Своя правда [Константин Сергеевич Минин] (fb2) читать онлайн

Своя правда
Константин Сергеевич Минин

Все взрослые сначала были детьми, только мало кто из них об этом помнит.

Антуан де Сент-Экзюпери

Маленький принц

Иллюстратор Татьяна Владимировна Яцина

© Константин Сергеевич Минин, 2018

© Татьяна Владимировна Яцина, иллюстрации, 2018

ISBN 978-5-4490-4897-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог

Иногда я задаю себе вопросы. Кто я? Кем я был? Кто или что сделало меня тем, кем я стал сейчас? Кому я должен быть благодарен, или кого я должен ненавидеть за то, что по умыслу или по неосторожности было посажено ими в моей душе, за то, что они во мне вырастили, и за то, что они во мне уничтожили.

Все, кого я встречал, с кем общался, кого любил и кого ненавидел, несомненно, оставили след в моей душе. Они, независимо от их отношения ко мне и моего отношения к ним, помогли мне стать таким, какой я есть сейчас, со всеми моими недостатками и достоинствами.

Читая в книгах фразу: «Событие, изменившее жизнь», кажется, что с героем произошло необычное, из ряда вон выходящее событие, которое с другими людьми и произойти-то не могло. Возможно, в этом есть доля правды, но, оглядываясь на свою жизнь, я все больше убеждаюсь в том, что жизнь каждого человека наполнена подобными событиями. Каждая встреча и каждое принятое решение неминуемо и подчас непредсказуемо меняют нашу жизнь, делают нас другими.

Меня зовут Фролов Сергей Валерьевич, и я хочу рассказать Вам о тех людях и событиях, которые оказали наибольшее влияние на меня самого. Мир, в котором эти люди живут, в чем-то может показаться грубым, грязным или даже глупым, но это мой мир; мир, в котором я вырос, мир, который сформировал меня. Он такой, каким был, и другого у меня нет.

Глава 1

* Миха *

Щелчок.

Короткая вспышка.

Глубокий вдох.

Горький дым обжигает горло, ноздри, легкие.

Слезы наполняют глаза.

Не плакать, не кашлять, терпеть! Терпеть!

— Ай, да молодца! Ай, да мужик! Ну, как тебе, тяжко, Малой? Может, пивка дернешь?

Это Миха. Он протягивает мне открытую бутылку «Клинского», все вокруг смеются.

Беру бутылку, пытаюсь сделать глоток.

Что-то, что до этого мгновения спокойно лежало на дне моего желудка, с громким рыком вырывается наружу. Смех стихает, сквозь гул в ушах слышу истошный крик Михи. Он кричит что-то про ботинки. Поднимаю глаза, вижу: действительно, ботинки я ему уделал.

Удар.

Падаю.

Кровь, медленно вытекая из моего носа, смешивается с остатками завтрака, разбрызганными по асфальту.

Слышу шаги.

Они уходят.

— Тварь неблагодарная, я его курить учил, а он мне все ботинки забрызгал, вот и помогай после этого уродам…

* Андрей *

— Зачем ты с ними водишься? Они смеются над тобой!

— Как ты меня нашел?

— Я шел за вами от самого дома.

— Зачем?

— Я боюсь за тебя, мне кажется с тобой должно что-то случиться.

— Что именно?

— Не знаю… Что-то плохое…

Мы идем вдвоем, молча рассекая людской поток. Андрей мой друг или, вернее сказать, он считает меня другом. И чего он во мне нашел? Почему прицепился? Я никогда не был с ним ни добр, ни вежлив, а еще совсем недавно попросту гнал его от себя, «вот еще с малышней возиться». Хотя он такая же малышня, как и я. Мы с ним учимся в одном классе, а до этого ходили в один детский сад, порой мне кажется, что он всегда был рядом,

— Я провожу тебя до дома?

— Зачем?

— Чтобы ты никуда не свернул по дороге… Тебе надо умыться и переодеться, и, вообще, не ходи сегодня никуда больше. Ты же не забыл, какой сегодня день?

— Конечно, не забыл!

— Косой и Стелс обещали присоединиться к игре, так что сегодня мы точно победим, с их-то 65-м уровнем!

Я, не замедляя шага, засунул руки в карманы и, не смотря на Андрея, как бы невзначай, произнес:

— Подумаешь 65-й, у меня, между прочим, 73-й.

Реакция Андрея была предсказуема, по его лицу пробежало смешанное выражение радостного удивления с примесью ноток зависти и злобы, но от этого мой триумф не становился менее приятным.

— Как 73-й? Откуда? Когда ты успел?

— Да так. Это не сложно. Пришлось, правда, пару дней за компом посидеть.

— Так значит ты… все это время ты дома… а в школу…

— К черту школу!

— А Елена Владимировна думает, что ты заболел.

— Послушай! Далась тебе эта Елена Владимировна. Чего такого важного вы прошли в школе за эти два дня?

— Много чего. Вот, например…

— Да перестань ты! Ты только подумай — 73-й уровень! Понимаешь — 73-й!!! Ни у кого в нашем классе нет героя выше 40-го, а у меня — 73-й!

— Значит, по домам и сразу в бой?!

— Да. Только у меня сегодня отец приезжает, помешать может.

— Недолго он на этот раз отсутствовал.

— Наверное, работы мало было.

— Значит, сегодня у Вас дома праздник.

— Ага… типа того.

— И долго он у тебя собирается работать на вахте?

— Какая разница, пусть работает, мне так даже и лучше, когда его нет.

— Не знаю. Ненормально это как-то.

Подхваченный внезапной волной гнева, не до конца осознавая, что именно хочу сказать, я выпалил в Андрея:

— Сам ты ненормальный! Пошел вон! Нечего за мной таскаться, как хвост! Достал уже!

— Да ладно ты! Не кричи так! Тем более мы уже пришли. Я домой, встретимся в игре.

Вообще-то, Андрей — хороший друг, его даже можно назвать надежным товарищем,

несмотря на то, что он, как все отличники, немного зануда. Иногда мне кажется, что, крича на него, я кричу на себя, и тогда он меня бесит. В такие минуты он похож на зеркало, в котором все перевернуто вверх дном, в нём и я вижу себя таким, каким мог бы быть, если бы не…

А, собственно, если бы не что?..

Неважно!

Глупости все это!

* Нина *

Подходил к концу обычный рабочий день, когда в одном из кабинетов городской поликлиники раздался телефонный звонок.

— Добрый день, я могу услышать Нину Семеновну Фролову?

— Здравствуйте. Я Вас слушаю.

— Это классный руководитель Сережи Фролова. Вы не могли бы сегодня зайти в школу.

— Что-то случилось?

— Нет. Ничего особенного, просто я хотела с Вами переговорить по поводу его успеваемости.

— У меня рабочий день до пяти, я могу приехать не раньше половины шестого.

— Хорошо. Я буду Вас ждать.

Нина Семеновна положила трубку, собрала в стопку разложенные по столу документы, сняла белый халат, повесила его на спинку стула и вышла из кабинета.

Менее чем через полчаса она сидела за партой кабинета русского языка и литературы и где-то в глубине души вновь чувствовала себя не очень старательной, но достаточно успешной школьницей.

— Вы знаете, я не могу сказать, что Сережа глупый мальчик, он может учиться лучше, если будет стараться, но он совершенно потерял интерес к учебе, он рассеян, думает постоянно о чем-то, перестал делать домашние задания, к тому же он часто болеет. Вот, например, на этой неделе из-за болезни он пропустил два дня, а класс в это время…

— Постойте! Из-за какой болезни?

— Как из-за какой?! Вы же сами написали справку о том, что Сережа болен.

Нина Семеновна понятия не имела, о какой справке и, уж тем более, какой болезни сына могла идти речь, но, не желая навредить ему, рассеяно, с трудом шевеля губами, процедила:

— Ах, да! Конечно! Вы об этом. Знаете, я уверена, что Сережа уже пошел на поправку и впредь будет болеть гораздо реже.

— Вот и хорошо. Я рада, что мы обе все понимаем и желаем Сереже добра, — проговорила Елена Владимировна. Отыскав глазами на столе школьный журнал, она принялась делать в нем какие-то записи, давая понять, что разговор окончен.

Нина Семеновна медленно встала и направилась к выходу из кабинета. Уже около самой двери она обернулась и, как бы пытаясь оправдаться, выговорила:

— Знаете, мне тяжело с ним. Я все время на работе, отец очень редко бывает дома. Я говорю ему, чтобы он лучше учился, ругаю его, но он меня не слушает.

Постояв немного и не дождавшись ответа, она повернулась лицом к двери, уже ни к кому не обращаясь, тихо произнесла:

— Я не знаю, что еще я могу сделать?!!

Звучный, хорошо поставленный учительский голос буквально ударил ее в спину.

— Все! Вы можете все! Вы его мать! И не смейте говорить мне, что Вы не знаете, что еще Вы можете сделать! Знаете! Вы прекрасно все знаете! Но не делаете, потому что не хотите. И все, что сейчас происходит с Сережей, лежит на Вашей совести!

Нина Семеновна не пыталась даже оправдаться. Она стояла лицом к двери. Злые, резкие, но такие правдивые слова, казалось, пронзали ее насквозь. Она застыла, не в силах сдержать слезы и, не решаясь уйти, добровольно продолжала слушать это истязание правдой.

— Да поймите же Вы! Мы в школе без Вашего участия и без Вашей поддержки, не сможем ничего сделать. Проявите, наконец, строгость, заставьте его взяться за ум. О чем он у Вас все время думает? Чем занят?!

— Компьютером.

Нина Семеновна сама не ожидала, насколько легко она нашла ответ на так давно мучивший ее вопрос.

— Ну так сделайте что-нибудь с этим компьютером!

— Он играет, когда меня нет дома, я не могу это контролировать.

— Очнитесь же Вы, наконец! Зачем, скажите, зачем Вы купили ему этот компьютер?

— Для учебы, — робко произнесла Нина Семеновна.

— Какой учебы? Вы меня или других учителей спросили, нужен ли ему компьютер для учебы?

— Нет. Но мы думали, что он там будет искать информацию.

— Нина Семеновна! Сядьте, пожалуйста! — безапелляционным голосом произнесла Елена Владимировна.

— Поймите, Сереже нет никакой необходимости искать дополнительную информацию ни в компьютере, ни в библиотеке, ни где-то еще. Будет чудом, если он до конца учебного года сможет освоить хотя бы то, что содержится в учебниках. Если Вы срочно не возьметесь за его учебу — по итогам уже этой четверти он будет не аттестован по двум предметам. Подумайте сами, какое будущее его ждет, если он не сможет закончить школу. Вы же желаете своему сыну добра? Тогда помогите нам.

Нина Семеновна, конечно, желала сыну добра, порой ей казалось, что за чередой каждодневных забот это было единственное, чего еще она оставалась в силах желать. Она надеялась, что ее сын сможет вырасти и научиться жить по-другому: не так, как живет она, что он сможет научиться быть счастливым, и, в конце концов, она сможет увидеть то, чего так и не смогла достичь сама. Она сможет увидеть, как ее ребенок живет спокойной жизнью, в которой не будет места изнурительному труду, постоянной нужде, ночным скандалам и ощущению безысходности в будущем.

Но как она могла научить сына всему этому, как она могла ему объяснить то, чего сама не умела и не понимала. Все, на что было способно ее материнское сердце — это предостеречь от ошибок и любить его, невзирая на отметки в школе и мнение других.

— Я постараюсь сделать все, что от меня зависит.

— Уж постарайтесь.

— Сегодня приезжает его отец, я попрошу его поговорить с Сережей.

Нина Семеновна шла домой, пешком, неосознанно выбирая самые длинные маршруты, она не старалась продлить время пути, но и не испытывала желания поскорее вернуться домой. Она шла и думала о том, что могла бы лучше заботиться о сыне, если бы ей не приходилось так много работать, об упущенных возможностях, о том, где и когда она ошиблась. Думала о том, почему когда-то давно сделанная ошибка, спустя столько лет, все еще имеет власть над ее жизнью, и почему у нее не хватает сил или смелости эту ошибку исправить.

*Сергей*

Мой отец относится к категории людей, которые всегда и везде носят с собой свой особенный, специфический запах. Уже с порога, едва вдохнув квартирного воздуха, смешанного с запахом моторного топлива и алкоголя, и по плавающему под потолком голубоватому облаку табачного дыма я понял, что пропустил праздник под названием «Папка приехал». Чтобы не терять время на лишние разговоры, я постарался незамеченным проскользнуть к себе в комнату. Табачный дым, попав в ноздри, вызывал в моем теле воспоминания о недавно попробованной сигарете, и предательский кашель снял завесу тайны с моего возвращения.

— О, сынок пришел! Сынуля, а ну-ка обними папку.

— Привет, папа.

— А ты чего такой грязный? Пил что ли?

Каждый раз одно и то же. Сейчас он затянет песню о том, что водка — это зло, и что я должен расти не таким оболтусом, как он, если хочу чего-нибудь в жизни добиться. Интересно, чего это я должен хотеть в жизни добиться? И вообще, должен ли я чего-то такого хотеть? Вот Андрей, например, хочет окончить школу, поступить в институт? А я? Чего я хочу?

— Да нет пап, я просто упал.

— А нос чего в крови?

— Говорю же — упал!!!

Мягким, но настойчивым жестом он втолкнул меня в кухню, Мамы дома не было, а его, судя по всему, тянуло поговорить.

Придется ждать, кивая головой, и делать вид, что слушаю… Интересно, где она? Вроде уже должна вернуться.

Шум воды в кухонной раковине заглушал ровный бубнёж отца. Я попытался сосредоточиться, чтобы понять, о чем это он сейчас вещает, но мое внимание отказывалось фокусироваться на нем. В конце концов, совершенно не важно, что он говорит, важно, когда он замолкает. В этот момент следует немедленно кивнуть головой и от всего сердца согласиться со всем тем, чего за минуту до этого ты не расслышал. Отец не терпит невнимания к своей персоне, но пока его монотонный голос, иногда срывающийся в высокие ноты, звучит на фоне рвущегося из крана потока воды, я в относительной безопасности.

На прослушивание этого монолога я убил уже более двадцати минут, должно быть, все уже на месте, а я торчу здесь на кухне, непонятно зачем и непонятно с кем. Он так и не пустил меня в комнату даже переодеться, наверное, понимает, что оттуда я уже не вернусь, и правильно понимает.

Короткий, отрывистый звук раздался из моего кармана, за ним через некоторое время, еще один, и еще, и еще. Монологу отца это не мешало и, стараясь не привлекать его внимания, я аккуратно вынул телефон из кармана.

Мои пальцы набрали на экране несложную комбинацию из четырех цифр, телефон разблокировался и, не вынимая его из-под стола, как делаю это на уроках, я прочел сообщения:

Андрей:

«Ты где?»

«Все уже собрались.»

«Долго тебя ждать?»

«Серега! Мы все тебя ждем!»

Легко скользя пальцами по экрану, привычным жестом я набрал ответное сообщение:

Я:

«Занят. Начинайте без меня».

После нажатия кнопки «Отправить» телефон предательски звякнул. Отец на мгновение запнулся, но не сообразив, что происходит, снова затянул свою речь.

Через несколько мгновений кухню снова огласил звук пришедшего сообщения. Словесный поток остановился, пьяные глаза начали шарить по комнате.

Стараясь отвлечь его от поисков источника раздражающих звуков, я судорожно искал тему для нового разговора, и, наткнувшись на тарелку с нарезкой сервелата, я выпалил:

— А правда, что раньше колбаса была вкуснее?

Два карих глаза с трудом сфокусировались на моем лбу.

— В смысле?

Пытаясь не потерять нить разговора, я шарил пальцем по экрану телефона в попытке переключить его в беззвучный режим.

— Просто мама говорила, что раньше, в ее детстве, колбаса была вкуснее.

Мне, наконец-таки, удалось отключить звук телефона и, скосив глаза под стол, я начал читать сообщение:

Андрей:

«Как без тебя-то? Ты — единственный среди нас маг! Когда подключишься?»

Откуда я знаю, когда подключусь! Когда он отключится, тогда я и подключусь!

— Не знаю, что было в детстве у твоей мамы, а в моем детстве колбасы вообще не было, не баловали нас родители колбасой.

Я:

«Еще не знаю, пособирайте пока артефакты или миссию какую-нибудь второстепенную выполните!»

— Тебе что колбаса не нравится?

Он наклонился над столом, выбросил вперед руку, взял всей пятерней лежащие на тарелке ломтики сервелата и направил их в рот. Еще не закончив жевать, он продолжил:

— Не нравится — не жри. Я за этот кусок пашу, не разгибая спины. А ему, видите ли, не нравится.

Андрей:

«Постарайся скорее, мне мама сегодня только до девяти играть разрешила».

Читая сообщение, я не заметил, как отец встал и, обойдя стол, вплотную приблизился ко мне.

— Что ты там все копошишься!?

С этими словами он схватил меня за запястье и резко дернул руку вверх. Телефон сделал кувырок в воздухе и, упав на кафельный пол, разлетелся на несколько частей.

В это мгновенье в прихожей хлопнула дверь, и по шуршанию плаща я узнал маму. Выдернув руку из не очень крепкой хватки отца, я выбежал в коридор.

— Здравствуй, мама.

Она стояла в прихожей и медленно стягивала с ног кожаные сапоги.

Я не мог скрыть волну нахлынувшей на меня радости, вызванной ее приходом. Она привычным жестом поцеловала меня в щеку и отстранила в сторону.

— Мне нужно с тобой поговорить.

Ее голос не выражал никаких эмоций, вернее он не выражал никаких положительных для меня эмоций. Пытаясь ускользнуть от неприятного разговора, я затараторил:

— Мама, там мой телефон, он…

Она не слышала меня. Ее глаза напоминали стеклянные протезы, а на щеках блестели две дорожки слез.

— Значит, ты у меня болен?

Спокойным медленным голосом говорила она, глядя куда-то вдаль сквозь мою голову.

— Значит, не можешь прийти в школу?

Она пошарила рукой в кармане и вытянула из него измятую желтую бумажку, которую я сразу узнал.

— И бланк с печатью у меня украл!

Я видел, как краска заливала ее щеки.

Не ожидая ничего хорошего, я резко развернулся и, пробежав по длинному коридору, закрылся в своей комнате, подперев дверь кроватью.

Не знаю, кто проектировал эти странные высокие дома из бетонных плит, понатыканные по всему нашему городу, но устроены они чудно. Когда я был маленький, мне казалось, что в нашем доме живут призраки, и я боялся оставаться один. Иначе я никак не мог объяснить странные голоса и звуки, то и дело появляющиеся, на первый взгляд, ниоткуда. Особенно меня пугал кашляющий старик, «живший» в коридоре. Это потом мама объяснила мне, что это не призраки, а соседи, которых мы можем слышать из-за каких-то пустот в плитах. Может быть, она меня обманула, возможно, это все-таки призраки, и никаких пустот в плитах не бывает, но одно я знаю точно, если лечь на мою кровать головой к окну и прислушаться, можно отчетливо слышать все, что происходит в кухне, да и в остальной квартире тоже.

— Иди ко мне, я тебя обниму!

— Ты зачем сразу пить начал? Не мог потерпеть немного?!

— А что? Я совсем чуть-чуть.

— Чуть-чуть ты не умеешь.

— Умеешь, не умеешь! Я имею право! Я — в отпуске!

— О сыне подумал бы, чему ты его можешь научить в таком состоянии.

— А чего о нем думать! Пусть радуется тому, что я однажды не подумал, и вот теперь он есть.

То ли кашель, то ли смех прервал его речь. Где-то на окраине моего сознания мелькнула мысль: может быть, он подавился и сейчас умирает, хотя пустое все это, она же врач, она его спасет.

— Ты его мать! Ты и думай! А учить его должны в школе.

— Я и хотела, чтобы ты с ним поговорил про школу, когда протрезвеешь.

— А что со школой? Нужны деньги на ремонт подоконников? Или сортиров?

— Сережа в этой четверти не аттестован по двум предметам.

Я бесшумно встал с кровати, подошел к шкафу.

— Классный руководитель жалуется на него.

Открыл дверцы, достал чистые джинсы и пуловер.

— Говорит, что он не делает домашние задания.

Натянул все это на себя, нашел и надел носки.

— А от меня ты чего хочешь?

Прижавшись ухом к двери моей комнаты, я вслушивался в доносившиеся из коридора звуки, пытаясь определить, где именно идет этот занимательный разговор. Убедившись, что они все еще в кухне, я медленно приоткрыл дверь и, стараясь не издавать звуков, вышел в коридор.

— Хочу, чтобы ты поговорил с ним, когда протрезвеешь.

— А чего ждать? Сейчас и поговорю!

Я услышал грохот упавшего на кухне табурета. Преодолев расстояние до входной двери в несколько шагов, на ходу схватил кроссовки и босиком выскочил в подъезд.

Еще не понимая, куда именно и зачем бегу, я поднялся на одни пролет выше, сел на ступеньки, надел кроссовки и прислушался к доносящимся из квартиры звукам. Отсюда я уже не мог расслышать того, о чем они говорили, но по общему тону понял, что возвращаться домой до того, пока он не протрезвеет, мне не стоит.

* Настя *

— Ты давно их знаешь?

— Кого?

— Парней этих, с которыми мы сегодня встречаемся.

Настя, не глядя на подругу, взмахнула рукой, изображая неопределенный жест.

— Да так. Общалась с одним.

После небольшой паузы она повернулась лицом к Лене и, подмигнув ей, с двусмысленной улыбкой продолжила:

— Несколько раз… Ну, и в школе видела кое-кого.

— Может, не пойдем?

— Ты что?! Испугалась? Передай помаду.

— Да ничего я не испугалась. Держи. Просто мне кажется, рано как-то в гости к ним идти. Может, договоримся встретиться с ними позже, днем, в парке, например.

— Днем?! В парке?! Слушай, с такими заскоками ты до пенсии целкой останешься.

— Настя, ну что ты начинаешь!

— А я не начинаю! Я заканчиваю, регулярно и бурно!

— Не смейся. Ты думала, что будет, если твоя мама узнает о том, чем ты занимаешься?

Настя перестала краситься и, глядя через маленькое зеркальце на подругу, серьезным голосом произнесла.

— Узнает? А откуда она узнает?.. Ты что ли расскажешь?!

— Почему сразу я? Сама узнает откуда-нибудь.

— Так, значит, не расскажешь?

— Нет, конечно!

— Тогда и не задавай глупых вопросов.

Настя закатилась своим обычным громоподобным смехом, встала, накинула на плечи ветровку, подошла к двери своей комнаты, открыла ее и крикнула:

— Ма-ам!

— Что?

Раздался удивительно высокий, можно даже сказать, писклявый голос матери.

— У нас завтра контрольная, можно я к Ленке готовиться пойду, с ночевкой?

— А Ленины родители не против?

— Нет. Они сказали, что мы можем готовиться хоть всю ночь.

— Хорошо. Иди, только телефон не забудь, и позвони мне, когда соберешься ложиться спать.

— Спасибо, мамочка, ты у меня самая лучшая.

Настя захлопнула дверь и повернулась к своей подруге.

— Вот, видишь, как все просто? Теперь осталось тебя отмазать.

— Не надо меня отмазывать, я не собираюсь никуда идти! Мы сейчас пойдем ко мне и будем готовиться к контрольной.

— Ты что? Дура что ли! Какая контрольная?!

— По истории.

— Ты собираешься пропустить крутую вечеринку из-за какой-то контрольной?

— Не пойду я ни на какую вечеринку.

— Ты и вправду дура. Никто тебя там ночевать не заставляет, да и заниматься ничем тебя тоже никто заставлять не будет. Придешь, посидишь, понравится — останешься, не понравится — уйдешь.

Настя вскочила с места и, впялив в Лену несимметрично накрашенные глаза, тоном, не терпящим возражений, прошипела:

— Ты что, не понимаешь? Как я одна запрусь, если меня с подругой звали? Если бы ты сразу сказала, что не пойдешь, я бы кого-нибудь другого нашла, а теперь поздно уже отказываться, меня ждут с тобой. То есть нас обеих ждут. Или ты хочешь, чтобы нас залошили?

— Хорошо, — нехотя согласилась Лена.

— Давай придем, посидим немного — и сразу домой.

— Хорошо, хорошо, монашка. Сейчас глаз докрашу и пойдем, а проповеди ты мне и по дороге читать сможешь.

* Сергей *

Этажом выше открылась и закрылась дверь, по лестнице бодро забарабанили чьи-то шаги, я передвинулся к краю ступеньки, чтобы не мешать идти тому, кто спускается.

— Привет, Малой.

— Привет, Макс.

— Ты чего здесь сидишь?

— Да так. Отец приехал.

— Воспитывает?

— Не успел. А ты почему такой нарядный?

— У Михи предки свалили куда-то, он вечеринку организует. И долго ты тут сидеть собираешься?

— Не знаю, но пока он не протрезвеет, домой мне нельзя.

— До утра что ли чалиться будешь?

— Не знаю я! Что пристал? Идешь — иди! Без тебя голова кругом.

— Слушай! А пошли со мной! В тепле посидишь, да и поесть что-нибудь найдем.

— Меня Миха не пустит?

— Это ты из-за того случая так решил? Да брось! Он и думать уже забыл.

На самом деле выбор у меня был невелик. Я мог пойти с Максом и надеяться на то, что Миха пустит меня к себе и не станет бить за испорченные ботинки, мог остаться здесь, на лестничной клетке, и ждать пока кто-нибудь из соседей не сообщит родителям о слишком поздно загулявшемся сыне, а мог вернуться домой сейчас и получить взбучку.

Заманчивая перспектива из трех вариантов, в двух из которых можно получить по шее, а третий сулит простудой от долгого сидения на бетонной лестнице, после чего я все равно получу по шее.

Макс всегда неплохо относится ко мне и, в случае чего, возможно, заступится, когда Миха захочет поквитаться, а дома, как следует из опыта, заступиться за меня будет некому.

Макс, спускаясь по лестнице, случайно, а может и специально, задел мое колено ногой, чем прервал череду размышлений.

Подняв глаза, я увидел его спину.

— Постой! Я с тобой.

— Ну, пошли.

Не без страха, проходя мимо двери своей квартиры, я прислушался. Где-то далеко за дверью все еще продолжался спор. Интересно, они уже обнаружили мое отсутствие?

Я спускался все ниже, ощущая, как страх и тревога уходили из меня. Я и раньше думал о том, чтобы уйти из дома, но меня все время останавливал (как и сейчас останавливает) страх. Я очень боюсь оставить маму одну, а еще больше я боюсь оставлять ее с ним. Мысль о маме и о том, что она там одна, с ним, заставила меня остановиться.

Запищал домофон, магнитный замок подъездной двери отключился, и Макс, все еще идущий впереди, вышел в освещенный закатным солнцем двор. Я остановился на первом этаже, прислушиваясь и пытаясь разобрать звуки, доносящиеся из моей квартиры. Вместо этого я услышал шум открывающейся двери и озабоченный голос, говоривший в пустоту подъезда:

— Сережа! Сережа, ты здесь? Сережа! Иди домой!

— Никуда он не денется, походит и вернется.

Мысли в моей голове смешались и, не разбирая ни слов, ни дороги, я выбежал во двор вслед за Максом.

Что там, помнится мне, вещал Андрей? Самый страшный грех — это трусость…! И откуда он набрался такой чуши? И вовсе это не трусость. Зачем мне по собственной воле лезть в петлю, возвращаясь сейчас домой. Немного пережду, он успокоится, протрезвеет или, что еще лучше, уедет на работу, и я вернусь назад. С мамой я договорюсь — она поймет. А сейчас… сейчас мне возвращаться нельзя…

* Нина *

— Сядь на место и не лезь к сыну в таком состоянии!

— Ты сама определись, чего тебе надо. То поговори с сыном, то сядь и не лезь.

— Сейчас не лезь! А потом поговори! Зачем я тебе все это сказала? Дура! Всю жизнь так! Ни помощи от тебя, ни поддержки.

— Сейчас помогу. Ремень сниму и помогу.

Нина Семеновна слишком поздно осознала, какую ошибку совершила. Собрав все свои силы, она пыталась остановить того, кого остановить не могла. Вцепившись в руку, она могла только лишь замедлить движение мужа и молиться чуду.

Она никогда не задумывалась о том, что чудо не всегда бывает благом, как и благо, часто не является следствием какого-либо чуда.

Протащившись за мужем до детской комнаты, она обнаружила, что чудо свершилось, но еще не осознала его причин и последствий.

Какое-то время заняли поиски сына по квартире, но, обыскав все комнаты, туалет и ванную, она поняла, что дома его нет. Все еще храня в душе надежду, она босиком выбежала в подъезд.

— Сережа! Сережа, ты здесь? Сережа, иди домой!

В ответ она услышала писк домофона на первом этаже и голос мужа за спиной:

— Никуда он не денется, походит и вернется.

Слов мужа Нина Семеновна не разобрала. Вернувшись в квартиру, она накинула на плечи плащ, натянула неудобные сапоги на тонком каблуке и, не запирая замка, выбежала в подъезд.

Закатное солнце, уже не способное обжечь, мягким теплом осветило ее лицо и, словно нарочно, ослепило глаза розовым светом, мешая всматриваться вдаль.

Куда идти она не знала и поэтому застарелый страх подсказал ей простое неверное решение. Она была уверена, что Сергей непременно должен был направиться на автовокзал, чтобы уехать с очередным автобусом в другой город. Обливаясь холодным потом, Нина Семеновна быстро перебирала ногами по неровному асфальту, стараясь не опоздать. Именно не опоздать, а не успеть стремилась она. Какие-то внутренние часы громовым боем отмеряли в ее мозгу время, те драгоценные минуты, которые были дарованы ей для того, чтобы найти сына, и которые она безвозвратно теряла.

Привычка ходить пешком не позволила ей даже подумать о возможности сесть на общественный транспорт или поймать такси. Она бежала в заранее выбранном направлении, навеянном ей случайно пришедшей в голову мыслью. Она не в силах была даже подумать о том, что сегодня четверг, что по четвергам рейсов из их маленького города не бывает.

Когда небольшая деревянная будка, используемая для расклейки бумажных объявлений и справления малой нужды, а по совместительству гордо именуемая «Автомобильный вокзал», выплыла из-за очередного перекрестка, Нину Семеновну поразила страшная догадка. Вся ее гонка, все усилия, вложенные в это упорное движение вперед, — все было напрасно. Только сейчас она поняла, что шла не туда, пытаясь догнать первую мелькнувшую в ее голове мысль.

Собравшись с силами, она вернула себе способность разумно мыслить. Нахлынувшую было на нее волну отчаяния сменила внезапно пришедшая радостная мысль: «Автобусы не ходят, он в городе, он не уехал…» Цепляясь за эту мысль, как за последнюю надежду, Нина Семеновна стала всматриваться в темноту пустеющих улиц. Солнце уже закатилось за рваную кромку горы, покрытой вековыми соснами, первые звезды уже заметно выделялись на темнеющем небосводе.

* Сергей *

Миха жил на соседней улице. На самом деле, он был Сашей, но звали его все Михой. Так часто случается с теми, чья фамилия образована от имени. По имени Сашу Михайлова звали только родные и еще один человек, для всего остального города он был Михой.

После непродолжительного стука дверь открыла девушка Михи. Я видел ее несколько раз в школе, но никогда с ней не общался. Она училась в выпускном классе, и была на три года меня старше.

— Привет, Макс! А этого зачем притащил?

— Привет. Он тебе мешает что ли?

— Лично мне? Не мешает.

Она приподнялась на носках, повернулась на месте и зашагала прочь, слегка покачивая бедрами в короткой на сборках юбочке. В этот момент мне показалось, что, если бы она, открыв окно, попросила меня спрыгнуть вниз, я, не задумываясь, сделал бы это. Все-таки удивительно, какую странную власть надо мной может иметь обычная девчонка в короткой юбке.

Из оцепенения меня вывел голос Макса:

— Ты будешь заходить или тут останешься?

Я молча вошел, наступив по пути на чьи-то туфли, расставленные у порога.

Посреди комнаты стоял накрытый стол с чипсами, солеными орешками, остатками какой-то рыбы и большими пластиковыми бутылками, наполненными пивом неизвестного мне происхождения.

Вокруг стола на диване, стульях и кресле сидели несколько человек, с каждым из них я был знаком, но никто из них, за исключением, пожалуй, Макса, не был моим другом. Этой компании явно не хватало девушек, поэтому девушка в короткой юбке пользовалась повышенным вниманием, не отдавая при этом никому особого предпочтения.

Михи среди них не было.

Я бегло поздоровался со всеми присутствующими. Потом заметил в дальнем углу комнаты удобный пуф и, проскользнув мимо оживленно беседовавшей компании, уселся на нем.

* Нина *

Из темного переулка раздался чей-то протяжный крик. Воображение Нины Семеновны отреагировало на него мгновенно, нарисовав в мозгу матери образ сына, раздавленного машиной или лежащего в темном углу с удавкой на шее, и еще сотни других не менее ужасающих образов за одно мгновение промелькнули перед ее глазами.

То и дело запинаясь, она бежала вперед, не останавливаясь и не глядя по сторонам из-за боязни потерять направление движения, упустить из памяти звавший ее уголок темноты, надвигающейся из глубины переулка.

Крик раздался снова, но на этот раз он был ближе, а его тон несколько поменялся, вобрав в себя агрессивные и немного угрожающие нотки. Складывалось впечатление, что он больше не звал ее и не просил о помощи, теперь он угрожал. Нина Семеновна перешла на шаг, все продолжая двигаться вперед. Пройдя несколько метров, она собралась с духом и, набрав полную грудь воздуха, срывающимся голосом выдохнула в темноту:

— Сережа! Ты здесь?

Спровоцированный ее словами взрыв визга, смешанного с шипением и утробным ревом, вырвался откуда-то сбоку и, промчавшись мимо двумя горящими в темноте точками, скрылся вдали.

— Проклятые коты! — вырвалось из ее груди.

Но коты, судя по всему, ее не услышали, и нечаянно слетевшее с ее губ проклятье утонуло в монотонном шуме реки Быструхи.

* Сергей *

Квартира у Михи небольшая. Сидя на мягком пуфе в дальнем правом углу зала, я мог без труда рассмотреть входную дверь, двери в туалет и ванную комнату.

Шум воды, которая сорвавшись с высоты сливного бачка, убегала в глубины канализации, на несколько мгновений заглушил голоса людей, щеколда глухо щелкнула, и из туалета вышел Миха. Стараясь не подавать виду и не решаясь первым поздороваться, я сидел на своем пуфе и с содроганием ждал, когда хозяин квартиры заметит меня. С деловым видом он прошагал в соседнюю с туалетом комнатку, откуда также раздался звук убегающей воды.

В дверь постучали. Не выходя из ванной комнаты, Миха крикнул:

— Я сам открою! Это, наверное, те, о ком я вам рассказывал.

Не обращая внимания на повторный стук в дверь, он аккуратно вытер руки полотенцем, повесил его на приклеенный к стене крючок и, шаркая носками по линолеуму, протопал в прихожую.

Девушка в короткой юбке с явно недовольным видом, повернувшись спиной к входной двери, двинулась в моем направлении. По ее глазам и выражению лица мне не удалось определить ни ее настроения, ни намерения, с которым она приближалась ко мне. В этот момент я вообще не был уверен, видит ли она меня. Комок подступил к горлу и на всякий случай я предпочел встать, чем она незамедлительно воспользовалась.

Стоя по стойке смирно, сверху вниз я наблюдал, как она присела на пуф, аккуратно расправила сборки юбки, положила ногу на ногу и, откинувшись на выставленную назад руку, стала наблюдать за входной дверью.

На пороге появились еще две девушки. Одну из них я раньше встречал, хотя и не часто. Ее звали Настя, а вот ее спутница мне была неизвестна.

— Всем привет! Это Лена, моя подруга! — радостно объявила Настя.

Не меняя позы и положения, я снова посмотрел на сидевшую около меня девушку. Я видел, как были в этот момент сосредоточены ее глаза, ее вполне уже сформировавшаяся грудь под тонкой тканью блузки размеренно поднималась вверх и опускалась вниз. Ее дыхание стало глубже, грудная клетка, наполняясь воздухом, растягивала ткань блузки, и в прорези между пуговицами я мог видеть спрятанную в бюстгальтер грудь.

Не в силах ни пошевелиться, ни оторвать взгляд, я ощущал, как холодный пот струится по моей спине. Ноги затекли, в голове мелькнула мысль, что в таком положении я похож на стражника почетного караула, но выбирать было не из чего, все сидячие и лежачие места в комнате уже были заняты.

Для того, чтобы посадить только что пришедших Настю и Лену, Михе пришлось спихнуть со своего насеста толстого парня с прыщами на подбородке. Парень демонстративно шлепнулся задом об пол, где и остался сидеть, не осмелившись, видимо, на какие-либо возражения.

На самом деле этого застенчивого и не способного постоять за себя парня, не погрешив против истины, можно было назвать знаменитостью. Вот только большинство из его поклонников вряд ли могли предполагать, что именно под таким неприглядным аватаром, в жизни скрывается Smerch, создатель и автор видеоканала на YouTube. В своем настоящем мире Smerch был выдающимся героем, он с легкостью решал самые запутанные головоломки, проходил самые сложные миссии и расправлялся с самыми сильными боссами, непременно записывая и выкладывая обо всем этом видео на своем скромном, но весьма популярном канале. Smtrch прикладывал огромные усилия, чтобы сохранить в тайне свое настоящее имя, и лишь незначительная часть его знакомых, среди которых повезло быть и мне, знали, кем на самом деле был Даня Майер.

Разделавшись с Даней, Миха заметил меня и уверенными шагами направился в мою сторону.

* Нина *

Шел третий час безуспешных метаний Нины Семеновны. Прохладная весенняя ночь уже вступила в свои права, и неверный свет звезд успешно конкурировал со старыми фонарями, отбрасывающими желтоватые круги света в непосредственной близости от своей единственной ноги. Она ходила по дворам и улицам, всматривалась в освещенные окна домов и прислушивалась к голосам гуляющей вдали молодежи.

Нина Семеновна рассматривала светящиеся точки окон в тот момент, когда приклеенная к ее ногам тень, неправдоподобно вытянувшись, заползла на стену дома и проплыла мимо, попутно забегая на низенький заборчик и спрятанные за ним кусты сирени. Повернувшись, она из-за слепящего света фар с трудом смогла разглядеть большой автомобиль, который медленно въехал во двор и остановился около одного из подъездов. Вслед за ним во двор въехало такси, серый седан протиснулся между большим автомобилем и изгородью палисадника, аккуратно прокрался до конца того же дома и замер около последнего подъезда.

Нина Семеновна всматривалась в большой автомобиль, смутно угадывая знакомые очертания в его угловатых, похожих на пенал формах. Фары погасли, боковая дверь с шумом откатилась назад, и из машины вышел высокий мужчина, одетый в синюю куртку с надписью «Скорая помощь».

Навстречу мужчине выбежала девушка, лет двадцати, и начала что-то объяснять, активно жестикулируя и, судя по всему, предлагала ему зайти в подъезд.

Страшная догадка обожгла сердце Нины Семеновны. Вслед за мужчиной она вошла в подъезд и начала подниматься по лестнице. На лестничной площадке между первым и вторым этажами ее остановил полицейский.

— Пропустите меня, мне надо.

— Вы здесь живете?

— Нет. Но мне нужно пройти! Я должна видеть! Пустите меня.

— Нельзя.

— Скажите мне, что там случилось!? Куда он пошел!?

Полицейский, преграждая дорогу Нине Семеновне, спокойным тоном продолжал говорить себе под нос:

— Вам туда нельзя. Пожалуйста, подождите здесь.

Сквозь ровное бормотание полицейского она отчетливо услышала знакомый голос, видимо, принадлежавший врачу скорой помощи:

— Мертв, пол — мужской, на вид около 14 лет, ориентировочная причина смерти…

Причину смерти Нина Семеновна не смогла разобрать из-за звука собственного голоса. Прорываясь вперед, она теснила полицейского, толкая его локтями и выкрикивая ему в лицо:

— Пустите меня! Он там! Это он! Сережа! Сережа! Пусти! Там! Там мой сын! Сережа!!!

Миновав преграду, она пролетела два этажа и увидела обутые в кроссовки

ноги, которые торчали из-под ткани серого цвета. Упав на колени, она схватила край полотна и с утробным воем начала медленно тянуть его на себя. Ткань сползала, постепенно оголяя лежащее на бетонном полу тело.

Сильные руки сжали ее плечи и одним резким движением поставили на ноги, край ткани выскользнул из ее руки. Не понимая, что происходит, Нина Семеновна пыталась вырваться и ухватить его кончиками пальцев. Сильные руки продолжали ее держать, а спокойный мужской голос произнес над ухом:

— Успокойся, Нина. Это не он…

Не он? Не он. Не он! Крутились в ее голове все еще не осознанные, но уже понятные слова. Не он! Это не Сережа! Это не мой сын! Это чей-то чужой сын! Чужой! Не мой! Не Сережа! Силы оставили ее, свет погас, и Нина Семеновна обмякла во все еще сжимающих ее плечи руках.

* Сергей *

— Ты чего на мою девушку пялишься?

Голос Михи вывел меня из оцепенения.

— Я? Я не пялюсь. Я ей место уступил.

— Саша, оставь его в покое.

Тонкий девичий голос, как по волшебству остановил Миху, он уткнул указательный палец мне в грудь и спокойным голосом проговорил:

— Смотри мне.

Говоря эти слава, Миха деловито оттеснил меня в сторону и уселся на пуф рядом с девушкой в короткой юбке.

— И с чего вдруг ты решил, что я все еще твоя девушка?

— А чья же, если не моя?

— Да кого угодно. Вот хоть, например, его.

Произнесла она, кивая головой в мою сторону. Миха развернулся всем телом, посмотрел на меня и рассмеялся:

— Слышь, Малой, что Танюха говорит? Она теперь твоя девушка. А ты хоть знаешь, что парень с девушкой делать должен.

Он взял ее за подбородок и попытался дотянуться своими губами до ее губ. Татьяна демонстративно одернула голову назад и, глядя ему прямо в глаза, сдержанно, но достаточно громко прошептала:

— А ты много знал, когда со мной встречаться начал? Иди, теперь со своими курицами целуйся.

По лицу Михи прошла судорога гнева. Чтобы не быть причиной ссоры, а в большей степени для того, чтобы не стать в этой ссоре мальчиком для битья, я под благовидным предлогом справить нужду поспешил уединиться в туалете.

Садиться на унитаз, забрызганный каплями мочи моих предшественников, не было никакого желания, да и в туалет, если честно, мне не хотелось, но мои уставшие от долгого стояния ноги жаждали отдыха, поэтому я опустил крышку унитаза и, не снимая штанов, сел на нее.

Сквозь тонкую дверь до менядоносились звуки праздника, музыка, разговоры, взрывы смеха. Найдя уединение в своем маленьком убежище, я впервые за этот вечер ощутил, что на улице ночь. В обычный день я уже давно лежал бы в своей теплой постели, досматривая очередной сон. Я был чужим в этой компании, но уходить мне не хотелось, может быть потому, что я не знал, куда мне идти, а, возможно, и потому, что всеобщее веселье позволяло мне оставаться невидимым среди толпы, позволяло избегать сложных разговоров и пристального внимания к себе. Здесь все было просто, были парни, которым нравилось пиво и девушки, были девушки, которым нравилось внимание парней, и все это: смех, танцы, споры — закручивало меня в бурлящий хоровод чужого веселья.

Не знаю, сколько времени я провел в туалете, но, выйдя на свободу, я обнаружил, что расположение людей в квартире значительно изменилось. Миха с Таней продолжали свою увлекательную беседу, стоя на балконе, вдали от посторонних глаз. На кухне в полумраке раздавался шепот, шуршание и сдержанное девичье хихиканье, судя по всему, кто-то из парней уединился там с Настей. Макс, обняв за талию Лену, не в такт музыке танцевал медленный танец, переступая с ноги на ногу в единственном свободном в комнате пространстве около телевизора, а Дима Майер, забытый всеми, с деловитым видом водил толстыми пальцами по экрану своего телефона.

Мой пуф был свободен, на него я и уселся, сложив ноги в позе йога. Сидеть с согнутыми в коленях ногами было не очень удобно, но это был единственный способ уберечь их от ног Макса, безжалостно топающих по полу в судорожном подражании увиденным где-то танцевальным па.

Опершись спиной на прохладную стену, я перестал сопротивляться дреме, и все дальнейшие события представились мне как фильм на старой, много раз порванной и склеенной магнитной ленте видеомагнитофона моего отца. Люди и звуки врывались в мое сознание из-за темноты сомкнутых век, обрывки их фраз и движений плавно вплетались в мой сон, рождая причудливые сюжеты и повороты событий.

* Елена *

— Настя! Уже поздно, пойдем домой!

Судя по всему, Насте не хотелось домой, она упорно мотала головой, хотя уже и не была в состоянии членораздельно выговорить свой ответ.

— Саша, я хочу, чтобы они ушли.

— Тань, не выгонять же мне их. Смотри, как Насте нравится общаться с парнями, да и им тоже она нравится. Я никого не держу, но и гнать не собираюсь.

Настя, не слушая уговоров подруги, продолжала сидеть на диване в компании двух парней, поочередно целуясь с каждым из них.

— Настя, пойдем, я боюсь возвращаться одна.

Настя не отвечала. Лена решительным движением оттолкнула в сторону одного из парней и, усевшись рядом с подругой, начала трясти ее за плечи. Лишенный Настиного внимания парень, не отходя далеко от объекта своего желания, вполголоса произнес, обращаясь к Михе:

— Она нам весь праздник испортит.

Миха и сам видел, что присутствие Лены на этом празднике уже затянулось, и пришло время от нее избавиться. Обшарив глазами комнату, он остановил взгляд на Максе, и с видом великосветской учтивости произнес:

— Максим, разве Вы не проводите прекрасную даму в столь поздний час?!

Макс, обрадованный удачно подвернувшимся поводом остаться наедине с Леной, несколькими короткими фразами убедил ее не мешать подруге развлекаться, помог Лене одеться и вышел вслед за ней из квартиры.

* Татьяна *

Мою дрему прервала чья-то рука, отчаянно трясущая меня за плечо. Открыв глаза, я увидел вплотную приблизившееся ко мне лицо Тани, она что-то мне говорила.

Все еще не до конца поняв, чего именно она от меня добивалась, я заметил неоднородность цвета кожи ее лица. Она выглядела так словно только что с кем-то подралась или поругалась.

— Проводи меня домой. Тебе нечего здесь делать. Вставай, ну вставай же…

Она явно спешила, за ее спиной маячил чем-то озадаченный Миха. В ответ на очередную попытку Татьяны заставить меня подняться, он пристально посмотрел в мои глаза и медленно кивнул. После такого однозначного жеста хозяина квартиры размышлять мне было не о чем, я поднялся и вышел из комнаты.

Шаря руками по полу плохо освещенной прихожей, я пытался найти свою обувь в то время, как за моей спиной разгоряченная Таня выкрикивала в адрес оставшихся в квартире людей не понятные для меня, вырванные из контекста фразы.

— Придурки! Вы думаете, что это весело? Это невесело!

Таня на мгновение прервалась, указывая пальцем на дремлющую в кресле Настю.

— Она — дура! И Вы — придурки. А ты, Саша! Ты — не Саша, ты — Миха!

Она толкнула меня в спину и, едва успев завязать последний шнурок и с трудом сохраняя равновесие, я вывалился в подъезд.

* Нина *

Неприятный запах аммиака резанул ноздри Нины Семеновны. Яркий, неживой свет пробивался сквозь закрытые веки. Она со стоном повернула голову на бок, все еще не решаясь открыть глаза.

— Очнулась, — произнес знакомый голос, то ли спрашивая, то ли сообщая кому-то.

Постепенно к Нине Семеновне возвращалось осознание произошедших событий. Открыв глаза, она увидела склоняющегося над ней в неудобной позе бывшего хирурга детского отделения ее поликлиники Виктора Николаевича Скорикова.

— Что с ним? — с трудом, разомкнув сухие губы, спросила она.

— С кем?

— С тем мальчиком.

— Он мертв.

— Что случилось?

— Скорее всего, какой-то наркотик. Жильцы говорят, что он что-то курил.

Нина Семеновна закрыла глаза.

— А что с твоим сыном? Где он?

— Я не знаю. Он ушел вечером. Я ищу его.

— Всю ночь?

— Да.

— А дома ты была? Может быть, он давно уже вернулся.

И правда. Такая простая мысль. Почему она не приходила ей в голову?

Нина Семеновна попыталась подняться с неудобной кушетки скорой помощи, но сильная рука Виктора уложила ее обратно.

— Ты куда?

— Мне нужно пойти домой.

— Лежи. Мы тебя отвезем.

