и не покалечили. Тортерю отнёсся к нему со всей возможной мягкостью. Я наблюдаю за состоянием Квазимодо. Он отлежится, поправится и вынесет из всего этого урок.

— Я хочу увидеть его, — настаивал Лаваль, кружась по моей келье, точно гончая, которая унюхала дичь. — Он мне сам всё расскажет. Я докопаюсь до правды. Не может быть, чтобы он сам покусился на эту голодранку. Впрочем… Я знал, что так будет. Я говорил тебе, что ему не помешало бы завести понимающую подружку. Я бы всё устроил, и это несчастье не случилось бы. Даже если он действительно бросился на женщину, это не его вина. Он взорвался, как петарда. Я предупреждал тебя!

Архиепископ ткнул меня пальцем в кадык. Не меняясь в лице, я сжал его палец и отвёл так, что хрустнули суставы.

— Сколько раз я просил тебя держать руки при себе? Можешь хватать за горло своих причетников. В конце концов, ты не Карл Бурбонский.

Лаваль неохотно отпрянул.

— Хорошо. Раз уж на то пошло, я заберу его с собой в Реймс. Я должен был это сделать пятнадцать лет назад вместо того чтобы отдавать его тебе. Под моим надзором этот мальчик не оглох бы. Во всяком случае, я бы не держал его в холодной башенной келье. Ничего, я исправлю свою ошибку, заглажу вину перед ним. Ему найдётся работа. Я готов построить новую церковь только чтобы сделать его звонарём. Я найду ему жену. Он будет жить как человек, а не ходячая горгулья.

Архиепископа уже заносило. Запрокинутая голова его тряслась. Я боялся, что он сейчас задохнётся. Ещё не хватало, чтобы он преставился посреди моей кельи. Думаю, у кардинала возникли бы вопросы.

— Не городи чушь, — сказал я, насильно усадив его в кресло и плеснув ему вина из графина. — Луи вроде его не выгоняет. Да и сам Квазимодо не рвётся из собора.

— Это мы ещё посмотрим. — Лаваль послушно хлебнул вина. — Я с ним поговорю откровенно. Он скажет мне, чего он хочет.

— Он теперь не разговаривает с посторонними.

— Но я не посторонний, чёрт возьми!

— Послушай, Лаваль, у тебя столько сыновей, распиханных по монастырям и соборам Франции. Почему бы тебе не заняться их воспитанием? Раз уж в тебе проснулся такой трепетный семьянин, почему бы не растратить свои чувства на своих кровных отпрысков? Ты же не хочешь, чтобы один из них оказался на костре по какой-нибудь глупости? Этот мальчишка, органист, весьма болтливый. Как бы тебе не пришлось ехать на муле мимо эшафота.

Сжимая в руке невидимый факел, я был готов поджечь последний мост, который связывал меня с миром коллег. Мне хотелось напомнить этому ветреному сибариту, что священник, с таким количеством побочных детей, так же уязвим, как любой мирянин.

Опустошённый бокал тяжело опустился на стол.

— Фролло, я не узнаю тебя. Ты изменился.

— Очнись, Лаваль. Я всегда был таким.

— Нет, не был. В тебе появилось что-то…

— Оно всегда там было. Вернее, ничего не было. Я ношу в себе снежную пустыню. Просто ты живёшь в каком-то радужном царстве, где медовые реки и водопады из вина, a на деревьях растут белые хлеба.

— Возможно, ты прав, — ответил архиепископ устало и поражённо. — Все эти годы я думал о тебе так, как мне хотелось думать. Уж больно ты мне нравился.

— Чем же я тебе так нравился?

— Не знаю. Мне хотелось завоевать твоё восхищение. И наплевать, что ты был бедным и незнатным. Я бы променял десять кардиналов на тебя одного.

— Что ты, Лаваль? Не стоит.

— Да, я глупец. Упрямо подкармливал свои иллюзии. Убеждал себя, что за твоим ледяным обликом бьётся сердце. Иногда ранимые люди надевают на себя броню, чтобы защититься от жестокого мира. Ты мне казался таким человеком.

— Ну вот, а теперь ты взглянул правде в глаза. Тебе сорок лет. Сколько можно цепляться за мальчишескую дружбу, которую ты сам себе нафантазировал? И мне не нужна броня. Мне нечего защищать. Я такой же внутри, какой и снаружи.

Лаваль мотал головой, как ребёнок, которому запретили сладкое.

— Не верю. Что-то случилось. Ты что-то скрываешь.

— Клянусь на могиле своей матери, я ничего не скрываю. У меня нет секретов.

Вдруг его лоснящееся лицо озарило какое-то сияние. Такое лицо, должно быть, было у Архимеда, когда он плюхнулся в ванну с возгласом: «Эврика!»

— Я знаю, что случилось с тобой.

— Да, Лаваль, ты разгадал мой секрет. Я действительно продал душу дьяволу. За философский камень. Так точно.

— Нет, всё намного хуже. Фролло, ты влюбился.

========== Глава 32. Священник и философ ==========

Если эту гремучую чертовщину в моей душе можно было назвать любовью, которая якобы правила миром, то не удивительно, что мир катился в пропасть. Я не стал спорить с архиепископом, а он не стал меня допрашивать «Кто она?». На этом мы и расстались.

Ведь я не мог ответить на невинный вопрос: «Кто она?», не провалившись сквозь землю от позора. Опытного повесу как Лаваль трудно было обмануть или чем-то удивить. Для меня же всё это было ещё ново. Я ещё помнил, кем был до ранней осени 1481 года и, быть может, надеялся на спонтанное исцеление. Если бы можно было свалиться с лихорадкой, поваляться с неделю в забвении, помокнуть в холодном поту, а потом очнуться с ясной головой! Увы, дьявол не позволил бы мне так легко отделаться. В своих терзаниях я видел роковую, ироничную справедливость. Ну и угораздило же тебя, Фролло! Вот, к чему тебя привела твоя многолетняя гордыня. Где твоя добродетель теперь?

Меньше всего меня смущала моя готовность отречься от обетов, продиктованных моим духовным саном. Я почти не чувствовал угрызений совести, которыe должен был бы испытывать служитель церкви, возжелавший женщину. Наверное, сказывалось дурное влияние Пьера де Лаваля, внушавшего мне, что плотский грех — это вообще почти не грех. Меня куда больше изумляло то, как быстро я отвернулся от науки и моих дворянских корней. Предметом страсти стала не благородная девица Гонделорье, не знавшая латынь и греческий монахиня, а египетская дикарка. Священник и колдунья — подобное сочетание ещё можно было понять. Но флорентиец и цыганка? Аристократ и плебейка. Учёный и фиглярша. Вот это действительно было противоестественно и абсурдно. Из-за этого стоило краснеть. Такие причудливые фокусы может выкинуть только любовь. Так кусок металла, который плохо поддаётся обработке, можно размягчить и скрутить в любую фигуру.

А ведь я даже не был её единственной жертвой. Однажды по дороге в свою башенную келью, я услышал звуки бубна и кастаньет, доносящиеся с Соборной площади. Выдернув ключ из двери, я вышел на верхушку башни. Весь Париж расстилался у моих ног с тысячью шпилей своих стрельчатых зданий, с рекой, змеившейся под мостами, с неровной цепью кровель. Но во всём этом городе я видел лишь один уголок его мостовой — Соборную площадь, а во всей толпе лишь одно существо — цыганку. В своих мыслях я никогда не называл её по имени, хотя оно давно мне было известно.

Было бы глупо полагать, что Шатопер станет её гонять с площади после того, как прокатил её в седле. В лице капитана чертовка получила себе защитника. Чем она расплатилась за его покровительство?

Цыганка танцевала провансальскую сарабанду. Она вертела бубен на кончике пальца и подбрасывала его в воздух, не чувствуя тяжести моего взгляда, падавшего на неё.

В толпе, кишевшей вокруг неё, рыскал какой-то скоморох в жёлто-красной куртке. В ногах у него вилась белая коза, что навело меня на мысль, что он являлся спутником плясуньи. Откуда он взялся? Раньше я всегда её видел одну. Что-то в ужимках этого тощего юнца показалось мне знакомым. Эти сухие русые пряди, торчащие из-под шапки… Нет, невозможно!

По дороге вниз по винтовой лестнице, минуя приотворенную дверь звонницы, я заметил нечто, поразившее меня: Квазимодо тоже смотрел на площадь сквозь щель одного из шиферных навесов. Обычно угрюмый взгляд его приобрёл странное выражение восторга и нежности. Так он не смотрел даже на Большую Марию.

«Неужели и он тоже попал в её сети?» — подумал я.

Впрочем, на площади были и другие женщины. Не в первый раз я заставал его за этим занятием. С четырнадцати лет он пялился на прихожанок. По мере того как заживали его раны, к нему возвращалось плотское любопытство.

Когда я вышел на площадь через дверь у подножья башни, цыганки уже не было. Один из зевак сказал, что она пошла в дом напротив плясать фанданго. Её место на ковре занял человек в жёлто-красном. Желая заработать свою долю мелкого серебра, он расхаживал по кругу, держа в зубах стул, к которому была привязана кошка. Когда он пронёс мимо меня свою пирамиду, я увидел наконец его покрасневшее от напряжения лицо.

Спутник цыганки оказался тем самым, за которого я его принял.

— Владычица! — воскликнул я. — Что здесь делает мэтр Пьер Гренгуар?

Я не видел своего ученика с того дня, когда провалилась его мистерия. Мне так и не удалось высказать свои заготовленные слова утешения. Теперь мне хотелось сказать ему совершенно другие слова.

Должно быть, мой суровый голос привёл его в трепет, потому что бедный малый потерял равновесие, обрушив пирамиду на гикавших зрителей.

Воспользовавшись суматохой, он поспешил скрыться за мной в соборе. Похоже, он не испытывал стыда от того, что я застал его в таком нелепом наряде, за таким дурацким занятием и в такой сомнительной компании.

Гренгуар поведал мне что случилось в тот вечер 6 января. Оказывается, цыганка не уехала с Шатопером после того, как тот её спас. Соскользнув в седла, она вернулась домой во Двор Чудес, куда и сам Гренгуар забрёл после провала мистерии. С апломбом, присущим поэту, он описал невиданный, уродливый, пресмыкающийся, копошащийся, неправдоподобный мир, в котором жили воры и бродяги Парижа. Емy пришлось предстать перед королём, который оказался тем самым Клопеном Труйльфу, гнусавившим «Подайте христа ради!». Гренгуара осудили за проникновение в царство Арго, не будучи одним из подданных, и приговорили к смерти. От петли его спасла Эсмеральда, согласившаяся стать его женой. Между нервными смешками, Гренгуар клялся, что ни разу не воспользовался своими супружескими правами. Цыганка дала ему понять в первую же ночь, что вышла за него замуж из жалости, которой не суждено было перерасти в нечто большее. На поясе она носила маленький кинжал, а на шее ладанку, содержимое которой никто не видел, но которая должна была помочь найти ей потерянных родителей. Стоит девушке лишиться целомудрия, и талисман утратит силу. По мнению Гренгуара, к ней ещё не прикасался ни один мужчина, так как она всё ещё лелеяла надежду воссоединиться с кровными родичами.

— Будто ей всего цыганского племени было мало! — добавил он. — Её чтут, будто Богородицу. А она всё вздыхает о своей бедной матушке.

Честно говоря, история походила на одну из тех вульгарных уличных комедий, которые разыгрывали на перекрёстках бродячие актёры. У меня не было повода сомневаться в правдивости Гренгуара. В то же время я не был уверен, что эта мысль утешала меня. Девственность приумножала силу колдуньи. Нетронутая мужчиной ведьма способна на большее, чем самая опытная искусительница.

========== Глава 33. Школяр и офицер ==========

Я недооценивал популярность Жеана. Солдаты принимали его так же радушно, как школяры принимали Феба. Неудивительно, что эти двое нашли друг друга, непринуждённо перемещаясь между двумя стихиями, военной и университетской. Оба были белокуры, смазливы и распутны. Жеан, которому не было семнадцати, соревновался со своим приятелем, который был на семь лет старше и на голову выше. Его попытки переплюнуть капитана в пьянстве и разврате не могли не смешить. Безусловно, ему льстило то, что такой закоренелый повеса как Феб охотно с ним кутил. Впрочем, капитан был готов фамильярничать с любым, кто был в состоянии заплатить за выпивку, не обращая внимания на возраст и ранг. Для того, чтобы завоевать расположение Шатопера, требовалось не так много — парочка монет.

Разумеется, получив от меня очередную подачку, Жеан побежал хвастаться Фебу. Прислонившись к углу дома своей невесты, того самого дома, в который позвали плясать цыганку, капитан безбожно чертыхался. Сочный баритон разливался по соборной площади. «Пуп Вельзевула! Кишки папы! Гром и молния!». Жеан не упустил шанс выразить своё восхищение красочным словарным запасом друга.

Эта встреча происходила у меня на глазах. Мне выпала редкая возможность увидеть этого бесёнка в естественной среде. При мне он кривлялся, пытаясь напустить на себя приличный вид, хотя и знал, что я видел насквозь его ужимки. Со своим собутыльником ему не нужно было притворяться.

Эти двое не заметили моего присутствия, настолько они были поглощены созерцанием набитого мной кошелька. До моего слуха долетели слова Жеанa «брат — полоумный архидьякон». Нет, я не лелеял иллюзий по поводу своей значимости в его глазах. Наше сомнительное родство представлялось ему кормушкой, из которой он иногда клевал.

— Чёрт возьми, — промычал Феб в ответ. — Какой достойный человек, этот архидьякон Моро. Кем он там тебе приходится? Дядькой, кузеном?

— Братом, олух вы эдакий! Бра-том по отцу. У меня нет желания посвящать вас в тонкости своей родословной.

— Если братом, то плохо дело, бедный мой Жеан. К тридцати годам у вас вытянется нос и облысеет лоб.

— Этого не случится, — прозвенел мальчишеский голос. — Я намерен умереть молодым.

— Ха! Это вы сейчас так говорите. Вот перевалит вам за двадцать…

— Не перевалит. Скажите, Феб… Если не секрет, что послужило причиной столь красноречивого потока? Если уж пустилась лошадь вскачь, то сразу не остановится. А ругаетесь вы галопом.

— Я только что удрал от этих жеманниц, — ответил Феб, бросив через плечо утомлённый и свирепый взгляд. — Каждый раз, когда я покидаю свою прелестную невесту, у меня рот полон проклятий. Мне ещё несколько месяцев ходить в женихах, разыгрывать комедию любви! В середине лета моя рука наконец окунётся в богатства Гонделорье.

— И вы забудете бедного маленького Фролло! — воскликнул Жеан горестно.

— Увы, мой друг. Семейному человеку не пристало водиться со школярами.

Несколько секунд он смотрели друг другу в глаза, а потом расхохотались в унисон. Гнев Феба заметно поостыл. Было решено пойти в кабак «Яблоко Евы» дабы закрепить дружбу за бутылкой бургундского.

Я следовал за ними. За последние полгода у меня вошло в привычку красться за кем-то. Я прислушивался к их болтовне, которая казалась мне порой тарабарской речью. Они говорили во весь голос, мало стесняясь тем, что приобщали прохожих к своим излияниям. Они болтали о дуэлях, девках, попойках, сумасбродствах.

Когда из-за угла послышался звон бубна, капитан сжал руку школяру:

— Поспешим, дружище.

— Боитесь, что без нас всё вино выпьют?

— Как бы меня не заметила эта малютка с козой.

— Сменарда?

— Та самая. Ещё не хватало, чтобы на заговорила со мной на улице.

— Вот как? А о чём ей с Вами говорить, капитан? Какое у неё к вам дело?

Феб взглянул на школяра с упрёком.

— Жеан, вы будто вчера родились на свет. Какое у женщины может быть ко мне дело?

— И где же состоится эта… беседа?

— За мостом святого Михаила, у старой карги Фалурдель, — поведал Феб с серьёзным видном. — Сегодня в семь.

Жеан вытянул розовые губы трубочкой.

— У-тю-тю… Дерзости Вам не занимать, капитан Феб. Для начала Вам придётся отодвинуть с пути этого грозного скомороха в жёлто-красной куртке. Как-никак, он ей приходится мужем.

— Что за вздор Вы несёте, Жеан!

— Не вздор. Этот фигляр, который носит стулья в зубах, когда-то был моим учителем грамматики. Тогда я ещё жил на мельнице. Помню, я ему чуть нос не сломал. А теперь он живёт во Дворе Чудес с Вашей Сменардой. Думаете, он просто так уступит Вам свою супругу? Пусть вас не вводит в заблуждение его хлипкий вид. У него очень крепкая челюсть.

На мгновение мне стало совестно и обидно от того, что даже Жеан был лучше осведомлён о приключениях Гренгуара, чем я. Сколько всего пронеслось мимо моих ушей за последние несколько месяцев.

— Пусть будет так, — Феб пожал плечами, ничуть не смущённый тем, что сообщил ему Жеан. — Что с того? Неужели вы думаете, что я в первый раз зарюсь на чужую жену? Так даже лучше. У ребёнка будет законный отец. Ей не придётся метаться в поисках мужа, как дочери трактирщика.

Дрожь пробежала по всему моему телу. На секунду мне пришлось прислониться к какой-то тумбе чтобы перевести дыхание. Когда я нагнал гуляк, они во всё горло распевали:

В деревушке Каро все ребята

Попали в петлю как телята.

========== Глава 34. Монах-привидение ==========

Старьевщик был, несомненно, рад позднему покупателю, который взял у него с рук чёрный плащ за несколько минут до закрытия лавки. Я сунул ему несколько монет, не считая. Судя по его выражению лица, я заплатил в разы больше, чем эта тряпка стоила. Однако, она была достаточно просторной и добротной чтобы скрыть мою одежду. Надвинув капюшон на глаза, я прохаживался перед шумной таверной, в которой находились офицер со школяром. Именно на этом месте цыганка предсказала мне приближающуюся смерть прошлой осенью.

Сквозь разбитые окна кабака доносился звон стаканов и рёв пьяниц. Между столами рыскали уличные женщины, то и дело плюхаясь на колени гулякам. Вот каких услад я был лишён все эти годы! Вот ради чего парижские мужчины рисковали спасением своих душ. До какой-то степени мне было понятно очарование женщин, с которыми развлекались Карл Бурбонский и Пьер де Лаваль. Это были либо учёные монахини, переводящие Горация на французский, либо обедневшие аристократки, играющие на арфе. В любом случае, это были воспитанные, чистоплотные, сдержанные женщины с прохладными белыми руками и свежей кожей. Даже не будучи скованным обетами, я плохо представлял себя в объятиях какой-нибудь девки из «Яблока Евы». Не знаю, сколько вина потребовалось бы, чтобы заглушить природную брезгливость, чтобы гладить эти потные, веснусчатые груди и целовать этот рот, в котором не хватало зубов. Подобные картины срабатывали лучше поста и плети, чтобы укротить плотский голод.

Боковая дверь хлопнула, и появилась трактирщица, мать той самой девицы, которая понесла от Феба и которую я так поспешно обвенчал. Рыхлая кумушка несла поднос с грязной посудой. В кабаке «Яблоко Евы» мойка находилась на задворках. Использованную кухонную утварь складывали в один огромный дымящийся чан. Можете представить, какой запах стоял во дворе.

Трактирщица поскользнулась на мокром камне, тяжёлый поднос с лязгом пошатнулся у неё в руках, и вывалился тонкий нож. Матрона была слишком уставшей и тучной, чтобы подобрать нож на месте. Для этого ей бы пришлось опустить весь поднос на землю, а это послужило бы дополнительной нагрузкой на воспалённые колени. Сонно ворча, она продолжала свой путь. Когда она вернулась искать нож, его уже не было — он был надёжно спрятан у меня под плащом. Раздражённо крякнув, трактирщица вернулась внутрь.

Как никогда прежде я чувствовал руку рока на плече. Всё, что происходило в тот вечер, несло в себе тайный умысел. Ведь неспроста я подслушал разговор Жеана с Фебом на соборной площади. Неспроста я последовал за ними в «Яблоко Евы». Неспроста трактирщица поскользнулась и обронила нож. Нa скользком лезвии ещё сохранился запах жирного мяса.

Наконец, через входную дверь вывалились двое гуляк, которых я поджидал больше часа.

— Гром и молния! — воскликнул один из бражников. — Ведь мне пора на свидание.

Худо-бедно, капитан ещё держался на ногах. Его юный собутыльник находился в более плачевном состоянии. Повиснув на шее Феба, он городил чушь, из обрывков которой я вынес, с своему удивлению, что мальчишка был не так уже невежествен. Какие-то огрызки латыни и истории закрепились в его курчавой голове. Последние несколько лет в коллеже Торши не прошли даром. И на том спасибо. Оказывается, у Платона был профиль охотничьей собаки.

Похоже, Феба мало интересовали латинские аллюзии, которыми его осыпал пьяный школяр. Его тревожило то, что последнее су было пропито, а ему ещё нужно было заплатить за конуру у старой шлюхи, чтобы принять прелестницу Сменарду. Ведь не потащит же он её в казарму. А парижские мостовые для первой встречи тоже не подходят. О том, чтобы отвезти девчонку в свой дом, не было и речи. Он не хотел, чтобы она знала, где он живёт. Иначе что помешает ей наведаться к нему в гости?

Вот такой монолог мне пришлось выслушать. А если бы эти слова услышала сама цыганка? Если Гренгуар говорил правду, и она добровольно сковала себя обетом целомудрия в надежде найти родителей, то сегодняшней ночью ей предстояло этот обет нарушить. Она готова была лишить силы свой талисман ради мужчины, который уже начал заметать следы, даже не познав её. Даже через пелену ярости я видел в этом иронию.

В конце концов, Фебу надоели несуразные ответы пьяного школяра. Пожелав другу «удушиться кишками матери», капитан довольно грубо пихнул его. Жеан шлёпнулся на мостовую Филиппа-Августа, удачно попав головой на «подушку бедняков» — кучу капустных кочерыжек. В таком положении он и остался лежать, звучно похрапывая.

Оставив собутыльника под покровом ночного неба, капитан, всё ещё раздосадованный, вышел на улицу Сент-Андре-Дезар. Только перед фасадом Отенского коллежа, где он когда-то получил начатки образования, он понял, что его кто-то преследует. Должно быть, краем глаза он заметил приближающуюся тень.

— Монах-привидение, — буркнул он с нервным смешком. — Чёрт подери… Вот мой шанс исповедоваться заранее за тот грех, который я вот-вот совершу.

Вытянув руку из-под плаща, я сжал скользкие от пота и мясного жира пальцы капитана.

— Капитан Феб де Шатопер?

— К Вашим услугам, святой отец. Исповедуйте меня поскорее. Я спешу на свидание.

— Нечестивец! Её зовут…

— Смеральдой, — ответил он развязно и бесстыдно.

У него не было секретов от других мужчин. Он даже не хвастался передо мной, а просто констатировал факт. Таким же тоном он бы мог поведать, что улица Галиаш одним концом упирается в Стекольную улицу, а другим — в Ткацкую.

— Капитан, — сказал я, стиснув ему руку, — Вы лжёте!

Таким, как Феб, было свойственно переходить от небрежности к ярости за мгновение. Выдернув свои засаленные пальцы из тисков, он отскочил назад на несколько шагов и уже схватился за эфес шпаги, выкрикивая что-то про семейную честь Шатоперов, дуэль и кровь на мостовую. Не знаю, что натолкнуло его на мысль, что у меня под плащом был спрятана шпага. Возможно, обедневшие дворяне чувствуют друг друга на расстоянии.

— Капитан, — продолжал я ледяным голосом, не двигаясь с места, — Вы же не хотите разочаровать женщину. Спешите на свидание.

Мой последний аргумент мгновенно остудил гнев Феба.

— В самом деле, — пробормотал он, опуская шпагу. — Мне бы не хотелось огорчить малютку с козой. Кто знает? Она может попасть в чужие руки.

— Когда вы будете трезвы, я с радостью скрещу с вами шпаги и уложу Вас в канаву. Но сегодня вы должны выполнить своё обещание женщине.

Феб, который всё это время утвердительно кивал, вдруг прикусил губу и почесал за ухом.

— Чёрт! Я совсем забыл. У меня нет ни су, чтобы расплатиться со старой сводней. Проклятый школяр. Проклятый школяр! Чтобы я ещё раз напился с желторотым!

— Уплатите вот этим, — сказал я, бросив на мостовую крупную монету. — У меня одно лишь условие, капитан.

— Что угодно, святой отец!

— Докажите, что у вас свидание с той самой женщиной, чьё имя вы назвали. Если я ошибся, если Вы сказали правду, я с радостью заберу свои слова обратно. Возможно, нам удастся избежать кровопролития на этот раз.

Эта причудливая просьба лишь позабавила Феба, к которому вернулась его привычная беспечность. Он предложил спрятать меня в каком-нибудь укромном уголке, откуда мне будет всё видно. У него даже была каморка на примете: комната святой Марты. Капитану хорошо были известны притоны у моста.

— К Вашим услугам, — заключил он. — Может быть, Вы и есть тот самый монах-привидение, но сегодня мы друзья.

========== Глава 35. Всё твоё, всё для тебя! ==========

Если бы Пьер де Лаваль увидел меня в тот момент, он был рассмеялся и расплакался одновременно. Я сидел в конуре на чердаке притона, скрючившись в три погибели, прильнув лицом к щели, через которую мне была видна грязная комната с разбитым окном и убогая постель, состоявшая из смятых тряпок. Я слышал, как Шатопер расплачивался со старой сводницей на первом этаже, беззубой каргой с ввалившимися губами, окаймлёнными пучками волос. На фоне Фалурдель, трактирщица из «Яблока Евы» выглядела Венерой! Бог видит: в Париже хватало безобразных женщин. Впрочем, после встречи с цыганской колдуньей мне все женщины казались безобразными. Я начал замечать новые уродства в мире, которые раньше не бросались в глаза. Если бы чума или пожар поглотили весь город, мир ничего бы не потерял. О, Фролло, какие весёлые у тебя мысли на ночь глядя! Вот, что сделала с тобой любовь, чёрт подери! Источник всей добродетели.

Не знаю, как долго я сидел на корточках среди пыли и мусора, хрустевшего у меня под ногами. Пошарив вокруг себя руками, я наткнулся на осколок стекла и приложил его ко лбу, чтобы его холод освежил меня. Острый край напомнил мне о том, что под плащом у меня был спрятан нож.

Вдруг я услышал, как заскрипели ступеньки деревянной лесенки. Дверца люка приоткрылась, впустив струю бледного света. Старая усатая карга вошла первой, держа в дрожащей руке фонарь; за ней следовал Шатопер, покручивая усы и напевая под нос; и, наконец, третьей появилась цыганка. Её рогатая спутница сопровождала её даже на любовное ложе. На мгновение мои глаза заволокло туманом, всё вокруг загудело и закружилось, будто меня всосал в себя огромный колокол.

Когда я очнулся, Шатопер и цыганка уже были одни, сидя на деревянном сундуке. Другой мебели в комнате не было, а капитан, очевидно, считал дурным тоном сразу переместиться на постель, тем более, что девчонка заметно смущалась. Не глядя ему в глаза, она царапала пальцем крышку сундука и что-то бормотала себе под нос.

— О, не презирайте меня, — расслышал я её слова. — Я чувствую, что поступаю дурно. Увы, теперь мне не найти моих родителей. Впрочем, зачем они мне теперь? Ведь я люблю Вас.

Ну вот! Первое признание в любви за вечер. И сорвалось оно с уст женщины, как ни странно. Судя по изумлению на красной физиономии капитана, он был немного ошарашен. Несчитанные ночи в борделях не подготовили его к такому чистому и непосредственному выражению чувств.

Надо отдать ему должное, он быстро нашёлся. Чтобы позабавить свою спутницу, Шатопер достал из ножен шпагу, ту самую шпагу, которой размахивал у меня перед носом полчаса назад. Девчонка принялась её разглядывать и гладить, лаская пальчиками эфес. Капитан воспользовался случаем и клюнул её в шею, что заставило цыганку выпрямиться.

Если бы эти двое не были так поглощены своей игрой, они бы услышали негромкий хруст, раздававшийся из конуры. Это был не хруст разбитого стекла у меня под ногами; это был скрежет моих зубов. Мой палец проводил по острию ножа. Рука рока мяла мне плечо, отзываясь тянущей болью в груди и боку.

За свои неполные тридцать шесть лет жизни я впервые созерцал подобную сцену. Мне предстояло увидеть то, в чём Шатопер сознавался во время исповеди.

Наигравшись со шпагой, дурочка попросила капитана встать во весь рост и прогуляться по каморке. Ей хотелось услышать звон его шпор! Шатоперу пришлось ей в угоду прогуляться перед ней несколько раз. Было видно, что её преждевременное признание в любви и детские приходи озадачивали его. Цыганка не походила на других прелестниц, которых он приводил в этот притон.

B ту ночь «счастливице» довелось услышать фразу, которую он повторял при подобных обстоятельствах.

— Моё тело, кровь моя, моя душа — всё твоё, всё для тебя.

Выпалив заученное признание, капитан принялся коверкать её имя. Чего он только не перебрал! Миранда, Эсперанза, Эсменарда, Симиляр… В конце концов девушка сжалилась над ним и разрешила называть себя Готон. Свободной ладонью я ударил себя по лбу. Это было свыше моих сил. Готон! Что за дурацкое прозвище? Для охотничьей собаки вполне сносная кличка. Наш сосед на улице Тиршап имел целую свору спаниелей, и среди них была Готон. Но чтобы девушка добровольно назвалась таким именем? Неужели она не могла придумать ничего изящнее?

Уладив вопрос с именем возлюбленной, Шатопер принялся осыпать её обещаниями. Картина их сладостного будущего включала хорошенькую маленькую квартирку, парады стрелков под окнами, большой смотр близ Рюлли, львов королевского дворца. Он не забыл добавить, что «все женщины любят такие зрелища».

По крайней мере, он не обещал на ней жениться. С похвальной для дворянина честностью он выдал: «Разве люди больше любят друг друга, если их посыплют

латынью в поповской лавочке?». Я не мог с ним не согласиться после стольких лет службы в той самой «лавочке».

Блаженная идиотка упивалась звуками его голоса, и только иногда с её губ срывался мечтательный вздох: «О, мой Феб…». Сколько раз мне ещё предстояло услышать этот вздох!

А тем временем, проворные пальцы офицера уже начали расшнуровывать её корсаж. Вот он оголил её округлое плечо, которое я мысленно сравнил с луной, выступавшей из тумана. Вот цыганка ломается, хватается за талисман, бормочет что-то про свою «бедную матушку», которую ей больше не найти. Капитан отстраняется, разыгрывая комедию обиды и отвергнутой любви. И, конечно, она тут же плюхается ему на колени, обвив шею руками, и начинает умолять его не прогонять её. Да, да, она согласна быть его забавой, его игрушкой столько, сколько он этого пожелает. А потом она будет чистить ему шпоры и смахивать пыль с куртки, пока он водит других в королевский зверинец.

Нет, этому нужно было положить конец. Рука рока похлопала меня по спине, призывая к действию. Выдавив плечом гнилую дверь, я оказался рядом с увлечённой ласками парочкой. Капитан не видел меня, уткнувшись носом в смуглую шею цыганки. А вот она меня увидела. Чёрные глаза распахнулись ещё шире, и в зрачках отразилось моё искажённое лицо.