После нескольких оборотов стартера двигатель загудел, Виктор назвал водителю адрес, и в заклеенном белой пленкой окне замелькали отблески, пролетающих мимо уличных фонарей.

…

Нина Семеновна в сопровождении Виктора шаг за шагом отмеряла ступеньки, ведущие к двери ее квартиры, которая оказалась незапертой. Свет во всех комнатах был погашен, и только голубоватые отсветы неровными всполохами врывались в прихожую.

Быстро разувшись, она попросила Виктора остаться в подъезде и прошла в квартиру. Сережи дома не было.

В кухне на плите горел газ, а рядом, на полу, с потухшей сигаретой в зубах, сидя, спал ее муж. Нина Семеновна поворотом ручки потушила конфорку. В голове, все больше раздражая ее, крутилась мысль: «Сколько раз просила его не подкуривать от газа…». Она присела на корточки и принялась будить мужа. Вскоре он проснулся, дохнув ей в лицо запахом густого перегара. Несмотря на это, сдерживая рвотные порывы, она выдавила из себя слова:

— Где Сережа? Он домой приходил? Ты видел его?

За спиной она услышала тихие шаркающие шаги, глаза ее мужа округлились и замерли в одном положении, лицо начало наливаться краской.

— Проститутки кусок! — выцедил он через зубы, подбирая под себя ноги и шаря рукой по краю столешницы.

— Нагулялась, мразь! И е**ря своего домой притащила!

Нина Семеновна обернулась и увидела Виктора, который с недоумением наблюдал за полуночной сценой. Снова взглянув на мужа, она в полумраке лунного света могла разглядеть только его колени, он стоял перед ней в полный рост.

— Успокойся, пожалуйста. А Вы, Виктор Николаевич, выйдите…

Договорить фразу ей помешал короткий удар коленом в нос, после чего она повалилась на пол.

— Избавиться от меня задумали! Не тут-то было!

Она почувствовала удар в живот.

— Гнездышко себе свили!

Размашистым жестом он сбил со стола стопку посуды, осыпав Нину Семеновну осколками.

— Ах, ты ж ссу..!

Сквозь скрежет зубов и хруст ломающихся под босыми ногами осколков посуды почти одними губами процедил он, коротким рывком кидаясь в сторону Виктора.

Виктор оценил реальность надвигающейся опасности и, пользуясь преимуществом своего роста и длины рук, вложил всю свою природную силу в один неумелый толчок соперника в грудь.

Обезумевший от алкоголя и ярости мужчина пошатнулся назад, наступил босой ногой на один из рассыпанных по полу осколков и с приглушенным утробным стоном повалился набок.

Виктор, уверенный в том, что в случае повторного нападения ему не удастся справиться с мужем Нины Семеновны, поборов первый испуг, кинулся вперед и придавил его своим телом к полу. Пытаясь занять более удобное положение, Виктор уперся в испачканное теплой, липкой жидкостью плечо обездвиженного соперника.

— Нина! У него кровь! Помоги мне! — выкрикнул он.

Вполне уже пришедшая в себя Нина Семеновна помогла ему спеленать мужа скатертью, и они вместе очистили от соколков, обработали и перевязали глубокую рваную рану на его плече.

Глава 2

* Сергей *

Прогулка по ночному городу наедине с девушкой будоражила мои фантазию и нервы. Прохладный ночной воздух напрочь прогнал сон. Таня шла молча, сосредоточенно переставляя ноги, иногда ее губы вздрагивали, как бы пытаясь выплеснуть наружу переполнявшие ее слова.

Я тащился рядом, тупо таращась в асфальт. С каждым новым шагом я порождал, прокручивал и отвергал внутри своей головы десятки фраз и тем для разговоров, но ни одна из них не казалась мне достойна того, чтобы быть высказанной.

Молчание прервала она:

— Зачем ты туда притащился?

— Меня Макс позвал.

— Один кретин позвал, а другой кретин приперся. Детское время давно закончилось, скоро рассвет. Тебя родители, наверное, потеряли уже. Иди домой.

— А ты?

— Что я?

— Ну, я же тебя проводить должен.

— Сама дойду.

— А мне потом Миха ноги выдернет, да и пока нельзя мне домой.

— Почему это тебе нельзя домой?

— Меня отец…

Я хотел сказать: «Убьет», но, поняв всю детскую наивность таких слов, смутился и снова замолчал.

— Так что отец? Что он с тобой сделает?

Я продолжал молчать.

Таня, не дожидаясь моего ответа, почти не касаясь, как мне показалось, земли, быстрыми шагами пробежала по детской площадке и, слегка подпрыгнув, уселась на качели.

— Ну! Чего стоишь как истукан? Покачай меня!

«Покачай ее», — противным голосом съязвил кто-то в моей голове. Я аккуратно обошел песочницу и, подойдя к Татьяне сзади, легонько толкнул старую выцветшую под дождем и солнцем дощечку сиденья.

Качели отозвались громким, протяжным скрипом.

— Чего остановился? Качай!

Невзирая на дикий скрип, продолжала она свою игру.

Я толкнул качели снова, и снова, и снова. Дощечка сиденья была очень маленькой, и мне пришлось задействовать всю свою ловкость, чтобы, раскачивая качели, не касаться руками ни Тани, ни нежной ткани ее юбки.

Каждый раз, взлетая передо мной вверх и устремляясь с новой силой вниз, белая копна ее волос развевалась в воздухе, слегка касаясь моего лица.

Мне нравился этот безудержный, такой неуместный в нашем положении, порыв ее детского веселья.

Из-за нарастающего скрипа я не сразу расслышал ругательства и крики, раздающиеся в наш адрес, из открытого окна на третьем этаже дома напротив детской площадке.

— Ну же! Качай! Качай сильнее!

Как завороженный я с новой силой раскачивал качели и смотрел в окно, в котором на фоне тускло горящей лампочки маячила, выглядывая чуть выше груди, фигура мужчины, выкрикивавшего в наш адрес отборные площадные ругательства.

Протяжный скрип, звонкий девичий смех и отборная брань заполнили все пространство двора и достигли, казалось, своего пика в тот момент, когда в окне погас свет и громко хлопнула форточка.

Таня, не дожидаясь остановки качели, спрыгнула с нее.

— Бежим! — выкрикнула она.

Я побежал вслед за ней прочь с детской площадки из двора через улицу в небольшой сквер, в котором располагался памятник ликвидаторам и жертвам аварии на Чернобыльской АЭС.

Скрывшись от несуществующих преследователей за густо поросшим кустарником, Таня перешла на шаг, я все еще шел за ней. Немного отдышавшись, она резко повернулась и уставилась мне в лицо.

— Малой! А ты знаешь, кто это? Кто на нас орал в окно? Ты его знаешь?

— Нет.

— Это! Это Саш…, это Михин дед. Он инвалид, и на улицу выходить не может! Поэтому и бесится! Он эти качели просто ненавидит.

— Так если он на улицу выходить не может, зачем тогда мы убегали.

— Он не может! А вот старуха его еще как может!

Таня сдержанно рассмеялась. Она выглядела очень возбужденной и довольной собой. Глядя на ее веселье, я не смог больше сдерживать переполнявшие меня после происшествия во дворе противоречивые чувства.

— Знаешь! Мне кажется это подло!

Она бросила на меня остекленевший взгляд.

— Что подло?

— Вот так поступать с больным человеком. Это подло!

Оглянувшись вокруг, Таня заметила деревянную лавочку на чугунных ножках, подошла к ней и, поставив ноги на сиденье, уселась на спинку. Я подошел и сел рядом. Мне больше нечего было ей сказать.

— Малой, а как тебя зовут? Ну, на самом деле какое у тебя имя?

— Сергей.

— Красивое имя, как у Есенина. Ты хоть знаешь, кто такой Есенин?

— Знаю.

— Так вот скажи, Есенин, разве не подло называть тебя Малым в то время, когда родители дали тебе имя? Разве не подло совать малолетке сигарету за гаражами, а потом бить за то, что его стошнило. Разве не подло заманивать к себе эту несчастную девочку, напаивать ее и оставлять на потеху двум дебилам. Разве это не подло? Да что ты вообще знаешь о подлости? Ты, который из-за маминой юбки нос ни разу не высовывал. Насмотрелся фильмов про честь, доблесть, отвагу взаимовыручку. Молодые должны уважать старых, мальчики должны быть джентльменами и уважать девочек. Так вот, хрен тебе! Жизнь другая, и все вокруг другое! Никто никому ничего не должен. Никто никому ничего не прощает. Вот ты, например, почему ты домой не идешь? Чего боишься?

— Не боюсь я ничего.

— Не ври! Если бы не боялся, не шлялся бы полночи неизвестно где.

— Я не то, чтобы боюсь. Просто мне сейчас разумнее дома не появляться.

— Господи! Послушай, что ты мелешь? Разумный какой нашелся.

— Просто отец… Он сегодня не в состоянии понять…

— Пьяный что ли?

— Есть немного. А я… У меня… У меня в школе не все хорошо, а мама ему рассказала, он рассердился, а я…

— А ты свалил по тихой, пока не огреб по шее.

— Да.

— И ты называешь меня подлой?

— Я не называл…

— А что ты делал?

— Я просто сказал, что ты… что мы поступили нехорошо.

— То есть подло?

— Да что ты вцепилась в это слово. Заладила «подло», «подло», «подло», «подло». Какая разница, как назвать поступок, если он плохой! Хорошим он от этого не станет!

Таня соскочила со скамейки и с торжественным видом почетного караула, шагая мимо меня, продекламировала:

— Кроха сын к отцу пришел, и спросила кроха…

Оборвав свое импровизированное выступление на половине слова, она снова уселась на спинку скамьи, только на этот раз она оказалась совсем рядом со мной.

Мое сердце забилось чаще, мне показалось, что тепло, источаемое ее телом, проникая сквозь плотную ткань пуловера, волнами разливается по мне.

— Хочешь, я тебя поцелую? — тихим, совсем обыденным голосом спросила она.

— Хочу.

— Тогда закрой глаза, тебе еще рано такое видеть.

Я закрыл глаза. Свежий утренний ветер обдувал мое лицо, принося с собой легкие прикосновения ее волос и тонкий запах ее кожи. Он шевелил ветви окружающих нас кустов и липкие, еще не распустившиеся почки деревьев. В полумраке рассвета они казались мне пышной листвой из-за шума, наполнявшего мои уши.

Мы сидели рядом, молча. Она не знала, что сказать, а я не знал, что мне теперь делать.

— Знаешь, Сережа. А ведь он был милиционером.

— Кто?

— Михин дедушка. У него был свой пост или участок, я не знаю, как у них это называется. Он нес свою службу, ловил преступников, и в этом был смысл его жизни. Ты понимаешь меня? Он всю жизнь следил за порядком, всю жизнь наказывал нарушителей! А потом заболел.

— И что?

— Да ничего. Ты только представь. Он заболел. Постепенно его здоровье становилось все хуже и хуже, пока совсем не испортилось. Ему оформили инвалидность и с почестями отправили на пенсию. И вот он сидит в своей квартире. Человек, который всю свою жизнь ловил преступников и сажал их в тюрьму, сам оказался в тюрьме, в тюрьме своего тела, и никогда ему не суждено из этой тюрьмы выйти, ни через пять, ни через десять лет, понимаешь? Никогда!

— Поэтому считаешь, что ты можешь его доводить? Ты думаешь, что это нормально?

— Ничего ты не понимаешь, Малой.

— Не называй меня так. Пожалуйста.

— Ладно. Не буду. Ты только представь. Он сидел в своей квартире около этого проклятого окна каждый день, солнце всходило и садилось, а он все сидел, лишенный своей работы, своего поста, своего смысла жизни. Но однажды он заметил, что качели во дворе начали скрипеть. Неужели ты думаешь, что их сложно смазать? Конечно, несложно! А знаешь, почему их никто не смазывает?

— Наверное, потому что они никому не нужны?

— Вовсе нет! Все как раз наоборот. Они очень нужны! Ему они нужны. Понимаешь?

— Нет, — честно признался я.

— А ты только представь. Когда он увидел, что качели скрипят, он снова обрел цель в жизни, он нашел себе новый пост, он начал охранять покой и тишину во дворе. Поначалу родители возмущались, когда он орал на ребятишек из окна своей квартиры, но со временем все привыкли, его стали считать сумасшедшим и начали ходить на качели в другой двор. И эти качели снова перестали скрипеть, только теперь уже потому, что на них никто не качался. Он вновь потерял то немногое, ради чего жил. Я видела, как он страдает. Он часами напролет просиживает около окна и не ложится спать, пока не выполнит свой долг. Ты только представь, что будет, если на эти качели никто не придет! Это будет означать, что он старается зря, что все его усилия напрасны, что его жизнь бессмысленна. А что может быть страшнее бессмысленной жизни? Я прихожу сюда каждый день, он ждет меня, и я не могу его подвести…

— В таком случае получается, что ты поступаешь благородно?

— Да! При условии, что все, что я тебе сейчас рассказала, правда.

Ее глаза, лукаво смеясь, смотрели на меня.

— А это правда?

— Решай сам.

Она звонко засмеялась. Но мне было не до смеха.

— Как ты думаешь? Почему я тебя поцеловала?

Я почувствовал, как горячая краска разливается по моему лицу.

— Не знаю. Скажи, почему?

— Ты мне нравишься, ты честный, ты еще не заразился той мерзостью, которой страдают все парни моего возраста.

Мне льстили Танины слова, и я уже набрал в грудь воздуха и набрался смелости, чтобы сказать ей о том, что она тоже мне очень нравится, но она меня перебила.

— А может быть, я поцеловала тебя только лишь, чтобы отомстить Михе, я воспользовалась твоей наивностью, чтобы потешить свое самолюбие.

— Зачем ты мне это говоришь?

— Пойми, Сережа, подлый поступок и плохой поступок — это не одно и то же. Понимаешь? Подлость — она не в поступках, она — в мотивах! Порой поступки с самыми благородными мотивами приводят к самым ужасным последствиям, а подлые делишки оборачиваются всеобщим благом. Я поцеловала тебя, чтобы преподать урок, это дорогой урок, постарайся усвоить его, подумай, как часто твои поступки приносят боль и страдания тем, кого ты любишь, и ответь себе на вопрос — подлый ли ты человек?

Она встала и ушла, а я так и остался сидеть на скамье около памятника ликвидаторам и жертвам аварии на Чернобыльской АЭС.

* Виктор *

Спустя полчаса Нина Семеновна, прикрывая мокрым полотенцем разбитый нос и синяки под обоими глазами, сидела в кухне среди осколков посуды. Двое полицейских, приехавших по вызову, освободили ее мужа от пут скатерти и, взяв под руки, вывели из квартиры.

Виктор открыл окно, и свежий утренний воздух разбавил висящий в квартире запах алкоголя, перегара и корвалола.

Рассматривая на асфальте и детской площадке в центре двора вытянутую ломаным узором тень, отбрасываемую домом под напором лучей восходящего солнца, Виктор думал о мертвом мальчике и его родителях. Его терзала мысль о том, что практически каждого умершего от отравления или (передозировки) наркотиками можно было спасти. Именно ради них он пошел работать в скорую помощь и, в итоге, скольких таких мальчиков и девочек он не успел спасти за время своей работы!

Около их тел, остывших в подъездах, подвалах или на скамейках в парках, обычно никто не плачет, прохожие даже тогда, когда эти люди еще живы, когда их все еще можно спасти, обычно брезгливо обходят их стороной.

Виктор глубоко вдохнул прохладный утренний воздух и, отвернувшись от окна, взглянул на Нину Семеновну. Ему было необходимо высказать терзавшие его мысли. После увиденного в этой квартире он не хотел, придя домой, напиваться. Ему была неприятна сама мысль о пустой квартире и традиционной порции алкоголя «для снятия напряжения».

— Помнишь того мальчика в подъезде?

Нина Семеновна, не отвечая, взглянула на него.

— Так вот. Любой из тех, кто видел его в тот вечер, мог его спасти! Любой мог! А я не мог! Я приехал слишком поздно.

— Ты в этом не виноват, — сдавленным, еле слышным голосом проговорила она.

— А кто виноват? Он сам? Или те люди, которые продали ему эту дрянь? Или те, кто каждый день проходят мимо таких мальчиков и девочек, прекрасно понимая, что и у кого они покупают? Или общество, которому плевать на них? Или родители, которые не так их воспитали?! Сегодня ночью он умер, и кто в этом виноват? Никто! Понимаешь, НИКТО! Ни я, ни ты, ни все они. Через полчаса они проснутся и пойдут на работу, где за чашкой чая будут рассказывать занимательную историю о том, как из-за долбаного наркомана милиция им полночи спать не давала. А он не наркоман, он пацан, обычный глупый пацан! Ты это понимаешь? Понимаешь!? Да и наркоманы тоже обычные люди, только больные и несчастные.

Она не ответила, и Виктор счел ее молчание за одобрение.

— Кто-то скажет, он сам сделал свой выбор, а какой выбор он мог сделать? Какой выбор может сделать пацан в 14 лет? Я не понимаю, почему у нас никого не учат оказывать первую помощь в таких случаях? Мы все знаем, как спасать утопленников, но признайся мне честно, много утопленников ты видела в жизни? Кто-то думает, что наркоманы — это люди второго сорта, что их смерть сделает мир чище. Спроси их родителей, были ли эти дети людьми второго сорта! Чаще всего от передозировки умирают не наркоманы, а мальчики и девочки, которые только начинают употреблять наркотики, или вообще решили попробовать впервые. Почему людей не учат спасать наркоманов?! Почему помощь всегда опаздывает?!

Нина Семеновна, так и не вымолвив ни слова, заплакала, уткнувшись лицом в полотенце.

Вспомнив про ее ночные метания в поисках Сергея, Виктору стало не по себе от осознания бестактности, с которой он вывалил на ее голову ворох своих переживаний и не нашедших реализации мыслей.

Он подошел к ней, присел на корточки и с усилием отодвинул от ее лица мокрое полотенце.

— Послушай, Нина. Нам нужно ехать в полицию. Прямо сейчас. Они знают, что в таких случаях делать, они помогут. Оставь Сереже записку, на случай если он вернется. Ну же, поехали! Нам нужно торопиться! Поехали!

Ни в силах сопротивляться Нина Семеновна попыталась подняться на ноги, но тугое кольцо боли сдавило ее грудь, на лице выступили крупные капли пота, а глаза отказывались фокусироваться на окружающих ее предметах. С тяжелым вздохом она опустилась вниз.

* Сергей *

Судя по всему, Танины чары на расстоянии не действуют, и по мере ее удаления я ощущал возвращающуюся способность мыслить. Первоначальная растерянность постепенно начала сменяться гневом.

Я спустился со спинки и удобно уселся на скамье, подставляя свое лицо лучам восходящего солнца.

«Подлость не в поступках, она в мотивах», — что она этим хотела сказать? Почему мне кажется, что именно сейчас для меня это приобретает особое значение?

Когда я поступил подло? И поступал ли я так когда-либо вообще?

Было ли подлостью сегодня сбежать из дома, оставив маму одну с отцом?

Но ведь с другой стороны у меня не было выбора. Я знаю повадки отца, когда он пьян и уверен, что останься я дома не поздоровилось бы ни мне, ни маме.

Откуда мама узнала, что я не ходил в школу? Хотя это не важно, узнала, и этого уже достаточно. И справка моя у нее была. Значит, с классухой разговаривала, значит, знает она все.

В конце концов, какая разница, хожу я в школу или нет, какое им всем до меня дело, это моя жизнь и мой выбор, что хочу, то и делаю, а чего не хочу, того не делаю. Почему они думают, что могут лезть в мои дела и указывать мне, что я должен делать, а чего не должен. Я уже взрослый. Я сам могу принимать решения и не должен испытывать за них чувство вины.

Хотя, с другой стороны, кто они? Кто те люди, которые лезут в мою жизнь? Кто эти люди, которые указывают мне, что я должен делать?

По большому счету всем окружающим наплевать на мои отметки, да и на меня вместе с ними. Отец, чуть что, хватается за ремень, но он делает это только после того, как поругается с мамой на тему моего воспитания. Выходит, что своим ремнем он не столько старается наказать меня, сколько доказывает ей, что он принимает самое активное участие в моем воспитании. Странно. Получается сам по себе я ему не очень-то и интересен, и нет у него особого желания лезть в мою жизнь, до тех пор, пока не понадобится доказать маме, что он хороший отец. Такое чувство, что они оба участвуют в состязании на звание лучшего родителя.

Хотя нет! Не так! Мама не состязается! Она действительно расстраивается, когда я делаю что-то не так. Откуда я это знаю? Просто знаю, и все.

* * *

Несколько лет спустя, повзрослев, я вспомнил, как незадолго до этой ночи я подрался с мальчишками из соседнего двора и пришел домой в грязной одежде с разбитым носом и синяком под левым глазом. Мама не стала меня ругать, она обработала раны перекисью и отправила меня переодеваться, а сама осталась в ванной.

Я был увлечен разглядыванием своих ран и не сразу заметил, что она плачет. Она стояла над наполненным мыльной водой тазиком, шоркала руками мои испачканные брюки и плакала. Она плакала не так, как плачут девчонки, и не так, как показывают в кино, она плакала горько, тихо, без всхлипов, она не проронила ни звука, ее плечи подрагивали, а из глаз текли слезы.

В тот момент я подумал, что она плачет из-за испачканных брюк, и сказал ей, что сам все выстираю. Но она объяснила мне, что плачет, потому что любит меня.

Для меня это до сих пор остается одним из самых странных открытий. Плакать можно от того, что любишь. Не от неразделенной любви, не от того, что любовь ушла, а просто от того, что любишь. Мне было сложно это понять. Позже, когда она успокоилась, а мои раны немного зажили, я попросил ее рассказать мне, что значит плакать от любви.

Она сказала, что каждый человек живет сам по себе, каждый из нас создает вокруг себя личную оболочку, внутри которой живет, эта оболочка защищает нас, она пропускает к нам только то, что касается лично нас, а все остальное остается за ее гранью.

Она рассказала мне про свою работу, на которой ей приходится видеть, как умирают люди, видеть родственников умерших, их горе и страдания. Она видит все это и понимает чувства, испытываемые теми людьми, которые любили умершего, но при этом сама этих чувств не испытывает, и происходит это потому, что ее личная оболочка не пропускает к ней того, что не касается лично ее.

У каждого человека эта оболочка своя. У кого-то она толстая, и он совсем не способен понимать и переживать чужие эмоции, у кого-то она тонкая, и эти люди прекрасно чувствуют то, что переживают другие, но есть эта оболочка у каждого. У маленьких детей она еле заметна, а по мере взросления она растет вместе с ними и все больше влияет на их поведение.

Еще она сказала, что ей кажется, что эта оболочка и есть сосуд, в котором прячется наша душа и именно поэтому после смерти душа покидает наш мир, а не остается жить среди близких ей людей. Лишенная оболочки она становится открытой для восприятия всего ее окружающего, она становится уязвимой и страдает среди других душ все еще спрятанных в оболочку. Ведь каждому из нас, живущих, чтобы пробиться через оболочку другого человека и донести до него свои мысли, переживания, чувства необходимо усиливать свое сообщение, заворачивая его в упаковку эмоций. И поэтому для нее остается только один выход, уйти в другой мир, в тот мир, где живут слитые воедино души, лишенные оболочки. Мир, где для того, чтобы выжить, душе нет необходимости цепляться за кокон индивидуальности.

Но это вовсе не означает, что мы, живущие, до момента собственной смерти никогда не сможем выбраться из своей оболочки и почувствовать другого человека, или людей, или весь мир таким, какой он есть. Она сказала, что каждому человеку дана такая возможность, но многие люди так привыкли к своей оболочке, что боятся выглянуть за ее пределы, а, вернее, боятся впустить что-либо внутрь ее. Именно так, познать что-либо таким, какое оно есть на самом деле, означает впустить это внутрь своей оболочки, только так рождается и существует любовь.

Многие ошибочно путают страсть, похоть, влечение, корысть, любопытство с любовью, но все это не то. Любовь чаще всего не имеет внешнего проявления, она появляется тогда, когда ты впускаешь в свою оболочку что-либо или кого-либо, и тогда его радость становится твоей радостью, его счастье становится твоим. Именно тогда любовь может заставить тебя плакать потому, что в этот момент ты начинаешь чувствовать чужую боль, но чувствуешь ты ее только лишь потому, что эта боль больше не является чужой. Она твоя, она часть твоего мира, и твоя личная оболочка тебя от нее не защищает.

Она сказала мне, что плачет не потому, что она расстроилась, и не потому, что ей обидно, она плачет, потому что чувствует мою боль. Так было, есть и будет.

Тогда я еще не мог признаться себе в том, что я не свободен в своих действиях, постольку-поскольку есть кто-то, кто меня любит; в том, что я несу ответственность за того, кто впустил меня в свой мир; в том, что от меня зависит, чем я его наполню. Но я чувствовал, что я больше не могу говорить, что мои поступки касаются только меня. Теперь я знал, что это подло по отношению к тем, кто любит меня, не отдавая себе отчета в источнике этого знания.

* * *

Понимание Таниных слов появилось во мне внезапно, словно оно было рождено когда-то давно и только ждало удобного момента, чтобы показать себя во всей красе. Словно холодным душем окатило меня осознание собственной несвободы, я вздрогнул и открыл глаза. Солнце уже поднялось над горизонтом, на улице за постриженными кустами сирени, гудели автомобили, а пригретые весенним теплом воробьи шумно делили что-то в окружающих меня зарослях.

Мне больше не хотелось ни о чем думать и ничего вспоминать, я размял затекшую спину и подгоняемый чувством вины и голодом шаркающей походкой побрел домой.

Едва войдя во двор, я заметил полицейский «УАЗик», припаркованный около моего подъезда. Пробежав оставшееся расстояние, я быстро поднялся по лестнице и обнаружил дверь моей квартиры открытой. В гостиной работал телевизор, а из кухни доносился хруст битого стекла, расползающегося под подошвой чьих-то ботинок.

Единственное, о ком я мог думать в этот момент — это мама. Я был уверен, что с ней что-то случилось, и я почти не сомневался в том, кто в этом виноват.

Выбежав в кухню, я увидел топчущегося по осколкам битой посуды полного мужчину, втиснутого в узкую куртку полицейской формы. В одной руке он держал кружку моего отца, а другой запихивал в рот большой кусок бутерброда со вчерашней колбасой.

— Где мама? Что он с ней сделал? — выпалил я в слегка ошарашенного служителя правопорядка.

Дожевав бутерброд и отхлебнув очередной глоток чая, он уже спокойным тоном спросил:

— Мальчик, ты кто?

— Как кто? Я живу здесь!

— Звать тебя как?

— Сережа.

Потеряв ко мне остатки интереса, он набрал в грудь воздуха и выкрикнул в пустоту коридора у меня за спиной:

— Товарищ сержант! Он здесь!

После чего взял меня за плечо и, глядя в глаза, спокойно сказал:

— Поехали с нами, Сережа.

Пухлый полицейский и товарищ сержант вывели меня из квартиры, а на дверь повесили защитную печать. По мне, уж лучше бы просто прикрыли дверь, так бы она хоть внимания к себе не привлекала.

В этот момент у меня не осталось сомнений в том, что он ее убил.

Эта догадка, как часто бывает в первые минуты горя, не вызвала во мне ничего кроме гнетущего чувства пустоты где-то в глубине груди. Мне не хотелось ни плакать, ни кричать, я сам удивлялся тому спокойствию, с которым я обдумывал свое новое положение. В голову приходили одна мысль за другой, и все они сводились к тому, что моя жизнь теперь сильно изменится, что отца посадят в тюрьму, а меня непременно отдадут в детский дом. В этот страшный момент я мог думать только о себе. Нет, я, конечно, думал о маме, я пытался осознать, какое несчастье могло с ней случиться, и даже совершенно искренне пытался вызвать в себе ощущение горя, но, если честно, у меня это не очень хорошо получалось. Мои мысли вновь и вновь возвращались к моей персоне.

Возможно, я плохой человек и совсем не люблю своих родителей, но в тот момент я умудрился подумать даже о том, что из открытой квартиры могут украсть мой компьютер, я начал обдумывать какие действия нужно совершить, чтобы этого не произошло, и уже собирался было попросить толстого полицейского закрыть входную дверь моим ключом, когда мысли в моей голове совершили очередной поворот и сами по себе потекли в другом направлении. Немного поразмыслив, я решил, что совершенно бесполезно пытаться сохранить компьютер, так как в детский дом его все равно не разрешат взять, а если и разрешат, то старшие мальчишки непременно его отберут.

Не знаю, какие в полиции правила, но везли меня на узкой и жесткой скамеечке в отсеке для преступников.

Наблюдая в грязное зарешеченное окно, я увидел, как мы въехали во двор отделения полиции, и за нами закрыли ворота.

После того, как автомобиль остановился, толстый полицейский по какой-то причине сменил свое ко мне отношение, он открыл заднюю дверь УАЗика и грубым, не терпящим возражений тоном скомандовал:

— Вылазь!

Я попытался поинтересоваться, куда мы приехали и когда мне покажут мою маму. В тот момент я все еще был уверен, что меня везут опознавать ее труп, но вместо ответа он одним резким движением сдернул меня со скамейки и сопроводил коротким толчком в спину еще более странной репликой:

— Молчать!

Явно никуда не торопясь, он закрыл дверцу и, лениво шагая, начал подталкивать меня по направлению к небольшой железной двери, расположенной в стене полицейского отделения, между двумя зарешеченными окнами.

Я подумал, что там морг, или какое-то специальное отделение, в котором проводят опознания трупов. Когда дверь открылась, мои подозрения нашли свое подтверждение. Из длинного коридора, спрятанного за дверным проемом, мне в лицо ударил поток тошнотворного воздуха. Сказать, что из коридора неприятно пахло, значит сделать комплимент той вони, которая окутала меня, вызывая одновременно головокружение и желание выблевать на пол все еще не съеденный мной завтрак.

Плохо освещенный коридор показался мне бесконечным. Глубокого вдоха, который я сделал до того, как переступил порог, хватило только на половину пути, и мне пришлось вновь и вновь вдыхать зловонный воздух через шерстяной рукав моего пуловера. Глаза начинали слезиться от едкого запаха и жуткого приступа жалости к себе, поэтому я не очень хорошо разглядел дверь, перед которой все тот же грубый голос скомандовал мне остановиться. Дверь открылась, меня втолкнули внутрь маленькой, плохо освещенной комнаты, за моей спиной гулко громыхнул засов.

Я стоял на бетонном полу в желтоватом круге света, отбрасываемого маленькой лампочкой, висевшем под самым потолком комнаты.

— Привет, Малой. Чего стоишь? Проходи, садись.

Ошарашенный странным поведением полицейского и непонятным запахом, к которому, кстати, я уже начал привыкать, я ни сразу заметил, что в комнате на деревянной койке без матраса сидел Макс. Я хотел было присесть рядом с ним, но он указал мне на такую же кровать у противоположной стены. Больше в камере никого не было.

* Виктор *

Карета скорой помощи медленно тащилась по улицам уже вполне проснувшегося города. Прежде чем согласиться ехать в больницу, Нина буквально силой вытянула из меня обещание лично заняться поисками ее сына. Она лежала на кушетке рядом со мной. Нитроглицерин позволил снизить остроту приступа, но она была очень слаба, возможно, сказывалась накопленная усталость, а, возможно, я недооценил тяжесть ее состояния. В конце концов я не кардиолог.

Меня раздражала перспектива шататься по городу в поисках неизвестно где запропастившегося мальчишки. Я хотел спать. Возможно, именно поэтому спешно созревший в моей голове план содержал только два пункта.

Я искренне радовался тому, что сегодня не выходной, что позволяло мне достаточно легко найти Сережиных друзей и опросить их прямо в школе, но сначала я планировал посетить полицию и перепоручить ей реализацию активных поисковых мероприятий.

Так как моя смена уже закончилась, я остался с Ниной в кардиологическом отделении и дождался, пока ее определят в стационар. Бессонная ночь давала о себе знать тяжестью в голове, руках и ногах, но, несмотря на это, из больницы я направился прямиком в полицию.

Небольшое двухэтажное здание, с огороженной бетонным забором территорией, темными коридорами и маленькими кабинетами, выполняло в нашем городе роль единственного отделения полиции. Подойдя к окошечку с надписью: «Дежурная часть», я сказал, что мне нужно написать заявление о пропаже ребенка, мне указали на дверь дежурного и попросили подождать, пока он освободится.

Небольшой, плохо освещенный коридор не мог вместить в себе хоть какую-нибудь мебель, хотя, возможно, никто и не пытался ее там вместить. В любом случае, не найдя стула, скамейки или какого-либо иного элемента декора, на который я мог бы присесть, я встал сбоку от двери в кабинет дежурного облокотившись спиной на выкрашенную голубой краской стену.

Писклявый женский голос, доносившийся из-за двери, требовал от кого-то пересажать этих подонков, ее монолог длился около пяти минут и из услышанных мной отрывков фраз, я смог разобрать, что у нее есть дочь, которая сегодня ночью была изнасилована. «Что за ночь такая?» — подумал я.

Спустя некоторое время, дверь открылась, и из кабинета дежурного вышла девочка, лет шестнадцати, в сопровождении грузной раскрасневшейся дамы.

Окинув жертву изнасилования профессиональным взглядом, я отметил, что выглядела она, действительно, не очень здоровой, но, судя по всему, нездоровье это было вызвано глубоким похмельем.

Девочка замешкалась в коридоре, и грузная дама, тяжело дыша, протопала мимо, обдав меня запахом дешевого, приторно сладкого парфюма. Не глядя на дочь, она толкнула рукой массивную дверь и, не поворачивая головы, пропищала:

— Настя, поторопись, а то в больнице очередь набежит.

Явно, не обрадованная перспективой тащиться в больницу, Настя молча проследовала на выход.

В кабинете дежурного я встретил молодого, взволнованного полицейского, который, прижавшись ухом к трубке, тыкал пальцем по клавишам телефона.

Увидев меня в дверном проеме, он молча кивнул на стул, стоявший напротив стола, и протараторил скороговоркой в трубку требование позвать к нему какого-то Добрынина.

Положив трубку, он спросил?

— Ну? Что у Вас?

— У нас ребенок пропал, — как-то нарочито робко промямлил я.

— Возраст, пол, как давно пропал?

В этот момент дверь кабинета открылась и чей-то голос гаркнул:

— Вызывали?

На сколько я понял, это и был тот самый Добрынин. Дежурный протянул ему исписанный от руки клочок бумаги.

— Вот тут фамилии, имена и адреса. Всех, кого сможете найти, в участок! Первым проверьте Михайлова.

Добрынин начал изучать список, слегка шевеля губами.

— Что-то непонятно?

Дежурный явно нервничал, он кипел желанием действовать, и медлительность Добрынина раздражала его.

— Васильев Максим Павлович?

— Тебя что-то смущает?

— Это же сын…

Лицо дежурного покрылось красными пятнами. Напрягая жилы и вены на шее, он заорал:

— Да! Это сын Васильева! И что? Это дарит ему неприкосновенность!!?

— Может сначала позвонить?

— Позвонить? Позвонить!?! — орал дежурный.

— Может быть, ты еще каждому из них письменное уведомление отправишь по почте? Пока ты им будешь названивать, они по таким щелям расползутся, что мы их потом с собаками не разыщем!

Добрынин, судя по всему, не желая продолжать дискуссию, поспешно удалился.

Дежурный поудобнее уселся, хаотично шаря руками по крышке стола, его губы продолжали шевелиться, выбрасывая в воздух беззвучные слова «подонки», «ублюдки»…

— У меня дочери четыре года. Я за нее убить готов. А эти ублюдки. Вы понимаете, что они наделали?! А он говорит позвонить!

Он смотрел на меня и выговаривал эти слова в мою сторону, но у меня складывалось впечатление, что обращался он к кому-то другому, или, скорее всего, к самому себе.

— Они, возможно, всю жизнь ей изломали! Я им устрою! Они меня запомнят надолго! Я им отобью охоту лезть куда не следует!

Я, наконец, решившись прервать его монолог, выдавил из себя:

— У нас ребенок пропал.

— Ах да! Извините, — без доли участияпроговорил он.

Достав из небольшой стопки чистый бланк, дежурный привычным жестом толкнул его в мою сторону, лист, пролетев вдоль столешницы, аккуратно приземлился передо мной.

— Вот. Пишите заявление.

Я, старательно выводя каждую букву, заполнил штамп в правом верхнем углу бланка, указав в нем свои фамилию, имя, отчество и адрес? А дальше, как школьник, боясь сделать ошибку, я спросил:

— Что дальше писать?

— Когда он у Вас пропал?

— Вчера вечером.

— Поставьте вчерашнюю дату, и пишите: «Ушел из дома и не вернулся мой сын» или у Вас дочь?

— Пропал мальчик, но он мне не сын.

— А кто?

— Он сын моей хорошей знакомой.

— Сожительницы?

— Нет. Просто знакомой.

— Почему тогда знакомая не пришла?

— Она в больнице.

— А отец его где?

— Его ночью задержали. В полицию, в общем, увезли.

— Так он из неблагополучных? Как фамилия?

— Фролов.

Дежурный одарил меня долгим, пристальным взглядом.

— Фролов?

— Да.

— А зовут как?

— Сергей.

— Фролов Сергей, — задумчиво проговорил дежурный.

— Фотография есть?

— Да. Только она не очень свежая. Я из альбома семейного ее вырезал.

— Неважно.

Дежурный выдернул из моей руки фотографию и всмотрелся в нее:

— Для фоторобота подойдет.

Не отрывая взгляда от карточки, он с возросшим интересом продолжил:

— И где он, по-Вашему, сейчас может находиться?

— Не знаю. Он ушел из дома вчера вечером после ссоры с отцом, насколько я смог понять. Его мать всю ночь искала, но так и не нашла. Сейчас она в больнице.

Больше дежурного ничего не интересовало. Он забрал у меня недописанное заявление и с особой отчетливостью проговорил:

— Знаете, нет совершенно никакой необходимости писать заявление, мы и без него сделаем все, чтобы найти Сергея Фролова. Я уверен, что совсем скоро мы сообщим его родителям информацию о том, где находится их сын. А сейчас Вам лучше уйти.

Удовлетворившись таким необычным, но все-таки убедительным для меня заявлением, я вышел из полиции и, не теряя ни минуты, пошел по направлению к школе.

Четкое стремление завершить опрос одноклассников не более, чем за полчаса, и маячащая впереди перспектива продолжительного сна в теплой и мягкой кровати придавали мне решимости.

* Сергей *

Глядя на Макса, сидевшего на неудобной деревянной койке напротив меня, я окончательно понял, что привезли меня в полицию не из-за мамы. Он тоже ничего не знал, его забрали по дороге в школу.

Макс хоть и старался казаться спокойным, судя по всему, был напуган. Он несколько раз пытался объяснить мне, что ничего не делал и попал сюда по ошибке. Можно подумать, что я что-то делал.

Судя по его рассказу, просидел он в этой камере на полчаса дольше меня. Его привел молчаливый полицейский, который просто закрыл дверь за его спиной, ничего не объясняя.

Даже несмотря на окружавшую меня вонь мне все больше и больше хотелось есть.

— Макс. Ты не знаешь, чем здесь так воняет?

— Чем, чем! Бомжами! — коротко обрубил он.

Сидеть в воняющей бомжами бетонной коробке было страшно.

— Послушай, Малой!

— Сергей.

— Что?

— Меня зовут Сергей.

— Ну пусть так. Послушай, Сергей, тебя как сюда затащили?

— Я пришел домой, дверь в квартиру открыта, дома бардак. Два мента, один из них спросил, как меня зовут, я ответил, они затолкали меня в УАЗик и привезли сюда.

— А меня по дороге в школу на улице тормознули.

— Зачем мы им нужны?

Макс поджал ноги, обхватив их руками, его подбородок улегся на колени.

— Серега, ты знаешь, где работает мой отец?

— Да.

— Он обязательно нас найдет. Понимаешь? Обязательно найдет! Помни об этом всегда! Наша задача просто дождаться его и не наделать глупостей.

— В смысле?

Я не совсем понимал ход его мыслей, но, судя по решительности Макса, он пытался донести до меня что-то важное.

— То, что они сделали, очень похоже на задержание. А раз нас задержали, значит мы с тобой подозреваемые в совершении какого-то преступления. На месте преступления нас с тобой не ловили, и орудий преступления мы с собой не таскали, и что из этого следует?

Я, молча, пытался уследить за ходом мысли Макса, стараясь ни словом, ни делом его не перебивать.

— А следует из этого то, что кто-то прямо указал на нас с тобой. Ты понимаешь? Кто-то накатал на нас заяву.

Я ничего не понимал. Кому было нужно писать на меня и Макса заявление в полицию? И кому могло прийти в голову, что мы с ним вдвоем можем совершить преступление. Ошеломленный таким ходом рассуждений я спросил невпопад:

— Откуда ты все это знаешь?

— Меня отец к поступлению в школу милиции готовит, вот и заставляет учить всякую ерунду. Хотя теперь я уже сомневаюсь, ерунда ли это.

Макс натянуто улыбнулся и хмыкнул через нос.

— Скажи. Ты ведь позже меня ушел от Михи.

— Да. А что?

— Что там было после моего ухода.

— Ты ушел, я задремал, а потом меня разбудила Таня, она была чем-то расстроена и заставила меня проводить ее. Мы с ней гуляли…

— Стоп! Мне неинтересно, что вы делали с Таней. Кто остался дома, когда Вы ушли?

Я все еще не мог понять, к чему клонит Макс, но решил, что буду отвечать на все его вопросы.

— Остался Миха, Настя, и еще эти: Рома и Дима.

Макс соскочил со своей койки, только теперь я вспомнил, что называется эта деревянная койка нарами. В голове мелькнула мысль: «Надо же, я сижу на нарах». Макс тем временем расхаживал по камере, выговаривая себе под нос ругательства.

— Макс, что с тобой?

— Что со мной? Ты лучше спроси, что с нами! В хорошую историю я тебя впутал!

— Что произошло-то?

— Да ничего! Они ее изнасиловали!

— Кого? Настю?!

— Настю! Настю!

— Как они могли ее изнасиловать, если она сама не очень-то и противилась?

— Это неважно. Мне отец с изнасилованием весь мозг проел. Изнасилование — это самая опасная для любого пацана, парня или мужчины статья.

— Как это?

— А вот, смотри.

Он начал перечислять:

«1. Если ты ее хотел, а она тебя нет, и потом написала заявление — ты сядешь за изнасилование.

2. Если ты ее хотел, а она не была уверена, что хотела, а потом просто передумала и написала заявление — ты сядешь за изнасилование.

3. Если ты ее хотел, а она просто не сказала: «Нет», а потом написала заявление — ты сядешь за изнасилование.

4. Если ты ее хотел, а она просто напилась до потери сознания — ты сядешь за изнасилование с отягчающими обстоятельствами.

5. Если ее хотел кто-то другой, ты сказал ему: «Давай, друган, вдуй ей» или что-то в этом роде, а она написала заявление — ты сядешь за подстрекательство к изнасилованию.

6. Если ее хотел кто-то другой, а ты дал ему ключи от своей хаты или одеяло на пол постелил, или презерватив на худой конец, а она написала заявление — ты сядешь за пособничество в изнасиловании.

7. Если после того, как с ней переспал кто-то другой, ты дал ему полотенце вытереться или полил водой ему на руки или куда еще, помог ее одеть или вообще чем-либо помог, а она написала заявление — ты сядешь за заранее не обещанное пособничество в изнасиловании».

— И это далеко не весь перечень случаев, когда ты можешь сесть за изнасилование, — закончил он.

Только теперь я начал понимать, что могло произойти и почему Таня была так зла, когда мы уходили из Михиной квартиры. Но Макс перебил мои размышления.

— Послушай, Серега, наша задача — дождаться помощи. Главное не умничай, не запирайся и не раздражай ментов. Ты понимаешь меня?

— Ты предлагаешь брать вину на себя? — рассеяно спросил я, пытаясь уловить суть предложения.

— Да нет же. Пойми! Если нас задержали, то в течение трех часов нас должны допросить, а еще они обязаны сообщить о задержании нашим родителям. Как только родители узнают, где мы, они наймут адвокатов, и все пойдет нормально, а до того твоя задача не дать ментам повода бить тебя.

— А они могут?

— Еще как могут! Слушай внимательно! Тебе еще нет 16 лет, допрашивать тебя могут только в присутствии адвоката и педагога. В их присутствии с тобой никто ничего не сделает, страшно будет, если тебя потащат на допрос одного, в таком случае не ругайся с ними, не требуй адвоката, вообще ничего не требуй, соглашайся со всем, что они будут говорить, рассказывай им все, что угодно, запомни одно — это не имеет значения!

Макс говорил странные вещи, и мне стало казаться, что он пытается убедить меня взять все на себя, чтобы обелиться самому, но я, все еще пытаясь понять его мысль, продолжал спрашивать:

— Как не имеет?

— А вот так!

Макс, наконец, перестал ходить из стороны в сторону и уселся на нары рядом со мной.

— Вот так, Серега! Это называется недопустимое доказательство. Все, что ты им наплетешь без адвоката и педагога, не стоит ломаного гроша! Именно поэтому наша задача — дождаться помощи и не подставляться лишний раз под их кулаки.

* Виктор *

В бытность мою учеником, в фойе на первом этаже школы сидела баба Нюра — вахтер. Она пользовалась непререкаемым авторитетом как у первоклашек, так и у старшеклассников, она знала каждого из них по имени.

Именно на ее покатых плечах держался порядок в нашей школе.

Сейчас времена изменились, и за порядком в школах следят охранники. Только порядка от этого больше не становится.

Едва я переступил школьный порог, дорогу мне преградил тщедушный, хилый представитель охранной фирмы. Я мог подумать, что именно этой школе не повезло с охранником, если бы не видел охранников в нашей больнице. Судя по всему, охранять бюджетные учреждения идут либо пенсионеры, либо те, кто по каким-либо причинам не состоялся в другой профессии.

По взгляду этого, не раз посланного куда подальше старшеклассниками, стража порядка и безопасности я понял, что именно во мне он увидел самую большую угрозу школе.

На его лице было написано исступленное, немотивированное желание во что бы то ни стало остановить меня. Поняв это, я сразу отказался от идеи рассказать ему истинную цель моего визита.

— Здравствуйте. Меня из службы занятости отправили к вам фельдшером устраиваться.

Проговорил я ему, с порога перехватывая инициативу в свои руки. В школе шел урок, поэтому в фойе, кроме нас двоих, никого не было. Я молча наблюдал за изменением выражения его лица. Тупую решимость сменила маска растерянного размышления. Чтобы не дать ему возможность раскрыть мой обман, я, проходя мимо, спросил:

— Где у Вас кабинет директора?

— На втором этаже. Поднимитесь по лестнице и направо.

— Спасибо!

Четко отрапортовал я и уверенными, бодрыми шагами направился в сторону лестницы, размышляя по дороге о том, что родители учащихся в этой школе детей, регулярно сдают деньги с формулировкой «На охрану». А где охрана то? Неужели хоть кто-нибудь всерьез воспринимает в качестве охраны этого оставшегося позади меня человека. Он только что свободно пропустил в школу совершенно незнакомого ему человека, даже не попросив, хотя бы для приличия, показать документы. Он даже имени моего не спросил. Интересно, у него есть кнопка тревожной сигнализации или он в одиночку призван бороться со всеми опасностями, грозящими этой школе?

Кабинет директора найти было несложно. Его дверь из натурального дерева заметно выделялась на фоне окрашенных в голубоватый цвет соседей.

За дверью оказался небольшой, но уютно обставленный кабинет, не было ни приемной, ни секретаря. За небольшим столом в левом дальнем углу вполоборота ко входу сидела сухая невысокая женщина в строгом сером костюме. На вид ей было лет пятьдесят, ее образ создавал приятное впечатление строгости и заботы.

— Здравствуйте, мне нужен директор школы.

— Я Вас слушаю.

— Я по поводу Сережи Фролова, он учится у Вас. Вчера вечером он пропал. Его мама в больнице. Она просила меня разыскать его.

Я присел на предложенный мне стул. Хозяйка кабинета, не стесняясь, оценивающе рассматривала меня. Наконец, приняв какое-то решение, она продолжила разговор:

— Как он пропал? У Вас есть какие-нибудь подробности? В каком классе он учится? Вы обращались в полицию?

Я коротко рассказал ей вчерашнюю историю, насколько я сам ее мог понять. Сказал, в каком классе учится Сережа, и рассказал утреннюю сцену в полиции. Директор слушала меня, не перебивая. После того, как я закончил, она спросила:

— Чего Вы хотите от школы?

— Я хочу поговорить с его друзьями и одноклассниками. Может быть, они хоть что-нибудь знают.

Она достала из сумочки старомодный кнопочный мобильный телефон, открыла лежавшую на столе записную книжку, нашла в ней номер и набрала его.

— Елена Владимировна, добрый день. У Вас урок? Можете заглянуть ко мне до перемены?

Елена Владимировна явилась почти мгновенно. Активная, крупная женщина с высоким начесом почти белых волос заполнила собой все свободное пространство кабинета. Она быстро поняла, о ком идет речь, и рассказала, что вчера встречалась с Сережиной мамой, которая выглядела вполне здоровой.

В течение следующего часа мы вызвали в кабинет директора и переговорили с семью Сережиными одноклассниками, но никто из них ничего нового мне не сообщил.

Расстроенный таким результатом я поблагодарил директора и вышел из кабинета. Неужели у Сережи совершенно нет друзей? Удивительно, насколько одиноким может быть ребенок, находящийся в группе сверстников.

Урок закончился несколько минут назад, и школа была буквально наводнена хаотично движущимися учениками. Выбрав направление, я начал пробираться к выходу.

Оглушенный толпой галдящих детей я не сразу заметил, что кто-то аккуратно тянет меня за рукав. Обернувшись, я увидел щуплого мальчика с белыми волосами, который, стараясь не привлекать к себе внимания окружающих, знаками приглашал меня пройти за ним. Я уже видел этого мальчика в кабинете директора, но там он наотрез отказался сообщить мне что-либо о Сереже. Сейчас, видимо, он передумал.

Он отвел меня подальше от посторонних глаз в укромный уголок, за лестничной клеткой, там было относительно тихо и безлюдно. Заговорщицким тоном, в котором прослеживались нотки недоверия и тревоги, он спросил:

— Вы Сережин родственник?

— Нет, я друг его мамы, — честно сказал я.

— Это правда, что она в больнице?

— Да, но с ней все будет в порядке, она поправится.

— Откуда вы это знаете?

— Просто я — врач. Я обещаю тебе, что с Сережиной мамой все будет хорошо, а вот Сережа сейчас может быть в большой опасности. Ты можешь мне помочь? Может быть, ты знаешь, где он сейчас?

Спустя несколько мгновений, он, не смотря мне в лицо, сказал:

— Нет.

— Что нет?

— Я не знаю, где он.

Помедлив немного, он продолжил:

— Но мне кажется, я могу помочь его найти.

Я слушал молча.

— Знаете, Вы зря спрашиваете одноклассников. Они ничего не знают. Он водится со старшеклассниками.

— Здорово! — обрадовался я новой зацепке.

— Ты можешь назвать мне их имена, или еще лучше организуй мне встречу с ними.

К тому моменту я уже понял, что расспрашивать детей в кабинете директора было не самой хорошей идеей.

— Имена я назову, а встретиться с ними не получится.

— Почему?

— Никого из них сегодня нет в школе.

— Как нет? — удивился я.

— Не знаю. Они учатся в разных классах и просто сегодня не пришли.

Я записал на клочке бумаги имена пятерых мальчишек. По фамилии он знал только одного, но зато прекрасно знал, кто в каком классе учится.

Уже уходя, я обернулся к все еще стоявшему под лестницей мальчику и спросил:

— А тебя как зовут?

— Андрей, — сразу откликнулся он.

— Только не выдавайте меня.

— Честное слово — не выдам!

Попрощавшись с Андреем, я скорым шагом прошел до директорской двери и без стука открыл ее.

Директор не смотрела на меня и, кажется, даже не заметила моего возвращения, она прижимала плечом к уху телефонную трубку на длинном витом проводе и быстро записывала что-то мелким, убористым почерком в записную книжку.

— Да, конечно, я поняла, она обязательно придет. Во сколько Вы сказали? Хорошо. Я ей передам.

Она положила трубку, повернулась ко мне и сказала:

— Хорошо, что Вы не ушли. Я знаю, где Сережа.

Я захлопнул за спиной дверь и, стараясь не терять ни минуты, спросил:

— Где он?

— В полиции.

— С ним все в порядке?

— Его и еще одного нашего ученика задержали сегодня утром. Полиция просит, чтобы мы прислали педагогов для допроса.

— Что произошло?

— Я не знаю. Мне больше ничего не сказали.

* Сергей *

— Послушай, Макс! Я не могу никак понять. Допустим, они ее изнасиловали. Мы-то тут при чем? Нас же там не было, мы же раньше ушли.

— Это мы с тобой знаем, что мы раньше ушли.

— А кто не знает?

Я запутывался все больше и больше.

— Вот смотри. Когда уходили я и Лена, Настя уже была изрядно пьяна, значит, когда уходил ты, она вообще была невменяема. Верно?

— Ну, допустим.

— Значит, она наверняка не помнит, кто и когда уходил. Она просто указала в заявлении всех, кого вспомнила.

— Значит, в полиции с этим сейчас разберутся и нас отпустят?

— Может отпустят, а может и нет, кто их знает. Ты главное помни, наша задача — дождаться помощи.

В коридоре что-то глухо стукнуло, и дверь начала открываться.

— Началось, — тихо сказал сидевший рядом со мной Макс.

В камеру вошел все тот же неразговорчивый полицейский и скомандовал:

— Фролов, на выход.

Я вышел из камеры и поплелся по коридору. Идущий сзади полицейский выкриками отдавал короткие команды. Несмотря на заглушающее страх и обиду, чувство голода, по пути я смог заметить еще две двери, похожие на ту, которая запирала нашу камеру.

Мы поднялись по лестнице на один этаж выше и зашли в кабинет с зарешеченным окном и старой мебелью. За столом посреди кабинета сидела молодая симпатичная девушка в полицейской форме. Она, склонившись над открытой папкой с какими-то бумагами, рассматривала мою фотографию.

— Присаживайся, — приветливо произнесла она приятным голосом, не отрываясь от своей работы. Я попытался пододвинуть поближе к столу предложенный мне стул, он остался стоять на месте.

— Он прикручен к полу.

— Вы будете меня допрашивать? — спросил я, усаживаясь.

Она собрала в папку разложенные по столу бумаги, приколола к ней на скрепку мою фотографию и, обнажив в красивой улыбке ровный ряд белых зубов, спросила:

— Ты хочешь, чтобы тебя допрашивали?

Молчаливый полицейский за моей спиной, видимо, устав стоять без дела, громко сопел носом и переступал с ноги на ногу, шурша складками одежды. Эти звуки отвлекали меня, и я невольно взглянул на него, повернув голову через плечо.

— Выйди отсюда! — раздался металлический, не терпящий возражений женский голос.

Я не видел лица Натальи Николаевны в тот момент, когда она говорила эту фразу. Но услышанный мной голос и манера говорить никак не соответствовали красивому лицу и белоснежной улыбке только что общавшейся со мной девушки.

Молчаливый полицейский вышел. Она снова улыбнулась мне.

— Ты не сказал. Хочешь ли ты, чтобы тебя допрашивали?

— Нет, — ответил я, пытаясь уловить ход ее мыслей.

— Вот и я не хочу тебя допрашивать.

— Но Вы должны…

— Да. Я должна оформить протокол допроса в течение трех часов с момента задержания. Но разве для этого обязательно тебя допрашивать?

— Я не знаю.

— Давай познакомимся. Меня зовут Наталья Николаевна, а ты Сережа Фролов. Верно?

— Да.

— Вот и хорошо. Можешь, когда нет посторонних, обращаться ко мне просто Наталья.

Она подняла с пола и поставила на стол перед собой черную тканевую сумку, из которой достала большой блестящий термос и прозрачный пакет с пирожками.

— Ты не против, если я попью чаю? Просто утром я не успела позавтракать, — проговорила она, медленно откручивания крышу термоса.

Я не мог оторвать взгляда от пирожков и только отрицательно покачал головой в ответ.

— Кстати! А тебя утром хорошо покормили?

— Меня. То есть нас. Не кормили.

Ее брови взлетели высоко над тонкой оправой очков.

— Как не кормили?! — возмутилась она.

— Совсем ничего не давали?

— Ничего.

Она всплеснула руками в воздухе.

— Ну что за безобразие! Никакого порядка! Я обязательно напишу на них жалобу!

Мне было неудобно, что из-за меня на кого-то напишут жалобу, но возражать я не осмелился.

— Так ты голоден? — спросила она.

Набравшись смелости, я ответил:

— Немного.

Она подвинула открытый пакет с пирожками на мою сторону стола, открыла верхний выдвижной ящик справа от себя и достала пластиковый стакан.

— Бери, угощайся, — проговорила она, откручивая крышку термоса. По кабинету разнесся приятный сладковатый аромат какого-то травяного чая. Я схватил пирожок и почти целиком запихал его в рот. Наталья, приятно улыбаясь, протянула мне стакан с горячим чаем.

Только доедая второй пирожок, я заметил, что сама она совсем не прикоснулась ни к еде, ни к чаю.

— А Вы почему не едите? — спросил я.

Она налила в крышку термоса чай, взяла один пирожок, а оставшиеся в пакете еще два протянула мне.

— Возьми.

— Спасибо, я наелся уже, — смущенно пробормотал я.

— Ну не выбрасывать же, — с улыбкой проговорила она. — В крайнем случае отдашь кому-нибудь.

Я вспомнил про Макса и взял пакет.

…

Мой желудок приятно заурчал, голова потяжелела, мне захотелось устроиться поудобнее и задремать, но стул, на котором я сидел, видимо, не был предназначен для удобства, поэтому я просто постарался поудобнее облокотиться на спинку.

— Ты знаешь, что твоя мама в больнице?

Это был вопрос, которого я никак не ожидал услышать здесь. В моей памяти мгновенно всплыла картина нашей квартиры с пятнами крови и осколками битой посуды на полу.

— Что он с ней сделал!!?

— Кто он? — удивленно спросила Наталья.

— Отец! Что он сделал с ней?

— Он? Ничего!

— А кто тогда?!

— Ты, — спокойно, без интонации поговорила она.

— Это не правда! Меня не было дома! Я вернулся утром, а дома уже был тот жирный… мент!

— И где же ты был всю ночь? — все также без интонации продолжала она.

— У Михи.

— У кого?

— У Сани Михайлова.

— Кто это может подтвердить?

— Да любой, кто там был!

— Кто именно?

Я назвал ей имена Михиных гостей.

Все время, пока мы с ней разговаривали, она аккуратно что-то записывала на желтоватом листе дешевой бумаги. Весь этот лист был испещрен напечатанными надписями, и поэтому она втискивала свои записи в специально разлинованные для этого участки.

Наблюдая за ее монотонной, кропотливой работой, я немного успокоился.

— Что с ней?

Наталья перестала писать и взглянула на меня.

— У нее был сердечный приступ.

— Но Вы же сказали, что это я ее.

— Ну да, так и есть. Ты ее до этого приступа и довел. Она всю ночь тебя искала, а под утро ей стало плохо.

— Откуда тогда кровь на полу?

— Твой отец порезался, когда посуду разбил. Кстати достаточно сильно прорезался, если бы друг твой мамы не оказал ему первую помощь, он мог умереть от потери крови.

— Какой друг?

— Не знаю, врач какой-то.

Она подняла со стола шариковую ручку, поправила лист бумаги и обратилась ко мне.

— Ты сказал, что всю ночь был у Михи?

— Да.

— И что ты там делал?

— Да ничего, сидел просто, ну и вздремнул немного.

— И все?

— Да.

— А остальные что делали?

— Веселились.

— Как именно?

— По-разному. Пиво пили, танцевали, смеялись. Как всегда, в общем.

— Значит, как всегда, — задумчиво поговорила она, продолжая что-то записывать.

Интересно, что это она все время пишет?

— Знаешь, когда я была чуть старше тебя, я любила такие вечеринки, но мальчик, с которым я тогда дружила, запрещал мне на них ходить. Он говорил, что нечего мне там делать.

Я не знал, что ответить на такое странное откровение и поэтому промолчал. Наталью это не смутило, и она продолжала:

— А у тебя девушка есть?

— Нет. Пока, — смущенно ответил я.

— Ну, это ненадолго. У такого парня, как ты проблем с девушками не будет.

— Вы думаете?

— Уверена! А там, у Михи, не было девушки, которая тебе могла бы понравиться?

Разговоры на такие тема обычно вызывали во мне смущение, но ее открытое лицо и приветливая улыбка успокаивали меня и располагали к откровенности.

— Была одна.

Она с интересом подалась вперед, облокотившись на стол обоими локтями.

— Как интересно! Расскажи мне про нее.

Мне было приятно вспоминать про Таню, и я начал рассказ. Я рассказал, как она встретила нас у порога, как я уступил ей место на пуфе, и все, что последовало после. Наталья все время моего рассказа делала какие-то записи.

Приятнее всего мне было вспоминать нашу прогулку, эта часть рассказа, судя по всему, больше всего понравилась и Наталье, я это понял, потому что в это время она перестала делать свои записи и внимательно слушала меня, не переставая улыбаться.

Когда я окончил рассказ, она спросила:

— А кто остался в квартире, когда Вы ушли?

Я собирался было ответить на ее вопрос, как вдруг обратил внимание на крышу от термоса до краев наполненную остывшим уже чем, рядом с крышкой лежал совсем нетронутый пирожок. За все время нашей беседы она не прикоснулась ни к еде, ни к чаю. Внезапно разрозненные мысли и сомнения, посещавшие меня до этого момента, сложились в одну ясную картину. И эти пирожки, и этот чай, она принесла все это для меня, чтобы втереться в доверие. Она прекрасно знала, что меня не кормили в камере, возможно, сама и отдала такой приказ. Я вспомнил железный голос, скомандовавший молчаливому полицейскому выйти, и его суетливую поспешность в стремлении быстрее исполнить этот приказ. Она не такая, какой хочет казаться, вдруг с отчетливой ясностью мелькнуло в моей голове прозрение.

Судя по всему, она заметила произошедшую во мне перемену. Сквозь тонкие стекла очков на меня смотрели строгие и даже в чем-то жестокие глаза. Губы сжались в две полоски, а на щеках сквозь толстый слой пудры поступил румянец.

Я вскочил со стула и швырнул на стол пакет с пирожками. Он с громким шуршанием прокатился по гладкой, лакированной столешнице и шлепнулся на пол с противоположной стороны у ног Натальи Николаевны. Она спокойно наклонилась, подняла его с пола и выбросила в мусорное ведро, стоявшее рядом со столом. После чего громким, изменившимся голосом, в котором я услышал знакомые мне металлические нотки, выкрикнула.

— Сядь!

— Не сяду! И подавитесь своими пирожками! И чаем! — закричал дрожащим голосом я в ответ.

— Сядь, я сказала!

— Я Вам все рассказал! А Вы! Вы! Вы не имеете права допрашивать меня без адвоката! Подотритесь своей бумажкой! — продолжал кричать я, стоя около стула.

— Сядь, дурак! Или пойдешь назад в камеру! — процедила она сквозь зубы. — Хочешь адвоката? Будет тебе адвокат! Он за дверью, ждет приглашения.

Никогда не думал, что адвокатам требуется приглашение.

— Ты уже рассказал мне все, что я хотела узнать.

Она сделала глубокий вдох, возвращая тем самым, своему голосу прежнюю бархатную мягкость. Я сел на стул.

— Я делаю то, что обязана делать. Я должна тебя допросить, и я сделаю это с твоей помощью или без нее. И мне не важно, выйдешь ты на свободу или останешься здесь.

Мысль о перспективе вернуться в воняющую бомжами и нечистотами камеру заставила меня более внимательно прислушаться к ее словам.

— Помимо составления протокола допроса я обязана сообщить твоим родителям информацию о задержании их сына. Как думаешь твоей маме, в ее состоянии, будет полезно узнать, где ты находишься. По-твоему, прибавит ей это здоровья? У тебя все еще есть шанс выйти отсюда уже сегодня. И только от тебя зависит, воспользуешься ли ты им!

Она показала мне исписанный от руки бланк протокола допроса.

— Вот здесь я написала все, что нужно. Подпиши протокол, и на этом допрос окончится. И если я сочту, что ты добровольно сотрудничал со мной и все честно рассказал, я смогу сделать так, что тебя отпустят, например, под подписку о невыезде. Тогда ты сможешь пойти в больницу и навестить свою маму, но сделать это я смогу, только если ты сам захочешь мне помочь.

— Ты меня понял? — спросила она.

Я в ответ, молча, кивнул.

— Согласен?

— Да.

Нехотя проговорил я. Она сняла трубку со стоявшего на столе телефона без диска и кнопок.

— Это Скворцова. Просите всех зайти!

В кабинет вошли пожилой гладко выбритый мужчина в потертом сером костюме с не менее потертым кожаным портфелем в руке и Елена Владимировна.

Они уселись на небольшую скамейку, расположенную вдоль стены, с левой стороны от меня.

— Бережнова Елена Владимировна, Вы приглашены в качестве педагога для участия в допросе несовершеннолетнего Фролова Сергея Валерьевича, подозреваемого в совершении преступления, предусмотренного частью второй статьи 131 Уголовного кодекса Российской Федерации. Вы имеете право…

Наталья зачитала по небольшой книжке в мягком переплете права, которые предоставлены педагогу в соответствии с нормами уголовно процессуального кодекса Российской Федерации, и переключилась на пожилого человека в сером костюме.

— Допрос проводится в присутствии адвоката Скуратова Александра Павловича, предоставленного городской коллегией адвокатов в соответствии со статьей…

Дальше я не слушал. Мои мысли растеклись на отвлеченные темы, и я подумал, что все эти речи для того и придумали, чтобы отвлекать людей от сути происходящего.

— Фролов Сергей Валерьевич, вы допрашиваетесь в качестве подозреваемого в совершении преступления, предусмотренного пунктом вторым статьи 131 Уголовного кодекса Российской Федерации, а именно в совершении 15 мая текущего года в квартире Михайлова Александра Юрьевича группой лиц по предварительному сговору изнасилования несовершеннолетней Коробейниковой Анастасии Петровны. Что Вы можете пояснить по поводу фактов и обвинений, изложенных потерпевшей в заявлении?

Она протянула мне написанное от руки заявление. Читать я его не стал.

Наталья Николаевна вложила лист с заявлением обратно в папку и обратилась ко мне.

— Что Вы можете пояснить?

— Я никого не насиловал, и про изнасилование ничего не знаю. И что вообще за бред здесь происходит? — вспылил я.

— Я ведь уже рассказывал, всё что знаю, и Вы это уже записали, зачем Вы еще раз меня спрашиваете?

— Такие правила, — спокойно пояснила Наталья Николаевна.

Я коротко повторил все сказанное мной ранее, меня никто не перебивал, а вернее всего сказать, что меня никто не слушал. Мой адвокат открыто зевал, пытаясь выколупать ногтем мизинца правой руки грязь из-под ногтя большого пальца левой.

После того, как я закончил свой рассказ, Наталья Николаевна протянула моему адвокату давно уже написанный ею протокол допроса. Он, даже не прочитав его, резво поставил в нужных местах свою подпись и передал протокол Елене Владимировне. Она долго вчитывалась в рукописные строки, то и дело вздыхая и качая головой, в итоге и ее подписи легли на бумагу. Замечаний ни от кого не поступило, и протокол передали мне.

В тот момент у меня не было ощущения нависшей надо мной угрозы. Все происходящее казалась мне странным приключением, которое не может оказать серьезного влияния на мою дальнейшую жизнь. Лишь спустя несколько месяцев, когда, уже в статусе свидетеля, в суде я слушал обвинительное заключение прокурора, ко мне пришло осознание того, что это небольшое приключение вполне могло растянуться на несколько лет и перекроить сценарий всей моей жизни. Тогда, вновь вспоминая холодные сырые стены камеры, провонявшей бомжами и нечистотами, я понял, что только Танина настойчивость в желании непременно увести меня с собой в тот далекий весенний вечер спасла меня от перспективы поселиться в одной из таких камер. Осознание серьезности происходящего белой молнией пронзила меня от головы до пяток.

Но это было позже, гораздо позже. А сейчас я сидел в маленькой комнате для допросов городского отделения полиции в окружении ничего не понимающей в сути происходящего Елены Владимировны, почти задремавшего старика, досиживавшего закат своей карьеры в качестве бесплатного адвоката, и следователя Скворцовой, которая, судя по всему, с самого первого момента нашей беседы читала меня как открытую книгу.

Я протянул руку и взял протокол допроса. Вчитываться в рукописный текст у меня не было никакого желания.

* Виктор *

Слова директора школы о том, что Сергей найден, вызвали во мне чувство облегчения, смешанное с недоумением и тревогой. В голове крутились вопросы: «За что его задержали?», «Что он натворил?». Я попросил назвать мне имя второго задержанного мальчика и сверил его со списком.

Васильев Максим Павлович. После сверки списка с директором выяснилось, что в моем списке он значился, как Макс из 11-го «Б». Теперь все вставало на свои места. На вопросы директора о том, откуда у меня этот список, я честно рассказал о моей беседе с мальчиком по имени Андрей.

Директор школы продиктовала мне номер телефона отца Васильева Максима и настояла на том, чтобы непременно в ее присутствии я с ним созвонился. Я не понимал, чем мне может помочь этот разговор, и почему она перекладывает на меня эту работу, но спорить не стал.

* * *

— Слушаю!

В трубке раздался грубый мужской бас. Судя по голосу и манере говорить, мой собеседник был человеком резким, если не сказать грубым.

Наученный опытом общения с дежурным в отделении полиции и директором школы я решил не углубляться в телефонные объяснения особенностей моего отношения к Сереже Фролову и его матери.

— Я звоню по поводу Вашего сына, его сегодня утром вместе с моим ребенком задержали. Они сейчас в полиции.

— Что за чушь вы несете!? Откуда у Вас мой номер? — вспылил мужчина на другом конце телефона.

— Поверьте мне! Это серьезно! Вы можете позвонить директору школы, она Вам все подтвердит.

Скороговоркой проговорил я и положил трубку. Все произошло так, как я и ожидал, этот бестолковый разговор не принес никакой пользы и лишь отнял у меня время. Я поспешно попрощался с директором и вышел из школы.

Чувствуя ответственность за данное Нине обещание, я понимал, что не могу явиться к ней, не выяснив хотя бы причин задержания Сергея. Мысленно упрекая себя за слабость, я бодрым шагом пошел по направлению к отделению полиции, благо расстояния в нашем городе, можно сказать, игрушечные, и весь мой путь должен был занять не более получаса. Остатки прежнего плана, позволявшего мне поспать после смены, рассыпались на глазах.

Я не был Сергею ни отцом, ни даже просто родственником, поэтому я был уверен, что в полиции со мной не станут даже разговаривать по поводу его задержания.

Предвидя неминуемую встречу с Ниной, я обдумывал оправдания моей неудачи. Хотя почему, собственно, неудачи? Я, как и обещал, нашел Сергея, а то, что он попал в полицию, это вовсе не моя вина, в конце концов, это не самый худший вариант, по крайней мере, теперь я точно знаю, что он жив.

Погруженный в раздумья я шел по знакомой с детства, но такой непохожей на мои воспоминания улице. Раньше не было ни ярких витрин, ни рекламных баннеров, была просто чистая улица с ровным асфальтом, по которому изредка проезжали автомобили, а на перекрестке с улицей Весны располагался магазин «Каблучок».

Все, кому повезло пожить в эпоху развитого социализма, помнят такие магазины, учреждения, учебные заведения, заводы и фабрики, которые своим названием давали имена улицам, перекресткам и даже целым районам города. По всей нашей родине были разбросаны универсамы, детские миры и дома быта, одно только упоминание которых означало для местного жителя не что иное, как точные географические координаты.

В нашем городе таким маяком был магазин «Каблучок». Несмотря на явно обувное название, в конце восьмидесятых он стал центром распределения дефицитного товара. Отовариться в «Каблучке» было больше, чем просто сходить за покупками. Продавцы «Каблучка» были уважаемыми людьми, а престиж их профессии определялся возможностью отложить нужный товар «под прилавок».

Несколько раз в месяц около «Каблучка» выстраивались длинная очередь, идущая далеко от магазина, и каждый проходивший мимо задавал два неизменных вопроса: «Что дают?» и «Кто крайний?».

Независимо от того, что «давали», большинство прохожих присоединялись к очереди, становясь новым крайним. А «давать» в «Каблучке» могли все, что угодно, начиная от копченой колбасы и заканчивая женскими колготками, туалетной бумагой и холодильниками.

Люди вставали в очередь, ругались за право состоять в этой очереди и воспринимали это стояние за благо. Было совершенно неважно, за каким именно товаром стоять, достаточно было того, что этот товар был дефицитом.

В то время мы жили неподалеку и, поэтому появление очереди в «Каблучке», мама могла видеть из окна нашей квартиры. Она посылала меня с братом стоять в очереди, и мы стояли за халвой, сахаром и даже водкой.

А однажды в «Каблучок» привезли сайгаков, это такие степные антилопы, не живых, конечно, а в виде небольших неразделанных туш. Мясника в «Каблучке», не было, и люди покупали туши целиком, иногда несколькими семьями в складчину, а потом, кто дома, а кто прямо здесь, на улице, делили эти туши между собой.

Это было наивное время всеобщей нехватки, которая, как ни странно, сплачивала людей перед лицом общих трудностей и бед.

Это было время моего счастливого детства. Детства, в котором я мечтал о новой игрушке, футбольном мяче, джинсах. Я мечтал, и мои мечты иногда сбывались, делая меня счастливым. Сегодняшние дети в большинстве своем лишены радости ожидания и счастья обладания желанной вещью. Игрушки, гаджеты и вещи сейчас им даются слишком просто, родители рады баловать их, чем лишают детей возможности оценить истинную цену обладания желанным предметом.

Сейчас «Каблучок» утратил свое былое величие, впрочем, и от названия тоже ничего не осталось, на его месте открыли кафе «Эдельвейс», но имя его все еще живо ассоциируется в умах местных жителей с конкретным перекрестком конкретных двух улиц.

Я успел пройти чуть больше половины маршрута, когда в моей руке завибрировал телефон. Все тот же грубый мужской голос короткими, отрывистыми фразами пролаял в трубку:

— Нам нужно встретиться. Где вы сейчас находитесь?

Решительность, властность и напор этого человека поразили меня.

— Я на пересечении улиц Ленина и Весны.

— Около «Каблучка»?

— Да.

— Будьте там, я сейчас подъеду, — скомандовал он и положил трубку.

Спустя несколько минут, на противоположной от меня стороне улицы припарковался небольшой серый седан, все стекла которого были затонированы. «ГАИшников на него нет», — нечаянная мысль мелькнула в моей голове и исчезла, испугавшись телефонного звонка.

— Алло, — проговорил я в трубку.

Ответа не последовало.

— АЛЛО!! — повторил я громче.

После непродолжительного молчания кто-то на другом конце линии положил трубку. Водительская дверь серого седана на противоположной стороне дороги открылась, и из него вышел молодой худощавый парень с длинными волосами и в кожаной куртке.

— Противно смотреть! Понаотращивали себе патлы, как у баб!

Я вздрогнул от неожиданно прогремевшего над моим ухом уже знакомого грубого голоса. Обернувшись, я увидел невысокого мужчину крепкого телосложения в туго обтягивающей выпирающий вперед живот ветровке цвета хаки, застегнутой под самый подбородок на замок «молния», и в брюках такой же расцветки, заправленных в новые начищенные до блеска берцы.

— Здравствуйте, — отводя взгляд от «патлатого», проговорил я.

— Добрый день. Это я Вам сейчас звонил.

— Я так и понял.

— Пойдемте ко мне в машину. Я там, за углом, припарковался, а то здесь остановка запрещена, — пробурчал он под нос, тыкая коротким толстым пальцем в висевший слева от нас дорожный знак.

— А как же он? — растерянно проговорил я, показывая рукой в сторону серого седана и удаляющегося от него парня.

— Кто? — коротко спросил отец Максима, прослеживая взглядом за указующим жестом моей руки. И, весьма своеобразно поняв мой вопрос, пробормотал:

— А-а, он?! Он — урод! Но Вы не беспокойтесь так.

Мужчина слегка хлопнул меня по спине и заговорщическим тоном продолжил:

— Вон там камеру видите? На перекрестке. Его уже засняли и обязательно оштрафуют, — повысив голос, он продолжил. — Ну пойдемте же!

Мы свернули за угол, на улицу Весны, где, на небольшой парковке, недалеко от перекрестка, одиноко стояла зеленая «Нива». Он открыл ключом дверку со стороны водительского сиденья и, протянувшись через весь салон, отпер пассажирскую дверь. «Надо же, даже сигнализации нет», — подумал я, садясь в машину.

— Так значит, Фролов, это Ваш? — спросил он меня и, не дав мне времени удивиться его осведомленности, продолжил:

— Будем знакомиться. Я Васильев Павел Климентьевич.

«Не может быть!», — не поверил я своим ушам. Фамилия Васильев, конечно, вызывала во мне определенные ассоциации, хотя мало ли бывает однофамильцев. Но сейчас все сходилось, я действительно сидел в машине с прокурором города!

— А Вас? — коротко спросил он.

Ответить мне помешал телефон, зазвеневший в нагрудном кармане его ветровки. Привычным движением Павел Климентьевич вынул телефон из кармана и, прислонив его к уху, коротко рявкнул:

— Слушаю.

Следующие несколько мгновений я мог наблюдать удивительную метаморфозу, происходившуюс его лицом. Суровые, угловатые черты смягчились, а тонкие губы растянулись в неровной улыбке. Спокойным, прерывающимся на время выслушивания реплик собеседника голосом он продолжил:

— Привет Толя!

— …

— Ну как там? Про моего что-нибудь прояснилось?

— …

— Значит сидит. Круто вы с ним.

— …

— Это понятно, что перестарались, как кстати того мудака зовут?

— …

— Да нужен он мне! Просто запомню. Что делать-то теперь думаешь?

— …

— Вы его допрашивали уже?

— …

— А второго?

— …

— Ну, ты уточни, что они наговорить успели, потом набери меня.

Он положил трубку обратно в нагрудный карман и изменившимся грубым голосом проговорил:

— Вы не ответили.

— Что? — приводя мысли в порядок, спросил я.

— Вас как зовут?

— Скориков Виктор Николаевич.

— Скориков? — пристально вглядываясь в меня, переспросил он.

— Да.

Поняв причину его сомнений, я продолжил:

— Сережа мне не сын. Я… Я друг семьи.

— Понятно. Можно на «ты»? — кивнув, спросил он.

— Да, конечно.

— Тебе подробности известны?

— Нет, я только знаю, что их арестовали.

— Задержали! — поправил он меня.

— Да какая разница.

— Большая!

Я не стал спорить, предпочтя сменить тему разговора.

— А Вам что-нибудь известно?

— Их задержали по подозрению в изнасиловании. Плюс там целый букет отягчающих обстоятельств! Потерпевшая прямо указала их в заявлении.

Я слушал и не представлял, что мне дальше делать, и самое главное, что говорить Нине.

— Так, значит, они изнасиловали…

— Не думаю. По крайней мере, в моем я уверен, а насчет Вашего еще разобраться надо.

Выяснять причины его уверенности в стойкости морально-психологических качеств сына прокурора мне показалось бесполезным, и поэтому я просто спросил:

— Их посадят? Что теперь нам делать?

— Вам? Вам, собственно, ничего. А вот мне потрудиться придется.

* * *

Уже несколько минут отец Максима, сидя за рулем автомобиля, мягким и дружелюбным голосом разговаривал по телефону со своим приятелем Толей. Сначала он просто слушал, несмотря на то, что до меня из динамика телефона доносилось ровное бормотание его собеседника, разобрать смысл фраз мне так и не удавалось. Дослушав до конца долгий монолог, он начал говорить громко и грубо, пересыпая свою речь нецензурной бранью и специальными терминами, о значении части которых я догадывался благодаря детективным сериалам, в обилии расплодившимся на нашем телевидении.

Закончив очередную фразу, он выслушал собеседника и коротко сказал в трубку:

— Подожди.

Оторвав телефон от уха, он спросил, повернувшись ко мне:

— Судимость есть?

— У меня?

— Да! — раздраженно кивая, сказал он.

— Нет.

— Работаешь где?

— В больнице, — выдавил из себя я и тут же поспешил исправиться:

— На скорой помощи.

— Врач?

— Да.

— Подойдет, — проговорил он бессмысленную для меня фразу, после чего вновь поднес телефон к уху и продолжил спокойным тоном:

— Поручителя я нашел.

Прокурор города сунул телефон в нагрудный карман охотничьей ветровки, повернул ключ зажигания и, неумело манипулируя педалью сцепления, выехал с парковки.

* Сергей *

У Натальи Николаевны был ровный разборчивый почерк, и читать его было удобно, но, возможно, от волнения, а возможно, от того казенного языка, которым был написан протокол, я никак не мог понять общий смысл написанного. Я читал отдельные абзацы, и написанное в них мне было вполне понятно, но собрать воедино общий смысл всего текста было выше моих сил.

После короткого стука дверь за моей спиной открылась, и низкий голос молчаливого полицейского объявил:

— Наталья Николаевна, Вас вызывает Анатолий Семенович.

— Сейчас?! — многозначительно подняв брови, с ударением на последний слог, переспросила она.

— Сказал срочно.

Она, нехотя, встала и, выходя из кабинета, сказала, обращаясь к вошедшему:

— Останься здесь.

Он, видимо, поняв ее просьбу буквально, остался стоять на месте, тупо впялив свой взгляд мне в спину. Читать стало еще трудней.

* Виктор *

Второй раз за день я находился в фойе городского отделения полиции, на том же месте, подпирая спиной все ту же стену. Павел Климентьевич забрал у меня паспорт и, приказав ждать здесь, скрылся в одном из кабинетов, понатыканных по обе стороны длинного темного коридора.

Бессонная ночь начинала давать свои плоды, и тягостная дремота плотным кольцом смыкала вокруг моей головы свои объятия.

Бродившие во мне мысли стали обретать плоть, перед моими глазами снова всплыл салон новой, все еще пахнущей конвейером «Нивы», и отец Максима, сидящий за ее рулем. Только теперь, повторно рассматривая этот автомобиль и его водителя, я подумал о том, насколько они не подходили друг к другу. Моя память вновь прокручивала передо мной наш путь в отделение полиции и наш разговор.

Неумело управляя автомобилем, он рассказывал мне о том, что Максима и Сергея (именно в такой последовательности он называл их имена) в данный момент допрашивают. Подробностей и результатов допроса он не знал, поэтому сильно нервничал, опасаясь, что они понарассказывают чего лишнего.

На протяжении всего пути он несколько раз высказывал уверенность, что предъявленное в отношении его сына обвинение по определению не может быть правдой. Мне это было неважно, и поэтому я не пытался выяснить причины его уверенности, к тому же высказанное его устами допущение об ошибочности задержания Максима, позволяло мне надеяться на то, что и в отношении Сергея могла произойти аналогичная ошибка.

Помещение, в котором я находился, нельзя было назвать безлюдным, входная дверь периодически открывалась, в нее входили и выходили люди, мимо меня проходили сотрудники полиции и посетители, но, даже несмотря на то, что некоторые из них, проходя мимо, неловко задевали меня, никто из них не мог проникнуть вглубь окутавших меня дремотных размышлений и воспоминаний.

Лиши однажды завеса моего полусна была разрушена девушкой, в идеально подогнанной по идеальной фигуре полицейской форме, которая, громко стуча каблуками, пробежала мимо, развивая по воздуху длинными темными волосами, собранными на затылке в не очень толстый хвостик.

На вид ей было около тридцати пяти лет. Мой взгляд невольно потянулся вслед за ней, вглубь темного коридора. Она остановилась напротив третьей по левой стороне коридора двери и после короткого стука вошла.

Спустя несколько минут, молодой полицейский с услужливой улыбкой, выглянув из окошка с надписью «дежурная часть», спросил, обращаясь ко мне:

— Виктор Николаевич, это Вы?

— Да, — поспешил ответить я.

— Вас просят зайти в кабинет начальника.

— Третья дверь слева? — без особого удивления проговорил я себе под нос и, не дожидаясь ответа озадаченного полицейского, побрел вглубь коридора, отсчитывая встречающиеся мне по пути двери.

Кабинет начальник полиции оказался на удивление большим и хорошо обставленным. Во главе черного Т-образного стола сидел сухопарый мужчина, седые волосы выдавали его возраст несмотря на моложавый вид, прямую осанку и отсутствие даже намека на морщины.

За столом помимо него сидела ранее виденная мной девушка и дежурный, знакомый мне по утреннему визиту в полицию.

— Знакомься, — прозвучал откуда-то сбоку голос Павла Климентьевича. Обернувшись, я увидел его сидящим около журнального столика в небольшом кожаном кресле. Отхлебнув короткий глоток кофе из небольшой фарфоровой чашки, он продолжил:

— Полковник полиции, Анатолий Семенович Чащин. Начальник этих… — он помедлил, подбирая подходящие слова, — …ретивых сотрудников, — ледяным тоном вымолвил он.

Казалось, что с каждой новой его фразой «сотрудники» все больше сжимались, стараясь занять как можно меньше места в этом кабинете. Я был почти уверен в том, что, если он продолжит в том же духе, два этих молодых полицейских неминуемо превратятся в маленькие комочки концентрированной злости, обиды и страха. Но свершиться этому было не суждено.

— Павел Климентьевич! Они все уже поняли, — примиряющим тоном проговорил начальник полиции.

— Ни хрена они не поняли! — вспылил прокурор.

— Ты их в обезьянник часа на четыре посади, тогда они поймут, — он кинул беглый взгляд на притихших полицейских. — Хотя куда им, — с раздражением проговорил он.

Анатолий Семенович, предпочитая не отвечать на последнюю реплику, поднял со стола маленькую книжицу с изображением герба на обложке и начал диктовать по ней мои паспортные данные. Остальные полицейские принялись их усердно записывать.

— Да не маячь ты! — сменил объект своего раздражения прокурор. — Сядь здесь хоть, что ли, — проговорил он, указывая на кресло с противоположной стороны от журнального столика.

— Они этот диктант еще полчаса писать будут.

Я уселся, и, не сдержав внутреннего позыва, зевнул.

— Анатолий Семенович, вели ему кофе, — выкрикнул со своего места отец Максима. — А то человек с дежурства, уснет невзначай.

* * *

Одетая в штатское, женщина, с аккуратно уложенными в замысловатую прическу короткими волосами, принесла мне дымящуюся чашку ароматного напитка.

Несмотря на то, что я никогда не был большим поклонником кофе, его кисловато горький вкус сделал свое дело, подарив мне возможность еще какое-то время бодро мыслить.

«Ученики» в полицейской форме продолжали что-то писать под диктовку своего руководителя, а Павел Климентьевич с отрешенным видом, сидя в кресле, рассматривал развешанные по стене благодарственные письма, дипломы и грамоты хозяина кабинета.

— Я смотрю ты — активист, — не без иронии в голосе проговорил прокурор.

— Может, ты хочешь сына навестить, поговорить с ним, успокоить? А то ведь напуган пацан! — явно сдерживая раздражение, парировал Анатолий Семенович.

— Пусть поволнуется, ему полезно будет.

— Ну, тебе виднее.

Я наблюдал за разговором двух взрослых людей, не упускающих ни одной возможности уколоть друг друга, и пытался понять, кто они? Кровные враги или давние друзья? Судя по тому, что их высокие должности не мешали им видеть друг в друге просто Толю и просто Пашу и с юношеским озорством состязаться в красноречии, я сделал вывод, что уже не первый год между ними должны быть теплые, если не сказать дружеские, отношения.

Анатолий Семенович, прекратив диктовать, спросил:

— Что это за трахому ты у меня под окном припарковал?

— Это не трахома, — наигранно возмутился Павел Климентьевич.

— Это новый вездеход нашего егеря.

— Так ты что? На охоте был?

— А по мне не понятно? — с вопросительной интонацией проговорил отец Максима, разводя в стороны руки и давая собеседнику возможность рассмотреть свой наряд. — Ты прям мастер дедукции, — закончил он.

— Ну, и как там дед Егор поживает? — делая вид, что не услышал последнюю фразу, сменил тему полицейский.

— Нормально вроде, крепкий еще старик.

— Да какой он старик! Он нас на четыре года старше.

— Выглядит, как старик.

— Зубы так и не вставил?

— Да что я ему, в рот что ли заглядывал? — вспылил прокурор.

— Так у него же передних не было, их сразу видно.

— Он бороду отрастил, из-за бороды не разберешь. Слушай, а поехали со мной. Постреляешь, отдохнешь. Сейчас вон твои сочинения допишут, и в путь. Кстати, что там? Долго еще?

— Уже закончили, — раздался женский голос.

Я вздрогнул и посмотрел в сторону Т-образного стола. Девушка, недавно вырвавшая меня из дрёмы, зло взглянув на меня, поговорила:

— Подпишите, пожалуйста, здесь.

Я подошел к столу и взял из ее рук документ, в котором было написано, что под мое поручительство отпускается задержанный Фролов, и что теперь я несу за него ответственность. События, которые и ранее не поддавались моему контролю, теперь явно приобретали неуправляемый характер. Я должен поручиться за пацана, которого видел всего несколько раз в жизни и то мельком.

Оторвав взгляд от документа, я увидел, как второй сидевший напротив нее полицейский, протянул мне свой документ, при этом тихо, почти одними губами, выговаривая:

— И мой, пожалуйста.

Во втором документе было написано, что я беру на поруки Максима. Ситуация становилась еще веселее. Необычное ночное приключение привело к тому, что меня назначили нянькой двум подросткам. Я внимательно вчитывался в переданные мне документы, стараясь уяснить права, обязанности и ответственность, возложенные на меня в новом статусе.

— Получается, если я это подпишу, вы их выпустите? — промямлил я, обращаясь в пустоту.

— Выпустят! — поспешил ответить отец Максима.

— Тут написано, что если они не явятся по повестке или скроются, то меня…

— То тебя привлекут к ответственности, — продолжал он.

В нерешительности я взглянул на прокурора. Уловив мой взгляд, он выкрикнул с места:

— Да подписывай ты, не бойся, все нормально будет.

«Это смотря для кого нормально», — подумал я.

Сам-то он ничего не подписывает и ни за кого ответственности на себя не берет. И вообще, откуда он знает, что там все нормально? Он же эти документы даже не читал!

* Сергей *

Я понимал, что надеяться на помощь задремавшего адвоката мне не приходится, поэтому снова и снова перечитывал протокол, составленный на трех листах. Чтение раздражало меня, я понимал важность написанного, но общий смысл текста оставался для меня загадкой.

Елена Владимировна, которой уже давно надоела роль молчаливого наблюдателя, несколько раз безуспешно пыталась завязать со мной разговор, начиная его фразами типа: «Ну как так-то, Сережа?» или «Тебя здесь не били?».

Очередную ее реплику прервал звук открывающейся двери, разбудивший престарелого адвоката. Я, запретив себе оборачиваться, сидел на стуле, ощущая, как по моей спине от страха или от любопытства, а возможно, от того и другого одновременно бегают маленькие существа, которых мама называет «мурашками».

— Свободен, — прозвучал тихий, немного отрешенный голос Натальи Николаевны, обращенный то ли ко мне, то ли к молчаливому полицейскому, все еще стоявшему на прежнем месте.

Она принесла с собой заполненный бланк какого-то другого документа.

Медленно проходя мимо меня, Наталья Николаевна выдернула из моей руки протокол допроса и, вытащив из него два последних листа, смяла их.

Скомканная бумага полетела в урну одновременно с тем, как она уселась на свой стул. Не глядя ни на кого из присутствующих, она принялась старательно заполнять новые листы взамен выброшенных.

Закончив писать, Наталья Николаевна протянула мне протокол допроса, сопроводив его коротким словом:

— Подпиши.

Я попытался его прочесть, но сделать это стало еще сложнее. Вместо ровных округлых букв, которыми был исписан прежний протокол, новый его вариант был покрыт угловатыми крючками, разбросанными по искривляющимися к правому краю строкам. Утешало лишь то, что он стал меньше на целый лист.

Видимо, устав ждать, она вырвала из моих рук исписанные листы и принялась читать их вслух.

Перечислив кого, где и в присутствии кого она допрашивает, объяснив мне мои права и права других участвующих в допросе лиц, она приступила к чтению сути данных мной показаний:

«Подозреваемому Фролову С. В. объявлено, что он подозревается в совершении 15 мая сего года по предварительному сговору с Михайловым А. Л., Майер Д. В., Васильевым М. П., Лебедевым Р. Л. и Кульковым Д. И. изнасилования несовершеннолетней Коробейниковой А. П. с использованием беспомощного состояния потерпевшей, то есть в совершении преступления, предусмотренного ч. 2 ст. 131 уголовного кодекса Российский Федерации».

Прочтя это, она попросила меня расписаться за то, что мне ясны мои права и что я ознакомлен с сутью имеющихся в отношении меня подозрений.

Дождавшись, пока я дорисую свои подписи, она продолжила:

«По существу заданных мне вопросов могу показать следующее: 15 мая сего года, после ссоры с отцом Фроловым В. Г. я вместе с Васильевым М. П. направился в гости к Михайлову А. Л., где я встретил Михайлова А. Л., Майер Д. В., Лебедева Р.Л, Кулькова Д. И. и Рябинину Т. Ю.

Позднее, в 20:30, в квартиру Михайлова А. Л. пришли Коробейникова А. П. и Кузнецова Е. К.

Примерно в 22:30 я уснул.

В 23:00 меня разбудила Рябинина Т. Ю. и попросила проводить ее домой, после чего мы ушли. В квартире после моего ухода остались Михайлов А.Л, Коробейникова А. П., Лебедев Р. Л. и Кульков Д. И.»

Дочитав последнюю фразу, она положила бумажки на стол, пододвинула их мне и начала диктовать, указывая пальцем то место в протоколе, где мне следовало писать.

— Пиши, с моих слов записано верно, запятая, — сухо проговорила она. — мною прочитано, точка.

Я медлил.

— Что-то не так? — раздраженно спросила Наталья Николаевна.

— Вы там фамилии написали, которые я не знаю.

— В смысле?

— Я имена знаю, а фамилии не знаю. Вот Вы пишете «Рябинина Т. Ю.», а я не знаю, такая у нее фамилия или другая.

— Такая! Я знаю фамилии, имена, отчества, даты рождения, места жительства и даже отметки всех, кто там написан. Пиши давай!

— А если Вы ошиблись? — продолжал упорствовать я.

Она повернулась к Елене Владимировне и с мольбой в голосе проговорила:

— Вы можете проверить фамилии.

Елена Владимировна, обрадованная подвернувшейся возможности заняться хоть чем-нибудь, пробежалась взглядом по протоколу и подтвердила, что все фамилии имена и отчества, по ее мнению, написаны верно.

Совсем не скрывая раздражения, Наталья Николаевна протянула мне протокол и вновь продиктовала заученную наизусть фразу о том, что протокол мной прочитан.

Указывая пальцем на строку ниже, она продолжила:

— Здесь напиши фамилию имя и отчество полностью, поставь подпись и сегодняшнюю дату.

Закончив выводить крючки своей подписи, я поднял глаза, шаря взглядом по стенам и столу.

— Шестнадцатое мая, — спокойно сказала она, догадавшись о причине моего замешательства.

Я вернул Наталье Николаевне листы, и она, пустив протокол допроса «по кругу», собрала на нем подписи адвоката и классного руководителя.

Дальнейшие события развивались, на удивление, быстро. Я читал и подписывал какие-то бумаги и, в отличие от начала допроса, мне объясняли не права, а обязанности, что позволило мне сделать вывод о том, что мое положение по какой-то причине изменилось.

А потом меня отпустили. Просто открыли дверь и сказали, что я могу идти домой. Обыденность произошедшего в первый момент даже разочаровала меня, за время моего задержания я успел почувствовать себя арестантом, и мое освобождение представлялось мне каким-то особенным, долгожданным событием, чем-то большим, чем просто открытая дверь.

Я встал с нагретого моим телом стула и, невпопад сказав: «Спасибо», вышел в длинный, плохо освещенный коридор, в котором стоял высокий, крепкого телосложения мужчина.

— Ну привет, Сергей, — обратился он ко мне.

— Нина Семеновна попросила меня разыскать тебя.

— Вы и есть мамин друг, врач?

— Скорее знакомый. Можешь звать меня Виктор.

Глядя на него, я с раздражением подумал: «И этот в доверие втирается. Чего ему от меня надо? Или не от меня? В отцы годится, а все туда же — «Виктор».

Но в тот момент это было неважно. Он знал, где находится моя мама, поэтому, подавляя вызванную гневом и волнением дрожь в голосе, я спросил:

— Что с ней?

— Она в больнице. Ты не волнуйся, с ней все будет хорошо.

— Это правда, что она из-за меня…?

— В больницу попала?

— Да.

— В больницу она попала из-за своей болезни, обострение могло произойти в любой момент и по любому поводу.

— Значит, я стал этим поводом?

— Да.