Я занёс нож и ударил наугад. В тот момент я не целился. Мне было всё равно, кого пырнуть, лишь бы положить конец этой нелепой сцене. Просто чудо, что я не попал в цыганку. Удар пришёлся в спину Шатоперу. С хриплым криком: «Проклятие!», он рухнул на пол. Девчонка последовала за ним, потеряв сознание. Они лежали бок о бок в луже крови, которая стремительно накапливалась под шеей капитана. Оба были бледны. На мгновение мне показалось, что я вот-вот растянусь рядом с ними, так сильно у меня болело в левом боку, будто я сам себя ударил ножом.

В разбитое окно, выходящее на реку, ворвался влажный мартовский ветер. Он немного привёл меня в чувства. На первом этаже раздался топот сапог. Видно, звук падающих тел привлёк внимание старой карги. Очевидно, она не хотела, чтобы кто-то повредил её мебель.

Склонившись над цыганкой, я сжал её челюсть и впился в холодные губы поцелуем. Не знаю, почувствовала ли она его сквозь обморок.

Сбросив плащ, который мне уже не был нужен, я прыгнул через окно в свинцовые воды Сены.

========== Глава 36. Когда творишь зло ==========

Вам когда-нибудь доводилось плавать в Сене в марте месяце? Не советую. Это вызов для самого опытного пловца, каким я не являлся. Разбухнув от ледяной воды, сутана отяжелела и тянула меня ко дну. Я бы мог прекратить сопротивление в тот момент и позволить течению унести меня. Лишь свинское любопытство заставляло меня шевелить окоченевшими конечностями. Мне хотелось узнать, чем закончится эта история.

Когда творишь зло, нельзя останавливаться на полпути. Надо довести дело до конца. Не спрашивайте меня, почему я тогда сбежал. Я сам не знаю. Почему я не зарезал капитана насмерть? Я знал, что одного удара не достаточно. Нож не так глубоко вошёл. Лезвие скользнуло по лопатке. Как врач, я должен был это знать. А главное, почему я оставил девчонку в каморке, удовлетворившись одним поцелуем? Я мог выпрыгнуть из окна вместе с ней, затем дотащить её до одного из своих поместий. Она была бы полностью в моей власти. Моей силы хватило бы чтобы сломить её сопротивление. Наверное, мне хотелось узнать, какой сюжет для нас заготовил рок. Быть может, я не был готов овладеть цыганкой. Паук поймал мушку в сеть, но не спешил её сожрать.

Поцелуй не входил в мои планы. У меня вообще плана не было. Я действовал без всякого сценария. Зря, я когда-то пытался себя убедить, что был хозяином положения и мог в любую минуту выйти из игры. В этой трагикомедии я был даже не кукловодом, а одной из марионеток.

Этот поцелуй не был первым в моей жизни. Вас это удивляет? Когда мне было четырнадцать, меня поцеловала кузина Виттория. Она была на два года старше и на голову ниже. Мелкая, смуглая и подвижная. Её родители привезли её погостить в наше поместье Тиршап. За день перед отъездом, она схватила меня за руку и увлекла в апельсиновый сад. «Почему бы нам не любить друг друга, Клаудио?» — спросила она меня с той же ребячливой искренностью, с которой цыганка признавалась в любви Шатоперу. «Зачем тебе становиться священником? Женись на мне. Будешь жить с нами во Флоренции. Мы будем встречаться с художниками и поэтами. А по ночам я буду целовать тебя вот так». Обвив мою шею руками, она встала на цыпочки и продемонстрировала свои намерения. Признаюсь, я был взволнован и сбит с толку. Весь вечер я до и дело дотрагивался до губ, чтобы воспроизвести ощущения. Мой интерес был в такой же мере философским, что и плотским. Тогда я не расценивал это как победу, скорее, как безобидную шалость дальней родственницы.

Через несколько месяцев после возвращения во Флоренцию её выдали замуж за сорокалетнего купца, что положило конец её мечтам о беседах с поэтами. А ещё через год она умерла,производя на свет ребёнка. Такая заурядная кончина для незаурядной девушки! По крайней мере, её смерть не была на моей совести. Не моя похоть угробила её. Хотя, не исключено, что ребёнок от меня погубил бы её точно так же. Если подумать, Виттория была слишком юной и хлипкой для продолжения рода. Ей вполне можно было дать ещё несколько лет для того, чтобы окрепнуть. Разумеется, её родители стремились выпутаться из долгов, вот и выдали дочь замуж как можно скорее. Более обыденного явления не придумать. Малолетний кузен из такой же бедной семьи не рассматривался как претендент. Бедняки не заглядывают друг другу в суму.

Наверняка, Виттория знала, или по крайней мере догадывалась о предстоящей свадьбе, когда полушутливо предложила выйти за меня замуж. Уже тогда она предчувствовала, что времени у неё осталось немного. Тем не менее, она была горда, как все женщины нашего рода, и никогда не позволила бы себе плакать и сетовать открыто. Последние шесть месяцев своей жизни она провела прикованной к постели, вынашивая наследника для своего немолодого супруга. А я так и не увидел её больше после того вечера в саду. Она не появлялась в моих мыслях и не посещала меня во сне. Однако, её лицо на мгновение промелькнуло у меня перед глазами, когда ледяная вода в очередной раз сомкнулась у меня над головой. Что бы подумала она обо мне сейчас?

О, Виттория… Что дьявол сделал с твоим кузеном?

Задыхаясь, я выбрался на берег, который, к счастью, был пуст. Некоторое время я лежал на песке ничком, пытаясь перевести дыхание. Я даже не дрожал под мокрой сутаной.

***

В собор я вернулся за час до рассвета. Незаметно проникнув в свою монастырскую келью, я поспешно переоделся и предстал перед епископом с невозмутимым, хоть и слегка бледным лицом. Нам предстояло обсудить финансы за март месяц.

— Плохо спалось? — Луи осведомился участливо.

— Не хуже, чем обычно.

— Значит, вам повезло. Я всю ночь не сомкнул глаз. Вы слыхали, что случилось?

— Что?

— Шатопера заколола колдунья!

— Неужели… Не может быть.

— Представьте себе! Та самая цыганка, которую ему было поручено прогнать с площади. Их застали в каком-то притоне у моста. Старуха, которая владеет хижиной, прибежала на шум. Капитан весь в крови, белый козёл блеет, а девка прикинулась мёртвой. Солдаты ночного дозора её быстро схватили.

— Кого, старуху?

— Да нет же, цыганку! Она хныкала и клялась, что офицера ударил какой-то чёрных монах, который вышел из стенки. Ничего. Наш друг Шармолю с ней разберётся. Я всегда знал, что цыгане — дикий, богомерзкий народ. Но чтобы цыганка покусилась на жизнь офицера? Это переходит все границы. Фролло, Вы слушаете меня?

— Слушаю. Шармолю разберётся, не сомневаюсь.

— Вы готовы дать показания против неё в суде?

— Разумеется, если в этом возникнет необходимость.

Луи де Бомон устало закрыл папку с документами и отодвинул на край стола.

— Знаете что, Фролло? Ступайте к себе в келью. Мне не нравится Ваш внешний вид. Я сам себя чувствую отвратительно. Чувствую, сегодня у нас не получится делового разговора. Кстати, где Вы были вчера вечером? К вам приходил ваш бывший ученик.

— Причащал одну старую вдову, — соврал я на ходу в лучших традициях Жеана, который вечно собирал деньги на какую-нибудь вымышленную благотворительность. — Она при смерти и не выходит из дома.

— Ну, смотрите, Фролло, — епископ поморщился. — Осторожнее. Сами знаете, сейчас опасно бродить по улицам поздно. Видите, во что эти нелюди превратили город.

========== Глава 37. Damnum ==========

Луи не оставлял меня в покое. Он ещё несколько раз упомянул мой плачевный внешний вид.

— Фролло, мне не нравится Ваша бледность.

— А я думал, духовникам бледность к лицу. Увы, я не провожу лето на виноградниках в Бордо, как это делает наш друг Пьер де Лаваль. Ему идёт золотистый загар. Голубые глаза кажутся ещё ярче. Его должность требует, чтобы он поддерживал цветущий вид. Ему короновать нового короля.

Тяжело дыша через ноздри, епископ медленно покачал головой. Мой сонный, небрежный тон приводил его в бешенство.

— Это не шутки, Фролло. Я вижу, как Вы постоянно держитесь за левый бок и морщитесь. Не пытайтесь убедить меня, что потянули мышцу, таская книги в библиотеке. У вас явные неполадки с сердцем. Такие же симптомы были у последнего органиста. Его нашли на балконе мёртвым.

Упираясь кулаками в крышку его стола, я лениво и в то же время вызывающе взглянул на него.

— Вы боитесь, что останетесь без викария?

— И это тоже, — признался епископ недрогнувшим голосом. — Ваша смерть пришлась бы совсем некстати. Кажется, мы с Вами неплохо сработались. Очень бы не хотелось искать вам замену.

— Ну и зря. Этот фламандец Ван дер Моллен рвётся на должность. Он спит и видит, что я преставлюсь.

— Вот этим он мне и не нравится, этот Ван дер Моллен. Слишком энергичные, амбициозные люди внушают мне подозрения. A вид Ваших мук нагоняет невесёлые мысли. Ведь мы с вами ровесники. Кроме того, я к Вам расположен. Вы мне не верите? Тогда подумайте о своём верном звонаре. Если Вас не станет, бедный юноша окажется совсем один.

— Мы и так одни в этом мире, Ваше Превосходительство. Родство, дружба, любовь — всё это иллюзия. Неужели вы до сих по не пришли к этому выводу?

— Отложим философские дискуссии на другой раз, Фролло. Меня занимают более насущные проблемы, как церковная казна и Ваше здоровье. Я настаиваю, чтобы Вы поговорили с королевским лекарем.

— А чем он мне поможет? Он сам приходит ко мне за советом. Только благодаря мне Людовик Одиннадцатый до сих пор жив. Если Господу будет угодно меня прибрать, то королевский лекарь не остановит процесс. Несомненно, Вам известно слово damnum. Необратимый ущерб. Неизлечимая болезнь. Тот момент, когда игра перестаёт быть игрой.

Луи дёрнулся в кресле и испуганно отмахнулся, будто перед ним пролетела пчела. Епископский перстень сверкнул в лучах восходящего солнца.

— Ступайте, Фролло. От разговоров с вами одно расстройство. Надеюсь после вашей смерти Ван дер Моллен не будет меня так изводить.

***

Несколько часов спустя в мою башенную келью прибежал Гренгуар. Могу поклясться, он похудел, если такое было возможно. Соломенные волосы, торчащие из-под шапки, стали ещё более ломкими и сухими.

— Учитель, я не нахожу себе места.

— Мэтр Пьер, Ваше место — под открытым небом. Вы сами назвали себя отпрыском парижских мостовых. Неужели у вас возник философский кризис? Вам надоел Ваш фиглярский кафтан?

— Она пропала, — всхлипнул он, пропустив мои колкости мимо ушей.

— Кто она?

— Козочка. Моя милая Джали. Три дня назад она вышла за своей хозяйкой, моей супругой, и обе пропали. Весь Двор Чудес в скорби.

— Что я должен сделать по этому поводу? Я уже в чёрном. Денно и нощно я скорблю об участи человечества.

— Значит, Вам не известно, что мою жену посадили в темницу? Она ожидает суда. Мне сообщил об этом Ваш брат Жеан. Его приятеля Шатопера нашли в луже крови. В нападении обвинили Эсмеральду. Какая-то старая карга из притона у моста привела ночной дозор. Бедняжка Джали жалобно блеяла. Её тоже схватили и связали как сообщницу.

— Ну вот, — протянул я на зевке, — после стольких лет разгула, Шатопер наконец нарвался на осиное жало. Этому было суждено случиться рано или поздно. Значит, свадьба не состоится. Девица Гонделорье будет разочарована. Когда-нибудь она поймёт, как ей повезло.

Гренгуар сорвал с головы шапку и швырнул её об стол.

— Учитель, у Вас нет сердца! Неужели вы не расслышали, что я вам сказал? Чистейшее, прелестнейшее создание обвиняется в колдовстве. Мою обожаемую Джали, мою подругу и музу, повесят или сожгут. Помните тот случай в Корбее, когда казнили свинью? А Вы сонно бубните себе под нос.

— А что мне ещё делать, мэтр Пьер? Это дело меня мало касается. Я не следователь инквизиции. Моё дело считать монеты, которые сыпятся в поднос. Жаку Шармолю виднее. Я уверен, что прокурор разберётся с ней справедливо.

— Учитель, я не так часто обращаюсь к Вам за помощью. Неужели Вы презреете мольбу вашего верного ученика? Шармолю Вам благоволит. Повлияйте на него. Взовите к его милосердию. Он же не каменный! Что он выиграет, если вздёрнут хрупкое, невинное создание?

Гренгуар покачивался и задыхался. Я никогда ещё не видел его таким возбуждённым. Куда делся его философский фатализм?

— Мэтр Пьер, — ответил я, — Вы правы. С моей стороны очень дурно отстраняться от вашего горя. Отказываясь помочь Вам, я уподобляюсь Пилату, умывшему руки. Однако, поймите: если я начну защищать цыганку в суде, это покажется по меньшей мере странным. Даже если вашу жену признают виновной, — а в этом я не сомневаюсь — то я постараюсь убедить прокурора смягчить участь Джали. Это всё, что я могу обещать на данный момент.

========== Глава 38. Муха и паук ==========

Несколько слов о Жаке Шармолю, чьи повадки так убедительно имитировала бесовская коза. Гренгуар знал, что мы были знакомы, но не был посвящён во все тонкости нашего знакомства. Поэт полагал, что я смотрел снизу вверх на прокурора, но всё было наоборот.

Жаку перевалило за шестьдесят. Он был совершенно седой, в морщинах, с белыми бровями, отвисшей нижней губой и большими руками, которые уже начали трястись. Несмотря на свой почтенный возраст, он приходился мне учеником. Да, я взял ещё одного ученика! Мэтра Жака интересовала алхимия — довольное необычное увлечение для духовного прокурора. Некоторые мужчины в преклонном возрасте заводят юных любовниц, чтобы подпитывать иллюзию молодости. Любовницей Жака Шармолю была алхимия. Именно ко мне он и обращался за наставлениями. Именно мне он и жаловался, когда опыты ни к чему не приводили.

— Я всё ещё продолжаю раздувать огонь. Пепла хоть отбавляй, но золота — ни крупинки!

Не секрет, что-то, чем мы занимались, было не так уж невинно. Шармолю это осознавал. Окутанная чёрным облаком наука служила отдушиной от служебных будней. Жалование составляло не более тридцати турских экю в год, а работы была достаточно изнуряющая, ибо недостатка в еретиках и колдунах Париж не испытывал.

Одной из недавних жертв Жака Шармолю являлся Марк Сенен, казначей Высшей счётной палаты. Человек-кремень, по словам сетующего прокурора. Пытка ни к чему не привела. Его нужно было сварить живьём на Свином рынке, чтобы заставить его в чём-либо сознаться. У него уже были вывихнуты все суставы, а он продолжал запираться.

В доме Марка Сенена нашли пергамент, содержавший слова, которые были Шармолю непонятны. Вот почему прокурор принёс документ мне, в надежде что я помогу ему перевести содержание. Он знал, что я владел древнееврейским.

Просмотрев пергамент, я убедился, что держал в руках свидетельство о чернокнижии. «Эмен-хетан!» — крик оборотней, пролетающих на шабаш. «Per ipsum, et cum ipso et in ipso» — это заклинание, ввергающее дьявола с шабаша обратно в ад. Воистину, рукопись была чудовищна. Во всяком случае, так я сказал Шармолю. Прокурор не подозревал, что через мои руки проходили книги пострашнее. Ему не нужно было это знать.

Помимо пергамента, в доме злополучного казначея нашли тигель. Шармолю сознался, что испробовал его на очаге в надежде получить золото, но его надежды так и не оправдались. Всё же, он решил послать Марка Сенана обратно на кожаную скамью, хотя на теле бедолаги не осталось живого места.

При всей своей беспощадности, Жак Шармолю не был лишён сентиментальности. Он гладил моего кота и кормил его из рук, восхищаясь роскошной шерстью и мускулатурой животного. Однажды, во время одной из наших встреч в моей башенной келье, Шармолю заметил, как в паутину попалась мушка. Паук уже перегнул жертву пополам своими передними лапками и ощупывал её головку своим отвратительным хоботком. Это зрелище оказалось слишком невыносимым для церковного прокурора, того же самого человека, который не задумываясь, посылал заключённых на дыбу. Он уже было потянулся, чтобы спасти муху. Мне пришлось в последнюю минуту удержать его руку.

— Мэтр Жак, не перечьте судьбе! Не мешайте пауку.

Шармолю неохотно отпрянул, всё ещё морщась. Та сила, с которой я сжал его руку, напугала его.

— Ну и хватка у вас, — пробормотал он, потирая запястье. — Будто железные клещи, покрепче любых орудий Пьера Тортерю.

Раз уж мы заговорили о палаче, должен отметить, у него был впечатляющий арсенал орудий, один вид которых мог развязать даже самый упрямый язык. Тортерю относился к своему ремеслу с любовью и знанием, возведя допрос до уровня искусства. У него была команда помощников, состоявшая из безобразных карликов, в обязанности которых входило следить за инструментами пытки, смывать с них кровь и поддерживать в рабочем состоянии. Тортерю относился к своей кожаной постели так же трепетно, как Квазимодо к Большой Марии. Мне довелось видеть, как он поглаживал щипцы, мурлыкая себе под нос.

Как я оказался в его подвале? Несколько раз меня звали на допрос в качестве врача, по распоряжению Шармолю. Я должен был следить за состоянием допрашиваемого и при необходимости дать Тортерю знак немного остудить пыл. Разумеется, палачу не нравилось моё присутствие. Он считал это знаком недоверия со стороны прокурора. Ему, Пьера Тортерю, мастеру своего дела, не нужно было, чтобы медик смотрел ему под руку и дышал в шею.

Шармолю знал, что подобная деятельность мне не по душе, и старался не перегружать меня излишними походами в застенок. Вот почему он не послал меня на допрос Марка Сенена. Я не был свидетелем мучений казначея. Однако, когда арестовали цыганку, Шармолю настоял на моём присутствии на суде, который был назначен на середину апреля.

— Придите, мой друг, — сказал он мне. — Если не ошибаюсь, этот случай будет Вам лично интересен. Не вы ли добивались ареста плясуньи? Ночной дозор опередил нас. Шуточное ли дело? Цыганка заманила офицера в конуру и запорола. Без колдовства не обошлось. Иначе как объяснить присутствие бесовской козы?

— Вы прокурор, мэтр Жак. Вы и объясните судьям. Своей интуиции я больше не доверяю. Последний раз я жестоко обманулся.

— Обманулись?

— Я всегда думал, что она сильная ведьма, такая, какая просачивается сквозь щели, и с запястий которой соскальзывают оковы. А она оказалась слабой. Ей не удалось уйти от солдат. Обычная девчонка, которая заигрывала с дьяволом.

Должно быть, вид у меня был подавленный и разочарованный, так как Шармолю взглянул на меня с сочувствием.

— Не огорчайтесь, мой друг. Вы святой человек, учёный муж. Не ваше дело марать руки, охотясь на ведьм. А хорошенькое создание эта плясунья Смеральда, ей-богу, — добавил он на прощание. — Какие великолепные чёрные глаза, точно два египетских карбункула. Будь я лет на тридцать помоложе…

========== Глава 39. Дворец Правосудия ==========

Последние две недели до суда я провёл в административных заботах, которые навалил на меня Луи. Епископ больше не заводил разговор о моём здоровье, за что я был ему признателен. Луи не блистал проницательностью, но мы служили вместе достаточно давно, и он понимал, что боль у меня в груди являлась лишь симптомом более обширного душевного недуга, о котором я не хотел говорить. Сколько бы времени у меня ни оставалось в запасе, я должен был провести его с пользой для прихода. Эти две недели я был примерным архидьяконом и выполнял свои обязанности исправнее, чем когда-либо. Я ни разу не заперся в моей башенной келье. Огонь перестал полыхать в окошке.

— Фролло, Вы на самом деле собрались на тот свет, — пробормотал Луи, просматривая приходские списки, приведенные в идеальный порядок.

— Я хотел утрясти финансы. Ведь мне придётся отлучиться во дворец Правосудия на несколько дней.

— Ах, да… Суд на цыганкой. — Луи вздохнул и закатил глаза. — Я совсем забыл. Друг мой, Вам не обязательно в это дело вмешиваться.

— Я знаю, что не обязательно. Мне и самому не очень хочется. Но я пообещал Жаку Шармолю, что буду присутствовать на процессе. Я хочу поближе взглянуть на эту ведьму, чтобы понять, с чем мы имеем дело.

— Погодите. Ведь это та самая девчонка, которая пыталась охмурить нашего Лаваля, и которая нагадала суровую зиму. Сменарда с козой. Помните?

— Смутно. Поверьте мне, Ваше Превосходительство, я бы не стал вмешиваться из-за какой-то мелочи. Но этот случай — серьёзный прецедент. Такого ещё не было. Цыгане убивают королевских стрелков! Шуточное ли дело?

— Вы правы, — сказал епископ, кивая головой. — Я знаю, что Вы не питаете дружеских чувств к Шатоперу, но всё-таки он был капитаном стрелков. Его человеческая нравственность под вопросом, но один его титул что-то значит. Он не какой-нибудь рядовой солдафон. Сменарду надлежит казнить публично, чтобы её собратьям было неповадно. Иначе всё египетское племя потеряет страх перед Богом и законом. Ступайте на суд, Фролло. Не давайте спуску этой ведьме.

Моя игра была достаточно убедительна. Луи поверил каждому моему слову. За день до суда мы даже поужинали вместе. Епископ угостил меня своим вином, которое берёг для важных гостей из Ватикана. После нескольких бокалов его пробрала ностальгия. Он начал вспоминать своё прошлое в королевском дворце, детально описывая гурманское меню, множественные увеселения и нравы придворных женщин. Вот от чего ему пришлось отказаться!

Неторопливо потягивая вино, не снимая усталой, слегка скучающей маски, я позволил себе погрузиться в повествование Луи, окунуть кончики пальцев в омут чужих грехов. Но даже на фоне разврата и козней моё преступление казалось особенно чудовищным, ибо жертвой его стала не изнеженная придворная интриганка, а безвестная полудикая плясунья, не имеющая ни одного настоящего заступника в мире. Я слушал Луи, не перебивая, стараясь не думать о том, что меня ждало во дворце Правосудия на следующий день. Мне лишь оставалось утешать себя мыслью о том, что дороги обратно не было. Когда творишь зло… Кто спит спокойнее, чем праведник? Грешник, покорившийся воли рока.

***

Луи не ошибся. Судебное дело действительно привлекло внимание со стороны парижан. Толпа струилась в залу суда по лестнице. Попытаюсь описать интерьер самой залы. Высокие стрельчатые окна пропускали слабый луч света, который гас прежде, чем достигал свода, представлявшего собой громадную решётку из резных балок, покрытых тысячью украшений, которые, казалось, смутно шевелились во тьме. Стены были усеяны бесчисленными изображениями королевских лилий. Над головами судей можно было различить большое распятие, а по всей зале — копья алебарды. Я столько раз бывал во дворце Правосудия, но не обращал внимания на декоративные детали, насыщенные символизмом. В тот день я впервые присмотрелся к помещению, в котором решалась судьба цыганки. У меня было предчувствие, что я сам не выйду оттуда живым. Сердечный недуг давал о себе знать покалыванием в боку.

Мне казалось, что я слышал жалобный голос Жеана, клянчившего деньги. Да, мальчишка не постеснялся бы ворваться в залу во время судебного процесса. Ещё несколько голосов одновременно звучали в моей голове. Я слышал брюзжание вретишницы, шамканье старой карги с моста, даже грустный смех покойной кузины. По мере того как голоса становились громче, рука моя всё крепче сжимала рукоятку ножа, спрятанного под сутаной. Зачем я принёс его с собой? Зачем офицеры византийской армии носили с собой капсулы с ядом?

В толпе я разглядел Гренгуара, которого не видел с того дня, когда застал его на соборной площади со стулом в зубах. Благодаря своему росту, он возвышался над остальными зеваками. Честно говоря, его присутствие изумило меня. Похоже, я недооценивал степень его привязанности к подсудимой. За месяц вполне можно было забыть жену и найти себе новую. Его восхищения белой козой я никогда не воспринимал всерьёз, зная его своеобразный юмор. Неужели он действительно беспокоился о судьбе цыганки? Поверх фиглярского кафтана был наброшен дырявый чёрный плащ — символ траура, не иначе. Гренгуар дёргал соседа за плечо и приставал к нему с расспросами. Поэт поочерёдно тыкал худым пальцем в протоколистов и членов судебной палаты. К счастью, он не видел меня: я находился в тени, и лицо моё было скрыто капюшоном.

Я старался не фиксировать свой взгляд на подсудимой, которая сидела спиной к публике. Когда её ввели в залу суда после нескольких недель заключения в темнице, я поразился переменам в её облике: она была бледна, её волосы, некогда столь изящно заплетенные в косы, в беспорядке рассыпались по плечам, губы посинели, ввалившиеся глаза внушали страх.

— Обратите внимание, как ведьма с нами играет, — шепнул мне один из судей. — Нарочно напустила на себя жалкий вид. Хочет разжалобить.

========== Глава 40. Экю, превратившийся в сухой лист ==========

Несомненно, главной жертвой в этой истории была старуха Фалурдель. С каким пафосом она рассказывала суду о своих злоключениях! В тот вечер двадцать восьмого марта она понесла тройной ущерб: телесный, материальный и моральный. Солдаты дозора, которых она позвала на помощь, поколотили её под горячую руку. Комната святой Марты, самая чистая и просторная во всём доме, — а ведь красавец офицер привык требовать лучшего — была залита кровью, которую невозможно было оттереть. Заменить половицы у неё не хватало денег, а постояльцев с тех пор поубавилось. Сами подумайте. Какой человек в своём уме захочет снимать комнату, в которой случилось такое злодеяние? Вместо экю, который ей сунул офицер за комнату, оказался берёзовый лист. Напоследок, в протоколе её заведение назвали «вонючей лачугой», что не могло не задеть гордость. Ведь не её вина, что дома около моста забиты бедным людом. И что теперь было делать униженной, осмеянной, разорившейся старухе, которая когда-то была красавицей девкой?

Быть может, она надеялась на жалость со стороны судей, но их мало волновали её страдания. Получив от неё всё то, что им требовалось, от показаний до улики в виде сухого листа, старуху вытолкали из залы.

Филипп Лелье, чрезвычайный королевский прокурор, обратился к судьям.

— Господа, у вас в руках все документы, включая показания Феба де Шатопера, снятого у него у одра болезни.

Как быстро имя капитана вывело цыганку из ступора! Она встала на ноги, от чего цепи загремели у неё на запястьях.

— О, мой Феб! Где он? О, милостивые государи, прежде чем убить меня, скажите мне, жив ли он. Сжальтесь!

Председатель брезгливо поморщился при виде женской слабости.

— Шатопер при смерти, — ответил он сухо, чтобы пресечь этот потом стенаний.

Его слова заставили цыганку замолчать. Бледная, как восковая статуя, она опустилась на низенькую скамейку под звон оков.

Пришло время ввести вторую обвиняемую. Когда маленькая боковая дверь распахнулась, пропустив белую козу, Гренгуар судорожно задышал и начал прокладывать острыми локтями путь через толпу зрителей.

Тут заговорил Жак Шармолю, который всё это время предпочитал не напрягать голосовые связки. Человек такого почтенного возраста должен беречь силы.

— Если господам судьям угодно, то мы приступим к допросу козы. Если демон, вселившийся в это животное, собирается упорствовать в своих зловредный действиях, мы будем вынуждены требовать для него виселицы или костра.

Погрузившись в свою естественную стихию, Шармолю взял со стола бубен цыганки и покрутил им перед носом козы. Смышлёные глазёнки бесовской твари вспыхнули. Она рада была продемонстрировать свои трюки.

Церковный прокурор заставил козу проделывать множество странных вещей — указывать число и месяц, ударяя золочёным копытцем о бубен. От каждого удара подсудимая вздрагивала, точно от прикосновения плети.

Изумление публики достигло вершины, когда Шармолю высыпал на пол из кожаного мешочка дощечки с буквами, которые коза тут же своей ножкой составила в имя «Феб».

Сомнений не оставалось. Колдунья, в содружестве с одержимой тварью, выбрали и пометили свою жертву.

— Девушка, — воскликнул председатель торжествующе, точно глашатай, сообщающий о победе над врагом, — Вы принадлежите к цыганскому племени, посвятившему себя чародейству, с помощью которого Вы предательски закололи капитана королевских стрелков Феба де Шатопера. Продолжаете ли Вы отрицать свою вину?

В очередной раз мне пришлось выслушать поток восклицаний, среди которых мелькало имя капитана. Всё это время я проводил пальцем по кончику ножа.

Председатель не дал ей слишком долго причитать, за что я был ему благодарен.

— Продолжаете ли Вы отрицать? — спросил он холодно, прервав её скорбную песню.

— Да, отрицаю! Там был какой-то адский священник, который вышел из стены. Он уже полгода меня преследует, травит, запугивает. Краем глаза я вижу его чёрные одеяния.

— Правильно, — подтвердил судья с улыбкой. — Монах-привидение. Совсем как в показаниях Шатопера.

— О, это ад! Сжальтесь! Перед вами всего лишь бедная девушка.

Судья, сидевший рядом со мной, слегка наклонился ко мне и шепнул со всезнающей ухмылкой:

— Что я вам говорил, любезный Фролло? Ведьма пытается нас разжалобить. Смотрите, как изящно она заламывает руки, как убедительно плачет. Неужели, она надеется, что её уловки сработают? Такая юная и такая коварная.

Я промолчал. Всё ещё ожидая от меня ответа, сосед легонько толкнул меня локтем.

— Господин архидьякон, Вам наверное скучно?

— Вовсе нет. Просто моя роль в этом деле весьма косвенная. Зачем мне говорить? Пока что Шармолю отлично справляется с задачей.

— И то верно! Как ловко он заставил козу плясать. А когда она начала ему подражать и трясти бородкой, мне было смешно и жутко. Эх, скорее бы уже свернуть это дело. Я проголодался, честно говоря. Хоть бы успеть до закрытия городской столовой. Вы не знаете который час?

— Спросите у козы, — ответил я. — Она знает ответы на все вопросы.

Я вовсе не шутил, но мой сосед принял мои слова за шутку и глухо хрюкнул в рукав. В его поведении не было ничего кощунственного. Подобным процессам было суждено затягиваться, и судьям приходилось подбадривать друг друга колкими замечаниями. Было около семи вечера, и у них уже начали урчать желудки.

Чувствуя, что присяжные начали терять терпение, Жак Шармолю проговорил елейным голосом:

— Ввиду прискорбного запирательства подсудимой я предлагаю применить пытку.

========== Глава 41. Кухонный нож, затерянный в арсенале палача ==========

Предложение церковного прокурора было принято с энтузиазмом. Лишь один старый судья сетовал на то, что строптивая девка заставляла себя пытать, когда господа присяжные ещё не поужинали. Ничего не поделаешь. Судья должен уметь жертвовать собой во имя долга.