Он обнял меня одной рукой за плечи и, легонько подталкивая по направлению к выходу, начал говорить:

— Пойдем. То, что ты нашелся сейчас важнее твоего чувства вины. Тебе нужно поесть и переодеться, после этого мы ее навестим. Только рассказывать ей о своих приключениях не нужно. Не сейчас…

Глава 3

* Настя *

Белый потолок и разбросанные по нему в шахматном порядке три светильника с длинными лампами, источающими резкий белый свет, от которого не спасали даже сомкнутые веки, вместе с неудобной позой, снятыми трусами и задранными вверх ногами, только усугублял раздирающую мою голову боль.

Чтобы избавиться от раздражающего, слепящего света, я несколько раз пыталась повернуть голову набок, но подкатывающий к горлу ком, угрожая вырваться на волю, каждый раз возвращал мой взгляд к наблюдению белого потолка. Жутко хотелось пить.

Все это, сопряженное с тем, что какой-то мужик холодными железяками копошится у меня между ног, вызвало во мне гнетущее чувство жалости к своей персоне. Крупные слезы вытекали из-под моих век и, скатываясь по виску, затекали в ухо.

Мама стояла рядом, держа меня за руку, и поочередно вытирала надушенным платком то мои, то свои слезы.

— Регулярный партнер есть? — деловито спросил доктор.

— У кого? — не дав мне ответить, спросила мама.

— У Анастасии, — со вздохом спросил доктор.

— Нет, конечно! — опять не дав мне ответить, с возмущением проговорила мама.

— Странно, — буркнул себе под нос доктор, продолжая осмотр. — Может быть, дадим Анастасии возможность ответить.

Сопя от возмущения, мама обратилась ко мне:

— Настя, скажи ему, что никаких постоянных партнеров у нас нет!

— Нет, — ни капли не соврав, проговорила я.

— Одевайся! — сказал доктор, стягивая с рук белые перчатки.

Кабинет гинеколога подразумевает индивидуальный прием, возможно, поэтому в кабинете был только один стул для пациентов, который поспешила занять моя мама.

Я сползла с кресла, взяла и надела протянутые мне мамой трусики, после чего, стоя босыми ногами на покрытом линолеумом полу, принялась натягивать джинсы, стараясь при этом удержать равновесие.

Мама тем временем внимательно следила за тем, как доктор заполняет мою амбулаторную карточку, пытаясь улучить удобный момент, чтобы задать волнующий ее вопрос. Удобный случай подвернулся, когда доктор, переворачивая страницу, имел неосторожность встретиться с ней взглядом.

— Скажите, доктор, она не беременна?

Явно ошарашенный такой постановкой вопроса врач уточнил:

— Вы хотите знать, не забеременела ли Ваша дочь после полового акта, произошедшего сегодня ночью?

— После изнасилования! — со всхлипом поправила его мама.

— Вы лучше спросите дочь, чем она предохранялась во время полового акта, — с хитро спрятанной в уголках губ улыбкой сказал доктор.

— Что Вы несете!!! — сорвавшимся на фальцет голосом закричала мама.

— О каком предохранении Вы говорите? Она и слова такого не знает! Что, по-вашему, ее насиловали, а она должна была о предохранении думать!?!

Краска залила ее лицо, руки напряглись, а на лбу выступили капельки пота, всем своим видом она напоминала заплывшую жиром собаку бойцовской породы, готовую в любое мгновение ринуться в бой.

— Вы меня неверно поняли! — начал оправдываться доктор.

— У Насти есть следы недавнего полового акта, но у нее полностью отсутствуют признаки спермы в половых органах. Вы ее не спринцевали?

— Нет.

— Вот видите, значит половой акт был защищенным, к тому же я не нашел никаких повреждений и признаков насилия, она абсолютно здорова, — подвел итог доктор.

— В смысле? — все еще не понимая сути сказанного, переспросила мама.

Я понимала, что именно пытался сказать доктор, и с внутренним чувством облегчения ждала, когда он закончит свою фразу. Мое тело жаждало отдыха и сна, я не хотела лгать, и исход, в котором кто-то вместо меня расскажет маме всю правду, вполне меня устраивал.

— Я хочу сказать, что, судя по всему, Ваша дочь уже достаточно давно живет активной половой жизнью. И еще, раньше мне неоднократно приходилось видеть жертв изнасилования, у всех есть характерные повреждения, которых у Вашей дочери я не наблюдаю.

Не позволив маме вставить ни слова, он продолжил:

— Я думаю, Вам следует поговорить с дочерью, и попросить ее честно рассказать Вам все то, что на самом деле произошло с ней этой ночью, — закончил он мысль, глядя мне в глаза.

«Ну, спасибо! Ну, удружил! Мог прямо сказать: „Ваша дочь сама дала троим“. Нет же, он умничает! Пусть сама расскажет! Спросите дочь! И как, по-твоему, я ей это должна рассказать?»

Мама, медленно поворачивая голову, растерянным голосом, не до конца выговаривая слова, проговорила:

— Настя, это он что? Это он хочет сказать, что ты сама? Что ты с ними?

И не дожидаясь моего ответа, резко повернув голову, она наклонилась над столом и заорала прямо в лицо доктору:

— Да как Вы смеете! Прекратите нас оскорблять! Что за врачи в этой больнице! Кто Вас на работу взял! Вас гнать в шею надо, вы не врач! Вы шарлатан! Что Вы можете знать о моей дочери!

— Людмила Алексеевна! Я просто говорю, что результаты осмотра…, — попытался оправдаться доктор.

Мама не слушала и не слышала его. Мгновенно сменив гнев на уныние, она, глядя в пустоту, начала говорить.

В тот момент я уже во второй раз слушала ее рассказ, впоследствии обросший множеством реальных и выдуманных подробностей.

В отличие от маминого рассказа, услышанного мной в полиции, этот начинался со слов: «Вы должны нас понять».

Странно, и сейчас, и в дальнейшем каждый раз, рассказывая эту историю, она старалась излагать ее именно от нашего имени, избегая называть местоимения «Я», «Она» и мое имя.

* Мама *

Короткий звонок кухонного таймера оторвал Людмилу Алексеевну от просмотра очередного ток шоу, в котором плохие актеры по сценарию, написанному плохими авторами, пытались изображать настоящую жизнь настоящих людей.

Просмотр телевизора составлял основную форму досуга Настиной мамы, ей нравилось порождаемое ими приятное ощущение наполненности головы пусть и чужими, но все-таки мыслями. Думать свои мысли она, кажется, уже давно разучилась.

Упустив момент вовремя выйти из «декрета», она оказалась запертой в коробке собственной квартиры, ее жизнь превратилась в бесконечный цикл повторяющихся операций, нацеленных на удовлетворение естественных потребностей ребенка и мужа.

Она привыкла отождествлять себя с Настей и жить отражением ее жизни. Но дочь по мере взросления все больше отдалялась от матери и в какой-то момент многочисленные герои сериалов и дневных шоу заменили ей общение.

Людмила Алексеевна, взяв правой рукой прихватку, левой открыла дверцу духовки. В ответ на небольшое усилие навстречу ей, противно скрепя металлическими краями, выполз противень, неся на себе очередной ее шедевр. Она была убеждена, что печет торты, пироги и сдобу, чтобы порадовать дочь, и все еще не решалась признаться себе в том, что сама съедала большую часть приготовленного.

Она привыкла к тому, что у нее больше не было талии, привыкла к необходимости покупать одежду «на вырост» и, спустя некоторое время, перешивать или выбрасывать ее. Людмила Алексеевна смирилась и приняла тот факт, что ее муж больше ее не любил и все чаще задерживался на работе.

В тот вечер она приготовила свой любимый яблочный пирог. Ароматы свежей выпечки и корицы мгновенно заполнили кухню и, чтобы быстрее остудить долгожданное лакомство, Людмила Алексеевна вынесла его на балкон.

Окунувшись в прохладную ночь, освещенную наполовину съеденным диском взошедшей луны, она замерла от внезапно посетившего ее осознания реальности.

«Надо же, так поздно, а Настя еще не звонила», — с ясной отчетливостью прозвучало в ее голове.

Поставив пирог на заранее приготовленный стул, она бросилась к телефону, нашла в записной книжке Настин номер и прижала прохладное стекло дисплея к уху.

Длинные гудки то и дело прерывались бесцветным женским голосом, оповещающим ее о том, что абонент не может ответить на звонок, СМС тоже осталось без ответа. С каждым новым неудачным вызовом ей все больше хотелось выкрикнуть в ответ надоевшему женскому голосу, что это не абонент, а ее дочь, но голосу это было безразлично.

Поборов чувство тревоги, Людмила Алексеевна по памяти набрала несложный пятизначный номер стационарного телефона Лениных родителей. После нескольких гудков в трубке раздался сдержанный мужской голос.

— Слушаю.

— Здравствуй, Костя, — отозвалась на знакомый голос Людмила Алексеевна.

— Привет, Люда. Ты по поводу Петра? Я видел его вечером на работе, у них там завал.

— Да нет, — проговорила она, даже не пытаясь дослушать очередную историю про внезапную проверку, аварию или что-то еще.

— Скажи, Настя уже легла спать?

В ответ на этот простой вопрос в трубке на несколько мгновений повисло молчание, прервал которое все тот же знакомый, но уже более взволнованный мужской голос:

— Люда, ты имеешь в виду…

Людмила Алексеевна, не дослушав его, спросила:

— Настя у вас?

— Нет, — быстро ответил мужчина.

— А Лена дома? — спросила она.

— Недавно пришла, — ответил Константин и после недолгой паузы добавил, — одна.

— Костя! Узнай у нее, где Настя! Они вместе ушли! Спроси у нее, где она оставила Настю!

— Я перезвоню, — коротко ответил мужчина и повесил трубку.

Лену не пришлось ни заставлять, ни просить. Она без уговоров рассказала отцу, куда они с Настей ходили, и даже назвала адрес квартиры, где она оставила Настю.

Но Людмила Алексеевна, находясь у себя дома, ничего этого не знала. Договорив по телефону, она осталась неподвижно сидеть, устремив свой взгляд на противоположную стену.

Казалось, впервые за последние несколько лет ее голову переполняли мысли, и это были ее собственные мысли, которые, вращаясь бурным хороводом, парализовали ее волю. Она безропотно наблюдала, как внутренний прожектор сознания, выхватывая из кружащего в ее голове вихря отдельные фрагменты, представлял их ее взору во всей полноте и завершенности.

Вот мысль о том, что она не может потерять Настю, а вот о том, что пирог на балконе, должно быть, уже остыл, и тут же на смену ей спешит мысль о том, что с Настей не могло случиться ничего плохого, которую неумолимо сменила мысль о пятне на обоях.

Телефонный звонок застал Людмилу Алексеевну за созерцанием мысли о том, что она сама убьет Настю, как только найдет.

— Алло! — быстро произнесла она в трубку.

— Они были в гостях у знакомого, там у них что-то вроде праздника. Настя там осталась. Записывай адрес.

— Подожди, — ответила Людмила Алексеевна.

Быстрым шагом пройдя на кухню, она открыла до верха забитый различными квитанциями выдвижной ящик стола. Пошарив рукой под ворохом бумаг, она достала карандаш и, выбрав один из листков, положила его на стол чистой стороной вверх.

— Диктуй, — спокойно попросила она собеседника.

Грифель карандаша еле слышно заскрипел по бумаге.

— Спасибо, — сказала она, закончив писать адрес, и уже собралась было повесить трубку.

— Подожди, Люда. Может быть, мне съездить туда с тобой? — спросил ее Ленин отец.

— Не надо. Я сама, — коротко отказалась она и повесила трубку.

…

Людмила Алексеевна, одетая в легкую весеннюю куртку, в шапке и удобных демисезонных ботинках сидела в кухне.

Короткий сигнал и вибрация телефона прервали ее расслабленное ожидание, она, не поднимая со стола телефона, привычным жестом разблокировала экран и прочла сообщение:

«TAXI

К Вам подъехала серая Лада Приора, номер 742».

Людмила Алексеевна положила недоеденный кусок пирога на большое круглое блюдо в центре стола, накрыла его высокой крышкой и встала.

Выйдя во двор, она села на заднее сидение припаркованного около ее подъезда автомобиля, назвала водителю адрес и, облокотив голову на прохладное стекло, стала думать о том, как давно она никуда не выезжала.

Желтоватый свет уличных фонарей то и дело освещал салон, срывая на несколько секунд темный покров с силуэта водителя. В эти короткие мгновения она успела рассмотреть, что вез ее идеально выбритый вполне еще молодой, по ее меркам, мужчина.

— В гости? — не оборачивая головы, спросил водитель.

— Что?

— В гости едете? — переспросил он.

— Нет, — растерянно ответила она и снова погрузилась в созерцание его уха, скулы и правой стороны подбородка.

— А куда?

Назойливость водителя начинала раздражать ее, и она грубо ответила.

— Вам какое дело?

— Поздно уже, а вы женщина солидная, необычный клиент в такое время. Вот я и беспокоюсь.

— О чем?

— Такие, как Вы, просто так по ночам не катаются. Причина должна быть, — проговорил он, глядя на Людмилу Алексеевну в зеркало заднего вида.

— Дочь моя у друзей засиделась, еду ее забрать, — недовольно проговорила Людмила Алексеевна.

— Понятно, — буркнул под нос водитель и замолчал.

Поглощенная чувством расслабленной растерянности она не сразу обратила внимание на красные огоньки, принадлежащие едущему впереди автомобилю, и лишь после очередного перекрестка с удивлением заметила, что уже не в первый раз видит, как желтые сигналы поворотов этого автомобиля предугадывают действия ее водителя. Оторвав голову от стекла, она рассмотрела красные цифры «03», наклеенные на заднюю дверцу кареты скорой помощи.

Приближаясь к очередному перекрестку медицинская ГАЗель заморгала левым указателем поворота, и водитель такси послушно повернул влево. Создавалось странное впечатление слежки, только наоборот. ГАЗель предугадала еще несколько маневров такси, въехала во двор и остановилась у первого подъезда серой пятиэтажки, ослепив фарами возбужденно озирающуюся по сторонам женщину в длинном темном плаще.

Глядя на карету скорой помощи и вышедшего из нее врача, Людмила Алексеевна думала о том, что ни она, ни ее близкие не застрахованы от бед. К каждому рано или поздно приедет его последняя скорая помощь. В принципе и этот врач мог приехать как к ней самой, так и к кому-либо из тех, кого она любит. Через это допущение беды она впервые позволила себе всерьез задуматься о том, что с Настей могло произойти что-то плохое. Страх за судьбу дочери странным образом оттеснился в ней на второй план. Истинным страхом Людмилы Алексеевны в этот момент был страх действия, до этого она всерьез не задумывалась о том, что она будет делать, когда встретит Настю. Станет ли она ее ругать? А что, если на самом деле ругать уже некого или не за что?

«Что, если Насте нужна помощь? Что я буду делать? Какие решения я буду принимать? Что, если я ошибусь?» — думала Людмила Алексеевна.

Водитель такси, аккуратно маневрируя между каретой скорой помощи и невысоким забором палисадника, проехал вперед, пропустил еще два подъезда и остановился.

Людмила Алексеевна поняла, что они прибыли в место назначения. Водитель оглянулся назад и спокойно сказал:

— Приехали.

Людмила Алексеевна оставалась неподвижной.

Водитель, немного смутившись, проговорил:

— С Вас двести рублей.

Людмила Алексеевна достала из кармана аккуратно свернутую пополам пачку банкнот, отсчитала из нее двести рублей, передала деньги водителю и осталась сидеть на месте.

Водитель, очевидно, не понимая, что происходит, наблюдал за странным пассажиром, не отрывая взгляда от зеркала заднего вида.

Людмила Алексеевна осознавала, что ей пора выходить, но не могла заставить себя сдвинуться с места. Внезапно она поняла, что этот недовольно пыхтящий, совершенно незнакомый ей мужчина является единственной ее опорой посреди пугающей, совершенно чуждой ночи.

Людмила Алексеевна живо представила, как, выйдя из машины, она останется одна. Ее пугали не ночь и не пустынный двор, она была совершенно не готова встретиться лицом к лицу с возможной реальностью. Всю свою взрослую жизнь в сложных ситуациях она полагалась на мужа, но сейчас его рядом не было, и ей предстояло взять на себя ответственность за все, что уже произошло и должно произойти в будущем.

Времени на раздумья оставалось все меньше, недовольно ворочающийся на переднем сидении водитель, судя по всему, уже готов был силой выставить ее на улицу. Чувствуя себя загнанной в угол, она с упорством утопающего вцепилась в единственную имеющуюся в ее распоряжении опору.

Подняв глаза, она встретилась в зеркале заднего вида с озадаченным взглядом водителя. Не давая ему возможности сказать ни слова и не отводя взгляда от его глаз, она тихо проговорила:

— Пожалуйста, сходите со мной туда.

— Куда? — судя по всему, механически, все еще не понимая сути вопроса, переспросил водитель.

— Туда, — кивая головой в сторону подъезда, повторила Людмила Алексеевна, и, опустив взгляд вниз, добавила, — я боюсь одна.

Водитель молчал.

Сгорая от стыда и страха, не поднимая взгляда, она попыталась использовать единственный пришедший ей в голову аргумент:

— Я Вам заплачу. Сколько Вы хотите?

Водитель одним резким движением отвернул в сторону зеркало заднего вида, так что Людмила Алексеевна больше не могла видеть в отражении его глаз. Издав громкий скрежет то ли зубами, то ли рычагом ручного тормоза, он выдернул из замка зажигания ключ и негромко, но с раздражением начал говорить, не оборачиваясь назад:

— Да что же с Вами всеми случилось! Женщины предлагают мужчинам за помощь деньги, а мужчины!

Его голос на мгновение запнулся. И вновь зазвучал, усиленный нотками вопросительной усмешки:

— Мужчины!? Они эти деньги берут?!

— Я просто…, — проговорила Людмила, пытаясь смягчить ситуацию.

— Вы женщина!

— Да, — хватаясь за внезапно повернувшееся оправдание, покорно согласилась она.

— Что да?! — раздраженно переспросил водитель.

— Я просто женщина.

— Просто! Просто?! По-Вашему, быть женщиной — это значит просто спихнуть ответственность за свою жизнь на мужчину? По-Вашему, в этом роль женщины?

— А разве не в этом? — искренне удивилась она.

— И верно! Разве не в этом? Ведь это так просто! Сказать: «Я женщина», словно это хоть что-то объясняет. Как же Вы не поймете, что именно Вы, женщины, ответственны за то, кем становятся мужчины! Вы формируете границы дозволенного! Вы создаете правила игры! От вас и только от вас зависит облик окружающих вас мужчин. Конечно, не конкретных Ваших знакомых, над их обликом поработали Ваши предшественницы, а всех мужчин в общем! Если хотите, вы создаете идеальный образ мужественности. Вы устанавливаете критерии, которым должен соответствовать сначала мальчик, для того, чтобы заслужить любовь матери, потом подросток, чтобы добиться внимания девушки, а позднее и мужчина, чтобы построить семью и обеспечить себе надежный тыл. Вы формируете заказ на мужчин, и они соответствуют Вашему заказу. Вы, в итоге, определяете, кого считать успешным, а кого неудачником. Вы с радостью и азартом продаете себя, и мужчины из защитников и романтиков превращаются в торгашей, вы позволяете относиться к себе как к товару, и они делают вас товаром!

Людмила Алексеевна, ошеломленная внезапным потоком обвинений, молча, смотрела в затылок собеседнику, не решаясь его прервать.

— Вам Богом дарована великая власть! И посмотрите, на что Вы ее тратите!? Вы променяли честь на корысть, мужественность на стиль, силу на удобство! И даже сейчас Вы не понимаете меня, Вы даже не догадываетесь, что оскорбили человека! Откуда эта уверенность, что все и всех можно купить и что за все нужно платить!?

Не желая, судя по всему, продолжать этот монолог, он вышел из автомобиля. Спустя несколько мгновений ближняя к Людмиле Алексеевне дверь распахнулась и водитель, выбрасывая недокуренную сигарету, спокойно проговорил:

— Ну же, идем выручать Вашу дочь.

Приняв протянутую ей руку, Людмила Алексеевна вышла из автомобиля и направилась к подъезду, домофона в котором почему-то не было.

* Миха *

Табачный дым тонкой струйкой поднимался к потолку. Миха поднес сигарету к губам и сделал глубокую затяжку, запив ее из мятого пластикового стакана.

Делал он это механически, давно уже не ощущая ни запаха табака, ни вкуса пива.

Он сидел на полу, облокотившись спиной на лакированную дверку шкафа. На диване, справа от него, белела, выглядывая из-под скомканного пледа, обнаженная девичья нога.

Он сделал еще одну затяжку, выбросил окурок в недопитый стакан, встал, подошел к дивану, наклонился над спящей девушкой и, потянув за край пледа, укрыл ее ногу. Девушка отреагировала на это нечленораздельным бормотанием и повернулась на бок. Короткий плед, сминаясь под ее телом, сполз в сторону, выставляя напоказ ее обнаженный зад.

Миха, даже не пытаясь расправить скомканный плед, поднял с пола небольшую диванную подушку в форме собаки и прикрыл ею обнаженную часть Настиного тела.

Эти действия не были проявлением заботы, его просто раздражал вид ее наготы. Настино голое тело вызывало в нем чувство гадливости по отношению к самому себе. От воспоминания о случившемся его начинало тошнить, и он спешил глотком пива или сигаретой справиться с поступающим к горлу комом.

В комнату вошел Дима и, пройдя мимо Михи, сбросил с дивана подушку.

— Что ты делаешь? — с вымученной гримасой спросил Миха.

— Так вид лучше! — проговорил Дима, доставая из кармана телефон.

— Миха! Cадись вот здесь, справа, сейчас селфи с ее жопой сделаем и на стену ей запостим.

— О! А давайте сначала разрисуем ее!!! — подал голос, сидящий на пуфе в другом конце комнаты, Роман.

— Зачем? — предвкушая веселье, быстро отреагировал Дима.

— Ну как зачем?! — подойдя к дивану и тыкая пальцем в левую ягодицу, начал объяснять начинающий художник. — Вот тут нарисуем глаза, тут нос, тут волосы.

— А губы? — с искрами в глазахперебил его Дима.

— Губы и так есть!!! — сгибаясь пополам от хохота, подхватил шутку Роман.

— Миха! У тебя есть маркер? Тащи скорее его сюда, — с трудом борясь с приступом смеха, требовал Дима.

— У меня нет маркера, — ответил Миха, выговаривая слова по одному.

— Может зубной пастой? — предложил Роман.

— Фигня! Она слишком белая, — не задумываясь, возразил Дима.

— Слушайте! У нее же должна быть помада! Миха! Вон там, около тебя ее сумка, подай ее мне, — обрадованный своей догадкой возвестил Дима.

Миха, взяв с журнального столика дамскую сумочку из темно-синего заменителя кожи, сказал:

— Это не смешно!

— Что? — переспросил его Дима.

— Я сказал, это не смешно, — не отрывая взгляда от глаз собеседника, медленно проговорил Миха.

Чувствуя нарастающий конфликт, Роман поспешил переключить внимание друзей на себя:

— И правда, парни! Детский сад какой-то. Что нам заняться больше нечем, кроме как жопы разрисовывать. Давайте лучше выпьем!

Он взял со стола пластиковую бутылку и начал разливать пиво по стаканам.

— А что, по-твоему, смешно? — продолжал Дима.

— Соску тебе разбить смешно! — процедил сквозь зубы Миха.

Роман, передавая друзьям только что наполненные стаканы, заговорил, наигранно изображая смех:

— Парни! Парни! Смотрите, что я придумал!

Дима перевел взгляд на Романа.

Обрадованный произведенным эффектом Роман продолжил:

— Слушайте, парни! А давайте ей еще раз вдуем!

Злость залила краской лицо Михи и, не давая Диме времени согласиться, он закричал:

— Просто оставьте ее в покое!

Глядя в удивленные знакомые лица, среди которых он, по непонятной ему причине, больше не видел друзей, Миха окончательно признался себе в том, что Таня была права. Происходившее в квартире после ее ухода не было ни смешным, ни приятным. И дело было не в Насте, они не заставляли ее и не пользовались ее беспомощным состоянием. Все, что происходило с ней этой ночью, происходило по ее согласию и даже, судя по всему, нравилось ей.

Нравилось ей, Роману, Диме, но не ему! Из отношений с Таней ему было известно, что означает близость двоих, когда в едином порыве любви сквозь обнаженные тела соприкасаются души. Это не имело ничего общего с той глупой аэробикой, в которой он недавно участвовал.

Вместе с лишним тестостероном он выплеснул в использованный презерватив остатки своего интереса к этой девушке. На смену былому влечению пришло ощущение собственной нечистоты и одиночества.

Наблюдая за своими товарищами, на фоне обострившихся эмоций, он четко осознавал, что не испытывает по отношению к Насте ни злости, ни брезгливости, она была ему попросту безразлична, чего нельзя было сказать про его недавних друзей. Его раздражали каждый их поступок и каждое произнесенное ими слово. Он больше не мог воспринимать их слова и поступки как чужие, он чувствовал причастность ко всему, что они делали. Михе казалось, что Настя каким-то странным образом связала их, теперь они не были просто Михой, Романом и Димой, они стали сообщниками, и это чувство сообщничества пугало и раздражало его.

Наблюдая со стороны за каждой новой их выходкой, помимо своей воли он чувствовал себя их участником. Острое желание уничтожить новое для него чувство сообщничества, пусть даже ценой дружбы, вынуждало Миху провоцировать Диму на драку. Он понимал, что ему не получится подраться с Романом, уступчивость которого сводила на нет любую попытку конфликта, а вот Дима совсем другое дело, он всегда был готов принять вызов и, если быть честным, давно уже напрашивался на хорошую взбучку.

* Настя *

«Дверь нам открыл парень, он выглядел, как безумный, его руки и футболка были испачканы кровью. Олег Игоревич оттолкнул его и вбежал в квартиру, я вошла за ним. В квартире было еще несколько человек, я точно не знаю, сколько, они были похожи на испуганных зверей, которые прячутся по темным углам. Пол в зале тоже был испачкан кровью. Настя была без сознания, они раздели ее и положили на диван.»

Мама достала из сумочки идеально чистый накрахмаленный, как мне показалось, носовой платок, и аккуратно, чтобы не задеть тушь, промокнула несуществующие слезы в уголках глаз. Она глубоко вздохнула и, тупо уставившись в пол, продолжила:

— Настиной одежды не было нигде видно, поэтому Олег Игоревич поднял ее на руки вместе с какой-то тряпкой, которой она была укрыта, и мы увезли ее домой, а когда она пришла в себя, мы направились в полицию и к Вам.

Доктор не выглядел заинтересованным маминым рассказом, но все же он, как мне показалось, произвел требуемое впечатление. Не говоря ни слова и не пытаясь больше ни в чем убедить маму, он писал что-то в моей карточке. Мама молча сидела на стуле, стараясь не совершать лишних движений, а я, умирая от слабости во всем теле, стыда и раздирающей мою голову изнутри боли, стояла около выхода из кабинета в ожидании завершения этой пытки.

Доктор окончил писать и, протягивая маме не очень толстую тетрадь, выполняющую роль моей карточки, сказал:

— Я напишу Вам справку, что у Вашей дочери имеются следы полового акта. Напишу, что отсутствуют какие-либо признаки повреждений, и вреда здоровью не причинено. Вас это устроит?

— Да! Конечно! — произнесла мама.

Достав из сумки заранее припасенную небольшую коробочку шоколадных конфет, она аккуратно положила ее на край стола.

— Мы Вам так благодарны! — бархатным голосом вымолвила она.

Доктор, нахмурив брови и сопя что-то себе под нос, принялся заполнять справку.

Спустя четверть часа, мы вышли из больницы, пересекли тротуар и сели в припаркованный на обочине серый автомобиль. Водитель, привычным взглядом посмотрев на нас в зеркало заднего вида, спросил:

— Домой?

Мама ответила:

— Да.

И, не уточняя адреса, он повез нас по городу.

Закрыв глаза, я старалась собрать воедино разбросанные по моей голове осколки воспоминаний.

* * *

Утро для меня началось с ощущений. Неприятное брожение где-то в желудке, то и дело порождающее спазмы рвотных позывов, сводило на нет все мои попытки разобраться со странным, путаным сюжетом сна. Я вновь и вновь проходила одни и те же коридоры, открывала одни и те же двери, встречала одних и тех же людей. Отдаленные фразы, смысл которых я не успевала понять, сливались воедино и превращались в монотонный гул невидимого колокола, отзывавшийся такой же монотонной, тягучей болью в пояснице. Она не доставляла мне большого дискомфорта, но создавала общий фон моего сна.

Резкая, спровоцированная неизвестными мне причинами, боль в висках и затылке заставила меня проснуться. В надежде побороть ее я крепче зажмурилась и попыталась повернуться на бок, за что незамедлительно была наказана. В ответ на напряжение мышц сдавливающее мои виски тугое кольцо превратилось в густое, пульсирующее внутри головы желе, с каждым новым сокращением которого огромные тупые иглы пронзали мой мозг. Я замерла, стараясь больше не шевелиться. Боль в голове постепенно угасала, я громко втянула ноздрями воздух и выдохнула его, издав сдавленный стон облегчения.

— Настенька! Если тебя тошнит, то около кровати я поставила ведро, — откуда-то сбоку произнесла мама.

Мама? Мама! Паническое осознание того, что она рядом и видит меня в таком состоянии, отозвалось новым приступом головной боли. Зажмурившись, я не переставала думать: «Мама! Что она здесь делает? Как она меня нашла? Что она видела? Что она знает?»

Не открывая глаз, я тихо позвала:

— Мама?

— Что, доченька? — совсем близко раздался ее голос.

«Я не ошиблась! Мне не померещилось!» Я ощущала на своем лице ее теплое дыхание. Мама была рядом. «Что мне делать!?»

Меня пугала перспектива встретиться с ней взглядом, но и продолжать притворяться спящей не было никакой возможности. Ища способ хотя бы на время избавиться от ее внимания, для того, чтобы осмотреться и собраться с мыслями, я поспешно ухватилась за услужливо подсказанный моим телом повод отослать ее.

— Принеси попить, — почти не размыкая губ, попросила я.

Торопливые, удаляющиеся шаги и приглушенный, доносившийся издалека шум воды подсказали мне, что, наконец-то, я осталась одна.

Аккуратно, стараясь не сотрясать наполнявшее мою голову желе, я села на краю кровати, почувствовав босыми ступнями привычную теплую ворсистость ковра.

Постепенно осмотревшись, я узнала свою комнату. На стенах висели все те же когда-то мной нарисованные картины, а на мне была надета моя пижама.

«Сон! Это сон! Или, может быть, все то, что происходило вчера, было сном?» — не найдя никаких воспоминаний о моем возвращении домой, я цеплялась за любое объяснение моего положения.

Мама вернулась с большой кружкой вкусной, сладкой воды. Вернее, вода в кружке была обычной, но еще никогда в жизни мне не было так вкусно пить обычную воду.

Протянув пустую кружку маме, я с усилием заставила себя поднять на нее свой взгляд. Удивительно, но мамино лицо не выражало ничего, кроме любви и заботы. Она смотрела на меня широко раскрытыми глазами, словно чего-то ждала.

— Как я здесь оказалась? — спросила я, чтобы хоть как-то прояснить ситуацию и прервать наше затянувшееся молчание.

— Я тебя привезла. Ты не помнишь?

— Нет, — честно призналась я.

— Значит, ты все видела? — спросила я, подавляя дрожь в голосе.

— Да, — подтвердила она.

— Мама я не…

— Молчи, — перебила меня она. — Я все знаю. Ничего не говори. Я знаю, что с тобой случилось.

— Да? — удивленная необычным для нее напором, переспросила я маму.

— Да! — проговорила она, утвердительно кивая.

— Я все видела. И кровь на полу. И этих безумных парней.

По тому, как она выговорила последнюю фразу, было понятно, что ей нравилось называть их безумными.

— Не говори ничего, я знаю, что они тебя изнасиловали! — с каким-то странным огнем в глазах проговорила она.

— Мама, но я сама…

Мама не слышала моего объяснения, сформировавшаяся в ее голове гипотеза влекла ее все дальше от истины.

— Они наркоманы. Ведь так, Настя? Они чем-то опоили тебя!

Борясь с соблазном пройти по простому пути, согласившись с мамой, я еще несколько раз пыталась подобрать слова и рассказать ей правду, но ее уверенность и горячечный напор, в конце концов, заставили меня отложить объяснения на потом. Я решила не спорить, по крайней мере, до тех пор, пока не успокоятся она и моя головная боль.

Все то время, пока я валялась в постели, мама плотно окутывала меня своей любовью и заботой, несмотря на ее печальные вздохи и унылое выражение лица, она все же выглядела бодрой. Казалось, что забота обо мне, даже в такой неоднозначной ситуации, делала ее… нет, не счастливой, а живой. Мама в это утро, да и впоследствии, напоминала мне человека, очнувшегося от глубокого сна и ощутившего впервые за долгое время пусть горький, но все-таки вкус жизни.

Она даже пыталась, как в детстве, подоткнуть под меня одеяло и очень расстраивалась, когда я расправляла его обратно. Казалось, ей доставляла искреннее удовольствие забота обо мне, она приготовила куриный бульон, насушила в духовке сухарей и пыталась с ложечки накормить меня.

Я не могла, да и не хотела противостоять захлестнувшей меня волне маминой заботы. Складывалось впечатление, что произошедшие со мной события смели какую-то плотину в ее душе, и теперь без каких-либо препятствий и условностей она изливала на меня потоки не растраченной за последние годы любви.

Когда, спустя примерно час, я все-таки поднялась, она помогла мне одеться и увезла в полицию, где я впервые от начала до конца услышала мамину версию ночных событий. Мама с таким жаром и уверенностью рассказывала все то, что, как ей казалось, произошло, полицейский с таким искренним участием ее слушал, они так увлеченно обсуждали подробности не произошедшего, что, в конце концов, я не решилась им перечить, хотя, судя по всему, они и не стали бы меня слушать.

Вот так и появилась на свет, а потом окончательно вытеснила правду история о моем изнасиловании. Я не хотела никому врать, но сначала мне дали написанное мамой заявление, и мне показалось, что если я не соглашусь с ним, то поставлю маму в неудобное положение, а потом полицейский начал меня опрашивать, и только тогда я поняла, в какую ловушку я себя заманила.

Я не могла говорить ничего, что противоречило бы написанному в заявлении, не выставив при этом маму и себя лжецами, и поэтому, отвечая на вопросы, я подтвердила все ранее написанное мамой. Полицейский, пытаясь быть деликатным, старательно избегал вопросов, касающихся самого события, спрашивая в основном о том, кто был в гостях у Михи и где находится его квартира, лишь мельком касаясь темы самого изнасилования. По большому счету, можно сказать, что мне и не пришлось врать, я просто не рассказала правды, а он не утруждал меня расспросами о ней.

После того, как были оформлены все бумажки, полицейский попросил меня и маму расписаться в уведомлении об ответственности за заведомо ложный донос, именно тогда дверь обратного пути для меня закрылась окончательно, говорить правду для меня теперь стало не только трудно, но и попросту опасно.

* * *

Таксист вез нас домой, то и дело поглядывая на маму в зеркало заднего вида. Это был какой-то странный таксист. Он все утро возил нас из дома в полицию, из полиции в больницу, ждал нас там, а вот теперь везет домой, но ни разу я не видела, чтобы мама рассчитывалась с ним.

По манере его поведения мне показалось, что он с мамой знаком и, лишь когда мама назвала его по имени, попросив остановился около продуктового магазина, я поняла, что это и был тот самый Олег Игоревич, с которым она забирала меня от Михи.

* Сергей *

Несмотря на желание Виктора непременно отвести меня домой, я настоял на том, чтобы первым делом мы навестили маму. После непродолжительного спора, он, с явным неудовольствием, потащил меня пешком в больницу.

По пути, борясь с дремотной зевотой, он без умолку твердил мне о ее диагнозе и о том, что, если бы в момент приступа она была одна, все могло кончиться плохо. По его словам получалось, что именно из-за моей безответственной неблагодарности, у мамы случился приступ. Он ни разу прямо не сказал мне, что я виноват, но его назидательный тон был красноречивее слов.

Не скажу, что он смог достучаться до моего сердца, но в какой-то момент меня начал раздражать его нудный голос и, чтобы остановить этот поток нравоучений, я спросил:

— Где мой отец?

— Я не знаю, — сухо ответил он и, немного поразмыслив, добавил, — его увезли ночью в полицию.

— Что он сделал? — не унимался я.

— Он просто был пьян.

— Это Вы его порезали? — сказал я, стараясь ошарашить его своей осведомленностью.

— Нет, я только оттолкнул его, а он упал и порезался, — нисколько не смутившись, ответил Виктор.

— Он напал на Вас? — не унимался я.

— Пытался, — ответил он.

Мои расспросы, судя по всему, напрочь отбили у Виктора желание продолжать старый разговор, и мы шли по улице, молча. Я старался представить себе все произошедшее дома за время моего отсутствия. Этого идущего рядом со мной мужика, одним толчком сбившего моего отца с ног, отца, в ярости бросающегося на него, маму… Мысль о ней отозвалась жгучей ноющей болью где-то глубоко в груди. Если отец кинулся на Виктора, то что было с ней. Распаленный своей догадкой я спросил:

— А на маму?

— Что на маму? — не поняв сути моего вопроса, переспросил Виктор.

— На маму он напал?

— Он ее ударил.

«Он ее ударил…», — укоризненным тоном проговорил кто-то внутри моей головы. Ее, не меня, он ударил ее вместо меня. Он ударил ее за то, что сделал я. Мог ли я его остановить, если бы я был дома? Конечно, мог, даже если бы он всыпал мне ремня, он не стал бы трогать ее, если бы я был дома.

И уже смирным голосом, с глубоко спрятанной в интонациях надеждой, я спросил:

— Вы его остановили?

— Я его связал, — по-прежнему спокойно ответил он.

— Это было ночью?

— Уже под утро.

Я хотел было спросить его о том, что он делал у нас дома ночью, но передумал. Я не хотел знать ответа, каким бы он ни был.

— А сейчас где он может быть?

— Наверное, еще в полиции.

Мы вошли в больницу, и Виктор поздоровался с клоном школьного охранника, который без лишних вопросов пропустил нас.

Кардиологическое отделение располагалось на четвертом этаже, старое здание не предусматривало пассажирского лифта, и мы, натянув прямо поверх уличной одежды белые халаты, поднялись по лестнице с узкими ступеньками, окрашенными скользкой краской темно-бордового цвета.

Мама лежала в пахнущей едой и лекарствами четырехместной палате. Она не спала и, услышав звук открывающейся двери, приподнялась на постели, чтобы получше разглядеть вошедших.

В этот момент она была непохожа на себя. Из-за огромных сине-коричневых кругов под глазами ее лицо казалось плоским.

Увидев меня, она резко села и прижала к лицу руки, невольно дернув за привязанную к ее локтю тонким прозрачным шлангом перевернутую стеклянную бутылку, закрепленную на вершине металлического шеста.

— Аккуратнее! Капельницу разобьешь! — выкрикнул Виктор.

Проскочив двумя длинными шагами расстояние между нами и маминой постелью, он схватил штатив и, поправив на нем бутылку с лекарством, пододвинул его ближе.

Казалось, что мама не заметила ничего этого, она смотрела на меня поверх прижатых к лицу побелевших костяшек рук мокрыми, не моргающими глазами.

Я стоял на месте, не решаясь подойти к ней. Чувство страха и стыда парализовали меня, я не знал, что ей говорить и как оправдываться, когда она начнет меня ругать. Еще по дороге в больницу я пытался придумать правдоподобное оправдание моих поступков, позволяющих замаскировать истинный их мотив — трусость. Признаваться в том, что из-за трусости я предпочел бросить ее наедине с пьяным отцом, было стыдно даже себе, не говоря уже о том, чтобы произнести это вслух, да еще и в присутствии посторонних людей.

— Сережа! — сдавленно проговорила мама, прервав мои рассеянные размышления.

— Сережа, прости меня, — сказала она, закрыв лицо ладонями.

Останавливавшая меня до этого момента преграда рухнула, не сдерживая слез, я кинулся к маме и прижал к себе, обхватив ее своими руками поверх ее прижатых к груди рук.

Я чувствовал, как мое плечо стало мокрым от ее слез, тысячи слов и утешений, которые я хотел и должен был сказать ей, кружились вместе с моей головой, но, всхлипывая, как заплаканный ребенок, вымолвить я смог только это:

— Ну, что ты мама, перестань, не плачь, мама.

Она не отвечала, но и не отталкивала меня, тогда, собрав силы, вместе с тяжеленным комом я вытолкнул из горла слова:

— Прости меня, я больше не буду.

По мере того, как внезапно нахлынувшие на меня эмоции начали утихать, ко мне возвращалось чувство неловкости за такое явное и открытое проявление, как мне казалось, слабости. Я освободил маму от своих объятий и, усевшись на кровать рядом с ней, старался не смотреть по сторонам, чтобы не встретиться взглядом с озадаченными мамиными соседками.

Виктор неподвижной глыбой нависал над нами, его крупное тело загораживало для меня полкомнаты и, украдкой выглядывая исподлобья, я боролся со жгучим желанием пихнуть кулаком в живот этого не в меру любопытного и без всякой меры бестактного бугая.

«И что ему нужно? Зачем он так нависает над нами? Зачем он вообще так близко подошел? Боится что-нибудь интересненькое просмотреть!», — крутились в моей голове мысли.

Этот вопрос настолько занимал меня, что в какой-то момент я даже забыл думать о маме и о том, где мы находимся.

Я отодвинулся к дальнему краю кровати и, увидев Виктора с другого угла, не имея сил больше сдерживаться, расхохотался.

Виктор в неестественной позе, стоя перед кроватью, на далеко вытянутой прямой руке держал все ту же стеклянную бутылку, привязанную прозрачным шлангом чуть ниже маминого локтя. Рядом на полу валялся штатив.

* Настя *

Домой мы приехали уже после обеда. Таксист остановил машину напротив нашего подъезда и, не дожидаясь маминых указаний, я вышла на улицу. Мама задержалась в автомобиле. Стоя одна во дворе своего дома, я изо всех сил старалась не озираться по сторонам, несмотря на то, что меня все больше захватывало чувство неосознанного, постыдного страха. Я чувствовала, как кто-то, прячась за границами моего поля зрения, крадется, бесшумно ступая мягкими подошвами, еще немного, и он обрушится на меня с неизбежным разоблачением всего случившегося. Мне казалось, что все вокруг знают правду и только ждут удобного случая, чтобы вывести меня на чистую воду.

Ошеломленная новыми для меня ощущениями я старалась как можно ближе прижаться спиной к разросшемуся, давно нестриженному кустарнику в палисаднике. Дверка такси открылась и из нее, на ходу застегивая сумочку, вышла мама. С чувством благодарного облегчения я отправилась вслед за ней.

На прикосновение ключа домофон откликнулся протяжным писком, я дернула на себя подъездную дверь, пропуская маму вперед.

Дома мы встретили отца. Он стоял в прихожей, готовясь выйти, одетый в своей неизменной кепке, с большой спортивной сумкой в руке. Наше возвращение смутило его.

Пропихнув меня вглубь квартиры, мама захлопнула входную дверь и, скользнув беглым взглядом по папе, бесцветным голосом произнесла:

— Привет.

— Привет, — так же без интонаций ответил он, ставя сумку на пол.

— Куда-то уезжаешь?

— Да.

— В командировку? Надолго? — стягивая с себя куртку и не глядя в сторону отца, спросила мама.

— Я ухожу. Навсегда, — ответил он, садясь на невысокий обувной шкаф, выполняющий по совместительству роль скамеечки для переобувания.

— Куда уходишь? — прекратив раздеваться и повернувшись всем телом к мужу, спросила мама.

— От тебя ухожу, — вымученно ответил он.

— Зачем? — спросила мама, по-видимому, все еще не до конца понимая сути его слов.

— Я тебя не люблю больше, — с какой-то обреченностью в голосе сказал он.

— Не говори глупостей! — раздраженно проговорила мама и коротким жестом повесила свою куртку на прибитую над его головой вешалку.

— Нам нужно поговорить по поводу Насти, — после небольшой паузы продолжила она.

Отец ее перебил, сказав:

— Нам давно нужно поговорить по поводу нас.

— Сейчас это неважно! — все больше раздражаясь, возразила мама.

— Я развожусь с тобой! — все так же, не давая ей закончить фразу, слегка повысив надрывный голос, сказал отец.

В квартире повисла неловкая пауза, я старалась издавать как можно меньше звуков и не попадаться им на глаза, в голове вертелись мысли, смутные воспоминания, ранее услышанные мной нечаянные фразы, события. Все постепенно склеивалось в яркую и всерьез пугающую картину крушения мира.

— А как же я? — после минутной паузы сдавленным и немного севшим голосом спросила мама.

— Ты меня тоже больше не любишь, хотя знаешь, мне кажется, что ты никогда и не любила меня, — ответил отец, стараясь не понимать сути маминого вопроса.

— Знаешь, Люда, наша семья строилась на моей любви и твоем позволении любить. И вот теперь все кончилось, любви больше нет ни у тебя, ни у меня.

— У тебя кто-то есть?! — то ли зло утверждая, то ли спрашивая, выкрикнула она.

— Нет.

Мама в недоумении посмотрела на него с видом человека, отвлекаемого от важных дел какими-то глупостями, после чего спросила:

— Тогда зачем ты уходишь?

— За тем, чтобы дать тебе и мне второй шанс.

— Шанс на что?

— На любовь.

Папины слова, его спокойствие и абсолютная, с точки зрения мамы, неаргументированность решений и ответов раздражали ее.

— Ты хочешь разрушить нашу семью из-за каких-то своих придурей! Ты безответственный! Ты бросаешь меня и дочь! Да какое право ты имеешь так поступать! Ты о нас подумал?! Ты эгоист!

Она швырнула в него свою сумочку и, не разуваясь, ушла в спальню, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Я неоднократно была свидетелем таких сцен, но никогда раньше он не говорил, что хочет развестись. Каждый раз, уходя в спальню, мама как бы давала отцу понять, что не намерена продолжать спор. Спустя какое-то время, отец неизбежно шел вслед за ней, и уже в роли оправдывающегося получал ее прощение. Этот годами отрепетированный сценарий действовал безотказно и, по сути, был залогом маминого доминирования в нашей семье.

В воздухе повисло молчание, из спальни до меня донеслось приглушенное шуршание расстилаемой по полу газеты и глухой стук поставленных на нее ботинок. Тонко скрипнули продавленные пружины старого матраса родительской кровати. Мама ждала.

* Сергей *

Комичность позы Виктора и мой искренний смех заметно разрядили обстановку. Мама сидела в кровати, глядя на меня с неосознанной, вымученной улыбкой.

Виктор, убедившись, что капельнице больше ничего не угрожает, носком ботинка подцепил валяющийся на полу штатив и, установив его рядом с кроватью, повесил на место бутылку с лекарством.

Спустя короткое время, он начал поспешно прощаться и попросил меня выйти вместе с ним. В коридоре он, обхватив своей рукой мои плечи, молча, отвел меня в сторону и, убедившись, что мы достаточно далеко отошли от маминой палаты, начал говорить:

— Ей сейчас нужен покой. Помнишь наш уговор? Никаких рассказов про твои ночные приключения, не говори ей ничего про ми…

Он запнулся, но, быстро поправившись, продолжил:

— Ничего не говори про полицию. Скажешь, что ночевал у друга, сам выдумай у какого. И еще. Навещай ее! Понял? Каждый день навещай! Она волнуется очень за тебя, ей вредно это. Ты понял меня?

Язык у меня во рту как-то очень сильно высох и отказывался шевелиться. С усилием сглотнув не существующую слюну, я утвердительно кивнул головой.

Виктор продолжал:

— Послушай, Сережа! Не надо больше никаких глупостей! Мне хватило одного дня поисков тебя, а твоей маме достаточно будет еще одного приступа. Ты понимаешь, о чем я?

Я снова кивнул.

— Из больницы ты куда собираешься идти?

Об этом я еще не думал, но под вопросительным взглядом Виктора, я с усилием, хриплым приглушенным голосом ответил ему:

— Домой.

После чего откашлялся и проглотил вылетевший из горла маленький склизкий комочек, делавший мой голос хрипло-бархатистым.

— Домой?

Вопросительно повторил мои слова Виктор после чего, резко посмотрев на меня, спросил:

— А родственников у тебя в городе взрослых нет? К кому ты пойти переночевать сможешь?

— В городе нет. Бабушка есть, но она в деревне.

— Хорошо. Иди домой. Если там встретишь отца…

Он опять замялся, но, собравшись с духом, продолжил:

— Если отец будет пьяным или просто ругаться будет. В общем, если дома остаться не сможешь, — говорил он и быстро шарил по карманам.

Наконец, запихнув руку во внутренний карман куртки, он достал оттуда карандаш, сточенный почти наполовину, посмотрел на него, обвел взглядом окружающее нас пространство и, не найдя того, что искал, спросил меня:

— У тебя бумага есть?

Бумаги у меня не оказалось, тогда он подошел к стене, на которой в самодельной деревянной рамке висели пришпиленные канцелярскими кнопками, изрисованные и исписанные акварельной краской листы бумаги, посвященные профилактике сердечно-сосудистых заболеваний. Он оторвал уголок от плаката с нарисованным мужчиной, употребляющий в пищу какую-то похожую то ли на гриб, то ли на сильно уменьшенный баобаб зеленую дрянь. Виктор присел на корточки, положил листок на колено и принялся писать.

— Вот здесь я напишу свой адрес и номер телефона. Если тебе негде будет ночевать, не шляйся по городу, звони мне или просто приезжай по адресу. Я один живу, места тебе хватит.

Он выпрямился и протянул мне исписанный мелким почерком клочок бумаги.

— Не надо, — попытался отказаться я.

Но он всунул бумажку мне в нагрудный карман и, уходя по направлению к лестнице, проговорил, через плечо обращаясь ко мне:

— И не спорь!

Виктор ушел, я вернулся в палату и пробыл там до вечера. Мы разговаривали, смеялись, вспоминали прошлое, старательно избегая любых тем, связанных с событиями прошедшего вечера и ночи.

* Настя *

Темной, немного сгорбившейся фигурой в тусклом свете коридорной лампочки отец продолжал сидеть на прежнем месте, держа на коленях заботливо поднятую с пола сумку. Неслышно ступая босыми ногами по полу, я подошла к нему и, коснувшись рукой слегка колючей, теплой ткани демисезонного пальто, плотно обтягивающего его плечо, спросила.

— Чай будешь?

Он с какой-то безрадостной готовностью кивнул головой и, как был одетый и в обуви, прошел в кухню. Сумку он не выпускал из рук, словно боясь, что кто-то украдет ее, лишив его тем самым возможности самостоятельно определять направление своих действий.

Шерстяная, в мелкую клеточку кепка легла на стол, накрыв собой двух целующихся ангелков с продырявленными в районе темени черепами. Он никогда не любил эти солонку и перечницу, считал их слишком мещанскими, что ли, но маме они нравились, и он не перечил.

Маленькая лампочка, спрятанная за непрозрачным, белым экраном загорелась, услужливо осветив наряду с другими временными жильцами холодильника прекрасный, на треть съеденный яблочный пирог.

Зажмурившись, в предвкушении новой волны головной боли я повернула, вдавив вниз, рукоятку газовой плиты, пробуждая тем самым вслед за треском электрической искры еле слышное шипение. Перевернутая медуза голубоватого пламени под напором блестящего чайника послушно раздвинула свои колышущиеся щупальца.

— Я не бросаю Вас, — услышала я за своей спиной голос отца.

— Что? — переспросила я, оборачиваясь.

— Мама сказала, что я безответственный эгоист, потому что бросаю Вас. Это не так. Я хочу, чтобы ты поняла меня.

Слегка обернувшись, я посмотрела ему в лицо.

Не дожидаясь ответа, с болезненной поспешностью он продолжил:

— Пойми. Жить с тем, кого не любишь, это все равно, что занимать чужое место. Тебе, может быть, удобно, тепло и уютно, но все это неважно просто потому, что это место тебе не принадлежит.

Я села за стол и оперлась подбородком на вывернутую ладонь правой руки, слушая этот пространный, должно быть, многократно проговоренный с самим собой монолог отца:

— Ты девушка, ты должна это понять. Сейчас ты еще молода, ты красива, парни, должно быть, толпами вьются вокруг тебя. Тебе кажется, что у тебя впереди сотни возможностей и неисчислимое количество времени.

Я смущенно хмыкнула, чувствуя, как поднявшаяся где-то внутри волна мягким теплом заливает мое лицо.

— Твоя мама была такой же молодой. Она была очень красива. Я полюбил ее. Кажется, это было совсем недавно, — продолжал он, слегка туманя взгляд, словно всматриваясь в далекое, для меня недоступное, прошлое. — Не знаю, за что именно я полюбил ее, но я не мог думать ни о ком другом. А она? Она была популярна, у нее, как и у тебя сейчас, было множество вариантов и неисчислимое количество времени. Тогда я еще не знал.

Он взглянул на меня и замолчал.

— Чего не знал? — спросила я, стараясь прервать молчание.

Он продолжал, молча, смотреть на какую-то точку, расположенную у меня за спиной. Постепенно эта точка, словно раскаляясь под его немигающим взглядом, начала приглушенно хрюкать, выплевывая сквозь тонкую дырочку свистка короткие струйки воды поочередно с еле слышным, захлебывающимся свистом. Закипевшая вода наполняла короткий носик чайника и ритмичными толчками, проливаясь наружу, с громким шипением испарялась, падая на раскаленные части газовой плиты.

— Чайник! — вскрикнула я и, аккуратно, стараясь не обжечься, потушила и без того захлебывающийся в потоках воды газ.

Сухие, скрученные в небольшие шарики, чайные листики, приятно зашуршали под напором пышущей паром воды. Раньше мне нравилось сквозь прозрачные бока маленького стеклянного чайника наблюдать за тем, как по мере намокания эти круглые зеленые комочки разворачиваются в полноценные, почти живые, совсем не ломаные листы.

— Ну, так чего ты не знал? — повторно спросила я, ставя на стол заварник и небольшие фарфоровые чашки с узким донышком и широко расходящимися кверху краями.

— Я не знал, что это все, что у нее есть.

— В смысле? — совсем потеряв нить его мысли, немного возмутившись, спросила я.

— Я не совсем верно выразился, — поспешил поправиться отец.

— Я хотел сказать, что не понимал, что время — это основное богатство любой девушки. Не красота, не целомудрие и даже не ум, а время!

Судя по всему, рассмотрев вопросительное выражение моего лица, он добавил:

— Вот, смотри.

Он значительно оживился, пододвинулся ближе и стал объяснять, рисуя пальцем на столешнице, какие-то невидимые, понятные ему одному схемы:

— Возьмем, например, тебя. Тебе шестнадцать лет.

— Почти семнадцать, — перебила я его.

— Ну да. Почти семнадцать, — коротко согласился он и продолжил, — так вот смотри. На сегодняшний день у тебя впереди…

Он прищурился, вычисляя что-то в уме.

— У тебя…, — продолжал он высчитывать. — Примерно тринадцать лет.

— На что? — с удивлением спросила я.

— На то, чтобы встретить свою любовь, и счастливо выйти замуж, — ответил он, продолжая чертить на столе невидимую кривую.

— Так вот, — сказал он.

Коснувшись пальцем стола, он провел им по диагонали вправо и вверх.

— Допустим, что ты сейчас вот здесь, в начале пути. С каждым новым годом количество вариантов, следовательно, и шансов встретить свою любовь, и счастливо выйти замуж для тебя будет расти.

— Ну, так это же хорошо, — с легкой усмешкой проговорила я.

— Конечно, хорошо, — быстро ответил отец и без паузы продолжил, — только продолжаться это будет примерно лет до двадцати трех.

Сказал он, остановив, но не оторвав от столешницы, палец.

Такое утверждение отца слегка обидело и расстроило меня, поэтому, не скрывая раздражения в голос, я спросила:

— А дальше что?

Он, стараясь привлечь мое внимание к своему прижатому к столешнице пальцу, продолжил рисовать невидимый график, двигая палец вправо и сначала плавно, а потом все круче и круче вниз.

— Дальше количество вариантов начнет снижаться. Сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее. Для тебя это означает, что и твои шансы на счастливый брак начнут снижаться вместе с количеством вариантов, если не произойдет одно событие.

— Что еще за событие? — с трудом разбирая его инженерные объяснения, спросила я.

Он, словно не услышав моего вопроса, продолжал прежнюю мысль:

— Шансы будут достаточно медленно снижаться лет до тридцати.

— А потом? — ошарашенно спросила я.

— А потом они резко упадут до минимума. В районе сорока будет небольшой скачок вверх, но он будет незначительным, а в остальном твои шансы в период с семнадцати до тридцати — это перевернутая парабола, а начиная с двадцати трех — это гипербола, которая вечно стремится к нулю, но никогда не будет ему равна.

Он усмехнулся, обрадованный удачно подобранной математической аналогии. И с глубокой нежностью в глазах посмотрел на меня.

Уловив его взгляд, я вдруг передумала обижаться, но, как-то по инерции повысив голос, спросила:

— Так что за событие должно изменить этот дурацкий график?

— Я сейчас объясню, — с улыбкой проговорил он, возвращаясь пальцем к нарисованному в его голове графику. — Мы с твоей мамой стали встречаться, когда ей было девятнадцать лет.

Он довел пальцем до середины воображаемого подъема и резким движением провел две вертикальные черты, одну вверх, а вторую вниз.

— С этого момента ее график раздвоился. С одной стороны, шансы выйти замуж стали стремиться к ста процентам, но вот количество вариантов сократилось до единицы. Понимаешь? — спросил он.

— Нет? — честно ответила я.

— Это просто, — с улыбкой продолжил он. — В девятнадцать лет в жизни твоей мамы произошло то самое событие.

— Событие, которое меняет график?

— Да. Она сделала выбор. По сути, она отдала мне все свое оставшееся время (я имею в виду время, отведенное ей жизнью на эффективный активный поиск), вложив его в наши отношения. Тем самым она изменила график, попутно лишив себя возможности выбора.

Он замолчал, рассматривая столешницу.

Не выдержав его молчания, я спросила:

— Ты считаешь, выбрав тебя, она ошиблась?

— Нет. Мне кажется, ошибся я.

— Ты же сказал, что ты любил ее.

— Любил.

— И в чем же тогда ошибка?

Объясняя любые сложные вопросы, отец всегда был склонен усложнять их, но в этот раз он побил все свои рекорды. С трудом удерживая в голове нить его рассуждений, я ждала ответа.

— Я принял этот дар. Я присвоил себе ее золотое время, я лишил ее шансов построить отношения с кем-то еще. А расплата за этот дар может быть только одна.

— Какая?

— Счастье, — коротко ответил он.

— Взяв ее золотое время, я обязан был отплатить ей счастьем. И я с радость принял на себя эту обязанность, я из кожи вон лез, чтобы сделать ее счастливой, и сам был счастлив от своих усилий. Я с таким упоением отдавал ей всего себя и так был счастлив этой возможности отдавать, что мне и в голову не приходило, что тем самым я лишаю ее возможности быть счастливой.

— Как это? — спросила я, разливая по чашкам дымящийся, приятно пахнущий чай лимонно-зеленого цвета.

— Счастье любви, Настя — это счастье дарить. Неважно что ты даришь: время, подарки, внимание, заботу. Даря все это любимому человеку, ты даришь ему самого себя и становишься вместе с ним счастливым, разделяя его радость от подарка. Но, если человек в паре лишен возможности дарить себя, он лишается возможности любить. Я был ослеплен любовью к твоей маме, я не замечал, что, стремясь отдать ей себя без остатка, я украл у нее возможность полюбить меня. Я своими собственными руками задушил в ней зародыш того чувства, которое могло сделать ее счастливой.

— Ты хочешь сказать, что все эти годы мама с тобой была несчастна?

— Нет! — горячо возразил он.

— Не то! Не то слово! Она была не несчастна, она была несчастлива!

— В чем разница?

— Во всем! Моя любовь и мое служение не позволяли ей почувствовать себя несчастной. Принимая постоянный, непрекращающийся поток моих подношений, я надеюсь, ты понимаешь, что я говорю не про подарки, хотя и они тоже были.

— Понимаю, — действительно понимая, сказала я, глотнув горячий чай.

— Хорошо.

Отец выдохнул и продолжил:

— Так вот. Принимая постоянный поток моих подношений, она научилась замещать потребность в счастье чувством удовлетворения, а со временем смогла убедить себя в том, что это чувство удовлетворения и есть счастье. Она никогда! Понимаешь?! Никогда за все время со мной не была счастлива! Но даримое мной чувство удовлетворения не позволяло ей почувствовать себя несчастной.

— А сейчас, что изменилось?

Он даже не прикоснулся к чаю, его глаза блестели нездоровым блеском и, нервно взглянув вглубь коридора, он ответил, понизив голос:

— Сейчас изменилось все. Я больше не люблю ее. Я не знаю, когда и как это произошло, но это так, и я с этим поделать ничего не могу. Поток подношений прекратился, и с каждым новым днем она будет становиться все более несчастной, это уже началось, даже ты можешь это заметить, если внимательно посмотришь. Твоей маме нужен другой источник чувства удовлетворенности. Пока что она будет его находить, жалея себя и заботясь о тебе, а потом, возможно, она встретит кого-нибудь, возможно, он будет умнее меня и позволит ей полюбить себя. Именно тогда она поймет, что означает быть счастливой и, скорее всего, возненавидит меня. Я ухожу, до того, как все это произойдет, я хочу дать ей шанс на счастье, — закончил он свою мысль и, долгим взглядом посмотрев на меня, спросил, — ты осуждаешь меня?

Почему-то в этот момент мне стало его очень жалко. Сама собой во мне родилась уверенность в том, что любовь ко мне — это единственная преграда, до сих пор мешавшая ему сделать давно спланированный и с нетерпением ожидаемый последний шаг. Попроси я его остаться, и он никуда не уйдет, в глубине души проклиная себя за малодушие. В моих силах было даровать ему или отнять навсегда так страстно желаемую им свободу.

С трудом сдерживая подступившие к горлу слезы жалости, со срывающимся голосом я сделала то, за что, возможно, никогда не получу маминого прощения.

Отскочив от моей ноги, табурет с грохотом упал на пол, чай из папиной чашки, содрогнувшись вместе со столом, выплеснулся через край и круглым темным пятном растекся по скатерти, мои руки охватили папину шею и, пачкая слезами его уже колючую щеку, я с жаром зашептала ему прямо в ухо:

— Чего же ты ждешь? Иди! Скорее иди, пока она в комнате! Она же остановит тебя! Ну же, скорее! Уходи! Я не осуждаю тебя! Слышишь! Иди!

Я оттолкнула его в коридор.

Подхватив с пола упавшую сумку, громко топая, быстрыми шагами он пробежал к входной двери и, не оборачиваясь, вышел из квартиры.

Мама опоздала. Дверь, теперь уже только ее спальни, открылась слишком поздно. В недоумении она смотрела сухими глазами то на открытую входную дверь, то на мое заплаканное лицо, пытаясь осмыслить суть произошедших в ее жизни изменений.

* Сергей*

Золотисто-розовые лучи закатного солнца мягко освещали больничный двор, напоминая мне о далеком вчерашнем вечере. Немногочисленные посетители уже разъехались. К приемному отделению подъехала карета скорой помощи, из которой, поддерживая за локти, выводили очередного пациента. С улицы доносился ровный рокот автомобильных моторов.

Найдя калитку в больничной ограде, я направился к выходу. Снова хотелось есть, тяжесть в ногах и ломота в висках — верные предвестникисонливой усталости — уже начинали сковывать мои движения.

Второпях, стараясь сократить путь, я перерезал по диагонали дворы, дороги и аллеи, не обращая особого внимания ни на сигналы машин, ни на надписи, запрещающие ходить по газонам.

Приклеенная полицейским защитная печать, на удивление, осталась нетронутой, и я освободил дверь от ее власти, без труда порвав бумажку ключом, зажатым в руке.

Щелчок выключателя мгновенно разогнал по дальним комнатам и углам квартиры полчище бесплотных теней, беспрепятственно плодившихся в брошенной квартире по мере продвижения солнца на запад.

Не снимая обуви, я пробежал по комнатам, распугивая короткими щелчками выключателей тени, вынужденные забираться все дальше в плохо освещенные углы и под мебель.

По опыту я прекрасно знал, что отвоевать у них квартиру полностью до рассвета будет невозможно, но в моих силах было оставить во власти света большую ее часть, чем я и собирался воспользоваться.

Сознанием я понимал, что страх темноты в моем возрасте это что-то ненормальное и даже постыдное, но оправдывал себя тем, что боюсь я ее только в одном месте — у себя дома.

Страшна была не темнота, а осколки детских страхов, оживавших в бездонной тьме коридоров каждый раз, когда маме выпадало ночное дежурство.

Обшарив взглядом пол на кухне, я не без труда отыскал среди осколков разбитой посуды части моего телефона, и был немало обрадован тем, что экран остался целым. Разложив запчасти на столе, я с надеждой установил на место аккумулятор и заднюю крышку, одновременно зажав кнопку включения. Телефон еле заметно дернулся и издал протяжный звонок приветственной мелодии.

Стараясь не наступать на осколки, разбросанные по полу, я направился к холодильнику, аккуратно огибая бурое пятно крови.

Сквозь густую завесу тишины, изредка нарушаемую хрустом и звоном из-под моих ног, до меня доносились еле различимые, но от этого не менее явные, признаки тайной жизни невидимых обитателей, вернувшихся в квартиру.

Я замер, прислушиваясь. Мой слух, услужливо приспосабливаясь к новым задачам, все отчетливее различал звуки отдаленных шагов, голоса, обрывки мелодий и фраз. Некоторые из них мне были знакомы, а некоторые, судя по всему, сегодня впервые решили посетить меня, что не мешало им с легкостью хозяина проноситься по пустым комнатам.

Не двигаясь с места я продолжал прислушиваться. Мой слух, окончательно адаптировавшись, научился различать самые тихие шорохи и шумы.

Мысленно, вслед за резвившимися в квартире звуками я перемещался из комнаты в комнату, живо рисуя в воображении таинственных гостей, невидимых обычному взгляду.

С нетерпеливым страхом я ждал появления того самого, разрывающего отрывистыми хриплыми звуками свои легкие и окружающее пространство, старика из коридора. Он появлялся всегда неожиданно. Незаметно, вскарабкавшись на несколько октав выше всех своих сородичей и дождавшись удобного, ему одному известного, момента, он обрушивался вниз взрывным кашлем, пугая меня, а заодно и остальных невидимых гостей. Он был не просто страшен. Он был повелителем всех моих страхов, и именно сегодня я решил во что бы то ни стало не позволить ему застать меня врасплох.

Изо всех сил я старался представить себе пустоты в плитах, по которым соседи, конечно же, обычные люди, посылают мне обычные звуки, совершая свои обычные действия, но получалось у меня это все хуже, и я все глубже погружался в пугающий водоворот детских, но еще совсем не забытых страхов.

Старик медлил с появлением, все еще надеясь придать своему появлению эффект неожиданности.

Подгоняемый голодом я сделал еще один шаг, раздавив подошвой ботинка очередной осколок, вытянул руку и открыл дверку холодильника. Мое тело пронзил электрический разряд испуга, кто-то реально существующий громко забарабанил, выбивая сумасшедшую дробь на столешнице у меня за спиной.

«Телефон!» — догадался я, все еще ощущая в груди укол мимолетного испуга. Вибрация повторилась снова, и снова, и снова. «Семь, восемь, девять», — считал я про себя. Итак, всего девять сообщений за сутки.

Грохот, производимый телефоном, заставил затаиться и ненадолго отступить окружавшие меня обрывки страхов. Не возвращаясь к столу, я выгреб из недр холодильника на большую тарелку хлеб, ломтиками порезанный сыр и масленку. Не найдя в холодильнике колбасы, я со смехом подумал, что прожорливая нынче пошла полиция.

Готовить еду не было никакого желания, но запивать бутерброды с маслом холодной водой показалось мне верхом безумия. Поэтому, набрав в небольшой ковш воды из-под крана, я поставил его на огонь.

Чая дома не оказалось, зато был кофе, который с каким-то ядовитым шипением растворился в большой кружке кипятка.

Первым же глотком я обжег себе нёбо, после чего скатал языком и выплюнул на стол маленький комочек белой уже неживой кожи.

* Виктор *

«…Давно она здесь? Совершенно не помню, когда и как она пришла.

Сначала я был один, а вот теперь ты со мной.

Со мной ли?

Ну да! Вот смотришь на меня, улыбаешься.

Какая у нее красивая улыбка! Хотя уже не та! Носогубные складки разрезали лицо на три части, морщинки у глаз, между бровей.

Наверное, ты много хмурилась, когда жила с ним. С тем. Как его звали? Валера. Да, точно! Валера.

Нина! Ниночка! Почему!!? Почему ты тогда, давно, отказала мне? Почему его выбрала?

Вот бы вернуть назад все потраченное зря время и прожить его снова. На этот раз уже правильно прожить, с тобой!

Ничего. Ничего!!! У нас еще много времени, мы еще не старые.

Надо же, улыбнулась! Словно мысли мои читает.

Какая красивая у тебя улыбка.

Ты кушай! Не отвлекайся! Смотри, сколько нам всего принесли, это все нужно съесть.

Интересно, кто это все заказал? И кто за это все будет платить?

Нахмурилась.

Она всегда умела угадывать мои мысли.

И правда! О каких глупостях я думаю! Конечно, я! Я за все заплачу!

Тогда, давно, ты называла меня жадным. Для тебя, Нина, мне ничего не жалко.

Как я посмел забыть о том, как сильно люблю тебя?! Как я мог столько лет прожить, не помня о моей любви!

Что за глупый официант! Чего это он крутится без конца около нашего столика! Ни одного слова сказать не дает.

Но ты ведь умница. Ты и без слов понимаешь. Ведь так?

Руку мне протягиваешь. Какая теплая и мягкая у тебя кожа. У тебя совсем сухие ладошки. А у меня? У меня мокрые. Сейчас вытру. Подожди. Не убирай руку.

Что за глупый официант! И почему от него пахнет бензином!

Куда же ты! Не убирай руку! Ах, да. Кушай. Конечно, кушай.

Я еще успею подержать ее за руку, теперь у нас вся жизнь впереди, вся жизнь для нас двоих!

Почему для троих?

Какой я эгоист! Как я мог забыть о нем!

Ты знаешь, это очень хорошо, что он есть. Рожать детей в нашем возрасте! На что это похоже?! Смех, да и только!

Он хороший парень. Я уверен в этом. Он хороший, хоть и его сын. Мы с ним подружимся.

Кто курит? Почему здесь курят? Где администратор?! Почему официант курит! Да уберет его кто-нибудь или нет!?

Нина. На кого смотрит Нина? Что вообще здесь происходит? Нам нужно уйти!

Осколки?! Кто разбил посуду?! Ступить негде. Все хрустит.

Где мы? Почему на кухне? Нужно прекратить думать об этой квартире. Нужно вернуться в ресторан.

Сейчас, Нина. Сейчас я сосредоточусь, и все вернется. Все будет хорошо. Не бойся!

Не называй ее проституткой! Перестань курить! Перестань вонять повсюду своим бензином! Перестань отравлять мою жизнь!

Бензином! Он пахнет бензином! Я могу его сжечь! Здесь была — я знаю — здесь была газовая плита. Там горел огонь. Я помню огонь. Я помню танцующие в темноте голубоватые языки пламени.

Сейчас, Нина. Потерпи немного. Я все исправлю!

Какой сильный удар.

Надо же какой он сильный. А на вид и не скажешь. Странно. Почему я не чувствую боли?

Где я? Как я оказался в подъезде?

Дурацкая планировка! Кто делает из кухни выход в подъезд?! Где эта дверь? Мне нужно обратно! Она там, с ним! Одна! Где дверь?!

Девушка. Напугана. Я видел ее раньше в подъезде, в этом подъезде. Сейчас будет покрывало и кроссовки. Ну, да. Вот они. Только другие. Те были белые. Мне не нужно отодвигать покрывало, чтобы сказать, что под ним. Там иссиня-белое лицо мальчика.

Девушка, не надо убирать покрывала. Я все это уже видел. Оставьте все как есть.

Сергей?! Почему Сергей! Здесь должен быть не ее мальчик! Должен быть чужой сын!

Уходи! Ты слышишь меня!? Уходи! Ты занял чужое место! Ты не должен быть здесь! Зачем ты умер!? Сейчас не твоя очередь! Вставай и уходи!

Не уходит. Настырный. Надо найти Нину. Она все исправит. Мы вместе сможем все исправить.

Блокнот, ручка, десерт. Какой десерт, Вы сказали?

Что я делаю. Зачем записываю все это. Нина, я не официант. Отставь меню.

Зачем ты опять с ним?! Посмотри на меня. Сереже нужна наша помощь. Не его! Наша!

Мороженое ванильное, клубничное, шоколадное, фисташковое?

Ты меня не узнаешь! Ты с ним. Опять с ним.

Отличный выбор. Через пятнадцать минут все принесу.

И правда. Может быть, для нее это вполне себе неплохой выбор, хотя не лучший из возможных».

…

Первая же из посетивших Виктора после пробуждения мыслей разрушила и разметала по дальним уголкам памяти стройную, казавшуюся некогда монолитной картину его странного сна.

Лежа в постели с закрытыми глазами, он старался, если не вернуться в сон, то хотя бы, потянув за еще оставшиеся в его руках ниточки, достать из сумрака дремотного пробуждения уцелевшие осколки ускользающего видения.

Каждая новая попытка усилием воли удержать сон лишь больше будила в нем сознание, которое на правах дневного хозяина разбухало, загружая из глубинной памяти ранее построенные логические цепи и установки. Виктор осознавал, что сон вытесняется из памяти навсегда, и именно это осознание делало возврат ко сну невозможным.

Он не был похож на других одиноко живущих мужчин. В его доме царил почти по -больничному идеальный порядок. Лишь по не очень толстому, но везде одинаково ровному слою пыли можно было догадаться, что этот порядок не был результатом самозабвенного труда фанатичной домохозяйки.

Виктор почти ничем не пользовался. Сам того не замечая, он передвигался по квартире одному ему ведомыми, когда-то давно протоптанными, тропами, сидел всегда на одном табурете, пользовался одной и той же посудой. Место, однажды определенное какому-либо предмету, сохранялось за ним на весь срок службы, и лишь только пульт от телевизора, бесконечно кочуя по квартире, нес на себе явные следы активного его использования.

Виктор любил свой дом и царивший в нем стерилизованный уют, поэтому гостей у него никогда не бывало. Хотя, по правде сказать, если бы он и надумал собрать дома друзей, немного нашлось бы желающих прийти к нему в гости. Число его знакомых ограничивалось довольно узким кругом ближайших коллег. Со школьными и дворовыми друзьями из детства он, не ссорясь, разминулся, пока учился в мединституте, а студенческих растерял, когда вернулся после окончания ВУЗа домой.

Судьба вела его по жизни, неизменно разрывая и без того немногочисленные дружеские, а затем уже и просто приятельские отношения. В итоге все старые связи порвались, а новые как-то не заладились, притом, что он особо и не стремился их налаживать. Так и получилось, что к пятидесяти годам у него были одинаково хорошие, ровные, безразлично холодные отношения со всеми, кроме брата, с которым он не общался после смерти родителей и очень болезненного раздела оставшейся после них квартиры.

Виктор никогда не спал одетым. Вообще церемония отхода ко сну, в которой он последовательно расправлял кровать, аккуратно (кубиком) складывал покрывало, снимал с себя и вешал в шкаф верхнюю одежду, после чего выключал телевизор и ложился, укрывшись старомодным, ватным одеялом, под которым спал еще в детстве, наравне со многими другими домашними обрядами; выполняла для Виктора роль некого водораздела, не позволявшего ему свалиться в разряд «опустившихся», как он считал холостяков, позволявших себе жить в захламленных квартирах и засыпать одетыми под работающий телевизор.

На самом деле он никогда всерьез не воспринимал себя в качестве закоренелого холостяка. Не предпринимая никаких усилий к созданию собственной семьи, он верил, что обязательно женится, а свой холостяцкий быт воспринимал, как затянувшуюся подготовку к ожидающему его в будущем семейному счастью.

Вслед за пробуждением к Виктору стало возвращаться привычное ощущение окружающей его пустоты. Все еще не открывая глаз, он протянул руку и, нащупав на стуле, рядом с кроватью, пульт, включил телевизор. Помедлив несколько мгновений, в комнату дружной толпой ринулась чужая жизнь, привычно наполняя собой уединенный быт Виктора.

В этот раз Виктор проснулся непривычно взволнованным. Пустота квартиры как-то особенно сильно давила, а созданная телевизором иллюзия общения вместо того, чтобы успокаивать, раздражал его.

В брюках, глаженой, свежей рубахе и домашних тапочках на босу ногу он стоял посреди комнаты.

Стараясь унять волнение, нарастающее по мере приближения ночи, он переключал каналы, тратя на ознакомление с каждым из них не более трех секунд. Многочисленные киношные и телевизионные герои, некогда составлявшие ему приятную компанию, как-то неожиданно и фатально поглупели, их слова и поступки казались Виктору надуманными и оторванными от жизни.

Окончательно утратив надежду найти что-то, что было бы способно отвлечь его, Виктор выключил телевизор и, бросив пульт на кровать, подошел к окну. Его память не сохранила даже осколков недавнего сна, оставив ему только смутные, одновременно манящие и тревожные ощущения.

Он чувствовал, что вплотную приблизился к чему-то важному, чему-то, что он еще не осознал, но неминуемо упустит, если сейчас же, сию минуту, не начнет действовать.

Город за стеклом засыпал, укутываясь в дремотную мягкость сумрака. Расположенная напротив кирпичная пятиэтажка расцвела светящимися точками окон. Чем дольше Виктор наблюдал из темноты своей квартиры за людьми, копошащимися в освещенных окнах дома напротив, тем яснее он осознавал ущербность пустоты и одиночества, плотно окутавших его жизнь.

Он, не сходя с места, закрыл глаза, привычным усилием воли заставляя себя услышать легкий, слегка шуршащий, звук ступающих по полу босых ног. Сосредоточившись на этом звуке, Виктор перебирал в воображении образы для своей сумрачной выдумки, но ни один из использовавшихся им раньше, уже привычных, образов не соответствовал его сегодняшнему настроению.

Очередным усилием воли он заставил себя почувствовать, как на его плечи легли легкие девичьи руки, а к спине сквозь тонкую ткань рубахи прижались два упругих соска горячей женкой груди.

«Здравствуй, Незнакомка», — мысленно поздоровался он, не ожидая, впрочем, ответа. Ему никогда не удавалось научить свои фантазии мало-мальски правдоподобно говорить. Придумываемый им голос никогда не соответствовал образу и только портил общую картину фантазии. Со временем он к этому привык и относился к молчанию сумеречных подруг, как к чему-то само собой разумеющемуся.

Мягкие, сухие губы прикоснулись к его уху, слегка дрогнули, и знакомый голос чуть слышно произнес:

— От чего же незнакомка?

— Нина!? — выкрикнул вслух Виктор.

Он был так ошеломлен ее появлением, что потерял концентрацию и чуть не упустил этот образ. Виктор больше не чувствовал ее прикосновений, но был уверен, что она еще рядом, что он способен возродить ее.

Все еще не оборачиваясь и не открывая глаз, он поместил ее в небольшое кресло рядом с кроватью, стараясь воссоздать в памяти приятный шелест ее голоса.

— Я напугала тебя? — проговорила Нина, судя по всему, из дальнего угла комнаты.

«Получилось!» — ликующе подумал Виктор и тут же мысленно ответил:

— Нет. Просто раньше ты никогда не приходила.

— Раньше ты меня никогда не звал.

— Звал! Но ты меня отвергла.

— Я тогда была слишком молода и…

Она замолчала, ожидая, пока Виктор подберет подходящее слово.

— И глупа? — с вопросительной интонацией подумал Виктор.

Она рассмеялась.

— Ну, а сейчас, как думаешь? Я поумнела?

— Нет, — коротко подумал Виктор.

— Так и осталась глупа? — продолжая смеяться, спросила она.

— Нет! Нет! Нет! Ты не была глупа! Я! Это я тебя не удержал! Я был глуп! Горд и глуп.

Он все еще боялся открыть глаза. Ему крайне редко удавалось увидеть свои фантазии, а этот образ был слишком дорог для того, чтобы развеять его ради сомнительного эксперимента.

— Не бойся. Не исчезну, — сильно понизив голос, ответила на его сомнения Нина.

Виктор, сдерживая волнение, медленно развернулся и открыл глаза.

В правом дальнем углу, как он и предполагал, удобно поджав под себя ноги, в кресле сидела Нина. Не та Нина, которую он несколько часов назад оставил в больнице. К нему пришла та, которую он помнил. Молодая, красивая, в тонком летнем платье, туго обтягивающем отнюдь не худые, но по-девичьи красивые формы.

— Не узнаешь?

— Узнаю. Вернее, помню. Ты была такой раньше, но теперь ты другая.

— Такая? — сердито спросила Нина, одновременно меняясь всем телом.

Пышные формы спали, грудь без бюстгальтера обвисла, вслед за ней обвисли щеки, в волосах появилась седина.

— Остановись! — закричал Виктор.

— Останься такой, какой я тебя помню!

— Я стала некрасивой?

— Нет. Ты всего лишь сильно похудела. Побудь такой, какой ты была тогда со мной. Я не хочу видеть тебя такой, какой сделал тебя он.

— Забудь о нем! — ответила молодая красивая девушка, сидящая в кресле.

— А ты о нем забудешь?

— Это зависит от тебя.

— Останься со мной. Навсегда.

— Пока не могу. У меня есть обязательства.

— Какие еще обязательства!

— Я мать, — коротко объяснила она.

— Пока я здесь, он там один. Ему страшно.

— Ты пойдешь к нему? — с досадой спросил Виктор.

— Ты пойдешь. Я не могу. Он меня не пускает.

— Ты хочешь, чтобы я…

— Да.

— Прямо сейчас? — спросил Виктор, указывая на раскинувшуюся за окном черную бездну ночи.

— Нет. Сейчас ты должен лечь. Вот сюда, — сказала она, погладив рукой покрывало на кровати.

Виктор как был, не раздеваясь, лег на заправленную кровать.

— Закрой глаза.

— А ты побудешь еще со мной? — спросил Виктор, ощущая прикосновение легкой ладони к своему лбу.

— Я уйду, но позже.

— Когда?

— Когда ты проснешься.

Виктор, слегка вздрогнув, проснулся. Скомканное ватное одеяло укрывало лишь часть его обнаженного тела, на стуле возле его кровати лежали пульт, брюки и свежая недавно выглаженная рубаха. В голове Виктора, назойливой мухой крутилась только одна мысль: «Странно. У меня никогда не было кресла…»

* Сергей *

Старик ни в тот вечер, ни в другие последующие вечера так и не появился. Остальные тени, лишенные, в отсутствие предводителя, возможности производить громкие звуки, изменили своей извечно однообразной тактике.

Больше некому было громким кашлем заставлять их метаться по комнатам и коридорам, издавая еле слышные шорохи, стуки, обрывки фраз, отдельные слова и мелодии. Теперь они притихли, отчего стали еще страшнее.

Всегда невидимые, все еще пугаясь разлитого по квартире электрического света, они с улицы сквозь тонкие стекла плотно закрытых окон следили за мной.

Стараясь избавиться от назойливых взглядов незваных наблюдателей, я совершил непростительную ошибку, задернув шторы. Незамедлительно воспользовавшись опрометчиво дарованным мной укрытием, тени проникли в комнату.

Наполнив собой пространство за шторой, они сливались в безмолвно копошащийся в ее складках, монолитный ком густого мрака, который, пробив брешь в моей обороне, набирал силу, пожирая других, менее удачливых своих сородичей.

Я сидел на своей кровати, неудобно сложив ноги в позе йога, но заставить себя спустить их вниз, а уж тем более подойти к окну и открыть штору, прогнав тем самым незваных гостей, было выше моих сил.

Растворимый кофе совсем не бодрил, ужасно хотелось спать, и я, ведомый страхом, старался отогнать дремоту безуспешными попытками уложить в привычные рамки моей однообразной жизни всё произошедшее за последние сутки.

Бесконечно живые, насыщенные переживаниями и чувствами события, превратившись в воспоминания, не умещались в рамки обычного восприятия. Они сильно упрощались, оставляя в памяти вместе с хронологическим описанием происходившего только лишь примитивные одиночные ощущения.

Так, например, все события, связанные с моим задержанием, ассоциировались в моей памяти с одним единственным ощущением подступающей к горлу тошноты, а образ Михи все еще вызывал во мне страх.

Зато по-особому ново меня раздражали воспоминания о Татьяне, вызывая вместе с волнением приятное чувство слегка колющей тяжести в самом низу живота.

Потягиваясь я, не открывая рта, подавил зевоту. В голову пришла мысль о лежащем в кармане телефоне и все еще не прочитанных сообщениях в нем. Все они оказались от Андрея.

С приятным чувством удовлетворения я прочел о том, что игру без меня они все-таки проиграли.

Мне живо представилась небольшая поляна, залитая остатками недавно использованных и еще не развеявшихся заклинаний, в фосфоресцирующем свечении которых виднелся небольшой сборный отряд из трех гномов, одного эльфа, четырех паладинов и невесть откуда затесавшегося к ним орка, беспорядочно лежавших в неестественных позах средь брызг и луж собственной крови.

Конечно, ограниченные возможности видеокарты не позволяли моему компьютеру столь детально прорисовать текстуры, да и вообще игра не подразумевала разбрасывание на поле боя трупов, брызг крови и отрубленных частей тел. Все следы кровавых побоищ она предусмотрительно маскировала красивым голубоватым свечением, в котором бесследно исчезали враги, друзья, а, в итоге, и ты сам. Но сейчас это было неважно, меня затягивало в сон и, кем-то придуманный, нарисованный мир живым кольцом смыкался вокруг одиноко стоящего среди трупов своих товарищей мага.

В кустах за моей спиной что-то неестественно звякнуло. Голубоватое холодное пламя окутало меня плотным саваном, не спеша сжигая яркий мир игры. Короткая мысль «Лучники!» сопровождала мое пробуждение.

Проснувшись, я с испугом взглянул на задернутое шторой окно. В комнате все было по-прежнему. Испускаемый лампочкой электрический свет, казалось, надежно защищал меня.

Было ясно, что дальше бороться со сном будет сложнее, и поэтому страх оставить свое бессознательное спящее тело во власти теней, все больше завладевал мной. Я с надеждой взглянул на компьютер, но перспектива, оглушив себя наушниками, сидеть спиной к окну заставила меня отказаться от идеи включить его.

На полке, сбоку от монитора, стояли маленькие пластиковые фигурки черепашек ниндзя во главе с учителем Сплинтером.

Я ими никогда не играл. Их однажды после работы принесла домой мама. Мне тогда было лет девять. Она расставила их по комнате и, явно сдерживая волнение, сказала, что эти игрушки будут защищать меня от ночных страхов, когда она будет уходить на работу.

Я не любил эти фигурки, так как до их появления в нашем доме мама никогда не работала по ночам, мне казалось, что именно они принесли в мою жизнь изменения, забирая из нее два раза в неделю маму.

Но игрушки прижились и, покочевав по комнате примерно полгода, сгрудились на смотровой площадке в углу письменного стола, где благополучно пылились последние несколько лет.

Теперь я смотрел на них другими глазами. Я давно смирился с мамиными ночными дежурствами, понял ее объяснение, что за ночную работу больше платят, а нам, естественно, не хватает денег, и начал замечать в них мутный отблеск маминой любви и заботы. Теперь, когда я начал понимать, как непросто далось ей это решение, от них перестало веять разлукой, теперь мне казалось, что они источали теплое еле ощутимое свечение.

«Войны света», — мелькнула в моей голове мысль.

Я соскочил с кровати и, прихрамывая, затекшими ногами подошел к столу.

Все-таки учебники биологии врут, утверждая, что человек обладает всего пятью органами чувств. Не имея ни малейшего представления о том, как называется орган, расположенный у меня между лопаток, я отчетливо ощущал им, как по-прежнему безмолвный невидимый враг за моей спиной притаился, все плотнее сжимаясь и ежась в ожидании моего взгляда.

Дав себе слово не оборачиваться, я сгреб с полки все пять фигурок. Донателло с деревянной палкой за спиной в воинственной позе взгромоздился на край столешницы. Мысленно я очертил радиус его атаки, отмечая про себя неразумность построения боевого расчета, не включив в него ни одного бойца прикрытия с дальнобойным оружием. Но комната у меня была небольшой, и Донателло на пару с установленным на полу Микеланджело держали под контролем примерно половину освещенной ее части.

Выискивая место для Леонардо, я вдруг заметил тонкое серое щупальце тени, тянущееся под прикрытием трубы отопления от шторы к правому дальнему углу моей комнаты, там оно, распластавшись, прямоугольным серым блином проползало под тумбочку, которая вплотную граничила с моей кроватью.

Битва за комнату была проиграна. Я бросил на кровать фигурки оставшихся двух черепах и вышел из комнаты, предварительно оставив в дверном проеме фигурку Сплинтера.

* Виктор *

Виктор стоял в тусклом пятне желтоватого света, лениво растекавшегося во мрак ночи от давно устаревшей лампы накаливания, единственными преимуществами которой были дешевизна и полное отсутствие привлекательности для воров.

После нескольких неудачных попыток победить магнитный замок домофона он с мучительным напряжением высчитывал номер квартиры Нины и Сергея. «Первый этаж, второй, третий, первая квартира слева. На этаже по четыре квартиры…», — слегка прикрыв глаза, еле слышно бубнил он себе под нос. Ярко освещенные окна квартиры на третьем этаже слева от подъезда добавили ему уверенности в том, что Сергей не спит.

Виктор закончил расчеты и нажал кнопку.

Недовольный женский голос прервал неприятно усиленную ночной тишиной мелодию домофона.

— Кто там?

— Скорая помощь. Откройте, пожалуйста, — привычно ответил Виктор, одновременно пытаясь понять, как он мог ошибиться в таком простом расчете.

— Мы не вызывали, — все так же раздраженно проговорила женщина.

— Был анонимный звонок. У Вас в подъезде человек без сознания лежит, — продолжал лгать Виктор, осознавая неправдоподобность и нелепость своей выдумки.

«Что, если она выглянет в окно и не увидит кареты скорой помощи, что, если она знает, что по таким вызовам первой приезжает полиция. Надо было соврать, что я сосед, что ключи потерял…»

Его размышления прервал протяжный писк домофона, оповещающий о том, что женщина ему поверила, а, возможно, и о том, что ей просто надоела эта бессмысленная дискуссия. Виктор схватился за ручку, и тяжелая металлическая дверь открылась, впуская его в подъезд.

Нельзя сказать, что во все время пути и сейчас, поднимаясь по лестнице, Виктор не испытывал сомнений в правильности совершаемых им поступков. Он шел и боялся, боялся, но все-таки шел, стараясь не упустить из памяти до боли в сердце знакомый, но все еще безумно далекий образ Нины.

Ему казалось, что он наконец-таки нашел выход из своего холодного и одинокого быта в красочный, наполненный любовью и теплом мир, располагающийся за уже знакомой дверью, ключом от которой был Сергей.

Виктор поднял руку и постучал. Спустя несколько бесконечных мгновений небольшая точка дверного глазка загорелась внутренним светом и погасла, прячась, судя по всему, в тень от чьей-то вплотную приблизившейся головы.

Виктор старался не шевелиться, давая наблюдателю возможность хорошенько себя рассмотреть.

Еще несколько мгновений на раздумье, и дверь открылась.

* Сергей *

Высокая серая фигура, стоявшая за дверью, в плохо освещенном подъезде лишь слегка общими чертами напоминала человека. Все так же стараясь не издавать ни звука, я отодвинулся от дверного глазка.

Меня переполняло странное чувство, которое, должно быть, испытывают люди, вынужденные идти на собственную казнь. Неминуемо предвидя ужасную развязку, они, подвластные неписаному запрету показывать страх тому, кого боятся, продолжают идти в его смертельные объятья, невольно приближая конец пути.

Теперь уже я не мог просто спрятаться, оставив еще одну часть квартиры во власти страха. Тень сделала свой ход и, ожидая ответного шага, спокойно стояла за дверью. Я двигался к мучительно пугающей, но теперь уже неизбежной развязке.

Пытаясь найти спасение в привычных поступках и образах, я вспомнил про отряд воинов света во главе с учителем Сплинтером.

С трудом сопротивляясь невесть откуда взявшемуся желанию вернуться в комнату и привести оттуда подмогу в виде маленьких пластиковых фигурок, я ощутил легкое покалывание в кончиках пальцев.

Окружающие предметы, еле заметно меняясь, погружались в темно-серую дымку, медленно распадаясь внутри нее.

Сумрачный туман постепенно растворил всю прихожую, оставив нетронутыми меня и стоявшую за прозрачной дверью высокую, слегка похожую на человека, тень.

Я чувствовал, как иглы, поселившиеся на кончиках пальцев, дружно откликались на каждый новый удар моего сердца. Мне не хватало воздуха. Крепко стиснув зубы, я громко дышал, раздувая на каждом вздохе ноздри.

Воспоминание о крысе, охранявшей выход из моей комнаты, породило очередной прилив неконтролируемого гнева. Не размыкая губ и не произнося ни звука, я кричал:

«Игрушка! Глупая пластиковая игрушка! У тебя даже меч не блестит! Он просто покрашен белой краской! Бесполезный, глупый кусок пластика!

«Какой я дурак!».

Внезапный приступ злости, разрастаясь, заполнял мое сознание, вытесняя страх за грань видимой его части.

«Тень!»

«За дверью!»

«Стучит!»

Короткие мысли яркими вспышками пронзали меня.

«Что ты вообще о себе возомнила!»

«Чего тебе от меня надо!»

«Я не боюсь тебя! Будь ты хоть сам черт!».

Меня бесили бессовестно шастающие по моей квартире тени, меня бесила необходимость их бояться, меня бесила кучка бесполезных черепах, но больше всего меня бесил я сам! Жалкий, испуганный, передвигающийся на цыпочках по собственной квартире. Я устал бояться! Мне уже было неинтересно, чем закончится эта ночь и моя встреча со стоявшим за дверью гостем, все чего я хотел — это прекратить мою бесконечно долгую пытку страхом.

Цепочка, коротко звякнув металлическим звуком, безвольно повисла, замок щелкнул, дверь, разгоняя дымку с окружающих меня предметов, резко распахнулась, вырвав из плотного покрывала тени Виктора.

Глава 4

* Настя *

Большинству окружающих нас людей нет никакого дела до каждого из нас, впрочем, как и нам до них, но, при этом, всем нам интересны дела окружающих нас людей, как и им наши. Менее чем через сутки все, что случилось с Настей прошлой ночью, не было ни для кого секретом. Казалось, что все еще не убранные прошлогодние листья, освободившись от плотного снежного оделяла, с порывами весеннего ветра, разносили на себе последние новости и уж тем более слухи.

С удивлением Настя узнавала о существовании, как минимум трех версий ее изнасилования, отличавшиеся, впрочем, друг от друга лишь приемлемым для рассказчика уровнем насилия и числом участников.

Рассказанная мамой в полиции, а впоследствии и в больнице история на протяжении всего утра неоднократно повторялась по телефону и в казавшихся бесконечными беседах за чаем с родственниками, подругами, соседями и просто знакомыми.

Постепенно история обрастала подробностями и деталями. Каждый раз в конце рассказа, не ленясь выдумывать новый повод, мама приглашала Настю в кухню, где она под сочувственные взгляды слетевшихся на свежую падаль стервятников доставала из холодильника варенье, доливала и ставила на огонь чайник, подавала чистые чашки и выполняла другие, никому не нужные просьбы с одной лишь только целью — продемонстрировать присутствующим себя.

Скорбно вздыхающие гости, насытившись чаем, рассказом и демонстрацией, постепенно разбредались по другим таким же кухням, чтобы на правах первоисточника наполнить дополнительными подробностями и без того выдуманную историю.

Очень быстро ставшая неподвластой ни маме, ни тем более Насте, выдумка, изначально казавшаяся спасительной, выросла до размеров всеобщей убежденности и начала жить собственной жизнью.

Удивительным, несвойственным для него молчанием отличался в это утро Настин телефон. Зарядка батареи, проверка уровня сигнала вышки сотовой связи, пополнение баланса и даже перезагрузка ничего не изменили. Впервые в своей жизни Настя пожалела, что в избранной ей социальной сети невозможно посмотреть перечень людей, посещавших ее страничку.

Складывалось впечатление, что все те, кого Настя считала друзьями, одновременно забыли о ее существовании. Ни звонков, ни сообщений, ни комментариев, ни даже лайков. Со злостью она думала: «Что они? Поумирали все?», а внутренний голос вторил ее раздражению: «А может ты? Умерла!».

Папа так и не вернулся, но мама, стараясь не замечать этого, продолжала делать вид, что ничего не произошло. На редкие, неловкие вопросы гостей об отце она с неестественной поспешностью отвечала, что он на работе. После чего, удовлетворившись формальным ответом на формальный вопрос, все возвращались к более интересной теме.

Молчание телефона раздражало Настю. Закончив листать новостную ленту, она решилась первой напомнить о своем существовании и принялась искать новый, достаточно обезличенный пост с намеком на отражение в нем ее мыслей или переживаний.

Перебирая бесконечные картинки, анимации и просто цитаты в многочисленных группах и сообществах, она впервые подумала о том, что от нее должны ожидать эмоций, соответствующих масштабу произошедшего, вернее, масштабу рассказанного.