Меня изумило то, что посудимая довольно твёрдой поступью и с выпрямленной спиной последовала за Жаком Шармолю и членами духовного суда. Я замыкал мрачную процессию, которая направлялась между двумя рядами алебардщиков к небольшой двери, походившей на отвратительную пасть, поглотившую нас. Последним звуком, достигшим моих ушей из зала, было жалобное блеяние. То плакала бесноватая коза. Могу представить, как обливалось кровью в эту минуту сердце Гренгуара.

А что творилось в моём собственном сердце? Ровным счётом ничего. Оно перестало биться. Во всяком случае, мне так казалось. Боль в боку отступила, а на место ей пришла странная ледянящая пустота. Я знал, это было лишь временное онемение. Так затаивается хищник в своём укрытии перед тем, как сделать смертоносный бросок.

Я забыл, когда последний раз спускался в камеру допроса. Может, полгода назад. На этот раз я спускался туда будто впервые. Все углы, изгибы и повороты подземного коридора казались мне незнакомыми. Хотя я шёл в самом конце процессии, мне казалось, что за моей спиной тянулись какие-то незримые фигуры.

Вдыхая знакомый запах нагретой бычьей кожи и раскалённого железа, я замер у входа в круглую комнату, расположенную в нижнем этаже башни. В этом склепе не было ни окон, ни какого-либо иного отверстя, кроме входа — низкой кованой громадной железной двери. В склепе было достаточно света от огромной печи, выложенной в толще стены. Пьера Тортерю предпочёл оставить дверь открытой. Больше всего его волновало, что в печи погаснет огонь, и его карликам-помощникам придётся снова его разжигать.

Моя голова была точно окутана вязким туманом, сквозь который я слышал лязганье железных орудий и приторный голос Шармолю, дававшего подсудимой указание присесть на кожаный тюфяк.

— Где врач? — спросил он.

— Здесь, — ответил я, не двигаясь с места.

От звука моего голоса осуждённая вздрогнула. Потому как я находился в тени, она не видела меня. Зато мне была видна каждая линия её тела, отданного на растерзание палачу.

Прокурор в третий раз спросил её, продолжала ли она отрицать поступки, в которых её обвиняли. На этот раз у неё хватило сил лишь кивнуть головой. Поразмыслив несколько секунд, Шармолю щёлкнул пальцами и указал на испанский сапог.

Злосчастная обмякла в путах, связывающих её тело, повисла на ремнях. Следя за движением её губ, я прочитал имя бестолкового капитана. Даже на ложе палача она продолжала бубнить: «Феб!» Неужели дурёха всё ещё думала, что это сон?

Грязные руки помощников палача обнажили её прелестную ножку. Сам Тортерю покачал головой, разглядывая её изящные линии. Цыганка была отнюдь не первой девицей, уложенной на кожаную постель.

Сжимая рукоятку кожа, я принялся водить остриём по груди, надавливая всё сильнее и сильнее. Вот я почувствовал, как первые капли крови заструились по моему животу. Никто бы не обратил внимания на красные пятна на полу.

Когда цыганка увидела, как её ступня исчезла в страшном приборе, она на мгновение вышла из оцепенения и забилась в своих путах. Мне даже показалась, что она готова была сознаться.

— Пощадите! — крикнула она, глядя снизу вверх на Шармолю.

Под взмокшей от сукровицы сутаной загорелась надежда. Девчонка признает свою вину и избежит пытки. Её посадят в темницу, и она окажется в моей власти.

«Сознайся, » — заклинал я её мысленно.

Действительно, Шармолю дал ей последний шанс.

— Итак, Вы признаёте свои преступные деяния? — спросил он со своим невозмутимым добродушием.

— Я невинна.

Это были последние членораздельные слова, которые сорвались с её уст. Палач повернул рукоятку, испанский сапог сжался, и низкий потолок камеры отразил ужасный вопль, передать который не в силах ни один человеческий язык. А ведь я не в первый раз слышал такие вопли.

Острие ножа вошло мне в бок. Несомненно, при втором вопле лезвие пронзило бы мне лёгкое. Но до второго вопля не дошло. Одного поворота рукоятки оказалось достаточно, чтобы заставить подсудимую признаться. Идя на пытку, она не рассчитала своих сил. Первая настоящая боль сломила её. Моих услуг врача так и не понадобилось. Я продолжал стоять в тени у двери.

Разув подсудимую, прокурор и палач какое-то время добродушно подшучивали над ней, пытаясь ободрить комплиментами. Я расслышал слова «прелесть», «красавица» и «овечка». Ей ещё предстояло вернуться в залу суда для выноса приговора.

Помощники палача принялись убирать орудия, которые им так и не пришлось пустить в ход. Среди всеобщей суматохи никто не расслышал, как на каменный пол со звоном упал окровавленный нож.

Шармолю и протоколист были слишком озабочены внесением вырванного признания в протокол, чтобы обратить внимание на моё отсутствие. Когда прихрамывающую подсудимую вывели из камеры, я незаметно оторвался от процессии. Вместо того, чтобы вернуться в залу суда, я покинул здание, пробравшись по лабиринту к боковому выходу. Мне вовсе не нужно было присутствовать на выносе приговора. Я прекрасно знал, что ожидало осуждённую после её признания: публичное покаяние перед порталом собора и казнь через повешение на Гревской площади или на острове близ королевских садов.

Когда я выбрался из подземелья на воздух, было уже темно. Прохладный вечерний воздух, проникнув в мои лёгкие, вызвал приступ судорожного кашля. Я шёл наобум, оставляя за собой тоненькую полоску крови, сочившейся из раны в боку. Всякий раз, когда я поднимал глаза вверх, у меня над головой кружилось ночное небо, точно тёмно-синяя цыганская юбка, усыпанная блёстками. Вдруг звёзды слились в одной сверкающую нить, которая опутала меня с ног до головы. Потеряв равновесие, я упал на мостовую.

========== Глава 42. Заклинание ==========

Очнувшись, я увидел над головой красное, озабоченное лицо епископа. Судя по всему, я находился в его дворце. К запаху дорогих благовоний из Ватикана, которыми он не делился ни с кем, примешивался запах нагретого травяного отвара. Наконец-то мне удалось поваляться на пуховой перине под парчовым пологом. Ну вот, хоть на смертном одре мне довелось отведать роскоши, в которой купался Луи де Бомон и которую принимал за должное.

— Не шевелитесь, друг мой, — сказал епископ, прижимая мои плечи к подушке. — Вам стоит извиниться передо мной. Вы напугали меня.

— Я сам себя пугаю, — ответил я наобум, не разобравшись толком куда шёл разговор. — Иногда мне кажется, что моя собственная тень живёт своей жизнью.

— Вы бредите! Ещё бы, потеряв столько крови. Каково мне было, когда Вас принесли без сознания посреди ночи! Господин архидьякон, как Вас угораздило? Ваша грудь точно тигром истерзана.

Глянув вниз, я изумился. Вся грудь была искромсана, а на боку зияла рана. Браво, Фролло! Ты разукрасил себя на славу.

В комнате находился ещё один человек. Приглядевшись поближе, я узнал королевского лекаря. Чёрт подери! Похоже, мне не суждено было избежать лап этого шарлатана, чьи услуги мне давно навязывал Луи.

— Вас нашли у моста, — сказал лекарь со своей гадкой вкрадчивой улыбкой, потирая руки. — Вы истекали кровью. На Вас напали. Что же Вы так поздно бродили без своего верного звонаря? Сами знаете, какое неспокойное сейчас время.

— Как господину епископу известно, я был на суде, выполнял свои обязанности. Не могу же я таскать с собой Квазимодо в качестве телохранителя во дворец Правосудия? Глупости. Было не так уж поздно.

— Тем не менее, вы пострадали, — сказал Луи. — Есть же падшие души, которые не постесняются напасть на служителя церкви. Неужели вы не помните, как это случилось?

Обмякнув на подушках, я закрыл глаза.

— Не знаю. Я был совершенно один на улице. После заседания в суде я должен был куда-то зайти. Меня ждали. Один раз я взглянул на небо, и…

Я надеялся, что если убедительно сыграю роль умирающего, Луи оставит меня в покое и перестанет доставать с расспросами. Нет тут то было. Усевшись на край ложа, он принялся поправлять мне подушки, приговаривая:

— Бедный Фролло! У него отбило память. Не молчите, друг мой. Что угодно, только не молчите и не ускользайте в забвение. Поддерживайте с нами разговор. Вы обязательно вспомните, что случилось. Лекарь говорит, что рана не так уж глубока. Её промыли и смазали бальзамом. Вы в самых искусных и надёжных руках. Не тревожьтесь. Зачинщики будут пойманы. Я даже догадываюсь, кто они. Да что я говорю? Не догадываюсь, a уверен! Из меня бы вышел неплохой следователь. Сам Шармолю был бы впечатлён моим применением дидактического метода. Я полагал, что казнь этой голодранки Сменарды послужит уроком для всего племени. Похоже, они не испугались властей. Более того, они намерены мстить за неё.

Поняв, что притворяться умирающим было бесполезно, я открыл глаза.

— С чего вы взяли, что меня изранили именно цыгане?

— Здесь не обошлось без колдовства.

— Вот как? Что вас натолкнуло на такие мысли?

— Ведь дыр на сутане нет. Я тщательно её рассмотрел. Ни одного отверстия на груди! Цыганам известны заклинания, наносящие раны на тело жертвы без применения оружия. Так можно искалечить человека на расстоянии. Достаточно завладеть принадлежностью жертвы, например, обронённой монетой. Это не мои выдумки. Об этом говорил ещё покойный дез Юрсен! Он изучал обычаи белых мавров. Говорю вам, эти нелюди нацелились на самых видных парижан. Сначала Шатопер, а теперь вы, мой бедный Фролло. Я молю вас об одном. Не распространяйтесь о случившимся своим собратьям. Я могу рассчитывать на ваше молчание? Мне бы не хотелось, чтобы собор охватила паника.

— Сомневаюсь, что весть о моей смерти кого-то огорчит, — ответил я с ухмылкой. — Ван дер Моллен будет ликовать. Он давно заглядывается на мою должность. Для него это будет самый настоящий праздник.

— Этот фламандский выскочка меньше всего меня волнует. Мне бы хотелось пресечь слухи о том, что египтяне, якобы, завладели городом. Иначе воцарится хаос! Помните эпидемию чумы?

— Помню ли я? О…

— Ну вот! Вам же не хочется вновь пережить нечто подобное. Крики, стоны, суматоха, мародёрство. Представляете, что будет, если люди узнают, что архидьякон Жозасский стал жертвой сатанинских ритуалов? Да все служители собора разбегутся кто куда! Скажите, что просто захворали. Я дам вам столько времени, сколько нужно на поправку. Ни слова о ранах, о порче, о заклинаниях. Договорились?

Не помню, когда последний раз видел епископа таким встревоженным. Луи действительно боялся за порядок в приходе.

— Ваше Превосходительство, Вам должно быть известно, что я по натуре своей немногословен. Я не намерен жаловаться и показывать свои раны каждому певчему. Я благодарен за помощь, которую вы мне оказали.

— Нам предстоит самая настоящая война, Фролло. Но обычным горожанам не обязательно об этом знать. Пусть жизнь идёт своим чередом. Мы устроим облаву на цыган. Очень скоро город станет таким, каким он был год назад, а наши злоключения забудутся как страшный сон.

Меня чуть не разобрал смех от его последних слов. Как страшный сон! Что этому сытому диванному коту было известно о ночных кошмарах? Он искренне верил в правдивость своей теории и так же искренне гордился своей прозорливостью. Он был готов приступить к истреблению цыган. Я видел тупую решительность в его зелёных глазах-плошках. Он на полном серьёзе намеревался вырезать целое племя за преступление одной цыганки, которого она даже не совершила.

========== Глава 43. Беседа на галерее ==========

Проведя неделю во дворце Луи под надзором королевского лекаря, я готов был вернуться в свою мрачную монастырскую келью. Не то чтобы я совсем не доверял этому человеку. Называя его шарлатаном, я отзывался о нём несправедливо. Это был голос моей личностной антипатии. Как врач он был вполне адекватен. Уж с такой мелочью, как ножевая рана, он мог справиться. За несколько дней порезы у меня на груди начали затягиваться. Другое дело, что мне хотелось обратного, как дико это ни звучит. Подспутно я желал, чтобы они гноились и кровоточили, как моя душа. Запустив чудовщиный механизм, я не мог его остановить. Я заслуживал телесные страдания, но если бы на моём теле появились новые увечия, это бы не прошло незамеченным.

Более того, я целую неделю не видел Квазимодо. Мальчишка был склонен к домыслам и фантазиям. Моё длительное отсутствие могло натолкнуть его на превратные выводы. Учитывая, что он практически не имел контакта с внешним миром, было безопасно заключить, что весть о суде и приговоре цыганки его не достигла. Помнил ли он её вообще? Узнал ли бы он её перед казнью? Ведь ей предстояло каяться у портала собора. Мне смутно вспомнился эпизод, когда он наблюдал за ней сквозь щель одного из шиферных навесов. Даже если он был частично околдован её пляской, как любой другой парижанин, к его восторгу, несомненно, примешивалась злоба. Ведь это она привела его к позорному столбу. И что с того, что она подала ему воды? Я не придавал огромного значения её фривольному жесту милосердия. Ведь она с такой же лёгкостью вышла замуж за Гренгуара, чтобы спасти его от петли. За этими альтруистическими капризами ничего не крылось. Мне хотелось верить, что Квазимодо это понимал.

Увы, во время нашей следующей встречи я убедился, что переоценивал его зрелость. Я нашёл его на галерее, покинув епископский дворец. Мальчишка стоял, прислонившись угловатым, сутулым плечом к изваянию, скрестив могучие руки на груди. Рыжие волосы трепались на ветру. Кривое лицо излучало какую-то мечтательную тоску. Ему это выражение не шло абсолютно. Мне вдруг захотелось влепить ему затрещину, чтобы вернуть привычное и естественное выражение злобы.

Увидев меня, он не бросился к моим ногам и даже не пошевелился, из чего я сделал вывод, что он не слишком скучал по своему господину всю эту неделю. Ему и одному было неплохо. В то же время он разглядывал меня так, будто заметил во мне что-то новое. И он не ошибался. Я действительно не был уже тем человеком, который взял его на попечение пятнадцать лет назад.

— Учитель, — заговорил он наконец, — я хотел бы задать Вам вопрос, который меня некоторое время терзает.

Признаюсь, мне не понравился его тон, настырный и, как мне показалось, осуждающий. Мальчишка требовал от меня объяснений.

— Сын мой, не лезь в делацерковного суда. Твоя жизнь уже достаточно тяжела. Не стоит взваливать на свою многострадальную спину чужие тайны и страдания.

Судя по тому, как озадаченно прищурился звонарь, я понял, что неправильно прочитал ход его мыслей.

— Мой вопрос, — продолжил он медленно и осторожно, — касается работы Платона.

— Ты шутишь?

— Нет, учитель. Не шучу. Пока Вы поправлялись, господин епископ дал мне кое-что из своей библиотеки. Конечно, если Вам некогда…

Я заставил себя глубоко вдохнуть, из-за чего раны опять заныли под сутаной.

— Спрашивай. Мне действительно некогда. За время моей болезни многое произошло. Для философских дискуссий с тобой у меня всегда найдётся время. Если твой вопрос действительно касается труда греческого мудреца, то лучше задай его мне. Иначе ты Бог весть что себе надумаешь. Не пойдёшь же ты с таким вопросами к Луи. Он коллекционирует книги, но не читает.

— Итак, Платон полагает, что существует мир форм и идеалов, где нет страданий и болезней.

— У Платона много занятных мыслей. И что с того?

Серо-голубой глаз его торжествующе вспыхнул под медной бровью.

— Это значит, что в этом мире есть и я — с прямой спиной и двумя зрячими глазами. У меня правильное лицо, ноги одинаковой длины, и уши отлично слышат. Я увижу себя таким, каким меня изначально задумал Творец. Я услышу птичьи песни.

— Болван! — воскликнул я со смесью досады и облегчения. — И это всё, что ты извлёк из работы величайшего ума античности? Зачем я научил тебя читать? Раз уж ты спросил, да, есть такое место. У христиан оно называется раем. Почитай священное писание. Книга первая, глава пятнадцатая, послание Павла к коринфянам. Когда попадёшь туда, сам узнаешь. А ты всё бредишь мыслью увидеть себя с ровной спиной, дурень тщеславный! Если будешь забивать себе голову таким вздором, тебе придётся посидеть в чистилище.

— Что же? Если придётся — посижу.

Его смиренный вздох ещё больше взбесил меня. Я мог поклясться, что мальчишка затеял со мной какую-то игру.

— Вот что случается, когда я оставляю тебя без присмотра. Мне даже заболеть нельзя. Судебный процесс изнурил меня, и мне пришлось провести пару дней в постели.

— А Вы до сих пор не поправились, — сказал Квазимодо с глубоким убеждением. — Вам хуже, чем было прежде.

От его слов по спине у меня пробежал холодок, а через секунду кровь вскипела.

— Что за чушь ты несёшь?

Звонаря мало удивила эта вспышка гнева. Взгляд единственного глаза был устремлён на мои руки.

— Поглядите, учитель. У Вас кровь под ногтями.

========== Глава 44. Искупление ==========

Кровь под ногтями… Надо же выдумать такой бред? Не удостоив своего воспитанника ответом, я направился внутрь собора. Надо же было предстать перед своими собратьями-канонниками и своим присутствием пресечь сплетни и домыслы. Ван дер Моллен, тот самый полуфламандец, который претендовал на мою должность, явно был разочарован моим возвращением.

Полуденная служба прошла как обычно. На этот раз проповедь читал Шампендаль, а его голос действовал на паству как снотворное. Я бы не удивился, если бы к голосам певчих присоединился храп из зала. Однако слова Квазимодо не давали мне покоя. Что он имел в виду? Что он увидел своим единственным глазом?

В ризнице я поднял руки над свечой и разглядел их как следует. Действительно, это не были руки человека, перебирающего фолианты весь день. Ногти мои были обломаны до мяса, будто я карабкался по шершавой каменной стене, а сами кончики воспалены. Удивительно, что я не чувствовал боли. Интересно, замечали ли ссадины прихожане, когда принимали из моих рук причастие?

После службы я вышел на Гревскую площадь посмотреть на виселицу. Она была почти готова. Рабочие укрепляли основу мрачного изваяния, напевая уличную песенку под звон молотков. Второстепенный, ненавязчивый мотив в городской симфонии!

Проходя мимо Крысиной Норы, я вдруг заметил, что из неё не раздаётся характерное рычание. Заглянув внутрь сквозь решётку, я обнаружил, что келья была пуста. Неужели пока я бездельничал в покоях епископа, Гудула умерла? Как я мог пропустить такое событие? Интересно, где её похоронили?

О том, что на самом деле случилось, я узнал от органиста, которого подкармливал Лаваль и который передавал все новости в Реймс. Мальчишка поведал, что Гудула никуда не делась из Парижа. Она жила и здравствовала. Узнав о поимке и приговоре цыганки, затворница потребовала, чтобы её выпустили. Наконец-то Господь внял её молитвам и даровал ей правосудие. Ей хотелось присутствовать на казни и стоять в первом ряду.

Так как никто из приличных горожан не согласился бы её приютить, она поселилась в лачуге у моста святого Михаила. Фалурдель сильно сдала после стычки с солдатами ночного дозора. Эти молодцы обработали её на славу. Много ли было надо старым хрупким костям? В зале суда вид у неё был весьма плачевный. Я заметил, как она волочила ногу и как её левая рука болталась вдоль тела, точно плеть. А самым ужасным было то, что у неё убавилось постояльцев. Комната святой Марты, которая когда-то пользовалась таким спросом благодаря своему укромному расположению и живописному виду на реку, превратилась в адскую дыру. Никто из постояльцев не смел подняться на чердак. Россказни про монаха-привидение, выходящего из стены, отпугивали самых храбрых. Сдача комнаты была главным доходом для старухи. Пряжу её никто не покупал, так как нить была грязной и неровной. Покалеченная и нищая, Фалурдель осталась совсем одна на свете. Бестолковый внучатый племянник, который жил с ней, был не в счёт. Мальчишка только и делал, что копошился в золе и расшатывал и без того хромые стулья.

Разумеется, когда на пороге лачуги появилась относительно бодрая тридцатишестилетняя женщина и предложила помощь по дому в обмен за кров, Фалурдель была не в силах отказаться. За пятнадцать лет в каменном мешке Гудула не ослабла телом. Красота её истаяла, а сила физическая удвоилась. Я сам видел, как она таскала по келье огромный камень, укачивая его на руках, точно младенца. Под рубищем виднелись упругие мышцы. При этом много пищи для неё не требовалась. Гудула научилась перебиваться корками и лепёшками.

За несколько дней до казни я решил навестить двух женщин. Да, у меня хватило дерзости, бесстыдства и безумия вернуться на место преступления, как ни в чём не бывало.

Дверь открыла Гудула, вернее, не открыла, а распахнула, будто долгожданному гостю. Вместо дикого, нелюдимого существа я увидел гордую хозяйку дома. Рубище сменилось белой сорочкой, застиранной, но добротной, и юбкой из грубого сукна в синюю и красную полоску. Новую одежду ей, скорее всего, подкинули матроны из Этьен-Одри, те самые чистоплюйки, которые не пожелали дать ей приюта под своим кровом. Её седые патлы были вымыты, расчёсаны и уложены узлом на затылке. Как ни странно, лоб у неё был гладок. Вокруг бескровных губ залегли морщины, но чело было ясно и спокойно. Несомненно, весть о предстоящей казни имела к этому непосредственное отношение.

С радушной фамильярностью, она взяла меня за рукав и провела внутрь. В углу на тюфяке почивала старая хозяйка притона. В сущности, это была груда костей, шевелившихся под тряпками.

— Матушка Фалурдель, у нас гость, — сказала Гудула, когда я встал у ложа. — Знаете, что это за человек?

— Монах-привидение, — буркнула старая карга.

— Ошиблись, матушка. Перед вами архидьякон Жосасский, божий человек.

Меня поразило то, как ласково и почтенно бывшая вретишница обращалась со старой шлюхой.

— Все они на одно лицо, — старуха отмахнулась сухой клешнёй. — Думаешь, это первый поп, который ко мне пожаловал под покровом ночи?

На такой стадии немощи Фалурдель уже не боялась навлечь на себя гнев духовника. Действительно, что я мог ей сделать? Присев на край сырого тюфяка, я взял её холодную морщинистую руку в свою.

— Сударыня, я пришёл поблагодарить Вас за помощь, оказанную во время судебного процесса. Благодаря вашим показаниям нам удалось составить протокол. Ваша помощь воистину бесценна. Я не забыл Вас. Я бы и раньше Вас навестил, если бы не захворал. Мне бы хотелось возместить ущерб, нанесённый Вашему дому и здоровью. Церковь помнит Ваше доброе дело.

Старуха недоверчиво фыркнула и отвернулась. Однако когда я достал из кармана сутаны мешочек с монетами, её увядшие покрытые седым пухом уши зашевелились.

— Видите, матушка! — воскликнула Гудула. — Что я Вам говорила? Архидьякон — святой человек. О, отец Клод! Да благословит Вас Бог! Не побрезгуйте, останьтесь на ужин. Посидите с матушкой, пока я сбегаю на рынок. Теперь мне есть, на что купить мяса и сыра. Я так хочу, чтобы Вы разделили с нами наш пир.

Она вилась и кружилась подле меня. Полосатая юбка надувалась пузырём вокруг худых ног, задевая подол моей сутаны.

— Сестра, меня радует, что всё так удачно сложилось, — сказал я. — Вам не вернуть дочь, но по крайней мере Вы приобрели мать в облике этой почтенной горожанки. У Вас есть кров и новое занятие. К Вам опять будут ходить постояльцы. Более того, я окроплю комнату святой водой. Монах-привидение туда больше не сунется.

— Так Вы поужинаете с нами?

Разделить трапезу с этими женщинами? Жевать хлеб с сыром, в то время как у меня над головой было кровавое пятно? Даже моему цинизму был предел.

— Благодарю Вас за приглашение, сестра, но меня ждут неотложные дела.

Гудула кивнула с лёгким разочарованием.

— Что же? Тогда приходите к нам после казни. Такое событие действительно стоит отметить.

========== Глава 45. Подземный город ==========

Провинциалы, случайно заехавшие в Париж, удивляются, когда узнают, что город как бы разбит на два яруса. Каждое законченное здание занимает почти столько же места под землёй, сколько над землёй. В каждом дворце, в каждой крепости, каждой церкви, если только они не возведены на сваях, существуют подземелья. Этот подземный город, сумрачный, тёмный, таинственный и немой, живёт своей жизнью. Несколько лет назад в собор приехал молодой деревенский священник. Луи поручил мне показать ему достопримечательности города. Юноша, привыкший к сельскому ландшафту и свежему воздуху, был изумлён, когда я провёл его по лабиринту подземных темниц. Он открыл для себя новый мир, подобно тому, который описал Данте, откуда выход был только на виселицу или на костёр.

В такую яму и ввергли приговорённую цыганку, должно быть, опасаясь её побега. Эти суровые меры были абсолютно ни к чему. Не требовалось стольких усилий, чтобы сломить это бессильное создание. Весь огромный дворец Правосудия давил на неё всей тяжестью.

В эту дыру я и направился за день до казни, накануне разработав план, который казался мне вполне осуществимым. Под сутаной у меня был надет охотничий костюм, подаренный Лавалем. За последний месяц я так исхудал, что дополнительный слой одежды не был заметен под моим церковным одеянием.

Охранник, стоявший у входа в темницу, сонно поклонился мне. Священник, пришедший исповедовать приговорённого к смерти — достаточно обыденное явление. Когда лжёшь, безумие ограничиваться полуправдами. Придав лицу особенно суровое и отчуждённое выражение человека, пришедшего исполнить свой горький долг, я снял со стены фонарь и медленно направился по сырому коридору.

В одном из каменных мешков сидела она, затерянная в кромешной тьме, погребённая, зарытая, замурованная. Уже два месяца ветер не играл её волосами, а человеческий голос не достигал её слуха. Несколько раз в день чья-то рука подбрасывала ей корку хлеба. Во что превратилась цыганка за это время? Готов ли был я увидеть плод своих злодеяний? А тем временем, чтобы не выдать себя, мне нужно было сохранять спокойный, печальный тон голоса. Мне предстояло роковое свидание, от исхода которого зависела вся моя жизнь. Одно опрометчивое движение, и всё было бы потеряно.

Мне не составило труда отыскать в темноте камеру, в которой была заточена цыганка. Я бы нашёл её даже если бы мне выкололи глаза. Стянув сутану через голову, я оставил её у двери, а плащ перекинул через руку. Охотничий костюм строго облегал моё исхудавшее тело. В стекле фонаря я мельком увидел своё отражение. Когда в последний раз я видел себя в одежде мирянина? Этот образ не казался мне противоестественным. В нём не было ничего устрашающего или отталкивающего. Обычный парижанин средних лет, высокий и стройный, сохранивший остатки былой привлекательности. Я бы мог так выглядеть каждый день. Клод Фролло, доктор медицины, преподаватель в университете. Всё могло бы быть иначе. Если бы моя мать не умерла преждевременно. Если бы отец не женился на этой белобрысой дуре. Если бы не родился Жеан. Если бы чума обошла наш квартал стороной.

Не знаю, почему я вдруг ударился в эти размышления у входа в темницу. Быть может, я подспудно пытался оттянуть встречу. Речь, которую я заранее приготовил, вылетела у меня из головы. Её огрызки, сохранившиеся в памяти, казались абсурдными и нелепыми.

Войдя в камеру, я не сразу нашёл узницу глазами. Держа фонарь над головой, я повернулся вокруг своей оси. Мой взгляд упал на угловатый выступ у стены. От него ползли чёрные верёвки — растрёпанные косы. Это была она. Серое рубище сливалось по цвету с каменными ступенями. Она точно вросла в стены своей тюрьмы. Ледяной склеп постепенно впитывал её в себя.

Над нашими головами сквозь заплесневевшие камни свода просачивалась влага, и через равномерные промежутки срывалась капля воды.

Триста двадцать девять … Триста тридцать …

Я слышал её шёпот. Она считала капли! Что ещё ей оставалось?

Она не сразу отреагировала на моё прибытие. Возможно, она приняла меня за тюремщика, который пришёл чтобы бросить ей очередную корку.

Наконец узница прервала молчание:

— Когда это наконец случится?

— Никогда, — ответил я.

От звука моего голоса по телу пробежалa лёгкая дрожь, от чего цепи, которыми она была прикована, глухо брякнули.

— Значит, мне предстоит тут сгнить заживо. Эта участь ужаснее казни. Что мешало им повесить меня?

Уронив голову, она продолжала бормотать себе под нос, смешивая слова с всхлипами. В эту минуту она мне чем-то напомнила затворницу Роландовой башни.

— Без света, — проговорил я, разглядывая склеп. — Без огня, в воде… Это ужасно!

— Да. День сияет для всех. Мне дана только ночь. Отчего?

Я держал фонарь так, чтобы он освещал цыганку, а лицо моё оставалось во мраке.

— Уберите, — процедила она сквозь зубы, закрывая лоб ладонями. — Свет мне режет глаза. Это на настоящее солнце. Уберите…

Опустив фонарь на мокрый пол, я приблизился к ней.

— Дитя, знаешь ли ты, почему ты здесь находишься?

— Кажется знала, — пробормотала она, поглаживая худыми пальцами виски, — но теперь забыла.

— Быть может, это к лучшему. Забвение — естественное лекарство для души. Наша память убирает всё ненужное, всё что приносит нам боль.

Судорожно всхлипывая, она вздёрнула голову, впиваясь взглядом в стоявшую перед ней фигуру.

— Вы глумитесь надо мной! Вы ради этого и пришли сюда? Вам захотелось поглазеть на бедную цыганку? Вы заплатили охраннику, и Вас пустили. Такие нынче у богачей забавы. Клопен говорил мне. Я вижу, на вас одежда дворянина. Вы сыты. Вы свободны. Вам тепло. A мне холодно, мне страшно. Какие-то звери ползают по моему телу. Что же? Радуйтесь своему благополучию. Глумитесь дальше.

— Уверяю тебя, я вовсе не за этим сюда пришёл.

— А за чем тогда? Кто Вы?

— Моё имя тебе ничего не скажет. Это не важно. Я знаю, что ты невинна. Я не допущу, чтобы тебя казнили за чужое преступление. Вот почему я сказал, что казнь не состоится. Ты не сгниёшь здесь заживо. Ты будешь жить на свободе.

Покачиваясь из стороны в сторону, она продолжала мотать головой. Быть может, она по-прежнему думала, что я над ней издевался.

— Нет, этого быть не может. Это сон. Это бред. Я сошла с ума.

— Это не сон, и ты не сошла с ума, — ответил я терпеливо и устало. — Я действительно пришёл тебя спасти.

Всё это время я не двигался с места, боясь испугать цыганку резким движением. Наконец, она перестала раскачиваться и протянула тонкую ручку, дотронувшись до моего сапога, дабы убедиться, что перед ней не призрак.

— Что я сделала? — спросила она, дёрнув оголённым плечом. — Чем я заслужила Вашу милость? Вы знатный господин, а я безвестная цыганка. Вы должны презирать меня.

— Я люблю тебя.

========== Глава 46. О том как опасно приходить на свидание в служебной одежде ==========

Ну, вот я и произнёс эти слова вслух, впервые за тридцать шесть лет жизни. Трудно было сказать, какое впечатление они произвели на неё. Ведь я не репетировал признание. Оно прозвучало одновременно как вопрос и как извинение. О, мне было за что извиняться, и цыганка это чувствовала. Помню лишь, что слёзы её внезапно высохли. Она бессмысленно глядела на меня.