Теплый корпус ноутбука грел колени, миниатюрные капельки наушников дарили приятное ощущение легкого оглушения, любимые мелодии сменяли одна другую, а подходящий пост все не находился.

Иностранная певица, с легко произносимым на большинстве языков именем, после длинного вступления, затянула очередную песню, смысл которой благодаря постоянному повторению одних и тех же слов, был интуитивно понятен и без перевода.

Настя закрыла глаза и, не убирая ноутбука с колен, откинулась назад. Голова удобно легла на подушку, и сопровождаемая приятной мелодией Настя начала сопоставлять свои воспоминания с мамиными рассказами о них.

Получалась странная картина. Являясь выдумкой по своей сути, в деталях мамина история оказалась на удивление точной и даже, можно сказать, правдивой. Нигде и никому она не говорила, что Настю силой или угрозами понудили сделать что-то противное ее воли. Мама употребляла очень удобную, обтекаемую фразу: «Они воспользовались ее беспомощным состоянием».

Принято считать, что каждый из нас с годами становится умнее, приобретая по мере взросления все больше опыта и знаний. Но не нужно забывать, что с годами вместе с солидным багажом знаний людям свойственно терять остроту детского восприятия. Опыт — это не новое знание, а всего лишь навык, позволяющий человеку автоматизировать решение повторяющихся и однотипных задач. Автоматизации поддается, в том числе, и процесс принятия решений. Благодаря опыту на место рассуждений приходят выводы, на место сомнений — убеждения. Опытный человек не рассуждает, он знает верный ответ, основываясь на опыте предыдущих повторений аналогичных ситуаций.

Настя была всего лишь подростком и поэтому, не имея в памяти мало-мальски подходящего набора знаний и опыта, вынуждена была обдумывать, осознанно принимать решения и делать выводы по поводу произошедших с ней событий. Одни мысли, вертевшиеся в тот день в Настиной голове, являлись результатом целенаправленной и сосредоточенной работы, другие, появляясь ниоткуда и так же неудержимо исчезая в небытие, так и не позволяли сознанию как следует рассмотреть себя. Настя еще не знала, как после всего того, что она совершила, ей относиться к себе, своим друзьям, тому, что с ней происходит и еще произойдет.

Именно в этот день являвшиеся ее сознанию случайные — легкие и тяжелые — выстраданные мысли оставляли в ее личности глубокие борозды, ставшие основой того самого убеждения, которое в дальнейшем позволит ей без лишних размышлений и сомнений осуждать других и оправдывать себя.

Не все приведенные ниже мысли были распознаны Настиным сознанием, но все они присутствовали в ее голове, внося свой существенный вклад в формирование опыта и убеждений повзрослевшей за несколько часов Насти.

«А была ли я беспомощна? И вообще, что значит это слово? Беспомощна! И каким тогда будет противоположное по смыслу слово: „Помощна“?! Такое слово вообще существует? И если существует, то, что оно означает?»

Настя попыталась было напрячь пресс для того, чтобы подняться и найти в интернете значение интересующих ее слов, но разлитая по мышцам приятная тяжесть снова уложила ее на подушку.

Непродолжительная тишина, смена трека и новая, чем-то похожая на предыдущую, мелодия подхватила и понесла ее мысли дальше.

«Беспомощная!»

В голове у Насти вертелось это удобное слово.

Потом она убирала его в сторону и мысленно произносила: «Помощная!»

Несколько раз сменив, таким образом, эти два слова, Настя пришла к выводу, что слово: «Помощная» существовать не должно. Уж больно оно было угловатым, неудобным и даже немного колючим по ощущениям.

«Беспомощная?»

Продолжала она препарировать в уме слово, казавшееся ей ключевым.

«При чем здесь вообще помощь?»

Со спокойствием лаборанта, разрезающего живую лягушку, подумала она.

«Беспомощная, это от слова „помощь“. Это что значит? Они воспользовались тем, что мне никто не мог в тот момент помочь? Или я никому не могла помочь? Бред какой-то! При чем здесь вообще помощь!?»

Настя в очередной раз отложила в сторону это округлое, слегка шероховатое, как речной камень, слово и начала подбирать замену.

«Беспомощная, беззащитная, беспечная, бестолковая… Все не то!» — с досадой думала она.

«Без, бес, без…»

В такт музыке крутилось у нее в голове.

«Безвольная.»

Сначала робко, а потом все громче и увереннее загремело у нее в голове.

«Вот оно! Безвольная! Они воспользовались моим безвольным состоянием!»

Не веря в свою догадку, Настя села на кровати и, быстро пробежав пальцами по клавишам ноутбука, нашла значение этого слова.

«Безвольный — лишенный воли, неспособный проявить свою волю!» — прочла она первое из выпавших в поиске определение.

«Что точно, то точно! Проявлять волю в тот вечер было выше моих сил.»

Мысленно подтвердила Настя и неосознанно улыбнулась то ли от внезапно нахлынувших воспоминаний, то ли от забавности невесть откуда родившегося каламбура.

«Кстати. В будущем не стоит так много пить», — почти обыденно подумала она.

Загибая воображаемые пальцы, Настя принялась по частям проговаривать мамину версию событий.

«Секс был?»

Задала она себе вопрос. И тут же на него ответила:

«Был!»

Настя кивнула, помогая воображаемому пальцу согнуться, после чего продолжила:

«Беспомощ… Безвольное состояние было?»

«Было.»

Она загнула второй воображаемый палец и, чтобы не упустить стройную цепь рассуждений, поспешила продолжить:

«Они им воспользовались?».

Настины губы растянулись в еле заметной улыбке.

«Еще как воспользовались!»

Шепотом сквозь сдавленный смех на этот раз вслух проговорила она.

Настя вынула из ушей наушники, переложила ноутбук на кровать и, легко пройдясь босыми ногами по мягкому ковру, проговорила своему отражению в зеркальной дверке шкафа:

«Черт возьми! Меня же изнасиловали!»

Смеяться Насте больше не хотелось. Шумная, неуправляемая толпа разнообразных, еще не прочувствованных и не прижившихся эмоций затопили ее сознание, проступая в уголках глаз маленькими, солеными каплями.

Насте больше не приходилось думать о том, каких именно эмоций от нее могут ожидать окружающие, теперь она жила ими, послушно подчиняясь их воле.

Чтобы зря не упустить нужного настроя, она коротким жестом подхватила ноутбук и, слегка присев одной ягодицей на край стола, без особых усилий нашла пост с подходящей цитатой.

«Все! Готово!» — торжествующе подумала она.

От мимолетного смятения не осталось и следа и, повинуясь невесть откуда взявшейся жажде движения, Настя выдернула из ноутбука наушники, позволив ему петь в полную силу его скромных возможностей, аккомпанируя размашистому, немного неуклюжему танцу своей хозяйки.

С того момента Насте не составляло особого труда в случае необходимости придать себе «нужный» настрой чувств и эмоций.

* Миха *

Не торопясь, последовательно, начиная от крайнего левого и закачивая крайним правым, слегка растягивая нечистым пальцем и без того немаленький рот, Роман ногтем соскребал с зубов налет.

Очистив таким образом очередной зуб, он вынимал изо рта палец и, выдавливая из-под ногтя цвета слоновой кости массу, размазывал ее по штанине, время от времени поднося к носу и обнюхивая пальцы.

Чтобы не видеть этого, Миха поднялся с круглого на одной ножке с резьбой, как у пианистов, табурета и принялся разглядывать развешанные над верстаком инструменты.

«Щетка и вправду не помешала бы», — подумал он, ощупывая языком зубы.

Быстро похлопав себя по бокам, Миха нашел и вынул из кармана пачку, в которой свободно болтались две последние сигареты. Идеясигаретным дымом перебить неприятный привкус, скопившийся во рту, показалась ему удачной.

— Не делай этого!

— Что? — спросил Миха, не выпуская сигареты. Губа, ссадина на скуле и кисть правой руки все еще болели.

— Здесь же бензин! И масло моторное повсюду. Не кури здесь!

Миха вынул изо рта незажженную сигарету и, укладывая ее обратно в пачку, спросил:

— Чей это гараж?

— Моего деда.

— И машина его?

— Да.

— Что, если он сюда придет и увидит нас?

— Не придет. Он умер два года назад.

— Извини. Я не знал.

— Да ничего. Он старый был.

Миха обошел по кругу идеальную на вид белую «Волгу», потрогал зеркала и, не глядя на Романа, сказал, как бы сам себе:

— Судя по всему, дед хорошо ухаживал за машиной.

— Он как на пенсию вышел, так все время здесь, в гараже, и торчал.

Миха дернул за ручку, и дверка «Волги» со стороны водителя открылась.

— Закрой! — испуганным голосом закричал Рома.

— Да ладно, что ты! Я только посмотрел.

— Не надо смотреть. Отец очень дорожит этой машиной, называет ее антиквариатом. Мать хотела ее продать вместе с гаражом. Он не позволил.

Миха аккуратно закрыл дверцу. Рукавом стер пятно, а, может быть, и отпечатки пальцев с ручки и, совершенно потеряв видимый интерес к машине, произнес:

— Жрать охота.

— И мне тоже, — отозвался Роман.

Миха, не обращая на его голос внимания, присел на корточки перед левой фарой «Волги» и, заглядывая вглубь смотровой ямы, слегка повысив голос, спросил:

— Ну что? Нашел что-нибудь?

Снизу раздался невнятный шум, вслед за которым смотровая яма осветилась изнутри тусклым светом встроенного в телефон фонарика.

— Банки какие-то, с огурцами вроде. И картошка есть, но она испортилась вся, — раздался голос снизу.

— Тащи огурцы.

— Они там уже три года стоят, — попытался возразить Роман.

— Все равно, — коротко оборвал его Миха.

После чего произнес в пустоту смотровой ямы: «Подавай мне. Посмотрим, что там за огурцы».

Испачканный то ли известкой, то ли белой плесенью, пропихивая вперед две трехлитровые банки с ржавыми крышками, из-под машины вылез Дима.

— А во второй что? — рассматривая грязную банку с непрозрачной, густой массой внутри, спросил Миха.

— Варенье, — отозвался Роман.

— Дедушка вкусное варенье из смородины варил. Это, наверное, оно.

— Варенье — это хорошо, — обрадовался Дима.

«Ничего хорошего». — подумал Миха. Но вслух произнес:

— Давай сюда. Я открою.

Миха снял с крючка, приделанного к стене над верстаком, давно уже присмотренные им клещи, похожие на те, которыми отец на даче выдергивает гвозди из старых досок, прежде чем растопить ими баню или мангал.

Аккуратно, стараясь не проломить истончившуюся от ржавчины крышку, он открыл банку с солеными огурцами, отодвинул ее в сторону и принялся за варенье.

Крышка второй банкой при каждом нажатии, то и дело, норовила провалиться внутрь, а слишком большие для такой работы клещи, отказывались цепляться за ее края.

Миха, слегка раздражаясь, шарил глазами по верстаку в поисках более подходящего инструмента, как вдруг за спиной, он услышал характерный хруст откусываемого огурца.

Миха обернулся, увидел Романа с набитым ртом, увидел толстый, наполовину откушенный огурец в его руке, увидел пальцы, покрытые каплями и подтеками рассола, увидел брюки с белесыми, уже засохшими черточками зубного налета. В этот короткий момент Миха успел увидеть, на удивление, много вещей, которые раньше он попросту не замечал. Время словно остановилось, услужливо давая ему возможность повнимательнее рассмотреть и как можно лучше запомнить происходящее. Все звуки мира за стенами гаража, голоса товарищей и пресловутый хруст огурца, соприкасающегося с челюстями Романа, плавно уходили на задний план, уступая место назойливому, как комариный писк, звону.

Миха видел все, словно в какой-то неправильной, слегка замедленной реальности.

Поворот на девяносто градусов, короткий шаг, резкий взмах рукой. Банка с невнятным, хлюпающим звуком медленно опустилась на пол и осела, разбрасывая вокруг осколки стекла и брызги рассола.

— С ума сошел! — заорал Дима, возвращая Миху в нормальный ритм течения времени.

— Там их больше нет! — продолжал он, тыча указательным пальцем под машину.

— Так и здесь их не было, — ответил Миха, равнодушно отодвигая ногу от растекающейся по полу жидкости.

— Как не было? — багровея, продолжал кричать Дима. — Как не было?! Я сам ее… оттуда!!!

— Не было, — снова перебил его Миха. — С того самого момента, как этот урод засунул в банку свою поганую руку, — закончил мысль Миха, повысив не столько для угрозы, сколько для убедительности, голос.

Оба взглянули на Романа, который с видом человека, готового при первом удобном случае пуститься наутек, не выпуская из рук обкусанный огурец, спиной пятился к выходу.

— Вы что, парни? Давайте еще из-за дурацкого огурца поубиваем друг друга! — испуганно говорил он.

— Из-за огурца?! — взбесился Миха.

— А при чем тут огурец? Огурец тут ни при чём! Дело в тебе! Какого черта ты…

Миха хотел сказать: «Лезешь своими руками», но, на мгновение задумавшись, поправился:

— Все время лезешь, куда тебя не просят! Зачем ты в общую банку залез. Зачем ты лез? Зачем лез!

Миха понимал, что застрял на этом слове, но никак не мог поймать и выразить вертящуюся в мозгу мысль. Он ткнул указательным пальцем в сторону испуганного Романа и, набрав в грудь пахнущий гаражом и соленьями воздух, спокойным тоном сказал:

— Зачем ты? — перевел взгляд вслед за указательным пальцем на Диму. — Зачем Вы! Зачем! Зачем!? Зачем вы к ней лезли?!

Первым пришел в себя Дима. Все еще опасаясь, после недавней взбучки, Михиного гнева, он вымолвил примирительным тоном:

— А сам-то зачем лез?!

«Потому что дурак», — завопил сидящий внутри Михи голос, но другой, видимый для окружающих, Миха, уже взяв себя в руки, сказал примирительным тоном:

— Неважно.

— Так вот и не ори, если неважно, — так же больше для формы ответил ему Дима.

Миха взглянул на спокойного Диму, испуганного Романа, обвел взглядом гараж и растекающееся по полу пятно, присел на высокий верстак и, свободно болтая в воздухе немного не дотягивающимися до пола ногами, с удивлением наблюдал за тем, как некогда спутанные мысли обретали стройную форму и смысл, попутно оборачиваясь вполне человеческими, понятными словами.

— Послушайте, — начал он свою речь.

— Долго нам здесь не просидеть. Ни жратвы, ни воды нет, ночью холодно будет, в любой момент его предки или, чего хуже, менты, нагрянуть могут. И вообще здесь хуже, чем в тюрьме, уж лучше туда, чем тут все время торчать.

— Ага. По нашей статье в тюрьму! Там тебя за это быстро…

Миха коротким, недвусмысленным взглядом оборвал не вовремя влезшего Романа. После чего продолжил:

— Короче, нам решать что-то надо, — резюмировал он.

— Что ты предлагаешь? — спросил Дима.

— Я думаю, валить надо из города. Пока не знаю куда, но подальше отсюда.

— А как же родители? — рассеяно проговорил Роман.

— Чем тебе родители помогут?! Или ты считаешь, им большую радость доставит тебе передачки в тюрьму носить?

— Нет. Просто я подумал, что они и так уже с ума от волнения сходят, а если мы совсем уедем…

— Лично мне домой нельзя, — с грустной усмешкой подал голос Дима.

— Мне тоже, — согласился с ним Миха.

— А что, если мы зря испугались. Мы же не знаем на самом деле, она заявление написала или

нет, — продолжал Роман.

— Тебе Танюха русским языком сказала, что Даню, Макса и Малого менты закрыли. Какие еще знаки тебе нужны?

— Ну так Макса и Малого отпустили же, вроде.

— Макса по любому отец отмазал.

— А Малого?

— Не знаю.

— Давай их спросим.

— Макс трубку не берет, а номера Малого у меня нет.

Роман, поочередно поглядывая то на Миху, то на Диму, подошел поближе и пристально глядя в глаза Михе, слегка заискивающим тоном попросил:

— Слушай, Миха. Отдай мой телефон. Я родителям позвоню, разведаю у них обстановку, я не буду говорить, где мы. Я просто узнаю у них, что вообще происходит. Хочешь, я при тебе на громкой связи поговорю?

Дима стоял в стороне, стараясь держаться от этого разговора подальше.

Миха пошарил в кармане и, достав оттуда плоский с большим экраном телефон, протянул его Роману:

— Держи. У него все равно батарейка села.

Роман взял бесполезный аппарат и, немного повертев его в руках, спрятал в одной из складок своей одежды.

— Спать в машине можно. Там не так холодно будет. А вот с едой и водой — это проблема. Об этом подумать надо, — прервал молчание Дима.

— Я знаю, что делать! — неожиданно, оживившись, вступил в беседу Роман.

Остальные смотрели на него, молча.

— Здесь недалеко мой дом. Я короткую дорогу знаю. Там никто не ходит. Родители на работе. Я быстро туда и обратно смотаюсь. Еды принесу, воды, денег и зарядное для телефона возьму. Тут буквально пять минут ходьбы.

— Нет, — коротко ответил Миха.

— Почему нет!? Скажи ему Дима. Других вариантов нет. Не помирать же нам тут с голоду. Или что? Вареньем питаться будем?

Роман поднял со стола открытую банку, поднес ее к носу и, сделав короткий вдох, по театральному зажмурился, отводя голову в сторону.

— Да оно же забродило! — продолжал гнусавить он, тыча банкой в Диму. — Сам понюхай!

Дима нюхать не стал. Но Романа это не остановило.

— Варенье жрать нельзя! Огурцы он разбил! — размахивая руками и ни к кому конкретно не обращаясь, пискляво кричал Роман.

— Другой еды нет! И меня за едой он не отпускает!

Резко остановившись, он пристально посмотрел на Миху и, понизив голос до хриплого шепота, обратился к Диме:

— Может быть, он хочет, чтобы мы тут умерли все от голода? Что ли мы его рабы?

Роман чувствовал, что слово «рабы» было слабым местом его речи и не очень подходило к общему контексту, но в пылу, заводя сам себя, он не успел подобрать другого, более подходящего, слова для того, чтобы вывести из молчаливого оцепенения Диму.

Его задумка удалась. Немного поерзав на месте, Дима, казалось, вернул утраченную способность сопротивляться.

— Знаешь, Миха. Он прав, — немного растягивая слова, заговорил Дима.

— Других вариантов нет. Пусть идет и принесет еды.

Миха молчал, с невозмутимым видом изучая внутренности небольшой тумбочки под верстаком.

Не дожидаясь ответа, Роман выбежал из гаража в спешке забыв закрыть металлическую дверь.

— Интересно, что он принесет? Надо было ему заказать хлеба с колбасой или салом, — говорил Дима, запирая дверь на засов.

— Ничего он не принесет, — раздался голос Михи.

— Почему ты так решил?

— Он врал. Сегодня суббота, его родители дома и, кстати, действительно вкусное варенье.

Будешь? — спросил Миха, зачерпывая из банки очередную порцию, найденной в тумбочке алюминиевой ложкой.

— Тогда зачем ты его отпустил? — немного растеряно спросил Дима.

— Разве я? — ответил Миха, широко улыбаясь и протягивая собеседнику вторую ложку.

* Сергей *

— Тебе яичницу пожарить или ты омлет больше любишь?

«Зачем я согласился с ним ехать?»

На кухне глухо хлопнула дверка холодильника, и бодрый голос Виктора снова спросил:

— У меня пельмени есть. Хочешь?

«Надо ему что-то ответить».

— Могу картошку пожарить. Ты вообще, что на завтрак обычно ешь? — спросил Виктор, теперь уже стоя рядом со мной.

Диванная пружина, вырвавшись за пределы своего законного места, сквозь тонкую простыню неприятно упиралась в мой бок.

Я сонно перекатился к краю дивана, спустил ноги на пол и сел, прикрывая скомканным одеялом обычное для моего возраста утреннее возбуждение.

Виктор в кухонном фартуке широко улыбаясь, ждал ответа. Я, с трудом припоминая вопрос, сказал:

— Обычно я не завтракаю.

— Ну и зря, — все с той же жизнерадостной улыбкой проговорил Виктор, удаляясь на кухню.

Спустя несколько мгновений коротким выкриком он поставил меня в известность:

— Я тебе омлет приготовлю, с ним возни меньше.

Есть мне не хотелось, но спорить с Виктором не хотелось еще больше.

Я осмотрел небольшую, скромно, но уютно обставленную комнату. Занятый мной диван был единственным спальным местом в единственной комнате этой маленькой квартиры.

«Где же тогда спал Виктор?» — подумал я.

Приехали мы вчера. Точнее сказать, не вчера, а сегодня. В общем, приехали мы очень поздно, и я с удовольствием воспользовался предоставленной мне возможностью отдохнуть, плюхнувшись на предложенный Виктором диван. Куда собирался лечь он, я не знал, да, собственно, и не интересовался. Накопленная за последнее время усталость требовала одного — выспаться и, судя по ощущениям, я это сделал.

С кухни донесся приятный запах горячей еды, напоминая мне, что уже два дня прошло с того момента, когда я в последний раз ел пищу, приготовленную на огне.

Я заметил ватное одеяло, аккуратно расстеленное на полу около противоположной стены.

«Неужели он спал там?» — думал я, продолжая осматривать комнату.

— Кушать подано! Просыпайся уже, у нас сегодня много дел, — раздался с кухни бодрый голос Виктора.

«Какие еще у нас с ним могут быть дела?» — думал я, натягивая джинсы.

Добавленные Виктором в омлет колбаса и зелень сделали его не только сытным, но и вкусным. Сам того не ожидая, я ел медленно, аккуратно снимая губами с вилки и подолгу смакуя небольшие кусочки приготовленного специально для меня блюда. Разбавленный сладкий чай из большой кружки не обжигал, а приятно согревал горло изнутри, отзываясь из желудка уютным урчанием.

Виктор, сидя напротив, с равными паузами отпивал из своей кружки чай, из деликатности лишь изредка, поглядывая на меня.

Легкая, в какой-то мере даже семейная атмосфера нашего позднего завтрака располагала к разговору и, запив очередной кусок омлета чаем, я спросил:

— Почему Вы за мной приехали?

На что Виктор, ничуть не смутившись, словно он давно ожидал от меня такого вопроса, проговорил, разглядывая коричневый напиток в своей кружке.

— Лучше на «Ты».

— Что?

— Ко мне лучше обращаться на «Ты», — повторил он.

«Тоже мне! Рубаха парень», — подумал я, но несмотря на приступ сарказма, переспросил:

— Почему ты за мной приехал?

— Твоя мама.

— Она попросила? — спросил я, не дав ему от нетерпения закончить мысль и старательно избегая в обращении местоимений.

Необходимость обращаться к взрослому мужику, пусть и по его просьбе, на «ты», вместе с выбранной им неторопливой, слегка задумчивой манерой ответа на вопросы, раздражали меня.

— Нет, — сказал он и, немного помедлив, продолжил:

— Она просила позаботиться о тебе, пока она не поправится.

— А скоро она поправится?

— Никогда.

Я перестал жевать и с удивлением и испугом взглянул на Виктора.

— Ее болезнь хроническая. Она всегда будет с ней, всю жизнь, — продолжал он, сменив тон на наставительно-дружелюбный. — Сейчас приступ миновал, и в ближайшие дни ее выпишут из больницы, но это не значит, что она выздоровела.

Невольная улыбка растянула уголки моих губ.

— Тебя это веселит? Или ты радуешься тому, что маму скоро выпишут? — глядя на меня поверх кружки, с нотками непонимания в голосе спросил Виктор.

— Просто.

Я мучительно старался построить фразу, не используя местоимений, у меня это никак не получалось и, мысленно махнув рукой, я, запинаясь на первом слове, сквозь зубы выцедил:

— Ты подвязался заботиться обо мне, пока она не поправится. Нехило ты влип.

Виктор, нисколько не смутившись, расхохотался.

— Так вот ты о чем! — с растекшейся по лицу улыбкой заключил он.

— Не бойся, я не собираюсь следить за тобой всю оставшуюся жизнь. И вообще мне кажется, ты не очень-то и нуждаешься в чьей-либо заботе.

Мне польстила такая оценка, но, вспомнив расставленных по комнате черепашек ниндзя, я немного смутился.

— Ей сейчас очень нужна забота и любовь, и в будущем будет нужна еще больше, — неожиданно серьезным тоном начал Виктор.

— Если ты не против, я помогу тебе о ней позаботиться, по крайней мере, пока ты не научишься это делать сам.

«Странный тип, с чего это вдруг ему так переживать о моей маме», — подумал я, и тут же вспомнил Таню с ее странной заботой о совершенно чужом ей Михином деде и Макса, который всегда, пусть и по-своему, но все-таки заботился обо мне. Прошло несколько мгновений, и я смотрел на Виктора с уверенностью в том, что заботиться о чужих, или, вернее, малознакомых людях — это вполне нормально.

— Я не против, — сказал я.

— Вот и здорово! — воскликнул Виктор, после чего встал и начал собирать со стола грязную посуду.

* Настя *

Было уже за полдень, когда Настя ощутила плоды проделанной ей работы по поиску идеальной цитаты.

Первому отклику предшествовали несколько часов бесконечного ожидания. Разместив свой старательно подобранный пост, она рассчитывала, уж если не на комментарий, то хотя бы на лайк.

Время шло, Настю все плотнее окутывала пропитанная холодным, липким страхом пелена одиночества. Почти все Настины друзья или, возможно, бывшие друзья, уже успели отметиться тем или иным образом на своих или чужих страницах. По комментариям она видела, что в их жизни ничего не изменилось, они не умерли и не исчезли.

Настя, как никогда раньше, страстно жаждала внимания, неосознанно надеясь, пусть даже всего лишь иллюзией общения, заглушить просыпающиеся в ней сомнения и страхи.

Мама, закончив очередной телефонный разговор, на удивление, быстро и хорошо оделась и куда-то ушла, отделавшись от закономерного вопроса дежурной отговоркой «По делам».

Насте не хотелось ни есть, ни плакать, музыка надоела, и она, сидя на кровати, с остервенелым упорством обновляла одну и ту же страницу, потеряв счет времени и количеству обновлений.

Именно в тот момент на ее пост откликнулась Лена. Вместо того, чтобы написать комментарий, она пришла. Ее появление в квартире не было внезапным, ему предшествовали звонок домофона, долгое гудение и громыхание лифта, стук в дверь и все же, несмотря на все предвестники, Настя не была готова увидеть подругу.

Лена не поздоровалась, Настя коротко кивнула и отошла в сторону, впуская ее в квартиру. Настя была рада этому визиту, но в то же время и боялась Лены.

«Зачем она пришла? Обвинять меня? Угрожать? Просить за Макса? Или, может быть, помочь? Поддержать?»

Она подождала, пока Лена разуется, и они вместе направились в Настину комнату.

Старые джинсы, босые ноги, блузка не в тон, русые волосы, собранные обычной резинкой в хвостик. Настя рассматривала спину подруги, но ей казалось, что она читает понятным языком без ошибок написанное сообщение.

Лена явно собиралась в спешке или в сильном волнении. Настю это не утешило. Такой вид мог означать все, что угодно от неконтролируемого приступа ярости, до небывалых проявлений любви и сопереживания.

Девочки вошли в комнату. Несмотря на то, что родителей не было дома, привычка все важные и тем более секретные дела обсуждать, закрывшись в детской, взяла верх. Глухой хлопок межкомнатной двери произвел эффект спускового крючка, высвободившего сжатую внутри Лены пружину.

Она обернулась и резким движением бросилась к Насте. Ее голубые глаза с непривычно набухшими красными сосудами на белках старательно избегали встречного взгляда, руки обхватили Настину шею, влажные ресницы смялись о легкую ткань домашней футболки, а горячий, зажатый между двумя телами выдох, приятно согревая, растекся по груди и плечам.

Лишь в этот момент Настя окончательно перестала опасаться Лены и покрепче прижала ее к себе. Сквозь всхлипы и мокрое сопение носа она расслышала:

— Прости…

Настя уже и сама догадалось, что кроме Лены, некому было растрепать маме, где следует ее искать. И вот теперь Лена подтверждала Настину догадку, прося у нее прощение.

Наполнявшая Настю нежность к подруге в мгновение ока была вытеснена сомнением.

В Настином сознании, оставляя очередные глубокие борозды, пролетели мысли.

«Должна ли я ее так легко простить? Могу ли я ее обвинять? Если мое прощение достанется ей без усилий, не будет ли она считать, что и впредь может направо и налево трепаться о моих секретах?»

Настя очень хотела сохранить подругу, но боялась того, что Лена догадается об этом, особенно теперь, когда все остальные, судя по всему, отвернулись от нее.

Немного поразмыслив, Настя решила, что не стоит так быстро сдаваться и разрешать родившееся в Лене чувство вины.

«Я немного поплачу, потом расскажу, как мне влетело от мамы, этого она все равно проверить не сможет, так что можно и приврать. Я скажу, что мы все еще подруги, но я не стану говорить, что я простила ее».

Так думала Настя в тот момент, когда Лена, немного успокоившись, после очередного всхлипа, сказала:

— Прости! Я не должна была тебя там оставлять.

«Что?!»

Раздался взрыв негодования в Настиной голове.

«За что она просит прощение!? За то, что оставила меня! В этом она чувствует свою вину? И только в этом!»

Первым Настиным порывом было желание оттолкнуть Лену от себя, но она, на удивление, быстро успокоилась, после чего позволила мыслям формироваться свободно, без участия воли.

«Она поверила! Даже она. Несмотря на все то, что ей известно. Она поверила в меня, в мою беспомощность. Если даже она поверила, то кто может посметь усомниться? Могу ли я после этого сомневаться!?»

Лена в объятиях Насти, все еще хлюпая носом и вздрагивая, постепенно успокаивалась, и вместе с этим Настя почти физически чувствовала происходящие внутри себя изменения. То, что совсем недавно казалось выдумкой, превращалось в правду, совершенно невозможные еще вчера мысли становились привычными.

«Все зависит от точки зрения»

Вспомнила она когда-то давно папой сказанные слова.

«В чем разница между изнасилованием и приятно проведенным вечером?»

Настя с удивлением заметила, насколько легко складываются мысли, пробегая по вымученным за последние сутки схемам.

«В моем желании!»

Сделала она вывод, основанный на всем том, чего успела усвоить от мамы, ну, и пока была в полиции.

«Мое желание это и есть точка зрения! Оно является той гранью, которая отделяет преступление от обычного развлечения»

Еще один ценный вывод упал в копилку Настиных убеждений.

«Значит, все просто. Достаточно только решить, желала ли я всего того, что со мной произошло»

В тот момент Настя впервые всерьез задумалась над этим вопросом, после с усилием, напрягая память, начала вспоминать подробности прошедшей вечеринки.

«Я не возражала. Это факт.» — вспоминала она.

«Но также верно и то, что я не планировала такого развития событий, я не просила об этом, все происходило само собой.»

Лена ослабила объятия, Настя отпустила ее и, предложив Лене присесть на кровать, поспешила закончить свои рассуждения.

«Во-первых, я была беспомощна. С этой точки зрения своего согласия я не давала, а значит, все произошло помимо моего желания. Мама и Лена правы!»

Заметив, как легко все объясняется, если взглянуть на события с «правильной» точки зрения, Настя решилась обдумать самый сложный из мучивших ее вопросов.

«Но ведь мне нравилось то, что происходило!?»

«А разве это имеет значение?»

Тут же направила она свои мысли в правильное, уже знакомое русло.

«Значение имеет только мое желание. Нравилось мне или нет, с точки зрения парней, это сути не меняет, все было так, как было. Они воспользовались моим безволием и мои эмоции по этому поводу значения не имеют».

Таким рассуждением Настя поставила точку в мучившем ее до этого момента вопросе, запретив совести впредь возвращаться к нему.

«Я не могу, не имею права считать по-другому. Я не могу подвести маму, Лену и всех тех других, кто поверил в меня…!»

* Сергей *

«В больнице лечат не тем лекарством, что лучше, а тем, что есть в наличии, если оно вообще есть».

Этой во всех смыслах странной фразой ошарашил меня Виктор, снаряжая в аптеку.

Он быстро написал список препаратов из трёх пунктов и дал мне пять тысяч рублей одной бумажкой.

«Интересно, эти лекарства действительно так дорого стоят, или у него просто не было других купюр?»

«Сколько вообще зарабатывают врачи скорой помощи?»

«Моя мама работает в поликлинике, и пять тысяч для нее действительно большие деньги.»

«Если эти лекарства так дороги, то как мы будем отдавать Виктору долги?»

Все эти вопросы мешали мне сосредоточиться.

Я шел по знакомым улицам, совершенно не задумываясь о маршруте и не всматриваясь в лица прохожих. Возможно, именно поэтому за все время пути я не встретил ни одного знакомого.

Город вокруг шумел своей обычной субботней жизнью, до аптеки осталось совсем недалеко, я собирался перейти дорогу в тот момент, когда рядом со мной с шумом остановилась довольно большая белая машина.

— Малой! Быстро прыгай назад! — прокричал мне Миха сквозь открытое окно водительской дверки.

Не решившись возражать, я второпях влез в «Волгу» и, лишь захлопнув за собой дверку, заметил сидящего на переднем пассажирском сиденье Диму.

— Привет, Малой, — поздоровался он, развернувшись вполоборота, и немного неуклюже протянул мне правую руку.

Я поприветствовал его в ответ.

Миха дернул рычаг переключения передач, мотор «Волги» взвыл, автомобиль дернулся и заглох.

— Бля, — почти одними губами выругался Миха.

— Плавнее надо, — подал голос Дима.

— Заткнись! — зло ответил Миха, высекая искры из висящих под рулем оголенных проводов.

Машина вновь завелась, Миха дернул рычаг трансмиссии, после чего «Волга», шлифуя колесами пыльный асфальт, с ревом сорвалась с места.

Дима, упершись рукой в переднюю панель, закричал:

— Не гони так! Менты заметят

— Сам знаю, — ответил Миха, сворачивая на второстепенную улицу.

Петляя по узеньким улочкам, дворам и переулкам, мы уверенно пробирались к окраинам города. За окном проплыла цель моего похода — аптека. Проводив ее взглядом, я спросил:

— Куда мы едем?

Миха явно был на взводе и, судя по всему, не планировал что-либо мне объяснять. Заметив мое беспокойство, Дима поспешил ответить:

— В тихое место. Поговорить надо.

— А машина у Вас откуда? — продолжал я задавать неуместные вопросы.

— Одолжили, — коротко ответил Дима.

— Ага. А ключи потеряли, — с иронией в голосе сказал я, все больше осознавая, что попал в весьма неприятную ситуацию.

— Вот видишь, Малой. Ты сам все понимаешь, — с совсем уже не скрываемой в голосе угрозой ответил Миха, сворачивая с асфальтированной дороги на проселок.

«Малой», — с раздражением повторил я про себя.

Еще два дня назад я спокойно относился к этому прозвищу, а теперь оно меня раздражало. Ноя промолчал, так как спорить с Михой, тем более, когда он так раздражен, было опасно.

Молча, вертя головой по сторонам, я запоминал дорогу. Судя по всему, мы ехали на загородный пляж. Летом там всегда полно народа, но сейчас еще рано купаться, и вряд ли мы там кого-нибудь встретим.

Не доезжая примерно километра до Быструхи, Миха свернул с дороги и пустил «Волгу» сквозь довольно узкий проезд в придорожных кустах. Мы остановились на широкой поляне, окруженной с одной стороны невысоким кустарником, а с другой — довольно густым березняком.

«Случись, что плохое, меня здесь долго будут искать», — подумал я.

Миха, расцепив под рулем провода, заглушил двигатель, вышел из машины, открыл мою дверь, одним коротким рывком выдернул меня наружу.

Не удержав равновесия, я упал, после чего почувствовал мягкий пинок под зад. Худшие из моих опасений начинали сбываться. Закрывая лицо и голову руками, я попытался встать, но снова ощутил мягкий удар.

В тот момент я еще не понял, что он не пытался меня избить, а просто короткими толчками не давал мне подняться.

Я сгруппировался, готовясь одним прыжком отскочить в сторону. Единственное, о чем я думал в тот момент — это поиск способа убежать. Хотя никакого способа сбежать я не искал, мне не приходила в голову даже возможность побега. Парализованный страхом, я мечтал исчезнуть, провалиться сквозь землю, раствориться в воздухе. Я страстно жаждал оказаться в другом месте, пусть даже в тюрьме, но на деле боялся даже просто встать на ноги.

Миха резко дернул меня за плечо, джинсовая ветровка глухо треснула, я сжался. Со стороны, должно быть, я походил на жука, который, перевернувшись на спину, выставляет все свои лапки в сторону опасности, стараясь хоть как-то защититься от превосходящего его по силе соперника.

Миха, убедившись в том, что я не пытаюсь подняться, вплотную приблизил свое лицо к моему и, разбрызгивая микроскопические капли слюны, несвежим дыханием прошипел:

— Что, сука! Сдал нас?!

Он еще раз с силой дернул меня, ветровка снова треснула, и моя рука начала медленно выползать из оставшегося в его кулаке рукава.

Дима с явным сочувствием смотрел на меня, присев на багажник «Волги», но, судя по всему, вмешиваться в происходящее он не собирался.

Воспользовавшись секундным замешательством Михи, рассматривавшего оставшийся в его руке клочок ткани, некогда бывший моим рукавом, я сначала на четвереньках, а потом, поднявшись на ноги, отбежал от него на показавшееся мне безопасным расстояние.

— Постой, Малой! — крикнул Дима.

Я остановился и, обернувшись, дрожащим от страха и обиды голосом ответил:

— Он с ума сошел!

— Что? — то ли угрожая, то ли не расслышав моих слов, переспросил Миха.

— Ты псих! — сказал я, немного понизив голос, от всей души надеясь, что эту фразу он тоже не расслышит.

Миха сделал несколько шагов в мою сторону, одновременно выкрикивая:

— Я не слышу! Что ты говоришь?

Его поведение показалось мне просто уловкой, и поэтому я, пятясь спиной, отступил назад, стараясь сохранить разделяющее нас расстояние.

— Да постой ты! Он не тронет тебя! Нам просто поговорить надо! — закричал от машины Дима.

Миха остановился и, отвернувшись от меня, пристально посмотрел на друга.

— Мы же хотели с ним просто поговорить! Зачем ты пугаешь его? — сказал Дима.

Миха сделал еще несколько шагов в моем направлении, я снова попятился назад.

— Стой, Малой! Я не трону тебя! — со злой ухмылкой выкрикнул Миха.

Не могу сказать, что я ему проверил, но я остановился, не в силах противиться его приказу. Увидев мою реакцию, Миха остановился тоже. Он, не торопясь, осмотрел свои брюки, стряхнул с них какую-то грязь и, выдержав короткую паузу, спокойным, но громким голосом сказал:

— Ты чего убегаешь? Лох что ли!?

Я молчал.

— Пойдем, поговорим, — продолжил он, после чего, не дожидаясь моего ответа, развернулся и пошел к машине.

Стоя на месте, не в силах пошевелиться, я боролся со страхом. Убежать сейчас было равнозначно публичной демонстрации трусости. Что, в свою очередь, означало признание себя лохом, к чему я не был готов.

Убеги я в тот момент и, возможно, никогда в жизни мне больше не представилась бы возможность поверить в себя, найти скрытую во мне волю и силу. Позднее, вспоминая события той весны, я облек преподанный мне Михой урок в простую словесную формулу:

«Не страшно, если тебя побьют, всегда может найтись тот, кто сильнее тебя. Страшно, если ты смиришься с положением битого, тогда все вокруг станут сильнее тебя».

Я не убежал.

Сложнее всего было выбрать темп, с которым мне следовало подходить к «Волге». Безрезультатно стараясь подавить дрожь в руках и коленях, я старался идти не слишком медленно, чтобы им не показалось, что я трушу, но и не слишком быстро, чтобы это не выглядело со стороны как торопливое стремление выполнить Михин приказ.

Попутно я вспоминал все то, за что расписывался в полиции. Если подходить формально, то Миха в чем-то был прав. На допросе я рассказал все, что знал, назвал или подтвердил все имена и фамилии. Я, действительно, их сдал, и теперь где-то в глубине души начинал чувствовать себя виноватым. Нужно было срочно придумать какое-то оправдание, но расстояние все сокращалось, а никаких дельных мыслей в голову так и не приходило. Поэтому единственным, что я додумался сказать, подойдя достаточно близко, было:

— Я вас не сдавал.

Голос все еще предательски дрожал и, возможно, поэтому мои слова показались не убедительными даже для меня.

— Не ври! — сплюнув на землю, жестко, но без угрозы, ответил Миха.

Дима, молча, смотрел на меня.

— Я не вру, — продолжал оправдываться я.

Но Миха меня не слушал. Он закурил сигарету и немного более мягким, примирительным тоном спросил:

— О чем менты тебя спрашивали? Что ты рассказал? Почему тебя отпустили?

Я, ни минуты не раздумывая, начал отвечать:

— Они сказали, что по моей вине мама попала в больницу. Обвиняли меня в этом. Я не знал, что после моего ухода у вас что-то произошло.

— Что случилось с твоей мамой? — перебил меня Миха.

— У нее приступ сердечный был. Ее в больницу ночью увезли, а я не знал. Я думал, что отец ее покалечил, поэтому и начал оправдываться. Я сказал, что меня всю ночь дома

не было, — продолжал я, на ходу составляя правдоподобный наполовину лживый рассказ. — Они спросили, где я был — я ответил, что у тебя.

— И что? Больше ни о чем менты тебя не спрашивали?

— Спрашивали, кто может подтвердить мои слова. Я сказал, что все те, кто был у тебя в гостях.

— И ты, конечно, всех по именам назвал? — Спросил Миха, стряхивая пепел на еще яркую весеннюю траву.

— Да, — вполголоса ответил я, осознавая, что только что сам во всем ему сознался.

— Вот так ты и сдал всех нас!

Судорожно пытаясь найти способ оправдаться, я ответил:

— Я не знал, что Настя написала на вас, вернее на всех нас, заявление.

— Постой! На кого она написала заявление? — проснулся от оцепенения Дима.

— На всех нас: на тебя, меня, на него, — говорил я, поочередно, как в детской считалочке, тыча в каждого из нас пальцем.

— Макса, Рому… на всех парней, кто там были.

— Вот дура! — без злобы в голосе ругнулся Миха.

— И, правда, дура! — поддержал его Дима.

— Макс сказал, что она, скорее всего, просто не помнит ничего, потому что пьяная была. Вот и написала всех, кого вспомнила.

— А ты что? Макса видел? — удивился Миха.

— Да. Мы в одной камере сидели. Он научил меня, как себя вести надо. Только не пригодилось. Они не так допрашивают, как он говорил.

— А что Макс? Он тоже не знал, за что его закрыли?

Заметив обострившимся чутьем в словах Михи возможную ловушку, я без запинки соврал:

— Понятия не имел.

Окурок с указательного пальца Михи после сильного щелчка по крутой дуге взмыл вверх и упал в нескольких метрах от нас, отсвечивая в траве красной тлеющей точкой.

* Миха *

«Волга», тем более старая, представляет собой достаточно тяжелый, в том числе и в управлении, автомобиль.

Руль без гидроусилителя, механическая трансмиссия, капризное сцепление, минимальные, в большей степени теоретические, навыки вождения в сочетании со стремлением: «Не ударить в грязь лицом» перед Димой делали Миху опасным для себя и окружающих водителем.

Он с трудом трогался с места на первой передаче, поэтому старался не останавливаться даже на перекрестках. Ему неплохо удавалась рулить, но только лишь на прямых участках и при условии сохранения постоянной скорости. Несмотря на все это, он был горд собой, во-первых, за то, что смог завести машину без ключей, а во-вторых, за то, что, в отличии от Димы, не побоялся сесть за руль и выгнать ее из гаража, чем и закрепил свое право управлять автомобилем.

Стойкое стремление Михи, не дать Диме сесть за руль, не было связано ни с желанием покататься, ни со стремлением продемонстрировать свои навыки, он понимал, что в их положении человек, сидящий за рулем, будет, в конечном счете, определять то, куда именно они поедут, что для Михи было важно.

Первым серьезным испытанием была задача, как можно быстрее покинуть гаражный кооператив. Миха понимал, что, если дед Романа проводил в гараже все свое свободное время, хозяева соседних гаражей должны были знать его в лицо, не говоря уже о его приметном автомобиле.

Выгнав машину на узкую, посыпанную щебнем улочку гаражного кооператива и закрыв железные ворота, Миха отправил Диму «на разведку».

Изначально он должен был проложить маршрут, минуя другие автомобили, людей и открытые гаражи. Дима был не доволен, что при наличии автомобиля он должен ходить пешком, но все же справился со своей задачей блестяще.

Второе задание было сложнее. Ему предстояло проверить, открыт ли шлагбаум, выполняющий роль въездных ворот в кооператив и, в итоге, сделать так, чтобы охранник не помешал Михе выехать на улицу.

Миха не знал, что именно предпримет Дима, но, спустя несколько неимоверно долгих минут с того момента, как он зашел в сторожку, шлагбаум открылся.

Не теряя времени, но при этом стараясь ехать достаточно плавно, чтобы не привлекать к себе внимания, Миха тронулся вперед. Пряча лицо за боковую перегородку, он проехал мимо стоящего в окне сторожки в позе военного часового с правой рукой, поднятой к козырьку несуществующей фуражки, Димы.

Миха остановился за шлагбаумом, который опустился сразу после того, как задний бампер «Волги» пересек границу ворот. В боковое зеркало он видел, как Дима длинными шагами подбежал к машине. Покатываясь со смеха, он плюхнулся на переднее пассажирское сидение и, игнорируя ремень безопасности, сказал:

— Поехали!

Не понимая причин охватившего Диму веселья, Миха спросил:

— Ты его не убил?

— Кого? Охранника?! — задыхаясь от продолжающегося приступа смеха, спросил и тут же ответил Дима.

— Да нет, конечно!

— Он согласился открыть ворота? Что ты ему наплел?

— Он спит! Пьяный, наверное.

— Точно спит?

— Точно!

— Почему ты в этом так уверен? — продолжал Миха задавать вопросы, стараясь разобраться в ситуации.

— Мертвые не храпят, — перестав смеяться, серьезно ответил Дима.

Миха, думая о том, что, к счастью, все обошлось проще, чем он предполагал, спросил Диму:

— Почему тогда ты так долго возился?

— Кнопку искал, — с нотками недовольства в голосе ответил Дима.

Миха, почувствовав, что перегибает палку, слегка хлопнул Диму по плечу и с улыбкой постарался приободрить сообщника:

— Ты молодец! Отлично справился!

Дима, улыбнулся в ответ и сказал:

— Смотри, что у меня есть!

Он вытащил из-за пазухи легкой демисезонной куртки отломленный от буханки кусок хлеба, небольшой, шуршащий пакетик с салом и пачку сигарет.

— Старик-охранник угостил, — со смехом ответил Дима на вопросительный взгляд Михи и, немного помедлив, добавил, — Ты не думай, я не все забрал, я оставил ему, и хлеба, и сигарет. В общем, я только немного нам взял.

— А шлагбаум зачем закрыл, когда я выехал?

— Это план у меня такой был. Представляешь, он проснется, а тут шлагбаум открыт, еда и сигареты пропали, он разнервничается, шум поднимет, а нам это надо? А так вроде ничего и не произошло. Пока пропажу обнаружат, мы уже далеко будем.

«А он не дурак, далеко не дурак», — с опаской подумал Миха.

— Теперь куда едем? — спросил Дима.

— На охоту, — коротко ответил Миха.

— На какую охоту? Мы же в Москву собирались!

— Бензина почти нет, деньгами разжиться надо.

— У тебя есть, где взять?

— Нет.

— И у меня нет. Что делать будем?

— Говорю же, на охоту едем.

— Отжать у кого-нибудь хочешь?

— Придется. По-другому никак, — со вздохом ответил Миха, заходя в очередной поворот, за которым длинной серой полосой протянулась широкая дорога, заполненная автомобилями, движущимися, как показалось Михе, во всех направлениях сразу.

Габариты — это именно то, что нужно чувствовать, этому невозможно научиться, это приходит с опытом. Миха, не имея требуемого опыта, то жался к правой обочине, пугаясь встречных машин, то выезжал на встречную полосу движения, объезжая невесть откуда появляющихся пешеходов. Он даже перестал жевать бутерброд с салом, заботливо приготовленный для него Димой. Вцепившись двумя руками в руль, Миха пробирался вперед сквозь не очень плотный городской трафик, все еще не решив, куда именно он едет.

— Смотри, Миха! Там Малой! — внезапно оживился Дима, тыча указательным пальцем в сторону тротуара на противоположной стороне дороги.

— Где? — переспросил Миха, боясь надолго оторвать взгляд от дороги.