— Слышишь? Я люблю тебя, — повторил я. — Ты мне не веришь?

Некоторое время мы молчали, придавленные тяжестью своих переживаний: я — обезумев, она — отупев.

— Даже если это правда, — ответила она наконец, — ничего хорошего из этого не выйдет. Счастья Вам не будет. Вам выпала неудача полюбить ведьму, которую преследует монах-привидение.

— Меня не страшат призраки.

— Потому что Вам они не встречались.

— Дитя, я живу на свете дольше тебя. Ты не знаешь, какие демоны попадались на моём пути. Я знаю, как выглядит демон.

Это была правда. Я видел его каждый раз, когда смотрел в зеркало.

— А что Вы видите во мне?

— Ангела. Но ангела мрака, сотканного из пламени, а не из света. Прошлым летом ты гадала мне по ладони. Наверняка, ты не помнишь тот вечер возле «Яблока Евы». А я помню. Ты предсказала, что жить мне осталось недолго.

Она втянула голову в плечи с выражением какого-то детского стыда, будто её застали за пустяковой ложью. Если бы в этом каменном мешке было больше света, я наверняка увидел бы румянец на её щеках.

— Не напоминайте, прошу Вас. Всё это вздор. Я не умею гадать. Нет у меня такого дара. Болтаю, что придёт в голову, как меня научила старая цыганка-кормилица. Перед Вами не колдунья и не ангел. Перед Вами — простая уличная девка с учёной козой, вот и всё. Я повторяла это на суде, но мне не верили. Неужели я так провинилась? Я пела песни, рассказывала небылицы у костра, заставляла козочку проделывать фокусы. Ведь это игра, шутка. Мне так казалось. Наверное, нам с Джали не стоило дразнить мэтра Шармолю. Я не хотела никого напугать или обмануть.

— Я верю тебе, дитя. Шутки твои безобидны. Ты никого не оклеветала. Напротив, оклеветали тебя. Я добьюсь, чтобы тебя оправдали. Я не очень знатен и совсем не богат, но у меня есть связи… связи с духовным судом. Я добьюсь отсрочки казни и уговорю Шармолю пересмотреть дело.

Осуждённая резко поднялась на ноги и подалась вперёд настолько, насколько ей позволяли цепи, которыми она была прикована к стене.

— Ещё один призрак! — воскликнула она. — Мне мерещится. Я слишком долго просидела здесь одна, в темноте. Не может быть такого, чтобы кто-то за меня вступился, за день до казни.

Неудачно наступив на повреждённую ногу, она поморщилась и упала на каменную ступень. Так она и осталась сидеть в неловкой позе.

Опустившись на колени перед ней, я сжал её ледяную ступню и принялся покрывать её поцелуями. Цыганка не сопротивлялась моим ласкам. Руки мои источали тепло, которого она уже два месяца была лишена. Упираясь ладонями в ступеньку, она откинула голову назад. Я ещё не озвучил ей цену спасения. Впрочем, она не была до конца убеждена, что её жизнь находилась в моих руках. Достаточно было того, что она не отвергала меня. В эту минуту она не видела во мне врага.

— Я не призрак, дитя, — шептал я между поцелуями. — Я живой человек. Неужели мои прикосновения тебя не убедили? Перед тобой мужчина, который любит тебя, который непременно спасёт тебя.

— Увы, — вздохнула она, — тот, которого я люблю, не может меня спасти. Его нет в живых. О, мой Феб…

Услышав имя капитана, я сжал её раненую ногу так, что она вскрикнула. Не могу с уверенностью сказать, что не хотел причинить ей боль в ту минуту. Чертовка терзала моё сердце раскалёнными клещами. Мне хотелось, чтобы она почувствовала хоть десятую долю того, что чувствовал я.

— Что с тобой, дитя? — спросил я, будто не зная что заставило её вскрикнуть. — Тебе больно? Что с тобой сделали?

— Испанский сапог. О, господин, оставьте меня. Вы не сможете меня спасти. Забудьте бедную цыганку. Мало ли женщин в Париже? Любите ту, что ответит Вам взаимностью. А мои часы сочтены.

— Молчи! Ты не знаешь, что говоришь, — перебил я её. — Ты не знаешь меня. Я не стал бы дарить тебе надежду, если бы не мог тебя спасти. Ты ещё увидишь солнце. Ты ещё успеешь полюбить меня, — моя речь не так уж отличалась от той, которую произносил Шатопер у старухи Фалурдель. — Мы уедем куда-нибудь, мы отыщем на земле место, где солнце ярче, деревья зеленее и небо синее. У меня есть родственники во Флоренции. Тебя туда не водил герцог египетский? Мы будем любить друг друга, мы воедино сольём наши души и будем пылать вечной жаждой друг друга, которую вместе и неустанно будем утолять из кубка неиссякаемой любви.

Я вновь приблизился к осуждённой и принялся поглаживать её голени сквозь рубище, на этот раз более смело и настойчиво. Мне предстояло, наконец, получить то, что мне столько раз рисовало воображение. В чрезмерности греха таится исступлённое счастье. Колдунья и священник могут слиться в наслаждении на охапке соломы и в темнице. Абсурдные трагические обстоятельства придавали этому наслаждению особый окрас. Я двигался медленнее и осторожнее, чем мне хотелось бы. Раз уж я взялся разыгрывать комедию благородства и благоговения, нужно было себя сдерживать. Признаюсь, я плохо представлял сколько времени нужно было уделять ласкам, чтобы убедить женщину уступить. Взять её силой значило бы отказаться от победы, которая была так близка. А ведь мне ничего не мешало. На её крики никто бы не пришёл. Мерзкая мысль промелькнула у меня в голове: а что, если краснолицый болван, который охранял вход в темницу, уже сделал своё грязное дело? Я не раз слышал истории о том, как тюремщики пользовались миловидными заключёнными. У некоторых хватало цинизма обещать девушкам заступничество и спасение. Побывав в лапах палача, она попала в лапы к тюремщику! С кожаного матраса на охапку соломы. Браво, Фролло! На этот раз ты превзошёл себя. Теперь попытайся загладить свою вину.

Узница не догадывалась, что я никого не знал до неё. Женское тело я видел лишь на картинках и в госпитале, куда нас отвёл преподаватель анатомии. Сосуд порока и зла, по словам моих преподавателей. Я так считал даже в тот момент, когда сидел в ногах у осуждённой, целуя её обнажённые колени.

Над головой я слышал её прерывистое дыхание и стук зубов. Когда я изучал медицину, один из преподавателей рассказывал, что после долгого пребывания в холоде человек перестаёт дрожать. Тело перестаёт бороться и принимает свою участь. Мои прикосновения вывели цыганку из оцепенения, отозвавшись судорогой. Она вновь осознала, что ей холодно. Жизнь по капле возвращалась к ней.

Я поднял свой плащ и завернул её в него. Издав тихий стон блаженства, она обмякла в шерстяном коконе и подалась вперёд, склонив голову мне на грудь.

— Как хорошо было бы заснуть и не проснуться.

Потеряв счёт времени, забыв о своих планах, я целовал спутанные мокрые волосы. Удивительно, как злоба и нежность одновременно уживались в моём сердце. Мне хотелось пытать её одной рукой, а ласкать другой.

Вдруг она напряглась в моих объятиях.

— Этот запах… горелой смолы, — проговорила она. — Запах преисподней. Я хорошо помню его.

Я понял, что допустил ошибку. На моей верхней одежде сохранился запах ладана, к которому я сам привык и уже не замечал. Для цыганки, которая никогда не была в соборе, запах вполне мог показаться инородным.

— Я зашёл помолиться по дороге к тебе, — шепнул я и накрыл её губы своими.

Она не сопротивлялась, но и не ответила на поцелуй. Её тело опять сковал ступор.

— Это он, — пробормотала она, когда я оторвался от её губ. — Монах-привидение. Я знала… Он меня и здесь нашёл. Просочился сквозь стены темницы.

========== Глава 47. Ещё одна мать ==========

Нарочитое безразличие тюремщика насторожило меня. Краснолицый увалень даже бровью не повёл, когда я вышел из темницы. Между зевками он не попрощался со мной, хотя я пожелал ему доброго вечера. Мне казалось, он это делал для того, чтобы усыпить мою бдительность и удовлетворить свои скотские позывы без помехи. Узнице оставалось провести лишь одну ночь в тюрьме. Наутро ему предстояло передать её палачу. У него в запасе оставалось ещё несколько часов, которые можно было скрасить обществом беззащитной и уже безучастной ко всему девушки.

Бедная цыганка так и не поняла толком, что произошло. Я покинул её, пока она ещё находилась в состоянии оцепенения. Я мог лишь догадываться о том, как её усталый одичавший мозг истолковал мой визит. Накануне казни её вновь посетил монах-призрак, на этот раз принявший образ печального дворянина. Демон сыграл над ней несколько злых шуток, главной из которых было признание в любви, и растворился в каменных стенах по своему обычаю, повергнув её в смятение и ужас. Он отыскал её даже в подземелье. Замки и решётки не были ему преградой.

Тем не менее, наш мысленный разговор продолжался. Слова, которые ей не удалось мне сказать в лицо, звучали у меня в голове. Между нами, как между жертвой и насильником, образовалась таинственная связь. Мне казалось, что я мог читать её мысли, что я мог видеть её сквозь каменные стены.

Уходи, чудовище! Уходи, убийца! Дай мне умереть! Пусть наша кровь вечным клеймом ляжет на твоём лбу! Ничто не соединит нас, даже ад!

Вот она бросается на меня, как разъярённая тигрица, с нечеловеческой силой отталкивая меня на ступени лестницы.

На самом деле, этой сцены не произошло. Узнав во мне виновника всех своих несчастий, она продолжала сидеть в неловкой позе, раскачиваясь из стороны в сторону, прерывисто хмыкая, совсем как вретишница. Как ни странно, я чувствовал себя обделённым. Мне даже хотелось испытать сполна её гнев. Мне хотелось, чтобы она вцепилась в остатки моих волос, чтобы она царапала мне лицо, била меня своими прекрасными руками.

Я оставил ей свой плащ, чтобы она хоть последнюю ночь провела в тепле. Ну и пусть он источал незнакомый и враждебный для неё запах ладана, который она назвала «горелой смолой». В ту ночь я оставил ей часть себя, часть своего сана.

На что рассчитывал я, когда шёл к ней в одежде дворянина? Неужели я думал, что нескольких утешительных слов и поцелуев будет достаточно, чтобы завоевать её благосклонность? Как далеко она бы позволила мне зайти, если бы запах ладана не выдал меня?

У меня не было ответов на эти вопросы. Я действовал наобум. Ведь я же не думал, покидая собор в тот роковой вечер двадцать восьмого марта, что совершу покушение на капитана. Я ушёл не слишком добросовестным священником, а вернулся убийцей. Вот какие метаморфозы могут случиться с человеком за каких-то несколько часов! И никто из окружающих не подозревал, кем я являлся на самом деле. Впрочем, не исключено, что некоторые мои собратья-каноники носили в себе подобные тайны. Грех мой был ужасен, но отнюдь не уникален. Оказывается, обманывать окружающих не так уж и трудно. Не нужно обладать заоблачным актёрским талантом, чтобы убедить их в своей добродетели. Сколько ещё убийц находилось за Красными Воротами?

Когда я вернулся в собор, главную дверь уже закрывали на ночь. Причетник сказал мне, что меня уже несколько часов ожидает какая-то дама и требует встречи. У меня не было ни сил, ни желания лечить чью-то душу в тот вечер, но по измождённому виду причетника понял, что разговора не получится избежать.

Дама оказалась Алоизой де Гонделорье, матерью белокурой девицы, на которой собирался жениться Шатопер.

Как ни странно, я за всё это время не осведомился о состоянии капитана, хотя по идее оно должно было меня интересовать. Я понятия не имел, умер ли он или поправился. С юридической точки зрения это не имело значения. Цыганку уже осудили на смерть за колдовство. Даже если бы он явился в суд в живом виде, это бы не смягчило приговор.

Матрона встретила меня в молельном зале. Запрокинув голову, украшенную остроконечным убором, она решительно шагнула мне навстречу.

— Святой отец, я пришла поговорить о помолвке своей дочери, — сказала она, не тратя времени на любезности. — Уже поздно, и нам обоим пора на покой. Постараюсь изложить свои мысли кратко.

— Ах да, — протянул я, поглаживая свои впалые щёки. — Я слышал, что Ваш будущий зять какое-то время был нездоров?

— Ранен на дуэли из-за какой-то уличной девки.

— Верно… Опрометчивый молодой человек. Надеюсь, этот неприятный случай заставил его задуматься.

Либо почтенная матрона не знала деталей истории, либо притворялась, что не знала.

— Я не хочу, чтобы ходили слухи, которые могут принести душевную боль моей дочери. Свадьба состоится, и раньше, чем было задумано. Я по-прежнему хочу, чтобы их обвенчали Вы.

— Я и не отказываюсь от этой чести, сударыня. Вы хотите, чтобы я попытался вразумить Феба, чтобы я воззвал к его совести? Вы думаете, это в моих силах?

Алоиза досадливо махнула рукой. Огромный перстень зацепился за вуаль, ниспадающую с головного убора.

— Даже не пытайтесь. Это безнадёжное дело — читать морали Фебу. Солдат есть солдат. Нет, я хочу, чтобы вы поговорили с моей дочерью. Упрямая девчонка подумывает о том, чтобы отменить свадьбу!

— Неужели?

— Представляете себе такое, святой отец? Подвенечное платье уже почти готово, а менестрель написал музыку для свадебного пира. Видите ли, ей кажется, что он её недостаточно любит. Неблагодарная упрямица! Решила капризничать в свои двадцать два года! Знаете, сколько кавалеров она отвергла ради своего прекрасного кузена? Я в своё время сделала ей поблажку, ибо знала, каково это быть замужем за нелюбимым. Благословила её на брак с Фебом. А теперь она и за него замуж не хочет. Сорванная помолвка обернётся огромным скандалом. Нас просто засмеют. Все завидные женихи, которых она в своё время отвергла, давно женились на других.

— Может, ваша дочь хочет в монастырь? — спросил я. — Вы не допускаете такой возможности?

Вы бы видели, как скривились губы госпожи де Гонделорье!

— Святой отец… Вы ошибаетесь. Моя дочь не привыкла к лишениям. Она любит наряды и лакомства.

— Этого не достаточно, чтобы удержать её в миру. От сладостей и шёлковых платьев не так трудно отказаться. Сударыня, Вы пришли за моим мнением. Мне, как человеку, посвятившему себя Богу, виднее. Все поступки Флёр-де-Лис направлены на избежание брака. Быть может, имея перед глазами пример несчастливой супружеской жизни, она всеми силами пытается не повторять судьбу матери?

У меня не было сил расшаркиваться перед гусыней Гонделорье и смягчать свои слова. Её веки дрогнули, а зрачки сверкнули от внезапно навернувшихся слёз.

— Вы не справедливы, отец Клод. Мне, как матери, не в чем себя упрекнуть. Детство Флёр-де-Лис не было омрачено нуждой. Она не знала ни в чём отказа. Быть может, вот почему она выросла такой дерзкой и избалованной.

— Сударыня, ваша дочь — умная, проницательная девушка. Если она чувствует холод со стороны капитана, то наверняка чувствовала холод от Вас по отношению к её отцу. Какой вывод она могла для себя сделать? Итак, не найдя любви в семье, она ищет любви у Бога. Разве можно её за это осуждать? Мой Вам совет, не толкайте её под венец.

Алоиза явно была недовольна поворотом разговора, но у неё хватало благоразумия не пререкаться с каноником в соборе.

— Мне жаль, — всхлипнула она. — Она моё единственное дитя. Такая красавица и с таким приданным.

— Обещаю Вам, сударыня, от этого приданого не останется и су через год после свадьбы. Пусть лучше оно перейдёт настоятельнице Шельского монастыря.

========== Глава 48. Сотни женских сердец, созданные одинаково ==========

Феб не умер. Такие люди живучи. Конечно, мне хотелось думать, что выжил он благодаря моей подспудной милости, а не обыкновенной небрежности. Я уверял себя, что в последнюю минуту пощадил его. Одного удара явно не хватило, чтобы отправить его на тот свет. Рана его хотя и была опасной, но не настолько, как на то надеялся я. Молодость взяла верх, природа вздумала потешиться.

В то утро, когда должна была состояться казнь, я увидел его гарцующим через соборную площадь к дому Гонделорье. Как человек, не отличавшийся наблюдательностью, когда дело не касалось его сиюминутных желаний, он не обратил внимания на довольно грустную толпу, собравшуюся на площади перед собором. Наверняка он принял сборище за какую-то пасхальную процессию. Привязав лошадь к кольцу подъезда, он весело вбежал наверх, к своей красавице невесте.

Через несколько минут они уже стояли на балконе, что навело меня на мысль о том, что мир был заключён. Похоже, почтенной вдове удалось отговорить дочь от разрыва помолвки. А, быть может, сам капитан, испугавшись угрозы остаться без средств к существованию, приложил все усилия, чтобы вернуть расположение невесты. Наверняка этот враль рассказал ей какую-нибудь небылицу, в которой он был освещён героическим светом. Слишком хорошо он знал, какое впечатление производят на женщин рассказы о дуэлях.

Облачённый в серебряную парчовую ризу с чёрным крестом я стоял на галерее, в ожидании исполнения своего долга. Сегодня в полдень мне предстояло проводить в последний путь ту, по чьей вине у меня уже полгода тянуло в левом боку. Вам известна история Бруно Аста? Когда-то ведьма околдовала его. Он приказал сжечь её и исцелился. Мог ли я надеяться на такой исход? А главное: хотел ли я этого исцеления? Я хотел, чтобы этому пришёл конец, вот и всё. Находиться в одном мире с цыганкой было невозможно. Бог или дьявол должен был одного из нас забрать.

Ещё чуть-чуть, Фролло. Ещё час, и ты будешь свободен.

Тем временем, толпа наполняла площадь, заливая все прилегающие улицы. Сержантам городской стражи и стрелкам с пищалями приходилось сдерживать напор бедного люда, чтобы паперть оставалась свободной. На этом расчищенном полукруге перед собором и должно было состояться покаяние осуждённой. Мне выпала ироничная привилегия отпустить ей грехи, которых она не совершала.

Здесь было больше смеха, чем криков, больше женщин, нежели мужчин. В очередной раз я убедился, что большинство женщин слеплены из одного теста. Ничто их так не развлекает, как позор и мучения одной из более привлекательных сестёр. В эту минуту благородная девица Гонделорье была солидарна с беззубыми торговками. Вселенская сила, имя которой женская зависть, объединяет дворянок и простолюдинок. До меня доносились гнусавые голоса из толпы:

— Эй, Майэ Балифр! Разве её здесь повесят?

— Дура! Здесь она будет каяться в одной рубашке. Ей начихают латынью в рожу. Хочешь полюбоваться виселицей, изволь ступать на Гревскую площадь.

В первом ряду выделялась худощавая, седовласая женщина лет сорока в грязном праздничном платье, наверняка купленным у старьевщика за гроши. Она не вступала ни с кем в разговор и даже не вздрагивала, когда чей-то локоть задевал её бок. Осунувшееся лицо, ещё сохранившее остатки было миловидности, излучало спокойное торжество. Я узнал в ней сестру Гудулу, бывшую вретишницу. Как мало, оказывается, нужно, чтобы частично вернуть обезумевшей отшельнице молодость.

Зевакам пришлось дождаться, когда на часах собора пробьёт двенадцать. Ропот удовлетворения, точно освежающий летний дождь, пробежал в толпе.

Перекрестившись, я спустился в молельный зал, где меня ожидала готовая к выходу процессия из священников в нарамниках и дьяконов в стихарях. Весь храм был обтянут траурными полотнищами и еле освещён несколькими свечами, мерцающими в главном алтаре. Представляю, что с залитой солнцем площади, собор выглядел тёмной пастью хищника.

Со стороны улицы Сан-Пьер-о-Беф раздался цокот копыт, и на соборную площадь выехала телега. Стража расчищала ей путь палочными ударами. В телеге сидела цыганка со связанными за спиной руками. В эту минуту она вряд ли осознавала, какие почести выпали на её долю. Телегу тянула сильная, нормандской породы лошадь. Конвой состоял из всадников в лиловых ливреях с белыми крестами на груди.

Мужчины в толпе не могли не замечать того, что сквозь пелену разметавшихся чёрных волос выступали полуобнажённые плечи. Женская стыдливость заставляла её поджимать под себя стройные голые ножки и удерживать зубами падающую с плеч рубашку. Из-под верёвки, обвившей нежную шейку, блестела маленькая ладанка, которую ей оставили.

Вынужден признать, что вид этого хрупкого, прекрасного создания, онемевшего от горя, притупил весёлость в толпе. Смех и болтовня поутихли, когда повозка остановилась перед порталом и конвой выстроился по обе стороны.

Я шёл во главе процессии, неся крест. По левую руку меня следовал помощник соборного регента, по правую — регент, вооружённый своей палочкой. Я приближался к цыганке, откинув назад голову, не мигая, и пел на латыни:

«De ventre inferi clmavi, et exaudisti vocem meanm …»

Помощники палача заставили её спуститься с повозки и пройти босиком по булыжникам мостовой до нижней ступени портала. По её бледным губам я прочитал всё то же имя: «Феб!» Стоя спиной к дому с колоннами, она не могла видеть капитана, наблюдавшего за сценой с балкона.

B её дрожащие руки вложили тяжёлую горящую свечу жёлтого воска, которую она чуть не выронила. Если бы загорелась её рубашка, её бы не пришлось везти на Гревскую площадь. Казнь состоялась бы прямо у портала собора. Полагаю, никто бы не попытался её спасти от пламени.

Она не внимала голосу писца, читавшего формулу публичного покаяния, но у неё хватило сил буркнуть «аминь». Это слово прозвучало как «демон». Наши глаза встретились. Я понял, что она узнала меня. Судорога пробежала по её исхудалому телу.

Зрители думали, что я принимал ей исповедь, наклонившись к её уху.

— Ещё не поздно, — шепнул я. — Ты ещё можешь спастись. Думаю, тебе не нужно говорить, каким образом.

— Прочь, сатана, — последовал ответ.

Впрочем, иного ответа я и не ожидал.

— Так умри же, — сказал я ей тоном лекаря, пытающегося убедить больного смириться со своей участью.

Слегка склонив голову, она продолжала смотреть на меня исподлобья. Тогда я простёр на цыганкой руку и проговорил суровым голосом:

— Так гряди же, грешная душа, и да смилуется над тобой господь.

С этими словами осуждённая была передана в руки палачу. Моё дело было сделано. Скрестив руки и опустив голову, я присоединился к процессии священников и скрылся под сумрачными арками собора.

Последнее, что я услышал за спиной, это ликующий возглас бывшей затворницы:

— Поделом тебе, цыганка! Что я тебе предсказывала?

========== Глава 49. Бред ==========

Представителям старшего духовенства не пристало глазеть на сцены, которыми так упивается чернь. Выполнив свой долг по отношению к осуждённой, я не направился на Гревскую площадь, хотя ощущал её за своей спиной. Молодой причетник в ризнице был изумлён, когда я, сорвав с себя стихарь и ризу, швырнул свою парадную одежду ему на руки. Он не привык к такому поведению от архидьякона Фролло.

— Монсеньор, — пролепетал юноша, — как Вы бледны.

— Ты только сейчас это заметил? — хмыкнул рыжий органист, подопечный Лаваля. — У господина архидьякона лежит каменная плита на груди, по капельке выдавливая кровь из сердца. Это уже тянется с полгода. Где ты был всё это время, друг мой?

В любой другой момент это колкое замечание смазливого гадёныша взбесило бы меня. Помимо его задиристого нрава, меня напрягали некоторые детали его внешности, хотя бы те же самые рыжие волосы. Он выглядел так, как выглядел бы Квазимодо без своих множественных уродств. Будучи мирянином, органист не был скован условностями церковного этикета и не утруждался говорить тихо и опускать глаза. Его дерзкий мальчишеский смех, так похожий на смех Жеана, звенел по ризнице. Могу представить, с каким удовольствием он следил за канонниками и сообщал все мелочи парижской повседневности в Реймс. На этот раз его слова никак на меня не подействовали. Мне хотелось одного: выбраться из проклятого города.

К счастью, лодочник правого берега Сены оказался менее любопытным и болтливым, чем органист. Не задавая никаких вопросов, угрюмый старик покорно переправил меня на другую сторону, на холмистые улицы Университетского квартала. На моём пути попадались весёлые группы горожан, спешившие к мосту Сен-Мишель в надежде успеть на казнь. Они были слишком поглощены предвкушением зрелища, чтобы обращать внимание на священника, который бежал по улицам с неподобающем для его сана выражением безумияна лица.

Я бежал так, как не бегал в подростковом возрасте, путаясь в полах сутаны. Каждый шаг, каждый рывок отзывался тянущей болью в груди, но я и хотел, чтобы у меня, наконец, разорвалось сердце. Так пробежал я мимо холма св. Женевьевы и вышел из города через Сен-Викторианские ворота.

Затерявшись среди полей, я позволил кощунственным мыслям немного потерзать то, что осталось от моей души. На самом деле, там было мало, что терзать. У меня не было новых вопросов, которых я не задавал бы себе или Богу раньше. В очередной раз я подумал о безумии вечных обетов, о тщете целомудрия, науки, веры, добродетели. Время от времени мной овладевал сатанинский смех. Я и раньше его слышал, но только в недрах своего сознания, опасаясь дать своим собратьям в монастыре дополнительный повод для беспокойства. Теперь же я смеялся вслух. Из моей раздавленной груди вырывались дикие хрипы, которые бы не на шутку напугали любого более или менее здравомыслящего человека.

Вновь я оторвался от своего тела и наблюдал за собой со стороны. Вон сумасшедший в сутане валяется по траве, рвёт молодые колосья. Вон он хватается за голову так, будто пытается оторвать её. Если бы моя покойная тётушка-итальянка увидела своего Клаудио сейчас? Вот, во что превратился её бледный надменный черноглазый мальчик, которому она пророчила блестящую церковную карьеру.

Нет, зря я выбрался за стены городa. Вид спокойной налаженной деревенской жизни, причинил мне боль. То, что я ещё мог чувствовать боль, удивило меня. Как смел мельник, посвистывая, глядеть как вертятся крылья его мельницы? Увидев курицу, беспечно клюющую зерно у меня под ногами, я чуть было не свернул ей голову. Я был на волосок от того, чтобы лишить жизни ещё одно невинное создание. Эта мысль меня частично отрезвила. Я не готов был превратиться в чудовище, сметающее всё живое на своём пути.

Фролло, у тебя все причины быть довольным. Ты ведь этого хотел. Теперь ты исцелишься, подобно Бруно Асту. Возвращайся обратно в город. Жизнь пойдёт своим чередом. Скоро цыганку забудут. В Париже всегда будет кого вешать. Шармолю не дремлет.

Почему же долгожданное облегчение не наступало? Даже с того света цыганка продолжала морочить мне голову. Картины из прошлого возникали у меня перед глазами во всех своих красках. Вот она пляшет перед собором. Вот она гадает мне по ладони перед «Яблоком Евы».

Будто этого было недостаточно, мне рисовались сцены из нашего несбыточного будущего, которое я себе нафантазировал. Вот мы гуляем, обнявшись, по Флоренции, по той же самой улице, на которой Данте впервые увидел Беатриче. Цыганка рассталась со своим полуафриканским уличным нарядом. На ней платье из синего бархата с широкими рукавами. Она по-прежнему пляшет по вечерам, но только для меня. Художники восторгаются её красотой и хотят написать с неё мадонну. Местные астрономы обращаются ко мне за советом. Первая красавица и учёный — золотая пара Флоренции!

Нескольких секунд было достаточно, чтобы перед моими глазами развернулась наша совместная жизнь, протекающая в параллельном мире. Если бы её тогда в темнице не спугнул запах ладана на моём плаще! Впрочем, неужели я рассчитывал, что смогу скрывать своё преступление до бесконечности? Рано или поздно цыганка узнала бы во мне монаха с ножом.

Сомкнув руки на затылке, точно уголовник, я побрёл по направлению к городу. День уже угасал. Солнце скрылось за высокой Нельской башней.

Проходя мимо моста Сен-Мишель, я заметил, что в нижнем этаже одного из домов светилось окно. Чёрт меня дёрнул замедлить шаг и глянуть внутрь. При свете тусклой лампы, сидела за прялкой старуха. Её присутствие ничуть не смущало белобрысого мальчишку, который тискал нескромно одетую девку. В старухе я узнал Фалурдель. Меня порадовало то, что карга всё-таки облагородила свою лачугу на деньги, которые я оставил. Да и сама она, похоже, оправилась. По крайней мере её усохшие руки перебирали пряжу.

Гудулы не было видно. Возможно, она всё ещё стояла на Гревской площади, любуясь трупом ненавистной цыганки. Ведь бывшая затворница так ждала этого дня! Увы, такое счастье мимолётно. Сомневаюсь, что чувство глубокого удовлетворения сопровождало бы её всю оставшуюся жизнь. Я бы не удивился, если бы Гудула вскоре умерла. В этом мире её больше ничего не удерживало.

Сквозь пьяный хохот парочки, я расслышал слова песни, Фалурдель.

Грев, лай, Грев урчи!

Прялка, пряди! Кудель, сучись!

========== Глава 50. Призрак ==========

Не знаю, заметили ли моё длительное отсутствие мои собратья-канонники. Когда я вернулся в собор, монастырские ворота были уже заперты, но я всегда носил при себе ключ от башни, где помещалась моя лаборатория. Я воспользовался им, чтобы проникнуть в храм. Траурные сукна утренней церемонии ещё не успели снять.

Храм казался мне капканом, который только и ждал моего возвращения. Холодные плиты пола заколыхались у меня под ногами, будто преисподняя собиралась разверзнуться, чтобы поглотить меня.

Прислонившись плечом к колонне, я устремил взор на красноватый свет в боковом приделе. Это была тусклая лампада, круглосуточно освещающая требник. Не знаю, зачем я кинулся к священной книге, содержание которой я ещё несколько часов назад признал бессмысленным.

Мне просто было интересно, какую цитату подкинет мне рок. Требник был раскрыт на книге Иова. Скользнув по странице взглядом, я увидел слова:

«И некий дух пронёсся перед лицом моим, и я почувствовал его лёгкое дуновение, и волосы мои встали дыбом».

Я провёл ладонью по холодному, лысому лбу. Если бы у меня ещё были волосы, они бы, несомненно, встали дыбом. Что-то подстегнуло меня вырвать клок волос с виска чтобы посмотреть, не поседел ли я окончательно. С таким же успехом я мог бы провести лезвием ножа по запястью, чтобы посмотреть, польётся ли кровь.

Если мне было суждено умереть этой ночью, мне бы не хотелось, чтобы это произошло в храме. Это смутило бы моих собратьев и послужило бы пищей для самых фантастических сплетен и домыслов. Мне нужно было любой ценой добраться до башенной кельи. Не имея под рукой другого источника света, я взял лампаду, горящую перед требником. Когда кощунствуешь, то кощунствуй до конца.

Медленно взбирался я по башенной лестнице, часто останавливаясь чтобы перевести дыхание между спазмами в груди. Редкие прохожие наверняка видели таинственный огонёк, ползущий в столь поздний час от бойницы к бойнице.

Так я оказался у двери верхней галереи, вдруг осознав, как свеж и чист был ночной воздух. В эту минуту башенные часы пробили полночь. Дуновение ветра заставило меня подумать о той, чьё тело уже лежало на Монфоконе.

— О, — прошептал я, — она теперь, должно быть, уже похолодела.

Очередной порыв ветра задул лампаду, и теперь единственным источником света оставался месяц. В его бледном сиянии мелькнуло белое пятно у противоположного угла башни. Я нашёл в себе силы приглядеться.

Это была она. Опять она! Вернее, призрак её, бледный и суровый, казавшийся полупрозрачным. Распущенные волосы были прикрыты белым покрывалом. Взор был устремлён на небо. Она не видела меня, хотя я стоял напротив от неё. Едва дыша, я отступил под тёмный лестничный свод и начал медленно спускаться.

Всё-таки, лампаду стоило вернуть в храм. Проходя через молельный зал, я услышал голос органиста за спиной.

— Где Вы пропадали весь день, господин архидьякон?

Что делал этот шалопай в храме за полночь?

— Юноша, — ответил я, не оборачиваясь, — это Вас не касается.

— Напротив, это касается нас всех. Даже епископ изумлён! Монсеньор, Вы пропустили такое зрелище! Эта колдунья-цыганка…

— Господин Дюфорт, Вы не первый год служите в приходе. Пора знать, что канонники не ходят глазеть на казнь.

— Пречистая дева! Так Вы не знаете? В том-то и дело, что казни не состоялось.

— Сын мой, сейчас слишком поздно для подобных шуток.

— Это не шутки! — хрустнув суставами на пальцах, мальчишка запрыгнул вперёд меня, перегородив мне дорогу. — Будет лучше, если Вы это услышите от меня. Никто Вам так красочно и подробно не опишет это происшествие. Скажу лишь одно: Ваш воспитанник отличился. Его выходку уличные мальчишки будут восхвалять в песенках.

Мой воспитанник! Вдруг я вспомнил, что уже два дня не видел Квазимодо. За всё это время он ни разу не промелькнул в моих мыслях.

— При чём он здесь? — спросил я органиста.

— А при том, господин архидьякон, что он вырвал цыганку из рук палача. Как только Вы скрылись в ризнице, он спустился по верёвке с галереи, точно капля дождя, повалил стражу своими исполинскими кулаками, схватил девчонку, поднял её над головой и бросился в собор с криком «Убежище!». Вы бы видели выражение лица Шармолю! Теперь колдунья неприкосновенна. У порога собора кончается всё человеческое правосудие. Знаете, для дикаря Ваш подопечный неплохо разбирается в церковном законе.

Органист умолк на мгновение и гордо улыбнулся, будто подвиг совершил он сам.

— Юноша, — сказал я сурово, — если Вы не прекратите свои издевки, я пожалуюсь на вас архиепископу Реймсскому.

Моя угроза ничуть не впечатлила мальчишку.

— Я уже сам ему сообщил о том, что случилось! Когда старина Пьер узнает, он умрёт от умиления. Знаете, он до чёртиков чувствителен и обожает всякие рыцарские романы. Не удивляйтесь, если он приедет навестить цыганку. Да и толпа ликовала. Все кричали «Слава, слава!». Только одна душа не радовалась. Угадайте кто? Сестра Гудула. Вернее та, которую прежде называли Гудулой, когда она сидела в своей норе. Теперь её зовут Пакеттой, и живёт она у старухи Фалурдель. Пока остальные рукоплескали, она кричала: «Смерть цыганке!».

Запыхавшись от столь бурного повествования, органист задумчиво склонил голову на бок. Шелковистая огненно-рыжая прядь упала на лицо. Этот баловень с чертами Феба и ужимками Жеана не знал, что такое быть гонимым и отвергнутым. Тем не менее, он искренне восхищался чужими подвигами.

— Сын мой, — сказал я, — у нас у всех был насыщенный день. Ступайте на покой.

========== Глава 51. Но сосна и зимой зеленеет ==========

Комментарий к Глава 51. Но сосна и зимой зеленеет

Господа, 15 апреля 2019 был страшным днём в истории. Тем не менее, как бы тяжело не было, нужно благодарить высшие силы за то, что Собор всё-таки удалось частично спасти. Я люблю этот волшебный храм как никогда. Надеюсь, мои товарищи-фикрайтеры будут продолжать писать на эту тему.

Поздравляю тебя, сын мой! Твой героизм не остался не замеченным. Теперь все торговки и трактирщицы Парижа твои. Перед тобой распахнулись двери в мир наслаждений.

Эти слова щекотали мне язык. Я ждал подходящего момента, чтобы произнести их вслух. Но этот момент всё никак не наступал. Я решил не заводить разговор первым. Мне было любопытно, созреет ли Квазимодо сам для чистосердечной беседы. К моему удивлению, мальчишка вёл себя так, будто ничего не произошло — а вернее, будто произошло то, чему всегда было суждено свершиться. Он выполнил свою миссию, и ему ни перед кем не нужно было отчитываться. Епископ тоже не слишком много сказал на тему проишедшего. Он лишь повторил слова органиста: «Ваш подопечный неплохо разбирается в церковном законе».

Я не питал иллюзий по поводу самочувствия цыганки. Избежав виселицы, она не обрела свободу, а лишь попала в более просторную тюрьму. Это объясняло то, почему я не испытывал облегчения, подобно Бруно Асту. Моя мучительница была жива.

Впервые приняв эту новость, я заперся в своей монастырской келье и не показывался ни на собраниях капитула, ни на богослужениях. К тому времени мои собратья привыкли к моему отсутствию и решили, что мой затяжной таинственный недуг вновь завладел мной. И это была правда!

Жеан несколько раз приходил к дверям кельи, стучал, заклинал, клянчил деньги, но я его не впустил. Чем я занимался всё это время? Целые дни я проводил, прижавшись лицом к окну, из которого была видна келья, ставшая убежищем для цыганки. Я часто видел её с козой: колдовская тварь последовала за своей хозяйкой, а иногда с Квазимодо.

Невозможно было не заметить знаки внимания, оказываемые жалким звонарём, его нежность и покорность смуглой пленнице. Она принимала эти знаки — несомненно, из жалости. Я не готов был признаться себе, что меня терзала ревность. Мне было смешно и гадливо. Во всяком случае, в этом я себя убеждал.

Я следил за её губами. Однажды мне показалось, что вместо имени Феба она произнесла другое имя — Жан-Мартин. Так звали звонаря! Неужели это чудовище сказало ей своё настоящее имя? Не исключаю, что он похвастался своим знанием латыни и родством с дез Юрсеном. Болван не знал, что для неё подобные лавры ровным счётом ничего не значили. Дурёху продолжали впечатлять смазливые черты, блестящие шпоры и развязные манеры.

Тем не менее, цыганка благодарно кивала, когда горбун приносил ей корзинку с едой или кружку воды. То, что она не гнала его от себя, что она выслушивала его откровения, несомненно, окрыляло его. С каждым разом он подходил к ней ближе и ближе и оставался всё дольше. Кривой рот его растягивался в ухмылке, не ироничной, как прежде, а в восторженно-идиотской.

Однажды он принялся вздыхать и качать своей нескладной головой. Окончательно преодолев брезгливость, цыганка положила одну смуглую ручку на его массивное плечо, а другой погладила по щеке. Мне даже показалось, что её пальцы прогулялись по его губам несколько раз. От этой пантомимы у меня вскипела кровь, так, как не кипела даже в лачуге Фалурдель. Пусть бы ещё капитан, но этот?

Я не доверял причудливому характеру и извращённому вкусу женщин. А в сердце цыганки вполне могло найтись место для двух мужчин. Возможно, несчастная частично лишилась рассудка после всего пережитого. Иначе как объяснить её нежные жесты по отношению к уроду? Быть может, она воспринимала его не как безобразного человека, а как животное или ожившую гаргулью? Тогда ей намного легче было бы принять его горбатую спину и косматую голову. Дотрагиваясь до него, она будто пыталась убедиться, что такое гротескное создание могло на самом деле существовать, что он не был плодом её воображения.

Иногда по вечерам из-под навеса колокольни раздавался голос, напевающий странную песню. Стихи без рифмы, которые и мог сложить глухой:

Не гляди на лицо, девушка,

А заглядывай в сердце.

Сердце прекрасного юноши часто бывает уродливо.

Есть сердца, где любовь не живёт.

Итак, горбун возомнил, что в его сердце стоило заглянуть. Он сам соорудил себе нравственный пьедестал и вскарабкался на него.

Девушка, сосна не так красива,

Не так хороша, как тополь,

Но сосна и зимой зеленеет.

Признаюсь, я не ожидал от своего воспитанника такой дерзости. В своей нескладной балладе он предлагал себя не как слугу, а как полноценного избранника. А если бы цыганка в конце концов вняла его словам? Эта возможность казалась мне менее отдалённой с каждым днём.

Тем временем, мне нужно было возвращаться к своим обязанностям. Не мог же я скрываться в своей келье до бесконечности. Первым служителем собора, с которым я столкнулся, был органист.

— Поверите ли, я молился за Вас, господин архидьякон, — сказал рыжий повеса. — Не знаю, внял ли Господь моим молитвам. Когда я услышал Ваши шаги, то сперва обрадовался и решил, что Вам лучше. Оказывается, я ошибся. Вам хуже! Выглядите Вы ужасно. За последние две недели Вы состарились на десять лет.

Две недели? Чёрт! Неужели я столько времени провёл в заточении? Впрочем, время перестало для меня существовать с того момента у переднего портала, когда башенные часы пробили полдень, когда я передал цыганку в руки палачу.

— Вам тоже приятного дня, господин Дюфорт, — ответил я. — Я своё отжил. Главное, чтобы Вы были здоровы, юноша.

— Несомненно, я должен быть здоров. Сегодня у меня важный день. Должен приехать наш общий друг, архиеписком Реймсский. Мы будем исполнять для него мою первую полифоническую мессу для органа с хором. Половина певчих как назло охрипли.

========== Глава 52. Бутылка бургундского ==========

— Мальчик мой, я восхищён, — сказал Лаваль органисту после службы. — Так блестяще сыграть такое сложное произведение на таком скверном инструменте. Что поделать? Старине Луи жаль денег на новые трубы. Послушай, приезжай-ка в Реймс. Будешь играть на достойном органе, а не на этой скрипучей развалюхе.

— Это дурная затея, Ваше Превосходительство. Уж больно вульгарно получится. Держать родного сына у себя в приходе? Такого не делает даже Гильом д’Эстутвиль, архиепископ Руанский. А он бесстыдник, каких поискать.

— К чёрту приличия! Мне на них наплевать.

— Зато мне не наплевать. Представьте себе, некоторые из нас не до конца лишились стыда.

Так как за столом сидели только свои, ханжествовать не было смысла: их безобидные секреты были всем известны. Луи де Бомон не следил за беседой и устало ковырял ножом барашка. Его совершенно не задел намёк на его скупость. Лаваль восторженно смотрел на своего талантливого бастарда и то и дело подбрасывал ему виноградин на тарелку. У органиста была такая тонкая кожа, что от малейшего возбуждения у него вспыхивали щёки, и лицо почти сливалось по цвету с рыжими волосами.

— Более того, — продолжал юнец, набив рот виноградом, — меня более чем устраивает положение вещей. Вы точно солнце: греете издалека, но вблизи сжигаете.

— Неужели? — ахнул архиепископ с напускным изумлением. — Сколько я на своём пути выжег, даже не заметив! А я думал, мы так хорошо ладили.

— Сейчас мы души друг в друге не чаем, потому что редко видимся. При каждой встрече Вы радуете меня подарками. Всё это изменится, если я приеду в Реймс насовсем. Мы бы очень быстро друг другу осточертеем.

— Какие страшные вещи ты говоришь, дитя.

— Ничего не поделаешь. Истина всегда немного страшна, Ваше Превосходительство. Я бы не хотел, чтобы меня постигла участь Мишеля. Да, мне всё известно, как жестоко Вы разделались со своим средним сыном. За две недели проживания в Вашей резиденции он навлёк на себя вашу немилость, и теперь чинит окна в деревенских церквушках где-то на севере. А когда-то у него были амбиции поставить новые витражи в Реймсский собор. Для своих пятнадцати лет он весьма преуспел.

— Как ты можешь сравнивать себя с Мишелем? — упрекнул сына Лаваль. — Вы совершенно разные.

— Ой, не скажите, папенька. Не такие уж и разные. Наши матери — родные сёстры. Получается, мы не просто единокровные братья, но и ещё и кузены. Характер у меня такой же скверный, как и у Мишеля. Только я ещё красивее, потому что моя мать красивее.

— С этим никто не спорит, дитя. С тебя можно иконы рисовать и статуи лепить.

Привыкший к подобного рода похвале, органист покачал головой.

— Эх, папенька. Как бы мы с Вами не повздорили из-за какой-нибудь провинциальной белошвейки. Тогда мне придётся Вас сбросить с крыши собора. Ещё не хватало ко всем моих грехам присоединить отцеубийство.

Архиепископ расхохотался и потрепал своего бастарда по макушке.

— Слышали, Фролло? — спросил он, взглянув на меня. — А твой мальчишка тоже так дерзит?

— Мой мальчишка дерзит даже не раскрывая рта, — ответил я. — Это особый талант.

— Кстати, где он? Почему он с нами не ужинает? Ах! Можешь не отвечать на этот вопрос. Я знаю. Он охраняет покой прекрасной пленницы. Наверняка он днюет и ночует у порога кельи. О, Фролло, это восхитительно! Воистину, эта история достойна пера Гильома де Машо. И это всё твоя заслуга, — Лаваль довольно грубо ткнул меня пальцем в грудь. — Да, твоя, Фролло! Это ты воспитал настоящего героя. Я всегда знал, что в этом ребёнке есть божественная, героическая искра. И ты этой искре дал разгореться. Признаюсь, иногда мне казалось, что ты с ним слишком суров, что ты на него слишком давишь. Теперь я вижу, что был неправ. Ты подарил Парижу такую колоритную, легендарную фигуру.

Подвыпивший архиепископ разбивал слова по слогам. Легендар-ну-ю фи-гу-ру…

В очередной раз толкнув меня в грудь потной ладонью и тут же забыв, о чём говорил. Я воспользовался шансом выскользнуть из палат епископа. Что-то меня подтолкнуло наведаться в башню, где находилась келья-убежище.

Моя интуиция меня не подвела. У самой двери на лестницу я увидел Квазимодо. Он беседовал с женщиной в одежде монахини, в руках у которой была корзинка, накрытая белым полотенцем.

— Она будет рада вас видеть, — услышал я его хриплый голос. — Её никто не навещает.

Монахиня благодарно пожала ему пальцы и стала подниматься вверх по винтовой лестнице. Квазимодо остался стоять у двери.

— Кто она? — спросил я его сурово, шагнув из тени.

— Какая-то вдова из Этьен-Одри, — ответил он без капли смущения. — Пришла навестить девушку. Принесла ей гостинцев.

Меня позабавило и взбесило то, что он сказал «девушку», а не «цыганку». У меня не было времени отчитывать Квазимодо за то, что он впустил незнакомку в башню. Восторги толпы вскружили ему голову и подорвали его бдительность. Он свято верил, что теперь у цыганки одни доброжелатели.

Я бросился вдогонку за гостьей и достаточно быстро её настиг. Услышав мои шаги за спиной, она дрогнула и втянула голову в плечи, но продолжала свой путь.

Повернув её лицом к себе, я узнал бывшую затворницу Роландовой башни. Ошибки быть не могло. Передо мной стояла сестра Гудула, или Пакетта Гиберто, как её звали до заточения.

— Тебе белый цвет не к лицу, сестра, — сказал я ей, сжимая руку выше локтя. — Довольно необычный наряд. Ты не хочешь поведать мне, что тебя побудило её надеть?

Бывшая затворница откашлялась и отвела глаза. Даже сквозь толстую материю рукава я чувствовал, как полыхала её кожа.

— Мне очень неловко, святой отец. Я бы хотела помириться с ней. Раз уж рок так распорядился, и она жива… Я не имею права держать на неё зла. Я не хотела, чтобы она меня боялась, вот и облачилась в такое же одеяние, которое теперь носит она.

Свободной рукой я откинул полотенце, которым было закрыто содержимое корзинки.

— И бутылка вина — лучший подарок?

— Это всё, что у меня было. Старуха Фалурдель потратила все деньги, которые Вы ей выделили.

— В таком случае, сестра, давай разопьём эту бутылку вместе.

Худое лицо, обрамлённое белым покрывалом, покраснело.

— Боюсь, нам на троих не хватит.

— Обещаю не жадничать, а только пригубить. Бургундское?

Когда я выдернул пробку и поднёс горлышко к губам, она перехватила мою руку.

— Заклинаю Вас, святой отец! Не делайте этого. Не пейте винo. Оно… не для Вас. Вы всегда были так ко мне добры.

Не сводя глаз с бывшей затворницы, я вылил содержимое бутылки на ступени. Дрожа всем телом, она схватилась за голову и стащила покрывало. Освобождённые седые волосы рассыпались по худым плечам.

— Гудула… Пакетта… Ты так близка к спасению, — говорил я с несвойственной мягкостью в голосе. — Я не хочу, чтобы ты подорвала свой шанс на встречу с дочерью в загробной жизни. Забудем этот день. Я сохраню твою тайну. Никто не узнает о злодеянии, которое ты хотела совершить.

Обнимая её, я усадил её рядом с собой на залитые отравленным вином ступени. Разбитая и смиренная, она тут же обмякла в моих объятиях, та самая безумица, которая бродила по своей норе часами, укачивая на руках огромный булыжник.

— Вам не понять, святой отец, — бормотала она, уткнувшись носом мне в шею. — Вам чужды страсти. Вы так хладнокровны.

— Скажи мне, сестра. Почему ты выбрала именно эту цыганку? Почему именно на неё ты решила излить свою ненависть? Быть может, её не было на свете, когда пропала твоя дочь.

— О нет, она уже была. Ей те самые шестнадцать. Почему она? Не знаю. На ней какая-то дьявольская отметина. Её окружает какое-то адское сияние. Я её из всей толпы выделила. И ведь не я одна так думала. Её духовный суд признал виноватой. Разве у вас не кипит кровь от мысли, что в доме Пречистой Девы приютили ведьму? Нет, не кипит. Вы не человек, а статуя.

Я не спорил с ней. Легонько поглаживая её костлявую спину, я разыгрывал комедию исповеди. В эту минуту я вёл себя, как примерный духовник. Конечно, бывшая проститутка истолковала мои нежные жесты на свой лад и принялась обцеловывать мой кадык. Давно она не прижималась к мужскому телу. По крайней мере, она оставила мысли о мести на какое-то мгновение.

— Клод, — шептала она, — мы давно друг друга знаем. Мы понимаем друг друга. Не так ли?

— Признаться, я сам себя порой не понимаю. Однако, речь не обо мне. Обещай мне, что больше не будешь делать глупостей. Не прячься в норе и не пытайся стать монашкой. Не твоё это. Тебе нужен мужчина.

— Да, это так, — согласилась она, кивая. — Только вот, кому я нужна?

— Не отчаивайся, сестра моя. Твою красоту ещё можно вернуть. Тем более, ты из хорошей семьи. Говорят, твой дядька по материнской линии, господин Прадон, был мастером медных и жестяных в Париже, на улице Парен-Гарлен. У меня в келье подсвечник из его лавки. Видишь, как тесен мир. Что я пытаюсь тебе сказать? У тебя есть шанс выйти замуж. Капитана стрелков, конечно, не обещаю. Но у моста святого Михаила не все дома грязны и убоги. Там проживают мясники и кожевники, а они люди рассудительные и зажиточные. А не хочешь оставаться в Париже — возвращайся обратно в Реймс. Я дам тебе денег на дорогу. Мой друг архиепископ позаботится о том, чтобы ты ни в чём не нуждалась.

Худо-бедно успокоив безумицу, я помог ей подняться на ноги и выпроводил её из башни. Квазимодо всё ещё стоял у двери.

— Какой короткий визит, — пробормотал он.

========== Глава 53. Etre putain et aimer un pretre! ==========

Сос­тра­дание к быв­шей зат­ворни­це бы­ло чуть ли не пер­вым бо­лее или ме­нее чис­тым чувс­твом, по­сетив­шим моё сер­дце за пос­ледний год. Я ух­ва­тил­ся за не­го, как уми­ра­ющих хва­та­ет­ся за край оде­яла. Нет, я не ве­рил в собс­твен­ное спа­сение. На этот счёт я не пи­тал ни­каких ил­лю­зий. Слиш­ком да­леко я за­шёл в сво­их зло­де­яни­ях. Ме­ня за­нима­ло спа­сение Па­кет­ты. «Ещё не поз­дно», — го­ворил се­бе я. Бед­няжка так оди­чала. Она по­ходи­ла на со­баку, про­сидев­шую мно­го лет на це­пи, ко­торую на­конец вы­пус­ти­ли на ули­цу. Па­кет­та хо­дила на цы­поч­ках, при­жав­шись к сте­нам пос­тро­ек, ста­ра­ясь ос­та­вать­ся в те­ни. Ей буд­то за­ново приш­лось учить­ся го­ворить на язы­ке обыч­ных го­рожан. Рань­ше её речь сос­то­яла из сто­нов, ру­гатель­ств и прок­ля­тий. Я чувс­тво­вал, что она хо­тела вер­нуть­ся в мир, что она тя­нулась к све­ту и что она бы­ла бла­годар­на мне за то, что я не поз­во­лил ей осу­щес­твить её злой умы­сел.

Пос­ле раз­го­вора на сту­пень­ках баш­ни мы ещё нес­коль­ко раз встре­чались. С каж­дым ра­зом она выг­ля­дела всё мо­ложе и ожив­лённее. Чья-то не­види­мая ру­ка раз­гла­жива­ла мор­щи­ны у неё на лбу. Ума не при­ложу, что спо­собс­тво­вало это­му пре­об­ра­жению. Быть мо­жет, в Па­риже был ка­кой-то по­тай­ной фон­тан юнос­ти, из ко­торо­го она пи­ла.

Как од­нажды она приз­на­лась мне, Фа­лур­дель ей по­сове­това­ла сма­зывать ко­жу гу­синым жи­ром, а во­лосы про­мыть от­ва­ром ко­ры, что­бы хоть как-то зак­ра­сить се­дину. Ста­рая кар­га, в своё вре­мя сде­лав­шая оболь­ще­ние сво­им ре­мес­лом, пом­ни­ла кое-ка­кие улов­ки. Бо­лее то­го, Па­кет­та вспом­ни­ла своё преж­нее мас­терс­тво и сши­ла се­бе нес­коль­ко на­рядов. Крой её плать­ев боль­ше под­хо­дил мо­лодой де­вице, не­жели зре­лой жен­щи­не сред­них лет. Но Па­кет­ту нель­зя бы­ло наз­вать поч­тенной мат­ро­ной. Она бы­ла преж­девре­мен­но увяд­шей де­вицей. Быть мо­жет, она ду­мала о сво­ей до­чери, ког­да ши­ла се­бе платья. Лёг­кие свет­лые тка­ни, изо­билие лент и кру­жев. Она оде­валась так, как оде­валась бы её по­кой­ная Аг­несса.

Пред­ставь­те се­бе рас­топтан­ный сор­няк, ко­торый вдруг взду­мал тя­нуть­ся к сол­нцу. И вот Вы раз­дви­нули пер­вые листья и об­на­ружи­ли внут­ри бу­тон, и вдруг осоз­на­ли, что это вов­се не сор­няк. Суж­де­но ли бы­ло это­му бу­тону рас­крыть­ся?

Я ус­тал от се­бя. Вас не уди­вит это приз­на­ние. Ус­тал быть Кло­дом Фрол­ло, ра­зоча­рован­ным ал­хи­миком, ве­ро­от­ступ­ни­ком, го­ните­лем и гу­бите­лем улич­ных тан­цовщиц. Ка­ким об­ле­чени­ем бы­ло бы прит­во­рить­ся кем-то дру­гим, хоть на мгно­вение. Как бы пос­ту­пил нор­маль­ный муж­чи­на на мо­ём мес­те? Ког­да его от­верга­ет од­на из­бран­ни­ца, он на­ходит се­бе дру­гую. Ещё год на­зад мысль о жен­щи­не, лю­бой жен­щи­не, ка­залась мне смеш­ной и аб­сур­дной. А те­перь я го­тов был на всё, да­же на связь с оди­чав­шей зат­ворни­цей, что­бы хоть как-то от­влечь­ся. Раз мо­лит­ва и пост не по­мог­ли мне пе­ревес­ти мои мыс­ли в пра­виль­ное рус­ло, быть мо­жет, сле­дова­ло ис­про­бовать дру­гое средс­тво? Мне бы­ло нап­ле­вать о чём ду­мать, лишь бы не ду­мать о ней.

Всег­да она. Вез­де она.

Прав был Ла­валь. Грех пло­ти са­мый пус­тя­ковый. Ес­ли бы я с юных лет да­вал се­бе поб­лажки и поз­во­лял се­бе лёг­кие свя­зи, я бы не стал убий­цей. Я бы си­дел за сто­лом епис­ко­па ря­дом со сво­им бас­тардом, кор­мил бы его из рук ви­ног­ра­дом и пе­реки­дывал­ся пош­лы­ми шут­ка­ми. Мои но­чи не бы­ли бы ужас­ны. Я бы не впи­вал­ся зу­бами в по­душ­ку. На ут­ро я бы улы­бал­ся при­хожа­нам, а моё че­ло из­лу­чало бы по­кой и не­бес­ную бла­годать.

От­бро­сив на миг свою над­менность, я взгля­нул на Па­кет­ту гла­зами обыч­но­го муж­чи­ны. В об­ли­ке её не бы­ло ни­чего от­талки­ва­юще­го. Ес­ли бы я не знал её ис­то­рии, ес­ли бы я не слу­шал её хрип­лые кри­ки на про­тяже­нии пят­надца­ти лет, ес­ли бы я уви­дел её на ули­це в пер­вый раз, я бы за­мед­лил шаг и ог­ля­нул­ся. Эта жен­щи­на бы­ла дос­той­на лиш­не­го взгля­да. Тон­кие, пра­виль­ные чер­ты ли­ца. Длин­ная шея. Ну и пусть ко­жа её бы­ла не так све­жа. За­то как стро­ен был её стан! В Па­риже хва­тало де­бёлых двад­ца­тилет­них де­виц с круг­лы­ми крас­ны­ми ли­цами и склад­ка­ми жи­ра на шее. «Ря­дом с ни­ми трид­ца­тишес­ти­лет­няя Па­кет­та смот­ре­лась вы­иг­рышно», — ска­зала она мне, ког­да я за­шёл на­вес­тить её в ла­чуге у мос­та свя­того Ми­ха­ила.

— Ну вот, всё го­тово, — ска­зала она, бро­сив взгляд на узе­лок, ле­жав­ший на пос­те­ли.

— О чём ты?

— О мо­ём воз­вра­щении на ро­дину — ес­ли Рей­мс мож­но так наз­вать. Не знаю, ра­зум­ное ли это ре­шение. Ры­жий ша­лопай из со­бора мне со­об­щил, — ви­дя моё удив­ле­ние, она пос­пешно по­яс­ни­ла. — Ор­га­нист, ко­торо­го опе­ка­ет Пь­ер де Ла­валь. Маль­чиш­ка по­ведал мне, что ме­ня ждёт не­боль­шая квар­ти­ра не­дале­ко от со­бор­ной пло­щади. В од­ной ком­на­те бу­дет спаль­ня, а в дру­гой мас­тер­ская. В Рей­мсе жи­вёт од­на да­ма… ко­торой ну­жен но­вый гар­де­роб. Ведь я умею ра­ботать и с до­роги­ми тка­нями: с шёл­ком и пар­чой.

Мне приш­лось за­кусить гу­бу, что­бы не рас­сме­ять­ся. Од­на да­ма! Оче­ред­ная пас­сия Ла­валя, не ина­че. На­до дать ему дол­жное, он за­ботил­ся о сво­их лю­бов­ни­цах и сле­дил, что­бы их одеж­да бы­ла в по­ряд­ке. Ра­ди од­но­го это­го он го­тов был на­нять лич­ную швею.

— Я рад, что ар­хи­епис­коп внял мо­ей прось­бе, — от­ве­тил я, пог­ла­живая хруп­кую руч­ку Па­кет­ты. — Но по­чему у те­бя та­кой грус­тный вид? Ты бу­дешь за­нимать­ся лю­бимым де­лом. У те­бя бу­дет дос­та­ток. К те­бе бу­дут сва­тать­ся ка­вале­ры.

— Я не го­това по­кинуть Па­риж, — от­ве­тила она со вздо­хом.

— Те­бе жаль бро­сать ста­руху Фа­лур­дель?

— И это то­же. Но это не глав­ное, — она под­ня­ла тём­ные, за­дум­чи­вые гла­за к по­тол­ку.

— Обе­щай, что не бу­дешь сме­ять­ся на­до мной. У ме­ня та­кое чувс­тво, что судь­ба го­товит мне ка­кое-то от­кры­тие, ка­кое-то от­кро­вение. Я дол­жна уз­нать что-то важ­ное.

— Бог пос­лал те­бе дос­та­точ­но зна­ков.

Уже дав­но пе­решаг­нув грань от­но­шений свя­щен­ни­ка и при­хожан­ки, мы го­вори­ли как друзья, как не­сос­то­яв­ши­еся лю­бов­ни­ки. Я ду­мал о том, как бы вёл се­бя Фрол­ло с жен­щи­ной — и пос­ту­пал с точ­ностью на­обо­рот. Сво­бод­ной ру­кой я при­нял­ся пог­ла­живать её ли­цо. Её блед­ная, прох­ладная ще­ка вспых­ну­ла от мо­его при­кос­но­вения.

— Ни­ког­да я не бы­ло бо­лее дос­той­ной жа­лос­ти, чем сей­час, — го­вори­ла она чуть слыш­но. — Быть пад­шей жен­щи­ной и лю­бить свя­щен­ни­ка! Быть низ­кой, ос­ме­ян­ной, през­ренной.

— Ник­то над то­бой не сме­ёт­ся, Па­кет­та. Ник­то те­бя не пре­зира­ет. Мне лес­тно, что ты ме­ня лю­бишь и что ты вня­ла мо­ему со­вету не ухо­дить из ми­ра. Мне ник­то не го­ворил та­ких слов. Я жи­ву на этом све­те поч­ти столь­ко, сколь­ко и ты, и мне ещё ни од­на жен­щи­на не объ­яс­ня­лась в люб­ви. Ко­неч­но, я не так кра­сив и не так бо­гат как Пь­ер де Ла­валь. Я не мо­гу по­селить те­бя в ши­кар­ном особ­ня­ке. Прав­да, у ме­ня есть до­миш­ко на ули­це Тир­шап.

Мы од­новре­мен­но рас­сме­ялись. На­ши лбы поч­ти соп­ри­каса­лись. До по­целуя ос­та­валось нес­коль­ко се­кунд, нес­коль­ко дюй­мов.

Вдруг Па­кет­та вы­пяти­ла ниж­нюю гу­бу впе­рёд. Точ­но ош­па­рен­ный, я от­пря­нул от неё. Я уже ви­дел эту иг­ри­вую гри­мас­ку на дру­гом ли­це. Ведь­ма не от­пуска­ла ме­ня! Нет, она про­дол­жа­ла ме­ня ис­тя­зать, все­лив­шись в хруп­кое, увяд­шее те­ло быв­шей зат­ворни­цы.