— Да вон же, видишь? Идет!

Миха, проследив за жестом Димы, наконец, увидел спокойно шагающего по асфальтированной пешеходной дороге Сергея. Несколькими оборотами ручки он быстро открыл свое окно, свернул на встречную обочину и, резко затормозив, громко крикнул:

— Малой! Быстро прыгай назад!

* Сергей *

— А что Макс ментам рассказывал? — снова встрял в разговор Дима.

— Я не знаю. После допроса нас в камеру не отводили. Отпустили сразу. Я с ним не разговаривал. Его отец увез.

— Ну, ясно дело. Папаша его и отмазал, — продолжал Дима.

— Скажи, Малой, а тебя кто отмазал? — спросил Миха.

Не дожидаясь ответа, он сунул мне в руку оторванный ранее рукав, открыл дверку машины и, взяв с приборной панели небольшой ломаный кусок хлеба, откусил его.

Он ел молча, но его сосредоточенные, внимательные глаза, казалось, пытались силой вытянуть из меня правду, в которую я сам еще до конца не верил.

Конечно, Виктор вкратце успел рассказать мне историю моего освобождения такой, какой видел ее он, но я не был уверен в том, что его версия не была выдумкой, или, как минимум, в том, что онне преувеличил свою в ней роль.

Миха проглотил очередной кусок, Дима неловко переступил с ноги на ногу. Пауза явно затянулась, но я продолжал молчать.

— Ну, так кто этот неизвестный нам герой, который тебя освободил? — медленно выговаривая слова, повторил свой вопрос Миха.

— Я не уверен, но мне кажется, он нас двоих отмазывал, — сказал я, стараясь не глядеть на Миху, который, прежде чем отправить в рот последний кусок хлеба, все так же спокойно спросил:

— А ты ему кто?

Не поняв сути вопроса, я переспросил:

— Что?

— Я говорю, ты Максову отцу кто? Племянник, брат, друг, незаконнорожденный сын?

С этими словами Миха, еле заметно улыбнувшись, взглянул на Диму. Тот одобрительно хмыкнул и снова переступил с ноги на ногу, узлом скрестив на груди руки.

— Никто, — ответил я.

— Вот и я о том же, — задумчиво сказал Миха.

— О чем? — все еще не понимая, к чему он клонит, спросил я.

— Ты ему никто, а он тебя из ментовки вытаскивает. Так?

— Так, — кивнул я.

— Странно.

— Да нет в этом ничего странного! — вспылил я. — Что тебе странно?! Нас вместе с Максом задержали, мы вдвоем в камере сидели, нас допрашивали по одному обвинению, ну, и отмазал он нас двоих!

— Троих! — немного понизив голос и слегка прищурив глаза, как часто делают, когда на уроке подсказывают товарищу правильный ответ, сказал Миха.

— Что? — спросил я.

— Троих! — снова изменив тон, со строгой, в чем-то учительской интонацией, начал говорить Миха.

— Вас задержали троих: тебя, Макса и Даню. Макса, как мы выяснили, отмазал его папаша. Даня до сих пор сидит. А тебя кто отмазал? — повторил свой вопрос Миха.

Я чувствовал себя загнанным в угол и поэтому начинал нервничать. Гнев, смешиваясь со страхом, мешал мне продумывать фразы до конца, и вполне возможно, что в другой обстановке я ни за что не использовал бы избранную мной в тот момент аргументацию.

Отшагнув от Михи так, чтобы он не мог дотянуться до меня ни рукой, ни ногой, с усилием сдерживая истеричные нотки в голосе и перейдя на крик, я начал оправдываться:

— Кто меня отмазал? Тебе интересно, кто меня отмазал? — вопрошал я в пустоту.

— А зачем меня отмазывать!? Что я сделал? Я ничего такого не делал! Я посидел немного у тебя в гостях, а потом ушел домой! В чем здесь преступление? Меня отмазывать не от чего! Я Настю не трахал, это вы ее изнасиловали, это вас отмазывать надо, а не меня! Никто меня не отмазывал, потому что я ни во что не вляпался, я чист!

Миха, не стараясь приблизиться, смотрел на меня в упор. Скулы на его лице вздулись, а белые сжатые в полоску губы, казалось, старались спрятаться поглубже в рот.

На удивление спокойным тоном, растягивая слово «Воооот», Миха начал говорить, обращаясь сначала ко мне:

— Так вооот, что ты сказал ментам!

А потом к одному только Диме:

— Теперь я все знаю.

После чего сделал короткий шаг в мою сторону, с силой ударил сжатой в кулак рукой по крыше машины и продолжил, все еще обращаясь к Диме:

— Ты понял, почему его отпустили?! Он наплел ментам все это.

Говорил Миха, словно стараясь объяснить ему непонятный, но очень важный урок.

Я попытался перебить его, сказать им, что все было не так, но Миха не слушал. Он отвернулся от Димы и еще одним коротким шагом, вплотную подойдя ко мне, заорал:

— Ты сдал нас с потрохами, и тебя отпустили! Ты, сука, только и думал о том, как жопу свою спасти! Тебя отпустили! Ты рад! Тебе хорошо! Ты на свободе гуляешь! А мы с Димоном теперь должны прятаться! Мы должны уезжать, потому что ты нас сдал!

Боялся ли я в тот момент Михи? Не то слово. Я был в ужасе! Но, несмотря на это, где-то на границе сознания, я понимал, что вся эта сцена неспроста, что ему от меня нужно что-то другое, что-то, чего я еще не смог понять.

Я уцепился за эту мысль, и она, как ни странно, меня успокаивала. Я чувствовал, что он просто нашел повод завиноватить меня, и поэтому, вслушиваясь в его речь, я всеми силами старался уловить ту цель, ради которой он устроил этот спектакль.

* Миха *

В какой-то момент Миха почувствовал, что Сергей его больше не боится. Он все так же внимательно смотрел на Миху, все так же старался не шевелиться и ничего не говорил в ответ, но он еле заметно и, очевидно, бесповоротно изменился.

Сергей смотрел на Миху остекленевшими глазами, не выражающими ничего, кроме смутного отражения протекающей где-то внутри его головы сосредоточенной работы.

Миха все еще продолжал криком наседать на него. Дима, не замечая произошедшей перемены, послушный порученной ему роли, продолжал стоять в стороне, олицетворяя молчаливую угрозу. Но контакт уже был потерян, и стратегия, рассчитанная на то, что, продолжая запугивать Сергея, можно было добиться от него денег, не оправдывала себя.

Миха и раньше встречался с такими остекленевшими глазами и был уверен, что человека в таком состоянии проще убить, чем силой заставить что-то сделать. По крайней мере он не знал способа, который хоть один раз позволил бы ему сломить этот отрешенно-безвольный взгляд.

Неожиданным союзником, который, разорвав поток Михиных обвинений, смешал все карты, но все-таки помог, оказался Серегин телефон. Громкая, трескучая мелодия заставила Миху замолчать. Он уставился на нагрудный карман ветровки, из которого Серега пытался двумя пальцами вытянуть вибрирующий не в такт музыке аппарат.

«Если не деньги, то хотя бы забрать телефон…», подумал Миха и тут же сам отверг эту идею.

Устаревшая модель и потертый корпус сводили к минимуму его цену. Кроме того, Миха был не в том положении, чтобы позволить себе, шляясь по городу, долго искать покупателя и торговаться в попытке выручить лишнюю сотню, а ради тех денег, которые за телефон предложит единственный известный Михе скупщик, не стоило и суетиться.

Озадаченно глядя в экран лежащего в руке телефона, Серега не спешил брать трубку, возможно, не желая разговаривать со звонящим, а возможно, ожидая какой-либо реакции от Михи, которая позволила бы ему сделать это несложное в обычной ситуации действие.

Миха тем временем рассматривал уголок розовой бумажки, выглянувшей из Серегиного кармана вслед за телефоном.

* Сергей *

Звонил Виктор. Он, наверняка, хотел узнать, где я и почему так долго не возвращаюсь, но мне нечего было ему ответить, и поэтому я медлил, подспудно надеясь, что телефон успокоится сам.

Миха что-то упорно разглядывал у меня на груди, поле чего проворно вздернул руку и вытянул из моего кармана пятитысячную купюру Виктора, держа ее пальцами за уголок.

— А вот и компенсация! — с радостной улыбкой сказал он, показывая Диме украденные у меня деньги.

— Круто! — искренне обрадовался Дима.

— Отдай! Это не мое! — закричал я, забыв про разрывающийся от громкой мелодии телефон.

— Согласен, не твое. Это наши деньги, мои и Димона, — запихивая бумажку в карман брюк, ответил Миха.

Можно было сказать, что в тот момент я здраво оценил разницу в силе между мной и двумя старшими по возрасту и по умению драться парнями и благоразумно выбрал наиболее подходящую тактику. Можно было, но это было бы враньем. Я ничего не анализировал, ничего не решал, я просто начал клянчить, впрочем, не особо надеясь на то, что мои мольбы принесут хоть какой-то результат:

— Миха, отдай! Это не мои! Это маме на лекарство! Без него она не поправится! — мямлил я, наступая на Миху и стараясь засунуть руку ему в карман.

На самом деле я уже не верил в то, что он вернет мне деньги и, продолжая просить, параллельно думал о том, что скажу Виктору.

«Потерял? Украли? Если скажу, что украли, он опять потащит меня в полицию, и мне снова придется сдать Миху».

Мои мысли, впрочем, как и мольбы, оборвал короткий толчок в грудь.

— Отвали, — коротко сказал Миха, отворачиваясь от сбитого с ног, нет не противника, в тот момент правильнее было назвать меня донором. Не добровольным, но донором.

Я сидел на траве и ощупывал одной рукой ушибленный зад, продолжая бесконечно повторять две застрявшие на моем языке фразы:

— Отдай! Это маме на лекарство!

Дверки машины хлопнули.

— Отдай! Это маме на лекарство!

Мотор взвыл!

— Отдай! Это маме на лекарство!

Слезы побежали по коже моего лица в тот момент когда белая «Волга» двинулась в путь.

— Отдай! Это маме на лекарство!

Я повторял, уже не видя сквозь мутную пелену слез ни леса, ни машины, ни травы.

— Отдааааай…, — сдавленным, утробным стоном провыл я.

…

Кто-то коснулся моего плеча. Зажатым в руке куском тряпки, которая совсем недавно успешно справлялась с ролью рукава моей куртки, я растер по лицу слезы. Рядом со мной стоял Дима.

— Пойдем в машину. Миха зовет, — сказал он, участливо протягивая мне руку.

— Чего еще он от меня хочет? — капризно спросил я, ясно понимая, что просто тяну время в условиях полного отсутствия возможности выбора.

— Поговорить, — ответил он, опустив руку еще ближе ко мне.

Я принял предложенную мне помощь и под молчаливым Диминым конвоем побрел к машине.

От души хлопнув дверкой, я снова уселся на заднее сиденье машины и, глядя немигающим взглядом прямо в затылок Михе, сказал:

— Отдай деньги.

У меня не было ни козырей, ни туза в рукаве, так что и надеяться мне было не на что. Но я просто не мог заставить себя вымолвить Михе какие-либо другие слова.

— Да заткнись ты, — сердито, но без особой злости сказал Миха, поворачиваясь ко мне вполоборота.

— Эти деньги правда были на лекарство? — спросил он.

— Да, — ответил я.

— Для твоей мамы? — продолжал он.

— А для кого еще! — с вызовом в голосе сказал я.

— Не борзей! — резко оборвал меня Миха и тут же продолжил, — я верну тебе их. Но ты в косяках. По твоей милости мы с Димоном должны податься в бега.

Дима утвердительно кивнул, а Миха, повысив голос, сказал мне:

— Не перебивай!

Не представляю, что именно натолкнуло его на мысль о том, что я собираюсь его перебить, но я, не споря, принялся слушать его еще внимательнее.

— Мы не варвары какие-то. Купишь ты маме своей лекарства, но ты должен отработать косяк. Сначала ты нам поможешь, а потом я отдам тебе деньги. Понял? — спросил он.

Я кивнул, не понимая, какую именно помощь я могу оказать двум собравшимся в бега малолетним преступникам. Но, помня Михины слова, я старался не перебивать его.

— Мы с Димоном в розыске, нам в городе светиться нельзя, а вот тебя отпустили, и ты можешь ходить где угодно…, — начал он объяснять мне суть того задания, которое он для меня приготовил.

* Настя *

— Как ты себя чувствуешь? — спросила Лена дежурно-дружелюбным тоном.

Прошло уже больше четверти часа с того момента, как она перестала плакать и немного успокоилась. Это был третий ее вопрос за все время разговора, если обмен тремя фразами можно назвать разговором. На первые два Настя ответила повторением одного слова «нормально». Поэтому, чтобы не нарушать зарождающейся традиции, а возможно, и потому что она понимала бессмысленность таких вопросов и ответов на них, Настя снова сказала:

— Нормально.

Лена в ответ промычала что-то себе под нос. Разговор явно не клеился. Лена, впрочем, как и Настя, все отчетливее начинала испытывать то неловкое чувство, которое возникает каждый раз, когда ты не можешь найти приемлемой для себя и собеседника темы разговора. Несмотря на это уходить она не спешила.

— А у тебя как дела? — спросила Настя, и тут же подумала, что умрет от тоски, если Лена тоже ответит: «Нормально».

К счастью, умирать ей не пришлось. Лена, судя по всему, не расслышала вопрос, а может быть, сделала вид, что не расслышала. Вместо ответа она долгим взглядом посмотрела на Настю и, как бы извиняясь, произнесла:

— Я вчера хотела зайти к тебе после школы.

На этот раз уже Настя предпочла промолчать в ответ.

— Но я подумала, что тебе будет трудно встречать гостей после этого.

— После чего? — с вызовом спросила Настя.

— После того, что случилось, — понизив голос, ответила Лена.

— После того, как меня изнасиловали, — не меняя тона, поправила ее Настя.

Лена коротко кивнула. Возможно, это странно, но ее покорно-жертвенный облик и явно сквозившее из всех слов и действий желание заслужить прощение порождали волну встречной агрессии. Настя не могла понять причину, по которой ей хотелось обвинить во всем именно ее. Несмотря на то, что Настя понимала безосновательность таких обвинений, ей хотелось верить, и она верила в то, что именно Лена была причиной всего произошедшего, что именно по ее вине Настя оказалась в такой ситуации. Пропитав этой верой свой голос, тон и манеру говорить, Настя сказала:

— Спасибо, что пришла сегодня.

Лена поняла послание, спрятанное Настей в глубине своего голоса, и, еще больше потупившись, сказала:

— Я прочла твой пост.

«Судя по всему ты единственная, кто его прочел,» — хотела ответить Настя, но на самом деле вслух произнесла:

— Пустяк. Я его так, случайно разместила.

Лена снова взглянула на Настю. Мучимая этими долгими молчаливыми взглядами Настя с раздражением подумала: «Где она вообще научилась так смотреть!? По-моему, совершенно неприлично так откровенно и подолгу пялиться на человека».

— Я хочу тебе помочь, — сказала Лена, наконец.

«Странная фраза. Она хочет мне помочь. Она не спрашивает, нужна ли мне помощь. Она ставит меня перед фактом. Хочу тебе помочь, и все тут. А мне теперь, что делать? Сказать ей, что я не нуждаюсь в помощи? Или выдумывать, чем занять ее чрезмерную участливость, чтобы она, наконец, отстала от меня со своей помощью?».

Усилием воли разогнав эти мысли, Настя не сделала ни первого, ни второго. Протянув обе руки к Лене, она прижала ее к себе и прошептала прямо в ухо:

— Ты уже помогла, когда пришла.

Настя не лгала. Она действительно была благодарна Лене за то, что она пришла, а те плохие, злые мысли, они не принадлежали Насте, они жили вне ее, произвольно появлялись и исчезали, когда им вздумается. Настя постаралась взять себя в руки, и впредь на протяжении всего разговора с Леной строго следила за появлением в своей голове «незваных гостей», загодя замечая их приближение.

Настя ослабила объятья и, взяв Лену за плечи, сделала то, на что, как ей казалось, Лена не могла решиться. Вспомнив однотипные, неоднократно повторявшиеся беседы на кухне, Настя приготовилась в очередной раз повторить мамин рассказ и, не глядя на подругу, на одном выдохе спросила:

— Хочешь знать, как все произошло?

Лена вздрогнула. Она не хотела знать ничего, кроме того, что видела своими глазами, и того, что помимо своей воли услышала из разговоров других людей. Более того она хотела забыть все это, вернуть свою память в то спокойное, безмятежное состояние, когда между ней и ее подругой не лежала пропасть, как ей казалось, непоправимого несчастья. Несмотря на это, она медлила с ответом, пытаясь угадать, не обидит ли ее отказ Настю.

Время шло, вынужденная пауза затягивалась и, так и не успев разобраться в Настиных мотивах, Лена выдавила из себя слова:

— Не очень.

Такой ответ одновременно обрадовал и озадачил Настю. Испытав облегчение от удачно миновавшей необходимости пересказывать уже набившую оскомину историю, она чувствовала, как навязанная ее мамой схема общения, уже успевшая войти в привычку, ломалась, что порождало необходимость поиска новых тем для общения.

— Ты же тоже допоздна сидела. Как потом до дома добралась? — стараясь продавить разделявшую ее с Леной дистанцию, спросила Настя.

— Меня же Максим проводил.

— Точно!

Вспомнив еще одну деталь злополучного вечера, Настя тут же спросила:

— Он тебе нравится?

Лена не ответила.

— Ты ему понравилась, это было заметно.

— Перестань! Я не хочу его видеть после того, что он сделал! С тобой! — блестя мокрыми от слез глазами, с горячечной злобой в голосе выкрикнула Лена.

На этот раз настала Настина очередь стыдиться.

* Сергей *

Большие двустворчатые стеклянные двери, бесшумно разъезжаясь, пропускали сквозь себя многочисленных посетителей недавно повторно открывшегося супермаркета.

Магазин этой же сети располагался здесь на протяжении нескольких лет, но в разгар последнего кризиса его закрыли, и вот теперь большие руководители, видимо, сочтя, что кризис миновал, вновь открыли его, попутно сделав ремонт, поменяв оборудование и установив напротив входа линейку из трех таких же новеньких банкоматов. Именно они вкупе с кассами самого супермаркета меня и интересовали. Естественно, я не собирался их грабить, снимать деньги с чужих карт или красть персональные данные клиентов банков, не в этом состоял план Михи.

На протяжении последнего часа я бесцельно шатался между линией касс и входом в здание супермаркета, то и дело проходя мимо банкоматов и бросая взгляды то на рассчитывающихся за товары покупателей, то на людей, пользовавшихся услугами банкоматов. Стараясь не привлекать к себе внимание охраны, я досконально изучил правила поведения в случае захвата магазина террористами и даже начал читать правила розничной торговли.

Восемь шагов от последней кассы до первого банкомата, потом еще десять до стены около входа в торговый зал. Три камеры наблюдения и ни одного места, где можно было бы от них скрыться. Я измерял все эти расстояния, примечал камеры и зоны, фиксируемые ими, вовсе не по поручению Михи, не в этом состоял его план.

Я всматривался в людей и вздрагивал каждый раз, когда стеклянные двери без видимой причины открывались, впуская внутрь нового посетителя. Я опасался встретить знакомых, но больше всего я боялся увидеть Виктора.

Нужного мне человека я узнал сразу. Хорошо одет, нестарый, судя по фигуре и небольшому выпирающему из-под пуловера пузу, не спортсмен, один.

Я глядел на стоящего в очереди в кассу мужчину, а в моих ушах звучали слова Михи вновь и вновь повторявшего мне описание, как он говорил, «идеального клиента». Быстро вбежав в торговый зал, я проскочил мимо стеллажей с разнообразными товарами и, схватив с витрины самую дешевую жвачку, поспешил встать сразу за ним, но меня опередила какая-то женщина с тележкой, до отказа забитой товарами.

«Я простою за ней полчаса», — подумал я.

План рушился на глазах.

Тем временем кассир подняла с ленты две прозрачные бутылки, наполненные коричневой жидкостью, и, пронеся их перед сканером, назвала «идеальному клиенту» сумму его покупки. Судя по цене, это был коньяк или хороший виски.

Чтобы занять более удобную для наблюдения позицию, я, сам того не замечая, все больше напирал на стоящую между нами женщину до тех пор, пока она с характерным осуждающим вздохом не отодвинулась в сторону, представляя моему взору развернутый пустой кошелек.

Все катилось к черту. У него не было денег. В смысле, не было совсем. В его кошельке не было ни одной купюры!

Рассчитавшись за покупку пластиковой карточкой, мужчина взял приготовленный для него пакет с покупками, а я, потеряв к нему интерес, бросил на ленту свою неоплаченную жвачку и направился к выходу.

Мои метания не остались незамеченными. Сразу за турникетом с надписью: «Выход без покупок» меня встретил, не в пример школьному, солидный охранник.

— Ты чего здесь трешься? — спросил он, обхватив весь мой локоть массивной кистью правой руки.

Фраза, явно украденная им из фильма популярного в начале 2000-х годов, не вызвала во мне ни уважения к плагиатору, ни желания что-либо ему объяснять.

Я дернул рукой в попытке освободиться. Зря. Металлическая пятерня еще сильнее сжалась и подняла мой локоть вверх, так что мне пришлось привстать на цыпочки, чтобы сохранить плечевой сустав целым.

— Ты чего здесь трешься? — повторил он вопрос.

— Жвачку хотел купить, — корча рожи от сильно преувеличенной боли, ответил я.

— Купил? — продолжал допрос он.

— Нет.

— А чего так?

— Вспомнил, что денег нет.

— Выверни карманы, — на удивление, вежливым тоном попросил охранник.

— Нет! — чувствуя свою невиновность, с вызовом ответил я.

«Идеальный клиент» оказался пустышкой. На ожидание следующего могло уйти еще, Бог знает сколько времени, и, судя по внезапно возникшему у местной охраны пристальному вниманию к моей персоне, времени на ожидание у меня больше не было. Я решил, что принудительное выдворение меня из магазина лучше любых слов объяснит Михе, что план провалился не по моей вине. Бояться мне было нечего, ведь я ничего не крал.

— Просто покажи, что ты ничего не взял, и иди куда шел, — словно прочтя мои мысли, все тем же вежливым тоном проговорил охранник.

В попытке выиграть хоть немного времени для того, чтобы получше продумать одновременно оскорбительный для него и безопасный для меня ответ, я мотнул головой и увидел у банкомата буквально в нескольких шагах от меня «идеального клиента», который, с любопытством поглядывая на нас, запихивал в кошелек не очень толстую пачку тысячных купюр.

«Я дебил!» — мелькнула в моей голове мысль.

И тут же, повернувшись лицом к охраннику, стараясь быть, как можно более вежливым, я сказал:

— Не могу я. Вы мне руку сейчас сломаете.

Ослабив хватку, он переместил свою пятерню мне на плечо. Я проворно вывернул карманы брюк. Так как ветровка с оторванным рукавом осталась в машине, других приличных мест, куда я мог бы спрятать краденый товар, в моем наряде не оставалось.

Охранник, сухо сказав: «Спасибо», отпустил меня и, как ни в чем не бывало, принялся рассматривать других покупателей.

Я выбежал из магазина и, не без труда высмотрев на парковке удаляющуюся спину нужного мне человека, стараясь не привлекать к себе внимания, последовал за ним.

«Только не в машину».

«Только не в машину».

Мысль крутилась в моей голове.

А еще я думал о том, что именно сейчас у меня остался последний шанс остановиться и прекратить все это. Но я, как мне теперь кажется, больше из ложной потребности закончить начатое, нежели из страха перед Михой, так и не остановился.

Незнакомец не подвел. Пройдя сквозь парковку, он остановился на перекрестке, ожидая зеленого сигнала светофора.

«Он пойдет пешком!» — радостно подумал я.

И тут же вспомнил наставления Михи: «Пойдешь за ним. Найдешь место поспокойнее. Нужно заставить его остановиться. Дальше мы все сами сделаем».

Ни Михи, ни Димы я нигде не видел, но чувствовал, что они где-то рядом и наблюдают за мной.

Загорелся зеленый и я вслед за незнакомцем зашагал по асфальту на противоположную сторону улицы, где задолго до моего рождения достаточно просторно были понастроены насыпные двухэтажные дома на восемь квартир каждый, между которыми окруженные многочисленными деревьями и акацией уютно прятались старые дворики с деревянными лавочками и столами, которые местные старики летом использовали для игры в домино и карты.

«Конечно, лучше бы гаражи», — подумал я.

Но гаражей здесь не было. Видимо, строили этот район в то время, когда машина была роскошью. Хотя кое-где все же виделись почти развалившиеся сараи, которые, по странной прихоти, еще не разобрали ни на дрова, ни на доски.

«Так или иначе, но лучшего места я точно не найду», — думал я, одновременно стараясь придумать способ задержать «клиента».

Это легко сказать: «Задержи». Но как на самом деле задержать взрослого мужчину, который направляется по своим делам?

«Догнать? Взять за руку? Бред!»

«Окрикнуть? Да, точно! Окрикнуть!»

«Что сказать? Спросить? Как обратиться?»

«Дяденька!?»

«Нет. Детский сад какой-то»

«Господин? Мужчина? Мужик? Земляк? Любезный?»

Засунув руки в карманы брюк, судорожно перебирал я слова, приемлемые для обращения к незнакомому человеку. Пальцы в кармане теребили сложенную вчетверо бумажку.

Подходящая идея пришла внезапно, сама, без видимых причин и поводов.

Подавляя волнение в голосе, я выкрикнул:

— Постойте!

Мужчина, не обращая на меня внимания, продолжал идти.

Я решил сократить расстояние и побежал, одновременно на ходу выкрикивая:

— Постойте!

Идея уже не казалась такой уж удачной.

— Да постойте же! — в полную силу голоса крикнул я.

Мужчина остановился, после чего в пол-оборота повернув плечи и голову в мою сторону, спросил.

— Это ты мне?

— Да, — с громким выдохом сказал я, подбегая к нему. Небольшая одышка удачно придала правдоподобности моему образу.

Я сделал еще несколько глубоких вдохов, чтобы восстановить дыхание, сбившееся не столько от пробежки, сколько от волнения.

— Что случилось? — спросил мужчина, глядя на меня.

— Вот, — сказал я, достав из кармана свернутую аккуратным прямоугольником сторублевую бумажку, которую «на всякий случай» дал мне Миха, когда отправлял «на задание».

— Что это? — с недоумением в голосе спросил мужчина.

— Это Ваше, — ответил я, продолжая тянуть к нему руку с зажатой купюрой.

— У Вас выпало из кармана. Там, — сказал я, слегка кивнув головой в сторону магазина. — Около банкомата Вы уронили. Я видел. Возьмите.

Мужчина в недоумении смотрел на меня, я смотрел сквозь него на показавшихся с противоположной стороны двора Миху и Диму. Они бежали, а я стоял, все еще протягивая незнакомцу свою сотню, с одной лишь только целью помочь Михе отнять у него принадлежащие ему деньги.

— И ты бежал за мной, чтобы вернуть их мне? — постепенно меняя недоумение на дружескую улыбку, спросил мужчина.

— Да, — бесцветным голосом, все еще глядя сквозь собеседника, ответил я.

Он поднял свободную руку и, положив ее мне на плечо, с ласковой улыбкой ответил:

— Ты честный парень. Оставь ее…

Закончить фразу он не успел. Его рот, искаженный внезапным испугом и болью, вместо слова «себе» с хрипом выкрикнул короткое:

— ААААААА.

* * *

Вот так просто. Без окрика, без приветствия, не спросив закурить и даже не угрожая, попутно сломав все мои представления о грабеже. Дима, на удивление, бесшумно подбежав к моему собеседнику со спины, совсем немного замедлил ход, обхватил его шею согнутой в локте рукой и попытался уронить на землю, потянув его вниз всем своим телом, все еще продолжавшим двигаться по инерции вперед.

«Идеальный клиент» пошатнулся, сделал несколько неуверенных шагов с дорожки на устроенную кем-то клумбу, но остался стоять на ногах со все еще висящим на его шее Димой. Он выпустил из руки пакет с бутылками, и тот мягко опустился на недавно вскопанную землю. Сжав в кулак освободившуюся от ноши руку, он нанес короткий удар по выглядывающему из-за его плеча лицу. Удар не удался, кулак вскользь прошел по лбу, не причинив особого вреда Диме.

«Клиент» не сдавался. Закинув за спину руку, он пытался схватить Диму, одновременно второй рукой стараясь ослабить сдавливающую его шею хватку.

Видимо, Дима в пылу борьбы переборщил с силой захвата и начал слегка душить пытающегося его скинуть мужчину.

Миха немного запоздал то ли от того, что Дима превосходил его в скорости бега, то ли от того, что просто не захотел ввязываться в драку первым, или потому, что он сначала хотел разобраться в том, с кем нам довелось иметь дело. В конце концов, важно лишь то, что его появление имело сокрушительные последствия для мужчины, все еще пытавшегося содрать со своей спины Диму.

Коротким, но сильным пинком сзади по ногам в районе колен Миха лишил противника спасительного равновесия, и тот, повинуясь усилиям Димы и закону всемирного тяготения, повалился на землю.

Исход схватки казался предрешенным.

* * *

А что я?

Я стоял на прежнем месте, все еще сжимая в руке свернутую в четыре раза сотенную купюру.

Случайный знакомый со сдавленным стоном повалился на землю, а в моих ушах все настойчивее и громче звучали его слова: «Ты честный парень…», и снова «Ты честный парень», и снова, и снова, и снова, как тогда в квартире, мир начал погружаться в серую вязкую мглу.

«Ты…»

И в серой дымке исчез горизонт.

«Честный…»

Туман приблизился и поглотил близлежащие дома и звуки.

«Парень…»

Остались только я и сжатые в моей руке деньги.

В моих ушах короткими, глухими хлопками отдавались удары сердца.

Хлоп, хлоп, хлоп.

— Честный, — сказал я вслух и серое облако, слегка колыхнувшись, раздвинулось, впустив в мой мир, лежащего на земле человека и двух парней, обступивших его.

Хлоп, хлоп, хлоп.

В такт моему сердцу ударяли по лежащему на земле человеку обутые в мягкие кроссовки ноги.

И снова.

Хлоп, хлоп, хлоп.

Теряя ритм и синхронность с моим сердцем, продолжали бить свою жертву Миха и Дима.

«Идеальный клиент» не кричал и не пытался подняться, но он не был побежден. Лежа на спине и прикрывая руками голову, а согнутыми в коленях ногами живот, он удивительно ловко вертелся на земле, не позволяя противникам обойти его со стороны головы.

Хлоп, хлоп, хлоп.

И казавшаяся поверженной жертва отразила очередную серию ударов, не позволив нападавшим коснуться ни своего тела, ни, что важнее, своей головы.

Создавалось впечатление, что, чем больше сил вкладывали Дима и Миха в наносимые ими удары, тем меньше усилий требовалось обороняющемуся мужчине для отражения их.

Тяжело дыша, Миха крикнул:

— Малой, сука, чего смотришь! Помоги!

«Клиент» из-под согнутой в локте руки, бросил на меня беглый взгляд. Не знаю, о чем он в тот момент думал, но в моей голове, вторя Михиным словам, незнакомый голос произнес: «Помоги!».

* * *

В детстве и юности я испытывал множество разнообразных эмоций, но главной из них для меня был страх. Я боялся отца, боялся школы, я боялся мамы, но больше я боялся за маму, я боялся Михи, одновременно боясь, что он не примет меня. Страх владел мной.

Во мне, как и во многих других мальчиках, с самого рождения воспитывали культ страха, одновременно заставляя стыдится гнева, заглушали злость, превосходящим ее по силе страхом.

Злиться — плохо. Бояться наказания, поэтому делать то, что говорят другие — хорошо.

Ты должен быть послушным — ты не имеешь права испытывать гнев.

Вот, что я слышал ежедневно. Конечно, не в этих выражениях, но форма сути не меняет.

Именно это я делал всю свою жизнь, чтобы быть признанным, быть любимым.

Но в тот день я попробовал блюдо, которое считал доступным только для взрослых. Запретный плод всепоглощающего, разрушительного гнева, созрев в моей груди, требовал выхода, заставляя меня искать подходящий объект.

В тот момент, я впервые почувствовал, что злиться — это не всегда плохо.

Я вовсе не забыл, как злился отец, вымещая гнев на меня и маму, но только позволив себе как следует разозлиться, я смог перековать мой страх перед гневом отца в презрение к нему же.

Мне кажется, что гнев во мне питается страхом, перерабатывая его во что-то другое, что-то полезное, заставляя меня действовать.

Подавляя гнев, я лишал себя единственного доступного мне способа борьбы со страхом, запрещая себе злиться, я делал себя трусом.

Злиться — не значит быть злым, все зависит от того, на кого или на что ты направляешь гнев, дарующий тебе свободу от страха.

Конечно, все эти мысли про гнев и страх в той или иной форме пришли ко мне позже, но в тот момент, позволив себе разозлиться, я всего лишь почувствовал свободу. Свободу выбора собственного пути, не обусловленного страхом кого-либо или за кого-либо.

* * *

Разгоняя пелену серого тумана, я всматривался в моих сообщников, каждый из которых был заведомо сильнее меня, но в тот момент я об этом не думал.

Я совру, если скажу, что мне вдруг стало жалко лежащего на земле мужчину, он мне был безразличен. Я был полон решимости драться против моих еще вчерашних друзей, драться не за спасение жизни, здоровья или имущества их жертвы, но за мое право не быть жертвой, самостоятельно определять свой путь, свое будущее, свободное от чужой воли и постоянного страха ее нарушить.

Подхватив с земли выпавшую из пакета бутылку, я метнул ее, как муляж гранаты на уроках физкультуры, в сторону Михи и, не дожидаясь результата броска, кинулся в сторону Димы, стараясь, как можно сильнее толкнуть его плечом в спину.

Удар получился не очень сильным, и Дима, повалив меня на землю, принялся бить кулаками в лицо. Вернее, почувствовал я только один, первый, удар, после чего заботливая тьма окутала мое сознание. О том, что ударов было несколько, я догадался по следам, оставленным ими на моем лице.

* Миха *

Миха не успел увернуться от летящей в него бутылки. Брошенная Сергеем она слегка замедлила свой полет, зацепившись горлышком за поднятую, в попытке защититься, руку, после чего, сделав полуоборот в воздухе, больно ударила его по затылку и упала на землю.

Крепкая бутылка, даже после такого, она не разбилась.

Схватившись рукой за ушибленное место, Миха смотрел на сбесившегося Сергея, пытавшегося, тем временем напасть на Диму. Глупо, неумело, плечом. Дима устоял, и уже спустя несколько мгновений лупил Малого кулаками по лицу, прижав его весом своего тела к земле.

Нескольких секунд замешательства, дарованных Сергеем «идеальному клиенту», было достаточно для того, чтобы кардинально переломить ход схватки. Миха, отвлеченный странным поведением Малого, не заметил, когда и как поднялся на ноги его почти уже поверженный противник. Резкий и точный удар кулаком в нос застал Миху врасплох. Слезы, застилая глаза, размыли очертания окружающих предметов и, чтобы не пропустить дополнительный удар, он отбежал на несколько шагов в сторону, вытирая рукавом текущую из носа кровь.

Предательские слезы. Они мешали и ужасно злили Миху, но никак не хотели высыхать. Он не плакал никогда, вернее, никогда с тех пор, как он начал считать себя взрослым. Слезы, которые текли каждый раз при точном попадании в нос, уже не в первый раз подводили Миху во время драки.

Слегка проморгавшись и вернув себе способность сносно видеть, Миха ринулся было в бой, но вдруг остановился. Его противник, двигаясь легко и быстро, вплотную подскочил к Диме, все еще сидящему поверх Малого, и одним ударом колена в лицо сбил его на землю.

Этот последний удар убедительно продемонстрировал Михе то, что они выбрали не того человека. О победе речь уже не велась, нужно было выручать Диму и очень быстро сваливать.

Оглянувшись в поисках хоть чего-нибудь, что можно было бы использовать в качестве оружия, Миха увидел все ту же бутылку, валявшуюся на измятой подушке вскопанной земли, недалеко от его ног. Не тратя времени на раздумья, Миха схватил ее за горлышко и разбил, ударив дном об асфальтированную дорожку. Теперь в его руке было опасное оружие, направленное в сторону противника неровными, острыми углами битого стекла. Резкий запах самогона резанул ноздри Михи. «Виски», — машинально подумал он.

Главным сейчас было продемонстрировать противнику свою решимость стоять до конца и, в случае необходимости, непременно пустить в ход свое оружие. Крепко сжимая горлышко разбитой бутылки, Миха, напрягая мимические мышцы лица, старался придать себе угрожающий вид.

Малой лежал на земле без движения. Кровь из разбитых губ или носа — у Михи не было времени пристально рассматривать его — на выдохе надувалась небольшими, быстро ломающимися пузырями.

«Придурок. Зачем он его так избил. Никогда не умел остановиться вовремя», — с раздражением подумал Миха.

Мужчина не добивал Диму, свалившегося с Малого. Заметив в руках Михи новую опасность, он, как бы стараясь сжать все свое тело в маленький комочек, пытался спрятать его за согнутые в неправильной, похожей на боксерскую, позе руки. Аккуратными приставными шагами он отходил в сторону в поисках более удобного для схватки места, где бы он не находился между двумя нападающими с разных сторон парнями. Бежать, судя по всему, мужчина не собирался.

Дима пришел в себя достаточно быстро. Поднявшись на ноги и ощупывая рукой челюсть, он собрался было снова напасть на противника. Увидев это, Миха громко крикнул:

— Стой!

Вероятно, Дима подумал, что Миха, заметив попытку противника сбежать, этой репликой пытался остановить его, и ускорил свое наступление, стараясь не позволить жертве улизнуть.

— Стой, дурак! — снова крикнул Миха.

Мужчина все еще продолжал короткими шагами отходить в сторону, приближаясь к выбранной им позиции.

Дима остановился и с недоумением посмотрел на друга.

Миха, поймав взгляд Димы, по возможности, наиболее внятно, не отрывая глаз от его лица, проговорил:

— Беги к машине!

После чего, не мешкая ни секунды, с зажатым в кулаке бутылочным горлышком ринулся в сторону противоположную от своего противника.

* * *

Мучительно долгие пятнадцать минут страха и сомнений Миха провел на водительском сиденье заведенной «Волги».

Убегая, он ни разу не обернулся и теперь не знал, успел ли скрыться Дима, стоит ли его ждать или нужно возвращаться в тот двор, находиться в котором в любом случае для него уже было небезопасно.

Придерживая одной рукой тряпку около все еще кровоточащего носа, Миха всматривался вглубь расположившихся по левую сторону от него переулков, стараясь высмотреть в них знакомую фигуру.

Он нервничал. В краденом автомобиле посреди домов и улиц маленького города сразу после неудавшегося грабежа он не чувствовал себя в безопасности, что вынуждало его то и дело подавлять в себе желание уехать, так и не дождавшись друга.

Дима прибежал не с той стороны, откуда ждал его Миха. Рухнув всем телом на переднее пассажирское сиденье, он, держась правой рукой за бок, хватал пересохшими губами воздух, рефлекторно стараясь восстановить дыхание, сбившееся за время долгой пробежки.

Миха с удивление обнаружил, что на лице его спутника практически не осталось следов того, казавшегося сокрушительным удара.

— Сядь за руль, — сказал Миха, выходя из машины.

Все так же глубоко дыша, Дима перелез с пассажирского на водительское кресло.

О путях отступления они договорились заранее, и поэтому, не задавая лишних вопросов и не тратя время на обсуждение маршрута, Дима вывернул руль и пустил машину вглубь переулка, все также избегая больших перекрестков и центральных улиц.

На слегка разложенном пассажирском сиденье, запрокинув голову назад, Миха, прижимая к носу окровавленную тряпку, спросил:

— Ты чего так долго?

— Следы заметал, — деловито вертя головой и объезжая ямы, сказал Дима.

— Он что? Гнался за тобой?

— Вроде, нет.

— Тогда зачем? — начал задавать вопрос Миха, но, оборвав его на полуслове, закончил фразу протяжным хриплым стоном, в котором внимательный слушатель мог разобрать обрывки слова «дебил».

— Он тебе нос не сломал? — заботливо поинтересовался Дима.

— Вроде, нет, — сказал Миха, закрыв глаза и представляя себе, как их машина без препятствий выбирается из города и по узкой проселочной дороге направляется в сторону садового товарищества «Автомобилист», где в одном из многочисленных заброшенных домиков они планировали переждать приближающуюся ночь.

* Сергей *

— Ну, что? Досталось тебе?

Именно эта фраза, сказанная устами моей недавней жертвы, сопровождала возвращающееся ко мне ощущение реальности.

Я постарался открыть глаза и, приложив к этому значительные усилия, увидел мир сквозь узкую щель между потяжелевших от синяков век.

«Идеальный клиент», хотя, после всего того, свидетелем чему я стал, вряд ли уместно было его так называть, сидел рядом со мной на корточках и курил, поставив локти на согнутые в коленях ноги.

— Спасибо, что помог, — сказал он.

— Не за что, — попытался ответить я, но тут же замолчал, почувствовав резкую боль в разбитой губе.

Быстро проведя языком по внутренней стороне зубов, я убедился в том, что все они на месте, после чего сел на землю, подтянув к животу ноги. Как ни странно, болели только лицо и голова, остальные части моего тела остались невредимыми.

Мужчина сделал глубокую затяжку сигаретой и запил ее, отхлебнув короткий глоток из горла единственной уцелевшей после драки бутылки.

— Ты с чего вдруг на друзей решил кинуться?

— Они мне не друзья.

— Не ври! Они по твоей наводке пришли. Ты меня в магазине выпас.

— Они меня заставили.

— Вот как! — неодобрительно сказал мужчина, после чего продолжил.

— А от меня-то они чего хотели?

— Денег.

Мужчина ухмыльнулся, сделал еще один глоток и, не отпуская из руки бутылку, запел сдавленным голосом себе под нос:

«Гоп-стоп, мы подошли…»

— Вызовите, пожалуйста, полицию, — сказал я.

— Зачем? — спросил он, сурово взглянув на меня.

Я заметил на его пальцах, сжимавших бутылку, синие татуировки в форме перстней. Я и раньше их видел, в магазине, но не придал этому значения, теперь же все вставало на свои места.

«Вор», — догадался я.

Несмотря на то, что татуировка в форме перстня на пальце могла несомненно означать лишь то, что этот человек отбывал наказание в местах лишения свободы, а вид совершенного им преступления и его статус в преступных кругах можно было определить лишь по деталям рисунков, значение которых для меня было и остается загадкой, в тот момент я был уверен, что беседовавший со мной человек был именно вором.

Придя к этому выводу, я уже не сомневался в том, что он не станет вызывать полицию. Но оставался риск того, что он захочет поквитаться со мной, и поэтому, пытаясь доказать, что Миха и Дима не были моими друзьями, а, возможно, в какой-то мере, и потому что мне, действительно, были небезразличны их возможные новые жертвы, я сказал:

— Они еще на кого-нибудь нападут. Им деньги нужны.

— Зачем им так срочно понадобились деньги? — с любопытством спросил он.

— Для того, чтобы скрыться, онив розыске.

— Дерзкие парни, шустрые, только глупые, но это пройдет после первой ходки. Им у меня не денег искать надо было, а помощи попросить, — сдерживая смех, проговорил он, после чего коротко спросил, — за что их разыскивают?

— За изнасилование, — ответил я.

Вор сделал длинный глоток из своей бутылки, слегка покачал головой и сказал:

— Не с того ребята начали. С таким пятном им вряд ли кто-то помогать возьмется.

Он закурил еще одну сигарету и продолжил рассуждать, обращаясь ко мне:

— Хреновые у твоих друзей дела, и, если закроют их, хреновые, и, если не закроют, тоже не лучше. Ты знаешь, парень, не связывайся с ними, не твое это, я вижу, что не твое.

Сказал и ушел, слегка прихрамывая и покачивая в такт шагам зажатой в руке бутылкой.

* Настя *

Лена пробыла у меня до самого вечера. Сразу после ее слов о Максиме я постаралась сменить тему разговора. Мы обсудили тысячу вопросов, смеялись, слушали музыку, пили чай, смотрели короткие видео в интернете. Благодаря ее обществу я практически забыла о мучившем меня ощущении одиночества, а она, судя по всему, справилась со своим чувством вины.

Неоднократно я хотела спросить, понравился ли ей Макс, но, так и не осмелившись услышать ответ, придержала этот вопрос при себе.

Странная все-таки штука дружба. У меня были и есть знакомые, с которыми и веселее, и интереснее, чем с Леной, но другом считаю я именно ее. И дело не в том, что она обладает какими-то удивительными или уникальными качествами. Вовсе нет, я уверена, что если попросить кого-нибудь описать ее, то они начнут со слов «обычная девочка».

Дело в том, что по какой-то странной причине, именно рядом с этой обычной девочкой я могу позволить себе быть собой, не беспокоиться о том, что обо мне подумают, не стараться казаться лучше, умнее, красивее, успешнее, чем я есть на самом деле. Я могу расслабиться и позволить себе насладиться ощущением свободной личности, не зажатой в рамки условностей и чужих о себе представлений.

Мне, кажется, именно поэтому мы с ней и дружим, и, если вдруг случится так, что нам придется расстаться, я буду грустить не о том, что больше не смогу встретиться с Леной, а о том, что больше не смогу встретиться с собой, такой, какая я есть на самом деле.

Вечернее солнце, опустившись почти к самому горизонту, сквозь тонкий тюль старалось рассмотреть развешанные по стенам моей комнаты фотографии и рисунки. Несмотря на позднее время, мамы все еще не было дома и, досмотрев очередной видео обзор, я решила отнести в кухню пустые чашки, расставленные по большому подносу.

Предусмотрительно оставив в комнате вазочку с конфетами, я, балансируя зажатым в руках подносом, сквозь сгущавшийся сумрак длинного коридора, пробиралась в кухню. В этот момент Лена крикнула мне:

— У тебя новый комментарий!

— Не открывай. Сейчас приду, вместе посмотрим.

Быстро поставив поднос на стол, я побежала в комнату и, забравшись с ногами на кровать, уселась в позе йога, подтянув ноутбук поближе к себе.

Палец скользнул по тачпаду, один клик, и свеженький комментарий к моему последнему посту после непродолжительной загрузки, открылся.

Лена, не говоря ни слова, смотрела в экран, выглядывая из-за моего плеча. Я тоже молчала, вновь и вновь перечитывая комментарий, состоящий из одного слова.

Крупными буквами посреди экрана было написано: «ШЛЮХА»

Первой из нас дар речи обрела Лена, все так же выглядывая из-за моего плеча, сдавленным, слегка растерянным шепотом она спросила:

— Кто это?

— Шлюха? — переспросила я.

— Да нет. Кто это написал? — уточнила свой вопрос она.

Мои привычные к компьютеру пальцы, словно повинуясь Лениной команде, пробежали по клавишам, открывая в новой вкладке личную страничку неизвестного комментатора.

Имя: Влад.

Фамилия: Правдин.

Четыре фотографии, вернее не фотографии, а картинки, ни одна из которых не давала возможности сделать мало-мальски утвердительного предположения о владельце аккаунта.

Никакой музыки или видео.

Несколько репостов, каждый из которых сделан сегодня утром с промежутком в несколько минут.

— Пустышка, — после короткого раздумья сделала вывод Лена.

У меня не было поводов с ней не согласиться, поэтому, не теряя времени, я вернулась на свою страницу и удалила комментарий.

— Придурок какой-то, — озадаченно сказала Лена.

Это была уже третья ее фраза подряд, на которую я ничего не ответила. Судя по всему, ее это напрягало, и, чтобы хоть как-то поддержать беседу, я высказала вслух мучивший меня вопрос:

— Интересно, кто это может быть?

Лена, слегка оживившись, ответила, судя по всему, пытаясь успокоить меня:

— Настя, не бери в голову. Мало ли идиотов.

Лена ошиблась, я не была ни расстроена, ни взволнована. Мне было не столько интересно, сколько важно узнать, кто именно был тем неизвестным комментатором. По какой-то причине я была уверена, что все это — только начало.

Вторя моим подозрениям, ноутбук издал короткий, сдавленный звук, а в панели уведомлений появилась красная цифра «1», оповещающая меня о сообщении, полученном от Влада.

«Не смей удалять мои комментарии. Шлюха.»

Его слова меня не обижали, но мне стало страшно.

«Ты кто?»

Написала я в ответ.

«Это не имеет значения, важно кто ты, а ты шлюха!»

Лена возмущенно пыхтела у меня за плечом. Не обращая на нее внимания, я написала:

«Чего ты хочешь?»

«Я хочу, чтобы все знали, что ты ШЛЮХА!»

Ответил он.

Не сдержав гнева, Лена выхватила у меня ноутбук и застучала пальцами по клавишам.