========== Глава 54. Ключ от Красных врат ==========

Я покинул Пакетту в состоянии ступора. Она сидела на ложе, хлопая чёрными глазами, теребя верёвки узелка, не понимая, почему я так резко от неё отпрянул и обратился в бегство. Она даже не успела спросить меня, что случилось, почему я передумал с ней целоваться. Если бы я ей сказал, что меня сдерживали обеты, она бы этому не поверила. Слишком тонко она чувствовала меня, хотя я ни разу не говорил с ней о сокровенном. Догадывалась ли она, что повергло меня в ужас?

Цыганка завладела чужими глазами и губами. Она дразнила меня на расстоянии из своего убежища. Она! Везде она. Пока мы оба находились в этом мире, она была в состоянии истязать меня.

Почему мне ни разу не пришла в голову мысль самому разделаться с ней? Почему я упорно перекладывал эту обязанность на других? Вдруг я осознал, почему я не дал Пакетте довести дело до конца: я должен был свершить это собственными руками.

Надо было задушить её в темнице и сказать тюремщику, что узница умерла от болезни или от холода. Никто бы не стал вникать в причины смерти. Её бы тихо отнесли на Монфокон и бросили на кучу скелетов. Не было бы сцены покаяния у портала собора, а моему подопечному не пришло бы в голову вмешиваться в правосудие. Парижане были бы лишены шанса лицезреть трагикомедию спасения цыганки. О выходке Квазимодо до сих пор говорили на перекрёстках. Школяры слагали про него песенки, а кумушки покачивали чепцами. И этого всего могло не быть, если бы я не смалодушничал тогда в темнице.

Леденящие мысли о призраке и могиле отступили; на их место нахлынула былая плотская страсть. Еженощно моё воображение рисовали мне смуглянку в позах, заставлявших дрожь пробегать по спине. В этих сценах боль, унижение и свинское наслаждение сливались. Самой яркой, пожалуй, была сцена из камеры допроса. Вот она, полураздетая, в руках заплечных мастеров. Мне уже не рисовались тихие беседы у ручья под сенью апельсиновых деревьев. Подобной идиллии не было места в моих фантазиях. Кровь, вопли, лязг железа. Эта инфернальная симфония звучала у меня в голове. Если бы она второй раз закричала в руках Тортерю, я бы наверняка всадил нож себе в сердце, и на этом мои земные страдания завершились бы.

В одну из ночей эти образы так распалили мою кровь, что я вскочил с постели, накинул подрясник поверх сорочки и выбежал из кельи со светильником в руке. Я знал, где найти ключ от Красных врат, соединявших монастырь с собором, а ключ от башенной лестницы всегда был при мне.

Добравшись до убежища цыганки, я какое-то время стоял у двери, глядя в слуховое оконце. Цыганка спала. О содержании её сновидений можно было судить по блаженной улыбке на её устах. Как всегда, она грезила о своём капитане. Хотя, кто знает? Быть может, в её видения затесался и горбун. Меня уже ничего не удивляло. Несколько дней назад я заметил, что у неё на шее рядом с ладанкой появилась какая-то блестящая безделица, очередной талисман. Не знаю, откуда он взялся. Издалека этот предмет походил на свисток, который Квазимодо оставил себе в качестве единственного сувенира от праздника шутов. Интересно, как часто цыганка пользовалась им? Феб и Жан-Мартин. Ну и пара кавалеров!

Сон её был чуток и беспокоен, как у птицы. Хотя я старался не издавать ни шороха, она, почувствовав на себе мой взгляд, проснулась и села на постели. Глаза наши встретились.

Когда я задул светильник, её веки сомкнулись от ужаса.

— Опять он, — упавшим голосом сказала она. — Священник.

Словами не описать тот прилив злорадства и торжества, пережитый мной в эти секунды. Она была запугана и загнана в угол, как в ту ночь в лачуге Фалурдель. Мне показалось, что она опять лишилась чувств.

Однако, когда мои руки коснулись её тела, она содрогнулась. Совсем очнувшись, она привстала разъярённая.

А я? Я начисто забыл зачем я пришёл. Вместо того, чтобы душить её, я сжал её в объятиях и принялся целовать её плечи. Она же в свою очередь схватила меня за остатки волос, пытаясь отдалить от себя мои поцелуи. Как комично эта сцена выглядела со стороны!

Что я бормотал в эти мгновения? Явно не угрозы. Какая ахинея лилась с моих уст! «Сжалься, сжалься! Если бы ты знала, что такое моя любовь к тебе! Унижай меня, бей, будь жестока! Делай что хочешь. Но сжалься! Люби меня». Не знаю, услышал ли кто-нибудь эти слова. Их говорил не я. То был не я.

Она несколько раз назвала меня демоном и вампиром. Это был своего рода комплимент. Я вёл себя отнюдь не как демон, а как жалкий голодный пёс.

В какой-то момент она почувствовала, что я сильнее её. Побеждённая, дрожащая, разбитая, она лежала подо мной, в моей власти, в то время, как моя рука похотливо блуждала по её телу.

Вдруг я услышал чистый, резкий, пронзительный звук. Чертовка нащупала свисток, подаренный ей звонарём. Это был одним из немногих звуков, нарушающих вечную тишину, в которую он был погружён.

Я нашёл подтверждение своим опасениям, когда могучая рука приподняла меня с пола и потащила из кельи.

Над головой я слышал скрежет зубов и бормотание:

— Кровь не должна брызнуть на неё.

В свободной руке и звонаря был огромный тесак. Лезвие сверкнуло в лунном свете. Так вот, как мне было суждено умереть! Тем лучше. Я даже не сопротивлялся. По крайней мере, смерть моя будет быстрой и эффектной. Знал ли мой подопечный, кого собирался убить? Неужели колдунья завладела им до такой степени, что он готов был лишить жизни приёмного отца?

Ответ на этот вопрос я получил, когда бледный луч месяца осветил моё лицо. Задрожав, Квазимодо выпустил меня и отшатнулся.

— Учитель, — сказал он, протягивая мне тесак, — потом Вы можете сделать всё, что Вам угодно, но прежде убейте меня.

========== Глава 55. Продолжение главы о ключе от Красных врат ==========

Я не мог поверить своим ушам. Прежде убейте меня. Болван всё испортил! Что помешало ему перерезать мне горло прямо на галерее? Сколько проблем было бы решено одним движением лезвия! Не думаю, что Луи де Бомон так дорожил своим вторым викарием, чтобы наказывать звонаря слишком жестоко. Мою смерть скорее всего замели бы под ковёр, как заметали множество других преступлений. Фламандец Ван дер Моллен занял бы моё место на следующий день. Посылая меня на тот свет, Квазимодо не рисковал ни свободой, ни должностью. Более того, если бы ему повезло, цыганка бы отблагодарила его за храбрость и в порыве эмоций отдалась ему на том же самом тюфяке, на котором чуть было не овладел ею я. Её брезгливость притупилась бы на мгновение, и она наградила бы своего горбатого героя по заслугам. Идиот не воспользовался этой возможностью. В последнюю минуту его собачья верность учителю взяла верх над его любовью к цыганке.

Он стоял на коленях на пороге кельи, протягивая мне тесак. Однако девчонка оказалась проворнее. Вырвав оружие из рук Квазимодо, она зло расхохоталась.

— Ты не осмелишься, трус! — выкрикнула она, зная, что это пронзит тысячью раскалённых игл моё сердце. — Я знаю, что Феб жив! Жан-Мартин приведёт его ко мне. У меня есть заступники. Их двое против тебя одного!

Отшвырнув ногой подопечного, я скрылся под лестничным сводом. До моих ушей донеслись рыдания цыганки и хриплый шёпот звонаря.

— Не тревожься. Это лишь дурной сон. Тебе почудилось. Спи. Я не покину тебя.

Значит, он был с ней на «ты»? Значит, у меня на самом деле было два соперника? Вернувшись ощупью в свою монастырскую келью, я опять прильнул лицом к окну, из которого мне было видно убежище, освещённое изнутри скудным светом единственной свечи. Цыганка лежала на тюфяке, уткнувшись носом в изгиб руки, а звонарь обнимал её сзади, поглаживая грубой лапой её волосы и плечо. Эта сцена бесила менябольше, чем та, свидетелем которой я был у Фалурдель. Трепетные целомудренные ласки чудовища раскаляли мою кровь больше, чем наглые, развязные приставания капитана. Я видел, как девчонка успокаивалась от его прикосновений, как её дыхание становилось ровнее и глубже. В эту минуту она забыла про его уродство. Она лишь ощущала тепло и силу его тела, которое в очередной раз встало между ней и бедой. Нащупав его руку, она переплела свои изящные пальчики с его шершавыми и узловатыми, точно корни дерева, пальцами.

О чём думал Квазимодо в эти минуты? На каком небе, на каком ярусе рая он находился? Случилось то, о чём он не помышлял. Из всех мужчин Парижа, красивых, наглых, влиятельных мужчин, ни одному не удалось приблизиться к цыганке так близко, как ему. Ирония заключалась в том, что этим мгновением блаженства он был обязан мне и моему греху. А если бы он довёл дело до конца, он бы сейчас наслаждался победой сполна. Знал ли он, что я наблюдал за ними? Было ли ему до этого дело?

***

Не знаю, как я уснул в ту ночь после всего пережитого. Как ни странно, мне удалось урвать несколько часов сна. Разбудил меня звон колоколов. Квазимодо выполнял свой долг, как ни в чём не бывало, проделывая это с особенным вдохновением, будто после ночи любви.

Не позавтракав, я натянул сутану и направился в ризницу, где меня ждало очередное потрясение. Даниель Дюфорт, мой ироничный вестник, мой персональный Гермес, поведал мне о решении духовного суда.

— Похоже, нашей цыганке придётся искать новое убежище. Иначе…

Он сжал своё горло руками, вытаращил глаза и издал весьма убедительных хрип. Ему не раз доводилось наблюдать за казнью. Вы не представляете, чего мне стоило не отвесить ему подзатыльник. Мне приходилось периодически напоминать себе, что этот мальчишка не являлся моим подопечным, и Пьер де Лаваль приказал бы меня сжечь, если бы я пальцем тронул его драгоценного бастарда. Этот лоснящийся рыжий затылок так и напрашивался на оплеуху. Пришлось ограничиться резкими словами.

— Хватит паясничать, юноша.

— Я не паясничаю, господин архидьякон, — ответил он с оттенком обиды. — Если бы Вы не прятались в своей норе, то узнали бы первым. Цыганка мнит себя вне опасности, но это не так. Через три дня правосудие заберёт её оттуда, и она будет повешена на Гревской площади. Уже есть постановление судебной палаты. Как видите, Ваш приятель Шармолю не дремлет. А наш почтенный епископ дал на это согласие.

Нарушив данное себе обещание не поднимать руку на чужих бастардов, я схватил мальчишку за плечи и встряхнул:

— Клянись на могиле матери, что не лжёшь!

Обмякнув в моей хватке, точно тряпичный заяц, он не сопротивлялся. Его бледно-голубые глаза смотрели на меня устало и укоризненно.

— Моя мать вообще-то жива. Она процветает и благоухает замужем за военным. Она тут не при чём. Вас не должно удивлять решение Луи. Он никогда не отличался силой воли и храбростью. Очевидно, ему надоела эта история с цыганкой. Повесить бедолагу — самое логичное решение проблемы. Не смотрите на меня так, святой отец. Этот поворот событий меня абсолютно не радует. Я бы привлёк к этому делу отца, попросил бы его повлиять на Луи. Увы, мой отец отбыл в Орлеан по какому-то делу. Пока новость до него дойдёт, будет поздно.

========== Глава 56. Клятва ==========

Умирать внутри раз за разом, не меняясь при этом в лице, давно вошло в привычку. С горем пополам я отслужил заутреню. Ни прихожан, ни певчих не смущал мой отчуждённый вид.

Когда зал опустел, я какое-то время стоял у алтаря, уставившись в резную крышку, всё ещё пытаясь впитать в себя новость, которую мне поведал органист.

Мне показалось, что в моё плечо ударилась крупная птица. По щеке пробежал лёгкий ветер. Обернувшись, я увидел Пакетту Гиберто. Вырвавшись из тени, она прильнула ко мне. Сколько времени она выжидала меня в каменных зарослях колонн?

— Ты всё ещё здесь? — спросил я её раздражённо. — Почему ты не в Реймсе?

— Я не могла уехать, — ответила она, увлекая меня за собой в тень. — Я говорила тебе, мои дела в Париже не доделаны.

— Что случилось? У тебя появился ухажёр? Один из мясников с моста позвал тебя жить к себе?

Я нарочно говорил с ней надменно и насмешливо в надежде, что она поймёт намёк и оставит меня в покое. Однако мои слова не произвели желаемого действия.

— Ты знаешь, что я давно не заглядываюсь на других мужчин, — ответила она без намёка на обиду. — Для меня во всём мире есть лишь один мужчина, который ко мне равнодушен. Неважно. Речь сейчас не об этом. Мне всё известно про цыганку. Органист мне всё доложил. Её извлекут из убежища и повесят.

— Мальчишка не теряет времени даром, — усмехнулся я. — Вижу, он всех оповестил. Если ему надоест играть на органе, он может стать глашатаем. Надеюсь, тебя новость обрадовала. Ведь ты этого хотела, не так ли? Наконец-то правосудие свершится у тебя на глазах. Ради этого стоит отложить переезд в Реймс.

— В том-то и дело, что это меня не радует совершенно. У меня давно не было на душе так тяжело.

Я попытался освободить руку, но её цепкие пальцы скользнули под рукав сутаны.

— До чего капризны женщины! Ещё недавно ты желала смерти цыганке.

— Это было тогда. Я была другой. С тех пор кое-что изменилось. Мне стыдно за себя прежнюю.

— Что за вздор ты несёшь, женщина! Стыдно перед кем?

— Перед Богом. Перед Агнессой, в конце концов. Моей дочери было бы горько видеть, во что превратилась её мать. Она бы уж точно не пожелала смерти этой жалкой уличной девке. Верю, что моя малютка выросла бы доброй и милосердной. Ей годика не было, а она тянула ручонки к бездомным собакам. Иногда мне кажется… О, Клод, не сочти меня до конца обезумевшей. Иногда мне кажется, будто Агнесса вовсе не покинула этот мир, будто она рядом, подсказывает мне чуть слышно.

— Ты слышишь голоса? Ещё этого не хватало… Тем более тебе желательно покинуть Париж, чтобы не стать свидетельницей предстоящей казни. О ней, наверняка, будут судачить на улицах. Зачем тебе лишний раз слышать злорадные смешки?

— Я к этому и веду разговор. Казни не будет. Вернее, она состоится, но вздёрнут не цыганку.

— И ты хочешь, чтобы я после твоих высказываний не считал тебя безумной?

Мы стояли в самой глубине собора, повернувшись лицом друг к другу. Маленькая, жалкая, щуплая Пакетта, чья голова едва доставала мне до плеча, смотрела на меня снизу вверх, но без мольбы, а с выражением решимости. Она будто просила моего благословения на какой-то подвиг.

— Это не безумие, Клод. Это вполне осуществимый план. Не перебивай меня. Я всё продумала. Мне известно, что церковь день и ночь охраняют. Оттуда выпускают лишь тех, кого видели входящими. Ты проводишь меня к ней. Мы обменяемся одеждой. Она наденет моё платье, а я — её белый наряд послушницы. Она выйдет в сумерках, а я останусь. Солдаты придут и обнаружат… что молодая ведьма состарилась на двадцать лет. Велика важность? Это не помешает им повесить меня. Зеваки издалека не заметят разницу.

— Ты так спокойно говоришь о собственной смерти.

— Если всё пойдёт по плану, я действительно обрету покой. А что меня ещё привязывает к жизни? Знаю я, любовь моя глупа и безответна. Пятнадцать лет жизни я провела в ненависти. Позволь же мне сделать хоть что-то из милосердия.

— Ты хочешь, чтобы я стал твоим сообщником? Хочешь, чтобы я вмешался в правосудие и пошёл наперекор решению палаты?

— Но ты сам на это готов, Клод. Я вижу это. Ведь твой приёмный сын спас её однажды. Кто воспитал в нём эту дерзость, если не ты? Ведь ты сам знаешь в глубине души, что девчонка не виновата.

Бывшая затворница говорила с глубоким убеждением. Она верила каждому слову, которое срывалось с её бледных губ. Чёрт подери! Её план был блестящим в свой простоте. Мне срочно нужно было найти способ отговорить её.

— Я не могу этого допустить, чтобы ты жертвовала собой, — сказал я, медленно качая головой. — Даже если цыганка не виновата — а знать это наверняка может лишь Бог. Я не хочу, чтобы тебе набросили петлю на шею.

— Почему?

— Да потому, что твоя гибель причинит мне боль.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Быть может, твоя любовь не так безответна, как тебе казалось. Такая мысль могла придти тебе в голову?

— Приходила, и не раз. Но я её упорно гнала от себя. Священник и бывшая блудница! Не смешно ли это?

— Не смешно, — ответил я твёрдо. — Истории известны ещё не такие любовные истории.

Она вновь сжала мои руки, то притягивая меня к себе, то отталкивая.

— Если ты и склонен согрешить, то лучше это сделать с молодой цветущей девицей. Пакетта Гиберто не стоит того, чтобы ради неё подвергать опасности душу.

— Уверяю тебя, моя душа уже понесла существенный урон, и ты не имела к этому никакого отношения. Я не хочу вводить тебя в заблуждение ложными обещаниями. Скажу лишь одно: принять твою любовь я бы смог лишь освободившись от своих обетов. Я не уподоблюсь некоторым своим собратьям, которые совмещают духовный сан с плотскими утехами. Пока что я не готов покинуть церковь. У меня есть кое-какие обязанности, которые я не могу никому передать. Это не просто бумаги, которые можно перебросить на стол другому каноннику.

— Я знаю, — ответила она покорно. — Твой звонарь. Ты не можешь оторвать его от колоколов.

— Именно так. Юноша нуждается в защите и напутствии, как никогда. Я не могу закрыть глаза на свой долг. В то же время, я не могу закрыть глаза на то, что завязалось между нами. Это не проклятие и не наказание. Раз уж нам довелось полюбить друг друга, значит это было нужно кому-то наверху, для нашего общего спасения. Ты называешь меня божьим человеком? Ты не знаешь, какие грехи я совершил. Быть может, ты бы отвернулась от меня.

— Ты не оттолкнёшь меня ничем, — сказала она. — Никакие признания не умалят моей любви к тебе.

Я дотронулся до её щеки, бледной и подвядшей, но изящно очерченной.

— Тогда обещай мне, Пакетта, что откажешься от своего замысла. Ради меня? Я найду способ спасти цыганку. У меня тоже есть свой план, который не требует твоего вмешательства. Поклянись, что не будешь бросаться в петлю.

У меня было недоброе предчувствие, что для того, чтобы вырвать у неё обещание, потребуется поцелуй. Она продолжала смотреть на меня вопросительно, точно ожидая какого-то шага или знака от меня. В конце концов я склонился и прильнул к её тонким губам. Бедняжка растерялась и не успела толком ответить. Когда её последний раз целовали?

— Обещаю, — прошептала она. — Я не буду вмешиваться. Всё в руках Бога.

========== Глава 57. И посреди дня все кошки серы ==========

Разумеется, эта сцена не осталась незамеченной. Даниель Дюфорт наблюдал за нами с высоты балкона, на котором находился орган. Когда Пакетта покинула собор, мальчишка подкрался ко мне и дёрнул за рукав с присущей ему фамильярностью.

— Слава Богу, хоть какая-то радостная новость для моего отца. Наконец-то его суровый друг остепенился и завёл любовницу, как и полагается достойному каноннику. Красотка, конечно, немного перезревшая, но издалека ещё совсем ничего. Наряжается совсем как девчонка. Немного опрометчиво, конечно, с её стороны приходить к избраннику на место службы. Так самозабвенно лобызаться посреди собора!

— Юноша, — обратился я к нему, проигнорировав язвительные замечания, — Вы не знаете, где сейчас находится Карл Бурбонский?

Удивлённый такой резкой переменой темы, мальчишка что-то промычал.

— Вы всегда в курсе событий, — сказал я. — Вы, как никто другой, посвящены в чужие дела. Вам наверняка известно, где сейчас находится кардинал.

— А… зачем он вам? О, я всё понял. Можете ничего не объяснять. Вы хотите привлечь его к этому делу с цыганкой, не так ли? Вы будете просить его заступничества? Какая блестящая идея! Карл ещё более влиятельный, чем мой отец.

— Юноша, мир не вращается вокруг какой-то цыганки. Её дело закрыто.

Органист тряхнул огненными прядями.

— Не закрыто! Я не готов умыть руки и отвернуться. Жан-Мартин любит эту девчонку. А он мне друг.

— У Квазимодо нет друзей кроме гаргулий. И он никого не любит. Научитесь сдерживать свою фантазию, господин Дюфорт. За свою недолгую жизнь Вы прочитали слишком много рыцарских романов, несомненно, с подачи архиепископа Реймского. Вам везде мерещатся любовные связи. Значит, Вам не известно, где на данный момент находится кардинал Бурбонский?

— Он в Орлеане с моим отцом, — ответил органист неохотно. — Их ждёт какая-то делегация из Ватикана. Освободятся не раньше, чем через неделю. К тому времени будет поздно спасать цыганку.

— Я уже сказал Вам, что речь не о цыганке. У священнослужителей есть и другие заботы помимо охоты на ведьм. Хорошего вам дня, господин Дюфорт.

***

Перед тем, как вернуться в свою монастырскую келью, я прошёл мимо убежища цыганки. Обычно в это время суток она гуляла по галерее со своей козой. На этот раз она по понятным причинам решила не выходить.

Дверь была закрыта. Сквозь слуховое окошко мне всё было видно и слышно. Не могу сказать, что сцена, представшая моему взору, удивила меня. Звонарь сжимал цыганку в объятиях. Упираясь подбородком ему в плечо, она глухо бубнила себе под нос. Дурёха забыла, что он её не слышал. Впрочем, это было к лучшему. Квазимодо не слишком бы порадовали её слова.

— Жан-Мартин, уведи меня отсюда. Я не могу здесь больше оставаться. Монах-привидение нашёл меня. Ты сам видел, как он просочился сквозь стену и набросился на меня. Отведи меня к Фебу. Он всё поймёт. Он меня защитит. Он отвезёт меня туда, где небо синее, солнце ярче… У нас будет хорошенькая квартирка. Его солдаты будут гарцевать у меня под окнами. И львы… Королевские львы будут рычать. Я знала… с первого дня в Париже знала, что зима будет суровая. Она до сих пор стоит на дворе. Видишь, как меня трясёт? Как здесь холодно, Жан-Мартин. Как ты живёшь в этой башне?

— У тебя жар, — говорил Квазимодо, осторожно опуская её на тюфяк. — Тебе нужен лекарь.

— Не нужен. Никого не зови. Не хочу никого видеть. На самом деле… Нам, цыганкам, немного нужно… Свежий воздух и… несколько монет на пропитание. Где мой бубен? Принеси мне его. Я станцую для тебя.

Цыганка закрыла глаза и несколько раз похлопала ладонью его по губам, ни то отталкивая, ни то поощряя. Звонарь истолковал её жест так, как было выгодно ему. Это был тот самый знак согласия, который он столько ждал. Потеряв самообладание, он принялся целовать её ключицы и грудь сквозь материю белого платья. Обмякшее тело цыганки напряглось и выгнулось ему навстречу. Она издала стон, в котором было больше истомы, чем страдания. Тонкие пальцы гладили рыжую щетину у него на голове. Опьянённый болван так увлёкся любовной игрой, что для него перестал существовать окружающий мир, который был к нему не слишком благосклонен. Квазимодо напрочь забыл про своё уродство, про болезнь цыганки, про тучи, сгущающиеся над собором. Увязнув в горячечном бреду, девчонка тоже не отдавала себе отчёта в том, чьи руки шарили по её телу. Воистину, ночью все кошки серы! А это происходило посреди бела дня.

Созерцая эту абсурдную сцену, я чувствовал, как в моей груди накапливается привычная болезненная тяжесть, которая вот-вот вырвется наружу сатанинским смехом. О, здесь было, над чем смеяться!

— Мой Феб, — ахала она, вяло отзываясь на ласки звонаря.

Вот его пальцы растерзали ворот платья, обнажив влажную кожу. Вот его ладонь скользнула вверх по лодыжке, приподняв подол, и легла на бедро. Он знал, что делать.

Я решил остаться до конца. Грех было бы пропустить такое зрелище. Фролло, не мешай пауку терзать муху! Поделом цыганке! Она отвергла робкие поползновения Гренгуара, который как-никак приходился ей мужем. Она не пожелала принадлежать священнику. Её первым мужчиной стал главный урод Парижа! Интересно, что будет, когда она отойдёт от горячки и обнаружит красные пятна на платье. Что скажет она, узнав, что её покорный защитник оказался не таким уж самоотверженным? Что сделает она со своей ладанкой, потерявшей силу?

Пусть балуются, думал я с болезненным злорадством. Им осталось всего три дня. Когда в келью ворвутся солдаты, Квазимодо не сможет её повторно спасти.

========== Глава 58. На улице Бернардийцев Гренгуар раскрывает тайну ==========

«Эта горячка — знак милости свыше», — говорил я себе. — «Если ей повезёт, она так и не придёт в себя. Её повесят в полусонном состоянии. Иначе она умрёт от позора, не доходя до подножья виселицы, когда узнает, кому досталась её невинность».

Могу сказать, не кривя душой, что даже не злился на подопечного. Его поступок нельзя было оценивать как предательство или покушение. Он даже не знал, что его избранница выкрикивала чужое имя. Какое фантастическое унижение для них обоих! Какие-то тёмные силы решили сыграть над ними злую шутку и столкнули их друг с другом при таких нелепых обстоятельствах. Я бы нарочно не придумал для них более жестокого наказания.

Решив, что увидел достаточно на сегодняшний день, я покинул собор. До вечерней службы оставалось несколько часов.

Проходя мимо епископской тюрьмы, я увидел своего бывшего ученика герметики, с которым не разговаривал почти три месяца. Наш последний разговор состоялся в тот вечер, когда он поведал мне потешную историю с разбитой кружкой и свадьбой на цыганский манер. Вид у Гренгуара был одновременно жалкий и довольный. Его красно-жёлтый фиглярский кафтан ещё больше выцвел и износился. Но лёгкий румянец на впалых щеках говорил о том, что горе-философ спал крепко и дышал полной грудью, в отличии от меня.

Гренгуар благоговейно рассматривал наружную скульптуру часовни Сен-Жермен-л’Окселруа. Я достаточно хорошо знал поэта, чтобы почти читать его мысли. Очевидно, его любовь к женщинам и животным сменилась любовью к камням. Плиты и барельефы так же забавны, как живые существа, но менее вероломны. Увы, я прервал эту минуту блаженства, положив тяжёлую руку ему на плечо и выдернув его из мира грёз.

Гренгуар поприветствовал меня смущённым, неловким смехом и извинился за то, что всё это время не приходил на занятия. Он знал, что его жена нашла приют в соборе. И, хотя он не удосужился её навестить, он нередко вспоминал её. Больше всего его тревожила участь прелестной Джали. Как можно забыть такое изящное создание?

Несколько минут он болтал про совершенство художественной работы на барельефе. Действительно, где ещё вы найдёте листья капители, над которыми тоньше и любовнее поработал бы резец? Иными словами, он делал всё, чтобы отдалить грядущий разговор. Он чувствовал, что я от него чего-то хотел. Ведь недаром же я нарушил его эстетический экстаз.

В эту минуту послышался звонкий цокот копыт о мостовую, и мы увидели в конце улицы королевских стрелков с офицером во главе.

— А он неплохо оправился от своей раны, — сказал Гренгуар. — Убийца-монах оказался ещё более хлипким и неуклюжим, чем я. Ударить со спины и промахнуться!

Ничего не сказав в ответ, я двинулся вперёд. Гренгуар по привычке последовал за мной, хотя я не звал его. Мы молча дошли до улицы Бернардинцев, довольно безлюдной.

— А Вы, Гренгуар, совсем не сожалеете о том, что на Вас нет доспехов? Вам не жаль упущенного шанса стать солдатом? Помнится мне, когда-то Вы помышляли о военной карьере.

— Я также помышлял о жизни в монастыре, о ремесле плотника и даже школьного учителя. А в конечном счёте оказался уличным философом, который ни о чём не сожалеет. Можно сказать, я неплохо устроил свою жизнь. Я не завидую этим красивым молодцам в мундирах. Лучше быть головкой мухи, чем хвостом льва. Какое счастье быть вольным ничтожеством, которое занимает так мало места и которое никому не мешает.

— И Вас не угнетает то, что Вам не с кем разделить это… пьяняющую ничтожность?

— Вы хотите знать, скучаю ли я по своей жене?

— Вас абсолютно не гложет чувство вины? Вы на свободе, а девица, которая спасла Вам жизнь вот-вот будет повешена. Эта мысль не нарушит ваш ночной сон?

— Учитель, Вы забросали меня вопросами! Мне неловко, что такая внушительная и суровая личность проявляет такой живой интерес к моей персоне. Позвольте задать Вам встречный вопрос: откуда такое участие к бедной цыганке?

У меня нет слов что описать это наглое невинное любопытство на лице поэта. Так смотрел на меня Квазимодо, когда ему захотелось узнать откуда берутся дети.

— Гренгуар, — сказал я устало, — Вам не понять. Вы не были обременены ответственностью за другое существо. Бог не послал Вам ни детей, ни младший братьев. Я сам бы рад забыть эту историю с цыганкой, но… Дело в том, что она завладела сердцем моего подопечного. Не сочтите моё участие праздным. Убогий отрок так впечатлителен. Одного глотка воды было достаточно…

Гренгуар понял мой намёк правильно, или по крайней мере притворился, что понял.

— Да, верно! Я был там. Такая пронизывающая сцена у позорного столба. Она чуть не вдохновила меня написать очередную драму.

— По воле Бога я исполняю отцовские обязанности. Мне прискорбно, что выбор моего приёмного сына пал на блудницу и язычницу. Я-то понимаю, с высоты своего сана, что любовь его — юношеское заблуждение. Впрочем, кто знает? Быть может, она не так уж порочнa, раз тронула столь дикое, но чистое сердце. Боюсь вообразить какой удар её казнь нанесёт Квазимодо.

Гренгуар удовлетворённо кивнул. Очевидно, мои доводы показались ему достаточно убедительными.

— В таком случае, учитель, позвольте Вас успокоить. Скорее всего, плясунью не повесят.

— Пустомеля, — буркнул я сурово, успев сжать ему руку. — Что тебе известно!

— Сжальтесь, учитель, — взмолился Гренгуар, пытаясь высвободить руку. — У Вас хватка покрепче любого из орудий Тортерю.

— Говори же!

— Похоже, у Квазимодо есть друг. Час назад он говорил со мной. Смазливый, рыжий мальчишка лет восемнадцати, который играет на органе.

— Зачем он приходил к тебе?

— Узнать дорогу ко Двору Чудес!

— Что ему там понадобилось?

— Неужели вы не догадались, учитель? У юноши весьма дерзкий план. Я восхищён! Так рисковать своей должностью, возможно своей жизнью, ради возлюбленной друга. Увы, я не способен на такие жертвы.

— Проклятие! Что изобрёл этот пройдоха?

Наклонившись к моему уху, Гренгуар принялся шептать, с беспокойством озирая из конца в конец улицы, где, впрочем, не было не души.

«Бродяги молодцы. Цыганское племя любит её. Они поднимутся по первому же слову. Нет ничего легче. Напасть врасплох. Среди сумятицы её легко будет похитить. Завтра же вечером. Они будут рады».

========== Глава 59. Лабиринт химер ==========

«Интересно, как Пьер де Лаваль отреагирует на смерть сына», — думал я, бродя по монастырскому коридору.

Для меня рыжий органист был уже мёртв. Его увлечение рыцарскими романами зашло слишком далеко. Ему вздумалось подстрекнуть парижских бродяг штурмовать собор. Когда власти узнают о его так называемом подвиге, никакая сила на свете, даже влияние его отца, не спасёт его от костра — если он, конечно, сам не погибнет во время осады. Я не сомневался, что он примет участие в вылазке. Безумные замыслы надо доводить до конца. Мне казалось, Даниель Дюфорт не принадлежал к тому числу зачинщиков, которые разжигали войны, а сами отступали в сторону, чтобы созерцать резню со стороны. Имея лишь смутное представление о страданиях и боли, мечтательный юнец готов был окунуться с головой в баталию. Объединиться с чернью, чтобы стать на защиту девицы! Что могло быть пленительнее и благороднее?

Я уже представил, как Пьер де Лаваль заточит себя в каменный мешок вроде Крысиной Норы, стеная: «Сын мой!»

На пороге Красных врат я натолкнулся на белобрысое существо, в котором несколько мгновений спустя узнал Жеана. Точно сквозь пелену я увидел розовое нахальное лицо, растянутое в привычной лукавой ухмылке. Когда тот начал кривляться, заламывать руки и мямлить про нехватку денег, я сорвал с пояса кошелёк, набитый мелкими монетами, и швырнул ему в грудь.

— Это всё, что ты от меня получишь. Убирайся к чёрту.

Это была наша самая короткая беседа. На этот раз никаких нотаций, никаких нравоучений. По идее, это должно было обрадовать повесу. Однако он не спешил удаляться. Вид у него был огорошенный и даже испуганный. Какое-то время он стоял, хлопая золотыми ресницами.

— Как… Так быстро? Почтенный братец, уж не задумали ли Вы умирать? Я знал, что Вам последнее время не здоровилось, но так резко прощаться… Нельзя же так.

— Не тревожься, Жеан. Скоро твой приятель Феб де Шатопер разбогатеет, и тебе не нужен будет брат.

Развернув его за плечи, я вытолкал его через порог Красных врат, а сам направился в ризницу. Молодой причетник доставал свежие свечи из ящика. Мне всегда нравился запах воска и древесины.

— Хорошо отдохнули, господин архидьякон? — спросил юноша, поклонившись. — Надеюсь, вам лучше.

Я не совсем понял, о чём он спрашивал. Впрочем, я привык к тому, что во мне видели ходячий труп.

— Когда органист вернётся, отправьте его ко мне. Мне нужно с ним поговорить.

Причетник смотрел на меня недоумённо.

— Но он никуда не отлучался из собора. Даниель весь день провёл на балконе за органом. Он и сейчас там сидит. Хотите, приведу его?

— Невозможно! Его видели подле часовни Сен-Жермен-л’Окселруа.

— Но я говорил с ним полчаса назад. Он вышел на галерею подышать воздухом и вскоре вернулся. Сетует, что инструмент совсем расстроен. A у него много работы. Архиепископ Реймский заказал новую мессу для своего собора.

Не уверен, притворялся ли причетник дураком или на самом деле им являлся. Каждый раз, когда мы встречались, он смотрел на меня, как затравленный оленёнок на охотника, хотя я никогда не был с ним суров.

— Говорю Вам, — продолжал я, сдерживая раздражение в голосе, — его видели у часовни, напротив Епископской тюрьмы. У человека, который мне это сообщил, нет повода мне лгать.

— У меня тоже нет причины лгать, господин архидьякон. Быть может, Ваш друг обознался?

— Исключено. Даниеля Дюфорта трудно с кем-то спутать. В Париже не так много рыжеволосых мужчин шести с лишним футов ростом.

— Тогда спросите его сами, где он находился всё это время.

В эту минуту органист собственной персоной спустился в ризницу. Он действительно выглядел так, будто провёл весь день за композициями. Глаза покраснели, а кончики пальцев были в чернилах. В руке у него был черновик, испещрённый музыкальными знаками и латынью. Нелёгкое дело, разбить псалмы по слогам и положить на музыку. A-a-ag-nus de-i ….

— Меня кто-то искал? — спросил он сонно и рассеянно. — Кажется, я услышал своё имя. Господин архидьякон, чем могу быть полезен? Предупреждаю, в моём теперешнем состоянии от меня мало пользы. Архиепископ решил, что мне скучно живётся и придавил меня заказом.

Причетник, который не был посвящён в тайну родства органиста и архиепископа, деликатно отстранился от разговора и вернулся к распаковыванию свежих свечей.

— Значит, Вы весь день провели в соборе? — спросил я.

— Даже пообедать забыл. Когда спустился на кухню, там ничего не осталось, кроме хлеба. А как Вы себя чувствуете?

Уже второй раз кто-то осведомлялся о моём самочувствии. Всё это казалось странным. Если органист действительно не покидал собор, и этому имелись свидетели, значит заговор, о котором Гренгуар поведал мне на улице Бернардинцев, был выдумкой. Но зачем Гренгуару было мне лгать? Это было на него не похоже. Такие нелепые розыгрыши были не в его духе. У него хватало благоразумия понимать, чем чреваты подобные шутки и сплетни.

— Кстати, — добавил он тем же сонным голосом, — эта женщина опять приходила, осведомиться о Вашем состоянии.

— Какая женщина?

— Ну, та самая, которая часто с вами заговаривает после службы.

— Пакетта Гиберто?

— Нет, что Вы! Пакетта Гиберто давно уехала в Реймс. Я имел в виду мадам Гонделорье. Вид у неё был разбитый. Вам лучше известно, что служит причиной её отчаяния.

***

До вечерней службы оставалось около двадцати минут. Обычно в это время Квазимодо был уже на колокольне. Хотя в последнее время его занимали другие дела, он прилежно исполнял свои обязанности.

Когда я поднялся к нему, он поприветствовал меня взглядом полным преданности и тревоги.

— Сын мой, мы так давно не говорили по душам.

— Вы очень много времени проводите в своей келье, учитель. Все знают, что Вас последнее время беспокоят боли в груди.

— И тебе не пришло в голову меня навестить?

— Но Вы даже епископа к себе не пускали. Вы сами себе лекарь.

— Расскажи мне, что случилось вчера вечером? — спросил я, прищурившись. — Ночная стража слышала какой-то шум.

Звонарь простонал устало и смущённо.

— Цыганке приснился страшный сон. Чёрный монах вышел из стенки и бросился на неё. Она схватила свисток, который я ей оставил.

— И ты примчался по первому зову?

— Примчался.

— И?

— Ничего. Я зажёг лучину. Она убедилась, что в келье никого не было, и опять заснула.

Квазимодо отвечал на вопросы быстро, не отводя глаз, что служило доказательством того, что он говорил правду.

— И ты уверен, что там никого больше не было?

— Никого, учитель. Я охраняю вход в убежище. Ей почудилось.

— И ты прогнал чёрного монаха. Повод для гордости, Жан-Мартин. Цыганка, должно быть, тебе благодарна?

— Увы, она мной недовольна, — ответил он со вздохом.

— Строптивая девчонка. Чем же ты ей не угодил?

— Она просила меня привести одного человека… её знакомого военного, а он не пришёл. И вот, она сердится на меня. Не хочет разговаривать со мной. Даже не глядит в мою сторону, когда я приношу ей еду.

— Вот её благодарность за спасение. Ничего не поделаешь, сын мой. Женщины бывают жестоки к тем, кого не любят.

Лохматая голова звонаря тяжело качнулась.

— Учитель, я глух, но не слеп. Я же всё прекрасно вижу…

— Неужели? И что же ты видишь, сын мой? Поделись со мной. Я умираю от любопытства.

— Я вижу, как Вам нелегко от того, что цыганка так близко. Вы не любите их племя. Знаю, Вы хотели её казни. А теперь она здесь, рядом с Вами. Но священное писание нам велит любить врагов.

У меня перехватило дыхание от такой простодушной наглости.

— Мальчик мой, ты… ты будешь мне напоминать, чему учит нас священное писание?

— Я не Вам напоминаю, учитель, а себе.

Ещё раз вздохнув, он повернулся ко мне спиной, давая мне знать, что я был волен толковать его слова так, как мне было угодно. На что он намекал? В ком он видел врага? В этом пустозвоне-офицере, за которым его посылала цыганка, или во мне?

А всё же, что случилось прошлой ночью? Похоже, кошмарные сны терзали не только цыганку, но и меня. Я отчётливо помнил, как направился в келью-убежище с целью задушить её и как в последнюю минуту похоть заглушила ярость. Неизвестно, чем бы всё это закончилось, — а точнее, вполне известно, чем. Девчонка поняла, что она слабее. Она почти сдалась. А всего несколько минут назад звонарь утверждал, что в келье не было третьего человека. Могут ли быть сны такими яркими и правдоподобными? Одно было ясно: я не мог больше доверять своей памяти, своему сознанию. Что на самом деле произошло, а что привиделось? Либо мой утомлённый мозг мне лгал, либо окружающие.

Мне вспомнилась уловка, которую я применил с Квазимодо в январе. Пока он отходил от экзекуции, я убедил его, что его попытка похитить цыганку была спровоцирована вином, которое он якобы выпил во время праздника шутов. Мальчишка мне поверил тогда. А теперь, похоже, все служители собора сговорились, чтобы сыграть надо мной похожую шутку. Мне казалось, будто я попал в лабиринт химер.

========== Глава 60. Эхо рыданий ==========

Из-за колонны раздавались жалкие всхлипы. «Дочь моя… Невинная малютка».

Значит, органист солгал. Пакетта не уехала в Реймс. Она до сих пор находилась в Париже. Я заметил, что в её голосе уже не было надрыва. Она хныкала будто по привычке.

— Ты всё ещё плачешь? — спросил я, прислонившись плечом к колонне. — Сколько можно? Неужели не надоело?

Издав последний всхлип, женщина вышла из-за колонны. Передо мной стояла Алоиза Гонделорье. Лучи заходящего солнца, пробиваясь сквозь витражи, раскрасили цветными пятнами её бледно-голубой наряд.

— Наверное, мне придётся найти другой храм, — сказала она. — Конечно, это будет странно. Ведь мой дом напротив собора. Но я больше не могу приходить сюда. Так будет лучше после всего случившегося.

— Сестра, о чём Вы? — спросил я её. — Что случилось?

Она усмехнулась сквозь слёзы и утёрла рукавом кончик носа.

— О, я поняла Ваш намёк. Значит, мы опять на «Вы»? Как ловко Вы всё обернули, святой отец. Так хладнокровно и… справедливо. Я понимаю, Вам нужно думать о своей репутации. Прихожане переглядываются и судачат. Чопорная вдова Гонделорье зачастила к архидьякону Жозасскому. Не может быть, что они обсуждают лишь предстоящее венчание Флёр-де-Лис, — Алоиза прижала руку к губам, и слёзы опять заструились по острым костяшкам. — Я сожалею о своём поведении, об излишней откровенности. Я знаю, что наговорила лишнего, непристойного. Я не ожидала, что мои исповеди так далеко зайдут. В моём кругу так трудно найти искреннее сочувствие. Нужно держаться на людях. Иначе злорадству не будет конца. Моя бедная дочь. Она так страдает. Размышляя о её несчастье, я не могу не задумываться о своём.

— Сестра, я понятия не имею, о чём Вы сейчас говорите.

Я на самом деле не вникал в суть её слов. Она говорила на каком-то тарабарском языке загадок и намёков, впрочем, как и подобало женщине из высшего круга.

— После венчания — если ему суждено состояться — я больше не приду в собор и не смущу Вас своим присутствием, господин архидьякон. Я найду нового духовника, который не будет знать все мои секреты. Я начну новую, праведную жизнь. Быть может, я уеду из этого дома. Я Вас прошу лишь об одном.

— Что угодно, сестра.

В эту минуту я действительно готов был пообещать ей что угодно, лишь бы положить конец этому неловкому разговору.

— Займитесь своим здоровьем. Вы не можете продолжать так издеваться над собой. Я всю ночь не спала, молясь за Вас.

— Не стоит тревожиться, сестра. Я знаю, у меня усталый вид, но моё состояние не так уж тяжело. Ничего не поделаешь. Когда переваливает за тридцать пять, начинают досаждать мелкие недуги. Тянет плечо, колет в боку, звенит в ушах…

— Ничего себе «мелкие недуги»! Вы целые сутки пролежали без сознания.

Её последнее сообщение задело моё любопытство.

— Вот как? Забавно. Целые сутки, говорите? Мне никто не сообщил.

— Неужели Вы не помните? Вы упали в обморок после причастия. Схватились за грудь и растянулись у самого алтаря. Я видела это своими глазами. Причетники унесли Вас в Вашу келью. Монсеньор Ван дер Моллен встал на Ваше место и довёл мессу до конца. Как я поняла, это случается уже не в первый раз. Эти сердечные приступы…

— Какое счастье, что Ван дер Моллен оказался рядом, — ответил я. — Он мне ровесник, но при этом исполнен сил и амбиций. Можете спокойно доверить свою растревоженную душу этому фламандцу. Он приведёт её в порядок. А за меня не волнуйтесь. Постараюсь дотянуть до венчания вашей дочери, сударыня.

Скрестив руки на груди, я медленно поклонился и остался стоять в такой позе, не поднимая головы, давая ей знать, что мне нечего было добавить.

— Клод… Я в последний раз назову тебя по имени. Я не буду тебя больше тревожить. У тебя хватает забот помимо глупой болтливой вдовы. Но я не заберу назад то, что сказала тебе в прошлый раз. Мне не стыдно. И от своих признаний я не отрекусь.

Я стоял на том же место, провожая её своим молчанием. После того, как она удалилась, стены, казалось, хранили эхо её всхлипов. Я слышал сразу несколько женских голосов, восклицающих «Дочь моя!»: Пакетта Гиберто, Алоиза Гонделорье и Джулия Полеро, мать моей кузины Виттории, хором оплакивали участи своих дочерей.

Мне пришла мысль о том, что было бы неплохо и мне исповедаться. Вот только кому? Ведь не епископу же. Похоже, он махнул на меня рукой после того, как я отказался наблюдаться у королевского лекаря. В том, что мой конец приближался, сомнений быть не могло. Иначе как объяснить эти обмороки, провалы в памяти, наваждения, голоса с того света? А что, если я всё это себе надумал? А что, если никакой цыганки и в помине не было? Возможно, я уже умер и попал в один из кругов ада? В таком случае, исповедь мне бы уже не помогла.

Размышляя над своим трагикомичным положением, я медленно вышел из собора. У меня не было никакой определённой цели. Я давно понял, что ставить цели было бессмысленно. Так я и плёлся наобум, глядя под ноги.

У моста я вдруг почувствовал лёгкий толчок в плечо.

— Учитель, — фыркнул мне в ухо Гренгуар, — нехорошо нарушать обещания.

— Вы меня искали, мэтр Пьер?

— Я жду Вас больше часа. Неужели Вы забыли наш договор? Или Вы передумали? Только не говорите мне, что смалодушничали.

Мне было очень интересно узнать, какой договор у нас был с Гренгуаром. Что я ему наобещал, в какой заговор втянулся во время очередного забвения?

— Что Вы, мэтр Пьер, — ответил я тихо и невозмутимо. — Разве я когда-нибудь отступался от своих замыслов?

— Прекрасно! — воскликнул он, потирая сухие ладони. — Значит, Вы обо всё позаботились? Лодку приготовили?

— Да, конечно. И лодку, и вёсла…

— Я знал, что на вас можно положиться, учитель! Простите, что сомневался в Вас. Вы не представляете, что значит для меня это невинное создание.

========== Глава 61. Флаг арготинцев ==========

Прошло некоторые время, пока я понял, что невинное создание, которое так рвался спасти Гренгур, было козой, а не цыганкой. Как я мог забыть его трепетную привязанность к Джали? Тем лучше для меня. Он бы помог мне выманить цыганку из убежища, а потом не стал бы возражать, если бы я забрал её у него с рук.

— Бродяги пойдут по Парижу молча, — нашёптывал он мне на ухо, хотя на мосту не было ни души. — Пароль — «Короткие клинки звенят!». Факелы зажгут лишь перед собором. Какое зрелище нам откроется, учитель! Клянусь Юпитером, жаль, что Вас не было во Дворе Чудес. Вы не видели, как Клопен строил отряды. Все бродяги — мужчины, женщины, дети — гурьбой повалили из таверны, грохоча оружием и старым железом. Косы, пики, резаки и копья! Воистину, этот малый достоин восхищения! Собрать такую армию в одночасье. Капитану королевских стрелков есть чему у него поучиться.

— Вот будет канонникам сюрприз, — пробормотал я, глядя в чёрные воды Сены. — Перепугаются как зайцы.

Я не лелеял иллюзий по поводу того, что сподвигло бродяг на подобную вылазку. Этот штурм затеяли не ради одной бедной цыганки. В часовне святого Фереоля и Ферюсьона находились две статуи, изображающие одна святого Иоанна Крестителя, а другая — святого Антония, обе из чистого золота, весом в семь золотых марок пятнадцать эстерлинов, а подножье у них из позолоченного серебра, весом в семнадцать марок и пять унций.

Решив, что я ускользнул мыслями, Гренгуар сжал мне локоть.

— Учитель! Среди повстанцев Ваш брат.

— Неужели?

— Я видел его собственными глазами. Он был мертвецки пьян и горланил в объятиях какой-то девицы. Пусть этот бездельник Нептун посадит меня на свои вилы, если я лгу.

— Я не обвинял Вас во лжи, мэтр Пьер. Я Вам охотно верю. Во время нашего последнего разговора я сам посоветовал Жеану стать бродягой, раз уж у него не получилось стать академиком. Идти против своей истинной природы — сущее преступление. Я лишь недавно пришёл к этому выводу.

Часы пробили полночь.

— Началось, — шепнул Гренгуар со смесью ужаса и восторга.

Пристально вглядываясь в ночной город, я заметил какое-то движение на набережной. Линия парапета колыхалась, подобно речной зыби или головам движущейся толпы. Движение шло в сторону Ситэ.

Точно завороженный, я следил за этим чёрным потоком, похожим на колонию муравьёв.

— Думаю, нам пора убраться с дороги, — сказал Гренгуар, дёргая меня за рукав.

Через несколько минут мы уже находились в моей башенной келье и смотрели вниз на соборную площадь через крошечное окно. Мне хотелось узнать, очнулись ли всадники ночного дозора. Гренгуар был прав. Я ничего подобного в своей жизни не видел.

Диковинная армия перестроилась, словно окружая собор. Какой-то нищий залез на тумбу, размахивая зажжённым факелом, по-видимому, намереваясь держать речь. Я узнал в нём Клопена Труйльфу, того самого попрошайку, который клянчил деньги у школяров во время мистерии. По правую руку от него стоял белобрысый мальчишка, закованный вдоспехи, которые ему были явно не по размеру. Жеан! Впервые в жизни он последовал моему совету. Чужой нагрудник и коса шли ему больше, чем нелепый наряд школяра. Наконец-то он попал в свою стихию!

Тишину нарушил хриплый и грубый голос Клопена:

— Тебе, Луи де Бомон, епископ Парижский, я Клопен Труйльфу, король Алтынный, князь арготинцев, говорю: наша сестра, предательски осуждённая за колдовство, укрылась в твоём соборе, и ты обязан предоставить ей защиту. Но ты подло дал своё согласие суду извлечь её из убежища и повесить. Вот почему, собственно, мы и наведались к тебе в гости. Ежели ты дашь нашу сестру в обиду, мы разнесём твою церковь. Выдай девчонку добром, и мы не тронем твой храм. А не выдашь — мы её силой возьмём, и храм твой разграбим.

Признаюсь, меня впечатлили ораторские способности Клопена. Быть может, на него благотворно повлияло содружество с Гренгуаром. Недаром бродяги боготворили своего предводителя. И у отбросов общества своя иерархия.

Чтобы подтвердить серьёзность своих намерений, Клопен водрузил в расщелине между двумя плитами вилы, на зубьях которых висел окровавленный кусок падали. Это был флаг арготинцев.

Если бы Луи де Бомон услышал эту пылкую и грозную речь, он, несомненно, был бы впечатлён. Увы, ему не дали возможности ответить на вызов. Подождав с полминуты, Клопен приказал взломщикам приниматься за дело. Человек тридцать плечистых молодцов выступили из рядов с молоткам, клещами и железными ломами и направились к главному порталу.

— Интересно, сколько они будут возиться с дверью, — пробормотал Гренгуар, наблюдая за адом из лохмотьев и факелов. — Старушка добротная и упрямая.

Сам полководец не приложил усилий, чтобы выломать дверь. Он лишь размахивал факелом и поощрял своих подчинённых. «Веселее, приятели! Выбивайте чёртов замок и хватайте красавицу!».

Его вдохновляющую речь прервал оглушительный грохот, за которым последовал хор стонов и проклятий. Огромная балка, свалившаяся с крыши, придавила собой около дюжины взломщиков, столпившихся на паперти. Куда делась дерзость бродяг? В мгновение ока толпа рассеялась, расчистив пространство перед порталом.

Первые членораздельные слова, которые донеслись до моих ушей, были произнесены Жеаном.

— Ого! — воскликнул он с присущей ему весёлостью. — Похоже, пречистая Дева решила дать отпор королевству Арго.

Клопен не бросился проклинать своих подчинённых за трусость. Несколько секунд он пялился в небо, точно пытаясь понять, откуда упало это бревно. Мы с Гренгуаром уже нашли ответ на этот вопрос. Мой спутник озвучил наши общие мысли.

— Звонарь не дремлет.

========== Глава 62. Inferno ==========

Разумеется, первым служителем собора, который ответил на покушение бродяг, был Квазимодо. В этом не было ничего удивительного. Пока канонники мирно дрыхли, он охранял убежище своей возлюбленной. На фоне глухоты обострились другие чувства. Очевидно, в ту ночь он ощутил в душе какую-то необъяснимую тревогу. Увидав скопление бродяг у портала собора, он, должно быть, решил, что они затеяли какой-то заговор против несчастной затворницы. Он не знал, что они пришли с целью освободить её. Для него эта толпа не отличалась от той, которая глумилась над ним, когда он истекал кровью у позорного столба и которая собралась посмотреть на казнь цыганки. Разумеется, он не слышал речи Клопена, в которой король арготинцев вполне чётко обозначил свои намерения. Квазимодо ничего не оставалось, кроме как подключить всю свою нечеловеческую силу на защиту цыганки.

В соборе уже несколько недель проводились работы. Каменщики чинили стены и кровли южной башни. Наружные помещения её были завалены строительным материалом. Там лежали груды мелкого камня, скатанные в трубки свинцовые листы, связки дранки и массивные балки — словом, целый арсенал. За первой балкой, которую он спустил в бездну, последовали груды щебня, мелкого и крупного камня, даже мешки с инструментами каменщиков. Казалось, церковь чихнула от щекотки.

Ступор повстанцев длился недолго. Клопен не позволил бы своим людям отступать. Взломщики утроили свои усилия. Используя рухнувшую балку в качестве тарана, они заставили дверь, сделанную наполовину из метала, зазвенеть, точно огромный барабан.

Я настолько был зачарован инфернальной симфонией, что забыл на минуту о своей цели. Мне на самом деле хотелось узнать, какой ущерб бродяги успеют нанести собору, пока не прибудут солдаты.

Из забвения меня вывел Генгуар.

— Учитель, идёмте! Сейчас самый подходящий момент.

Действительно, если Квазимодо был поглощён обороной собора, значит никто не охранял келью-убежище. Мы могли проникнуть и изъять цыганку без особых препятствий. На фоне грохота никто бы не услышал её крики, даже если бы ей вздумалось сопротивляться.

Перед тем как войти в келью, я надвинул капюшон на глаза.

— Мэтр Пьер, прошу Вас, не называйте меня по имени. Вообще не говорите, кем я Вам прихожусь.

Моя просьба не показалась поэту причудливой.

— Как Вам угодно, учитель, — ответил он, пожав плечами. — Но поспешим!

***

Мы застали цыганку в прострации. Она стояла на коленях, уткнувшись лицом в постель и охватив голову руками, и что-то бормотала на ломанной латыни. Она молилась! Язычница, идолопоклонница молилась пречистой Деве! За два месяца в соборе она усвоила какие-то обрывки молитв.

Гренгуар первым перешагнул порог кельи.

— Ангел мой!

Это восторженное восклицание было предназначено для козы. Та принялась ласково тереться об его колени, осыпая поэта нежностями и белой шерстью, ибо она в ту пору линяла.

Цыганка приподняла голову и тут же испуганно сжалась.

— Не стыдно Вам? — шутливо пожурил её Гренгуар. — Так быстро забыть друга. А ведь Джали меня сразу узнала. Не пугайтесь. Всё позади — почти. Как только мы выберемся отсюда. Мне не очень приятно Вам об этом сообщать, но Вас опять хотят повесить. Увы, это правда. Однако мы этого не допустим. Следуйте за нами.

— Кто с Вами? — спросила она, подозрительно глядя на меня.

— Один из моих приятелей. Не тревожьтесь, прелестное дитя. Он на нашей стороне. Он всё устроил для нашего побега.

— Почему же он молчит?

— Он… подцепил простуду, купаясь в Сене, и потерял голос.

Выдав это нелепое объяснение, Гренгуар бросил на меня взгляд, полный раскаяния. Его творческого таланта не хватило на то чтобы придумать нечто более правдоподобное. Цыганке пришлось довольствоваться этим.

Скованная ужасом, она позволила Гренгуару взять её за руку и вывести из убежища. Подняв фонарь, я шёл впереди. Бесовская коза замыкала процессию.

Когда мы вышли через Красные врата на монастырский двор, я обнаружил, что монастырь опустел. Мои собратья-канонники, наконец, проснулись и переползли в епископский дворец. Могу представить, что творилось в душе Луи де Бомона, когда десятки монахов занесли грязь со двора в его палаты. Что будет с его запасами дорогого вина?

Мы направились к калитке, выходившей на Террен, обнесённый со стороны Ситэ оградой. На самой оконечности мыса росло единственное дерево, в тени которого был спрятан челнок. Должно быть, он был приготовлен моими руками, хотя я ровным счётом ничего не помнил. Гренгуар первым сошёл в него, подхватив на руки козочку. Цыганке он даже не протянул руки, чтобы помочь ей устроиться рядом. Неудачно наступив на пострадавшую ногу, девушка чуть не потеряла равновесие. Последним вошёл я. Перерезав верёвку, которой челнок был привязан, я оттолкнулся длинным багром от дерева, схватил вёсла и принялся грести к середине реки. Это упражнение было мне не по силам. Почти сразу же у меня свело плечо. Течение Сены было в том месте очень быстрое, и мне стоило немало труда отчалить от острова. Свет потайного фонаря я заботливо скрыл подолом плаща, чтобы с берегов никто не увидел плывущей по реке золотой точки.

Почувствовав, что лодка наконец поплыла, ничем не обременённый Гренгуар ласково дёрнул козу за бороду.

— Наконец, спасены!

Ликовать было рано, но у меня не было сил его одёргивать. Более того, я не хотел прежде времени подавать голос. Мне ничего не оставалось кроме как терпеть монолог этого пустомели.

— Учи… друг мой, обратите внимание на башни собора. Что за пламя там полыхает? Неужто Квазимодо развёл костёр? Что за вопли доносятся с соборной площади? Бродяги вопят, будто их кипятком облили. Неужели он решил побрызгать поданных Арго растопленным оловом? Один против такой ватаги. Ай да звонарь! Недаром он в детстве мечтал о карьере полководца. Изучения Азенкурской битвы не прошло бесследно. Находчивый юноша. Его не стоит недооценивать. Увы, нам придётся пропустить такое зрелище! Такое событие достойно быть увековеченным в поэме.

В это время к хору стонов и проклятий добавился цокот копыт. Цыганка, прижимавшаяся к Гренгуару, подняла голову и зашевелилась. На минуту мне показалось, что она хотела встать на ноги.

— Тише, милое дитя, — попытался успокоить её поэт. — Разберутся и без нашего участия. Видно, солдаты подоспели на место происшествия. Они помогут нашему глухарю разделаться с бродягами. Постарайтесь не делать лишних движений. Это мешает нашему другу грести.

Цыганка вновь замерла, прильнув к плечу поэта. С её губ сорвался привычный мне вздох, от которого я чуть не выпустил вёсла.

— О, мой Феб.

А через секунду добавила ещё более тихо:

— О, Жан-Мартин.

========== Глава 63. Amria ==========

К тому времени исчезновение осуждённой из собора было обнаружено. Солдаты носились с факелами по Ситэ и слышались крики: «Цыганка! Где она? Смерть ей! Смерть!» От этих криков девчонка притихла. Теперь она точно знала, что Гренгуар не лгал, когда сказал ей, что на неё объявили охоту. Возможно, она догадывалась, что среди этих оголтелых вояк был её обожаемый капитан. Если бы она попалась ему на глаза, он бы не стал её защищать и оправдывать, а наоборот поспешно передал бы в руки палача. Она не могла отгонять от себя эти мысли бесконечно.

Закрыв глаза и нахохлившись, точно больная птица, она сидела на корме, слегка покачиваясь.

Резкий толчок заставил заставил её содрогнуться. Лодка причалила к берегу. Я было протянул цыганке руку, чтобы помочь ей выйти, но она продолжала цепляться за Гренгуара.

— Куда теперь? — спросила она его, глядя снизу вверх. — Куда ты поведёшь меня?

Она готова была бежать за ним куда угодно. Однако, Гренгуар был явно не в восторге от мысли, что ему придётся взять ответственность за двух жертв, ухватившихся за него. Это был слишком тяжёлый груз для одного человека, который сам чудом ушёл от петли. Оторвав от себя цепкие смуглые ручки, поэт проговорил с глубоким раскаянием:

— Прелесть моя, Вы пойдёте с моим другом. Так было задумано. Неужели я забыл Вам об этом сказать?

Это сообщение привело девчонку в такое смятение, что мне показалось на минуту, будто она собирается прыгнуть в воду.

— Умоляю тебя, Пьер, не бросай меня! — воскликнула она. — Я сделаю, что ты захочешь. Убежим вдвоём. Ты будешь носить стулья в зубах, а я буду плясать и петь. Мы соберём бродячих актёров, и они будут играть в твоих комедиях. Я буду тебе настоящей женой. Только не оставляй меня с ним.

Похоже, Гренгуар был не на шутку шокирован таким отчаянным предложением. Ему не послышалось? Девчонка готова была расстаться со своим драгоценным целомудрием? Очевидно, она разочаровалась в своём амулете, который должен был помочь ей найти родителей. На этом этапе жизни они были ей не так уж нужны. Сиротская доля не так уж горька.