«Я знаю, кто ты! Ты придурок и трус. Прячешься под чужим именем, потому что боишься. Трус! Отвали от моей подруги! Если ты думаешь, что тебя найти нельзя, то ты дурак!»

После короткой паузы некто, кто назвал себя Владом, ответил.

«Привет, Лена.»

Прочтя сообщение, Лена вздрогнула и с опаской посмотрела на окно.

— Он следит за нами! — озираясь по сторонам, сказала она.

— Мы на седьмом этаже, — как можно более спокойным голосом ответила я и тут же

продолжила, — он нас знает.

— ‎Или она.

— ‎Что?

— ‎Ну, я подумала, что это необязательно должен быть «Он». Имя Влад, кто угодно написать может.

— Или она, — согласилась я.

Активность неизвестного комментатора, несомненно, была связана с недавними событиями. Это должен быть кто-то, кому не по душе все происходящее, а вернее, не по душе то, что делаю я.

— Знаешь, Настя. Мне кажется, этот человек был там, у Михи, — перебила мои размышления Лена.

Был там или знает того, кто был там, или любит того, кто был там, кто-то, кому небезразлично, кто-то, кто невинно пострадал от моего заявления.

«Невинно пострадал,» — эта мысль резанула мое сердце. К тому моменту я уже привыкла думать о себе, как о единственной невинно пострадавшей жертве, но теперь я сама себе подтвердила, что могут быть и другие невинные жертвы, мои жертвы. Кто они? Сколько их?

— Может быть, это девушка Михи?

— Таня?

— Кажется, да, — продолжала строить догадки Лена.

Нужно понять, чего он хочет на самом деле. Чего добивается. А самое главное нужно понять, что он знает.

Нащупав этот маленький ключик, я ухватилась за него, быстро набрав сообщение Владу.

«Давай поговорим.»

Ответом мне был новый, но совсем не оригинальный комментарий к моему старательно выстраданному посту.

«ШЛЮХА»

Написал он, оставляя при этом мое сообщение без внимания.

— С фантазией у него явно худо, — с нервным смешком сказала Лена.

Я промолчала в ответ.

— Будешь удалять?

— А смысл? Он же снова напишет.

— Ты его в черный список добавь.

Неужели она думает, что мне самой в голову не приходила эта мысль. Слить его в черный список и забыть. Но остановит ли это его? Чего он хочет? О чем он знает? Остановится ли он на этом, если я не удалю его комментарий?

У меня были вопросы, но не было ни одного убедительного ответа на них.

Мои размышления прервало новое уведомление. На этот раз Влад оставил очередной, не отличающийся оригинальностью комментарий к главной фотографии на моей странице.

Так разрешился один из интересовавших меня вопросов.

— Он не собирается останавливаться, — немного невпопад сказала я, одновременно закрывая ему доступ к моей странице, удаляя комментарии и живо представляя себе ожидающее меня невеселое развлечение по поиску и блокированию все новых, создаваемых им аккаунтов-однодневок.

Я сделала свой ход, попутно нарушив его запрет, теперь мне осталось лишь сидеть, молча глядя в монитор, в ожидании неминуемого возмездия.

Мама заглянула в комнату и приветливо поздоровалась с Леной. Странно, что я не услышала, как открывалась входная дверь, впуская ее в квартиру. Она обратилась ко мне, и я, на мгновение отведя взгляд от монитора, что-то ответила ей, попутно отметив здоровый румянец на ее щеках и цветы, пусть недорогие хризантемы, но все же цветы.

«С отцом она что ли встречалась?»

Уютно укладывала я на одну из полочек в своей голове эту мысль, в тот момент, когда сделал свой ход Влад. Он умудрился-таки нанести удар так и там, где я его не ожидала.

Комнату огласил короткий звонок Лениного телефона. Мельком взглянув на экран, она сказала:

— Это он.

Я не сдвинулась с места, давая ей возможность первой прочесть сообщение.

Меня удивила глупость и прямота этого приема. Что он мог ей написать?

«Настя шлюха?»

Ну, и чего он этим добьется? Того, что Лена тоже заблокирует его. Или он собирается всем моим друзьям писать это, а потом в подъезде и на заборах писать начнет. Детский сад какой-то. Я явно переоценила его способности и опасность для себя. Верно говорят: «У страха глаза велики».

Но Лена не спешила показывать мне его сообщение, она, сосредоточено глядя в экран, длинными движениями снизу вверх проводила по нему большим пальцем правой руки, молча всматриваясь во что-то.

Ее молчание было неуместно, и поэтому раздражало меня.

— Ну? Что он там написал? — спросила я.

Спустя некоторое время, Лена оторвала взгляд от телефона и, не говоря ни слова, протянула его мне, давая возможность увидеть экран.

Ожидаемого мной сообщения там не было. Были фотографии, много моих фотографий. Я даже не догадывалась, что они фотографировали меня во время этого… Так много и подробно фотографировали.

— Значит, это один из них.

Не отрывая взгляда от телефона, предположила я.

Лена мне не ответила. Возвращая телефон, я столкнулась с ее прямым, обжигающе холодным взглядом и, не выдержав, раздраженно спросила:

— Что?

— ‎Там нет, — старательно выговаривая слова и не отводя от меня глаз, ответила Лена.

— Чего нет? — все больше распаляясь от ее тупости, продолжала спрашивать я.

— Там нет Максима.

Закончила свой то ли вопрос, то ли утверждение Лена, всем своим видом давая мне понять, что ответа она не ждет. Ей этого не требовалось, она прочла все по моему лицу, и хорошо, что прочла, так как ответить мне ей было нечего.

* Сергей *

Я добирался до квартиры Виктора по освещенным фонарями улицам. Без денег, без лекарств, с похожим на сливу-переросток лицом. Он принял меня без упреков и без расспросов.

Плохо скрывая злорадство, он орудовал ватными тампонами и обрывками бинтов, смоченными в каком-то ужасно жгучем и сильно пахнущем антисептике. Обработав все раны на моем лице, еще больше исказившемся от дополнительных страданий, он заставил меня закрыть глаза и коснуться пальцем кончика носа. Голова болела, но не кружилась, что, со слов Виктора, было хорошим знаком.

Закончив экспресс-диагностику, он спросил деловито-безразличным тоном:

— С дружками встретился?

Я нехотя кивнул.

— Не надо было тебя одного отправлять, — с досадой в голосе сказал он, стоя ко мне спиной и выбрасывая в мусорное ведро испачканные моей кровью бинты и вату.

— Они деньги забрали, но я все верну, — сказал я, стараясь не обращать внимания на боль, раздирающую губу.

— Не надо ничего возвращать! — с тревогой возразил Виктор.

— Просто постарайся больше ни во что не вляпаться. Этого будет достаточно.

В последней фразе я услышал нотки старательно скрываемого раздражения.

«Хорошим хочет казаться!»

Язвительной мыслью отозвался мой мозг на его слова.

— Позвони маме. Она волнуется. Соври, что весь день был у кого-то из друзей, подтягивал хвосты по учебе. У тебя есть друзья?

После короткой паузы, потребовавшейся на то, чтобы перебрать в уме всех тех, кого я могу назвать другом, и откинуть от них тех, кто пытался сегодня меня избить, я ответил:

— Да, есть один.

— ‎Андрей? — широко улыбаясь, спросил Виктор.

— Андрей. А откуда Вы?..

— ‎Мы же договаривались на «ты», — перебил он меня, не дослушав вопроса.

— Я с ним познакомился в школе, когда тебя разыскивал.

— И долго ты меня разыскивал?

— ‎Не очень. Мне повезло, что вместе с тобой сына Васильева задержали. Иначе бегал бы я вокруг твоей камеры в компании с адвокатами до сих пор.

— ‎И правда, повезло, — согласился я.

— Звони сначала Андрею, предупреди его, а потом маме позвонишь.

— ‎Как она?

— Нормально. Я днем к ней ходил.

— ‎А лекарство?

— ‎И лекарство сам купил. Когда ты трубку не взял, я сразу понял, что ждать тебя бесполезно. Только я не думал, что тебя дружки так отделают. Чего не поделили-то?

— ‎Они мне не друзья.

— ‎Ну, теперь-то, само собой не друзья.

— ‎И раньше друзьями не были.

— ‎Но раньше же ты так не считал.

— ‎Не считал.

— ‎Значит, теперь умнее станешь. Хватит об этом, звони давай, а то совсем поздно будет.

Первый же длинный гудок оборвался знакомым голосом Андрея. Он был возбужден и затараторил в трубку, выстреливая в меня стандартный набор вопросов, с поспешностью, явно свидетельствующей об отсутствии у него интереса к ответам на них.

По его вопросам я понял, что он был в курсе моего недавнего задержания и последовавшего за ним освобождения.

С трудом сдерживаясь, он дослушал мои немногословные ответы и, как бы ставя точку в этой теме, сказал:

— Я рад, что они во всем разобрались и отпустили тебя.

«Черта с два они разобрались. Ничего еще не закончилось», — хотел ответить я, но не успел.

Не делая паузы, Андрей продолжил говорить:

— А мы вчера все-таки победили. Трудно, конечно, без тебя было, но Косой новенького притащил, он, конечно, рубится как Бог…, — начал трещать Андрей, рассказывая детали недавно состоявшейся битвы, расстановку их сил и сил противника, избранную тактику и случайную удачу, состоящую в том, что они по совсем незначительным признакам заметили брешь в обороне врага.

Он рассказывал долго и подробно, я, молча, слушал его, попутно наблюдая за тем, как сквозь поток его слов распускается внутри меня и встает в полный рост удивительная негодующая мысль:

«Какая чушь! Какое бессмысленное, глупое занятие интересует его, еще совсем недавно интересовало меня. Да что там интересовало, это было главным, если не единственным, моим интересом.»

Каким бессмысленным все это стало сейчас. Только теперь я понял, что семьдесят третий, восьмидесятый, да хоть девяностый уровень — это просто циферка на экране компьютера, которая не дала мне ничего, циферка, за которую я заплатил своим временем, отметками в школе и мамиными слезами.

Прокачанные скилы и заклинания высшего уровня не дали мне ничего в тот момент, когда Миха пинал меня ногами, а Дима бил кулаками по лицу. Великий воин и маг валялся на земле в грязи и молил неведомые силы о том, чтобы очутиться где-нибудь в другом месте, не решаясь даже попытаться убежать. Я почувствовал себя обманутым, у меня украли время, даже не так, я сам отдал часть своей жизни и получил взамен иллюзию силы в вымышленном мире.

— Андрей, подожди, — прервал я его рассказ.

— Что?

— У меня к тебе просьба есть.

— Какая? — мгновенно поскучневшим голосом спросил Андрей.

Я искренне попытался попросить его соврать, в случае необходимости, о том, что я провел весь этот день с ним, но что-то мешало мне построить фразу. Липкие слова застревали в горле, и я глупо молчал в трубку, стараясь понять причину такого не свойственного мне замешательства.

— Чего хотел-то? — вырвался из телефона голос Андрея.

— Найди покупателя на моего героя, — сказал я первое, что по какой-то причине пришло ко мне в голову.

— Ты серьезно?! — голосом с нотками возбуждения и тревоги спросил он.

— Да. Я серьезно, — ответил я, окончательно осознавая пришедшее ко мне решение.

— Ты говорил, у тебя есть знакомые, которые этим занимаются.

— Ну да, есть. А ты что, решил профиль сменить? Надоело магом быть.

— Да. Мне надоело быть магом, — неоднозначно ответил я.

— У тебя же артефактов и оружия куча, тебе по частям его продать выгоднее будет.

— Не надо по частям. Продай весь разом, только как можно быстрее.

— И сколько ты за него хочешь?

— За сколько сможешь, за столько и продай, я тебе доверяю, — сказав это, я быстро попрощался, повесил трубку и убрал телефон в карман.

Виктор смотрел на меня удивленным взглядом.

Мне показалось, что он собирается упрекнуть меня в чем-то и, не дожидаясь упрека, я закричал:

— Я не буду больше врать!

А про себя добавил: «Маме».

Почему-то в ситуации, когда я сам не уверен в правоте своих решений, крик кажется мне наиболее убедительным способом защиты. В действительности, по моему крику можно определить именно те темы, в которых я наиболее уязвим.

Не знаю, понял ли это Виктор, но в ответ на мой выкрик он спокойно сказал:

— Как хочешь. Только, пожалуйста, хорошенько подумай о том, какую именно правду ты будешь говорить своей маме.

Говорил он эти слова в спину мне, гордо уходящему по коридору в комнату.

Я ничего не ответил, но каждое его слово крепко засело у меня в памяти.

«Подумать, какую именно правду я буду говорить! Словно их (правд) много. Правда — она и есть правда», — думал я, одновременно выбирая для себя место поудобнее.

Возвращаться домой и вообще уходить от Виктора мне не хотелось. Здесь впервые за последнее время я чувствовал себя в безопасности, и это чувство мне нравилось.

«Может быть, он прав? Может быть, она действительно не одна? Может быть, на самом деле она у каждого своя? Своя правда!»

День катился к концу. Я пытался уснуть на подготовленном Виктором диване. Но мысль о «своей правде» никак не покидала меня. Она, как хорошо ограненный кристалл горного хрусталя, вращалась за закрытыми веками, отрывая моему взору новые невиданные ранее грани обстоятельств и мотивов в действиях окружавших меня людей. У каждого из них правда была своя, и каждый из них был по-своему прав, теперь я это видел и понимал.

* Виктор *

Виктор лежал на полу поверх тонкого матраса. Новое синтепоновое одеяло не столько согревало, сколько создавало эффект парника, словно укрылся куском полиэтилена. Будучи принужденным то высовывать из-под покрова мокрые от пота ноги, то, укрываясь от холода, прятать их обратно, Виктор никак не мог уснуть.

Сергею, судя по всему, тоже не спалось. Он вертелся на диване, скрипя пружинами, и время от времени вздыхал.

— Не спится? — спросил Виктор.

— Нет, — ответил Сергей, и рыхлая тишина, нарушаемая редкими звуками уличной жизни и значительно сократившимися скрипами дивана, на какое-то время снова повисла в комнате.

— Спасибо, — сквозь молчание, бесцветным голосом сказал Сергей.

— Я долго думал, зачем ты нам помогаешь? — продолжил он. — Какая тебе от этого польза, но сейчас мне кажется, что ты просто хороший человек.

Закончив свою мысль, Сергей замолчал.

Виктор не спешил с ответом, он лежал на спине и, глядя сквозь потолок, старался взвесить и обдумать каждое свое слово.

Однажды, читая очередную книгу, он наткнулся на интересную мысль. Название книги и имя автора давно стерлись из памяти, и теперь, вглядываясь в сумрак ночи, он никак не мог их вспомнить, а вот идея, спрятанная в короткий монолог, поселившись в его голове, разрослась в целый комплекс убеждений и принципов, которые теперь по примеру забытого им автора Виктор пытался собрать в одну короткую речь.

— Знаешь, Сергей. Я хочу, чтобы ты правильно понял меня. Хороших людей, как и хороших поступков не бывает.

— По-твоему, все вокруг злые?

— Нет. Конечно, нет. Злых людей и злых поступков тоже не бывает.

Сергею показалось, что Виктор бредит, и он решил впредь от греха подальше не перебивать его.

— Когда-то я тоже был ребенком, в моей голове роились вопросы, на которые не было ответов. Со временем я научился эти вопросы себе не задавать. Я научился не слушать себя. Я научился не видеть того, что для меня, ребенка, было очевидным.

Виктор говорил и удивлялся тому, насколько складно и легко его рваные мысли складываются в понятные законченные фразы.

— Я уверен, что у кого угодно…

Он на мгновение замолчал, подбирая подходящую для иллюстрации своей мысли кандидатуру.

— Да вот хоть у тебя, например. В детстве никогда не возникало сомнений в том, что война — это плохо, а дружба — это хорошо. Лично для меня война представлялась самым страшным злом из всех возможных, а люди, напавшие на нашу страну, казались самым настоящим воплощением зла. Тогда я еще не знал, что войн за историю нашей страны и, уж тем более, человечества было множество, тогда для меня существовала только одна война, та которая, закончилась победой добра в 1945-м году.

Заметив, что со стороны дивана не доносится никаких звуков, Виктор настороженно спросил:

— Ты слушаешь?

— Да, — ответил Сергей.

— Понимаешь. Ничем иным, кроме, как бесконечной злостью и злобой, я не мог себе объяснить, зачем и почему взрослые люди потратили столько сил, времени, жизней и денег лишь для того, чтобы попытаться убить как можно больше других людей, чтобы причинить как много больше горя, другому ни в чем не повинному народу. Война тогда мне представлялась борьбой света с тьмой, добра со злом, и мы в этой борьбе, бесспорно, были светом. Но эта уверенность продержалась во мне не очень долго.

— Что-то заставило тебя думать по-другому? — не выдержав, спросил Сергей и присел на диване, вслушиваясь в слова Виктора.

— Случилось то, что началась еще одна война. Наша страна ввела войска в другую страну. На нас никто не нападал, никто даже не пытался уничтожать наш народ и наши города, это мы пришли к ним с войной. Я тогда был немногим старше тебя, мне повезло, я не попал на ту войну, а вот некоторые из моих знакомых с нее не вернулись.

— А зачем мы напали на эту страну?

Виктор, прервавшись на реплику Сергея, спокойным голосом продолжил свой рассказ:

— Именно в этом и состоит главный вопрос. Мы на них не нападали.

— Но ведь ты же сказал…, — недоуменно воскликнул Сергей.

— Я сказал, что мы ввели туда войска.

— А в чем разница?

— После этого события я часто задавал себе подобные вопросы, много думал об этом, читал. И знаешь, со временем мне стало казаться, что я начал понимать причины, толкающие людей на массовые побоища. Поверь мне, Сергей, у войны может быть множество благородных и благих причин. Более того у каждой, совершенно у каждой войны за всю историю человечества были свои благие и благородные причины, причём эти причины имелись с обеих сторон.

Виктор вздохнул, перевел дыхание и продолжил:

— Понимание причин войны незаметно для меня самого превратилось в их принятие, я принял войну, если не как благо, то как объективную неизбежность, способную служить благим целям.

— Я не понимаю. По-твоему, война — абсолютное зло, может служить благим целям?

— Да! Война, как и любое другое зло, по природе своей служит благим целям. Более того это касается очень многого! Предательство, измена, банальное воровство становятся не такими уж и аморальным, если смотреть на них с точки зрения возможной будущей выгоды. Все это может служить и, почти наверняка, служит благим целям, вопрос только в том, чьим целям они служат. Но и эта уверенность прожила во мне недолго.

Сергей неодобрительно хмыкнул, продолжая сидеть на диване.

— Став взрослым, однажды я столкнулся с необходимостью объяснить ребенку причины, которые толкают здоровых и с виду разумных людей совершать поступки, которые с точки зрения его детской логики противоречат всем мыслимым моральным правилам. И что ты думаешь? Я был вынужден говорить: «Ну-у-у, ты понимаешь это сложный вопрос…» или что-то вроде: «Пойми мир не черно-белый, в нем много оттенков…» и прочую ерунду. Говоря все это, я понял, что я вру. Вру ему и себе. Именно тогда я понял, что все не так! Зло остается злом, а убийство убийством независимо от того, чем руководствовался человек, совершающий его. И даже, если результатом этого поступка стала во сто крат увеличенная польза для всего человечества, такой поступок был, есть и остается злом.

— Ты хочешь сказать, что никакое благо не оправдывает то зло, которое человек совершает, чтобы достичь его? Поэтому злые поступки никогда совершать нельзя?

— Не совсем так. Я не пытаюсь тебе сказать, что все должны отказаться от злых или нехороших поступков, это попросту невозможно. Мы должны признаться себе в том, что человеку не дарована возможность выбирать между добром и злом. Все, что мы можем сделать, это выбрать между более или менее приемлемыми последствиями наших решений и действий. И именно поэтому зло неискоренимо, оно присуще всем нам настолько, насколько нам присуще стремление следовать своим интересам.

— Следование своим интересам — это и есть зло?

— Нет. С точки зрения человека, совершающего поступок, он не делает ничего дурного, следуя своим интересам, и вот тут наступает самое интересное. Если его интересы совпадают с нашими, то его поступки для нас являются благом и добром, а вот если наоборот, то мы его воспринимаем как зло. Да, конечно, есть общепринятые нормы морали, нарушение которых является злом с точки зрения большинства людей, но суть-то в том и состоит, что следование общепринятым нормам соответствует интересам каждого из членов общества, это создает ощущение стабильности, комфорта и безопасности. Нарушение этих норм воспринимается большинством как зло именно потому, что такие действия противоречат их интересам в более общем, глобальном масштабе. Каждый из нас совершает зло или позволяет злу свершиться в случае, если это прямо или косвенно соответствует его интересам.

— И ты?

— И я.

— Какое самое большое зло ты совершил? — с интересом спросил Сергей.

Виктор не ожидал такого вопроса. Но, затеяв этот разговор, он уже не мог от него отказаться, не уронив свой образ в глазах Сергея.

После короткой паузы Виктор сказал:

— Однажды я позволил своей маме умереть.

— Ты убил ее? — растерянно, без вопросительной интонации, в пустоту проговорил Сергей.

— Нет. Что ты. Я ее не убивал.

— Тогда, что ты сделал?

— В том то и дело, что ничего.

Эта часть рассказа давалась Виктору особо сложно и, надеясь на то, что Сергей больше не будет его перебивать, Виктор начал говорить.

— Мы сейчас живем в таком обществе, которому не нужны люди не способные за себя заплатить. Если ты можешь оплачивать свои потребности, или есть кто-то, кто с радостью за тебя их оплатит, например, родители за ребенка, то ты везде будешь желанным посетителем, клиентом, гостем, о тебе будут заботиться, твои потребности будут удовлетворять. Но вот, если платить за тебя некому, и сам за себя заплатить ты не можешь, то ты выпадаешь из общества, ты ему больше не нужен. Тебе прямо об этом никто не скажет, тебя не убьют и не выгонят, ты просто лишишься доступа к большинству окружающих тебя благ, общество будет существовать в параллельном от тебя мире.

— Разве это не нормально?

— По-моему, нет. Я родился и вырос в другом обществе, в нем главной ценностью был человек, его жизнь и потребности, по крайней мере, так провозглашалось, и к этому стремились. Людей бесплатно учили и лечили, а со временем вообще хотели отменить деньги.

— Ну, так и сейчас нас бесплатно учат и лечат.

— К сожалению, это не так. Я думаю, раньше ты уже слышал от мамы про очередь на обследования и отсутствие мест в стационаре. Сейчас, чтобы со своей болезнью попасть на прием к врачу, не к терапевту, а к узкому специалисту, тебе нужно будет ждать своей очереди иногда месяц, иногда больше, потом он назначит тебе обследование, и даже если в твоей поликлинике или в твоем городе будет требуемое оборудование, тебе снова придется ждать очередь. И это только начало. Есть разные лекарства, разные методы диагностики и лечения, а еще есть сопутствующая терапия. Так вот бесплатно в больнице ты получишь необходимый минимум из не очень эффективных лекарств и не очень точных обследований, а есть такие болезни, курс лечения которых стоит сотни тысяч рублей, и это не стоимость операции, это стоимость лекарства, которую оплатить ты должен сам, если у тебя есть деньги. Есть болезни, при которых проведение сложной операции необходимо, но по действующим правилам не обязательно. И если во всем этом ты нуждаешься, но не можешь оплатить, то врачи, в большинстве случаев делая вид, что они тебе помогают, и даже веря в свою помощь, просто позволят тебе медленно умереть.

— По-твоему, выходит, что все врачи жадные уроды.

— Вовсе нет. Сегодняшние врачи адекватны той системе, в которой они работают, а система адекватна нашему обществу. Любой, даже самый сердобольный и добрый, врач просто не в состоянии самостоятельно оплатить лечение всех своих больных. В конце концов больница — это всего лишь конвейер, с которого выходят условно здоровые или абсолютно мертвые люди, и для общества это не больше, чем статистика.

— Ну, хорошо, врач не может оплатить лечение, а как же родные, друзья.

— Постарайся понять. Любое лечение — это не победа над смертью, а ее отсрочка. Если речь идет о ребенке, то это отсрочка на целую жизнь, а если в лечении нуждается пенсионер? На сколько врач отсрочит его смерть? На год? Два? Пять? Кто знает? Тебе легко распоряжаться деньгами и имуществом, потому что ничего этого ты еще не заработал. На самом деле у большинства людей нет ни сбережений, ни свободных денег, мы получаем зарплату и тратим ее всю до момента получения следующей. Все наши сбережения заключаются в наших вещах. И вот представь. Перед человеком возникает выбор продать все, что он имеет, а вернее, все, что он смог заработать за всю свою жизнь и остаться без дома, для того — чтобы продлить жизнь своего близкого, в лучшем случае, еще на несколько лет, для того, чтобы прожить оставшиеся несколько лет со своим близким непонятно где и как. Прибавь к этому вероятность успеха предстоящей операции и последующей реабилитации, которые зачастую не превышают пятидесяти процентов, и надежду на то, что состояние больного все-таки может улучшиться и без операции, а еще экстрасенсов, народную медицину, знахарей и религию, которые предлагают спасение по приемлемой цене. Вот и получается, что человек осознанно выбирает неминуемую смерть своего близкого, либо просто старается не думать о возможности спасения, ставя свое имущество и сложившийся образ жизни превыше самой жизни. Он принимает смерть своего близкого задолго до его смерти.

— Это ужасно, — сдавленным голосом сказал Сергей.

— Страшнее то, что часто сам больной осознает цену отсрочки своей смерти и не решается не то, что просить, но даже думать о возможном спасении. Наравне с близкими он ставит деньги превыше собственной жизни. Так и живут бок о бок живой мертвец и его родственники до того момента, пока смерть не сделает свое дело. Потом все штатно поплачут, закопают труп, облегченно вздохнут, а через год на скопленные деньги купят памятник, отражающий меру скорби и материальных возможностей родственников покойника. Вот только каждый из оставшихся в живых в глубине души будет осознавать и жить с тем, что именно он предпочел сохранить привычный уклад вещей продлению жизни того, кого любил. Очень странно, но люди, ради спасения чужой жизни, гораздо охотнее и чаще рискуют и жертвуют собственной жизнью, чем имуществом.

Дослушав исповедь Виктора, Сергей не стал задавать вопросов о том, как умерла его мать, повернувшись лицом к стене, он сказал:

— Спокойной ночи.

И остался лежать с открытыми глазами.

* Миха *

На удивление ровное гудение мотора, плохо скрываемый скудной обивкой салона, шум шин по асфальту и тонкое, свистящее подвывание ветра в слегка приоткрытое окно мелодично подпевали старомодному радиоприёмнику, который с шумами и помехами проигрывал одну из китайских радиостанций, вещающих на русском языке в АМ диапазоне. Последняя из FM радиостанций уже часа два как потерялась в облаке белого шума.

Существовавшая где-то за гранью этого шума цивилизация время от времени давала о себе знать одинокими вышками сотовой связи, устаревшее оборудование которых позволяло сидящему на пассажирском сидении Диме с огромными паузами обновлять страницы социальных сетей, следя за отдаленными отголосками жизни друзей и просто знакомых.

Идея уехать, не дожидаясь утра, первым посетила Диму. Миха, уставший и жаждущий нормального сна, сразу воспринял ее в штыки. Но после короткого размышления, он признал доводы Димы обоснованными.

«Ловить» в городе больше было нечего. Здесь их знали, и любое появление в общественном месте могло окончиться задержанием. Сидеть на чужой даче и ждать встречи с хозяевами или дачными ворами, постепенно проедая отжатые у Малого деньги, было не менее опасно. Им и так повезло, что краденую машину все еще не объявили в розыск, или объявили, но еще не очень старательно ищут. Они боялись, в прямом смысле, проспать последнюю возможность выбраться из города.

Помня по отвлеченным разговорам и видеороликам с YouTube о том, что ночью полиция не останавливает автомобили на трассе, они, не заезжая в дачный поселок, выехали из города в направлении запада.

После заправки от пятитысячной купюры осталось больше четырех тысяч рублей. Купив у сонной кассирши сигареты, чипсы, колу и большую бутылку питьевой воды, Миха и Дима отправились в Москву.

Рассчитывая путь по дорожным указателям, они планировали до рассвета достичь первого на их пути крупного города и, не доезжая до него, спрятав машину в придорожных кустах, остановиться на дневной отдых.

Миха считал, что в их распоряжении осталось не более суток, после чего передвигаться на Волге станет слишком опасно. Поэтому он без особого труда убедил Диму, проехав на машине две ночи, утопить ее в первом подходящем водоеме, после чего продолжить путь на электричках и междугородних автобусах.

За очередным поворотом сквозь редкие ветви деревьев тускло засветились и поплыли навстречу автомобилю четыре красные звездочки, расположенные на вышке сотовой связи.

Дима, воспользовавшись стабильным сигналом, загрузил в телефоне очередную страницу и, не сдерживая смеха, с выражением триумфа в голосе начал читать, стараясь перекричать льющуюся из динамиков и сплетающуюся с шумом автомобиля, очередную заунывную китайскую мелодию.

— Слушай! «Настя, ты шлюха! Забери заявление и не позорься, все знают, что ты парням сама дала и раньше давала всем подряд. Не строй из себя целку!».

— ‎А она что отвечает? — спросил Миха, резво обгоняя грузовик, груженный колотыми березовыми дровами.

— Я слышал, что однажды вот с такой же машины на полном ходу упало полено и насмерть убило водителя автомобиля, ехавшего сзади, — невпопад сказал Дима, провожая взглядом борт грузовой ГАЗели.

— Я спрашиваю, Настя что ответила? — раздраженно повторил свой вопрос Миха.

— ‎Да ничего не ответила! Молчит.

— ‎И комментарий не удаляет?

— ‎Нет. Такое чувство, что она его не видела.

— ‎Я уверен, что видела. Просто, скорее всего, не знает, что ей теперь делать.

— ‎Может и вправду, заявление заберет? — с надеждой в голосе проговорил Дима.

— Может и заберет, — без особого энтузиазма поддержал его Миха.

— А кто ей эти комментарии пишет? — продолжил он.

— Влад какой-то. Я его не знаю.

— ‎И я не знаю, — задумчиво проговорил Миха и тут же, не меняя ни тона, ни интонации, спросил, — а ссылки на комментарии он же тебе присылает?

— ‎Да, он, — ‎ответил Дима.

— И чего, интересно знать, он добивается?

— ‎Это же очевидно. Нам помочь пытается.

— Чем это, если не секрет, он нам помогает?

— Как чем? Выводит ее на чистую воду! — немного смутившись, ответил на Михин вопрос Дима.

— В таком случае он — дурак!

— ‎Почему?

Вместо ответа на последний вопрос Миха сказал:

— И ты дурак, если считаешь это помощью.

Дима обиделся, замолчал, отвернулся и начал пристально разглядывать утопающую в ночи черную обочину дороги сквозь боковое стекло автомобиля.

Время от времени в стекле появлялось отражение Диминого лица, освещенного фарами встречных автомобилей.

Разговор прервался и, не обращая никакого внимания на незнакомую музыку периодически сменявшую разговорные репортажи, сон неминуемо стал подкрадываться к Михе.

Заметив, что моргнув каждый последующий раз, ему все больше усилий требуется для того, чтобы открыть сомкнувшиеся веки, Миха резко сбросил скорость и выехал на обочину.

Колеса с шумом загремели по крупному щебню и, увидев удивленный взгляд Димы, Миха коротко спросил:

— Спать хочешь?

— ‎Нет, — ответил Дима, и в его голосе Михе послышалась поспешная уверенность человека, внезапно уличенного в чем-то постыдном или запрещенном.

— Точно не хочешь? — переспросил Миха.

— Точно, — с еще более напускной уверенностью ответил Дима.

— Тогда сядь за руль, а то я засыпаю, — сказал Миха и приоткрыл свою дверку.

Свежий предутренний воздух, ворвавшись в салон автомобиля, окутал Миху прохладной бодростью.

Дима, проворно соскочив с пассажирского сидения, обежал машину спереди и дернул за ручку водительской дверки, лишая Миху возможности передумать.

Дима попросту устал без дела сидеть пассажиром, ему тоже хотелось порулить.

До рассвета осталось немногим больше часа.

— Он загоняет Настю в угол, — сказал Миха, садясь на пассажирское сиденье.

— В смысле? — спросил Дима, с шумом трогаясь с места.

— Он публично называет ее шлюхой. Что, по-твоему, ей остается?

— ‎Что?

— ‎А остается ей либо согласиться с этим и забрать заявление, либо…

— ‎До последнего упираться, доказывая нашу вину, — догадался Дима.

— Вот именно, — подтвердил его догадку Миха.

— Вот же дура! — ударив ладонью по рулю, сказал Дима.

— А мы? — спросил Миха.

— Что мы?

— ‎Мы не дураки? Обрадовались, что девка набралась, полезли толпой.

— ‎Но она же не была против!

— ‎И за она тоже не была.

— ‎Скажи еще, что и ты тоже нас насильниками считаешь.

— ‎А если мы не насильники, тогда зачем прячемся?

— ‎Потому что эта дура заявление написала.

— ‎Потому что она считает, что мы ее изнасиловали, — поправил Диму Миха.

— Ты тоже так считаешь? — с обидой спросил Дима.

— Я считаю, что мы дураки.

— ‎С чего вдруг такое прозрение?

— ‎Ты мне сам скажи, стоило оно всего этого? — спросил Миха, обводя указующим жестом салон «Волги».

— Так мы же не знали, что так все обернется.

— ‎Потому что дураки.

Дима явно злился и, не найдя, что ответить, сказал:

— Ты спать собирался? Вот и спи!

Миха не стал спорить, удобно разложил кресло и, закутываясь в ветровку потеплее, закрыл глаза.

Несмотря на накопленную усталость, сознание Михи не спешило провалиться в забытье, цепляясь за поселившиеся в голове мысли и обрывки фраз, постепенно образующие вокруг Михи плотный, противно шипящий серый кокон.

Несомненно, это был сон, густой, тягучий, мучительный сон. Один из тех снов, которые, не даря отдыха, высасывают из тебя последние силы, заставляя вновь и вновь складывать слова и мысли в постоянно одинаковые, бессмысленные фразы. Изредка пробивающиеся сквозь веки пучки света от фар встречных автомобилей на каких-то пару секунд разрывали стенки шипящего кокона. Этого короткого мига не хватало, чтобы разбудить Миху, и очередная невысказанная фраза или недодуманная мысль наваливалась на него с новой силой. Сколько было таких вспышек, сколько времени проходило между ними, Миха не замечал так же, как не замечал затекших ног и скрюченного в неудобной позе позвоночника.

Очередная вспышка, пробив брешь во сне, подозрительно долго не исчезала, возвращая Михе ощущение реальности.

Открыв глаза, он увидел несущиеся им навстречу высоко посаженные фары встречного автомобиля. На водительском сидении, держась двумя руками за руль, спал Дима. В заднее стекло «Волги», провозглашая начало нового дня, лениво светило поднимающееся на востоке солнце.

Эпилог

Известие о гибели Михи и Димы пришло в тот же воскресный день, когда все и произошло. Я не знаю, кто первым принес эту новость, но за считанные часы она взорвала город. Люди, не зная подробностей, сначала обсуждали сам факт смерти. Потом на протяжении нескольких дней обсуждение подогревалось постепенно вскрывавшимися подробностями самой аварии и событий, непосредственно ей предшествовавших.

Кто-то даже запустил хештег #Miha_Dima, под которым друзья, знакомые и просто неравнодушные люди выкладывали фотографии, новости, слова соболезнования, а иногда и откровенные слухи о случившемся.

Говорят, что Димины родители восприняли произошедшее легче, чем родители Михи. Хотя я не представляю, как вообще по внешним проявлениям горя, можно измерить и сравнить глубину трагедии,поразившей эти семьи.

Прощание, гражданскую панихиду и последовавшие вслед за похоронами поминки почему-то устроили в школе.

После того, как в день похорон школьный холл не смог вместить в себе всех, желавших проститься с двумя хулиганами, закрытые гробы выставили на заваленных венками и цветами партах во дворе напротив парадного входа.

Мама Михи, время от времени теряя контроль над собой, а возможно, наоборот, изредка отходя от действия лекарств, которыми ее усиленно накачивали, начинала кричать и требовать, чтобы открыли гробы и показали ей покойников, иногда она кричала, что гробы пустые, а иногда, что все это ошибка, и там лежит кто-то другой. Ее доведенный до исступления мозг не мог смириться с тем, что за закрытой крышкой находится ее сын.

Их так и похоронили, не дав родителям увидеть трупы.

Может быть, это и к лучшему. После похорон по городу ходили слухи, что сначала спасатели, а потом работники городского морга как пазл собирали тела погибших по частям. Не знаю, правда ли это, но уверен, что у тех, кто прежде времени заколотил крышки гробов, были на то веские причины.

Справедливости ради надо сказать, что вместе с парнями в то утро погиб еще и водитель встречной фуры. В попытке уйти от столкновения он вывернул на обочину и грузовик по инерции и от удара Волги в заднюю пару колес тягача перевернулся. Тело водителя фуры не было изуродовано, он просто сломал себе основание черепа, ударившись головой о крышу кабины.

Нельзя сказать, что я был поражен или убит горем, узнав о смерти бывших друзей. Несомненно, мне было грустно и даже в чем-то больно осознавать, что этих двух, в общем-то неплохих парней, больше нет в живых. Но больше мне было страшно. От одной лишь мысли о том, что в момент аварии я мог оказаться с ними в машине, дрожь пробегала по всему моему телу, растворяясь тонкими, холодными иглами в кончиках пальцев.

Глядя на происходящее, я время от времени представлял на месте родителей Михи и Димы свою маму, и от этого мне становилось еще страшнее. В такие моменты мне казалось, что трагедией была не сама авария и гибель парней, а тот отклик, который она порождала в сердцах присутствующих. Ведь если гибнет человек, которого никто не знал или не любил, то и трагедией это никто не называет.

В день похорон в школе занятий не было, и все же в момент, когда мужчины на руках выносили гробы из холла, кто-то зажал кнопку звонка, оглашая заполненное людьми пространство протяжным металлическим звоном. Миха и Дима навсегда покидали школу под свой собственный, преждевременный, неправдоподобно длинный последний звонок.

После похорон некоторые особо чувствительные ученики, их родители и даже учителя выходили с предложениями и просьбами о смене звонка, слишком живо ассоциировавшегося у них с погибшими учениками. Но ни директор, ни родительский комитет к этим предложениям не прислушались. До самого окончания учебного года в школе то и дело можно было увидеть потерянные, а иногда и наполненные слезами, глаза тех, в ком неожиданное оповещение о начале или конце очередного урока возбуждало слишком сильные и живые воспоминания о смерти.

Не нашла поддержки и инициатива по установке памятных табличек на фасаде школы.

Стараясь сократить и без того затянувшуюся процедуру прощания, завуч совместно с какой-то дальней родственницей или просто знакомой родителей Димы деловито управляла потоками желавших проводить парней в последний путь.

После того, как кто-то привез священника, они оперативно организовали вокруг Михи и Димы большой круг из близких родственников, друзей и тех, кто просто не успел вовремя отойти в сторону, раздав всем тем, кто оказался в первом ряду, по тонкой, гнущейся от тепла рук восковой свече.

Священник, старательно выговаривая на непонятном мне языке тексты молитв и коверкая на церковный манер имена покойников, окатил всех присутствующих сладковатым дымом из небольшого позолоченного кадила.

После отпевания все, и даже Михина мать, заметно успокоились и как по команде расступились, чтобы позволить профессионально работавшим сотрудникам похоронной фирмы погрузить гробы в специально приспособленные для их перевозки машины.

Вслед за уехавшими катафалками стала хаотично шевелиться, распадаясь на части, собравшаяся толпа.

Кто-то интересовался, когда и где будут устроены поминки, часть людей молча ушла, а часть так и осталась в школьном дворе, постепенно собираясь небольшими группами и обсуждая наравне с произошедшим и увиденным свои личные не столь значительные, но от этого для них не менее важные новости и события.

Серьезно произошедшее отразилось на Насте. Почти сразу нашлись те, кто начали прямо обвинять ее в случившемся. Были даже такие, кто во всеуслышание объявлял о том, что собирается Настю убить, но, как это всегда бывает, решимость и жажда мести остались не больше чем громкими словами, сказанными в момент отчаяния и скорби. В итоге все закончилось тихой травлей в школе, во дворе, в компании и в Интернете.

Потеряв Лену, со временем Настя перестала общаться и с остальными друзьями. Травля усиливалась, и она начала пропускать школу, а в конце и вовсе уехала к отцу, который к тому времени неплохо устроился и осел в областном центре.

Последний раз я ее видел в суде спустя почти год после отъезда.

Моя жизнь тем временем текла своим чередом.

Ко дню выписки мамы, я и Виктор готовились заранее и основательно. Вдвоем мы несколько раз ходили домой в поисках подходящей для нее одежды и обуви. В общей сложности маму продержали в больнице десять дней и выпустили, не долечив. Виктор говорил, что это стандартный срок стационарного лечения.

К тому времени я все еще жил у него и ходил домой только по острой необходимости, каждый раз боясь наткнуться там на отца. Но, судя по тому, что я его там ни разу не встретил, а также по всегда неизменной обстановке и слою пыли на полу и вещах, можно было сделать вывод о том, что дома он так и не появился, что заметно ободряло Виктора.

После нашего ночного разговора о добре и зле я постепенно открыл для себя, что помогает Виктор нам вовсе не бескорыстно, и его действия обусловлены серьезными, далеко идущими планами. Поборов первое отторжение и ревность, я, с удивлением, заметил, что не имею ничего против возможных отношений мамы и Виктора. За время совместной жизни мы неплохо сдружились, и я день за днем открывал его для себя с лучшей стороны.

Виктор неоднократно уговаривал маму после выписки поехать к нему домой, но она наотрез отказывалась, говоря, что у нее есть свой дом. Создавалось впечатление, что мама осознанно старалась не замечать его, очевидных даже для меня, намерений.

После того, как мама окончательно отказалась поехать к Виктору, он без злости и раздражения принял ее решение, а вечером того же дня, объяснив мне, что мама, выйдя из больницы, должна приехать в чистую квартиру, потащил меня домой, где мы до поздней ночи наводили порядок.

В день выписки Виктор разрешил мне не идти в школу, и мы вместе, нарядившись в выходную одежду, отправились в больницу. Врачебный обход в понедельник начинался в десять часов утра и с учетом времени, необходимого для оформления требуемых документов, по расчетам Виктора, отпустить ее должны были ближе к полудню. По пути мы зашли в цветочную лавку и забрали букет, заказанный Виктором накануне.

К моменту нашего прихода наступило время посещений, и больничный двор, а также общее фойе на первом этаже были заполнены немногочисленными посетителями и пациентами. Как обычно одев белые халаты в подсобном помещении под лестницей, мы поднялись в кардиологическое отделение, дверь в палату была открыта и, зайдя в нее первым, наряду с уже привычной мне больничной обстановкой я увидел отца, сидящего рядом с мамой на ее кровати. Шедший за мной Виктор, на мгновение стушевавшись, быстро взял себя в руки и, пройдя бодрыми шагами по палате, вручил маме букет, пожал отцу руку и быстро ушел.

Мама выбрала отца, и в ее жизни ничего не изменилось. Где он был и что делал все это время, мне до сих пор неизвестно, впрочем, меня это никогда не интересовало.

В тот день вечером я приехал в квартиру Виктора. Прежде чем вернуться домой, я переночевал у него последнюю ночь, и в эту ночь почти до самого рассвета мы сидели на кухне, пили чай и разговаривали, вернее, разговаривал Виктор. Он рассказывал мне о своей жизни, о его взглядах и представлениях, но больше всего он рассказывал мне о моей маме. Оказывается, он знал ее задолго до того, как она вышла замуж за моего отца, и любил ее уже тогда.

Я честно пытался, но так и не смог понять или принять все то, что он мне рассказывал. Я не знаю, почему мама неоднократно, раз за разом на протяжении всей своей жизни отказывала ему, но, в конце концов, благодаря этим отказам на свет появился я, что само по себе уже неплохо.

Следствие по делу об изнасиловании Насти длилось почти год и, как бы странно это не показалось, большую часть этого периода мы с Максом участвовали в нем в качестве подозреваемых.

Родители Романа наняли ему дорогого и, наверное, хорошего адвоката, который посоветовал им для начала самостоятельно явиться в полицию.

Используя добровольную явку Романа, адвокат умудрился выторговать для него на время следствия вместо ареста подписку о невыезде.

У меня адвоката не было. Меня наравне с Максом взялся защищать его отец, что стало возможным в значительной мере благодаря принципиальной позиции Виктора, который все еще оставался поручителем Макса, чем активно пользовался в переговорах с Васильевым старшим.

Его защита была негласной, он, естественно, не ходил с нами на допросы и не явился в суд, но его незримое, уверенное присутствие неминуемо чувствовалось в словах, действиях и даже в тоне общавшихся со мной дознавателей и следователей.

Адвокат Романа строил стратегию защиты, пытаясь свалить всю вину за случившееся на Диму и Миху. По его версии, Роман просто присутствовал при изнасиловании, но в нем не участвовал, ничем не помогал и даже не подстрекал насильников к действиям.

Со слов отца Максима, это была грамотная стратегия, но она не сработала.

В один из дней, когда до окончания следствия оставалось совсем немного времени, чтобы окончательно отделаться от статуса подозреваемого и перевести себя, а за одно и меня в разряд свидетелей, Максим принес следователю пакет с фотографиями. Теми самыми фотографиями, на которых не было Максима.

Фотографии приобщили к материалам дела, а затем, проделав какие-то манипуляции с учетной записью Лены, направив какие-то запросы и получив на них ответы, следователи установили, что Влад Правдин регистрировался в сети, писал комментарии, отправлял сообщения и фотографии с одного и того же, принадлежавшего Роману телефона. Телефон изъяли и обнаружили в нем не только фотографии, но и видео, явно доказывавшее активное участие Романа во всем произошедшем. Его адвокат был в ярости, но сделать уже ничего не мог.

Сам по себе судебный процесс меня разочаровал. Он не имел ничего общего с тем, что я видел по телевизору.

На первом заседании седой, уставший от жизни судья на протяжении нескольких часов, не отрывая глаз от бумажек, произносил длинные малопонятные фразы, зачитывал монотонным голосом показания не явившихся свидетелей, а потом объявил перерыв.

Последующие заседания не отличались оригинальностью. За исключением того, что на некоторых из них вместе с судьёй, а иногда и вместо него свои монотонные, скучные речи произносили адвокат, потерявший всякий интерес к процессу, или прокурор, который без особого энтузиазма отстаивал позицию стороны обвинения.

Меня в качестве свидетеля допросили в первый же день, но, по настоянию отца Максима, мы с ним таскались в суд на каждое из проходивших по этому делу заседаний.

Настя по какой-то причине на первое заседание явиться не смогла. Вообще за все время рассмотрения дела Настя была в суде лишь дважды: в день, когда давала свои показания, и на оглашении приговора.

Вопреки ожиданиям многих ни после гибели Михи и Димы, ни во время следствия, ни в суде она так и не отказалась от своих обвинений, хотя, как мне объяснил Максим, даже если бы она захотела отказаться от них, это было бы бесполезно, так как заявление об изнасиловании забрать невозможно.

В день своего выступления Настя приехала в суд с отцом. До начала заседания они скрылись в одном из многочисленных кабинетов. Ее вызвали первой. Выйдя к трибуне, она, красивая и повзрослевшая, окинула взглядом всех присутствующих и, выслушав речь судьи об ответственности за дачу ложных показаний и заведомо ложный донос, начала говорить.

Говорила она сухо, мало, без подробностей, за все время допроса больше ни разу не найдя в себе сил посмотреть в зал. Закончив свою речь, Настя попросила судью отпустить ее домой. Судья не возражал, и под руку с отцом, в последний раз окинув нас испытующим взглядом, она вышла из зала судебных заседаний, а мы с Максом, повинуясь приказу его отца, остались сидеть до конца.

Приговор Роману объявили спустя три месяца после первого заседания. Ему, к ужасу родителей, дали не очень большой, но все-таки реальный срок лишения свободы. Позднее адвокат по настоянию родителей обжаловал приговор, но и кассационная инстанция оставила его в силе.

С тех пор прошло уже много лет.

Лена и Максим поженились, и у них родился замечательный сын. Они стали моими первыми настоящими, осознанными друзьями, и я дружу с ними до сих пор. Роман уже вышел на свободу. Виктор так и живет один, и я частенько навещаю его.

Часто, оглядываясь в прошлое, я начинаю понимать, как многому, сам того не подозревая, меня научил Миха. Своими словами, действиями и ошибками, но, в первую очередь, своей страшной, глупой, необязательной смертью.

КОНЕЦ

Оглавление

Пролог

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Эпилог