— О, поверьте мне, с ним вы будете в полной безопасности. Этот славный малый приготовил всё для вашего спасения. О Джали не тревожьтесь. Я позабочусь о ней. О, боги! Не смотрите на меня так, душа моя. Не могу же я спасти вас обеих.

Схватив козу, он выпрыгнул из лодки и поспешно растворился в ночи. Цоканье позолоченных копыт затихло. Несколько минут мы молча стояли на набережной, глядя в чёрную воду.

Цыганка заговорила первой. Голос её звучал устало и безучастно. В нём уже не было ни гнева, ни ужаса.

— Можешь не опускать капюшон. Я знаю, кто ты. Этот запах горелой смолы. Я помню его. Ещё в темнице… Гренгуар предал меня. Этого стоило ожидать.

— Не сердись на него. Он не знает всей истории. Он слишком поглощён своими фантазиями, чтобы вникать в чужие души. Он, несомненно, трус и себялюб, но не предатель. Ты знаешь, где мы?

— Куда меня не довёз палач в прошлый раз, — оглянувшись на виселицу, она кивнула. С искривленных в горькой усмешке губ сорвалось непонятное слово. Amria.

— Что ты сказала?

— Проклятие, судьба — на цыганском. Вот зачем меня сюда привёз герцог египетский. У Матиаса была мысль продать меня подороже епископу. Клопен отговорил его. И вот, как всё вышло. Видать, не избежать мне монашеского ложа. На руке написано. Чтобы изменить судьбу, нужно ножом порезать ладонь или прижечь калёным железом. Так говорила моя старая кормилица. У меня не хватилo смелости. Старуха была права. Она мне добра желала.

Звук её сонного голоса погружал меня в сонливое состояние. Возможно, это было очередной цыганской уловкой.

Мои домысли подтвердились, когда она перешла на какую-то языческую чушь:

— Ласку зовут Адуиной, лисицу — Синей ножкой или Лесным бродягой, волка — Сероногим или Золотоногим, медведя — Стариком или Дедушкой.

Стряхнув кольцо транса, которое сжималось вокруг моей головы, я резко шагнул к цыганке и сжал её в объятиях.

— У нас не так много времени. Я ещё могу спасти тебя, спасти навсегда. Я всё приготовил. Если ты пожелаешь… Если ты согласна.

Она не вырывалась и не била меня в грудь, как она в тот раз в келье.

— Зачем тебе моё согласие? С каких пор священнику нужно согласие бедной уличной девки? Я про ваши нравы наслышана. Органист рассказал мне. Ты всё равно возьмёшь своё. Только радости тебе от этого не будет. Ты прекрасно знаешь это. Феб…

Даже у подножья виселицы она вспоминала про капитана! Меня немного удивило то, что в её голосе не было былого обожания и восторга. Она будто выплюнуло его имя.

— Феб, — продолжала она, — меня не любит. Я давно это поняла. Это ничего не меняет. Есть другой человек, который спас мне жизнь. Я скорее отдамся ему, чем тебе.

— Хромому горбуну!

— Жан-Мартин силён и бесстрашен, — сказала она, оценивающе склонив голову, и её губы чуть заметно растянулись в улыбке, исполненной сдержанного восхищения. — Это чего-то стоит. Получеловек на вид, но дважды мужчина. А ты, священник, ты слаб и труслив. Ударил капитана со спины, да и то не насмерть. Каков бы ты был в честном поединке? Что ты без своей рясы? Только и умеешь, что нападать со спины да клеветать.

Я не мог с ней спорить. Её слова были справедливы. Тот, кто в детстве не дрался со сверстниками, не может рассчитывать на победу на дуэли. Мысль о схватке один на один даже не приходила мне в голову.

— Это правда, — сказал я, выпустив её из объятий. — Ничто не трогает нас в тех, кого мы ненавидим.

— Ты сам себя ненавидишь, — она в изнеможении плюхнулась на мостовую и осталась сидеть на холодных камнях, уронив руки на колени. Несмотря на то, что она сидела у меня в ногах, мне казалось, что она возвышалась надо мной. — Мне не нужно говорить тебе, за что. Ты знаешь, что думает твой Бог про всё это.

Опять я не мог с ней не согласиться.

— Я знаю, что не будет мне пощады на том свете. Я превратил требник в подушку для похотливых грёз. Я плюнул в лицо своему Богу. Всё для тебя, чаровница. Чтобы быть достойным твоего ада. А между тем ты пленительна и добра. В твоём сердце живёт жестокость лишь к одному мне. Как это по-цыгански? Amria? Одно единственное доброе слово. Скажи слово, только одно слово.

Набрав в лёгкие воздуха, она прищурилась. Будто не я ждал от неё ответа, а она от меня.

— Убийца, — сказала она наконец.

Её окончательный вердикт. А ведь она не сразу произнесла это слово. Очевидно, у неё были и другие слова на уме.

— Хорошо, — сказал я смиренно. — Значит, убийца. Пусть будет так. Но ты всё равно будешь принадлежать мне. Вставай, — вновь приблизившись к ней, я взял её за локоть и вздёрнул вверх, точно капризного ребёнка, которому вздумалось упрямиться посреди запруженной улицы. Мне приходилось удерживать её правой рукой, так как левую сковала судорога. — Идём. Ведь ты умереть не готова.

— Какая разница? Я всё равно умру. Ты убьёшь меня, когда поймёшь, что я никогда не полюблю тебя. Пусть уж это сделает палач. По крайней мере, он знает своё дело и выполнит его быстро. Оставь меня. Я даже имени твоего не знаю. Не знаю, кем ты раньше был, но стал убийцей. И умрёшь убийцей.

— Ты не убийца! — раздался чистым женский голос, который я не слышал больше двадцати лет.

Затрепетав, я отвёл взор от цыганки и увидел у неё за спиной создание столь дивной красоты, что Бог предпочёл бы её Святой Деве и избрал бы её матерью своей, Он бы пожелал быть рождённым ею, если бы она жила, когда он воплотился в человека.

Я узнал в девушке свою кузину Витторию.

— Ты не убийца, Клаудио, — повторила она по-итальянски. — Отпусти её пока не поздно.

Пальцы мои разомкнулись и соскользнули с белого платья цыганки. Перо не в состоянии описать то выражение изумления на её лице. Сомкнув руки за шеей, точно убеждаясь, что на ней не было верёвки, она отшатнулась от меня. В ту же секунду я почувствовал, как боль и тяжесть покинули мою грудь.

Глянув вниз, я увидел себя со стороны: костлявое существо, окутанное чёрной материей, лежало, скрючившись у подножья виселицы. В то же время, я чувствовал своё тело. Оно было лёгким, подвижным и полным сил. Когда я провёл руками по лицу, я обнаружил, что морщины исчезли. На лбу вились жёсткие, густые волосы.

— Невероятно, — пробормотал я, и мой голос показался мне юным и звучным. — Как… как такое возможно?

— Я всё расскажу тебе, — ответила Виттория. — Ведь в нашем распоряжении вся вечность.

— Вечность? Мне суждено провести её в том же месте, где и ты? После всех моих злодеяний?

— Твои злодеяния — обратная сторона твоей благодетели.

— О, это насмешка. Дьявол издевается надо мной.

— Уже не издевается. Всё кончено. Смотри.

Я видел, как цыганка склонилась над моим телом, сняла с него чёрный плащ и накинула себе на плечи, полностью скрыв своё белое одеяние. В таком виде она могла раствориться во тьме и покинуть Париж до рассвета.

Судорожно сжатые пальцы моей руки были опутаны каким-то шнурком, к которому был привязан маленький атласный мешочек. Это была ладанка, которую я сорвал с шеи девчонки.

========== Глава 64. Purgatorio ==========

Оставив позади виселицу, которой суждено было пустовать на этот раз, мы молча шли вдоль набережной. Все постройки вокруг нас стали полупрозрачными и призрачными. Весь мир походил на предрассветную игру теней. Дворцы и жилые дома казались угольными набросками на куске пергамента. Пустая Крысиная Нора зияла точно раскрытая пасть мёртвого животного. Из плотной материи были сделаны лишь мы с Витторией.

Всё ещё привыкая к своему новому телу, я то и дело дотрагивался до её руки или струящихся тёмных волос. Пришло время обратить внимание на наши одеяния. На ней было бледно-голубое платье, то самое, в котором я видел её в последний раз, а на мне флорентийский уличный костюм, которого у меня никогда не было при жизни. Я не спрашивал, кому пришло в голову меня так причудливо облачить, a лишь радовался, что сутана больше не обременяла меня. Когда у меня последний раз так чётко работал мозг?

— Как великодушно с твоей стороны навестить грешного кузена перед смертью, — сказал я наконец. — Долго тебе пришлось молить, чтобы тебя отпустили?

Не знаю, почему я говорил о Боге во множественном числе. Почему-то я не осмеливался произнести это слово. Быть может, мне всё ещё не верилось, что существо в облике Виттории было действительно послано Богом. Мне до сих пор казалось, что дьявол продолжал со мной играть, сменяя одно наваждение другим.

— Мне и не нужно вымаливать разрешение, — ответила она. — Там, откуда я пришла, нет ни стен, ни замков, ни запретов.

Мы говорили на итальянском, при чём говорили, не размыкая губ. У меня в голове возникала мысль, и Виттория схватывала её.

— Что же ты раньше меня не навестила?

— Я навещала тебя, Клаудио, и не раз, — ответила она с лёгкой грустью, но без упрёка. — Но ты был глух и слеп. Погрузился в свою работу. До тебя невозможно было достучаться. Открою тебе научную тайну: золото невозможно добыть из угля. И философского камня нет. Это всё выдумки.

— Фламель славно потешился.

— Не Фламель, а его ученики, вернее, те, которые называли себя его учениками. Сам философ вовсе не стремился оставить после себя столько загадок. Ты прекрасно знаешь, как легко развеять по миру небылицу, сплести легенду. Ты попался на тот же крючок, что и остальные. Сколько ночей ты провёл в его подвале, копая землю. Ты думаешь, ты один такой безумец в Париже?

— Каждому безумцу хочется верить, что он единственный. В глубине души я всегда знал, что посвятил себя никчемному труду. Я прятался за лженаукой, чтобы избегать лишних соприкосновения с человечеством. Там, куда ты меня ведёшь, тоже люди? Впрочем, какое мне дело до других людей? Там будешь ты. Как тогда всё нелепо вышло. Я о том, что случилось двадцать с лишним лет назад. Как бесцеремонно нас тогда разлучили. Твоему отцу не терпелось породниться с богатой купеческой семьёй. Что ещё делать бедным дворянам? Родословную на хлеб не намажешь. Я не позволил себе роптать и скорбеть. Ведь родители воспитали меня покорным, научили опускать глаза и говорить тихим голосом. Мысль об открытом бунте не посещала меня. Да и кто бы внял возражениям четырнадцатилетнего мальчишки, которого всё равно предназначили для духовного сана? Я подавил в себе злобу на взрослых, отнявших тебя у меня. А ведь это были зачатки любви, совсем не родственной. Ты слышишь меня, Виттория? Я наконец признался тебе в любви. Осмелюсь полагать, и ты не просто в шутку поцеловала меня. Разумеется, я был зол, когда мне сообщили о твоей помолвке. Уверен, что все безумства, содеянные мной за последний год, — отголоски той подавленной детской злобы. Но это уже не имеет значения. Я могу с уверенностью сказать, что ты моя.

— Я с тобой, но я не твоя, — поправила меня Виттория, участливо сжав мою руку. — Там, куда мы направляемся, люди не принадлежат друг другу. Там нет ни ревнивых супругов, ни алчных родителей, ни слуг, ни господ. Тебе это кажется диким? Привыкай. Тебе придётся расстаться с желанием обладать кем-то. Ты ещё не готов перейти в другой мир, бедный мой Клаудио. В тебе слишком много земных страхов и предрассудков. А ты ведь считал себя далёким от всего земного, не так ли? Пагубное заблуждение.

— Тебе известны все мои грехи, прекрасная кузина.

— Я уже сказала, что их источник в твоей добродетели. Сейчас ты говоришь со мной кротко, не отрицая своей вины, не оправдываясь. Это хороший знак. Первый шаг к освобождению. Тебе ещё предстоит скитаться по Парижу девять дней.

— Это моё наказание?

Виттория покачала прекрасной головой, от чего волна тёмный волос заколыхалась.

— Что мне делать с тобой, Клаудио? У тебя только кара на уме. Это тебе вбили в голову на факультете богословия. Спешу разочаровать тебя, милый мой кузен. Это не наказание, а исцеление. Личный апокалипсис. Разоблачение. Точно роза, разорванная по лепесткам. Не бойся, я буду с тобой. По крайней мере, теперь ты меня видишь и слышишь. Тебя радует твоё новое тело? Но ведь и оно скоро растает. Оно тебе не будет нужно. Сейчас ты видишь меня в таком виде, смотришь на меня земными глазами. Через девять дней, всё это исчезнет, и ты будешь действительно свободен. Идём. Мне нужно тебе кое-что показать.

========== Глава 65. Трон долго не пустует ==========

День только занимался. С противоположного берега всё яснее доносился конский топот. Когда мы пересекали мост, нам повстречались всадники дозора. Мимо нас проносились гротескные тёмные фигуры с светящимися глазами и зверскими оскалами. «Смерть цыганке!»

— Значит, её не поймали? — спросил я Витторию.

— И не поймают. Ты вовремя её отпустил.

— Она сама вырвалась.

— Нет, ты отпустил её. Я же сама всё видела. Умная девчонка. Додумалась взять твой плащ. Вот видишь, частичка тебя осталась с ней. Этот ненавистный чёрный плащ, пропахший ладаном. Ай да Агнесса…

— Как ты её назвала? Ведь её не так зовут. Ты что-то путаешь.

— Это правда, Клаудио. У девчонки есть христианское имя. Она вовсе не язычница, а крещёная католичка. И по крови она не цыганка, а француженка. Ты всё узнаешь — когда настанет время.

Удивительно, что это открытие не потрясло меня. Происхождение женщины, которая совсем недавно отождествляла все мои терзания, ради которой я готов был загубить свою душу, не имело особого значения. Мираж рассеялся. Колдунья оказалась обычной уличной девчонкой. Теперь меня тревожило лишь одно: чтобы она безопасно и незаметно выбралась за пределы Парижа. Похоже, Виттория знала, что Эсмеральде — или Агнессе — ничто не угрожало. Не задавая больше вопросов, я доверился своей проводнице.

Первым делом она провела меня на монастырское кладбище. Я заметил, что рядом с гробницей дез Юрсена возвышалась новая статуя ангела, которую я раньше не замечал. Во всяком случае, эта фигура показалась мне статуей. Но слеплена она была не руками земного скульптора. Даже самый искусный мастер не смог бы вылепить такие совершенные черты. Это был живой юноша, вернее, дух в человеческом облике. Блестящие огненные волосы, обрамлявшие тонкое лицо, чуть заметно шевелились на ветру.

— Узнаёшь своего подопечного? — спросила Виттория.

— Узнаю. Квазимодо трудно с кем-то спутать. Как он попал сюда, к нам?

— Он погиб во время осады собора. Стрела пронзила его плечо и задела лёгкое. Он издал свой последний вздох на галерее.

— Кто стрелял?

— Жеан.

— Мой брат?

Виттория не сразу ответила. Впрочем, её молчания было достаточно.

— Твои сомнения не были беспочвенны, Клаудио. Жеан не связан с тобой кровью. Он тоже это чувствовал. Мальчишка ленив и распущен, но не глуп. Не кори себя. Ты пытался воспитать его достойным фамилии Фролло. Иногда он старался тебе угодить. Это случалось крайне редко, и он сам смущался своих попыток заслужить твоё одобрение.

— А в конечном счёте, я сделал его убийцей, — ответил я бесстрастно. — Я толкнул его на путь бунта и преступлений. К чему привело моё воспитание? Мой приёмный брат убил моего приёмного сына. Что теперь ждёт Жеана? Он укроется во Дворе Чудес?

— Увы, королевство бродяг разгромили солдаты. Жеан там не найдёт приюта.

— Его не поймала стража?

— Среди военных был его друг, некий капитан Феб де Шатопер. Он отвёл глаза, когда увидел Жеана в толпе. Я заметила, этот офицер часто отводит глаза. Мальчишке удалось улизнуть. Жеан вернётся в коллеж как ни в чём не бывало и притворится, будто не принимал никакого участия в покушении на собор. В бродячую жизнь он наигрался. Всё-таки, Жеан — домашняя птичка, которая привыкла к своевременной подаче зерна. Только кто насыпет ему следующую горстку? Вот, в чём вопрос.

Признаюсь, меня судьба Жеана не тревожила.

— А Квазимодо? Что я скажу ему при встрече? А ведь мы встретимся, не так ли?

— Когда настанет час. Ему тоже предстоят откровения. Тебе в это трудно поверить, Клаудио, но у него были свои секреты, свои демоны. Послушай, раз уж мы здесь, зайдём в собор.

***

Тяжело дыша после подъёма по винтовой лестнице, Кристоф ван дер Моллен, новый архидьякон, грузно опустил ящик с книгами на стол. Теперь башенная келья принадлежала ему.

— Занятное место, — пробормотал он, разглядывая надписи на стенах. — Ну и затейник был этот Фролло. А это что за каракули? ἀνάγκη… Да он совсем рехнулся. Не все же обязаны понимать по-гречески. Намного проще было бы написать Fatum.

Вслед за ним вошёл юный органист. В руках у него была толстая кожаная папка с финансовыми архивами. Вдруг я вспомнил, что так и не успел приготовить Луи отчёт за последний месяц. Мне даже стало совестно на минуту от того, что я так бесцеремонно покинул свой пост в самое неподходящее время.

— Я больше не могу так, — сказал юноша дрожащим голосом. — Я должен Вам исповедоваться.

— Исповедуйся, сын мой. И мы вместе посмеёмся.

— Мне вовсе не смешно, Монсеньор. Я был причастен к нападению на собор. Я подговорил бродяг и рассказал им про золотую статую. Это была моя затея… по крайней мере, частично.

— Прекрасная затея! — воскликнул фламандец, целуя юношу в лоб. — У тебя задатки Дольчина.

— Клянусь вам, я сам не был движим корыстью, — оправдывался органист сквозь слёзы. — Я на самом деле хотел спасти эту плясунью, которую любил Жан-Мартин. И ей таки удалось ускользнуть. А он погиб! И его господин тоже мёртв. Всё из-за меня!

Ван дер Моллен махнул кожаной папкой, подняв облачко пыли.

— Глупости, мальчик мой. В этом событии задействованы таинственные тёмные силы. Ты был лишь марионеткой, как и все участники. Битва случилась на Ситэ, а Фролло нашли мёртвым на Гревской площади. Значит кому-то наверху было так угодно. Им обоим пора было на тот свет. Звонарь страдал от двойного проклятия: уродства и несчастной любви. А у Фролло были неполадки с сердцем. Как видишь, они оба достаточно отмучались.

Эти неоспоримые доводы немного утешили юношу.

— Пожалуй, Вы правы, Монсеньор. Всё равно, мне трудно поверить, что Жан-Мартин больше не зазвонит в Большую Марию.

— Уже нашли нового звонаря. Луи обо всё позаботился. Трон долго не пустует. Надеюсь, у этого хватит ума затыкать уши перед благовестом. Не вешай нос, сын мой. Думаю, мы с тобой отлично поладим. Кстати, было бы неплохо познакомиться с твоим отцом. Понимаю, сейчас он в трауре по Фролло. Но когда он выйдет из своей скорби, я с удовольствием навещу его в Реймсе. Фролло был немного дик. Ему не хватало дипломатических навыков. Он не умел, а, вернее, не хотел налаживать дружеские отношения с епископами и кардиналами. Мне предстоит проделать немало работы. С Божьей помощью, теперь кое-что изменится в приходе.

========== Глава 66. Освобождение ==========

Луи де Бомон похоронил меня на свой вкус. Я даже засмущался от всех оказанных почестей. Мне возвели гробницу, которая размерами едва ли уступала той, в которой был похоронен дез Юрсен. Зачем ты это сделал, Луи? Ты же знал, что подобные изыски были мне не по нраву. Эти вычурные фрески на гробовой крышке абсолютно не вязались с моим надменным и ироничным нравом. И вообще, моё место было на Монфоконе, а не на освящённой земле. Если бы ты только знал…

— Фролло не был святым, — сказал епископ своему первому викарию, точно прочитав мои мысли, — но он был чище и праведнее любого из нас. Он пал жертвой собственной гордыни. Если бы он послушал совета королевского лекаря… Что я теперь буду делать? Этот Ван дер Моллен не внушает мне доверия.

Мне так хотелось отвесить Луи добродушный подзатыльник. Быть может, он бы почувствовал лёгкий холодок на шее?

— Не мешай ему, — сказала Виттория. — Он искренне тебе благоволил.

Моего подопечного, как ни странно, похоронили рядом не со мной, а с родным отцом. Это тоже было прихотью Луи де Бомона.

Впрочем, я не возражал. Я прекрасно понимал, как мало значит пространство в том мире, в который мы перешли. Мы передвигались без труда сквозь пространство. Я обнаружил, что мог находиться в нескольких местах одновременно. Я потерял счёт времени. Кажется, Виттория сказала, что у нас было девять дней. Сколько у нас оставалось в запасе? Не покидая Париж, я заглянул в Реймсский собор.

Пьер де Лаваль, бледный и осунувшийся, вяло давал распоряжения причетникам.

— За упокой души архиепископа Жозасского, — я расслышал его слова.

Рядом с ним стоял хмурый темноволосый подросток.

— Сын мой, — обратился к нему Лаваль, когда они остались наедине, — ты всегда подбираешь самое неподходящее время, чтобы предъявить свои претензии. Неужели ты не видишь, что я в глубоком трауре по близкому другу?

— Ваше Превосходительство, — отвечал юнец язвительно, — не секрет, что Вы найдёте любую отговорку, придумаете самое страшное горе, лишь бы избежать разговора со мной.

— О чём нам ещё говорить, Мишель? Разве это моя вина, что ты нигде не приживаешься? Чем тебе было плохо в Аррасе? У тебя была прекрасная работа под надзором лучшего мастера. Ещё несколько лет, и ты бы стал выдающимся стекольщиком. Но и этот шанс ты упустил.

— Теперь Вам некуда меня засунуть. Я путаюсь у Вас в ногах. Вас досадует то, что я не такой как Даниель, кроткий, покладистый Даниель, который довольствуется вашими подачками и визитами раз в полгода.

— Чего тебе не хватает? У тебя есть фамилия. Твоя мать замужем, весьма удачно, благодаря моему ходатайству. У тебя есть человек, которого ты можешь назвать отцом на людях и который не требует ни подчинения от тебя, ни верности от твоей матушки. О чём ты ещё можешь просить?

— Меня тошнит от всего этого!

— Ты приехал из Арраса чтобы мне это сказать? — Лаваль понимающе кивнул. — Ничего не поделаешь, сын мой. Таковы особенности нашей среды. Если тебе не нравятся наши обычаи, если тебя до такой степени возмущает лицемерие внутри церкви, то становись реформатором. Я не буду тебе мешать. Раз уж этого требует твоя совесть… Несомненно, тебе известно имя Яна Гуса. Помнишь, как закончилась его история? На костре. Быть может, тебе повезёт.

***

— Что ты думаешь по этому поводу, — спросил я Витторию, когда мы покинули Реймсский собор. — Я про реформацию. Думаешь, она действительно грядёт?

— Она уже началась, Клаудио. Нам ничего не остаётся делать, кроме как наблюдать.

— И сколько людей ещё сожгут?

Не знаю почему я обращался к Виттории с таким вопросами. Она продолжала казаться мне всеведущим существом.

— Пока люди живут во плоти, они найдут повод жечь друг друга. Резня не закончится с реформацией. Разве что с концом света.

***

Через мгновение мы оказались на балконе дома с колоннами. Госпожа Гонделорье изливала исповедь на склонённую белокурую голову дочери.

— Девочка моя, мне больно смотреть на тебя. Уже который день ты не выходишь из меланхолии. Твой жених здоров и бодр. Он часто навещает тебя. А цыганка… она исчезла. Её нет в Париже. Тучи рассеялись над твоей прелестной головкой.

— Не заговаривайте мне зубы, матушка. Мне известна, что есть некая тайна, связанная с нашей семьёй, которую Вы поведали покойному архидьякону Жозасскому. Как я выйду замуж, не узнав всей правды? Отец всегда был холоден со мной. А перед смертью, когда я сидела у его постели, он выдернул руку и сказал: «Ты мне не дочь.»

Госпожа Алоиза нервно рассмеялась, и смех её перешёл в кашель.

— Дитя моё, это был предсмертный бред. Нельзя обижаться на старого солдата.

— Напротив, матушка. Перед смертью у людей разум проясняется, и они говорят то, что не смели сказать при жизни. Так что же хотел сказать мне капитан де Гонделорье? Я получила от него фамилию и наследство.

— Разве этого мало?

— Немало. Пожалуй, слишком много. Чужое имя, чужое состояние лежит на мне тяжёлым бременем. Будто носишь одеяния с чужого плеча.

— Неблагодарная девчонка! — голос Алоизы дрогнул. — Знаешь ли ты, какой путь мне пришлось пройти, сколько раз пришлось поступиться гордостью, чтобы ты ни в чём не нуждалась?

— Матушка, архидьякон мёртв, — продолжала Флёр-де-Лис сквозь зубы. — Вам некому больше исповедоваться. Расскажите правду, и нам обеим станет легче. Назовите имя моего настоящего отца.

— Гильом Шартье! — выпалила Алоиза звонко. — Теперь ты довольна? Я была совсем девчонкой, дочерью мелкого чиновника, когда на меня положил глаз покойный епископ. Как я могла ему противиться? Знаешь ли ты, что бывает с девицами, которые перечат каноникам? Отец мой закрывал на всё глаза. Он видел в этом порочном союзе перспективу и не ошибся. Шартье оказался порядочным и взялся устроить мне семейную жизнь. Наигравшись, он обвенчал меня с бедным офицером по имени Гонделорье, которого ты называла отцом. Шартье покровительствовал ему, продвигал его военную карьеру в обмен за его молчание. Благодаря этому содружеству, ты самая завидная невеста в Париже. Надеюсь, моё откровение тебя удовлетворило.

Флёр-де-Лис подняла сухие глаза на мать. В них не было ни гнева, ни осуждения.

— Более чем. Двадцать два года я спала и наконец проснулась.

Бледно-розовые уста наследницы дрогнули в умиротворённой улыбке, которая не могла не взволновать её мать.

— О чём ты сейчас думаешь, дочь моя?

— О том, как рада будет настоятельница Шелльского монастыря моим деньгам.

***

Из шикарного особняка де Гонделорье, мы перенеслись в лачугу Фалурдель.

Старуха уже встала на ноги — недаром пословица гласит, что старое дерево скрипит век — и вернулась к своей прялке. Напротив неё сидела Пакетта Гиберто.

— Ты всё ещё здесь, — бурчала старая сводня. — Когда ты наконец уедешь в Реймс?

— Совсем скоро, матушка, — отвечала Пакетта. — Теперь меня в Париже ничего не держит. Милый моему сердцу человек отошёл в другой мир.

Фалурдель, очевидно, хотела плюнуть, но из её пересохшего беззубого рта вырвался фыркающий звук, похожий на шипение кошки.

— Я первой увидела его тело на Гревской площади, — продолжала Пакетта, ничуть не смущённая враждебным настроем собеседницы. — Смотри, что я нашла у него в руке. Он сжимал бесовский амулет, который цыганка носила на груди.

Она показала старухе ладанку, обтянутую зелёным шёлком. Фалурдель даже не посмотрела в её сторону.

— Убери эту мерзость. Из-за этой гадкой девчонки меня поколотила стража. Рука до сих пор болит перед дождём.

— Матушка, не серчайте. Девчонка давно покинула Париж — если только её не поймали солдаты. Я не буду Вам больше докучать. Я хотела открыть ладанку при Вас. Мне одной боязно. Вдруг…

— Боишься, что из неё выпрыгнет бес?

Пакетта ответила неуклюжим, полудетским смешком. Фалурдель продолжала прясть и бурчать себе под нос. Её бормотание прервал пронзительный крик, вырвавшийся из груди бывшей затворницы.

У неё на коленях лежал крошечный розовый башмачок, точь в точь как тот, который она поливала слезами на протяжении пятнадцати лет.

— Да что с тобой, дурёха? — спросила Фалурдель. — Что ты нашла в этом зелёном мешке? Похлеще беса, да?

Значит, вот какое откровение ждало Пакетту. Осколки мозаики начали сходиться.

***

У обезьянки, облачённой в крошечный парчовый камзол, слезились глаза и лезла шерсть. Однако, плачевное состояние животного не слишком тревожило хозяев. Всё внимание бродячих артистов было сосредоточено на девушке, спящей в глубине кибитки. Мелкие языки угасающего костра освещали её смуглое лицо и блестящие чёрные волосы.

— Повезло нам, — говорил пожилой фигляр. — Как раз не хватало египтянки для представлений. У Жака зоркий глаз. Разглядеть создание в чёрном плаще в кромешной тьме.

— Не знаю, так уж ли ценна эта находка, — ответила его спутница, рыхлая, белокурая женщина средних лет, обмотанная пёстрыми тряпками. — Подумаешь, египтянка. Мало ли их бегает по Франции? Для чего она годится?

— Вот проснётся, расспросим. Такой красотке найдётся применение. На худой конец, заставим её плясать.

— Ты видел её ногу? Такие рубцы не от собачьего укуса, братец.

— Что ты хочешь сказать?

— Ты не сталкивался с парижским правосудием. Девчонка побывала в лапах у одного из самых знаменитых палачей. Ох, не нравится мне всё это. От плаща так и разит ладаном. Видно, вырвалась из постели какого-то духовника. Может, высадим её при первой возможности? Зачем нам лишние неприятности? Если она беглянка и её преследуют.

— Тогда вам придётся высадить меня вместе с ней, — раздался подростковый голос.

Гибкий, мускулистый мальчишка лет пятнадцати-шестнадцати сел на корточки у костра и принялся ворошить уголь.

— Жак, тебе пора спать, — пожурил его старый фигляр. — Завтра мы будем в Марне. День будет ясным, и мы надеемся собрать приличную толпу на площади.

— Я девчонку просто так не отдам, — последовал упрямый ответ. — Я её нашёл, и теперь она моя.

С этими словами мальчишка забрался в кибитку, улёгся рядом со спящей беглянкой и обхватил её рукой поверх плаща.

— Не хочешь её поцеловать? — спросила меня Виттория. — Она почувствует.

— С меня одного поцелуя хватило, — ответил я. — Пусть спит. Мы достаточно долго мучили друг друга. Я хочу, чтобы она забыла меня, как можно скорее. Не хочу являться ей даже в кошмарныхснах. Пусть она придумает себе новое имя и устроит новую жизнь, хоть с этим задиристым скоморохом. Эсмеральды больше нет.

Мой ответ порадовал Витторию.

— Теперь ты готов отпустить последнюю нить, связывающую тебя с миром. Ты свободен, Клаудио.

Как только она произнесла эти слова, чёрный купол над нашими головами начал светлеть. Для бродячей труппы, расположившейся на ночлег на обочине леса, по-прежнему была ночь, но для нас с Витторией начался рассвет, который преображал наше естество.

Наши формы становились всё тоньше и прозрачнее. Тем не менее, я никогда не чувствовал ближе к другому существу. Нам не мешали никакие телесные барьеры. Слившись в бесплотном объятии, мы отправились ту да, где небо синее-синее.